Воспоминания

Я, Фейга, урожденная Сегаль, имела два отчих дома.

Первый – это дом родителей, а второй – дом мужа моего. Постараюсь описать все, что знаю, что помню, и о чем свидетельствую.

Я – Димант Фейга, рожденная в 1901 году, 20 ноября, в бывшей Латвии в городе Зилупе и проживавшая после замужества в городе Двинске Латвийской ССР до дня высылки 14 июня 1941 года, когда к нам в дом ворвались люди НКВД и отправили меня и наших трех дочерей Сарру, Геню и Итэлле, в возрасте 11, 8 лет и 6 месяцев, в Сибирь, а мужа моего, Диманта Исаака, – в лагерь в Европу.

Из нашего дома, из нашего гнезда, мы все после многочасового обыска без денег, без вещей, в ночь 14-го июня были отправлены на запасные пути железнодорожной станции города Двинска, где меня с детьми вогнали в эшелон, состоящий из очень многих товарных вагонов-теплушек, пригодных для скота, а не для людей.

Через день – 15 июня – наш перегруженный, длинный поезд был отправлен в Сибирь, а насильно отнятого от нас мужа и отца вместе с другими мужчинами, отправили в противоположном направлении – в трудоисправительный лагерь Вятлаг. Ночь с 13 на 14 июня 1941 года была ночь кануна субботы и, так как в нашей семье свято чтилась суббота, то в определенный час автоматические часы выключали свет и звонок, и пришедшим к нашему дому людям НКВД пришлось силой вломиться к нам, тем более, что квартира наша в нашем собственном трехэтажном доме состояла из двух этажей и наша спальня и детская были на третьем этаже. Первый этаж был занят нашим большим магазином, складом и прочими вспомогательными помещениями.

Итак, в полночь эти разъяренные люди-звери ворвались в наш дом. Поднявшегося с постели мужа моего, который был в белых тонких трусах и в прозрачной майке, все же двое НКВД-истов обыскивали и заставили стоять с поднятыми вверх руками, a меня с детьми после обыска оставили в детской под стражей. В доме производился обыск. Люди НКВД крали и брали себе все то, что им нравилось. Мы же были безмолвны и безучастны, ибо мы были уверены, что нас повезут на расстрел. Нам дали подписать документ, что дом и все наше имущество конфискованы. После этого нас погрузили в стоявший во дворе грузовик, в котором я, к удивлению, увидела детскую коляску моей Итэллочки, чемоданы и узлы с вещами.

Оказалось, что действительно: «свет не без добрых людей». Во время обыска ко мне много раз подходил молодой смуглый парень, лет 18, очевидно, комсомолец, привлеченный к расправе над нами по партийной линии, но человек с душой. Он говорил: «Берите теплые вещи». Я недоумевала, ибо стояла жаркая июньская жара. Я, как парализованная, стояла, держа на руках свою шестимесячную доченьку, а также около себя своих 11 и 8-летних девочек. Видя, что я в состоянии невменяемости, этот парень стал сам собирать в узлы и чемоданы белье, платья, пальто, одеяла и также детскую коляску и все погрузил в грузовик, где мы уже сидели вместе с еще семьями, бывшими богачами. Мой муж-друг стоял в оцепенении, но наша 8-летняя Геня стала утешать своего папу и сказала: «Быть может, это к лучшему». И, действительно, так оно и было, ибо из всей нашей большой, хорошей семьи в живых остались только мы. Все наши родные погибли страшными и мучительными смертями от рук мерзавцев-гитлеровцев и их помощников. Оправдалось, как говорится: «Устами ребенка гласит истина». Эшелон, в который нас погрузили, был переполнен лишь женщинами и детьми, ибо всех мужчин отделили от их семей. При расставании происходили всевозможные сценки, как трагические, так и комические. Бывало, что и муж и жена старались урвать себе больше денег, ценностей украдкой захваченных из дома и доходило до драк.

У нас же в этом отношении сказалась наша взаимная любовь и дружба, и оба мы старались пачку денег, оказавшуюся в моей сумке (очевидно тоже положенную этим смуглым комсомольцем), поделить приблизительно пополам, на что мой муж не соглашался и твердил: «Бери все, мне не надо, ты ведь с детьми».

В переполненной теплушке мое место с детьми оказалось у самого ящика, назначенного заменить туалет, потому что толкаться и спорить я не умела и не умею.

На следующий день мой покойный брат Нотель отыскал наш эшелон и вагон- теплушку, в которой была я с детьми, и снизу кричал: «Фейга, что тебе дать?» Я в ответ ему кричала: «Ничего не надо, но только достань и передай мне метлу с палкой». Мой брат решил, что я, очевидно, сошла с ума и молил меня успокоиться и говорить по делу, но когда я ему разъяснила, что мое место у ящика и, если я не буду чистить и следить за чистотой, то мои дети задохнутся от вони и грязи, глаза его заполнились слезами, он побелел как мел и побежал. Через некоторое время он вернулся с метлой и палкой и передал мне.

За это время мой муж тоже позаботился обо мне и наших детях. Он как-то умудрился узнать места и вагон, в котором я была с детьми, и, как видно, за хорошую взятку дверь вагона-теплушки открылась, и мой муж стал втискивать чемоданы с вещами и просить не беспокоиться о нем, а беречь себя и детей. На этом мы расстались.

Позже – почти через шесть лет, при нашей встрече мой муж рассказал мне, что и в вагоне, в котором он ехал с бывшими богачами, и также в лагере ему завидовали и говорили: «Смотри, Исаак, насколько ты счастливее нас: у тебя отняли всё, что ты заработал, работая только шесть дней в неделю, а у нас отняли всё, что мы заимели, работая все семь дней недели, не зная ни суббот и ни праздников». И, действительно, это было так. До национализации у нас было крупное, доходное дело, большой магазин и много покупателей, но по пятницам и перед праздником мы закрывали наш магазин до окончания субботы или праздника. Об этом знали наши клиенты и это учитывали. Отношения наши с работающими у нас были дружественными. В особенности с молодыми парнями- электриками, которым мы доверяли, давали в кредит, чтобы они могли кое-что заработать. И вот эти-то парни и отслужили нам добром за добро. Когда в 1940 году в Латвию пришли большевики и началась национализация предприятий и домов, и богачей-хозяев этих предприятий и домов начали выселять на пески, поближе к кладбищу – нашу семью не тронули, в связи с ходатайством за нас этих электриков, ставших при большевиках коммунистами, занимающими видные посты. По их ходатайству мой муж был оставлен заведующим бывшего нашего магазина, а я – помощником бухгалтера. Итак, по сравнению с другими, мы отделались хорошо. Но все это только до дня высылки, что было нам вынесено знаменитой «тройкой».

Начиная с 15 июня, я ехала с детьми в товарном вагоне, в тесноте и грязи. На одной из верхних нар лежала молодая латышка с младенцем. Ребенка грудью она не кормила, и страшно было видеть плачущую мать и умирающего ребенка. Бывшие в вагоне латышки оказались безжалостными и ничем не помогали несчастной матери и ребенку, но наши еврейские женщины оказались более сострадательными и, хотя и мы ничем не могли помочь, ибо у нас для наших детей тоже ничего не было, но мы хоть организовали помощь тем, что, рискуя быть тяжело наказанными, разожгли какой-то примус и вскипятили воду для младенца. Так как разжигать огонь было настрого запрещено, то мы, чтобы заглушить звук горящего примуса, собрали и поставили у дверей вагона наших детей, чтобы они пели как можно громче, дабы патруль, стоящий у дверей вагона, ничего не мог бы услышать.

Через день-два этот ребенок умер, и патруль забрал его. Ведь на воде, как известно, дети не живут. Моя 6-7-месячная девочка Итэлла выжила только благодаря тому, что я ее еще кормила грудью и благодаря чуду, что, несмотря на горе, голод и всевозможные трудности и переживания, у меня, с Божьей помощью, появлялось молоко в грудях в те часы, когда я ее обычно кормила дома.

Так мы ехали свыше трех недель. Старшие мои девочки изголодались, истосковались и стали худыми и бледными (доходягами). Нам из вагона раз в день разрешалось на больших станциях выходить за ведрами воды и ведром какой-то вонючей «баланды». Я всегда бывала одной их тех, которые соглашались выходить за водой и обедом, потому что я всегда брала тазик с грязными пеленками и, несмотря на ругань и угрозы конвоя, успевала хоть всполоснуть пеленки и бегом бежала с тазиком на бедре и с ведром с водой в другой руке. На моем бедре были синяки всех цветов радуги, но зато у меня были хоть частично чистые пеленки. Выполосканные пеленки я сушила своим телом, укладывая эти пеленки на свои шею, плечи, грудь и руки. Походы эти были очень мучительными. Нам – женщинам, с ведрами воды и пищи приходилось подниматься и перебираться через огромные груды каменного угля, соли, извести и пр., – и всё бегом, ибо эшелон наш всегда стоял где-то далеко на запасном пути, и на вагонах были плакаты с крупной красной надписью: «Враги народа».

По дороге нам встречались часто солдаты с носилками, а на носилках мертвецы, большей частью дети. Иногда нам удавалось узнать из какого вагона, и тогда мы уже приблизительно знали кто скончался.

Когда на 23-й день нас куда-то привезли и приказали выгружаться из вагонов, моя старшая девочка Сарра держала нашу крошку Итэллочку, а я, повыкинув наши чемоданы и узлы, начала спускать вниз мою Генечку, она еще более побледнела, чуть не упала в обморок и попросилась: «Мамочка, возьми меня обратно в вагон». До того на нее подействовал свежий воздух. Но тут подоспели знакомые ребята, тоже ссыльные двинчане, приехавшие другим эшелоном немного раньше нас. Среди них были братья Нахимовские. Один из них, Сеня, через много лет стал моим зятем, женившись на нашей дочери Сарре. Они, слава Всевышнему, теперь счастливо живут в Израиле со своими тремя детьми, зятем, невесткой и двумя внуками.

В Сибири с этой железнодорожной станции нас уже с грузовиками отправили в разные места. Я с детьми и многими другими семьями была заброшена в село Дзержинское – 30 км от железнодорожной станции. Было лето, и в Сибири нас всех держали на какой-то поляне, куда приезжали колхозники и выбирали подходящие для них семьи и увозили в свой колхоз. Больных, старых никто не брал, и я с моими тремя девочками тоже оказалась негодным товаром и осталась за бортом.

На ночь мы попросились и нам разрешили всем разместиться в большой комнате в пустующей школе, РКШ, что означает «районная колхозная школа», так как летом школа не работала. Все мы были истощены, измучены и голодны. У меня среди вещей еще была небольшая буханочка хлеба, которую я всю дорогу хранила и берегла ко времени, когда мы уже причалим к какому-нибудь берегу. Меня окружили мои и чужие голодные дети, но когда я притронулась к хлебу, желая дать всем по кусочку, от хлеба пошел зеленый дым, и он развалился на куски плесени и гари. Оказалось, что за эти 23-25 дней хлеб сгорел. Что же делать? Дети мои сидят на узлах и чемоданах и плачут. От сторожа этой школы я узнала, что хлеба нигде и никто не продает, а также, что никаких съедобных продуктов нет и в помине. Узнала, что жители села получают хлеб по карточкам, но мало, и сами они живут впроголодь. Вернуться к голодным и плачущим детям с пустыми руками я не могла и я решилась на самое страшное унижение.

Узнав от сторожа, где находится тот ларек, где сейчас раздают сельчанам их паек по карточкам, я пошла туда и стала у дверей с протянутой рукой, ничего не видела, ничего не слышала, горела как факел, но почувствовала, что кто-то мне в протянутую руку вложил кусочек хлеба (так называемый привесок), и когда таких кусочков набралось несколько, я помчалась к моим детям. Разделила эти кусочки хлеба Сарре и Гене, расстегнула свою блузку и приложила мою Итэллочку к груди, казавшейся сухой и пустой. И, о чудо! Появилось молоко, и ребенок начал сосать и глотать. Так прошла наша первая ночь в Дзержинске. Утром от того же сторожа школы я узнала, что в селе бывает базар, куда колхозники привозят картошку, горох, просо и прочее съестное, но ничего не продают за деньги, а только в обмен на вещи. Пошла и я на базар, захватив несколько детских кофточек, простыню и свою ночную рубашку.

На базаре меня окружила толпа колхозниц и колхозников. Всё рвали из моих рук. В особенности мою ночную рубашку, которую они приняли за бальное платье. Один колхозник, держа крепко мою рубашку, кричал: «Дам тебе целое ведро картошки». Я готова была отдать, но какая-то колхозница, вырвав рубашку у колхозника, кричала: «А я к ведру картошки добавлю тебе мисочку гороха, мисочку проса и кусок мяса». Я была счастлива сделкой, и, всыпав в простыню полученное, за исключением противного трефного мяса, потащилась к, так называемому, своему углу. Так же, как и я, многие из наших женщин наменяли на базаре за вещи кое-какие продукты, но удачнее меня. Я не умела ни лгать, ни воровать, ни торговаться, но, с Б. Помощью, умела устраиваться. Накормив хоть немного детей, я отправилась в село, чтобы познакомиться с местностью, с людьми и их жизнью.

Меня поразили таблички с надписью: райфо, райзерно, райскот, районо и многие аналогичные. Тут я задумалась, в какой же рай я попала, и обратилась к какому-то первому попавшемуся человеку и попросила объяснить мне, что означает приставка «рай». Мой собеседник оказался директором, и он объяснил мне, что приставка «рай» означает район. Так Райфо – это районный финансовый отдел, районо означает районный отдел народного образования. Поняв это несложное сокращение, я постучалась в двери районо и предложила себя как бухгалтера, готового работать на каких угодно условиях, лишь бы получить хлебные карточки. Божьим чудом было то, что как раз нуждались в счетоводе, так как их счетовода за пару дней до того забрали в армию. Вызвали они своего начальника, меня усадили и тут же оформили на работу и выдали карточки. Для меня – рабочую, для Итэллочки – детскую, для Сарры и Гени — иждивенческие. Моему счастью не было конца, и я, не чувствуя ног, полетела к моим полуголодным детям. На следующий день я и мои дети были сыты хлебом, и я начала заботиться о чистоте. Оказалось, что моя Генечка, имевшая две длинные косы – толстые и черные, завшивела до ужаса. Я, несмотря на слезы и просьбы, тут же взяла ножницы и отрезала косы, как могла вымыла и вычистила ей и Сарре головы, но, когда я обратилась к женщине, жившей во дворе школы, за ведром, чтобы принести воду, она мне сказала: «Ведро бежит». Что это означает, я не знала, но поняла, что ведра она мне не дает. Принесла я воды небольшим чайником, а впоследствии я узнала, что значит «ведро бежит». Оказалось, что это означает: ведро дырявое и течет. Так я училась русскому языку по-сибирски. Но это не самое худшее. Тяжела была для меня проблема, как я буду работать, не желая нарушать святость Субботы. И тут меня Бог вразумил.

Было начало недели. Я каждый день ходила на работу, оставляя маленькую Итэллочку на попечении Сарры и Гени. На работе я убедилась, что там полный беспорядок и неразбериха, так как была война и из числа сотрудников районо уже ушли несколько счетоводов – неграмотных или просто воров. Я им объявила, что требую ревизию, и только после этого возьму на себя ответственность за этот отдел, а пока буду продолжать работать без оклада, только за карточки.

Это их и меня устраивало. Их – потому, что они, как видно, делили между собой мой оклад, а меня – потому, что, коль скоро я еще не ответственна за их старые грехи, я себе позволяла по субботам не выходить на работу или, придя на часок, ничего не делала. На мое счастье и счастье моих детей, забирали в армию и ревизоров, которые никак не могли найти концы в этой путанице. Так шли месяц за месяцем, и я и дети мои были сыты. Я даже устраивалась так, чтобы к субботе, к кидуш иметь два целых хлеба, которые потом делила по частям мальчику, который делал кидуш и другим нуждающимся.

Обеспечив себя и детей хлебом, я и другие женщины начали искать своих мужей. Начали писать и запрашивать о них по всем адресам, какие кому-нибудь были известны. Но ответов ниоткуда нам не поступало. Вскоре появились мужчины – доходяги, актированные и отпущенные из лагерей по состоянию здоровья. Многие из них на этой «свободе» погибли, но некоторые добрались до Сибири, a по слухам они знали, что женщины сосланы в Сибирь. Мы таких доходяг-евреев брали на иждивение. Каждая семья один день в неделю кормила и заботилась об этом человеке. У латышей было явление обратное. Они, бывало, приютят такого латыша-доходягу, оберут его, если у него еще что-нибудь ценное оставалось, а после этого выбрасывали на улицу, как щенка. Мы – евреи своих умерших хоронили с честью. У нас была «тройка». Одна старая женщина, знающая хоть немного ритуал хоронения, я и еще одна молодая. А латыши вывозили своих мертвецов за село и закапывали в снег.

Была среди нас, ссыльных, женщина одна, очень пожилая, одинокая женщина, лет 90. Ее мы также коллективно поддерживали. Ее имя было Фринк. Женщины в ссылке были разные. Были такие, которые изо всех сил старались жить и хранить своих детей, но были и такие, которые ничего не умели и не хотели делать, чтобы выжить. Пока у них были деньги, вещи и ценности, они транжирили и раздавали. К примеру, покупая несколько рыбешек, платили двойную цену, чтобы им этих рыбешек почистили, а попав в баню, отдавали ценное белье, чтобы их помыли.

Но когда деньги и вещи иссякли, они бродили по селу и выискивали в какой-бы колодец броситься. Одна женщина по фамилии Прусак со своей девочкой ушла в лес, в тайгу. Там они голодали и страдали до того, что обе погибли. Мать потеряла волосы, зубы и, наконец, разум. Их случайно нашли в тайге мертвыми. Так прошло первое лето. Я за летние месяцы успела узнать многих сельчан, которым отдавала кое-что из вещей за молоко или ведро картофеля, а потом целыми днями таскалась по селу. Каждая улица, по которой я шла, была длиной в 3 километра, а шла я по ней, чтобы получить что-нибудь съестное для моих детей. Но ни я, ни мои дети уже не голодали. В то время я, как и другие, варила суп из древесины, опилок.

Во дворе РКШ жила женщина с маленькими детьми, как видно, жена коммуниста-преподавателя. Ее муж был в армии, а у них были посадки картофеля на полях. Вот к ней-то я и пошла копать картофель и за свою работу получила там немного картофеля. Это был мой первый заработок в Сибири. Приближалась осень, и мы все, жившие в РКШ, должны были освободить школу. Многие из нас кое-как устроились у сельчан за вещи. Я познакомилась с доброй женщиной, у которой тоже было трое детей, и она согласилась впустить к себе в квартиру, состоящую из одной комнаты и кухни, меня и моих детей. Но мне пришлось ей за это отдать для ее девочек новые вязаные кофточки и белые ботики моих девочек. Не обошлось без слез Сарры и Гени. В комнате хозяйка Дуся и ее две девочки спали в одной кровати, а ее мальчик спал на кухне на печке. Для меня и моих детей соорудили из досок такие нары. Я была довольна и этим. В своих узлах и чемоданах я нашла свою беличью шубку, а также двухспальное теплое одеяло. Спали все четверо, тесно прижавшись одна к другой, а Итэллочку я заворачивала, кроме пеленок, еще в свою шубку и иногда по утрам, вставая, я находила ее на полу сладко спящей. Это старшие сестры иногда нечаянно спихивали ее с нар. Все свои узлы и чемоданы я также хранила под нашими нарами, и у меня никто ничего не украл, хотя у других наших женщин постоянно обнаруживаясь кражи. Я и старшие мои девочки хорошо поняли цену нашим вещам и хранили их самоотверженно. А вещей у нас, действительно, оказалось много, и хороших. После встречи с мужем я узнала, что в ночь нашей высылки, к нам в квартиру ворвались мой брат Мотель и его жена Нехама, и они-то вместе с нашим добрым ангелом-комсомольцем запихали в грузовик, отвозивший нас на станцию Двинска, все, что смогли. НКВД-исты были заняты отбором тех вещей и ценностей, которые им приглянулись. Шло растаскивание нашего добра, из чего и нам кое-что перепало.

Еще когда я сидела с Итэллочкой на руках в грузовике, мой брат Нотель подал мне коробку, в которой оказались 112 серебряных столовых ложек. Большинство из них я променяла на стакан сахара или манки для Итэллочки, а несколько, как память, хранятся еще у меня и сегодня.

Приближалась зима, я вынуждена была отказаться от работы в Районо, ибо должна была отправлять Сарру и Геню в школу. Но Всевышний мне и на сей раз помог. В аптеке г. Дзержинска заведующим был еврей, и его супруге очень нравилось мое белье. Он-то и помог мне, устроив меня в аптеке посудомойкой. Главное было достигнуто. Дети посещали школу, я растила Ителлочку и мыла посуду и бутылочки в аптеке, сохранив свои хлебные карточки. Кроме этого, мне и другим женщинам удалось списаться с родными в Израиле и Англии. Начали получать посылки, а так как мы им писали, что семья «Киним» стала очень многочисленной, то во всех посылках мы стали получать мыло и густые гребни. Полученное в посылке легкое шерстяное одеяло, я ухитрилась раскроить так, что у меня получились три юбки, а из бывших среди вещей дачных занавесок я шила кофточки, и все это шло нарасхват за кое-какие продукты питания. Появились и друзья из тех ссыльных, в большинстве москвичей, прибывших в г. Дзержинск раньше нас. Так, некий Перламутр, старый седой, но очень бодрый и энергичный человек, если по воскресеньям в базарный день не встречал меня, то понимал, что я или дети заболели, и приходил и предлагал деньги в долг. Я никогда ни у кого ничего не брала. Обходилась тем, что имела, за исключением посылок из Израиля от моей сестры Дворы. Из Англии от брата моего мужа Эйби я тоже получила помощь. Он, желая помочь мне, послал 53 фунта стерлингов. Деньги прибыли в советский банк, и мне выплатили советскими деньгами, на что я могла купить только 3 кг муки грубого помола. Это было почти ничто и я, поблагодарив его, попросила больше мне денег не посылать. Но посылки из Израиля и я, и другие женщины, имевшие в Израиле близких родных, получали часто, и это было большой серьезной помощью.

В это время стали и из Дзержинска посылать дальше на Север ссыльных. Меня с детьми не тронули, но многие уезжали, и в их числе семья Нахимовских. Я еще успела привести к себе и накормить перед отправкой обеих девочек из этой семьи, Лею и Ципу. Лея была приблизительно ровесницей моей Сарре. Теперь Лея со своей семьей в Израиле, и это счастье. Посылали на Север и все польские семьи, включая старых, малых и больных. Была в Дзержинске семья Павловых. Старуха мать, жена, сын и дочь генерала Павлова, осужденного за измену Родине. У них была корова, которую они продавали и я, собрав свои последние ценности, часы с браслетом зеленого золота, цепочку с кулоном, кольцо-мозаика и несколько отрезов на костюмы, но купила у них корову.

Но боялась я коров страшно и не имела понятия, как и чем кормить, как доить и как чистить стойку. Но, к счастью, их корова оказалась безрогой, и моя квартирная хозяйка взялась меня обучать этой грамоте, Я оказалась способной ученицей, хотя первое время у меня молоко не попадало в дойницу, а мимо, в то время как у моей хозяйки все шло быстро и красиво. Впоследствии я свою хозяйку догнала и перегнала. Научилась за вещи покупать сено и дрова на зиму. Научилась растить 2 -х телят, чистить стойку и прочие работы-заботы. Зато мои дети имели молоко и оставалось еще немного молока тем нашим подопечным, которым было хуже и труднее, чем мне. И по сегодняшний день я иногда встречаюсь с людьми и слышу: איך <...> דימנט, װאס איר האט מיט מיר געטאן, а я никак не вспоминаю, что и как и когда я им что-то сделала, Но если говорят, так что-то действительно было много сделано, И, С/Б, за всё, за всё!

Итак, живя в Дзержинске, я многому научилась. Научилась и хитрить.

Была установка, что кто сдавал в колхоз теленка, то за каждый кг, живого веса теленка, получал два кг хлеба, Я этим воспользовалась и сдавала своего теленка в колхоз, ибо для меня было не столь важным получение немного хлеба-зерна, как справка о том, что я из колхоза получила столько-то кг хлеба, и этой справкой легализировала всегда и то зерно или хлеб, который мне удавалось получить в обмен на вещи. Частые обыски обязывали меня на эту хитрость. На одиннадцатом месяце пребывания в ссылке я с огромной радостью получила от своего незабываемого мужа-друга сразу много писем и узнала место его заключения. К моим заботам прибавилась радостная забота о том, как и чем помочь мужу. Научилась доставать табак-махорку, сухой лук и чеснок, делать хлебные сухари и многое прочее,

К примеру, научилась (это уже с помощью зав. аптекой Б.Ч.) делать микстуру, состоящую из четвертушки водки (это основное), с тремя желтками яичными и немного разными витаминами. На аптечной бутылочке обязательно наклеивается наклеечка «наружное» – всё это отправлялось в лагерь заключенному И.Д.

Но скоро сказка сказывается, но не скоро дело делается. Почта посылок заключенным в лагере не принимает, но на почте работает некая Маруся, и с ее помощью за несколько пар капроновых чулок мне все-таки удавалось послать посылку мужу. И я бывала дважды счастлива. Первый раз при отправке посылки, а второй раз – при получении ответа от мужа-друга, что посылка им получена и, что самое ценное, в ней оказались табак и микстура. Что делать с этой микстурой и табаком он уже сам знал, хотя сам никогда не пил и не курил. Он обменивал это на добавочную пайку хлеба, и это, с Б. Помощью, помогло ему выжить. Многие из наших ссыльных женщин узнавали от других о смерти своих близких, а некоторые уже после первых грустных писем теряли связь. Гибли в лагерях люди, как мухи, от голода, холода и эпидемий. Как постом выяснилось, из этапа мужчин, с которым прибыл в Вятлаг и мой муж, в живых остались лишь 15–16%. Моему мужу много помогли помощь Всевышнего, мои посылки и кое-какие вещи, оставшиеся у него после разлуки с семьей, а также его знания и уменье работать как электрик.

Однажды, после сложной работы по электротехнике, выполненной моим мужем, начальник лагеря сказал ему с похвалой: «Смотри, Димант, ты, оказывается, умеешь не только торговать, но и работать. В награду за работу я подпишу тебе разрешение на твою просьбу перевести тебя на сухой паек». Для моего мужа-друга это было большой удачей, ибо из соображений кошер и чистоты, он никогда не ел из общего котла, а обходился хлебом и водой. Получив сухой паек плюс продукты, полученные на обмен табака и микстуры из посылки, он уже мог хоть мало-мальски питаться лучше и хоть чем-нибудь помогать больным, которым было еще хуже. Сухой паек давал моему мужу-другу еще возможность оставлять хоть кое-что на дни Песах, ибо в праздник Песах он и еще некоторые хлеба не ели.

Так шла борьба. Моя – в далекой сибирской ссылке, а мужа моего – в лагере – в Европе, а дети наши ב"ה подрастали. У меня уже к этому времени был маленький огородик, который я с большим трудом достала. Огородик состоял из пустующих отрезков среди огородов моих соседей-сельчан. На нем была канава, наполненная разным мусором, как то: ржавыми ломаными ведрами и другим железным ломом, битой глиняной посудой и мертвыми каиками и собаками. Получив этот дар, я усердно принялась за работу, ибо хорошо понимала, что вещи не растут, и что нас ждет, когда вещи кончатся. Первым делом я засыпала канаву и выровняла свой маленький огородик. Сделала грядки и несколько бороздок для картофеля. Достала семена морковки, редиски, бурачков и лука, а также немного картофеля-скороспелки. Все посадила и стала самоотверженно ухаживать. Полоть, поливать, окучивать и прочее. Всё росло на редкость хорошо. Семена и немного картофеля подарила мне женщина – жена преподавателя РКШ. Ее муж был в армии и я, живя первое лето в РКШ, пошла осенью к ней помогать снимать ее урожай овощей и картофеля.

За мой труд она мне тогда дала немного картофеля.

Это и был мой первый заработок и мы, т.е. я и эта женщина, остались хорошими знакомыми. Нас объединяло то, что и она и я были без мужей и с маленькими детьми, но разница была в том, что я была ссыльной, а она сибирячкой и коммунисткой. Приближалась вторая осень, а с нею и день рождения Итэллочки. 17 ноября ей исполнилось два года. Я по-прежнему кормила ее грудью, и она росла и крепла прекрасно, но был в Дзержинске ссыльный москвич-раввин, и он однажды позвал меня к себе и объяснил, что не следует кормить ребенка грудью после его двухлетия, ибо по преданиям у такого ребенка могут быть «плохие глаза», т.е. он будет способен причинять עין הרה. Услышав такое, я решила отнять ее от груди, но не было ни манки, ни сахара и ничего из того, чем можно было бы заменить грудное молоко. Однако мы все сообща собрали всякие календари, и этот раввин высчитал, что такого-то числа Итэлле исполнится два года. Наша квартирная хозяйка подметила, что Итэлла очень брезглива и сказала мне: «Абрамовна, я помогу тебе отнять ребенка от груди». Она взяла немного меда, смешала с солью и велела мне помазать соски груди этим составом и приложить Итэллочку к груди. Я так и сделала. Итэлла, посмотрев с отвращением на грудь и чуть-чуть попробовав сосать, расплакалась и не стала больше брать грудь. Так я перестала ее кормить грудью за два-три дня до ее двухлетия, но кормить ее надо было, и я, выпросив в НКВД, где мы еженедельно отмечались и где мне уже несколько раз было сказано: «Где же ты понабирала этих детей –трех разных, а сама еще молодая». (И я действительно в свои сорок лет выглядела как в тридцать). Между прочим, я всегда выглядела и выгляжу меньше своих лет. К примеру, оканчивая в 18 лет гимназию, выглядела как в 15, а сегодня – в свои почти 80 – тоже выгляжу моложе.

Разрешение поехать в г. Канск я получила. Живя в Дзержинске, я разыскала через справочное бюро г. Бугуруслана моих племянника – Сему и племянницу Сарру – детей моей покойной сестры Хаи-Леи. Мне сообщили, что дети Золопянские Сема и Сарра из московской школы 123 эвакуированы в село Пермское. Итак, я их разыскала и от них узнала, что наш город Зилупе сгорел, и они вместе со своей тетей-москвичкой Миной Давыдовной, гостившей у них, бежали, голодали, скрывались в лесах, и с муками добрались до Москвы. Там детей устроили в 123 шкалу, откуда они были эвакуированы в село Пермское. Впоследствии Сема вернулся в Москву и поступил в техникум, но свою сестренку Сарру он привез ко мне. Итак, у меня уже было четверо девочек и надо было кормить и учить, что я с муками и нечеловеческими усилиями честно выполняла. Мои труды не пропали даром.

Моя племянница Сарра живет теперь в Израиле и счастлива. Она – мать и бабушка. Я немного отклонилась от своего рассказа, но продолжаю.

Получив разрешение на поездку в г. Канск, я приурочила свою поездку ко времени, когда из Москвы должен был приехать навестить нас мой племянник Сема. Собрав, как обычно, целый чемодан вещей, я поехала в Канск. В ночь того дня должен был приехать Сема, и я пошла на вокзал. На вокзале ко мне с комплиментами начал приставать какой-то военный и приглашать в ресторан. Видя, что попал не на такую, он, вынув из кобуры пистолет, приказал мне идти вперед к месту, где я живу. Придя со мной в дом, где обычно останавливались наши женщины, он потребовал мои вещи, якобы для обыска. Женщины того дома тут же отдали мой чемодан и сумку, и он, забрав все это, с оружием в руках забрал и меня. Гнал меня вперед по глухим улицам, и я была уверена, что при первой возможности он меня пристрелит. И, о, чудо! Надоумил меня Господь бежать и скрыться. Я вбежала в какой-то переулок, на меня набросились собаки, кусали ноги, рвали мою одежду, но этот военный больше за мной не гнался. Он удовлетворился похищенными вещами и отстал. Я, измученная, истерзанная, потащилась последними силами на вокзал и обратилась за помощью в милицию. Там оказалось, что они этого военного уже имели на примете, ибо он – герой войны – уже успел натворить много преступлений. Взяли у меня точный список похищенных вещей. Ночным поездом приехал мой племянник Сема, и сотрудники милиции взяли его с собой в совхоз Филимоново, где у этого преступника жила семья. Приехав в Филимоново, милиция направилась в клуб, где и застали преступника за игрой в биллиард. Он был без оружия и, надев ему наручники, милиция взяла его с собой в дом его семьи, откуда они изъяли мой чемодан с вещами, но части вещей, указанных мной в списке, уже не было. Как потом оказалось, он успел много раздарить своим друзьям, объяснив, что он разводится с женой, и это вещи его бывшей жены. Я не думала о вещах, я была счастлива, что Всевышний подарил мне жизнь и моим детям мать. Но мне нужны были деньги на дрова, на сено и на не менее важное – сахар и манку для Итэллочки.

Во дворе дома, куда мы, ссыльные, заезжали, жила польская еврейка со своей девочкой, выжившие чудом в гетто, и прочие ужасы. Эта еврейка за небольшое вознаграждение обычно помогала приехавшим ссыльным женщинам продавать свои вещи, а также вернее следить, следить, чтобы их не украли. Эта женщина немного знала мои вещи, ибо я с этой злополучной поездкой уже бывала на базаре в Канске, и она бывала моей помощницей.

И, о, чудо опять! Выйдя на базар, она узнала мой купальный халат, вернее халат моего мужа. Он был на одной богато одетой женщине, которая приняла этот халат за пальто и пошла в нем на базар. Рыскал по базару и мой племянник, и они вдвоем заставили эту женщину зайти в полицейский участок, где она добровольно отдала халат и в придачу еще серебряную брошь работы Бецалел, полученную мной от моей сестры Дворы в посылке из Израиля. Эта женщина рассказала, что ночью к ним в квартиру пришел их знакомый герой войны, награжденный за битву под Сталинградом, одарил всех подарками, сказав, что расходится со своей женой, и это ее вещи. Итак, почти все мои вещи мне вернули. На базаре, распродав кое- что из вещей, я купила два стакана сахара и два стакана манки, но пока я расплачивалась, над моей головой, сцепленные удочкой, поплыли высоко в небе мои покупки. Это и был излюбленный прием шпаны, обкрадывающей покупателей. Женщины – продавцы видели все и молчали, ибо и им угрожали ножами. Единственно, что они сделали для меня, это было то, что за вторую мою покупку сахара и манки они взяли с меня немного меньше, чем за первую.

Итак, я счастливая вернулась и вскоре после этого я отняла Итэллочку от груди, что для меня было болезненней, чем для нее. Она прекрасно развивалась и была как красивая кукла. Женщины-односельчанки часто мне с упреком говорили: «Абрамовна, зачем же ты красишь свою маленькую дочку, это плохо, когда она будет большой, у нее будет плохая кожа на лице». А зимой, в сильные сибирские морозы, когда я Итэллочку, хорошо завернутую в пеленки и в мою беличью шубку, выставляла на улицу в ее красивой коляске, опять говорили между собой, что мол, я хочу избавиться от ребенка и стараюсь ее заморозить. На самом деле, я ее берегла как зеницу ока. Заносила в дом и убеждалась, что носик, ручки и ножки теплые, значит идет это ей на пользу – этот зимний холод. Летом же, когда я работала или на своем огороде или в другом месте, Итэллочка с пеленкой в руках прибегала ко мне и говорила: «Мама, сядь, сядь». Я садилась на траву, и она сама расстилала свою пеленку на мои колени, расстегивала мою кофточку и сосала досыта. После кормления она убегала, и я оставалась работать. Так мы жили.

Я никогда не плакала, не плачу и теперь, очевидно я вообще плакать не умею, ибо, стоя у могилы моего незабываемого мужа-друга, тоже не плакала. Но все же раз в жизни в Сибири я заплакала. Было это в то время, когда я почувствовала себя беспомощной, увидев белых вшей на чисто выстиранных мной пеленках.

Мыла почти ни у кого не было, но у меня было, потому что недалеко от нашего жилья на базаре был ларек «Сельпо», в котором торговала одна коммунистка. У нее незадолго до этого умерла маленькая дочка, и, видя меня с Итэллочкой на руках, всегда звала в ларек и уговаривала меня отдать ей Итэллочку. Мол, у меня она умрет, а у нее ей будет хорошо. Понятно, что я наотрез ей отказывала, и тогда она мне совала, как подарок, кусок черного скользкого мыла, скорее похожего не студень, чем на мыло. Я с благодарностью брала и имела чем стирать пеленки и белье старших детей.

Как я уже писала, в Дзержинске было много ссыльных москвичей. Среди них и артисты. В особенности запомнились мне брат с сестрой, красивые, богато одетые, с черными, как воронье крыло, волосами.

Они мне тоже не давали пройти мимо и говорили: «Товарищ Димант, знаете ли Вы, что Ваша старшая дочь Сарра так прекрасна! Она такая, каких рисуют на поздравительных открытках». И, действительно, это было так.

Шли годы. Я уже писала, что имела на своем иждивении, кроме своих трех девочек, еще и четвертую – племянницу Сарру. Дети посещали школу, а я боролась за их существование. Рассказывать, как это мне доставалось считаю лишним. И так легко можно себе это представить. Хочу только рассказать о мнении учителей школы – коммунистах и о мнении детей школы, с кем мои дети учились.

Однажды на школьном собрании учительница по математике выразилась так, что я не только ссыльная и враг народа, но и «темная бутылка». В мою защиту поднялись несколько детей – мальчики и девочки, соученики моих детей и заявили, что я вовсе не «темная бутылка», что, когда они вместе с моими детьми пытаются решить сложную задачу со многими вопросами, и никак у них не получается, – они зовут меня на помощь и я, закончив свою работу в огороде или во дворе, мою руки и, быстро решив их сложную задачу, разъясняю всем и каждому в отдельности эту задачу. Их это радует, радует и меня и, главное, моих девочек.

Но однажды из-за Сарры Болопянской я и дети пострадали. Было это в мае месяце, незадолго до конца учебного года. Сарра была ученицей 7-го класса, училась хорошо, но заболела скарлатиной. Ее забрали в больницу, а на дверях нашей комнаты большими, яркими буквами написали: «Вход воспрещен. Опасно заразиться». Этим они лишили меня возможности ходить по селу в поисках обмена вещей на продукты питания.

Но их цель не была достигнута. К нам украдкой землячки и знакомые приходили и помогали чем могли. Выжили мы и этот период карантина. Вернулась Саррочка из больницы, но ее не перевели по годовым хорошим оценкам, а оставили еще на год в 7-м классе. Это и обидело ее, и она потеряла интерес к учебе. Окончив 7-й класс, больше не захотела учиться и по возвращении из ссылки предпочла работу учебе.

Однажды, получив из Москвы от племянника Семы письмо с просьбой помочь ему и не имея денег, я рассталась со своим гребнем, зеркальцем и пудреницей – всё в серебряной оправе, полученные деньги тут же перевела Семе. Моими постоянными покупателями были зав. аптекой Б.И. и его жена. Они мне тоже помогали многим. К примеру, когда я уже не кормила Итэллочку грудью, в селе Дзержинское разразилась эпидемия дизентерии. Почти не было дома, где кто-нибудь не умер бы от дизентерии. В особенности гибли дети – не только у ссыльных, но и у местных сибирских жителей. Заболела дизентерией и наша Итэллочка. О том, что мною пережито, нечего рассказывать. Все понятно и так. Не было питания, не было света, даже спичек не было. Жили мы тогда в крошечной комнатке у хозяина моряка – большого пьяницы, который плохо спал и потому топил свою печку только по ночам. Я должна была приноровиться к этому и стирала и пеленки, и детское белье (понятно, в отдельности), но вместо мыла – настоем от пепла, вместо света – светом луны у окна. Помог мне тогда опять-таки Б. И. Я получала все нужные лекарства, витамины и даже вино «Кагор». Все это, с Б. помощью, помогло вырвать из когтей смерти нашу Итэллочку. После этой эпидемии остались у ссыльных из маленьких детей только наша Итэллочка и у Баси Крупп – ее девочка Лиля. Итэлла быстро оправилась и росла красивой девочкой. Шли еще годы. Ее подругами были девочки-сибирячки. И вот, однажды, когда я проходила мимо аптеки, Б.И. постучал в окно и пригласил меня зайти. Тут он мне заявил, что Итэллочка с ним уже рассчиталась за все. Оказалось, что Итэлла с группой детей при встрече с Б.М. кричали: «Жид порхатый, нос горбатый» и т.д. Он, конечно, смеялся и просил меня не огорчаться, но я поняла, что пора убираться и спасать детей и от этой беды. К этому времени мой муж-друг, отбыв 5 лет лагерей, не был выпущен на свободу, а оставлен в лагере как вольнонаемный. Я решилась поехать с детьми к нему, хотя у него была комнатка величиной, как купе вагона, и было это в лагере среди заключенных. Но не в моем характере останавливаться на полпути. Продала я свою корову и все прочее, что могла, собрала вещи, деньги положила в ведро с разным скарбом. Это для сохранения денег от кражи и грабежа. Итэллочке было уже почти шесть лет. Ей я дала в руки чайник, который она всю дорогу берегла и давала мне только тогда, когда я бегала за водой и за продуктами во время стоянок на больших станциях. Поезд наш назывался 501-м «веселым». Состоял он из большого числа товарных вагонов и был переполнен разным сбродом, и среди них я с моими четырьмя девочками. Случалось иногда, что поезд внезапно отправлялся, и я не успевала добежать до своего вагона, и тогда люди меня втаскивали в любой вагон, даже чужой, и до следующей остановки я вынуждена была ехать в разлуке с детьми. Дети уже были привычны к этим переживаниям и терпеливо ждали возвращения мамы. И я, действительно, на следующей остановке мчалась к своим детям.

Так мы добрались до той станции, где нас уже ждал муж и отец. Наконец-то радостная, долгожданная встреча. От волнения мой муж-друг забыл даже имена своих детей и только твердил: «Миленькие мои, родные вы мои». А я от чрезмерной усталости, передав мужу детей, вещи и, особенно, ведро, в котором хранилось наше богатство, тут же на вокзале заснула сидя спокойным сном.

Началась наша новая жизнь в лагере среди голодных заключенных, но мы уже не голодали. Мужу и его иждивенцам назначили паек, состоящий из хлеба, немного сахара, какой-то соленой рыбы и какого-то противного мяса, по-видимому конины. Это мясо мы отдавали соседям вольнонаемным, жившим в таких же крошечных комнатках, как и мы, но без детей. Я же ухитрялась на ночь чемоданами и пакетами забаррикадировать нашу дверь, а на полу рядышком уложить детей, мужа и себя. В снотворном я никогда не нуждалась – ни в Сибири, ни в Вятлаге. Моим снотворным всегда была усталость от работы и забот. Долго в Вятлаге нам не пришлось жить. Начали разрешать вольнонаемным возвращаться на «Родину».

Мы всей семьей одними из первых тронулись в путь. Хотя нам из Риги и Двинска знакомые (родных уже не было никого) писали, что нет жилплощади и нет работы. Все же мы поехали. В Двинске нас впустил к себе зубной врач Магид И. – наш мехутен. Его жена и дочь – ровесница нашей Сарры, погибли в Освенциме. Он работал зубным врачом, и мы в течение дня жили в коридоре его квартиры, а на ночь кое-как размещались по разным углам, но были рады и счастливы и этим.

Знакомые предлагали свою помощь, но ни я, ни мой муж никогда и ни от кого помощи не принимали. Для нас уже было большой моральной поддержкой их желание нам помочь, К наступающему празднику Песах нам некий Абраша Штейн принес целый комплект прекрасных тарелок, которые и по сей день мы пользуем как пасхальные. Они у нас хранятся из года в год. А другой бывший наш приказчик, некий Кознатор принес мне две мясорубки, которых и за большие деньги нельзя было купить, но он был зав. большого постного магазина и хотел чем-нибудь отблагодарить нас за наше хорошее отношение к нему, когда мы были богачами.

Ни работы, ни жилья мы в нашем бывшем «родном» городе Двинске не могли получить, и мой муж уехал в Вильнюс в Литву и предложил себя в качестве специалиста-оптика в главное аптечное управление. В послевоенной Литве нуждались в специалисте-оптике, и мой муж был принят и оформлен. Получил он назначение в Каунас заведующим большого магазина и большой оптической мастерской, уставленной большими сложными станками-автоматами по обработке и шлифованию из прессовок оптических линз всевозможной сложности. В мастерской работал литовец Добровольский, хороший мастер, но пьяница. Это назначение было для моего мужа и радостью, и тревогой, ибо, хоть он и был хорошим оптиком, но обрабатывать толстые прессовки в сложные оптические линзы не умел. Бесперспективность получить любую другую работу заставила его рискнуть. Принял он эту работу тайком от мастера Добровольского, знакомился и изучал работу станков иногда по ночам, по книгам, по конспектам, а иногда, порасспросив кое о чем у пьяного Добровольского, стал его заменять у станков, чему оба были рады.

Итак, мой муж и друг одолел и эту преграду, но места жилья у нас все же не было, Я и дети временно оставались в Двинске, но разлука – вещь тяжелая, в особенности нам, познавшим пятисчетную разлуку. Я решилась собрать детей и скарб и отправилась к мужу. Квартиры не было. Поместились мы кое- как в заднем помещении мастерской, где стояли шкафы для хранения прессовок и линз и большой письменный стол. Переставив и сдвинув вместе шкафы, мы оказались как будто в отдельной комнате. Вода и раковина в углу комнаты были, но не было на чем спать. Начала я размещать моих четырех девочек по парам, кто на письменном столе, кто на полу, предварительно тщательно вымытом. Я – на какой-то откидной доске, прикрепленной к стене, а муж – на одном из шкафов. Так прошла первая ночь. Туалетом нам служила та же раковина, но только, как говорят, «по маленькому делу», а по большому мои девочки тоже устроились.

Рядом с магазином, где работал их отец, они разыскали вход в театр оперы и балета, а также вход в ближайшую гостиницу «Вильнюс» и стали их посетителями (точнее посетителями их туалетов).

Первое, что мы приобрели, была раскладушка, где я могла спать с Итэллочкой, а мой муж-друг слез со шкафа и устраивался на доске у стены, на письменом столе уже могла спать только одна из девочек, что было безопаснее, а остальные двое – на полу. Всё принималось за хорошо. Были мы сыты и вместе, а это после разлуки и всех мытарств было большим счастьем. Так мы прожили первую зиму. Дети посещали школу и учились хорошо. Отличницей была, как в Сибири, так и в Вильнюсе, наша Сарра, но грянула беда. Внезапно весной Сарра заболела. Подкрадывалась эта жутко-страшная болезнь исподтишка. Однажды за обедом Саррочка сказала: «Что-то мне трудно глотать». На следующее утро она мне сказала: «Мама, я бы не пошла в школу, чувствую себя не совсем хорошо, но у нас сегодня контрольная работа по русскому языку и, если я не приду, могут подумать, что я не готова к этой работе». Она быстро собралась, а я взяла ее портфель и проводила ее в школу, но вскоре после этого Саррочка – бледная, молчаливая вернулась из школы в сопровождении нескольких учеников и учениц. Мы – я и отец – увидели, что с Саррочкой творится что-то ужасное. Она лежала вытянутая, молчаливая, ни на что не жаловалась, но не могла глотать. Недалеко от нашего жилья известный невропатолог принимал больных. Я ворвалась в эту приемную и стала умолять доктора идти со мной и помочь моей заболевшей дочери. Доктор отказывался, мотивируя тем, что в очереди ждут многие больные, но я пала на колени, ухватилась за полу халата врача и продолжала умолять. Врач и больные, видя мое горе и отчаяние, а также невозможность отделаться от меня, согласились: больные – ждать, а врач – идти со мной. Придя в нашу убогую комнату, врач уселся у кровати, где лежала семнадцатилетняя красивая девушка с роскошными каштановыми волосами и почти не могла говорить. Все же из терпеливых расспросов врач узнал, что однажды на школьном вечере, танцуя в новых туфельках, она почувствовала укол в большой палец ноги. Врач очень тщательно осмотрел этот палец и заметил маленькую точку, всё понял и, погладив Саррочку по голове, вышел из комнаты, за ним поспешили я и мой муж. Профессор сказал нам, что Сарра смертельно больна, что у нее столбняк, и дал направление в больницу. Имея свою больницу, он, несмотря на наши упрашивания, отказался ее принять.

Муж остался у кровати своей дочери, а я, как бешеная, мчалась из одной больницы в другую с этим направлением, а в больницах, прочитав это направление с диагнозом, отказывались ее принимать, Я попала в больницу Красного Креста, где в коридоре встретилась с человеком в испачканном в крови халате и с засученными рукавами. Он остановился, прочитал направление, посмотрел на меня, обезумевшую от отчаяния, и сказал стоящей рядом с ним женщине в белом халате что-то по-еврейски, тут же дал указание, и двое санитаров вместе со мной поехали за больной Саррочкой. Приехав домой, я застала мужа, пытавшегося дать Саррочке крохотные кусочки шоколада, но и этого она не могла проглотить. Она отказалась, чтобы ее отнесли к машине на носилках, хотя ходить уже не могла, и, поддерживаемая отцом и санитаром, волокла свои ноги сама. Добрались до больницы, Саррочку внесли на носилках и поставили на [нрзб.]. Ее окружили сестры, и одна сестра с машинкой для стрижки волос пыталась остричь Саррочку, на что Саррочка не соглашалась. Начался шум, а я упрашивала обеих. На этот шум внезапно пришел тот врач, который распорядился о приеме Сарры в больницу. Как впоследствии я узнала, он был главврачом и зав. этим отделением. Он нагнулся к ней и стал руками разбирать и осматривать локоны волос Саррочки, после чего он велел отнести Саррочку в назначенную палату нестриженной. Дали нам отдельную палату, где я прожила у кровати моей страдающей девочки сорок шесть дней в борьбе за ее жизнь. Я неотлучно ухаживала за ней днем и ночью в борьбе со смертью. Молилась, постилась, кушала только кое-что после захода солнца один раз в день. Саррочка иногда теряла сознание и тогда передо мной лежала с полуоткрытыми глазами и чуть-чуть приоткрытым ртом, как восковая кукла, но очнувшись, она стонала, и я слышала только: «Oй, голова, ой, спина, ноги, руки». Я еле успевала укладывать на нее то грелки с теплом, то с холодом по указанию врача. С первого вечера ей делали противостолбнячные уколы, как видно, очень болезненные, так как Саррочка сопротивлялась и не хотела ехать на эти процедуры и просила: «Мама, мамочка, не отдавай меня».

A я, вопреки ее мольбам, помогала уложить ее и дать увести, понимая необходимость в этом. Оставаясь в палате одна, я горячо молила Всевышнего о ее спасении, но, по возвращении Саррочки в палату, опять повторялись стоны и потеря сознания.

Врачам после некоторого времени удалось вырвать Саррочку из рук смерти от столбняка, но у нее началось воспаление мозга – вторая страшная болезнь. Борьба за ее жизнь продолжалась. Были консилиумы знаменитых специалистов. Однажды после консилиума мне дали понять, что полноценным человеком Саррочка уже не будет и что смерть для нее не хуже жизни. Я с ужасом закричала: «Нет, нет и нет!» Хоть любая, но живая. Было назначено лечение, я выполняла все указания врача в отношении ухода за больной, и, Божье Чудо, – болезнь начала отступать, но началось воспаление нервных корешков. Болезнь очень мучительная, но жизни не угрожающая. Профессор иногда в самое неурочное время являлся в нашу палату, беседовал с Саррочкой и говорил мне, что сам не верит свершившемуся чуду с Саррой, а именно: «Она видит, слышит, помнит и на все толково отвечает».

Однажды при таком посещении профессор предложил мне отпуск домой на несколько часов, заверив меня, что он свободен и охотно побудет эти часы с Саррой. Саррочка явно выздоравливала, я уже сильно истосковалась по мужу, детям и дому, и я согласилась. Придя домой, я первым делом пожелала помыться, но, когда снимала платье и белье, мне показалось, что я сняла вместе с этим и свою кожу, до того я была исхудавшая и измученная, но счастлива надеждой на скорое возвращение домой вместе с нашей дочуркой. Возвратившись в палату, я еще застала профессора, сидящего у кровати заснувшей Саррочки и о чем-то глубоко задумавшегося. Под влиянием нахлынувших воспоминаний, профессор откровенно рассказал, что его молодая жена – русская фронтовая подруга и что его первая жена и вся семья погибли от рук фашистов. Я же также могла рассказать, что я и муж мой тоже потеряли всех, а уцелели мы и дети наши только потому, что за считанные часы, до прихода гитлеровцев нас выслали как бывших богачей. Осталась в живых моя младшая сестра Двора Бен-Давид, урожденная Сегаль, жившая в Израиле, ныне живущая со своей семьей в кибуце Ейн-Харод.

Хочу отметить, что в отцовском доме мне были привиты добросовестность, порядочность и чувство уважения к людям вообще и в частности – к старшим. В доме моего незабываемого мужа-друга эти качества под его влиянием еще более окрепли. Мужа моего считали умным и добрым, и таковым он, действительно, был. К нему часто приходили люди за советом и говорили: «Ты Исаак, умный». На что он отвечал: «Когда Бог помогает, то человек умен, без Его помощи умным быть нельзя». Он всегда старался помочь каждому советом и деньгами, в особенности людям бедным. Меня же Всевышний одарил многими дарами. Из них также Божьим даром в том, что я всегда пользовалась уважением людей. Уважал меня и профессор за мою безграничную материнскую любовь, энергичность и самоoтверженность. Наша дружба крепла, крепло и уважение друг к другу, а в моей семье еще и безграничная благодарность за спасение Саррочки. Вскоре после этого Саррочку выписали из больницы, и ее отец унес ее на руках к машине. Весила она тогда только сорок два килограмма, в то время как при поступлении в больницу вес ее был 56 кг. Началось ухаживание и лечение дома. И с помощью Всевышнего Саррочка крепла и поправлялась быстро. При выписке из больницы нам было сказано, что продолжать учебу в школе Сарре можно будет только через несколько лет, на что Сарра не соглашалась. На лето мы сняли маленькую комнатку на Рижском взморье и отправили Сарру на дачу, и это очень помогло выздоравливающей. Она просто расцвела, и там, на взморье встретилась с Сеней Нахимовским, ставшим потом ее мужем.

Вернувшись домой к осени, она заявила, что хочет идти в школу. Школа, в которой, она училась до болезни, с понятием отнеслась к этому и, хотя она не успела закончить предыдущий учебный год, ее перевели по годовым оценкам в 11 класс, так как она была отличницей. Впоследствии она окончила с отличием не только школу на аттестат зрелости, но и техникум, уже вторично будучи в Сибири, а вернувшись в Ригу, поступила и кончила хорошо Рижский гос.университет, будучи уже матерью двух детей.

Итак, все перенесенные ею страшные болезни не оказали, С/Б, зловредного влияния на ее умственные способности. Но спустя почти два десятилетия, уже живя в Израиле и будучи матерью троих детей, работая инженером, наша Сарра начала страдать болезнью спинного мозга. По предположениям специалистов, сказались пункции спинного мозга во время ее страшных болезней в молодости. Не помогли ей специалисты нашей страны при всех их стараниях. Наша Сарра теряет возможность ходить. Она инвалид, но продолжает работать инженером, вести свой дом да еще вместе со своим мужем Сеней помогать своим детям и прекрасным внукам.

Возвращаюсь к рассказу о нашей жизни в Каунасе. Наступила следующая весна. Было сильное наводнение в Каунасе. Мы жили поблизости от гостиницы «Вильнюс», и нас переселили в гостиницу, предварительно подняв все возможное из мастерской и мoей комнаты как можно выше. Вода затопила помещение на полтора метра. Спустя короткое время, моего мужа и его оптическую мастерскую перевели в г. Вильнюс. Там мы уже частично в кредит и при прочих долгах купили вместе с еще одной семьей пятикомнатную квартиру. Муж в этой семье был пожилой еврей, а его молодая жена – немка, у них была маленькая дочка и прислуга. Квартиру мы по жребию разделили так, что у них и у нас было по две комнаты, а пятая комната, кухня, ванная и туалет были общими. Жили мы дружно и всем были довольны. Меня и мою племянницу Сарру оформили на работу по массовому монтажу очков. Сарра категорически отказывалась продолжать учебу и охотно пошла работать. На работе встретилась со своим будущим мужем, вышла замуж, заимела дочь и теперь она уже бабушка, живет со своей семьей в Израиле, и они счастливы. А я с мужем-другом, немного отдохнув, решили искать, не остался ли кто-нибудь из родных или их детей после этой страшной катастрофы.

С трудом собрали некую сумму денег, и я поехала в бывший мой городок Зилупе. Но на участке, где стояли два наших дома – дом родителей и дом моей сестры – я нашла только цементный остов нашего колодца. Жившие напротив нас русские соседи сообщили мне, что все мои погибли и также кое-какие сведения об их мучениях и смерти. Они предложили мне маленький сверток, в котором хранились браслет, кольца и прочие украшения моей мамы, но я с ужасом и содроганием отказалась от этого. Не за этим я зашла в их дом. Видя мое отчаяние, они рассказали, что в первые дни прихода гитлеровцев, они собрали на городской базарной площади почти всех молодых евреев, и среди них был и мой брат Нотель. Всех их погнали в тюрьму, откуда на тюремный двор выводили под сильным конвоем маленькими группами человек по 20 и расстреливали. Был случай, когда один из этих несчастных, некий рыбак, схватил на тюремном дворе лом и в лютой ненависти успел уложить нескольких немцев и тюремщиков. Всех других евреев вскоре после этого согнали в гетто. Там они голодали, страдали от болезней, страхов и издевательств. Мои русские соседи рассказали, что моя мама осенью украдкой приходила на бывший наш огород-сад с палочкой и копалась в промерзлой земле в надежде найти хоть маленькую картошечку, яблочко или сливу. По их словам, они бы подали маме хоть кусок хлеба, но боялись. Было объявлено, что каждый, кто поможет евреям хоть чем-нибудь, будет сам расстрелян.

Через некоторое время все гетто било ликвидировано. Я продолжала бродить, искать и расспрашивать. На окраине городка Зилупе меня окликнул и позвал к себе старик-старовер, сидевший на завалинке своей избы. Назвал он меня Абрамовной, ибо знал имя моего покойного отца. Усадил меня на завалинку и рассказал о страшной гибели и муках моего отца и еще 11 евреев, и в их числе мальчика 12 лет, приехавшего к родителям поездом, но попавшим в лапы этих мерзавцев-людоедов, которые вели эту группу евреев, якобы на работу, а на самом деле на расстрел. Рассказал он мне еще, что несколько дней до этого моего отца группа хулиганов мучилa и пыталa. Ему щипцами выдергивали бороду и издевались. Еще рассказал он мне, что вся эта группа евреев расстреляна за городом, где были ямы, из которых горожане брали глину для построек и печей. У одной из этих ям их и расстреляли и всех, и убитых и раненных, еще живыми втолкнули в яму и чуть-чуть присыпали землей, а сами палачи с песнями поехали в город, но вскоре вернулись. Оказалось, что на дороге им попалась дохлая лошадь. Собрав труп лошади, привезли и побросали кости лошади поверх свежей могилы наших святых мучеников. Опять присыпали слегка землей и ликующими поехали в город.

На мой вопрос, откуда он знает все подробности, он просто ответил, что из любопытства сам с еще некоторыми присутствовал при этом, ибо это не запрещалось. Между прочим, он назвал, кроме моего отца, еще портного Береля, Залмана Лифшица и еще некоторых.

Созвонившись с мужем и получив его разрешение, я с помощью тех немногих евреев, вернувшихся в Зилупе после эвакуации, получила в аптеке необходимое: как-то перчатки, карбол и прочее, и вскрыли яму-могилу. Все оказалось в точности, как рассказал этот старик. Осторожно сняли лошадиные кости и еще немного земли. Перед нашими глазами лежали и полусидели, как живые, скелеты людей. Притом почти у всех были открыты рты, Мы предполагали выбрать их целыми и каждого уложить в приготовленный ящик, но это оказалось невозможным. При прикосновении к трупам, они распадались, и нам пришлось собрать их всех, вместе с землей, пропитанной их кровью и жизнью, в большие общие ящики. Моего дорогого отца я не увидела или не узнала, но мы явно различили детский труп того мальчика, а также некоторые предметы, свидетельствующие о том, что всё, рассказанное этим стариком, верно на все 100%.

Так, к примеру, мы нашли какую-то полуистлевшую бумажку на имя Залмана Лифшица, а также футляр металлический от очков, на котором была указана наша оптическая фирма и адрес с именем Димант И. Г. Сомнений больше не было. История этого футляра для очков такова: я вышла замуж за оптика и для своего любимого отца мой муж-друг изготовил наилучшую пару очков. Отец мой в синагоге читал [Тору], и Берл-портной был одним из слушателей. Он-то и попросил моего отца достать и для него такие же очки. Его просьба была выполнена, и теперь при вскрытии этой для нас святой могилы, я нашла футляр с именем и адресом нашей фирмы в Даугавпилсе по Солнечной № 27. Вынули мы из этой могилы всё вместе с землей, уложили в ящики, а я под диктовку одного из присутствующих евреев сказала кадиш, зажгли свечи и, обезумевшая от горя и страха, я вместе со всеми поехала на еврейское кладбище хоронить наших святых мучеников.

Кстати, хочу рассказать историю основания этого кладбища: в городе Зилупе не было еврейского кладбища, и мертвецов возили в г. Люцин за 30 км. Мой покойный отец был очень деятельным и энергичным, и он стал собирать средства и разрешения на покупку участка для еврейского Кладбища. Дело это было нелегким, но мой покойный отец сам жертвовал в фонд этого дела много денег и собирал среди евреев их пожертвования.

Часть денег была выручена от продажи мест на кладбище еще живущих евреев. Мой покойный отец первым купил два места для себя и своей жены. Зилуптяне знали точно эти два места, и тогда на этом месте была вырыта общая могила, в которой мы и похоронили останки наших святых мучеников. Могилы моей дорогой мамы и всех других, погибших в гетто, мне не удалось найти. Рассказали мне, что их уничтожили в 3-x км от городка и там закопали в приготовленных рвах. Но ничего обнаружить не удалось, ибо, по рассказам многих бывших наших сограждан, гитлеровцы перед отступлением специальными машинами выравнивали и утрамбовывали почву, так что никаких следов не осталось. O гибели моей невестки Нехамы, жены моего брата Нотеля, и их трехлетнего сына Якова мне в Двинске рассказали, что они погибли во время детской акции в г. Двинске. Наша Нехама была единственной взрослой среди всех детей разного возраста, шедшей со своим трехлетним мальчиком на руках на гибель. Мне говорили, что в каком-то американском альманахе был снимок этого траурного шествия. Нехама не отдавала своего мальчика одного на уничтожение и была уничтожена вместе со своим ребенком. O гибели других родных мне ничего не удалось узнать.

Советская власть ни нам, ни другим бывшим репрессированным не прощала наше буржуазное происхождение. Начались аресты и высылки, и мне на одном из очередных вызовов в НКВД было сказано опять: будете там, где были. У наших обеих Саррочек были женихи, и мы спешно справили у себя дома в течение двух дней две хупы, и мой, ныне покойный, муж и друг бежал и скрывался, скитаясь по свету. Недолго жил в Грузии – в Кутаиси, куда к нему приехали Сарра с мужем Сеней М.С., ибо он должен был тоже скрываться. Там Саррочка стала беременной и вернулась ко мне в Вильнюс, был выкидыш. Наше положение было жутким и морально и материально. Спустя некоторое время меня и моих детей заключили в тюрьму, причем Генечку, которой стало 16 лет и 3 дня как взрослую поместили отдельно с малолетними уголовниками, а меня, Сарру и Итэллу – с другими женщинами – спекулянтками, проститутками и самогонщицами в другом корпусе тюрьмы. Тогда быстро вернулись мой и Сарры мужья. Начали о нас заботиться, приносить передачи мне с Саррочкой и Итэллочкой отдельно, а Генечке тоже отдельно. Но однажды у них приняли передачу только для нас, а передачу для Генечки не взяли, сказав, что ее уже нет в тюрьме. У моего мужа вырвался стон раненого зверя и, возвращаясь автобусом домой, он стонал так, что люди оборачивались и сочувственно смотрели на него. Так глубоко было горе отца 16-тилетней дочери.

Очнувшись от первого удара и узнав, что Генечка отправлена в Сибирь без вещей, в летнем полотняном платьице и в тапочках, мой муж вместе с мужем Сарры – Сеней М.С. отправили вслед за Генечкой брата Сени – Мишу. Собрали ему с собой некую сумму денег, чтобы он мог купить Генечке хоть полушубок и валенки. Это и спасло Генечку от верной гибели. Кроме этого, Мише удалось о перевести Генечку из Долгого Моста в село Абан, где была средняя школа, куда Генечка поступила учиться, а также устроил Генечку в семье ссыльных за плату, купил ей необходимое, а сам, будучи в Сибири, посетил своего брата Давида, отбывавшего 10-летний срок. Ныне, С/Б, и Миша, и Давид со своими детьми и внуками счастливо живут в Израиле. Мой покойный муж и муж Сарры остались в Вильнюсе, т.к. оказалось, что мой муж высылке не подлежит, он отбыл свой срок в лагере и свободен, а я и дети наши высылаются в Сибирь, ибо мы осуждены на поселение сроком на 20 лет. После семимесячного пребывания в тюрьме мы были высланы в Сибирь вторично и, так как Генечка уже жила в Абане, нам после упорных просьб разрешили остаться на поселение в селе Абан. Это уже было для нас счастьем.

Началась опять борьба за существование. Дети учились, а я последними силами вела свое несложное, но тяжелое хозяйство. Жили опять в разлуке с мужьями, жили письмами и надеждами на встречу. Были разные тяжелые переживания и среди них – тревога и страх, когда в Москве началось пресловутое дело врачей – «дело убийц в белых халатах». В Абан прибыло много евреев-москвичей в ссылку. Это были семьи тех арестованных евреев, занимавших высокие посты. Все дрожали и боялись погромов или высылки в Биробиджан. Приехали к нам мой и Сарры мужья, но не остались в Абане. Во-первых, чтобы не отняли у них паспорта и не сделали бы и их ссыльными, во-вторых – в Абане не было для них работы. Они уехали и устроились работать в г. Канске. Сначала – в мастерской, где они производили пластмассовые скатерти, платки, салфетки и прочее. Этой специальности мой муж научился у специалиста в Москве за деньги перед приездом в Сибирь. Потом они открыли оптическую мастерскую.

И опять свершилось чудо. Умер Сталин. Мы все ожили, вздохнули свободно. Помню, как я отпускала Итэллочку в школу и повязывала ей красный пионерский галстук, на сей раз обшитый черной траурной лентой, но ни я, ни мои дети траура не чувствовали, а Итэлла просто прыгала и хохотала от радости до тех пор, пока до нее дошли мои уговоры и разъяснения о том, что ее поведением она навлечет на нас беду. Успокоившись, она пошла в школу на траурный митинг. Началось послабление режима для ссыльных и, когда после окончания школы мои дети Сарра и Геня вместе с одной латышкой и двумя одноклассниками-немцами попросили разрешения поехать в Канск и Красноярск для продолжения учебы в высших школах, им это было разрешено, но отправлены они были под конвоем.

Сарра осталась в Канске и поступила в гидролизный техникум, а Геня и остальные приехали в Красноярск и поступили в Институт, но, опять-таки, они были взяты на учет в НКВД и должны были еженедельно отмечаться. Все же ослабление режима для ссыльных продолжалось. И весною, когда Сарра родила дочь Шулю, и я попросила разрешения на переезд к мужу и детям, мне это было разрешено. Собрав свои монатки, мы с Итэллой переехали в Канск. Началась более или менее нормальная жизнь. Мы купили маленький домик. Я из простой марли сшила занавески, развела цветы в палисаднике, навела кое-какой порядок и уют. Сарра родила сына Гришу, закончила с отличием техникум и получила разрешение на выезд в г. Ригу Латвийской ССР. Вместе с Сеней М.С. и детьми они уехали в Ригу, где Сарра поступила и окончила Рижский Гос. Университет. Спустя некоторое время мой муж, я и наша Итэлла тоже покинули Сибирь и вернулись из второй ссылки.

Спокойно мы не жили. Нас в Риге не прописывали. Прописались мы в Икшкиле. Это было в 23 км от Риги, но жили, работали и учились в Риге. Было трудно и опасно. Геня осталась в Красноярске, чтобы закончить институт. В Риге мы узнали, что есть лазейка уехать в Польшу, а оттуда – в Израиль. Это стало целью нашей жизни.

Чтобы добиться этого, нам предложили фиктивно выдать Геню замуж за человека, имеющего право на репатриацию в Польшу, что мы и сделали. Человек этот, хоть и еврей, но оказался подлецом. При первых трудностях, он подал на развод, мотивируя тем, что дочь наша Геня – религиозная и зажигает свечи в канун субботы, чего он не может переносить. В Советском Союзе это был повод, достаточный для развода. Получив развод, наш мошенник уехал, забрав у нас не только имя и честь нашей дочери, но и все то, что мы накопили и сохранили для будущей свободной жизни. Мой покойный муж, глава нашей семьи, не вынес этих ударов и скоропостижно скончался от инфаркта.

Началась моя борьба не только матери, но и заменяющей отца. Выхода не было, а жить было надо. Слово «надо» – магическое, и делает чудеса. На днях мы уже отметили 21-ю годовщину смерти нашего незабываемого отца, мужа-друга. Помнили и помним его завет: решиться жить на своей Родине, что мы и выполнили. Почти вся наша семья сейчас в Израиле. Объясню, почему почти вся семья, а не полностью: нашей дочери Гени нет с нами. После ее фиктивного брака, разведенная, репрессированная, да еще вдобавок сирота и бедная. И не находился ни один парень-еврей, согласный связать свою судьбу с судьбой Гени. Но на большом заводе, где она работала инженером и была на очень хорошем счету, не сходила с доски почета, за ней начал ухаживать молодой латыш из хорошей семьи, который из-за Гени развелся с женой-латышкой, оставил в Латвии мать, братьев и всех родных, а также свой хутор с двухэтажным домом и уехал с Геней и их сыном в Израиль. Здесь – в стране, наткнувшись на бюрократизм и прочие трудности, да еще вдобавок ему казалось, что такое безразличие к нему и его семье связано с тем, что он нееврей. В результате всего этого у него сдали нервы, и он решил уехать. Переживаниям моей дочери Гени не было конца. Ехать с мужем, оставив в Израиле всю семью и нарушив завет отца, она не решалась, но и отпустить преданного мужа и отца их ребенка она тоже не решалась, тем более, что этот человек в Латвии оставил всех и всё из-за нее.

Она мучительно страдала и, когда обращалась ко мне с вопросом, как быть, я вынуждена была молчать. Не смела я ей сказать, чтобы он уехал, а она – моя дочь, оставалась бы. Ведь не могу я ей заменить мужа, а ее ребенку отца. Ребенку отец нужен так же, как и мать. Мое молчание было понято, как согласие. И они уехали. Живут они в любви и дружбе и растят своего сына, но, к сожалению и боли, не в Израиле. Они любят Израиль и всю нашу семью и часто нас навещают. Наша дочь Геня не забывает, что она еврейка, и в канун субботы она зажигает субботние свечи и отмечает наши праздники, а ее муж заявляет: «Я в шаббат не работаю», — несмотря на то, что его компаньон – еврей говорит, что он работает и ему советует.

Хочу вернуться к нашей жизни и борьбе в Риге Латв. ССР после смерти нашего незабываемого мужа и отца. Прописку в Риге я и мои дети могли получить лишь при наличии своей жилплощади, т.е. своего дома или квартиры. Я продала буквально все мало-мальски ценное и купила квартиру. Геня поступила работать инженером на крупный светотехнический завод, а Итэлла – в свои 18 лет, дабы получить направление (комсомольское) для поступления в институт, поступила работать на завод простой работницей. Старшая дочь Сарра со своим мужем Сеней и некоторыми отважными борцами за выезд в Израиль продолжали борьбу.

Недолго длилось наше благоустройство. Пришла новая беда. Квартира, которую мы купили, была лишь четвертью дома, принадлежащего еще двум евреям. Один из них оказался замешанным в валютных делах, был арестован, водворен в тюрьму, и там на допросах, как видно, был бит и подвержен страшным пыткам, так что через короткое время еврей был возвращен семье, но уже мертвым. Все его имущество было конфисковано, в том числе и половина дома, состоящая из двух квартир. Вторая половина дома, в которой мы имели свою квартиру и еще одна еврейская семья – свою квартиру, оказались мешающими, как бельмо на глазу. Недолго думая, советская власть подала в суд и на нас, требуя доказать, на какие средства, т.е. на какие трудовые доходы я купила эту квартиру, Начался изматывающий судебный процесс и, несмотря на все справки, документы и показания, суд вынес приговор лишить нас этой квартиры. Этот приговор был явно незаконным, и суд нашел нужным смягчить приговор тем, что нам была предоставлена другая квартира в другом районе, гораздо худшем во всех отношениях.

Нас переселили, но я не прекратила борьбу за справедливость. Писала и требовала пересмотра нашего дела в течение 4 лет. Получала многочисленные отписки, что все было законно и приговор суда остается в силе. Я с этим не мирилась и продолжала стучаться во все двери. Не в моей натуре останавливаться на полпути. И, с Божьей помощью, свершилось чудо. Добилась и я победы. Дошла моя жалоба до Генерального прокурора СССР тов. Руденко и, по его требованию, наше дело было пересмотрено. На сей раз мы не добавили ни одну справку, ни один документ, и показания на суде мои и моих детей были те же, что и на первом судебном заседании, но на сей раз решение суда было прямо противоположным. Было постановлено вернуть нам нашу квартиру как законно приобретенную, но вернуть нам уже ничего не могли. Прошли 4 года, и наш дом был перестроен в детсад. По решению суда нам была выплачена сумма денег, уплаченных нами при покупке квартиры. Это было большим достижением. Дочь моя Итэлла училась заочно и работала инженером в Латкомунпроекте, где давали участки служащим для постройки дач на Рижском взморье. И, так как ее муж Виктор был строителем, и деньги у нас были, полученные за квартиру, то быстро, в течение летних месяцев, Виктор вместе с рабочими построили очень красивую дачу. Главное было в том, что нам не приходилось волноваться при частых проверках, на какие средства стоится дача. У нас были документы о получении денег через суд за бывшую нашу квартиру.

Мы много все работали на участке. Засадили фруктовые деревья и ягодные кусты, а также всевозможные цветы. Часть участка была превращена в огород с насаждениями клубники и малины. Я, живя на даче, не была дачницей, а была огородницей и садовницей, а Виктор с Итэллой, вернувшись с работы, также принимались за работу на участке. Работали мы все много, но зато всё прекрасно росло и цвело. Наш участок стал образцовым и показательным.

За это время старшая дочь Сарры и Сени (М.С.) – Шуля окончила среднюю школу и подала документы в институт. Но так как ее родители были уже отказниками из-за желания выехать в Израиль, то мой зять Сеня (М.С.) был вызван в МГБ, где ему предложили отказаться от своего намерения выехать в Израиль. Тогда его дочь Шуля будет зачислена студенткой института. Сеня (М.С.) отклонил их предложение, и Шуля была исключена из института. Начались преследования и угрозы, и тогда Сеня, Сарра и их семья вместе с еще отважными борцами за выезд в Израиль пошли на пролом, рискуя быть арестованными и сосланными в Биробиджан на гибель и прозябание, но победа, с Божьей помощью, была за ними.

Стучавшиеся и требовавшие права на выезд в Израиль, пробили брешь. И в апреле 1971 года Сеня и Сарра со своими тремя детьми уехали в Израиль. Прибыв в страну, они выслали вызов Гене с ее семьей и мне с семьей Итэллы. Мы все подали документы в Овир и стали ждать. Продали дачу. Вырученная сумма денег стала нашей материальной базой, чтобы ехать в Израиль, но получилась осечка. Мы все, т.е. Геня с мужем и сыном 2 лет и семья Итэллы и Виктора с их 10-летним сыном и мною, подали документы в Овир одновременно, но семья Гени получила разрешение на выезд, а семья Итэллы с Витей получили отказ. И начались мытарства и муки, хорошо известные всем отказникам. Писали, ездили в Москву, принимали участие во всех демонстрациях и голодовках и получали отказ за отказом в течение полутора лет.

Положение семьи Итэллы и Вити Гурьевых осложнялось еще и тем, что им приходилось бороться за выезд в Израиль не только с советской властью, но и с семьей Виктора. Его отчим – нееврей, коммунист и персональный пенсионер, ныне покойная мать-еврейка, тоже была коммунистка и персональная пенсионерка, брат – подполковник и вся семья – коммунисты – все они чинили нам всевозможные препятствия. Как мы все боролись за наше право на выезд, так родители и вся семья Виктора боролись против нашего выезда. Не так из-за любви к нам, как из-за боязни того, что наш выезд в Израиль причинит вред их коммунистической семье. Невозможно и ни к чему перечислять все беды, нами пережитые, но с помощью Всевышнего свершилось чудо. Получили и мы разрешение на выезд. Спешно заказали билеты, сдали багаж и готовились к отъезду, но при очередном посещении Овира, нам было подсказано, чтобы нас не стало, чтобы мы сразу же уехали, иначе мы никогда не уедем, ибо отчим Виктора и его брат добиваются нашей задержки. Услышав такое, мы под шумок ноябрьских праздников – 6 ноября 1972 года уехали без билетов. Как безбилетники, мы ехали со многими пересадками, платили коньяками, виски, бальзамом и деньгами. Измученными, но счастливыми добрались до Вены и в ту же ночь вылетели на Родину,

Прибыли 9 ноября 1972 г. Нас устроили в ульпане Мирамор, где мы после всех мук и переживаний почувствовали себя счастливыми. Я, ходившая в изгнании всегда с опущенной головой, выпрямилась. Стала ходить с гордо подмятой седой головой и смотреть людям прямо в глаза с верой и надеждой на все хорошее.

Продолжаю надеяться и по сей день. Живя в ульпане Мирамор, мы столкнулись с добрыми отзывчивыми людьми, которые окружили нас вниманием, заботой и теплотой. Мы почувствовали себя дома, а в этом уже счастье. С искренней благодарностью вспоминаю директора нашего ульпана Бени Дотана, весь коллектив служащих и учителей, которые всеми силами и возможностями старались нам помочь узнать Страну, хоть немного изучить язык иврит и искать работу. Устроиться на работу Виктору и Итэлле помогли родные и друзья, после 4-5 месяцев они оба начали работать. Было нелегко. Как всякая акклиматизация, врастание в жизнь – вещь нелегкая, но понемногу приспособились, работали, продолжали изучение иврита, боролись, как могли, и с бюрократией, и с прочими неполадками и обидами, и выжили. Квартиру мы получили хорошую и живем в ней по сей день. Но работой судьба моих детей Виктора и Итэллу не баловала. Много им пришлось пережить и несправедливостей, и обид как новым олим. Но и это всё позади.

Свет не без добрых людей. Строительное предприятие «Явнэ», на котором работал мой зять Виктор, обанкротилось и ликвидировалось. По пресловутой установке «кто пришел последним, уходит первым», Виктор одним из первых был уволен после 4 лет работы и по сей день все еще не получил ни за последнее время работы, ни отпускные ни всего прочего, ему полагающегося. И был Виктор безработным почти полгода. Было это три с лишним года тому назад. Однажды, в клубе Наамат выступал с лекцией на предвыборном собрании уважаемый Йосеф Текоа – президент Университета им. Бен-Гуриона. Я коротко, но четко написала о нашем положении и передала ему мою просьбу. Через короткое время получила ответ с обещанием сделать все возможное. И сердечное ему спасибо. Свое обещание он выполнил. И с его содействием Виктор получил работу, на которой продолжает работать и по сей день.

Не лучше обстоят дела и в отношении работы у моей дочери Итэллы. Начала она работать как инженер у частника, где проработала 4 года. Натерпелась она там всевозможных несправедливостей и обид, в особенности со стороны своих сослуживцев по работе, злых, завистливых и некорректных женщин. Как ола хадаша, она вынуждена была выслушивать разные колкости и сплетни, но терпела и старалась ужиться, надеясь, что и это пройдет, но положение в стране с работой ухудшилось, и она была уволена. После этого она опять устраивалась и работала у частника. Работая в последнее время у частника, oна заболела и, по состоянию здоровья, бывала вынуждена пропускать дни и часы работы. Это ее шефа не устраивало. Когда началось, приблизительно полгода тому назад, сокращение служащих из-за безработицы, была уволена и Итэлла. Она получает по безработице. А за это время проделала хирургическую операцию. Это было необходимо и неизбежно. Теперь она здорова, ищет работу и мечтает получить работу не у частника.

Но теперь, в связи с общей ситуацией в стране, без протекции эта мечта почти несбыточна. Но мы надеемся. Поживем, видно будет. Лишь бы здоровья и мира.

Вот и теперь, после почти шестимесячного перерыва, Итэлла приступила к работе, но работа временная. Работать там необходимо 10 часов в день плюс два часа – транспорт. Так что она уходит из дома в 7 утра и возвращается – в 7 вечера. Это нелегко.

Я, Димант Фейга, урожденная Сегаль, рождена в большой хорошей, многодетной, ортодоксальной еврейской семье в 1901 году в небольшом городке Зилупе, ныне Латв. ССР. Теперь мне почти 80 лет. Мало помню свое детство и юность, очевидно это затушевано потрясениями и переживаниями дальнейшей тяжелой жизни. Все же помню, что я с другими еврейскими детьми ходила в школу за несколько километров от городка и что по дороге при возвращении домой, русские школьники затевали драки и избивали еврейских мальчиков. Девочкам доставалось меньше, а меня лично никогда не ударили. Причина была в том, что я хорошо училась, особенно хорошо по математике (арифметике).

Бывало, что, когда я приходила в школу с решенной задачей со многими вопросами, меня брал на руки самый высокий ученик нашего класса – Павел для того, чтобы я могла начать писать действия и вопросы задачи с самого верха классной доски и всем разъяснять. Поэтому я и пользовалась защитой своих соучеников.

Помню также, когда я была уже почти взрослой и была в компании, где большинство парней и девушек были нерелигиозными и, заходя в ресторан, ели трефные блюда, то для меня (соблюдавшей кошер), заказывали клубнику со сливками и сахаром. Помню также, когда парни и девушки, дожидаясь меня у нашего дома, обычно по пятницам вечером, чтобы вместе идти куда-нибудь, закуривали. У нас в родительском доме была установка, чтобы никто из детей не уходил из-за стола до окончания трапезы в канун Субботы. Бывало, что покойный папа, זיכרונו לברכה, увидев курящих, призывал меня к окну и говорил: «Фейгеле (так меня звали в родительском доме), видишь, эти ничтожества курят в Субботу, а мы – верующие – будем за это отвечать». И так оно и было. Оправдалось пророчество моего уважаемого отца. Он погиб от рук гитлеровских мерзавцев страшной мучительной смертью.

Я помню себя участницей в драмкружке. Мы часто ставили спектакли и всегда пользовались большим успехом. Я с успехом выполняла важные и ответственные женские роли. Сборы всегда были большими, и мы на эти средства основали довольно большую библиотеку, поддерживали сильно нуждающихся согорожан, например, больного туберкулезом легких молодого шамеса синагоги. И запомнился мне случай, когда в бедной еврейской семье забеременела девушка и ее жених собирался покинуть и ее и город из-за отсутствия «мадан», а наш драмкружок выручил. Собрались и быстро прорепетировали пьесу, поставили спектакль. Сбор был колоссальный и успех тоже. Вырученная сумма была вручена молодой паре. Была хупа, была семья, и все обошлось хорошо.

Но помню также и первую пощечину от любящего отца. Пощечину, полученную мною за то, что я собиралась участвовать в спектакле, не предусмотрев, что это было бы в один из 9 дней перед תשעה באב. Пощечину от отца, такого любящего и нежного, который, проходя через мою комнату из своей комнаты, проходил в носках, неся свои ботинки в руках, чтобы не тревожить меня. Думаю, что это достаточно характерно. Из родительского дома я вынесла привитую мне добропорядочность, стремление исполнять заветы нашей Торы, уважать старых и помогать всем тем людям, кому тяжелее чем мне. Все эти чувства окрепли во мне и у меня в доме мужа-друга, в доме, который стал для меня вторым отчим домом. Мой муж-друг И.Д. был богат, добр и щедр. Имел широкое сердце и широкий карман. В этом отношении и я не отставала, этот хороший навык я имела еще из родительского дома – из отчего дома. Отец мой был общественным деятелем и филантропом. В пользу бедных он сам много давал и этого же требовал от других. Когда пришли злополучные сороковые годы, в далекой холодной Сибири, одна, без мужа с тремя детьми в возрасте 11, 7 лет и полугода я, сама полуголодная, находила силы и время, чтобы помочь тем, кому было еще тяжелее, чем мне.

С 1946 года всё, как в калейдоскопе: встреча с мужем-другом, траур по родным, погибшим от рук гитлеровцев, стройка новой жизни с самого начала, болезнь Сарры, перехоронение дорогого отца и других с ним погибших мучеников, вторая высылка, возвращение со второй высылки, стремление любым путем спастись и добраться до своей настоящей Родины, неудачный трагичный шаг – выдача фиктивно замуж нашей дочери Гени за человека, еврея, имевшего права на репатриацию в Польшу. Но наша цель была через Польшу добраться в Израиль – нашу святую историческую Родину.

К нашему несчастью, человек этот, хоть и еврей, оказался подлецом. При первых трудностях он оставил нас и сам уехал, забрав у нас доброе имя нашей дочери, наши деньги и ценности. Это горе переполнило чашу. Мой муж-друг получил инфаркт и умер в течение 3-x минут. Я же должна была жить и живу во имя наших детей. Я сняла с мертвого пальца мужа-друга обручальное кольцо, надела на свой палец и сказала себе: «До сих пор ты, Фейга, была матерью, а теперь и впредь ты должна быть и отцом». И была я в течение первого десятилетия после смерти мужа-друга и матерью, и отцом.

За это время дети вышли замуж, окончили высшее образование, я же оставила за собой радости и заботы мамы и бабушки. А теперь, С/Б, прибавились и радости прабабушки двух прекрасных правнуков. Но был и остался для нас завет один – Родина. И, как большинству, исполнение этого святого завета легко не давалось, но завет этот был, есть и будет нашей путеводной звездой.

Рискуя быть сосланными в Биробиджан, но идя напролом, первыми добились цели и возможности выезда в Израиль семья Сарры-Сени и их соучастников. С апреля 1971 года они у себя на Родине и счастливы. Борьба за выполнение завета продолжалась и – опять победа. 3 феврале 1972 года получила возможность вернуться на Родину и уехалa семья нашей средней дочери Гени. В СССР тогда остались я с семьей младшей дочери Итэллы. Наша борьба за выезд в Израиль была самой продолжительной и ожесточенной, ибо нам приходилось бороться за выезд в Израиль не только с советской властью, но еще и с родителями и всей семьей-коммунистов родных нашего Виктора. Считаю лишним описывать все пережитое. Через все эти муки прошли, проходят и будут проходить все, стремящиеся на Родину.

И вот, наша семья, с Божьей помощью, дома, на Родине и счастливы.

Так будь же благословенна наша Родина во веки вечные! Аминь!!! В слове «Родина» много любви, тепла и надежд для каждого человека, тем более для еврея, для народа, у которого не было Родины в течение двух тысячелетий, народа, жившего в изгнании и служившего козлом отпущения во всех странах и во всех тяжелых ситуациях, народа, перенесшего на своих плечах погромы, унижения и страдания и, наконец, трагедию гитлеризма, отнявшую у нас 6.000.000 ни в чем неповинных людей только за то, что в их жилах текла еврейская кровь. В числе этих 6.000000 евреев погибли все мои и мужа родные и близкие. Наша семья осталась в живых лишь благодаря тому, что я и дети были в ссылке, а муж в сталинском лагере, а сестра моя Двора Бен-Давид, жившая со своей семьей, уже ныне, С/Б, живущая в Израиле в кибуце Ейн-Харод Ихуд.

В довершение к уже описанным трагедиям в первой части моей работы, отправленной Вам 27 июня 1979 г., я вспомнила и описываю гибель моего родного дяди Якова, брата моего покойного отца. Он жил в г. Дагде Латв. ССР со своей семьей. У них был большой красивый дом, сад, огород и маслобойня. Вот его то – дядю Якова мерзавцы-гитлеровцы и подкараулили в саду-огороде, напали на него с лопатами, вилами и ломами. Издевались, искалечили и изуродованного добили до смерти, а вместо того, чтобы хоть засыпать его труп землей, засыпали его срезанными кочанами капусты. Получилась большая куча, как будто капусты. Родные его искали и не могли найти, пока зловонный, трупный запах не выдал местонахождения зверски убитого дяди Якова только за то, что в его жилах текла еврейская кровь. Еще одной жертвой того ужасного времени был мой бывший учитель Эли. Был он красив, умен и тактичен. В годы моего детства он учил меня не столь языку иврит, сколько читать и понимать молитвы и Пятикнижие. И запомнился мне он, как он меня хвалил перед моим отцом, что я правильно перевожу отрывок. Это доставляло радость и моему отцу, и моему учителю Эли, но больше всех мне – маленькой девочке. Будучи в городке Зилупе, моем бывшем родном городке, разыскивая и расспрашивая, я узнала о муках смерти моего учителя Эли. Oн, как и всякий человек, хотел жить и, когда он попал в лапы гитлеровцев-людоедов, они ему предложили, если он хочет спасти свою жизнь, пробежать по раскаленному рельсу босиком определеннее расстояние. Он, терпя нечеловеческие муки, согласился. Бежал последними силами с сожженными до костей ступнями ног, но, когда он уже был у цели, эти изверги подключили ток, и он упал мертвым – убитым током. Еще об одном сатанинском изобретении этих мерзавцев: было в г. Зилупе пожарное депо. Нечто вроде деревянного барака, где хранились огнетушители, ведра, шланги и прочее. В этот барак эти нечеловеки начали вгонять пойманных евреев, стариков и молодых. Называли они эти издевательства – «операция клизма». Евреев связывали по рукам и ногам и через задний проход шлангами накачивали воздух до тех пор, пока у несчастных лопались желчь, внутренности, глаза и мозги. Несчастные жертвы кричали, стонали и молили о пощаде, о смерти, но их мучителям это только доставляло дикое удовольствие.

Покончив с этой группой мучеников, гитлеровцы и их приспешники выходили в город и окрестности на охоту за другими жертвами-мучениками.

Хватит. Больше не могу, не хочу.

Молю Всевышнего, чтобы этого больше никогда и нигде не повторялось, а пишу и делюсь моими страшными и печальными воспоминаниями лишь потому, что верю и надеюсь, что это принесет пользу моим соплеменникам, чтобы они ценили, любили и берегли свою Родину, свою свободу и свое человеческое достоинство.

Верю также, что это может принести пользу людям доброй воли, людям с чистой совестью, и они также станут на защиту правды, справедливости и свободы всем.