Записки о себе и Семье

Борис Кокотов

сын Липмана Кокотова,

внук Мойше-Гирш Кокотова,

правнук Аброгама Кокотова по прозвищу Абрам Коротышка

рассказывает кое-что о себе и Семье

Продолжение начатого нашим отцом.

Записки о себе и Семье.

Моё имя Борис. Мои родители: Кокотов Липман Гиршевич (16.07.1903–27.04.1990) и Шахнович Любовь Борисовна (10.10.1903–18.10.1987).

Мой отец написал Книгу. Мемуары. Тем самым он начал такое замечательное дело, как создание Истории Семьи Кокотовых. Я не случайно написал эти три слова с большой буквы. В Истории Семьи должны быть (будут) не только Кокотовы, а все, кто с ней оказался связан. Во всяком случае, мне так бы хотелось. И я очень надеюсь, что начатое нашим отцом будет продолжено и дальше.

Итак, я начинаю, а как получится, не знаю. Да это и неважно. Важно рассказывать.

Во время войны (1941год) нас эвакуировали на Урал, в Свердловскую область, посёлок Ис. Мне 3 года.

Жили мы в общежитии на втором этаже. Каждая семья занимала одну комнату. У нас были стол, стулья, кровать, печка. У стены между печкой и кроватью на полу рассыпана картошка. Очень хочется есть. «Мама, сделай, пожалуйста, пирожок». «Да как же, сынок, сделать? Дома же ничего нет». «А ты, мама, сделай как тётя Паша в детском садике. Надо только ручками вот так лепить и будет пирожок».

«А чем, Боренька, вас кормили в детском саду?» «А всё было грибноё, только чай был не грибной». До сих пор помню вкус жареных картофельных очисток, а позднее уже в Ленинграде была такая еда, которую называли «дуранда». Что-то вроде пряника, только этот комок был просто каменный и состоял из жмыха (растительный остаток от выжимки подсолнуха), т.е. питательности никакой.

Сохранилась групповая фотография из детского сада. Боря там маленький глазастый с оттопыренными ушами и испуганный. Часто болел. Мама называла этого младшенького или «хииздекер», или «унглюк». То и другое означало любовно-жалостливое отношение. Более оптимистичное слово было для этого младшего ребёнка – «мизинек» (мизинчик). Много лет спустя моя невестка, одевая свою дочку (мою внучку), произносила: «Почему ты, Леночка, взяла дедушкины уши, а не бабушкины волосы?» (на самом деле волосы и у бабушки, и у Лены на зависть кому угодно).

Однажды на Урал к нам прилетел папа. Я весь лопался от гордости. В белом овчинном полушубке, погоны, на голове папаха с красной лентой наискосок. И весь перепоясанный портупеей, а на боку кобура, а на другом боку планшет. Я с этой пустой кобурой в детский сад пошёл. Папаху у меня уже в Ленинграде в первом классе в первый же день украли. А планшет храню и теперь.

Детей нас было трое. Я самый младший, старше на три года Ина и самый старший Володя. Он был такой взрослый (старше на целых 12 лет) и жил где-то не с нами, т.ч. про него я мог сказать только то, что у него была огромная шапка волос. А Ина была моим руководителем, воспитателем и однажды, надо полагать, в знак протеста против чего-то, я обозвал её матерным словом (помню и сейчас, каким). Естественно, Ина пожаловалась маме. Мама посадила меня за стол и сказала, что такие слова плохи и их нехорошо произносить. Наверно, с тех пор я никогда не матерюсь (впрочем, в нашей семье никто и никогда не матерился).

Имя Ина только домашнее, т.к. официальное имя Фаина. Но была война. Незадолго до войны с Германией была война с Финляндией. И сестру во дворе и школе дразнили «финка». Это было очень обидно. Ребёнок пожаловался папе, когда он прилетел к нам на Урал и тогда папа решил, что теперь тебя будут называть Ина. Я и до сих пор не знаю, может быть, надо писать Инна.

Когда мы ехали поездом туда (или уже в 1944 году обратно), то ехали долго, много дней и вагоны были теплушки. Т.е. это вагоны для перевозки грузов или скота. По стенам вагона располагались нары, не то в два, не то в три яруса. Посередине вагона

стояла печка-буржуйка. Печка такая – это просто бочка, внутри которой горел огонь, а на верхнем днище стояли кастрюли и готовилась еда. Почему «буржуйка»? Потому что обогреваться, даже вот так примитивно, было уже значительным улучшением качества жизни. Вот и появилось такое ироничное название. Днём в хорошие дни широкая дверь вагона откатывалась, открывшийся проём перегораживался шестом. Ставилась скамейка и мы, дети, сидели в ряд и смотрели на пробегающий пейзаж.

Возвращались в Ленинград из эвакуации с промежуточным этапом в Волхове. Там, кажется, прожили лето. Мама копала огород, что-то выращивали из овощей, картошку, морковку. Ходили к плотине Волховской гидростанции. Поразительно-циклопическое зрелище низвергающегося гигантского водопада воды. Через много лет, когда я довольно часто проходил-проезжал мимо этой плотины и сравнивал этот маленький водопад с другими (Братск, Днепрогэс), то всегда вспоминал то впечатление детства.

В Ленинград мама возвращалась, спрятав меня в ящик под лавкой в вагоне, т.к. в городе ещё были плохие условия для жизни и маленьких детей не разрешали брать с собой. А куда их деть? Вот и прибегали к хитростям.

В Ленинграде мы жили в коммунальной квартире (Васильевский Остров, 19-я линия, дом 4, кв. 6), в комнате, которую ещё до войны получила мама и в которую к ней пришёл наш будущий папа. Коммунальной квартирой называли в советское время квартиры, где семьи занимали по одной комнате, а кухня и туалет были общими для всех. Если в такой квартире жили 5-6 семей, то это считалось, что выпала удача, т.к. в других случаях могло быть и много больше.

Ах, житейские истории, происходившие в коммунальных квартирах, описаны многократно в литературе от Булгакова, Зощенко до Бродского и могут и дальше рассказываться с бесконечными вариациями. Вот сценка, часто вспоминавшаяся нашим папой. В соседней комнате жил пожарник и, приходя пьяным домой, бил свою жену. Бил он её прилюдно на коммунальной кухне. Однажды входит наш папа в кухню, где происходит избиение. Отец останавливается, смотрит и говорит: «Правильно, бей её, бей». Соседка бегает по кухне, уворачивается от мужа и плачущим голосом: « Леонид Григорьевич, что вы такое говорите. Вы же интеллигентный человек». Отец добавляет: «Правильно, правильно делаешь. Жену надо учить. Я свою всегда бью по субботам». Позднее мы жили на 6-й линии (или «в» 6-й линии, как написано у Гоголя, жил Обломов. Теперь-то я понимаю почему «в» 6-й линии. А тогда очень удивлялся. Это из немецкого языка, где живут «в улице» (in Strasse)) и тоже в коммунальной квартире. Там квартира была бывшей барской: двустворчатые двери передних комнат, парадная лестница и чёрный ход для прислуги, комната для прислуги с дверью, выходящей в кухню. В этой комнатке, метров 6-7 жили 4 взрослых человека. Отец, бывший царский гвардеец под два метра и его сын, почти такой же. Мать и дочь. Мужчины спали на полу, т.к. кровать была одна. Ночью, когда бывало я прибегал со свидания или гулянки и включал на кухне свет, чтобы поставить на плиту чайник, взору открывалась картина из четырёх длинных ног в кальсонах, лежащих на полу и торчащих из открытой двери.

На 19-й линии мы жили на 4-м этаже и только у нас из всего дома после войны сохранился балкон, на который всё-таки не рекомендовалось выходить из соображений безопасности. То ли сам обвалится, то ли перила могли рухнуть. На лестнице как-то тускло и зябко горела дохленькая лампочка. В углах таилась какая-то опасность и я боялся идти наверх. А когда добирался до квартирной двери и мог уже войти в квартиру, то испытывал огромное облегчение.

На участке от Большого проспекта до набережной Невы был разбомблен всего один дом. Этот дом притягивал детей. Во всяком случае моя сестра с подружками, которые были не такие трусливые, как я, в сумерки, когда всё становилось непонятным и таинственным, ходили в эти развалины. Зачем? Испытывать храбрость. Ну, а я был младший брат и вечно «хвостиком» двигался за сестрой. На тёмном фоне неба ещё более чёрные развалины и в проёмах бывших окон шевелились какие-то тени, которые казались человеческими фигурами и, конечно, врагами. Жуть. Днём обнаруживалось, что это шевелятся от ветра какие-то лохмотья, а не враги. На улице дети играли в «классики», в лапту, в прятки, гоняли обруч, играли в «пятнашки». У некоторых были самокаты. Колёсики самоката делали из подшипников. Поэтому визг был ужасный. И вот однажды папа принёс самокат с настоящими колёсами на резиновом ходу. Мы играем на улице. Подходят большие парни. «Дай прокатиться…» Тут как раз по Большому проспекту проходит трамвай, парни подхватывают самокат, прыгают на подножку трамвая и наш самокат тю-тю.

Новый Год. В комнате в углу стоит ёлка, украшенная в основном бумажными игрушками. Снег обозначен белой ватой. 31-е декабря. Дело к вечеру. Мы ждём родителей с работы. А пока зашёл некий спор. Вата горит или тлеет? Надо же проверить. И мы (или я) поджигаем вату, нет-нет… а именно прямо ту, что украшает ёлку, да ещё внизу. Вата полыхнула, ёлка загорелась, игрушки же бумажные. Ай-ай. Я тащу из кухни чей-то таз с замоченным бельём (жутко тяжело) и вдвоём мы опрокидываем его на ёлку. Мокро. Пахнет гарью. Дым заполняет комнату. Катастрофа. Что делать? Мы поворачиваем ёлку задом наперёд. Сзади сохранилось сколько-то зелени. Пытаемся навесить какие-то ошмётки от игрушек. Целлулоидный пупс (любимец Ины), какая-то негроидная кукла, наряженная Дедом-Морозом, расплавилась.

Влетает папа. Он ещё с улицы увидел, что из форточки нашего окна ползёт дым.

Наступает расплата. Ина старшая – ей достаётся значительно больше. Но всё-таки Новый Год. Дети, Слава Богу, в порядке. Получите подарки. Я стою с опущенной головой и отказываюсь. Глотая слёзы, произношу, что не заслужил.

Училась Ина в школе №3, расположившейся тогда в краснокирпичном здании Пожарной части. А я уже пошёл в школу №5 на углу Малого проспекта и 14-й линии. Там моя тётя Рая была завучем (заведующая учебной частью), т.е. большим начальником. Носил я шапку такую большую, что она свободно вертелась на моей голове и сваливалась на нос таким образом, что видеть что-нибудь я мог только то, что прямо внизу. И однажды спешил я в школу, уже расставшись с иной, которая переводила меня через улицу (Большой проспект), и как обычно ничего не видя впереди, натыкаюсь на торчащую железяку и распарываю себе щеку. Это была раскуроченная водосточная труба. Кровь, слёзы, рёв. На долгие годы шрам.

В подвале школы была столовая и там детей кормили, а иногда тётя Рая зазывала меня к себе в кабинет и давала кусочек хлеба.

Как-то дома спросили: «А в классе есть у вас евреи?». «Конечно!», - ответил я. «А кто?». «Лебедев». «А почему ты решил, что он еврей?». «А у него чёрные волосы».

Мальчишки, конечно, обыкновенно играли в войну. Мы нашли себе тайное место для штаба и было оно в куполе углового эркера дома. Путь туда лежал через чердак. Однажды мы, компания из трёх мальчишек, наигравшись, собрались домой и тут обнаружилось, что двери выхода из чердака на лестницу закрыты. А идти домой уже надо. Покричали, покричали, без результата. Нашли выход. Из каждого лестничного пролёта на чердак выходило световое окно. Этакая дыра в полу, когда-то застеклённая, а тогда были только железные рамы. Через эту дыру видна вся лестница внизу и можно сказать совсем близко перила и площадка 6-го этажа, т.е. свобода. На полу чердака нашли канат (много позже я понял, что это была полусгнившая бельевая верёвка. Тогда жильцы сушили бельё на чердаках. А нам казалось, что мы применили толстый хороший канат). Привязали эту верёвку к железяке переплёта. Конец её оказался как раз на уровне перил 6-го этажа. Это, наверное, метров 6 длины. И я ( не помню по жребию или как самый храбрый) полез по этой верёвке вниз. Спустился таки и вишу вроде так, что ноги мои где-то на уровне перил. Пытаюсь достать перилла ногой, чтобы шагнуть, спрыгнуть на площадку и всё, и … не достать. Вишу. Что делать? Гляжу вниз… а там … 6 этажей пустоты. Тут я испугался и полез наверх. Таки поднялся до самого верха и уже уцепился за железный переплёт. Мальчишки уже тащат меня за плечи наружу и …никак. Почему никак - я и до сих пор не понимаю, но никак. Руки начали ослабевать, и я сползаю вниз. Я ору уже благим матом: «Помогите!!!» Внизу стоят люди и задрав головы смотрят вверх. Полное отчаяние. И тут кто-то берёт меня за шиворот и вытаскивает наружу. Мой спаситель молодой матрос вышел из какой-то квартиры, увидел, взбежал вверх, вышиб дверь чердака. И повёл меня домой. «Дяденька, я сам дойду». Привёл, усадили на стул и до самого прихода родителей с работы я с этого стула не сдвинулся. Потом папа и мой спаситель изрядно приняли.

Трое детей и все трое попадали в детстве в несчастный случай. Володя ещё до войны попал под автомобиль на Большом проспекте. С сотрясением мозга. Ина вообще чуть не утонула. Это было уже в году 1946 или 47. Мы жили на даче в Разливе. Жили вдвоём, я и Ина. А мама и папа приезжали только на воскресенье. Дачные домики располагались на разделяющей озеро косе и принадлежали редакции газеты «Ленинградская правда», где работал наш отец. По воскресеньям приезжало много народу купаться, загорать. Вот картинка. Ина в городе училась плавать в городском бассейне. На берегу много людей, кто-то бросил мячик и Ина поплыла за ним. Она плывёт, а он отплывает. Устала и решила отдохнуть, как привыкла в бассейне. А под рукой ни бортика, ни каната, ушла под воду, опоры нет и… испугалась. И стала как поплавок вверх- вниз. Вынырнет, крикнет и под воду. Ужас. Я ору. Услышал папа, а они на втором этаже чай пили. Как был в чесучёвом костюме (чесуча – это вид шёлка), так и пошёл по воде. А плавать наш папа не умел. Тут из туалетной будки, что была прямо у берега, прыгнул в воду Николай Ходза ( был такой детский поэт) и вытащил Ину. С той поры много лет она боялась воды.

А вот как описывает, примерно тот же период моя сестра Ина. В деталях разнимся, а в памяти осталось почти то же самое.

* * *

ПИСЬМО 1. Кокотова Фаина своему младшему брату Боре 28.04.2004

Больница г. Кёльн в г. Берлин.

....это теперь, Боренька, стоит иногда фиксировать, да, ты мой младший братик.

А тогда, в 1944, когда мы приехали из Иса сначала в Волхов, а потом по подделанному удостоверению о вызове в Ленинград, где Шахнович Л.Б. должна была ехать без детей. Слово «без» было исправлено на «двух». И каково было нашей законопослушной и натерпевшейся от властей маме ожидать контроля.

Так вот началось послевоенное детство: 9 и 6 лет, 10 и 7 – барышня и малыш.

Барышня в школу, малыш в детсад. Школа №3 у Пожарки – 21 линия | Большой проспект Васильевского острова, детсад№8 через проходные дворы на 17-ю линию, да и полквартала к Среднему проспекту от Большого. Пожалуй, примерно 15 минут. На это время нужно выйти раньше, чтобы не опоздать в школу. Весь дневник барышни в записях об опоздании. Папа сердится. Барышня не понимает, почему этот безопасный путь до детского сада нужно брата вести за руку. Он давно знает дорогу. Ну, и давай, иди сам (не говори только папе...). Барышня приходит в детсад за братиком. В группе его нет. Врач выводит перевязанную мумию – на лице один глаз... Ужас обуял. Не буду теперь говорить о своём страхе за брата – он живой, испуганный, но улыбается. Главное, что скажет папа...Что говорить, все «мизиники» (мизинчики), привыкшие к опеке старших, не слишком боевиты и храбры. Что же произошло?! Лицо малыша было вровень с нижним креплением водосточной трубы, в неё он и воткнулся, т.к. глаза были закрыты слишком большой для него шапкой старшего брата. Отчего такая рана, ведь так разорвать лицо можно было только с разбега! Почему бежал? Кто это может теперь сказать? Может быть, прогавкала какая-нибудь шавка. Мало ли чего можно испугаться. Может быть, напугал большой мальчишка – такого сброда было всегда сколько угодно. На самом деле малыш не был трусом, о его раннем мужестве можно судить по поступкам. Я училась уже в 5-м классе (12 лет) и его (брата) брали в свою кампанию дворовые мальчишки. Однажды их ватага обследовала крыши и чердаки нашего дома. Дом 6-этажный. Парадный подъезд без окон, освещался через стеклянный плафон и между этажами была стеклянная матовая стенка к чёрной лестнице, где были окна и свет. Случилось, что дверь чёрной лестницы на чердак кто-то захлопнул и ватага оказалось запертой. Обнаружили дырки в плафонах, стёкла во время обстрелов вылетели и сохранилась деревянная рама над широким пролётом лестницы. Нашли верёвку. Привязали к раме. Кто полезет? Старшие, конечно, поумнее и жребий пал... Какой можно было почувствовать ужас, можно, прочувствовав это в течение долгой жизни. Борька повис, цепляясь ручонками за раму. Бог спас, послав полупьяного матросика, выходившего из квартиры последнего этажа. Быстро сбежав вниз, перебежав к чёрной лестнице, взбежал и вышиб ногой злосчастную дверь. Потом за штанишки вынул моего братика и надавав испуганным хлопцам по разным местам, дознавшись, где он живёт, привёл зарёванного и испуганного ребёнка домой.

Как уж ходили вокруг спасителя мама с папой. Кормили, поили, он стал частенько приходить.

Был и другой случай, подтверждающий заложенное в нём мужество.

Это был, пожалуй, канун 1947 года. Наряжали ёлку, самодельные игрушки. У меня впервые была кукла – чёрный пупс, с которым мне, барышне, недоигравшей в куклы, было неловко играть в дочки-матери, и я училась шить ему одёжки. Естественно, было сделать наряд Деда-Мороза – лоскутки, вата – и нехитрый костюм, и «Дед-Мороз» под ёлкой, и пушки ваты – «снега» на всех ёлочных лапах. Ёлка украшена разноцветными свечками.

Помню, я явилась домой с лыжных соревнований, которые проводились на Елагином острове (потом всё школьное детство мы ездили туда с лыжами, потом с коньками).

«Инка, я зажигал свечки – так красиво горит...», - говорит младшенький. Я, конечно, объяснила, как это опасно, а потом, старшая, сама взялась за спички. Вспомнился спор с девочками, горит вата или тлеет (об опыте моего папы я ещё не знала). «Конечно, тлеет». Сказано – доказано Спичка поднесена к клочку ваты. Вспыхнуло мгновенно всё – гуттаперчевый (целлулоидный?) пупс поддал жару. К счастью, не было в кранах воды, а стояли наполненные вёдра с водой в кухне. Баба – в шоке, раззявила только рот. Мужчина помчался в кухню и притащил ведро воды. Так-то. Потом был грозный вопрос, кто зажигал ёлку... Пупса жалко до сих пор, осталась одна нога и недоигранность в детстве в куклы... И восхищение братиком.

Потом уж он был при мне всегда. Мои подруги вначале звали его «Инкин хвостик».

В старших классах влюблялись в него, да и он был непрочь находиться в их компании, с удовольствием отвечал на приглашения, все его баловали...

Этот дом в стиле позднего модерна, где мы оба родились и жили до 1947 года (В.О. 19 линия, д.14, кв.6). Я всё время в эвакуации гордилась тем, что помню адрес... и мы вернёмся туда, когда прогоним фашистов... Незадолго до отъезда в Германию мой хор выступал в бывшем клубе им. Орджоникидзе (теперь какое-то другое имя у него). Это Большой проспект, напротив нашего дома, где мы оба родились и произошли эти события. Мне захотелось взглянуть на эту лестницу, почти всегда тёмную, куда разгневанный папа вышвырнул меня, как виновницу пожара (а может быть, вспомнилось то событие, что случилось с ним, когда чуть не сгорела текстильная фабрика, где он хотел проявить свою «смекалку»). Двери, когда-то очень красивые, заменены железными уродами с кодовым замком. Не думаю, чтобы они сгнили – уехали с остатками витражей на чью-нибудь загородную виллу. С трудом отыскав кусочек незагаженной стены, я сделала снимок. Он у меня с собой и это предмет неуходящего тяготения к дому.

С этим кусочком жизни связано ещё одно событие – другая тема.

Когда мы уехали в эвакуацию, дома оставался трёхколёсный велосипед и мой самокат с красными колёсами. Они сохранились, хотя их деревянные части могли заменить папину библиотеку, которую сожгли в «буржуйке». Как я мечтала о встрече с этим самокатом. Во сне сиял он мне своими маяками – колёсами. Как я их теперь намывала. «Девочка, давай я тебя покатаю», сказал незнакомый мальчишка... А теперь дай мне прокатиться…» Дала – растяпа. Так он уехал на 18 трамвае на Косую линию. Бежали за ним долго. Такой растяпой я и жила всегда.

...Была у меня дружба с Таней Самариной. Меня в этой семье очень хорошо принимали. Мы с Таней соревновались, кто из нас сильнее и храбрее. У Тани рос горб, она занималась специальной гимнастикой. И мускулы были крепкие. Натягивали нитку, сжимали, напрягая – нитка у Тани лопалась. У меня тоже, но не от силы мускулов, может быть, от «[к]олдовства».

После войны на газонах долго ещё сохранялись вырытые «щели». Были они страшноваты, особенно, если с накатом (не в три наката). Мы, храбрясь друг перед другом, исходили их вдоль и поперёк. Было ещё много разбомбленных домов. Особенно, дом на углу 19-й линии и набережной Лейтенанта Шмидта. Влезали мы в парадную и бродили там в темноте... Борька стоял на улице и ждал, пока нам не надоест... На углу висел фонарь. От ветра он раскачивался и тень на противоположной стене пустующей комнаты 1-го этажа, которая видна была в проёме, раскачивалась. Вот уж натерпелся страху мой братишка. А мы, покривлявшись, тоже слегка испуганные, рванулись к дому. Но, по дороге был ещё один дом с пустующими глазницами окон и там раскачивалась какая-то тряпка. С визгом помчались все «храбрецы».

Тогда же первое проявление антисемитизма, я ещё и слова такого не знала.

Мама привела меня во 2-й класс к лучшей учительнице Вере Георгиевне (она рассказывала, что променяла в блокаду свою золотую гимназическую медаль на хлеб).

Когда мама ушла, она обратилась ко мне: «Так ты евреечка?». Как-то так гаденько, что я поняла, что это очень плохо. Потом я училась неплохо и помню, как, рассказывая о животных, домашних, о свинке, она, глядя на меня (а может быть и нет): евреи свиней не едят, т.к. они нечистые животные, зато курочку они очень любят, хоть она и копается в навозе. Всё-таки плохие...

* * *

Продолжаю рассказывать. Может быть, Ина и ещё напишет своё. (К сожалению, больше не написала – не успела.)

В те времена, что мы жили на 19-й линии, старший брат Володя учился в морском подготовительном училище и иногда приходил домой. Однажды он увидел с балкона как какой-то парень ударил Ину на улице, выбежал и уже сам побил того парня. Набежал народ, крик, милиция и увезли нашего брата. Хулиганство, бьёт маленьких.

Отпустили позже с устным напутствием: побил хулигана правильно, но зачем на глазах толпы.

У меня дизентерия. Я в больнице, аппетита нет, ничего не ем. Рядом лежат ещё более маленькие дети. Я смотрю, как им делают уколы. Они плачут и мне за них больно.

Приходит доктор и говорит, что если я не буду есть кашу, то мне будут делать уколы. В страхе я ем ненавистную кашу. И до сих пор, когда мне делают уколы, сердце сжимается от страха.

В 1948 году мы переезжаем на 6-ю линию (дом 37, кв. 20). Там папе дали комнату и соседнюю обменяли на комнату на 19-й линии. Таким образом, у нас 2 комнаты в коммунальной квартире, где живут ещё 4 семьи. Дом явно был когда-то для состоятельных жильцов. С улицы два парадных входа. А со двора так называемые чёрные лестницы, когда-то служившие для входа прислуги. Парадные лестницы красивые, с пологими маршами, камином внизу и барельефами из римской жизни.

Камин украшен глазурованной плиткой цвета морской волны. Во дворе чаша когда-то работавшего фонтана. По стене дома во дворе остатки дикого винограда.

Квартира наша на 5-м этаже, а лифт, наверно, не работал со времён Революции. Значительно позже его отремонтировали, а ещё через много лет он сломался окончательно и мои родители, уже очень старые люди, года три вынуждены были тащиться наверх с передышками и остановками, посиживая на широких низких подоконниках лестницы, пока не построили новый лифт.

Новая школа, в которую я перешёл, располагалась совсем близко, на углу Среднего проспекта и 7-й линии, школа № 30. Школы тогда разделялись на мужские и женские и только к 10-му классу при очередной реорганизации у нас появились девочки, что было для нас, проучившихся уже 9 лет в мальчишеском обществе, большой экзотикой. Впрочем, надо полагать, учитывая это и наш 16-летний (а кое-кто был и 20-22 лет) возраст, 10-е классы объединять не стали. Учеником я был довольно средним, т.е. твердым «хорошистом» (от слова «хорошо»). Я уже рассказывал, что это обстоятельство очень гневало нашего папу, который мечтал, чтобы его дети были талантливы, во всяком случае не хуже детей его брата Аврама и сестры Раи. А сын тёти Раи Иридий был и отличником, и просто человек талантливый. И Юра Кокотов, сын дяди Аврама – умница и тоже талантлив.

Послевоенное время помнится таким. Телефона в квартире не было. Отопление печное. На кухне у каждой семьи отдельный столик и полка для посуды. На столиках керосинки и примусы. Вода только холодная. Поэтому все ходили в баню. Баня ближняя на углу Среднего проспекта и 5-й линии. Чтобы попасть в баню, приходилось стоять многочасовые очереди. В бане надо было схватить тазик, место на скамейке (впрочем, о том, как мылись в бане, очень выразительно писал Зощенко).

Когда мы въехали в эти комнаты, наружная стена, точнее простенок между окнами был покрыт толстым слоем слизи плесени от многолетней сырости (во время войны и блокады печки не топили, а крыша протекала). Прошло время, пока стены просохли и комнаты приобрели жилой ухоженный вид. Комнаты были замечательны. Потолки высокие, метра 4, наверно, полы паркетные, которые натирались такой специальной восковой пастой и растирались специальной щёткой или войлоком. Непростой труд, но потом пол имел блестящий парадный вид. Топка печей (в каждой комнате по одной) была замечательным делом, согревавшим тело и душу. Сидеть перед печкой, смотреть на огонь, ощущать тепло, идущее от неё, ни с чем не сравнимое наслаждение. Но, надо заготовить дрова на всю зиму, а потом ежедневно приносить вязанки дров из сарая. Когда я уже был в таком возрасте, что мог это делать, а папа как раз не мог из-за нажитой на фабрике паховой грыжи, и должен был ежедневно доставлять дрова домой, то было это занятие моим проклятьем. Наш сарай с дровами находился во дворе соседнего дома (№35). Надо было дрова нести метров 150 и потом на 5-й этаж. Носили дрова вязанками. Это так обхватывали верёвкой, чтобы петля затягивала охапку дров. Всё вместе закидывалось на спину и, придерживая за концы верёвочной петли, я отправлялся в путь. Худой был как щепка, да и хлипкий. Этот путь превращался в мучительный процесс. Вязанку я делал, конечно, такую, чтобы не ходить во второй раз, т.е. почти неподъёмную. Дрова давили на косточки позвоночника и было очень больно. Надо терпеть. Терпеть трудно. Постепенно отпускаю верёвку и сдвигаю вязанку, а там другой позвонок. Больно до слёз. Опустить на землю нельзя – потом не поднять на спину. Добрался до подъезда, поднялся на второй этаж. Наконец-то, здесь подоконник. Можно повернуться спиной и опустить вязанку, отдохнуть и потом нетрудно снова взять её на спину. Т.к. зимой это надо было делать каждый день, то позвоночник болел всегда. Естественно, занималась этим и Ина, но она была девочка, а я мужчина (!). Так что должен был справляться сам. Мама жалостливо говорила: «Боря, не бери столько, сходи ещё раз». Боже, да второй раз я даже представить себе не мог, что опять надо совершать такой путь. Печка представляла собой этакое круглое сооружение из кирпича, заключённое в наружную железную гофрированную оболочку. Если зимой комнаты нагревались градусов до 17-19, то это было уже достаточно тепло. Было ещё одна обязанность, которую я тоже выполнял неохотно, но уже из-за лени. Надо было выносить ведро с помоями. «Боря, вынеси ведро». Никакого внимания. «Боря, вынеси ведро». Никакого внимания или: «Да-да, сейчас». По многу раз маме приходилось повторять. Но, почему-то она никогда не сердилась. У Ины, наверно, были свои обязанности, но я не помню. Пришло время, когда мне было поручено осенью купить на дровяном складе дрова на всю зиму. Занятие это было не для слабохарактерных людей. Дрова надо было купить такие, чтобы в наборе были не только осина и ольха, но хоть немного берёзы и сосны, т.к. осина и ольха не столько горели, сколько дымили и пыхтели. Самым удачливым доставались и сколько-то берёзы, сосны, ели. Выпросить у кладовщика эту драгоценность было неимоверно трудно. Он (она) был большой хозяин над покупателями. Впрочем, в той жизни покупатель – продавец, начальник – подчинённый были такой системой отношений, где покупатель (подчинённый) всегда был униженной стороной. Потом эти, как правило, двухметровые брёвна, надо было распилить, расколоть, сложить в сарае так, чтобы они к осени хоть немного просохли.

В Ленинграде погоды не самые лучшие и поэтому, если зимой выпадали дни солнечные, да ещё воскресные, когда можно было побыть дома, да ещё протоплены печи, на душе становилось светло и ясно. В такие дни папа любил на всю семью готовить завтрак, и он был очень вкусный, чем повар гордился. На это мама, которая всю жизнь по крохам экономила, произносила: «Конечно, если масла в кашу не жалеть, то и нетрудно вкусно приготовить». Сама она такой роскоши себе позволить не могла, доходы не позволяли. А позднее и привычка появилась. Например, папа всегда любил крепкий чай. Чай пил он (и меня приучил) в тонком стакане с подстаканником. Много позже старший брат Вова к серебрянной свадьбе родителей подарил им два серебрянных подстаканника. Мама экономила и на чае. Чтобы как-то компенсировать слабый цвет из-за малого количества чаинок, добавляла питьевой соды. Напиток чернел, хотя сам чай, естественно, лучше не становился.

Школа, как я говорил, находилась на углу Среднего проспекта и 7-й линии, а напротив там, где сейчас станция метро «Василеостровская», стоял жилой двухэтажный дом. В нём в полуподвале была пивная. Тогда в такой пивной продавались и водка, и вино в розлив. Там по получении после окончания школы аттестата зрелости мы отпраздновали это событие возлиянием вина. На углу 6-й линии и Среднего проспекта, где сейчас павильон «Макдональдс», был пустырь, а дальше через дом магазин, во дворе которого мы часто стояли в очереди то ли за мукой, то ли сахаром. Того и другого продавали по норме столько-то в одни руки. Стоять приходилось многими часами, очереди были огромные. Народ уставал и зверел. Зорко следили, чтобы кто-нибудь не получал без очереди, одновременно сами пытались эту же очередь как-нибудь обмануть. Например, привлекая детишек, которые вокруг этой очереди крутились. Какая-нибудь тётка подзывала мальчика-девочку и за рубль тот изображал её ребёнка. В одни руки продавали или 2 кило муки, или полкило сахара. Это уже была свободная продажа после отмены карточек. Что такое карточки? Ещё более трудный период жизни, когда продукты выдавались по норме на каждого человека. Если карточки терялись или были украдены, то это была трагедия, которая могла привести к смерти от голода.

Естественно, в жизни были и плохое, и хорошее. Хорошее было, к примеру, такое. Почти каждое воскресенье на углу около школы стоял лоточник и продавал книги. Папа покупал и что-нибудь детское, и для взрослых. Позже, мы уже были старше, началось издание книг по подписке. Много, много авторов-классиков. В это время мы стояли в очередях днями-ночами, чтобы попасть в число счастливчиков, т.к. количество экземпляров было ограничено. Например, подписка на собрание сочинений или Гюго, или Бальзака, или Чехова и т.д. Объявлялось, что будет 100 экземпляров, а желающих многие сотни. Это, конечно, не хлеб, но страсти разыгрывались почти шекспировские.

Музеи, театр, концерты. В музеи нас в детстве всюду водил папа. Он был отличный экскурсовод. И вообще, нашим образованием занимался папа. То он вёл нас в музей, то подсовывал какую-то книгу, то и совсем придумывал этакую литературную игру. Открывалась или энциклопедия, или словарь иностранных слов и... «Боря, ткни пальцем и назови любое слово». «Интервенция?!?!» «Так, кто знает значение слова?» Он знал всегда. А в школе или во дворе были и такие игры, которые назывались «в слова». Кто-то произносит слово, следующий новое, но которое обязательно начинается с той буквы, которой заканчивалось предыдущее. И так по кругу. Проигрывал тот, кто первый не мог придумать слово. В 15 лет, после 8-го класса, я уже познакомился с моей, как оказалось, будущей женой. Имя она имеет удивительно красиво-библейское: Юдифь (по-домашнему: Дифа). Каждые каникулы она приезжала в Ленинград, и мы чуть не каждый день ходили в театр, а днём в музей. Билеты в театр всегда покупали перед началом спектакля. Бывали спектакли такие, что билеты были распроданы или слишком для нас дороги. Люди моего склада такой барьер не могли преодолеть и даже не пытались. Но не такова Дифа. Она не понимает, как это можно не попытаться преодолеть препятствие. И начинает перед входом спрашивать всех: «Нет ли лишнего билетика?». И всегда добивалась желаемого. И такая она всю жизнь и во всех делах. А если не получалось, то болела.

Новая школа, в которую я поступил при переезде на 6-ю линию, располагалась на углу Среднего проспекта и 7-й линии и до 10-го класса была только мужской. Перед последним годом учёбы, т.е. 10-м классом, школы объединили и появились девочки с 1-го по 9-й. И только мы заканчивали 10-й класс в прежнем мужском коллективе. Поскольку я поступил в школу в 1945-м году, сразу по окончании войны, в классе у нас были ребята разных возрастов. Такие, как я, – семилетки и такие, кто всю войну не учился, т.е. на 5 лет старше. К 10-му классу все были от 17-ти до 22-х лет. А учительница английского языка, выпускница института, была лет 25-ти. Старшие парни смотрели на неё как на предмет то ли обожания, то ли сексуального влечения. Сценка выглядела, примерно, так. Выходит к доске высокий 22-летний детина и смотрит на учительницу влюблённо-смущённо и должен отвечать урок. Учительница краснеет, класс счастлив. Реплики, подхихикивания. Парень и учительница ещё больше краснеют. Класс ещё больше веселится. Очень классу не понравился учитель логики и психологии (был такой эксперимент в школах в те годы, когда с 8-го по 10-й класс ввели дополнительные предметы. Где-то испанский, где-то латинский, где-то стенографию, а у нас логику и психологию). Учителем был молодой здоровый детина, мастер спорта по гребле. Здоровые недоросли развлекались по-разному. Этого учителя то запирали в классе, пока он что-то записывал в журнале по окончании урока, то некоей толпой припирали к стене в коридоре и начинали подталкивать и поколачивать. Гнев его был бурно-эмоциональным, что и доставляло удовольствие великовозрастным балбесам.

Особая часть жизни в школе были школьные вечера. Тогда в школу приходили девочки (или мы шли в женскую школу). Событие было, вызывающее учащение пульса в крови. Танцы. О. это было так волнительно-важно. Пригласить девушку на танец, пожалуй, равнялось некоему подвигу. Не каждый на это решался. Танцами занимались. Первые танцы, которые я разучил ещё в классе 6-м, летом в пионерском лагере, были бальные: па-декатр, па-зефир, па-деспань, русский бальный, полька, краковяк. Танго и фокстрот и, конечно, вальс, вальс-бостон появились уже в старших классах на тех самых вечерах. Моя дорогая жена Юдифь и до сих пор (а нам сейчас, когда я пишу эти строки, по 65 лет), если мы отправились на курорт к тёплому морю, каждый вечер ведёт меня в какой-либо бар, где танцуют, и самозабвенно, по мере сил, отдаётся этому удовольствию.

Как-то так получилось, а скорей всего специально, все еврейские мальчики параллельных классов помещались в один. На самом деле, я не припомню, чтобы антисемитизм как-то проявлялся ни тогда, ни потом по отношению и непосредственно ко мне и к моим приятелям евреям. Конечно, никто в нашей семье не пытался как-то скрыть свою принадлежность к евреям, но и особенную приверженность не подчёркивали. Родители мои были правоверными коммунистами и для них национальность играла второстепенную роль. Хотя уже взрослым я усмотрел в их поведении некоторую непоследовательность. Однажды в наших книгах я наткнулся на Букварь еврейского языка и обратился к папе, чтобы он меня начинал учить языку. Папа взял и бросил букварь в печку, мол, мне это вообще ни к чему. Всё-таки я что-то выпросил у него, т.к. в памяти остался стишок:

«Ан алеф гот фир екелех,

А штекл мит цвай флекелех»

Теперь, когда я немного узнал немецкий язык, я смог перевести этот стишок. Т.е. его бы надо было записать так:

„An Alef gibt’s vier Ekelech,

A Stekl mit zwei Flekelech“, что означало: Буква Алеф имеет четыре уголка, палочка с двумя пятнышками.

На этом моё изучение языка «идиш» закончилось, о чём я очень сожалел, приступая к изучению языка в Германии. Могли ли мы когда-нибудь, живя в Советской стране, представить себе, что все мы будем разбросаны по всему миру и иностранные языки нам понадобятся. Между собой родители разговаривали на «идиш», т.к., конечно, этот язык для них был родной. Как-то в классе 6-м учительница русского языка спросила меня, знаю ли я свой родной язык. Я был в недоумении, т.к. никакого кроме русского, не знал. А с другой стороны, во времена «дела врачей» папа демонстративно вернул себе в документах еврейское звучание имени-отчества.

Ещё одно обстоятельство, всегда вызывавшее у меня вопрос, так и оставшийся неразрешённым. Как-то так случилось, что мои родители, хотя и не придававшие никакого значения национальности, оказались оба евреями. И в семье у нас никогда не обсуждалась такая проблема. Оценка возможного жениха-невесты бытовала на уровне, был бы человек хороший. И надо же, чтобы и старший брат, и сестра, и я оказались связаны с такими же евреями. В то же время родной брат Аврам женился на русской красавице (тётя Валя). И родной брат мамы (кстати тоже Аврам) женился на русской девушке Наде. Правда, в этом случае этот еврейский мальчик, приехавший в Ленинград на заработки, долго скрывал факт женитьбы вообще и на русской девушке в частности. Мой папа с удовольствием рассказывал о поиске по всем общежитиям этого прятавшегося от родных младшего брата и ужасно смущённого, когда его таки разоблачили. (К сожалению, этот мой дядя, которого я никогда не видел и на которого, как говорили его русская родня, я был очень похож, умер очень рано во время блокады Ленинграда). Проблема таки существовала. Брак еврея с нееврейкой религиозными родителями осуждался. Ещё более болезненно принимали родители отступление детьми от правил и обычаев старины. Когда родился мой старший брат Володя, а было это в 1926 году, мама с маленьким поехала к родителям, которые жили в местечке (Клинцы в Белоруссии) и, естественно, были верующими евреями. Когда дед увидел внука, то в соответствии с правилами, правда, улучив момент, когда дочь-коммунистка куда-то отлучилась, собрал, как положено, десять евреев (миньян) и, помолившись и наточив ножик, собрались совершить внуку обрезание. В этот момент молодая мать-коммунистка вернулась и не позволила совершить обряд. Дед разгневался так, что уже до конца жизни с дочерью не разговаривал. Младшая сестра моей мамы Вера влюбилась в молодого человека, но русского и... осталась старой девой. Семья не позволила, а больше она никогда и не пробовала. Чего мы совсем не знаем, так это кто были наши деды с маминой стороны. Единственное, что наш папа любил пошучивать, так это то, что мама, мол, из богатой семьи и что её отец был коннозаводчик и они в баню ездили на собственной паре (лошадей). Оказывается, тот наш дед был извозчик. И это всё. У мамы ещё две сестры (Хая и Вера) и был младший брат Абрам, который погиб во время блокады Ленинграда.

Летом после 8-го класса моя приятельница ещё по пионерскому лагерю Сима Черейская привела ко мне девочку, свою двоюродную сестру из города Петрозаводска, и сказала, что, мол, займись ей, т.к. она мешает Симе готовиться к экзаменам в институт. И надо же, что вот уже больше сорока лет я и занимаюсь этой девочкой. Симу я знаю давно, а ещё у неё есть младшая сестра Лена. Обе сестры очень красивы. Про Симу говорили: «Самая красивая девушка Васильевского острова». А младшая – как взмахнёт ресницами (маленькая ведь ещё была). Привела и говорит, что её зовут, а как зовут, я и не разобрал, только, что там есть буква «Ф». Назавтра поехали мы, я и эта девочка, и моя старшая сестра Ина, которая тоже готовилась к поступлению в институт, в Петродворец. Ина сидит на скамейке, а мы гуляем-бегаем по парку и я, т.к. не знаю, как её называть, только мычу букву «Ф»... И только потом спрашиваю Симу, оказалось – Юдифь.

Ясли, детский сад, пионерский лагерь, октябрята, пионерский отряд, комсомол, школа, домашние задания, школьные вечера, шатание по улицам. Дневник, замечания учителя в нём, еженедельный контроль и подписание дневника родителями, сказать – не сказать маме-папе о проблемах в школе, девочки-девушки во дворе, на улице, книги, музеи, театры, друзья-приятели – всё это окружало, занимало весь день с утра до вечера.

А ещё перед нашими окнами, выходящими во двор, находились окна противоположного флигеля. А там жил скульптор Лишев. Что он за скульптор, я и до сих пор не знаю, но одно он создал, вернее, воссоздал замечательно, это скульптуру «Самсон, разрывающий пасть льва», что является центральной фигурой фонтанов в Петродворце. Скульптура эта пропала в неизвестности во время фашистской оккупации. Квартира скульптора состояла из двух этажей. Верхний этаж занимала студия. Т.е. была стеклянная стена, дугой переходящая в крышу. Я часами смотрел как седобородый старик что-то там делал, подходил то к одной работе, то к другой, в большом количестве стоящих в световом зале.

Важная деталь той жизни был задний двор. Т.е. был передний двор. В нём когда-то был фонтан и был хозяйственный. Там в наше время стояли сараи с дровами на зиму. Это был особый мир мальчишек и... уголовной шпаны. Все мальчишки знали, что вот в таком-то сарае находится ночлежка, где прячутся от милиции и живут сбежавшие уголовники. Игры мальчишек были разные. Например, мы прыгали с крыши сарая на другую. Требовалась некоторая сноровка и смелость, чтобы перепрыгнуть пропасть. Там же играли в прятки и пятнашки. На одном из сараев стояла голубятня. Такие голубятни были в каждом дворе или чердаке. Тоже увлекательное занятие и зрелище. Когда хозяин голубятни выпускал голубей на прогулку, то кроме самой прогулки и созерцания удивительно красивого полёта, была задача не допустить, чтобы твоего голубя в полёте переманили в чужую голубятню и, наоборот, самому, если получится, с помощью своего голубя заманить чужого. Потом между владельцами возникали конфликты, дело доходило до нешуточных шекспировских страстей. Позднее голуби стали дикими, количество их стало невозможно огромным и они из экзотики превратились в птиц, раздражающих и пачкающих крыши, подоконники и памятники помётом. Против них стали принимать меры, их отстреливали, отгоняли, вешали сетки, чтобы защитить голову какого-либо памятника.

Телефонов в квартирах не было. Может, где и были, но я таких не знал. Я уже уходил гулять довольно поздно. Но, правило было такое (я его сам себе установил): если я не предупредил дома, что приду поздно, то обязательно приходил домой не позже 24.00. Иногда бывало, входил прямо с боем часов.

По Среднему проспекту и 9-й линии (это вблизи от нашего дома) ходили трамваи. До появления трамвайных вагонов с закрывающимися гармошкой дверьми (их называли „американками“) площадки были открыты. Возможностью бесплатного проезда была езда на подножке и „колбасе“. „Колбасой“ называлось торчащая сзади вагона стальная конструкция для соединения с другим вагоном. На этой самой „колбасе“ умудрялись ездить безбилетники. Особый шик при этом состоял в том, что мы прыгали на ступеньку или „колбасу“ после того, как трамвай набирал скорость и спрыгивали ещё до того, как он останавливался. Нередки бывали несчастные случаи. Такой несчастный случай, слава Богу, с не слишком тяжёлыми последствиями, произошёл с моим товарищем и одноклассником Сашей Раковым. Мы с ним возвращались, кажется из театра и, конечно, прыгали на подножку трамвая, когда он уже тронулся. Я вскочил, следом должен Саша. Он прыгает, но... неудачно и ударяется затылком об асфальт. Я спрыгиваю, подбегаю, Саша лежит, вокруг уже толпа. Ах, ах... Саша очухивается, и мы потихоньку движемся в сторону дома. Живут Раковы на 4-м этаже без лифта. Мы добираемся до площадки. Я нажимаю кнопку звонка и прячусь. Мальчишки, естественно, ждут всегда наказания. Бабушка открывает дверь, а Сашка уже лежит без сознания на пороге.

В школе и классе у меня много приятелей, но близких два: Мишка Эйдель и Сашка Раков. Мишка был мал ростом, не худ и жутко честолюбив. Он всегда должен был быть лучше всех. Учился очень хорошо, занимался борьбой, шахматами. Он первым заставил меня пригласить девушку на танец и, вообще, очень меня опекал. Потом наши пути как-то разошлись, да и умер он совсем молодым. А с Сашей наши пути тоже разошлись, но он и после школы мне помогал и всю жизнь у меня остаётся ощущение, что в случае нужды он всегда придёт на помощь. Такое ощущение очень поддерживает.

А тогда мы были мальчишки и вместе катали на лодке мою новую знакомую Дифу. Он же подталкивал меня жениться на Дифе, когда я уже был в армии. Он же, увидев, что наш маленький сын очень болен, перевёз меня и Илюшу к себе на зимнюю дачу на Всеволожской, чтобы мальчик мог дышать свежим сосновым воздухом. Он же когда-то был ранен преступником и с ножом в спине, как писала газета, захватил его и доставил в милицию. Он был (а может, и сейчас) любвеобилен и не отказывался ни от одного из своих детей. Когда он потерял работу из-за желания выехать в Израиль, то стал страховым агентом (как и многие другие) и в этом деле преуспел так, что, приехав в Израиль создал и там страховой бизнес. Всё-таки характер и способности каждого обоснованы генетически. Один решителен и смел, другой мягок и нерешителен. Один не отступает перед барьером, а другой топчется и... отходит.

После окончания школы в 1955 году поступил в энергетический техникум, т.к. не сумел поступить в институт. Сдавались вступительные экзамены и надо было в моём случае из 5 экзаменов 4 сдать на «отлично», а один на «хорошо». А я эту норму не выполнил и получил на один балл меньше... И поступил в техникум. Техникум этот в просторечии называли «физкультурный техникум с энергетическим уклоном». Почему? Да потому, что дирекция с удовольствием принимала на учёбу не по умственным способностям, а по физкультурным. Впрочем, такая тенденция была почти во всех учебных заведениях. Несмотря на это, всё-таки образование там давали отличное. Понял это уже позднее на работе и обучаясь в институте. Среди всех преподавателей отличался один. Был он алкоголик. Из поколения в поколение учащихся передавалась технология сдачи ему экзаменов. Утром в день сдачи экзамена на входе в здание мы его ждали. «Здравствуйте, Пал Иваныч!». «Здрасьте, ребята». «Пал Иваныч, мы к экзамену готовы, но у нас есть пару вопросов. Не дадите консультацию?» «Идёмте в кабинет». Там раскрывался любой конспект. Тыкалось пальцем и спрашивалось что-нибудь. Он начинал объяснять. В какую-нибудь паузу вставлялась фраза: «Да... тут у Семёнова день рождения, а вместо этого надо сдавать экзамен». «Ну, и хорошо, ребята, вот сдадите и будете праздновать». «Да... Пал Иваныч, а мы бы хотели с Вами». «Нет, ребята. Экзамен». «Да мы, Пал Иваныч, быстро, успеем до экзамена». «Что вы, ребята, так нельзя». «Да Пал Иваныч, что там, успеем». «Ну хорошо, вы идите, а я сейчас подойду». Всё!!! Птичка поймана. Куда надо идти, тоже известно. Техникум находился на 10-й линии между Большим проспектом и Набережной Невы. А известная пивная – на 9-й линии близко к Большому проспекту. В ту пору пивные или «Пиво-воды» были на Васильевском острове (по подсчётам моего папы, а он эту сторону жизни города неплохо знал) были в количестве 66 штук. Как правило, они располагались в полуподвальчиках и так в народе и назывались «Три ступеньки вниз». Перед входом, слева и справа на стене были светильники: большие матовые шары. На одном написано «Пиво», а на другом «Воды». Главная ценность этих заведений состояла в том, что там продавали водку (и вино) в разлив (или розлив?). Когда в 1955 году впервые в Неву вошёл английский авианосец-малютка «Триумф» (чувства, которые испытывали горожане, впервые близко увидев настоящих, а не киношных английских матросов и офицеров, должно быть были сродни ощущениям папуасов, увидевших матросов Кука), люди, толпами собиравшиеся на набережной с любовью и восхищением хватали за руки спускавшихся с трапа англичан и вели их в ближайшую пивную на углу 8-й линии и Набережной. Оттуда этих матросов выносили на руках, т.к. те уже сами не могли двигаться из-за перепоя и сдавали у трапа снова на корабль. Это было зрелище.

Так вот, мы уже стояли в пивной, входил Пал Иванович, ему наливали треть стакана водки и... по возвращении в аудиторию вся группа «очень даже хорошие показывала знания предмета». Много лет спустя я с сожалением констатировал недостаточность этих самых знаний.

В те дни происходило и ещё одно незабываемое событие. Наводнение. Собственно, само по себе наводнение для Ленинграда (Петербурга) дело вполне рутинное. Наводнения бывают каждый год и не по одному разу. Но в те дни наводнение было самым большим, из тех, которые я когда-либо видел. Мы (т.е. большая толпа народу) стояли на набережной и смотрели на тот самый авианосец, который сорвало с кормовых якорей. Кормовую часть корабля прижало к берегу. Между корпусом и берегом стояла ещё баржа пристани. Огромный корабль с гигантской консолью взлётной палубы навис над набережной (хоть и назывался малюткой.) Баржа трещала под напором, а мы заворожённо следили за развитием захватывающего сюжета. Пока подошли буксиры, пока оттащили корму на середину реки. Было часов 9 вечера. И тут послышались возгласы: «Вода, вода!». Оглянулись..., а сзади всё пространство набережной покрыто водой. Двинулись домой. Улицы, особенно перекрёстки, покрыты водой выше щиколотки и до колена. Сначала перекрёсток 8-9 линии и Большого проспекта. Потом перекрёсток со Средним проспектом. На нашей 6-й линии было сухо. Поднялись домой и уже с папой пошли поддержать-выручать тётю Раю (сестру папы). Она была тогда директором школы №11 у Смоленского кладбища, в западной части Васильевского Острова. А чем ближе к Финскому заливу, т.е. к западу, тем ниже уровень мостовой и тем больше заливало водой при наводнении. А в той школе котельная располагалась в подвале и в таких случаях под водой оказывалось разное электрооборудование, что грозило порчей и аварией. Тётя Рая, естественно, очень нервничала и нуждалась, хотя бы в моральной поддержке. Ну. и мы пошли. Где-то в районе 12-13 линии воды было уже выше колена... и тут мы увидели, что плывёт лодка. Нас посадили в лодку и доплыли до самой 17-й линии. Плыть по улицам города в лодке – незабываемое и довольно жуткое ощущение. Тут и рукой подать до цели. Такого высокого уровня воды я больше уже никогда не видел. Это, конечно, меньше, чем в 1824 и 1924 годах, но тоже очень впечатлило.

В эти же дни и в связи с наплывом иностранных матросов в город, очень озаботилась власть. Чем озаботилась? А как бы советские люди, не дай бог, не совратились и не опозорились бы перед иностранцами своей дикостью. Понять сейчас уже это трудно, а тогда «железный занавес», которым Советская страна отгородилась от всего мира, должен был «защитить» советских людей от агрессивного Запада и не дать возможность этим советским людям сбежать на Запад. И вот собирают молодых активных комсомольцев и дают им задание патрулировать улицы с целью воспрепятствовать девушкам знакомиться с матросами-англичанами. А девушки-то как раз мечтают познакомиться с этими замечательно красивыми парнями. И парни само собой и за этим тоже сходят на берег (кстати, некоторые не предполагают, что дальше кабачка им не уйти). Девушки таки знакомятся с англичанами и прогуливаются на зависть другим по набережной или бульвару Большого проспекта. А на бульваре, между прочим, кусты и вечером оттуда слышны вздохи и ахи. Настигнувшие такое безобразие комсомольцы, грубо отзывают девицу и делают ей внушение с предупреждением, что если она сейчас же не прекратит, то уволят с работы, исключат из института или техникума и т.д. Несмотря на все предпринимаемые меры после посещения иностранцами города появляются,много маленьких негритят. Так было и после Всемирного фестиваля молодёжи 1957 года в Москве.

Времена были такие, что страна ещё не отогрелась от сталинских страхов. Любое слово могло быть воспринято кем-то совсем не так, как ты полагал, и могло быть использовано против тебя. Моего одноклассника Колю Малова выгнали из университета за то, что он в колхозе протестовал против недоброкачественной пищи и при этом присутствовали студенты- венгры. Т.е. его действия были расценены как антисоветские. И я имел в техникуме весьма неприятный момент из той же области. Дело было так. Однажды в коридоре техникума я довольно небрежно отреагировал на некое замечание проходящего мимо, директора. Он обиделся, схватил меня и повёл к себе в кабинет. И велел начальнику нашего отделения (декану) написать на этого плохого учащегося характеристику. Тот повёл меня к себе и на моих глазах стал писать эту самую характеристику. Текст приблизительно такой. Учащийся Кокотов учится на отлично, и то хорошо и другое, но... (тут-то и главное) ПОЛИТИЧЕСКИ НЕУСТОЙЧИВ. А я сижу у стола напротив и читаю, что он пишет. Прочитав эти два слова, я пришёл в ужас (знаю ведь, какую беду может принести такая формулировка) и возопил: «Николай Иванович, что вы пишете? Что это такое? С чего вы это взяли?». И тут он говорит: «А помнишь, ты делал в классе ученический доклад о Ленине? И говорил, что он был маленький, рыженький и невзрачный?». «Но, Николай Иванович, я же не сам, я прочитал это у Горького». «Вот, в этом и дело. Горький в своих томах мог это писать, а ты не имел право!». Что тут скажешь. Слов нет. Приходим в кабинет директора. Картина такая. Большой светлый кабинет, напротив двери письменный стол. За столом сидят три человека: директор, слева Николай Иванович, справа секретарь парторганизации. От двери к столу лежит красная ковровая дорожка и у самой двери стою я, маленький худенький с цыплячьей шейкой еврейчик. Я не случайно произношу «еврейчик». Таким меня видят эти люди и им трудно скрыть своё отношение. Директор читает злосчастную характеристику и, когда доходит до «...ПОЛИТИЧЕСКИ НЕУСТОЙЧИВ...», багровеет, встаёт, грохает кулаком по столу и... произносит- выкрикивает: «МЫ... С КОРНЕМ ВЫРВЕМ ЭТО ИЗ НАШИХ РЯДОВ,,,». Для наших ушей того времени, ещё кожей помнящих сталинские времена и знавших, что обычно тогда следовало за такой фразой, ощущение было обрушившейся катастрофы. Но... за этим, к счастью, ничего не последовало. Возможно, потому, что уже был 1956 год и уже Хрущёв произнёс свой доклад о культе личности Сталина и в нашей жизни что-то просветлело.

В праздники у нас собирались гости или мы ходили к родственникам. Тётя Рая жила на 17-й линии на последнем этаже и тоже, конечно, в коммунальной квартире. У неё была комната метров 14-15, узкая, длинная и довольно тёмная, с одним окном. Здесь она жила вдвоём с сыном Иридием. Такое странное экзотическое имя сыну дал его отец Миша Менделев. Миша Менделев, видимо, был весёлым разбитным парнем и придумал сыну имя в соответствии с тогдашней модой. Послереволюционная мода (и политическая установка) состояла в том, что всё старое, дореволюционное отвергалось, а мыслилось создать свой новый мир. Это программа была сформулирована в тогдашней культовой песне: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья \ А затем, мы наш, мы новый мир построим \ Кто был ничем – тот станет всем». И имена отвергались. Создавались новые. Например – КИМ, что означало «Коммунистический Интернационал Молодёжи», или – ВИЛОР, что означало «Владимир Ильич Ленин, Октябрьская Революция». Вот и Миша Менделев взял красивое название химического элемента ИРИДИЙ, добавил в свою фамилию одну букву «е» и получился: «ИРИДИЙ МЕНДЕЛЕЕВ» (если кто не знает, то Д.И. Менделеев был выдающийся химик, создавший «Периодическую систему химических элементов»). Мишу Менделева тётя Рая выгнала (ещё до войны), когда обнаружила, что тот в её отсутствие приводил домой и развлекался с посторонними девицами. Позднее он в компании хвастался, что у него была книга Плеханова. Плеханов на то время был «врагом народа» и в соответствии с этим и Миша – преступник, получивший и отсидевший в лагере 10 лет. Такое было время. Я его видел, вернувшегося из лагеря, понурого поседевшего человека. Иридий – удивительно красивый, талантливый, упорный человек, бывший отличником в школе, в институте, в работе, ставший врачом, доктором наук, заведующий кафедрой, легендой врачебного мира в Петрозаводске и значительной фигурой в мировой науке о крови. К сожалению, он рано умер, именем его назвали кафедру в университете. Иридий был ровесник моего старшего брата Володи, они в школе сидели в одном классе. Потом после войны они как-то нечасто общались. Иридий заканчивал школу и работал электриком. В пору его работы уже врачом и оснащения лабораторий различными приборами ходил он с отвёрткой и плоскогубцами в правом кармане халата и стетоскопом в нагрудном. На мой вопрос для чего ему отвёртка и плоскогубцы, ведь он врач, отвечал, что не доверяет прибористам и лучше сам многое сделает. Тогда он ещё был совсем молодой, но со студенческих времён очень авторитетный, даже среди друзей-врачей, которые и сами были далеко не бездари. Туда, в Петрозаводск, по окончании медицинского института в Ленинграде приехала целая группа выпускников. Жили они все рядом, работали и развлекались. Одно из развлечений было такое. Создали шуточный кружок с аббревиатурой «ГОВНО». Этакая игра букв. Расшифровывалось так: «Городское Общество Врачей...» (дальше не помню). Создали Устав и Положение о присуждении звания «Лучшей из жён» и вручением медали. Лучшая жена должна была отвечать ряду условий (например, разрешать мужу плевать в портьеру, сморкаться в галстук, носить грязные носки). Молодёжь развлекалась как могла и тем самым поддерживала и хорошее бодрое настроение и отвлекалась от всяких трудностей. А их хватало: и бытовых, и моральных. Позже Иридий стал заведовать кафедрой. Преподаватель он, надо полагать, был и хороший, и жёсткий. Один из его тогдашних сюжетов. На экзамене он студенту ставит оценку двойку, т.е. «плохо». Студент говорит: «Профессор, поставьте тройку». Профессор отвечает: «Я не могу вам поставить тройку, вы ничего не знаете, а вам надо лечить больных людей». В ответ студент говорит: «Профессор, поставьте тройку. Я не буду лечить людей, я пойду по административной линии».

Совершенно изумительный человек жена Иридия Тамара с каким-то экзотическим отчеством Самарьевна. Они вместе учились, и быть женой такого неординарного человека – это особый талант, которым обладают очень редкие люди. И не случайно, ещё в той молодёжной компании за ней признавали первенство в человеческих качествах. Характер у Иридия был жёсткий и, пожалуй, бескомпромиссный. Как говорилось у нас: «Кокотовский». Самый бескомпромиссный был, пожалуй, мой отец. Затем – тётя Рая. Мягче всех был дядя Абрам, но если это сказать его сыновьям, невесткам и внукам, то они только улыбнутся. Тоже имел характер неудобный.

Дядя Абрам с семьёй жил на улице Желябова, недалеко от Невского проспекта, почти напротив большого торгового центра ДЛТ. Квартиру эту дядя Абрам фактически создал сам после войны. Последний этаж на лестнице, уже на уровне чердака, был перекрыт балками и на этом основании построена квартира. Она состояла из двух малюсеньких смежных комнат. Но это была отдельная, без соседей, квартира. Редкость по тем временам. Да, ещё стояло пианино, на котором часами играл старший сын Юра. Оба сына дяди Абрама и Юра, и Володя крупные крепкие ребята, должно быть, стать эту унаследовавшие от русской породы тёти Вали. Вообще семья дяди Абрама, к счастью для фамилии Кокотовых, до сих пор даёт парней. У Юры сын Алёша и у того два мальчика. У Володи два сына, гиганты, Андрей и Дима. Юра из поколения наших старших братьев мной отнесён к тем членам Семьи, которыми мы можем гордиться. Он человек очень скромный, значительная фигура в области теоретической химии. Когда-то пришёл я на химический факультет университета проконсультироваться и назвал свою фамилию. «Скажите, пожалуйста, а Юрий Абрамович Кокотов кем-то вам приходится?». «Да, брат это мой», - небрежно так говорю. «Мы его очень уважаем и вам обязательно поможем, чем можем».

Мой старший брат Володя после подготовительного морского училища поступил учиться в Училище им. Фрунзе, которое тогда располагалось в Баку. Курсанты морских училищ были завидными женихами и пользовались у девушек особенным успехом. Где Володя познакомился со своей девушкой Раей, я не знаю, но на втором курсе они решили пожениться. Родители придумали промежуточный вариант – помолвка (как было принято ещё в старые времена). Рая, красивая еврейская девушка, иногда гладила меня по голове. Мы со старшим братом оба были в нашу маму, т.е. похожи.

Отец Раи был удивительный человек. Он был фельдшером ещё во времена Гражданской войны в Армии Будённого. Во время Второй мировой войны (Отечественной) он потерял обе ноги, стал инвалидом на коляске. Работал Михаил Моисеевич в Институте физиологии под руководством академика Орбели. (Орбели была выдающаяся семья. Их было пять братьев и все академики. Двое жили в Ленинграде. Один был директор Эрмитажа, а другой директор Института физиологии (или цитологии?). Михаил Моисеевич стал сначала кандидатом, а потом доктором наук и был глазным хирургом не то мышей, не то мух. Много позже внук – школьник Юра спрашивал:» Дед, а ты правда доктор наук?». «Правда». «Но ведь ты ничего не знаешь!». К этому Михаил Моисеевич, вздыхая, добавлял: «Приходят молодые сотрудники и просят стать вместе с ними автором статьи для публикации в научном журнале». Зачем? А затем, что в те времена (лжи и лицемерия практически во всех сторонах жизни) молодые учёные, ещё никому неизвестные не могли только под собственным именем публиковаться. А время уже было, когда в науке пользоваться стали электронно-вычислительной техникой, в которой старые специалисты ничего не понимали. Вот Михаил Моисеевич и говорил: «Подписываю, а ничего не понимаю». Жили Рейдлеры на улице Печатников в доме, где и располагался Институт цитологии. Лаборатория, в которой работал Михаил Моисеевич, была на той же лестничной площадке, что и их коммунальная квартира. Т.ч. Михаил Моисеевич мог прямо на коляске пересечь площадку и оказаться в лаборатории. Позднее они переехали в новый район за Чёрной речкой.

Ещё одна семья наших родственников, куда мы любили ходить. Это семья маминого младшего брата Абрама, к сожалению, рано умершего во время блокады. Тогда после войны там самый примечательный человек, пожалуй, была бабушка моей двоюродной сестры Люси, Анна Степановна. По моему представлению, она была классическим воплощением бабушки, спокойно-благожелательно уютна. Обязательно посещала церковь. На Пасху, после Всенощной, к ней всегда приезжал наш папа разговляться. Христианская Пасха – это праздник Воскресения Христа, в отличие от Еврейского Песаха, которым евреи отмечали Избавление от Египетского плена. Пасхе предшествовали семь недель поста (говение), когда ничего мясного не ели. Пост заканчивался Всенощной молитвой в церкви (Всю ночь). А на утро, по возвращении из церкви, начинался праздник (и для желудка). Вот тут и появлялся мой папа. Ему очень нравились праздники, тем более что этот праздник сопровождался рюмкой водки. А что-что, а выпить рюмочку другую он очень даже любил. И конечно, беседы, следующие за этим.

Необычайно любил уже значительно позже беседовать, переписываться со вторым мужем Люси Володей Ипатовым. Тот был физик и работал в Физическом институте им. Иоффе, известном средоточии интеллектуальной элиты. Умный, образованный и доброжелательный человек. К нему тянулись и молодые, и старые. Авторитет его в семье был очень высок. Вот маленькая история. Внучка Люси первоклассница Юля приходит из школы и говорит: «Бабушка, ты знаешь, что есть такие плохие люди – евреи?». «Юленька, а почему они плохие люди?». «Они обижают палестинцев!». «Как же ты так говоришь, когда твой папа и дедушка – евреи». Ребёнок озадачен. «А дядя Володя еврей?». «Нет, дядя Володя – русский». И тут ребёнок произносит: «Ну, слава богу, хоть один порядочный человек в семье».

Знакомство семьи папы-еврея с Люсей выглядело так. Сама Люся (Людмила Абрамовна) и дочь Ира имеют типично русские курносые лица. Еврейский юноша Саша Родин ухаживает за девушкой, и его родителям она очень даже нравится, но... она русская, а они бы хотели своему сыну, конечно, еврейку. Пришло время знакомиться родителям. В таких случаях при знакомстве рассказывают о себе, семье, родственниках. Люся и говорит, что у неё в Ленинграде, кроме дяди Липы Кокотова, никого больше нет. Тут отец жениха произносит: «Л-и-пе..? Кокотов? Так это мой двоюродный (или троюродный) брат, родственник».

В техникуме я получал стипендию – 36 рублей. Это на отделении теплотехники, а на отделении электротехники стипендия была всего – 26 рублей. Почему так, я не знаю, но не только это определило мой выбор. Мама моя работала в проектном институте в теплотехническом отделе. Может быть поэтому. Это уже были большие деньги, и я очень гордился, что вношу свою долю в семейный бюджет. А то в дни приезда Дифы на каникулы и ежедневного хождения в театр у меня были постоянные трудности из-за отсутствия денег. Мой единственный источник денег в школе состоял в том, что я сдавал молочные бутылки. Каждая бутылка давала 15 копеек. В обычной жизни набиравшийся 1 рубль за неделю был вполне достаточен, чтобы сходить в кино. Но, каждый день в театр с билетами, покупаемыми перед спектаклем с рук, и стоимостью 10-20 рублей были для меня непосильной задачей. О том, чтобы купить билеты и себе, и девушке и речи не было. Только себе. Однажды собрались в Мариинский театр на оперу «Иван Сусанин». Билеты, которые Дифа, наконец-то, сумела схватить, стоили по 35 рублей. Я стал отпираться. Таких денег у меня не было. Дифе-то её любимая тётушка Маня на 10 дней каникул выделяла 1000 рублей. Манюня, как её ласково называли родственники, своей семьи не имела и опекала всех своих родственников и их детей. И особенно Дифу, которая была единственной девочкой, да ещё дочерью рано умершего брата Марии Петровны (на самом деле Пейсаховны). По своим душевным качествам она была человеком такой высокой пробы, что мне и не с кем её сравнить. Всё то добро людям, родственникам, которое она делала, делала она абсолютно бескорыстно, не ожидая никакой награды, ни, конечно, материальной, ни моральной. Нормально, каждый из нас подспудно ждёт, что ему хотя бы скажут или подумают «спасибо».

В советской стране часто в быту сложные для русского уха еврейские (татарские, узбекские, казахские и т.д.) имена упрощались таким образом. Вот мой папа сначала был в быту Лёня, а потом Леонид Григорьевич, а на самом деле – Липман Гиршевич. Моё отчество – Липманович из-за сдвоенных согласных «ПМ» произносили, спотыкаясь. На работе, когда я уже по возрасту и должности стал называться по имени-отчеству, только два человека произносили нарочито правильно. Большой министерский начальник и одна моя подчинённая, люто меня ненавидевшая (то ли потому, что я еврей, то ли потому, что я был слишком правильный, по её мнению). А одна приятельница дружески подшучивала и как только ни придумывала варианты. Там были и «Лимонович», и «Лампадович», и ещё что-то невообразимое. А Дифе мои же сотрудницы придумывали из-за её экзотического имени такие прозвища: и «дифференция», и «дифракция», и «дифманометр».

По окончании техникума поступил я на работу, связанную с командировками. В тот год, немного меньше, что проработал до Армии, познакомился с жизнью не в большом городе Ленинграде, а с целым рядом маленьких заводских городков- посёлков. В одном из них меня чуть не убили. Было мне 20 лет и, естественно, я заглядывался на девушек и, соответственно, ходил на танцы. В теперешние времена молодёжь бегает на дискотеки, а тогда на танцы. Тот городок располагался в Ленинградской области, на востоке, за старинным городом Тихвином. Пикалёво. Там строился новый завод. А на строительстве в Советской стране всегда широко применялся труд заключённых. А на свободе, в основном, работали недавние заключённые, которым не позволялось жить в больших городах. Было такое определение: «За 101-м километром». Т.е. ближе, чем 101 км от большого города, выпущенному из колонии-тюрьмы нельзя было жить. И в этом Пикалёво масса молодёжи была бесшабашно-хулиганиста, почти безнаказанно хозяйничающая на улицах, и тем более на танцах. И тут появляется этакий чужой, чистенький, да явно еврей и смеет смело (эх, глуп) приглашать наших девушек, да ещё на сделанное предупреждение, отмахивается как от мухи. А молодёжь вся в алкогольных парах. В результате, человек 5 меня крепко бьют, а я нет чтобы бежать, смею ещё как-то отмахиваться. Назавтра бригада рабочих, мне подчинённых, тех самых парней, мне миролюбиво сообщает, что вчера они меня не зарезали только потому, что на что-то отвлеклись.

После защиты диплома в техникуме отправился я первый раз в Петрозаводск. Там у меня была девушка (да, да... именно Дифа). Отношения у нас были, наверно, как-то неопределённые. То ли дружеские, то ли романтические. Во всяком случае там я обнаружил, что за этой девушкой ухаживаю не я один. В Петрозаводске также жили Иридий и Тамара. У них я и остановился. Правда, на третью ночь я уже остался в доме у семьи Дифы. (Ни-ни. И не подумайте чего-того. Меня уложили спать в комнате с Петей, а Дифа в другой с мамой). Жили они в самом центре города, на задах университета, который тогда помещался весь в здании, являющимся теперь только левым крылом современного. Зады университета тогда выходили на улицу Горького и вдоль улицы стояли деревянные избы. Да, и весь город был фактически деревянным, кроме нескольких центральных улиц. Но, город был удивительно красив. Воздух всегда прозрачен и свеж, продувался с Онежского озера. Пятовы (девичья фамилия Дифы) занимали половину деревянного дома. Крылечко с навесом, сени. Из сеней направо входили в жилое помещение. Здесь сразу была кухня. Главное место занимала русская печь. Чуть не половина кухни. Из кухни переход в первую комнату, а из той в главную и самую большую. В каждой комнате ещё печки. Из сеней налево вход в ещё одну отдельную комнату, которую сдавали. В мой первый приезд там жил приятель Дифиного брата Пети (Пейсаха) высокий удивительно красивый парень Лапидус. Вообще в Петрозаводске училось много еврейской молодёжи из Украины и Молдавии, где евреям чинились всяческие препятствия при поступлении в высшие учебные заведения, т.к. на севере антисемитизм в те годы ощущался значительно слабее.

Дом Пятовых был постоянно полон молодёжи. Вперемежку приятели и Пети, и Дифы. Кроме учёбы, молодёжь имела массу занятий: чтение, музыка, танцы, лыжи, коньки. Быт определялся не только заботами родителей о зарплате, но и такими прозаическими вещами, как топка печей и доставка воды. Водопровода не было и воду брали из уличных колонок. Ближайшая была на улице Гористой. Ставился бак на санки и от колонки вверх в горку надо было дотащить полный бак. А вода выплёскивалась и тут же замерзала, т.ч. скользко было ужасно, и доставка воды была сравнима с тем подвигом по доставке дров, что я совершал у нас дома в Ленинграде. По утрам зимой холод был ужасающий и, как вспоминала Дифа, её папа вставал в 6 утра топить печи. В противном случае вылезать из-под одеяла было просто страшно.

Позднее на месте деревянных домов построили «хрущёвки», где Пятовы получили крошечную квартирку в 2 смежные комнаты. История с этой квартирой характерна для неуважительного отношения власти к своим гражданам в тогдашней, да, пожалуй, и теперешней, России (Советском Союзе). Деревянный дом принадлежит семье Пятовых. На этом месте город решает строить здание. Владельцев дома не спрашивают согласия на продажу, но формально заключают договор, предусматривающий, что в новом доме им предоставят квартиру с площадью равной площади деревянного дома плюс 2500 рублей. Начинается строительство и часть дома снесли.

С этого момента можно получить те самые 2500 рублей, что по тогдашним временам были большими деньгами. Но Дифина мама Елена Яковлевна (точнее по паспорту Асне-Лея Копелевна) решает, что на эти деньги она купит новую мебель в новую квартиру, когда та будет построена, а чтобы деньги не разошлись, то пусть они в Государственном Банке и находятся. Так надёжнее. Однако человек предполагает, а Бог (в данном случае Государство) располагает. Когда пришло время получать ордер на квартиру семье Пятовых досталась только 2-х комнатная площадью намного меньше, чем был дом. А деньги и вообще не положены. Как же так? Ведь есть официально составленный Договор между семьёй Пятовых и Государством? Эва, важность. То было в прошлом году. А с 1-го января другие правила. Но, позвольте, закон ведь обратной силы не имеет. Ха, это где-то там не имеет, а в Советской стране по-другому. Пришли бы ещё до Нового Года деньги бы, конечно, получили бы. А теперь извините. А почему же квартиру-то меньшего размера дали? А потому, что ваша семья стала не 4 человека, а только 2. Вот для двух и дали 2 комнаты. И радуйтесь. При таком явном надувательстве следует попробовать получить искомое, хотя бы в судебном порядке. Что? Чтобы Елена Яковлевна подала иск в суд. Это невозможно!!! Почему? «Чтобы про меня в городе говорили, что я сутяжница и сквалыга? Никогда!!!». Так ведь вас просто обманули, обжулили, поступили не по закону. Нет и всё.

К Дифе Пятовой приехал молодой человек из Ленинграда. Это я. Этакая столичная штучка. Среди кумушек переполох. Город-то маленький. Дифиной маме звонят на работу: «Ваша дочка с каким-то новым кавалером шла по улице». Такое впечатление, что все друг друга знают. На улице то и дело раскланиваются.

Меня ведут знакомиться с Дифиной бабушкой Ривой (Ревекка, значит). Ей почти 90 лет и живёт она с одной из дочерей (Тамарой) в деревянном доме, покосившемся настолько, что тарелки со стола съезжают. «Бабушка, как тебе понравился Дифин юноша?». «Внученька, а что же он такой худой?»

Дифина семья со стороны Пятовых были мастеровыми людьми. Дед Пейсах был меховщик, возможно, скорняк. Трое сыновей и две дочери. Старший сын стал уважаемый человек – у него было высшее образование (нешуточное дело в те времена) и работал он в банке. Следующий (отец Дифы) Рувим был по профессии шапочник. И может быть всё было бы и неплохо, но он стал председателем пошивочной артели, т.е. администратором, что при слабом сердце привело к уж очень ранней гибели. Дифе было всего 18. Младший сын Семён (Шлёма) жил в Ленинграде, работал техником на заводе и имел двух прелестных мальчишек, выросших в отличных людей. Две дочери, одна уже упоминавшаяся Манюня (Марьяша, Мария), опекавшая всех детей всех родственников, и Тамара, проработавшая всю жизнь билетёром в кинотеатре. Дифина родня со стороны матери были Янкельсоны. С фотографии строго смотрят точёные лица деда и бабушки. У них были три дочери: Елена (Асне-Лея), Галя (Голда) и Соня. Соня не имела своей семьи и жила в семье старшей сестры Елены. Она же была главной воспитательницей детей, Дифы и Пети. Дифа часто вспоминает о том, что в детстве буквально ненавидела тётю Соню за строгость и безжалостность. Но при этом говорит, что всё, что она умеет, всю привычку к аккуратности она получила только благодаря тёте Соне. Девочке хочется гулять на улицу, а была Дифа полным сорванцом, настолько, что её привязывали к стулу, чтобы она хоть сколько-нибудь посидела на месте и сделала задания или послушала урок. «Тётя Соня, можно я пойду гулять?». «Нет, ты ещё не всё выполнила по дому». «Тётя Соня, а что я ещё не выполнила, скажите?». «Нет, ты должна помнить и сама все задания выполнять». И ни в какую, пока не придёт мама с работы. Мама была сердобольна и нестрога.

Осень 1958 года. Меня забрали в Армию. Провожающие в военкомате пытаются узнать, куда же повезут их сыновей. Им отвечают, что, мол, здесь недалеко. Недалеко, значит, как бы и совсем неплохо, можно часто видеться и как будто и не очень оторван от дома. Однако поезд идёт всю ночь, получается, что сказали неправду. Появляется какой-то неприятный осадок – солгали, зачем?

Привезли нас в город Переславль-Залесский. Старый русский город очень известный в российской истории, расположенный в так называемом «Золотом Кольце» России. В этот маршрут экскурсий – туризма входят замечательно красивые старорусские города Суздаль, Владимир, Ярославль, Кострома, Переславль-Залесский, Троице-Сергиевская лавра. Выяснилось, что полк занимал два бывших монастыря. Один, где располагался сам полк, имел название Фёдоровского. Его построили в честь рождения сына Ивана Грозного Фёдора. Точнее, не сам монастырь, который основан ещё раньше, а собор в нём. В трёх километрах от монастыря стоит часовня, на месте рождения Фёдора. Второй монастырь ещё более древний (только я забыл его название) и сохранился хуже первого. Там находились учебные классы и автопарк. Казармы размещались в бывших кельях Фёдоровского монастыря. Таким образом, год я прожил в монастыре. Кельи имели низкие сводчатые потолки и толстенные стены с окнами –бойницами. Солдатские койки, которые в обычных казармах устанавливаются в два яруса, в этом случае стояли в один. В помещениях всегда был сырой тяжёлый дух от никогда не просыхавших бушлатов, сапог и тяжёлого дыхания спящих солдат. В первый же день повели нас на склад, где выдали форменную одежду. Склад, как оказалось, находился в соборе, в центре монастырского периметра. Внутри всё пространство занято трёх-четырёх-ярусными нарами для стопок одежды. Поперечные балки вбиты прямо в стены с росписями-фресками. От этого безумно-варварского зрелища мне стало так плохо, что я задохнулся от возмущения. Лет через двадцать, когда мы путешествовали по «Золотому кольцу» и посетили Переславль-Залесский, в монастыре располагалась туристская база. Мои казармы реставрировались, а собор был закрыт и в проёмы окон вставлены щиты. Следовательно, здание законсервировали до лучших времён.

Крепостные стены монастыря построены из кирпича с раствором, как рассказывали, на яичных белках. Мириады кирпичей и на каждый кирпич требовался один белок. Представить себе такое количество пищи, ушедшее на строительство никак не удавалось. Зато раствор был настолько прочен, что кирпич выветривался, а раствор оставался прочным. Поэтому стена выглядела этакими сотами. Городок был и хорош, и не очень. 35 церквей и 5 монастырей создавали этакую романтическую атмосферу. Правда, всё или разрушено, или в запущенном состоянии. Плюс рядом Плещеево озеро с легендой о когда-то существовавшей рыбке, которую называли «царской селёдкой», и музеем-домиком Петра 1 и историей о плавании Петра по озеру на ботике, который и сохраняется в музее. Убогий городок с как будто покрытыми пылью и паутиной домами и улицами.

В этом городке я прослужил первый год из почти 3 лет армейской службы.

Время было такое. Хрущёв стучал туфлёй по трибуне на сессии Ассамблеи ООН и обещал им всем «показать кузькину мать». Советский Союз создавал новую армию – ракетные войска. И я попал как раз в только-только создаваемый ракетный полк. Т.е. всё было очень секретно и слово «ракета» относилось к военной тайне. Употреблялось слово «изделие». Мы находились первый год в школе, где учились работе с «изделием». В качестве учебного пособия использовался макет трофейной немецкой ФАУ-2, которая должна была стать, но, к счастью, не стала, тем тайным грозным оружием, которым Гитлер надеялся-таки выиграть войну. Новый и сложный вид оружия требовал образованных офицеров и солдат и поэтому мы все были с образованием не ниже 10 классов. До этого в армии, главным образом, солдаты были с 3-4, максимум с 7 классами. И преподаватели в школе методики преподавания приспосабливали соответственно.

На занятиях по электротехнике можно было услышать для большей доходчивости такие примеры. Чтобы солдаты усвоили, что разноимённые электрозаряды притягиваются, а одноимённые отталкиваются, майор произносил: «Мальчик с девочкой что?... Притягиваются. Понятно? А мальчик с мальчиком... что? Отталкиваются. Понятно?». Не знал бедный майор, что через несколько десятков лет возникнут и однополые браки.

Солдатская жизнь и плоха, и хороша. Солдат ни о чём не должен думать. Скажут стоять... стой. Скажут лежать... лежи. В столовую, спать, стрелять, стоять, бежать и т.д. всё по команде. Болван болваном. До армии я безумно страдал от головных болей. Началось это в период написания диплома в техникуме. Причём как-то странно. Когда с циркулем в руке я занимался черчением, то всё было в порядке, а когда брал логарифмическую линейку в руки и начинал делать расчёты, начиналась головная боль, от которой я был готов лезть на стенку. В темя будто забивали раскалённый гвоздь. И когда пришло время идти в армию, я с ужасом представлял себе, что к холоду, ветру, дождю, где-то в окопе с осклизлыми глиняными стенами, бррр... добавится эта сводящая с ума головная боль. В дорогу я набрал огромное количество таблеток анальгина... И что вы думаете? За все почти три года службы моя голова не болела ни разу. Головная боль вернулась после. Правда, уже никогда не была такой сильной, как до армии. Прибавлю, что она почти совсем покинула меня, когда мы переехали в Германию. Так что подтверждалось известное положение о том, что, если не загружать себя никакими заботами, то и проблем со здоровьем будет меньше.

Солдату также не надо давать слишком много свободного времени, чтобы никакие лишние мысли в голову не приходили. Поэтому, кроме муштры, многочасовых занятий придумывалось что-нибудь ещё. Например, посреди двора лежала большая куча булыжника. Идёт командир, видит кучу булыжника посреди двора. Большой непорядок. Вызвать взвод и перебросить всю кучу к стене крепости. Сделали. Назавтра идёт другой командир и видит кучу булыжника у крепостной стены. Большой непорядок. Вызвать взвод и отбросить всю кучу от стены. Сделали. И так по кругу. Или такое любимое развлечение старшины по наведению порядка, как похороны окурка. Курить и бросать окурки, конечно, непорядок. Старшиной обнаружен окурок на аллее. Вызвать взвод, уложить окурок на носилки, нести его строем несколько километров, где-то в поле или лесу выкопать глубокую яму и захоронить его там. А вот и ещё один способ приучить к порядку и дисциплине. Воинская часть располагалась в двух монастырях и ещё занимала территорию для полигона, т.е. разбросана в нескольких местах. Расписание занятий было составлено так, что каждое следующее проводилось на другой территории. Расстояние между площадками составляло 2-3 километра. Время перерыва 10-15 минут. За это время нужно было успеть не только достигнуть места, но и сходить кой-куда, перекурить.

Следовательно, всё делалось рысью. Таким образом, в день преодолевалось 10-12 километров. Физическая форма наша была превосходна. Однако, постоянная спешка очень раздражала и, конечно, по возможности искалась какая-нибудь передышка. Была зима. Мороз, снег. Мы (взвод) прибыли на занятия по строевой подготовке, несколько опоздав. Лейтенант, нас ожидавший, смотрит на часы и спрашивает сержанта по какой такой причине мы опоздали на 2-3-5 минут. Да, так получилось, отвечает сержант. А какой дорогой вы шли, интересуется лейтенант. Да, вот по шоссе. А, говорит лейтенант, я мол сейчас покажу более короткую дорогу. И даёт команду: «Взвод, кругом, за мной бегом марш» И помчался напрямую через поле от одного монастыря к другому, т.е. сначала вниз с холма, а потом вверх. А расстояние, напоминаю, километра 3 и поле занесено глубоким снегом до колена, а внизу чуть не по пояс. Сам лейтенант мчится высоко выбрасывая ноги, как лось, и мы строем за ним. Строй, конечно, сразу рассыпался, но всё же некоей кучей мы, задыхаясь, выпучив глаза добегаем (добредаем) до второго монастыря, откуда мы только что прибыли. Ну, всё...уф.

«Взво-о-о-д, круго-о-о-м, обратно марш!» Что? Как? Без разговоров Марш!

Взмыленные, с глазами, залитыми потом, бежим обратно. Ноги уже никак не вытащить из снега. Чувствую, что наступает предел. Что делать? Задыхаюсь, помираю!! Собрав все силы, делаю рывок, достигаю мчащегося лейтенанта и, подсекая его, падаю ему в ноги. Глубокий снег, уже стемнело, все с разбега валятся друг на друга. Головы, руки, сапоги, тяжёлое дыхание, ругань. Лейтенант выбирается из кучи, отряхивается, смотрит на меня..., но молчит. Команда строиться и, слава богу, уже не бегом, марш.

В армию я пришёл по окончании техникума. Какой-никакой специалист в теплотехнике. Однажды вызывают к большому начальнику, и он меня посылает в офицерский дом разобраться, по какой такой причине там непорядок с отоплением. Офицерские жёны, многие с малыми детьми жалуются на холод. Выясняю, что отопление организовано таким образом, что горячая вода по стояку поднимается на чердак, а там раздваивается налево и направо. При этом на каждой ветви стоит запорный вентиль. Приходит офицер домой. Жена напускается на него с требованием сделать тепло, т.к. ребёнок болен и т.д. Офицер поднимается на чердак, закрывает вентиль на другую сторону и открывает полностью на свою. Приходит другой. Его жена, в свою очередь, напускается на него с жалобой на невозможность жить в таких условиях. Он поднимается на чердак и... всё понятно. Прихожу к большому (для меня) начальнику и довольно дерзко произношу, что, мол, приведите своих офицеров к порядку. Пошёл вон.

Армия, конечно, не для слабых духом людей. В соседней роте два паренька не выдержали и сошли с ума. Зрелище это, наблюдаемое в постепенности, приводило в ужас своей неотвратимостью. Один из них полагал, что попал в армию по недоразумению, т. к. был почти слеп, всего 3% зрения. Однако начальство считало совсем не так. Был этот парень большой, даже полный и неловкий, чем очень веселил окружающих солдат. Над ним постоянно подшучивали и довольно зло. Он огрызался неловко и беспомощно. Результат оказался печальным. Печально закончилась история и с моим школьным товарищем Сеней Заком. Мы учились первые три года в одном классе. Потом мы переехали на 6-ю линию и больше я его не видел. Столкнулись только в воинской части. Оказались в разных ротах. Иногда я его навещал, т.к. он был настолько робок, что почти не уходил далеко от их казармы. К его несчастью, рядом с ним образовалась некая компания молодых ребят, игравших в некую игру, где их окружали сплошные стукачи. Они играли, а Сеня воспринимал всерьёз. Мои попытки остановить компанию не достигали успеха. По окончании школы нас развезли по разным полкам и встретил я Сеню только после демобилизации.

Однажды, через несколько месяцев по возвращении, в Мариинском театре, в антракте столкнулись с Сеней. Он был бледен и лихорадочен. Во время разговора всё время оглядывался то в одну, то в другую сторону. Не подслушивают ли. «Да, успокойся, Сеня. Не бойся». Ещё через некоторое время мне передали, что Сеня Зак повесился. Так-то вот.

Способы как-нибудь избавиться от армии многообразны. Один, очень экзотический мы наблюдали несколько месяцев. К нам привезли новую партию солдат из Азербайджана. Один из них никак не мог ходить в строю, т.к. как-то так странно выворачивал ступни ног вовнутрь, т.ч. ступал не на ступню, а на ребро. Конечно, так не то, что в строю, а и вообще непонятно как ходить. Без сапог он ступал нормально. Говорил, что не может ходить в сапогах и всё тут. Ему грозили разоблачением и судом за симуляцию. Он держался стойко несколько месяцев, но в конце концов не выдержал и сдался.

Случались разные истории, не очень весёлые, но довольно экзотические. Две из них. Музей с ботиком Петра 1 обслуживался матросами. Было их там человек 20. Однажды наш подполковник, маленький толстый человек, будучи пьян, повздорил там с матросами, тоже под винными парами. И они его крепко побили. В гневе он прибежал в казарму и поднял роту: «В ружьё!». И в атаку на противника. Еле остановили. Другая была такая. Был у нас лейтенант, который любил проверять правильность несения караульной службы солдат на посту. Например, зима, стоит солдат на посту около склада. Стоит в тулупе. Тулуп этот такой тяжёлый, что ходить в нём фактически невозможно. Мороз. Воротник-шаль тулупа подняты вверх и солдат в нём просто неподвижная кукла. Солдаты мы все молодые неопытные. Лейтенант забирается на крышу и спрыгивает внезапно на солдата, хватает его за тот самый воротник и начинает таскать взад-вперёд. Со страху можно и... Жуткий тип.

Но однажды... Дело было летом ночью. На одном из постов стоит парень из нашей роты, высок и здоров. И конечно, нарушает порядок, т.е. курит на посту. Присел на скамейку, карабин прислонил рядом и курит. Вдоль забора из колючей проволоки идёт тот самый лейтенант. Он начальник караула. И видит, что в темноте светится папироса. Нарушитель внутри охраняемой территории. Курит спокойно, т.к. ему видна проходная и фонарь её освещающий. И следовательно, когда начальник пойдёт, то он его увидит заранее и курить перестанет, да и займёт соответствующую позу. Однако, лейтенант идёт снаружи и совсем с другой стороны. Лейтенант тоже знает то, что знает солдат, и решает проучить солдата. Метод выбирает в нарушение Устава. Он ныряет под проволоку, подкрадывается к солдату и... делает прыжок, чтобы схватить карабин. И... промашка. Солдат схватился за карабин одновременно с лейтенантом. Стоят друг перед другом два здоровых парня и... борьба. Удача на стороне солдата. Он вырывает карабин и со всего маха прикладом бьёт лейтенанта по зубам... Зубов и челюсти нет. Солдату 20 суток ареста за курение на посту, лейтенанта понизить в звании и перевести в другую часть. Плюс госпиталь.

Первый год. Солдаты молодые неопытные. Офицеры их постоянно призывают к бдительности. И солдат старается. Это по прошествии какого-то времени он начинает что-то понимать. А первый год... Стою на посту во втором монастыре, где ночью один пост и я на весь монастырь один. Сильный мороз, ночь. Вдруг под входной аркой появляется фигура. Я стою на крыльце собора. К арке тянется аллея старых промороженных деревьев. По этой аллее идёт человек. «Стой! Кто идёт?». Он кричит, что его послали починить кран у цистерны с соляркой, которая стоит вон там в углу. «Стой!». «Да, ты брось, меня послали чинить кран». «Стой! Стрелять буду». «Да, ты сдурел, салага». И тут я и правда не знаю, что делать. Т.е. по Уставу знаю, что не должен пускать. Он уже понимает, что этот молодой и правда, сдуру стрельнёт. «Чёрт с тобой, я пошёл». Ан нет. «Стоять! Ложись!». «Да, ты сумашедший». «Ложись! Стрелять буду». Карабин держу навскидку. Куда денешься – лёг. И пролежал он полтора часа, а я простоял с карабином наперевес эти самые полтора часа. На морозе. Боже, каким дураком я сам себя называл позднее.

И забавные случаи бывали. До образования нашего рода войск на этом месте была Школа авиамехаников. Т.к. изменилась стратегическая установка и вместо дальних бомбардировщиков в небо полетят ракеты, то и изменился профиль школы. А на школьном аэродроме ещё остались самолёты, большие и маленькие. Стояли они на краю заросшего травой поля. В жаркие дни под крылом истребителя хорошо было скрываться от надоевших занятий или просто в перерыве. Однако, приехал некий генерал и решил проверить состояние техники. Был так усерден, что залез под крылья самолёта... Вылез и приказал построить полк. Построили. «Рядовой Падалка! Выйти из строя». Выходит здоровый украинский парень. Ах, ты такой-сякой. Оказывается, снизу лёжа на траве под крылом этот тип написал, проковырял гвоздём на плоскости крыла: «Да здравствует сын Полтавского народа Николай Семенович Падалка!».

Однажды выстроили полк, и полковник обращается с такой речью. Мол мы постоянно обращаем ваше внимание на соблюдение секретности. В том числе в письмах. А вы, такие-сякие. Например, рядовой такой-то пишет своей девушке письмо и там сообщает, что она, эта девушка, ему не нужна, т.к. здесь и без неё есть 15 тысяч проституток, а сам он вот-вот сядет в РАКЕТУ (УЖАС!!!) и полетит куда хочет.

По окончании годового обучения выпускные экзамены и экзамены на получение водительских прав. И тут анекдот. На последнем занятии перед зачётом-экзаменом по устройству ракеты («изделия») преподаватель спрашивает, есть ли ещё вопросы. Встаёт один и говорит, что, мол, всё понимает в устройстве «изделия» – и где топливные баки, и воздушные, и приборный отсек, и ядерная головка, а вот где кабина для лётчика не понимает. Класс обмер и... грохнул от хохота. Целый год на каждом занятии повторялось, что это... беспилотное средство.

Итак, нас развозят по различным воинским частям. Куда? Куда-то за Москву. И через Москву. Денег ни копейки. А есть хочется. В Москве у меня есть родственники. Кокотовы. Самые мне близкие – семья дяди Авраама. Живут на Чистых прудах. Я там бывал несколько раз и чувствовал себя у них как дома. Отпрашиваюсь быстренько съездить туда. Документов у меня никаких, т.ч. самостоятельно меня отпустить нельзя, но попался некий старшина, которому тоже захотелось прогуляться по Москве и он вызвался меня сопроводить. Звоню в дверь. Долго не открывают, но, наконец, открыл дед Иосиф. Старый, старый сухощавый еврей в зимней шапке. Смотрит на меня. Что он видит? Перед ним стоит солдат. Солдат входит в квартиру и спрашивает: «Дед, у тебя деньги есть?» «Какие деньги? Денег у меня нет». «Нет? А вообще в доме деньги есть?». Видимо, у деда ступор и... молчание. «Тогда я сам посмотрю». Мне и невдомёк было, что моё поведение было диким и беспардонным. Нашёл 25 рублей. «Дед, скажи дяде Аврааму, что я взял 25 рублей». «А-а-а...». «Понял, ладно я сейчас сам напишу записку. Спасибо, дед, я пошёл». Ох, и попало мне позднее от нашего папы.

Белоруссия. Гродненская область. Городок Лида. Здесь я прослужил ещё почти 2 года. Только-только организовывается полк. 1959 год. В Советской Армии расформировывается Воздушная Армия дальней авиации, т.е. ставятся на прикол стратегические бомбардировщики. Такие самолёты постоянно патрулировали в воздухе и с советской стороны, и с американской. И на борту у них были атомные или водородные бомбы. А теперь будут с такими же бомбами ракеты. И таким будет наш полк. А сколько таких полков создаётся по всей стране.

А пока нас всего человек тридцать. До нас здесь стояла танковая часть. Теперь будем мы. Огромные, ещё, кажется, до революции построенные казармы, гарнизонный городок. Первое время мы были заняты только несением караульной службы. В караул ходили через день, точнее, через сутки. На пост выходишь на 2 часа, перерыв 4 часа и опять 2 часа на посту. И так сутки. К концу этих суток от недосыпа и усталости не знаешь куда деваться. Ходишь как сомнамбула, т.е. лунатик. Там в первый год службы нам выдавали карабины Симонова. Очень неплохое оружие, и я из него довольно прилично стрелял. А здесь на пост выдавали старые, ещё времён войны, автоматы ППШ (пистолет-пулемёт Шпакова). Их механизмы были так разболтаны, что при случайном ударе могли непроизвольно стрелять. Так и было однажды. Стоял солдат на посту. Автомат наперевес. Солдат задремал и качнулся назад, а сзади стена здания. Приклад автомата стукается о стену. От удара, в общем совсем не сильного, срабатывает затвор и автомат начинает стрелять. Автоматная очередь пробивает тонкую стенку практически фанерного домика караульного помещения напротив и совсем близко, где, к счастью, все солдаты спали. Пули прошли над их головами. А если бы соблюли дисциплину, то половина людей должна была бодрствовать и не лежать, а сидеть. Результат был бы печальный.

Чтобы мы не расслаблялись, нас всё время предупреждали, что мол ещё существует враждебное окружение и в лесах прячутся недобитые «лесные братья», которые в прежней, ещё танковой части, таки вырезали всех заснувших солдат в караульном помещении. Гродненская область – это территория Западной Белоруссии, принадлежавшей ранее Польше, и там на самом деле не любили ни Советский Союз, ни просто русских. Т.ч. такие истории были скорей всего основаны на реальных событиях, где-то когда-то происходивших. Молодые солдаты нервничали, а старые от таких предупреждений отмахивались и запросто при случае пристраивались где-нибудь передохнуть в тепле или каком-либо закутке. Один такой закуток был в другом конце огромной территории в заброшенной сторожке. Там была печка, которую тайно от начальства протапливали. Кто-нибудь на посту мог подстрелить дикого зайца, его готовили и под самогонку наспех поев, выпив и погревшись, снова выходили на пост. Конечно, безобразие, конечно, нарушение Устава. Я с ужасом смотрел на эту Армию и как бы она при такой дисциплине могла выполнять свою работу в условиях войны. (Впрочем, много лет позднее, беспомощность этой Армии проявилась во время чеченских конфликтов). Позже, когда появились ракеты, полк окончательно сформировался, дисциплина оставалась ужасающей.

Огромная казарма на 400 человек. Учебные тренировки на ракете. Топливом служит питьевой медицинский спирт. Этот самый спирт то закачивают из цистерны в ракету, то сливают. В результате этих действий по возвращении в казарму весь взвод (рота) имеет полные фляжки спирта. И что делается вечером в казарме? Дым коромыслом, сплошная пьянка. Дисциплина такая, что вечером офицеры предпочитали в казарму не ходить. Офицеры, надо сказать, были характером слабоваты. Одни – бывшие лётчики, другие – молоденькие офицеры, только-только закончившие училища и возраста почти такого же, что и солдаты. А солдаты? В этот момент солдатам,служившим в Сибири и на Севере до того два года, внезапно увеличили срок службы до трёх. Т.е. тех, кто уже готовился домой, погрузили в эшелоны и повезли на Запад служить ещё целый год. Раздражение и злость этих людей не поддаётся описанию. Ни о какой армейской дисциплине и речи не было. Бывшие лётчики не знали, как надо работать с солдатами, по той причине, что в авиации отношения офицера-лётчика и механика-солдата были самыми дружескими. Другого и не могло быть. Т.к. при каком-либо конфликте механик мог и какую-нибудь гайку не докрутить. Молоденькие офицеры пытались что-то делать и как правило без толку, а некоторые и сами не годились для армии и пытались из неё уйти разными способами (той же пьянкой). Дисциплина была настолько никудышной, что даже я, вполне законопослушный, нет-нет да и позволял себе. Сидят солдаты в «курилке» около казармы («курилка» – площадка со скамейками вокруг, врытой в землю, бочки –пепельницы). Лето, жарко, солдаты развалились лениво. Мимо идёт молодой лейтенант. Видит непорядок. «Застегнуть воротнички!». Ответа нет, никто не шевелится. Снова команда. В ответ: «А, пошёл ты к.... матери». Офицерик захлёбывается от возмущения и бежит докладывать майору о происшествии. Солдат Попов – виновный, солдат Кокотов слышал и может подтвердить. Майор всё понимает, но вызывает солдата Кокотова и спрашивает, так ли всё было. Солдат Кокотов отвечает: «Чтобы Попов ругался, я не слышал, а вот товарищ лейтенант ругался очень громко».

Вечер. Пьяные солдаты заспорили. О чём? Какой автомобиль крепче: МАЗ или ЗИС-151. Как же, надо проверить. В каждую машину залезает по 3-4 человека. Автомобили разгоняются и... в лоб друг другу. Калеки и погибшие.

Несколько солдат в лесу хватают женщину, насилуют, запирают её в лесной сторожке и сжигают. Кто – неизвестно.

Вдоль гарнизонного забора деревенская улица, избы. Там каждую ночь весёлые девицы принимают солдат.

Гарнизонный солдатский клуб. По воскресеньям целыми днями крутят фильмы.

Солдаты целыми днями смотрят их. А вечером танцы. На танцы приходят окрестные девицы. Завязываются лёгкие романы (честно будет сказать, что очень изредка, но бывали и серьёзные). Перед демобилизацией полковник обращается к солдатам с призывом не ставить его в положение, когда по их отъезде к нему на стол будут приносить младенцев и требовать найти того солдата.

Ко мне прилепился сибирский паренёк Попов. Родом из Якутии. Прекрасный шофёр. На гражданке он работал шофёром-дальнорейсовиком на трассе Якутск- железная дорога. Это 2000 километров с севера на юг безумно трудной трассы. Морозы до –50 градусов по Цельсию, ветры, вьюги. Замерзающие моторы и люди. Парень по характеру – птица вольная. В армии ему никак не сиделось на месте и уж никак не мог и не хотел подчиняться дисциплине. К нам он попал из дисциплинарного батальона ( в времена войны это были штрафные батальоны), т.е. некая тюрьма. Чем провинился? Был он водителем на боевой машине. В той армии так называемые «боевые» машины, в основном, стояли в гараже. А выходили только на учения или на парад. Сначала Попов продал в ближнюю деревню колёса с этого автомобиля (страшный дефицит в Советской стране). Что-то там ещё продал, но до поры до времени никто ничего не замечал. Автомобили стоят себе в гараже и стоят. Попался он на том, что пытался продать боевой прицел от пушки. Кому мог понадобиться пушечный прицел, для меня осталось загадкой. Год он пробыл в дисциплинарном батальоне, а к нам попал дослуживать. Это уголовная сторона. Но был он и сентиментальный романтик. Уведёт меня куда-нибудь на полянку и лёжа в траве или на мху, глядя на ползущего муравья или порхающую стрекозу, сочиняет различные сюжеты о том, что вот муравей идёт куда-то там по таким-то делам и с ним происходит то-то и то-то.

Много лет спустя, когда моей внучке было лет семь и у неё был период особой любви и жалости ко всякой живности, бабушка прихлопнула надоедливо жужжащую муху. Внучка возмущённо воскликнула: «Что ты делаешь, бабушка! Представь себе, что ты летишь по делу!».

Жажда как-то украсить жизнь выражалась и так. У меня был день рождения. Какой праздник в армии? Попов уводит опять куда-то в сторонку и на полянке, на пеньке расстилает некое подобие стола. Вынимает бутылку коньяка, достаёт специально купленные им по этому случаю рюмки (надо иметь ввиду, что подобные изыски обычно для пьянки не требовались), такую-то закуску на тарелочки (в солдатской жизни едят из алюминиевой миски и пьют из алюминиевой кружки).

Были у меня там два особенно близких человека. Валера Штельмах и Гена Филиппов. Оба еврейские парни. С Валерой я познакомился ещё на пути из Ленинграда в армию. И первый год мы оба были в той же школе, а затем и дальше. Удивительно способный человек. Весёлый и очень оптимистичный, а Гена, наоборот, на весь мир смотрел весьма скептично. Он был паренёк крепкий и занимался боксом. И очень беспокоился за меня. Ему постоянно казалось, что меня кто-нибудь может обидеть (я-то физически не блистал). Приводило это несколько раз к казусам. Ну что солдаты – мальчишки. И если позволяло время, погода, зелёная травка, солдаты, как котята, играли, боролись, прыгали, скакали.

Вдруг подлетает Гена, отрывает моего партнёра по игре и с размаха бьёт его по скуле. Мы в недоумении и оторопи. Ему показалось, что тот меня бьёт. Здрасьте.

Любил и знал много стихов. Любил поговорить на какие-либо философские темы. Ну, и конечно, об антисемитизме. Очень не любил Советскую власть, хотя в разговорах эта тема звучала глухо. Остальные 400-500 или более солдат ко мне относились хорошо (или безразлично). Человек я общительный и, в общем, не злой. Впрочем, это на самом деле не совсем так. Некую мою черту характера позднее довольно точно охарактеризовал мой сын, когда ему было года четыре. Приходящие в гости тёти любят задавать детям странные вопросы. Один из них, кого ребёнок больше любит: маму или папу. На этот вопрос мой маленький сын ответил, что – маму. А папу почему меньше? Потому что папа – «злыловатый».

Какие мудрые бывают маленькие дети. И обидеть папу не хочет, и неправду сказать не может. И выбирает некую промежуточную форму. Пришлось изобрести слово. Тогда, после его слов, я задумался и понял то, что маленький мой сын узнал сердцем. Я действительно, наверно, как еврейский бог, очень злопамятен, т.е. почти никогда ничего не забываю. Не буквально, а ощущениями.

Поэтому при возникающих трениях, конфликтах я очень долго стараюсь не обращать внимания, смягчать, улаживать, т.к. если уж дошло до ссоры, конфликта и я принял какое-то решение о разрыве, то обратной дороги нет. И маленький мой сын это понял раньше, чем я сам понял.

Так вот моя общительность и, в общем-то, всеобщее хорошее ко мне отношение, привело к тому, что на меня обратил внимание Особый отдел полка. Что такое Особый отдел? Это отделение такого учреждения, которое занималось государственной безопасностью. В условиях Советской страны органы государственной безопасности являлись тайной полицией, имеющей колоссальную власть над судьбами людей, которую боялись и ненавидели. И иметь с ними дело было и опасно, и в среде людей порядочных неприлично и даже преступно. Так вот, начальник Особого отдела нашего полка решил меня завербовать в тайные доносители, т.е. в «стукачи». Хорошенькое дело. Он исподволь и подолгу со мной беседовал, хвалил, ссылался на то, что ко мне все хорошо относятся и, следовательно, я хорошо знаю, о чём говорят и что думают очень многие солдаты. А мол в условиях, когда надо соблюдать военную тайну, государственные интересы требуют, чтобы тайная полиция знала всё о мыслях и действиях всех людей, и Вы, товарищ Кокотов, как сознательный член общества, должны нам в этом помочь.

Что говорить. Конечно, я с первой же беседы понял, что от меня будут требовать и на какую деятельность вербовать. С первой минуты я-то знал, что я откажусь, но... как увильнуть, как отказаться и что будет потом. У, наверно, всех советских людей внутри сидел этот страх перед этой организацией, в силах которой было испортить жизнь любому, а то и отнять её. Зловещая контора.

В нашей семье ни за что, ни про что сидел папа, да и я уже один раз в техникуме висел на волоске. Ну, и вся история страны не была оптимистична.

Пока майор меня обхаживал, то находил чуть ли не каждый день время для бесед- прогулок, но после таки моего отказа, к счастью, перестал меня замечать. А как может начальство испортить жизнь подчинённому? А вот как. Был у нас некий капитан в должности замполита (заместитель командира по политической части, т.е. комиссар). С этим капитаном у меня были постоянные трения. Человек я (и как солдат) был дисциплинирован, но замполит меня за что-то ненавидел и старался что-нибудь найти. И, наконец, нашёл. Ко мне приехала девушка (Дифа). Мне дали увольнительную на сутки. Что значит для солдата в казарме приезд девушки с воли и этот маленький отпуск, представить может только тот, кто это переживал. Великое счастье и удовольствие. И тут замполит наносит мне коварный удар. Где-то около 11 часов ночи в номер гостинички, где остановилась Дифа, постучался посыльный (мой приятель Валера Штельмах) с приказом замполита немедленно явиться в казарму. Гнев и отчаяние. Нет, не поеду. Но ведь, этот гад пришлёт вооружённый патруль. Ладно, поеду в казарму. В казарме меня ждал замполит. Зачем вызвали? Срочно необходимо написать плакат к мероприятию, которое будет чуть ли не через месяц. В первый момент оцепенел, а во второй я разразился самым грязным матом и... тут же осёкся. Я увидел глаза этого человека: они сияли счастьем... он меня поймал!!! Что делать? Ах, какой я балда. Попасться на такую простую провокацию. И слышу такой приговор: «Вам, как самому грамотному, трое суток ареста. А сейчас вымыть пол в казарме!!!» Вот, оказывается, в чём дело, я слишком грамотен. Да, ещё, наверно, еврей. Правда, этого он никогда не показывал.

Приятели вымыли за меня полы, а утром мне сочувствовали и солдаты, и молодые офицеры, и начальник штаба дивизиона (батальона), который мне давал увольнительную на сутки. Он страшно чертыхался, не зная, как мне помочь и разрываясь между необходимостью самому не ссориться с замполитом и пониманием подлого его поступка. Вопрос всё-таки как-то решился и меня на сколько-то отпустили.

С этим же замполитом конфликт был и у моего приятеля Валеры Штельмаха. Валера был очень разносторонний человек. Играл на гитаре, прилично рисовал, обладал замечательной памятью и очень многое знал, и был лёгким и весёлым.

Т.к. он был постоянно занят рисованием всяческих плакатов и лозунгов, то был любимчиком у замполита и имел массу поблажек по части соблюдения распорядка дня и, вообще, практически освобождён от всех солдатских тяжестей. Так продолжалось довольно долго, пока Валере всё это не надоело и он отказался рисовать. Сначала замполит не поверил, потом стал кричать, потом пригрозил тем, что он «под пистолетом» заставит выполнять приказ. Валера отказался... и превратился в парию. Шло время. Служили мы последний год. Командиром полка у нас был преподаватель из Военно-воздушной академии в Ленинграде, присланный на эту должность для получения воинского звания – полковник. Был он абсолютно гражданский человек и, выходя к строю полка, мелко кивая головой, неловко произносил: «Здравствуйте, товарищи». Перед ним стоит строй в полторы тысячи солдат, старшин, офицеров, которые должны на громкое отчётливое приветствие командира, хором прореветь: «Здравия желаем, товарищ полковник» или «Ур-р-ра!». Полное несоответствие.

Этот интеллигентный человек как-то собрал полк и объявил, что все солдаты, кто имеет право поступать в высшее учебное заведение и захотят, будут им отпущены для сдачи вступительных экзаменов раньше официальной демобилизации. Поступок неординарный и гуманный. Набралось человек 150. Надо же готовиться к экзаменам. Все постоянно учились, ходили в деревенскую школу, где полковник договорился, чтобы проходили занятия по русскому языку, математике и т.д. Валера предложил мне для подготовки прорешать все задачи с 1-го по последний номер, не пропуская ни одного, из всех задачников: алгебры, геометрии, тригонометрии, физики и химии. Помню, что в задачнике по алгебре было что-то около 1800 задач. В день мы брали себе задание решить по 100 задач и в конце дня, встретившись, подводить итоги. В отличие от меня, Валера всегда выполнял своё задание полностью. Полк охватил некий ажиотаж. Казалось, что все только и делают, что что-нибудь учат.

Один из парней подходит как-то ко мне и рассказывает маленький сюжетик. Подходит к нему парторг полка майор (смеяться не надо) Дубовой и спрашивает: «Занимаешься?». Тот отвечает, да, мол, товарищ майор. Тот говорит: «Это хорошо. Ты старайся. Особенно, обрати внимание на русский язык. Позанимайся с Кокотовым. Он грамотный. Я из-за этого русского языка восемь лет не мог в Академию поступить». С русским языком проблемы были не только у майора Дубового. Была и ещё одна характерная история. Дежурил я как-то в штабе полка в качестве посыльного. Получаю заполненный и подписанный бланк телеграммы в штаб округа, который я должен доставить на узел связи. Беру в руки и от любопытства читаю. Боже мой в каждом слове по ошибке. Тут в коридоре появляется командир полка. Я ему и говорю, что, мол, неудобно с его подписью посылать столь неграмотный текст. Он читает, чертыхается, говорит мне переписать, сходить поставить печать снова у начальника штаба полка и отправить. Я с новым текстом иду к начальнику штаба, подаю ему бумагу, а он спрашивает, по какому случаю ту же самую телеграмму приносят во-второй раз. А я говорю: «Да один дурак безграмотный написал, а полковник велел исправить». Он промолчал и новый штемпель поставил.

Летом, кажется, того же года у меня был отпуск. В Ленинграде. Я в летней гражданской рубашечке (что солдату не положено) прыгаю на подножку трамвая и вижу – на площадке стоит наш полковник в полной форме, т.е. в кителе, погонах, при орденах и лентах. Это же надо, чтобы в трехмиллионном городе столкнуться с собственным командиром. Понимая, что мне может сейчас попасть за мой гражданский вид, я здороваюсь и спрашиваю: «А что это Вы, товарищ полковник, в такую жару в полной форме». И тут он мне говорит: «А помнишь, ты мне приносил телеграмму, что была безграмотно написана?». «Помню, и что?». «А то, что эту телеграмму составил тот самый начальник штаба. И я сейчас еду в академию походатайствовать за него, т.к. ему не сдать вступительный экзамен по русскому языку». Тут я рассказываю, что я-то тому самому начальнику прямо-таки в глаза и сказал: «Дурак безграмотный!». Посмеялись. «А помочь всё-таки надо», - говорит полковник.

А с майором Дубовым был и такой случай. Готовили мы концерт самодеятельности. Способных ребят было довольно много. И играть на баяне или скрипке, и петь (особенно хороши голоса были у украинских парней) и плясать, и прыгать, и скакать. У меня талантов нет, я вроде администратора. А кроме того, тот самый Валера собрался прочитать отрывок из бессмертной книги Джерома К. Джерома «Трое в одной лодке, не считая собаки». Тот отрывок, где рассказывается история с сыром. Ну, помните? Просили передать головку сыра, но от него был такой сильный дух, что никто этого не мог выдержать и, наконец, сыр закопали на пляже на берегу моря. В результате, на том месте вырос курортный городок. Вся книга и отрывок полны юмора и смеха.

В Советской стране на что угодно требовалось разрешение и поэтому репертуар также необходимо было согласовать. Майор Дубовой читает список, а мы стоим рядом. Доходит дело до отрывка «Сыр». Майор с трудом: «Дж..дж..дж..дж..е..ром... Кто это?» «Это английский писатель». «Он коммунист?». ?!?!?! Наши глаза полезли из орбит, нам понятно, нам трудно не расхохотаться. «Товарищ майор, этот писатель давно умер. Вы разве не знаете такого писателя?». И тут звучит нечто бесподобное: «Щенок, у меня этих самых джеренди-джеренди целая полка!!!».

Так вот, Валера Штельмах ходит в париях в глазах замполита, а от того зависит, положительная или отрицательная характеристика будет дана солдату. И без положительной оценки поехать в июле (т.е. до начала официальной демобилизации) для сдачи экзаменов в институт, невозможно. Демобилизация будет в сентябре, т.е. срок экзаменов пройдёт и дело отложится на целый год. Очень плохо. Что делать? Сидим мы втроём и обсуждаем. Я говорю, что надо идти к полковнику. Тот из Ленинграда и всех нас ленинградцев (8 солдат) знает по именам и, кстати, особенно отличает как раз Валеру. Однако полковник говорит, что у него, хотя он и командир, у самого некоторые проблемы с этой могущественной организацией. Думаем снова. Я предлагаю Валере стать нарочито и наглядно образцовым солдатом во всех аспектах нашего бытия, что при общей разболтанности очень и очень трудно. Гена Филиппов скептически хмыкает: «Глупости, ничего не выйдет». И Валера начинает быть образцовым. От заправки койки до стрельбы из карабина. Где-то уже в мае (прошло месяца три) в воскресенье, отдых, солдаты греются на солнышке, покуривают. Идет командир полка. Вокруг свита офицеров, кругом толпа солдат. И тут полковник произносит: «А что это я не вижу Штельмаха? Кстати, товарищ замполит, есть у вас претензии к солдату Штельмаху?». А все знают, что Валера просто образец и дисциплины, и выполнения всех заданий. И пришлось замполиту прилюдно сказать, что, мол, нет у него претензий. И тут полковник произносит: «Это очень хорошо. Значит, у него нет препятствий для досрочной демобилизации!». Это не вопрос, а утверждение. Что остаётся делать замполиту? Уррра!!! Мы выиграли. И таки уехал Валера поступать в институт. Даже раньше меня. Гена Филиппов так расстроился, что после нашего отъезда ушёл в самоволку на 3 дня и чуть не попал под суд, т.к. срок более трёх дней считался уже дезертирством. Ко всему прочему, он (и другие) демобилизован был не в сентябре, а только в марте следующего года. Посчитайте сколько лишних месяцев эти люди пробыли в армии, когда к концу службы терпение уже на пределе и считается не недели или месяцы, а каждый день до окончания.

Почему их так долго задержали? А потому что, как раз на это время пришёлся Берлинский конфликт. Была построена в одну ночь Берлинская стена и мир в очередной раз оказался на грани войны. А я, кстати, был последний солдат в нашем полку, которого демобилизовали перед объявлением, можно сказать, войны. Дело было так. Стою я в строевом отделе полка и там оформляются бумаги для моего отъезда. Все сидящие и я давно служим и хорошо друг друга знаем. В углу за своим столом старшина просматривает поступившую почту перед тем, как нести её полковнику. Вдруг он присвистнул и начал вставать, чтобы войти в кабинет полковника и... что меня толкнуло? Я воскликнул: «Стой, отнеси и подпиши сначала мои бумаги!» Он так и делает. Я ещё не знаю в чём дело, но... Я хватаю бумаги и спрашиваю, что мол там. Старшина говорит, что приказ приостановить демобилизацию вплоть до нового приказа. Я пулей вылетаю из штаба, ни с кем не прощаюсь, мчусь на вокзал и до самого отхода поезда сижу в стороне в кустах. Всех, кто должен был ехать вечерним поездом не выпустили, вернули. До марта.

В бытность мою в армии это был второй острый момент. Первый был раньше, когда Хрущёв отправил ракеты на Кубу и... тогда тоже чуть дело не дошло до войны. Я помню, что мне было так тоскливо. Неужели я не побываю хоть сколько-нибудь дома. Тогда уже было ясно, что такая война несправедлива, амбициозна и никому, кроме вождей, не нужна и не оправдана.

Начальником штаба дивизиона (батальона) был капитан Кигель Шуня Давидович. Такой длинный нескладный еврей, но абсолютно уверенный в себе человек. До нашего полка служил он в Дальней авиации штурманом. Летал в Арктике на бомбардировщике ТУ-4. Любил рассказывать, что там были высокие заработки, т.к. бомбардировщик уходил в полёт на 10-12 часов, а за каждый час в полёте, да ещё в Арктике шли дополнительные доплаты и это было ого-го. Было ему тогда, наверно, 30-35 лет, не более и для нас солдат и молоденьких офицериков (чуть старше нас) он выглядел этаким мэтром. Холостые офицерики жалование своё проедали, прогуливали, пропивали мгновенно. Кигель всем давал до следующего жалования и менторским тоном объяснял им, как надо правильно жить. Молодёжь относилась к нему очень хорошо. Волей солдатской судьбы я оказался у него в должности посыльного. До того по прибытии в полк я попал в шофёры на грузовую машину (ЗИЛ-164). Водительские права получили мы почти все ещё в первый год службы в той школе в Переславле-Залесском. Автошкола находилась как раз в том монастыре, где я зимой продержал человека на снегу 1,5 часа. С тыльной стороны монастыря было то ли озеро, то ли большой пруд. Зимой он промерзал и на нём начинали кататься новички. Позднее тренировки делали на шоссе Москва-Ярославль. Ездили по прямой туда и обратно. Вот и всё обучение. Грузовик ЗИС-157 с тремя ведущими мостами (срисованный с американского Студебеккера) был могуч и неповоротлив. Чтобы повернуть руль надо было иметь изрядную силу (у американцев, наверно, был гидроусилитель, но для советской техники такое было или дорого, или считалось ненужной роскошью, или не сумели сделать). По прямой всё было просто. Можно было бросить руль и машина всё равно шла по прямой. Такая тренировка монотонная и долгая навевала сон, и я таки раза два и засыпал. Внезапно просыпаясь, покрывался от страха холодным потом. И экзамены принимали формально. В результате водитель я вышел никудышный. В полку мне выдали грузовик, который по сравнению с тем был лёгок и вертляв. История моя началась в тот момент, когда старшина приказал подъехать к заправке и взять бензин. Я тронулся, поехал, торможу и... проезжаю мимо заправки. Даю задний ход, равняюсь с бензоколонкой и...проезжаю мимо. Ещё раз и... ещё раз. Ну, никак не остановиться точно рядом с колонкой. Народ уже держится за животы от хохота. Старшина говорит, что, мол, тормоза не в порядке. Давай, мол, прокачай тормоза. Хорошенькое дело, а как? Видя моё лицо, он уже этого солдата презирает и, сидя на пеньке, командует мне, каким ключом, какие гайки-вентильки и на сколько и куда надо крутить.

Дальше начались поездки, в которых со мной происходило разное.

На железнодорожной станции в кузов поставили контейнер с книгами. Въезжаю в гарнизон. За воротами аллея старых раскидистых деревьев. Как это случилось, не знаю, но от столкновения с толстенной веткой контейнер опрокидывается. Капитан покрывает меня теми словами, которые я не... Что делать? Хорошо, что в армии всегда есть взвод солдат, которым можно приказать на руках поднять тяжесть.

Склад. Надо подать машину к складу задом. Медленно машина движется задним ходом и тихонько сползает в глубокий кювет. И ложится на бок так, что я лежу на двери. Ну, и что дальше? Дальше капитан говорит, что он обо мне думает.

Возим кирпич от кирпичного завода на железнодорожную станцию. В кузов загружают солдаты (мой же взвод) 1000 штук кирпичей. Пятеро садятся в кузове на эти кирпичи и отправляемся в путь. Недалеко, километров пять или шесть. Но по дороге такой длинный пологий спуск с поворотом налево, а в конце спуска мне надо довольно круто повернуть направо. Грузовик на спуске, естественно, разгоняется. Да, ещё в нём четыре тонны груза. Т.е. внизу машина уже мчится. И тут я резко поворачиваю направо. Тяжелая машина одной стороной почти отрывается от земли... и счастье, что мы всё-таки не переворачиваемся. Но я-то даже не понимаю, пока на третью ездку мне говорят, что, мол, соображаю ли я, что делаю. Оказывается, я не знаю, не понимаю, что притормаживать надо, такой-сякой.

И когда через какое-то время капитан Кигель говорит, что ему нужен чертёжник и не соглашусь ли я перейти на эту должность, конечно, немедленно соглашаюсь. Ещё бы, ЧЕРТЁЖНИК. ЧЕРТЁЖНИК – это звучит гордо. Для меня держать циркуль в руках означает получать удовольствие и чувствовать себя личностью. До того я пытался попасть в гарнизонную котельную. Всё-таки окончил техникум по специальности «Котельные и турбинные установки» и уже кое-что стал понимать. Но не вышло.

Однако, чертёжник скоро превратился просто в писаря и посыльного, что по тогдашним нашим понятиям было не слишком уважаемо. Что-то такое лакейское.

Но ты в армии и приказ уже издан. С другой стороны, все солдаты к тебе обращаются за помощью и можно походатайствовать о чём-то перед начальством. Отношения с офицерами складывались по-разному. Молодые, почти ровесники, на равных. О замполите я уже рассказывал. Был ещё старшина. Старшины в армии – это основа армейского порядка и олицетворение её духа. Часто в старшинах были украинцы.

Что-то такое культивировалось на Украине испокон, что настоящий мужчина не мог вернуться из армии без наград за хорошую службу. Был такой киношный герой в комедии – Максим Перепелица. Эта тема там ярко отражена. Наш старшина по фамилии Мачек был ладно скроен, всегда подтянут. Шаг имел всегда строевой, спортивен. Фуражка надета на голову с особым шиком. И весь он наполнен самоуважением к себе и презрением к этим штафиркам (гражданским), к которым относился и Кигель, и я. Да, ещё тот и другой еврей. Это в-о-о-о-бще !!!

Входит Мачек в комнату (штаб), где я что-то там делаю, смотрит на меня, вышагивает по диагонали, произносит: «Ну, что БО-РРР-а, как дела?» Доходит до угла комнаты, смачно плюёт в угол, разворачивается, доходит до противоположного и туда плюёт. Большего он позволить себе не может, чёрт побери. На меня у него тоже зуб. Дело было так. Стоит рота, он вышагивает перед строем выговаривает и кого-то наказывает. Допустим: два наряда вне очереди. А если кто-то спрашивает, мол, за что, отвечает, что Устав такой-то, параграф такой-то, пункт такой-то. И так уверенно. Солдаты убеждены, старшина так хорошо знает все параграфы и как тут поспоришь.

В очередной раз, услышав такой приговор старшины, я выкрикнул: «Неверно, товарищ старшина!» «Как неверно?», - опешил он от такой наглости солдата. «А так, товарищ старшина, параграф такой-то, пункт такой-то!». Он явно озадачен и после этого как-то стал более осторожен.

А капитан Кигель стал для нас воистину хорошим начальником и даже, пожалуй, товарищем. Во всяком случае, уже после армии, когда он бывал в Ленинграде, мы всегда с ним встречались. А тогда я в качестве его посыльного частенько плёлся за ним по гарнизону. Картинка, очевидно, впечатляла. Он не был строевым офицером и не имел соответствующей выправки. И вот идут двое друг за другом. Впереди длинный тощий сутулый с тонким еврейским профилем и за ним не такой длинный, но тощий сутулый с тонким еврейским профилем. Картинка. Я получил прозвище: «маленький Кигель». Основное моё достоинство, за которое меня очень ценил Кигель, заключалось в следующем. Я уже рассказывал, что армия была (наш гарнизон) очень недисциплинирована. В числе прочего солдаты постоянно уходили в самоволку (уходили из гарнизона без разрешения). В основном, конечно, вечером-ночью. Каждый вечер-ночь патрули задерживают нарушителей, привозят в гарнизон и... вызывают начальника штаба батальона капитана Кигеля (если его солдаты), чтобы он с ними разбирался. Выглядело это так. Задержали, привезли, какой дивизион? Кто начальник штаба? Капитан Кигель? Посыльный! Вызвать капитана Кигеля в гарнизон. Дело-то обычно ночью. А офицер спит, да ещё молодая жена. Отвратительно. С того момента, как я стал посыльным, я не стал бегать в посёлок, будить и вызывать Кигеля. Получаю от дежурного офицера по гарнизону приказ вызвать Кигеля, громко, чётко произношу: «Есть!», поворачиваюсь и иду в казарму спать. Если вдруг, дежурный случайно снова вспомнит, что вызванного офицера нет, то вызов повторится и я снова отвечаю: «Есть!» и снова иду спать. Кигель буквально молился на меня за такое благодеяние. И действительно, задержанный так и так досидит до утра и утром суд и расправа будут те же. А он выспался. Вызывал я Кигеля только, если была команда: «Полк! Тревога!». Он был мне так благодарен, что уговаривал остаться ещё и на сверхсрочную службу.

Что ещё в армии? Ах да, приезд родственников. В первый год туда приезжала Ина и мой двоюродный брат Миша. И два раза ко мне приезжала Дифа. Первый раз туда в Переславль-Залесский. И так совпало, что в этот же день туда приехала и Ина. Ина рассказывала об этом так: «Вхожу в проходную и неожиданно вижу сидящую там Дифу, которая давно сидит и ждёт, чтобы ей позвали её юношу. А на неё никто не обращает внимания. Тут я выступила и потребовала, чтобы моего брата немедленно сюда вызвали». И тут же вызвали. Приходит любимый брат и моя сестра совершает благородный поступок. Уступает брата девушке и, едва поздоровавшись со мной, уезжает, оставляя нас вдвоём.

Второй раз Дифа приезжала ко мне уже по окончании университета. Этот сюжет я рассказываю уже почти всю жизнь в разных компаниях, вызывая, как правило, бурный восторг присутствующих, т.к. я нарочно всё утрирую и шуточно искажаю. Но факты все абсолютно точны. Итак, пытаюсь изложить письменно.

«К солдату в армию приезжает девушка. Он её встречает на вокзале. Подходит поезд, открывается дверь, и любимая девушка изящно выпрыгивает из вагона. Чемоданчик галантно выносит какой-то атлетически сложенный юноша. Она смотрит на меня и что она видит? Стоит солдат в неловко сидящей шинели, худой. Эта самая шинель висит на нём, как на гвоздике. Невзрачный вид. Но это её кавалер, к которому она приехала после окончания университета. Вся молодая, красивая, полная жизни. Однако, по окончании университета, по тогдашним правилам, она должна отработать три года там, куда её распределят. А распределят её в глухую деревню учительницей. И кому это надо? Все, кто может, стараются как-нибудь избежать такой участи. А у неё есть кавалер (которого она, к тому же, по правде, любит) и надо выйти замуж. Тогда ей можно ехать не в деревню, а к мужу, т.е. в Ленинград. А в такой город Ленинград попасть просто так на жительство невозможно. Т.е. цена такого жениха резко возрастает. У солдата кружится голова от счастья – к нему приехала девушка. Он готов для неё на что угодно. И тут же предлагает ей идти в ЗАГС, т.е. оформить бракосочетание. Тем более, что она привозит с собой письмо от старого товарища с настоятельным советом не упускать своё счастье и тут же жениться. Влюблённая пара идёт в местный ЗАГС и заполняет бланк «жених-невеста». Но.... препятствие. Служащая спрашивает: «А вы, товарищ солдат, имеете ли разрешение командования на женитьбу?». Что? Как? Какое ещё разрешение? Ладно, сейчас будет. Позвольте от вас позвонить. Пожалуйста. Куда звонить? Конечно, капитану Кигелю. Он опора и надежда. «Товарищ капитан, я сейчас приеду, приготовьте мне, пожалуйста, разрешение на ЖЕНИТЬБУ». В трубке пауза и затем грубым возмущённым матом – НЕМЕДЛЕННО В КАЗАРМУ!!! Выходим из ЗАГСа, идём, молчим, переживаем, растерянность. Пауза. Наконец, Дифа произносит: « Зря мы это всё затеяли». Я: « Да, конечно, зря,зря». Мне служить ещё года полтора и что? Я здесь, а молодая жена там. Кому это надо?».

Так закончился первый наш поход в ЗАГС.

Как я скоропалительно уезжал из армии описал раньше. Поезд Львов-Ленинград проходил через этот городочек Лида. Тихий провинциальный городок, в котором по воскресеньям в городском парке бывали гулянья, танцы, концерты самодеятельности. Хор радостно пел песенки: « Наша Лида не девица, а районный городок...»

А, было же ещё одно красочное событие. Отпуск солдата домой. Отпуск 10 дней летом, в самое замечательное время в Ленинграде, в белые ночи. Десять дней я и Дифа почти не спали, а гуляли по городу и его пригородам. Набережная Невы, развод мостов, Пушкин с его незабываемыми словами:

...И, не пуская тьму ночную

На золотые небеса,

Одна заря сменить другую

Спешит, дав ночи полчаса.

Часам к шести утра мы приходили к дому Дифиных родственников Черейских на Малом проспекте, где она проваливалась в сон. А часам к 8-9 я уже приходил снова и мы опять бродили по городу. Через десять дней я отправился в армию, а Дифа поехала к Чёрному морю отдыхать и, по её рассказам, целый месяц не могла отоспаться. Ещё в поезде спала без просыпу двое суток и сердобольная соседка по вагону будила её, чтобы девушка хоть что-нибудь бы поела.

Прошло почти три года, и я возвращался домой.

По договорённости с Дифой она должна была встречать меня на вокзале, но... Мама, папа, Ина, а Дифы нет. Приехали домой, праздничный обед... ближе к вечеру спрашиваю, что, мол, не объявлялась ли здесь Дифа. Нет, не объявлялась. Странно. Вечером еду на Центральную телефонную станцию, что располагалась на улице Герцена (Большая Морская) около Арки Главного штаба. Телефона у нас тогда не было. В чём дело, спрашиваю Дифу, мы же договорились. А она мне, что, мол, мама сказала, что ты должен приехать и по всей форме просить руки её дочери!?!?!?. Я выражаю некое возмущение и недоумение. Я должен готовиться к вступительным экзаменам в институт, тут какие-то капризы. Да, и вообще пианино-то уже целый год стоит у нас дома и папа в шутку произносит, что с какой стати он с этого пианино должен стирать пыль. В моих последующих многолетних байках это самое пианино и его переезд в Ленинград описывалось как заговор Дифиной семьи для захвата такого завидного жениха с ленинградской пропиской. Дело-то было простое. Уже было ясно, что мы поженимся, а там в Петрозаводске ломали деревянный дом и пианино самым естественным образом так и так переехало бы в Ленинград. Но как не использовать этот мотив для розыгрыша?

На следующий или через день Дифа со всем своим приданым была в Ленинграде.

Началось время подготовки к женитьбе и вступительным экзаменам в институт. Приехал я в двадцатых числах июля (1961 год), первого августа первый экзамен, а Дифа решительно заявила, что регистрация нашего брака состоится только 9 августа, т.е. в её день рождения. Мне надо учится, а тут любовь, хлопоты. Мама моя очень переживала, что я не занимаюсь, т.е. занимаюсь только Дифой. Регистрация состоялась в недавно открывшемся Дворце бракосочетаний на Набережной им. Лейтенанта Шмидта (Английская набережная) в красивом особняке. Формальности, марш Мендельсона, ровно в 21.00 мы выходим из Дворца. Встречает толпа праздношатающихся и... внезапно гром салюта, фейерверк. Правда, не для нас, а по случаю второго полёта в космос (Германа Титова), но обрамление нашего выхода было очень красочным. Не в карете или такси, а пешком пошли мы через мост на Васильевский остров домой, где состоялась довольно скромная свадьба, хотя для нас по тем временам довольно шумная. Мой папа этот момент описывал так: «Организовывать свадьбу мы не хотели и по соображениям экономии, и вообще, зачем это нужно. Но мама невесты заявила, что у неё одна дочь и это такое событие, которое должно иметь место обязательно. Пришлось согласиться».

Через много лет, когда уже наш сын собрался жениться, вопрос быть или не быть свадьбе тоже возник. Ко всеобщему удовлетворению и молодых, и родителей с обеих сторон решено было деньги на свадьбу не тратить, а передать их молодым для других нужд. Но через некоторое время невеста задалась вопросом. Каким? Она сшила платье к свадьбе и регистрации, а свадьбы нет. Как же так? Пришлось свадьбу справлять.

В нашем случае далее события развивались так: после свадьбы молодая жена отправилась отдыхать, а молодой муж продолжил сдавать вступительные экзамены. При этом до свадьбы он сдал два экзамена и получил по оценке «хорошо», а после ещё три и оценки были «отлично».

Весь предыдущий год Дифа таки отработала учительницей в деревенской школе (деревня Минналы, совхоз «Салми», Олонецкий район в Карелии). Работала не только учительницей математики, но и музыки и ещё чего-то, т.к. в деревнях учителей всегда не хватало. Молодые девушки, кроме работы, конечно, отдыхали и такое замечательное мероприятие, как танцы, происходило в клубе на центральной усадьбе совхоза, до которой в мороз и снег надо было с трудом добираться. Хорошо, что были молодые парни, один из которых, Саша-лесоруб, возил нашу Дифу на своём мотоцикле.

Хороша жизнь в деревне, но почему-то вся молодёжь стремится уехать в город. Вот и Дифа таки вышла замуж и может не отрабатывать обязательные три года.

Звучит хорошо, а на практике не так. Т.е.: «Гладко было на бумаге / Да забыли про овраги / А по ним ходить».

Формально надо оформить разрешение уехать из деревни. В противном случае нельзя устраиваться на работу в Ленинграде. Едет Дифа в Петрозаводск, в Министерство образования, а там отказ. Как отказ? Она же вышла замуж. Не знаем, не знаем, разве что Вам дадут разрешение в более высокой инстанции, в союзном министерстве в Москве. В Москве говорят, ну и что, что Вы вышли замуж. У Вас высшее образование, а у вашего мужа нет. Вот пусть он и едет к вам, а не вы к нему. Но он учится в институте. Ну и что. Может учится заочно. Тупик! Через какое-то время подсказывают, что если муж работает, то совсем другое дело. Отпустят Дифу. Пришлось мне покинуть дневное отделение и перейти на заочное и устраиваться на работу.

Куда? Устраиваться надо быстро. Иду туда, где работал до армии. Там меня знают, но дирекция в Москве и пока формальности... то-сё. Дайте справку, что берёте. Пожалуйста. С этой справкой Дифа мчится в Москву, её отпускают на все четыре стороны. Что касается меня, то мне в Москве дают слишком маленькую зарплату и я отказываюсь. Таким образом первый курс учился на дневном отделении, а уж на следующий год перешёл на заочное отделение и поступил на работу в ЦКТИ (Центральный котлотурбинный институт).

23-летний молодой человек, через год молодой отец, проработал в этом институте 10 лет, учился, растил сына. Работа была интересная, а жизнь весёлая. Конечно, были и огорчения, из которых главное – диагностированный у сына при рождении врождённый порок сердца. Сильный удар, от которого Дифа быстро поседела. Этот камень давил на нас до его 16-летия, когда при постановке на учёт в военкомате выяснилось, что никакого порока сердца у него нет.

Как мы жили тогда. Да как все. Сначала снимали комнату в квартире, где жила Дифина тётка Мария Петровна (Марьяша Пейсаховна), или, по-домашнему, Манюня.

Хозяева двух пустующих комнат уехали работать на Кубу. В одной комнате жили мы, а в другой аспиранты из университета. Он составлял русско-китайский словарь и из их комнаты раздавался мяукающий китайский язык, когда Сеня вслух читал, тогда ещё поступающую газету «Женьминьжибао». Позднее отношения с Китаем окончательно испортились и дело дошло до военного конфликта между бывшими «друзьями». А мы ещё дружно пели: «Русский с китайцем братья навек...». Жена Сени Света была беременна, и я впервые в жизни видел, как её организму не хватает кальция. Я посещал институт и по её просьбе каждый день таскал из аудиторий палочки мела, которым писали на доске. Она хватала у меня их из рук и громко и жадно грызла. Зрелище.

Потом в этой комнате поселились Миша (мой двоюродный брат) с Леной Черейской (двоюродной сестрой Дифы). Они познакомились, пока я был в армии. Миша прибыл в Ленинград из того городка, откуда родом была моя мама, в Белоруссии Клинцы. Там жили две мамины сестры: старшая Хая с детьми Бертой и Мишей и там же жила младшая Вера, которая осталась незамужней, т.к. жених её был русский парень, а родители были против. Жили мы все бедно, весело и дружно. Один эпизод такой. У нашей двоюродной сестры Люси в доме какой-то праздник. Она архитектор, её муж Вася архитектор и друзья. В доме всегда придумывались какие-то развлечения. В тот раз всё было что-то карнавальное. На стенах развешаны какие-то картины, рисованные на обратной стороне обоев. Колпаки, маски, песенки, частушки. На столе все бутылки, банки, консервы с самодельными этикетками. Бутылка водки, а на этикетке нарисована физиономия Васи. А нам надо было что-то принести туда. Про всю эту самодельщину мы не знали, но, видимо, мозги все действовали в одном направлении. В углу нашей наёмной комнаты обнаружил я пустую бутылку от французского «Камю». Бутылка с такой экзотической иностранной этикеткой в нашей той жизни означала что-то невозможно романтическое, недостижимое. Мы такую бутылку видели впервые и уж, конечно, такого вина не пробовали никогда. Всё! Решено! Вот удивим гостей. Покупаем армянский коньяк «***», стоивший тогда всего три рубля и вполне доступный. Наливаем в пустую бутылку «Камю» и добавляем сколько-то портвейна, чтобы сбить со следа Люсиных гостей, которые уж армянские «***» запросто узнают. Как бы запечатываем, приносим и этак незаметно ставим на стол, весь уже заставленный чем-то с самодельными этикетками. И наблюдаем. Гости все изрядно старше нас. Обнаружили этакую экзотическую иностранку, налили по рюмочке, поцокали языками, закатывая глазки и только один пожилой гость попробовал, покатал на языке и сказал, что ну её – какая-то ерунда эта «Камю», что, мол, наш армянский гораздо лучше.

Ровно через год после свадьбы решила Дифа родить сына. При этом именно сына и именно в собственный день рождения. Объясняли мы такие точные расчёты только её университетским математическим образованием. Для нас, людей простых, сами названия математических предметов были сравнимы с китайскими иероглифами. Мне в армию Дифа писала письма и бывало делилась своими проблемами. Например, у неё трудности по предмету «Риманова геометрия в ортогональном репере» или «Тензорное исчисление». И писала она лекции, используя стенографию. Представьте себе эти конспекты. Бабушка Рива жалостливо спрашивала внучку: «Внученька, и как ты разбираешься в этих катышечках?».

Итак, через год, за день до её дня рождения, т.е. восьмого августа, пошли мы пешком в роддом. Конечно, в Петрозаводске, где мама, где в роддоме главврач мама её соученицы и где рожают и другие соученицы, т.е. всё по-домашнему. Пришла, чтобы девятого по плану родить... и ничего нет. А дома день рождения. Уходит домой (запросто). Но, уже ночью на десятое вызвали скорую и днём десятого появился мальчик (определять пол тогда заранее не умели), которого Дифа показала мне в окно. Сразу видно, что ребёнок точно из семьи Пятовых. Тот же профиль и фас лица. Начались будни. Вода из колонки, печь, пелёнки, кормление каждые три часа. Брат Петя говорит: «Дифка, пошли в кино». «Не могу, мне Яшку кормить надо». «Да брось ты. Тётя Соня покормит. Вон у неё какая грудь». А парню- то тогда уже было лет 28.

Решила Дифа мальчика назвать Яков, по одному из дедушек. Хотела по имени папы, так рано ушедшего, но его имя Рувим. А букву «Р» она может выговаривать с трудом, грассируя. Однако, через короткое время пришло письмо от моей мамы, где она просит не называть ребёнка именем Яков, т.к. Яков-Янус – двуличный и не нужно таким именем, чтобы оно не сказалось на судьбе, называть ребёнка. Это моя-то мама, атеистка и коммунистка. Проходит месяц, другой и приезжает мой папа, привозит коляску, что было огромным дефицитом, и требует немедленно ребёнка зарегистрировать. Соответственно надо принимать решение об имени. И тогда возникло имя Илья.

Переезд в Ленинград. Сначала в той комнате у тёти Мани, затем снова летом Петрозаводск. К этому времени в стране появились первые кооперативные дома. И мои родители решили, что только так можно решить проблему жилья для младшего сына. На однокомнатную квартиру надо внести 1100 рублей и затем 15 лет выплачивать стоимость. 1100 рублей для нашей семьи были суммой циклопической, запредельной, представить себе, сколько это, мы не могли. Чтобы расплатиться, работали все: мама-папа, Ина и мы. Дом уже построили, но он ещё не готов к жилью и поэтому мы живём у моих, в коммунальной квартире. Целых десять дней. К концу этих дней я по лицу моей мамы понял, что надо уходить. «Дифа, собирай ребёнка и поехали». Почему? Так надо.

Район нашего первого дома Большая Охта, Якорная улица, дом 4. В этом доме прожили мы 30 лет. Правда, после однокомнатной переехали в трёхкомнатную, а позднее поменяли этаж.

Дифа поступила на работу рядом с домом, а я в тот самый ЦКТИ.

Друзья, приятели, соседи, родственники. В доме жили многие те, с которыми я ещё в пионерский лагерь ездил. В квартале дом прохожие называли «еврейским». И действительно, на первом этаже мы, над нами Декельбаум, выше Рейцман, следующий Шрёдер, последний Слободской.

Дом построили на совершенно безжизненном участке земли и вся территория вокруг представляла собой изуродованную землю пополам с разрушенными фундаментами старых домов, остатками стройки, глыбы бетона, железной арматуры. мусора. Жить в такой обстановке не хотелось. Молодые, мы стали расчищать пустырь и засаживать деревьями. В основном тополями. Тополь быстро растёт и всё было бы хорошо, но весенний пух заполонял весь двор как снегом, забивал квартиры и, конечно, доставалось аллергикам. Но тогда мы этого не знали и торопились создать зелёный сад.

Через улицу напротив наших окон располагалась Охтенская товарная станция и там, в то время, круглые сутки выгружали с железнодорожных платформ щебёнку для строек. Подходил состав, с грохотом останавливался. Дальше начиналась разгрузка. Экскаватор со скребком вместо ковша сгребал с открытой платформы щебёнку вниз на землю. Затем бульдозер сгребал в кучи, затем приходили самосвалы и начиналась погрузка. И так день и ночь грохот. В воздухе висела всегда каменная пыль. Пока рядом не построили дом для работников КГБ. Эта организация такая, что станцию разгрузки быстро ликвидировали. Прошло время, и дом наш оказался в тихом зелёном месте. Этакий островок тишины. Там на улице трамвай грохочет, машины, магазины, люди, а во дворе тишина и прохлада.

В ЦКТИ я попал в поисках работы. Была семья, надо зарабатывать и желательно побольше. А побольше можно было заработать, будучи рабочим. Так в то время государство считало, рабочий класс был важнее интеллигенции. Однако, когда я приходил на какую-либо электростанцию, мне отказывали. У Вас диплом техника и рабочим взять нельзя. Отговорка, конечно. Случайно в одном из таких кабинетов оказался работник института Карасик Яков Моисеевич. И взяли. Зарплата маленькая, а работа интересная. Заведующий лаборатории был в отпуске. Вернулся, подходит ко мне и спрашивает, могу ли я сейчас провести испытания котла. Мамочка!!! Какие испытания? Я ещё не понимаю чем они здесь вообще занимаются. А он так строго говорит: «Что же Вы, уже 20 дней работаете, а ещё ничего не можете?». Мне стало плохо, не выдержал, уволят. Этот заведующий Сухарев Евгений Иванович был довольно гадкая личность. Что-то, где-то, когда-то он в науке сделал или подобрал после предыдущего поколения научных работников. Был он из тех, кто сменил поколение арестованных «врагов народа». Одно из таких надуманных дел, было дело «Промпартии». Эта Промпартия состояла из технической интеллигенции и процессы над её членами были ещё одной репрессивной мерой, укрепляющей на страхе сталинский режим. Председателем Промпартии был профессор Рамзин, настоящий учёный теплотехник. Сидя в тюрьме, он разработал такую конструкцию парового котла, которая используется до сих пор по всему миру (прямоточный котёл). Это была такая гениальная находка, которая позволила создавать очень мощные электростанции. Сравнить такое изобретение можно с изобретением небоскрёба. Немецкий архитектор Мис ван дер Рое придумал создавать каркас здания почти какой угодно высоты, а стены представляют собой не несущие нагрузку, а только ограждающие и, следовательно лёгкие. Вавилонскую башню до неба люди не могли построить не потому, что Бог не захотел и смешал им языки, вследствие чего они перестали понимать друг друга, а потому что тогда строить могли только здания, где стены несли основную нагрузку. А до неба они были бы такие толстые, что сами себя бы не выдержали.

А Евгений Иванович Сухарев запомнился мне в основном по трём эпизодам. Первый был тот самый, где он меня напугал в самые первые дни. Другой такой. В Советской стране очень часто наука и техника развивались после того, как что-то было создано на Западе, затем это что-то попало в Союз, там изучалось, расшифровывалось и создавалось «чисто своё оригинальное». В конкретном случае изучались западные способы улучшения горения топлива (мазута). На Западе придумали добавлять в топливо некий химический реагент в жидком виде. И западные фирмы предлагают эти вещества для продажи, а химический состав, естественно, секрет. Что делали у нас? Фирма поставляет рекламную партию продукта бесплатно. Мол, попробуйте, понравится не понравится. Наши берут этот продукт, испытывают, понравилось, расшифровывают, т.е. определяют, из чего оно состоит, и... синтезируют свой собственный «абсолютно оригинальный» отечественный продукт. Меня, новенького неопытного техника, поставили на опытной установке измерять некий параметр (точка росы дымовых газов). Обычно и всегда этот параметр равен около 150 градусов Цельсия. А я при работе с импортным реагентом намерял всего 70. Увидел эту цифру Евгений Иванович. Почмокал, поцокал и через несколько дней появляется с неким профессором (Бутков) из Московского института нефти и вместе смотрят мои тетрадки.

Покачали головами и ушли. И внесли эту цифру в результаты испытаний. И посчитали очень хорошую прибыль из-за разницы температур. И получили добро и финансирование на внедрение в производство. А я, тем временем, знакомлюсь и осваиваю методику измерений того самого параметра. И обнаруживаю, что измерял совсем неправильно. Тут наступает кульминация. Прихожу к Евгению Ивановичу и говорю, что те данные неверны потому, что неправильно я измерял. Он откладывает в сторону мою записку и говорит, что я ничего ещё не знаю и не понимаю. Зато я с этого момента понимаю, что мой начальник мелкий (крупный) технический жулик.

А третий эпизод такой. Заработная плата у меня была маленькая, а расходы росли. Требовалось выплачивать долги за кооперативную квартиру. И надо было что-то делать. В этот период институт начинал большую работу в Братске. Испытания нового котла. Года на два. А надо сказать, что мой оклад тогда составлял 98 рублей и должность – техник. При таких маленьких заработках поездки в командировку значительно улучшали доход. А в Братске особенно. В сутки выплачивали – 3,50 плюс 2,10 квартирных. Итого 5 рублей 60 копеек. Если командировка была на месяц, то в сумме было почти 150 рублей. Повторяю при зарплате 98 рублей. Т.е. экономилось дома – нет мужа. Экономилось в командировке: жил не в гостинице, а в рабочем общежитии; питался в рабочей столовой. Для того, чтобы участвовать в этой работе надо было перейти из одной лаборатории в другую, А этого мои начальники не захотели. Я, видите ли, был очень нужен в первой. И тогда я нашёл себе работу вне стен института. Чтобы меня удержать, мне решили добавить зарплату. И добавили. Ха-ха!!! С 98 рублей до 100. Когда я, потрясённый, спросил Евгения Ивановича, что это значит и не смеётся ли он надо мной, он ответил, что ведь теперь Вы, Борис, стали инженером. Т.е. теперь у меня более высокий социальный статус. Логика такая, что осталось только руками развести.

Сюжеты из жизни и работы в ЦКТИ.

Не только у нас, но и в других учреждениях в Советской стране, на работе коллективно отмечали разные праздники и государственные, и семейные, и получение звания, должности и т.д. Да мало ли поводов для какого-либо мероприятия. И тратили немало рабочего времени. При социализме-то заработную плату платили не за выполненную работу и учреждение жило не потому, что давало доход, а по административному решению государства. И поэтому рабочее время не ценилось. Хорошо работали (некоторые) только из совестливости или энтузиасты.

Наш институт располагался на двух территориях. Первая была в Лесном, рядом с физико-техническим институтом им. Иоффе. А другая рядом с Александро-Невской Лаврой в бывшей пересыльной тюрьме. Был у нас один сотрудник, который работал в той самой комнате, где раньше была его камера. Надо полагать, любопытное ощущение. Молодые, мы частенько запаздывали к началу рабочего дня. И такая картинка. От остановки автобуса на Староневском проспекте рысью тянется толпа-цепочка опаздывающих людей, догоняющих и подгоняющих друг друга. А когда надо было кому-либо объяснить, как пройти к нашему институту, то звучало это так:

«От остановки на углу Исполкомовской и Староневского пройдёте до инфекционной больницы Боткина, затем налево до детского дома дефективных детей, затем мимо тюремной больницы и дальше наш институт». Какова последовательность!

Устраивали вечеринки, концерты самодеятельности. Пили, пели, плясали. Сочиняли спичи и тосты (в приложении можно прочесть такие сочинения любителей рифмоплётов, правда, значительно более позднего периода), разыгрывали сценки. Одна такая сценка. Идёт студент по коридору. Грустный, печальный. Встречает его парторг (офицер в отставке) и спрашивает, чего это студент такой смурной, а тот говорит, что хочет узнать, что такое котёл, всех спрашивает, а понять не может. Спрашивает в конструкторском отделе, там заместитель Главного Конструктора говорит, что он не может ничего сказать, пока Главный не вернётся из Японии. Спрашивает в лаборатории сжигания топлива, там Заведующий говорит, что мол котёл – это просто топочное устройство, а остальное такая ерунда, что и не о чем говорить. Спрашивает в лаборатории внутрикотловых процессов, а там Евгений Иванович говорит, что котёл – это просто циркуляция и сепарация. Спрашивает в лаборатории котлов-утилизаторов, а там Казарновский Ефим Исаакович надевает пенсне и говорит, что он знает, что такое котёл, но не скажет, т.к. в ЦКТИ нужно держать язык за зубами. «Так что же ты сразу ко мне не пришёл?»,- говорит парторг. «Это очень просто. Чайник знаешь? Вода кипит, знаешь? Пар из носика идёт, знаешь? Это и есть котёл!»

На котельные темы сочиняли куплеты и пели: «Люди гибнут за металл \ Люди гибнут за металл \ Мы с котла снимаем пар \ Снимаем пар \ Снимаем пар...».

Показывали в Эрмитаже знаменитый бюст Нефертити, появлялись строчки в поздравлении женщинам с 8 марта: «...И сколько задом не вертитесь\ Всё в Нефертити не годитесь...».

Одно время увлекались оздоровительной гимнастикой в перерыве. Выходили в коридор. Одни делали гимнастику, другие тут же курили. Появлялись строчки, читаемые в такт руки вверх, руки в стороны, присели: «Сре-ди пы-ли, пау-тины \ По-ды-ша-ли ни-ко-ти-ном...».

Практически сразу при поступлении в ЦКТИ появились у меня приятели Виктор Леви и Нина Слободник. Как-то так получилось, что с Виктором мы приходили на работу с бутербродами, а молодая привлекательная женщина Нина, всегда голодная, участвовала вместе с нами в их поедании. Прошло 40 с лишним лет, а возникшая тогда приязнь перешла в дружбу и не исчезла до сего времени. Как говорилось, дружили и дружим семьями.

Но и работали. Были увлечённые люди, которые разрабатывали, изобретали, рассчитывали, экспериментировали конструкции и технологии. Работали по много часов, не оглядываясь, оплачивается этот труд или нет. Наоборот, всё общество воспитывалось так, что зарплата, мол, не главное, а главное – польза Обществу. О зарплате было говорить как-то даже неловко. Вроде ты какой-то меркантильный и это было неприлично.

Параллельно учился в институте, на заочном отделении. Вся учёба, главным образом, проходила в автобусе и трамвае по дороге или на работу, или с работы. Так пристроился, что одной рукой хватаешься за поручень в битком набитом трамвае, а в другой книга или тетрадь и так, вывернув шею, читаешь. Первый курс я закончил ещё на дневном отделении, а затем перешёл на заочный. И надеялся довольно быстро сдавать экзамены, т.к. учёба давалась мне довольно легко, да и запас знаний после энергетического техникума был. Но то одно, то другое. Например, надо завтра идти на экзамен, а я вечером сажусь в поезд на Петрозаводск, где у меня молодая жена и маленький сын. Или по работе уезжаю в командировку. Опять учёба откладывается на потом. Впрочем, в одной из поездок пришлось усердно каждый вечер по-настоящему заниматься. Дело было так. Прилетел я в командировку в Братск. Там знаменитая гидроэлектростанция и большой лесопромышленный комбинат, где на ТЭЦ монтировался котёл для сжигания коры. И на этом котле мы должны были проводить исследования. Кстати, там на ТЭЦ я впервые увидел разницу между тем, что создаём мы и шведы. Внешне, в компоновке различия были, не в нашу пользу, таковы, что оторопь брала. Наша конструкция выглядела как раскоряченная жаба. У шведов стоял просто высокий параллелепипед, без всяких лишних деталей.

Жил я в рабочем общежитии. Обычный жилой дом, но квартиры использовались под общежитие. В нашей двухкомнатной квартире жило семь парней, которые каждый вечер ужинали следующим образом. Парни бегут после смены и по дороге останавливаются на берегу реки Лены (точнее, Братского водохранилища) и ловят рыбу. Примерно, за полчаса наловили 3-4 десятка, в ладонь, окуней, забежали в магазин за бутылкой. Окуней, вырвав внутренности, не чистя от чешуи, на сковородку. Потом чешую вместе со шкуркой мгновенно сдирали. Вот и ужин. Но, выпив первую бутылку водки, бегут, скинувшись по рублю, за следующей. Потом ещё и ещё. И так каждый день. И конечно, я должен был в этом участвовать. А участвовать я не хотел и, чтобы не приставали, я говорил, что мне надо заниматься, я учусь в институте. Стремление учиться вызывало уважение. Так и пришлось полтора месяца каждый вечер сидеть за книгами.

Там получил я и ещё один урок. Моё задание состояло в том, что в период строительства котла в его трубы надо было врезать измерительные устройства. Каждый день я приходил к прорабу и спрашивал, когда они приступят к этой работе.

Месяц заканчивался, а дело ни на шаг не сдвигалось. Я был в отчаянии. Время уходит, а задание не выполнено. Наконец, прораб мне говорит, что ты, мол, ходишь, ставь бутылку. Бутылку я ему поставил и на следующий день всё было выполнено.

В один из выходных дней отправился я посмотреть знаменитую Братскую ГЭС. Это была одно из огромных сооружений, которыми гордились в Советской стране. Проехал автобусом до посёлка гидростроителей и оттуда с нижнего бьефа пошёл к плотине по левому берегу. Иду, берега становятся всё выше и выше, плотина всё ближе и нарастает её мощь. Гигантская стена, вырастающая по мере приближения до неба. Подхожу к самой плотине. Высота её 120 метров и впаяна в скалистый берег. Где-то там наверху сосны, а как мне теперь подняться, не видно, да и людей никого, выходной день. Растеряно оглядываюсь и всё-таки вижу в стене вход куда-то. Можно-нельзя? Вхожу, вижу тёмные проходы поперёк плотины и вдоль. Освещены слабыми лампочками и теряются где-то там вдали. Мокро, сырость, туман, лёд под ногами. Я в одной летней рубашечке. Зябко и неуютно. Пойти вдоль внутри плотины на другой берег? Какая-то неизвестность. Сделал ещё шаги и... за каким-то поворотом вижу лестница. Обычная лестница с маршами, как в обычном доме. И пошёл наверх. Долго и устал. Вспомнил, как мы в детстве подымались на самый верх Исаакиевского собора сначала по обычной, а потом по винтовой лестнице. Там было 104 метра и люди сверху такие маленькие. Здесь 120 метров. И таки вышел на гребень плотины, а там солнце, люди и автобус. Облегчение.

В результате учился я вместо 5 лет чуть ли не 7. Годы учёбы. Старая студенческая поговорка: «Сопромат сдал, жениться можно». Предмет почему-то многим поколениям студентов труднопреодолимый. Лекции читал известный всем студентам преподаватель коренастый, маленького роста, с отличной дикцией. Чтобы писать на доске, он вставал на стул. Рисовал схематически балку и при этом приговаривал: « На-ри-су-ем ба-ло-чку в фор-ме гро-бика. Длина её «Элечка». Т.е. «L».

Сдавать экзамен было, действительно, трудно. Я лично сдавал ровно 6 часов. Сдал, сдал. Да, и женат был к тому времени.

На втором или третьем курсе сдавал экзамен по котлам. К тому времени я уже пару лет работал в ЦКТИ и многое знал не по-ученически, а штудировал для работы. И уж экзамен по конструкциям и технологии котлов знал много лучше, чем обычные студенты. Мой приятель и сокурсник Макс Золоторжинский пришёл к преподавателю договариваться о сдаче экзамена. Тот бурчит. Ему, видите ли, некогда. Бродят всякие заочники. И вообще, что хорошего может получится из такой учёбы. А Макс и говорит, что мы оба по профессии теплотехники, А Кокотов и вообще работает в ЦКТИ. Ах, в ЦКТИ? Приходите. Приходим, получаем билеты, готовимся. Пока готовимся, преподаватель принимает экзамены у студентов обычных. Я слушаю их ответы – несут такую ерунду, совсем предмета не знают. Слушаю и думаю, что уж, если им он ставит 4 и 5, то мне надо будет поставить 10. Начинаю отвечать я. Что ни скажу, не то и не так. Как не то, когда я точно знаю, что то. Наконец, он спрашивает, по какому учебнику я готовился. Отвечаю: по Стыриковичу (самый фундаментальный труд, по которому готовятся аспиранты). А он говорит, что надо было по Рабиновичу. Боже, этот учебник был очень плох и недоброкачествен, по нашему мнению. Ладно, так и быть, поставлю вам тройку. На следующий день Яков Моисеевич, мой групповой инженер, спрашивает, что это я такой скучный. Я и говорю, неловко, мол, экзамен по котлам сдал только на тройку. Он смотрит и спрашивает: «А кому Вы сдавали?». Ермолину. «Ах, Ермолину. Не огорчайтесь, Боря, Ермолин у нас в ЦКТИ никогда больше тройки не получал». Оказывается, этот Ермолин когда-то не очень удачно работал в ЦКТИ и держал какую-то обиду на институт. Я и попался под руку. Яков Моисеевич Карасик был образец научной добросовестности. Экспериментальные данные и выводы, которые он принимал для представления в Научно-технический Совет, были безупречны. Если он хоть чуть-чуть сомневался в результатах, то выбраковывал материал без жалости, сколько бы мы ни потратили труда на эту работу. Когда мне было доверено впервые написать главу в технический отчёт, то он заставил меня 14 (четырнадцать) раз переписывать текст с тем, чтобы тот был ясным, чётким и убедительным.

А с фамилией Рабинович связан был маленький сюжетик. Там, в Одессе, разработали новый котёл (хорош или плох, неважно) и дали ему имя ОПИ-ДИР. Забавно звучит, а расшифровывается эта аббревиатура так: Одесский Политехнический Институт – Давид Израйлевич Рабинович. Увековечил себя. Правда, котел этот так и не родился.

Наступило время защиты диплома. Для меня это уже было простой формальностью, т.к. к тому времени я уже проработал не то 6, не то 7 лет в ЦКТИ и темой диплома выбрал то, чем просто занимался на работе. Руководителем стал мой же приятель Володя Романов (очень толковый инженер). Как и Яков Моисеевич, Володя меня многому научил. Впрочем, были и другие специалисты, у которых было чему поучиться. Однажды мне поручили дать отзыв на некое изобретение. Институт выполнял и экспертные функции. Изобретение состояло в том, что в одной из частей электростанции не будут выпадать соли, которые часто приводило к авариям. И так всё выглядело убедительно. Пришёл я посоветоваться и старый опытный волк мне говорит: «А, Вы, Боря, задайтесь вопросом». «Каким?» «А если соли не выпадут, благодаря изобретению, в этой части, то в какой выпадут и что от того будет?» Очень полезная подсказка. А изобретатели встречались очень экзотические.

Изобретатель по фамилии Утёсов (бухгалтер завода) изобрёл котёл, у которого коэффициент полезного действия получился больше 100% (!?). Что? Как? Что за бред!!! Однако, получив отрицательный ответ, бухгалтер Утёсов не удовлетворился и нажаловался самому Председателю Совета Министров СССР товарищу Косыгину Алексей Николаевичу. Как вообще жалоба изобретателя могла попасть на стол такого высокого начальника, неизвестно, но на ней я читал собственноручную резолюцию трём Министерствам и двум Госкомитетам : «РАЗОБРАТЬСЯ». И разбирались. Четыре года.

Проводили специальные испытания и исследования. (Это при том, что Французская Академия Наук ещё в 1775 года перестала принимать к рассмотрению такие изобретения). Мой коллега, руководитель Борис Еремеевич Акопьянц был отставлен от работы над собственной диссертацией, пока не закончит (закроет) эту проблему. Акопьянц человек спокойный, уравновешенный и доброжелательный (как, наверно, все большие люди, а весу в нём было килограмм 115-120) не выдерживал и кипел. Однажды в котельной он прижал Утёсова в угол и гневным, дрожащим голосом спросил, чего тот добивается. На что Утёсов ответил, что ему нужен миллион!!!

На самом последнем техническом совещании, где вынесли окончательный отрицательный вердикт, Утёсов встал и сказал, что все дураки и негодяи, а в ЦКТИ был всего один порядочный человек, Иван Иванович Ползунов и тот, к сожалению, умер (понять сказанное можно, если помнить, что ЦКТИ носил имя И.И.Ползунова и тот жил за 200 лет до появления того института).

Или ещё один. Слесарь-водопроводчик молочного завода в г. Луга Вася Басалаев изобрёл некий теплообменник, где дымовые газы от котла температурой 200 градусов Цельсия нагревали воздух до 300 градусов. Убедить его в невозможности такого процесса никому не удавалось. Однажды, получив отрицательный отзыв от Якова Моисеевича, он подходит ко мне и говорит, что он чувствует, что он прав, но у него не хватает грамоты, чтобы самому произвести соответствующие расчёты и не войду ли я с ним в долю, т.к. я-то эти расчёты сделать смогу.

Неубеждённый изобретатель обратился с жалобой на то, что зажимают рабочего человека, к тогдашнему Первому секретарю Ленинградского Обкома Партии Толстикову (фактический хозяин города) и тот начертал: «разобраться и содействовать». Таких начальников все боялись и... разбирались. Ничем, кроме отрицательного решения, всё это не могло закончится. На последнем совещании Учёный секретарь института говорит Васе, что хорошо бы тому поучиться и хотя бы техникум закончить. На что Вася ответил, что ему говорят глупости, что в техникуме надо учиться 4 года, а за это время он может изобрести ещё ого-го сколько.

Много делали полезного, но и столько бесполезного, что как говорят одесситы: «уму не рассказать».

История с «огуречным» котлом. Почему «огуречным»?. В Советской стране, в которой всего всегда не хватало, не хватало и продуктов питания и ко всему прочему – овощей.

Однажды кто-то из Руководителей страны побывал в Голландии и там его угощали посреди зимы огурцами-помидорами-салатами. «Откуда у вас овощи зимой?», спросил Начальник. «А у нас есть теплицы», - ему отвечают. Начальник удивился и обрадовался. Вот оно решение проблемы снабжения овощами городского населения страны. И даёт указание- купить для Москвы, Ленинграда весь комплект оборудования, как у голландцев. Купили и построили. Теплицы эти до сих пор работают. Но для всей страны не накупишься, да и для Москвы нужно много больше. Что делали обычно в Советской стране? Копируют. Т.е. выдаётся задание спроектировать, изготовить, испытать и запустить в серийное производство такое-то оборудование. В том числе Котлотурбинному институту спроектировать, изготовить и испытать котёл для теплиц. Жаротрубный. Что такое жаротрубный? Это такой, какой изобрели в далёкой технической древности, после которого придумали много лучше и современнее. И ЦКТИ попробовал в Министерстве это объяснить..., но получили ответ: «У вас есть Постановление Правительства сделать по такому-то заданию котёл. Вот и делайте, не рассуждайте!!!» Спроектировали, изготовили, испытали. На новое изделие надо получить разрешение у «Котлонадзора». Без этого разрешения дальше ничего делать нельзя. А там говорят: «Нет». Ещё очень давно в Советской стране запретили такой конструкции котлы. «А у нас Постановление Правительства и что нам делать?» «А что хотите, то и делайте. Нельзя». Дело было похоронено. Куда девался труд многих людей и средства? В никуда.

Или ещё пример. Получил ЦКТИ от нефтяников заказ на работу по конструированию котла. У них проблема такая. Бурят нефтяную скважину. Первое время нефть идёт хорошо, а потом её затягивает парафином и нефть никак не вытащить. В мировой практике давно придумали разогревать скважину горячим паром. И поэтому к скважине подгоняют котёл, установленный на автомобиль или там вездеход, две недели гонят пар, разогревают и переносят к следующей скважине. И такие установки покупают у японцев. Дорого, конечно. И поэтому сделайте нам такую штуку свою советскую. Дешевле ведь будет. Сказано – сделано. Спроектировали, изготовили и сдали заказ нефтяникам. Деньги получены. «А что это вы нам сделали?» «А что такого? Что просили, то и сделали». «Ребята! Ваша штука же не может работать без целого коллектива, который будет вести эксплуатацию. А нам нужна установка-автомат. Привезли, поставили и уехали на две недели. Японцы-то так делают». Так то японцы. А у нас такого нет. Котёл делаем мы, автоматику другие. А всё вместе соединять мы и не знаем кто. Не царское, мол, это дело. Так идея и пропала. Покупают у японцев.

Значительно позже, уже в другой организации была у меня такая история. На медно-цинковом комбинате в городе Балхаш, что стоит на берегу озера Балхаш, произошла авария в котельной. Сгорел котёл. Сгорели трубы из-за большого количества накипи внутри. Для того, чтобы разобраться, в чём дело, нужно знать химический состав этой самой накипи. Спрашиваю: «Делали химический анализ накипи?». «Делали». «Покажите». Смотрю и вижу: то-то и то-то и проценты, и всё вместе 62%. Спрашиваю: «А где ещё 38% каких-то веществ?» Должно же быть 100% (ну, с учётом погрешностей около 90%). Главный энергетик смотрит на меня и я понимаю, что он ничего не понимает. Про себя вздыхаю, что ведь он на комбинате в области энергетики должен был бы понимать, если не всё, то многое. Впрочем, я уже много лет знаю, что мало ли как было бы правильно. Слишком часто руководят люди, которые ничего не понимают в том, чем руководят. В нашей той стране слишком часто начальников подбирали не по знаниям и деловым качествам, а совсем по другим соображениям.

Прошу отвести меня туда, где делали эти анализы. В центральной заводской лаборатории. В большом кабинете начальника прошу пригласить того, кто делал анализы. Приходят шесть человек. У меня серьёзное лицо, но внутри я уже еле сдерживаюсь от хохота. Почему мне смешно? Когда-то у Райкина (великого сатирика-артиста) была такая интермедия: в ателье сшили костюм и он на клиенте сидит как на корове седло. Он просит пригласить того, кто шил костюм. Приходит пять человек. Клиент в изумлении. Клиент спрашивает одного, мол ты что делал. Тот отвечает, что рукава, другой - пуговицы пришивал, третий полы шил, четвёртый ещё что-то. Клиент говорит, что к пуговицам претензий нет. А кто же сам костюм шил. Молчание.

Я уже понимаю, что попал на точно такой случай. Но это же не на эстраде, это жизнь. Спрашиваю, кто делал анализ кальция и магния? Каким методом и прибором. Один говорит – он. Другой говорит делал натрий, третий – железо, четвёртый- сульфаты-хлориды и т.д. Кто же костюм шил? Извините всё вместе собирал? Молчание.

Вот и получается, что вся система организации труда в стране, в большинстве случаев, не была направлена на необходимость работу закончить и изделие продать. У капиталистов ясно: не продашь – не проживёшь.

В конце концов я ухожу из ЦКТИ после мучительных раздумий и нерешительности. С одной стороны, работа была удивительно интересна. Занимался я испытаниями котлов и исследованием проблемы накипеобразования в условиях экстремальной работы стальных труб (внутри вода, снаружи огонь).

С другой стороны, недостаточная заработная плата. И ушёл. Соблазнили тем, что зарплата стала на 40% больше.

Куда ушёл? Организация занималась ремонтом и наладкой оборудования в котельных и электростанциях. В отделение (цех, лаборатория, участок) очистки воды и организации водно-химического режима. Вода в котельной нагревается, кипит, испаряется, конденсирует. В воде много различных солей и соединений. В результате всего того идут процессы коррозии, накипеобразования, потери теплопроводности и разрыва труб, заноса накипями лопаток турбин, ухудшения работы разных теплообменников и т.д.

Вам не интересно? Но для меня это было увлекательнейшая работа, от решения технических проблем в которой я получал настоящее наслаждение.

Итак, я ушёл из ЦКТИ. Почему всё-таки ушёл? Мне же там было очень интересно? Я там уже сделал кое-что в науке. Не так, чтобы много. Но запнулся на экспериментальной проверке уже разработанной теоретической части. Хотелось довести дело до логического конца. Мои руководители уговаривали временно остановиться, оформить диссертацию и далее, уже имея статус и соответствующую зарплату, продолжать свою работу. Так было бы целесообразно. Но молодой, глупый максималист хотел сделать всё сразу, а не получалось. Не хватило знаний в области тонких измерений электропотенциалов. Я достиг возраста в 33 года. Как говорят в таких случаях, возраст Христа, т.е. переоценки (или здравой оценки). Огляделся и понял, что вокруг меня, только в нашем отделе, несколько десятков толковых молодых людей, ничем не хуже меня, а до диссертации доходят единицы и... отступил. Так закончилась моя карьера в науке. Но научился многому. Это был 1971 год. В стране жизнь людей была и плоха и не очень. С какой стороны смотреть. Со стороны людей, переживших трудности войны, никогда не могущих забыть её тягот и лишений, постоянный дефицит в магазинах, постоянное приспособление к скудному существованию и т.д. было не главным. Главным было: голода нет и войны нет. Пропаганда отлично убеждала, что там на Западе всё плохо, а у нас, как раз, хорошо или будет лучше. И песни пели: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек...» И хотя уже понимали, что все политические установки лживы и обманчивы, жизнь воспринималась нормальной. Но были и диссиденты. Которым жизнь в огромном лагере не нравилась и они стремились вырваться на свободу.

В 1971 году вся страна обсуждала удивительное и возмутительное происшествие. Под Ленинградом, из маленького аэропорта Смольный группа людей (евреев) пыталась угнать самолётик и улететь из советского счастливого лагеря. Страна рассказывала анекдоты, страна всё понимала и принимала действительность такой, какая была. Анекдот того времени: Детский сад. Детям рассказывают о счастливом детстве в Стране Советов. Там и самые лучшие игрушки, там и самые вкусные конфеты и мороженое, там много цветов и солнца. Ребёнок слушает и плачет. Чего ты плачешь? Хочу в Страну Советов.

Этих самых похитителей схватили, когда они шли к самолёту. Судили. Осуждали на собраниях тех, кто причастен. Заодно осуждали и тех, кто в кружках учил иврит. Уже мечтали уехать из страны. Здесь и за рубежом требовали отпустить евреев в Израиль. «Фараон! Отпусти народ мой!».

Этих самых осуждали как предателей и отщепенцев.

В моей новой организации эта тема бурлила. Там работали два парня, которые проходили в качестве свидетелей по делу об угоне того самолёта, а другие где-то полуподпольно учили иврит. Этих двух парней буквально затравили. Они протестовали и писали письма Генеральному Секретарю ООН У Тану с просьбой осудить Советское Правительство и помочь им выехать в Израиль. Страсти кипели.

Я, человек новый, не знающий и не понимающий, что происходит вокруг, смотрел и слушал с удивлением и интересом. В ЦКТИ ничего подобного не было.

К этому времени нашему сыну было 9 лет. Мы переехали в том же самом доме из однокомнатной квартиры в трёхкомнатную. Для этого надо было внести 3,5 тысячи рублей. Помните, что первоначальная сумма на однокомнатную квартиру повергала нас в ужас своей космической необозримой величиной. Теперь же сумма втрое большая была, конечно, велика, но вполне обозрима. Почему так, не знаю. Изменилось отношение к деньгам. Квартирка, правда, крошечная. Кухня – 4,5 метра. Комнаты 19,12 и 9. Теперь-то я знаю, что 2 из трёх комнат должны числиться только как полкомнаты. Да и квартира должна считаться по количеству спален, а не по общему числу помещений. Так это теперь. А тогда, когда большинство населения жили в коммунальных квартирах, где в каждой комнате по семье (уже не говорю о бараках и общежитиях), с приходом Хрущёва началось массовое строительство жилья (да, сотни одинаково-безликих зданий) и народ получил возможность жить отдельно от соседей, наконец-то, создать хоть подобие понятия «мой дом – моя крепость», иметь 3-комнатную квартиру было большим счастьем. Коммуналку я описывал и советовал почитать у Бродского «Полторы комнаты». А мой приятель Макс Золоторжинский имел комнату, выделенную в торце большого торжественного зала особняка на набережной Невы с видом на Петропавловскую крепость. Высота комнаты 6 метров, ширина 3 и глубина 5,5. Высота окна 5 метров. Правая стена, что отделяла от бывшего зала, гладкая перегородка, а левая торцевая имела великолепно-торжественный камин, над которым свод потолка поддерживали две соблазнительные кариатиды, чуть не в человеческий рост. В задней части комнаты (6 метров высоты) на высоте 3 метра построены антресоли. Там была спальня.

В однокомнатной квартире мы прожили семь лет. Комната была метров 18. Узенький коридорчик, кухня – 6 метров. Ванна и туалет совместно. Ванна была сидячая. В народе сразу появилось множество анекдотов относительно крошечности таких квартирок. В этой квартирке, кроме нас, жила нянька для нашего маленького сына. Её звали Паня, её наняла в Петрозаводске Дифина мама. Паня – карелка, по-русски говорила только всё в женском роде и её речь звучала примерно так: «Илюса, ты писытыла, ты какатала?». Понимали мы её с трудом и нам её речь переводил наш маленький сын. Нас она за хозяев не считала и иногда, будучи недовольной, грозилась нажаловаться Дифиной маме. Дифу она вообще по имени никогда не называла. Но ко мне её отношение менялось, когда Дифа уезжала куда-нибудь в командировку. В такие времена я приходил с работы, Паня ставила горячую еду на стол и произносила: «Садись, хозяин(!), обедать». Как-то у нас были гости и разговаривали о том, что, мол, Боре трудно одному с ребёнком, когда Дифа уезжает в командировку. Паня обиженно, но и гордо произнесла: «А что такое? Я ему как жена!». Хохот и подшучивание.

Когда Паня у нас появилась после некоторого пребывания в Петрозаводске у бабушки возникли некоторые сложности ночью. Всю ночь ребёнок хныкал. То он хочет пить, то есть, то писать, то какать. Или просится к няньке, или от неё. Одна ночь, две, три. Наконец, я запретил подходить к ребёнку ночью, как бы он ни клянчил. Через неделю и навсегда Илюша ночью спокойно спал, если, конечно, не был болен. Женщины протестовали. Паня, вообще, ушла спать в коридор, бросив там на пол пальто. Мы это называли – ведёт половой образ жизни.

На старой работе было много командировок, а на новой практически все объекты были вне Ленинграда на котельных и электростанциях заводов Министерства цветной металлургии. Когда позднее мне приходилось уговаривать выпускников поступить к нам на работу, обычно я произносил, что наши путешествия (командировки) распространяются с севера на юг от норвежской до турецкой границы, а с запада на восток – от Балтийского моря до Тихого океана, т.е. вся территория страны.

Поездки, люди, гостиницы, столовые, рестораны, котельные, начальники, рабочие, пейзажи.

Пейзажи. Да, удивительные места встречались. Ещё в ЦКТИ мы часто ездили в г. Бийск на Алтае. Там котельный завод. По воскресеньям собирались и уезжали, уходили на весь день, а то и с ночёвкой вверх по реке Бийя или летели-ехали на Телецкое озеро. Посреди гор, покрытых зелёными лесами в узкой расщелине около 80 километров длины, шириной 2-5 километров, глубиной 200-300 метров. Вода холо-о-о-одная и прозрачная, воздух синий (голубой). Кругом кедровый лес, к палатке по ночам выходят медведи. В такие дни удивительное ощущение праздника.

Кольский полуостров. Лапландия, тундра, лопари. Зимой безмолвная пустыня, холодно, полярная ночь, т.е. светлеет чуть часа на два днём. Летом полярный день. Солнце круглые сутки. Собираешь бруснику. Наклонился, вдруг потемнело и... мгновенно всё засыпало снегом. Облако ушло, снова солнце, снег стаял, можно собирать бруснику. Или грибы. Грибы – это особая эпопея.

Особенно грибные места, где мне повезло собирать их в неимоверных количествах, на западе Ленинградской области с переходом на территорию Вологодской. Там в г. Пикалёво глинозёмный комбинат и при нём ТЭЦ, куда я многие годы приезжал по работе. Леса и болота там бесконечны и красивы. В годы трудностей с продуктами питания грибы и ягоды спасали народ от недоедания. Бескрайные болота и сплошной ковёр из клюквы. В лесах или подберёзовики, или подосиновики, лисички, грузди чёрные, белые, не говоря о более простых и царь всех грибов – белый гриб-боровик. В грибной сезон в котельном и турбинном цехах, где около некоторых частей оборудования высокая температура, развешивались сетки и рабочие, пришедшие на смену, рассыпали на них очередной мешок с грибами, которые они за несколько часов до работы собрали. К концу смены грибы высохли и следующая смена приносила свои. От восхитительного запаха грибов кружилась голова и становилось замечательно хорошо на душе. И в лесу от вида рядами растущих белых грибов или ковром расстилающихся моховиков идёт такая волна положительных эмоций, что сразу смывается всё отрицательное, что крутится в голове. Так было в детстве. Получил в школе плохую отметку или замечание в дневник, после школы пошёл в кино и... на два часа ушёл в другой мир, не надо думать, что сказать маме-папе, как оправдаться за плохую оценку или поведение.

Или рыбалка. Не фанатик и даже не любитель, а случайный редко участник, а запомнил несколько эпизодов (потому и запомнил).

На реке Бийе. Мои приятели, страстные рыболовы, часами сидят – нет клёва. Прихожу я, мне снисходительно дают удочку, за меня насаживают на крючок червя и, поплевав на него, забрасывают в воду. Я держу удочку. Раз...и вытаскиваю такую рыбку. Второй раз... раз и вытаскиваю, третий, четвёртый, пятый. Глаза приятелей круглые и возмущённые. Я отдаю удочку и делаю жест рукой, мол... вот так надо. Ухожу.

Волга. Плёс. Места, которые рисовал Левитан. 5 часов утра. Меня будит Валя Стась, приложил палец к губам и мы на цыпочках выходим из летнего домика. Над рекой лёгкий туман. На лодке гребём на противоположный берег Волги. Ширина реки в этом месте, наверное, с километр. Гребёшь, гребёшь... А по реке туда и обратно плывут пароходы, баржи, лодки. Кажется, что огромный борт теплохода уже нависает над тобой и сейчас подомнёт нас, таких маленьких. Греби, греби...ещё далеко. А что, почему рыбу надо ловить на той стороне? Болтай меньше... греби. Догребли. Якорь, т.е. камень на верёвке бросили. Стоим. Получаю удочку и должен смотреть, когда кончик кивнёт. Поплавка нет, удочка как для зимней рыбалки. А я загляделся по сторонам. Берег, небо, вода, тишина, воздух, Левитан всё же был здесь. Просто осязаемый. Чего зеваешь, ты не на прогулке, а на рыбалке и взгляд с удочки не своди. Ловим лещей. Какой-то ловкий лещ выдернул у меня из рук удочку и....утащил. Валечка шёпотом меня ругает и.. неожиданно вытаскивает своей удочкой мою и при этом на двух своих крючках (из пяти) два леща. Возвращаемся и лещей сразу в коптильню. Этакая маленькая печечка, куда Валя загружает ольховые ветки для какого-то более пахучего копчения... Ну, а потом долгий ужин с беседами с рюмочкой под копчёного леща. Непередаваемое удовольствие.

Кавказ. Военно-грузинская дорога. От Владикавказа (Орджоникидзе) до Тбилиси едем на автобусе. Где-то посредине, среди откосов и круч моя спутница просит водителя остановиться, выводит меня к краю бездонного обрыва и начинает читать: «Кавказ подо мною|Один в вышине| Стою над снегами |У края вершины.| Орёл с отдалённой, поднявшись вершины| Парит неподвижно со мной наравне...» И начинаешь понимать Пушкина.

Опять Кавказ. Дорога через горы из Азербайджана в Армению. На дороге стоит человек и голосует. Водитель автобуса показывает жестом ему куда-то назад и не останавливается. Спрашиваю, почему не остановился. Отвечает, что его автобус идёт сзади??? Как это понимать. Оказывается, я еду с азербайджанским водителем, а на дороге стоит армянин и сзади идёт автобус с армянским водителем. Вот такая дружба народов. А потом через много лет понятна резня армян в Сумгаите и Карабахский конфликт. Как и «любовь» всех народов друг к другу и «великому русскому» народу.

Нальчик. Кабардино-Балкария. Слесарь на ТЭЦ уговаривает меня посидеть покурить. И начинает беседу с фразы: «Хороший старший брат русский, но очень у нас загостился».

Якутск. Тундра, мох, вечный холод. В Олёкминске листовки: «Якутия для якутов. Русские убирайтесь». Мой приятель с вологодским оканьем возмущается: «Они же без русских с оленями мох жрали. Мы их научили и тому и этому, и электричество и радио». Ан нет, не хотят и, видите ли, неблагодарны. И когда Советский Союз развалился, таки русские и не понимали, и возмущались, почему это все республики так рьяно рвались к самостоятельности. А позднее, когда в этих новых государствах, русские стали не главными, а как раз второстепенными и, чистая правда, притесняемыми, никто нигде не произносил, что, да, теперь мол понимаем, почему все малые национальности так рвались из-под опеки «Большого брата». Не понимали и возмущались, почему в Прибалтике время советской власти называли временем оккупации.

А теперь совсем о другом. Кое-что забавное. Кандалакша. Ужинаю в ресторане. «...И принесите рюмку водки», - говорю. Пауза. Официант ошарашен, понять не может. «Фужер?». Представить себе, что в русском ресторане кто-то пьёт всего рюмку (?!) водки, просто невозможно.

В другом месте заказываю и... прошу 50 граммов водки. Пауза и какое-то даже возмущение: «Но, это же меньше нормы!!!». А какая норма? «Ну, грамм 150». Такое количество и более привычно и понятно. А то рюмка или 50 грамм, только губы макнуть. Безобразие.

Я начальник лаборатории, начальник цеха. Под началом некий коллектив и, в основном, женщины. Женщины народ разный и по возрасту, и характеру. И так как, работа, в основном, в командировках, то и все бессемейные, т.е. с неустроенностью. Что не улучшает их характеры. Редко, редко собираются все вместе. Три –четыре раза в год. И тогда устраиваются импровизированные праздники то ли по случаю дней рождения, то ли по поводу государственных праздников. Впрочем, такие посиделки с выпивкой и долгими беседами были обычным делом во всех учреждениях, заводах, фабриках страны. А у нас женщины ещё усаживались в дальней комнате и, тайно от начальника, занимались гаданием то ли на картах, то ли на кофейной гуще, то ли ещё как. Наша лаборатория размещалась во дворе жилого дома на Лиговском проспекте в помещении бывшей конюшни. Комнаты располагались друг за другом. Я сидел в первой, а в конец надо было пройти ещё четыре, что я в рабочее время делал не часто. Вот они там и устраивались. Грызли друг друга. Жаловались начальнику. Ссорились, мирились. Разного возраста. С ветеранами, опытными людьми работать было легче, а с молодёжью труднее. Случилось так, что я в течение нескольких лет приглашал выпускников химиков и теплотехников, в расчёте создать новый коллектив, взамен уже подходивших к пенсионному возрасту, ветеранов. А времена начались неустойчивые. В стране назревали перемены. В стране было состояние, отлично выраженное в ещё военных времён песенке: «...они пока идут | и маятник качается и стрелочки бегут, и всё как полагается | но в них ослабла главная пружина, | испорчен ход, скрипит машина... и ясно всем, что это не часы. | Так армия врага пошла на нас войною | она была сильна и как часы точна | но мощный наш удар нарушил чёткость хода | машина вражьих войск всерьёз повреждена. \ они пока идут и маятник качается, и стрелочки бегут, и всё как полагается | но в них ослабла главная пружина, | испорчен ход, скрипит машина. | И ясно всем, что это не часы...».

Вот и Советская страна была в положении таком же. Началась «перестройка». Кавычки, т.к. все попытки что-то как-то изменить не помогали по своей сути. Однако, стали появляться получастные фирмочки, где заработная плата была значительно выше. Престиж работ по специальности на государство совсем опустился до минимальной отметки. Мои молодые работники начали уходить туда, где платили в два, три, четыре раза больше, чем человеку с высшим образованием.

Начался распад Советского Союза. И основной моей задачей стала проблема ежемесячного добывания денег на заработную плату. А уж технические, инженерные работы делались спустя рукава. Объекты у нас были по всей большой стране, а началась грызня между отдельными регионами в будущем суверенными государствами. Характерным стал такой разговор на заводе: «Борис Леонидович, мы Вам подписали все документы, Вы сделали всю работу. Но, переведёт ли деньги Банк Украины Банку России, не знаем». Все прошедшие годы я так сильно любил свою работу и специальность, что ироничное выражение «на работу, как на праздник» имело для меня буквальный смысл. Не был я по сути своей администратором, был я инженер. И, когда первая функция стала главнее второй, стало мне тошноватенько. Работа перестала быть праздником.

К тому времени сын мой Илюша уже и институт закончил, и женился, и ребёнок родился. И, конечно, наша жизнь вращалась и вокруг него и его проблем. Впрочем, все молодые скажут, что мол у них то проблем никаких не было, а, если и были, то только с родителями, которые лезут не в своё дело и сами, как раз, и устраивают проблемы.

С момента рождения Ильи забот, других, кроме здоровья, пожалуй и не было. Но, вот он закончил школу и стал поступать в институт. Его личные предпочтения склонялись к военному делу, но родители руководствовались тем, что нужно держаться подальше от войны. К этому времени Советская Армия уже полностью увязла в Афганистане. Бессмысленность, лживость и бездарность этой войны, которую пропаганда называла-«интернациональный долг» была ясна даже слепому и глухому. Гибли люди, армия к тому же не умела воевать и все, кто мог, своих сыновей не пускали на ту войну. Слава богу, желание Ильи к военной профессии было не слишком сильно и поступил он на химико-технологический факультет. Надо сказать, что именно предмет «химия» в него вливался абсолютно легко. И это при том, что у большинства школьников химия всегда вызывала зубную боль. Пришлось Илье пройти очень трудный путь учёбы в подвешенном организационно состоянии, основной целью которого не допустить его призыва в армию, и стопроцентной отправки в Афганистан.

Уже последний, пятый курс, а у нашего сына нет девушки. Как же так. Мы-то с Дифой познакомились в 15 лет, да и другие разные девушки были и гулянья по набережной Невы. И вдруг как-то глубокой осенью, поздно вечером приходит Илья (я на кухне читаю, курю, Дифа уже в кровати) и говорит: «Папа, я сделал предложение и получил согласие». !?!?!? Боже, у меня шок. «Дифа, вставай у нас проблема!». Естественно, ночь мы уже не спали, шептались, обсуждали. Так и женился. 4 июля 1984 года. Молодая жена Дина. Родители, с которыми мы все последующие годы поддерживаем близкородственные отношения. А 7 мая 1986 родилась внучка. Дина назвала ребёнка Лена, тем самым выразив уважение к свекрови, маму которой звали Елена (Асне-Лея).

Теперь интересы шести взрослых людей стали вращаться вокруг одного ребёнка.

К этому времени моим родителям по 83 года. Немалый возраст и немалый груз болезней.

В стране уже 2 года новый период, который получил название «Перестройка». Страна зашла в такой тупик, выход из которого сделан в попытке что-то перестроить. Что?

Работать лучше. Что значит лучше? Когда Горбачёв, ставший Генеральным секретарём КПСС, произнёс эту установку, я на работе шутливо говорю, что «не хочу в Перестройку, хочу остаться в «застое». «Застой» по формулировке Руководителей обозначал предыдущий период, который окончательно показал, что путь плановой экономики фактически погубил страну.

Толпа, как это обычно бывает, подхватила лозунг и радостно закричала: «Да-да, надо лучше работать!!!». Но кому? Мы, натурально, всегда работали много и хорошо, а лучше работать должны «они», т.е. другие и, конечно, Начальство. И всё осталось по-прежнему. Не совсем. Появились какие-то выборы, выборные компании. Комиссии Верховного Совета. Одна из них особо популярная: Комиссия по борьбе с привилегиями. Привилегий у «них» много. У «них» – это у «начальства». Особая заработная плата, дачи служебные, автомобили, путёвки на курорт, особые продовольственные пайки, бесплатный проезд и т.д.

Мои родители в эти годы получали путёвки летом в пансионат для старых большевиков. Назывался он «Заря». Сами старики подшучивали и называли его «Закат». Мы каждый выходной приезжали навещать родителей. Привилегии для коммунистов, как и всё в нашей стране, делились на категории по качеству и количеству предоставляемых льгот. Та категория, к которой относились мои родители, была самого низкого уровня, т.к. все эти люди никакого отношения не имели к номенклатурному начальству. Однако по 50 с лишним лет состояли членами Коммунистической партии и поэтому не могли быть просто отброшены, а имели-таки некое отличие от остального населения. Итак, папа мне говорит, мол, видишь, наши старички что-то оживлённо обсуждают. Что? Правильно, все и всякие привилегии надо отменить! Но их, хоть и маленькие, надо (ха-ха!) оставить.

Угасла моя мама. У меня сильный болевой шок. Рассказывать не могу. Ещё через два с половиной года ушёл папа. Это время он прожил как потерянный. Недаром мама говаривала, что надо, чтобы папа умер раньше, чем она, т.к. понимала, что без неё он пропадёт.

Вдруг выясняется, что семья моего старшего брата Володи решила уезжать в Израиль. Среди наших ленинградских родственников это были первые. Среди московских таковые уже были. Сначала собралась семья Сарьяны (московской). Её мама (тётя Лиза) не подписала разрешение (таковое требовалось по тогдашним правилам). Ах, эти старые коммунисты-патриоты. «Абраша перевернулся бы в гробу, если бы узнал, что его дочь предала Родину». В той пропаганде отъезд в другую страну приравнен был к страшному предательству. И, действительно, эти люди уезжали навсегда, их лишали гражданства, всячески поносили, при оформлении документов придирались и унижали, как могли. А вообще не выпускать, как ещё раньше, уже не могли. «Железный занавес», которым Советский Союз отгораживался от всего мира ветшал и ослабевал. И в появляющиеся возможности устремлялись сначала единицы, затем ручейки, а уж потом сплошные потоки людей.

Два года тётю Лизу уговаривали дать согласие на отъезд Сарьяны. Отъезд грозил и родственникам, оставшимся, особенно на каком-либо режимном предприятии, крупными неприятностями.

Папа, однако, просто подписал старшему сыну разрешение, но вернувшись из юридической конторы, сказал мне, что меня-то он никогда не отпустит.

И действительно, представить себе, что мои родители уехали бы в эмиграцию, просто невозможно. Невозможно себе представить, чтобы я уехал, оставив родителей.

Я и не собирался.

Отъезд семьи старшего брата осуществился тогда, когда уже и папы не было. Для всех нас этот отъезд был совсем неординарным событием. Собственно, уезжал не старший брат, а уезжал его сын Юра с семьёй, а уж Рая-Вова просто составляли одно целое, т.ч. там никаких других вариантов не было. Надо сказать, что в той семье много и часто говорили: «Ехать надо». Уже многие приятели Юры выехали и звали его хоть в Израиль, хоть в Америку. У парня светлая голова и он был желанен. Но он долго не решался. Всё отнекивался и в шутку говорил, что мол «они» без него здесь пропадут.

Уехали они в Израиль и, слава Б-гу, там всё хорошо. Кроме того, что постоянная война и угроза терактов.

Выезд в эмиграцию, выезд в неизвестность. Тема эта обширна и много раз описана. Отъезжающие в напряжённости, остающиеся в растерянности. Есть такая фотография (ещё чёрно-белая) Володя, взмокший из-за двух свитеров и двух костюмов, надетых друг на друга. Зачем? Вам этого не понять. Взять с собой надо было как можно больше, а вес груза ограничен. А зачем нужно как можно больше? Тогда никто из нас не понимал, что почти всё, что казалось очень нужным, без чего ну никак, там окажется бесполезным. Кроме, конечно, семейных архивов, документов и любимой чашки (для меня – это стакан с подстаканником). И Володя взял-таки с собой напечатанную на пишущей машинке и переплетённую (мной) книгу папиных Мемуаров. Отняли на таможне. Да, отняли. Не положено. Почему не положено? Просто входило в систему унижения отъезжантов.

На фотографии ещё мы, провожающие: я и Ина, Юра и Володя (Абрамовичи), Люся, т.е. на тот момент все родные-двоюродные братья-сёстры. Лица напряжённые, серые, усталые. Грустное зрелище. Ещё бы, расставались, как тогда думалось, навсегда.

А времена изменились. Всё больше и больше людей уезжало. Уезжали все, кто мог. Казалось, вся страна пустилась в дальний путь. Евреям и российским немцам стали завидовать. Появилась поговорка: «Еврей – это не национальность, а средство передвижения». За еврея надо было выйти замуж (жениться), купить поддельные документы, найти бабушку-дедушку в родне. Снова стали менять фамилии с русской на еврейскую. Евреем стало быть выгодно. В очереди в голландское посольство (тогда ещё посольства Израиля не было), которое выполняло функции оформления выезда евреев, моей приятельнице какой-то русский парень говорит: «Вам хорошо, Вы еврейка!» Вот! Дождались! В России быть евреем – это хорошо.

Недолго прошло время и мне Дифа говорит, что Илья собирается в Израиль, но тебе не говорит, опасается реакции. Не надо опасаться, я не возражаю, поскольку придерживаюсь позиции, что каждый сам выбирает свой путь. Впрочем, сам я считал, что уезжать не надо.

К этому времени, Илья с Диной и дочкой уже жили в собственной кооперативной квартире, в далёком районе новостроек. Квартиру можно было уже продать, правда, за рубли и, можно сказать, отдать даром. Что ребята и сделали.

Отправлять их надо было из Московского аэропорта Шереметьево. Вся процедура сборов, упаковки и отправка багажа, а затем ночь, проведённая на полу в аэропорту, где ждали утренней процедуры сотни отъезжающих и провожающих, запомнилась из-за тревоги, раздражения, усталости, страхов за детей-внучки. Утром общая команда приготовиться. Картина выглядела так: Толпа людей с тюками, гвалт невообразимый. Перед ними чистая полоса, где стоит спецмилиция. Затем ряд таможенников, затем ряд регистрации на самолёт. Потом ещё какой-то ряд. Команда. Семья Ивановых первая, следующая – Семёновы. Хи-хи. Самые еврейские фамилии. И уж потом всякие Рабиновичи-Хаимовичи.

Дошла очередь и до наших детей. Начинает трясти. Вот-вот они уйдут и... всё!?. Нас разделяет уже цепь милиции. Дедушка Лёва мелко-мелко придвигается поближе к детям. Милиционер говорит: «Гражданин, встаньте, где положено». Леночка, ребёнок 4-х лет, строго нахмурившись произносит: «Дедушка, встань, где положено» Ах, дитя советской дисциплины.

В таможенном ряду у Дины отбирают простенький серебряный браслетик. Почему нельзя? Нельзя чернённое серебро. Вот нельзя и всё!

В том ряду, где взвешивают багаж обнаруживается, что часть тюков нельзя. Большой вес, что ли? Два или три баула несут нам назад. Обидно. А что в них? И вдруг, я вижу, что в бауле остались тёплые пледы. В аэропорту холодно и детям-внучке ещё долго ждать на холоде. Ужас. «Дифа, только ты можешь. Пледы надо передать». А дети уже, можно сказать за границей, т.е. недоступны. Тут бабушка Дифа хватает пледы и бурей летит к детям, сметая на своём пути и милицию и таможню и вообще всю советскую границу. И вручает детям пледы. Надо знать, что такое была та наша жизнь, чтобы оценить, что Дифа в этот момент преодолела.

Всё! Дети улетели. Было это 29 декабря 1990 года. А в середине февраля началась война Америки против Ирака. И Саддам Хуссейн стал обстреливать Израиль ракетами.

Дети там, а мы? А мы в полном отчаянии. Куда отпустили детей. Страшно и болит сердце.

Началась их трудная интеграция в абсолютно незнакомую среду, менталитет, климат.

Конечно, они нам мало рассказывали, хотя мы и постоянно расспрашивали и со всем апломбом взрослых людей давали советы о том, о сём. Основное средство связи стал телефон. Ещё первые годы то Илья, то Дина напишут кратенькое письмецо или детские каракули внучки, чтобы порадовать стариков (нам по 52 года). А потом остался только телефон и поездки туда. Позднее, когда мы уже жили в Германии, дважды в год к нам прилетала внучка. Весной в Пасхальные каникулы к нам, на летние каникулы к родителям Дины.

Правильней было бы, чтобы о их вхождении в тамошнюю жизнь рассказывали они сами, но т.к. я совсем не уверен в этом, то расскажу только о нашем видении этого процесса. Ребята поехали в город Арад, который был им рекомендован в отделении Сохнута в Ленинграде, как «город развития». Кроме того, там рядом заводы Мёртвого моря, а Илья по образованию – химик. Первые полгода они прожили в общежитии, а затем сняли квартиру. И всё – надо зарабатывать деньги. Знаете язык – не знаете.

Стоимость квартирной платы в сознании только прибывших из Советского Союза, измеряемая в долларах и в противоречии с курсом местного шекеля, вызывала судорожное состояния души и мозга. Деньги надо зарабатывать – где, как? Ребёнок маленький. А родители не поехали. Здесь бы, сейчас их помощь была бы нужна как воздух. Всем вместе было бы легче преодолевать трудности. И звали же их с собой, говорили об этом. А они детей отпустили, а сами остались. Большинство других семей приезжали с родителями, дедушками-бабушками. Им было легче.

Дина сразу же поступила работать в ресторан Отеля на Мёртвом море. Работа непривычная, физически тяжёлая и плюс поездки вниз-вверх к Мёртвому морю. Это изрядная нагрузка на сосудистую систему. Потом в Израиле возникла деятельность по продаже некоего средства под названием «Гербалайф» и многие молодые люди стали ездить в Россию и там этим заниматься. Поехала и Дина. Работала примерно год и с неплохими результатами. Но... прошло время, и Дина свернула там деятельность. Затем она освоила... Хотел рассказать и оказывается не могу, т.к. не знаю и не понимаю. Знаю только, что работает Дина много и тяжело.

Лучше знаю (или думаю, что лучше знаю), какая работа у Ильи. В Ленинграде он закончил химико-технологический факультет. В Израиле после некоторого периода работы в университете и трагического падения с лестницы в момент отчаянной попытки пойти работать на стройке, после чего он так сломал ногу, что остался инвалидом, поступил на один из заводов Мертвого моря и с тех пор работает там. Работает по специальности, в области очистки воды для производственных нужд.

Т.к. и я много лет работал в той же области, то иногда у меня была возможность пообщаться с ним на профессиональные темы.

А что же мы?

После отбытия детей в Израиль события стали разворачиваться как-то очень быстро.

На фоне переживаний о судьбе детей, сразу попавших в условия войны и борьбы за существование, происходило следующее.

Мы в Германии (часть 1)

Как-то весной приходит Дифа домой и говорит, что около Консульства Германии на улице Петра Лаврова (Фурштатская) стоит толпа и составляются какие-то списки. Списки евреев. Что? Зачем? Непонятно. Потом новый слух, что списки нужны, чтобы потом оформлять разрешение для выезда в Германию. !?!?!? Что за новости? Ерунда какая-то.

Ерунда, не ерунда, а Дифа записалась в очередь и записала всех родственников и знакомых. Зачем? А пусть будет.

Очередь в Советской стране в условиях постоянного отсутствия всего, что может быть надобно или захотелось человеку и что надо было добывать или стоянием в очереди, или выпадало как счастливый случай, было явлением социально важным настолько, что появление где-то, зачем-то этой самой очереди вызывало неодолимую тягу попасть туда. А вдруг что-то удастся достать и получить. У Эфраима Севелы в его книге «Остановите самолёт, я слезу» описывается это явление так. Идёт человек, в кармане у него такая верёвочная сеточка. Места не занимает, а в случае чего превращается в сумку и называется «авоська». Авось по дороге что-то встретится в магазине и вдруг удастся купить. Тут-то незаметная вещь и превратится в сумку. Очень нужная и удобная вещь. Вот и запись в очередь делалась на «авось».

Чтобы ввести толпу перед дверью в какие-то организованные рамки всегда находятся инициативные люди, которые начинают создавать списки. Эти списки регулярно проверяются. Допустим раз в неделю приходят все (или раз в день, в час), выкрикиваются фамилии, отсутствующие вычёркиваются, твой номер приближается к началу, шансы твои увеличиваются. Драматизм сюжета с каждым разом нарастает, т.к. увеличивается количество и изощрённость тех, кто старается попасть к желаемому финишу без очереди.

То была очередь на получение анкет и даты подачи их в Германское консульство. Через какое-то время Дифа получила анкеты, затем их сдала. На все эти действия я смотрел с этаким пренебрежением, полагая всё это дурью. Правда, когда Дифа пошла сдавать анкеты, я несколько обеспокоенно сказал ей, что это поступок уже достаточно серьёзный по той причине, что человек, ступивший на тропу, как правило, по ней уже и пойдёт. Дифа отмахнулась со словами, что никто нас не заставляет, что не захочешь, так никуда не поедешь. Всё это происходило летом, а в августе в стране произошло важнейшее, поворотное событие. 19 августа 1991 года власть в Москве захватила группа деятелей, которые попытались вернуться к прежнему советскому государству. Президент Горбачёв был на отдыхе и эти люди организовали путч. По радио и телевидению объявили о введении Чрезвычайного положения в стране с отменой всего того, что Демократия к тому времени добилась. Через два дня путч провалился, но зарубка на душах людей осталась.

В сентябре мы уехали в отпуск, а по возвращении через пару недель в нашем почтовом ящике обнаружился конверт с письмом из Посольства Германии, где чёрным по белому было написано, что нам разрешается въезд в Германию. Пауза... и... растерянность.

Решительная Дифа первая приходит в себя: «Всё, едем!». Что, куда, зачем, кому мы там нужны, что мы там будем делать? Мы не поехали с детьми в Израиль, т.к. не было ответов на те же самые вопросы, а теперь они возникли снова.

Проходит какое-то время, в голове всё время крутится и то, и это. Здесь вся жизнь рассыпается, работа уже несколько лет перестала удовлетворять и морально, и материально. Быт становится всё труднее и труднее. Дети в Израиле, а мы здесь.

И в какой-то момент в голове некое включение: «Что ты думаешь? Только что бывшие совершили переворот и мгновенно закрыли границы и тем самым чуть не лишили тебя возможности встречи с сыном, внучкой. Хорошо, что провалились. На этот раз. А если в следующий раз у них получится удачно? Всё! Построят снова Железный занавес и... ты остался без детей». Это соображение стало решающим. После я не стал принимать горячее участие в сборах, но перестал сопротивляться. Вяло бурчал, что мол нам там не на что будет жить, что мы уже старые, чтобы начинать новую жизнь, что работу там не только в нашем возрасте, а и более молодым не найти, что языка-обычаев не знаем.

На всё это Дифа отвечала – не понравится, уедем, никто нас за руки держать не будет.

Еле тогда отстоял, чтобы квартиру не продавать, чтобы был какой-то якорёк.

Денег у нас не было никогда и денег на билеты, за которые надо было заплатить доллары, тем более. У нас никогда не было накоплений, не было счёта в банке (сберегательной книжки). Стиль жизни Дифы в ведении хозяйства был ею чётко продекларирован. Она считала, что она не только не может копить деньги на какую-то покупку, но и занятие это абсолютно бессмысленное. Почему бессмысленное? Потому что в том нашем государстве жизнь выглядела так: идёшь покупать ботинки, а попалась кастрюля. И какое может быть планирование? Поэтому надо взять в долг, если встретилось что-то стоящее, а потом его отдавать. Отдавать долг – это дело чести и тут никаких отступлений. А накопить – нет.

Итак, денег у нас нет, а нужно купить билеты и деньги эти для нас немалые. К этому времени появился рынок продаж квартир. Всякие сложности, но рынок появился. Рынок этот оживился с многочисленным отъездом евреев. Однажды за своей спиной слышу такой разговор: «Слышь, у нас в доме евреи продают квартиру за 60 тысяч рублей». А в ответ: «Что? Вместе с евреями? Ха-ха!» Появились посредники (маклеры), которым причитались комиссионные. Так Дифе удалось заработать сначала на собственную поездку в Израиль, а потом на наши билеты.

Сборы, упаковка багажа, его сдача, получение разрешений, виз, паспортов, прощальные встречи-проводы и, наконец, 14 августа 1992 года мы сели в поезд Ленинград-Прага, где нужно было пересесть на другой поезд до Штутгарта. В вагоне с нами оказалась ещё одна семья, едущая туда же, в ту же таинственную Землю (область) Ваден-Вюртемберг. Семья была значительно моложе нас и вещей у них было больше. Этакие неподъёмные баулы. Мы так же, по моим понятиям, были перегружены сверх меры, но женщины знают лучше нас, что и как. На границе, в Чопе, таможенник спрашивает, везём ли мы ценности (картины, старые книги, изделия из золота, камней, серебра). Постоял, посмотрел, потом так безнадёжно махнул рукой: «А... вы все уже давно всё вывезли...» и ушёл. У нас на самом деле не было ничего недозволенного к вывозу, кроме серебряного подстаканника. Два таких подстаканника из серебра с чернением подарил мой старший брат моим родителям к их серебряной свадьбе. После того, как у нашей невестки на таможне отняли простенький браслетик только потому, что он был с чернением, я не знал, как быть. Расстаться с подстаканником, который был для меня фамильной реликвией, я не мог. Следовательно, надо нарушить правила. Человек я вполне законопослушный, но...!

И я придумываю способ. Спрятать и напрямую лгать я не умею и, следовательно, таможенник (а они, как правило, психологи) сразу меня вычислит. Что я делаю? Я наливаю чай в стакан. Он стоит в подстаканнике, в нём торчит чайная ложечка. На столике же лежат, в этаком обычном дорожном беспорядке, бутерброды и ещё какая-то еда. В общем, стандартный дорожный вид. Так и случилось. На то, что обычно, таможенник не заостряет глаз. А когда мой старший брат, много позднее, хотел взять с собой (на память) второй подстаканник, таки отняли на таможне.

...Проехали Прагу, где я когда-то один раз побывал, и рано утром поезд идёт по Германии. Вот она новая страна, где мы никогда не были и с которой так много связано у всего человечества и, тем более, у евреев. Об этом потом, а сейчас в ранних лучах солнца я, не отрываясь от окна, вглядываюсь в пробегающий пейзаж. То, что пейзаж будет другой, не такой как в России, я понимаю. Он и на самом деле отвечает стереотипу. Чистенько, аккуратненько, как и следовало ожидать. Только-только из парикмахерской, волосок к волоску, а не по-российски встрёпан, будто только вскочил спросонья. Я высматриваю трубы, которые должны торчать над котельными. Это для меня знак близко-родного. По трубам котельных, электростанций и ТЭЦ я всегда ориентировался в своих многочисленных командировках. Это был ориентир для поиска в незнакомом месте или показатель состояния и работы по цвету дыма. Едем, едем – никаких труб не вижу вообще. Местность, конечно, холмистая, но всё-таки где трубы? Наконец, вижу. Да, по профилю зданий – электростанция. И труба высокая. Но что такое наверху? Что-то блестит на солнце. Ближе. На самом верху бетонной трубы стальной как бы наконечник... и от него отражается солнце. Не закопчён, как ему положено было бы, по моим понятиям, быть, а чистенький себе сверкает. Как же так? Что дымовые газы не коптят, что ли?

На вокзале в Штутгарте нам надо пересесть на другой поезд и доехать до Эслингена, где поезд стоит всего одну минуту (по расписанию). Ехать всего 13 минут и мы всю груду багажа ставим в проходе так, чтобы быстренько выгрузить. Проводник (контролёр?) что-то говорит, мы не понимаем. Точнее, мы понимаем, что он требует убрать багаж из прохода. А объясниться-то мы не можем и делаем этакий отрешённый вид. Где нам было знать, что никуда поезд бы не двинулся пока мы бы не выгрузились.

...Выгрузились. Что дальше? Где? Куда? Вдруг подъезжает такси, шофёр выскакивает и ни слова не говоря начинает грузить наши баулы. Стоп! Кто такой? Куда? Гена, садись с ним, а то куда увезут, ищи потом? Уехали. Подъезжает другое такси и всё повторяется. Рассаживаемся, едем, приехали. Слава Богу. Гена, наш багаж и кругом наши люди.

Этот термин «наши люди» не устареет на весь будущий период нашей жизни в Германии. В него вмещается вся разница между нами и немцами (западными людьми).

Теперь, когда миллионы людей и живут, и нередко приезжают накоротко или надолго в зарубежье, эта разница ясно видна, но не воспринимается так остро, как некое открытие. Теперь это обычное понимание. Да, они такие, а мы такие.

Нас регистрируют, помещают в комнату и сказали, что пару недель мы будем здесь, пока не переведут куда-то на постоянное проживание. Выходим во двор, во дворе те, кто приехал раньше. Начинаются расспросы. Что? Как? Куда?

В семь утра нас будят и выясняется, что прямо сейчас нас везут в городок, где и поселят в постоянное общежитие. Автобус, багаж, три часа езды и мы в Crailsheim‘е, где проживём последующие полтора года.

Поселяют нас в общежитие. Общежитие представляет собой двухэтажный дом, только что построенный, с черепичной крышей, в которой ещё два этажа жилья. Дом квартирного типа и в каждой комнате квартиры поселили по семье. Получилось, что на неопределённый срок мы вернулись в прошлую жизнь, т.е. снова будем жить в коммунальной квартире. «Прелести» такого существования я ещё помню. Всё-таки первые двадцать с чем -то лет своей жизни провёл в таких условиях. А вот Дифа-то нет. В коммуналке прожила она всего-то десять дней. Комната, доставшаяся нам, оказалась под крышей и таким образом, что потолка не было совсем. Т.е. мы оказались в треугольнике. На этой косой стороне и окно-люк (два). Подняв окно, можно высунуть голову наружу. Что находится внизу не видно. Зато открылся вид на дали – зелёное поле, за ним лес. Восхитительно. Однако, спать под косой крышей Дифа не смогла. Давило её ощущение, что крыша эта отняла воздух, да и, гляди, упадёт на голову и придавит. Этакая разновидность клаустрофобии. В квартире есть ещё одна комната, собственно такая же, но имеющая хоть какую-то часть горизонтального потолка. И ещё, очень даже обычная, т.е. пол равен потолку, но она большая и туда селят семьи с большим числом людей (4-5 человек). Благодаря какому-то перераспределению нам всё-таки дали комнату, что имела узкую горизонтальную полоску потолка. Пришлось привыкать.

Выхожу на улицу, начинаем знакомиться. Здрасте, здрасте, вы откуда, мы оттуда. Народ со всех сторон Советского Союза, но главным образом из Украины ( с Украины). Да, это и понятно. На (в) Украине евреев было всегда больше, чем где-либо ещё. На коммунальных кухнях начались жарки-варки, а мужчины внизу на улице, у крыльца. Курят и ведут бесконечные беседы. Городок, в который нас поселили, маленький, весь одно-, двух-, трёхэтажный. Кажется, всего два здания выше. Старинный городок. Сильно разрушенный во время американских бомбёжек. Так ему не повезло. Рядом оказалось пересечение железных дорог и двух скоростных автомобильных. От средневекового города остались только две крепостные башни. Городок, конечно, отстроен, уютен. Дома, домики, палисадники, зелень, цветы, всё подстрижено, подметено. Воздух чист, прозрачен, все краски яркие и свежие. Многие витрины магазинов до мостовой, я наклоняю голову, чтобы что-то рассмотреть и стукаюсь лбом о стекло. Т.е. стекла не видно. Люди ходят по улочкам, в центре, неторопливо, спокойно. Провинция и есть провинция.

Наше общежитие в той части города, где осваиваются российские немцы. Строятся дома, всё больше и больше черепичных крыш. Основательно, добротно.

Мы, как я сказал, стоим на крыльце. Мимо проходит один человек, потом другой, останавливается, заговаривает по-русски, интересуется, разговор пересыпает матом. Ругает Германию. Работы нет, никому никто не нужен. Зол и пьяноват. Лет 50.

Вообще, тема недовольства эмигрантов страной, в которую они приехали, вызывает у меня всегда однозначную реакцию. Поражаюсь людям, которые, оказывается, не думали, когда собирались покидать обжитую ими страну. Вариант почти всегда один – они думали, что здесь текут молочные реки и кисельные берега, а они будут эти блага получать, конечно, отдавая свой труд и своё усердие. Надо же, а здесь, обнаруживается, во-первых, совсем другая жизнь, а во-вторых, никто им не рад. Многие и не прочитали, что Германия (Израиль, США) не приглашала в страну, а предоставила возможность приехать. Большая разница. Среди некоторой части евреев (и иже с ними) бытует мнение: «Они перед нами виноваты и пусть за это платят!». А часть российских немцев жалуется, что их сюда заманили, а равноправными гражданами не считают и, соответственно, множество сложностей.

Особенно, меня удивляли 50-летние и старше люди, которые совсем в чужой стране растерялись. Они не слышали, не читали, что у капиталистов безработица, что и молодые с трудом находят работу? И что и те, и эти думали, когда ехали без знания чужого языка? Поразительная беспечность. А в результате депрессии, пьянство и всякие социальные проблемы.

Ещё как-то можно понять, что там мы не знали насколько вперёд ушло развитие технического прогресса и ни землекопы, ни наши, часто отсталые, инженерно-технические знания здесь не нужны. Позднее выяснилось, что западные немцы считают (знают), что ни мы, ни немцы из ГДР работать вообще не умеют. В чём тут заковыка я стал понимать, когда прошло несколько лет. Что тут правда и что не совсем.

Хорошо, что всё-таки большинство эмигрантов, хотя и вздыхают, но впрягаются в тяжёлый воз освоения-обживания, перехода на другой язык, Другой образ жизни и мыслей.

А мой путь был таков. Мне было 54 года и ни о какой-либо деятельности в этой стране я и не задумывался. Да и полагал, что вся эта поездка ненадолго. Не могут выплачивать какое-либо пособие бесконечно. Оказалось, что я неправ, что страна так богата и таки содержит массу бесполезных людей.

Итак, вхожу я в ту самую комнату (с косой стеной) и взгляд мой останавливается на чём? На отопительной батарее. Что-то не так. Что? У батареи какой-то странный вентиль. Я-то ведь квалифицированный инженер-теплотехник, который, в том числе, много занимался системами отопления в Советской стране. Для той страны отопление и горячее водоснабжение зданий была (и есть) огромная неподъёмная проблема. Я полагал, что я знаю всё (или почти всё) в этой области и не только у нас, но и за рубежом. Ходил-ездил на всякие конференции-семинары, читал всякие отечественные и зарубежные публикации. Решал различные проблемы надёжности всех этих систем, а тут гляжу и не знаю, что это такое. И не то чтобы там в руках никогда не держал такой вентиль, но даже на картинке никогда не видел. Как же так?

Стало мне интересно. Захотелось узнать. Как это делать?

Пока суть да дело начались занятия на языковых курсах. Сложилось так, что в группе собрались люди с различным уровнем знания языка. Одни язык знали уже вполне прилично, всё понимали, всё говорили, но ещё медленно и для них важно было улучшать уровень. А были и такие, как я, которые не знали ни одной буквы и ни одного звука. Тогда мы ещё не знали, что с нами поступили неправильно, что должны были разделить на группы. Так вяло протестовали. И тут опять сказалось различное понимание жизни там, у нас, и здесь, у них. К чему мы привыкли в школе, в техникуме и даже в высшей школе, хотя и в меньшей степени? Привыкли мы, чтобы нашу учёбу контролировали или каждый день, или экзаменами в сессию и тем самым подстёгивали-подгоняли. С чем мы столкнулись здесь? Преподавателя не интересует, усвоил ты материал или нет. Отстаёшь ты или нет. Ты пришёл получать знания и бери их. Возиться с тобой никто не будет. Вот и не возилась со мной, отстающим, наша преподавательница. А я безнадёжно отставал. К тому же, та часть, что хорошо успевала, сама подгоняла преподавателя. Что я? Я обиделся. Со мной, видите ли, не занимаются, как с отстающим. Назло маме отморожу уши. И перестал заниматься. Кому хуже? Мне. Почему? Потому что не перестроился на западный лад. Хочешь учиться – учись, не хочешь – как хочешь. Какая система обучения лучше? Наши люди, естественно, говорят – наша, т.е. как было в Советской стране (и в ГДР). Какие аргументы? При нашей системе люди более образованы, более динамичны, и, к примеру, здесь на Западе добиваются успехов и ценятся-таки западными фирмами.

Ничего не скажешь – правильно! Правда, возникает вопрос, а почему же, если мы такие умные, то почему же такие бедные и едем жить на Запад? А с Запада почему-то никто обратно не едет? Ответ такой – власть плохая. И это правильно. Тогда другой вопрос. А если власть плохая, то может ли быть всё остальное хорошим?

В результате своего дурацкого поведения, 8 месяцев, что мы провели на курсах, дали мне значительно меньше, чем должно было быть. И Дифа из-за меня мало что получила, т.к. всё время была при мне, а без неё я бы, и вообще, ничего, ни слова не понимал. Сама Дифа таки обладает тем счастливым характером, что не зацикливается на своих минусах. Знает язык плохо – ничего, не проблема. Говорит быстро -неправильно. Но, её все понимают, и она всё (почти всё) понимает.

В результате, когда я устраивался на работу (Дифа меня устраивала), шеф разговаривал с ней, а я сидел болван-болваном.

Итак, начались будни. Занятия на курсах, освоение магазинов, заполнение различных бумаг и контакты с социальным ведомством и биржей труда, а также полицией и окружающим миром. Заполнение различных анкет, чтение казённых писем, необходимые разговоры с чиновником и врачом вызывают изжогу и ощущение бессилия. Все, как слепые котята, бестолково тычутся и жалуются. Одни больше, другие меньше. Окружающий мир открывается с разных сторон, из которых одна поражает воображение бедного эмигранта. Явление это называется «твёрдый мусор» (Spermüll). Регулярно, по расписанию из домов выносится то, что стало ненужным или испорченным, т.е. сломанным. В голове человека, приехавшего из «страны победившего социализма», не укладывается, что телевизор или холодильник с испорченной вилкой уже не годится и выносится как мусор. Ошалевшие эмигранты выходят на охоту и находят т-а-к-о-е! Например, исправный телевизор, холодильник, видеомагнитофон, радиоприёмник, велосипед, утюг и т.д. А, мебель. Да, такую мебель, да гораздо хуже, у нас не выбрасывают, а везут на дачу или как-то приспосабливают. «Во, страна непуганых идиотов!» – делятся между собой «охотники». И тащат, тащат. Потом этого добра становится столько, что самим надо выбрасывать. Дело естественное и понятное. Нужно купить настольную лампу для работы. В магазине она стоит ого-го, а вот, пожалуйста, лежит. Ну, шнур от другой лампы поменять и всё..., ну, колесо от другого велосипеда. Советский человек-то на все руки мастер. Он может всё. Варить, паять, клеить, сколачивать, приспосабливать, подвешивать, привязывать, перешивать, залатать и заштопать.

Магазины с продуктами. Почти все проходили следующий этап. Какие продукты съедобны, вкусны и нам по карману? Первый месяц я записывал в тетрадочку стоимость каждого йогурта, каждого продукта и покупали мы самые дешёвые. Суммировали и определили порядок цифр, потребных на питание.

Однако, жизнь состоит не только из прямых потребностей, но и из духовных.

Что делается в окрестностях? Какие кругом ещё городки-деревни? Оказывается, общественного транспорта здесь просто нет. Все на автомобилях. Эти немцы родятся в автомобиле и умирают, видимо, там же. Какие картинки мы наблюдаем. Подъезжает автомобиль. Из него еле-еле выбирается глубоко пожилой человек и на дрожащих ногах с трудом передвигается к дому. А в автомобиле чувствует себя комфортно.

Дифа решает, что надо покупать автомобиль, не сидеть же только в этом городке. А деньги? Когда мы приехали, наличных денег у нас было 42 марки. Т.е. денег у нас нет. А в это время все (почти) в общежитии стали покупать себе автомобили. Конечно, подержанные. Купили и мы. Собрали деньги по общежитию. Купили машину 10-летнюю. Название красивое: „Audi-80“. Каждый раз, когда я вставлял ключ зажигания в замок и мотор без промедления заводился, я вспоминал мой «Москвич», который я никогда не мог завести с первого раза. Тот издевался надо мной, как хотел. Я крутил ключ, нажимал на педали, дергал ещё какие-то рычажки. Хотел – заводился, не хотел – нет. И шёл я к трамваю. Здесь ни разу, никогда автомобиль мне не отказывал.

По воскресеньям мы отправлялись на автомобильные прогулки по окрестностям. Среди лесов, лугов и холмов в 15-20 километрах друг от друга располагаются маленькие средневековые городки, с практически полностью сохранившимися домами, городскими стенами, крепостными башнями, ратхаусами и кирхами. В раннем средневековье в Германии было больше 1000 государств, т.е. считай, каждый холм имел феодала и крепость. Около нашего города, в ближайших окрестностях было два таких города. Dinkelsbühl и Feuchtwangen. Прелестные городки. Когда с холма съезжаешь к Dinkelsbühl‘у внизу, как на ладони, открывается вся панорама с замкнутой цепью крепостных стен, башнями, шпилями кирх. Сказочный вид. Эти три города (и Crailsheim) время от времени между собой враждовали и, соответственно, воевали. Один из эпизодов тогдашней войны рассказывается так. Первые два объединились и пошли завоёвывать третий. Ворота города заперли, а осаждавшие стали готовиться к штурму стен. И пошли в наступление. Оборонявшиеся через какое-то время (часы или дни, или недели) оказались в отчаянном положении и всё говорило, что ничто их спасти не может. И вот в самый трудный момент женщины города поднялись на стены и гофмейстерша, задрав платье и спустив панталоны, явила осаждавшим свой мощный обнажённый зад. Нападавшие остолбенели, оборонявшиеся воспользовались замешательством, контратаковали и опрокинули штурмующих. На этом война закончилась. Какое счастливое было время. Какие незначительные были проблемы в те времена. В качестве сувенира, продаётся открытка с двумя полушариями, торчащими над зубчатыми стенами.

Самый восхитительный, из всей череды сказочных средневековых городов в пределах нашей однодневной досягаемости, был Rothenburg ob der Tauber. И вся территория Баварии и Баден-Вюртемберга полны бесконечного количества мест, вызывающих воспоминания о сказках, т.е. декорации для рыцарских или сказочных сюжетов. Однажды, увидели мы холм, а на нём дворец. Поднялись наверх, перешли по мосту через ров, вошли на территорию дворца. Никого. Тихо. У одной из дверей Дифа увидела колокол и ударила. Выходит человек, спрашиваем, говорит, что пойдёт спросит у хозяйки, выходит и говорит, что погуляйте в парке минут 20 и хозяйка вас примет. Приходим, вводят во дворец и в комнаты. Всё довольно бедно и не очень уютно. Хозяйка – дама лет 60. Такая хорошая осанка, благородный профиль. Говорит, что она княгиня Hohenlohe. Такое название мы уже слышали. Это был очень древний дворянский род и когда-то они владели 48 дворцами и замками. А теперь бедны и остался только вот этот, да и его содержать у неё денег нет. Мы ей сказали, что приехали из России, из Санкт-Петербурга (Ленинграда) и она стала рассказывать об их связях с Россией. Потом я спрашиваю о скульптуре Франца Листа (не Ференца, как нас учили), что стоит у неё в парке. Да, говорит она, он у них часто бывал. Это «часто бывал» прозвучало так удивительно. Она произнесла это так, как будто он у них вот, мол только вчера заезжал. Сильное ощущение.

Воскресные вылазки, языковые курсы, чтение служебных бумаг и заполнение различных анкет, общение с немцами, общение с нашими людьми в общежитии. Так проходят неделя за неделей. Подходит Рождество. Уже за месяц-полтора магазины, улицы украшаются, сверкают огнями и иллюминацией. У нас каникулы. Многие едут по домам – соскучились (и устали от напряжения). А я лечу в Израиль. К детям. Первый раз. Я ведь их уже очень давно не видел и, там, ещё в Ленинграде, пережил шок чуть ли не окончательного расставания с ними в момент возврата Железного Занавеса. Так что, для меня это свидание имело особое значение. Дифа это понимала и программировала так: первый расход – покупка автомобиля, второй – поездка Бори к детям. Об Израиле можно рассказывать бесконечно, тем более что все последующие годы мы там бываем регулярно. Процедура проверки багажа в Мюнхене и беседа с сотрудником службы безопасности хорошо запомнилась. Языка я ещё не знаю совсем. Ну, буквально отдельные слова. Вопросы: кто Вы? Зачем? К кому? И т.д. Отвечаю, что

я еврей из Советского Союза, живу в Германии, лечу в Израиль к сыну. Недоумение. Вижу такое выражение лица и вспоминаю: «На польский глядят / Как в афишу коза / На польский выпяливают глаза / В тупой полицейской слоновости / Откуда мол и что это\ За географические новости». Спрашивает, на какие такие деньги я здесь живу. Я гордо заявляю, что получаю стипендию на курсах. И сколько я получаю? 244 марки в неделю (я полагаю, что это достаточно много). Вы столько получаете? А на какие же деньги Вы купили билет? Тут я понимаю, что по их понятию такая сумма вообще не деньги. Собрался и говорю, что мало ел и мало пил – вот и накопил. С подозрением, но пропустили.

В Израиле встреча с детьми. Взрыв эмоций, слёзы. К этому добавилась там же встреча с сестрой и старшим братом. Так совпало. Старший брат уже там жил, а сестра приехала к своему сыну на побывку. На фотографии наши три лица – напряжённо- некрасивые, измученно-утомлённые. Что-то такое было на лицах двух братьев (моего папы и его брата, дяди Абрама) сфотографированных в блокадном Ленинграде. Худые с напряжённо- усталыми лицами.

Свидание с детьми как-то внутренне расслабило меня, хотя там воочию увидел и немного понял, в каком трудном и тяжёлом периоде им приходиться осваиваться в той стране. И опять в голове, что неправильно сделал наш сын, что уехал, и неправильно, затем, сделали мы, что уехали не к сыну, а в другую страну. А почему он уехал? А почему мы не поехали, не откликнулись на его призыв? И почему позже поехали из Советского Союза, но не в Израиль? Доводы, соображения, нюансы. Чего только не намешано в голове и что вряд ли будет убедительно для другого.

Есть такое выражение для то ли самооправдания, то ли оправдания в других головах: «ТАК КАРТА ЛЕГЛА!». И всё! Свалили на будто бы Судьбу. А я, мол, не виноват.

А мне стало ясно, что не будет разорвана связь с детьми.

Вернулся из Израиля. Вернулись и те, кто съездил домой. Все (подчёркиваю – все!) освободились от некоего душевного раздрая, мучившего многих после выезда. Конечно, там практически все оставили привычное бытие, хотя и имевшее недостатки, но всё-таки довольно прочное состояние. А здесь всё шатко, зыбко и многим уже ясно, что никакой деятельности не будет и, следовательно, прошлое пошло прахом.

По приезде домой все увидели своё существование с позиции сравнения. И прошлое проиграло. Люди осознали, что сделали правильно (по крайней мере, в нашей группе).

Снова занятия языком, снова контакты с чиновниками, снова воскресные выезды и вечерние прогулки «в поля». Ко всему этому добавились знакомство семьями с местными жителями и постепенное моё техническое образование в сфере западной техники и технологии в области отопления и сантехники.

Контакты с местными жителями начались тогда, когда местные евангелисты стали приходить в общежитие с предложениями как-то помочь этим евреям. Позднее стало понятно, что ими движет. Безусловно христианское сознание, что нуждающимся надо помогать. Это, вообще, в здешнем обществе очень развито. Почему евангелисты по-особому относятся к евреям. Этого мы не знали, а оказывается одним из главных пунктов их вероучения является вера в то, что когда все евреи соберутся в Земле Обетованной, т.е. в Израиле, то и наступит всемирное Благоденствие. Фраза эта очень и очень упрощенно формулирует постулат, на котором основывается хорошее отношение к нам. Правда, когда они стали лучше узнавать реальных евреев, то энтузиазм помощи стал несколько затухать.

А начало было такое: приближается, допустим, Суккот или Ханука. Евангелисты с удивлением узнают, что из Советского Союза приезжают какие-то странные евреи. Они не имеют никакого понятия о еврейских праздниках и тем более о том, как их проводят. Не знают никакого ритуала, не знают ничего, кроме самого названия праздника. И тогда евангелисты берутся им в этом помогать. Выглядела процедура парадоксально.

В зале евангельского общинного дома, где на стене висит огромное распятие, христиане проводят для евреев Седер, т.е. ритуальный, по иудейским правилам, вечер. Они читают на иврите молитвы, приносят угощения, благословляют этих, на самом деле, атеистов.

Мы как-то рассказали, что хотели бы из Израиля пригласить в гости маленькую внучку, но в этом деле беспомощны. Немедленно семья Föhl договорилась со своими знакомыми, живущими в Израиле, одна из которых летит в Кёльн. Та сопровождает нашу Лену, для чего меняет маршрут и летит через Франкфурт, где надо встретить внучку. Нам до Франкфурта 250 км и мы ещё так далеко ни разу не ездили. Нет проблем. Одна из дочерей Föhl садится в авто, берёт обеих бабушек (Дифу и Иру) и привозит нашу внучку к нам. Дом этой семьи, большой и просторный, весь заполнен сувенирами и предметами из Израиля. Эта община христиан-евангелистов имеет там собственный киббуц, куда все они приезжают работать. Сын проходит в Израиле альтернативную службу (в какой-то больнице).

Другой пример. Отец нашей невестки Дины Лев Давыдович Кноринг (просто Лёва) написал сколько-то умных книг по математике и одна из них тогда переводилась на английский язык в одном из голландских издательств и должна поступить в продажу в Бостоне. Соблазнительно попасть бы туда, да и самому провести презентацию книги.

А денег-то нет, да и кто пустит его в США. В разговоре с одним из евангелистов затронули эту тему. Тот говорит, что изложит проблему хозяину книжного магазина. Тот выслушал и говорит, что у него в США есть приятель-еврей и он тому и расскажет об этом. Через 2 или 3 дня Лёве сказали, что вопрос решён, что билет на самолёт и гостиница заказаны, только он самостоятельно должен получить визу в США.

Мы все четверо поехали в Франкфурт в посольство США и под Лёвину книгу для него дали визу. И улетел. Кто платил за эту поездку, осталось неизвестно. Так нам помогали.

Однако, позднее, когда Кноринги сняли квартиру и оборудовали её с помощью тех же евангелистов, и они как бы более не нуждались, евангелисты перестали ими интересоваться. Остались, правда, ряд семей в дружбе с Кнорингами.

Самое интересное для меня в тот период было получение новых знаний по моей специальности, точнее в той части, что касалась отопления зданий.

Язык я не знаю. Библиотеку ещё не посещаю, да и что там искать, ещё не знаю. А вот иногда в строительных магазинах или в витринах неких фирм, то ли продающих оборудование, то ли монтажно-строительного профиля вижу иногда рекламные буклеты. А в буклетах красочные картинки, схемы и некие технические данные, которые я уже как-то понимаю. Набираю горы такой бумаги, часами разглядываю и... таким образом кое-что узнаю. Период был такой, что напоминал блуждание в потёмках. Всюду темно (немецкий язык) и изредка что-то как-бы подсвечивает (чертёжики, схемки, технические данные). Я тогда всё вспоминал такой сюжет из жизни в Котлотурбинном институте. Наш главный специалист по котлам Рассудов, непрерррррекаемый авторитет с докторской степенью, побывал в командировке в Японии. В то время за границу выезжали единицы, и такая поездка была событием, из ряда вон выходящим. Оттуда Рассудов привёз несколько вот таких же рекламных листочков. На листочках были схематично изображены конструкции котлов, некоторые цифры и весь текст, разумеется, на японском. У Рассудова были два любимых работника, очень способные молодые выпускники Володя Романов и Валера Миллер. Этим молодым людям Рассудов и поручил разобраться и сообщить, в чём там у японцев изюминка конструкции. А там же японский язык, не говоря о том, что по рекламному листочку самого интересного узнать нельзя. Так задумано. Однако шеф велит и очень публично сердится, что эти молодые люди так долго не могут справиться с заданием. В равном положении был теперь я. Только не было сердитого шефа. И, кроме того, у меня всё-таки были словари.

Так постепенно я узнавал разницу между тем, как это делалось у нас (в Советской стране) и как это делается у них. У них, т.е. в Германии (на Западе), технический и технологический подход был абсолютно другим.

На языковых курсах, где не столько мы занимались изучением языка, сколько знакомились с житьём-бытьём в Германии, в числе прочего нас водили на экскурсии то на пивной заводик, то на молочный. Очень интересно. Но, мне-то интересно попасть в котельную. Никаких труб нигде не видел. Наконец, мне разрешили пойти посмотреть котельную, которая отапливала городок бывших американских казарм. Нам (мне и Дифе-переводчику) сказали, чтобы мы шли туда-то и там нас будут ждать. Подходим. Действительно, вижу, что котельная. И труба есть невысокая. Тишина. Говорю Дифе, что сейчас лето и, видимо, котельная не работает, летний ремонтный период. Входим внутрь. Тишина. Никого. Котёл вижу, насосы, ещё другое, в общем, знакомое оборудование. Из одной двери выходит человек. Котельная на ремонте? – спрашиваю. Нет, в работе. Странно, т.к. глухая тишина. Хочу, говорю, посмотреть топку котла. Как там горит. Пожалуйста – отвечает. Берётся за какие-то ручки и откатывает некий короб. Открывается фронт котла с горелками, глазками в топку. И мощный рёв. Боже, надо же! Они закрыли котёл коробом звукоизоляции. Звукоизоляцией закрыты и насосы. Поэтому в котельной тишина. У нас такого не было.

Много ещё я посмотрел, почитал и решил, что мне здесь интересно и, пожалуй, надо попробовать пойти работать. Разумеется, я понимал, что начинать надо с нуля. И при моём знании языка и моём возрасте лучше проситься в рабочие. А там надо показать, что я чего-то стою (если да) и тогда – дальше будет видно. А если идти в рабочие, то надо ликвидировать имевшуюся у меня паховую грыжу.

Иду в больницу (боюсь) на операцию. О чистоте-стерильности и качестве ухода говорить нечего. Там (у нас) ничего подобного не было.

Перед операцией приходит врач-анестезиолог, задаёт вопросы, даёт бумагу, которую я должен подписать. Пробираемся через дебри незнания языка и главное, что мы понимаем – я должен выбрать тип наркоза. !?!?!?. Доктор, я же не врач. Как я могу знать, что надо. У нас этот вопрос решал врач. Нет, вы должны выбрать сами. Ну, как так – сам? При этом имейте ввиду, что при местном наркозе вы можете остаться парализованным, а при общем – можете не проснуться. Хорошенькое дело. Вот и решай сам.

Дело закончилось благополучно, и я приступил (мы) к поиску работы для меня.

Мы в Германии (часть 2)

Итак, я (мы) начинаю поиск работы. Сначала это выглядело, как у всех. Надо научиться составлять Bewerbung и Lebenslauf. В других странах это называется Резюме. Не так просто. Много раз переделывается. Наконец, готово. Начинаю рассылать по фирмам, адреса которых я к тому времени нашёл по газетам и журналам. Сначала в фирмы, которые занимаются той же тематикой, что я лучше всего знаю, т.е. химической и физической очисткой воды в энергетике и процессами коррозии материалов, накипеобразованием и т.д. Проходит время и начинают приходить ответы и все с отказами. Отказы вежливые, участливые. Написано, что они очень сожалеют, но специалисту с такой высокой квалификацией у них нет применения. Я, конечно, расписывал себя как можно лучше. Тем не менее ясно, что это просто отписки, которые заканчиваются пожеланием успехов и дружеским приветом. Этот «дружеский привет», которым заканчиваются все письма в Германии, где вас могут ругать, прислать штраф, просто умиляет своим бюрократическим лицемерием. Написал в два, примерно, десятка фирм. Впрочем, если быть честным, иного и не ожидал. Ну, какие у меня достоинства? Специалист в такой-то области. Так ведь, на самом деле, уже знаю, что мне надо многому учиться заново. Остальное только недостатки – возраст, незнание языка, компьютера и вообще – иностранец.

А с другой стороны, и отступать не хочется. Тогда меняем тактику. Теперь я готов на любую работу, но по той же специальности.

Когда я объявил в Arbeitsamt‘е (Биржа труда), что готов работать в качестве рабочего, там так обрадовались и стали мгновенно дружелюбны. В этом учреждении после появления в маленьком провинциальном городке нескольких десятков людей с высшим образованием, служащие были в растерянности и, наверно, гневе. Правила в тот период были такие, что человеку с высшим образованием нельзя предлагать работу более низкого уровня. И что делать? И куда всех этих людей девать? Да там на всю округу людей с высшим образованием 1-2 и всё. Человек с высшим образованием – это элита общества, к которому питают особое уважение. Как-то один пожилой немец меня спросил, что я делал прежде. Я ответил, что в Советской стране был инженером. Он меня поправил и сказал, что я «не был инженер», а я всегда «господин инженер», даже если уже не работаю. Вот такое отношение.

Кроме того, решили мы, что самым результативным будет (это не наше открытие) рекомендация кем-нибудь. А где такое взять? Никаких таких знакомых у нас нет. Раз нет, то надо создавать. Как? Тут Дифа вспомнила, что её бывшая организация в Ленинграде имела какие-то контакты с какими-то немецкими фирмами в области газоснабжения. Что ж, неплохо. Это уже энергетика. Позвонила своему бывшему начальнику и тот дал телефон и имя. А дальше действуйте. Дальше разговор звучал так – мол, такой-то разрешил связаться с вами по вопросу помощи в устройстве на работу.

Да? А кто вы такой? Ладно, приезжайте. Да, да вышлю телефакс для предъявления на Биржу труда. На Бирже сказали, что оплатят проезд за только желание устроиться на работу. Проехали на машине 500 с чем-то километров и принимающий нас тут же сказал, что на работу он меня не возьмёт. Да, вы инженер, но без языка. Если через полгода будете знать язык в совершенстве, то мы вас возьмём в Представительство в Ленинграде. Говорю, что он, наверно, шутит. Какие полгода? Как знаете. И не можете помочь? Нет. А можно хоть иногда вам звонить? Пожимает плечами.

Раз позвонили, два, три. Вдруг спрашивает, поеду ли я работать в Берлин. О, конечно! Поеду куда угодно, Я работать хочу. Тем более, что нам говорили – место работы, удалённое от места жительства на 50-100 километров, это норма. Наличие рабочего места столь ценно, что такие неудобства надо терпеть. Такое отношение, в отличие от нашего прежнего понимания.

Ах, поедете. Тогда позвоните по такому-то телефону. Так! Сработало!

Звоним. Да, да такой-то о вас говорил, приезжайте, поговорим. Дорогу нам опять оплатили. На встрече босс смотрит на Дифу и разговаривает с ней, а не со мной, т.к. после первого же меканья ясно, что со мной говорить нечего. Вы согласитесь работать рабочим, даже не рабочим, а помощником рабочего? Соглашаюсь безусловно и без обсуждения заработка. Тогда 1 декабря 1993 года в 7 утра начинается рабочий день.

С этого момента начинается, пожалуй, самый тяжёлый период жизни в Германии и морально, и физически.

Мы приезжаем в Берлин числа 27-28 ноября 1993 года, с 1 декабря я на работе и вся проблема поиска жилья, перевоза наших вещей из Crailsheim’a, согласования массы документов в разных учреждениях решалась Дифой и решалась с успехом. Через дней 5 после нашего переезда она нашла квартиру, в которой мы живём до сих пор и, кажется, не сменим на другую. Впрочем, по мнению наших некоторых знакомых, жить так далеко от центра Западного Берлина для еврея просто неприлично. Живём мы, действительно, в одном из самых бедных районов, населённом во множестве иностранцами у самой границы с Восточным Берлином, вблизи от Treptower Park, где, кстати, находится знаменитый Мемориал Советским воинам, с гигантской фигурой Советского солдата со спасённой немецкой девочкой на руках. В нашем районе, как и во всём Берлине, много зелени и тишины. Ах, это мнение изрядной части здешней публики, приехавшей из бывшего Советского Союза. Иногда хочется высказаться, но потом вспоминаешь, что ничто и никого переделать-переубедить невозможно. Людей, которые способны к пересмотру своих взглядов, привычек на свете, видимо, очень мало.

Ровно в 7 утра я стою перед шефом. Он берёт меня под руку и ведёт в комнату, где мне выдают спецодежду, ботинки и каску. Что ж, всё правильно, меня наняли в рабочие. Затем, он вводит меня (я держу в охапке вещи) в другую комнату и знакомит сидящих с новым коллегой. В следующую и ещё, и ещё. Я удивляюсь, что просто рабочего водят по кабинетам и представляют служащим. Наконец, входим ещё в одну комнату, шеф показывает стол и предлагает располагаться. Это моё рабочее место. Положение такое, что я ни слова не понимаю и вынужден придумывать смысл сказанного мне. Позже я много раз понимал сказанное совсем неправильно. Что ж, взялся за дело – учись, привыкай, приспосабливайся. Сел за стол и...? Пошёл по коридору, увидел стеллажи с каталогами различных фирм выпускаемого-продаваемого оборудования. Стал разглядывать. Кое-что уже знакомое. На одном из столов увидел толстенную книгу с названием «Отопление» (по-немецки, разумеется). Стал листать, разглядывать картинки, чертежи, диаграммы, формулы. Ага, знакомое. Словарь. Эту книгу в 2000 страниц мелким шрифтом, в конце концов, проштудировал. И ещё одну в 2000 страниц под названием «Санитарная техника». Узнал массу нового для себя и сделал вывод, что обе книги просто энциклопедии по этим предметам.

Всем попавшимся задаю вопросы. От меня сотрудники стали бегать, особенно, главный специалист, который почти все ответы знал, в отличие от других, которые знали очень мало. Я научился задавать вопросы на бегу с тем, чтобы ответ звучал «да» или «нет».

Наконец, то ли по потребности, то ли для проверки моих возможностей мне подали проект, который надо было довести до рабочего состояния. Затем ещё один, и ещё.

Постепенно я привыкал, мог помочь кое-кому в затруднительных технических случаях. Как-то однажды мне было сказано, что, мол, Вы у нас профессор. Нет, отвечаю, не профессор, а просто инженер.

Когда мне в первый раз предложили к проработке проект, я этак небрежно спрашиваю, есть ли, мол, для расчётов у них программы. Ничуть не удивившись, главный сказал, что, конечно, есть и, вот пожалуйста, вам любой компьютер к услугам. Тут я и произношу, что работать с компьютером не умею. Недоумённый взгляд, повисла пауза и я поспешно говорю, что сделаю расчёты и без него. Позднее сотрудники подходили и спрашивали, правда ли, что я могу расчёты делать без компьютера. И что могу объяснить? Мне было и смешно, и грустно. Ребята, там всего-то несколько арифметических действий. Это элементарно. Объективный и не очень хороший процесс. Машинизация расчётов приводит к ненужности для большинства глубоких знаний (хотя бы средних) сути того, о чём идёт речь.

Зима прошла, настало лето и меня после моих многочисленных просьб отправляют на строительную площадку. Я, видите ли, хочу своими руками изучить, как это делается у них в Германии. Как это делалось в Советской стране, я знал и хочу научиться на западный манер. Действительно, всё совсем по-другому.

Не вдаваясь в технические подробности, главное, что я понял формулируется довольно кратко. Не знаю, естественно, как в областях знаний по компьютерной технике, т.е. не самой техники (здесь, как раз, ясно, что вся компьютерная техника создаётся на Западе), а в программировании, сетях. Может быть, одинаково и там, и там. Как, например в музыке. Ноты – они и в Африке – ноты. А в моей отрасли на Западе абсолютно другая техническая философия и техника.

На Западе вся техническая мысль (и не только) направлена на индивидуума, а при социалистической плановой экономике создавалось счастье для всего общества сразу.

Кроме того, на всю страну планы составлялись в Москве, в Центре, в Госплане. Т.е. где-то там один чиновник посчитал, к примеру, что очень полезно для блага человечества повернуть реки или организовать колхозы, или засеять всю страну кукурузой, или армии нужно в год 40 тысяч танков. Об этом можно говорить бесконечно. Главное, что при плановой экономике делалось не то, что нужно индивидууму, а то, что придумал один (или несколько) чиновников. Это и привело к тупику. На Западе каждый индивидуум хочет и должен оплачивать только то, что он потребил. Такой подход привёл к повсеместной экономии и соответствующему развитию техники. На Западе фирма или человек, плохо работающий, прогорает безусловно. Прогорают даже умеющие работать по другим причинам, а уж плохо, так безусловно.

На строительной площадке я получил и знания, и подтверждение уже сказанному.

Когда я поступал на работу, то не знал ещё, что фирма – это отросток старой социалистической системы Восточной Германии. И люди оттуда, и приемы, и их мышление оттуда. А работать надо совсем по-другому. И приходилось моим коллегам по два-три раза переделывать работу (то ли по неразумному решению инженера (техника), то ли по собственной небрежности). Где уж выстоять в конкуренции.

Бывшие советские специалисты (теперь получатели социальной помощи), естественно, постоянно обсуждают здешний и прежние образы жизни. И, конечно, в пользу прежней. То, что старые считают, что молодые живут не так, нормально. Но, в данном случае, сравниваются две общественно-политические системы. А, ладно, чего это я. Молодые же всё равно живут уже собственной жизнью и собственными понятиями.

Мои записки на этом, пожалуй, могут быть закончены, т.к. дальше наша жизнь состоит из того, чем занимаются пенсионеры. Книги, филармония, опера-балет, встречи с друзьями-знакомыми, поездками к детям, к теплому морю или путешествия по Европе.

Пока позволяет здоровье.

Ан нет. Рано я закончил. Надо же ещё рассказать о нашей жизни в Берлине.

Итак, я работаю в немецкой фирме. Встаю в половине пятого и возвращаюсь к семи, полвосьмого вечера. Устаю очень и настолько, что еле-еле плетусь. Во дворе и около нашего дома часто стоят, беседуют наши бывшие соотечественники и с недоумением смотрят на меня, еле волочащего ноги. Один молодой упитанный с сочувствием произносит: «Зачем Вам эта тяжёлая работа нужна? Неужели Вы не можете здесь купить автомобиль, перегнать его в Ленинград и там продать?». Объяснить-то я могу, но он меня не поймёт, т.к. он уже из того разряда людей, которые работу воспринимают только как средство получения денег. Соответственно, он не интересуется самой работой. Ему не нужно, чтобы работа была интересна. Она должна быть не тяжёлой и приносить достаточно денег.

Тогда я его как бы даже жалел. Но позже, когда я сравнивал наше прежнее понимание с западным и оценивал конечные результаты, то получалось, что способ жизни, который нами осуждается, даёт лучшие результаты для всего общества. Т.е. образование плохое, медицина ни к черту, люди все думают только о себе, ужасно бессердечны, корысть пронизала всё общество, а живут и лучше, и дольше.

Одна из целей моего устройства на работу была уход из цепких лап социального ведомства, которое зорко следило за правильностью или неправильностью жизни получателей социальной помощи, т.е. людей самого нижнего социального статуса и не слишком уважаемого. Сами немцы, особенно заметно это было в провинции, всячески стараются не попасть в этот слой общества. Довольно часто живут гораздо хуже, чем получатели социальной помощи, но быть таковыми унизительно.

Чтобы перейти в другой статус, надо отработать не менее года подряд. И когда обнаружилось, что моя фирма вот-вот обанкротится, то мы молились неизвестно кому, чтобы до провала прошёл необходимый мне срок. К счастью, так и случилось, я перешёл в разряд безработных. Тоже не слишком радостное состояние, но не унизительное. И больше до самой моей пенсии (65 лет) мы с социальным ведомством дела не имели.

Дальше в моей жизни были периоды разной деятельности, имеющей отношение к моей специальности и не имеющей.

Например, я на своей машине развозил по заказчикам пиццу. Хозяева Пиццерии, молодые братья полуалбанцы-полуитальянцы, бежали из Албании (тогда коммунистической). Побег был таков – они прыгали через забор на территорию Германского посольства, а албанская полиция стреляла им вслед. Попав на территорию посольства, они оказывались недосягаемы для албанских властей. Сначала в Берлине они работали официантами, скопили деньги и открыли собственный гешефт. Мы зашли к ним и спросили, нет ли для меня у них работы. «Можно, — сказал старший, Вилли, — но ты очень старый и будешь уставать». Дифа сказала, что, мол, пусть платит поменьше, но обязательно возьмёт. Там я проработал несколько месяцев. На самом деле, такой работой занимаются мальчишки лет до 20 (в основном турки в нашем районе).

Конечно, я работал медленней, чем они. Пока это я получу заказ, пока сяду в машину, пристегнусь, огляжусь, чтобы отъехать, мальчишек уже и след простыл. Когда я подъезжаю к светофору, и он сейчас переключится на жёлтый, что я делаю? Правильно – торможу. Что в этом случае делает молодой? Правильно – жмёт на газ, чтобы успеть проскочить. Там, где я делал две поездки, молодой успевал – три. Вилли относился ко мне сочувственно, а младший строго. Вилли любит пошутить, позаигрывать с проходящими мимо девушками, всегда приветлив и не слишком серьёзно относится к делу. Младший всегда суров, наказывает подчинённых за малейшую провинность. Такой, как я, – молчу. Но молодые турки спорят с ним до хрипоты. Да и я бы, может быть, спорил, а как это сделать, когда не можешь быстро по-немецки и мал словарный запас. Молчишь. Когда-то я пожаловался моему товарищу Вите Леви, живущему в Израиле на несколько лет дольше, чем мы в Германии, на трудности со знанием языка. Так он мне ответил, чтобы я не очень переживал, т.к. все такие, как мы, живут постоянно в состоянии полупонимания. К этому надо приспособиться. На каком-то этапе я сформулировал такое знание так. Что по тексту «украл» я уже понимаю, но я «украл» или меня «украли», ещё нет.

Весь район в радиусе 10 минут езды на машине тогда я узнал довольно подробно. Почему в радиусе 10 минут? Доставляемая по заказу пицца, упакованная в тёплый мешок, должна быть горячей. Маршрут движения к каждому адресу должен занимать минимум времени. «Борис (ударение на первом слоге), где ты был? Почему так долго? Как ты ехал?». Объясняю, что так-то и так-то. Неправильно, надо было так-то. Но так дальше. Правильно, так дальше, но на два светофора меньше.

Такая у меня всегда была привычка, что на работе (и в Союзе) я почти или совсем не ел. Ну и в результате начинал уставать и заболевать. Плохая привычка. Так и в этот раз.

Через несколько месяцев я перешёл на другое. Стал у этих же ребят разносить рекламу. Не скажешь, что лёгкая работа, но всё же меньше сил, хотя и меньше денег. В день мне выдавалось тысячу рекламок, каждую из которых надо было положить в почтовый ящик. Чтобы попасть к почтовому ящику, надо позвонить внизу у двери в какую-либо квартиру или в несколько и ждать, чтобы тебе открыли. Если в доме есть переговорное устройство, то владелец спрашивает, мол, чего тебе надо. Рекламу принёс – отвечаю. Не требуется. Звони в другой звонок – авось повезёт. Или откроют, или нет, а то и обругают. Да и понятно. Один немец, открыв мне дверь с тоской говорит: «Невозможно! По 8 раз в день звонят, несут рекламу!». Праздник, если дом многоквартирный или нет переговорного устройства.

Итак, я пешком по нескольку раз исходил большой район и посетил множество домов. Каких лестниц я только не видел. И трущобно-загаженных, и роскошно-богатых. С грязно замурзанными стенами, ступенями и другие с скульптурами, витражами, гобеленами, мраморами на стенах. Но, тусклая лампочка или роскошная люстра, а освещение на лестнице обязательно есть. Почему обязательно? Просто. Если кто-нибудь на лестнице оступится, чего-нибудь себе сломает из-за того, что не было света, то владельцу дома это может дорого обойтись.

Надо сказать, что здесь на Западе, всё, что удобно организовано для каждодневной жизни человека, основано не на благих намерениях, а на материальном расчёте. Лучше быть добросовестным, лучше быть доброжелательным. Благотворительность, в конечном итоге, выгодна. Экономить выгодно – это понятно, но внедрять энергосберегающие технологии, беречь природу поощряется политикой государства.

Конечно, всё это касается цивилизованного Запада. Мутный поток эмигрантов с Юга и Востока разрушают тот самый благополучный мир, в который сами стремятся.

Однажды Дифа пристроила меня подработать в магазине кожаных изделий, где владельцем был турок. Один магазин у него в Берлине, а другой в Анкаре. Продавщица в магазине молодая девушка. Когда хозяин уехал в Турцию или ещё куда-то, то она одна. Девушка одна, а магазин в районе, где множество разной непотребной публики. И для как бы защиты этой девушки меня наняли сидеть весь день в магазине. Делать ничего не надо, сиди и всё. Не знаю уж, кто это может выдержать, а я сбежал, кажется, через две или три недели. В магазине довольно мало покупателей, так иногда кто-то что-то купит. Вдруг продавщица мне говорит, что вот эти пришли и сейчас попробуют чего-нибудь украсть. А как это вообще возможно? А юбка-то и пальто до пола. Вот так под юбкой, зажав вещь между ног, и выходят. И другие способы. Помню в газете писали, что в городе действует целая банда женщин из Румынии. В магазине устраивают скандал-драку между собой. Служащие бросаются разбираться, а в это время другая часть тащит с прилавков.

Друг-приятель нашей продавщицы, сириец по происхождению, иногда захаживал в магазин. Он дезертировал из сирийской армии и осел в Берлине. В магазин забежал парень, о чём-то перекинулся с девушкой и сирийцем и ушёл. Спрашиваю, кто это. Сириец говорит: «Плохой человек. Палестинец». Я говорю, что он же твой, можно сказать, родной брат, т.е. араб. Нет, отвечает, палестинцы плохие люди. Большего узнать мне не удалось.

В эти времена занимался я и поиском деятельности в направлении России. Т.е. работая в немецкой фирме, выполняя расчёты, составляя сметы, работая на монтаже оборудования, приобрёл довольно много знаний (и понимания) того, как правильно надо было бы преобразовывать отрасль отопления зданий в России.

Я стал искать немецкие фирмы, которые бы хотели работать в России. Не было ни одного предпринимателя, который бы отказался. Под эту тему я предлагал свои услуги и кое-кто из них соглашался отправить меня в командировку в Ленинград. Я выезжал на месяц, другой. Хозяева ждали, что я вот уже привёз заказ на работу или оборудование, т.к. слишком долго средний бизнесмен не мог ждать результатов. А у меня быстро не получалось. Я имел знания, но не имел связей там, где надо было. Бизнес в России основывался на коррупции и доступ к финансированию могли получить только те, кто раньше имел связи во властных слоях.

Я приезжал в Ленинград, приходил в первые частные строительные или проектные организации, рассказывал и показывал, как и что делается на Западе. В стране был период неосмысленного подражания качеству западной жизни. Появился модный термин – «евроремонт». Т.е. на самом деле псевдопонимание того, как обустроен быт на Западе. В один из таких приездов в одной частной строительной организации мой рассказ понравился и мне было предложено выполнять для них работу (проект и смету), но с обязательным присутствием в Ленинграде. Мои слабые ссылки на современную электронную связь, не требующую непосредственного присутствия, были отвергнуты. Нужен непосредственно в Ленинграде, а не в Берлине. И тут проявил я слабость. Помню, пришёл домой. А у нас тогда была ещё не продана квартира. Подумал, подумал и чувствую, что нет, не подходит для меня жить там всё время.

Представил себе, что я каждый день должен выходить на Средне-Охтинский проспект, ехать на дребезжащем от старости и усталости трамвае до метро. Куда-то ехать среди тёмно-хмурых, озлобленно-озабоченных людей. Заходить каждый день в эти убогие магазины, где не знаешь, что можно, без опасности для здоровья, купить, а что надо поостеречься. Переходить-перебегать улицу, преодолевая либо снежно-грязную кашу, либо поток грязи из-под наглых автомобилей, где пешеходы ненавидят водителей, а водители – пешеходов. Бороться дома с комарами, холодом или жарой, в зависимости от сезона. Как представил всё это себе, то понял, что не могу уже отказаться от удобного качества жизни в Берлине. Конечно, если бы дело касалось заработка, без которого не прожить. А так я искал деятельность как нечто, дающее дополнительно и одновременно интересно-увлекательное. И отказался. Скорее всего зря. Когда я приехал через год и зашёл в ту же организацию, то мне сказали, что теперь уже и свои люди умеют делать то, что ещё в прошлом году не умели.

Была ещё одна попытка организовать мою деятельность в сфере моей специальности. Уже в 1998 году. Пригласили меня на беседу к одному хозяину фирмы, который интересовался деятельностью в России. Я ему всё красиво расписывал и решили вместе поехать в Ленинград (уже Санкт-Петербург) и на месте увидеть, каковы будут возможности. Хозяин (молодой энергичный парень) уехал сначала в Ригу, где он построил фабрику фильтров очистки воды, а потом он с переводчицей и помощником приехали в Ленинград, где я уже подготовил список встреч с различными деятелями.

Обстановка представилась этому немцу такой благоприятной, что он немедленно стал строить планы создания отделения фирмы в Ленинграде, где я буду работать с очень даже приличным жалованием. Он поручил мне нанять помещение и для бюро, и для квартирования. И всё выглядело так радужно, но... Ах, это «но...». Дело было в июле, а в августе в России случился полный крах всей хозяйственно-банковской системы и... мой немец немедленно закрыл этот проект.

На этом я полностью прекратил все дальнейшие попытки что-то делать по специальности.

Однако сидеть на печке не хочется, да и Дифа подталкивает, мол, займись чем-нибудь, движение это жизнь. Что же делать? У нас есть автомобиль. Автомобиль там, в провинции, на юге Германии, где мы жили первые полтора года, был не только средством передвижения для путешествий, но и самым необходимым предметом, т.к. там общественного транспорта не было в принципе.

В Берлине автомобиль не нужен. Сеть общественного транспорта развита великолепно. Расписание движения соблюдается очень чётко (за редчайшим исключением). Но мы привыкли к автомобилю и используем его и для путешествий, и для города, и для подработки. Кого-то куда-то подвезти, на вокзал, в аэропорт, к врачу.

Что ещё? По мере всё большего знакомства с Берлином, всё больше стал показывать его приезжающим к нам родственникам и гостям. Берлин – столица, и приезжающих сюда, или через, довольно много. Постепенно стали просить меня и посторонние люди показать их гостям город. В какой-то момент мы решили, что пора эту работу выполнять не бесплатно, не для родных, конечно.

Так я стал завзятым экскурсоводом. Вот и приработок.

Дифа вообще человек, который не может сидеть на одном месте. То она занималась маклерством в найме квартир, то работала приёмщицей в химчистке, то обслуживает посетителей клуба пожилых людей.

Если прибавить к этому приятелей, которых она умеет находить и привлекать, родственников, которых она перевела в Берлин (племянницу Алису, наших сватов Иру и Лёву Кнорингов), то дни заполнены и загружены.

Перечитал написанное и понял, что не рассказывал о приездах внучки в Германию и наших поездках в Израиль. А это были значительные периоды в нашей жизни. Как был организован первый приезд внучки я упомянул. В дальнейшем она прилетала по два раза в год до 16-летнего возраста. На пасхальные и летние каникулы. Мы прожили почти всю жизнь в Ленинграде, большом красивом городе. Нормальным образом жизни для нас было постоянное чтение книг и толстых литературных журналов, посещение театров, музеев, филармонии. Хорошее общее образование считалось у нас обычным и обязательным. Естественно, когда внучка стала приезжать к нам в Европу, мы и сами постоянно путешествовали по странам, городам и старались, чтобы маленькая Лена знакомилась с сокровищами мировой культуры.

После того, как мы перебрались в Берлин, Лену присылали на пасхальные каникулы в Берлин, а летом основным местом пребывания был Crailsheim. В первом случае, Ира и Лёва приезжали к нам, а во втором – мы на юг. Казалось бы, всё хорошо и дружно. Но, внучка-то у нас одна на всех и какие-то недомолвки-недовольства друг другом время от времени пробивались наружу. В неявном виде, но на почве ревности. А так больше 20 лет мы со сватами взаимно не входили в конфликты, что отмечалось и знакомыми, и родственниками. Не такое уж частое явление.

Итак, Лена прилетает. В Берлине составляется программа посещения театров-музеев, а летом поездки по городам Германии и Европы. Поездок было так много, что трудно даже перечислить. Вспоминаются только некоторые. Мы идём в Музей на Острове Музеев в Берлине. Зал древних рукописей. Ну, что может быть интересно ребёнку 8-10 лет в таком зале. Я и до того удивлялся, с каким интересом она осматривала разные экспонаты античных раскопок. «Дедушка, а как делают бальзамирование? А что это за война Богов и Титанов?». «Пройдём мимо этого зала (древних рукописей)?». «Нет, пойдём!». Такой затемнённый зал, по стенам застеклённые витрины, под стеклом листы-листики пожухло-жёлтого цвета. Скукота. Лена идёт вдоль стены и... вдруг останавливается и говорит, что... ЭТО... она может читать. !?!?!? У меня состояние, будто обухом по голове. Боже, как это можно представить, моя маленькая внучка может читать эти непонятные значки. С дрожью в голосе спрашиваю, что, может, она и перевести может. Нет, только прочесть. Судорожно ищу глазами и нахожу подпись, что это текст на арамейском языке. На таком языке говорили на территории древнего Израиля во времена Иисуса, т.е. 2000 лет назад.

Музей современного искусства. Выставка, где есть, кстати, полотна Кандинского, Малевича (Чёрный и Красный квадраты). Однако ещё в вестибюле висит огромное полотно с каким-то непонятным сюжетом, какая-то человеческая фигура, некрасиво по-детски нарисована. «Не пойду, здесь мне нечего смотреть, так плохо и я могу рисовать!» С огромным трудом Лёва уговорил её согласиться пойти посмотреть. Долго ей объяснял, что картины надо учиться видеть... и т.д.

Амстердам. Ещё до поездки Лена сказала, что первым делом мы пойдём в музей Анны Франк. Это-то как раз понятно. История этой девочки, трагическая и грустная, никого не оставит равнодушным, да ещё ребёнка из израильской школы.

Длинная очередь, в основном молодёжь. Долго осматриваем каждый уголок музея (сам я не очень люблю музеи-квартиры), затем на выходе покупаем несколько книг на иврите об Анне Франк и тут Лена видит Книгу отзывов. «Хочу написать». Стоит пишет. Долго. Позади стоят ещё человек 5-6. Написала полстраницы мелким почерком на иврите (кстати, когда Лена пишет на иврите, то почерк как у мамы Дины, а когда по-русски, то как у папы Ильи). Спрашиваю после, что же она там написала? А написала то, что преклоняюсь перед поступком этой девочки и что сама бы не могла так жить, три года в чулане.

Наши поездки в Израиль.

Первый раз Дифа прилетела в Израиль, когда мы были ещё в Ленинграде. Я упоминал об этом. Забыл уже почему, но летела она в Тель-Авив через Ригу. Улетела надолго, на 2 с половиной месяца. Я пытался её уговорить, что так надолго в гости ехать нельзя, но Дифа считала, что это особый исключительный случай... и общие соображения неприменимы.

За такой длительный срок много чего происходит. Связь, как я говорил, только телефонная (и та непроста... техника ещё довольно примитивна).

Не помню уж, с какой частотой звонил в Израиль, но однажды, разговаривая с Ильёй, спрашиваю о Дифе, дома ли она? Нет, – говорит Илья, – уехала. Куда? Он не знает. Как не знает? А так, не знает и всё. Ничего себе. Ну, я ещё как бы в шутку говорю, что, мол, надо бы контролировать, а то пропадёт и ищи... На это Илья совершенно спокойно: «Наша мама, папа, никогда не пропадёт».

Тут я вспоминаю подобный сюжет из нашей жизни.

Дифа работала на компьютерах. Только тогда компьютеры были не миниатюрны, как теперь, а представляли собой гигантские устройства, занимающие целые залы, где работало много людей и где каждому программисту выделялось определённое время для работы. Такие часы могли быть и вечерами-ночами. Вечерами, бывало, работала и Дифа. Однажды она уехала на работу и сказала, что к 10 вечера будет дома. 10 – нет, 11 – нет, половина 12-го – нет. Обеспокоенный, я еду в этот Вычислительный центр. Там меня не пускают. Прошу позвать кого-нибудь, появляется молодая девушка и я спрашиваю её, не видела ли она там, в операционном зале, такую седую даму. Она уходит, возвращается и говорит, что там никого нет. Я растерян и так потерянно произношу, что же делать, куда-то жена пропала. Девушка поднимает брови и сочувственно, но уверенно произносит: «Да вы не беспокойтесь. Жёны никогда не пропадают!»

В ту поездку Дифы в Израиль с Ильёй случилось несчастье. Он сломал ногу. В общем, всегда несуетливый, совершавший свои решения после некоего обдумывания, в тот раз был в цейтнотном положении и, по всей видимости, в сильном нервном напряжении.... И упал с лестницы. Не был принят на работу в некую фирму и пошёл, хоть куда-нибудь – на стройку. И в первые же часы упал со стремянки. Тяжелейший перелом.

В то же самое время (а может, в те же часы) я попадаю на срочную операцию в Ленинграде. Вот положение. Здесь сын в больнице, Дина дежурит круглосуточно, никого не подпускает. Ребёнок отдаётся в руки друзей. В Ленинграде я в больнице. При этом заканчивается виза и надо возвращаться. Дилемма, где надо решить, помочь детям или помочь мужу.

Нелёгкая задача. Дифа улетела. Илья долго помнил это.

Родители Дины перед выездом в Германию были в Израиле. По возвращении приняли решение ехать в Германию. Так они говорят. Почему не в Израиль? Почему не вместе с детьми? Почему не помогать детям? Ира и Лёва говорят, что, приехав тогда к детям, они ждали, что те скажут: «Мама-папа, приезжайте к нам, а не в Германию». Дети этого не сказали. Почему? Это непростой вопрос. А ответ, предполагаю, был бы такой: «Такое сложное и ответственное решение каждый должен принимать самостоятельно». Ничего не скажешь – правильно, в теории. А на самом деле?

На самом деле, решения принимаются под влиянием чего-либо или кого-либо.

Мой двоюродный брат Миша Воловик давно говорил, что, мол, ехать надо и здесь, в России, никакой перспективы нет и т.д. Приехал он к нам в Берлин в гости вместе с Верой. Ездили, смотрели и... сомневались. И тут, как они сами потом рассказывали, одна наша приятельница сказала им: «О чём вы думаете? У вас сын заканчивает 10 классов и, следовательно, шанс попасть на войну в Чечню очень велик. Так ваш долг спасти сына от армии». Этот довод оказался последней каплей в пользу выезда из России.

Другой мой двоюродный брат Володя (Абрамович) рассказывал так: «Приехала в какой-то раз из Германии Дифа. Пришла в гости. Смотрю на неё, слушаю... и думаю. Вот Дифа: спокойная, даже безмятежная. Хорошо выглядит, хорошо одета. Просто видно, что бытовых проблем нет. Смотрю и думаю. А я-то что? Каждый день весь в заботах, где бы чего-нибудь заработать, чтобы обеспечить семью». Так и решил уехать от забот.

Моя племянница Ася после окончания архитектурного факультета в Ленинграде поехала с приятелем в Голландию, в Амстердам. Проезжали они мимо нас, т.е. через Берлин. Побыли дня два или три. Спрашиваю парня, что ему понравилось. Он говорит, что больше всего его поразило, что стояли они на автобусной остановке около 10 вечера. Темно, остановка практически в лесу. На табличке написано, что автобус прибудет в 22 часа 22 минуты. Автобус пришёл в эти самые 22 минуты. Это его так поразило, что он больше в Россию не вернулся. Где-то в Голландии так и остался.

Какие ещё примеры привести?

Та же Ася пожила, пожила в Амстердаме, вернулась домой. Покрутилась, работы нет и не предвидится... и уехала в Германию. Прожила несколько лет. Всё было довольно неплохо. Училась, работала. По некоторым обстоятельствам приехала домой в Ленинград, да так и не вернулась в Германию. Дома, в России ей хорошо.

Да, отвлёкся. Итак, наши поездки в Израиль.

Конечно, не о том, какая замечательная страна Израиль. И не о достижениях, и не о проблемах. Только о своих ощущениях.

В эту страну уехал мой сын с семьёй. И это главное. То, что я еврей и всё, что там происходит меня (нас) волнует – это само собой. Но главное – там живёт мой сын с семьёй. Там живут многие мои родственники и друзья. Мы их любим, и они любят нас.

Каждый приезд (прилёт) – огромное событие, сильный эмоциональный всплеск.

Все зазывают к себе в гости. Красота... но, уехав в гости, уезжаешь от сына. Т.е. уменьшаешь время общения. Едешь к брату, к Люсе, к Тамаре, к друзьям. Почему так быстро уезжаешь? Ты не удовлетворён, и они разочарованы. И всё-таки, несмотря на такие недостатки, душа рвётся и требует встреч и общения.

Есть ещё один аспект, определяющий уровень восприятия. Я никогда не любил ездить в Крым или на Кавказ. Почему? Там не было настоящей травы и лиственных деревьев.

Приезжая в Израиль на недолгое время, не успеваешь приспособиться к другому пейзажу. Мой старший брат подводит меня к краю скалистого обрыва и показывая вдаль, спрашивает и утверждает: «Посмотри, как красива Иудейская пустыня!».

Водитель такси, бедуин, по дороге от Мёртвого моря наверх к Араду говорит, что, когда он дней 10 не видит пустыню, у него начинают болеть глаза. Я смотрю на песок и камень, а глаза ищут траву. Вот такое ощущение.

2005 год. Заканчиваю или только останавливаюсь. Сейчас не знаю.

2005 год насыщен событиями смертей и рождений в Семье. В первой половине ушли от нас Сарьяна и моя Ина. Об Ине попытаюсь написать отдельно. Тяжёлые потери.

А в июне родился мальчик Рон Кокотов, правнук моего старшего брата. В июле родился мальчик Яков, внук моего двоюродного брата Миши Воловика. И в сентябре родился мальчик Габриель Кокотов – мой собственный внук.

Что тут скажешь? Прекрасные события!