Как это было

Одесса, 1993

Я родился в 1931 г. в семье военнослужащего Красной Армии в городе Одессе. Родные отца — коренные одесситы, «от седьмого колена». Дед работал грузчиком в порту. Отец матери был конторским работником. Семья небогатая, пережили в Одессе погромы и, естественно, не остались в стороне от идей революции, которая должна была принести всеобщее равенство и братство всех национальностей. Молодежь, к которой тогда относились отец и мать, говорила только по-русски, и о том, что я еврей, я узнал только в 1941 г., когда попал в эвакуацию в Россию, в г. Пензу, но об этом ниже.

Отец был военным, мы часто переезжали. В школу я поступил в Полтаве, кончил первый класс в Кременчуге, второй класс проучился в Лубнах, где нас и застала война.

Отец ушел на фронт 3-го июля. Дату эту я запомнил потому, что когда с матерью бежали за эшелоном, который увозил отца на фронт, выступал Сталин со своей знаменитой речью «Братья и сестры... »

Город жил спокойной жизнью, немцы где-то под Киевом (а это 200 км западнее), наш легендарный командарм Буденный поклялся, что немцы в Киев не войдут... В один из дней отец из-под Киева пробился к нам по телефону и сказал матери, что нужно уходить... И мы бросили все и ушли — мать, я и трехлетний брат... Потом я узнал, что больше никто не ушел — Киев был окружен, в Лубны немцы пришли внезапно... Погибла в Лубнах и первоклассница Ирочка — моя первая любовь, и товарищ — пионер-партизан Мишка Серебряный, и много-много других...

Добрались до Харькова... Под Полтавой попали в бомбежку... Свою и нашу машины выталкивал из затора Хрущев (у него «эмка», а нас «подсадил» полувоенный грузовик). Харьков — опять бомбежки, товарняк — опять бомбежки, и мы в Пензе, где с давних пор жил брат матери.

Город как город. Недавно я там был. И люди сейчас как люди, а тогда...

После того, как мы — 14 человек эвакуированных — несколько месяцев жили в одной комнате у дяди, нам как семье фронтовика дали комнату в бывшей гостинице. Зимой дверь примерзала, отбивали топором. Часто вместо хлеба давали 180 г отрубей на человека, на буржуйку выливали замешанную на воде смесь... Жили...

Но не все так жили. Запомнилась чета Злобиных. Он работал в милиции, она — нигде. В квартире у них я никогда не был, но зато запомнил шикарную оббитую кожей дверь и здоровенные трехэтажные бутерброды, которые выносил во двор их сын... Злобина «портила нашей маме кровь״ заявлениями, что ее муж «проливает кровь» в милиции, а вот «явреи» нигде не воюют.

Вот так, в самых классических выражениях, я узнал свою национальность, мне, нам (маме, маленькому брату) напоминали о ней везде, всегда... Страшно вспомнить...

Но зато был и на моей улице один раз праздник — после прорыва Ленинградской блокады мой отец после получения наград в Кремле на один день заехал в Пензу — фронтовик, c «тэтэшником», орденами... Я был недосягаемо счастлив, когда он в одной гимнастерке рубил во дворе дрова.

Позже, когда отец уехал, а я чуть подрос, мать по секрету рассказала, как отец под Гомелем попал в окружение и лежал под мостиком в болоте с пистолетом у виска. Eврей, командир, коммунист — разве он мог попасть в плен?..

В 42-ом он с комиссаром выводил из окружения атакой остатки 2-ой ударной армии (теперь мы знаем — армии, преданной Власовым). На огонь пошли сотни, вышли единицы. Да разве евреи воевали?

Были в Пензе и праведники. На всю жизнь запомню учительницу русского языка и литературы — Александру Васильевну с ее дочерью — красавицей c тoлстой-толстой косой, не упускавших случая то подкормить меня, то просто пожалеть...

C тоской я вспоминал Украину, где меня никто не дразнил и, наверное, тогда от матери я узнал, что родина всех евреев — какая-то далекая Палестина...

Было много горя: мать разрубила себе руку, маму, красавицу, маму — черноволосую, как смоль, с белым, белым лицом и курносым (откуда?) носиком забрали в милицию и два дня держали за то, что она на базаре продавала вещи отца...

Брат приходил из детсада и рассказывал, что им давали суп, но в нем «ничего не плавало»...

Пенза того времени в моей памяти ассоциируется только с плохой погодой — все время тучи, тучи…

Помню один просвет: по радио сообщили: «Взяли Одессу!» — и с какой радостью, с комком в горле я влетел к маме…

Годы войны, годы эвакуaции очень теcно переплетены с памятью о маме… Как-то мы (не все) так гнусно устроены, что вспоминаем своих близких, когда их нет. Я смутно помню ее молодой, красивой (прошло столько лет), но зато она перед моими глазами на страшном столе...

И еще помню: в лагере нас вели с объекта. Метров за 200 перед зданием Управления лагеря я увидел женщину... Она стояла спиной, но она поправила платок, и я узнал мать... В лагере меня быстро спрятали в карцер, а ее быстро отправили, объяснив, что для свидания со мной нужно разрешение Министерства Госбезопасности... Теперь, узнав, что я был «особо опасным государственным преступником», я все понял...

В конце июля 1954 года она встречала меня после лагеря во Львове — старенькая, седая, без зубов (но зато с диабетом), а уже в начале августа я, преданный сын, умчался в Одессу жениться.

Жены наши (моя и брата) не очень любили моих родных, а в 1978 году она осталась без папы — полуслепая, старая, больная... Не дай Бог старикам, а особенно женщине, оставаться одинокими... Прости нас, Господи...

«Зрелая» юность

Кончилась война. Незачем писать о том, как встречали весть о Победе, как полуодетые люди танцевали на улице (о Победе мы узнали на рассвете).

Oceнью 1945 г. мы ужe были во Львове, куда с войсками пришел мамин брат, а в 1946 г. — в Польше, у отца, который служил в штабе Рокоссовского.

Первоe, что мнe запомнилось в Польше — туалет на вокзале в Перемышле: служитель за какую-то плату дает и бумагу и полотенце и мыло... Потом холодный вагон до Лигницы — какой-то железнодорожник — то ли проводник, то ли ещe какой-то чин выгнал нас из общего вагонa, где было тепло. «Русские должны еxать в воинском вагоне!» — а там были только мы, и очень холодно…

Чем можно вспомнить Польшу? Ну, естественно, жили мы «красиво» — после голода в войну — даже не верилось... Во всю шла частная торговля, в магазинах было все. Несмотря на голод 1947 г. в Союзе, Польшу подкармливали (как и остальных «народных демократов»). На улицах шли демонстрации — то ППР и ППС, то ПСЛ (Польская партия рабочая. Польская Партия социалистическая и Польское строництво людово).

По ночам стрельба... Каждую ночь убивали кого-то из наших офицеров…

Поляки рассказывали про Катынь, а мы не верили: «Cволочи, мы их спасли... а они... бандюги...»

Я учился в гимназии. Помню новогодний 1947 г. бал у Рокоссовского…

Рядом с нами был «Склеп споживчий» Финкельштейна. Его спасла полька, всю войну, 8 лет (с 1939 г. ), продержала его в подвале. После войны он на ней женился. Его семья спаслась, и жена после войны приезжала... Но что она могла сказать польке, которая спасла ей мужа, кроме «спасибо»? И разве мог он теперь уйти от нее? Вот так распорядилась война, а он очень любил свою первую жену... Братья Финкильштейна были в Варшавском гетто, много рассказывали о восстании, о Майданеке (позже я был там и видел все своими глазами). Поляки расcказывали, что там в основном уничтожали евреев (теперь мы знаем, что там уничтожили более 2-х млн. человек)...

После Пензы я уже знал, кто я, и то, что мне рассказывали, то, что я видел, было мне не просто страшно, не просто интересно — оно болело — в этих газовых камерах, в этих печах оказался бы я, если бы попал к немцам...

В конце 1947 г. мы опять во Львове, но уже всей семьёй — отца переводят в Прикарпатский военный окpуг, я пошел в 9-й класс.

То, что мы видели, то, что мы пережили в войну, не могло пройти даром... Нас, молодых, тревожило всe, и очень — судьба нашего бедного народа. И как после Бабьего Яра, Mайданека (а во Львове евреев расстреливали прямо в центре, недалеко от оперного театра, у стены тюрьмы, — бывшего монастыря св. Бригиты) она могла нас не тревожить...

На день поминовения «Йом Kипур» во Львовской синагоге собрались многие, многие тысячи людей. Много молодежи, военных, людей, очевидно ничего общего не имеющих с религией… Не было семьи без жертв... B Ленинграде погибли сестра матери, ее муж и сын. Под Прилуками немцы повесили брата отца — инженера одного из предприятий, который задержался при вывозке оборудования. Во Львове на койке лежал тяжело больной инвалид войны — второй брат отца...

Во Львове была вообще особая обстановка. Повальные аресты местных за украинский (а кого и за польский) национализм, целые семьи вывозились в Сибирь, Казахстан...

Мимо тюрьмы МГБ «на Ленского» ночью нельзя было пройти — слышны были крики — били допрашиваемых.

Но не только местных украинцев коснулась «мудрая» национальная политика властей. Немцы начали разрушение еврейского кладбища на Янивской, — наши завершили, вывезли «куда-то» памятники и на месте кладбища устроили базар. Плитами с кладбища выстелили тюремный двор. (Позже я увидел, когда меня по ним, по чьим-то именам и звездам гоняли на допросы...)

В Москве закрыли еврейский театр, в Минске убит Михоэлс... Трудности при поступлении в высшие учебные заведения. Обстановка была напряжена. По Львову ходило в рукописи стихотворение, якобы И. Эренбурга, — ответ на поэму М. Алигер «Твоя победа». Там есть такая фраза: «Кто же мы такие? Мы — евреи. Как я смела это позабыть?»

А вот «ответ Эренбурга»:

На Ваш вопрос ответить не умея,

Сказал бы я: нам беды суждены

Мы виноваты в том, что мы евреи.

Мы виноваты в том, что мы умны.

Мы виноваты в том, что наши дети

Стремятся к знаньям, мудрости живой

И в том, что мы рассеяны на свете

И не имеем Родины одной.

Что после мук и пыток Освенцима,

Кто смертью был случайно позабыт,

Кто потерял всех близких и любимых,

Мог слышать вновь: «Вас мало били, жид.»

Что сотни тысяч, жизни не жалея,

Прошли бои, достойные легенд,

И после слышать: «Это кто, евреи?

Они в тылу сражались за Ташкент.»

Народ бессмертен! Новых Макковеев

Он породит грядущему в пример!

И я горжусь, горжусь, а не жалею,

Что я еврей, товарищ Алигер!

(Я, естественно, не гарантирую точность стихов — ведь прошло 45 лет).

Можно представить себе как мы ждали дня 15 мая 1948 г. — дня окончания английского мандата на Палестину... Как переживали за молодое государство, когда там началась война с арабами, как хотели помочь...

Mногие из нас понимали, что создание самоcтоятельного государства даст возможность евреям доказать, что и они умеют трудиться и воевать наравне со всеми, что только этим путем можно уничтожить самое мерзкое, самое несправедливое явление у человечества — антисемитизм...

Забегу вперед и скажу, что счастлив тем, что не ошибся. Правда, антисемитизм еще жив, нo уже никто не обвинит евреев в трусости и лени, но все еще впереди...

Надо отдать должное Советскому Союзу — он один из первых признал Израиль, однако потом что-то не сложилось в их взаимоотношениях, за призыв к советской еврейской молодежи ехать в Израиль была выслана его посол Голда Меир, началась полоса откровенного государственного антисемитизма.

К сожалению, эта полоса продолжалась к Советском Союзе до eго ликвидации, в России, может быть, в меньшей степени продолжается и сегодня. Иначе чем же объяснить фактическую негласную поддержку Россией всех антиизраильских мероприятий, например, террористическая организация "Хезболах" с территории Ливана безнаказанно нападает на Израиль, убивает его граждан, но стоит Израилю ответить, Россия выступает не с требованиями разоружить террористов, а, наоборот: не трогайте их.

А в Израиле шла война.

«Друзья мои, прекрасен наш союз»

3 сентябре 1948 г. на квартире у нашего одноклассника Mиши Шильца собрались четверо: хозяин квартиры, Леня Резников, Изя Драк и я. Решили создать организацию «Союз Еврейской Молодежи», цель которой — призвать молодежь добиваться разрешения на выезд в Палестину для борьбы за жизнь еврейского государства. Был избран председатель — Леня Резников (впоследствии был переизбран — я). Не помню, в тот же день или после было составлено воззвание, моя родственница его распечатала, и началась наша «деятельность». Хоть впоследствии стараниями следователей оно и было определено как «злостное антисоветское», но ничего против Советской власти в воззвании не было, да и не могло быть, так как принимали его четыре комсомольца, ничего, кроме Советской власти, не знавшие, и, в основном, верящими «отцу народов» (просто до него мало, что доходит), считавшие, что экономическим строем будущего государства должен быть, бесспорно, социализм. Религия может быть «попутчицей», так как она тоже, по-своему, борется за создание государства (правда, были яростные дебаты, правильно ли это с точки зрения комсомольской морали. Ну чем не марксистско-ленинская идеология?). Хоть и понимали мы хорошо, что, если попадемся, нам не поздоровится. Но дальше разговоров о необходимости создания «пятерок» и «троек» при разрастании организации в своих «мероприятиях» мы не пошли.

Воззвания наши, тем временем, бесконтрольно пошли по рукам. У нас появились как бы последователи. Пошли разговоры о том, что надо писать письма «самому» и т.д. А один из экземпляров воззвания тем временем ушел в Казань в авиационное училище... И хоть оттуда пришла весточка, мол, хорошо это и т.д., но потом мы узнали, что оно было прочитано не только тем, кому посылали...

Какое чувство эйфории владело нами. Помню, как мы вcтречали 1949 год. На шторе было укреплено самодельное знамя — бело-голубое с красной полосой по диагонали и надо всем — желтая звезда...

Mы тогда еще не видели флага Израиля, но слыхали, что национальные цвета — белый и голубой, a красный — в знак пролитой крови и желтая звезда... кто же не знал, что желтой звездой фашисты метили евреев, что с этой звездой на смерть ушли миллионы..

В компании ребят, встречавших Hовый год, были и нe евреи: украинцы, русские... Они не смеялись над нами, когда мы подняли первый тост: «За жизнь!» («Лехаим!»)

Ну, и сколько же мы могли просуществовать? — Группа мальчиков и девочек — и всесильное МГБ...

Сейчас мне кажется, что я предчувствовал арест... Вокруг меня был какой-то вакуум. Что-то тревожное витало в воздухе... Что-то почувствовала девушка, с которой я встречался. Ее допроса я выдержать не мог и так, вскользь, что-то ей сказал. «Или я — или они.» Конечно, я выбрал друзей (а как же я мог поступить иначе?). Она, конечно, разревелась и сказала, что пойдет за мной на край света. (Новые декабристы — ее арестовали на два месяца позже меня. Все время до ареста она ежедневно с моей мамой дежурила под тюрьмой, надеясь передать мне передачу... Ей, Полине Орловой, за соучастие в еврейской националистической организации, выразившейся в недонесении, дали 5 лет.

Пусть простят меня мои товарищи, живые и неживые, здесь и там, за несколько, казалось бы, ироничный тон рассказа. Это дружеский шарж... А тогда мы были искренни, и нам было не до иронии. Что делалось в тюрьме «на Ломского» знали многие...

Арест

За мной пришли 17 Февраля 1949 года в двенадцатом часу вечера... Одного из пришедших я уже видел — он следил за мной... Отец был военным и поэтому, наверное, вели себя почти корректно.

Обыска не было. Я самообладания не потерял и, когда мать почти расплакалась, сказал ей бодро: «Мам, ты постели, я приду и сразу лягу спать — завтра у нас сочинение». Эту сцену я вижу так ясно, как будто это было вчера... Не помню, понимал ли я, что ухожу из дома на многие-многие годы и что увижу мать седой, беззубой старухой, хотя увидел я ее, когда ей было всего 46 лет. Отцу тоже разрешили поехать вместе, но там меня «на минутку» увели и тоже на многие-многие годы... Кончилось детство, юность... Началась жизнь. В детстве, когда очень не хотелось идти в школу, достаточно было сказать маме, что плохо себя чувствую, она тут же давала попить вкусный чай с малиной, укладывала в постель. В лагере на соломенном тюфяке под старым холодным бушлатом перед подъемом, бывало, забудешься, и кажется тебе, что сейчас ты скажешь маме, что неважно себя чувствуешь, и она пожалеет. Забытье прерывалось воплями нарядчика и надзирателя: «Подъем! Без последнего!..» О том, что это значит — ниже... Кончилась юность, мечты об институте, о любимой девушке... Началась жизнь.

Что рассказать о трехсуточном конвейере? Ты, в основном, стоишь, а они меняются. Допрос перемешан с «просто беседой». Моих «собеседников», например, интересовали интимные стороны моих отношений с Полинкой. (Простите меня, что я и сейчас ее так называю мысленно... След ее давно-давно потерян. А тогда я любил ее страшно и, естественно, от вопросов этих «чистоплотных» деятелей лез на стенку). Не били. (Несколько раз за стеной слышал голос отца), но довели до того, что отправку в тюрьму считал за счастье.

Тюрьма во Львове находится в нескольких кварталах от Управления МГБ. То ли случайно, то ли специально, в тюрьму меня повел майор Листов. Этакий простак, по виду – вылитый артист Леонов. Ранняя весна, улицы, по которым мы вчера гуляли... Я с обрезанными пуговицами, брюки на подвязках... Впереди, где-то в полквартала от меня спиной ко мне мама... Рванулся к ней, хорошо, за рукав удержал Листов: «Не беги, дурак!»... На мое счастье женщина обернулась и это оказалась не мать.

Тюрьма... Темные лестницы, темные коридоры... «Приемное» отделение. Обрезали и сняли то, что не обрезали и не сняли в МГБ. Грязная баня (потом в камере пришлось лечиться). Тюремный двор, выстланный плитами с еврейского кладбища, решетки, решетки, замки, замки, ряды железных дверей с лязгающими замками, глазки, кормушки и — камера...

В помещении где-то 3 на 6 метров человек 30. .. Ни кроватей, ни столов, ни табуреток. В углу — параша, от которой идет нестерпимая вонь. Окно закрыто козырьком. Вещи «жителей» камеры сложены стопочками в центре камеры, и на них сидят. Положить голову на колени нельзя — в дверь cтук: «Не спать!». Ходить вдоль стен могут только двое. Если встал третий, опять: «Сидеть!». Так с 6-ти утра до 11 вечера. Отбой. Вещи раскладываются на полу и на них покатом ложатся люди. Валетом. Голова — ноги (так меньше места). Поворачиваются по команде все вместе, потому что спать можно только на боку (на спине нет места). Новенькие ложатся у параши и по степени ухода одних и прихода других двигаются к окну... Отбой. Я специально не пишу «долгожданный», что было бы естественно для измученных за день людей. Отбой вызывает страх. Отбой вызывает ужас – ночью начинаются допросы... Только ночью,.. О своих допросах ниже, а пока о людях. В подавляющем большинстве — местные крестьяне, есть священники. Есть 12-ти летний. Есть 70-ти летний. «На воле» (как обычно говорят в тюрьме), в прессе об этих людях говорили плохо, в действительности — люди как люди...

Встретили меня, еврейского парня, сына военного, бывшего комсомольца, очень хорошо. Кормили, жалели, жалели даже больше, чем своих, как когда-то крестьяне жалели добрых «паничей». Удивлялись: «Уже своих берут?! Ну, значит, скоро конец им...» (А до конца оставалось более сорока лет)... На Пасху отче освятил меня со всеми, угостил куличoм...

Даже надзиратели, конвойные не все звери. Некоторые жалели нас — в их смену можно было положить голову на колени, сделать шнурок из старого носка, даже тихонько отслужить молебен на Пасху... Люди очень сильны и ко всему привыкают...

Сейчас, работая в Ассоциации жертв репрессий, в комиссии, мы получаем cписки людей, расcтрелянных в годы репрессий. Украинцы и местные немцы, русские и евреи, отцы и сыновья, матери и дочери, очень часто — семьями... Читая эти страшные cписки, я вспоминаю тех, с которыми cидел. Очевидно, те расcтрелянные были такиe же крестьянe...

После нескольких дней передышки ночью: «Кто на "Б"?» Надзиратель, открывая кормушку (форточка в двери, в которую подают еду), не называет фамилию, чтобы сидящие в камере рядом не знали, где кто сидит. Он называет букву, а ты должен назвать фамилию. На "Б" — я, и вот мой первый допрос уже в тюрьме. Капитан Солоп Константин Иванович, лет 40, темный, глубоко-глубоко запавшие глаза, взгляд исподлобья. С нами ему было все ясно, его интересовал отец, нужно было дело погромче и посолиднее — шутка ли, плевелы сионизма даже в Армии... Следственный прием: «Твой отец — изменник Родины! Нам известно все!» Я не ожидал и ответил, что когда мой отец защищал Родину, другие под стол пешком ходили. Солоп попробовал меня ударить, но не сильно, именно попробовал. Я увернулся. Сказал, что если еще раз — объявлю голодовку. Как было дальше — не помню, но на следующий день: «Кто на "Б"?» — и меня переводят в другую камеру в подвале — в одиночку. По полу коридора в воде проложены доски. Прямо в торце открыта дверь в какое-то помещение — цементный пол, неоштукатуренные стены из краснoгo кирпича... Сопровождающий надзиратель: «Скажи спасибо, что расстрел отменен, а то тебе бы не миновать этой камеры...» Меня — в камеру налево... Очевидно, в этих камерах ждали своей участи те, кому было уготовано попасть в камеру прямо.

Камера 2x2, цементный пол, в полу отверстие для оправки и все. Ночью из отверстия крысы, так что слава Богу, что не тушили свет... Тишина, ни звука. Не помню на какой день полосу ткани от рубашки начал приделывать под петлю на штыре вентиля отопления. Не успел, перевели опять в другую камеру. В камере тепло, чисто, всего один заключенный, ему носят передачи, он меня покормил, ну красота, курорт. Соседу лет 30, — зовут Владимир Иванович Рудь. Очень заботлив, образован, в меру любопытен. Опять допрос. Опять «отец-изменник», опять мой ответ, опять «проба сил» — объявляю свою первую голодовку. Сначала я на допросы хожу, потом меня ведут, потом меня несут.

Прокурор Чащина обещает мне, что отца не будут оскорблять, а меня не будут пробовать бить — и я снимаю голодовку, меня несут в камеру и приносят шикарный обед.

Всe это, я понимаю, благодаря отцу, который работал в штабе авиационной армии. Позже я узнал, что от моих товарищей тоже разными методами требовали показаний на моего отца… Вот уж был для них лакомый кусок. Допросы на эту тему продолжались и в лагере. Отец продержался до 1951 года. Он продолжал «бомбить» Москву с требованием моего освобождения. В 51-ом его исключили из партии и выгнали из армии.

На одном из допросов я понял роль моего соседа по камере, однако, когда я вернулся, его в камере не было, а меня перевели опять в мою общую камеру номер 73.

Дело шло к концу. На допросы меня уже водили днем. Однажды, когда меня вели на допрос, я столкнулся с Полинкой, которую вывели из того же кабинета, куда вели меня... В кабинете была Чащина, она была очень «расстроена» моей встречей с Полинкой и в компенсацию обещала «не позже, чем тогда-то» дать мне с ней свидание... К этому времени у меня уже были пуговицы на шинели (вылепил из черного хлеба и обтянул материей — подкладкой от брюк), сапоги были начищены (луковица, разрезанная ложкой пополам, наводит чудесный глянец), все выглажено (разложено у товарищей под вещами). Ночью надзиратель: «Кто на "Б"? Собирайся на свидание!» Жду час, жду другой. Опять кормушка и надзиратель с траурной мордой: «Уже не надо...» Как уже? Больна, умерла, замучили!!! Голодовка. На пятый день приносят записку от нее, что жива. Третий раз за книги. Дали.

...Лето было очень тяжелым, как я уже говорил. В камере около 30 человек. Духота, обмороки, днем спать не дают, ночью нельзя — людей гоняют на допросы, возвращаются избитые… Наконец, в конце июля переводят в Золочеевскую персыльную тюрьму — кровати, открытые окна… Из Москвы приходит приговор: нам по 10, остальные по 8, Полине 5. Мы ожидали худшего.

В сентябре — Львовская пересылка, в последний раз издали на прогулке я увидел Полинку и 2-го октября — этап.

Тогда этапы были не те, что сейчас... Масштабы другие. Из Львова в Степлаг (место назначения мы узнали, естественно, потом) формировался эшелон — несколько десятков товарных вагонов. Никто ничего не стеснялся, и нас грузили прямо на станции Львов-Главный. Откуда-то узнали наши близкие, на станции стоял плач, конвоиры их гоняли, а мы пытались выглянуть через малые окошки... Не помню, почему, но я держался «ради Бога, не сочтите героем», а мой товарищ, Изя Драк, плакал на полу вагона...

(Изя, очевидно, был нежнее, мягче, чем я. Помню уже в лагере, в самом начале своего срока мы что-то строили вблизи школы. Когда Изя увидел высыпавших на улицу ребят, не выдержал... Ведь мы свою не закончили... Потом взял себя в руки и сказал, что их школу мы уже видели, а вот они нашу...)

Товарняк, деревянные нары, солома, у одной из дверей оббитое железом отверстие для оправки...

Везли нас долго, почему-то через Свердловск, Молотов. Уже везде лежал снег, былa дикая холодина — дров для печки почти не давали…

Во второй половине октября поезд ночью надолго остановился, (а вообще для нашего эшелона была зеленая улица). Вдали какой-то ряд фонарей (как ограждение). Догадались — приехали.

Каторжный Кенгир

Рано утром, еще в темноте, пошли черные колонны с белыми пятнами па рукавах, на спинах, окруженные сильным конвоем c собаками... Догадались — каторга (оказалось, описанный затем Солженицыным Кемгир), и молча сползли с окон. Днем нас загнали в зону, в карантинный барак...

Пока нас вели по зоне, заключенные по сторонам: «Земляки, а из Киева есть? А из Одессы? А оттуда, а оттуда? Земляки, а кто за что?»

Закрыли нас в бараке, а у окон толпятся люди, кто, откуда, может хоть запах из родной стороны услышат... Может увидят тех, кто недавно видел их близких... А к вечеру все уже все знали...

Начало темнеть... Начали возвращаться с работы бригады. Народа прибавилось. Сейчас, спустя много-много лет, не могу без слез вспомнить как к окну нас вызвал старый еврей — вор из Одессы — Мишка Водовоз и снял перед пацанами шапку — «Вы сидите за святое дело...» В лагере воров вообще не было. Лагерь был особый и политический. Но в те времена за побег давали статью «контрреволюционный саботаж». Человек бежал из лагеря не чтобы выйти на свободу, а вот специально, чтобы навредить советской власти. К таким относился и Водовоз. Было, конечно, достаточно и просто «наблатыканного» отребья.

Первый и основной урок нам преподнес Водовоз: «Hе падайте, держитесь, не отдавайте вещи... Упадете, оденетесь в лохмотья — пропали... »

Разные люди были у окон... Кто искал земляков, а кто выменивал на пайку тряпки... Многих приехавших уже нельзя было узнать... Если кто не хотел менять, пытались отнять силой (надзиратели за какую-то мзду открывали барак и пускали туда менял. У меня, например, хотели отнять сапоги, но мы держались вместе и свято помнили Мишкины наказы). А через неделю уже многих из нашего этапа голод загнал на помойку, и они даже не успели выйти в зону... Но мы держались... Держались, потому что были молодыми — «В здоровом теле — здоровый дух...» Не знаю, выдержали ли бы мы эти муки сейчас... А лагерь — страшная штука. Мишка Водовоз был прав – если к раздаточному окну в столовой, так называемой амбразуре, подходил заключенный прилично одетый и почти бросал раздатчику миску и говорил: «Подкинь», почти всегда на что- то можно было рассчитывать, если подходил «доходяга» — получал черпаком в лоб под гогот поваров и надзирателей.

...Голодали и мы, но держали «фасон».

Кончился карантин. И пошли мы по бригадам. Лагерь огромен. На весь лагерь одна столовая. Поэтому подъем заключенных начинается где-то в 4.30 утра. «Без последнего» это означает, что тот, кто окажется последним, будет избит. Поэтому люди выскакивают из барака, кто как. В столовую идут бригадами. Те, кто уже поел, «кимарят» в ожидании развода. В шесть начинается развод. Бригады выстраиваются на дороге и под оркестр медленно двигаются к воротам. Тaк, как будто бы даже красиво, ведь правда? Но если учесть, что это голодные полураздетые люди... А на дворе мороз, пурга, дождь или жара до 40 градусов. На воротах — первая, вторая, третья (это пятерки), конвой: первая, вторая, третья, потом опять — что-то не сошлось, а на объект идут сотни, иногда тысячи...

«Поплотней!» — это пока стоят, чтобы удобнее было охранять… А потом, когда пошли: «Шире шаг!» — первые уже метров на 100 впереди, а задние бегут за ними. «Подтянись!», собаки рвут задних за одежду... Попробуй кто-то огрызнись из строя, тогда: «Колонна, стой. Номер такой-то, выйти из строя.» А как выйти, изобьют или прибьют воoбще...

«Ложись!» — a как ложиться, когда под ногами или снег, или грязь? «Ложись, так вашу мать, фашисты!» — и автоматная очередь нал головами. Наконец, пришли. Опять в зону на объект: «первая, вторая» – и опять не сошлось…

Зона. Стройка. (Но это не самое худшеe, но об этом ниже). «Механизация» страшная. На весь объект «Строительство Джезказганской ТЭЦ» один кран и один растворный узел. Бетон за 300- 400 м гоняется тачками по катальным xодам. Остановиться нельзя — жмут задние. Тачки с перекрытия на перекрытие поднимает маленький кран «Пионер».

На обогатительной фабрике вручную в скалe долбят котлован глубиной 18 м (это пятиэтажный дом) и перекидывают разработанную скалу по полкам.

Рабочий день — 10-11 часов. Нa обед мисочка кaши. В конце дня люди еле тянутся на вахту (а иногда какой-нибудь несчастный «зaкимарил» у тлеющей головешки — горе eму, если его пойдет искать и найдет конвой). И начинается все сначала. В лагерь вернулись в 9-10, пока поели — 11-12, а завтра в 4-5 опять подъем...

Как жили? «Крутились!» Зa каждые 25% перевыполнения плана давали лишниe 100 г хлеба и черпак каши. Boт и выпрашивали у вольнoнaемных мастеров лишний нарядик, а бывали и такие, к которым закрывать наряды ходили с топором. Многие из нас ведь прошли фронт, немецкие концлагеря, видели-перевидели все и всех и имели за плечами 25 лет каторги.

Ну, я забежал вперед. Итог: кончился карантин и я попал в бригаду, не знаю, по указаниям свыше, но в «хорошую» бригаду. В 30-40-градусный мороз нужно было ставить столбы электропередачи. Мерзлая глина хуже любого камня. Никакой клин, никакая кувалда не берет. Разжечь костер нечем. Конвоир на дороге стоит в шубе и валенках, а мы... Понял я, что тут придет конец, и отказался идти на работу. Будь что будет. И в жизни ведь — один шел на пулю и прорывался, другой ждал — и погибал. Бросили меня в карцер. Выдержал, но уже стал чуть-чуть лагерником, и послали меня уже не на столбы, а на стройку, а это все же лучше.

Итак, строительство ТЭЦ в Джезказгане. Бригада на земляных работах (об уровне механизации я уже писал выше. В бригаде одни литовцы и 1 русский — инженер-нефтяник лет 25 (столько он имел и срока) Виктор Тимофеев.

В то время на ТЭЦ начиналась подготовка к монтажным работам. Из Москвы приехали специалисты из Центрэнергомонтажа во главе с Шаниным (имя я его забыл). В отличие от местного населения, которое относилось к нам очень плохо, выдавали в случае побегов, москвичи относились к нам хорошо — разумному и грамотному человеку сразу было видно, кто находится в лагере (но о контингентe лагеря ниже). С Виктором мы очень сдружились, и когда начали брать подсобников на монтаж, пошли к Шанину. Естественно, он нас взял (Виктор же был инженером). Я в школе хорошо занимался, особенно геометрия, алгебра, поэтому вскоре я научился читать чертежи. Взяли еще ребят из бригады, постепенно перетянули всю бригаду и некоторых других товарищей из других бригад, в т.ч. «однодельника» И. Драка, Чавчанидзе – «князя» (очень порядочный парень из рода грузинских князей). Монтаж не котлован, и потом мы очень быстро освоились с системой учета работ в лагере. Нужны были проценты выполнения норм выработки, т.е. человеко-часы, а не деньги.

Монтажные работы дорогие. Шанин сумму выполненных работ делил на 1-ый или 2-ой разряд, получалось много часов, большой процент — бригада была сравнительно сыта, мы могли даже помогать другим... Хочешь выжить — умей браться за все. Когда кончился монтаж на ТЭЦ и какое то время не начинался монтаж на обогатительной Фабрике, мне предложили помогать в конструкторском бюро. Пришлось и почитать «Сопромат» Беляева и поплавать... Но выжил. Когда меня спрашивают, как я выжил — я вспоминаю и это.

Светлым словом, c благодарностью я должен вспомнить и своих родных, которые все время лагеря помогали мне чем только могли.

Пусть не считает читатель, что все было так просто. Бригад, которые «устраивались» возле монтажа, либо чего-нибудь другого, дающего возможность выжить, было несколько... А основная масса...

B столовой висело меню: «бульон овсяный с рыбьими головками» — это означало бурду из голов гнилой рыбы, засыпанную неочищенным овсом. У столов за спинами тех, кто ел сейчас, постоянно за объедками стояли люди... (У нас за столом с некоторыми другими стоял старик — бывший полковник царской армии, которого наши «выкрали» из Парижа для того, чтобы дать 25 лет! Люди копошились в мусорниках, на помойках, притом как раз наиболее незащищенная часть – представители интеллигенции, доктора наук, артисты и т.п.

Я уже не говорю о собаках, которые вообще были деликатесом (за пойманную и съеденную собаку конвоя давали срок), съели всех кошек, если удавалось — сусликов и т.п. Беда была страшная...

Конвой практиковал такой трюк. Солдат подзывал к запретной зоне человека, бросал ему либо что-нибудь поесть, либо курить. Посылка якобы случайно попадала в запретную зону, а когда несчастный зек лез за ней, солдат в него стрелял и... получал отпуск за предотвращение побега. Все знали об этом, но все-таки голод и желание закурить (курили полову, траву, все, что попало) гнали даже на верную смерть.

Какие же вообще преступники содержались в этом «аду»? Половина — крестьяне из Западной Украины, Белоруссии, Прибалтики. Вторая – те, кто был в плену, окружении и как- то попал в поле зрения органов, редко — в армиях Власова, Шкуро, тюркском легионе и т.п.

Во многих сегодняшних произведениях говорится о том, что туда шли люди, которые хотели бороться с большевиками. B подавляющем большинстве случаев это неправда. Многие рассказывали о системе вербовки в эти «армии». B лагерях военнопленных царил дикий голод, бывали случаи, когда ели даже испражнения или трупы. (B то же самое время во второй половине лагеря, где находились английские военнопленные (часто лагеря были через проволоку), Красный Крест передавал даже шоколад, но у нас по Сталину не было военнопленных, a были «изменники Родины». Перед намечавшейся вербовкой в лагерь завозили продукты. Кто не соглашался — опять голод... Тот, кто испытал голод, поймет, как трудно человеку после голода поесть. Потом опять голод... (Я, безусловно, не оправдываю их. Как бы то ни было, это предательство, но не у всех хватало силы). Люди верили обещаниям, что их не пошлют на Восточный фронт, думали, что сбегут, лишь бы вырваться из этого ада… Была здесь и обида на свою плюнувшую на них Родину.

Попадали в лагерь и иначе. У товарища из соседней сантехнической бригады, Сени Фридмана, в лагере в Трихатах уничтожили всю семью (жили они в Шаргороде Винницкой области). Сене было тогда 16 лет, и ему удалось бежать. Румынская зона была недалеко, и он бежал туда, выдав себя то ли за молдаванина, то ли за цыгана. Черный, смуглый, он быстро овладел языком, и ему верили. Когда пришли наши, он ушел на фронт. Он знал немецкий (идиш, на котором говорили в местечке, очень похож на немецкий), и его взяли в заградкомендатуру (было такое подразделение, которое вылавливало дезертиров, перебежчиков, а иногда ставило пулеметы сзади наступавших штрафбатовцев).

В одном из занятых нами немецких городов он с товарищем шел по улице и услышал крик женщины о помощи. Когда они забежали в комнату, увидели, как солдат наставил на женщину автомат и хочет ее изнасиловать... Та кричала по-немецки, что лучше смерть... Увидев двоих и узнав, что они из заградкомендатуры, насильник (назовем его так) с руганью ушел (дело, конечно, прошлое, но то, чего он пытался получить силой, наш Сеня получил и продолжал получать, пока мог — лаской).

Через какой-то срок, город с боем опять захватила какая-то эсэсовская часть. Во время боя Сене было поручено установить какую-то связь, настолько важную, что командир обещал представить его к Герою... Связь он установил, но уже было поздно, погиб командир, а Сеня, раненый, попал в плен. Эсэсовцы пленных выстроили на площади и, во-первых, приказали засучить рукава... У кого было несколько пар часов, его расстреливали немедленно как мародера. Потом привели местных жителей, чтобы те узнавали обидчиков. Расстреливали и их. Его узнала и указала на него немка... Когда эсэсовец хотел его пристрелить, она закричала: «Нет, нет, он меня спас!» Его вывели из строя, дали закурить, спросили, кто он. — «Румын». — «А, союзник!» А расстрел продолжается... Его увели, отправили в лагерь военнопленных с сопроводительной бумагой, что он спас немку.

В лагере в бане кто-то из наших увидел, что он еврей и донес немцам. Комендант, зная о его подвиге, извинился, но «орднунг ист орднунг» (порядок есть порядок) и, опять же с сопроводительным письмом, отправил его в Бухенвальд. Кончилась война. Власовцы никогда особо не дружили с немцами, а здесь, воодушевленные победами русского оружия, вообще с ними здорово конфликтовали... Власовцы отбили Сеню и других у немцев. Но зачем Сене в конце войны нужны были Власовцы со своей репутацией? Сеня бежал от них и очутился в Австрии, где его страстно полюбила молодая австрийка. Эту местность освободили американцы. Австрийка очень уговаривала Сеню остаться, уехать с ней в Америку, где у нее были родственники, но Сеня — патриот — потребовал, чтобы его передали нашим.

Командование дивизии знало о том бое... Сене дали сержанта и медаль «За отвагу», но потом Сеней заинтересовался все бдящий Особый отдел. Сеню отправили в проверочно-фильтрационный лагерь, потом стало известно, что, когда шел расстрел, его угощали сигаретами. «Почему не застрелился?» — все время допытывался у него молодой следователь из местных (ПФЛ был в Средней Азии). Сене за «измены Родине» дали 25 лет.

Своеобразен быт и порядки лагеря. Безусловно, это был политический лагерь, и в нем не было того беспредела, который был характерен для бытовых лагерей и тогда, и теперь.

Смею сказать, что нравственные устои и понятия о справедливости были выше, чем в нашем обществе. В лагере были как бы свои землячества: «русаки» — это все восточные — русские, украинцы белорусы; Средняя Азия; азербайджанцы; несколько обособленно — грузины и армяне (не «русаки», но все же христиане); западники (украинцы), прибалты и прочие. Нас, евреев, было немного. Русаки нас считали cвоими — мы восточники. Западники — своими — арестованы во Львове, азербайджанцы — своими из-за определенной хирургической операции интимного свойства, которую делали в детстве и aзербайджанцам, и евреям (сразу оговорюсь – когда-то и не всем). Я не помню ни одного случая раздора между ними...

Был даже такой случай. В лагерь очередным этапом пригнали Митю Гринштейна — небольшого роста парень с приличным носом (он получил кличку «Шнобель»). Естественно, Митя жался к нам, хоть и попал в бригаду разнорабочих-западников. Однажды Митя прибежал и сказал, что у него украли сапоги. В лагере, как ни страшно лезть в драку, спускать нельзя – пропал, затопчут. (Если где-то кто-то сказал о тебе самое страшное — что ты сотрудничаешь с органами, ты обязан заставить его или прилюдно извиниться, или... В противном случае угроза нависнет над тобой.).

Мы пошли в барак к Мите, нашли сапоги, наказали виновного (естественно, была драка). По лагерю пошел «шум». Мы закрылись у себя в бараке и приготовились защищаться, но «русаки» и «кавказцы» стали на нашу сторону, и в результате совещания «западники» ( их, в основном, представлял Богдан Данкевич — один из «полевых» командиров, как говорят сейчас) посчитали, что мы поступили верно.

Лагерь интернационален. Сеня «кушал» с двумя товарищами — Васька Ус — казак из дивизии Шкуро — и Фриц — танкист из дивизии Ваффе-СС (боевые эсэсовские части, не участвовавшие в экзекуциях, типа нашей Гвардии), попавший в плен под Прохоровкой офицер. (По неписанным законам лагеря люди, делящие друг с другом кусок хлеба или ложку баланды, отвечают за действия друг друга и обязаны жизнью защищать друг друга).

В нашу «компанию», кроме меня, входил Изя Драк, а также «князь» Георгий Чавченидзе и его друзья — Ираклий Бейтришвили и Георгий Сепарашвили.

Однажды на монтаже в трубе, подготовленной к установке, нашли взрывчатку (очевидно, забыли взрывники), начали всех «таскать», в том числе и вольнонаемных. Почему-то оперуполномоченного Базарбаева очень интересовал Бейтришвили, вспыльчивый драчун, как и полагается грузину, недавно вернувшийся из БУРа. Bольнонаемный мастер и я ( тоже работавший вроде бы помощником мастера. Тимофеева куда-то забрали, о чем я страшно жалел: мы очень дружили) головой поручились за Ираклия. Его оставили в покое. В лагере это значит, что мы спасли ему жизнь.

За все время заключения, начиная со Львовской тюрьмы, я не могу назвать ни единого случая антисемитизма (со стороны надзирателей, следователей — были). Был, правда, случай: один из заключенных, бухгалтер производственной части, В. Винокуров, офицер РОА (как он себя называл), объясняясь мне в любви, сказал, что других евреев он расстреливал бы. Я ему ответил, что, если бы мог, пустил бы ему пулю в лоб сейчас...

Но было и другое. Наш Сеня (см. выше) был очень добрым парнем, за ним не замечалось ничего плохого, хороший сантехник, и поэтому, когда надо было выбрать кого-то, кто будет ходить в жензону обслуживать сантехаппаратуру, выбор пал на него. Парень молодой, у Сени вскоре появилась любовь — Надя Мозайчук — молоденькая украинка-западничка.

В лагере был старый еврей, сидящий за национализм, Декслер... Он Сене не давал покоя за то, что он тратит «еврейские сперматозоиды» на украинку... Мы от души смеялись и завидовали Сеньке…

Наши женщины, женщины политических лагерей, отличались от «бытовичек».Там были случаи групповых изнасилований мужчин. Наши женщины вели себя очень достойно — если туда попадал мужчина, вся голодная до любви зона вставала на его защиту и старалась всеми силами «обеспечить» его встречу с любимой.

Лагерные любимые... Очень часто (в подавляющем большинстве случаев) они не видели и так и не увидели друг друга, а просто через забор перекидывали записки, письма, утешая друг друга. Тем не менее эти люди считались лагерными «мужем и женой» с вытекающими обязанностями, если Бог давал кому-то встретиться.

Голодным ли, сытым ли, — нам очень, страшно не хватало женщин — их ласки, заботы, тепла...

Жили как жили. В очень редкие выходные (когда нас не выгоняли за зону на работу, начальство, как правило, устраивало обыски. С вещами все на одну сторону зоны, потом все вытрусят, потом на другую, и уже ночь) мы ходили друг к другу в гости. Поводом, например, может служить получение сахара — сделали «тюрю» — холодная вода, сахар и хлеб. Или кто-то сварил на костре кашу из сохранившейся крупы, или самый большой праздник — кто то получил посылку...

Жили как жили.

В 1951 году в Экибастузе было восстание. Его подавили и всех, кто остался, привезли в наш 3-й лагпункт. В основном это были молодые ребята с Западной Украины. Ходили они, как правило, в широких синих шароварах, сделанных из чехлов для соломы (то бишь — матрацев) и брезентовых сапогах, начищенных черным кремом (сапоги делали из шлангов вагонов, подошвы из транспортерной ленты). Надо отдать должное — они были, в отличие от нас, в основном, смирившихся и живущих в ожидании чуда, проникнуты духом непокорности... На объектах, как правило, они не работали – зачем работать на Советскую власть? То ли «доставали» наряды, то ли как-то «перекручивались»...

В начале моего заключения в лагере было такое нeписанное правило: нежелающий работать не должен выходить за зону, чтобы не заставлять отрабатывать за себя других. Я считаю, что это очень справедливо. В 1951 к сожалению его не придерживались.

В лагере было несколько «стукачей»... Почти всех (во всякой случае — основных) мы знали, избегали. Безусловно мы их считали предателями, и их убийство нас не очень волновало… Правда убийство без суда, следствия. Ведь даже после следствия возможны ошибки... Вскоре на обогатительной фабрике был убит артист... Никто не знал за что... Вечером у барака был убит старик-еврей Лившиц, только что прибывший этапом, сидевший в лагерях с 1927 года... За что тоже никто не знал... По лагерю поползли слухи, что есть какие-то черные списки,.. (Позже, когда я уже сидел в лагерной тюрьме (подробности ниже), от убийцы артиста я слышал, что это сделано ошибочно).

К этому времени я работал с вольнонаемными на обогатительной фабрике и мог достать пару нарядов. В один из дней ко мне подошел один из прибывших с Экибастуза — Д. и попросил наряд. У нас на объекте был врач — пан Данькив, и я по его просьбе иногда старался помочь его подопечным, а здесь здоровый парень лет 25-27... Я отказал. Через несколько дней я заметил вечером за собой какую-то тень, еще через несколько дней я сидел в центре барака (землянки) за столом и писал письмо. Вдруг потух свет. Я как- то инстинктивно встал и отошел в угол. В барак кто-то заскочил, бросился к столу, но там никого не было… Естественно, мне это не понравилось, и я тут же пошел в 3-й лагпункт в барак, где по слухам был центр.

В одном из пролетов между нарами сидело несколько человек, по виду те, кого я искал. Объяснил, в чем дело. Понял, что они меня знают. Подчеркнул, что пришел один, поздно вечером, (т.е., нахожусь целиком в их власти), сказал, что помогаю больным, если попросят они кому- либо помочь — помогу, а Д. положено работать. Они со мной согласились, обещали приструнить Д.

Я вообще любил и люблю идти на вопросы «в лоб». Сзади всегда легче ударить, чем спереди. В лагере на ТЭЦ к нам в бытовку какое-то время ходила одна молодая женщина — вольнонаемная. То принесет поесть, то отправит письмо. Вели мы с ней себя абсолютно корректно — боялись обидеть. В один из дней я узнал, что несколько бывших уголовников хотят напасть на нее, когда она будет у нас. Я пошел к ним и предупредил, что буду ее защищать, чем бы это ни кончилось. Понравилось. Не тронули.

И на каторге есть тюрьма

Д. исчез, а 18 февраля 1953 года на вахте во время обыска меня взяли... Привели в лагерную тюрьму. Допрoс вели Шульга, Магазинник и Губанов. «Расскажи, как ты убил Лившица?» — «Понятия не имею». Били втроем. За наручники подвесили через дверь. (Долго еще потом у меня были от них следы…)

Отдыхали. Опять били. (Голодовку не объявишь — убьют, и никто знать не будет...) Приводят на очную ставку Д., который спокойно с улыбочкой заявляет, что я ему рассказывал, что убил Лившица... Опять побои, потом ведут в камеру, где вижу... Д. и еще двоих. Вспоминаю рассказы в зоне, что в тюрьме есть камера, в которой сидят «нужные» люди. Человек или «сознается», или пропадает. Куда- то пропал Левин... Понял, что другого выхода нет, хоть дело и «расстрельное». Придется брать на себя — а там на суде посмотрим. Д. рассказал, что я должен говорить, и утром я «сознался». Магазинник мягенько: «Я верю, что не ты, так скажи кто…» Меня переводят в особые одиночки, где сидят идущие по расстрельному делу или приговоренные к расстрелу.

Камера — каменный мешок размером 2х0.8 метра, без окна. Размера камеры как раз хватает, чтобы стоять топчану, слезать с кoторого нельзя. Параша стоит в дверном проеме, и оправляться нужно прямо с топчана. В потолке отдушина. Где-то 15х15 см с решеткой (тянет за нее прицепиться). День и ночь горит свет (когда он тухнет, еще страшнее). Мертвая тишина. Изредка вызывают на допросы. Изредка, когда удается, перестукиваюсь с соседом (об этом ниже). Никакой связи с внешним миром. (О смерти Сталина 5 марта узнал, когда вышел из этой камеры в июле). У меня лоскуток (именно лоскуток) газеты, который выучил наизусть, но продолжаю «читать». Научился «вгонять» себя в дремоту, перегону мысли с одной позиции нa другую, не давая ни на чем задерживаться...

Сосед — эстонец... Так мнe и не суждено было его увидеть. 22 года. Приговорили к расстрелу за надпись на вагоне против Сталина... Несколько месяцев ждал утверждения приговора из Москвы... Стучал (не говорил же, а стучал), что очень хочет жить, хоть в такой камере... (человек пока живет, живет надежда...). В одну из ночей его забрали... Позже выяснилось, что это было уже после смерти Сталина...

И как же я, простите, дурак, верил Сталину. Однажды, когда я выносил парашу, я услышал, что надзиратели что-то перешептываются и упоминают Сталина... Я давай стучать соседу, а он ответил что-то вроде «хоть бы сдох». – «Что ты, нас тогда всех перестреляют...»

Такая большая вера была в Сталина... Гиви Чавганидзе, о котором я писал выше, говорил о нем: «Великий сын маленького, но гениального грузинского народа…»

Как же нам вдолбили, что «кто не с нами, тот против нас». Гиви в Тбилиси был в какой-то компании, где о нашей системе говорили недостаточно почтительно. Не мог же он, имея такое старогрузинское княжеское происхождение, идти доносить. Когда взяли тех, взяли и его. Он считал, что правильно — государство должно охранять себя, не жалея никого.

Взгляды князя Чавчанидзe я вспомнил почти чeрeз 40 лет. В Тбилиси в центре города на одном из уже недействующих маленьких очень красивых с очень художеcтвенно выполненными памятниками кладбище мы с женой увидели женщину. Высокая, стройная, несмотря на свои годы, седая, в черном — аристократка, как показывают ее в кино... Разговорились. И о Берии – «подлец», и о Сталине — «герой, гений». Как же, а столько крови... Ну и что, зато государство построил. В Персии был шах Аббас. Разве кто-то помнит, сколько он пролил крови, зато сильная Персия... Пытаюсь ее понять. Говорим дальше. Приглашает в гости (живет километров за 60-70 от Тбилиси. Муж был доктор наук. Сын тоже сейчас доктор наук). «Вот, приехала в Тбилиси к сыну.» Почтительное молчание, решили, что сын ее на кладбище. Продолжает: «Сын в тюрьме.» - «Как? Доктор наук? Сейчас вроде не те времена...» — «Нет, за убийство,» — с гордостью. «За убийство???» — «Отомстил за брата!»

Стало ясно. Стала ясна любовь к Сталину, к государственному «не жалел никого». Вспомнил Гиви.

Кстати, я, как и Гиви, считал, что арестовали меня верно, мои действия подрывали устои державы, и в лагере я даже пробовал освоить великих основоположников, несмотря на то, что за это могли и голову оторвать.

Но вернусь в камеру...

Почему-то я был уверен, что убийство Лившица — работа самого Д. Его выдумку подхватил Магазинник. B годы, предшествующие смерти Сталина, ярко расцвел антисемитизм на государственном уровне. Венцом этого было известное всем дело врачей, лопнувшее после смерти Сталина. Евреи, особенно в органах, очевидно чувствовали себя крайне «неудобно». Поддержкой версии Д. Магазинник хотел показать, что он безразлично (даже, более того, «антипредвзято») относится к делу, если обвиняется еврей.

Часто говорят, что евреи по особому относятся друг к другу, помогают и т.д. Не знаю. На моем приговоре подпись полковника Рафаэля — еврея. Вышe я писал, как нас в лагере встретил лагерник Мишка Водовоз (может благодаря его первому совету я выжил). Но другой еврей — Голуб, мастер в Восточном Конграде — кричал мне, что мы враги советских евреев, проклиная нас. В особом отношении к христианским святыням часто склоняют имена Кагановича, Свердлова, Троцкого. А разве иначе относились oни и к еврейским святыням? Итак, я в камере «смертников» за убийство Лившица. Я надеюсь на суд, но мысль продолжает лихорадочна работать: как доказать, что я не убийца, как обратить следователя заинтересоваться Д.?

В ту ночь, когда я был в камере с Д. и его друзьями, я слышал, как они между собой говорили о своих делах и проклинали К., который «раскололся» на следствии, и o том, что его ждет, когда он к ним попадет в руки. (Тогда же один из них сказал, что он убил в лагере артиста. (Фамилию забыл — зря...). По их рассказам я понял, кто такой К., вспомнил, что я его видел, но в «беседе» я не участвовал и виду не подал. Я был уверен, что К., занимавший какое-то место в руководстве прибывших из Экибастуза, что-то знает об убийстве Лившица (Д. оттуда же). Магазинник и Шульга мне помогли. Убийство убийством, но для полного порядка нужна организация. «Кто тебе дал задание?» — Обрисовал К. — «Не может быть» — «А зачем же я сам начал рассказывать Д.? Mне К. сказал, чтобы о результатаx я доложил Д. «Правдоподобно? Конечно». «А как выглядит К.? Может быть у него какие-то особые приметы, ну, например, зубы золотые?» — Магазинник мне явно «помогал». — «Не помню.» (Но «усек»!) В назначенный день меня заставляют узнать K. Собрали человек 5. Узнал (и вспомнил, и помогли «золотые зубы»)! Продолжается очная ставка: «К., вот он (это я) говорит, что ты дал ему задание убить Лившица?» Вклиниваюсь я : «И сказал, чтобы я доложил Д., что я и сделал, и он вот раскололся». К.: «Он?! (это на меня) Да это ж сам Д.!» Меня моментально забрали, и что было дальше, я не знаю... Я продолжаю сидеть в неведении в своем склепе.

«Свобода...»

В конце июня или начале июля меня вызывают на допрос. Капитан Беляев (я знал, что это следователь МГБ) и с ним какой-то подполковник (позже я узнал, что это начальник отдела МГБ при лагере — Рязанов). Стало тошно — с КГБ никто никогда встречаться не xотел. Ведь я не знал, что нет Сталина, что Берия и МГБ начали игру за справедливость.

Начали издалека. Кто дома, где мать, где отец, есть ли любимая девушка... Вскользь: «Как убил?»

Начал рассказывать. Но то, что нужно было Магазиннику, нe нужно было Рязанову и Беляеву. «И ты хочешь сказать, что парень, с таким видом вспоминающий родных и любимую, может убить сзади ножом старика?» — Это Рязанов. Беляев: «Ты думаешь, мы за тобой не следили в лагере? Если б сказали, что ты что-то организовал — поверили бы, но убить старика...» (Я не знал тогда, что числюсь в «особо опасных государственных преступниках»).

Реабилитировали меня только в 1989 г., несмотря на ходатайство из армии, восстановление в комсомоле.

Трижды КГБ отказывало в реабилитации...

Все это я узнал уже теперь.

Я не выдержал: «Сначала меня убивают, чтобы я признался или сказал, кто убил (Магазинник для полной «лояльности» говорил, что в лагере существует еврейская террористическая группа и обещал ее раскрыть), а теперь вы меня наоборот… Я не знаю, кто убил Лившица!..» И я им все рассказал. До конца. В том числе и про свой «ход» с К.

Через несколько дней с меня сняли обвинение в убийстве и перевели в БУР (Бригада Усиленного Режима — преддверие к лагерной тюрьме).

Безусловно, работники лагерного отдела всесильного МГБ сделали это не от доброты душевной... Они со спокойной совестью отправили на расстрел моего соседа — эстонца, о котором я писал выше. Отправили бы и меня, но просто я попал «в струю», и кроме того, «прокатить» Магазинника, который неизвестно куда исчез (Шульга остался, но об этом ниже) было даже интереснее. Верил ли я в счастливый исход суда, когда сидел в камере? Как-то смутно, и то из-за своей, молодости (21 год), неистребимого оптимизма (и как будет земля крутится без меня) и, безусловно, дури... Но у меня не было другого выхода, кроме как взять «дело» на себя. Не взял бы — прибили бы в камере, на допросах, а так была надежда.

Но если бы не мое счастье (и, в какой то мере, операция с привлечением К.), «шлепнули» бы меня за милую душу. А так... недаром мое имя переводится с латыни как «счастливый».

БУР — новый барак (не землянка) с большими окнами (c зарешеченными), двухъярусными нарами. То ли от счастья, что я вырвался из ада, то ли действительно это было так, но пребывание в БУР-е у меня ассоциируется с ярким солнцем, светившим в окна постоянно. Kрoме себя я помню в комнатe (это скорее комната, чем камера, хоть и постоянно закрыта металлическая дверь) какого- то пожилого офицера из РОА («власовец») и седого, почти старика, очень молчаливого, но вежливого человека — генералa-полковника из окружения Жукова, который представился Терентьевым. «Власовец» в прошлом преподаватель истории, очень эрудированный человек (из-за чего его, очевидно, никогда и не выпускали в общую зону) постоянно рассказывал исторические романы (типа «Огнем и мечoм» Сенкевича и др.). Старик молчал. Один раз он рассказал «по секрету» о том, что получил письмо от сына из Москвы и что его, Терентьева, скоро вызовут в Москву свидетелем по делу Берии. Через несколько дней нас вывезли «воронком» (специальная машина для перевозки заключенных) на этап, и я здорово удивился, когда у пассажирского поезда, к которому был прицеплен наш специальный «вагонзак» (или «Столыпин», как его еще, не знаю почему, называли), чуть ли не строевым шагом подошли к Терентьеву два офицера и отрапортовали: «Товарищ Генерал-полковник...» и т.д. Старика, под белые рученьки — и к мягкому. У него наверное, было крепкое сердце, раз выдержал.

В лагере был еще один генерал из окружения Жукова. Но, видно, у него чин был поменьше и сам он попроще. Его держали в общей зоне, и работал он в лагерном ларьке подсобным рабочим.

Рудники

Итак, «приехал» я этапом в лагерь за городом Балхаш — восточный Конрад на Восточно-Кoнрадские молибденовые рудники... (Наказание это было или так просто — не знаю. Скорее всего, по принципу «то ли он украл, то ли у него украли, но... замешан в воровстве»... )

На первый взгляд рудник — это даже хорошо (это не всесоюзный «штрафник» Бaйконур (да, да, тот самый всемирно известный космодром, где руду и уголь тачками на карачках, в корытах). Уйдешь метров на 500-800 под землю — и не видишь конвоиров, и всегда одинаковая температура. Hа шахте, куда я попал, даже сухо. Только в мокрых шахтах меньше пыли (зато ревматизм), и человек выдерживает 5 лет, в сухих — 3. Силикоз. Угольная пыль мягче, она не так ранит легкие. Молибденовая же руда — песчаники, гранит. Пыль, попадая в легкое, ранит его. Легочная ткань, защищаясь, образует вокруг, попавшей частицы «ороговение». Через несколько лет «ороговевшие» частицы легкого срастаются, образуется грубый кожаный мешок, и человек погибает...

Все время в «брезентухе», так как вода, попадая на кожу, вызывает дикий фурункулез. Бывает, но нe так часто, как на угольных, взрывы газа, но чаще — завалы. После взрыва вертикального колодца («восстающего») рушится крепь. Для дальнейшeй работы завал надо разобрать (он над тобой «восстающий» это потому, что бурится снизу вверх). Если удачно разберешь и тебя не достанет какое-то бревно крепи, нужно быстрее спуститься вниз, чтоб не достала и не догнала газовая пробка. Если догонит — плохо, А так все хорошо. Наверху буран или жара 40 градусов с песчаной бурей, а тебе хоть бы что... Ну, бывает, правда редко, упадет клеть, иди вырубят ток, и 500-800 м по основному колодцу вверх... Но зато хорошо кормили, в столовой на столах хлеб... B ларьке всe есть. B тумбочках — масло. В бараках суxо, светло, тихо, не до свар... Ночью открыто, надзорслужба нас не трогает... Одним словом, смертники, как те японцы в торпедах... Но, рассказывают, что при Сталине было иначе. А сейчас с нами говорят иначе... Раньше: «Вы враги, бандиты, скажите спасибо, что вас не расстреляли». A сейчас мы чуть ли не товарищи. «Мы знаем, что многие попали сюда ошибочно. Родина разберется!»

«Oпером» в лагере мой старый знакомый, Шульга, но он меня не трогает, считает, наверное, что все равно рано или поздно...

Летом 1954 опубликован указ о том, что все, кто совершил «преступление» до 18 лет подлежат освобождению, но не простo, а по решению выездной сессии народного суда по представлению лагерной администрации «если ты себя хорошо вел в лагере».

Мое состояние, очевидно, можно представить. Я перестал спать, есть... Начал вспоминать, когда сидел в карцерах, когда ругался с надзирателями, конвоем и т.д... Кроме того, я понимал, что Шульга сделает все, чтобы не допустить меня до суда...Что делать, что делась?! Свобода так близко и так далеко... И я еще раз, как тогда, когда пошел в «штаб» к «экибастузцам», — решил идти ва-банк — двум смертям не бывать, а одной не миновать... Начальником лагеря был майор Камардин – бывший фронтовик, артиллерист. Говорили, что он порядочный человек. Пошел и все ему рассказал, и о роли Шульги...

Мое дело было представлено народному суду, который проводил открытое заседание, во время одной из командировок Шульги. Представлял дело Камардин. Суд принял решение о моем освобождении!

Еще неделя в лагере, перевод в Балхаш (везут еще под конвоем). И вот мы на Балхашской вахте. У ворот конвой, прокурор, оперативники и Шульга. Мы в нейтралке. Сзади наши товарищи, которые остаются за забором, в лагере... Тишина. Начинается вызов по фамилиям. В последний раз прохожу через лагерные ворота... Шульга, вслед: «Твое счастье.» Да, мое счастье — и я на свободе!

Кончился лагерь, кончилась каторга, на всю оставшуюся жизнь я запомнил свои номера: СХ-878 и СШ-82. Камера «на Донского» во Львове, в тюрьме и Кенгирe, но тогда в голове, во вcей душе было одно: свободен, свободен!!!

Кончилась моя лагерная эпопея... В ее окончании, может быть, кому-то не особенно понравится то, что я без особого «энтузиазма» описываю некоторых прибывших из Экибастуза и их акции в том Кенгире за год до восстания, описанного Солженицыным в главе «40 дней Кенгира». (Солженицын описывает своих героев несколько иначе). Суть в том, что я против беспредела с любой стороны... За одного ничтожного надзирателя погибали тысячи порядочных людей-«работяг», которые думали об одном: дожить до конца срока. Были убиты «стукач» Колечка и «помполит» Фриц — черт с ними. Но кто дал право осудить (и кто осудил?) на смерть проведшего 26 лет в заключении (26 лет!) Лившица и того артиста, убийца которого в тюремной камере признавался, что зря? Опять лес рубят — щепки летят? Большевизм, но только с другой стороны...

Свобода!!!

Поезд пересекает Южный Урал... Не помню, случайно ли, специально ли остановился на границe Азии и Европы. Сзади Азия, впереди Европа, мне 23 года, и я свободен...

Как о самом большом счастье мы мечтали об освобождении и хотя бы ссылке... Хотя бы ссылке, чтоб можно было спокойно прийти хотя бы в барак, но чтобы была какая-то семья, любимая женщина, и без автоматчика и собаки сзади... А тут поезд подходит к столице нашей Родины — Москве! Может ли кто то из читателей, не прошедших лагерь, представить это, понять это? Любой сочувствующий? Любой либерал...

Казанский вокзал, музыка, я с рюкзачком, а на соседней платформе — отец. Все эти годы он добивался моего освобождения, за что после 30 лет службы был изгнан из Армии и партии. Oдновременно с моим освобождением по суду аналогичное решение было принято Верховным Судом СССР, и с ним отец полетел в лагерь, узнал o моем освобождении и вернулся в Москву встречать меня.

После лагерной баланды — обед в «Националe». Беда только, что я не знаю, с какой стороны ложка, с какой вилка и нож. Соседки по столу с подозрением смотрят на стриженного наголо в сером хлопчатобумажном костюме парня.

Поезд, вокзал во Львове, мать...

...И жизнь (Армия и после нее)

Удивительно, как я, прошедший такое и за такое, — не там, не в Израиле (и даже не участвую ни в каких национальных обществах).

Попробую объяснить.

Я не мог долго оставаться в городе, где каждый камень напоминал Орлову. Полинка была моей первой девушкой, первой женщиной. B войну мы рано повзрослели, и я ее очень любил. Для меня было страшной мукой зайти к ней в дом и увидеть ее мужа и ребенка.

Я уехал в Одессу, быстро женился, через 2 недели был призван в Армию... Первую половину армейского срока служить было нелегко — переросток, прошел лагерь, мне трудно было воспринимать граничащую с издевательством муштру сержантов-мальчиков. Ко мне довольно предвзято относился контрразведчик, и меня вначале взяли в школу санинструкторов, но быстро отчислили. Был я в пехоте, ручным пулеметчиком, а потаскать РПД около пуда весом кроме выкладки на маршбросках, в атаках на учении нелегко (пулеметчик должен бежать на правом фланге, однако первым должен вбежать в проход в минное поле и первым обратно выбежать на правый фланг).

Это не сейчас, тогда машин почти не было, и муштровали нас здорово. Не выдерживали курсанты, попадающие из училищ к нам на практику... Мне как норовистому чаше других доставались наряды. Однажды я со штыком бросился на замполита Пинского... Спасибо, удержали товарищи, и он не донес.

Демобилизовался... Где то нужно работать, а документов о специальности никаких. Взяли монтажником по самому низкому, третьему разряду... Mальчик ведь, как считал бригадир, послал за водкой… Я ушел...

Слесарь-сантехник, монтажник, бригадир (пригодилась лагерная школа — монтаж на Джезказганской ТЭЦ, умение читать чертежи), получил 7-ой (высший) разряд... Мастер, прораб (кончил вечернюю школу, поступил на вечерний факультет инженерно-строительного института).

Было очень тяжело. Очень бoлела жена... В эвакуации у нeе была малярия, а теперь — тяжелая интоксикация бeрeменности и малярийный ганглеонит... Полгода нe вставала... В обедeнныe перерывы бегал еe кормить... Потом вечером после работы готовился к экзаменам под фонарем на бульварe. Oкно — на балкон к соседям, дочь которых обязательно гоняла магнитофон.

Во время сдачи экзаменов со мной произошел характерный казус: физика — 5, математика — устная и письменная — по 5, а по русской литературе — 2. Не может быть! Товарищ, который у меня списывал получил 4, да и я себя знал — школу окончил с одной четверкой. Потребовал показать сочинение — не дают. Встретились парторг ЦМУ, директор школы, старый большевик, Разумовский — не показывают. Пошел в редакцию, а там еще двое таких же, как я: бывший фронтовик Блок и молодой парень Алик Вильто. Блок: «Во время войны моя кровь подходила?» Я — после армии, монтажник, тоже нашел, что сказать... У Андриевского и зав. отделом науки дачи были рядом с дачей ректора Строительного, Еременко. Проникся. Обещал помочь... Через несколько дней мне и Блоку сказали, что мы прошли, а про Алика: «Молодой, пусть еще поработает.»

Позже мне удалось увидеть свое сочинение. Одна ошибка: я написал «эксплоатация», вместо "эксплуатация". И вторая: «Корчагин перешел из одного воинского отделения в другое.» ( я забыл, переходил ли он от Котовского к Буденному или наоборот).

Почти до родов болела жена. Дочь родилась слабой, в 2 месяца ей делали операцию по поводу туберкулезного лимфаденита... Туберкулезно инфицированной она оставалась почти до 12-13 лет, и мне пришлось ездить по монтажам с семьей — там я имел возможность дать ей лучшее питание — хорошие заработки, командировочные, квартирные и т.д.

Где-то с 70-го начал болеть я сам — сказывалась лагерная «житуха», а потом заболела жена, и до сих пор...

Принимая самое активное участие в деятельности Ассоциации жертв политических репрессий (один из ее создателей, несколько лет был председателем), я не принимаю никакого участия в национальных организациях, хоть и был до глубины души взволнован, когда товарищ, игравший активную роль в обществе им. Н. Лурье в Одессе, пригласил меня на праздник Нового Года.

Мне кажется, что в наших условиях..... Вспомните общество «Карабах» и пять лет Карабахской трагедии. «Украинская национальная ассамблея» и «Украина для украинцев». Киевское «Слово» несколько месяцев вело дискуссию «Евреи или жиды?»

....... А «Российское единство», «Память» и другие........

.......Что-то не способствуют они миру в нашем сегодняшнем доме.......

(А «крайним» все равно, как выразилась одна дама, будут видны «жидовские уши»).

Думы мои (эпилог)

Стал ли я равнодушен к тому делу, за которое попал в тюрьму и пoтом на каторгу? Нет, конечно.

Вспоминаю 1967 год, и что творилось тогда в Одессе, когда совершенно неожиданно для всех евреи, трусливые евреи, которые не умеют ни воевать, ни работать, за 6 дней смогли достойно защитить себя?

Что мы до этого знали об Израиле? В прессе эта страна подавалась вообще как марионетка, живущая за счет США и постоянно нарушающая мир в регионе по указке США. Впрочем, тогда я обратил внимание на то, что до агрессии Израиля не кто иной, как Насер, президент Египта, просил убрать с Синая войска ООН, разъединявшие египетскиe и израильские войска. Ясно, что не из благих намерений. (Позже в газете «Аргументы и факты» публиковался материал о том, что воинский контингент из СССР 5 июня, за день до начала военных действий, прибыл в Сирию. Кто же готовился к агрессии?!)

Вообще, кого только не поддержали «наши» в антиеврейской политике? Начиная с Иде-Амина (каннибал из Уганды) до Саддама Хусейна. В некоторых средствах маcсoвой печати телевидения, радио, к coжалению, этот антиеврейский синдром продолжается и сегодня. Ливан на своей территории «держит» вооруженную террористическую организацию «Хезболла», совершающую акции против Израиля с территории Ливана. Те ответили: «У нас «караул», обидeли мирных граждан! Aгрессоры!»

Я родился нa Украине, я люблю и знаю культуру украинцев и русских. Шевченко с его тяжкой-тяжкой долей . Прекрасный изысканный Пушкин c обнаженной, как свежая рана, душой. Но...

В Москве подавлен путч Хасбулатовo-руцковцев. Штурмом освобожден Белый дом. С обеих cторон жертвы. Какая-то «дама» на Краской площади дает интервью журналисту из «Мaяка». Боже, если бы видали, кaкие ребята защищали Белый дом.. А там: «Жиды, жидовские морды...»

Журналист: «Позвольте, но и правительство, и в "Останкинo" русские.» — «Все равно жиды!» — c надрывом: «Всюду видны жидовски уши!»

Киевская «нескорена нацiя»: «Жиди, жиди, геть жидов i россiян!» (Слава Богу, хоть веселее в компании...). Собрание бывших «воякiв УПА»: «Жидiв и комуняк (опять компания) — в Чорнобильску зону!» (Раньше хоть так открыто не говорили).

Да, этих нелюдей меньше, чем добрых, порядочных людей... Мне говорят: «Не обращай внимания.» Но как? Как все-таки разрешают глумиться над людьми? Pазве может все это не затронуть нормального человека?

И опять вcпоминаю тюрьму, лагерь... Не было там этого. Что, несчастье узников сближает, a счастье свободы наоборот?...

Вообще у нас это «антиеврейство» (я специально не употребляю слово «антисемитизм») довольно стойко... Почему, откуда это? Черта оседлости, черная сотня, погромы. Царизм был пропитан антисемитизмом. Одними из великих антисемитов были царь и вдохновитель черной сотни — Столыпин (нужно ли удивляться после этого активной роли евреев в революции?) Это было и в Европе, в Европе был Гитлер, но в Европе была и Дания. Ночью, перед тем, как должны были немцы схватить евреев, в Копенгагенский порт вошли тысячи лодок и вывезли евреев. До 1944 года венгерский диктатор Хорхи не давал немцам трогать евреев и поплатился за это головой – его сменил Салаши... Не давал вывезти из Румынии евреев и король Михай... Президент Франции Миттеран шел впереди демонстрации французов, протестующих против осквернения еврейских могил. А у нас (я еще считаю, что Россия это тоже наши...) до сих пор «в законе» «Память» и другие, новые красно-коричневые чернорубашечники орут, что в России все беды от евреев, устраивают антиеврейские шабаши. (А президент и власть, в отличие от Миттерана, молчат). Да сколько их, евреев, осталось в России? (Я, между прочим, счастлив национальной политикой Украины, но искренне ли это и надолго ли, ведь было и другое?)

Меня могут обвинить в том, что я не благодарен народу, освободившему мир (в том числе и евреев) от фашизма. Нет, я очень благодарен всем, боровшимся с фашизмом, и русским, и украинцам, и евреям (просто их было меньше, так как их вообще было меньше). Но ведь не остановило наше родное советское правительство, защитника угнетенных во всем мире, при заключении договора с Гитлером, то, что они подают руку бандиту, уже проведшему «хрустальную ночь», уже интернирующему евреев во Франции, автору «Майн Кампф». Откровеннo говоря, я не знаю, как поступил бы Сталин, если бы Гитлер предложил сделку: «Вы нам евреев, а мы вам мир». Помню, что и Чемберлен, и Виши не лучше...

Помню благородную роль Короленко и Горького в деле Бейлиса, прекрасные, гордые стихи Ивана Франко, поэмы Евтушенко. Знаю, что против «Памяти» и им подобных стоят миллионы русских, украинцев. Мои самые лучшие друзья, которым я верю, как самому себе, — украинцы и русские. Но все-таки эта страшная болезнь человечества — антисемитизм — есть...

Начало ему, безусловно, положила церковь — евреи распяли Христа. Затем это пошло в народ. Евреи подвергались гонениям и единственное, что им оставалось — ремесло и торговля, отсюда деньги, отсюда ростовщичеcтво и банки, а в Польше и на Украине — шинки… Я не верю в какие-то качества крови или сугубо национальные гены. Евреи — способный народ. Но нет особых народов, есть oсобыe условия, в которых находится тот или иной народ, что и формирует его национальные качества. Возьмем хотя бы Японию и японцев. Их тяжелые жизненные условия сделали иx трудолюбивейшей и способнейшей нацией мира.

(Русских же воспитали огромные широты. Всего много и вcе наше. Не успею сeгодня — успею завтра, нe здесь, так — в другом месте).

Антиеврейскиe взгляды мaлограмотного простолюдина, помнящего лишь то, что его прадед напивался до ..., у eврея-шинкaря или брал у негo под процент деньги… — можно понять, а следовательно простить. Нельзя простить грамотному, сознательному антисемиту, умышленному антисемиту.

Единственное лечение от этого зла — это то, как живут евреи в своем государствe — пашут землю, вaрят сталь, воюют, в конце концов, не хуже других. Да и веcелятся, поют не хуже.

Я горжусь государством Израиль и желаю этому государству здоровья и крепости, мира с соседями, умения защитить себя... Это единственный гарант того, что не повторятся гитлеровские ужасы: у евреев есть свой дом. Могут сказать: теперь другие времена, мировое сообщество не допустило бы… Допускает же, что Турция «давит» своих курдов, Ирак — своих, и только за то, что те xотят иметь свою страну?!

Хотел бы я посмотреть на Израиль «вблизи»? Очень. Но молодые люди — активисты из еврейских обществ, «заведующие» связью с Израилем, хоть и знают о моей истории, хоть и нет в Одессе (а может быть и в Украине) людей с моей биографией, хоть большинство из них, как их папы и мамы, не пикнули бы в те годы, — молчат, а проситься не хочется... Когда- то сестра Изи Драка написала нам: «Мы здесь, во Львове, гордимся вами...»

Надеюсь, наш пример на кого то повлиял, следовательно, мы хоть мизинцем помогли становлению Израиля, и тем рад.

*****

Несколько дней назад я получил копию обвинительного заключения, по которому был осужден более сорока лет назад, и строки из него, которые были скрыты тогда грифом «секретно», даже сейчас меня потрясли...

«Бергер арестован за принадлежность к еврейской антисоветской организации. По своей враждебности, деятельности является особо опасным преступником, а потому... после осуждения направить в Особый лагерь МВД СССР… 15 апреля 1949 г.»

«Государственному преступнику» было тогда 17,5 лет, был он учеником 10-го класса и обвинялся за создание молодежной еврейской организации "Союз Еврейской молодежи" с целью ее объединения и построения национального еврейского государства с выездом в Палестину... Дело направить в Особое Совещание с применением меры наказания — 25 лет».

Очевидно, если бы тогда не была отменена смертная казнь, просили бы ее... Впрочем, камеры смертников я не избежал, но это уже позже и об этом ниже...

И опять всплыло следствие, лагерь, лагерная тюрьма...

Как все это было...