Процессия жизни. Часть А - ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ

Мой дом

Первое важное событие в моей жизни случилось 26 июня 1906 года – в этот день я родился. Моей отец, который был еврейским учителем, позаботился зарегистрировать меня в еврейскую дату, и по Закону мы также произвели регистрацию у «раввина-представителя» в соответствии с юлианским календарем, который был принят в царской России. После революции большевики приняли грегорианский календарь, и моя дата рождения была перенесена на тринадцать дней вперед. Из-за обилия дат от меня ускользнуло, какая из них является действительной, и я не удостоился празднования дня рождения до сегодняшнего дня. Я был пятым ребенком моих родителей. Передо мной были Шломо, первенец, родившийся в 1897 году, Брайна – 1899, Гершль – 1901, Хая – 1904, а после меня появился Исраэль – 1908. Мне туманно вспоминается рождение еще одного ребенка, который не остался в этом мире.

Мои первые вспоминания относятся, вероятно, к возрасту четырех лет. Иногда мне кажется, что мне удается нырнуть в более ранний период моей жизни, однако при приближении к этому слою, спускается некое подобие разделяющего занавеса между мной и туманными осколками сознания.

Однажды в субботу родители взяли меня на прогулку – на «Дворянскую» улицу. На конце улицы находился призывной пункт и военный лагерь. Солдаты выглядывают над стеной, и я скольжу взглядом по их лицам, как будто они в строю. Военнослужащий с мечом в блестящих ножнах. Солдаты, вероятно, новобранцы, улыбаются мне, и я шагаю с гордой осанкой… однако, вот беда – я коснулся конца вынутого меча, и погон порвался. «Герой армии» горько разрыдался и успокоился только на руках своего отца после обещания, что на завтра все будет исправлено, и я снова буду офицером.

Несмотря на то, что я не был поздним ребенком, я удостоился особого отношения со стороны моих родителей и остальных членов семьи. При моем посещении в России в 1963 году моя сестра Брайна рассказала мне, что Хая и она ссорились за «право» заботиться обо мне. Возможно, причиной этому был мой внешний вид или мой хороший характер. Наш дом был шумным и бурлящим – всегда кто-нибудь «занимался» кем-то. Не раз мои старшие братья завершали свои споры пинками, и побежденный выбегал наружу. Иногда бегство предпринималось голыми ногами прямо… в снег. Я не помню, чтобы я принимал участие в драках, даже с Исраэлем, который был младше меня.

Мы жили в скромном частном доме на 1-ой Купеческой улице. Возможно, что в прошлые дни здесь жили купцы, так как улица была ответвлением Торговой улицы, но я с трудом припоминаю одного торговца фруктами и еще владельца маленькой бакалейной лавочки, стоимость всего товара которого не превышала считанных рублей. Фасад нашего дома был обращен к старинной синагоге, называемой «клойз», к которой я еще вернусь. Наш дом был построен из неведомых материалов, свойства которых открывались, когда возникала необходимость в ремонте – кирпичи из смеси глины и соломы, стены из плетеного дерева, из снаружи и внутри оштукатуренных ветвей, и единственная стена из камня, в задней части дома, где раскапывался подвал. Крыша была сделана из деревянных дощечек, называвшихся «Тинделео Шингель», причинявших беспокойство вследствие течи в сезон дождей, а также летом – в «сезон пожаров». В доме было два отсека: передний, состоящий из трех комнат и кухни, где находилась печь для выпекания хлеба и приготовления пищи, за ним находилась прихожая без потолка, крышу которой можно было раздвинуть в стороны, что позволяло превратить помещение в «сукку» («шалаш»), и задний отсек, содержавший комнату с кухней, которые обычно сдавались в аренду. Сзади во дворе находились чулан для дров и рядом уборная, в которой по Закону мы были обязаны держать мешок с известковым порошком для дезинфекции помещения, однако, санитар прибывал очень редко, и стакан с прохладительным напитком помогал избежать злой участи доноса.

Вода поставлялась в дома водовозами за плату, согласно находившимся в их карманах расчетам, а если вода заканчивалась, надо было идти около пятисот метров к зоне колодцев, пускать в действие коромысло и приносить пару ведер воды, а в день стирки это «путешествие» повторялось несколько раз. Наша семья не изобиловала деньгами, и также водовоз не переусердствовал, так что поставка воды служила постоянным источником трений между нами: «Чья очередь сегодня».

Освещение происходило из керосиновых ламп – из одной большой лампы, спускавшейся с потолка центральной комнаты, и из маленьких ламп в остальных комнатах и в кухне. Электричество было в нашем городе только в одном месте – в «Илозюк» (Дом немого кино), и если удавалось запустить дизельный мотор и динамо, и зажигалась цепь цветных лампочек, это означало, что в этот вечер будут показывать фильм. Однако, насколько я помню, места в первом ряду в «немом кино» резервировались для «очень важных людей». На этих местах красовались надписи: «зарезервировано для мэра, коменданта полиции, председателя ассоциации помещиков, судьи» и т.д.

Мебель в нашем доме не блистала роскошью. Деревянные кровати, перьевые подушки вместо матрасов, одеяла из ваты. Младшие дети спали на больших ящиках, в которых хранились постельные принадлежности, а днем они служили табуретками. Два шкафа для одежды, громадный книжный шкаф, вмещавший в себя как книги, в которых нуждался отец, так и наши вспомогательные книги, буфет и импровизированные аксессуары. У одного из них было забавное наименование, но для нас оно звучало естественно: «подарки Ашаргоника». Это было блюдо для подачи сладостей, которое родители получили в подарок на свою свадьбу, но у нас оно предназначалось для другой цели. В нем хранились швейные принадлежности, различные и странные пуговицы, металлические детали и гвозди, ленты, сертификаты, лекарства и кошелек с мелочью. Когда в нашем доме возникала необходимость в чем-нибудь, прежде всего обращались к «подаркам Ашаргоника».

Уровень нашей жизни был очень низким. Покупка нового предмета одежды или туфель являлась экстраординарным событием. Туфли бесконечно штопались, и перед тем, как их выбросить, проверялась возможность повторного использования их верхней части и пяток, а также обновления туфель посредством дополнения новой передней части. Одежда передавалась от ребенка к ребенку по мере их роста, и сомнительно, чтобы перед этим ее чистили или ремонтировали. Когда я поступил в гимназию в возрасте 14 лет, я удостоился старого зимнего пальто, которое носил мой брат Гершль в свое время, а он, в свою очередь, получил его от моего брата Шломо. Пальто было сделано из толстой ткани с подкладкой из меха и также воротником из меха – изношенное, полинявшее, однако, теплое. У него был единственный дефект – рядом с правым карманом была прореха длиной в несколько сантиметров. Моя мама прилагала большие усилия, чтобы исправить этот изъян, но ее шов вновь и вновь раскрывался – из-за постоянного всовывания рук в карманы. Через каждые две-три недели я представал перед моей мамой и просил о более основательном ремонте или передаче пальто портному. В ответ на это мама только стонала.

Ведение домашнего хозяйства возлагалось на плечи моей мамы. Как ей удавалось накормить так много ртов в скудные годы? Мне вспоминаются годы, когда наши трапезы ограничивались мамалыгой и жидким фруктовым супом, но также и годы изобилия, когда мясо и рыба, яйца, масло и молочные продукты ежедневно стояли у нас на столе. Ценили ли мы тяжелый труд матери, помогали ли мы ей при домашних работах? Весьма сомнительно. В моей памяти запечатлелся случай, указывающий на обратное. Мой старший брат Шломо, которому было тогда 15-16 лет, был принят подмастерьем в типографию. Считалось, что это – очень вредная работа, провоцирующая туберкулез, и только избранная пища, содержащая жиры, может защитить выполняющего ее. Одним утром мой брат вышел на работу, при том что в доме не было из чего приготовить ему бутерброды. Через некоторое время после его ухода мама достала необходимые продукты, приготовила бутерброды по вкусу моего брата, завернула их в белую салфетку и пошла к нему на работу. Мой брат разгневался: «Я – не грудной ребенок, и ты не должна приходить, чтобы кормить меня грудью!» Когда мама продолжала увещевать его взять еду, он схватил сверток и выбросил его за окно. Пристыженная мама вернулась домой. Тот же самый Шломо принес свою первую зарплату и положил ее на стол перед мамой, и так он продолжал делать в будущем. Впоследствии он стал работать помощником лесничего и он приносил или слал нам продукты, которые было сложно достать в городе.

Для тяжелых работ мама обращалась за помощью к Праскице. Это была немолодая, статная женщина нееврейского происхождения, приятной внешности и проворная в работе. Ее обычно приглашали в дни большой стирки. Отец с трудом скрывал свою симпатию к ней, и был первым из «добровольцев» пойти пригласить ее. Летом, в большие каникулы, я частично вносил вклад в стирку, принося воду из колодца и натягивая веревки для сушки белья. Когда она оказывала мне милость, она привлекала меня к натягиванию занавесок на деревянные рамы. В дождливые дни день стирки превращался для всех в день кошмара и нервов – сначала сложность при разведении огня под большим котлом и его поддержании, а после этого сушка. Зимой замерзающее белье разжигало мое воображение. С наступлением сумерек длинные рубашки выглядели как ряд приговоренных к повешению. Ночью мне чудились подступы к дому, и иногда я просыпался при свете полной луны, когда перед мной выстраивалась группа «мертвецов» в саванах, угрожавших мне рукавом без кулака. Между Пуримом и Пасхой наш дом удостаивался «ореола» … побелка стен и покраска деревянных полов красновато-коричневым цветом. Но нас, детей. больше всего радовал сезон «повидла». С созреванием черных слив мама покупала большое их количество, просила у соседей медные тазы, и мы приступали к изготовлению. Нашей задачей было вынуть косточки. Когда попадалась особенно большая и красивая слива, она направлялась к нам в рот, а не в таз. Всем дирижировала Праскица – огнем, дозой сахара, снятием пенки и размешиванием. Осенью мариновали огурцы, помидоры, капусту и баклажаны в больших глиняных сосудах и хранили их в погребе. В этом мероприятии мы не принимали участия, так как мы уже возвращались к учебе.

Мои родители

Я рос без дедушек и бабушек. Кто-то из них уже скончался, а кто-то жил очень далеко, и в доме о них не говорили – в те дни еще не распространилась мода «поиска корней». Я не помню, чтобы я интересовался этим в моем детстве или отрочестве. Я упустил возможность почерпать какие-либо знания в этой сфере при посещении СССР в начале шестидесятых годов. Шок поспешной встречи с остатками моей семьи заставил сконцентрироваться на том, что «есть» - кто мог тогда подумать, что наступит день, и я захочу рассказать моим детям и внукам об их происхождении. Моя благословенной памяти сестра Брайна, с которой я тогда встречался, намекала на несколько вещей, а моя сестра Хая, пусть она удостоится долгих лет жизни, отказывается сейчас содействовать мне и не отвечает на мои вопросы, которые я ей направляю ей в моих письмах.

Моя мама родилась в нашем городе Орхиов, дочь столяра по имени Яков Койфман. Перед репатриацией в Израиль я поехал попрощаться с дядей Берлом, братом моей мамы, который служил резником и моэлем («производящий обрезание») города Бендеры, также находящегося в Бессарабии, на берегу Днестра. Он рассказал мне, что его отец – мой дедушка - сам репатриировался в Эрец Исраэль много лет назад, и контакты с ним были прерваны во время Первой мировой войны. Когда я прибыл в Эрец Исраэль, у меня не было времени искать следы моего дедушки, но через пять лет я встретился с уроженкой моего города, принадлежавшей к первым жителям Тель Авива, вскоре после его основания, и когда она услышала, что я – сын Махиля Гройсера, зятя столяра Якова Койфмана, она рассказала мне следующие вещи:

«Да, я познакомилась с Вашим дедушкой в нашем городе и встречала его в Тель Авиве в самом начале его существования. Он был одиноким сутулым стариком. Он настойчиво отклонял предложения о «распределяемых деньгах» или какую-либо помощь от общества, и он с трудом зарабатывал себе на пропитание трудом своих рук, проходя по улицам и выкрикивая: «Столяр! Стекольщик!» Я изумился, что мой дед избрал скудное существование и не вернулся в наш город. Были ли для этого религиозные или сионистские мотивы? Она немного призадумалась и продолжила: «Еще когда он был в Орхиов, твоему деду понадобилась ссуда, и он обратился к ростовщику. Он дал расписку о сумме ссуды в приложении к процентам и процентам за проценты, время оплаты было через два года, и устно было согласовано, что он будет выплачивать долг посредством равных месячных платежей или по мере своих возможностей. Когда наступил срок последней выплаты, мой дед пошел к ростовщику, передал ему деньги и попросил вернуть ему содержащий расписку документ. Тот отказался принять деньги, и утверждал, что надо оплатить полную сумму по документу, и что столяр никогда не платил ни гроша за счет долга. Наивный столяр не думал и не помышлял получать расписки о погашении месячных выплат, и он не располагал документами или свидетельствами для доказательства истинности его слов. Он взмолился перед заимодавцем, расплакался, но тот стоял на своем: «Ты не платил». Однако, он готов возвратить изначальную расписку при условии, что тот подпишет новый документ для покрытия первого долга, и также к этой сумме будут присоединены проценты, и проценты за проценты, и, чтобы предотвратить недоразумения в будущем, он будет следить за тем, чтобы давать ему расписки за каждую выплату перед указанным сроком. Атмосфера накалилась, и собрались люди. Мой дедушка потребовал у ростовщика пойти с ним в синагогу и поклясться у ковчега Торы, что он не получил денег, но тот молчал. Мой дед вышел из себя и стал угрожать убить его, схватил его за плечи, хорошенько встряхнул и схватил его за горло. Присутствовавшие на месте происшествия освободили ростовщика из рук моего деда и вызвали полицию. Мой дед был арестован и заключен в тюрьму – весь город кипел. Старейшины города, знавшие обе вовлеченные в конфликт стороны, спешно направились к ростовщику, чтобы умиротворить его, и после множества увещеваний он «милостиво согласился» аннулировать свою жалобу в полиции и даже сделал дополнительный «жест» - он «отказался» от долга, но он настойчиво настаивал на одном – «он не простит свою поруганную честь», и он потребовал в качестве компенсации, чтобы мой дедушка оставил наш город. Так мой дед был изгнан из своего дома. Моя бабушка отказалась присоединиться к нему, и, как этого требует Закон по отношению к женщине, отказывающейся сопровождать мужа в Эрец Исраэль, она получила разводное письмо («гет»).

Мне сложно описать образ моей матери. Она запечатлелась в моей памяти мягкими и нежными, тихими и спокойными чертами. Я не помню ее смеющейся, веселой, рыдающей или бранящей меня. Согласно сохранившимся фотографиям и словам наших горожан, она была красивой, приятной. Она была беспредельно предана своей семье. Ее забота о нашем благе была преувеличенной и экстремальной, причиняя ей бессонницу в течение длительного периода времени и удрученность. Несмотря на то, что мы были здоровые дети, мама верила, что обильная пища – это основание здоровья, и она экономила на себе, чтобы перекармливать нас. В период фруктов она, буквально, преследовала нас с бутербродом и фруктом, а мы увиливали и убегали, когда, для убеждения, она угрожала нам метлой, мы разряжали ее «оружие» без излишней нежности.

Незадолго до написания моих мемуаров я встретился с женщиной, которая во времена моего детства жила по соседству с нами, и она рассказала мне об этих зрелищах. Я спросил ее, был ли я среди дразнивших маму – она улыбнулась и ответила молчанием. А я в своей наивности думал, что я был тихоней среди детей нашей семьи.

Около двух лет после вспышки Первой мировой войны мой брат Шломо был призван на военную службу и после короткого ученичества был отправлен на фронт. В начале от него приходили письма, но с течением времени их становилось все меньше. Моя мама не находила себе места – днем и ночью. Русские терпели тяжелые поражения от немцев, и органы власти обратились к гражданскому населению с призывом добровольно выполнять различные работы и жертвовать наличные деньги и золото для «защиты родины». Моя мать собрала свои немногие украшения – обручальное кольцо, золотой браслет, часы и цепочку и обратилась в канцелярию губернатора города. Она была принята адъютантом и изложила ему свою просьбу – она готова пожертвовать свое золото, но за это она просит, чтобы ей позволили видеться с ее сыном, находящимся на фронте. Офицер поразмыслил, не отверг ее просьбу, взял из ее руки украшения и поблагодарил ее за патриотический дух, пообещал заняться ее ходатайством и велел ей вернуться через две недели. Моя мама считала часы, и когда она предстала перед адъютантом, он принял ее с серьезным видом и рассказал, что на фронте ведутся тяжелые бои, приближаться туда опасно для жизни, и находящееся там гражданское лицо может вызвать подозрение в шпионаже. Ради ее блага он советует ей никому не рассказывать ни об ее пожертвовании, ни об ее ходатайстве. Чтобы оправдать свои поражения, органы власти обратились к общественности с призывом проявлять бдительность против шпионов и сообщать о любом лице, вызывающем подозрения движением, действием или речью. «Гои» нашли удобный час, чтобы свести личные счеты с евреями, и многие были арестованы, допрошены и спаслись только благодаря ходатайствам и взяткам. Но моя мама все-таки получила вознаграждение. Через несколько дней, зимней ночью, когда снаружи бушевала снежная буря, в нашу дверь постучали – и снаружи послышался голос Шломо. У входа стоял раненый солдат, вся голова которого была забинтована и поранена, однако, живой. Он рассказал, что его рана – легкая, он был госпитализирован на несколько дней, и ему дали отпуск – короткое выздоровление дома. Счастью мамы не было границы. Она поверила, что ее молитвы, соблюдение заповедей и тоска привели сына домой. Местный военный врач, лечивший моего брата, «был убежден» подарком продлить его отпуск на две недели, и затем начался страшный шум… вспыхнула революция, и царский режим был свергнут. Народ связал это с окончанием войны, так что дезертирство и нарушение лояльности больше не считались «предательством родины». Мой брат считал, что это – не его война, и остался дома.

Моя мама в детстве не удостоилась регулярной учебы и умела читать и писать только на идиш. Она также немного говорила по-русски и по-молдавски. Она соблюдала заповеди и регулярно посещала синагогу по субботам, а в часы досуга в ее руках был молитвенник («ецану вераину») и Тора. Она была праведницей – своего состояния у нее не было, но она была «посланницей заповеди», и к ней обращались многие, нуждающиеся в помощи. Когда Ривка, жена Махиля Гройсера, берет передник и выходит собирать пожертвования, все знали, что дело – срочное, и нельзя было отказать в пожертвовании.

По нашей улице проходил «водный путь», по которому проходили водовозы к району колодцев рядом с рекой, и среди них был Ниссель Восмерпирер. Это был крепкий и высокий еврей, который большую часть года носил длинное истрепанное пальто, подпоясанное веревкой, а на голове – шапку из овчины. У него была деревянная бочка на двух колесах, которую на исходе своих сил тащила истощенная лошадь по подъему улицы по направлению к центру города. Ниссель наполнял водой деревянные ведра, открывая клинышек в задней части бочки, и распределял их по домам. Колодцы находились в «Маала», пригороде, заселенном «гоями», и когда Ниссель шагал рядом со своей лошадью и понукал ее подниматься по крутому склону, шкодливые дети нацеливались на этот клин – ударом камня они выбивали его, и драгоценная жидкость струилась наружу. Пока Ниссель услышит журчание воды и найдет клинышек, чтобы заткнуть дыру, часть его товара уже пропадала, и издалека звенел смех и подтрунивание радовавшихся его несчастью. При этом, хотя и с трудом, ему удавалось прокармливать своих детей, и он не нуждался ни в чьих подачках.

Однажды вода не прибыла на нашу улицу, и распространился слух – «у Нисселя упала лошадь». На следующее утро он появился у нас дома, встал перед моей матерью и пробормотал: «Милосердная Ривка, только ты можешь спасти меня. Моя кобыла околела, а дома мои цыплята требуют еды. Кто мне одолжит денег, чтобы купить другую лошадь, а со временем я сумею вернуть долг посредством поставки воды». Мощный мужчина стоял и проливал слезы, струившиеся по его черной бороде. «Сколько стоит лошадь?» спросила моя мама, и он, колеблясь, назвал сумму. Моя мама протянула ему несколько монет: «Спеши домой накормить твоих детей, и, если того захочет Всевышний, пополудни я приду к тебе!» Моя мама оставила свои дела, взяла передник для сбора пожертвований, закуталась в тяжелый шерстяной платок и вышла на «миссию заповеди». Все жертвовали с доброжелательством, не задавали вопросов, ведь тайное жертвование – это еще большая заповедь, однако, в нашем городе, где все знали всех, с легкостью догадывались, кому это предназначалось.

Уже в полдень в руках Нисселя была сумма, превосходившая названную им. «Купи сильную лошадь!» сказала ему моя мама, «и Всевышний поможет тебе. И тебе не нужна будет больше людская помощь». С этого дня ведра с водой, которые мы покупали у Нисселя, были полны до краев, и сколько мама ни увещевала его, чтобы он не перегибал палку, избыток все равно проливался на пол.

Когда вследствие гражданской войны в России начались погромы на Украине, усилился поток беженцев, проходивший через наш город. Их расселяли в женских отделах синагог, а многие нашли кровлю в еврейской школе («клойз») и в ешиве напротив нашего дома. Убегавшие от страха смерти были изголодавшимися и завшивленными. Наш двор и вход в наш дом превратились в подобие санитарного пункта. Здесь мылись и обмазывались бензином сотни голов, одежда и белье стирались и кипятились праведными женщинами, и моя мама руководила всем. Косвенно я внес свою лепту – я заболел сыпным тифом, который принесла с собой эпидемия вшей.

Мой отец Махиль, Модель или Михаил Гройсер не происходил из этой местности. Обеспеченное и укорененное еврейство Бесарабии привозило раввинов и учителей из Литвы и Польши, тоже тогда находившиеся в сфере российского влияния. Я помню, как я рылся в пачке фотографий и документов и наткнулся на паспорт моего отца, рожденного в 1870 году в городке Радли Вилов, область Кадминец, Фалк и Волынь. Городок принадлежал князю Гадзивилу, польскому аристократу, который прославился в России своими развратными пирами, похождениями и причудами. Рассказывают, что в разгаре лета ему захотелось проехаться на санках, прикрепленных к тройке лошадей, и когда ему сказали, что это невозможно, он пригрозил своим слугам поркой. На место немедленно вызвали еврейского администратора его дел, и тот нашел «решение» - из городка и его окружения ему собрали все запасы соли и высыпали ее на дороге, ведущей к замку князя, и вместо снега санки скользили по соли.

Так князь Гадзивил смог похвастаться перед равными ему по статусу вельможами своими достижениями и умным евреем, стоящим в его распоряжении.

Мой отец не рассказывал много о своем происхождении. Мне известно, что в его родном городке у него осталась сестра, с которой он изредка обменивался письмами. В 1927-28 годах ко мне пришли письма от моего двоюродного брата, в которых содержалась просьба об отсылке «сертификата» (разрешения на алию). В Эрец Исраэль тогда царила почти полная безработица, и я находился в особенно тяжелом личном положении. Въезд в страну разрешался тогда только туристам, и его условием было предъявление 500 фунтов стерлингов наличными или для инвесторов. Помочь ему было не в моих силах, и связь между нами была прервана. На протяжении моей жизни в Израиле я не сталкивался с этой фамилией, но, листая телефонную книгу, я нашел полдюжины таких фамилий, рассеянных по всему Израилю. Но я не вступил с ними ни в какие контакты.

В молодости мой отец учился в ешиве, однако, перед получением квалификации его обнаружили листающим светские книги, и его учеба была прервана. О начале его пути как учитель и женитьбе мне ничего не известно. У меня есть воспоминания из раннего детства, что мой отец лежит в постели и стонет от боли. Он страдал язвой желудка. Тогда не было болеутоляющих средств, и всякая операция считалась сокращением жизни. В качестве первой помощи он пользовался жестяной фляжкой, согнутой по форме живота и содержащей горячую воду. По мере возможности он соблюдал диету в форме молочных продуктов и белого куриного мяса, но когда он расслаблялся, он мог пригубить рюмочку «для радости заповеди», и приступы возвращались. В эти часы на наш дом спускалась черная туча, мы все были напряжены и ходили на цыпочках.

Мой отец много курил (домашний воздух был переполнен дымом сигарет, запахами еды и свежего хлеба – хлеб пекся два раза в неделю). В тайне отец курил также в субботу. Он рано вставал, чтобы помолиться в первом «миньяне», возвращался домой и брал нас на утреннюю прогулку за пределами города, и там он мог курить, сколько ему заблагорассудится, и также дышать свежим воздухом. Он был среднего роста и худым. Маленькая бородка окаймляла его лицо, он следил за своей одеждой и обладал приятными манерами. Он был живым, с чувством юмора, остроумным и приправлял свою речь крылатыми выражениями. Он знал простой иврит и литературный идиш, читал по-немецки и из его уст можно было услышать несколько английских предложений. Он обладал даром письменного и устного выражения. У него сохранялось несколько письменных рассказов на иврите, но они никогда не увидели света.

Мой отец обладал прогрессивными взглядами, и также в преподавании он стремился к нововведениям. Он не пропускал ни одного курса повышения квалификации, которые организовывались образовательными органами. Когда курсы проводились в Кишиневе, он брал меня на прогулку в большой город. Машинист почтового поезда получал «на чай» и игнорировал мое присутствие. В Кишиневе мы останавливались у родственников со стороны матери. Мой отец был популярной фигурой в нашем городе – он был известен простым людям, ремесленникам, коммерсантам и богачам. Он общался с представителями органов власти и с учителями обеих государственных гимназий – для мальчиков и для девочек – и они относились к нему как к равному среди равных. Он преподавал в «Талмуд Тора» в современной и известной еврейской школе, основанной в восьмидесятых годах девятнадцатого века в рамках организации еврейских сельскохозяйственных поселений на юге России и в Сербии Бароном Гиршем. Школа была расположена в большой каменоломне. Классы были просторными, с большими и широкими окнами, изобилующими светом и воздухом. В двух отсеках во дворе находились комната учителей и лаборатория, квартира директора и всегда запертый склад, через форточки которого можно было различить рабочие столы для столярных работ и рамки – напоминание о смежной профессиональной школе.

Мой отец преподавал иврит и еврейскую библию («Танах»). Несмотря на применяемые им продвинутые методы обучения, его дидактический дар и его ясные и четкие объяснения, он пускал в ход и линейку: это была длинная линейка, служившая для двух целей: указывать на доску и выбивать энтузиазм из мешающего ученика. Но мой отец не забывал, что это – дети «домовладельцев», приглашавших его на частные уроки для их детей, на приготовления к «бар мицва» и немножко иврита для дочери, и он остерегался применять этот метод «убеждения» в осязаемых масштабах. При этом, чудесным образом, поднятая линейка находила дорогу к моим плечам или к кончикам моих пальцев. Не будучи виноватым, я принимал удары за весь класс. Дома отец умиротворял меня, извинялся передо мной и объяснял свои действия сумрачным состоянием духа из-за болей.

Мой отец также пытался привить ученикам еврейскую речь, само собой разумеется, с ашкеназийским произношением. Ученики обращались к моему отцу: «Господин учитель!» («Адони хаморе!»). Но из их рта это выходило с искажением и слышалось как «ядойни мойра», как будто это происходило от слова «мора» («страх»). В лаг баомер и в тубишват, если это позволяла погода, он предпочитал проводить время со своим классом на «экскурсии», рассказывая ученикам предания («агадот») Эрец Исраэль.

Мой отец был в курсе общественной жизни и иногда инициировал и возглавлял особые мероприятия. В начале Первой мировой войны по нашему городу проходили многочисленные военные эшелоны по дороге на фронт. Мой отец организовывал оказание помощи еврейским солдатам, и я помню, как в пасхальную субботу («шабат шель песах»), когда мне было 19 лет, я вел повозку, переполненную пожертвованиями, и с обеих ее сторон шагали евреи – по дороге в военный лагерь. Мой отец по своему характеру предпочитал дружить с людьми моложе его. Среди еврейских партий он избрал быть активистом «Цеирей Цион» («Молодые сионисты»). Он был блестящим и воодушевленным оратором. В «весну» революции 1917 года он проповедовал национальное самоопределение и его воплощение на земле Израиля («Эрец Исраэль»). На народных собраниях, состоявшихся в синагогах он удостаивался как бурных рукоплесканий, так и выкриков «Долой Гройсера!», исходивших от двух моих братьев, леваков Шломо и Гершль, примыкавших к «Бунду». В дни войны в нашем городе концентрировались австрийские военнопленные, говорившие по-украински и по-чешски. Были солдаты с националистическими настроениями, которые предпочитали оказаться в русском плену, чем проливать кровь на благо Австро-венгерской империи.

Одним вечером отец вернулся домой бегом. Он был бледным и взволнованным, и он рассказал, что на главной улице на него напал пьяный «гой». Он защищался посредством своей трости и повалил нападающего на землю, в грязь. Трости были тогда в моде, и трость моего отца была тяжелой и покрыта набалдашниками для украшения. В один из дней на той же неделе он пригласил меня на прогулку… на чердак. Мы поднялись по лестнице через входную дверь и шли согнувшись до того места, где крыша спускалась к фасаду. Папа полз спереди, достал оттуда и с гордостью продемонстрировал мне холодное оружие: кинжал-ружье, которое можно было насадить на посох, складной топор и меч, четверть оригинальной длины которого потерялась, а также зонтик, заостренный конец которого покрывался завинчивающимся колпачком.

В неспокойные дни мой отец носил в кармане кастет, который я видел раньше. Мой отец рассказал мне, что в дни погрома в Кишиневе, случившемся за дюжину лет до этого в нашем городе, организовалась «самооборона» - «гои» из «слободы» и «маала» (пригороды города) собрались однажды у собора и хотели идти на город с целью грабежа и убийства. Один из предводителей обороны задумал отважный план: несколько молодых людей на лошадях с бутылками бензина и спичками помчались к пригородам «гоев» и зажгли охапки соломы в их дворах. «Гои» заметили поднимающийся дым и языки пламени, в панике отступили и помчались спасать свои дома. Так ожидаемое нападение было сорвано в самом начале.

Мой отец был всегда озабочен вопросами заработка. Я не знаю, был ли он трудоустроен на полную ставку как учитель, насколько я помню, он всегда искал побочный заработок. Я слышал из его уст шутку (я полагаю, что он ее изобрел) о мечте еврейского учителя: чтобы вместо учебного года были большие каникулы, а летние каникулы были учебным годом, чтобы вместо будней была суббота, а вместо субботы будни, и чтобы вместо уроков были перемены, а во время перемен уроки, и, само собой разумеется, самое важное… чтобы выплачивались две полные зарплаты за каждый месяц.

Мой отец очень стремился к частным приработкам – сначала он служил местным корреспондентом газеты «Унзере Цайт», выходившей в Кишиневе, а после этого он был ее представителем по вопросам тиража и сбора средств. Когда наш город служил переходной станцией для тысяч беженцев, бежавших от погромов, он распространял письма общинам, раввинам и еврейским газетам в США и в Южной Америке – на подобие частного бюро для поиска родственников за океаном. После нескольких успехов он прославился как «специалист» по данному вопросу, и к нему стало обращаться больше людей. Эту услугу он предоставлял за определенную выплату.

После завоевания Бессарабии румыны позволили евреям вести свою жизнь, как в прошлом. Но понемногу они начали ограничивать их шаги во всех сферах, стали покушаться также на школу «Талмуд Тора» и произвели в ней «национализацию», то есть превратили ее в общую школу во всех смыслах. Мой отец обнаружил себя без источника существования, и семья решила переехать из Орхиов и воссоединиться с двумя сыновьями, жившими в СССР. К моим родителям присоединилась моя сестра Хая и мой брат Исраэль. Моя сестра Брайна, работавшая фармацевтом в Трансильвании, осталась там.

Мои братья и сестры

В начале Первой мировой войны многие люди наносили себе увечья, чтобы избежать призыва в армию. Когда пришла очередь моего старшего брата Шломо, он твердо отказался прибегнуть к этому средству. В день его призыва в армию, когда он уже был одет в униформу цвета хаки, он пришел, чтобы попрощаться. Он не застал меня дома и вышел поискать меня на улицу. Я был занят игрой с друзьями. Он прижал меня к своей груди и горячо расцеловал меня. Это хорошо запечатлелось в моей памяти, так как в нашей семье не было принято выражать любви друг к другу.

Шломо не обладал впечатляющей внешностью – он был слегка ниже среднего роста, со светлыми волосами, голубыми глазами и римским носом с горбинкой. Он был живым, остроумным и очень дружелюбным. В его устах всегда были шутки или сальные анекдоты. Когда он проходил по улице, люди, сидевшие за трапезой в домах, приглашали его из вежливости присоединиться к ним. Он воспринимал это всерьез, садился за стол, и просил свою порцию трапезы. Он пользовался успехом у девушек, и, чтобы усилить свое впечатление на них, он достал униформу российского офицера, знаки отличия и носил меч. Это были дни революции в России – без суда и следствия.

Когда румыны вторглись в Бессарабию в 1918 году, он поторопился снять свою униформу и перешел реку Днестр на Украину, чтобы искать моего брата Гершля. Он не нашел его и вернулся в наш город. Я не знаю, каким образованием обладал Шломо, но он хорошо владел русским языком и писал красивым стилем. Также его почерк был очень изысканным. Он умел быстро писать печатными буквами. Когда он уже был подростком 14 лет, я нашел среди его вещей книгу в переплете, исписанную его почерком, всю о «чистоте» порнографии, содержащую рассказы о чужом и его собственном опыте. В конце книги были оставлены десятки пустых листов, для будущих событий и записей.

С потоком беженцев из Украины вернулся мой брат Гершль. Он прибыл не как беженец, а в рамках подпольной миссии большевиков. Он завербовал также и Шломо. В то время я ничего не знал и не понимал в их деятельности, но наш дом начали посещать типы, не принадлежавшие к пейзажу нашей улицы, и, возможно, нашего города. Шломо оставил свою работу и под видом представителя коммерческой компании предпринимал много поездок по Румынии. Моя сестра Брайна рассказывала мне, что, когда она была студенткой Университета Яси, однажды в городе прозвучала серия взрывов. Вечером в ее комнату в студенческом общежитии пришел мой брат Шломо и провел у нее несколько дней, не покидая комнаты. В 1922 году, под влиянием коммунистов, вспыхнул мятеж крестьян на юге Бессарабии. Мятеж был подавлен с жестокостью, и румыны начали преследовать подполье с целью его уничтожения. Аресты, пытки, военные суды и казни были обычным делом. Шломо и вся сеть получили предупреждение вовремя о сужающемся вокруг них кольце, пересекли Днестр на восток и исчезли.

Моя сестра Брайна была старше меня на семь лет. Мне не известна причина, почему она в детстве не получила регулярного образования. С дней моего детства я помню ее возвращающейся поздно вечером домой с ее работы как портниха, усталой и раздраженной. Она с завистью смотрела на нас – на младших, которые занимались приготовлением уроков, заглядывала в книги и даже пыталась помочь нам. Когда разразилась революция, она тоже взбунтовалась – оставила свою работу и была принята помощницей в аптеку. Параллельно она начала готовиться к внешним экзаменам на аттестат зрелости. Она была очень усердной и обладала великолепным восприятием. Мне сложно воссоздать в памяти ее образ без книги в руке. Она чрезвычайно быстро овладела латинским языком, необходимым ей в ее новой работе, и также давала вспомогательные уроки ученикам народной школы. Она была педантичной учительницей и требовала от других того же, что она требовала от себя – прилежания и точности. Ее ученица тех дней рассказывала мне, как моя сестра упорствовала отучить ее писать левой рукой и исправляла ее почерк. Ученица успешно выдержала экзамены… Но сестре не удалось исправить генетику. В возрасте 74 лет бывшая ученица продемонстрировала мне, как она продолжает писать левой рукой, и то же самое делают ее сын и дочь.

Моя сестра была красивой, очень красивой, и ее фотографии демонстрировались в витрине братьев Лушаковых. Это были не просто фотографы, а художники. Они выращивали волосы до плеч, носили громадные «бабочки» и мягкие шляпы с широкими полями. С изменением своего социального «статуса» моя сестра изменила свое имя на Брониславу, и, вкратце, на Славу. После аннексии румынами моя сестра чрезвычайно быстро овладела румынским языком, имеющим латинскую основу, и была принята в Университет Яси в фармацевтическую школу. Она успешно завершила свое обучение и получила работу по своей профессии в Бухаресте. Перед моей алией в Эрец Исраэль в 1925 году я поехал попрощаться с ней, и она находилась в городе Поташту – она работала в аптеке больницы, которой руководил орден монахинь. Я оставался с ней всего несколько часов. В поезде по дороге в порт Констанца я вступил в беседу с моим соседом по купе. Когда он услышал, что я еду из Поташту, и что у меня есть сестра-фармацевт в больнице, он процедил между зубами: «Ага, это – та, у которой есть ребенок». Я решительно отверг эту идею, она ведь вовсе не жената. После того как Гитлер пришел к власти, в Румынии к власти пришел антисемит профессор Куза (в 1934 году). Он немедленно уволил всех евреев, работавших на государственных позициях, и моя сестра внезапно осталась без куска хлеба. Она решила воссоединиться с семьей в России. Я поддерживал ее деньгами. Под видом туристки она прибыла в Стамбул, а оттуда в Одессу. С опозданием в десять лет она написала мне, что ее сопровождал ее сын десяти лет, рожденный вне брака. Его отец был врачом в Бухаресте, и когда тот узнал о ее беременности, он прервал с ней отношения.

Гершль был высоким и крепким мужчиной, смуглолицым и с большими черными глазами. У него была кличка «цыган». В нашем городе предупреждали детей, чтобы они на своих прогулках не отдалялись от города, так как в окрестностях кочуют цыганы, раскидывают там свои палатки и крадут еврейских детей. Кто знает, может быть, мой брат Гершль был украден у цыган в рамках еврейской акции возмездия.

По прошествии нескольких лет Гершль начал выращивать ухоженную бороду, которая придавала ему вид «цыганского барона». Когда я встретился с Гершлем во время моего посещения СССР в 1963 году, он рассказал мне, что его часто останавливают на улице люди с цыганской внешностью и обращаются к нему с экзотическим приветствием на чужом языке – вероятно, они считали его почтенным представителем их народа.

В молодости он прекратил свою учебу и стал изучать часовое дело. Перед вторжением румын в Бессарабию он сбежал на Украину и присоединился к отряду партизан, а также служил в бронированном поезде.

Он вернулся в наш город с потоком беженцев. Мы не знали, что он прибыл с партийной миссией. Он снова стал работать часовщиком, но он вел себя не как ремесленник-наемный рабочий, а как «босс». Его взвешенное и осторожное мнение в беседах с людьми, которые начали посещать его дом, было всегда последним и неоспоримым – в таких случаях мой брат всегда находил предлог отослать нас из дома, однако, мое любопытство и присущий мне инстинкт сыщика открыли мне толику его деятельности. Все годы в нашем доме висела карта сети школ Бессарабии с указанием номера образовательных учреждений и номера учеников в каждом месте. Мой брат прикреплял к карте прозрачную бумагу и записывал на ней свои числа. Я не знал значения этих чисел, но мне было ясно, что они не связаны с образованием. Когда домочадцы отсутствовали, он рылся в темной нише печи, оригинальное предназначение которой было для хранения бревен, щепок и аксессуаров для выпечки. При первой возникшей у меня возможности я тоже залез внутрь и нашел свертки коричневой упаковочной бумаги, на которой с задней стороны по диагонали были отпечатаны агитационные листовки. Иногда мой брат пропадал на два-три дня, никому ничего не объяснив. Никто из нас и не осмеливался спросить. Однажды при его возвращении он привез мне в подарок альбом, полный русских марок царского периода, включая старинные. Насколько я мог оценить, это была дорогая коллекция. Мой брат поставил мне одно условие – не выносить альбом из дома и не показывать его друзьям. Я искал в альбоме опознавательные знаки относительно его происхождения и предыдущего владельца, но не нашел. Тот факт, что обложка альбома была влажной и набухшей в нескольких местах, еще усиливал загадку, но я не осмеливался спросить моего брата.

Самым поразительным в поведении Гершля был тот факт, что он всегда носил револьвер в своем кармане. Он объяснил нам, что оружие принадлежит работнику румынской службы безопасности («сигуранца»), и он, как часовщик, получил его для очистки и полировки. Когда он возвращал оружие его владельцу, он получал, якобы, другой револьвер для очистки. Таков был процесс, без лицензии, но с позволением, держать огнестрельное оружие среди его инструментов. Он рассказывал, что он заботился также об амуниции, само собой разумеется, из совершенно других источников.

Одним вечером в наш дом пришел некто, пошептался с отцом и ушел. Отец развзволновался и рассказал, что Гершль сбежал из города и передал нам удалить из дома все подозрительные вещи. Мы обрушились на шкафы, этажерки… всевозможные ящики, и я со свечой в руках заполз в пространство под печью и вытащил оттуда сверток бумаг, сигнальный фонарь и заряженный барабанный револьвер. Мы поспешили сжечь бумаги, я снял с фонаря трехцветное сигнальное покрытие и выбросил его в туалет, а револьвер я завернул в пропитанную жиром тряпку, перешел через несколько заборов в двор соседей и похоронил его под сараем с бревнами. На следующее утро мы «удостоились» посещения многочисленной делегации «сигуранца». Они все перевернули в доме, сняли картины со стен и также добрались до печи, но они остались ни с чем. Нас допросили офицеры сыскной полиции, но они не причинили нам вреда – воззрения моего отца были известны органам власти. Гершль был добросердечным и очень преданным нашей семье. Когда мой отец и сестра остались без средств к существованию, он инициировал воссоединение семьи и взял на себя бремя их абсорбции в новом месте. В связи со своей работой его переводили из одного района строительства в другой, и он заботился о том, чтобы отец также переезжал в этот город, чтобы он мог помочь ему и поддержать по необходимости.

Хая была единственным человеком из нашей семьи, который остался у меня в памяти. С моего детства она была самой близкой для меня, и это не удивительно. Мы были близки по возрасту, мы оба были регулярными учениками гимназии, и при подготовке домашних заданий я часто прибегал к ее помощи. Так как возрастная разница между нами составляла только два года, у нас были общие друзья, но я думаю, что у моей чрезмерной симпатии к ней была еще одна причина – она была красивая цветущая девочка, всегда находившаяся рядом со мной, и она разжигала мое воображение – воображение взрослеющего мальчика. Я получал удовольствие, наблюдая за ней, и она обвораживала меня своей прелестью. Я не помню, обладала ли она особыми талантами, но она «гладко» переходила из класса к в класс. И я объясняю это во многом симпатией учителей. Она была всегда организована и никогда не пренебрегала подготовкой домашних заданий. Ее книги и тетради сохранились в образцовом порядке и чистоте, и ее почерк был каллиграфическим.

Я беседовал с жителем нашего города о моей семье, я хотел добыть у него еще осколки воспоминаний, разговорить его, когда упомянул вскользь, что я был очень богат друзьями, включая него. Он улыбнулся и объяснил: «Что тут удивительного? Все мы, гимназисты, были влюблены в Вашу сестру, и через Вас мы пытались принадлежать к Вашему дому». Хая тщательно одевалась и шила сама большую часть своей одежды. Она занималась вязанием и вышивкой. Перед моей алией в Эрец Исраэль она сшила мне несколько рубашек с вышитыми воротниками. Моя сестра слала меня к своим подругам, чтобы принести образцы вышивки, но я, не обладавший особой самоуверенностью по вопросам девушек, опасался, что она пытается «продать» меня одной из них. И, действительно, почему нет? У меня был сертификат (разрешение на въезд в Эрец Исраэль), я был холост и красив, но из-за недостатка времени моей сестре не удалось реализовать свои благие намерения.

Между Румынией и Россией существовало состояние вражды в течение многих лет, между ними не было дипломатических, и даже почтовых связей. На протяжении лет я получал в Эрец Исраэль письма от подруг моей сестры и пересылал их к ней в Россию, а ее ответы - ее подругам. Близкими подругами считались не только еврейские, но и христианские девушки, дочери представителей органов власти и образовательных учреждений в нашем городе.

Несколько раз я обращался к моей сестре, чтобы освежить мои воспоминания, но она не реагировала. В конечном счете, она посвятила этому целое письмо. Многого она для меня не обновила, но она рассказала, как она поранила свою руку, когда она мыла окна и помчалась взглянуть на батальон партизан, проходивший по нашей улице. Она была доброй душой, помогавшей матери. При этом моя сестра заразилась моим пылом к воспоминаниям и в дополнительном письме она написала:

«На заре моего детства я помню нашу семью проживающей в просторном доме на центральной улице напротив бульвара (городской сад). Дом принадлежал нашему дедушке, и на первом этаже находилась его столярная мастерская – одна из комнат была меблирована как школьный класс – ряды столов для учеников, кафедра для учителя и доска на стене. Это было то, что называлось в те дни «исправленная комната (хедер)», в которой мой отец преподавал иврит, а молодая учительница преподавала русский язык и арифметику. Когда помещение было свободным от занятий, я приглашала туда моих подруг для игр. И внезапно… поспешный отрыв от этого дома и переезд в лачугу на отдаленной тропинке, которую ты помнишь. Причина этой травмы, как я это тогда ощущала, мне не известна».

Эти слова моей сестры проливают дополнительный свет на историю моей семьи и подтверждают историю, которую я слышал относительно моего деда. Выясняется, что «Шейлок» нашего города до конца осуществил свой жестокий приговор – он отправил его в изгнание и унаследовал его дом, который был заложен за полученную ссуду.

*

Когда я сел писать моему младшему брату Исраэлю, я ощутил смущение – мои воспоминания о его детстве были очень скудными. Следует ли это приписать отсутствую сфер общего интереса или тому факту, что с моим присоединением к «Халуц» в возрасте 17 лет я уже, фактически, оставил дом?

Я взял «книгу Орхиов», изданную в 1958 году в память евреев нашего города, и пролистал ее. Я искал следы моей семьи, включая моего брата Исраэля. Я нашел там краткое описание моих родителей, ученица моего отца упоминает его среди учителей «Талмуд Тора», а женщина, сбежавшая из нашего города от нацистов в Среднюю Азию, столкнулась с моим отцом в городе Краснодар, на Северном Кавказе, за несколько дней до того, как он был убит нацистскими мародерами. Я продолжал листать книгу, и вот фотография команды спортсменов «Маккаби» в нашем городе, включая моего брата Исраэля. Да, теперь я вспоминаю. Он был высоким, стройным и красивым, с развитым мускулистым телом, и у него был опознавательный признак – его верхняя «двойная» губа была толще нижней. Когда прекратилась его учеба, я не помню, но в молодом возрасте он продолжил традицию деда – также он обратился к столярному ремеслу.

При начале его учебы в народной школе у него были сложности в арифметике, и моя сестра и я не могли понять, как он разделяет между 1Х7 и 7Х1. И наш брат «объяснил» нам так: «Семь раз один – это просто семь, а один семь раз означает – один и еще один и еще один и еще один… и так семь раз. Моя голова просто кружится!»

Я обратился к члену одного из кибуцей, ровеснику моего брата, который также находился на фотографии группы спортсменов, я попросил его обрисовать черты моего брата, и вот его слова: «Ваш брат учился вместе со мной в «хедер» Барух Шалом, а после этого в гимназии. Ваш брат не был большим зубрилой, он не отличался особым усердием при подготовке домашних заданий и соблюдении принятых норм дисциплины. Напротив, он был готов участвовать во всех проделках, например, закупоривание дымовой трубы в классной комнате, чтобы «удостоиться» прекращения уроков, хотя бы на один день. Он энергично вставал на защиту слабых еврейских детей, которые становились мишенью антисемитских провокаций со стороны «усердных» учеников.

Я вспоминаю урок истории, нам задали сложный вопрос. Никто из нас не знал ответа. Учитель ждет. Внезапно Срулик (Исраэль) поднимает руку, ко всеобщему удивлению, встает на одну ногу и издает шутливую руладу. Он был удален из класса, но не производил впечатление самого несчастного. При этом его все любили, благодаря его дружественному характеру, веселости и доброте.

*

Игры и проделки

Улицы нашего города не были мощеными, и в них не было проточных канав. Город был построен по большей части на гряде холмов, спускающихся к реке. Наша улица находилась в нижней части города, и по ней струились дождевые воды с более высоких улиц. Нескольких непрерывных дождливых дней приносили с собой мощные потоки воды, сносившие все на своем пути. Иногда вода застаивалась на низких улицах и находила себе выход через дворы, и также через дома. Сами жители открывали двери и окна для прохода злонамеренных вод из опасения, что рухнут дома.

А мы, дети, ликовали. С брюками, закатанными выше колен, и с босыми ногами мы топали по воде, запускали маленькие плоты, на которых стояли жестяные коробки с пропитанной бензином тряпкой, которая загоралась, и вот Вам настоящий «пароход». Когда спускалась вода, мы «прочесывали» русло потока в поиске маленьких монет, пуговиц, болтов и гвоздей, а также любых металлических и блестящих объектов, и чего только там не было. Радость добычи иногда приглушалась из-за ранения стопы, и тогда я был вынужден вернуться домой для получения первой помощи и поглощения брани в дополнение к оплеухе.

Санитарные службы не находились в Орхиов, но «санитары» присутствовали. Это были свиньи жителей пригорода «Маала», и наша улица была первой мишенью для их утреннего посещения. Свиньи вторгались во дворы, рылись в мусоре, находили шелуху от сгнивших овощей и фруктов, остатки пищи и курицы, приготовленной для забоя в канун субботы, которая начинала превращаться в падаль. В таком случае свиньи вовсе не были «свиньями» и их храпение было *** их конфронтации в прилегающих дворах. После того, как они насытились, они находили себе болото, переворачивались в нем с боку на бок и впадали в дрему.

И тогда пришла наша очередь. Мы ненавидели этих грязнуль, но нам нравилось скакать на них. Мы подстерегали их, хватали их за оба уха и запрыгивали на свинью. Свинья вставала на ноги и пыталась стряхнуть «всадника», как родео. Тревожные возгласы свиней наполняли окрестности, как будто их вели на убой. Со всех сторон сбегались евреи на помощь свиньям: «Не дай Бог, это приведет к погрому. Такое уже случалось!» Переполненные стыдом, мы расходились по домам – даже «поиграть» не дают.

Когда разразилась Мировая война, по нашему городу стали проходить военные конвои.

Прошли пехотные батальоны, покрытые пылью и потом от тягот длительной ходьбы. Они были обременены тяжелыми рюкзаками, свернутыми в толстый рулон шинелями, концы которых свешивались в котелок. Под бременем этой «сбруи» они переносили голову и одну лопатку. Добавьте к этому винтовку весом 7-8 кг, снаряжение, воду и деревянную ступню, торчавшую в сапоге. Так они шагали сотни километров на фронт – возглавляемые офицерами на конях, а за ними – обоз – несколько повозок со вспомогательным оборудованием – это была хваленая пехота – главное пушечное мясо царской армии.

Не лучше была участь артиллеристов. В дополнение к их личному снаряжению, на них возлагалась задача заботиться о лошадях, тащивших пушки, помогать им, если колеса погружались в грязь или проваливались на грунтовой дороге (мощеных дорого почти не было), а также начищать постоянно запыленное и грязное огнестрельное оружие.

Мы, дети, само собой разумеется, восхищались кавалерией. Это были красочные и живописные войска. В возрасте девяти лет я мог определять различные виды кавалеристов, включая происходящих с Дальнего Востока, из Уссурийской области, на основании цвета полосок на боковой части их брюк, их амуниции и оружию. Проходили отряды черкасских всадников с пелеринами из козьей шерсти, чечены, лезгины и дагестанцы с кавказских гор, а также косоглазые из азиатских степей. И как смесь людей, так и лошадиные породы – от лошадей, культивированных в поместьях – выращенных в европейской России, и до маленьких, но скорых, как монгольский вихрь, лошадей. К седлам прикреплялись сеть, полная сена, мешочек с ячменем, короткоствольная винтовка, меч, а на плече всадника висело копье. Батальоны, останавливавшиеся в нашем городе на несколько дней, устраивали показ трюков верховой езды с целью сбора пожертвований для военных действий или фонда батальона.

На перилах балкона нашего дома было место для четырех «всадников». Я приглашал к себе моих близких друзей, и мы играли в войну. С помощью небольшой импровизации и большого количества воображения мы соорудили для нас седла, мечи и винтовки. Мы также сделали копья из жердей – распадались на части палатки, которые мы «пронзили». Нашей основной проблемой были шпоры – не может быть всадника без шпор. У нас была одна пара различных шпор, и они переходили от ноги к ноге. Когда терпение ожидавших своей очереди было исчерпано, мы удовлетворялись одной шпорой. Война продолжалась, мы спускались со своих «лошадей» и переходили к позиционным военным действиям. Мы устраивали бои с детьми прилегающего квартала по заранее согласованным правилам для того, чтобы избежать реальных увечий. Позднее, когда, на горе нашим врагам, были вырыты укрепления, мы перенесли битву туда.

Напротив нашего дома находилась старинная синагога. Когда она была построена и сколько времени она стояла на своем холме, люди не знали, но на протяжении времени в ней возникли трещины. Трещины умножались и расширялись, пока не возникла опасность для жизни молящихся. Служители решили разрушить ее и построить новую вместо нее. Я помню процесс разрушения. На место привели заключенных, осужденных на каторжные работы, которые носили полосатую одежду и одна нога которых была закована в цепь с тяжелым железным шаром на конце. Оказалось, что заключенные получали какое-то вознаграждение, так как они работали прилежно, и толстые балки рухнули, рухнули быстро, и земельный участок был освобожден от остатков здания. Строительные леса окружали новое здание, которое выросло и расцвело. По воскресеньям и дням перерыва, когда рабочие отсутствовали, мы поднимались и карабкались с быстротой обезьян до самого верха здания, забирались на балки, не обращая внимания на опасность падения, но это сопровождалось еще и спортивным азартом – распределяясь на две группы, мы соревновались в метании камней со здания, с одной стороны в другую. Иногда камни летели слишком далеко и приземлялись не во дворе, а внутри стекол прилегающих жилых домов, включая наш дом. Когда вызывали стекольщиков для ремонта треснувших стекол, мы тянулись к «месту преступления» как бабочки к огню. И стекольщики, если они знали о наших деяниях, которые принесли им доход, или только подозревали о них, относились к нам по-дружески.

В нашем городе был резник и «моэль» («совершающий обряд обрезания»), и его называли «резник Зейлигель» - так сокращенно – чтобы не возвещать публично об его второй профессии. Городские шутники не могли с этим примириться. Зейлигель жил рядом с «клойз». Мы сторожили рядом с его домом, и, когда он выходил, требовали у него хором «долг». Зейлигель останавливался и выражал удивление, о каком долге идет речь, а мы в ответ хором: «Верните нам кусочек, который вы отрезали!»

Проблемой было то, что тот же Зейлигель зарабатывал на домашнем производстве кефира. Мой отец, который из-за своего заболевания употреблял много молочных продуктов, слал меня к Зейлигелю покупать кефир. По понятным причинам я предпочитал выполнять это поручение утром, когда он был в синагоге, но однажды мне не повезло, и я столкнулся с ним лицом к лицу. Он посмотрел на меня долгим взглядом и допросил меня, какой кефир меня попросили купить, сегодняшний, вчерашний или позавчерашний, так как у каждого сорта свой вкус и цена. Зейлигель устремил в меня пронзающий взгляд, а я оцепенел от ужаса, чтобы он не узнал меня как одного из своих мучителей.

В последующие дни я пытался избегнуть миссию покупки кефира, а, когда мне это не удавалось, я жертвовал собой и устранялся от проказы «требования долга».

*

Зима не ограничивала наших игр и действий. Когда спускался первый снег, мы выставляли «снежные бабы», увеличивали, повышали и украшали их. Настоящих санок у нас не было, они были только у детей из состоятельных семейств, и мы зависели от их милости.

Зато у большинства детей были коньки. Коньки были двух типов: «снегурка» местного производства с закругленным носом и «гелифакс» иностранного производства, более эффективные, с заостренным носом, украшенные для франтов, у которых водились деньги в кармане. Они пользовались особыми туфлями. Мы, дети «долины», удовлетворялись проделыванием дыры на пятке обыкновенной туфли и использовали особую жестянку для защиты краев дыры.

Только в разгар зимы, после длинных морозных дней, когда лед покрывал реку от берега до берега и становился достаточно толстым, мы вставали на коньки. Толщина льда достигала 30-40 см, и он был чистым как хрусталь. Несколько метелей выметали снег с поверхности реки, и тогда создавались подходящие условия для катания на коньках. В сопровождении товарища или двух я предпринимал вылазки по спуску реки или в зоне болот и озер неподалеку от города. Эта зона была богата водной растительностью, тростником и камышом. Летом доступ к ней был практически невозможен, и он осуществлялся в плоскодонных лодках. При этих «разведывательных экспедициях» нас подстерегали опасности: во-первых, столкновение с волками, при том что все наше оружие ограничивалось прутьями, а, во-вторых, - «полянки» - отверстия, проделанные во льду для рыбной ловли или трещины во льду и скопление воды над ними. Не проходила зима без того, чтобы кто-нибудь из нас не повредил свои конечности или не погрузился в одежде в ледяную воду.

Когда приходила весна, и лед начинал двигаться, мы проводили часы и дни в наблюдении за этим природным явлением. Деревянный мост над рекой Гериот (приток Днестра) был защищен от ударов проходящих под ним глыб льда посредством грандиозных треугольных балок, которые стояли вверх по течению на расстоянии двух-трех метров от моста.

Облокотившись о перила моста, мы без устали наблюдали за льдинами, прибывавшими к барьеру треугольников, взбиравшимися и поднимавшимися на диагональные балки и ломавшимися под тяжестью собственного веса. Вот одна льдина на мгновение задерживается, колеблется, стоит ли совершать подъем, но ее толкает сзади следующая льдина, и она тоже тянется вперед: «Пошевеливайся! Пошевеливайся!» кричат силы стихии. «Расчищайте путь реке, пришла весна!»

*

Также летом мы хранили верность реке. Большая часть деятельности сосредоточивалась на мосту. Мы скользили и спускались по перекрестным балкам моста до наступления вечера. В эти балки были вставлены гвозди для вешания одежды, и если вблизи не было рыбака, расставившего свою сеть, мы прыгали с высоты два-три метра в освежающую воду.

До моего приезда в Эрец Исраэль я не знал, что такое плавки. Эта деталь одежды не была принята в нашем городе – мужчины вообще не нуждались в этом, а женщины купались в реке в длинных рубашках в отдаленном месте по спуску реки, служившем для стирки и отбеливания льна.

Я очень хорошо умел плавать. Я не учил стилей плавания, и, в сущности, зачем они были мне нужны? Я плавал стилем «лягушка», отдыхал, плавая на спине, и для хвастовства плавал быстро, выпячивая плечи и часть груди над водой, при том что руки, устремленные вперед, били ладонями по воде. Наша нагота была естественной также для толпы любопытных, наблюдавших нас с моста. Они интересовались общим видом, мероприятием плавания и многочисленными рыбами, проплывавшими под мостом. Почти все христианские мальчики умели плавать, что нельзя сказать об евреях – у реки были жертвы.

Глубоко в моей памяти запечатлелась трагедия на реке. Место было переполнено гимназистами, находившимися на каникулах. Двое из них, евреи, не умевшие плавать, арендовали лодку и запустили ее вблизи тростника, где вода была гладкой. Группа учеников-«гоев» приблизилась к лодке, они попрыскали воду на сидящих в ней, подразнили их и покачали лодку, высмеивая напуганных. Те начали бегать по лодке, потеряли равновесие и упали в воду. Кто-то поспешил к ним на помощь, но те схватили за шею спасателей и поставили под угрозу их жизнь, спасатели поспешили высвободиться из ловушки, и мальчики утонули.

На город спустился тяжелый траур. В похоронах принимали участие тысячи, евреи и христиане, ученики гимназии с их учителями. Несли венки от родителей мальчиков, которые причинили катастрофу. По городу распространилось напряжение. Осиротившие родители душили скорбь, евреи города Орхиов скрипели зубами от сдерживаемого гнева. Были намеки со стороны «дружественных» христиан, что надо рассматривать катастрофу как трагический инцидент вследствие шалости мальчишек, а не как злой умысел, и отказаться от правосудия… «Сложно предсказать заранее, каковы будут последствия для еврейского общества». И, действительно, почтенные представители общины поняли намек и повлияли на родителей жертв, чтобы те отказались от подачи жалобы в полицию. Дело не было открыто, и обстоятельства трагедии не расследовались.

*

У каждого мальчика и девочки было прозвище. Прозвища происходили из искажения имен или фамилий, привычки или слабости ребенка. Иногда у прозвища не было логики и причины.

Меня называли «Фасолькале». У этого прозвища был смысл, да еще какой. Еще на заре моего детства на моем носу начала расти мозоль. Мои друзья не преминули этим воспользоваться и наделили меня прозвищем «фасолькале», «надеясь», что она еще вырастет. Не раз я прекращал игру и возвращался домой сконфуженным и в слезах. Мои родители сознавали проблему, но, по всей видимости, еще не пришло время удалить причину конфуза.

Однажды меня взяли к врачу, который прикрепил стеклянную трубочку к мозоли и влил в нее жгучую жидкость. Я сжал зубы от боли, но терпел – что не сделаешь, чтобы избавиться от «фасолькале». Однако, удаление мозоли мне не помогло – для моих товарищей я остался «фасолькале». Как воспоминание о счастливых днях детства у меня остался маленький чубчик на носу, и большое пристрастие к фасолевому супу.

*

«Украденная вода сладка» - и мы расширили изречение – «и плод, купленный притяжением, сладок нёбу»… С началом сезона фруктов приходили вишни – сладкие и кислые, из которых делают «вишняк».

Мы знали каждый двор и сад, в котором росли фруктовые деревья – где абрикосы, а где яблоки и груши. Но деревья раскидывали ветви над заборами, и это было очень хорошо - они становились «публичным достоянием», и можно было получать удовольствие. Мы не избегали бреши, переходили через стену и забор, чтобы достигнуть плода. У нас не было терпения ждать созревания плодов, и мы платили цену своим животом»… и дырами на штанах.

Все это летом, а зимой? Не беспокойтесь – «не вдовец Израиль». У нас по соседству жил торговец фруктами, и мне стало известно, где он хранит свой товар зимой. Это был широкий погреб на торговой улице. В погребе была форточка с решеткой для вентиляции. Мы просовывали в нее жердь с двумя гвоздями на конце и на эту «вилку» мы поднимали «антоновку», «ренет» и другие первосортные яблоки, названия которых улетучились из моей памяти. Это мероприятие продолжалось бы до самого лета, но торговец обнаружил в груде фруктов, прилегающих к форточке, поврежденные фрукты, и он перехитрил нас – он изменил порядок груд. К нашему разочарованию, наша «вилка» начала поднимать низкий сорт – яблоки самого плохого сорта, кислые, безвкусные, которые годились только для приготовления пищи. «Преступление» не окупило себя, и мы устранились.

Я не помню каких-либо празднеств или вечеринок в нашем доме – или не было… повода или же причиной была скудность финансов. Также мой «бар мицва» скромно праздновался в синагоге с одной бутылкой «водки» и несколькими баранками. Никто не дарил мне подарков. При этом я все же удостоился праздника «достижения возраста заповедей». В ту неделю, когда я «поднялся к Торе», случились летние каникулы. Одним утром я помолился, одел тефилин (условие для получения завтрака) и поспешил к фруктовым садам на окраине города. Это был сезон вишен, черных и сладких. Я знал одно место, где их можно было попробовать без особых усилий, но когда я прибыл туда, я обнаружил, что кто-то меня опередил, а, может быть, владелец фруктового сада уже собрал ягоду, которую можно было бы собрать из-за забора. Забор не был для меня преградой – вот я уже и внутри, набираю эти вишни, … и вдруг, откуда ни возьмись, появляется собака и бешено на меня кидается (я был бы готов поклясться, что ее тут никогда не было). Я замахнулся на нее сухой веткой, но она не отставала от меня. Я попятился к забору и быстренько на него взобрался, но мой преследователь успел вонзить свои челюсти в мою икру. Я потащился домой, стер следы «мероприятия» - вишни в моем кармане я спешно проглотил без всякого удовольствия, а руку хорошо промыл в синагогальной раковине – короче, невинный агнец.

Я хотел замазать мои раны йодом, но мой отец заметил это и начал меня допрашивать. Я рассказал ему, что, когда я с честными намерениями шел по улице, меня покусала чужая собака, которую я не знал. Меня спешно отвезли к государственному врачу, который серьезно отнесся к этому инциденту, так как в то время в окрестностях нашего города были обнаружены случаи бешенства. Врач расспросил меня о внешнем виде собаки, струилась ли у него слюна изо рта, был ли ее язык высунут наружу, и еще несколько вопросов, на которых у меня не было ответа, и, в конце концов, он вынес приговор, что случай является сомнительным, и мне следует сделать уколы против бешенства. В те дни такие уколы делались только в медицинских центрах в больших городах, и направление больных и их сопровождающих производилось за счет государства. Мы получили письмо с направлением в университетскую больницу города Яси в Румынии и талоны на проезд, включая билеты на поезд. В начале я испугался этого осложнения событий и думал сказать правду, но ожидаемое путешествие зачаровало меня, и я продолжал играть роль жертвы. На этот раз я – герой путешествия, а мой отец – сопровождающий. Хотя я получил в Яси десять уколов от бешенства, но мы также удостоились щедрого гостеприимства бывшего ученика моего отца, у которого была пивоваренная фабрика в этом городе, и в свободные часы мы много гуляли по городу и его окрестностям. Это был единственный «подарок», который я получил на «бар мицва».

Мои учителя и наставники

Человек, который больше всех повлиял на формирование моего характера, мои наклонности и хобби – это мой отец. Мне не ясно, по какой причине он выбрал меня объектом передачи знаний, не потому ли, что я был хорошим слушателем его размышлений вслух, соучастником стремления к неизведанным горизонтам и любопытства к непознанному.

Как каждый еврейский ребенок в те дни, я также учился в «хедер». Это была стадия, предшествующая поступлению в школу. В отличие от других моих сверстников, я прибыл в «хедер» с некоторым знанием еврейских букв, пробуждал меньше гнева учителя и его помощника из-за «»глупости» и слегка продвигался в нашем талмуде. Коллегиальные отношения между учителем и моим отцом также предоставили мне защиту от «канчика» (маленького кнута) – обязательного аксессуара в руках учителя.

Еще перед тем, как я научился читать, мой отец рассказывал мне легенды Эрец Исраэль и ее историю, и, после того, как я овладел чтением, он побуждал меня заглядывать каждый день в какую-либо еврейскую книгу. Меня, само собой разумеется, тянуло к русским книгам, чтение которых мне давалось легче, но мой отец следил за равновесием и даже посвящал время для беседы на иврите со мной, понятно, с «исправленным» ашкеназийским произношением. Я, со своей стороны, заботился об обратном «равновесии»: когда я достиг возраста заповедей, я обещал моему отцу продолжать носить тефилин, по меньшей мере, в дни каникул, и так как день моего рождения был рядом с летники каникулами, я был вынужден это реально исполнить. С тефилин на моем плече и лбу и толстым молитвенником («сидур») передо мной я длительно молился, пренебрегая призывами моей мамы прийти на завтрак. И как я мог прекратить или сократить молитву, когда под молитвенником всегда лежал детектив «Шерлок Холмс» или «Нат Пинкертон».

Особые чары прогулки с моим отцом, как учителем, заключались в том, что приятное совмещалось с полезным. Он брал с собой еврейский ежемесячник «Мир», в котором было приложение для детей «Маленький мир», и во время пауз каждый погружался в свой «мир». Иногда мы шли далеко вдоль реки между изобилующими фруктами садами и виноградниками. Иногда мы шли два-три часа из города до опорного пункта из светлого песчаника, из которого добывались блоки, служившие для строительства учреждений или домов богатых людей. Камень добывали из пещер посредством распилки плоскостей. И есть еще одно место, служившее целью для моей прогулки с отцом, а потом и с друзьями. За рекой, по дороге в Кишинев, простирался густой лес, остаток древнего леса, некогда покрывавшего всю Бессарабию. В лесу Орхиов действовал перед революцией Робин Гуд Бессарабии по имени Котовский. Он прибывал из леса, обрушивался на поместья и делил добычу между бедными крестьянами.

Несмотря на недостаток средств, обычно царивший в нашем доме, мой отец не экономил на приобретении книги или любого предмета, связанного с расширением знаний. Я помню, что мой отец, не колеблясь ни минуты, оплатил мое участие в двухнедельной экскурсии на Карпаты, состоявшейся по инициативе гимназии, и я предполагаю, что это было нелегкое бремя для бюджета семьи. Следует добавить, что образование в царской России не было бесплатным, включая народную школу, а эту стадию, по меньшей мере, прошли все дети в нашей семье. В любое время я мог обратиться к моему отцу с вопросом, связанным с учебой, и если у него не было ответа на месте, я получал его через день-два – он заглядывал в книги, интересовался для меня. Я унаследовал дар устного и письменного выражения от него, а также стиль письма. Его писание было проникнуто оптимизмом, юмором и человеколюбием – однако, хотя мой отец считался одним из лучших еврейских учителей в нашем городе, он не сумел привить мне правила грамматики и пунктуации, и то немногое, что я знаю, основывается на интуиции.

*

Мой отец стремился привить мне знания всеми подручными средствами, и, в частности, в сфере изучения иудаизма, но не существует иудаизма без «гемары». Я смилостивился и согласился попробовать. Напротив нашего дома, рядом с «клойз», была расположена «ешива», и мой отец попросил одного из учителей присоединить меня к группе детей-новичков.

Это произошло летом 1917 года, когда все жители России были опьянены освобождением, и весь народ предавался розовым мечтам о национальном самоопределении. На улицах часто состоялись демонстрации, и стоявшие во главе них несли различные и странные знамена.

А я сижу на скамейке в «бейт мидраш», и передо мной толстая книга в кожаном переплете – «Баба мециа». Между нами прохаживается педантичный литовский учитель и повторяет «держим талит годами», и ученики хором за ним. Проходя между столами, учитель размахивает длинной розгой и распределяет легкие удары по плечам и рукам учеников. Прошла неделя, и на восьмой день розга спустилась и на меня. Дух восстания вспыхнул в моей груди, я схватил розгу, согнул ее на моем колоне, пока она не переломилась вдвое, схватил в свои руки толстую книгу и сбежал. Так я завершил «гемару».

В начале столетия в России была самая большая безграмотность в Европе. Система образования состояла из народных (или общинных) школ с двумя годами обучения, в которых, главным образом, преподавали священники и их помощники дьяконы. В деревенских центрах и в маленьких городках существовали «высокие» народные школы с четырьмя классами, а в региональных центрах были гимназии с четырьмя годами обучения, в большинстве своем, частные.

Когда молодых учителей призвали на войну, в нашу школу пришел священник из «слободы» (пригород за рекой). Он был красавцем-мужчиной, атлетического телесложения, с голубыми глазами и светлой ухоженной бородой. О нем пустили дурную молву, что он познакомился с каждым из своей паствы и знал каждую молодую женщину, приходившую к нему на исповедь. Он приправлял свои уроки живыми шутками и историями. Однажды он вызвал меня к доске для устной проверки:

«Батюшка!» пробормотал я, «Я думал, что этот урок дается для подготовки на следующую неделю».

Священник закатил глаза к небу и сказал: «Дети, я расскажу Вам притчу: «Жил да был один индюк. Он погрузился в размышления, думал, думал, пока не околел. И мораль: - не нужно думать!»

Тот же самый священник был «сионистом». Иногда он вступал в беседу с еврейскими учениками и замечал вскользь: «Вы рассеяны между народами мира. Вам стоит прислушиваться к голосу «этого доктора с черной бородой», и во время своей речи он поглаживал свою отборную бороду.

У нас был учитель в высшем народном училище по имени Шафаул Ильич. Он также служил директором училища. Он был украинцем, жизнерадостным, улыбчивым и добродушным. Во время перемен он общался с учениками, не кичился своим статусом, и мы часто обращались к нему с вопросами или просьбами. На одном он настаивал – на подготовке домашних заданий и продвижении в учебе. Ученик, вызванный к доске и оказавшийся неподготовленным, удостаивался отповеди с таким содержанием:

«Зачем Вы сидите здесь? Растрачиваете деньги Вашего отца и портите воздух класса!»

Уроками «физической культуры» в этой же школе руководил русский сержант. Он приводил с собой рядового как помощника. По большей части, уроки ограничивались строевыми упражнениями и беговыми состязаниями. Учитель-сержант проходил вдоль построившегося в шеренгу класса, выводил из рядов тех, кто казался ему евреями, и слал их упражняться с рядовым в отдельной группе. Я не выглядел как типичный еврей, и меня оставили со «шкетами». Напротив, мальчик по имени Ковалев цыганского происхождения был присоединен к группе евреев.

Это был выделяющийся случай расового разделения, но еврейские ученики не восстали против него, так как, по всей видимости, рядовой решил, что от нас не будет большой пользы для царской армии, и выполнял свою преподавательскую работу небрежно.

Когда румыны вошли в Бессарабию в ноябре 1918 года, нашему училищу было позволено продолжать обучение на русском языке, но на следующий учебный год оно было поглощено гимназией, и все происходило на румынском языке. Учебники заменили, и присоединили учителей, привезенных из Румынии.

Среди учителей, оставшихся от «старого режима», был Владимир Степанович, учитель латинского языка. Это был странный тип, но специалист в своей профессии. Он продолжал носить уцелевшую одежду учителя гимназии царских времен, и менял ее в соответствии с сезонами года – в середине апреля он носил белую униформу, а в середине октября – черную, не обращая внимания на царившую тогда погоду. Он носил пенсне без дужек, привязанное шнурком к отвороту пальто, и оно ускользало именно в тот момент, когда он нам с воодушевлением читал римскую поэзию. Повторение стихов происходило хором в ритме «гекзаметр»

Кто присвоил ему кличку «Поцола», мне неизвестно. Но поговаривали, что на латыни это – сумасшедший. Уличные мальчишки подстерегали его в темноте и кричали за ним: «Поцола! Поцола!» Он пугался и в ужасе бежал от них. Этот растяпистый учитель однажды приобрел себе галоши больше своего размера, и когда он переходил улицу в дождливые дни, он застревал в грязи.

Всегда находился сорванец, приходивший ему на помощь, но во время оказания «помощи» он заботился о галошах отдельно и об учителе отдельно, который добирался до заветного тротуара с запачканными туфлями и брюками.

У этого чудаковатого учителя я выучился основам латинского языка, которые потом помогли мне при изучении романских языков и понимании научных терминов.

Елена Федоровна была учительницей немецкого языка. Она была коренастой, с округлым туловищем, и в ее руках всегда находился зонтик как удлинение ее тела. Она была немкой и произносила «в» как «ф». Улица Дворянская или, как она была переименована позже, Александровская, служила для прогулок горожан. Так как тротуары, достойные ее названия, присутствовали только в одной ее части, гуляющие концентрировались на этом небольшом отрезке. Во время прогулки мы встречали учителей и приветствовали их, но только один раз, и не более.

Елена Федоровна настаивала на том, чтобы мы приветствовали ее каждый раз, когда мы ее видели при этой прогулке. На следующий день на уроке немецкого мы удостаивались дополнения о «социальном этикете», и она говорила:

«Если человек встретит другого семнадцать раз, он должен поприветствовать его семнадцать раз». Мы учились по книге Гельзер и Плоцад, заучивали поэмы Шиллера и Гете и тексты из периода «Бури и натиска», а также зубрили бесконечную грамматику и чтение готических букв. Мы никогда не слышали живой речи. Но оказывается, что не все исчезло из «версии детства», и, впоследствии, когда я путешествовал по Австрии и Германии, я пользовался идишем, исключал из него славянские и еврейские элементы, и получался базовый немецкий язык.

Вильгельм Федорович также был немцем. Он был высоким и худым. Его голубоватое лицо выражало незаслуженную обиду, и никто никогда не видел его улыбающимся. Он преподавал нам математику, алгебру и тригонометрию. Я никогда не блистал в этих дисциплинах, и если у него есть сын-математик, то это, действительно, не по его вине. Когда я был в седьмом классе гимназии, я начал интересоваться «переменами», и тригонометрия пала жертвой. Я получил экзамен, не выдержал его, и так завершилось мое образование в средней школе.

Я упаковал несколько личных вещей и перебрался в Кишинев для «обучения», первой стадией которого была рубка леса.

*

Для завершения этой галереи я вспоминаю учителя «обществоведения». Он был стройным, красивым, высоким и подвижным мужчиной. Он был офицером, сбежавшим из российской «белой армии», побежденной большевиками. О нем рассказывали, что в свое время он также служил в придворной охране царя. Не было известно, был ли он вовлечен в погромы на Украине, но иногда он допускал язвительные намеки на высокий процент евреев среди лидеров большевиков.

Чему в точности нас учил этот бывший офицер на своих уроках, я не припоминаю. То, что запечатлелось в моей памяти, – это уроки танцев и российского дворянского этикета. Мы учились танцевать вальс, мазурку, польку и краковяк, минует па-де-па и лезгинку. Мы учились, как приглашать даму на танец, и, конечно, что приглашение произносится по-французски. Нас также учили, как кавалер помогает даме одеть пальто, как сидеть за столом и как вести себя во время путешествия. Вершиной всего были общие танцевальные балы для двух гимназий, нашей и для девочек.

На следующий день после одного из балов ко мне подошел учитель и сказал: «Вы выполняете танцевальные связки правильно, ритм также точен, но почему Вы так выпячиваете свой зад?»

Когда я оставил гимназию, мне стал противен салонный этикет и смущающий дефект - в Доме «Халуц» в Кишиневе подбитые гвоздями туфли выбивали на деревянном полу только танец «хора».

Самое большое влияние на меня в моем отрочестве оказался мой товарищ, учившийся со мной в одном классе. Он был старше меня на два года – он поздно поступил в гимназию, там он «повторил класс», и я догнал его. У него была большая голова – и в прямом, и в переносном смысле. Он много читал, и он приобрел образование в различных сферах также за пределами гимназии. Я находил у него ответ на каждый вопрос, и я был ужасно увлечен им из-за его обширных знаний.

Я принадлежал к кружку сионистской молодежи, которым он руководил. Он беседовал с нами о Герцле, Виткине и А.Д. Гордоне. Через некоторое время сменились участники кружка. На место учащейся молодежи пришла, по большей части, работающая молодежь. И изменились темы: велись беседы об Иванушкиной горе тихим голосом, и говорили об эксплуатации, порабощении, революциях и социалистических и коммунистических мыслителях. Когда до меня дошло изменение, мой друг исчез из города и вернулся с окончанием летних каникул. И снова я в кружке под его руководством, и мы возвращаемся к теме «Эрец Исраэль».

Этот поворот на 360 градусов в моем политическом воспитании остался в моей памяти как загадка, я разыскал этого моего друга, который между тем иммигрировал в Эрец Исраэль, и стал комментатором еврейской Библии («Танах»)и доктором иудаизма, и я попросил у него объяснения. И вот его слова: «Под влиянием девушки левых взглядов, в которую я влюбился, и брат которой был одним из коммунистических активистов в подполье нашего города, я изменил свои взгляды, и на меня была возложена задача продолжать наставлять молодежь, но в другом духе. Когда разразился бунт крестьян в Татар-Буняр, меня послали туда «политруком». Во время бунта я столкнулся с явлениями и событиями, которые рассеяли мое опьянение «обществом, состоящим из равенства и братства». Бунт не удался, но я чудом спасся и вернулся в Орхиов. Я намеревался вернуться к сионистскому движению, но не поверили, что я искренне «возвращаюсь в иудаизм» и меня отвергли. Я инициировал организацию движения еврейской молодежи, которая позднее присоединилась к «Халуц».

*

Мой отец заботился не только о моем теоретическом образовании. Он утверждал, что человек должен также приобрести навыки работы, «чтобы у него была профессия в руках». Одним летом я выучил столярное дело, а после этого часовое дело, и в этой профессии я достиг заметных успехов. Мне удавалось разобрать, очистить и собрать снова будильник. Когда я завершил работу, я представил часы с гордостью моему учителю. Он проверил часы, похвалил точность моей работы и добавил: «Все прекрасно, но почему вы произвели обмен – механизм времени Вы использовали для звонка, а механизм звонка установили для измерения времени?»

Мой отец, который давал частные уроки, считал унижением сбор гонорара, и но возложил эту миссию на меня. Когда мой отец взял на себя представлять газету «Унзере цайт» («Наше время»), я превратился в разносчика газет и также сборщика денег. Я пытался взбунтоваться против этого занятия, дескать, что общего между этим и приобретением профессии, но мой отец сказал, что это помогает зарабатывать деньги, и это оказалось убедительным аргументом.

Мои знания в часовом деле являются нулевыми, а в столярном деле – скудными, но по прошествии лет меня приняли в газету «Давар», и в течение длительного периода я был трудоустроен как разносчик и сборщик денег, причем мне помог мой прошлый опыт.

Мой город

Письменная история нашего города не существовала. Согласно традиции, наш город был основан в средневековье, а некоторое приписывали его существование более раннему периоду, когда он начался как маленькое поселение под эгидой римской крепости на холме рядом с паромом через реку. Мы, молодежь, склонялись принять второе мнение, более распалявшее наше воображение.

Город был построен на гряде холмов в форме треугольника, верхушка которого касалась моста. Все улицы вели с юга на север, и их соединяли тропинки. Глубокий канал, разделявший между городом и горой «Иванус» на востоке препятствовал развитию в этом направлении. С юга путь заграждала река, а на Западе находился «Шааас» - широкая зона болот и лугов. Из этой зоны в город устремлялись полчища комаров, и из-за отсутствия средств дезинфекции в те дни жители разжигали маленькие костры из коровьего навоза. Дым и запах отпугивали вторгнувшихся, но они также не были особенно приятны для защитников.

В восьмидесятые годы девятнадцатого века Орхиов был провозглашен региональным городом, и в нем были возведены правительственные здания. Город быстро развивался, и он превратился в центр коммерции, ремесла и промышленности для широкой области. В нем было 25 тысяч жителей, по большей части, евреев. В нем существовала дюжина синагог и, насколько я помню, только две церкви. Самой длинной улицей была Торговая, и в ее продолжении улица Бессарабии. Из центра города ответвлялась Почтовая улица. На этих трех улицах концентрировалась экономическая деятельность евреев. Там находились лавки текстиля, обуви, мебели, железных изделий и ремесленные дома шапочников и меховщиков. В начале улицы Бессарабии находился маленький сад, затребовавший себе название «городского сада», а рядом с ним ярмарочная площадь, на которой по воскресеньям происходила ярмарка, и куда крестьяне приносили свою продукцию или свой скот для продажи, а выручку оставляли другим – в различных лавках или в тавернах. Ярмарки служили важным источником дохода для еврейского населения, но они всегда сопровождались тревогой с связи с возможными беспорядками.

На ярмарочной площади происходили народные праздники по различным поводам. Первый праздник, который я помню, состоялся в столетнюю годовщину аннексии Бессарабии к России (до 1812 года этот регион относился к Турции). На площади иногда организовывался «Луна-парк» как главная аттракция, в которой были качели-лодки. Отважные мальчики раскачивались так высоко, что лодка переворачивалась и оборачивалась вокруг своей оси несколько раз. На конце площади была маленькая и круглая котловина. Люди утверждали, что она образовалась от падения метеора. Мы спускались на ее дно в поиске останков гостя из космоса, однако, если таковой был, он осел глубоко, и по прошествии лет он покрылся пылью.

Самой красивой улицей в нашем городе была улица Дворянская, название которой было позже изменено на «Александровскую». Она начиналась рядом с городским садом и спускалась на юг к реке. В отличие от остальных улиц, на ней были мощеные тротуары и красивая аллея деревьев. В начале улицы были сконцентрированы адвокатские конторы, а напротив них находилась тюрьма, окруженная блестящей стеной с толстой побелкой. На воротах красовалась желтая вывеска с указанием адреса: тюрьма – сооружение номер один. Кажется, это было учреждение не для самых опасных преступников, а тех, которых еще можно было исправить. А как исправлять? Мы не знали и не видели, что происходит за решетками, но один способ «исправления заново» осуществлялся публично. Каждое утро ворота тюрьмы широко открывались, чтобы дать проход долговязой зеленой бочке, стоящей на 4 колесах, которую тащили… 8-10 узников. Под надзором двух тюремщиков бочка катилась под грохот своих колес и звон цепей по спуску Дворянской улицы до «Извор» - сочащегося тонкой струйкой источника вкусной воды, находившийся на берегу реки рядом с большой синагогой.

«Дорога мук», по которой полную бочку волокли вверх по улице, не была увеселительным зрелищем. Заключенные в цепях, потные и задыхавшиеся, тащили тяжелую бочку, и тюремщики понукали их. Когда силы заключенных истощались, и возникала опасность падения вниз, тюремщики пускали в ход особый тормоз. Водная процессия иногда проходила рядом с нашей гимназией во время большого перерыва, и большое количество учеников наблюдало за ней – что-то вроде урока «гражданственности».

К нашему огорчению, мы иногда обнаруживали между запряженных в бочку евреев, арестованных до суда за экономические правонарушения, и, однажды, ой какой позор, отца моего соученика.

Напротив тюрьмы находилась единственная почта в городе, а через улицу - гимназия номер один для мальчиков. Кстати, преобладающее большинство учреждений в нашем городе носили номер один – очень просто, они были единственными, и второго не было. Рядом с гимназией для мальчиков находилась «Земская управа» (районная администрация), в которой заседал Совет дворян и помещиков, удостоившихся толики самоуправления от царя. В долине за роскошным зданием (по нашим тогдашним понятиям) находился пробный виноградник и оранжереи фруктовых деревьев. Это место называлось «питомник», и оно было открыто для посещений общественности. В углу широкого двора «управы» стояло маленькое здание с широкими сводчатыми воротами. Это был гараж, в котором стоял единственный автомобиль города, находившийся в исключительном пользовании руководителей администрации. Применение автомобиля ограничивалось летними днями, когда грутновые дороги были проходимыми, и если спускался дождь, когда автомобиль находился в пути за пределами города, его волокли домой пара быков. В течение всего года автомобиль находился под надзором водителя, который был также механиком – это был крепкий немец в кожаной одежде с головы до ног. Он всегда очищал и полировал блестящие части меди (никель еще не употреблялся). Мы, мальчики, следили много часов за его действиями, и он нас не гнал, он гордился вниманием.

За «земской управой» возвышалась гимназия для девочек, также она, само собой разумеется, номер один. Напротив нее находилось несколько украшенных и затейливых частных домов, о которых говорилось, что они были построены в стиле «рококо» - смешное слово для нас. За спуском улицы была непроницаемая стена призывного пункта. Остальные улицы на юге города также вели к мосту, перед которым стояла охранка и «шлембон» - народное искажение немецкого слова «шлагбаум», которое означает «дерево препятствия». Здесь проводилась проверка – пропусков и проездных документов.

Я помню, как я помог представителю «Джойнта», забывшему запастись необходимым пропуском для проезда. Как мы согласовали заранее, я ждал его рядом с пропускным пунктом, и когда он прибыл в черной повозке, он достал свой американский заграничный паспорт и еще одну бумагу с печатными золотыми буквами и красной печатью – гарантия на какое-то изделие. Румынский солдат задал ему вопросы, и тот ответил ему по-английски, повышая голос. Я предложил себя как переводчика, хотя мои познания в данном языке были почти нулевыми. Я сказал солдату, что сертификат свидетельствует о том, что это – американский консул, и ему предоставляется право проезда везде. Солдат, впечатленный «красивым» сертификатом, попался на удочку, отдал ему честь и открыл ему шлагбаум.

Транспорт и коммуникация

Орхиов находился далеко от железной дороги, и перевозки и транспорт осуществлялись в нем и в его области как это происходило в древности, когда было изобретено колесо.

Тяжелые грузы перевозились в повозках, в которые были запряжены быки, и в случае необходимости добавляли еще одну пару. Для более легких работ и для более быстрого передвижения пользовались лошадьми. Зажиточные крестьяне и состоятельные жители города содержали экипажи, но для быстрой поездки одного или двух человек пользовались «бегункой». Это была очень легкая повозка, без стенок, с одним длинным сидением, соединявшим оси. Пассажиры «скакали» на этом сидении, расставив ноги. В «бегунку» впрягали молодую и сильную лошадь, достигая значительной скорости, как будто, чтобы оправдать ее «спринтовское» название.

Другой «быстрое» транспортное средство представляли собой почтовые кареты. Это были относительно легкие кареты для транспортировки почты, и они брали пассажиров с официальное миссией согласно бесплатным талонам, но если находилось свободное место, они брали также «тремпистов» («голосовавших на дороге»), дававших «на чай», и немало. Поездка в почтовых каретах была сравнительно быстрой, так как каждые 20-25 километров находились правительственные станции для смены лошадей, и поездка продолжалась непрерывно, а как ехал «народ»? В городе было несколько владельцев экипажей, точнее, владельцев истрепанных «фаэтонов», поддерживавших связь с Кишиневом. В «фаэтонах» было три обитых сидения, направленных в сторону поездки – нечто вроде первого класса. Напротив находилась складная низкая скамья, причем спины трех сидевших на ней были обращены по направлению езды – второй класс. И выше всего, рядом с кучером, было место для еще одного пассажира – третий класс. У каждого класса была различная цена. Чемоданы пассажиров привязывались к полке, прикрепленной к задней оси.

Когда мой отец ездил в Кишинев на курс повышения квалификации, он брал меня с собой в почтовой карете, но при частных поездках мы пользовались «фаэтоном». Чтобы сэкономить несколько грошей, нам выделяли место рядом с кучером. Я больше всего не любил этого места – там больше всего чувствовались все неровности пути, и необходимо было хорошо ухватиться за маленькие перила из-за опасности падения. Также чрезмерная близость задней части лошадей, которые выпускали звуки, запахи и навоз, не была особенно приятной, но за это мой отец обещал мне, что я буду первым пассажиром, который приедет в Кишинев.

Поездку необходимо было заказывать у владельца экипажа за день-два заранее, и не просто заказывать, и получить от него залог, что он не забудет о Вас и не заменит Вас другим пассажиром, который заплатит больше. Особым переживанием при поездке была остановка на «пересеченье». «Пересеченье» - это была деревня на расстоянии 16-17 километров от Орхиов, со второй стороны леса. Там был постоялый двор, мимо которого не проезжал ни один кучер. Пассажиры спускались и разминали свои кости, лошади отсвобождались, и к их головам привязывали их кормушки с овсом, а владелец экипажа садился за стол, вливал в себя бутылку кисловатого бессарабского вина и заедал его фаршированным печенью выпечным изделием. Верующие евреи удалялись в уголок и бормотали «биркат хагомель» (благословение спасшегося от опасности), что они целыми и невредимыми пересекли лес. Оттуда и до Кишинева расстояние было около 25 километров, и поездка протекала прямо, в облаках пыли жаждущей степи.

Евреи испытывали трепет перед телеграммами. «Клаппен депеша» (набить телеграмму – хотя тогда телеграмму набивали на примитивном приборе «мирс») было серьезным делом. Во-первых, измерялись слова, что ограничивало речь, а, во-вторых, ее использовали важные коммерсанты в своих делах, и, не дай Бог, не возвестить несчастья. Почта не отличалась точностью и быстротой, и еврей, которому нужно было послать срочное письмо в Кишинев, пользовался услугами владельцев экипажей. За небольшую плату они брали письмо и передавали его лично адресату в Кишиневе.

О свойстве этой «услуги» я слышал от моего отца следующий рассказ: мой отец послал некоему лицу письмо в Кишинев посредством Зеноила – владельца экипажа, и попросил у адресата немедленно ответить тем же способом. Мой отец ждал неделю-две ответа, который не поступал. Мой отец обратился к Зеноилу и очень вежливо и учтиво спросил его о судьбе этого письма, не случилось ли, что он забыл о нем, или оно выпало из его кармана и пропало. Зеноил обиделся, снял со своей головы высокую меховую шапку, порылся между письмами, втиснутыми в нее, и с победным ликованием достал оригинальное письмо моего отца: «Не красиво с Вашей стороны, господин Махиль! Вы подозреваете, что у меня что-то теряется, посмотрите сами, Ваше письмо в надежном месте!»

Наш город находился в плодородной части Бессарабии, в регионе виноградников и фруктовых садов, полей, приносивших различные виды злаков и пастбищ для крупного и мелкого скота. Это было хорошо для крестьян, и евреям это приносило заработок. Орхиов не породил гениальных раввинов и известных писателей, но его евреи жаждали знаний. Родители экономили на самом насущном, чтобы дать образование своим детям, и в городе имелись различные культурные учреждения. Евреи Бессарабии, в целом, и жители Бессарабии, в частности, славились своим гостеприимством. Вы идете по улице, видите через открытое окно семью за трапезой и приветствуете» «Приятного аппетита». В ответ Вы получаете приглашение: «Комет митэсен» («Присоединяйтесь к трапезе»). И Вы знали, что это не формальная вежливость, а идет от чистого сердца и искренне. Хотя городские шутники истолковывали это как ошибку слуха, и что, ответ – это «Комет нит эсен» («Приходите и не кушайте»). Об евреях нашего города ходили шутки, насмешки и остроты. Я ограничусь двумя из них: в разгаре лета в урожайный год, в соответствии с добросердечием евреев во время их благоденствия, они решили устроить трапезу для всех горожан и для приглашенных извне, из далеких и близких местностей. На первое подавался королевский суп – то, что называется «золотой суп», но гостям забыли подать ложки. С тех пор жителям Орхиов дали прозвище «Орхиов лофель» («ложки Орхиов») или еще хуже – «мешугаей Орхиов» («сумасшедшие Орхиов»). С тех пор жители Орхиов стали подозревать любого чужеземца, которому была известна эта история, и если тот спрашивал «Откуда Вы?»», ему парировали: «Ир зинт елейха мешуга!» («Сам ты сумасшедший!»).

В нашем городе был раввин, который не отличался особой мудростью. После того, как он прослужил несколько лет, руководители города сообщили ему об его увольнении. Раввин не обеспокоился, он вздохнул и сказал прибывшим: «Я рад Вашему посещению. Я давно намеревался попросить у Вас повышение моей зарплаты!»

О том же самом раввине рассказывали, что в одну ночь его разбудила его супруга в панике, и указала ему на шум, исходивший из чердака. Раввин уселся в постели, протер глаза и пробормотал: «Эйзе дас а шед, шма Исраэль, хашем элохейну, хашем эхад!»(«Если это кот, пошел отсюда! Если это вор, евреи спасите! Если это черт, слушай Израиль, наш господ Бог, Бог один»). После этого пробуждающего «страхования» раввин натянул одеяло на свою голову и продолжал храпеть.

Ностальгия?

Когда кто-то говорит, что мамалыга – это хлеб бедных, я знаю, о чем он говорит. Я скучаю по этому блюду, с тех пор как я репатриировался в Эрец Исраэль более 56 лет назад. Хотя в 1965 году я проезжал Бухарест по дороге в СССР, и в отеле «Амбассадор» мне подали национальное румынское блюдо – «мититей» (типа мясных шариков) с мамалыгой, тогда это была туристическая мамалыга, без романтики.

А как готовят настоящую мамалыгу? Берут котел, сделанный из чугуна, наливают в него воду до половины и ставят его на треножник в «припечку» (передняя часть печи для выпечки). Когда вода закипает, в котел засыпается кукурузная мука до его края, и продолжается нагрев. После вскипания блюдо разрезают вдоль и поперек, чтобы кипящая вода проникла в каждый угол, и чтобы предотвратить образование «шикцас» (сгустки сырой муки). Еще раз доводят до кипения, вынимают котел, и начинается размешивание густой каши деревянной скалкой. Это размешивание производится с особым трепетом – от него зависит успех мамалыги. Еще раз легкое вскипание – и все готово. Теперь начинаются приготовления для приема пищи. Котел со своим содержимым ставится на расстеленное на столе льняное полотенце. Каждому участнику трапезы подается тарелка для мамалыги и два глубоких блюдца: одно для плавленого масла, а другое для брынзы. Мамалыгу едят ломтиками в помощью нитки – нож для этого не подходит. Отщипывают от ломтика на тарелке, кладут шарик между пальцами, погружают его в масло, после это в сыр… а после этого… в рот. Вышедшие из Египта евреи жаловались на Моше из-за манны – если бы он накормил их мамалыгой, у него не было бы проблем.

Перед более основательной трапезой подавали жареную рыбу, а на десерт графин молодого вина этого года, которое еще не перебродило. Евреи из остальных частей России, подсмеиваясь над евреями Бессарабии, задавали загадку: «Вас из дас? Мидрайт ас мит а дарих, мишнайт ас мит а штарейх,маст вой а бих он ма банташт вой а палиг? Хове омер мамалига. (в свободном переводе: Что это? Перемешивают деревом, разрезают веревкой, едят как быка и благословляют как муху). «Я помню тебя, мамалыга, вкус моей юности! Кто накормит меня этим желтым блюдом?»

В «Халуц»

Однажды на исходе лета 1923 года я упаковал небольшое количество моих личных вещей, оторвал бирку гимназии с шапки, окруженной красной лентой, и поехал. В Кишинев.

В центре «Халуц» меня много не допрашивали – мой образовательный уровень, умение говорить на иврите и шапка произвели впечатление. Меня направили в Дом «Халуц» по улице Бендерская 20. Это была переходная станция для новых членов движения «Халуц» перед их распределением по местам «обучения» и местом концентрации для тех, которые уже прошли обучение и собирались репатриироваться в Эрец Исраэль. «Халуцим» – юноши и девушки проживали в обширном зале, в котором стояли десятки двухэтажных деревянных кроватей. Зал служил также столовой, «комнатой культуры» и местом для различных игр. Там всегда стоял шум и гам.

Основная работа «халуцим» концентрировалась на рубке деревьев. Каждое утро мы выходили парами, обремененные пилой и топорами, заглядывали во дворы, и если мы находили стопку бревен, мы предлагали наши услуги. Мы не располагали сведениями о типе бревен – какие из них сложно пилить и расщеплять, а какие легче, и мы не знали, какую цену установить за работу. Порой, мы выходили из сделки, держась руками за голову. Положение было лучше, когда нас приглашали еврейские коммерсанты грузчиками на железнодорожную станцию. Мы разгружали различные товары из товарных вагонов на повозки, и сопровождали их как охранники по дороге к товарным складам. Наше место было за повозкой, над товаром. Мы держали в руках длинную палку и пытались отдалить молодых грабителей из числа жителей пригородов, требовавших для себя «налог за проезд». Иногда такой разочарованный молодой человек бросал в нас камни, или они приходили парами, и в то время как один отвлекал внимание «охранника» в свою сторону, приближался его партнер с другой стороны и совершал грабеж.

Я работал на винодельческом заводе в центре района виноградников с юга от Кишинева. Еще с одним товарищем мы использовали ступку для раздавливания винограда, которая запускалась посредством ручного рычага, не удовлетворявшегося нашими четырьмя руками и требовавшего больших усилий. Я помню также работу в арендованном овощном саду в партнерстве с «Институтом Первели» Альтермана (школа садоводства). Присутствие учениц «Института» добавляло веселости, смеха и юношеского баловства.

Я также удостоился «профессионального» обучения, когда меня направили на работу на маленькое предприятие для производства мыла. Весь персонал состоял из владельца предприятия, его сына и наемного работника – в данном случае меня. В большие котлы вкладывались порции молока различных животных, дефектного растительного масла, каустической соды и еще вещества, свойства которых я не помню. Все это кипятилось в течение нескольких часов, и горячее месиво переносилось ведрами и застывало в больших деревянных матрицах. После застывания и охлаждения матрицы разгружали, и на месте стояла глыба стирального мыла как мрамор с голубыми прожилками. Сын владельца предприятия разрезал с помощью стальной нити глыбу на слои и после этого разрезал их вдоль и поперек на маленькие кубики. Продолжение работы возлагалось на меня. Каждый кубик вносился в подобие формы, на дне которой находилась округленная колодка. Я вводил в форму резной деревянный штамп и бил по ней тяжелым деревянным молотком, поднимал форму и вынимал кусок мыла с обозначением символа и имени производителя. Работа была тяжелой, и дорога к дому «Халуц» была длинной. В дни, когда я особенно уставал, я ехал «тремпом» на трамвае, держась за выступ сзади.

Я не знаю, что привело к этому – наследие ли моего дедушки по материнской линии, Якова-столяра, или моя специализация в установке «козла» для распилки бревен – но кто-то в центре «Халуц» определил меня на деревообрабатывающий завод. Меня вызвали в Центр и направили в Идениц, городок на севере Бессарабии, в котором существовала столярная мастерская для обучения «халуцим». Хотя меня притягивало сельское хозяйство, но оно было почти парализовано зимой, и меня особенно не привлекала идея остаться в доме «Халуц» в Кишиневе, где царили невыносимые условия.

Нагруженный моими личными вещами и двумя мешками, полными рабочими инструментами, заказанными столярной мастерской, я выехал на поезде в северном направлении. После тряски в течение целого дня я спустился на платформу маленькой станции под названием Дундушени – я стоял, недоумевая, куда мне податься, и тут меня настиг кондуктор и потащил меня обратно к поезду: «У Вас избыточный груз! Вам следует его взвесить и заплатить то, что положено, в дополнение к штрафу!» Мои увещевания ни к чему не привели, и я с трудом отделался от него с помощью денежной банкноты. После того как я успокоился, в моем сердце не осталось досады на кондуктора. Лица, устанавливавшие зарплаты государственным работникам в Румынии, заранее учитывали «побочные доходы». Эту ночь я провел в еврейском постоялом дворе рядом с железнодорожной станцией, так как следовало знать – не было экипажей, выходящих в Идениц, находившийся на расстоянии около 25 километров, с наступлением сумерек, из страха перед разбойниками в пути.

В отделении «Халуц» в Идениц сконцентрировалась группа, к которой принадлежали мужчины и женщины местного происхождения, различных возрастов, а также выходцы из соседних городков, двое-трое из Буковины и один из Галиции - солдат-ветеран Мировой войны, который был столяром по профессии. Там был юноша около 16 лет, худой и в очках, который, несмотря на свой возраст, оказывал большое влияние на остальных членов группы. Я был старше его на один только год, я сблизился с ним, и между нами возникла дружба, продолжавшаяся десятки лет.

Столярная мастерская находилась в центре городка, в доме одного из местных богачей. Заказы мебели были редки, и доходы, в соответствии с этим. скудны. Директор столярной мастерской Копель, местный столяр, еврей с приятным темпераментом, установил принцип для распределения скудных доходов. Он называл это «кооперативным образом» - 30 процентов «халуцим», 40 процентов себе, и 30 процентов Яшику. А кто был этот Яшик? Это отдельная история. Яшик был поляком по происхождению, не евреем, прекрасным столяром, действительно, мастером своей профессии. В течение своей жизни он успел принадлежать к большинству революционных партий и движений, и в то же самое время он был воодушевленным анархистом. Он отказывался примириться с идеей, что такие «образованные и интеллигентные» юноши, как мы, стремятся репатриироваться в Палестину и жить там в кибуцах или, по его словам, в коллективах, и по своей доброй воле соглашаются ограничивать свою индивидуальную свободу. На фоне ударов молотков и жужжания пил можно было услышать Яшика, пытающегося опровергнуть наш путь и приводящего цитаты и ссылки из идеологов и отцов революционного движения.

Наши экономические условия ухудшались с недели на неделю, и мы дошли до ломтя хлеба, если не менее этого. Лавочники отказывались давать нам продукты в кредит. В кармане нашего казначея не было даже мелких монет для оплаты бани. Однажды в субботу ко мне пришел Йосеф – «наш поздний сын» - с оригинальным предложением – чтобы мы пошли в столярную мастерскую, подогрели воду и искупались. Мы прибыли в столярную мастерскую, утрамбовали в печь щепки и бревна, но перед тем как развести огонь, в моем мозгу возникла идея – мы разожжем огонь, из трубы начнет подыматься дым, и евреи, выходящие из близлежащей синагоги, заметят это, и что за позор! «А мы все равно искупаемся!» проговорил Иосеф настойчиво, взял молоток, разбил ледяное покрытие в бочке с водой, стоявшей в центре столярной мастерской, и приказал мне раздеваться. Дрожа весь, я его послушался. Йосеф погрузил пригоршню щепок в воду и разбрызгал на меня. После этого он начал намыливать мою спину. Я сделал то же самое – я намыливаю спереди, а он сзади, пока мое тело не начало выпускать пар от изобильного трения, и меня окутала волна тепла. «Теперь прыгай в бочку!» продолжать командовать Йосеф. Я погрузился в ледяную воду несколько раз, и спасся от страданий только после длительного растирания полотенцем. Теперь пришла очередь Йосефа. Он делал все умеренно, и погружение в бочку он сопровождал возгласами удовольствия и насмешки надо мной.

Однажды я спустился в погреб под столярной мастерской, чтобы принести деревянную доску. Подземный этаж простирался под всем домом, и используемый нами отсек был отделен перегородкой от отсека владельца дома. Я заглянул между щелями, вот со второй стороны две кучи картошки, лука, капусты и гирлянды чеснока. Мой инстинкт соблазнил меня. Я изо всех сил потянул одну из досок перегородки, и она поддалась мне. Я поспешно перешел в кладовку, наполнил находившийся на месте мешок всем, что было под рукой, а также взял баночку гусиного жира, большое количество которых стояло на полке. Я вернул вырванную доску на ее место, а мешок спрятал во дворе. Я вернулся в столярную мастерскую с требуемой доской и получил выговор за медленное выполнение моей миссии. Под каким-то предлогом я вышел вечером в городок и вернулся с моей добычей. Изумленным товарищам я объяснил, что в последнем письме от моих родителей я получил сумму денег и решил потратить ее на улучшение питания на день-два для всех товарищей.

Наше положение не скрылось от глаз жителей городка, изобиловавшего сионистами и просто хорошими евреями. До сегодняшнего дня я не знаю, было ли это их инициативой, или кто-то написал в Центр «Халуц», но лавочники возобновили нам кредит, и нас всех направили в большую обувную мастерскую, чтобы срочно обеспечить нас обувью. Женщинам сшили высокие туфли по их размеру, а мужчинам – сапоги – не того грубого сорта, который носят крестьяне, а «еврейские» сапоги из тонкой кожи, красивой формы, так что в них можно было появляться на людях. Мероприятие «обувание босых» состоялось в нужное время – началось таяние снега, и городок переполнился лужами и глубокой грязью. Наши благодетели позаботились также о том, что обеспечить нас билетами в баню.

Наступила весна. Пятна чернозема, скинувшие с себя покрытие снега, начали выпускать мягкую как бархат траву, и деревья пробуждались к жизни. Меня вновь охватила «лихорадка сельского хозяйства». Первого апреля пришла телеграмма от секретаря филиала, что мне следует срочно перейти на учебную сельскохозяйственную ферму в Рогожени.

Директор фермы, наемный «агроном», удивился моему прибытию. Он был жесткий человек, и он нем поговаривали, что «агроном» - это только прозвище, а он в жизни не видел сертификата о своей квалификации, и даже документа о минимальном образовании. Он утверждал, что он не нуждается в дополнительной рабочей силе, но я представил ему телеграмму с подписью центра «Халуц».

В последующие дни я делал все, что умиротворить «агронома», вызывался добровольно выполнять любую тяжелую работу и брал на себя задачи, превышающие мои обязанности, но при всем этом он обратился с письмом к центру «Халуц», чтобы больше не направляли других членов. Тут шило вышло из мешка. Выяснилось, что телеграмма была проделкой первого апреля, устроенной Йосефом и Мотелем, членом учебной фермы, которые хотели помочь мне и при этом не запутаться с излишней ответственностью. Оба получили выговор за проделку, но меня не удалили с фермы, так как «агроном» на этом не настаивал.

Рогожени находится на востоке Бессарабии, и там барон Хирш основал еврейские сельскохозяйственные колонии в конце прошедшего столетия. По прошествии времени колонии превратились в городки лавочников и ремесленников. Рядом с одним из таких городков, на берегу реки Гериот, под названием Капрешти, была арендована покинутая ферма, и группа халуцим-энтузиастов воодушевились ею и задумали перенести туда модель жизни кибуца в Эрец Исраэль. Длинный день посвящался изнурительному труду, и мозолистые руки были источником гордости. Короткая ночь посвящалась пляскам «хора» до истощения дыхания и сил. Также тут царила нужда и недостаток самого необходимого, жилищные условия были даже

хуже, чем в Идениц, но это все компенсировалось ландшафтом и романтикой.

Я прибыл на место в дни посева пшеницы. Мы сеяли посредством сеялки, которую тянули две лошади, а на краях поля агроном обучал нас ручному сеянию. Спускался мокрый весенний снег, и, хотя мы промокали до мозга костей, мы не прекращали работу, и покрывали лошадей мешками. Агроном послал меня домой, чтобы принести полмешка пшеницы для сеяния в узком анклаве, где не могла вращаться сеялка. Я вернулся на ферму, поднялся на чердак, где хранились такие различные зерна, как пшеница, ячмень, овес, лен и подсолнух. Лен и подсолнух не были проблемой, но мне было сложно различать между злаками. Я решил довериться судьбе, насыпал в мешок несколько зерен и вернулся в поле. Я посеял ручным способом зерна в анклаве. На следующий день я вышел с еще одним товарищем с боронами, мы покрыли зерна, и наши сомнения были похоронены в земле. Но это не переставало меня беспокоить – что будет, когда прорастут семена, и вместо пшеницы прорастет ячмень или овес, и мой позор раскроется общественности. Несколько недель я был в напряжении, но когда поле зазеленело, мне стало ясно, что я, сам того не ведая, действовал верно.

Вследствие отсутствия гигиенических условий у нас возникла эпидемия фурункулов. Посланник Эрец Исраэль, посещавший нас, помог нам устроить душ рядом с колодцем. Утром воду зачерпывали ведрами, и ее выливали в открытый жестяной бак, стоявший на деревянных ножках. В течение дня вода немного нагревалась, и первые, кто принимал душ, удостаивались тепловатой воды. Опоздавшие вынуждены были восполнять дефицит посредством черпания из колодца, и им приходилось довольствоваться студеной водой. При этом это было поразительное техническое нововведение.

Пришли дни сбора урожая. Я быстро научился, как пользоваться косой и о ней заботиться – удары молотком по краям лезвия, пока она не станет тонкой и ее точение, и я считался хорошим жнецом. В те часы, когда были пазы и ямы, меня особенно часто слали на жатву.

А вот и амбар со всей его реальностью, включая лунные ночи, романтику и бесконечную поэзию: здесь я познал вкус первого поцелуя (мне кажется, что я не был инициатором), внесшего новое содержание в мою жизнь – больше не колеблющийся и застенчивый мальчик, а достойный «полировки» партнер – это был наш язык.

В разгар лета, когда мне исполнилось восемнадцать лет, координатор намекнул мне, что пора начинать оформление заграничного паспорта. С целью предстать элегантно, в одежде, собранной у различных товарищей, я скакал на свободной лошади с работы в рамках «больничного дня» на станцию жандармерии в прилегающей деревне, чтобы подтвердить подлинность моей фотографии. Самим заграничным паспортом занимался мой отец в Орхиов.

Центр «Халуц» решил организовать самостоятельную ферму для обучения сельскому хозяйству. С юга от города Бельц был приобретен участок земли без зданий, но также без колодца. Однообразный пейзаж степи «украшала» покинутая плантация фруктовых деревьев. После сбора урожая и горящего сезона большинство «халуцим» были переведены с фермы Рогожени сюда. Их сопровождали «агроном» и Степан – русский крестьянин высокого роста с широкой бородой. У этого Степана были «две правые руки» - он был мастером в любом деле и проявлял смекалку в момент необходимости, и главное – он симпатизировал «халуцим». Степан соорудил нам на плантации ангар для временного проживания. Мы начали ускоренную вспашку и сеяние. Работа велась с проблеска зари до появления луны.

Однажды вечером я вернулся с поля усталым и голодным, и мне навстречу вышел агроном, засыпавший меня вопросами: завершил ли я все зерна, которые были у меня, какова величина территории, которая осталась для сеяния, не было ли помех при сеянии, и вернул ли я все инструменты… Да, и где новый шведский ключ. Мои ответы его удовлетворили. Но ключ не вернулся со мной – он остался где-то на поле. «Вернись на поле и найди ключ!» поднял на меня голос жесткий агроном. Я увещевал его, что я встану завтра раньше других и поищу при дневном свете, но он стоял на своем: «Я не позволю тебе зайти в ангар или съесть что-либо, пока ты не принесешь ключ!» Несколько товарищей вызвались сопровождать меня при поиске, но бородатый и стареющий тиран не позволил им.

Я вернулся в серое пространство поля, переполненное комьями пыли. Меня охватило отчаяние – я предпочел бы искать иглу в стоге сена. Когда я немного успокоился, я начал анализировать ситуацию, попытаться вспомнить, когда я последний раз пользовался ключом, и я вспомнил, что я укреплял разболтавшуюся гайку перед закатом. Поэтому я начал мой поиск с конца. Я шел согласно порядку сеяния, по следам, оставленным широкими колесами сеялки, ряд за рядом, с напряженным зрением и органами чувств. Вот я наступил на что-то твердое – нет, это только корень растения. Что-то заблестело при лунном свете и вновь разочарование – кусок жести. С упорством и систематичностью я прочесывал местность, и когда червь отчаяния вновь начал глодать меня, и я уже начал планировать мое поведение при моем возвращении без ключа, мой ботинок наткнулся на что-то металлическое – ключ!

Я пестовал планы мести – вот я вонзаю ключ в рот этого садиста, на устах которого, по свей видимости, никогда не возникала улыбка.

Я вернулся в лагерь и с гордой осанкой, не говоря ни слова, протянул ему инструмент. Агроном обвел взглядом товарищей, собравшихся вокруг, и проговорил: «Я подразумевал не наказание, а экономическое воспитание!»

Условия в Биличени были еще хуже, чем в Рогожени. Пищевой паек, которым нас обеспечивали, все более истощался. Масло и сахар исчезли из меню. Осталась селедка и кукурузная мука, которая дважды просеивалась, а ее очистки служились для приготовления того, что называлось «суп». Один мой товарищ собирал осенние листья какого-то дерева и варил из них напиток, который походил на чай только цветом. Наемные работники, направленные к нам для рытья колодца, быстро прекратили свою работу – они отказались продолжать при условиях недоедания.

В то время меня избрали секретарем точки. Моей обязанностью было слать еженедельные отчеты центру «халуц» о прогрессе работы на месте и количестве дней работы, вложенных в каждый «филиал». В параграфе «Примечания» я оставлял достаточно четкие намеки о положении дел, но в центре намеки не услышали, и помощь не пришла.

С завершением сеяния мы все перешли на работу по реконструкции плотины в долине в самом сердце территории. Она должна была собирать воду для орошения овощного сада летом. Приближалась зима, и ангары более не могли служить нам приютом. Под руководством Степана мы вырыли «землянку», стены которой были покрыты деревянными досками, и у которой была одна единственная форточка. Крыша была также покрыта досками, на них лежала солома, а сверху была насыпана земля. Как такое здание выстоит дожди, никто не подумал, так как нам предстояли только снега. Мы позаботились также о лошадях – из деревянных досок была построена конюшня, на стенах которой скапливалась земля или «валы», происходившие от самих жильцов. Это делалось по «патенту» Степана, и, насколько я помню, лошадям было менее холодно, чем десяткам товарищей, теснившимся в «землянке».

Стая свирепых собак породы «ганнибал» поселилась на территории. Рядом с нами проходила грунтовая дорога между городами, и собаки яростно нападали на проезжавшие экипажи, пытались укусить ноги лошадей и закрытые ноги пассажиров. Они также без особого трепета относились к военным конвоям, и однажды солдат достал револьвер и выстрелил по ним. Одна из собак была ранена и осталась хромой. К нам и к нашим лошадям они относились спокойно. Мне сложно объяснить это явление, вероятно, у нас не было остатков пищи, и они от нас ничего не получали. Поведение собак было подобно волкам. Когда их охватывал голод, они исчезали на целые часы, спускались в деревни по склону долины и возвращались сытыми и менее агрессивными.

Однажды я работал рядом с конюшней. Рядом с моей ногой из снега выпрыгнула зайчиха и отчаянно побежала. Собаки заметили ее и пустились в погоню за ней. Я следил за преследователями и преследуемой на заснеженной местности. Зайчиха бежала как стрела, выпущенная из тетивы, по круглой орбите в 3-4 километра. Она меняла направление своего бегства, и начала приближаться к точке, где находилась ее норка. Преследующие собаки отставали от нее на десятки метров, спасение было близко, но тут нечто произошло. Хромая собака, которая не присоединилась к погоне, перегородила ей путь. Зайчиха издала вопль отчаяния и упала. Перед тем, как собаки запустили в нее свои клыки, я изгнал их вилами, которые я держал в руках. Мне на помощь пришли товарищи и подняли зайчиху. Она была целая, но, вероятно, испустила дух от страха. В этот вечер в «землянке» разносился запах вкусного блюда. На нашем столе стоял парящийся суп, и каждый получил также «чуточку» мяса. Я отказался от своей доли – в моих ушах звучал ее душераздирающий стон.

*

Торговец вином из близлежащего города предложил нам работу – транспортировка нескольких партий бочек вина из отдаленной области выращивания винограда в его погреба. К нашему сожалению, у нас были только одни сани, но торговец согласился дать нам часть работы и присоединить нас к другой колонне перевозчиков. Я всегда испытывал страсть к путешествиям и к новым переживаниям, и я попросил эту работу для себя. Как было заранее согласовано, я присоединился в колонне саней, проходивших рядом с нашей точкой. Путь к лесу проходил мимо соседних деревень и заснеженной равнины – всего около 20 км. Извозчики нееврейского происхождения («гои») сначала отнеслись ко мне с открытой враждебностью, но мое хорошее владение молдавским языком и шутки – я рассказал им две – немного разрядили напряжение.

Кроме транспортировки, наши обязанности также включали в себя подъем бочек из погреба. Долговязые бочки катились по маршу лестницы. Снаружи спускались две веревки, которые привязывались к столбам. На лестницу клали две толстые доски. Бочки обертывали веревками, концы которых передавали нам наружу. И теперь начиналось волочение, но не просто, а согласно определенной технике. За бочкой между деревянными досками поднимался по лестнице один из извозчиков и направлял волочение: «Немного направо! Немного налево! Теперь вместе! И снова направо, налево и вместе. Направляющему следовало следить, чтобы веревки двигались вдоль двух ободков, поддерживая равновесие. Если бочка повернется на бок, или выскочит веревка, он мог поплатиться за это своей жизнью – падающая бочка могла раздавить его насмерть.

После тяжелого труда мы подняли бочки и погрузили их на сани. Мы отправились в путь. Сильный ветер бил нас по лицу комьями снега – начинала развиваться буря. На равнине мы сидели в санях, при том что наши ноги были завернуты в солому и мешки, но на подъемах нужно было попотеть и спуститься. Лошади тяжело работали, из их ноздрей вырывались клубы пара. Под покровом рощи мы остановились для отдыха. Мы одели на головы лошадей ячменные ранцы, и также мы насытились, кто куском хлеба с брынзой, а кто свиным жиром. Соленый сыр вызвал у меня сильную жажду. Чем я приправлю трапезу, может быть, пригоршней снега? Когда извозчик увидел, как я зачерпываю снег и кладу его в рот, он рассмеялся: «Я покажу тебе более приятный, а также согревающий способ!» Он вынул из своего кармана гвоздь и камень из своих саней. Он приблизился к моей бочке и быстро проделал в ней тонкое отверстие. Он оторвал от обивки бочки длинную соломинку, засунул ее в отверстие и сказал: «Пожалуйста, соси!» Я сосал и сосал. «Советник» вознаградил себя одним длинным высасыванием и пригласил также своих товарищей пригубить. После завершения исправной попойки маленькая деревянная щепка была вставлена как клин, и так закупорили отверстие. В продолжении пути мы пригубили еще раз. но в конце этого «питья» клинышек глубоко застрял в отверстии, это место было выровнено перочинным ножом и протерто комком земли. Когда мы проехали Бличени, меня сменил другой товарищ на остаток пути – мне было неприятно появляться перед еврейским торговцем как пьяный «халуц» и один из «гоев». Впоследствии мне стало известно намерение торговца вином возложить на меня нечто вроде разведывательной миссии. Он подозревал извозчиков, что они крадут вино из бочек и посредством еврейского юноши и, в добавок, «халуца» он захотел узнать правду. Извозчики перехитрили меня, они открыли мне только половину своей тайны – как «пропустить рюмочку». Как им удавалось красть вино через отверстие соломинки – разгадать эту половину тайны я не брался.

*

Снежные бури привязали нас к «землянке». В паузы мы выскакивали наружу, чтобы вдохнуть свежего воздуха. В тихие лунные ночи мы гуляли вокруг фермы и изливали душу трогательной русской поэзией или несколькими стихами Эрец Исраэль. Страдание во всем и подавляющая нужда. Мы находили некоторую разрядку сдерживаемых эмоций в поднятии плотины посредством копания или, вернее, ломки камня в замерзшей земле. Плотина символизировала в наших глазах зеленое будущее грядущей весны – вода, струящаяся по каналам, изобилие овощей. Пока что копание производилось на голодный желудок, в сопровождении смеха и шуток.

Однажды товарищ вернулся с прогулки на плантацию и принес новости – он видел стадо овец. Кое-кто предложил умыкнуть овцу. Другие предложили остановить овец и потребовать у их владельца плату за право на пастбище. На следующий день мы окружили плантацию и. несмотря на протесты пастуха, погнали скот в сторону нашего лагеря. Поэзия долго не продлилась, и пастух вернулся в сопровождении деревенского старосты. Они признали вину пересечения чужой границы, но утверждали, что они не причинили нам вреда, а наоборот: овцы удобряют плантацию, и если мы настаиваем на какой-либо компенсации, они готовы, как хорошие соседи, дать нам несколько ягнят из следующего отела, и это послужит основанием нашему стаду. Но товарищи, которые вели с ними беседу, ответили, как один: «Не нужно нас кормить будущими обещаниями, мы хотим немедленную денежную выплату». «Где Вы видели деньги у крестьянина в разгар зимы! Может можно достичь компромисса путем денежного эквивалента?» Его взгляд остановился на мне, и он спросил мое имя. Я ответил ему. «Слушай, Абрамико! Я вижу, что ты знаешь, больше твоих товарищей, жизнь крестьян. Верши свой суд, и я заранее принимаю приговор!»

Я на секунду призадумался и оценил ситуацию. Если у крестьян нет денег, то у них есть пища, и это первая вещь, в которой мы нуждаемся. «Пять мешков кукурузной муки и полная кадушка брынзы!» Я указал на маленькую бочку, стоявшую рядом. Староста деревни попытался настоять на сделке, утверждая, что ему нужно будет убедить жителей деревни и собрать у них пищу. Я же, напротив, утверждал, что мне тоже нужно будет убедить моих товарищей в справедливости компромисса.

Мы освободили стадо, и на следующее утро я вышел еще с одним товарищем в деревню с бочонком и мешками на санях.

У въезда в деревню нас ждал староста, и он постучал в двери владельцев овец. Из домов появились крестьянки, державшие в руках кастрюли с кукурузной мукой и миску брынзы. Если какая-то порция мне не нравилась, я выражал свой протест старосте деревни, и он слал скупердяйку принести еще. Сбор пищи длился целый час, и дефицит брынзы восполнился ощутимым избытком кукурузной муки. Староста деревни пригласил на в свой дом, чтобы принять с ним участие в трапезе и пропустить рюмочку за успешное завершение сделки, но мы торопились домой и отклонили его предложение под каким-то предлогом. В тот самый вечер поэзия в «землянке» была более веселой, более возвышенной.

Прошло несколько дней, и из центра прибыла телеграмма, что моя «алия» была утверждена, и мне следовало выйти в отпуск, чтобы попрощаться с моей семьей. Нет, на этот раз это не было проделкой – первое апреля еще далеко, и мне намекнули, что день моей «алии» приближается.

Мое пребывание дома не было окружено веселостью. Я сталкивался с грустным взглядом моей мамы – я был четвертым из ее детей, который отрывался от нее, и, возможно, навсегда. Мой отец демонстрировал проявления гордости в связи с моей «алией», но не проявления счастья, у моих близких друзей я вызвал ревность. Я отсутствовал в городе всего полтора года, но этот период был переполнен событиями и принес мне уйму жизненного опыта. Мой город и его жители, его дела и быт были мне теперь чужды. Мои мысли опережали меня и устремлялись в будущее и в неизведанные места.

Мои родители позаботились о приготовлениях в дорогу. Мне сшили пару сапог, тяжелое зимнее пальто и теплое одеяло, а также детали одежды, которые потом оказались непригодными. Чтобы помочь моим родителям финансировать все это, я продал мою коллекцию марок. Прощальные вечера мне не устраивались, но мои многочисленные друзья и знакомые пригласили меня сфотографироваться с ними «на вечную память».

Положение в филиале «Халуц» в Кишиневе казалось мне раем по сравнению с Бличени. Место было переполнено людьми, и также присутствовали источники заработка. Я пребывал там считанные дни для различных дел. Одним вечером я заметил большие приготовления: собирались устроить товарищеский суд против товарища, допустившего какое-то дисциплинарное нарушение, характер которого я не помню. Атмосфера была наэлектризованной и враждебной по отношению к этому товарищу. Была избрана «коллегия присяжных», и те, чтобы придать суду видимость объективности, обратились ко мне, чтобы я ее возглавлял. Я уклонился под предлогом, что условия в филиале изменились с тех пор, как я был там, и как я мог быть судьей. Они настаивали, утверждая, что мое длительное обучение, опыт в нескольких филиалах и утверждение моей «алии» предоставляют мне право вершить судопроизводство.

Собрание было бурным, собирались свидетельства к иску и свидетельства его характера. Только очень немногие решались произнести слово защиты. Судьи удалились для совещания. Большинство было за исключение подсудимого из «халуц», меньшинство удовлетворялось наложением финансового штрафа. Когда меня спросили о моем мнении, я предложил немедленно направить товарища на обучение. Судьи изумились – а как это, обучение – это право, и вместо штрафа он получит приз. Я им рассказал о жизни в Бличени и добавил, что если товарищ выдержит сложности там и не сбежит в середине, это означает, что он достоин и Эрец Исраэль, и, чтобы оставить критерий наказания, следует, самое большее, отсрочить его право на алию на полгода. После взвешивания и обсуждения мое мнение было принято. Я встретил «обвиняемого» по прошествии лет в одном из кибуцев в качестве директора металлического завода.

Поезд приблизился к порту Констанца, в первый раз в моей жизни мне открылось море с белыми гребнями на верхушках волн. Мы поднялись на корабль «Дача». После дня качки в бурю мы вошли в Средиземное море, и путешествие превратилось в одно длительное удовольствие.

Утром 17 февраля 1925 года корабль пришвартовался в Хайфском порту, и через несколько часов моя нога коснулась земли Эрец Исраэль.