[Воспоминания]

Ростов-Дон, детство, юность

Родилась в г. Слоним, Гродненской губернии, в 1888 г., 31 декабря. Когда мне исполнилось три года, наша семья, состоявшая из пяти человек (отца, матери, трех девочек), переехала в Ростов-на-Дону искать пропитания. Слонимская губерния находилась в черте еврейской оседлости, где господствовала нищета и бесправие. Люди занимались преимущественно мелким ремеслом и мелкой торговлей, голодали.

Ростов тогда был в Екатеринославской губернии, и евреям жить разрешалось. Вскоре после нашего приезда Ростов перешел в область Войска Донского и въезд евреям запретили. Остались только те, кто уже жил там, и на них был заведен список («Алфавитный список»). Остальных не пускали ни для постоянного, ни для временного жительства.

Жили мы на Воронцовской улице. Но сначала находились временно в семье Сарры Ревес, землячки из Слонима. Эта семья жила зажиточно, сыновья имели торговую контору по продаже бумаги. Сама Сарра была старше мамы, очень дружила с ней и всю жизнь протежировала, часто помогала материально.

Отец мой имел мелкую лавчонку по продаже каменного угля, но вскоре прогорел и заболел туберкулезом легких. Чтобы содержать детей и больного мужа, мама купила корову, продавала молоко, сама ухаживала за коровой. Жили тяжело, бедно. Мама много времени отдавала уходу за отцом, а мы помогали по дому, забавляли отца игрой в карты, домино.

Нас было пять детей (4 девочки: Зина, я, Маруся, Рива, – и один мальчик – Абрам). К этому времени мы переехали в несколько большую квартиру на Донской ул., 59. Сам дом и квартира отличались своеобразием того времени. Два этажа, большая, но бестолковая площадь. Мы жили на первом этаже, в проходных комнатах, темных и полутемных, освещаемых керосиновыми лампами, отапливаемых каменным углем, а часто из-за его дороговизны – угольной пылью. Громадный двор, грязный, местами мощенный булыжником, местами не мощеный вовсе. В конце двора, на довольно далеком расстоянии от квартир, располагались уборные, рядом друг с другом (для каждой квартиры отдельная), деревянные, с грязным подходом к ним. Перпендикулярно к ним располагались сараи – свой для каждой квартиры. В таком сарае и жила наша корова. На деньги, вырученные от продажи молока, содержалась вся семья. Воды в доме не было. В коридорчике стояла деревянная бочка, которую заполнял водовоз, развозивший воду на лошади в деревянной бочке. По утрам гудел его голос: «Кому вода?»

Светлым пятном этого времени были летние поездки к дедушке в деревню в Гродненскую губернию. Он был арендатором имения у польского пана, жил зажиточно. Надолго запомнилась эта жизнь, беззаботная, сытая, на лоне природы. Она породила и любовь к природе. Этих поездок знаю только две. Запомнились хороводы крестьянок, которые приходили поздравлять с новым урожаем; запомнилась стрижка овец в шлюзах, молотьба, вспашка сохой, в которую была запряжена лошадь, и др. крестьянские работы. Крестьяне-белорусы жили очень бедно, в курных избах, крытых соломой и состоявших из одной комнаты. Жили впроголодь. За стаканом чая с сахаром приходили к дедушке только в случае тяжелой болезни.

Наши дела по дому распределялись так: Зина училась в еврейской ремесленной школе, я занималась хозяйством (варка, уборка и пр.), Маруся помогала маме по уходу за коровой, а затем вместе с ней занималась шитьем белья по заказу.

На мою долю выпало нянчить двух малых детей.

Училась я самоучкой, осваивала все медленно из-за отсутствия времени и навыка. Изредка помогали приятели по дому. Я очень страдала, что не была в школе, завидовала старшей сестре и не мало слез пролила, что живу одиночкой и не учусь в школе.

Отец умер в сорок лет после восьми лет тяжелой болезни. Мне было тогда 12 лет. Мама стала больше внимания уделять детям, но из нужды мы не вылезали. Учебе я стала уделять больше времени и пользоваться временами бесплатной помощью знакомых. Однако варка, уборка, няньчение младших с меня не снимались. Мама вовлекала нас в домашнюю работу и пользовалась большим авторитетом и любовью детей.

Я стала готовиться к сдаче экзаменов по гимназии экстерно, видя, что в школу мне попасть не удастся. Брата готовили в первый класс мужской гимназии, но он не попал, так как еврейских мальчиков принимали по процентной норме (5%) и экзаменовали отдельно, предъявляя повышенные требования. На следующий год он попал в реальное училище (по правам равное гимназии, казенное учебное заведение). Младшая сестра Рива сразу попала в первый класс казенной женской гимназии. Она была очень прилежная, способная, музыкальная; из гимназии возвращалась с пением, весельем.

Меня так никуда учиться не отдавали, а в 16 лет я сдала экстерно за 4 класса женской гимназии. Сдать экзамены было не так просто в связи с ограничением в допуске, хотя в этом случае не было процентной нормы для евреев. В ростовской гимназии заявление не приняли, и мне пришлось объездить несколько городов, пока, наконец, в Азове меня допустили к экзаменам. Вторая трудность – это религиозный момент: писать в субботу по еврейским законам нельзя, и я вынуждена была скрыть от мамы расписание, по которому письменные экзамены были в субботу. Подавать заявление в Азовскую гимназию со мной ехал Яша (Трацевицкий), который был тогда уже женихом старшей сестры, и хорошо относился ко мне, помогал, сочувствовал.

С 14 лет я стала много читать, увлеклась астрономией, естествознанием. Любимыми книжками были популярные издания Лункевича по разным вопросам природоведения. Они послужили толчком к развитию атеизма и началом складывающегося мировоззрения. Суждения начались так: если небо – сгущенный воздух – так где же бог? Следовательно, представление о боге как о живом существе, который все видит, все знает, все творит, стало подвергаться сомнению, критике, а интерес к познанию природы, жизни, происхождения мира и вселенной – повысился. Переход к атеизму и освобождение от религиозных привычек был непростым, сопровождался переживаниями. Мама об этом не знала.

В 16 лет, после получения свидетельства за четыре класса женской гимназии, я стала заниматься усердней и готовиться к получению свидетельства об окончании женской гимназии.

В это же время, проникшись сознанием необходимости помочь маме в содержании семьи, я стала искать уроки. Первый частный урок я давала ученице по начальной грамоте за 5 рублей в месяц, которые целиком отдавала маме. Ну и ленивая же была ученица! Уроки готовила плохо, всегда находила отговорки: то братик тетрадь утащил, то кошка изорвала, то в комоде оставила с, якобы, выполненным заданием и т.д. Много огорчений она мне доставляла.

Затем я получила работу в еврейском хедере (школе для мальчиков), которых еврей-ребе обучал еврейскому языку, талмуду, а я обучала русскому языку и арифметике. Учитель, содержащий хедер, с ленивыми расправлялся просто – хлопал по лбу линейкой. Мне это не понравилось, и, кроме того, ребе отказался платить мне зарплату. Я ушла из хедера и подала на него в суд. Каково было мое огорчение, когда я услышала лживое заявление ребе, что он деньги мне уплатил. Я была очень правдива, и эта ложь меня изумила. Даже царский суд не поверил ему и присудил деньги мне уплатить.

В дальнейшем по мере приближения к освоению курса семи классов женской гимназии я получала более солидные уроки – репетировала детей, учеников и учениц гимназии средних и старших классов. Стала получать более солидную оплату. Но я не была жадная к деньгам, считала, что деньги в излишке портят человека; кроме того, есть люди, которые нуждаются не меньше меня и уроков не имеют. Им я стала отдавать добавочные предложения. Таким образом мои заработки улучшили положение семьи, и мы стали меньше голодать.

В то же время я с большим усердием готовилась к сдаче экзаменов (экстерно) за 7 классов женской гимназии.

В женской гимназии было только 7 классов, программа ее была значительно ниже мужской, ибо считалось, что девочки не способны освоить такую обширную программу, как мальчики.

В детстве я поленивалась заниматься, да и трудно было одной, и занятия хозяйством отнимали много времени. Приходила, правда, бесплатная учительница, но она жалела меня и приходила не ежедневно. Я сама страдала от своей лени и решила, что обязательно надо укреплять волю и настойчивость – тогда будет легче. Как же укреплять волю? Своим детским разумением я решила, что лучший способ – отказывать себе прежде всего в том, что очень хочется. Удерживать себя от многих желаний, как показала жизнь, – хороший способ самовоспитания. Так, например, я очень любила игрушки, особенно куклы, и, проходя мимо игрушечного магазина, останавливалась, как зачарованная, и хотелось купить все. Но придя домой, просила маму купить немного и самое дешевое. А куклы делала сама, шила для них платья, шляпы, постель. Говорили, что получалось прекрасно. Я часто говорила сама себе: вот это мне очень хочется, но это роскошь, значит, я должна свое желание урезать и отказаться от него вовсе. Таким путем укрепилась сила воли, и теперь я уже совсем по-другому занималась.

Это не значит, что я себе отказывала во всех удовольствиях. У нас было много знакомых, устраивали вечеринки с играми, пением, закусками; катались на лодках по Дону, переезжали Дон и высаживались на другом берегу, весело играли, бегали, качались на качелях.

Вообще детство провели весело, хотя и жили в нужде. Маму мы очень любили, она была заботливая, добрая, всю жизнь свою отдавала нам. Ей всего было 34 года, когда умер отец, и она сама должна была воспитывать и кормить 5 человек детей. Мы все ей помогали, и дома всегда было чисто, убрано, перед сном все вещи лежали на местах, посуда была помыта. Однажды, помню случай, мы заигрались и забыли про работу. Мама не кричала, не ругалась, не сердилась, а обратилась к нам с шуткой. На огородах тогда ставили пугало от птиц в виде человеческой фигурки, которую называли «Ванька». И вот в таких случаях, когда мы ленились, мама говорила: «Ванька, помой посуду, убери перед сном…» и тут же отвечала: «Нет, Ванька, не надо, я сама все сделаю». Нас обижало, что она нас приравнивала к этим «ванькам», и мы принимались за работу.

По возрасту я больше дружила с Зиной и Марусей, а Абрам с Ривочкой как младшие. На мою долю выпало воспитывать Абрама, помогать в учебе (он был на шесть лет моложе). Он, как единственный мальчик, был избалован, маму меньше слушал, в учебе поленивался, любил больше лазить по крышам и деревьям. В старших классах он начал лучше учиться, много читал, а по окончании реального училища (школа с техническим уклоном) мама отвезла его в Москву, и он поступил в Политехнический институт (ныне ин-т им. Баумана).

Рива была очень веселая, хохотушка, очень прилежная в занятиях и в гимназию приходила раньше всех. Она была очень живая, любила петь, любила музыку, часто посещала концерты. Абрам с удовольствием рассказывал ей всякие небылицы, вызывая постоянно смех.

Все вместе, пять человек, мы представляли собой домашний хор. Вскоре к нам присоединился Яша, часто приходили знакомые мальчики и девочки, все принимали участие в нашем хоре, в наших играх. Хоть и была нужда, но она нас не огорчала, а голод заедали арбузом с хлебом. Арбузы таскали по двое, т.к. они были огромные, и стоили они 5 копеек штука.

Я очень любила театр, но он был недоступен, и ходила я редко, смотрела драмы, очень любила оперы, которые начала посещать, когда стала зарабатывать. Кино в то время не существовало. Первый раз я попала в театр в 16 лет на «Дети Ванюшина». Пьеса произвела на меня сильное впечатление. Билет я купила на деньги, вырученные от продажи большой косы, которую решилась ради такого случая отрезать.

Мечтала о путешествии. В восемнадцать лет я совершила первое путешествие, которое с большим восторгом вспоминала всю жизнь. Собралась компания девочек и мальчиков – десять человек. Решили отправиться в Крым. Денег у меня и у всех было очень мало, и ехали на палубе 3-го класса по дешевому ученическому билету (было у меня всего 5 рублей). Т.к. на езду денег не хватало, много ходили пешком и попадали в красивейшие места. Обедали редко, больше кормились хлебом с минеральной водой. Но видели очень много. Сначала попали в Алушту, где была наша стоянка, оттуда катером в Алупку, Гурзуф, Сууксу и другие прибрежные места. Взбирались на Айпетри, Медведь-гору (Аюдаг), через гору Чуфут-Кале добрались до Бахчисарайского фонтана, а затем ущелье Учкош-Ялта и т.д. Впечатления неописуемые остались на всю жизнь и породили страсть к путешествиям, к природе. Многие подробности запечатлелись на всю жизнь.

От материальных лишений мы не страдали, и, наоборот, чем больше было трудностей, тем веселее. Спали на палубе, подстелив тонкие одеяла, защищающие только от грязи. Но какие грандиозные впечатления: лежишь на спине и наблюдаешь неописуемую картину небесной вселенной, усеянной звездами разной величины и яркости, и это под шум морских волн и движение корабля! А когда попали в ущелье Учкош, которое мало знали путешественники, пришлось прыгать с камня на камень через ручейки на дне ущелья (оно было труднопроходимым). Вдруг встречаем человека средних лет или постарше, с длинной бородой. Он удивился, как мы попали в эти места – дети одни без старших. А мы считали себя взрослыми. [пропуск] …дальше двигаться, и предложил, когда мы доберемся до Ялты, прийти к нему ночевать. Так мы и сделали. Он и жена встретили нас очень гостеприимно, и всей компанией спали у них на полу. Утром отправились на линейке в Алушту.

В 18 лет я получила свидетельство об окончании женской гимназии в Ростове-на-Дону (экстерно). Продолжала зарабатывать уроками, чтобы помогать семье и скопить немного денег для дальнейшей учебы. Это была трудная задача. В Ростове не было ни одного высшего учебного заведения, и ехать нужно было в другой, крупный город. Деньги нужны были на дорогу, на жизнь (стипендии в царское время не было), на уплату за учебу. Возникла еще одна трудность: решить, на какой факультет идти, какую приобретать специальность для дальнейшей жизни. Любила я очень математику, решать самые трудные задачи было моим любимым занятием. Я отыскивала самые разнообразные задачники и решала все от начала и до конца. Нередко превосходила своего товарища-учителя, который помогал мне по математике. Я чувствовала, что математика развивает ум, абстрактное мышление, настойчивость, и это очень ценно. Но мечту о математическом факультете пришлось оставить, т.к. женщин по царскому закону в университет не принимали, а курсов или институтов по этой специальности не было.

Тогда я решила избрать своей специальностью медицину. Что привело меня к этой мысли? Желание идти в народ, стать близко к широкой массе людей, помогать им, делать добро людям, лечить, улучшать состояние, избавлять от недугов, страданий, этим приносить радость, особенно тем, кому платная медицина была недоступна, – такое желание явилось не случайно, не вдруг, а путем размышлений, явилось результатом предшествующей жизни, наблюдений, прочитанных книг. Теперь мне легче анализировать, откуда это взялось. Дома среди окружающих я видела нужду, прониклась сочувствием к людям. Меня учили правдивости, труду; я остро реагировала на проявление лжи, на социальное неравенство людей. Стала проникаться ненавистью к царскому режиму, который преследовал рабочих, революционеров, стремящихся к правде, к справедливости, защищающих народ. Все эти мысли укреплялись не только виденным. Но и читанным. Этому учили русские классики, любимые мною: Пушкин, Лермонтов, Чехов, Гоголь, Скиталец, Горький. Любимыми книгами по естествознанию были книги Лункевича и Фламариона.

Не удивительно, что в 16 лет я прониклась революционным настроением и сочувствием к тем, кто состоял в подпольных кружках, участвовал в подпольной работе, в забастовках, агитировал рабочих против царского режима, читал нелегальную литературу. Некоторых вылавливали, сажали в тюрьмы, ссылали, – эти люди в моих глазах были героями, готовыми жертвовать жизнью ради блага людей.

В партии я не состояла тогда, но старалась делать, что могла – и в 16 лет вела кружок работниц по изучению естествознания, астрономии, читала с ними газету «Искра», читали вместе «Овод» Войнича, «Домик на Волге» и др., которые были тогда нелегальными. Много нелегальной литературы читала дома сама ночью, при лампе, прячась от мамы, которая очень боялась, что нас арестуют. А днем эту литературу прятала в погребе.

До сих пор помню стихотворение из «Искры»: «Славься, свобода и честный наш труд! Пусть нас за правду в темницы запрут, пусть нас пытают и жгут нас огнем – песню свободы мы в тюрьмах споем». Пели это стихотворение на мотив из оперы «Иван Сусанин», тогда называемой «Жизнь за царя».

Тогда существовало много кружков, созданных революционерами, где изучались разные вопросы. Я выбрала кружок по политэкономии, в основном это было самообразование. Мама об этом, конечно, ничего не знала.

Волна революции росла. Захватывала все больше рабочих, часть крестьян, детей ремесленников. Незажиточной интеллигенции.

Наступила революция 1905 года.

Она охватила всю Россию, начиная с Москвы, где находился центр, руководимый большевиками. В Ростове революционное восстание было сосредоточено преимущественно в Темернике, где жила наиболее революционная часть рабочих – железнодорожники. Между Темерником и городом были выстроены баррикады, защищавшие Темерник от царских казацких войск. Здесь было много оружия, приобретенного нелегально, выставлены патрули, организованы дежурства, санитарный пост и т.д. Мне очень уж хотелось попасть на Темерник, и я ушла туда, ничего не говоря маме. В городе шла стрельба, и пробраться туда было нелегко. Около баррикад дежурила молодая женщина с ружьем через плечо, – звали ее Катя. Она меня пропустила, и три дня я дежурила на санитарном пункте, перетаскивая туда раненых с баррикад, оказывая им медицинскую помощь. Я еще не была профессиональным революционером, пожалела маму, которая считала, что я пропала, и я ушла домой. Мне было 16 лет.

А на следующий день были вызваны с Кавказа дополнительные казацкие войска, завязались жестокие бои, и баррикады были разбиты. В это время из Москвы пришло распоряжение, чтобы прекратить бои. Поберечь людей, ибо революция для победы еще не созрела. Ночью рабочие ушли через замерзший Дон, захватив оружие, которое спрятали на заводе «Аксай» (ныне это крупнейший завод сельского машиностроения).

Вспоминаю некоторых знакомых – активных участников этой революции. Они были постарше меня и казались мне героями, которым нет равных. Среди них Саша Брайловский, отправленный царской полицией [пропуск] сын врача, студент, избранный впоследствии в совет рабочих депутатов; два брата и сестра Наташа Брагины, самоотверженно сражавшиеся, братья руководили рабочими отрядами, работали в подполье; Лейтес, застреленная казаками в то время, как поднималась на баррикаду с Красным Знаменем, Маня Мандель и др.

После разгрома революции 1905 г. работа ушла в подполье. Наступила реакция. Многих угнали в ссылку, расстреляли; царские войска расправлялись с участниками революции жестоко.

Я продолжала участвовать в кружках по самообразованию и по-прежнему прятала нелегальную литературу в подполье. Видимо, ее обнаружили, и как-то рано утром явились жандармы с обыском. Мамы дома не было, а я (мне было уже 18 лет) в одном ботинке выскочила в заднюю дверь и спряталась у соседей, во дворе. Долгое время я не показывалась дома и тем замела следы. А в 1912 г., когда я с тетей Малкой поехала в Крым лечить ее от туберкулеза легких, спустя два месяца нашего пребывания, получила приказ наместника по Крыму Думбадзе покинуть Крым в течение двенадцати часов в связи с полученными сведениями о моей неблагонадежности.

Снова об учебе. Чтобы посвятить себя медицине, я должна была сдать дополнительные экзамены по программе мужской гимназии. А я решила набраться храбрости и показать, что женщины не хуже мужчин, и сдать экзамены за мужскую гимназию на аттестат зрелости. Директор гимназии очень недружелюбно встретил это желание и сказал мне: «Женщина задумала такую цель… ничего не выйдет, не одолеете ее!» И, действительно, после того как я успешно прошла все экзамены, на своем экзамене, уже последнем, он задал мне вопрос по древней литературе, которая не входила в программу, и, естественно, поставил двойку. На следующий год пришлось сдать уже только пять дополнительных экзаменов – вот и пощечина за смелость!

Решила поехать в Киев, где был частный женский медицинский институт. В казенный медфак университета женщин не принимали, но и сюда попасть было нелегко. По окончании гимназии мне пришлось еще три года пробыть в Ростове, чтобы скопить немного денег на учебу.

Киев. Студенческие годы

В 1908 г., когда мне пошел двадцатый год, я уехала в Киев. Пришлось долго там скитаться, пока приняли. Жила вдвоем в комнате с подругой-ростовчанкой Нюрой Тов, жили бедно, подчас ели вдвоем один обед. Мама вначале посылала очень немного, потом я имела кой-какие уроки. Но жили весело, работали много, усердно. Часто собиралась у нас молодежь, вместе ходили в театр (конечно, на самую дешевую галерку), видели много интересного и в опере, и в драме. Иногда попадали на знаменитостей: Комиссаржевскую, Шаляпина и др. – и это был праздник. За билетами на такие спектакли иногда стояли по трое суток поочередно.

Очень любила Киевскую природу; особенно прекрасен он бывал весной: тепло, одуряющие запахи пышной зелени… Особенно привлекали такие прекрасные места, как Ботанический сад, Царский сад, Днепр и его высокий берег, покрытый лесом; такие окрестности, как Пущеводица, Боярка, Святошино… Весна так привлекала своей прелестью, что мы иногда не выдерживали и убегали в Ботанический сад даже во время сессии, но часто не позволяли себе этого, т.к. вся эта прекрасная обстановка отвлекала от усердных занятий.

Много интересного дали нам студенческие годы: радость, веселье, много друзей, беззаботность молодости, но в то же время не покидали заботы об учебе, о дальнейшей жизни. И в общественной жизни Киева было много событий, которые мы бурно переживали.

Вспоминаю наиболее важные. Дело Бейлиса. Антисемиты выдумали, что Бейлис перед пасхой убил русского мальчика, а кровь его употребил в мацу. Были подкуплены подставные лица, которые это подтвердили, и Бейлиса арестовали. Вся революционная, либеральная, рабочая общественность возмутилась этим фактом. Судебный процесс длился долго, вокруг заседания всегда было много народу, в дело включилась широкая адвокатура, и, наконец, в дело включился крупный адвокат с мировым именем и приложил много ума и энергии, чтобы разоблачить царскую клевету; а тут еще давление общественности – и Бейлиса оправдали. Какое торжество было в народе! Все жители высыпали на улицы, незнакомые поздравляли друг друга, к квартире Бейлиса шли люди со всего Киева и из других городов. Это событие расценивалось как победа над царизмом.

В 1910 г. умер Лев Николаевич Толстой. Народ очень любил Толстого как крупнейшего писателя, мыслителя, человека большого ума, патриота, человека независимых взглядов. В ознаменование этого события по всей России, в Киеве и в нашем институте проходили митинги. Студенты устраивали экскурсии в Ясную Поляну, где жил Толстой. Эта общественная реакция и почести, которые устраивали Толстому, не нравились полиции. Наш декан тайно сообщил полиции о нашем митинге, и он был разогнан. Мы устроили обструкцию декану и объявили забастовку. Город был крайне взволнован: по улице шли демонстрации, завязывались бои с полицией и студентами-сынками буржуев, которых возглавил студент Голубев, а в нашем институте – студентка Ратнер. Наши курсистки разделились на две группы: бастовавших и не бастовавших. Первая группа, в которой была я, моя подруга и много наших знакомых, получила ряд наказаний от дирекции: целый год нас не допускали на к занятиям, ни к экзаменам, в дальнейшем до конца учебы относились к нам злобно и мстительно на экзаменах, лишили льготной оплаты за учебу. Мне пришлось уехать в Ростов, где я работала фельдшерицей в больнице.

Третье событие в Киеве – убийство Министра просвещения Столыпина во время спектакля в оперном театре. Жестокость этого человека вызвала ненависть к нему, особенно много вреда он нанес просвещению, студентам. На памятнике, поставленном ему около царского сада, была надпись: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия». Это относилось, понятно, к революционерам, ненавидевшим царский строй и столыпинский режим. В советское время этот памятник снесли.

Потерявши год учебы, я окончила институт в 1915 г. При выдаче дипломов дирекция и профессура устроили торжественное заседание, на котором отказались присутствовать те студенты, которые бастовали, – в знак протеста. Получив дипломы, мы разъехались в разные концы. Кончилась студенческая беспечность, и я почувствовала ответственность перед новой самостоятельной жизнью.

Начало врачебной деятельности

Мне был уже 26-й год. Я решила сначала поехать в Ростов повидаться со своими, потом устраиваться на работу в каком-нибудь другом месте, ибо в Ростове получить место врача было трудно: городских больниц всего две, куда евреев не принимали, а в частной клинике, где лечились за большие деньги, я работать не хотела.

Это время совпало с империалистической войной с немцами. Среди беженцев и общего населения свирепствовали тяжелые заразные болезни. Создавались общественные организации Земского и Городского Союза, которые открывали разные медицинские пункты. По их объявлению я нанялась эпидемическим врачом на беженском пункте в Дебальцево (на Донбассе). Здесь мне пришлось не только лечить больных, но и выполнять всю сестринскую работу, самой готовить лекарства, следить за питанием больных, выезжать на дом (вернее, ходить, т.к. ездить было не на чем, по грязи, по немощеным улицам, в сапогах). Работа была тяжелая, ответственная; получала я, как эпидемический врач, хороший оклад – 300 рублей (обычный оклад врача составлял 80–100 р.). Из этих денег я посылала маме 200 р. и 100 р. проживала. Часто меня вызывали к местным жителям, ибо в поселке, хоть и шахтерском, не было ни одного обслуживающего врача. Денег с населения я дала себе слово не брать и всю жизнь соблюдала этот принцип. Я считала, что лечить людей, оказывать больному помощь – задача благородная, высокий моральный долг врача, и «продавать» его нельзя.

Через некоторое время меня направили в город Бахмет в инфекционную больницу. Здесь были все инфекции: холера, сыпной тиф, возвратный и брюшной тиф, оспа и др. Работа была тяжелая и очень опасная. Я переживала, что многие больные умирают. Однажды в слезах пришла к своему начальству и пожаловалась, что, наверное, так много умирают из-за моей неопытности и молодости, и попросила дать мне менее ответственную работу. Начальник, хлопнув меня отечески по плечу, сказал: «Напрасно беспокоитесь. По вашим рассказам видно, что Вы все делаете правильно, а умирают больные от тяжести болезни». Дам вам для Вашего успокоения опытного врача-консультанта на некоторое время, к нему будете обращаться во всех сложных случаях». Через месяц меня вызвал начальник и сказал, что, по мнению консультанта, я лечу правильно, а количество умирающих не уменьшилось и при консультанте. «Идите и продолжайте работать по-прежнему, успокойтесь, не ваша вина в смерти больных». Все это придало мне большую уверенность.

В 1916 г. общественная организация «Союз городов», в ведении которой я работала, направила меня на западный фронт врачом эвакопункта (около Минска). Работать пришлось в опасных условиях войны. Над нами часто пролетал цепеллин и бомбил русскую территорию. Солдаты начали бежать с фронта, потеряв веру в царя, поняв бессмысленность войны. Громадный эвакопункт был всегда перегружен. Я широко отправляла солдат домой. Со мной вместе работала медсестра Дирек Вилма Ивановна, которую я в дальнейшем привлекла в Красную Армию.

Вдруг мы получили распоряжение командующего фронтом генерала Эверта всех сестер-евреек отправить в тыл. В знак протеста против этого антисемитизма я заявила своему начальнику, что бросаю работу и тоже уезжаю в тыл. Он мне пригрозил (фронт очень нуждался во врачах), но я и двое русских врачей, присоединившихся к протесту, все же уехали.

Я прибыла в Харьков, и тот же «Союз городов» направил меня в эвакогоспиталь, находившийся в деревне Дергачи Харьковской губернии. Кроме меня, там было еще два ординатора и главный врач.

Это был период формирования моих революционных и партийных взглядов. Я была связана с крестьянством; безграмотность, забитость, слепая вера в царя, в бога – работать с ними было нелегко, приходилось вести долгие беседы на разные темы. Рабочее население значительно лучше понимало все происходившее. Готовилась Февральская революция.

Царь был свергнут. С фронта возвращались солдаты – наиболее сознательная часть крестьянства. Они были против войны, против царя и его клики.

Царские приспешники использовали войну, чтобы затуманить головы солдатам, отвлечь их от революции; им внушали, что война с немцами необходима для защиты родины. Но русские солдаты братались с немецкими, все больше убеждались, что ни немецкому народу, ни русскому эта война не нужна. Да и в войне царь терпел поражение за поражением. Все это революционизировало солдат. Восстание рабочих, крестьян, к которым присоединились не только бежавшие с фронта солдаты, но и целые воинские подразделения, привело к свержению самодержавия. К этой революции присоединилась и либеральная буржуазия, боровшаяся с крупными помещиками, поддерживаемыми царем.

Я в эти дни была в Харькове, где проходили большие торжества прямо на улицах города. Город был увешан плакатами: «Царь отрекся от престола», улицы заполнены народом и солдатами, с песнями и криками «УРА!» обнимавшими друг друга.

В результате свержения царизма было создано Временное правительство, в состав которого вошли представители разных партий. Большинство составляли либеральная буржуазия и мелкобуржуазные партии (меньшевики и эсеры). В это время были освобождены из ссылки члены большевистской партии, возглавляемой Лениным. Закипела работа партии РСДРП. Те, кто был против программы Ленине – меньшевики. Ленин считал, что революцию надо продолжить, чтобы удалить от власти буржуазию с поддерживающими ее партиями. Что должна быть еще одна революция, которая поставит во главе рабочих и крестьян. Осуществлена она должна быть народом и солдатами, и, несмотря на нищету и разруху, Ленин назвал ее социалистической. Поскольку социализм означает расцвет промышленности и пр., многие возражали против такого названия. Но Ленин считал, что только такая революция, поставив во главе рабоче-крестьянскую власть, создаст условия для развития промышленности и земледелия. Все: фабрики, заводы, сельское хозяйство – будет в руках народа.

Временное правительство стремилось собрать войска и продолжить войну с немцами для отвлечения народа от революции.

Я вела активную работу по агитации среди рабочих и крестьян, а также среди солдат, которые находились в госпитале, где я работала. Я входила в состав военного совета госпиталя (офицеры – сторонники нового правительства. Солдаты и врач). Совет решал, кого после выписки надо отправить на фронт, кого демобилизовать в тыл. Как врач, я рекомендовала большинство солдат отправлять в тыл; делала это часто вовсе не по медицинским показаниям, а с целью революционной – расстроить армию. Недовольные офицеры не могли со мной спорить, не понимая ничего в медицине.

Некоторые солдаты приходили на комиссию, прыгая на одной ноге, притворяясь больными. Я не любила этого и шептала им: «Не притворяйтесь, все равно домой пошлю!»

В госпитале я работала по терапии и по хирургии. Я очень любила своих больных, старалась облегчить их состояние, со многими беседовала на медицинские темы, говорила об их здоровье, о жизни, конечно, беседовала и на политические темы. Наш главный врач, меньшевик, боявшийся пролетарской революции, с ужасом говорил: «Что происходит в стране? Поднялась чернь, готовят бунты, погибнет Россия!»

Но революционная волна нарастала; по приказанию Ленина и под его руководством, с участием крупных руководителей партии большевиков повсюду шла организация красногвардейских отрядов. В удобный момент, когда отряды окрепли, а Временное правительство ослабело, было принято решение – объявить восстание, арестовать буржуазное правительство, находившееся в Зимнем дворце. Это произошло 25 октября 1917 г. (7–8 ноября по н.ст.).

Крейсер Аврора выстрелом возвестил о произошедшем перевороте и наступлении новой эры, начавшейся с нашей страны, где власть народа перешла в руки народа. Буржуазия бежала без оглядки за границу. Это хорошо изображено в спектакле «Интервенция», который я видела в Малом театре и в театре Вахтангова уже позднее, в Москве.

Однако буржуазия не сдавалась, и офицерство царской армии стало организовывать войска во главе с крупными царскими генералами: Корниловым, Красновым, Деникиным и др. Первые бои были с юнкерами.

В некоторых городах власть советов давалась с боем с белогвардейцами, в других – без. Однако в советы (местные органы власти) первое время входили, кроме большевиков, меньшевики и эсеры, выбранные менее сознательной частью рабочих и крестьян. Ленин, партия большевиков развернули большую агитационную кампанию, разъясняя, что меньшевики и эсеры только считают себя представителями народа, на деле они за власть буржуазии, и революцию они не удержат. Шла повсеместная борьба за большинство в советах – большевикам.

В это время на помощь белогвардейским отрядам против власти советов выступили буржуазные страны; 14 государств послали свои войска в Россию. Началась очень ожесточенная борьба не на жизнь, а на смерть. Началась гражданская война. Иностранные государства помогали белогвардейцам и людьми, и оружием.

Ленин не только руководил красногвардейскими войсками, но одновременно издавал декреты о новом государстве, о правительственных органах, о передаче земли, отнятой у помещиков, крестьянам, фабрик и заводов, отнятых у буржуазии, – рабочим.

Положение в стране оказалось очень тяжелым: разруха, вызванная войной, усилилась, т.к. большинство фабрик и заводов закрывалось (рабочие уходили на фронт) и т.п. Красная гвардия, вскоре переименованная в Красную Армию, была плохо вооружена. Плохо одета (часто в лаптях), плохо накормлена (голодала вся страна).

Интеллигенция, в основном вышедшая из буржуазии, – командиры, инженеры, врачи, служащие – бастовали, особенно первое время, против нового строя. Однако так силен был дух ненависти к буржуазному строю, так сильна была вера в то, что новый строй – социализм уничтожит всякую эксплуатацию, обеспечит свободу и благо народа, что Красная Армия, воодушевленная этим, в несколько лет уничтожила белую гвардию, прогнала все иностранные войска. Народ оказался победителем. Стали появляться свои полководцы. Свои врачи, свои служащие из революционно настроенной части людей и из большевиков.

Весть о победе пролетарской революции меня очень воодушевила. Я загорелась желанием быть в гуще событий, принять участие в борьбе с белогвардейцами. Но сразу уйти из госпиталя мне не удалось, и я стала часто ездить в Харьков, где присутствовала на собраниях рабочих, проходивших в городской думе. Выступавшие там большевики, наиболее подкованные теоретически, доказывая преимущество советской власти, боролись за свое большинство в советах, без чего невозможно управление новым государством. Меньшевики и эсеры утверждали, что создавать пролетарское государство еще рано, что наряду с советами, необходимо существование буржуазной власти, т.к. сами рабочие и крестьяне не смогут ни достроить нового государства, ни управлять им. Лучшие ораторы-ленинцы, выступавшие на этих собраниях, помнятся мне: Артем, Валерий Межлаук, Рухимович, Руднев и др. Эти доклады дали мне очень много для понимания сущности ленинизма, сущности происходящих событий, служили настоящей школой коммунизма, вооружали материалами для агитации среди местного населения, среди солдат госпиталя.

В ноябре 1917 г. из госпиталя в Дергачах я уехала в Харьков.

В это время в Харькове шла усиленная борьба за преобладание большевиков в Совете городском и подготовка красногвардейских отрядов из рабочих дружин при заводах. В эти отряды шли и женщины в качестве воинов или красных сестер. При Харьковском совете был создан центральный штаб Красной гвардии, при штабе – санитарная часть из работниц заводов. Я пришла туда и оказалась единственным врачом этого санитарного отряда; позже пришла еще одна – врач Межова. Харьковский комитет партии большевиков, во главе которого был Артем (Сергеев), поручил мне руководить санитарным отрядом (при центральном штабе).

Мне пришлось учить сестер, как ухаживать за ранеными, и другим медицинским делам. Они назывались красными сестрами; из них я организовывала сангруппы для каждого красногвардейского отряда, который отправлялся на фронт. Отряды следовали в поездах, а сангруппы – в особых вагонах при них.

Почему Красная гвардия победила большие вооруженные полчища белогвардейцев и интервентов.

Рабочий класс жил в страшном бедствии при господстве буржуазии и помещиков. Всю прибыль от заводов капиталисты присваивали себе, жили в роскоши. А рабочие, работавшие на них по 12 часов, голодали, дети часто умирали, никакой пенсии рабочие не получали, рано старели, много было безработных. И крестьяне, обрабатывавшие землю, принадлежащую помещикам, жили в нужде, безграмотности; еще не изжиты были последствия крепостничества. Царские жандармы преследовали недовольных, революционеров запирали в тюрьмы, отправляли в ссылку. Все это вызывало гнев, недовольство рабочих и многих представителей интеллигенции. Недовольство толкало к поискам новых путей, вызывало жажду образования, постижения наук, которые бы указали эти пути. Эти пути указывал научный социализм, созданный Марксом. Росло количество революционеров-марксистов, которые стали энтузиастами, готовыми на борьбу, на жертвы ради правды, ради народа. Эту революционность масс подхватил и возглавил Ленин. Сам он был образованным марксистом, гениальным организатором, вождем рабочего класса, из лучших представителей которого он создал сильную партию. Ленин продолжал развивать великие идеи Маркса и указывал пути осуществления нового государства. Под его руководством оно было создано впервые в мире. Теперь по этому пути идут многие государства, осуществляя гениальное предвидение Ленина.

Борьба, которую тогда вело молодое государство, требовала личных жертв, веры в лучшее будущее, веры в ленинскую правду, любви к людям страдающим. Только эти качества могли привести к победе, и Ленин личным примером, готовностью к самопожертвованию, скромностью заражал рабочих, революционеров. И теперь он продолжает быть примером лучшего человека, борца за жизнь других, за прогресс, за науку, за мирную, дружную жизнь людей и разных народов.

Вспоминается такой факт. Часто группами и в одиночку приходили люди за советами к Ленину. Всегда всех принимал он, и уходили от него удовлетворенными. Но иногда, зная тяжелую обстановку, голод во время разрухи и гражданской войны, приносили Ленину разные съедобные вещи: молоко, яички, фрукты и т.п. Но все это, считавшееся тогда роскошью, Ленин отсылал в детские сады.

В этот период, когда я, не выдержав спокойной обстановки в госпитале, пошла в санитарные отряды, я была уже врачом с двухлетним стажем. С большой радостью меня встретили красные сестры. Я их обучала. Снабжала, и вместе мы шли на фронт.

В декабре-январе 1917–1918 гг. было большое наступление на белые войска Каледина, занявшего Донбасс. Харьков представлял центр подготовки этого наступления, где в значительном количестве формировались красногвардейские отряды. Отряды двигались в эшелонах, а когда встречали сопротивление, выходили и вступали в бой. В санитарном вагоне следовал отряд, который я возглавляла. Это был Первый пролетарский отряд, возглавляемый Рухимовичем. В моем архиве есть снимок этого отряда. Отряд из черноморских матросов возглавлял Мокроусов, человек большой силы, отчаянный. Они все время рвались вперед. Первый пролетарский полк возглавил Коля Руднев. В этом отряде было много солдат бывшей царской армии, которых сагитировал Руднев, сам бывший прапорщик, теперь ставший коммунистом. И другие отряды.

Шли ожесточенные бои. Белые, особенно офицеры, были очень жестоки. Когда одна из сестер пыталась поднять тяжело раненого (по ошибке оказалось их же), офицер убил ее пулей в лоб.

В санитарных вагонах мы оказывали срочную медицинскую помощь. Вдруг наступило некоторое затишье, и эшелоны продвигались быстрее. Когда мы приблизились к штабу, навстречу вышли красные командиры, среди которых был Тухачевский (начальник) – высокий, худой, в кожаной куртке, увешанной сплошь патронами, молодой человек. Ярко запомнился весь его вид и замечательное лицо. Через несколько лет мне стало известно, что Тухачевский – талантливый командир Красной Армии, что он очень культурный человек, любит музыку, делает сам замечательные скрипки. В моем архиве должны быть брошюрки и вырезки из газет о нем.

С ним был Саблин. Они нам сообщили, что генерал Каледин, не веря в свои силы и боясь победы красных войск, застрелился. Это было большое радостное событие. Донбасс быстро очистили, и наши красногвардейские отряды двинулись на освобождение Дона, Нахичевани, Ростова-на-Дону. После тяжелых боев, освободив Ростов, мы вошли в город, и я, взяв с собой сестру Дирик и медбрата Белоцерковского (Долина), пришла к нам домой. Мама и родные плакали от радости, т.к. не было никакой связи и они меня потеряли. Освободив Ростов и Область Войска Донского, мы вернулись в Харьков. Белые продолжали наступление и заняли значительную часть Украины. И все же мы не падали духом, войска наши крепли, мы верили в победу. Отправлялись на фронт с пением революционных песен (любимые из них: «Красное Знамя» — «Слезами залит мир безбрежный…», «Смело, товарищи, в ногу…», «Вихри враждебные…», «Варшавянка», «Марсельеза», Интернационал и др.).

Когда белые заняли Украину, Харьков, нам пришлось отступить, и наши войска двинулись на Воронеж, на Царицын. Я двинулась вместе с Харьковским штабом, захватив много имущества, в том числе медицинского. Царицын был очень важным стратегическим пунктом по доставке хлеба в Москву и др. города. Ленин дал указание бросить туда основные силы. Многочисленные отряды с Украины двигались туда с большими трудностями и бесконечными боями. По дороге не раз приходилось спешиваться из-за загромождения станций, из-за разрушаемых мостов, которые восстанавливали сами, не имея технических знаний.

Добрались до Луганска. Здесь Климент Ефремович Ворошилов (слесарь Луганского завода, крупный партийный деятель, ставший во время гражданской войны крупным красным командиром), организовал из пришедших украинских, луганских и донских отрядов рабочих 5-ю Красную Армию, которая в многочисленных эшелонах держала путь на Царицын. Тяжелым был этот многомесячный поход: сзади нападали немцы, спереди дорогу преграждали белые казаки; хорошо вооруженные немцы бросали на эшелоны бомбы из самолетов, от которых наши солдаты отстреливались из винтовок, спрятавшись под вагонами. Было разрушено несколько наших эшелонов. Не раз приходилось вступать в рукопашные бои. Однажды, получив команду спешиться, мы многочисленными отрядами двинулись вместе с сестрами с сумками на плечах в бой (на станции Белая Калитва). Наутро, когда бои окончились, белых отогнали, мы вернулись в поезда, и я обнаружила, что в санитарном вагоне все перерыто, разграблено, унесен спирт, перевязочные материалы и моя круглая коробка с небольшим личным скарбом. Это сделали либо беженцы, которые ехали с нами, либо малосознательные красноармейцы. Ворошилов приказал отыскать спирт и другое оборудование, без чего нельзя было оказывать помощь раненым. Я осталась в одном платье и, чтобы как-нибудь добраться до Царицына, сшила себе на руках еще одно из плащ-палатки. Наша армия имела два санитарных поезда: №145 и №108. Поезд №145 Ворошилов приказал отправить с ранеными и войсками в Царицын, пробивать пути. По дороге на стрелке возле станции Суровикино предатели (начальник станции и др.) задержали поезд и бросили на него отряд белоказаков, прибывших из Нижнее-Чирской станицы. Раненые в большинстве были убиты, вещи разграблены. Прибывший туда Ворошилов с отрядом отбил поезд и отправил его в сопровождении технического поезда в Царицын, чтобы оставшихся раненых сдать в госпиталь. Весь персонал этого поезда был взят в плен, среди них были: врач Межова, сестра Дирик, студентка Ицкова, Долин-Белоцерковский, Орлов.

Поезд №108 Ворошилов решил оставить на фронте как единственное медицинское учреждение, где лечили раненых, беженцев, принимали раненых прямо с поля боя, делали операции. Поезд все больше обрастал за счет присоединения теплушек. Я была назначена начальником этого поезда. На весь поезд я была единственным врачом, помогали мне фельдшер Якимович и медсестра, больше медицинского персонала не было. Работа была громадная, некогда было даже поесть, были и инфекционные больные, много оперировать приходилось, а опыта в этом было еще очень мало (всего двухлетний стаж). Однажды во время остановки я пошла в ближайшую станицу искать врача, чтобы посоветоваться об ампутации ноги. Оказалось, что я попала в казацкую станицу, где были белогвардейцы, но меня никто не знал. Так и не найдя врача, вернулась в поезд, получила нагоняй от Ворошилова, который хорошо понимал, какому риску я себя подвергла и легко могла быть растерзанной. В поезд ко мне часто приходил Руднев, начальник штаба, то за оказанием помощи, то поинтересоваться, как идет работа, то просто навестить меня; несмотря на бессонные ночи после боев или объезда войск, всегда веселый, жизнерадостный, добрый, очень внимательный ко мне, твердо верящий в победу. Его любили все и особенно Ворошилов.

Первое время армейцы чаще прибегали к помощи красных сестер, несмотря на их малую квалификацию, т.к. не доверяли врачам, зная, что они саботировали. И чтобы приучить бойцов к мысли, что я не «чужая», Ворошилов приказал всех раненых сразу отправлять в наш санпоезд. Был однажды такой случай. Принесли из эшелона тяжело раненого в бедро, повязку ему не наложили, и он, конечно, истек кровью. Операция, которую я ему делала в санпоезде, его уже не могла спасти. Вдруг из эшелона является делегация с криком: «Дайте нам врача, которая убила нашего начальника!» Я вышла с большим риском быть растерзанной от злобы, но надеялась, что правдивость, твердость воли, вера в людей меня защитят. Так и получилось. Я им рассказала подробно, как было, и мне поверили. Бойцы начали кричать: «Это наш врач, не смейте ее трогать!» С тех пор раненых, особенно тяжелых, со всех эшелонов направляли к нам, для оказания квалифицированной помощи.

Многогранной была работа в этом санитарном поезде. По распоряжению Ворошилова к поезду беспрепятственно прицеплялись теплушки. Все они представляли собой разные отделения: и для сыпнотифозных больных, с брюшным тифом, с возвратным тифом, теплушки с дизентерией, с воспалением легких и другими простудными заболеваниями, для венерических больных и пр. Наибольшее количество теплушек было отведено для раненых, и количество их все росло. Бои распространились на огромное пространство, и эшелоны растянулись на двадцать километров. Приходилось вести амбулаторный прием больных и раненых, обход всех теплушек, бесконечное операции, которые представляли большую трудность, и роды. Роды требовали быстрого вмешательства, а опыта почти никакого. Страшны были особенно операции по ампутации ног по поводу гангрены, или ребенку отрезало поездом ногу и т.п. Не было никаких учебников, кроме справочника для сестер с анатомическими рисунками, которые помогали ориентироваться в расположении кровеносных сосудов, чтобы, перевязав основные, избежать кровотечения. Помогали, конечно, теоретические данные, заученные в институте. Вагон, специально отведенный для операций, был не ахти как оборудован. Особенно запомнился случай ампутации ноги ребенку, которую пришлось производить на ходу поезда, т.к. фронтовые действия потребовали внезапного движения. И еще случай: вспоминается раненый, которого принесли к нам после боя, всего изрубленного шашками, особенно пострадала голова. Благодаря тому, что медицинская помощь была оказана рано, больной выздоровел. Этот случай особенно укрепил веру в нашу работу.

Несмотря на то, что продовольствия было достаточно за счет того, что многое вывезли с Украины, я голодала за отсутствием времени поесть и приехала в Царицын с цингой.

И вот, очистив путь от белоказаков, 18 июля 1918 г. мы прибыли в Царицын. Наконец, вступили на советскую землю. Жизнь здесь била ключом, однако, опасность наступления армии генерала Краснова не ликвидирована. Царицын в кольце. Железные дороги вскоре оказались отрезанными и сообщение с Москвой и другими городами осталось только по Волге.

Внезапно нас поразила весть о покушении на Ленина эсерки Каплан. К счастью, пуля попала в руку, и это было не опасно.

Оборона Царицына стала вестись еще более интенсивно. Ленин настойчиво требовал укреплять Царицын, как важный стратегический пункт; и местный совет рабочих депутатов совместно с военкомом стали реорганизовывать Военное управление Северо-Кавказского округа, которое руководило всеми военными действиями и формированием новых частей из числе мобилизованных. Старые специалисты, не заслуживающие доверия, были уволены и заменены коммунистами. Революционный военный совет получил новый состав: Минин, Ворошилов (командующий армией), Валерий Межлаук, Сталин (председатель). Рухимовича назначили начальником оружейного отдела, Руднева – по формированию войск, Магидова – редактором газеты «Солдат революции», Сокола – начальником штаба, Пархоменко, Шаденко – по поручениям, Дышлового – начальником снабжения, меня – начальником санитарного управления. Фотография штаба и сануправления имеется в моем архиве.

В ноябре-октябре Военное Управление Северо-Кавказского округа было переименовано в Управление 10-й Красной Армии. Я стала начальником санитарного управления 10-й Армии. Мне пришлось заново организовывать госпиталя в городе по приему раненых, разного рода лечебные учреждения в поездах: госпиталя, эпидемиологические летучки, эваколетучки, эвакопоезда и др. А на фронтовой полосе создавать что-либо стационарное было невозможно в виду близости красновских войск и подвижности фронта.

Работа закипела. Раненых теперь стали доставлять в город, оказывали помощь на месте боя. Врачей мобилизовывали из местных лечебных учреждений. А когда в 1918 г. был организован Наркомздрав и назначен первый нарком Семашко Николай Александрович, коммунист, соратник Ленина, он прислал нам для фронта значительную группу врачей.

Окрепли войска 10-й Армии, значительно улучшилась санитарная помощь им (раньше были случаи, когда раненые погибали на поле боя без всякой помощи или в теплушках их перевозили прямо на соломе с открытыми ранами). После реорганизации я была вызвана в Реввоенсовет, и Ворошилов выразил мне удовлетворение Реввоенсовета за хорошо организованную медицинскую помощь раненым.

Как я была назначена начальником?

По прибытии в Царицын с 5-й Красной Армией под командованием Ворошилова меня вызвал он к себе и предложил взять на себя функции начальника и все организовать заново. Хотя я была больна цингой и тяжелым гриппом с т[емпературой] 40, явилась немедленно. Его предложение меня смутило, все это казалось очень трудным, особенно в условиях разрухи, отсутствия инвентаря, медикаментов, врачей и другого медперсонала, при наличии в аппарате немалого количества старых врачей-саботажников. Но Ворошилов своей уверенностью вселил и мне веру в свои силы и организационное умение, а с саботажниками велел расправляться по своему разумению. Я взялась за работу, за которую получала благодарности и большое одобрение, а впоследствии, в 1931 г., к десятилетию Красной Армии, уже будучи в Москве, по представлении Ворошилова была награждена за нее орденом Красного Знамени. Когда заведующий наградным отделом Реввоенсовета Республики вручил мне орден, добавив, что это за большую работу по участию в обороне Царицына, я от неожиданности растерялась. Я подумала: какая же это особенная работа? Я выполняла все как должное, как положено честному человеку, революционеру.

В музее Обороны/Царицына/Сталинграда, а теперь Волгограда имеется стенд с моим портретом, краткими сведениями обо мне, шприцем, которым я пользовалась тогда. А к 50-летию обороны Царицына я получила из Волгограда медаль, значок «Участнику обороны», поздравительное письмо Обкома и Облисполкома. Иногда мне пишут студенты техникума, названного именем Руднева.

Однако я убежала вперед на много лет.

Итак, события 1918 г. Всех старых военных врачей Управления пришлось уволить, и ввиду того, что врачей-коммунистов почти не было, заведующими отделами пришлось назначать не врачей, но своих энергичных людей: фельдшера Якимовича – зав. эвакоотделением, Орлова – зам. начальника Управления; из аппарата сохранилось много опытных не саботирующих канцелярских и других работников. Кроме того, из числа врачей, мобилизованных из лечебных учреждений, были назначены зав. эпидотрядом, начальниками эвакогоспиталей, начальниками санчастей дивизий. Только один среди них был коммунист – Гусаков, который приехал с нами с Украины и назначен был дивизионным врачом Украинской дивизии. Врач Деревенсков (из мобилизованных) стал врачом по поручениям, а в дальнейшем зам. нач. сануправления. В последующие годы он вступил в партию и занимал ответственные военно-санитарные посты.

Любопытно было поведение мобилизованных врачей. Они не хотели подчиниться приказу Реввоенсовета Армии, пытались жаловаться местным организациям. Одного даже пришлось вернуть в часть под конвоем. Постепенно все стали добросовестно выполнять свои обязанности. Врачи, присланные Семашко, вели себя более лояльно. (Фамилии многих врачей у меня в архиве). Более злобно вели себя врачи сануправления округа, уволенные нами. Их начальник Красноруцкий поехал жаловаться в Москву доктору Цветаеву (сануправление республики). Он был возмущен «незаконными» действиями Ворошилова, по распоряжению которого он был уволен, а на его место назначили молодого врача, да еще женщину (меня), а главное, что ему не дали увольнительного пособия и бесплатного проездного билета (обидели, бедного), а что армия оказалась лишенной медицинского обслуживания – это его не касалось. Вся эта переписка вернулась в Царицын, и копия находится у меня в архиве.

В Царицыне все время бои, город в опасности, и раненых приходится переправлять на пароходы. Однажды туда явились бежавшие армейцы, требуя и их переправить (это из числа мобилизованных). Я им отказала, а они, озлобленные, стали кричать, что какая-то молодая женщина командует ими – «А ну-ка ее в Волгу!» (я в это время стояла на трапе). Но группа настоящих красноармейцев помогла мне и прогнала трусов.

Возвращаюсь домой и вижу: является моя сестра Маруся, которая выехала из Ростова, чтобы разыскать меня. Ростов в это время был в руках белых (он несколько раз переходил из рук в руки). Она тайком пробралась в Москву и там узнала, что я нахожусь в Царицыне в группе войск. С огромным трудом она пробралась в Царицын, т.к. никакого пассажирского транспорта не было. Мы страшно обрадовались друг другу, и она была счастлива привести маме радостную весть, что я жива.

На следующий день раздался звонок Ворошилова: «Царицын в опасности, немедленно отправьте сестру на пароход с ранеными и отправляйтесь сами!» Сестру я отправила, а Ворошилову сказала, что никуда не уеду и, если придется отступать, буду вместе с Реввоенсоветом и штабом Армии. Вскоре положение изменилось, Царицын продолжал обороняться, раненые возвращены в госпиталя. Вдруг вновь тревожный звонок Ворошилова: «Ранен Коля Руднев, надо срочно доставить его в Царицын!» Прорваться в Бекетовку, где находился Коля, можно было только на паровозе, прорвавшись сквозь строй врага. Я дала распоряжение в Бекетовку Колю не трогать (ранение оказалось очень тяжелым – в живот) и приготовить место в лучшем госпитале. Но по приезде узнала, что он уже прооперирован, лежит один в палате, тяжело стонет. Увидев меня, он улыбнулся, назвал меня и потерял сознание. К утру Коля умер. Всю ночь я просидела около него, а труп увезла в Царицын. Коле Рудневу было 24 года. Бывший прапорщик царской армии, он вел большую агитацию среди солдат и привел в Красную армию целый полк. Зная, что Царицын в большой опасности, он самовольно бросился в бой и погиб. Все горячо любили Руднева за его жизнерадостность, искренность, преданность революции, душевное отношение к людям. О нем написано немало книг. У меня есть книга «Юность» со статьей о нем. Я послала это статью студентам техникума им. Руднева и свои воспоминания о нем.

Наступила суровая зима, бои несколько стихли. Часть товарищей, в том числе Ворошилов, были вызваны для работы на Украине.

Сдав свои обязанности начальника санитарного управления 10 Армии доктору Деревенскову, по указанию Ворошилова, я тоже поехала на Украину. Это было начало 1919 г.

(Вновь повторяется работа по организации медицинского дела в Царицыне, кроме того, все это есть в архиве о гражданской войне.)

Врачей тогда было всего около 60, многие из которых в дальнейшем попали в Москву и стали известными специалистами: Деревенсков, начальник самоуправления Московского округа, Ведров, профессор, действительный член АМН, Великорецкий, профессор, хирург МОНИКИ, Клюхин, профессор, крупный инфекционист и др.

Работа в Царицыне и до этого (калединский фронт, Харьков) описана в моих воспоминаниях, напечатанных в сборниках «Огневой стяг», выпущенном в 1972 г. Политиздатом. Дома имеется фото штаба 10 Армии, санчасти 10 Армии, где есть и мой портрет. Фотокарта штаба попала, по-видимому, к белым за пределы Царицына. Как мне говорили товарищи, побывавшие в Ростове (городе моей юности и моей семьи), на Садовой улице висел мой портрет с надписью о предоставлении награды тому, кто меня доставит в штаб.

А во время Отечественной войны Миша Немировский, двоюродный брат Майи, находясь в наших войсках в Берлине, при расквартировке попал в дом бежавшего капиталиста. Порывшись в его библиотеке, он нашел два тома воспоминаний, написанных на русском языке и изданных в Берлине, – генерала Деникина «История одного бунта» (очевидно, история его борьбы с Красной Армией), где была помещена фотокарта штаба 10 Армии, где был мой портрет. Миша сам мне это рассказал. Работа в Красной Гвардии, на разных фронтах, в Царицыне закалила мою волю, энергию, укрепила любовь к народу, революции. С такими силами я приступила к работе в Наркомздраве Украины по восстановлению курортов на Украине и в Крыму – в качестве заведующего санаторно-курортным отделом. На Украине только начала формироваться советская власть и все ее органы после освобождения от немцев и белогвардейских войск Петлюры. Работа кипела ключом. Врачей было мало, да, кроме того, некоторые, оставшиеся после белых, саботировали. Украина была разрушена и плохо снабжена. Это нас не пугало. Вскоре были организованы почти все наркоматы. Ворошилов был назначен наркомом внутренних дел и одновременно командовал борьбой с белыми бандами, которые появлялись в разных местах Украины. Магидов Борис Осипович был назначен наркомом Труда Украины. Наркома здравоохранения еще не было, был заместитель Кост, и Ворошилов настаивал на моей кандидатуре, но я отказалась, боясь, что не справлюсь с такой большой работой. Восстановление курортов для рабочих меня очень увлекло и пошло успешно. А Крым был удален и оторван, хотя и находился в ведении Украины.

В Киев я прибыла в марте 1919 г. Весна, сияло солнце, Киев весь в зелени, прекрасен, благоухает. А хозяйственные условия тяжелые. Ближайшие санатории были быстро восстановлены и заполнены рабочими и инвалидами гражданской войны. Первое время мы сталкивались с неожиданной трудностью – не изжитым взглядом, что санатории – это буржуазное учреждение. Пришлось проводить широкую агитацию, писать листовки. Вскоре санатории начали заполняться не только больными с Украины, но и из Российской республики.

Большую трудность представляла не только хозяйственная разруха, но и отсутствие врачей и не всегда доброжелательное отношение тех, кто остался. Постепенно их сопротивление удалось преодолеть. Большую помощь оказал проф. Мезерницкий, крупный специалист в области физиотерапии. Привлекли и других профессоров.

Особенно пострадали от белогвардейщины крымский курорты. Курортное управление доставило докладную записку в Украинский Совнарком с просьбой отпустить 3 млн рублей для предварительного изучения и составления плана работы. По тому времени это были низкие цифры. Копия этой записки за моей подписью от 1 мая 1919 г. находится в моем архиве. Совнарком высказал сомнение, сумеет ли Украинское правительство одолеть и содержать курорты Крыма. Тогда я немедленно отправилась в Москву (чтобы не терять сезон) к Семашко и высказала соображение о необходимости превратить курорты Крыма в республиканские – Российской федерации. Семашко (нарком здравоохранения РСФСР) поручил этот вопрос зав. санаторно-курортным отделом РСФСР тов. Мискинову подготовить вопрос о Крымских курортах. Решено было действительно превратить Крымские курорты в государственные. А в 50-е годы в Медицинской газете я прочитала впервые опубликованный декрет за подписью Ленина о придании курортам Крыма общегосударственного значения.

Таким образом, Крым от нас отпал, и его восстановление было поручено Дмитрию Ильичу Ульянову. Наша работа, посвященная украинским курортам, шла полным ходом, особая нужда была в энтузиастах-организаторах. Вдруг я встречаю Бориса Ильича Немеровского, с которым я познакомилась, отдыхая с семьей в 1913 г. в Будаевке, когда мы были студентами. Он тоже готовился стать врачом, и мы вместе занимались к экзаменам. А теперь в Киеве он работал секретарем Совпрофа. Я предложила ему, как очень способному человеку, преданному советской власти, стать помощником заведующего сан.-курортного отдела, и мы быстро вместе стали налаживать дело. А в 1919 г., когда мы были в Анапе, он стал моим мужем.

В качестве заведующего хозяйством санатория в Пуще-Водице для туббольных была привлечена Нейфельд Этель Исааковна (из революционной семьи, преданная делу рабочих). С тех пор мы не теряем связь и дружбу с ней.

Так постепенно, привлекая к делу своих людей, обрабатывая врачей, нам удалось восстановить санатории и перестроить их на обслуживание рабочих.

В это время я была секретарем парторганизации Наркомздрава, на меня была возложена обязанность председателя комиссии по предоставлению отпусков по болезни и беременности.

При губернских отделах здравоохранения были организованы санаторно-курортные секции, спущены для них штаты, разработаны положения. В июле-августе предполагалось созвать Всеукраинский съезд представителей секций всех губерний, составлен план этого съезда. Но осуществить это уже не удалось. План работы по курортному отделу был составлен обширный, при отделе организована курортная межведомственная комиссия с участием представителей разных организаций, медицинской общественности, отдельных крупных специалистов. Развертывались хозяйственные базы по изготовлению разного инвентаря для санаториев, на основе широкого обследования состояния санаториев и курортов составлялись планы их восстановления. Необходимо было привлечь врачей и ученых, но это было нелегкое дело: врачи не все шли охотно, многие относились недоверчиво к тому, что большевики сумеют построить такое большое дело, считали эти планы фантастическими, особенно учитывая разруху на Украине. Но широкая пропаганда сущности советского здравоохранения, ее гуманный общественный характер, научность планов постепенно привлекала все больше врачей и ученых. Крупный профессор Мезерницкий составил проект положения об отделе физиотерапии – физических методов обследования и лечения, физического воспитания при НКЗ УссР. Такие же широкие планы, быстрые темпы развертывание работы с энтузиазмом проводились по всем отделам НКЗ. (В делах моих имеются материалы по развертыванию санаторно-курортного строительства.)

Интенсивно и с большим энтузиазмом шло строительство советской власти по всем направлениям и представляло грандиозную картину будущего, имевшего огромное агитационное значение.

Одновременно не прекращались восстания белогвардейцев. Борьбу с Зелеными бандами возглавлял Ворошилов. Здесь погиб Круссер – начальник бронепоезда в Царицыне в 1918 г. Вдруг нам объявили, что Деникин идет к Киеву. Сентябрь. На улицах мало людей. Учреждении свертываются и быстро эвакуируются. Санитарному Управлению приказано тоже готовиться к эвакуации. Настроение подавленное, но верим, что это отступление временное. Сестра Юдифь, которая работала в Нарком-искусств, получает направление на подпольную работу. В городе мрачно. Нам приказано погрузиться на пароход и вывезти как можно больше имущества. С нами Некфельд Э.И., молодой врач Маршалкович Давид (Додя, как мы его звали), честный, добрый, прекрасный парень, беспартийный, но преданный делу человек. Вдруг является моя сестра Юдифь со своей подругой Ривой Зеленинской: они провалили подполье [?], и им приказано эвакуироваться в Москву.

Приезжаем в Москву, сдаем все имущество, и я являюсь к Семашко, который меня знал по работе и в Царицыне, и по курортной работе, и получаю назначение работать в Красном Кресте.

Я стала работать в Красном Кресте в качестве зав. медико-санитарным отделом. Красный крест находился в ведении Наркомздрава РСФСР, возглавлял его Зиновий Петрович Соловьев, который одновременно был замнаркома – Семашко. На нас было возложено формирование медчастей для армии в помощь Главному военно-санитарному Управлению, которое также находилось при Наркомздраве, но работало недостаточно интенсивно.

Семашко и Соловьев воспитывали людей, оказывали большую помощь в работе, зажигали своим энтузиазмом, творческой инициативой. Этот период для советской власти был крайне тяжелый: превосходящие силы Деникина позволили ему вести наступление, белогвардейское кольцо все ближе стягивалось к Москве. Наш штаб находился уже в Серпухове. На востоке орудовали войска Колчака, Крым был занят Врангелем, на Петроград наступал Юденич. Но мы не падали духом и верили в победу. Мы помнили слова Ленина, что, если даже придется сдавать Москву, советская власть будет существовать и государство наше передвинется в Сибирь. Крайне тяжелыми были материальные условия жизни: хлеб выдавали по ¼ фунта на 2-3 дня и то нерегулярно, конина была роскошью, а на базаре я покупала хлеб пополам с глиной по цене за фунт, равный месячной зарплате первой категории. Дома не отапливались, мы согревались малыми печурками, которые назывались «буржуйками», но дров не хватало и для них. Большим праздником был день, когда я от сестры Юдифь, которая была на фронте в Смоленске (работала политкомом в санпоезде), получила черную муку. Из нее мы пекли лепешки, варили суп. А на праздники тем, которые шли на демонстрацию, по распоряжению Семашко выдавали по одной вобле. Но работа не прекращалась. Часто бывали у сестер Зеленинских. Я жила на Рождественке (ныне Ждановская) в гостинице «Париж-Англия» в маленькой комнате, не отапливаемой. Во многом мне помогал Маршалкович, с которым мы дружили, покупал конину, вместе варили, на другой день снова варили из этих же костей суп. Потом я жила с сестрой Юдифь в гостинице у Триумфальных ворот на Тверской. Нам удавалось на общей печи варить картошку; но когда возвращались с работы, от картошки не оставалось и половины (крали соседи).

Вдруг читаем в «Правде» в отделе хроники объявление: тов. Семашко вызывает к себе сестер Гладштейн. Не пора ли ехать на фронт?

Сестру отправил политкомом санпоезда в Смоленск, а мне велел остаться в Москве, работать в Красном Кресте.

Постепенно положение на фронтах стало меняться. Наш штаб Красной Армии передвинулся из Серпухова в Тулу. В Курске был вновь организован штаб Юго-Западного фронта, объединявшего борьбу с белогвардейцами в Крыму, на Украине, на Западе. Председателем Реввоенсовета был назначен Сталин. Начальником медсанчасти при штабе был Барсуков М.И., а его политкомом – Мискинов.

Вдруг является ко мне военный и вручает письмо Ворошилова. Он приехал в особом вагоне для приобретения почетного оружия в награду Буденному Семену Михайловичу. Ворошилов предлагает мне немедленно в том же вагоне поехать в Первую Конную Армию в должности начальника санитарной части Армии, помня мою работу по Царицыну. Меня это дело увлекло, т.к. я полюбила военно-санитарную работу. Но будучи дисциплинированным человеком, я обратилась за согласием к Семашко (вся медицина была тогда в ведении НКЗ). К моему великому сожалению, Семашко отказал, ссылаясь на то, что я нахожусь в ведении НКЗ, а не в военном ведомстве. Тогда шла большая борьба за осуществление декрета Ленина о единстве советской медицины. «Вы кому подчинены, – спросил Семашко, – НКЗ или воен. ведомству? Так вот извольте подчиняться моим распоряжениям, а не Ворошилова». Пришлось с горечью в душе подчиниться. Через некоторое время Семашко вызывает к себе и предлагает ехать на фронт в качестве начальника фронтового эвакопункта №4 в Белгород, Харьковской губернии, для борьбы с холерой и сыпным тифом. Спустя некоторое время Семашко дает распоряжение отправиться в Конную армию. Это было в декабре 1919 г. Шло наше успешное наступление на Деникина. Через Харьков, Белгород непрерывно двигались наши войска. Однако положение было очень тяжелым: войска были плохо снабжены и одеты, голод, эпидемия сыпного тифа распространилась и среди населения, и особенно среди воинов.

Попав в Белгород, я поехала сначала в Курск, в штаб, чтобы просить направить меня в Конную армию, куда вызвал Ворошилов. Барсуков мне отказал, тогда я обратилась к Сталину и к Мискинову. Я, наконец, получила согласие, но после того, как ликвидирую тяжелое положение в Белгороде. Но так и не пришлось осуществить мою мечту, т.к. в феврале сама заболела сыпным тифом.

Нужно было энергично браться за организацию госпиталей и эвакопункта в Белгороде. Наш отряд в Белгороде составлял 20 человек, в том числе красные сестры и политком. Мы разместились в двухэтажном доме. В первом этаже ежедневная обработка отряда, наверху ели, спали, меняли ежедневно белье, т.к. из госпиталя приходили со вшами. Приехали в Белгород мы порядочно изголодавшиеся и с удивлением увидели на рынке белый хлеб, молоко. Но вскоре все это исчезло и здесь. Госпиталя представляли собой мрачную картину. Военных госпиталей не было, их предстояло организовывать, как и эвакопункты. Больные воины размещались в лазаретах, организованных из местных лечучреждений. Это были воины, расквартированные в городе или просто проходящие через Белгород красноармейцы, и эта текучесть еще больше осложняла оказание им помощи. Врачей было крайне мало (по одному на лазарет), оборудование недостаточное или вовсе никакого. В некоторых лазаретах больные лежали на полу, на соломе, никаких кроватей, а в углу стояли ведра, заменявшие уборную. Сестер тоже было очень мало, и нередко больные сыпным тифом в бреду поднимались и уходили. Поток больных непрерывно сменялся, и завшивленность была ужасающей – вши «трещали» под ногами при нашем обходе, их называли «семашками» (это был период, когда нарком Семашко поставил первейшей задачей борьбу со вшами). Почти все врачи Белгорода умерли от тифа, эпидемия охватила население, и смертность была ужасной; в каждом дворе стоял гроб на случай смерти. Несмотря на двадцатиградусный мороз, в городе еще добавилась холера. На наш санитарный отряд легла тяжелая задача. С холерой удалось сравнительно быстро справиться. Предстояло организовывать оборудованные госпиталя. Кое-что удалось на полуразрушенном транспорте доставить из Харькова, кое-что приходилось изготовлять или закупать на месте и одновременно лечить больных. Весь план нашей работы был изложен в докладной записке от 21 января 1920 г. с приложением сметы (23 янв. 1920 г.) – копия у меня. Самым энергичным был наш отряд, в основном все коммунистки. Конечно, много помогали местные органы власти. Открыли два лазарета с наличием приличного оборудования. Немало помогало и местное население. Значительную помощь оказывал и политком отряда т. Иванов. Всего предполагалось 1000 с лишним коек.

В конце января я с санитарным поездом отправилась за оборудованием в Харьков. Вместо обычных двух часов, до Харькова добирались трое суток (из-за отсутствия топлива для паровоза). Наконец, за три км. до Харькова поезд совсем остановился, и добралась до города на паровозе, который поехал за топливом. Переночевав у знакомого врача, я отправилась в военные организации, в исполком, в обком и добилась помощи, но не успела это мобилизовать, т.к. сама свалилась с сыпным тифом. Попала я в нервную клинику, переоборудованную в клинику для врачей, заболевших сыпным тифом. В этой «привилегированной» обстановке не было лекарств, не было горячей воды для ванны, не было постели, не топили. Из соседней клиники принесли кувшин воды, машинку для стрижки. В дальнейшем положение в этой клинике улучшилось. Самым памятным было отношение и поведение руководителя клиники – известного в то время профессора Шатилова, крупного инфекциониста, человека большого обаяния, с лицом, обрамленным длинной бородой. Когда он приходил в палату, все больные оживали, ни одного он не оставлял без внимания и помощи.

В больнице я пролежала месяц и, через две недели нормальной температуры, уехала в НКЗ. За мной прислали доктора Маршалковича; нарком Гуревич предложил немедленно приступить к работе, независимо от степени восстановления здоровья, он сообщил мне, что отозвал меня из военного ведомства и назначил заведующей организационным отделом НКЗ. Однако ввиду не полностью восстановленного здоровья, за мной сохранили военный паек (состоял он из достаточного количества хлеба и хамсы). В гостинице «Астория», где я поселилась, были какие-то обеды, но мы на них редко попадали, т.к. подолгу задерживались в НКЗ, где шла кипучая деятельность по организации здравоохранения, восстановлению лечебных учреждений, организации медико-санитарных отделов при исполкомах на местах. В Харькове в это время находилось Украинское правительство и Центральный комитет КПУ. Здесь были сосредоточены лучшие партийные силы. Это был период бурного строительства Украинского государства (республики). Для организации здравоохранения привлекались не только партийные силы, но и крупные беспартийные специалисты, ученые. Такова была линия Ленина, которая проводилась в РСФСР и других республиках. Большую помощь оказывал нам Семашко, он часто приезжал в Харьков, проводил собрания, давал указания. Вот помнится мне такое событие: после большого совещания под руководством Семашко, где намечены были пути организации здравоохранения в Центре и на местах, мы разошлись довольно поздно. Я получила большое удовлетворение, тем более что на мою долю выпало осуществить значительную часть указаний т. Семашко, т.к. я заведовала организационным отделом. Я была еще слаба после сыпного тифа и, не выдержав нагрузки, упала в обмороке при спуске с лестницы. С помощью доктора Маршалковича, моего большого друга, я добралась до гостиницы и на следующий день продолжала свою работу. Вдруг в один из ближайших вечеров заходит ко мне в номер т. Артем, обаятельный, ласковый с мужественным лицом; он спросил, как я себя чувствую после перенесенной болезни и обморока. Эта забота меня очень обрадовала и еще больше вдохновила. Это был март 1920 г. Закончилась борьба с Деникиным, Крым освободили, прогнали Колчака, страна была освобождена от основных контрреволюционных сил. Красная армия под руководством Ворошилова врезалась в Польшу, но еще в разных местах действовали незначительные остатки белых банд. Но, как и всюду, на Украине шло грандиозное строительство советской власти, к которому примыкали специалисты, ученые. По сохранившимся у меня в делах материалам видно, что организационный отдел НКЗ, которым я руководила, был самым крупным. Он должен был организовывать здравоохранение при местных советах и руководит ими, созывать съезды отделов, организовывать совещания по всем вопросам при НКЗ, организовывать курсы для подготовки заведующих местными отделами, курсы для подготовки инструкторов, сбирать отчетные данные по всем разделам работы НКЗ, издавать бюллетени, составлять отчеты, подготовлять материалы для заседаний коллегий НКЗ. По всем разделам работы были составлены инструкции и положения. Читая сохранившиеся материалы, я теперь удивляюсь той огромной инициативе, которая была мною проявлена, и той огромной работе, которую проводил НКЗ и все Украинское правительство. На такую инициативу по созданию нового, невиданного в мире государства мог толкнуть только громадный энтузиазм партии, создавшей много выдающихся людей, работавшей под руководством творческого гения Ленина.

Фамилии работников помню только некоторые: Гуревич, нарком, Миллер – мой помощник, беспартийный, в дальнейшем, в Москве стал большим ученым, Каганович – зав. харьковским отделом при совете, Крашенинников, беспартийный, ответственный работник при НКЗ, молодой врач Маршалкович, в дальнейшем профессор, терапевт в Одессе (встретились с ним в 1945 г. в Ленинграде на терапевтическом съезде), последние годы – главный терапевт Московского военного округа; умер в 1973 г., член КПСС. Когда я по телефону разговаривала с внуком-врачом, выражая соболезнование по поводу смерти деда, я рассказала ему, каков он был в 25-26 лет; внук ответил, что таким он оставался до конца жизни.

Однако осложнения после сыпного тифа дали себя знать: повторные обморочные состояния, потеря памяти. Все имена сотрудников были записаны у меня в тетради, и я могла обращаться к ним только с помощью записи, на доклады к наркому мне тоже приходилось приходить с этой тетрадкой. Состояние ухудшалось, и нарком решил, что меня надо послать лечиться в Кисловодск, куда я уехала в августе.

Небольшой санаторий по «Ребровой Балке» считался лучшим в Кисловодске. Туда направляли ответственных работников, переутомленных фронтовой или советской работой. Вспоминаю там Ружейникова, зав. отделом науки Наркомпроса, председателя Моссовета Рогова, Коллонтай, Инессу Арманд, Виноградскую, Щербакова и Щербакову, Цилю Лускину, Волконскую, Щукину и др.

Условия для лечения и отдыха в санаториях Кисловодска, как и всего Кавказа, были довольно неважные. Вся группа Минвод была разорена войной, да и теперь продолжались нападения банд из местных горских жителей; своих врачей не было, отношение заведующего Кисловодским курортом к делу было весьма прохладным, не было правильного отбора больных. Многие санатории заполнялись пострадавшими на фронтах красноармейцами. И нередко можно было видеть такую картину: в кинотеатрах во время сеанса один падал в судорожном припадке (под влиянием сильных впечатлений), и почти все зрители (военные) за ним. В нашем санатории отдыхающие решили устроить совещание, на котором были бы высказаны все недовольства, но администрация ничего толком не обещала. Тогда Коллонтай предложила послать меня в Минводы к заведующему курортами всей группы для доклада и принятия мер по улучшению положения. Заведующий назначил меня политкомиссаром Кисловодского курорта. Обязанностей и дел было много. Прежде всего я подыскала энергичного молодого врача в качестве директора Кисловодского курорта. Его утвердили – это был Мугдусеев, беспартийный, знающий курортное дело. В дальнейшем я его встречала в Москве, где он, став крупным специалистом по физиотерапии, заведовал физиотерапевтической поликлиникой (центральной). Он умер несколько лет назад. В Кисловодске он со знанием дела взялся за работу: восстанавливал лечебные учреждения, налаживал работу санаториев. Я ему помогала в отборе больных, приехавших на лечение. Это не всегда было легко, особенно когда надо было отправлять людей обратно.

Продолжалось нападение банд, особенно ночью, и нас всех больных райком вызывал на дежурства, вооружал, готовил к отражению. Кроме того, беспокоили банды Хвостикова (белые войска), которые нападали на курорты Минвод. Самое важное место была станция «Белый уголь». Взять ее – означало отрезать железнодорожные пути, а Кисловодстк, как последнюю станцию, оставить в мешке. Такая опасность часто нависала над нами, но наши войска под командованием Подвойского (?) отражали врагов. И вот однажды, когда «Белый уголь» попал временно к белым, я получила распоряжение (Кисловодск готовился к пешеходному отступлению) нашего командующего, переданное по указанию Ленина, немедленно в автомашине отправить Коллонтай и Арманд в Нальчик, чтобы оттуда они были вывезены поездом в Москву. Это распоряжение я немедленно выполнила, а мы все остались в Кисловодске. Через короткое время наши войска отразили осаду Кисловодска, и вся группа Минвод была освобождена. Но с Инессой Арманд случилось несчастье: она в Нальчике заболела холерой и умерла. Ее похоронили в Москве на Красной площади 12 октября 1920 г. Коллонтай благополучно добралась до Москвы. О Инессе сохранилось впечатление, как о женщине удивительно скромной, тихой, ласковой, очень привлекательной внешне. В лице ее чувствовалась сила и уверенность. Коллонтай была во многом ей противоположна: всегда нарядно одетая, придающая большое значение внешности, она привезла с собой большой багаж с нарядами, жила в комнате одна. В ней чувствовалась уверенность и властность.

Пойдем дальше по пути событий. Курорты Минвод стали восстанавливаться, постепенно обогащаясь людьми и оборудованием. Начальником курортного управления Минвод был Кичеидзе, человек немолодой, уже с большим партстажем. Москва, Наркомздрав стал тоже оказывать большую помощь, присылать квалифицированных врачей. В это время в Краснодаре было организовано управление курортами Черноморского края, непосредственно подчиненное НКЗ РСФСР. Уполномоченным был назначен Кост, тот самый, о котором я упоминала, бывший заместитель наркома здравоохранения УССР, фактически и.о. наркома в 1919 г. до прихода Деникинской армии, когда я была зав. санаторно-курортным отделом. Кост, согласовав с краевым комитетом партии, отозвал меня для заведования курортами Анапского района.

И вот я в Анапе – директор курорта Анапского района, назначенная Юго-Восточным бюро ЦК партии. Это был октябрь-ноябрь 1920 г. Анапские санатории, которые раньше принадлежали частным владельцам, оказались разрушенными и влачили жалкое существование. Врачей и крупных медицинских специалистов было немало: здесь они скопились, убегая от советской власти и с Украины, и из других мест. Их надо было привлечь к работе. И вот началась трудная пора. Помнится мне первое собрание, на которое были вызваны все врачи, живущие в Анапе. Мой доклад о плане работы и превращении Анапы в крупный курорт для рабочих и их детей, призыв к врачам включиться активно в это благородное дело и преодолеть трудности разрухи встречен был гробовым молчанием. Между прочим, мне помнится, что я была на этом совещании единственной женщиной-врачом. Пришлось взяться за их обработку и постепенно привлекать к делу. Фамилии врачей не помню, кроме Трояновского, не партийного, но более лояльно относящегося к советской власти. Но медлить было нельзя, врачей надо было привлечь в первую очередь к медицинской работе, а к административной и хозяйственной привлекать коммунистов и сочувствующих. В этом деле большую помощь оказывал районный комитет партии и райсовет. Политическим комиссаром управления был назначен из местных работников Панков, активное участие в работе приняла член партии Евлампиева, с которой я очень подружилась и называла «лампочкой». На хозработе в санаториях были свои люди, члены партии Хотинская Нина Наумовна, Нейфельд Этель Исааковна, работавшая со мной в Киеве в 1919 г., и местные работники. Главврачом самого большого санатория для детей был назначен Немеровский Борис Ильич, беспартийный большевик. Врачи Анапы и специалисты из приезжих постепенно стали включаться в работу. Часть из них была привлечена в Управление в качестве зав. отделами, часть становилась консультантами. Делать им было нечего – и надо было приспосабливаться к работе при советской власти. Аппарат был сформирован хорошо, значительно хуже было с хозяйственной частью. Пришлось организовывать мастерские, пользоваться помощью местных организаций. Политком оказался очень толковым человеком, тактичным со специалистами и очень помогал нам в работе. Подчинялись мы Кубано-черноморскому курортному Управлению, но работали в тесном контакте с районными организациями. Я была Избрана членом районного Совета. Работали интенсивно, но трудности еще усугублялись тем, что интервенты не были еще полностью изгнаны, и Анапу обстреливал (особенно по ночам) французский крейсер.

В начале 1921 г. я поехала в Москву на съезд партии вместе с Анапской делегацией. Именно тогда из Москвы со мной приехали в Анапу Хотинская, Нейфельд и др. члены партии, Немеровский, который вернулся из 12-й Трудовой армии. Он потерял жену от тяжелой болезни сердца, был вне работы и охотно согласился поехать с нами. С ним дело пошло еще энергичнее. В Анапе через некоторое время после возвращения со съезда нам сообщили, что уже утверждена и проводится в жизнь Новая экономическая политика. Я вернулась с собрания с большой радостью, сообщила об этом Немеровскому, Хотинской и др. товарищам. Однако в Анапской парторганизации были нездоровые элементы, проникшие в партию, и среди них началось брожение, усиленное недовольством новой политикой. Анапская парторганизация по согласованию с Юго-восточным бюро ЦК была объявлена распущенной, у всех членов ее были отобраны партбилеты. Был объявлен новый прием, строго индивидуальный, и вопрос о приеме решался специально созданной комиссией после беседы с каждым отдельно. Принятым вновь членам партии стаж был зачтен и выданы новые партбилеты. Анапская организация окрепла, и строительство советское под ее руководством пошло активнее. Сказалось это и на работе курортного управления. Я бывала в Краснодаре у Коста с докладами, просила помощи в хозяйственном снабжении (он одобрительно относился к моей работе). Жила я одна в квартире в Анапе, а остальные близкие мне жили в Бимлюке, в 6 км. от Анапы, при детском санатории. Мы часто собирались вместе то там, то у меня, весело проводили время, много пели. Любила петь Этель. С Немеровским мы часто гуляли по берегу моря, он тоже много пел, и запомнились мне в его исполнении арии Томского из оперы «Пиковая дама» и др. И вот однажды (это было 18 апреля 1920 г.) я пришла домой после районного собрания и застала у себя Немеровского, которому рассказывала с большим увлечением о слышанном на собрании – дело касалось больших успехов нашей страны после принятия новой экономической политики. Он с интересом выслушав мой рассказ, крепко пожал мне руку, и я почувствовала его близость. Я только спросила: «По-серьезному, навсегда?» – он ответил: «Да»; этот день стал началом нашей супружеской дружбы.

Мы не расписывались, прожив 30 лет, и расписались позже, после издания закона о наследстве. Сочетание личной жизни с моей работой, с ее успехами сделали жизнь еще более интересной.

Но вдруг наступил тяжелый момент в работе, потребовавший активной партийной борьбы с уклонами неправильными. Явился некий Сокольский, направленный Костом в качестве зав. хозяйством курортного Управления, который стал вести неправильную линию: вместо того, чтобы создавать хоз. имущество, он стал скупать его у населения и платить большие деньги. Я решила, что этот путь противоречит принципам партии и подрывает авторитет советской власти. Меня поддержал районный комитет партии, политком Курупра. Узнали мы, что Сокольский – бывший хозяин завода, находился в концлагере и освобожден по просьбе Коста для работы завхозом в Анапе. Такое чрезмерное доверие чуждому человеку мы считали неправильными действиями, противоречащими политике партии, указаниям Ленина об использовании специалистов. Я сообщила о своем несогласии с этими действиями и потребовала, чтобы он работал по нашим указаниям и под нашим контролем, но Кост оправдал его действия. Получив поддержку райкома, я написала протест и заявление в Краевое бюро ЦК на неправильную линию Коста, тем более что такой метод использования «спецов» из концлагеря был не единичный. А от Коста я потребовала либо удалить Сокольского, либо освободить меня. Краевое бюро не успело разобрать мое заявления, а я получила от Коста приказ перейти директором другого курорта (Псекупского). Сообщив телеграфно, что не подчиняюсь его приказу, я уехала в Москву, оставив заявление об этом в Краевом комитете. Я с Немеровским, моим мужем, и его сыном Аркадием уехали в Москву через Новороссийск. Прерывая свое описание, хочу рассказать, чем кончилась линия работы Коста. Когда и как разбиралось мое заявление в Краевом комитете и бюро ЦК, я уже не знала и не интересовалась. Но будучи в Москве, примерно через два года узнала, что Кост исключен из партии в Краснодаре и приехал в Москву с обращением в ЦК о восстановлении. Его восстановили, но в Краснодар уже не направили, а оставили в Москве, в аппарате НКЗ. Правда восторжествовала, я получила удовлетворение, т.к. моя линия оказалась правильной. (Копия моего заявления в Краснодарский комитет и другие документы этого периода у меня в архиве.)

Итак, мы едем в Москву (мы – это я, Борис Немеровский, мой муж, и его сын Аркадий). Едем до станции Тоннельная из Анапы, оттуда поездом в Новороссийск. С нами собрался брат Этели, 16-летний парень. Однако по дороге в поезде он раздумал ехать в Москву, не желая оставить в Анапе Этель одну с двухлетним Люкой, и вернулся. Но судьба его оказалась печальной: в Анапе он, спасая тонущую девочку, утонул сам.

Мы приехали в Новороссийск и поселились в гостинице, т.к. в связи со штормом движение по морю остановлено. Через несколько дней мы уехали на первом отходящем кораблике – небольшом товарном судне. Мы были единственные пассажиры, и что же случилось? При непрекращающемся шторме, хотя несколько уменьшившемся, это суденышко так качало, что оно наклонялось с боку на бок и черпало воду. Нас всех здорово укачало, а Аркадий кричал: «Умираю»! Он до сих пор помнит эту качку. К утру буря стихла, и мы узнали, что команда здорово напилась и пустила судно по воле волн, а оно пошло в обратный путь и чуть не наскочило на мину, оставленную интервентами. Приехали в Ростов и явились к нам на квартиру неожиданно. Застали маму и двух сестер: Зину с семьей и Марусю; Абрам и Рива были в Москве. Побыв пару дней, мы тоже уехали в Москву. Мама встретила нас очень радостно, но ужасно огорчилась, узнав, что мы так быстро уезжаем, но она привыкла к моей самостоятельности, жизни вне дома, в разных местах страны и на фронтах.

Приехали в Москву в 1921 г.

Мы в Москве. Куда деваться? Никаких гостиниц. Квартиры, оставленные бежавшими буржуями, все заняты. Борис отыскал родственников матери Аркадия, брата ее Льва Бейлина, который жил с отцом в большом доме, где помещалось раньше «Общество Мазут» и его хозяева, бежавшие за границу. Лев Ефимович, их служащий, вместе с отцом заняли одну комнату, остальные комнаты заняли другие служащие, захватив весьма богатую мебель. Борис с Кадей остались у них, а я отыскала знакомых по Кисловодску, которые (3 сестры) жили в одной комнате. Нас оказалось четверо с одной кроватью (остальные спали на полу). Через некоторое время Лев посоветовал нам занять пока сводные две маленькие комнаты рядом с чердаком – бывшее помещение прислуги. Оно заросло грязью, еле его отмыли и под грязью откопали кой-какую мебелишку, в том числе зеркальную этажерку, которая долго находилась у нас и отдана Фелику.

Так мы жили в этой конуре, пока дом не отдали Госбанку (на Неглинной ул.), и нас переселили на Каланчевку, в дом бывшего кабачка. А пока эту квартирку ремонтировали, мы жили в вагоне Казанской жел. дороги. Каждое утро наш вагон оказывался в новом месте. Вагон состоял из двухместного купе и большой комнаты-салона, где на подвесной койке спал Кадя. Жизнь была трудноватая и еда весьма скудная, но мы не унывали и думали только о том, как нам поскорее включиться в активную жизнь по строительству советской власти.

Наш путь, конечно, – здравоохранение, и мы хотели включиться в лечебную работу, чтобы повысить свою медицинскую квалификацию. Но увы и ах! Это оказалось пока только мечтой. Узнаем, что лечебных учреждений в Москве очень мало (их и было мало), да многие из них закрыты, разрушены. Куда деваться? Идем в НКЗ. Нас берут на учет, а меня – и на партийный, а работы нет в Москве – так сказал секретарь Семашко Шимшилевич. Ищем Евгения и Риву. Они жили в доме Украинского представительства, в котором работал Евгений Терлецкий, на Колпачном переулке. Ни работой, ни жильем они нам помочь не могли.

Стали дежурить в очереди к наркому Семашко. Все выходили от него разочарованными: нет работы в Москве. Мне Шимшилевич говорит, что хоть я и с фронта и имею на работу право в первую очередь, но ее нет, и бесполезно ждать приема у Семашко. Меня этот ответ не удовлетворил, и я сказала: «Хочу получить ответ от самого Семашко – тогда я успокоюсь». Семашко я знала, уважала его, высоко ценила и хотела хотя бы объяснение и ответ получить от него. Он подтвердил, что в Москве масса безработных врачей, а леч. учреждений почти нет. Тогда я начала работать внештатно, бесплатно в тубдиспансере, а Борис в глазной больнице. По партийной линии была прикреплена к родильному дому им. Крупской (Краснопресненский район), там вела пропагандистскую работу среди медперсонала. Отзыв о ней хранится в моем личном архиве.

Однако в том же году (1921) я по рекомендации и просьбе Ворошилова была зачислена ординатором – научным работником пропедевтической клиники Медицинского факультета Московского университета. Материально я была плохо обеспечена: получала в клинике 47 р. в то время, как ставка врачебная была 75 р. Борис получил работу во вновь организованном Институте научной организации труда (работа шла по методу Тейлора). Материальная жизнь оставалась тяжелой, полуголодной. В начале 1922 г. она изменилась, т.к. Борис перешел на руководящую работу в Здравотдел Северной жел. дороги, где заведующим был Бродов, с которым он работал на трудовом фронте во время гражданской войны. А я по совместительству с работой в клинике получила должность терапевта-эксперта в бюро врачебной экспертизы Северной жел. дороги.

С этого времени я ознакомилась с врачебной экспертизой, и эта работа является началом той, которой я посвятила в дальнейшем всю свою жизнь.

Однако в этот период основная работа была в клинике. Здесь я повышала врачебную квалификацию и стала увлекаться научной работой. Работе я отдавала почти все свое время, т.к. я привыкла отдаваться работе целиком. Но и работа, и общественная жизнь были очень своеобразны. Клиникой руководил профессор Фромгольд Егор Егорович, человек медицински образованный. Его любимой областью была биохимия, а из клинических вопросов – диабет. Любовью к биохимии он и меня заразил. Будучи в клинике, я написала одну работу клиническую, а две закончила по исследованию минерального обмена у голодающих (в течение двух недель). Эта любовь к делу, преданность всему, что может быть полезно советскому человеку, советскому здравоохранению оставалась во мне, а закалялась она на фронте. Однако все шло не так гладко. В этот период не изжита была еще отчужденность некоторых специалистов от всего советского, неприязнь к советской власти. Фромгольд оказался среди профессоров факультета наиболее враждебно настроенным. В клинике среди молодых врачей работало несколько коммунистов (Склянская, сестра известного Склянского, Мукасей, Аванесов). Нам приходилось не раз слышать антисоветские высказывания Фромгольда. В лабораторию, где мы работали, доносились выкрики из соседней комнаты: «Когда же эти проклятые большевики уберутся?» Сказалось это и на научной помощи. «Своим» он оказывал всякое содействие, быстро растил их как научных работников, а помощь нам саботировал. В своей работе по биохимии я обращалась за помощью к профессору Гулевичу и его ассистенту Гефтер. Будучи в клинике, я выполнила все три научные работы: клиническую, напечатанную, вела под руководством профессора Абрикосова, патологоанатома, в дальнейшем первого президента АМН, а две по исследованию минерального обмена у голодающих я написала, но оформить окончательно и напечатать не могла, т.к. Фромгольд не дал мне истории болезни о больном и сведения, без которых я не могла работу закончить, хотя они у него были, ибо эти материалы он докладывал в терапевтическом обществе и напечатал сам. Так нелегко протекала наша жизнь в клинике. Мне пришлось об этом заявить в Наркомпрос зав. отделом науки т. Ружейникову.

Но по клиническим вопросам я много получила и благодаря помощи ассистентов Михайлова и Пельгунова, много получила на обходах больных при консультации известного профессора Шервинского, который проявлял доброжелательное отношение ко всем молодым научным работникам. Работали с большим энтузиазмом, увлекали и занятия со студентами 3 курса.

В 1922 г., как я уже упоминала, я работала по совместительству в бюро врачебной экспертизы при Северной жел. дороге. Эта работа привлекала меня тем, что совмещала в себе работу медицинскую с проблемами, имеющими большое социальное значение, связанными с производством. Здесь же была на партийном учете и вела кружок по ленинизму. Группа была большая и требовала от меня солидной подготовки, что я охотно делала. Для повышения парт. квалификации я состояла в кружке пропагандистов при агитотделе Сокольнического райкома. Руководила нами т. Арина. Здесь я получала много знаний; это был период, наиболее насыщенный изучением произведений Ленина. Кроме того, выступала с докладами на собраниях нашей парторганизации, в других местах – как агитатор райкома. Одновременно состояла членом фракций всех клиник медицинского факультета, которая находилась на Б. Пироговке.

Так шла моя активная работа, жизнь, насыщенная медициной, научной и партийной работой в течение почти пяти лет моего пребывания в клинике. Оборвалась она весной 1925 г. и совпала с родами. 13 мая я родила дочь, а 12 мая закончила работу в кружке по ленинизму – тогда мы привыкли так насыщенно работать, что о декретном отпуске и думать не приходилось. В клинике только последние две недели я была освобождена от ведения больных, а научную и педагогическую работу продолжала.

Важнейшее событие, которое совпало с моей работой в клинике и которое я никогда не забуду, была смерть Ленина. Эту потрясшую меня весть я получила в часы работы в клинике в ординаторской комнате. Весть, принесенная товарищем, поразила, как громом, я не могла отделаться от слез отчаяния. Мысли летели... Ленина нет... не может этого быть... как же мы будем без него?... Ленин, любимый, прекрасный Ленин – творец и руководитель нашей жизни!... в такой ответственный момент: страна переживает разруху, только начинает жить, а его нет... нельзя этому поверить!

Я пряталась в ординаторской, не хотела показываться на глаза Фромгольду: ведь он чужой, наших переживаний не поймет, м.б. даже обрадуется. Я ушла домой, плакали, переживали вместе с мужем и другими товарищами. Вскоре направились к Дому Союзов: в Колонном зале ОН, скорее туда, посмотреть на него в последний раз. Ведь я помню его живым – на двух съездах партии!

Поход был тяжелый: мороз больше 30, на улицах костры, движение медленное, улицы запружены людьми. Колонны строятся по учреждениям. Наступает вечер. По рядам ждущих своей очереди проходят товарищи и сообщают: «Члены партии старых годов, участники гражданской войны выходят из очереди и идут в одиночку, а у входа стоит т. Седых, который их пропускает вне очереди по распоряжению ЦК ВКПБ. Входим в Колонный зал. Ленин лежит, как живой, утопая в венках и в цветах; звенит в ушах траурная музыка (Траурный марш Шопена и др.). Да, он больше не говорит и не бегает взволнованно по трибуне... Но он навеки с нами. Затем траурное шествие по Красной площади, похороны. Ежедневно хватаешь «Правду», заполненную сведениями и статьями о нем. В эти дни нет других мыслей, нет других сведений в газетах, только о нем. И ЦК бросает ободряющие лозунги – Ленин жив! Ленин всегда будет с нами! Ленинизм вечен!

Печаль постепенно сменяется желанием еще лучше работать, еще быстрее осуществлять новый строй в нашем государстве, укреплять его могущество, идя по пути, указанному Лениным.

В стране идет бурное строительство промышленности и сельского хозяйства. За новой экономической политикой следует период индустриализации и коллективизации сельского хозяйства. Все горим ожиданием больших успехов, которые должны знаменовать торжество новой жизни, строительство социалистического строя.

1925 год. В мае закончила курс ординатуры. Продолжаю заканчивать и оформлять научные работы. Маленький ребенок, новая жизнь, новые заботы. Живем на Каланчевской площади, в квартире, для нас отремонтированной. Ребенок, наряду с работой и заботами, приносит новые радости, не мешающие основному делу, а, наоборот, стимулирующие к нему. Осенью стал вопрос, что же делать дальше, чем заняться, по какому пути пойти. Общая жизнь в стране к этому времени значительно улучшилась, и надо было выбирать путь, наиболее близкий к тому времени. Всех нас захватывает индустриализация промышленности – отрасль, от которой зависит развитие всех других отраслей жизни. Лечебная медицина в отсталом состоянии, слишком пока спокойная область. Тянет буря. И вот приходит мне в голову мысль – поднять ту часть медицины, которая наиболее близка к хозяйству, имеет наибольшее социальное значение – экспертизу трудоспособности. Проработав два с половиной года в Бюро экспертизы врачебной, я убедилась, что она идет не по тому пути, как этого требует время. Больничные листки и группы инвалидности являются формальным документом; показания для их выдачи эмпиричны, без учета требований жизни, без глубокого клинического анализа. И я решила пойти по этому пути деятельности, используя свой клинический опыт, и сочетать ее с промышленностью, ее интересами. Для этого необходимо было окунуться в широкую врачебную практику, ее изучить, в нее внести необходимые коррективы, а дальше видно будет.

Наука? М.б., и этим придется заняться.

Как учил Ленин, что путь к социализму, все отрасли деятельности в социалистическом государстве, путь к коммунизму – все основано на науке.

Пока что я решила начать с практической деятельности и обратилась в Мосздравотдел.

Отделом экспертизы Мосздравотдела ведал Кантор. Он принял меня с большой охотой и направил в областное Бюро врачебной экспертизы в качестве эксперта-терапевта. Это было учреждение, обслуживающее Москву и руководящее областными комиссиями по экспертизе.

Состояло оно из нескольких комиссий, которые решали вопросы инвалидности. В состав ее входил ряд квалифицированных врачей по разным специальностям. Здесь я близко познакомилась с вопросами экспертизы инвалидности и социального страхования.

После приобретенного опыта по врачебной экспертизе инвалидности я была приглашен в институт гигиен труда и профзаболеваний (им. Обуха – позже), где по совместительству работала в подростковой комиссии, а затем направили в Центральную московскую врачебно-контрольную комиссию в качестве заведующей для урегулирования вопросов определения временной нетрудоспособности. Основной ошибкой в определении инвалидности и временной нетрудоспособности было, во-первых, отсутствие единого подхода, во-вторых, решение вопросов на основании преимущественно медицинских данных без индивидуального подхода и без достаточного учета производственных условий. Это приводило к значительному количеству инвалидов и большой потере производственных дней по больничным листкам. В Центральную комиссию посылали по обжалованию больных на отказ в выдаче больничного листка все районные комиссии. Мне пришлось регулировать работу районных комиссий и изменить их тенденцию, которая наносила ущерб производству. Специальная литература того времени способствовала этому неправильному направлению. Меньшевистские тенденции бывших больничных касс сказались здесь весьма отрицательно. Проф. Вигдорчик писал, что труд вреден для рабочих, и жизнь рабочих начинается тогда, когда кончается труд. Ф. Барышников считал, что рабочие заинтересованы в признании их инвалидами и выдаче б/л, и отсюда должны исходить врачи в своей экспертной работе. Познакомившись с неправильной работой в области стойкой и временной нетрудоспособности, я стала не только исправлять практику, исходя из интересов социалистического государства, но искать новых путей работы. Эти новые пути, базируясь на единых методах работы врачей, естественно, должны быть научными, основанными на принципах марксизма-ленинизма, поставленными на службу советского государства. Эта работа заставила глубже изучать практику и литературу того времени, вести беседы с врачами, наиболее квалифицированными, умеющими научно мыслить. Тут я нашла большую поддержку у психиатра-эксперта Тихона Александровича Гейера. С ним мы часто беседовали. Работа и его не удовлетворяла, он считал необходимым бороться за единый подход, за науку. Он, как и я, считал необходимым создать научное учреждение-институт. Но организационная работа, борьба за это дело выпала на мою долю, как коммуниста, целеустремленного, рожденного в условиях гражданской войны, борьбы за советский строй. Мы с Гейером подружили, и частые беседы с ним много помогли мне в осуществлении нашей мечты – создания института. Мы проработали вместе до конца его жизни.

Как был организован институт, борьба за него, работа в нем, борьба за кадры, за методы, за науку – все это требует особой главы, которую полагаю написать.

Возвращаюсь к практической работе по Московскому здравоохранению.

В 1927 г. меня назначили зав. подотделом экспертизы в аппарате Мосздравотдела. Он был при амбулаторной секции, которой заведовал Яхнин, а зав. Мосздравотделом был Владимир Александрович Обух, старый большевик, с дореволюционных лет соратник и ставленник Лена. Заместителем его был Икан (не врач, но крупный организатор, стойкий большевик, умный, прекрасный человек, который пользовался большим авторитетом). Обух был тоже прекрасным организатором, врачом с большим влиянием, авторитетом среди советских и партийных руководящих органов и среди врачебной общественности. Человек умный, он называл меня Шарлоттой, относился ко мне с большим доверием и поручил не только наладить работу по экспертизе, добиваясь повышения ее квалификации клинической на основе принципов советского здравоохранения, положив в основу профилактику, диспансерный метод учета труда и быта; Обух поставил новую задачу – всю экспертизу, временную и стойкую, передать органам здравоохранения целиком, на кго полную ответственность, на основе ленинского принципа борьбы за единство здравоохранения. Проведение в жизнь этих принципов встречало сопротивление органов Наркомтруд-соцстраха.

Борьба за единство экспертизы

Много труда и обязанностей пало в этом деле на мою долю. Их возлагал на меня не только Обух, но и в дальнейшем нарком РСФСР Семашко. Органы соцстраха требовали передачи им врачебно-экспертных комиссий, боролись против руководства этим делом со стороны органов здравоохранения. Эта борьба отнимала у меня много времени и сил, но вела я ее с большой принципиальностью, одновременно усиливая руководство и внедряя новые методы работы на широких собраниях лечащих врачей разных специальностей и в докладах на профилактическом совете при Мосздравотделе. В 1924 г. вопрос об организации работы и размежевании функций стоял на Совнаркоме под председательством Шмита (пред. СНК). Я была уполномочена выступать от имени НКЗ по поручению Семашко и по поручению Обуха от Мосздравотдела. Однако полной победы в виде самостоятельной работы по экспертизе добиться не удалось, хотя и этим решением СНК организованы были ВК (врачебные консультации), состоящие из лечащего врача и доверенного страхкассы, работавшие при лечебных учреждениях. Но ВКК были переданы в ведение страхорганов, за ними оставлены контрольные функции. В подготовке к докладу мне очень помогала Розмирович (жена первого прокурора Крыленко); она работала при СНК. Кстати, о ней. Она была очень принципиальный член партии, энергична, собранна, сильна, обаятельна внешне. Когда я попала к ней, она мне показывала счетные машины разных систем, которые тогда были новинкой в мире. Они получены из разных капиталистических стран в виде образцов, но у нас еще не имели хода. Розмирович ведала этим кабинетом, она очень сожалела, что они стоят у нас, как на выставке. В дальнейшем Розмирович строила библиотеку им. Ленина и стала ее первым директором. В начале 30-х годов она была награждена орденом «Знак Почета».

В эти же годы, как мне вспоминается, группа женщин, в числе которых были: Розмирович, Рохлина, Карманова, Лебедева, Ногина, я (других не помню), в Большом театре приветствовали Клару Цеткин, которой исполнилось 80 лет. Она была очень приветлива, ласкова; помню ее полную фигуру, сидящую на трибуне, мы все с удовольствием ее приветствовали.

Возвращаюсь к своей работе в Мосздравотделе. Это была мощная организация, возглавляемая соратником Ленина – Обухом. Обух проводил твердые принципы объединения всей медицины, новые советские принципы диспансеризации в широких масштабах, профилактику, восстановление лечебных учреждений, организацию медсанчастей. Особое внимание он уделял развитию больничной сети, привлекая для этой цели квалифицированных врачей-клиницистов, используя помощь ученых по разным специальностям. Он не любил людей с узким кругозором, поэтому не любил работников соцстраха, которые вместо помощи работникам здравоохранения тянули назад, к рабочей медицине, изолированной от общих методов советского здравоохранения. Среди людей, окружавших Обуха, вспоминается Киреев (инфекционист), Летавет (молодой способный врач-инфекционист), Кац, проводивший большую работу по диспансеризации, Ольга Павловна Ногина, ведавшая отделом материнства, Анна Ефимовна Прейс, его помощница, хоть и не врач, Яхнин, зав. поликлиническим отделом; главные врачи больниц: Вейсброд, член партии, Приоров – главный врач ин-та им. Склифосовского и др. При Обухе был организован профилактический совет с широким составом, издавались журналы: «Ленинизм в медицине», «Московский медицинский журнал», «Профилактика в медицине» и др.

Обух ценил мою работу, мою энергичную деятельность, проводимую мною линию. Основное содержание моей линии заключалось в следующем: строить экспертизу на новых началах в соответствии с требованиями развивающейся промышленности, в основу всех решений должны были быть положены принципы советского здравоохранения, т.е. диспансеризация, динамическое наблюдение, здоровье человека в целом и главное – все это на основе понимания труда и его сущности для организма по марксистско-ленинскому учению. Уже с самого начала мы учили врачей, исходя из положительного влияния труда на организм, необходимости сохранения кадров для промышленности, решать прежде всего возможность оставления обследуемого на работе (без ущерба для здоровья) – своей, облегченной или другой. Эти принципы широко пропагандировались на собраниях врачей разных специальностей и различных лечебных учреждений. Перестроить пришлось и всю организацию работы, привлечь к ней коммунистов и преданных советской власти врачей. В аппарате работали вместе со мной: Красовский, Вольф (по области), Шехонин, Гордон, Широкова, Ноткина и др. При районных отделах здравоохранения были назначены ответственные по экспертизе, кот. проводили общую линию здравоохранения в этом деле, руководили работой ВКК и ВК. Вспоминаются фамилии некоторых: Авербух, Константинов, Капустин, Ананьин, Ноткина и др. На мне лежало руководство этими представителями и областью (по области помогал Красовский).

Мой доклад о задачах экспертизы был опубликован в журнале «Профилактическая медицина». Одновременно я продолжала работу в бюро врачебной экспертизы (зав. всем бюро Белобородов). Затем я стала зав. московской комиссией ЦВКК, куда направлялись все недовольные отказом райВКК в выдаче больничных листков; поскольку жалобы не находили положительного решения в ЦВКК, количество обращений сокращалось. Я предложила вообще ликвидировать эту комиссию.

Постепенно нарастал вопрос о необходимости создания научных методов экспертизы, научного учреждения для их разработки и руководства этим делом. Созрел вопрос о необходимости организации научно-исследовательского института временной нетрудоспособности и инвалидности. Как я уже упоминала, наиболее сочувствующим этому делу и мыслящим в этом направлении был доктор Гейер Тихон Александрович, который работал в дальнейшем в институте до конца своей долгой жизни, создавая кадры психиатров-экспертов. Наиболее активным из них оказался доктор Мелихов, ныне профессор, который заведовал отделом ин-та, а в преклонном возрасте консультировал в институте.

В 1927 г. мною был поставлен вопрос об организации института на партийном бюро Мосздравотдела. Мосздравотдел принял положительное решение, но дело затянулось из-за отсутствия помещения. Я не прекращала борьбы и со всей свойственной мне и приобретенной в жизни настойчивостью и целеустремленностью добивалась осуществления этой идеи, которая казалась мне необходимой не только для здравоохранения, но для всего промышленного прогресса страны. В это время продолжалась борьба за экспертизу между органами НКЗ и Наркомтруда, в которой я продолжала активно участвовать. Закончилась она в 1937 г., когда был ликвидирован Наркомтруд, и в это время экспертиза временной нетрудоспособности перешла целиком под ответственность НКЗ. А я была инициатором создания инструкции о порядке выдачи больничных листов, в которой эта ответственность НКЗ была закреплена.

Подписана она была председателем ВЦСПС Шверником. А в 1932 г. Наркомтруду удалось добиться передачи врачебно-экспертных комиссий по инвалидности, кот. переходили до того то в НКЗ, то в НКТ – Наркомтруду.

В 1928 г. борьба за экспертизу и за институт дошла до ЦК ВКП(б), и контрольная комиссия вынесла решение о необходимости организации научной базы. Это облегчало борьбу. Но дело затянулось за отсутствием помещения, а в 1929 г. Обух был освобожден от должности зав. Мосздравотделом. Я перешла на работу в качестве ассистента проф. Бурмина и вела там активную лечебную и педагогическую работу, сочетая с научной. После решения ЦК от 1928 г. Мосздравотдел решил на основании постановления МКК-РКИ (предс. Караваев) организовать пока не институт, а научный стационар экспертизы трудоспособности в 12 корпусе (деревянном) МОНИКИ, меня назначили директором его. Пришлось совмещать с работой в клинике. Организовывать его в этом маленьком помещении было очень трудно, специалистам приходилось работать за перегородками, на лестничной клетке; кадров, понимающих это дело, почти не было. Мне пришлось вести агитацию и привлекать и крупных специалистов, и практических врачей-экспертов. Такое сочетание оказалось наиболее благоприятным для подготовки научных кадров. Год работы показал невозможность сочетать с работой в клинике, и мне пришлось выбирать. Т. Гращенко, который работал в первой клинике ассистентом в нервной клинике у Тарасевича (при той Ново-Екатерининской больнице, где была клиника Бурмина), очень уговаривал меня не бросать клиники, на той же позиции стоял Семашко, кот. уже не был наркомом здравоохранения, а заведовал кафедрой социальной гигиены. Он поставил вопрос о том, чтобы за мной оставили место ассистента на год, чтобы я смогла организовать институт экспертизы. Но через год работа пошла так интенсивно и целиком меня поглотила, что совмещение оказалось еще менее реальным.

В выборе между лечебной работой в клинике и научно-экспертной я предпочла последнюю, т.к. она привлекала меня своей социальной значимостью, новизной, большим размахом, требовавшим немалой энергии, инициативы, большой организационной деятельности.

В 1931 г. МК ВКП(б) направил внештатных инспекторов для проверки работы научного стационара. Комиссия вынесла решение о чрезвычайной важности этого нового дела, о необходимости превратить стационар в институт, для чего предоставить подходящее здание. А вопрос этот был в то время очень труден. В 1931 г. отдел науки Наркомпроса (зав. отделом т. Ружейников) вынес решение о превращении научной станции в институт, придав ему соответствующий титул.

Опять борьба за помещение. Мосздравотдел и Моссовет вынесли решение предоставить помещение бывшего бюро врач. экспертизы в связи с его ликвидацией и передачей работы по районам. Но на это помещение явился новый претендент – Бурденко для организации нейрохирургического института, тоже очень важного дела. После длительной борьбы и разных решений по этому спорному вопросу дело было передано в бюро жалоб при ЦК, которым руководила Мария Ильинична Ульянова, и после широкого обсуждения было вынесено решение: ввиду важности обоих институтов обеспечить помещением оба. Бурденко отдать бывшее помещение бюро экспертизы, а для нашего института отдать двухэтажный корпус в больнице им. Семашко, подходящий для целей института, и его оборудовать. И в 1932 г. наш институт начал по-настоящему развертывать свою деятельность. Но из Мосздравотдела он перешел в ведение Наркомтруда вместе с врачебно-экспертными комиссиями (нарком Радус-Зенькович). Он очень внимательно подошел к нашему делу и оказывал всяческую помощь. Радус-Зенькович был прекрасным большевиком и хорошо понимал недопустимость разногласий с НКЗ, и контакт установился полный. Началась и моя творческая деятельность по развитию науки экспертизы и связи ее с практикой. Из НКЗ мы черпали квалифицированные медицинские кадры и обучали их новому направлению. Большую помощь оказывал Гращенко (зам. наркома вновь организованного НКЗ СССР). Будучи директором института, я ушла в это дело со всей головой и душой.

Вспоминается такой случай. На первом Дне авиации я встретилась с профессором Каплуном, директором института Охраны труда при ВЦСПС. Кстати, здесь работал мой муж. Каплун знал меня и мою активную деятельность. Он подошел ко мне с человеком средних лет и представил мне его как представителя отдела труда Лиги Наций, а меня как «мадам экспертиза». Это, конечно, всех рассмешило, а с этим человеком установилась тесная связь, он подробно знакомился с работой института. Через много лет мой лечащий врач, где я отдыхала, проф. Шницер, назвал меня «гиперактивным человеком».

Институт стал процветать, обогащался оборудованием, кадрами, которые хорошо осваивали новые методы работы. В основном принципы экспертизы были построены на принципах марксизма-ленинизма, а методы основаны на принципах советского здравоохранения. Пришлось подвергнуть значительной критике взгляды Вигдорчика и др., принесенные со времен буржуазной России, от больничных касс.

Здесь не место излагать подробности. Они описаны в моих трудах (статьях и монографиях), а также в рукописи – «История больницы экспертизы трудоспособности», где изложен предшествующий период и дальнейшие задачи. Эта работа написана в 1967 г. к 50-летию Октябрьской революции. Она хранится в моем архиве и в Больнице. [Рукопись мною отдана д-ру Хейфицу Аркадию Семеновичу – Прим. дочери.]

Наиболее полно была изложена стойкая и временная нетрудоспособность в большой книге, написанной по заданию Минздрава СССР, но не напечатанной, несмотря на все прекрасные рецензии, из-за сильного противодействия Третьякова, редактора, и Виноградова, зав. Медгизом. Это противодействие было пристрастным, построенным, как установлено, на лживых доводах. Я устала от трехлетней борьбы за нее.

Меня поддерживал зам. министра здравоохранения Хомутов, но он вскоре умер, и я прекратила борьбу, согласившись на напечатание в сокращении (меньше половины), касающейся только вопросов временной нетрудоспособности, – так предложил новый зав. Медгиза. К большому моему сожалению, экземпляра этой большой книги у меня не осталось, где была, помимо прочего, подробно изложена история медицинской экспертизы. В 1969 г., отчаявшись в возможности напечатания, я уничтожила последний экземпляр, чтобы избавиться от «балласта» в шкафу, потом очень пожалела об этом легкомысленном поступке и жалею до сих пор.

Вернемся к делам. С 1932 г. научная деятельность института стала процветать, приобретая широкую известность среди медицинской общественности. Результаты работы доводились до врачей разных районов республики и даже союза путем выезда представителей института и реорганизации на местах конференций, декадников. Принцип сочетания представителей разных медицинских дисциплин – ученых и практиков-экспертов дал хорошие результаты. Среди коллектива в 250 с лишним работников вспоминаются наиболее активные: проф.-хирург Руфанов, Гуревич, Гладыревский, Райхман, невропатологи: ак. Членов, проф. Коновалов, Филимонов и др., терапевты: Кончаловский, Тареев, Фогельсон – проф. И академики, психиатры: Гейер, Мелехов, психолог Коган. Научные работники: Ноткина, Бурденко, Вольф, Коробкова, Раевская, Письменный, Курицкий, Коган Владимир Михайлович, Ландесман Григорий Осипович, Шехонин и много-много других. Они стали энтузиастами экспертизы.

Что же помогло в росте этой науки? Прежде всего ее актуальность. Должна отдать должное и себе: увлеченность, вера, оптимизм, большая энергия, целеустремленность, стремление доводить дело до конца. Но всего этого было бы недостаточно, если бы не громадная помощь парторганизации. Неоднократно мне приходилось обращаться в ЦК. Мне помогали и поддерживали мои ходатайства и планы: Ворошилов, Трилиссер, Мария Ильинична Ульянова, а в МК – Рындин, секретарь, упомянутый Караваев и другие.

Помогали мне и члены партии внутри института, в Минздраве – Семашко, Зельден, Симаков, Шверник – пред. ВЦСПС.

Прервем, однако, историю развития института и науки экспертизы и вернемся к некоторым событиям этих лет.

1925 г. в стране положение несколько улучшилось. НЭП дал передышку, чтобы интенсивнее строить индустриализацию и колхозное хозяйство. Улучшилось материальное положение. Год для меня знаменателен рождением дочери, которая внесла семейную радость, обогатила нашу жизнь. Я продолжала пропагандистскую работу по ленинизму и истории партии. Пособием служили произведения Ленина, первая история партии Емельяна Ярославского, книга Розы Люксембург.

Нас посещали друзья по клинике – Аванесов Амо Сергеевич, Каменский, Склянская, Каплан и др. Приходили друзья по гражданской войне, очень дружили с сестрой Ривой (Юдифь). Муж работал в институте Охраны труда. Мы все очень любили музыку, театр, часто посещали концерты, оперу. Ярче всех запомнился, конечно, Шаляпин.

1929 г. Работа в клинике Бурмина, непривычно спокойная, поглощающая меньше времени. Переехали в новый дом, на Орлово-Давыдовском переулке, в квартиру из трех комнат. Запомнилось отношение к членам партии, заслуженным участникам Гражданской войны (Сокольнический райком и райсовет). Мне не пришлось ходить, просить и пр.; в связи с передачей прежнего помещения райфинотделу, меня вызвали в Райсовет и вручили обязательство через год предоставить квартиру в новом доме (временную пока в Сокольниках). Муж стал готовиться к вступлению в партию. Я его долго агитировала; он боялся, что не сумеет подчиниться дисциплине, которая требуется в партии. Затем согласился, что нельзя оставаться беспартийным, и стал готовиться теоретически: изучал Маркса, философию, Ленина. Он настолько обогатился наукой, что, став кандидатом в 1931 г., начал вести большую пропагандистскую работу по поручению райкома. Он оказался очень образованным, дисциплинированным членом партии. Наши отношения еще больше сблизились, создалось полное единомышление, одинаковые взгляды на события того времени.

В 1931 г. он назначается заместителем директора института им. Обуха. 1929 г. знаменателен тем, что развернулась борьба внутри партии за критику и самокритику. Борьба эта приняла слишком острый характер и порой приводила к несправедливым решениям. Появился лозунг: «коммунисты в лайковых перчатках», который не всегда к месту приклеивали. Так, в нашей медицинской области: ушел Семашко, его заместитель Соловьев (с поста зам. наркома), освобожден от должности зав. Мосздравотделом Обух, а ведь они были ставленниками Ленина! То же и в других областях советской деятельности. Эти жестокие события производили тяжелое впечатление. А теперь я думаю, что это было начало уже тех событий, которые под руководством Сталина разыгрались с 1936–1937 г. и привели к гибели значительного количества лучших коммунистов Ленинского поколения.

Вспоминается мне выступление Горького во время чествования его в Большом театре. Он впервые вернулся из-за границы в Советскую Россию. Это был примерно 30-й год. Горький выражал большой восторг и радость по поводу того, что он видел в новой стране, по поводу ее успехов. Его приветствовали представители разных организаций, особенно трогательной была встреча с пионерами. Горький, принимая приветствия, проливал слезы радости и счастья. А в заключительной речи сказал: не понимаю одного – зачем такая грызня внутри партии с жестокими, порой незаслуженными обвинениями. Ведь если бы со стороны (как я) вы могли посмотреть на новую страну и оценить ее высокие достижения, вы бы поняли, что грызня личная часто несправедлива и может мешать дальнейшим успехам. Это высказывание Горького не дословно, но верно по содержанию. Эта речь мне очень запала в душу.

В результате ушли из Мосздравотдела лучшие члены партии: Икан, Ногина Ольга Павловна, Прейс Анна Ефимовна и др.

1930–1931 г. в стране тяжелое положение. В связи с неурожаем свирепствовал голод, но это было явление временное. В моей жизни проходит полоса бурного строительства института, творческая работа по созданию новой науки советского здравоохранения, борьба против старых позиций. Институт растет, связывается с разными учреждениями: Наркомздравом, ВЦСПС, ЦК медсантруд, Наркомсобесом и с широкой врачебной общественностью. Работа института получает высокую оценку организаций и моя личная работа тоже. Коллектив ко мне относится с уважением, я к нему с любовью. Веду себя скромно, люблю тех, которые преданы делу, творчеству, новой науке. Им прощаю некоторые недостатки. Основой выбора людей считаю преданность делу, энтузиазм, творческое отношение к работе. Им прощаю некоторые недостатки. Обком медработников признает наш коллектив дружным, творческим, спаянным.

1931 г. ознаменовался для меня важным событием – получением ордена Красного знамени. Это был период награждения участников Гражданской войны. Среди них были 3–4 женщины. Предшествовало следующее. В 1930 г. летом я с мужем отдыхала в Сочи во вновь построенном санатории – институте курортологии. Кстати сказать, я вообще очень любила путешествия и много ездила по Крыму, затем по Кавказу. Особенно полюбила Кавказ с его южными красотами, горным величием. Объездила все набережные Крыма и Кавказа и почти ежегодно отдыхала на юге.

Вот в этот год (30-й) явился к нам в санаторий Климент Ефремович Ворошилов. Он приехал с дачи, где проводил отпуск, для рентгеновского снимка. Мы встретились на площадке, очень мило поздоровались, я познакомила его с мужем. Радостно вспоминали прошлое, особенно время, связанное с обороной Царицына. Вдруг он спросил: «А где Ваш орден? Ведь я Вас представил с группой участников Гражданской войны…» Я ответила, что мне об этом ничего не известно. К.Е. просил по приезде в Москву ему немедленно позвонить. Так я и сделала, а через некоторое время я получила извещение о явке в наградной отдел Наркомвоенмора и выписку из постановления ВЦИКа о награждении меня орденом «Красное знамя» за работу в качестве начальника сан. Управления 10-й армии (в Царицыне) во время Гражданской войны. Орден этот я долгое время не снимала с груди. Он чеканки РСФСР № [нрзб]. При обмене на союзный я сохранила старый.

Я уже упоминала о том, что в момент вручения его я поняла, что совершила какое-то особо большое дело, а во время его выполнения я считала, что делала то, что полагается каждому, что выполняла свои обязанности и долг перед народом, Родиной, помогала укреплять рабоче-крестьянскую власть, строить новое государство по плану, намеченному Лениным. Однако орден оказал мне услугу в дальнейшей работе, т.к. в учреждениях стали оказывать мне еще большую помощь.

В 1931 г. был утвержден титул: Институт экспертизы трудоспособности – центральный. Расширился коллектив. В 1932 г. напечатана первая книга – сборник статей (хронический субфебралитет), расширилась связь с периферией в целях внедрения научных методов в практику экспертизы трудоспособности (НКЗ и НКТ). В 1931 г. напечатана моя статья в Московском медицинском журнале: «Пути и методы изученной работы по экспертизе трудоспособности». В том же году я выступала с докладом на съезде терапевтов, в кот. излагала научные методы и пути экспертизы и подчеркивала как основную задачу при определении трудоспособности – учет возможности оставления на работе в облегченных условиях или новых условиях в соответствии с состоянием больного, в целях сохранения кадров в промышленности и удовлетворения лично больного, что представляет собой единство интересов. В 1928–29 г. выступила с докладом на Всеукраинском съезде по вопросам инвалидности, в 1931 г. впервые начала читать лекции на курсах, организованных Мосздравотделом. А в 1932 г. читала курс лекций по экспертизе во вновь организованном Институте усовершенствования врачей НКЗ, где в дальнейшем заведовала доцентурой по экспертизе (Вольф, Ноткина). В том же году НКЗ присвоил мне звание доцента, а ЦК Медсантруд признал особо отличившейся на фронте здравоохранения. Это было в период стахановского движения в промышленности. Вспоминается мне торжественный вечер стахановцев, организованный ЦК партии под руководством Хрущева (второй секретарь – Коган). Вечер прошел торжественно и весело в Доме Союзов. Танцами руководила известная балерина Галина Уланова, член партии. Я была там близка с ней и с Гориневской Валентиной Валентиновной (крупный хирург, профессор, старый член партии), замечательной скромности человек и большой активности. Мы встречались с ней и раньше, и после до самой ее смерти. Во время ВОВ она, будучи полковником медицинской службы, организовывала и руководила госпиталями для легко раненных с целью быстрого восстановления здоровья и возвращения на фронт.

Итак, суммирую итоги развития института и науки экспертизы в первые годы деятельности. Эта работа захватила всю мою душу, творческую деятельность, всю жизнь, и недаром я о ней много говорю и повторяюсь.

Сама идея развивать эту область возникла на базе след.:

I. большого количества недостатков в экспертизе, процветания старых взглядов, по которым труд считался вредным для человека, и пропагандисты меньшевистских настроений призывали врачей-экспертов почаще выдавать больничные листки и признавать инвалидами.

Я встала на новый путь понимания и развития этой области медицины – исходя из периода восстановления, а затем индустриализации страны и возрастающей потребности в рабочей сила (безработица была уже полностью ликвидирована) – с одной стороны, и с другой – исходя из положения Маркса, Ленина о том, что труд – физиологическая потребность человека. Т.о. в соответствии с требованиями социалистического общества пришлось заново обосновать общие понятия: определение трудоспособности, методы работы, организация и формы ее.

II. Трудоспособность – возможность выполнить работу без ущерба для организма и эффективно для производства с учетом патологических нарушений и функциональных изменений организма. Эта формула служила интересам больного и интересам производства (сохранение кадров, уменьшение потери дней нетрудоспособности, уменьшение количества инвалидов). Из всех видов утраты трудоспособности: временной, стойкой-полной, стойкой-частичной с соответствующим трудоустройством – самым главным было трудоустройство в соответствии с состоянием больного. За эту основную задачу и велась агитация. Ей были посвящены и мой доклад на Терапевтическом съезде в 1936 г., и статья «Пути и методы работы экспертизы».

Надо сказать, что первое время не так легко было продвинуть это дело, и нередко институт получал упреки, что заставляет больных слепых, глухих работать и что это, якобы, неэффективно для промышленности. Но такие «врачи» все больше убеждались, что интерес к труду, сам посильный труд улучшает состояние больных и приносит пользу государству.

В настоящее время проблема трудоустройства (или реабилитации, как теперь ее называют) признана важнейшим вопросом лечебных учреждений даже государственным вопросом. Даже в кап. странах стали этим вопросам уделять все больше внимания.

Другой вопрос, который требовал скорейшего решения, – методы работы. Сюда входила методика обследования больного, методика научной обработки полученных данных, организация работы института и периферии. В методику обследования были вложены принципы советской медицины, кот. являлись обязательными в каждом случае: принципы Павловского учения о человеке в целом, о сочетании физиологических и социальных моментов, выявления патологии и функционального состояния, глубокое изучение анамнеза, динамики заболевания в прошлом анамнезе и в дальнейшем наблюдении, изучение производственных условий выполняемой работы с точки зрения влияния отдельных факторов ее на организм, на основное заболевание, изучение условий быта и их влияния на болезнь, на трудоспособность.

Таким образом: научная методика определения трудоспособности или той или иной формы утраты ее состояла в умении сочетать клинико-функциональные изменения организма с требованиями, предъявляемыми к нему производственными факторами, для вывода о трудовом прогнозе и утрате трудоспособности. Эта методика строго соблюдалась в самом институте и привлекала к себе многих ученых как внутри ин-та, так и вне его: Виноградова В.Н., Лурие Р.Р., Гельмана и др.

Особенно трудным для клиницистов оказался вопрос о сочетании производственных факторов. С этой целью пришлось привлечь профгигиенистов разных профилей.

Т.об. научная экспертиза действительно базируется на глубоких принципах диспансеризации; как ее понимал Семашко, на Павловском учении, на учении таких великих клиницистов, как Боткин, Мудров и др.

Но этим дело не ограничивалось. Потребовалось составление классификаций разных заболеваний по степени выраженности, по отдельным симптомам и синдромам, и классификации профессий.

Работая над этими проблемами, институт столкнулся со многими трудностями. Эта работа сформулирована в моей второй монографии, изданной в 1961 г.

Но практика не ждет и требует введения новых методов. Институт

[…………………………………………………………………………………………….]

здоровье. Эти тяжелые переживания не должны были мешать интенсивной подготовке и проведению сессии на высоком уровне, 9-го [нрзб] совало большого напряжения, оптимизма, воодушевления. А за два-три дня до открытия сессии смерть настигла моего любимого друга-сестру. Телеграммы, сочувствие товарищей, подготовка к похоронам, глубокая печаль, неудержимые слезы… И необходимость отредактировать гранки книжки «5 лет работы института», кот. издательство требует немедленно вернуть, чтобы к открытию сессии успеть напечатать. Сижу ночами, работа, а сестра в гробу, завтра похороны! Как это совмещается? Но совместилось. Нужна была, видимо, большая сила воли, кот., наверное, нашлась.

6 марта 1936 года сессию открывает зав. Мосздравотделом, быв. Нарком здравоохр. Украины Ефимов. Я выступаю с докладом о работе института и путях дальнейшего развития экспертизы. Дальше ряд научных докладов ин-та и приезжих представителей других городов (Ленинград, Харьков, Ростов-Дон и др.). Сессия длится три дня, затем банкет в помещении института (корпусе на базе больницы Семашко). Банкет проходит оживленно, дружески, создается единение вокруг института, широкое одобрение получают вновь поставленные задачи в интересах советского государства, в интересах индустриализации. По приказу ВЦСПС одобряется деятельность института, меня награждают месячным окладом, благодарностью за большевистскую настойчивость по организации института, и дарят ин-ту легковую машину. Приказы с благодарностью получаем от ЦК Медработников, Обкома Медработников и т.д…. А дома слезы по умершей сестре.

Это событие в жизни института еще более стимулировало его дальнейшую работу и еще более сплачивало его коллектив, состоящий из профессоров, примкнувшим к новой проблеме медицины, и практических наиболее активных работников по экспертизе. Такое сочетание науки и практики, взаимное обучение создало дружный коллектив, и контакт между дирекцией и коллективом тоже был сильным (директор Гладштейн, заместитель Ландесман Григорий Осипович). Доктор Ландесман приехал из Одессы, где был известен как врач с большой эрудицией и общественной активностью Он очень быстро включился в работу института, сделался его энтузиастом, пользовался большим уважением и любовью коллектива.

1937 г. Совнарком издает постановление о присуждении научных степеней и званий без защиты диссертаций, на основании напечатанных работ. Присуждение нашим работникам происходит в комиссии Центр. института Усовершенствования врачей. Мне пришлось провести большую работу по отбору кандидатов. Степень кандидата мед. наук и звание старшего научного работника получают 25 человек (в дальнейшем с защитой еще 10), доктора мед. наук получает Гейер Тихон Александрович (психиатр, эксперт, инициатор научной деятельности по экспертизе). Я получаю характеристику профессора Гельмана и проф. Лурия Романа Альбертовича, кот. считают необходимым присвоить звание доктора за создание науки, школы и за оригинальную работу «Длительно и часто болеющие». Но я возражаю, считаю это преждевременно, т.к., по моему мнению, у меня еще недостаточно напечатанных работ, и прошу присвоить звание кандидата. Так по малейшей скромности я допустила тогда ошибку и в дальнейшем, получив право на присвоение звания доктора на основании напечатанных работ, монографии, не воспользовалась этим правом и не ставила об этом вопрос. Не всегда излишняя скромность полезна.

Конец 1937 г. Социальное страхование инвалидности и врачебно-экспертные комиссии вместе с институтом Экспертизы переходит в ведение Наркомата Социального обеспечения. Задачи института сузились: временная нетрудоспособность от него отошла. Нарком Собеса Наговицин был очень доволен этому переходу, но институт пострадал. Отрыв от здравоохранения свел задачи института только к обслуживанию инвалидности и привел к разрыву двух тесно связанных отраслей, экспертизы трудоспособности. Сужен и размер работы, ликвидирован новый объект строительства, утвержденный ВЦСПС. Все это сказалось на дальнейшей работе института.

В этом же 1937 г. Совнарком издает приказ о ликвидации Института труда инвалидов (организован в Собесе в 1930 г.) и передачи его оборудования, помещения и части врачей в ведение Института экспертизы трудоспособности. В его ведение переходят мастерские, несколько врачей и инженеров. Институт получает новое название: «Институт экспертизы трудоспособности и организации труда инвалидов» и переводится из больницы им. Семашко в помещение бывшего Института труда. Количество коек сокращается, однако в новом институте, директором которого назначаюсь я, преобладают вопросы экспертизы трудоспособности.

Я многократно ставила вопрос о передаче ВТЭК и Института в ведение здравоохранения и объединения временной и стойкой нетрудоспособности как в науке, так и в практике (под руководством НКЗ). Мне представлялось, что это правильно идейно и практически и будет способствовать более широкому развитию науки и вовлечению в научную деятельность клиницистов разных профилей. На всех совещаниях, где обсуждался этот вопрос, т. Шверник был за эту идею, но противодействие органов соц. обеспечения и пассивность органов здравоохранения препятствовали этому, и сохранялась прежняя структура, хотя не только я в дальнейшем выдвигала этот вопрос. На этой почве создался у меня некоторый конфликт с новым наркомом соц. обес. Гришаковой, кот. не одобряла мою точку зрения.

И вдруг война. Неожиданно нападают фашистские войска, наступает трагический момент, угрожающий жизни советского государства разрушением культуры и демократии во многих странах. Советский Союз не подготовлен к этому нападению и терпит поражения. Но вскоре начинается усиленная подготовка армии под руководством партии.

В этот период все для войны. Многие учреждения закрываются, а коллективы уходят на оборону. Закрылся временно и институт экспертизы. Из коллектива врачей создаются бригады для трудового обучения раненых и инвалидов в тыловых госпиталях. Мне довелось возглавить бригаду врачей в Молотове, где мы широко развернули трудовое обучение раненых в госпиталях при содействии Облсовета. Эта работа дала нам большое удовлетворение, т.к. мы видели, как тяжело раненные, благодаря труду, быстрее выздоравливают, а слепые, безногие и другие калеки возвращаются к жизни, меняется к лучшему их настроение. Этот опыт в настоящее время широко претворяется в жизнь, и проблема реабилитации раненых больных приобретает все большее и большее значение.

Вернемся к 1937 г., к важнейшим событиям и переживаниям этого периода.

В личной жизни все было хорошо. Майя росла и крепла. Почти каждый год она ездила с нами на курорт. Особенно памятна поездка по Военно-Грузинской дороге, кот. вызвала большой восторг: прекрасные горы, покрытые вечным снегом, в глубине их вечно шумные реки: Арагва, Терек. Вспоминался Лермонтов («Спор»), Пушкин, их прекрасное описание красот Кавказа. Майя была в диком восторге от этих красот. Она часто бывала с нами в Кисловодске, Сочи, Железнородске, Крыму (Алуште, Ялте) и в др. местах.

Отношения с Борисом, вся наша семейная жизнь прекрасно дополняла оптимизм, радость, кот. мы находили в работе. Отношения наши стали еще более близкими, более красивыми, чем раньше, и в то же время более зрелыми, Окрашенными любовью друг к другу, к делу – все это нас сближало.

Но вот наступила мрачная пора: многие прекрасные члены партии, близкие знакомые, крупные работники попадали в опалу, а потом начались аресты. Все это было страшно и непонятно. Ходили слухи, что виной чьи-то клеветнические действия. Исчезали знакомые, исчезали крупные деятели и полководцы: Тухачевский, Саблин, Якир и много-много других. Говорили, что их обвиняли в троцкизме.

Наконец, личный удар: 6 июня 1937 г. арестовали сестру Риву (Юдифь – подпольная кличка), о которой я писала раньше. Это был изумительный, преданнейший партии человек, высоко одаренная, исключительно работоспособная, прекрасный оратор, горячий поклонник и любитель музыки, она любила людей, жизнь во всех ее проявлениях.

Через полгода арестован ее муж, Терлецкий Евгений, которого я глубоко уважала как коммуниста и человека. Удар этот был чрезвычайно тяжел, непереносим. Я не могла согласиться с тем, что они враги народа, как этого требовало время. Я и Борис не могли примириться и понять этого ужаса.

Мысли о несправедливости не покидали меня ни денно, ни нощно в течение многих лет.

Последняя минута прощания у нее на квартире: она готовится к отъезду по вызову из Комиссии Советского Контроля Беленького. Принарядилась (она всегда любила красиво одеваться), не проронила ни слезы. Мы (я, она и Евгений) прекрасно понимали, что ее зовут для ареста, а не с целью дать «работу», как сказали. Я рыдаю, а она – ни слезинки. «Жаль детей, берегите их… Лес рубят – щепки летят… двадцать лет прекрасной жизни служения народу… не хочу быть щепкой… За что?»

Ушла – и больше не вернулась к жизни…

В течение многих лет дети не могли понять и простить происшедшего с ней, а через полгода – с отцом, на их глазах…

Время шло, но ужасы не прекращались. Мы наивно думали, что все это за спиной Сталина. В дальнейшем, когда погиб Орджоникидзе, исчез Блюхер (командующий войском Восточного фронта, крупнейший полководец), стало проясняться…

И вот вспоминается домашняя картинка. Я и Борис одни дома, сидим с ним в печали и оглядываемся по сторонам – не слышно ли за стеной – и говорим: «Не может быть, чтобы все это происходило без ведома Сталина… Какой ужас! Как пострадает страна! Не скоро придет в себя. Старое ленинское поколение, оставшееся, поймет, что такие события бывают, они временные, что народ, партия очнутся от этого ужаса и будут жить, но молодое поколение этого не поймет, не поймет лжи, не простит, и пройдет не одно поколение, пока страна сможет очнуться». Это были наши тайные мысли. Этот зловещий, деспотический период был разоблачен на XX съезде и назван периодом «культа личности Сталина». По этому поводу немало написано. Но дети моей сестры, Фелик и Волик, не могли простить. Я их опекала, старалась обеспечить их жизнь, сохранить их честь и положение, создать им будущее, развивать их способности, в какой-то мере заменить им мать. Удалось ли мне?! Может быть не полно, но они стали людьми, полезными обществу.

Нет сил вспоминать об этом периоде, его не перескажешь и не передашь, а душа болит.

Собравшись силами, продолжаю жить, работать. И вот – война, я в Молотове. Зимой 1941–42 г. возвращаюсь в Москву, чтобы восстановить деятельность института, но наталкиваюсь на большое препятствие министра Гришаковой. Разногласия с ней о путях развития института о его задачах приводят к тому, что я вынуждена уйти. Детище, которое я с таким трудом и любовью создавала, пришлось покинуть.

Узнав об этом, зав. Горздравом и его зам. Орлов предлагают мне тут же организовать больницу временной нетрудоспособности, которая будет обслуживать нужды военного времени, а в дальнейшем будет превращена в институт. Ей даны широкие возможности на основании решения Моссовета. Больница, единственная по такому профилю, как строился институт, должна обслуживать гражданское население в интересах фронта и инвалидов ОВ. Горздрав предоставил широкие возможности для работы больницы: кадры, оборудование, помещение, средства. И я взялась с новыми силами, поставив прежде всего задачу – сформировать коллектив. В него влились некоторые работники, пришедшие ко мне из института, и новые московские врачи. Опять жизнь, опять борьба, опять энтузиазм и строительство нового. И среди этих успехов много трудностей и личные переживания.

В 1943 г. получаем известие о гибели на фронте под Калининым моего племянника Моисея Трацевицкого, сына старшей сестры Зины и мужа ее Якова, очень близкого мне человека. Моисей был дорогой нам человек. Принципиальный комсомолец, он, будучи студентом МИИТа, был очень близок мне и Борису, часто бывал у нас, получал поддержку и помощь в своих начинаниях, в путешествиях, кот. он очень любил. По окончании его в армию не взяли из-за высокой близорукости, но, работая в Молотове инженером-путейцем, он скрыл свою близорукость и пошел добровольцем во вновь сформированную Уральскую колонну, а оттуда на фронт. Эта потеря была очень тяжела, особенно потому, что она была уже не первой. В 1942 г. погиб другой племянник – сын младшей сестры Маруси – Моисей «Младший». Я его очень любила и опекала, т.к. он рос без матери. Он погиб в лыжном разведотряде, в страшных условиях (под Смоленском). Я узнала потом некоторые подробности от сына моего друга по Гражданской войне Метика, кот. со своим отрядом должен был их спасти, но не успели.

Горе неутешное, но единственное спасение – работа.

Некоторые воспоминания о войне.

Как я уже писала, несмотря на огромные потери, вызванные культом личности Сталина, страна строилась, когда разразилось это страшное несчастье. По радио выступил Молотов, известивший о начале войны и о том, что гитлеровцы обещают завоевать страну в короткий срок.

К началу войны мы не были готовы, фашисты наступали быстро, и ужас охватил народ. Теперь, когда еще не было голода, люди начали страшно худеть от этого потрясения. Затем начался голод. Враг приближался к Москве. Каждый день налеты. Москва начала эвакуироваться – заводы, население, а учреждения, школы закрывались. В связи с усиливающейся бомбежкой я отправила Майю в Горький к моему другу Полещуку (директору филиала института).

Вспоминается такой факт. Дежурю я в институте, вышла на крышу и вижу – страшный разрыв бомбы: это пострадал Вахтанговский театр. В это время дежурил там сын Бориса Аркадий – актер этого театра. К счастью, я узнаю по телефону, что он жив. Дома с нами жил Фелик, ему было 14 лет. Он начал работать на заводе, т.к. школы закрылись, а вечером сидел дома и увлекался рисованием и техникой. Почти ежедневно нас с Борисом вызывали на дежурство в бомбоубежище.

Не хочу касаться всех ужасов войны, жестокости фашистов на фронтах, массового уничтожения ими мирного населения в лагерях, в душегубках. Об этом много написано и будут еще писать. Если бы мне пришлось писать воспоминания, как я это пережила, не хватило бы годов и бумаги.

Напишу только кое-что из личной жизни, характерное для быта того времени.

Октябрь. Борис в клинике им. Певзнера: обострение язвы двенадцатиперстной кишки в связи с переживаниями. Вдруг звонок из министерства здравоохранения: по приказу министра Митерева сотрудники аппарата и руководящие работники должны явиться с минимальным количеством вещей к такому-то часу вечера в Минздрав, по телефону, не говоря, в чем дело. Вечером иду к Борису в клинику, пробираюсь ощупью. Попав домой, собираемся молниеносно и идем вместе с Феликом в Минздрав. А там уже ждут машины, кот. по приказу Митерева везут нас всех в порядке эвакуации в г. Горький. Враг наступает на Москву. Вся дорога в Горький и сам город загружен машинами. Оттуда вместе с институтом им. Обуха, зам. директора кот. был Борис, едем на Урал. Борис с институтом эвакуируется в Свердловск, а я с Майей и Феликом – в Молотов, где я с бригадой института работаю в госпиталях для раненых по производственному обучению. Вскоре в Молотов в порядке эвакуации приехали и другие члены нашей семьи и старшие: Зина, мама, Малка. Жизнь в Молотове была ужасной. Мы втроем жили в маленькой комнате, где пол наполовину был покрыт снегом. Продуктов, кроме ограниченного количества хлеба, не было и купить было негде. Хлеб мелом делили [нрзб.] каждого на два дня. И вот Фелик лежит вечером и глядит на свою завтрашнюю порцию и говорит: не засну, пока не съем, – такой был голод. Через несколько месяцев стало немножко полегче, т.к. я получила обеды в Обкомовской столовой. Это была большая привилегия, и этот обед в кармане приносился домой и становился достоянием всей семьи, в том числе и мамы. Только на следующий год стали кое-что продавать на рынке, главное – картошку. Кроме того, я стала получать паек как научный работник и отдавала его семье. Несмотря на ужасный голод и холод, больших эпидемий ни в армии, ни среди населения не было.

В октябре 1942 г., я в Москве, организую больницу экспертизы, живу дома или в квартире Яши, кот. работает на заводе. Температура в дома -6 град. Больницу открывают в помещении школы на Садово-Кудринской. 18 декабря я назначаюсь главным врачом. В организации много помогла Анна Давыдовна Каждан, очень энергичный и милейший человек. В дальнейшем она работала со мной в больнице много лет. Ее горячо любил весь коллектив. И мы с ней были очень дружны все время работы и всю жизнь.

4 февраля 1943 г. я попала в аварию: на трамвайной остановке во время выхода из трамвая (рядом с больницей, у Никитских ворот) я и еще 14 человек были сбиты военной машиной, водитель которой не нашел нужным остановиться. Лежа на тротуаре, в считанные минуты я увидела всю свою прожитую жизнь и внезапное приближение смерти. К счастью, она обошла меня, несмотря на тяжелейшие травмы, с которыми я попала в 1-ю Градскую больницу.

Я все это скрыла от семьи, которая вместе с Борисом находилась еще в Молотове, но Борис от кого-то узнал и примчался, несмотря на все трудности, в Москву. Через месяц он уехал, Майя приехала из эвакуации совсем. Состояние ее после Молотовского голода было таково, что она могла только есть и спать.

Из последствий моих травм осталось самое сложное – подвывих левого плечевого сустава. Все мои друзья по институту и по больнице оказывали мне внимание, постоянно меня посещали. Затем меня по моей просьбе перевели в мою больницу через месяц. По поводу дефекта плечевого сустава, кот. был выражен резко, и хрониосепсиса с мигрирующей рожей поверхностей меня посещали лучшие профессора, знавшие меня по совместной работе, – Гориневская, главный хирург фронта по долечиванию легко раненых, Приоров – крупнейший травматолог, с которым мне довелось работать вместе еще во времена Обуха; Ведров, академик АМН, с которым работали на Царицынском фронте, Руфанов, директор хирургической кафедры I-го Мед. института, зав. хирургическим отделением института экспертизы с самого его начала до закрытия во время войны. Особенно горячее участие при моем состоянии принял мой близкий друг – доктор Красный Яков Израилевич. Он заведовал поликлиникой Центросоюза, был добрейший, прекрасный человек, умер от инфаркта в возрасте 59 лет. Я несколько раз дежурила у его постели – какое спокойствие в самые тяжелые минуты, мысли о близких, о товарищах! Я не прекращала работу и продолжала строить больницу экспертизы врем. нетрудоспособности. В этот период все внимание и лучшие силы были обращены на инвалидов ВОВ, это отделение было главным. А затем шла работа и искание научных методов определения трудоспособности и использование их в этот важный момент непрекращающейся войны для сохранения кадров в промышленности.

Наступил 1943-44 г. Многие энтузиасты экспертизы вернулись к нам. По справедливости, помещение больницы было отдано другому учреждению, а то, куда нас временно перевели, пришлось вернуть школе, кот. оно принадлежало раньше. Вопрос о помещении определял всю работу больницы и ее судьбу. Опять борьба, опять хождение по разным инстанциям. А однажды ночью меня вызывает зав. Горздравом Приданников на дежурный военный пункт и сообщает, что больницу надо временно закрыть: положение с помещениями было чрезвычайно трудным. Мои хлопоты перед Моссоветом, НКЗ СССР увенчались успехом, и больницу решили сохранить. Но помещение… Пришлось в 1945 г. обратиться к Ворошилову, кот. в то время был зам. председателя Совета Министров по здравоохранению. Он меня принял в Кремле. Я ему рассказала о новой науке, о значении дела, кот. я занимаюсь, для государства, для здравоохранения, для промышленности. Он все это одобрил, сказал, что напишет письмо и даст указание министру (Митиреву), чтобы обеспечить нас помещением, а затем превратить больницу в институт. Однако Митирев ничего не сделал для организации института, а ограничился только распоряжением Приданникову предоставить больнице помещение. Поместили нас на базе поликлиники №49 (затем больница №11), но и в этих трудных условиях нам пришлось интенсивно работать, чтобы сохранить научные, педагогические кадры. Я всеми силами старалась превратить больницу в научный центр здравоохранения по экспертизе трудоспособности. С таким содержанием я неоднократно выступала на всесоюзных и республиканских совещаниях, ставила вопросы перед министрами о реорганизации больницы и большем внимании к вопросам экспертизы. Не все легко откликались на это дело. Большое внимание уделил нам зам. министра Александр Николаевич Шабанов, кот. помогал больнице печатать работы, издавал ряд решений по улучшению ее практической работы, но коренного вопроса он один тоже решить не мог. И только теперь поняли всю важность этих задач, считая реабилитацию больных и инвалидов – важнейшей задачей, а Верховный Совет СССР издает ряд решений по этому вопросу.

Привожу все эти сведения, чтобы показать, сколько настойчивости, энергии, творчества надо было проявить для создания нового дела. Но я отдавалась ему целиком, не жалея сил, и посвятила около пятидесяти лет жизни одной проблеме – новой отрасли здравоохранения.

В 1943 г. моя семья вернулась из эвакуации, вернулась мама, вернулась Зина с семьей, Абрам с Женей.

На меня падало немало забот о семье, о маме, под моей опекой были Фелик и Волик. И тут мне пришлось проявить много энергии, принципиальности, немало борьбы за их жизнь. Материальные условия наши улучшились. И когда меня вызвал к себе зам. министра соц. обеспечения (старый большевик) и предложил мне оформить персональную пенсию (я имела право как орденоносец и возраст – 50 лет), я отказалась от нее. В период войны я не считала возможным получать привилегированное положение, когда все голодают и лучшие люди погибают на войне. Но когда война кончилась, я стала получать персон. пенсию, и оклады к тому времени улучшились.

Вдруг в 1945 г. меня вызывает Семашко, который был уже академиком АМН, директором института «Организации здравоохранения и истории медицины»

……………………………………………………………………………………………………