Записки о родителях
Добавление к воспоминаниям моего отца Липмана Гиршевича Кокотова
Давно, очень давно задумал я оставить для внуков рассказы о нашей Семье. На вопрос кому это надо и кто это будет когда-нибудь читать я отвечаю, что, мол, мне самому всегда были интересны рассказы моего отца и я убеждён, что придёт время и наши внуки-правнуки будут сожалеть о незнании своего роду-племени или радоваться и гордиться, что у них есть родословная.
Начало всему положил, конечно, мой отец, который и по профессии, и по влечению души написал довольно толстую книгу – биографию в 350 машинописных страниц, которую я когда-то по его заданию отдал перепечатать в 3-х экземплярах для вручения нам, его трём детям. Подтверждение того, что работа эта не впустую и будет когда-нибудь востребована, пришло из Израиля от моей внучки, которой в школе (вот умницы) дали домашнее задание составить историю Семьи. Позднее, там же в Израиле, уже в другой школе такое же задание получила внучка моего старшего брата. Тогда я впервые составил некую таблицу – родословную с пояснительной запиской и разослал всем родственникам. Получилось не родословное дерево, а целая роща. Мой двоюродный брат Володя (Абрамович) Кокотов составил версию для компьютера и, если из этих записок что-нибудь получится, то в конце будет и родословная роща.
Итак, с чего начинать? Конечно, с фамилии. Фамилия у нас явно русская. Когда-то я думал, что она очень редкая. Потом оказалось, что Кокотовых много. Всё-таки я думал, что это всё родственники. Однажды мой приятель рассказал, что проезжая поездом в Польше, он увидел название железнодорожной станции «Кокотов». Позднее я сам на карте увидел название „KOKOTOW“ около Кракова. Ну, что ж, вполне может быть было там еврейское местечко, по названию которого и получили евреи свою фамилию во времена, когда у простого народа стали появляться фамилии. Ещё позже, написав в Интернете «Кокотов», я обнаружил, что существуют по крайней мере три деревни в России с названием «Кокотово». Был даже епископ Серафим (Кокотов). И даже такая информация: был в 1571 году новгородский крестьянин Михаил Кокотов. Не думал я, что уже тогда у крестьянина могла быть фамилия, а не кличка. Тем не менее ясно, что фамилия «Кокотов» славянского происхождения. Где и на каком этапе и к евреям пришла эта фамилия, узнать пока не удалось.
Повторю, что рассказал об известном мой отец. Мой прадед был меламед и звали его Абрам дер Курцер (Абрам- Коротышка), а прабабушку звали Симе ди Шварце (Сима Чёрная). Означает ли это, что у них ещё не было фамилий, а только клички-прозвища? Жили они в Костюковичах. У прадеда было четыре сына и три дочери. Из этих детей один был мой дед, его звали Гирш, а ещё один, Иосиф, был родоначальник московской ветви Кокотовых (четыре сына, один жил в Баку). О других нам ничего больше никогда не рассказывалось. Мой дед также был меламед и об этом подробно рассказано в книге отца. Иосифа я видел уже очень старым в Москве. Он жил в семье своего сына Авраама и о нём надо было бы уговорить рассказать Изю и Сарьяну Кокотовых, ныне живущих в США. (Увы, Сарьяны уже нет.)
Теперь конкретно о моей семье. Нас детей трое: старший брат Володя (14.11.26), моя старшая сестра Фаина (20.04.35) (и моей сестры уже нет) и я, Борис (30.03.38). Наши родители Кокотов Липман Гиршевич (16.07.1903 – 27.04.1990) и Шахнович Любовь Борисовна (10.10.1903 – 18.10.1987) – выходцы из еврейских местечек Белоруссии, и описание тогдашней местечковой жизни читайте, в том числе, и в мемуарах моего папы.
В 1917 году случилась в России Октябрьская революция (или, как её позднее называли, Октябрьский переворот). До этого времени евреи, если они придерживались иудейской религии, жили только в определённой правительством зоне, так называемой «черте оседлости». Революция разрушила старые порядки и правила и еврейская молодёжь ринулась в большой мир, в большие города, в новую жизнь, которая раньше им была недоступна. Революцию возглавляли большевики и поэтому молодые евреи были яростными и искренними сторонниками построения социализма в России. Во всяком случае, мои родители таковыми были точно и до конца жизни оставались верными идеалам юности. В конце их жизни, когда было ясно видно, что мечты о построении социализма оказались утопией, когда реалии жизни и истории страны показали, что Утопия невозможна, мои родители всё-таки верили, что счастье для всех людей на Земле в равной степени было возможно и достижимо.
Я внимательно читал папины мемуары и давно обратил внимание, что, во-первых, он почти совсем не рассказывает о тяжёлых периодах жизни (кроме детства), а во-вторых совсем не указывает даты. Исправить это невозможно, но очень хочется добавить кое-какие детали о жизни родителей, которые остались в моей детской и взрослой памяти. Папа умел и любил рассказывать. Поэтому и помню кое-что. Вот и попробую.
1. Мой дед, учившийся в «ешиботе» (или «ешиве»), был взят в зятья богатым купцом и в том браке имел четверых детей. Первая жена умерла рано, и мой дед остался вдовцом с детьми на руках и без средств к существованию (почему без средств – истории неизвестно). Ну, и как быть? Стали деду сватать новую жену. И сосватали. Это и была моя бабушка. Однако, брак этот чуть не сорвался, т.к. бабушка по уговору в приданное должна была привезти две швейные машинки (а была она белошвейка), а привезла только одну. Дед заупрямился и отказался жениться. Еле уговорили.
2. Как бедно жили в еврейских местечках папа с болью в сердце описывает. Но, детство есть детство, и дети играли и баловались. Одно из развлечений было такое. К этому надо сказать, что из троих детей второго брака (старший мой папа, погодок его брат Аврам и погодок младшая сестра Рая) самым заводным был-таки Аврам. И игры придумывал он. Одна из них была такая. Во дворе в землю забивался колышек. К нему привязывались ниточки, на конце которых насаживались горошинки. Куры подходили, клевали горох, проглатывали и… замирали. И так, пока все куры не стояли вокруг колышка. Представляете картинку? Выходила во двор мать… ну и детям доставалось.
Родители мои были удивительными людьми. История их жизни и сентиментальна, и романтична. Папа так описывал их знакомство: «Встречаю сестру у ворот завода, а вместе с ней выходит девушка и у неё на плечах… моя куртка, которую я отдал сестре. Они подружки и вместе работают револьверщицами (был такой токарный станок – револьверный. Не потому, что делал револьверы, а потому что его устройство было схоже с барабаном револьвера). Девушки на каком-то этапе жили коммуной. Правда, в отличие от израильских киббуцев, эти существовали недолго. Отец стал ухаживать за этой красивой девушкой (а она была, действительно, красива). Однако за девушкой ухаживал не только мой папа, но и матрос. Так и гуляли втроём. И кого предпочтёт девушка, неясно. Тут на счастье моего отца матрос ушёл в плавание. А когда вернулся, пришёл к девушке, позвонил в дверь квартиры, открыл его более счастливый соперник и был этот соперник в кальсонах. Этот момент, по-видимому, особенно нравился моему папе, т.к. я помню с каким особенным удовольствием он об этом рассказывал.
Ещё парочку сюжетов из запомнившихся мне рассказов папы.
- Приехав в Ленинград, нашёл он работу подсобным по двору на текстильной фабрике. Там в обязанности входило обслуживать лифт. Шахта лифта огорожена металлической сеткой и вся эта сетка забита пухом пополам с маслом. Эту сетку в числе прочего надо было чистить. Очень трудная работа, почти невозможная. Что делает этот молодой человек? Он решает, что надо ускорить и упростить дело и … поджигает этот пух. Как не сгорела вся фабрика? Бог не допустил.
- Уже работая в газете «Ленинградская правда», молодые 30-летние люди были и бесшабашны и, пожалуй, легкомысленны.
- Сидели как-то в ресторане на крыше Европейской гостиницы в Ленинграде (Санкт-Петербурге). За одним столом одна компания, за другим – другая. И вот наш папа видит, что один из другой компании глядит на него и делает такие жесты рукой вокруг носа, которые мой папа воспринимает как обидные. А надо сказать, что нос нашего папы был, может быть, и не выдающийся, но изрядный. Сам-то папа, как он рассказывает, старался сделать вид, что он не видит, что его дразнят. Однако, это увидел и приятель отца, который и знал, что это обидно, и понимал, что это вызов хулигана-антисемита. Тут наступает кульминация: приятель встаёт, берёт блюдо с салатом и швыряет прямо в лицо обидчику. Завязывается драка, драка выкатывается на улицу (ул. Бродского) и там появляется милиция, которая всех везёт в участок. Для драчунов из газеты всё проходит без последствий. Почему? Да потому, что главный редактор друг-приятель Кирова, тогдашнего всевластного правителя города.
- Сидели в другой раз в ресторанчике на площади Труда. И наш папа крутил в пальцах монету то ли в четверть, то ли в полдоллара. Откуда у советского человека такие монеты? (моей бабушке иногда присылал какое-то количество денег её брат, уехавший в Америку ещё, кажется, до Революции). Подходит к столику какой-то тип и говорит отцу, мол пройдёмте. Это ясно, что плохо. Явно агент милиции. Тут встаёт тот же приятель отца (а был он бывший матрос) бьёт в лицо агента и кричит: «Лёня, беги!». Выскакивают и бегут: отец в сторону бульвара Профсоюзов, а приятель на мост Лейтенанта Шмидта (Николаевский) в сторону Васильевского острова. Отовсюду уже слышны милицейские свистки. И оттуда, со стороны Васильевского острова тоже бежит милиция. Что делает бывший матрос? Он вскакивает на перила моста и прыгает в Неву… и уплывает. А высота-то у середины моста изрядная.
Пожалуй, на этом месте расскажу ещё одну байку. Она не про нашего отца, а про его приятеля, но характеризует какую-то сторону их тогдашней жизни. Дело было в период коллективизации (это время создания колхозов добровольно-принудительно. Но сюжет не об этом). Послали в колхоз в командировку папиного приятеля. А там он так напился, что жалоба поступила в редакцию. (Это ж как надо было напиться и набузить в русской деревне, если оттуда пришла жалоба!) Стоит провинившийся перед редактором и тот его долго ругает, а потом спрашивает: «И сколько ты выпил?». А надо сказать, что редактор у них был человек непьющий. Стоит парень и думает: «Правду скажешь – в обморок упадёт. Мало скажешь – не поверит». «Я, – говорит, – немного выпил, грамм восемьсот всего»!!!
Что за люди были мои родители! Представить сегодня, что кто-то поступит так, как они при разных обстоятельствах, почти невозможно. Вот примеры. Люба и Рая, т.е. те самые девушки, были пионервожатыми. (Организация детей-пионеров – это что-то вроде бойскаутов.) Люба (моя мама) поступает учиться в университет и приходит в районный комитет партии с просьбой освободить её от работы с пионерами. Однако там говорят, что твоя учёба подождёт, а работа с детьми на этом этапе важнее. Теперь, когда мы живём в мире, где личные дела важнее общественных, трудно представить, что может быть наоборот. И моя мама отказывается от учёбы в университете. Только чуть ли не через 10 лет она снова начинает учиться, уже имея сына, и становится инженером. Правда, в этом большая заслуга мужа (моего папы).
Через много-много лет, когда им было уже около 80, во времена полного морального развала общества, когда практически всё общество жило во лжи, где одна часть крала всё, что можно и не можно, а другая беспомощно взирала на это; когда большевики (коммунисты) уже не имели ничего общего с теми первоначальными идеалами всеобщего счастья и равенства; когда власти превратили народ в бесправную толпу; когда наступил период гиперинфляции и каждый должен был каждый день думать, как прожить день, мои родители отказались от мизерной прибавки папиной пенсии. Было это так. Мама мне говорит: «Знаешь, папу пригласили в партийный комитет и предложили прибавить пенсию с 80 руб. до 120 (не знаю, как теперь объяснить, что это был за размер пенсии). Так мы решили, что нам того, что у нас есть, хватает и не нужно обременять государство». !?!? Мои родители не могли и не хотели отказаться от того, что для них было мечтой, да и реалиями, от собственных понятий честности, бескорыстия, порядочности.
Родители прожили вместе 62 года и, когда мамы не стало, отец совсем потерялся и оставшиеся ему 3 года уже просто ждал смерти, хотя был чрезвычайно жизнелюбив и в эти годы и боролся за жизнь, и ждал конца. Вот пример его характера. Папа упал на улице (случился микроинсульт). В результате он стал писать слова наоборот. Представьте себе, он пишет письмо и видит, что слова (некоторые) написаны задом наперёд. Сначала отчаяние. Для человека, профессия которого писать, видеть, что ничего не получается, – невыносимо. Папа начинает переписывать письмо раз, два, десять раз. Проходит время (не помню сколько) и добивается восстановления нормальной работы мозга.
Его жёсткий, бескомпромиссный характер сказывался на протяжении всей жизни. Наверно, самым ярким примером несгибаемости было его сидение в тюрьме. В своих мемуарах он мало что рассказывает об этом периоде, да и нам почти ничего. Но кое-какие детали всё-таки я помню. По рассказам папы, они с мамой чувствовали надвигающуюся грозу, так как каждый день кого-нибудь арестовывали. И было совершенно непонятно, что происходит. Мама была беременна (это был я), да ещё двое старших и родители решили, что лучше маме с детьми уехать. В один не прекрасный день арестовали сразу 25 человек, которых обвинили в организации Красноярского запасного подпольного центра (тогда в борьбе с «врагами народа» «раскрыли» очередной «заговор» – Московский подпольный центр. Ну, и по стране запасные). Это был первый и главный пункт обвинения. Всего этих пунктов было 11. Где-то в конце было обвинение в агитации против Советской власти и диверсии. Из 25 человек только 2 не подписывали никаких показаний. Один из них – мой папа. Остальным выдержать оказалось не по силам и они ушли в лагеря, из которых, как правило уже никто живым не возвращался, если только не удавалось пристроиться где-нибудь на работах в самом лагере. А два человека оставались в тюрьме и, надо же, наступил момент, когда, кажется, уже в 1940 году предыдущего руководителя госбезопасности сместили, поставили нового. На этом рубеже стали как бы пересматривать дела о «врагах народа», и некоторым повезло. И нашему папе тоже.
Но можно сказать, отец заслужил это своей стойкостью в отказе подписывать заведомо ложные показания. Он рассказывал, что не подписывал только потому, что в подготовленных листах протоколов допросов было такое количество фамилий людей и знакомых и незнакомых, которых при подписании им протоколов точно арестуют, что только это его и останавливало. Он никогда не рассказывал, били или нет. Вспоминал такие детали. На допрос водили по ночам. Усаживали на высокий узкий табурет и начинался допрос, который продолжался сутками. Допрашивающие менялись, а он сидел. Иногда от усталости засыпал – тут же будили. Есть давали селёдку, пить не давали. Когда (через почти два года) его перевели из одиночки в общую камеру, там было так тесно (больше 100 человек), что люди все спали на боку, а поворачивались по команде. В камере был один китаец, который произносил: «Комунара хорошо, комуниза плохо». Это означало: кому на нарах, тому хорошо, а кому внизу, т.е. на полу, плохо.
Там в Красноярске папа был сначала работником газеты «Красноярский рабочий», а потом его назначили довольно большим начальником в Крайисполком, куда он не хотел идти. И в какой-то момент кто-то написал книгу о врагах народа. Тема была очень даже злободневна. А героями художественного романа были люди с совершенно реальными фамилиями. В том числе с фамилией Кокотов. На этом основании и родилось «дело». Как большому начальнику папе выделили квартиру в четыре комнаты. А жили они в одной, т.к., как вспоминала моя мама, не знали зачем людям может понадобиться четыре. Очень любил вспоминать, что когда вернулся домой и увидел младшего ребёнка, родившегося в его отсутствие и еле-еле поднимавшего голову, не могущего вставать в два года, то быстро стал им заниматься и выправил этого заморыша, т.е. меня. Гордился этим своим деянием.
Началась Вторая мировая война, которая у нас называлась Великая Отечественная. Враг напал на страну и, когда фронт пришёл к Ленинграду, наш отец пошёл добровольцем в Армию народного ополчения. А был он освобождён от воинской обязанности, т.к. одним глазом, повреждённым ещё в детстве, не видел. Но это ничего не означало – долг превыше всего. Как известно, Армию народного ополчения бросили в бой практически без оружия и, конечно, людей просто подставили под огонь противника, чтобы просто выиграть время. Кое-кто случайно уцелел. Папа рассказывал, что выбирались ползком по заледеневшим болотам, раздирая одежду и тело.
Дальше воспоминания о пребывании в тылу у немцев у партизан. Его абсолютно гражданского человека сбросили на парашюте ночью в тыл, где должны были встретить партизаны. Ночь, что, куда? Может, кругом немцы? и отец три дня просидел, не двигаясь, в болоте, судорожно сжимая револьвер в руках. Этот револьвер, а может и какой-то другой присутствовал в неких стихах, посвященных нашему папе, где были строки, в детстве очень мне запомнившееся: «… и не из пошлого “ТТ”, а из трофейного нагана с устройством странным барабана стреляет Кокотов. В кого? Да в друга моего – неимоверного Евгана. Стреляет просто для того, чтоб просто разбудить его. Иначе поздно или рано ничем не разбудить Евгана». Этот револьвер я держал в детских руках, и это было здорово.
Папа рассказывал разные истории о том периоде. Такие маленькие сюжеты о себе и людях. Надо сказать, что в отличие от официальных сообщений, да и в книге отца, немцы не очень боялись партизан и поэтому тем приходилось каждую ночь переходить на другое место. Воевали партизаны часто так: примут спиртного и с криком выбегают из леса, пробегают насквозь деревню, занятую немцами, и снова в лес. Отец был по сравнению с основной массой совсем старым. Удивительно это звучит теперь, когда мне, его младшему сыну 65, а ему было бы 100. В 1942 году ему было 39 лет, а почти всем парням что-нибудь не больше 20. Да, ещё папа был сед. Ещё до отправки в партизаны в блокадный Ленинград от партизан был отправлен обоз с продовольствием, где была посылочка и для нашего папы. С запиской: «Под хохотом и грохотом военных наших дней поешь, товарищ Кокотов, и вспомни про друзей» Записка эта у нас сохранилась. От того периода у нас сохранились два рисунка карандашных. На корточках перед пеньком сидит наш папа, бреется и подпись: «Без жалоб и без ропота под роем комаров скоблит товарищ Кокотов растительный покров». Сохранились у меня и две почтовые открытки, написанные мне, ребёнку 4 лет. Теперь разглядывая эти почтовые открытки, удивляешься той наглядной агитации, изображённой на них. Доблестные советские воины верхом на конях, с саблями наголо, штурмуют немецкие… танки. И, надо полагать, побеждают. И ведь ни у кого тогда не возникало никаких вопросов. Никто не возмущался таким явным бредом. Оказалось уже после войны, что отец все письма семье написал до ухода в партизаны и по его просьбе их регулярно отправляли нам в эвакуацию на Урал.
Его приезд во время войны к нам в эвакуацию, на Урал, тоже запомнился. Т.е. запомнилось мне, что был он одет в белый овчинный полушубок. На голове была такая шапка из белой овчины (?), которая называлась – папаха. И на папахе наискосок была красная ленточка (этакий отличительный партизанский знак). Весь он был перетянут кожаными ремнями (всё это называлось портупеей). А на боку была кобура!!! И это был мой папа. Как описать состояние ребёнка 5 лет, к которому приехал ТАКОЙ папа, в то время, когда наличие папы, почти у всех, была несбыточная мечта. А если и были, то какие-то обычные и невоенные, т.е. и говорить не о чем. Много позже, уже после войны в Ленинграде, эту папаху у меня таки украли в тамошнем детском саду.
После войны, в 1948 году было ещё одно событие в стране, которое сказалось на судьбе моего папы. Это было так называемое «ленинградское дело». Тогда секретаря обкома Попкова обвинили в том, что он хочет отделить Ленинград от страны. Соответственно, были репрессии и жертвы. Папа работал в газете, т.е. в политическом органе, да ещё еврей. Ну, и выперли. Кстати, он вспоминал, что впервые в советское время столкнулся с антисемитизмом во время войны, в 1943 году. Тогда сняли блокаду, он вернулся из партизан и захотел поступить уже во фронтовую газету, с которой пойдёт дальше бить врага. Так, дудки… Идёт в одну газету – отказ, в другую – отказ. Куда ни обратится – отказ. Ничего не понимает, пока кто-то из хороших приятелей не сказал: «Не ищи, бесполезно. Поступило указание – всех евреев удалить из идеологических организаций». Папа метался, искал, не находил, опять метался. Я был мал и, естественно, не понимал ничего. Кстати, мама и папа многие годы, когда мы ещё были детьми между собой часто перекидывались репликами на языке идиш, чтобы, видимо, дети не понимали. Затем, когда мы выросли, они как-то всё реже использовали идиш. Только уже совсем в старости как-то чаще снова стали вспоминать разные еврейские выражения, поговорки. При этом чувствовалось, что это как бы новое открытие и удовольствие.
А вот ещё один поступок, характеризующий уровень стойкости и порядочности отца. В 1953 году последнее знаменитое дело сталинской эпохи: «дело врачей». Тогда был трудный момент для евреев. Они ждали что-то вроде окончательного решения «еврейского вопроса». Ну, не уничтожения, а всеобщего выселения куда-то туда в края холодные. Быть евреем в очередной раз было неуютно и даже опасно. Ах так. И наш папа идёт в милицию и заявляет, что, мол, он хочет исправить в своём паспорте неправильно после войны написанные его имя-отчество. Действительно, ещё до войны в быту и на работе, это бывало часто, употребляли этакое русифицированное изменение еврейского имени. Папу называли, пока был молод, Лёня, а позднее Леонид Григорьевич. Закончилась война и гражданский паспорт выписали на Кокотова Леонида Григорьевича. Так и всегда его называли в быту. Но тогда он заявил и добился, чтобы паспорт заменили и записали правильно: Кокотов Липман Гиршевич. Безусловно мужественный поступок. В эти времена многие меняли имена-фамилии на русские, ссылаясь на желание сделать условия жизни свои и детей лучше. Сколько-то позднее даже появился такой анекдот. Приходит наниматься на работу человек, его спрашивают: Фамилия? Рабинович. Национальность? Русский. Начальник смотрит и говорит: «Уж если я приму на работу Рабиновича, то еврея». В ещё более поздние времена, когда стали выпускать евреев в Израиль и быть евреем стало даже хорошо и в этом смысле выгодно, имена и фамилии стали снова возвращаться к первоначальному написанию и звучанию.
Характер нашего папы можно сказать был прямолинеен, жёсток и во всяком случае, как я теперь могу сформулировать, мир делился всего на два цвета: чёрный и белый. Это заметно и по его воспоминаниям Человек был или хороший, или плохой, или порядочен или нет. Поэтому он не прощал человеческие слабости и, кажется, вообще не допускал возможности колебаний в чём-либо. (Хотя на словах часто говорил, что он человек очень неуверенный и постоянно в сомнениях.) Наверно, такая душевная твёрдость и, как бы это сказать, однозначность и помогала выстоять и выдержать те тяготы в жизни, что ему выпали. Папа рассказывал, что во время блокады Ленинграда ему помогало выстоять то, что он строго придерживался ежедневной гигиены: мытьё, бритьё при любом состоянии и погоде. Рассказывая о своих родителях, я всегда декламирую строчки Николая Тихонова из его «Баллады о гвоздях»: «Гвозди бы делать из этих людей / в мире бы не было крепче гвоздей». С другой стороны, как легко себе представить, эти самые качества очень осложняли собственную жизнь и жизнь окружающих его людей. Надо сказать, что сам папа это понимал и мучился такой двойственностью, но своими принципами никогда не поступался. Мог годами не разговаривать с сыном и братом, т.к. они чему-то там не соответствовали. Не прибегал к помощи каких-либо влиятельных знакомых для решения каких-либо проблем (квартирных, телефонных, помощи детям при поступлении в институт). Кроме, пожалуй, единственного случая (он его вспоминает в книге), когда надо было не пустить старшего сына на войну.
Родители мои были очень общительными людьми. Вернее, общителен был как раз папа. Мама-то у нас была человеком очень сдержанным и внешне не очень эмоциональным. Лидером был отец. Впрочем, иногда он говаривал, что настоящий командир всё-таки мама. Мы жили в коммунальной квартире (это когда в одной квартире живут несколько, иногда очень даже много семей) в одной комнате на Васильевском острове , 19-я линия, дом 14, кв. 6. Вокруг большого круглого стола (или некруглого?) сидели гости, ели , пили, смеялись, разговаривали, пели, читали стихи, курили, а дети в это время уже спали и при свете и гаме. Я помню, что спал на диване и стулья (и зады гостей) упирались в этот диван. Жили-то мы тогда в одной комнате и курение ни вообще, ни в присутствии детей не считалось чем-то недопустимым. У меня в моем небольшом архиве сохранилась записка, написанная карандашом мной, видимо в 6-7-летнем возрасте. Записка называлась: «выгарав», что означало – «выговор». Текст звучал так (пишу по памяти): «Папа, папа, нас ты ругаешь, а сам пепел всюду разбрасываешь…». Курил тогда наш папа трубку. Трубка была украшена головой чёрта. У меня осталось в памяти, что гости в доме были постоянно, хотя и в ресторан (как папа говорил, после работы в редакции) шли ужинать довольно часто. Когда-то много лет спустя я как-то спросил: «А что, папа, ты так хорошо зарабатывал, что часто в ресторане ужинал?». «Может быть, и хорошо зарабатывал, а может, просто водка тогда была дёшева», – такой ответ. Родители так привыкли, что в доме за столом всегда есть гости, что уже в глубокой старости, когда по естественной причине посетителей становилось всё меньше и меньше, мама бывало звонит мне на работу днём: «Мы тебя ждём обедать». Произносила это безапелляционно, и я не мог отказаться, хотя и по работе, и физически это было для меня проблемой. В обеденный перерыв я выбегал с работы, прыгал в трамвай или бежал до метро, вприпрыжку вниз по ступеням эскалатора на станции «Московский вокзал», затем вверх бегом на станции «Васильевский остров». (А глубина ленинградского метро, надо знать, от 80 до 100 метров.) Далее было совсем рядом, вверх на пятый этаж (6 линия, дом 37, кв 20). Влетаю, проглатываю мамин обед, вылетаю и несусь обратно, чтобы не опоздать. А без этого есть они не хотели. Аппетита и так уже не было. Не было у мамы и проблемы накормить гостей, хотя жили мы довольно скудно. В отличие от рецепта из некоей (кажется, польской) кулинарной книги: «Если к вам неожиданно пришли гости и у вас ничего нет, не смущайтесь, спуститесь в погреб, выберите окорок попостней…» (эта рекомендация в нашем советском полунищем окружении вызывала хохот), мама могла запросто долить водой супчик, чтобы всем хватило.
По моим, даже сегодняшним, понятиям папа был человеком высокообразованным. Официальное его образование закончилось что-то двумя классами гимназии. И та была какая-то ненастоящая, какой-то эрзац – продукт эпохи начала советской власти (или межвластия). Всё остальное – самообразование. Это ведь тоже черта характера. Видимо, он быстро всё схватывал. Иначе как объяснить, что через десятки лет, когда Ина стала учить французский язык в школе, он ей что-то там ещё помогал. Я уже закончил энергетический техникум и в беседах с ним чувствовал, что он что-то в энергетике понимает лучше меня. С нами, детьми, он занимался очень много. Я никогда не был в музеях Ленинграда ни с одной официальной экскурсией. В детстве нас всюду водил папа. Я и сейчас помню, как он рассказывал о картинах, скульптурах в Эрмитаже, Русском музее. Вот ещё одно упражнение для развития детей. Теперь я понимаю, что этот способ был навеян ему его собственным детством, т.е. учёбой в хедере. Там все тексты Торы, сидура заучивались наизусть, а проверка производилась следующим образом: иголкой протыкалась страничка и надо было ответить, что за текст на, допустим, пятой страничке под. Это рассказывал папа, а потом я эту сцену видел в каком-то американском фильме. Так вот, мы сидим все за столом, передо мной том Малой Советской энциклопедии или Словарь иностранных слов и папа говорит: «Поставь палец на любое слово и кто знает, что оно означает?». Конечно, как правило, мы не знаем, но папа знал все значения слов всегда. Во всяком случае так мне запомнилось. И ещё один педагогический метод. Допустим, я читаю «Жан-Кристофа» Р. Роллана, там много рассуждений о музыке (у меня вообще нет музыкального слуха), и мне скучно, я бросаю книгу в сторону. Смотрю, папа читает эту книгу и своим мелким почерком пишет маленькие записочки и вкладывает между страничек. «Когда через десять лет ты снова вернёшься к этой книге, эти записочки тебе помогут». Не помню, читал ли я потом эти записочки, но хоть и не имею слуха, как и папа, очень люблю слушать музыку в Филармонии, Концертном зале. Может это и следствие воспитания или страсти моей Дифы (или то и другое). О Дифе я расскажу когда-нибудь отдельно.
Семью папа очень любил, гордился успехами: совершенно справедливо нашей мамой, которая с ребёнком на руках получила высшее образование и очень ревниво относился к достижениям или их отсутствию у своих детей. Он был убеждён, что его дети должны быть лучше всех, и успешней всех. При этом, конечно, не в смысле материальных достижений. А учились мы довольно средне, чему папа очень гневался. Помню, сдавал я в 7-м классе экзамены. Было их невероятно, по теперешним понятиям, много – 11. При этом наши экзамены были проверкой знаний устно или письменно за прошедший год, а не как у моей внучки, которая называет экзаменом то, что у нас была обыкновенная контрольная работа, т.е. проверка знаний только по какой-то одной теме. Впрочем, сейчас это неважно. Один сдаю, второй, третий и каждый раз получаю 4. И тут надо примечание. У нас оценки были по пятибалльной системе, и высшая равнялась 5. Разгневанный папа гонит меня из-за стола на улицу со словами: «Нечего тут сидеть – четвёрку ты получишь и без предварительной подготовки». Позднее, после армии, когда я работал в научно-исследовательском институте и нет-нет печатал какие-то статьи в технических журналах, он, держа в руках журнал, весь светился радостью.
Писал папа в основном ночью. Сон у него и вообще был плохой. Много лет мучился от бессонницы. Писал всегда только пером, хотя и завёл когда-то пишущую машинку. Машинка была уникальная – «образцовая ундервуд». Я на ней учился печатать. А чтобы не стучал без толку, а была бы польза, папа предложил мне перепечатывать «Калевалу». Так я постепенно и прочитал этот эпос, да и запомнил кое-что. Каждое утро мама мчалась к трамваю, чтобы не опоздать на работу, а папа ей выговаривал, что, мол, вечно она не организована и т.д. По этому поводу и мама, да при случае и сам папа говорили, что, мол, легко ему критиковать, когда у самого вообще никогда не было нормированного рабочего дня.
По воскресеньям папа любил приготовить завтрак, и вся семья этот завтрак хвалила. При этом мамин комментарий был такой – легко, мол, готовить вкусно, если класть в кашу много масла. Жили мы весьма скромно. Мама всегда экономила. Папа очень любил хороший крепкий чай и пил его всегда в подстаканнике со стаканом тонкого стекла. Теперь, и к моему сожалению, почти совсем исчез из употребления такой вид чаепития. Тонкие стаканы перестали производить, а они легко бьются и приходиться добывать их только по случаю у кого-нибудь в каком-нибудь доме. Где стакан остался, а такого чаепития уже нет. Так экономия мамы (ещё со времён войны) состояла в том, что она в баночку с чаем подсыпала питьевую соду, что приводило к искусственному потемнению чая. Вот такой маленький обман.
Главный алкогольный напиток в доме был водка. Пил, конечно, папа и гости. Мама могла пригубить рюмочку вина и всё. Вообще она не любила этот процесс и, как говаривал папа, всех его друзей от дома отваживала. Водку пили когда-то из гранёных высоких рюмок изрядной ёмкости, то ли по 75мл, то ли не по 100 ли. Естественно, они постепенно разбивались, пока не осталась одна, которую стали использовать как вазочку для одного цветка. Потом появился такой пузатый гранёный графин и к нему коренастые стопки.
Сначала (после войны) мы жили на углу Большого проспекта и 19-й линии в одной комнате, а потом папе выдали ордер на комнату где-то не на Невском ли проспекте. Обменяли на комнату на 6-й линии и в результате ещё обмена в этой квартире у нас стало две комнаты. Это уже было, когда я ходил в 4-й класс. Следовательно, в 1948 году. На углу 7-й линии и Среднего проспекта (около школы, где я учился) по воскресеньям на лотке продавались книги. Каждое воскресенье покупались две-три книги. До войны, по папиным словам, у него была очень приличная библиотечка. Особенно его интересовали книги по религиозной тематике. Во время блокады книги сожгли соседи в печках. И осталось почти ничего. Два томика, из четырёх, Шиллера; два томика Мольера. И ещё что-то. Но, сохранилась книга «Пятикнижие Моисеево», изданная в Вене в начале двадцатого века на русском и на иврите. Сохранился свиток Торы, напечатанный так называемым «бриллиантовым» шрифтом, т.е. очень мелко.
Читали мама и папа очень много. Впрочем, столько читали и все вокруг, т.е это было норма, а не исключение.
Многие годы родители были молоды и всякие болячки-болезни не были чем-то довлеющим. Но, наступает время и эти неприятности начинают довлеть. Мама была вообще очень здоровый и физически очень выносливый человек, пока не заболела ужасной болезнью, борьба с которой стала главной проблемой на протяжении почти 25 лет. Борьба, в которой её мужество было поразительно. Болезнь неизлечимая. Врач, который стал лечить маму в Военно-медицинской академии, вырос от палатного (кажется) врача до генерала начальника всей клиники, а наша мама продолжала жить. «Любовь Борисовна, – говорил он, – я вообще не понимаю, почему вы ещё живёте». Тем не менее благодаря ему, благодаря папиным стараниям по добыче лекарств (а лекарства в ту пору, особенно импортные, были почти недоступны), благодаря собственной маминой вере во врача, прожила она ещё долгие годы. Врачам мама, действительно, верила безусловно. Что сказал человек в белом халате, для неё было свято. Папа был совсем другой. Он был жутко мнителен (я по наследству такой же). Если что-то с ним случалось, он сразу темнел лицом, боялся уколов. Смертельно боялся операций. Чуть было не погиб из-за этого и из-за нежелания прибегать к помощи знакомства. Был он уже очень пожилой человек, сильно обострилась проблема аденомы простаты. Участковый уролог не направляет в больницу по каким-то соображениям, из которых в то время главным было – нечего место занимать в больнице пожилым людям, для молодых не хватает. Папе хуже и хуже. Можно позвонить знакомому урологу, но это противоречит его принципам. Нет, он не разрешает. Наконец, становится совсем плохо, скорую вызываем чуть не каждые два часа. Тут Дифа позвонила этому врачу и в полубессознательном состоянии папу привезли в больницу и сделали операцию. Что же вы довели отца до такого состояния – нам говорят. Как объяснить посторонним людям внутрисемейные дела?
Пожалуй, на этом месте я остановлюсь. Теперь мне кажется, что в соответствии с задуманной мной программой надо записывать историю нашей уже жизни, чтобы стало понятно, кто мы были и в каком мире жили. До следующей встречи.
Б.Л. Кокотов. Сентябрь 2003 года. Берлин
P.S. Так я и думал, что к этим запискам, написанных одним махом, будут добавляться новые кусочки.
Вот и вспомнился ещё один сюжетик о нашем деде, рассказанный папой.
Комната, в которой проходила вся жизнь, была явно невелика и из-за этого создавалась такая ситуация. Дед любил сидеть на стуле, откинувшись спиной на спинку и вытянув ноги. Ноги были длинными и таким образом фигура деда занимала всю ширину комнаты. Он читал газету и даже умел читать газету по-русски, что было нечастым явлением в еврейском местечке. Это был высокий уровень. Но его ноги мешали проходить бабушке, которой надо было заниматься делом, и она спотыкалась. Бурная реакция. Как жаль, что теперь уже не воспроизвести (утеряно) её возмущение на идиш.
И ещё один. Вот так сидит дед вечером, читает газету, а на пороге возникает еврей (то ли родственник, то ли сосед), который уехал искать счастья в Америку. Дед из-за очков смотрит на него и, не двигаясь с места, говорит: «Хаим, ты же в Америке!». А тот отвечает: «Гори она ясным огнём, эта Америка».