Воспоминания

Я родился 16 августа 1912 г. в г. Туров, древнерусском городе на юге Белоруссии, на правом берегу судоходной реки Припять. Поэтому и сообщение с другими населенными пунктами осуществлялось не только сухопутным, но и речным путем. Железная дорога через Туров не проходила.

Это было провинциальное незначительное бедное местечко. В 1909 году население его составляло 6435 чел. А городом его называли за прошлые заслуги: в XI-XII веках он являлся центром Турово-Пинского княжества.

Туров был русско-еврейский городок в черте оседлости. Веротерпимость проявлялась в том, что на одном конце центральной улицы стояла на холме красивая высокая церковь, на другом конце – двухэтажная тоже красивая синагога. В городе были еще две двухэтажных синагоги.

В центре города располагалась большая площадь, которая использовалась для развлечений (играл духовой оркестр) и для спортивных занятий (футбол, волейбол, скачки с барьерами на лошадях и др.). Рядом находилась площадь поменьше – рыночная, куда по воскресеньям приезжали крестьяне из окрестных деревень с подводами, нагруженными продуктами для продажи горожанам. Центральная улица, таким образом, служила проезжей дорогой (трактом). В Турове не было промышленных предприятий, только бытовые (столярные, сапожные, портняжные и т.п.) мастерские. Дома, по преимуществу, кирпичные одноэтажные. Город в целом был чистый, опрятный, вдоль домов – тротуары.

Туров находился на границе с Польшей и поэтому на окраинах городка размещались воинские части. Собственно военных действий Первой мировой войны в Турове не происходило, они шли западнее – на границах с Германией. Но отголоски войны были. Мне запомнилось, как стройными рядами по Центральной улице проходила царская кавалерия. До сих пор у меня стоят перед глазами гарцующие всадники. По Припяти плыли и останавливались у пристани, кроме обычных, гражданских, военные корабли с войсками, вооружением.

Во время Гражданской войны и войны с Польшей 1920 года Туров переходил несколько раз из рук в руки. Военные корабли разных противоборствующих сторон от пристани обстреливали город. Хорошо помню, как мы с соседями убегали в ближайшую деревню и прятались там в сараях до окончания стрельбы.

Мой отец – Мордух Головей – около 1870 года рождения. В Турове жили также, по крайней мере, три его брата. Один из них с семьей в 1920-е годы эмигрировал в США. У другого брата – Абрама – была дочь Ева, у третьего брата – сын Петя (Пинхус). Ева с Петей переехали в Москву, поженились примерно в середине 30-х годов. У них родилась в 1938 году дочь Эмма. До сих пор она живет в Москве.

Моя мама Сара, тоже туровчанка. У моих родителей была одна дочь и шесть сыновей: Моисей, Исаак, Ошер, Борис, я, Саня. Старший сын – Моисей родился около 1890 года, младший – Саня – в 1917 году. К великому сожалению, на сегодняшний день (май 2001 г.) их никого нет.

Отец был лесозаготовителем в Туровском леспромхозе.

Жила наша семья на центральной улице в одноэтажном хорошем кирпичном доме в отдельной (съемной) квартире, состоявшей из 2-х спален, столовой, кухни с русской печкой и проходного большого помещения, которое было приспособлено для хозяйственных нужд, т.е. не для жилья.

В Гражданскую войну от эпидемии брюшного тифа почти одновременно (через неделю) умерли папа и сестра.

После Гражданской войны Туров получил статус районного центра. В нем, кроме бывшей и ранее, пограничной части, появились: пожарная команда, военкомат, суд, райисполком, милиция, школы дневные и вечерние, профсоюзы. Жизнь в Турове стала меняться, молодежь устраивалась на работу.

В нашей большой семье тоже происходили перемены. Самый старший брат Моисей уехал из Турова раньше всех. К 1918 году он был уже женат, имел двух детей. Жил он на железнодорожной станции Капцевичи, примерно в 40 км от Турова. Там был довольно большой по тому времени деревообрабатывающий завод, на котором Моисей занимал должность какого-то начальника. После Гражданской войны Моисей с семьей оказался в Польше. Я помню, что у мамы моей была с ним частая переписка, и он нам материально помогал, посылая по почте что мог, в основном деньги. Такая связь у мамы с ним была до Второй мировой войны, в которой и Моисей со своей семьей, и мама наша – погибли во время оккупации. Злодейства фашистов не забуду никогда – не могу не переживать, услышав слово «немец». После войны остались только Исаак, Ошер и Борис, пережившие Великую Отечественную войну каждый по-своему.А в настоящее время и их уже нет, а я один из всей большой семьи еще тяну.

Оставшийся старшим Исаак перебрался в Капцевичи и устроился рабочим на деревообрабатывающий завод, где раньше работал Моисей. Ошер поступил в частную кузницу работать молотобойцем. Борис стал учиться и работать в частной столярной мастерской. Государственных предприятий в Турове тогда не было никаких. Я был еще мал, чтобы работать по найму, мне хватало дел в помощь маме.

Вместо девяти человек у нас в семье осталось пятеро. И уже не нужна была многокомнатная квартира. Во дворе дома, где мы жили, хозяин продавал маленький деревянный домик: две комнаты и кухня с русской печкой. Мама решила его купить, написала об этом Моисею. Он сразу же прислал деньги и мы: мама, Ошер, Борис, я и Саня переехали, точнее, перешли через двор.

Домик стоял на самом берегу притоки Припяти. Длинный балкон нависал над чистейшей речкой, и можно было, не выходя из дома ловить удочкой рыбу и черпать воду для питья. Колодец, который находился довольно далеко – на Центральной улице – стал не нужен.

Тем временем, Исаак уехал в Минск, женился на Циле (1927 г.). С ними вместе жил Саня.

У Ошера случилась неприятность. Хозяин-кузнец выгнал его с работы из-за того, что Ошер молотом случайно ударил его по пальцу. Да так сильно, что хозяину пришлось срочно ехать в город Мозырь (плыть на кораблике) к хирургу – в Турове был только терапевт.

О детском возрасте я бы мог писать и писать. Так много приходит в голову – сам удивляюсь, как много запомнилось с детства, а в настоящее время я, к сожалению, замечаю, как мне часто изменяет память.

В 1927 году Борис с другом решили поехать жить в Ленинград. Место в столярной мастерской освободилось, и в один прекрасный день летом мама отвела меня к столяру Келлеру. Я обрадовался, что буду работать столяром.

Келлер был военнопленным австрийцем Первой мировой войны. После революции он не захотел возвращаться в Австрию. В Турове женился, построил себе деревянный дом, открыл столярную мастерскую, в которой работали три туровских парня. Келлер принимал заказы (главным образом от крестьян из близлежащих деревень) на изготовление свадебных сундуков – больших деревянных, окованных железом, которые родители невесты дарили на свадьбу. Келлер научил меня делать детали к сундукам. Моя работа ему нравилась, он хвалил меня маме и давал ей за мою работу деньги.

Проработав некоторое время, я вступил в профсоюз. В Турове был один местный комитет профсоюза, в который принимали всех желающих, где бы они ни работали.

При военкомате была организована ячейка ОСОАВИАХИМа (Общество содействия обороне и авиационно-химическому строительству), в которой молодежь учили обороняться в случае войны от химического нападения, так как в Первую мировую войну защиты от этого в России не было. Я, не отставая от сверстников, вступил в эту ячейку и все свободное от работы время проводил в ней. Это было интересно, и мы понимали, что это необходимо. В ячейке также готовили к предстоящему призыву в армию.

Примерно через год после вступления в ячейку мне предложили на 2 недели поехать в Минск для прохождения специальной практики с возмещением среднего заработка. Причем, положение было такое, что военкомату никто не должен был препятствовать. Занятия ОСОВИАХИМа проходили под Минском, приехавшие из разных городов (около 15 человек) жили в палатках, погода была хорошая, и 2 недели пролетели быстро. После завершения занятий я на пару дней задержался в Минске у Исаака.

Возвратившись в Туров, я узнал, что столярная мастерская Келлера вот-вот закроется, т.к. стало мало заказов на сундуки. 10 дней еще я помогал ему закончить недоделанную работу.

Тем временем руководство ячейки предложило мне с осени (когда начнутся занятия) вести уроки по химзащите. Но еще раньше Исаак сагитировал меня приехать в Минск в августе; он поможет поступить на подготовительные курсы автомобильного техникума, чтобы в дальнейшем там учиться. Устроить меня на подготовительные курсы было непросто, т.к. школьного образования у меня не было. Самоучкой я научился считать-читать-писать. Очень недолгое время по договоренности через родственников я ходил домой к раввину. Он учил меня арифметике, грамматике, истории, Торе. Я приехал в Минск и за август успешно окончил подготовительные курсы, а в сентябре 1929 г. приступил к занятиям в автомобильном техникуме.

Неожиданно в конце октября пришло письмо от Бориса, в котором он звал меня приехать в Ленинград, так как его призвали в армию, и могла пропасть жилплощадь, которую он получил с большим трудом. Ну что делать? Исаак не очень одобрял, что я собирался бросить техникум и уехать из Минска, но сказал: «Делай, как понимаешь, тебе жить, ты и решай», а я думал-думал и решил ехать в Ленинград.У меня еще было немного туровских денег. Я купил железнодорожный билет в общий, конечно, вагон из Минска до Ленинграда с пересадкой в Витебске, взял свой чемоданчик с вещичками еще из Турова и поехал. Меня, конечно, проводили Исаак с Цилей, дали еду на дорогу. И прощай, Минск!

Дорога для меня была невеселая. В Витебске ждать пересадку на другой поезд пришлось часа 2. Вместе со мной поезд ждало много народа. Я как провинциал не знал, что, где скопление людей, так среди них найдутся воришки-карманники. Поэтому после посадки в вагон не обнаружил в своих брючных карманах ни кошелька с деньгами, ни некоторых документов. Вагон, в который я втиснулся, был так набит пассажирами, что о лежачих полках и говорить нечего, но я забрался на третью – верхнюю полку со своим чемоданчиком и так до Ленинграда добрался «не евши, не пивши».

На вокзале меня встретил земляк-туровчанин и повез «домой». Борис занимал половину комнаты в коммунальной квартире на Петроградской стороне, на площади Льва Толстого, дом 1/3. В другой половине комнаты жил тоже туровчанин, Митя. Вообще туровчан в Ленинграде было человек десять, все жили дружно, часто встречались, помогали друг другу. Мити, с которым делил комнату Борис, дома не было. Но он вскоре появился, показал мне, где что в квартире, где умыться, побриться, постирать. Ванны в квартире не было, но баня была поблизости.

Борис служил в Петергофе, был каким-то командиром (непехотной части). Я отправился к нему сразу же, в день приезда. Мы погуляли по Петергофу, пообедали в воинской столовой.

На второй по приезде день я стал искать работу, узнал, что есть небольшой деревообделочный завод на улице Каракозова, недалеко от Московских ворот. С Петроградской стороны туда ходил трамвай №3, и еще надо было минут 10 идти пешком, дорога занимала примерно час в один конец.

Меня приняли на работу простым столяром, показали в цехе свободный верстак. И я стал ездить туда, как положено, каждый день и в определенный час. Моей работой мастер был удовлетворен, хотя и были маленькие замечания, но несущественные. Столярный инструмент был хороший, тут же в цехе стояли специальные точилки, где просто и легко было точить инструмент. В цехе вместе со мной работали еще 3 столяра, уже немолодые, я с ними нашел общий язык, и все были довольны.

Месяца через 2 соседи по квартире удивились, что я так далеко езжу на работу, если в 10-15 минутах от дома на улице Чапаева, есть фабрика мелко-музыкальных инструментов (Фабрика народных щипковых музыкальных инструментов им. А.В.Луначарского). На ней до призыва в армию работал Борис. Меня, конечно, очень удивило, почему он мне об этом не сказал, и также молчал сосед Митя. Борис опасался, что я не справлюсь с работой, более сложной и тонкой, чем на деревообрабатывающем заводе. А Митю, я догадался, очень устраивало, что я рано утром уходил и поздно вечером приходил.

Проблем со сменой работ тогда не было, трудовые книжки еще не ввели, и можно было поступать и увольняться с работы в любое время по личному заявлению. Уход с завода вызвал у начальника цеха некоторое неудовольствие, зато приход мой на фабрику музыкальных инструментов многих знавших Бориса, обрадовал, т.к. Борис был на хорошем счету, пользовался уважением и авторитетом. Меня перемена места работы вполне устроила, т.к. я избавился от езды на трамвае.

Освободившееся вечернее время я решил использовать на учебу. Куда поступать? Мне посоветовали идти не в вечернюю школу, а на рабфак (общеобразовательное учебное заведение для подготовки в высшую школу). Возник вопрос, на какой же рабфак? Естественно, раз сам столяр, работаю с деревом, надо идти учиться на рабфак Лесотехнической академии, который находится на Выборгской стороне.

Недолго думая, поехал я на этот рабфак, написал заявление и после короткой беседы меня зачислили на 1-й курс. Это было 25 августа 1931 года. Через день-два кто-то подсказал, что незачем ездить в такую даль: рабфак дает общее среднее образование, после его окончания можно поступать в любой ВУЗ, а рядом с домом на Большом проспекте есть рабфак Электротехнического института (ЛЭТИ). Я прекрасно понимал, что после окончания рабфака ЛЭТИ больше шансов поступить именно в этот институт. Но решил, что думать об этом рано.

27 августа было собрание всех желающих поступать на этот рабфак. На собрании всем роздали по чистому листу бумаги с написанным заглавием сочинения. Мне досталось: «Как я провел сегодняшний день» и велели через день, т.е. 29-го принести этот же листок заполненным. Я принес этот лист полностью заполнив, даже не хватило места. Я описал все до мелочей: во сколько встал, как побрился, помылся, приготовил себе завтрак и т.д. Поскольку я приехал из Белоруссии, а белорусский язык – это не что иное, как исковерканный русский, то, естественно в моем тексте было полно ошибок и орфографических, и стилистических.

Председатель приемной комиссии пришла в ужас и сказала, что мне надо идти в начальную школу и много чего еще высказала «приятного». Ну, я все выслушал и сказал, что я уже поступил в рабфак Лесотехнической академии после небольшого собеседования, но мне далеко ездить туда, а до вас мне всего 5 минут ходьбы. Председатель приемной комиссии порекомендовала зайти к заведующему учебной частью. Когда я через несколько дней к нему попал, перед завучем лежало мое вступительное сочинение, все исчерканное. Завуч долго беседовал со мной: когда и зачем приехал в Ленинград, кто родители, где учился и работал, словом, просил рассказать все подробности с детства до последних дней. Я понял, что сам он из Белоруссии и уехал оттуда, видимо, давно. Он выглядел немолодым, был седой с маленькой стриженой бородой. В общем, после разговора он сказал, что принимает меня в рабфак, и я должен постараться не отставать от других. Таким образом, с 1 сентября 1931 года я стал студентом рабфака Ленинградского электротехнического института им. В.И. Ульянова-Ленина.

Тем временем, на фабрике я научился работать на разных станках: строгальном, сверлильном, распиловочном и фрезерном. Но этого было недостаточно. Балалайки, гитары, мандолины и т.п. требовали большого умения, очень тонкую выделку при сборке их, чтобы они действительно стали музыкальными инструментами. Для этого требовалась многолетняя практика, большое усердие. А я много отвлекался в ущерб основной работе на общественную работу: вначале выполняя отдельные поручения, а потом стал уже и членом цехкома. К тому же из-за вечерней учебы в рабфаке я всегда смотрел на часы, чтобы не опаздывать на занятия. В общем, высокой квалификации у меня не было. Это не нравилось моему мастеру, он часто мне делал замечания, как за недостаточное количество, так и за невысокое качество моей работы. А я тогда, видимо, был еще недостаточно благоразумен и на его замечания отвечал не совсем корректно.

Это, а может быть, что-нибудь другое, привело к тому, что в одно «прекрасное» утро подошел ко мне мастер цеха и сказал, что мне работы больше нет, что я уволен. Это меня, конечно, удивило: как так – сразу уволен без предварительных официальных замечаний, выговоров, предупреждений и т.п. На мой вопрос: за что я уволен – последовал ответ «за оскорбление мастера цеха», и разговаривать он больше не стал, отошел от меня. Через некоторое время подошел ко мне сотрудник отдела кадров и позвал получить все полагающиеся при увольнении документы. Я тут же побежал к председателю цехкома, членом которого я был, а он мне ответил, что этот вопрос обсуждался в дирекции фабрики, и что вместе со мною увольняются по разным причинам еще несколько человек, и что на это есть у дирекции фабрики особая необходимость, и жаловаться бесполезно и некому.

Таким образом, после двухлетней работы на этой фабрике я в 1933 году оказался безработным. Что делать? Искать другое предприятие, нуждавшееся в таких «специалистах» столярах, как я в то время, было бесполезным: в Ленинграде было много безработных. И я решил попроситься на рабфаке, где я два года отучился, перевести меня на дневное отделение, где платили стипендию, с расчетом в новом учебном году окончить третий, последний курс дневного отделения рабфака, после чего попробовать поступить в институт.

Трудности заключались в том, что на вечернем отделении было четырехлетнее обучение, а на дневном – трехлетнее, и объем изученного за два курса вечернего отделения был гораздо меньше пройденного за два курса дневного рабфака.

Но я все же решился попробовать, если переведут, конечно. Я спросил преподавателя физики: намного ли отстает программа физики второго курса вечернего отделения от программы физики второго курса дневного отделения. Он в ответ спрашивает: «А что, вы хотите перейти на дневное отделение?» Я ему и сказал, что другого выхода у меня нет, я безработный, а на дневном отделении рабфака дают стипендию. Он рассмеялся и ответил: «Переходите, Вы способный, вы быстро догоните». Я, конечно, поблагодарил, и обратился с таким же вопросом к учителю математике, а она сразу сказала: «Переходите – догоните». Тогда я написал заявление с просьбой перевести с вечернего отделения на III курс дневного и пошел к завучу. Он вспомнил, как два года назад я обращался к нему с просьбой о приеме на первый курс вечернего отделения. В этот раз он долго разговаривать не стал, а направил в определенную дневную группу. Все это происходило в середине сентября 1933 года.

Я приступил к занятиям на последнем курсе рабфака и сразу почувствовал, что учебная нагрузка здесь гораздо больше, чем на вечернем отделении.

В первом же месяце учебы – в сентябре – меня ждали неприятности по любимому предмету – математике. Преподаватель имел обыкновение в конце каждого месяца устраивать контрольную работу по пройденному за месяц материалу. Поскольку в связи с переходом я приступил к занятиям в середине сентября, я попал на контрольную по тому материалу, с которым был совершенно не знаком. Естественно, итог по моей контрольной – яркая двойка. Зайдя в класс на следующем занятии, преподаватель сразу обратился ко мне со словами: «Товарищ Головей, зачем Вы пришли в нашу группу? Наша группа и так отсталая, а с Вашим приходом еще больше отсталой будет», и сразу приступил к занятиям, не дав мне в ответ и слова сказать, да мне и сказать ему нечего было.

Дождался я с жутким настроением конца урока, вышел в коридор и случайно встретил свою преподавательницу математики с вечернего отделения. Я ей рассказал свои беды. Она, конечно, охнула и сказала: «Ничего, не расстраивайтесь, я с ним потолкую. Вы их догоните».

На следующем занятии по математике преподаватель сразу вызвал меня к доске и стал гонять по пройденному на вечернем отделении курсу математики. Кроме этого, попутно задавал вопросы на сообразительность, словом, продержал меня у доски все 45 минут. Ну, а я – то, что проходил на вечернем отделении, хорошо знал и отвечал без запинки. На следующих занятиях он мне не задал ни одного вопроса, как будто я не присутствовал. За контрольную в октябре у меня была пятерка.

По всем остальным предметам я без проблем догнал остальных учащихся группы.

И дальше, до конца учебного года по самым сложным предметам – математике и физике – я учился отлично, да и по остальным предметам не был в числе отстающих. Выпускные экзамены на рабфаке были удачными – только отличные и хорошие оценки. Это дало уверенность в поступлении в технические ВУЗы, которые в то время котировались, т.к. специалисты с высшим техническим образованием имели больше шансов для трудоустройства.

В 1934 году я закончил рабфак и осенью подал документы в ЛЭТИ, успешно сдал вступительные экзамены и был принят студентом первого курса на спецфак с военно-морским уклоном.

В 1933-34 годах у меня происходили перемены и в жилищных условиях. С самого приезда в Ленинград я жил в одной комнате с Митей Гренадёром (это была его фамилия). Жили мы по-всякому, он считался, да и по возрасту был старше меня, тем более он жил в Ленинграде несколько лет, освоился и чувствовал себя старожилом по сравнению со мною. Это, естественно, сказалось на его отношении ко мне. Мной он командовал, как хотел. Надо было ему, чтобы я не был в комнате, когда ему это надо было для встречи с девушкой, – он меня выпроваживал, обычно к кому-нибудь из туровчан, которые жили в Ленинграде, причем в другом районе, подальше от Петроградской стороны, чтобы надо было ехать трамваем. Поэтому я частенько уезжал из дому часов на 4-5. И в других отношениях я тоже чувствовал, что живу как посторонний, а он хозяин. Мне это было неприятно, в какой-то степени я переживал, но не вступал с ним в пререкания.

Так было до возвращения Бориса из армии весной 1933 года. С Борисом я себя чувствовал ровней, он не допускал, чтобы Митя мною командовал. Через недолгое время возник вопрос о размене комнаты, чтобы мы с Борисом разъехались с Митей. В результате обменов мы с Борисом получили отдельную квартирку – одна маленькая комната и кухня – на первом этаже, на улице Деревенской Бедноты (ранее Большая Дворянская ул., а потом ул. Куйбышева) в том же Петроградском районе.

С Борисом мы жили дружно, учитывали интересы друг друга, питались вместе, несмотря на то что я получал мизерную стипендию – 45 рублей на рабфаке, а он устроился, не помню на какую работу, и хорошо зарабатывал. Так что время от времени он посылал деньги мамусе, которая жила еще в Турове. Правда, недолго, так как Ошер женился и завел свою семью. А маму Исаак перевел в Осиповичи, что в 10 км от Минска, и мама жила там в небольшой отдельной квартирке и была как будто довольна. Осиповичи – был небольшой провинциальный городок, еще меньше Турова.

Я в каникулы всегда ездил к маме, вначале в Туров, а потом и в Осиповичи. Переписка и встречи с мамой и с братьями не прекращались. Но я так и не сказал маме о своей женитьбе и о рождении дочери, чтобы не огорчать ее – ведь жена была русская.

Вскоре после того, как мы с Борисом стали жить в отдельной квартире, Борис женился. В результате новых обменов я, Борис и его жена Софа оказались в комнате площадью около 20 м2 на 2-м этаже деревянного дома, тоже на Петроградской стороне.

Так мы и жили до 02.07.1936 г. – до женитьбы на моей любимой Доде (моей первой и единственной жене) и переезда на Международный проспект (ныне Московский пр.), д. 18. Этот день был также днем последнего экзамена за II курс института.

Со студенткой рабфака Крыловой Евдокией я познакомился осенью 1931 года, мы занимались в одной группе на рабфаке. Додя работала неподалеку на заводе Электроприбор. Два года мы сидели рядом, на одной скамейке, помогали друг другу, подсказывали, перемены тоже проводили вместе. Очень привыкли друг к другу. Часто и домашние задания мы выполняли тоже вместе, обычно у меня дома – благо я жил в пяти шагах от рабфака. Часто оставались вдвоем, т.к. мой сосед по комнате имел обыкновение ездить к друзьям, землякам. Додя не очень давно (года четыре-пять) как приехала из небольшого городка Солигалич Костромской области. Она жила вместе с родителями довольно далеко от Петроградской стороны – на Международном проспекте. У нее два брата: старше ее – Николай, и моложе – Сергей. Они тоже недавно приехали из Солигалича и жили вдвоем в комнате на Васильевском острове. Додя иногда приглашала меня в гости то к родителям, то к братьям.

После перехода моего на дневной рабфак и, когда я учился в институте, мы продолжали встречаться, вместе проводили свободное время.

Родители Доди понимая, что в одной комнате с молодоженами жить тесно и вообще неудобно, решили эту проблему так: отец, Александр Павлович, уехал в поселок под Ленинградом, где жило много земляков (из Солигалича) с намерением купить небольшой домик, а мама Доди, Александра Сергеевна, пока поехала на Васильевский остров в комнату, где жили братья Доди. Мы остались одни. Хотя комната была небольшой (16 м2) и скромной: простой дощатый пол, стены оштукатуренные, 2 окна выходят во двор, нам было хорошо.

Я продолжал учиться в ЛЭТИ, а Додя продолжала работать регулировщицей на заводе Электроприбор (Народного Комиссариата оборонной промышленности). Поступать в какой-нибудь ВУЗ после окончания вечернего рабфака в 1935 году она не стала. 03.04.1937 г. у нас родилась дочь Тамара. Додя с работы не уволилась, а с Тамарой сидели сменявшиеся няни – девушки, только что приехавшие в Ленинград, не имеющие специальности и еще не устроившиеся на работу. Но когда родился Эдик (16.06.1939 г.), Додя ушла с завода.

По окончании III курса я решил параллельно с учебой поработать лаборантом на кафедре теоретической радиотехники, что было полезно не только для углубления знаний, но и давало доход несколько больший, чем стипендия, что было совсем не лишним для семьи.

Весной 1939 года была преддипломная практика на линкоре в Севастополе, а после нее состоялось распределение на работу с представителями ряда предприятий, которые отбирали себе будущих инженеров. Я получил назначение в Электромортрест – для дальнейшей работы на одном из крупных заводов Ленинграда.

В ноябре 1939 года предстояла защита дипломного проекта. Но не тут-то было. В сентябре меня вызвали в 1-й отдел института. Спросили, если ли и где у меня родственники за границей. Как было, я и ответил, что в Польше живет старший брат с семьей и в Америке есть родственники. Я ничего не скрыл. Мне сказали, что по военно-морской специальности (электрооборудование военных кораблей) институт меня не выпустит.

Необходимо было перевестись с согласия ректора на другой факультет, и на другую специальность, при этом потеряв год учебы. Ректор посочувствовал и предложил выбрать факультет. Я знал, что в институте открыли новую специальность «спецавтоматика», весьма востребованную и перспективную. Так я и сказал ректору. Он не возражал и направил меня к профессору Доманскому.

Доманский поинтересовался причиной моего перехода на другую специальность, и я ему рассказал подробно, в чем дело. Он, конечно, с интересом выслушал меня, покачал головой и тут же наметил группу V курса, в которой я должен заниматься с осени, причем мне придется досдать ряд предметов по электроавтоматике за третий и четвертый курсы. Кстати, в этом мне очень помогали новые сокурсники. Все эти события произошли в конце июня 1939 года, а с первого июля до первого сентября этого же года я пошел на каникулы и стал заниматься домашними делами.

Отец Доди в это время строил дом в Сиверской. Ему удалось в какой-то деревне купить старый дом, разобрать его и перевезти. Я, как бывший столяр, активно участвовал в строительстве. Иногда наши мнения о том, что и как надо делать, не сходились, мы ссорились, шумели. Но потом опять все делали дружно.

Первого сентября 1939 года я пришел в назначенную мне группу. Все студенты этой группы знали меня, и я их, так как некоторые были сотоварищи еще с рабфака, а другие мне были знакомы по общественным мероприятиям, которые проводились в институте. Кстати сказать, я в общественных мероприятиях института принимал активное участие, некоторое время был членом месткома. Только последние два года после женитьбы я стал менее активным в общественных делах, так как все свободное время мне надо было уделять домашним семейным делам, не менее важным.

В конце «повторного» пятого курса я получил новую тему дипломного проекта, причем руководителем был назначен сам Доманский. Преддипломная практика проходила на заводе «Электросила».

3 ноября 1940 года я получил диплом, в котором указано, что я в 1934 году поступил и в 1940 году окончил полный курс Ленинградского электротехнического института им. В.И. Ульянова (Ленина) по специальности «Автоматика», и что решением государственной экзаменационной комиссии от 2 ноября 1940 г. мне присвоена квалификация инженера-электрика по специальности «Автоматика». Этим закончилось мое пребывание в институте и начались мои хлопоты по устройству на работу.

Распределение на работу по специальности «автоматика» я не проходил. По-прежнему действовало распределение, полученное годом раньше, в Электромортрест. Я обратился туда. Оказалось, что на предприятия этого треста специалисты по автоматике в этом году не требовались. Когда я рассказал свою историю про 2 факультета, начальник отдела кадров, подумав, предложил работу на заводе, строящем гражданские суда, в часе езды на поезде от Ленинграда. («Северо-Западное предприятие» Электромортреста). Если это меня не устроит, получится «свободное» распределение.

Не хотелось ездить на работу за город, мы по-прежнему жили на Международном проспекте, и я стал сам подыскивать что-нибудь.

Однажды услышал по радио, что представитель крупного завода в Лодейном поле приглашает инженеров на строительство гидроэлектростанции.

Мы с Додей решили, что тянуть с устройством на работу мне больше недопустимо (прошел почти месяц после окончания института) и надо поехать, посмотреть, какие там условия. В начале декабря 1940 г. я поехал в Лодейное поле с расчетом, что к Новому году приеду домой.

В Лодейном поле меня встретили приветливо, определили в общежитие (в комнату с 2-мя немолодыми инженерами). Придя на строящийся объект, я увидел, что это только начало строительства, а установка и монтаж оборудования будет не раньше, чем через год-полтора, не говоря уж о пуске электростанции в эксплуатацию. Я решил, что мне следует вернуться домой и, может быть, повторить свое обращение в Электромортрест, тем более что ни мне, ни семье не следует уезжать из Ленинграда.

Так что 15 декабря я уже был в Ленинграде и на следующий день в Электромортресте мне выдали направление на корабль, который стоял у достроечной стенки и где велись внутренние работы. Меня оформили мастером по установке и монтажу оборудования, и я пошел на корабль.

Рабочие, вроде, обрадовались, что у них будет мастер, им легче будет работать, так как недели две им приходится работать под руководством начальника объекта, а он редко приходит и мало консультирует, где и как установить и монтировать оборудование, чертежей он им не дает, так как они в чертежах не разбираются. Рабочих на корабле было человек 10-15 разного возраста, разных разрядов. Монтажом некоторые из них занимались не впервые, но читать чертежи без указаний мастера опыта не имели. Немного потолковали, я им рассказал, что я только-только со студенческой скамьи, производственную практику проходил, в Ленинграде на заводе «Электросила», в Харькове на заводе, выпускающем электрооборудование, и в Севастополе на крупном корабле. Долго беседовать с рабочими я не мог, так как они работали сдельно.

Итак, с 21 декабря 1940 года началось: уход на работу около 7 часов утра и приход домой около 8 часов вечера. Отдавать работе, включая время на дорогу, 13 часов в день было очень неудобно, неприятно и для меня, и для семьи. Но что делать? Работать надо, семью кормить надо, и ничего другого пока не предвиделось.

Однако жизнь без всяких случайностей (положительных или отрицательных) не бывает, и без добрых людей тоже не бывает. Седьмого января 1941 г. было воскресенье, выходной день. Я никуда не ездил, а отдыхал вместе с семьей. День был солнечный и теплый, и мы – после обеда вышли погулять на набережную Фонтанки. Место спокойное, трамваи по ней не ходят, а в воскресенье и машины не ездят; так вот, гуляем – и встречается нам профессор Доманский, зав. кафедрой автоматики в ЛЭТИ, руководитель моего дипломного проекта. Он тоже гулял по Фонтанке, но один. Остановил меня, похвалил детей и спросил о работе. Я ему подробно рассказал все свои похождения после окончания института при устройстве на работу.

Он предложил мне всяческое содействие в устройстве на работу проектировщиком по специальности «Автоматика» в ЛПУ ГГС (Ленинградское проектное управление Главгидростроя НКВД), где он консультировал (по совместительству с преподаванием в ЛЭТИ). Я его, конечно от всей души поблагодарил.

На следующий день я подал заявление об увольнении с завода в связи с переходом на работу в ЛПУ НКВД. По существовавшему порядку руководители предприятий не имели права задерживать тех работников, которые хотели перейти на работу в НКВД. Вечером этого же дня я получил расчет. Начальник строящегося объекта выразил сожаление. Рабочие-монтажники также жалели о моем уходе: за отработанные вместе две недели мы как-то уже привыкли друг к другу. Зато я лично был очень доволен, что избавляюсь от ежедневных поездок поездом и от работы не по специальности, и, хотя я им этого не говорил, они и сами все понимали.

ЛПУ находилось на Литейном проспекте, на углу ул. Некрасова, в доме, где жил Н.А.Некрасов и где написал стихотворение «Вот парадный подъезд».

На следующий день, т.е. 9 января, в условленное с Доманским время я явился в ЛПУ, пошли к начальнику, тот посмотрел мои документы, вызвал к себе руководителя группы и говорит ему: «Познакомьтесь, к вам помощник. Пожалуйста, проводите его в отдел кадров, чтобы оформили товарища в вашу группу, и работайте с товарищем на славу». Рабочее место мне уже было приготовлено. Всего в группе было три человека вместе с руководителем, я – четвертый. Группа занималась проектированием электрической части гидроэлектростанции на реке Мста. Лично я проектировал автоматику гидроагрегатов и другого оборудования, что прямо соответствовало полученной в ЛЭТИ специальности.

Работа была в дружном коллективе, очень интересная. Увлекательная, перспективная. Об этом можно было только мечтать. Но грянула война.

22 июня было воскресенье. День был летний, солнечный и очень тёплый. Додя и дети жили, как обычно, на даче. Отец Доди жил там и зимой; дом, который мы с ним строили в 1938-39 гг. был для этого приспособлен. Утром Александр Павлович ушёл на рынок за продуктами, а вернувшись около часа дня, сообщает, что выступил по радио Молотов (тогда министр иностранных дел СССР), объявил о начале войны с Германией и о том, что всеобщая мобилизация уже идёт. А я как работник НКВД был военнообязанный. Мы с Додей сейчас же собрались ехать в город: там мы познакомимся с обстановкой и решим, что делать дальше. Около 3 часов дня мы поехали в Ленинград, оставив 2-летнего Эдика и 4-летнюю Тому на попечение дедушки, рассчитывая как можно скорее вернуться.

В городе репродукторы, повешенные на многих домах и включенных на полную громкость, передавали что местному населению следует подготовиться к отражению наступления немцев, что военнообязанным следует срочно идти в свой райвоенкомат, который мобилизует и тут же направляет в соответствующую военную часть. Я сразу позвонил на работу, в ЛПУ, и услышал, что утром я должен быть на рабочем месте. Все работники НКВД считались уже мобилизованными в армию. Поэтому в Райвоенкомат мне идти не надо. На следующий день на коротком собрании в ЛПУ выяснилось, что в ближайшие день два будет указание из НКВД о дальнейшем использовании сотрудников.

Я отпросился на один день для решения вопроса об эвакуации из Ленинграда жены с детьми. О необходимости эвакуации женщин и детей постоянно говорили по радио, так как не исключались налеты на город вражеских самолетов и сбрасывание бомб. Пока я был в своем ЛПУ, Додя узнала, что в ЖАКТе (домоуправление) производится запись на эвакуацию и она, выстояв очередь, записалась в Солигалич – ее родной город. Когда это будет – пока неизвестно; зависит от дат и маршрутов поездов из Ленинграда.

Надо было ехать за детьми. Мы приехали на Сиверскую поздно вечером, дети уже спали. Оказалось, что утром Сиверскую бомбили (недалеко от вокзала был большой военный аэродром) не только в авиагородке, но в самой Сиверской были разрушения, много раненых и даже убитые. Дедушка был напуган, во время бомбёжки он с Эдиком на руках и Томой за руку метался от дома к хибаре и обратно, не зная где безопаснее: в подполе дома или в маленькой хибарке.

Долго обсуждали втроём, вместе с Александром Павловичем, все возможные ситуации и решили, что мы с детьми уезжаем в город, а дед остаётся один в Сиверской. Немного поспав, рано утром первым случайным поездом (расписание пригородных поездов уже было нарушено) мы отправились в город.

В ГПУ из сотрудников ограниченно годных к военной службе формировались группы для выезда на строительство оборонительных сооружений вокруг Ленинграда. Я был ограниченно годным по зрению, в одну из групп меня назначили руководителем. Нам выделили участок у завода «Большевик», который тогда находился практически за чертой города, в самом конце проспекта Обуховской обороны. Всего нас было человек пятнадцать-двадцать, мы должны были рыть противотанковые рвы, строить ДОТы, ДЗОТы и т.п. Всё это делалось вручную, лопаты, ломы и т.п. приносились с завода. Работа длилась до 15 июля, а затем нас должны были перебросить на другой участок, скорее всего вне Ленинграда. День 16 июля отвели для устройства личных дел. Как раз в этот день Додя с детьми уезжала в эвакуацию, и мне удалось их проводить.

Они уезжали утром в поезде, который вез эвакуированных на Урал и шел через Галич (примерно в тысяче км от Ленинграда). Я пристроил их на полу, в угол грузового вагона-теплушки с раздвижными дверями в середине вагона. В торце вагона за занавеской было что-то вроде туалета с дыркой в полу. Как потом рассказывала Додя, днем была бомбежка поезда. Он остановился на открытом месте, в поле. Все выпрыгивали из вагонов, бежали с насыпи, чтобы спрятаться в росшем неподалеку лесочке. Додя с Эдиком на руках и Томой за руку смогла добежать только до хилого кустика вблизи насыпи. К счастью, в состав немец не попал, и когда самолет улетел, все вернулись в вагоны.

На следующий после проводов Доди день я в составе строительного подразделения Управления строительства №10 выехал в прифронтовую полосу. Сотрудников ЛПУ на грузовой машине привезли в г. Боровичи Новгородской области, где был наш штаб. Нам отвели участок для сооружения оборонительных устройств, и мы сразу же приступили к строительству противотанковых рвов, насыпей, ДОТов, ДЗОТов. Вместе с нами трудились и местные жители, которые не были эвакуированы вглубь страны. Они приходили со своим инструментом: лопатами, топорами, пилами и др. Работали днем и ночью (благо, белые ночи), перерывы в работе были только в моменты налета немецких самолетов, укрывались, где могли, но, к сожалению, не всегда обходилось без жертв. Иногда не удавалось закончить то или иное сооружение, т.к. по указанию командования приходилось переходить на другой участок. Помню, что в какой-то день августа я возглавил колонну из 5-6 грузовиков, направленных в г. Тихвин Ленинградской области для вывоза оттуда станков, моторов и другого ценного оборудования.

С 1 сентября нас перевели в ГУОБР НКО (Главное управление оборонительных работ Народного Комиссариата Обороны). Я два месяца работал старшим диспетчером в 33 полевом строительстве и более трех месяцев в 27 полевом строительстве. Затем был откомандирован обратно в распоряжение НКВД – конкретно в «Нижтагилстрой». В конце апреля 1942 года всех, кто работал в полевых строительствах, перевели в распоряжение ГУЖДС НКВД (Главное Управление железнодорожного строительства) – на строительство железной дороги Казань-Сталинград. В преддверии Сталинградской битвы железная дорога предназначалась для подвоза к Сталинграду военной техники, боеприпасов, бойцов и др.

Сохранившейся группе сотрудников ЛПУ ГГС был поручен участок дороги от Казани до Ульяновска, длиной примерно 200 км. Фактически строящаяся дорога начиналась от Свияжска, небольшого городка, примерно в 40 км от Казани. Но контора строительства этого участка располагалась в Казани.

Нас, линейных руководителей и непосредственных исполнителей по прокладке железнодорожных путей, разбросали по населенным пунктам, расположенным вдоль строящейся дороги. Я был направлен в село Федоровка, которое находилось примерно посредине между Свияжском и Ульяновском.

В Федоровке, когда я туда приехал, уже были размещены мобилизованные немцы Поволжья, их использовали как рабочую силу при укладке шпал и рельсов на выбранной нами трассе. Работа шла ускоренными темпами и вскоре по железной дороге пошли поезда.

Лично моя деятельность заключалась в постоянном наблюдении за состоянием работы электрического оборудования, установленного, в основном, на электропередвижках.

Обслуживающий их персонал был далеко не квалифицированным. Мне приходилось ездить ежедневно то в одну от Федоровки сторону, то в другую.

Еще в августе-сентябре удалось установить более или менее регулярную переписку с Додей. Я знал, что родственники в Солигаличе выделили ей отдельную комнатку на 2 этаже, что Додя лето-осень работала в поле, Тома и Эдик были в детском саду, что зимой работы не было, и Додя вязала вещи по заказам и для фронта – в основном, специальные перчатки с двумя пальцами (большим и указательным).

В декабре 42-го года я решил съездить на пару дней в Солигалич повидаться с семьёй, и, оформив соответствующие документы, разными путями добрался до Вологды, откуда поездом поехал до станции Галич.

В Вологде я попал на поезд, который шел из блокадного Ленинграда. Вагон, в котором я ехал, как и весь состав, был товарным, и в вагоне находились блокадники, пережившие голод в Ленинграде. Когда состав остановился в Вологде, некоторые выходили на платформу подышать свежим воздухом и тут же падали и умирали – это я лично видел. Их тут же убирали. Это воспринималось, как обычное дело. На станции даже была организована специальная группа, убиравшая умерших на платформе. В моем вагоне были женщины и дети, голодавшие в Ленинграде, и, конечно, кусок хлеба, который у меня был в рюкзаке, я им тут же отдал; они сразу его поделили.

Приехав в Галич, я стал искать возможность добраться до Солигалича. Расстояние от Галича до Солигалича – 90 км. Расспросил тут же на вокзале людей о том, как можно добраться до Солигалича, мне разъяснили, что неподалеку находится базар, куда приезжают крестьяне из ближайших местностей.

Я нашёл одного старичка, который на лошади, запряженной в сани, собирался ехать по дороге, неподалеку от Солигалича. Он взял меня с условием, что часть дороги надо будет идти пешочком. Я, конечно, был рад и этому. Последний отрезок пути от санной дороги до Солигалича – мне пришлось идти через лес. Поздний вечер, темно и сзади какое-то время светились глаза волков. Было жутковато. Но до своих я добрался.

Доде было очень тяжело в чужом доме с двумя маленькими детьми, к тому же ощущалась нехватка продуктов. Поэтому, посоветовавшись, мы с Додей решили, что если будет возможность выхлопотать документы у моего начальства на приезд семьи ко мне, то надо будет Доде с детьми преодолеть трудности проезда из Солигалича в Казань.

После дня пребывания с семьей мне надо было срочно ехать обратно в свою часть тем же путем. Нашелся крестьянин, который ехал на своей лошадке из Солигалича в Галич. Он согласился меня подвезти.

Вернувшись после муторного путешествия в Казань, я, не откладывая в долгий ящик, обратился к руководству с просьбой оформить как можно скорее необходимые документы для беспрепятственного приезда семьи ко мне. Примерно через неделю документы были оформлены должным образом. Не помню, каким путем документы в конверте со штемпелем НКВД я отправил в Солигалич, и вскоре Додя их получила. Через некоторое время, мне думается, что это было весной, когда уже была навигация по Волге, я получаю телеграмму от Доди, в которой она извещает меня, что такого-то числа она выезжает из Солигалича и полагает, что такого-то числа будет в Казани, и просит меня встретить их. На железнодорожном вокзале в Казани, конечно, я думал.

Я отпросился на несколько дней для встречи семьи и чтобы как-то устроить ее во временном жилье.

В назначенный день, согласно полученной от Доди телеграмме, я выехал из Федоровки на служебной автомашине в Казань. Но я не знал не только вагон, но и откуда и в какое время прибывает поезд. Я встретил несколько поездов и вечером к моему большому огорчению, измученный, голодный, ни с чем вернулся в свою Контору, где решил поесть в столовой.

Входя в столовую, в самых дверях я столкнулся с Додей, выходящей из столовой с едой в руках. То, что я не встречал их на пристани, куда они прибыли из Ярославля пароходом (о чем я даже не мог подумать), доставило Доде много волнений. Но она не растерялась и обратилась в мою Контору (все необходимые данные о Конторе были на посланных ей документах). Там ее приветливо встретили, когда она представилась, что она – жена Головея. Первым делом предложили ей пройти в столовую, что она и сделала, оставив детей с тюками на улице. Конечно, мы пошли сразу к ребятам, которые терпеливо сидели у забора около входа в Контору. Благо рабочий день кончился, мне предоставили просторный кабинет, с большими столами посредине, где мы и разместились с вещами, узлами, которые Додя везла из Солигалича, и расположились спать на конторских столах. Назавтра нам предоставили автомашину и довезли до Федоровки.

Я до сих пор восхищаюсь, не побоюсь сказать, подвигом Доди – как она добиралась из Солигалича до Казани: с пятилетней Томой и 3-летним Эдиком, с вещами, которые необходимы были детям в дороге и на новом месте жительства.

Выехали они из Солигалича в Галич на открытой бортовой машине в проливной дождь, в кузове сидели на своих котомках. Из Галича на поезде они доехали до Ярославля, а потом на пароходе вниз по Волге до Казани. На одной из стоянок на пристани можно было пообедать в столовой. И Додя с детьми, оставив, естественно, вещи на пароходе, пошла в столовую. Когда они сидели там за столом, пили компот, мимо проплыл их пароход. Потом шутили: «Прообедали пароход». Доде удалось договориться, и на машине их подбросили до следующей пристани. Они даже опередили свой пароход.

Сильное впечатление на Додю и даже 5-летнюю Тамару произвели пароходы и пароходики, которые плыли вверх по течению им навстречу, из Сталинграда. Все было забито ранеными, руки, ноги, головы которых в бинтах, часто красных от крови. Это был разгар Сталинградской битвы.

Официально я жил в Федоровке, но фактически там только ночевал. Большой деревянный дом принадлежал мужу и жене татарам, у которых было свое хозяйство: огород, 2 козлика, куры. Когда началась война, мужа мобилизовали в армию. В доме была одна комната, где располагались хозяйка, козлики, я. Когда приехала Додя с ребятами, стало тесновато. Но мы так прожили лето, осень и почти всю зиму. На исходе зимы я стал искать другое помещение. Нашел пустовавшую в служебном здании комнату с русской печкой, где мы и разместились примерно на 2 месяца. Вообще, проблем с поиском жилья не было, потому что во всех населенных пунктах, лежащих вдоль строящейся железной дороги, жители обязаны были предоставлять помещения (комнаты или части комнат) строителям.

Железную дорогу Казань – Сталинград построили в неимоверно короткие сроки. И она сыграла немалую роль в полном разгроме гитлеровцев в Сталинграде. В связи с окончанием строительства дороги линейный инженерный состав из промежуточных населенных пунктов перевели в г. Свияжск.

В Свияжске я подобрал удобное для нашей семьи помещение, состоявшее из двух проходных комнат, где мы удобно расположились.

В Свияжске же у нас случилась большая неприятность. Додя вынуждена была сделать аборт, подпольный, конечно. Получилось неудачно, внесли инфекцию, было сильное кровотечение, «заражение крови», как тогда говорили. Несколько дней она лежала в больнице, по счастью, закончилось благополучно.

Как раз в это время (начало лета 1943 г.) формировался железнодорожный пассажирский состав для отправки руководства ГУЖДС на Дальний Восток, где начиналось в соответствии с решением Государственного Комитета Обороны от 21 мая 1943 года сооружение 475 км железной дороги от Комсомольска до Совгавани (город на берегу Татарского пролива).

Строительство этой железной дороги было вызвано подготовкой к активизации войны с Японией, чтобы отвлечь часть вооруженных сил Японии от военных действий на Тихом океане против США и Англии. Для этого предполагалась переброска значительного контингента наших войск через Совгавань на остров Сахалин. Существующая железная дорога заканчивалась в Комсомольске, от которого до Совгавани было почти 500 км.

Трасса железной дороги Комсомольск-Совгавань была запроектирована задолго до нападения немцев на Советский Союз. Этот участок включал в себя кроме полотна железной дороги 342 моста, 3 протяженных тоннеля, паромную переправу через Амур, ширина которого в районе Комсомольска превышала 1 км.

В первый состав ГУЖДС, отправившийся с Поволжья на Дальний Восток, мы не попали из-за болезни Доди. Через 2 недели был сформирован второй состав для перевозки оставшихся строителей и, главным образом, мобилизованных немцев Поволжья, ставших заключенными.В единственном пассажирском купейном вагоне, кроме нас, ехала семья еще одного инженера. Поезд тащил паровозик небольшой мощности, он шел очень медленно, на крупных станциях подолгу стоял.

Благодаря этому, была возможность покупать необходимые продукты, хлеб, хотя нам и выдали продукты и хлеб на 55 дней с 01.07 по 25.08. Можно было даже прогуливаться с детьми вдоль состава. Мы постепенно возвращались в жизнь без войны. Наконец, в разгар лета, 16 августа, в мой день рождения, мы прибыли в Комсомольск.

По прибытии всех, приехавших этим поездом, в тот же день перебросили на правый берег Амура, причем немцев поместили на крупную баржу и катером отвезли в заранее приготовленные бараки с заключенными; нас же, работников НКВД, специальным катером отвезли в поселок Пивань.

Я уже был назначен заместителем начальника пристани «Пивань».

До начала строительства железной дороги на правом берегу Амура уже были лагеря для заключенных, но для столь масштабного строительства их было недостаточно. Поэтому срочно в Пивань шли эшелоны с заключенными, которые, прибыв на место, сами себе строили бараки. Условия их жизни и работы были ужасающие.

Поселок Пивань стал местом начала строительства железной дороги. Из Комсомольска водным путем через Амур завозилось все необходимое и для строительства и для проживающих на правом берегу Амура людей. Пристань оборудовалась одновременно и как пассажирская и как товарная для привозимых материалов и оборудования.

Для руководящего состава пристани (естественно, и для меня лично) нагрузка была солидная, но я должен отметить, что с обслуживающими пристань работниками, среди которых было много специалистов-заключенных, я нашел общий язык и работал так, как требовали условия обустройства и обслуживания пристани.

Когда мы приехали в Пивань, нам уже было приготовлено жилье и нас заботливо отвезли с берега к отдельному деревянному домику, состоявшему из большой комнаты, прихожей, кладовки и туалета. Мы стали обживаться на новом месте. Зная, что железная дорога, вернее, ее строительство, потребует много времени, мы с Додей начали готовиться к зиме, так как помещение, в котором мы расположились, было летним, не было даже отопительной печи. Мне пришлось осваивать печное дело.

С помощью работников пристани (местных жителей) я достал нужное количество кирпичей, песок, глину, необходимые инструмент и материалы (плиту, дверцы, задвижки и т.п.) и в свободное от работы время начал складывать (строить) посреди комнаты отопительную печь с плитой, с дымоходом и прочим. К началу холодов мы смогли уже отапливать комнату и готовить пищу прямо у себя в жилье, а не бегать в общественную столовую. Так мы жили до окончания судоходства по Амуру.

По окончании навигации меня перевели в центр Пивани и назначили начальником электромеханической части (ЭМЧ) 1-го отделения Нижамурлага, Управления строительства 500 НКВД, которое уже занималось укладкой путей от Пивани до Совгавани.

Управление строительства 500 НКВД осуществляло все руководство строительством железной дороги. Это была крупнейшая организация, которой в 1943-45 гг. подчинялись все сферы деятельности в громадном по площади регионе.

Это управление было основано еще с началом строительства города Комсомольска на левом берегу Амура (в 1932 году). Строила Комсомольск, в основном, молодежь, добровольно приезжавшая из Западных районов СССР. В Комсомольске строились судостроительные, машиностроительные, металлургические и другие крупные промышленные предприятия. Он развивался как современный промышленный и культурный центр.

В целом, нам с Додей город нравился, тем не менее, хотелось, чтобы кончилась война, наступил мир и чтобы как можно скорее нам вернуться в Ленинград.

Довольно часто по делам службы мне приходилось из Пивани ездить в Комсомольск. Каждый раз при этом надо было переправляться через Амур. Летом – на катерке, который ходил довольно регулярно, за исключением штормовых дней. Зимой, как только устанавливался ледостав (с ноября по апрель) на льду делали накатанную дорогу, по которой в Пивань вереницей шли нагруженные машины, оборудовали даже освещение на вмороженных в лед столбах. Но часто дорогу заметало. Так что сообщение между Комсомольском и Пиванью было не особенно надежным ни летом, ни зимой.

Паромная переправа, предусмотренная проектом строительства железной дороги, была организована только в начале августа 1945 г., зимой уже на лед клали рельсы и поезда сразу переходили на построенный участок трассы до Совгавани.

Строительство дороги велось ускоренными темпами, круглые сутки при прожекторном освещении. Условия строительства были очень тяжелые: скальный, местами болотистый грунт, непроходимая тайга, зимой – сильные морозы и шквалистые ветры, летом – удушливая жара и гнус. Все было гораздо сложнее, чем при строительстве дороги от Казани до Ульяновска. Однако, несмотря на все трудности, зимой 1944/45 гг. вовсю велась укладка железнодорожных путей и 15 июля 1945 г. по новой дороге прошел первый поезд.

В Совгавань пошли составы с вооружением, войсками, в том числе десантными, для проведения операций по освобождению от японских войск Южного Сахалина и Курильских островов. Параллельно с эксплуатацией дороги продолжались строительные работы. Они завершились 31 декабря 1946 г., когда железную дорогу сдали в постоянную эксплуатацию.

Почти 2 года мы прожили в центре Пивани: в утеплённом бараке была как бы отдельная квартирка – свой вход, тамбур, комната с двумя окнами, кухонька, туалет.

В Пивани было много рыбы. Ловили в Амуре и его широченной пойме круглый год, а особенно осенью, в путину, когда кета поднималась вверх по реке и «расползалась» по многочисленным протокам. Кета длиной чуть не в метр была нашим первым гастрономическим впечатлением: когда мы только переправились через Амур, не успели ещё расположиться в доме, а нам принесли эту розовую рыбину.

Зимой 1944/45 г. подспорьем было американское молоко в виде замороженных дисков диаметром 30 см и 4-5 см толщиной. А вообще за продуктами время от времени приходилось в выходной день добираться через Амур на рынок в Комсомольск.

Однажды там Додя купила живую молоденькую чёрную курочку, зимой она жила у нас в комнате и несла яйца. Кормила её Додя овсом, который ей давал один заключенный, работавший в расположенной неподалёку конюшне. Весной курочку выпустили на улицу, вначале привязывали за лапку к крыльцу, чтобы она не потерялась; потом она привыкла к дому, и привязывать перестали. Но однажды вечером она не вернулась – видимо, её поймали и съели заключённые.

В Пивани в сентябре 1944 года Тома в 7 лет пошла в школу, которая находилась на расстоянии примерно 4 км от места, где мы жили. Хотя и были некоторые опасения, что возможны побеги заключённых, но в целом всё было спокойно, нас хорошо знали. Поэтому мы с Додей решили, что не стоит ей терять год. Тем более, что довольно часто, особенно по утрам, бывал попутный транспорт: автомашины, телеги. Зимой, в сильные морозы, всех школьников из Пивани возили в школу в розвальнях, под тулупами. Весной и осенью после уроков Тома частенько ходила пешком вдоль одноколейки.

В Пивани была очень хорошая поликлиника, где работали прекрасные врачи – высланные из Ленинграда. Там Доде так сделали зубные протезы, что впоследствии не было необходимости их менять.

В 1944 году Эдичек заболел эпилепсией. Для нас это был ужасный удар. Врачи дали нам неутешительный прогноз. Мы с Додей очень долго думали, колебались, но в конце концов решили, если получится, пусть у нас будет ещё ребёнок. И летом 1945 г., уже в г. Комсомольске, родился Толик.

Высказывали два предположения о причинах болезни Эдика: испуг, который был во время бомбёжки поезда, когда ехали в эвакуацию, и наследственность. Додя перебрала всех своих родственников, ни у одного в роду не было эпилепсии. Про моих родных как-то не думали. И только после войны мы узнали, что сын Ошера, Марик, почти ровесник Эдика, тоже болен эпилепсией. Он погиб в детстве (утонул, когда ловил рыбу).

В декабре 1945 г. мы получили письмо от брата Доди – Сергея, в котором он сообщил, что в марте уже в освобождённой от немцев Сиверской умер отец её – Александр Павлович. Мы с Додей, конечно, в полном трауре, решили, что с тех пор будем именовать нашего Эдуарда Аликом и, если будет возможность, то, вернувшись домой, в Ленинград, официально это оформим. К сожалению, официально переименовать Эдуарда в Александра нам не удалось.

В апреле 1945 года меня перевели в Комсомольск в само Управление строительства 500 по требованию начальника электромеханического отдела (ЭМО) Управления, случайно узнавшего, что я, бывший его помощник, на строительстве дороги Казань-Ульяновск, нахожусь в Пивани. Я был назначен старшим инженером ЭМО.

В Комсомольске нам предоставили удобную комнату в частном доме, расположенном поблизости от Управления. Хозяева к нам хорошо относились; они были в своё время раскулачены и вывезены из глубинки России, но не растерялись, в Комсомольске-на-Амуре построили себе дом и основательно устроились, так как соседи вокруг них были такие же выселенцы и, находясь в одинаковом положении, помогали друг другу обустраиваться.

В Комсомольске 25-го июня появился у нас Анатолий, всё прошло нормально, соседи жили дружно и нам хорошо по-доброму помогли.

В мае 1945 года, с объявлением окончания войны с Германией, я начал хлопотать о том, чтобы меня перевели в Ленинград, мотивируя это тем, что мне надо отвезти семью, в которой есть хронически больной ребёнок (Алик), и сам я до начала войны работал в Ленинграде. К сожалению, несколько запросов моего начальства положительных результатов не дали; в результате я лично от себя написал подробное письмо начальнику ГУЖДС, в котором описал своё семейное положение и то, что в Управление 500 в Комсомольск я был направлен только для строительства железной дороги от Пивани до Совгавани. В результате настойчивых усилий была получена телеграмма на имя начальника Управления 500 о возможности откомандирования инженера Головея С.М. в Княжпогост (железнодорожная станция в Республике Коми) с заездом в Ленинград.

На период с 6 марта по 4 апреля 1946 года мне предоставили отпуск (за 1945 год) с использованием его в Ленинграде. И мы поездом отправились в Ленинград с пересадками в Хабаровске и Москве.

Из Комсомольска мы выехали без особых трудов, в купейном вагоне на своих местах. В Хабаровске нам долго пришлось ждать на вокзале. Додя разместилась в комнате матери и ребёнка. Когда же подали поезд Хабаровск–Москва, тут-то мы намучились, было очень много народу, и лезли в вагоны, кто как мог. Мне также пришлось с восьмимесячным Толиком на руках и ещё с тюком вещей в давке влезть в вагон. В плацкартном вагоне мне удалось занять две нижних полки: на одну я положил тюк, а на другую Толичка и пошёл помогать садиться в вагон Доде с Аликом и Томой и остальными вещами. А вещей у нас было немало: кроме одежды на всех, постельных принадлежностей, надо было взять продукты на дорогу. Правда, кое-что из продуктов можно было купить на больших станциях – Иркутск, Чита, Свердловск (ныне Екатеринбург), где поезд стоял подолгу. Но особенно рассчитывать на это было нельзя, тем более что мы были с детьми.

После 10 дней пути прибыли в Москву. В Ленинград мы не спешили, т.к. мне необходимо было обратиться в ГУЖДС и добиться, чтобы мне заменили командировку в Княжпогост на работу в какой-либо организации ГУЖДС или в Главгидрострое, где я работал до войны, либо вообще уволили из НКВД.

Додя с детьми разместилась на вокзале в комнате матери и ребёнка, а я побежал в ГУЖДС, но в этот день я даже в здание не попал. Пришлось ночевать у Додиной родственницы – тёти Веры (родной сестры мамы Доди). Мы думали, что я её только навещу. Она встретила меня так приветливо, по-родственному, предложила переночевать, так как я пришёл к ней вечером. Она жила на первом этаже в старинном деревянном двухэтажном домике на Арбате. С ней жил юноша – сын Олег. Она накормила меня домашним ужином, весь вечер мы, конечно, проболтали, я всё рассказал ей о нашей жизни, а утром, после завтрака, я поехал ГУЛЖДС, а она – на вокзал повидаться с Додей и ребятами.

К сожалению, в Москве добиться мне не удалось ничего, и дня через три мы поехали в Ленинград.

Рано утром 20 марта прибыли на Московский вокзал, вышли из вагона; тихо, небольшой лёгкий снежок. Не знаем, куда дальше деваться. Было известно, что наша комната на Международном проспекте заселена блокадниками. Недалеко от вокзала, на улице Марата, жила тётя Люба – мачеха Марии, ближайшей подруги Доди ещё из Солигалича. Додя побежала на Марата просить тётю Любу хотя бы на сутки-двое остановиться у неё – не на улице же с тремя детьми остаться. Тётя Люба очень доброжелательно потеснилась. Она жила в одной комнате с дочерью и двумя внуками 10-12 лет. Додя с ребятами разместилась кое-как, а я побежал искать брата Доди Николая, о месте работы которого рассказала тётя Люба.

Нашёл я Николая недалеко от ул. Марата, в одном из ремонтируемых на Невском проспекте домов. Встретились, как говорится, любовно, он отпросился с работы и пошли, конечно, на Марата.

Для Николая наш приезд был неожиданным. Как он рассказал, он и Сергей, узнав, что мы во время войны оказались в Комсомольске-на-Амуре и что родился у нас там Толик (об этом Додя летом 1945 г. написала отцу, не зная, что он умер), подумали, что мы там уже обосновались капитально и в Ленинград не вернёмся. И поэтому, когда умер отец, они скрыли, что у них есть сестра, и оформили наследство в Сиверской на двоих. Сергей женился незадолго до окончания войны и после смерти отца поселился на Сиверской. Николай тоже там прописан. Однако живёт он в Ленинграде, со своей приятельницей. Ехать нам в Сиверскую и жить там в одной отапливаемой комнате с Сергеем и его женой Николай не советовал.

Вместо этого он предложил пожить в квартире его приятельницы, где было несколько комнат, а жили они всего вдвоём. Приятельница Николая во время войны была управдомом, она поселилась в опустевшей шикарной квартире, в бельэтаже дома на Мойке, 81. Нас она устроила в одной из своих комнат. Так мы получили кров до тёплых дней, когда можно будет уехать на Сиверскую, чего мы ждали с большим нетерпением. На будущее подруга Николая пообещала договориться с нынешним управдомом, чтобы он нам в дровяном подвале выделил помещение, которое можно будет превратить в жильё.

Таким образом, пока, временно, вопрос с жильём можно было отложить. Мне необходимо было срочно решать вопрос с трудоустройством в Ленинграде.

Буквально на второй день я разыскал Ленинградскую контору Желдорпроект МВД (15.03.46 г. НКВД было переименовано в МВД – Министерство внутренних дел). В этой организации у меня были знакомые проектировщики, с которыми я много сталкивался на строительстве железной дороги Пивань-Совгавань. Ефимов С.А. и Белодуб Р.С. вместе со мной пошли к начальству просить хлопотать перед Главжелдорпроектом, который находился в Москве, о переводе меня в Ленжелдорпроект. В этот же день в Москву была отправлена телеграмма.

Два дня прошло, ответа не было, хотя телеграмма была написана не только с просительным уклоном, но и было подчёркнуто, что Ленжелдорпроект меня хорошо знает, что работа моя на строительстве дорог осуществлялась в тесном успешном контакте с проектировщиками и т.п.

И на третий день ответа не последовало, я не выдержал: послал на имя начальника Главжелдорпроекта срочную телеграмму, что семью, в которой трое малолетних детей, я не могу бросить в таком положении, в котором она находится сейчас, и срочно прошу ответить на телеграмму начальника Ленжелдорпроекта.

На следующий день пришёл ответ «не возражаю». После этого отдел кадров Ленжелдорпроекта забирает у меня командировку в Княжпогост и оформляет меня ст. инженером электромеханического отдела Ленжелдорпроекта.

По совету начальника отдела кадров я обратился в райвоенкомат, предъявил документы об участии в военно-полевом строительстве в прифронтовой полосе, и мне выдали удостоверение участника Великой Отечественной войны и вручили медаль «За Победу над Германией».

По вечерам я начал заниматься семейными делами, прежде всего это касалось приведения отведённого нам помещения подвала в жилое. Требовалась уборка остатков дров, очистка стен, пола и потолка, ремонт входных дверей. Главным и наиболее трудоёмким была установка печки – обогревателя-щита и плиты. За это пришлось мне взяться лично, никого к помощи привлечь, к сожалению, не удалось, так как время было такое, что очень много семей возвращалось из эвакуации, из оккупации, и многие остались без жилья вследствие большого количества разрушений, и все, конечно, занимались собою.

Устройство отопления подвала я решил организовать так же, как делал это в Пивани. Но если в Пивани со стройматериалами было проще, то здесь значительно сложнее, так как кирпич и глину надо было собирать из разрушенных в результате попадания снарядов зданий, которые в то время хотя и были бесхозными, но лучше было делать в ночное время, при отсутствии любопытных. Воду пришлось таскать вёдрами из Мойки, ну а добыть плиту, задвижки, железные трубы для отвода дыма мне помогли в жилищной конторе.

Хорошо ещё, что нам вернули кое-какую нашу довоенную мебель – шкаф, оттоманку, стол и стулья, буфетик, который я сам сделал до войны. Между прочим, этот буфетик очень долго служил нам, не только в подвале, но и на Фонтанке, а потом – на даче. Никакие другие вещи (постели, посуду, одежду и т.д.) мы не получили обратно.

Когда Додя уезжала в эвакуацию, мы оставили Борису маленький сундучок (я его сделал сам, когда работал у столяра в Турове и с ним я приехал в Ленинград) с кое-какими вещами (пара льняных простыней, кружевное покрывало на кровать, кое-что из Додиных вещей еще из Солигалича и т.п.) Сундучок у Бориса сохранился и мы обрели свои реликвии.

Пока я хлопотал о своём трудоустройстве и жилье, Додя не сидела без дела. Буквально на второй или третий день переезда на Мойку Толик заболел воспалением лёгких, сильно простудившись, и поэтому Додя возилась с врачами, медсестрой, которая каждый день делала Толичку уколы до тех пор, пока он не поправился. На Доде лежала очень большая нагрузка, хотя я и старался помочь.

Как только Толик поправился и на улице стало теплее, Додя занялась Сиверской. Сначала она съездила туда и с помощью Николая стала судиться и требовать, чтобы её включили как наследницу при разделе дачи. Это отняло немало времени, так как Сергей вёл себя совсем не доброжелательно.

Но после нескольких судов и, конечно, не без адвокатов, Доде присудили 1/3 дачи. Впоследствии Додя купила 1/3 дома (часть Николая) и заимела 2/3 дома и участка, но это потом, через несколько лет, а пока, как стало тепло, Додя с ребятами поехала (не без моей помощи) на дачу и поселилась в хибаре.

С Сиверской ей часто приходилось уезжать в Гатчину по судебным делам и в Ленинград за продуктами. Годовалый Толик, семилетний Алик оставались на попечении девятилетней Томы. Они были послушные, спокойные, и всё обходилось без эксцессов.

Оставшись в городе, я всю свою энергию в нерабочее время направил на благоустройство подвала. Кроме печки, надо было побелить потолок и оклеить газетами стены, подремонтировать дощатый пол, сделать электропроводку. Необходимо было смастерить кое-что из мебели. И, наконец, в декабре я перетащил всех в город.

Подвал, в котором я поселил семью, представлял собой уже комнату площадью около 20 кв.м, Недалеко от входной двери стояла большая печка: плита, щит для обогрева помещения. Стены были влажные, поэтому имеющаяся у нас мебель была отодвинута от стен. В подвал вела лестница с 8 ступеньками, это был общий вход на 2 "квартиры". Вход в нашу комнату-квартиру предварял маленький тамбур, по сути – расстояние между двумя дверьми. Водопровод и туалет размещались между квартирами. Одно окно, которое было в нашей комнате, находилось около лестницы; 2/3 его высоты были ниже уровня земли. Конечно, по подвалу бегали крысы. Но мы были рады этому жилью. И, учитывая, что оно временное, терпеливо ждали изменений. А они произошли только через два года.

Хлопоты по нашему довоенному жилью, которое было занято несмотря на бронь, стали главными. Пришлось судиться, решение суда было: обязать Горжилотдел предоставить взамен занятой другую площадь. К сожалению, райжилотдел сразу комнату дать не смог, и поэтому нас поставили на очередь для получения жилья по решению суда.

Чуть освободившись от домашних дел, я в конце 1946 года вынужден был поехать в командировку на Дальний Восток по вопросам проектирования БАМа (Байкало-Амурской магистрали). Дело-то в том, что во время войны занимались только конечным куском БАМа (Пивань – Совгавань), а постройку всей магистрали от Байкала до Амура начали ещё до войны. Но на время войны её вынуждены были прекратить. Теперь, когда война кончилась, стало возможным продолжить строительство всей магистрали.

Весь проект БАМа был выполнен Ленжелдорпроектом ещё в 30-е годы. Естественно, всякое строительство по ранее составленному проекту вызывает у строителей массу вопросов, поэтому при любом крупном строительстве появляется необходимость в присутствии представителя проектной организации, выполнившей проект. По разделу энергетики руководство Ленжелдорпроекта нашло нужным командировать в Комсомольск меня. Я пробыл в командировке месяца два и, уладив все возникшие у строителей вопросы, вернулся в Ленинград.

В Ленинграде продолжал решать жилищный вопрос: стал ходить в райжилуправление, горжилуправление, просил ускорить решение постановления суда о предоставлении семье жилплощади вместо занятой. Случайно повезло, что сестра одного моего сотрудника работала во Фрунзенском райжилотделе. Зная о моих жилищных проблемах, она подсказала, что в доме на Фонтанке, 110, есть одна комната в многокомнатной квартире, в которой жившую там женщину только что по какому-то греху судили и посадили в тюрьму на 2 года, а про комнату её ничего в приговоре суда не сказано. Я стал просить у начальника жилищной конторы отдать нам эту комнату. И через райжилуправление я получил ордер. Таким образом, осенью 1948 года мы поселились в коммунальной квартире в комнате площадью 20 кв. м на третьем этаже дома № 110 по набережной Фонтанки (угол Международного проспекта).

Это была одна из 20 комнат в так называемой «квартире коридорного типа» – в длинный коридор выходили пронумерованные двери из комнат. Вход в коридор был с лестничной площадки через широкие застеклённые незапирающиеся двери. Одна из комнат была оборудована под кухню, там стояли 5 газовых плит, большой общий сколоченный из досок стол, длинная раковина с тремя кранами, естественно, с холодной водой (о горячей тогда и не мечтали). В противоположных концах коридора были устроены два туалета. В каждой комнате стояла круглая печка, дрова для которой держали в сарайчиках во дворе. Каждую осень приходилось возобновлять запас дров: покупать и пилить, колоть, складывать. Мы всегда это делали вдвоём с Додей.

Семей, живших в «квартире», было столько же, сколько комнат, причём семьи, как правило, из 3-4 человек – в основном женщины, дети. По сравнению с подвалом мы попали как в рай. Комната была сухая, тёплая. Окно выходило во двор, не «колодец», и вечерами появлялось солнце.

Несмотря на очень пёстрый состав жителей этой «квартиры», скандалов, громких ссор между соседями не было. Надо сказать, что пьянчуг, типа БОМЖей – тоже не было. Хозяйки сотрудничали в кулинарии, делились рецептами пирогов, тортов и др., помогали друг другу при подготовке к праздничным застольям. Очень многие из наших соседок, как и Додя, шили, вышивали, вязали, и здесь тоже была развита взаимопомощь.

Когда стали продавать телевизоры, я купил не самый маленький (КВН - экран размером с открытку), а большой (Т2 - экран размером с тетрадный лист). Вечерами соседи со своими стульями собирались в нашей комнате.

Я много ездил в длительные командировки, не отказывался от них, в частности, и из-за командировочных выплат, которые были существенной добавкой к нашему бюджету. Мы жили очень расчётливо, деньги приходилось постоянно экономить. Додя обшивала, обвязывала всех нас. Она шила всё, начиная с нижнего белья и заканчивая зимними пальто для детей. Я носил железнодорожную форму: чёрный китель и брюки, шинель и фуражку. Эмблема железнодорожных войск была – два скрещенных молотка на белых алюминиевых пуговицах и на кокарде. И дети, и Додя были одеты прилично, в комнате было чисто, уютно и, как тогда было модно, много вышивок, салфеток, салфеточек, дорожек и т.п.

При покупке продуктов нас выручала близость Сенного рынка, где можно было купить продукты дешевле, чем в магазинах. Каждое утро прямо в квартиру «молочницы» в больших бидонах приносили свежее молоко. Эти женщины жили вблизи Ленинграда, держали коров, и им было удобнее продать молоко покупателям дома, а не на рынке.

Несмотря на множество домашних дел: покупка продуктов, приготовление еды, стирка всех вещей, топка печки, а также еженедельное хождение в неблизкую баню на Фонарный переулок с тремя детьми – у Доди всё спорилось в руках, и она сама всегда была улыбчивой, приветливой и очень красивой.

На лето Додя с детьми выезжала на дачу, в Сиверскую. В «большом доме» за нами числились 3 комнаты на втором этаже и комната-кухня внизу. Мы их сдавали дачникам, а сами жили в хибаре. Многие дачники приезжали к нам по несколько лет подряд. С ними устанавливались хорошие добрые взаимоотношения. После дачного сезона встречались в городе, бывали в гостях и у них, и они у нас. Особенно дружеские взаимоотношения сложились с Натальей Ивановной, которая стала ближайшей подругой Доди на последующие почти 30 лет, до самой, довольно ранней, смерти Натальи Ивановны.

Третью часть дома, которую по наследству выделили Сергею, он вскоре продал чужим людям, хотя и с нашего согласия, но мы не в состоянии были её купить за ту сумму денег, которую он просил. Потом мы очень жалели – в частности, потому, что в эту часть дома, как и в остальные, при строительстве было вложено много моего труда.

Додя поддерживала постоянные многолетние отношения ещё с одной нашей бывшей дачницей – Марией Дмитриевной, а после её смерти (она была на несколько лет старше Доди) – с её дочерью Соней, которая 7-10-летней девочкой жила у нас на даче. Соня уже со своей дочерью приходила на похороны Доди.

Итак, всё лето мы проводили в хибаре. Когда мы въехали туда в 1946 году – это был сруб, помещение 2х3 м, с одним застеклённым окном и входом прямо с улицы; ещё был пол, потолок и крыша. Отец Доди держал в ней кур. Додя отскоблила и вымыла стены, оштукатурила и оклеила их газетами. Я, используя опыт Пивани, сложил печь с новой плитой и хорошим обогревателем (щитом), пристроил небольшой тамбур. Поэтому в 1946 году Доде с детьми удалось дотянуть в хибаре до декабря, когда можно было перебраться в наше городское жилище в подвале.

Постепенно из года в год я достраивал, перестраивал хибару, пока она не превратилась в уютный и удобный, по нашим воззрениям, домик. Кроме хибары я постоянно что-то строил, достраивал в «большом доме»: веранду одну, другую, крыльцо, перетаскивал лестницу на второй этаж, строил и перестраивал сараи, туалеты – в общем, дел хватало на все выходные дни и отпуска. Когда подрос Толичек, он мне много помогал.

На даче было плохо с водой, Доде приходилось таскать воду вёдрами на коромысле из довольно далёкого колодца.

Поэтому мы решили вырыть колодец на своём участке, конечно, своими силами. Намучились все, но до конца докопали и поставили деревянный сруб. Вода в колодце была не очень чистая, однако для хозяйственных нужд и полива огорода вполне подходила. К сожалению, потом колодец заилился, вода не поступала, и его пришлось засыпать.

Додя усиленно занималась садом и огородом. У Александра Павловича было посажено много яблонь, он сажал их молодыми, но за прошедшее время (больше 10 лет) они разрослись, стали большими деревьями. Додя постоянно совершенствовала сад, и мы с ней неоднократно перетаскивали с места на место высокие уже яблони. Не было случая, чтобы дерево не прижилось. Додя насажала слив, много кустов чёрной и красной смородины, крыжовника, малины. Поэтому каждую зиму у нас было разнообразное варенье и компоты. До середины зимы мы были также обеспечены своими овощами. Додя любила экспериментировать, поэтому каждый год в ассортименте появлялось что-то новое.

В Желдорпроекте желающим давали участки земли (3 сотки) под огород, совсем близко от города, в Ропше. Мы с Додей взяли участок и выращивали там картошку в течение 3-4 лет.

В марте 1947 года параллельно с моей проектной работой в электромеханическом отделе на меня была возложена обязанность контроля за ходом строительства жилого дома, который возводился в Пушкине. Дело в том, что Желдорпроекту была выделена земля для строительства жилого дома, но не в самом городе, а в Пушкине, который административно относится к Ленинграду, но находится на расстоянии 30 км от города, что требовало 30-40 минут езды на поезде. За счёт Желдорпроекта строился небольшой двухэтажный дом, квартир на 12-15. Учитывая моё «строительное» прошлое, меня назначили куратором для решения вопросов, возникающих у подрядчиков по ходу строительства, а также для подписания соответствующих документов. Мне приходилось совмещать две функции, и, хотя частые поездки в Пушкин отвлекали от проектной работы, начальство шло на это, и даже обещало мне квартиру в строящемся доме.

Но я на это не рассчитывал, т.к. нас с Додей не устраивало жить за городом и поездки мои каждый день на работу в город. Кроме того, горжилотдел должен был предоставить мне площадь в городе. Так и вышло, что я получил комнату на Фонтанке дом 110, до окончания строительства дома в Пушкине.

На работе я занимался проектированием энергоснабжения в полном комплексе новых железных дорог. Для решения многих вопросов мне, как самому молодому в электромеханическом отделе, приходилось выезжать в командировки часто и надолго. Другие сотрудники были пожилые, не совсем здоровые, даже инвалиды. Как я уже писал, в конце 1946 – начале 1947 г. я работал в составе Амурской экспедиции начальником группы энергоснабжения. В 1949 году был в длительной командировке в Северодвинске (тогда – город Молотовск), в 1950-51 гг. – в Обской экспедиции, в Салехарде, где было начато строительство новой железной дороги Салехард-Игарка.

С неохотой я вспоминаю быт в длительных командировках, в «медвежьих» углах, в районах с суровым климатом. Особенно много времени я провел в Салехарде. Питание в заводских столовых, всухомятку спровоцировало у меня язву желудка, которую удалось вылечить впоследствии благодаря диетическому питанию, которое обеспечила Додя. Суровую полярную ночь, когда приходилось все вечера сидеть в доме, скрашивали только шахматы и преферанс. Я стоял в стороне от всяких любовных историй (а их было немало в долгих командировках), меня это не интересовало. Я очень скучал по Доде, по моей семье. Из командировок я всегда старался привезти что-нибудь, чего не было в Ленинграде, но было в продаже в других местах. В частности, в Салехарде я покупал только появившиеся штапельные ткани на платья Доде и Томе.

Потом, уже из Риги, я привез фарфоровый столовый сервиз.

В конце сентября 1951 года меня отозвали из Обской экспедиции и срочно направили в Амурскую экспедицию.

Там мне часто приходилось выезжать из Комсомольска в Совгавань. В один из таких выездов я, будучи в Совгавани, поскользнувшись, упал и сломал правую ногу, получив закрытый оскольчатый перелом нижней трети берцовой кости. Пролежал в военном госпитале почти два месяца – с середины декабря 1951 года по 9 февраля 1952 года. Вышел на двух костылях и с помощью сослуживцев, которые меня специально сопровождали, прибыл в Комсомольск на амбулаторное лечение. Спустя неделю я решил ехать домой, т.е. в Ленинград. До Хабаровска меня друзья по работе проводили и посадили на самолёт Хабаровск-Москва. Прямо до Ленинграда тогда самолёты ещё не летали. Путешествие было не без приключений. В пути, в крупных аэропортах, менялись самолёты, приходилось по несколько часов ждать новой посадки (в Иркутске даже всю ночь), а из Свердловска (Екатеринбурга) полетели не в Москву, которая не принимала, а в Казань. И только ночью в 23 часа оказались в аэропорту в Москве. Я предполагал из Москвы в Ленинград доехать поездом, однако оказалось, что через полчаса после нашей посадки вылетал самолёт в Ленинград. Таким образом, глубокой ночью я оказался, как снег на голову, дома. Ребятки спали. Ну а Додя вся в хлопотах умыла, переодела, накормила и спать меня уложила по-домашнему. Я спал до полудня в полной тишине и спокойствии. А когда проснулся, почувствовал себя в семейной обстановке: ребятишки сразу ко мне – радостные, весёлые, обнимали, целовали. В тот же день, спустившись на улицу, я из телефона-автомата позвонил на работу, и вечером приехали навестить меня сослуживцы.

Мне надо было выходить на работу и в то же время продолжать лечить ногу. На моё счастье, рядом с нашим домом, на Фонтанке 106, располагалась поликлиника военно-морского госпиталя, куда я и обратился. Так как ранее я лечился в военном госпитале в Совгавани, меня приняли и назначили ежедневные массажи в удобное для меня время. Но, помимо массажей, необходимо было каждый день делать для ноги тёплые ванночки. Тут уж пришлось потрудиться Доде. Где-то она раздобыла бочонок, грела на кухне воду и носила её вместе с холодной водой в комнату. Трудно было и не всегда удавалось сделать нужную температуру. А я, должен признаться, был не очень терпелив. В общем, Доде доставалось.

Благодаря интенсивному лечению я ходил на работу не с костылём, а с палочкой, а через месяц и без неё.

Карьера моя складывалась в целом удачно: в 1950 г. я получил персональное звание инженер-капитан тяги, что давало при стаже работы свыше 10 лет 15-ти-процентную надбавку к зарплате за выслугу лет. Окончив в 1950 г. двухгодичный Университет марксизма-ленинизма, в 1951 г. был принят в члены ВКП(б). Я был руководителем группы из 12 человек – инженеров и техников. Как обычно, я много активно занимался общественной работой, пару лет был даже председателем месткома Желдорпроекта.

Вследствие моих длительных командировок вся забота о детях, их воспитании, лежала на Додиных плечах. С Томой проблем не было, она хорошо училась, много помогала в семье. Когда я бывал не в командировке, я старался сводить её в Эрмитаж, в театр. В частности, несколько раз мы были в Кировском (Мариинском) театре.

Жилищная проблема в Ленинграде после войны была крайне острая. До середины 50-х годов массового жилищного строительства не было. Надежда на улучшение жилищных условий связывалась только с ведомственным строительством. Небольшой дом, построенный в Пушкине в 1948 году, не мог удовлетворить всех нуждающихся работников Желдорпроекта. Поэтому руководство Желдорпроекта выхлопотало себе ещё участок земли, уже в Ленинграде, на улице Александра Невского (тогда она называлась улица Красной площади). Здесь предусматривался пятиэтажный дом, квартир на 60. Его по ряду причин не достроили к началу 1955 года, когда Ленжелдорпроект слился с Ленгипротрансом. В этом доме я, к сожалению, получил не отдельную квартиру, а две смежные комнаты (16 и 9 кв. метров) в трёхкомнатной квартире на пятом этаже, без лифта. При распределении жилья мне вначале была назначена двухкомнатная квартира на третьем этаже, но я¸ увы, по своей несообразительности не смог в своё время закрепить за собой этот вариант и, упустив момент, вынужден был согласиться на иное.

В середине 50-х годов в железнодорожном проектировании в Ленинграде готовились крупные структурные перемены – слияние Ленжелдорпроекта с Ленгипротрансом. Желдорпроект входил в систему МВД, а именно – в ГУЖДС (Главное управление железнодорожного строительства). Строительство железных дорог в СССР во время войны, да и после из-за нехватки рабочей силы осуществлялось, главным образом, заключёнными. Новые объекты, которые проектировались Желдорпроектом МВД, строились исключительно заключёнными; это в определённой степени ограничивало масштабы строительных работ, которые можно было вести лишь в районах расположения лагерей и, соответственно, в результате ограничивалось использование потенциала Желдорпроекта.

Ленгипротранс Министерства путей сообщения (с 1954 г. – Министерства транспортного строительства) проектировал не только новые железные дороги, но и разрабатывал документацию для перевода действующих дорог на тепловозную и электрическую тягу, а также для внедрения новой техники и автоматики. В марте 1955 года Ленжелдорпроект влился в Ленгипротранс, образовался большой проектно-изыскательский институт, самый крупный по этому профилю в Советском Союзе. По инженерно-техническому потенциалу персонала и по проектно-изыскательским возможностям он не имел себе равных в Советском Союзе. В новом институте в отделе электрификации были созданы две рабочие группы по принципу территориального расположения проектируемых объектов.

В группе, которую возглавлял я, было 16 человек. В связи с масштабностью разрабатываемых Ленгипротрансом объектов, проблемы, стоящие перед энергетиками, стали объёмнее и сложнее по сравнению с теми, что были в Желдорпроекте. Моя группа участвовала в проектировании электрификации ряда крупных комплексных объектов, в частности, участков дорог Акмолинск-Караганда, Няндома-Онега, Нижний Тагил-Соликамск, Ивдель-Обь и других.

В Ленгипротрансе также осуществлялась реконструкция существующих вокзалов. Я, как энергетик, участвовал в электрификации Финляндского вокзала в Ленинграде, вокзалов в Риге, в Софии (столица Болгарии).

За успешную работу в Софии группу сотрудников Ленгипротранса, и меня в том числе, премировали туристической поездкой в Болгарию в 1962 году, что было большой редкостью в те годы.

В дом № 3 на улице Александра Невского мы переехали в самый канун 1956 года. По сравнению с комнатой на Фонтанке изменения жилищных условий были разительные: паровое отопление, коридор, где можно вешать пальто, оставлять уличную обувь, ванная, кухня, где можно держать холодильник, продукты, посуду, есть за своим столом. С соседями (муж, жена и две маленькие девочки) отношения сложились хорошие.

Алик как инвалид стал работать в лечебно-трудовых мастерских (на Тележной улице, не очень далеко от дома) – вязать сетки. Но туда надо было его отводить и приводить обратно, так как случались припадки, пусть и небольшие. Потом эту же работу он стал делать дома. Я оборудовал ему специальное место для работы, и Додя частенько ему помогала. Сетки вязали из хлопчатобумажных ниток, поэтому было очень много пыли. Через некоторое время удалось найти ему другую надомную работу – на фабрике «Ленэмальер» собирать из деталей брошки, браслеты, кулончики и т.п.

Очень много тревог и забот мне доставляло здоровье Алика, поиски врачей, лекарств. Я слышал о хорошем специалисте-психиатре – профессоре Воробьёве. С большим трудом мне удалось пригласить его к нам домой. И эти мои усилия были не напрасны. Порошки, которые он прописал, практически сразу помогли, припадки стали реже и этим рецептом Алик пользовался все годы.

А между тем в двух смежных небольших комнатах чувствовалась теснота. Ребята были уже взрослыми людьми. Тома и Толик располагались в проходной комнате, а я, Додя и Алик – в маленькой. Но, как говорится, в тесноте – да не в обиде.

В целом жизнь становилась спокойнее. Я меньше стал ездить в командировки, особенно в дальние и на длительные сроки. Тома после окончания института работала, Толик учился в Строительном техникуме.

Как работнику МПС, проезд по железной дороге мне и жене, был бесплатным. Поэтому мы с Додей однажды решили съездить на юг, к морю, в бархатный сезон (после окончания нашего дачного, конечно). Мы поехали на Черноморское побережье Кавказа, в Сочи. Провели там пару дней и решили посмотреть также и другие курорты. Поэтому, пробыв 1-2 дня в одном месте, мы переезжали на поезде в другое, и так за 10 дней доехали до Батуми. Мы беспокоились, как там ребята в Ленинграде, как здоровье Алика. Поэтому задерживаться не стали и вернулись домой, нисколько не отдохнув. Я бывал в санаториях Северного Кавказа – в Пятигорске, Кисловодске, но мне хотелось, чтобы Додя тоже повидала мир.

У нас часто в гостях бывал Борис (мой брат) с женой Лидой. Хотя нам с Додей Лида не очень нравилась, так как она любила выпить, но принимали мы их всегда хорошо, хлебосольно. Иногда, правда, я с Борисом ссорился (мы оба горячились по пустякам), какое-то время мы не общались, но потом, как правило, благодаря Доде, мирились и опять часто встречались. Они нередко бывали у нас на даче. Борис умер весной 1968 г. У него был рак. Умирал он тяжело, дома. Лида от нас это скрывала и позвонила только, когда Бориса не стало. Мне до сих пор очень горько, что я не смог с ним проститься.

Благодаря Доде мы постоянно поддерживали связь с семьями двух моих братьев, живших в Минске – Исааком и Ошером. Додя регулярно переписывалась с их жёнами – Цилей и Дасей. Несколько раз они приезжали на всё лето к нам на дачу с детьми: Циля – с Кларой, Дася – с Тамарой, Миррой и Софой.

Додя по-прежнему идеально содержала дом и вела хозяйство, по-прежнему обшивала и обвязывала семью, была прекрасной кулинаркой. Она была необыкновенно трудолюбива. К людям всегда относилась дружелюбно, приветливо, с милой улыбкой. Вообще она была очень скромной, но держалась всегда с достоинством.

В 1963 году Толя закончил строительный техникум с отличием и имел право без экзаменов поступить в ЛИСИ (Ленинградский инженерно-строительный институт). Мы все были абсолютно уверены, что он уже почти студент. Но каково же было удивление, недоумение, когда в списках зачисленных на первый курс его не оказалось. Толе объяснили, что у него не было одного документа – «Направления из техникума в институт». Я побежал к председателю приёмной комиссии, к ректору. Оказалось, по недосмотру секретарши, которая принимала у Толи документы, этого «Направления» в личном деле действительно нет. В тот же день «Направление» принесли, но уже было поздно, так как приём в ВУЗ был завершён. Незачисление в институт означало призыв в армию. Поэтому я поехал в Смольный, в Городской комитет ВКП|б|, попал на приём к секретарю горкома, курирующему высшее образование. Я ему всё подробно рассказал, предъявил все документы. Он сказал, что позвонит ректору ЛИСИ и всё будет в порядке. Однако на следующий день ничего не изменилось. Я опять поехал в Смольный. При мне секретарь горкома позвонил ректору ЛИСИ, очень резко с ним разговаривал: как это его указание не выполняется?! После этого Толю зачислили в институт.

В 1966 году, в мае, вышла замуж Тамара и ушла жить к Марику и Любовь Давыдовне. В следующем году, в сентябре, женился Анатолий. Первое время они с Ларисой жили вместе с нами, но, когда в июне 1968 года родилась Ира, они ушли жить в Купчино, к Ларисиной маме Анастасии Григорьевне, где было свободнее по площади и этажом ниже. Таким образом, мы втроём остались в коммунальной квартире на пятом этаже без лифта. Отношения с соседями стали портиться, начались скандалы, дочери у них выросли и четверо взрослых создавали нам неудобства. К тому же и между собой они не были дружны.

Нам захотелось поменять наши 2 комнаты в коммунальной квартире на отдельную квартиру, пусть даже меньшей площади. Естественно, для этой цели требовалось много хлопот, но в результате мы нашли однокомнатную квартиру в хрущёвском доме ЖСК (жилищно-строительный кооператив) на Витебском проспекте, на втором этаже. Нас троих она устраивала, главное потому, что по соседству в квартире не было посторонних людей. Новая квартира имела одну жилую комнату площадью 17 кв. м, крошечную кухню; прихожей практически не было. Площадь, конечно, мала для троих, но люди свои – я, Додя и Алик – мы жили дружно и радовались, что в местах общего пользования нет посторонних.

Дом на Витебском проспекте, куда мы въехали, был кооперативный, жильцы дружески общались между собой, и через некоторое время и с нами тоже. Особенно я сошёлся с председателем кооператива, которому я пришёлся по духу. Скоро по его инициативе я на общем собрании жильцов был избран председателем жилищной конторы, которая на общественных началах объединяла четыре соседних жилых дома, небольших, тоже хрущёвских пятиэтажек, и я с увлечением работал в свободное от моей основной – производственной – работы время с четырьмя другими членами конторы, избранными вместе со мной. Работу нашей конторы оценивали как хорошую, поэтому на следующих выборах, через год, нас опять выбрали. Так прошло четыре года – с 1972 по 1976.

В 1973 году в нашем кооперативном доме освободилась однокомнатная квартира – такая же, как наша, а так как наша жилая площадь в 17 кв. метров на троих не соответствовала действующим санитарным нормам, то после моих хлопот и помощи председателя кооператива, эту квартирку продали Алику. В результате у нас стало две однокомнатные квартиры на трех человек. В 1976 году мы обменяли их на отдельную двухкомнатную квартиру на улице Фрунзе, в хорошем «сталинском доме» с высокими потолками и всеми удобствами.

Новая квартира была очень удобная: просторные не смежные комнаты, большая кухня, широкий коридор-прихожая, ванная и туалет тоже просторные. Окна комнат выходили на разные стороны, поэтому солнечно было днём и вечером. Мы сразу сделали ремонт и наслаждались своими отличными жилищными условиями.

Мне, как обычно, пришлось потрудиться, чтобы благоустроить квартиру. Где бы мы ни жили – в комнатах, в квартирах – я всегда старался обустроить жильё, делал мебель, причём не только встроенную (шкафы и тумбы, полки), но и отдельно стоящую (письменные столы и столики, тумбочки и т.п.), делал с учётом определённого места, где они должны были стоять.Всегда были проблемы с материалом (доски, рейки, фанера, потом – пластик), так как в продаже не было ничего. Приходилось подгонять, состыковывать то, что удавалось найти. Тем не менее, я старался сделать всё прилично и максимально функционально.

Вот и в новой квартире я сделал встроенный шкаф в комнате, письменный стол, шкаф для верхней одежды, столик под телефон в коридоре, 2 тумбочки, угловой стол на кухне. Единственным недостатком новой квартиры было отсутствие лифта. Первоначально третий этаж казался низким, но с возрастом и при моих болезнях (инфаркт, инсульт) подниматься становилось всё тяжелее.

В Ленгипротрансе поменялось руководство отдела. Отношения с моим непосредственным начальством изменились в худшую сторону, перед моей группой ставили объёмные задачи, которые требовалось выполнить в очень сжатые сроки. Кроме того, у меня была очень большая нагрузка по общественной деятельности. Общественной работой я занимался всегда, и в Желдорпроекте, и в Гипротрансе: много лет был членом и председателем партийного бюро и местного комитета отдела, избирался и членом парткома института и председателем профбюро.

В 70-е годы в СССР на предприятиях появилась новая форма общественной деятельности – народный контроль. Эту работу выполняли выборные органы на разных уровнях – отдела, института. Сотрудники народного контроля должны были оценивать все формы деятельности администрации. Меня выбрали членом головной группы народного контроля Ленгипротранса, и предполагали назначить даже председателем.

Учитывая все эти обстоятельства и то, что здоровье моё ухудшалось (ишемическая болезнь, стенокардия, склероз коронарных сосудов), я решил выйти на пенсию, как только мне исполнилось 60 лет, т.е. 16 августа 1972 года. В институте это было как гром среди ясного неба, хотя сотрудники группы знали о моих намерениях.

Вообще у нас в группе были очень дружеские, доверительные отношения. Со многими женщинами я проработал много лет, с некоторыми – ещё с Желдорпроекта, они хорошо знали мою семью, и мы с Додей тоже знали их семейные дела. И молодые сотрудники, которые приходили после окончания ЛИИЖТа (Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта), тоже вливались в наш коллектив. Одной из первых в институте моя группа получила звание «Коллектив коммунистического труда» и держала его вплоть до моего выхода на пенсию.

После моего ухода из института мы созванивались, были по-прежнему в курсе всех дел. Меня всегда приглашали на праздники, которые устраивали в группе. Я, конечно, в долгу не оставался – приходил со своими миниатюрными пирожками с капустой, которые специально пекла Додя на 20 с лишним человек.

Вообще мне довольно часто приходилось бывать в институте, так как я продолжал оставаться членом группы народного контроля.

Подводя итоги моей деятельности в Ленгипротрансе, я должен отметить, что много раз получал благодарности, премии. Только в трудовой книжке за 1947-1972 годы записаны 27 благодарностей, поощрений и награждений, а в связи с 60-летием я был занесён в Книгу почёта Ленгипротранса.

Уволившись из института, я годик отдохнул, занимался домашними делами, помогал Доде, всё лето провёл на даче. Но осенью следующего, 1973 года, решил, что всё-таки надо ещё поработать и для денег, и для занятости. Надумал пойти на почту, точнее – в Узел связи Московского района. Оформили меня оператором почтовой связи III класса, через месяц класс повысили до II, а через полгода – до высшего – I класса. Но зарплата была всё равно очень маленькая, работал я в тесном пыльном помещении. Поэтому я решил попробовать себя на другом поприще – на пульте управления лифтами жилых домов. Эта работа оказалась очень тяжёлой физически: при поломках лифтов приходилось пешком подниматься на верхние этажи многоэтажных зданий, отчего моё здоровье ухудшилось.

Я снова вернулся в Узел связи, где, в конечном счёте, с небольшими перерывами проработал в итоге почти 10 лет. Перерывы в работе были вызваны тяжёлыми болезнями, операциями, которые мне пришлось перенести. Теперь в узле связи меня использовали для выполнения других функций, а именно для контроля за своевременностью выемки корреспонденции из почтовых ящиков. Для этого я заполнял открытки, на которых указывал время, когда бросал их в почтовые ящики. При сортировке вынутой из почтовых ящиков корреспонденции эти открытки откладывали в сторону и определяли, сколько времени каждая из них пролежала в ящике – таким образом, устанавливали качество работы почтальонов (тогда существовали строгие нормы и графики выемки писем из почтовых ящиков).

Предварительно я тщательно продумывал маршруты «хождения по ящикам» так, чтобы контроль был равномерным по территории, чтобы не получалось так, что одни ящики проверялись чаще, а другие – реже. Пытался приспособить для отбора таблицы случайных чисел. Мне надо было осуществлять контроль за всеми ящиками, висевшими на домах Московского района. Территория Московского района свыше 7 тысяч га, застройка не всегда сплошная, транспорт ходил далеко не по всем улицам. Поэтому я очень уставал.

Выполняя контрольные функции, я непосредственно общался с руководством узла, присутствовал на совещаниях, проявлял заинтересованность в организации работы, по возможности вносил предложения по совершенствованию организации разных сторон деятельности узла. В конце концов, меня всё больше привлекали для выполнения сложных дел, в частности, я написал порядка 10 служебных инструкций. В трудовой книжке за время работы в Узле записаны 13 поощрений и благодарностей. Руководство Узла ценило меня, и после моего увольнения из-за болезни (в 1983 году) у нас сохранились тёплые дружеские отношения.

Последнее место моей работы, записанное в трудовой книжке – Производственное объединение «Луч» в 1984-1986 гг. Мы оформились туда вместе с Аликом слесарями-надомниками и занимались сборкой электровыключателей, электророзеток, электропатронов и т.п. Я придумывал разные приспособления, усовершенствования для облегчения и ускорения труда. Когда в марте 1986 года я получил II группу инвалидности без права работы, мне пришлось уволиться из «Луча». Но, по сути, в содержании и характере нашей с Аликом надомной работы ничего не изменилось. Работа оплачивалась плохо, но, поскольку я получал приличную пенсию как участник Великой Отечественной войны, заработок был не столь существенным, главным была занятость (чтобы не было свободного – пустого – времени).

Вообще-то свободного времени у меня всю жизнь не было: кроме основной профессиональной работы всегда была большая общественная деятельность, а по вечерам дома (и зимой и летом) я что-нибудь мастерил, поскольку в этом постоянно была необходимость.

Лишь в последние годы пришлось давать себе передышку – здоровье ухудшалось. Не считая хронических заболеваний с 1978 по 1985 г. я 6 раз в тяжелом остром состоянии лежал в больницах, перенес 4 операции. После операции по поводу аденомы предстательной железы в 1983 году у меня уже в палате наступила клиническая смерть, из которой мне удалось вырваться.

После тяжелого инсульта я опять-таки собрал все свои силы и волю и, несмотря на неблагоприятные прогнозы врачей, встал и пошел. Я знал, что был очень нужен Доде и Алику.

8 декабря 1989 года мы потеряли нашу мамусю, мою любимую Доденьку. У неё уже несколько лет было высокое давление, доходило порой до 220 мм. В ноябре она простудилась, почти 2 недели чувствовала себя плохо, а когда стало полегче, поехала на дачу «закрыть сезон». После этого у неё сильно поднялось давление, случился инсульт. Пять дней она пролежала в коме дома. Тома и Толик ухаживали за ней, но всё было бесполезно.

Остались мы вдвоём с Аликом. Все мои заботы, внимание, беспокойство были отданы ему. Он очень много болел. В связи с эпилепсией он должен был постоянно (2-3 раза в день) принимать специально назначенные ему порошки и таблетки, от которых постепенно развилась жуткая аллергия и тяжелая форма бронхиальной астмы. При обострениях он, начиная с середины 80-х годов, был вынужден каждый год лежать в больницах.

Всю жизнь я и Додя стремились создать Алику спокойную обстановку, что можно было сделать только дома. Поэтому Алик много работал надомником. Тем не менее, когда состояние здоровья его стало получше (эпилептические припадки стали реже и, главным образом, по ночам), он в течение двух лет учился в профтехучилище для инвалидов и получил специальность бухгалтера.

С 1967 года Алик работал в ВНИИ (Всесоюзный научно-исследовательский институт) Проектэлектромонтаж на должностях бухгалтера, старшего бухгалтера, техника. Ему приходилось ездить довольно далеко от дома – с Витебского проспекта до переулка Черняховского (около нынешней станции метро Лиговский проспект). За время работы в институте (до 1984 года) он два раза падал на улице, один раз сломал ногу, в другой раз был тяжёлый перелом руки, долго лечился. На работе к Алику хорошо, душевно относились, неоднократно выносили благодарности, он был дважды занесён на Доску почёта института. Это и неудивительно – Алик был очень добрым, дружелюбным, приветливым, спокойным, трудолюбивым и внимательным в работе. Он был необыкновенно терпелив, стоически перенося свои тяжёлые заболевания. Алик всегда много читал, и не только художественную литературу, многим интересовался, у него был широкий кругозор. Любил решать кроссворды, логические задачи.

За 12 лет, которые прошли без нашей дорогой мамы, мы жили вдвоём душа в душу, мы сжились с ним умственно, психологически, морально, материально, так что я до сих пор чувствую, что я потерял часть своей головы, разума, рассуждений, образованности, знаний и проч., хотя я прекрасно понимаю, что ничего своими переживаниями не изменю.

Алик всё время болел, не было года, чтобы не лежал в больнице. Конечно, мои переживания, тяготы, ужасы по этому поводу делили со мной Тамара и Толя и их семьи, но тем не менее не могу понять, как же я всё это переношу, как я не умер раньше Доди, а тем более раньше Алика и живу еще в 89 с лишним лет.

27.05.01. Сегодня восемь месяцев, как не стало Алика. Я ужасно переживаю. Я все восемь месяцев не могу успокоиться. Мы с Толей видели, как он, сидя на кровати, где только что поужинал, мгновенно – с каждой секундой бледнеет, бледнеет и умирает. Мы вызвали неотложку, но прибывший врач ничего не может сделать. Я в ужасе, мне стало очень плохо, схватило сердце, голову. Мне хотелось тут же умереть самому, убегаю в другую комнату, падаю в кресло. Анатолий с врачом бросаются ко мне, но я отказался от помощи, и, к сожалению, со мной ничего не случилось, даже когда в скором времени пришла машина из морга и Алика увезли. Как я пережил эту ночь и как я до сих пор живу, переживший инфаркт, инсульт и терпящий до сих пор другие болезни – понятия не имею, да и врач-терапевт, которая навещает меня не меньше двух раз в неделю, тоже удивляется, что, хотя бы только по квартире, но на своих ногах я хожу… Однако факт остаётся фактом, надо чем-то заниматься.

К сожалению, в связи с тем, что я проживаю в совершенном одиночестве и в солидном возрасте, заниматься определённой работой какого-либо предприятия, даже на дому, исключено. В связи с этим, Тамара и внук Саша, входя в моё положение, посоветовали заняться описанием моей долгой жизни.

08.06.01. Признаться, нет настроения, не хочется и писать, но делать тоже нечего, поэтому пишется как попало. Посмотрел предыдущие листы написанные – как-то нескладно, не литературно, орфографических ошибок много, последовательности нет, пишешь и вспоминаешь, что что-то забыто, вспоминаешь после и, к сожалению, всё-таки не всё вспомнил, как то произошло, как это было. Но всё равно: пишу же я не для издания, но, может быть, кто-нибудь захочет прочитать, так не всё поймёт. И удивится, как можно было так написать. Но я пишу не для кого-то, а просто для того, чтобы занять себя чем-то, а чем – не придумаю. Так что если кто-нибудь и попробует внимательно прочитать и разобраться в написанном, то я советую понять моё положение в настоящий момент.

Послесловие

Трудно добавить что-либо к тому, что папа написал о себе сам. Разве что подчеркнуть, выпукло представить те черты характера, которые позволили ему выстоять, честно прожить доставшиеся очень сложные в истории нашей страны годы.

Дело не только в четко организованном уме, но и в доброте, доброжелательности, приветливости, чуткости и обязательности, которые притягивали к нему людей – всех, с кем он сталкивался (родственников, сотрудников, соседей и др.).

Нельзя не отметить специально жизненную активность папы при решении многочисленных проблем, которые вставали перед ним на протяжении всей жизни – в учебе, работе, при устройстве семейных дел – это хорошо видно из его воспоминаний.

Папа был очень энергичным, темпераментным, он до последних дней не мог сидеть без дела, без занятий. Он многим интересовался, был любознательным, и соответственно достаточно эрудированным. Он постоянно выписывал и прочитывал ежедневные газеты, даже несмотря на то, что после инсульта зрение было повреждено. Папа никогда не курил и не пил, хотя длительные командировки этому весьма способствовали.

Все двенадцать лет, которые он прожил с Аликом без мамы, дома было чисто и прибрано. Папа всегда был аккуратно и опрятно одет. Где бы семья ни жила, в условиях постоянного советского дефицита, папе приходилось приспосабливать обстановку комнаты, квартиры к потребностям семьи, поэтому он делал всевозможные столы, шкафы, полки, тумбочки и т.п. И все очень быстро, точно по месту.

Специфической чертой советского периода было участие каждого человека в той или иной степени в общественной работе. Папа всю жизнь принимал весьма активное участие в этой сфере деятельности – на разных уровнях, вплоть до председателя профсоюзного комитета Ленгипротранса. Из КПСС он вышел в 1990 году как бы автоматически. В дальнейшем придерживался без фанатизма традиционных советских взглядов.

После смерти Алика папа жил один более года. Он очень тосковал несмотря на то, что к нему часто приходили родные, особенно Толик и Саша. С большой симпатией и вниманием относилась к папе участковый врач из Железнодорожной поликлиники. Она бывала у папы 2-3 раза в неделю. От больницы папа отказывался категорически. Его навещали волонтеры из еврейских организаций и беседовали с ним по нескольку часов. Острый ум, память у папы сохранялись до последних минут его жизни.

Устройством быта и приготовлением пищи после смерти мамы неизменно занималась я, приезжая для этого 2-3 раза в неделю.

Летом 2001 года в течение 10 дней папа жил у нас на даче, но отсутствие бытовых удобств вынудило его вернуться в город. Состояние здоровья папы постепенно все ухудшалось, сердце слабело. Он неоднократно просил переехать к нему жить Толика с Ларисой или меня с Марком. Только в январе 2002 года удалось уговорить папу переехать к нам домой.

21 января папы не стало.

Поговорки Самуила Марковича

Не мой дурак, и я б смеялся.

Великий до неба, а дурень – як трэба.