Жизнеописание

Начиная по просьбе Лев[к]и [брата] это описание, хочу вначале оговорить несколько обстоятельств. Во-первых, все, что я пишу, основывается только на моей памяти, это относится как к тому, что я лично помню, так и то, что я воспроизвожу по рассказам родных. Исключение – только факты относительно ареста отца, так как я смог ознакомиться в архиве с его делом и могу опираться на эти материалы. Во-вторых, все родственные отношения я пишу относительно себя, т.е. тетя – это моя тетя, и т.д. В-третьих, прошу извинить за стилистические и грамматические ошибки. Я пишу не очень грамотно, а переписывать, корректировать эти записки я вряд ли буду. В-четвертых, описание родных я буду вести по возрастному принципу – сначала старшее поколение (дедушка и бабушка), затем следующее, и т.д., в пределах поколений – тоже по старшинству. Начну с линии отца.

Мой дед, Голуб Хаим Мордкович, родился в 1865 году, в местечке Ленино (никакого отношения к Владимиру Ильичу название не имеет), в Западной Белоруссии.

Семья его, видимо, занималась извозом, сельским хозяйством и, возможно, заготовкой леса. Семейство было большое, но кое-что я знаю только об одном брате и двух племянниках, о которых я буду писать ниже. Дед был призван в армию и служил в батальоне, расположенном в местечке Ладыжин Гайсинского уезда Подольской губернии. Сейчас это город Ладыжин Винницкой области. После окончания службы (а, может быть, и во время ее) он женился на местной уроженке Гербинской Эстер Янкелевне. Произошло это где-то в начале 90-х годов XIX века (старший сын Янкель родился в 1893 году).

У дедушки был лесной склад. Когда и как он его приобрел, я не знаю, но дела, видимо, шли неплохо, так как он в местечке считался если не богатым, то состоятельным человеком. Он приобретал лес, доски и т.п. и продавал это жителям местечка и крестьянам окружающих сел. Насколько я понимаю, дедушка был специалистом по лесу, но, видимо, коммерческими способностями не очень обладал. Предполагаю, что этой частью занималась бабушка, а затем отец.

Незадолго до революции деду удалось выиграть на торгах право на вырубку участка казенного леса в Южной Белоруссии, возле местечка Ельск (в районе Гомеля). Евреям запрещалось принимать участие в такого рода торгах, и в конкурсе участвовал не то подставное лицо, не то компаньон деда. В Ельск поехал отец и организовал там вырубку и распиловку леса.

После революции дед, видимо, продолжал владеть складами до ликвидации НЭПа. Сужу об этом потому, что он, видимо, был лишен прав, был так называемым «лишенцем». Думаю так в связи с тем, что это отразилось на судьбе дяди Лени. Но об этом – ниже. Видимо, после окончания НЭПа дед с семьей переехал в Киев. Когда это было, не знаю, но думаю, что во второй половине 20-х годов.

В Киеве дед приобрел дом, где поселился вместе с дядей Леней и семейством дяди Яши. Дом я хорошо помню. Он находился на Бессарабке, улица Прозоровская, 3. Рядом находился большой гараж. Во время оккупации дом был разрушен, и на его месте было построено гаражное сооружение. Сейчас на этом месте находится Дворец спорта, или, скорее, сквер перед ним, где проходят трамвайные пути. Дом, насколько я помню, выглядел не очень презентабельно и состоял из 2-х частей. Жилая часть выглядела следующим образом: из тамбура попадали в большую кухню с русской печью, из кухни был вход в небольшую спаленку бабушки и дедушки, а с другой стороны – вход в горницу, где также стоял диван, на котором спал дядя Леня. К этой комнате примыкал довольно большой сарай, где дядя Яша перед войной выгородил еще одну небольшую комнатку для Лии. К сараю примыкала производственная часть, которую арендовала какая-то артель по металлообработке. Что она делала, не знаю, помню только, что там стоял штамп, на котором штамповали гвозди.

Перед домом был небольшой огород, в котором, как я понимаю, в основном возился дед. В дальнейшем, где бы он ни жил, у него обязательно был огород. Работал дед на каком-то лесном складе браковщиком, то есть, занимался сортировкой, определением сортности бревен, досок, брусьев и т.п. Работал там до самой войны, ему уже было 75 лет.

Когда началась война, дед не очень хотел уезжать в эвакуацию, говорил, что знает немцев по 18-му году, и ничего страшного они не делали. Но его заставили уехать. Эвакуировались они с Киевским авиационным институтом, в котором работал дядя Леня. Подробностей их эвакуации я не знаю, т.к. мы уехали другим путем. Сначала институт (реорганизованный в авиатехническое училище) был эвакуирован в г. Актюбинск Казахской ССР, а затем в г.Чарджоу Туркменской ССР. Так как в дальнейшем и мы (мама, Левка и я) переехали в Чарджоу, то этот период я могу уже описать по собственным воспоминаниям.

Дядя Леня, тетя Рива, дедушка и бабушка жили на территории аэропорта, где размещалось училище, в небольшой комнате. Дед, насколько я помню, занимался огородом, по-моему, без особого успеха, т.к. земледелие в Средней Азии несколько отличается от украинского. Из выращенного я помню только фасоль. Дед был достаточно бодр. Помню, что мы с ним ходили на Аму-Дарью и вылавливали там палки для топки печей.

Когда мы вернулись в Киев после эвакуации, то поселились в одноэтажном доме по улице Полевой, угол с 3-ей Дачной (3-я Дачная, 3), где возле дома был небольшой участок, который дед сейчас же превратил в огород. Несмотря на свои 80 лет, он устроился на работу где-то в Святошино, но буквально через несколько дней чуть не попал под машину, и сыновья категорически запретили ему работать. Насколько я помню, он возился в огороде, читал Библию, помогал бабушке по хозяйству. В начале 50-х годов у него начался эндоартерит, и ему отняли ногу. Операция была неудачной, и до конца жизни его мучили боли в культе, и он жил на обезболивающих. Но об этом лучше может рассказать Левка, т.к. меня в это время в Киеве почти не было. Умер он в мае 1954-го года и похоронен на Куреневском кладбище.

Говоря о дедушке, я должен отметить его религиозность. Он был истинно верующий человек. Часто молился, в доме выполнялись все еврейские обычаи в части еды, празднования субботы, других праздников. Большая заслуга, конечно, здесь и бабушки. В частности, я помню их праздничный пасхальный сервиз до войны. По религиозным предписаниям на Пасху нельзя применять ту же посуду, что используется в другое время, поэтому вся посуда делится на «пейсекех», (которую употребляют на пасху) и «хумицех». Хочу оговориться, что еврейские слова, которые я иногда употребляю, я пишу, как они мне запомнились по звучанию, и написание их может отличаться от правильного. А вот во время войны, когда о какой-нибудь пасхальной посуде не могло быть и речи, бабушка и тетя Рива очищали обычную посуду, как это предписано в Талмуде: терли ее песком, потом золой, потом еще чем-то, и только после этого ее можно было употреблять на Пасху.

Теперь несколько слов о тех родственниках дедушки, которых я знал. Как я уже писал, они жили в Польше и, по-моему, никаких связей с ними не было, за исключением младшего брата деда, Янкеля. Дядя Янкель, который был младше дедушки лет на 15, в начале века эмигрировал в Америку. Там он работал портным и одно время имел даже собственное дело, но вскоре разорился. К слову, по-моему, все Голубы, за исключением папы, особыми деловыми качествами не отличались, а были просто работяги. Когда у дяди было хорошее материальное положение, думаю, что это было, где-то, в 20-х годах, он приехал в Ленино. И вывез оттуда всех родственников, которые этого хотели, в Америку. После разорения он работал портным, был активным профсоюзным деятелем, бастовал. Где-то в конце 60-х годов (точно не помню, знаю, что ему было что-то около 85-ти лет), когда разрешили въезд в СССР, он купил туристскую путевку и приехал на несколько дней в Киев. Жил он, как это тогда было положено, в гостинице «Днепр», у нас был, кажется, два раза. Мне запомнился один, так сказать, официальный визит, когда был устроен торжественный обед, приглашена вся «мешпуха» (родня), и дядя расспрашивал о нашей жизни и рассказывал о своей. Я из рассказа помню следующее: он жил в Нью-Йорке один (жена не то умерла, не то он с ней разошелся), детей у него не было. Его посещали племянники. Имел какой-то, типа дачного, участок, где копался в земле, машину уже не водил. Много, интересно и остроумно рассказывал об американской жизни, для нас тогда эта была «книга за семью печатями». О дальнейшей его судьбе я не помню, думаю, что дядя Яша с ним переписывался. Но когда он умер – не помню. Кстати, интересный случай. При его визите, часов в семь, вдруг звонок в дверь. Пришел слесарь. Мама говорит, что мы его не вызывали. Он говорит, что плановая проверка. Заглянул в ванную, заглянул в комнату. Видимо, убедился, что его подопечный на месте и ушел.

Сразу после войны я познакомился с двумя племянниками дедушки. Как они попали в Киев, как вышли на нас, абсолютно не помню. Знаю только, что они были братья, работали портными в каком-то ателье. Я даже ездил в это ателье – зачем, не помню. Когда бывшим польским подданным разрешили вернуться в Польшу, они уехали и больше о них я ничего не знаю.

Теперь о бабушке, маминой маме. Ее девичья фамилия – Гербинская, Эстер Янкелевна. Год рождения 1874-й. Родом с Подолья, точно, из какого местечка, не знаю. Ничего не знаю и об ее родителях. После того, как она вышла за дедушку, она занималась, как и было положено, хозяйством, детьми, семьей. Но она, по-моему, обладала сильным характером, и, видимо, дом держался на ней. Из рассказа папы я знаю, что она занималась «общественной работой» - благотворительностью, активно участвовала в сионистском движении, которое после 1905-го года было очень «модным». Я ее помню только как хозяйку дома, и, хотя после войны мы жили вместе, ничего особенно запомнившегося о ней рассказать не могу. Умерла она в июле 1953 года и похоронена на Куреневском кладбище, возле дедушки.

У бабушки были младшие брат и сестра. Несколько слов о них. Сестра, Гербинская Геня Янкелевна, 1889 г. рождения, до войны вместе с мужем, Яковом Шварцем, жила недалеко от бабушки, на Бассейной улице. У них была небольшая комната в коммунальной квартире. Она была по специальности акушеркой, но в то время работала в Киевском военном госпитале старшей сестрой (кажется, операционной). Муж ее тоже работал в госпитале, – заваптекой. До революции он держал аптеку, кажется, в местечке Соболевка, это недалеко от Ладыжина. Когда началась война, эвакуироваться было сложно, т.к. эвакуация проходила организованно, по организациям. А так как ликеро-водочный завод, где работала мама, не эвакуировался, то каким-то образом мы (мама, я, Левка), а также тетя Рива, которая жила в Москве, но к началу войны оказалась в Киеве, были записаны в родственники тети Гени и выехали с родственниками служащих госпиталя. Об эвакуации я расскажу позже, но в результате ее первого этапа мы оказались в Харькове. Когда наступило время эвакуироваться из Харькова, оказалось, что муж тети Рузи (маминой сестры), который работал в институте «Южгипроруда», может вывезти, кроме своей семьи, только бабушку и Левку. Киевский госпиталь находился в Харькове, и так как мы числились родственниками, эвакуированными из Киева, то смогли выехать с ними. Подробнее эвакуацию, я, возможно, опишу ниже, а сейчас продолжу историю тети Гени и дяди Яши. Эвакуировались в теплушке, где было имущество аптеки и две семьи – наша и еще одного фармацевта. Было это в августе-сентябре 1941 г. После месячной поездки мы прибыли в Томск, сняли квартиру, и мама начала искать, где находится семья тети Рузи и с ними Левка. Мы знали, что «Южгипроруда» эвакуируется в два места, где у них были объекты: Орск, Чкаловской (теперь Оренбургской) области и Сталинск (сейчас Новокузнецк), Кемеровской области. Но куда конкретно попадет муж тети Рузи, дядя Саша, мы не знали. В результате переписки мама узнала, что они в Орске и стала рваться туда. Ехать по железной дороге, особенно на запад, было непросто, но мы поехали. О наших приключениях напишу ниже, а сейчас о тете Гене. К тому времени дядя Яша был аттестован – получил звание интенданта III ранга (капитана), и это помогло ему взять нам билеты. Мы уехали, а они остались. Что произошло потом, я не знаю, но они оба умерли в Томске. Им было еще до 60-ти лет, работали в госпитале, т.е. были относительно обеспечены, были не очень здоровыми людьми, но каких-либо очень серьезных хронических болезней как будто не было, - но так случилось. Надпись в память тети Гени есть на памятнике бабушке, на Куреневке.

О брате бабушки, Ханане, я до войны, по-моему, не слышал, хотя его дочка, Лиза, перед войной приезжала в Киев. До войны они, кажется, жили в местечке Ольгополь, тоже, в Винницкой области. По профессии дядя Ханаан был бухгалтер. После войны связь восстановилась (каким образом – не знаю), они в это время жили в Одессе. К ним ездил папа, дважды были с Марочкой (когда отдыхали в Одессе, или ездили на «Нахимове» из Одессы). Они приезжали в Киев. Расскажу теперь об этом семействе. Когда мы познакомились, где-то в середине 60-х годов, семейство их состояло из: дяди Ханаана, его жены (имени не помню), дочери Лизы (ей было лет 40), ее мужа Лени и их трех сыновей – Яши, Додика и Гены. Дядя и тетя были на пенсии. Тетя, кажется, до пенсии работала в столовой. Леня был зубной техник, кто была Лиза по специальности – не знаю, но в то время она работала в какой-то артели, которая шила капроновые рубашки (в то время – «писк» моды). Старший сын, Яша, учился в холодильном институте, средний, Додик, красивый и обаятельный мальчик, был страшный шалопай, не хотел учиться, его сунули в какое-то училище, он, кажется, учился на автомеханика. Младший, Гена, имел безусловные музыкальные способности, играл на пианино, учился в музыкальной школе. Семейство было очень приятное, ребята – типичные одесситы. Во второй половине 70-х годов они все выехали в Израиль. При оформлении документов и перед выездом (выехать тогда было можно только из Киева) они были у нас, даже, по-моему, ночевали. После переезда в Израиль у них случилось несчастье, умерла Лиза, а она была связующим звеном семейства. Вскоре Леня опять женился и вместе с Геной выехал в США, в дальнейшем связи у нас с ним не было.

Яша начал работать на заводе кондиционеров в Тель-Авиве, женился и, кажется, успешно строил карьеру. Додик работал, а потом, кажется, купил авторемонтную мастерскую. Когда, в конце 70-х, в Израиль выехал дядя Яша с семейством, произошло нечто непонятное. Во-первых, никто их не встретил в аэропорту (встречала мамина племянница Инна). Во-вторых, когда они (Леня) уезжали, то взяли в долг у папы какую-то сумму, и когда по приезде дядя Яша попросил ее вернуть, то они сослались на Леню (который был в США), затем еще на что-то и денег не вернули. Дядя Яша очень обиделся и прервал с ними отношения. Когда я с тетей Ривой был в Израиле, она очень хотела их найти. Мы целый день с Мишей ездили по разным адресам, но так их и не нашли. Кстати, фамилия их Меерзон.

Теперь несколько слов о приемной дочери тети Гени. Не знаю, было ли это оформлено, но так говорили. Звали ее Дора, фамилия по мужу Зубкис. Жила она до войны в Одессе, и когда мы с родителями ехали на пароходе в Гагры (об этом ниже), то были у них в гостях в Одессе. Она, по-моему, работала в то время главбухом в каком-то санатории. С мужем она была в разводе и жила с дочкой Нелей, примерно 1924-го года рождения. Из рассказов помню, что говорили, что ее муж «Митя» Зубкис был очень интересный человек, внешне и вообще, но игрок. Он проиграл казенные деньги, был арестован, и она с ним разошлась. Я его никогда не видел. После войны она с Нелей жила в Днепропетровске. Пару раз приезжала к нам в Киев. Помню, что она была интересная и веселая женщина. Жизнь у них была тяжелая. Неля болела, потом неудачно вышла замуж. Подробностей я не знаю. Переписку с ними вела тетя Рива. Вот, по-моему, все, что я знаю о родных со стороны отца. Если что-нибудь еще вспомню – допишу.

Теперь о поколении отца. Старшим сыном у дедушки с бабушкой был Янкель (Яков), родившийся в 1893 году. Он окончил гимназию в Николаеве, почему в Николаеве – не знаю. Видимо, туда легче было попасть при 5% еврейской норме. После окончания гимназии поступил на медицинский факультет Новороссийского (Одесского) университета. О своих гимназических и студенческих годах дядя Яша никогда не рассказывал, поэтому я о них ничего не знаю. Вспоминал он только о годах послереволюционных в Одессе (что-то 1918–1919 г), рассказывал разные истории об одесских бандитах, оккупации и т.п. Университет он не окончил, но, по-моему, закончил 3 курса. Сужу по тому, что он рассказывал о призыве в Красную армию, где он какое-то время служил фельдшером. Где-то в эти годы он вернулся в Ладыжин и женился на дочери богатого, по местным меркам, купца, владельца мануфактурного магазина. Говорили, что в то время его жена Хайка (Клара) была настоящая красавица. Видимо в годы нэпа он помогал тестю в магазине, ездил за товарами и т.п. Кроме того, он организовал еврейскую оперетту и ездил с ней по соседним местечкам. Сам он играл героев-любовников. Судя по его дальнейшей жизни, медицина не была его призванием. Я никогда не слышал ни слова о ней, не говоря о каких-то медицинских советах. Где-то, видимо, в середине или в конце 20-х годов он вместе с родителями переехал в Киев и стал работать в артели «Водотопстрой», где работал (а возможно, был одним из ее организаторов) папа. Артель была, видимо, довольно солидным предприятием. У нее был литейный завод, где делали артезианские насосы, чуть ли не единственные в Союзе (я встречал их потом в справочной литературе). Занимались монтажом сантехнических систем. Начальником участка, работавшего в Белоруссии, был папа. Был там и буровой участок, который бурил скважины по всему Союзу. Там и начал работать дядя Яша, став буровым мастером. Работал он, в частности, в Северном Казахстане. Война его застала в Щекино, Тульской области, где он бурил скважины на каком-то заводе. Затем он приехал в Москву, а оттуда – в Актюбинск, куда эвакуировалась его семья вместе с дядей Леней, бабушкой и дедушкой. Всю эвакуацию он там и прожил, работая где-то слесарем. Вернувшись в Киев, где-то в конце 1944-го года, он поселился в комнате, которую получил дядя Леня во дворе бывшего здания авиаинститута, на ул. Ленина, но так как дядя Леня прохлопал получение комнаты, считал, что она ему не нужна, т.к. он уже жил на 3-ей Дачной вместе с нами (об этом ниже). Когда он все же спохватился, ему досталась кухня в конце коридора, возле выхода. Там дядя Яша и прожил где-то до конца 60-х – начала 70-х годов, когда началось строительство кооперативов. Тогда он построил кооператив, двухкомнатную квартиру, где и жил до отъезда в Израиль. Работать его папа устроил в трест «Горкоммунстрой», где работал сам, слесарем, в мастерскую. Там дядя Яша и работал до выхода на пенсию.

В конце 70-х годов вся семья по настоянию дяди Яшиного внука, Миши, выехала в Израиль. Жили они в Израиле в г. Бат-Яме, пригороде Тель-Авива. Сначала жили в тесной квартире, которую получили от муниципалитета, затем купили прекрасную квартиру вместе с дочкой Аней. Умер дядя Яша в 1990-м году в возрасте 97 лет, сохранив до последнего дня прекрасную память и ясный ум. Вообще, дядя Яша был очень интересный человек. Проработав почти всю жизнь рабочим, он сохранил ту интеллигентность, которая появилась у него в результате окончания гимназии и учебы в университете. Он был прекрасным рассказчиком, интересным собеседником, писал из Израиля изумительные, подробные, остроумные, объективные письма. Переписывался он, в основном, с тетей Ривой, и, если письма сохранились у Левы, их стоит почитать. Там вся история эмигрантов в Израиль, их взгляды, мироощущение. Сразу, после войны он съездил в родной Ладыжин. И записал там историю уничтожения местных евреев. В дальнейшем он передал эти записи в институт истории Холокоста в Иерусалиме. По-моему, после выхода на пенсию он писал и мемуары, возможно, они сохранились у Лии. Как почти все Голубы, дядя Яша имел странности в отношении к еде. Не говоря уже о том, что все его поколение (возможно, кроме тети Ривы) не ело то, что не разрешалось Талмудом (свинину и т.д.), дядя Яша не ел сливочного масла, каких-то еще молочных продуктов и этим объяснял свое долголетие. С рождения у него была хроническая болезнь, скорее порок, удлиненная кишка «сигма», которая его мучила всю жизнь, заставляла придерживаться диеты. Периодически она заворачивалась, что вызывало непрохождение пищи. Примерно в 1945-м году его положили в больницу и сделали операцию, но не радикальную (вырезать лишнюю часть кишки), а только развернули ее и при этом оставили внутри тампон. После довольно долгих мучений пришлось резать вторично. Перед выездом в Израиль опять произошел такой же случай, и сразу по приезде в Израиль он попал в больницу, и там ему сделали радикальную операцию (в 75 лет!!), и уже до конца жизни эта болячка его уже не мучила.

Жена дяди Яши, Хайка (Клара), была дочерью довольно богатого торговца и первой красавицей в Ладыжине. Насколько я помню, она всю жизнь не работала, занималась хозяйством и дочерью. К концу жизни она опустилась, не очень следила за собой и стала типичной «олтен идиней» (старой еврейкой). Умерла она в Израиле, было ей уже около 90 лет. Насколько я помню, у тети Клары была одна сестра, Свира (Эсфирь), видел я ее, видимо, один раз, до войны. Она была замужем за военным (или энкеведистом?), и они жили на Урале, кажется, в Нижнем Тагиле. Когда они умерли, я не знаю, но уже после войны я о них ничего не слышал.

Дочь дяди Яши, Лия, кажется, 1924-го года рождения. В 1941-м году она закончила 10 классов. Во время войны она училась в учительском институте, после войны окончила педагогический институт. Всю жизнь проработала воспитательницей в детском саду. Сразу после войны вышла замуж за Рубинштейна Якова Абрамовича. Жили они в центре города, на Большой Житомирской улице, в комнате в коммунальной квартире. В середине 70-х годов они получили отдельную однокомнатную квартиру на Костельной улице (ул. Челюскинцев), но прожили они там недолго, т.к. переехали в Израиль, где живут и сейчас. Лия была красивая женщина (видимо, была похожа на мать) и совершенно не похожа на еврейку, блондинка с голубыми глазами.

Муж Лии, Яков Абрамович Рубинштейн, приблизительно 1915 года рождения, родом из Винницкой области. До войны окончил строительный техникум. Когда Лия с ним познакомилась, он был военный, капитан, работал в Киевском танково-техническом училище начальником КЭЧи (квартирно-эксплуатационной части). Кажется, там прослужил всю войну. После демобилизации папа взял его к себе на работу в трест «Горкоммунстрой», где он и проработал до отъезда в Израиль сначала прорабом на папином участке, а после выхода папы на пенсию, начальником участка. После приезда в Израиль некоторое время работал на заводе, делающем сантехнические детали, потом вышел на пенсию.

Сын Лии и Яши, Миша родился в конце 40-х годов (точную дату не помню). Был очень нервным, непослушным ребенком. В школе учился неважно, связался с плохой компанией, чуть не попал под суд. После седьмого класса его устроили в какой-то технический техникум, под Киевом, в Ирпене. Но он там учиться не захотел, вернулся в школу, где с трудом закончил 10 классов. После школы Яша его устроил в институт иностранных языков, на немецкое отделение, и это оказалось то, что нужно. Он стал хорошо учиться, успешно закончил институт. Но после окончания института начались проблемы с устройством на работу. Удалось устроиться воспитателем в спортивном интернате, но работа его не удовлетворяла, и он настоял, чтобы вся семья в конце 70-х выехала в Израиль. Иврит ему дался легко, но стал вопрос о работе – знание языков там не профессия, но ему удалось найти, видимо, единственно правильное решение. Он пошел работать в банк операционистом в отделе работы с иностранными туристами. В этом банке он работает и сейчас, вырос там, видимо, до самого высокого уровня, возможного для человека, не имеющего финансового образования. Работой он доволен, прилично зарабатывает, приобрел хорошую квартиру в Бат-Яме.

Женился Миша, кажется, после окончания института на Людмиле Кондратенко (в фамилии не уверен, что-то похожее). Она родом из какого-то районного центра Харьковской области, закончила с красным дипломом математический факультет Киевского университета по специальности «программист». После окончания работала по специальности в разных НИИ. После приезда в Израиль лучше всех освоила иврит, быстро устроилась на работу по специальности, приняла иудаизм. В настоящее время работает в какой-то промышленной израильской фирме.

У Миши и Люды две дочери. Старшая, Маша, родилась еще до отъезда в Израиль. Закончила успешно школу, отслужила в армии и поступила в Иерусалимский университет на фармацевтический факультет (один из самых престижных). В настоящее время закончила учебу и содержит аптеку в каком-то городке недалеко от Тель-Авива. Младшая дочь, Клара, учится еще в школе, хорошая, симпатичная девочка, больше о ней ничего не могу написать.

Теперь перехожу к описанию жизни отца, Герша (Григория), который был средним сыном. Отец родился в начале декабря 1895-го года в первый день праздника «Хануке». Видимо, в детстве много читал, причем при коптилке, чем он объяснял свою сильную близорукость – всю жизнь носил сильные очки. Где он учился, не знаю, во всяком случае, среднего образования он, видимо, не получил. Так как старший брат Яков пошел по учебной части, то папа с детства помогал дедушке в делах. Знаю, что он в 1914-м году оформил все документы для выезда в Палестину, но начавшаяся мировая война помешала этому. Во время войны папа работал по строительству дорог в прифронтовой полосе. На границе с Румынией взял подряд, нанял рабочих и строил дороги. Видимо, после того, как дедушка выиграл торги на разработку леса в Белоруссии, папа поехал туда и организовал работы по заготовке леса, оборудовал пилораму и пилил лес. То, о чем я буду писать далее, я буду знать не из рассказов отца, а из его судебного дела 1937-го года, с которым я смог ознакомиться в архиве.

Когда в 1920-м году поляки оккупировали Украину и Белоруссию, под оккупацию попал и тот район, где работал папа – местечко Ельск, возле города Мозыря. В это время он переехал в м. Ленино, родину дедушки, где жила дедушкина семья, в частности еще была жива его мать. Чем занимался папа в этот период – не знаю, видимо, помогал дядьям. После заключения мира с поляками Ленино отошло к Польше, а Ладыжин остался в России. Папа решил вернуться домой, для чего ему пришлось нелегально перейти границу в районе города Славута, где он свел знакомства с контрабандистами и, возможно, и с пограничниками. После возвращения в Ладыжин он по просьбе некоторых земляков, которые хотели эмигрировать в США, организовал группу, и за соответствующую оплату организовал их переход в Польшу. Затем, приобретя какой-то контрабандный товар (чулки и еще что-то), вернулся домой. Это ему и инкриминировали при аресте в 1937-м году, добавив туда еще и обвинение в шпионаже в пользу Польши. Обо всем, что я писал выше, он признался на допросе, кроме шпионажа. Впрочем, об аресте я напишу ниже. Вернувшись домой, он, видимо, продолжал помогать дедушке, но вернулся ли в Белоруссию – не знаю. Где-то в середине 20-х годов он познакомился (кажется, в Киеве) с инженером, Одельским Эммануилом Хацкелевичем, который имел проектную контору, занимался проектированием сантехнических систем (отопление, вентиляция, водопровод, канализация). Видимо обучившись у Одельского этому делу, папа организовал бригаду и стал монтировать эти системы. Видимо в это время появилась артель «Водотопстрой», и папа возглавил там участок по монтажу сантехнических систем. Основные работы он вел в Белоруссии, может быть потому, что к тому времени Одельский переехал в Минск.

Несколько отвлекусь. Когда после окончания института я получил назначение на работу в Минск, то посетил Одельского. Он был в то время профессором, завкафедрой отопления и вентиляции Минского политехнического института, заслуженным деятелем науки, создателем белорусской школы сантехников. Папа монтировал сантехнические системы Дома Красной армии в Минске, дома газеты «Коммунист» в Киеве, ряд объектов в Мозыре, несколько хлебзаводов в Белоруссии и т.д. и т.п. Видимо, он неплохо зарабатывал. Так, в деле есть сведения, что в 1931-м году он сдал в ГПУ 600 рублей золотом. Приблизительно до 1935-го года мы ездили на курорты. Помню поездку в Кисловодск и поездку в Гагры на пароходе из Одессы, кажется, это был теплоход «Абхазия». Где-то видимо в 1935-м году папа и дядя Яша получили большой дачный участок в центре Ирпеня, под Киевом. До ареста папы успели заложить довольно большой дом, но в нем обустроить только две небольшие комнаты – одна нам, одна – дяде Яше. Остальная часть дома была не достроена и использовалась как сарай. На этой даче мы каждое лето отдыхали до начала войны. 29-го сентября 1937-го года папа был арестован. Я помню обыск, он длился всю ночь, и уже утром папу увели. Помню, что при обыске были изъяты: альбом с марками младшего брата мамы, Ефима, собрание сочинений Шолом-Алейхема на идиш, книгу о Беломорканале (там была фотография Ягоды, к тому времени «врага народа»), что еще, я не помню. Все остальные ценные вещи были описаны и оставлены на хранение мамы, видимо, на тот случай, если приговор будет «с конфискацией».

В тюрьме было предъявлено обвинение в шпионаже в пользу Польши. На следствии папа признался в переходе границы, в переводе людей через границу (1 раз) и контрабанде (1 раз), а шпионаж отрицал. В деле есть показания его сокамерника о том, что он вел в камере контрреволюционные разговоры (возмущался введенным тогда 25-летним сроком заключения) и рассказывал древнееврейскую историю. На этом основании ему дополнительно инкриминировали контрреволюционную агитацию в камере и сионизм. То и другое на повторном допросе папа отрицал.

В приговоре особого совещания при НКВД он был обвинен в контрреволюционной деятельности, (шпионаж не был указан) и приговорен к 10 годам заключения в лагере. Приговор вынесен 2.11.1937 г. Помню, как мама вернулась из очередного похода по инстанциям, когда ей сообщили о приговоре. После этого она ездила на Сырец, откуда отправляли заключенных, но видела ли она папу, не знаю.

Пребывание в лагере могу описать из скупых рассказов папы, он почти не вспоминал то время, и некоторых материалов, которые есть в деле.

Когда их привезли в лагерь «Ивдельлаг» на севере среднего Урала, севернее Серова, то папа сразу себя проявил как практик-сантехник, сделав из ничего (каких-то бочек) вошебойку и еще какие-то сантехнические устройства, в результате чего стал каким-то начальником по сантехнической части. В результате он был расконвоирован, т.е. мог ходить за зону, видимо, в ближайший поселок, без конвоя. Я это знаю из рассказов. Дело в том, что к нему до войны ездила мама, дядя Яша и тетя Рива (о ее поездке я расскажу ниже). Из дела же видно, что уже в феврале 1938 г. (!?) начальство лагеря ходатайствовало о снижении ему срока заключения, и срок ему снижен на два года. Все эти годы и мама, и папа писали ходатайства в разные адреса, но безуспешно. Где-то в 1944-м году в котельной лагеря произошел взрыв (по словам папы, виноват был пьяный кочегар), но обвинили папу и добавили ему 5 лет. После этого ему каким-то образом удалось комиссоваться (т.е. быть освобожденным по состоянию здоровья) и, кроме того, получить право жить в Ирпене (Киев, как и другие крупные города для жительства были запрещены). Помню, как на второй день после нашего возвращения в Киев, мы жили в здании бывшего общежития института ГВФ, нас уже нашел папа. Как это ему удалось, ума не приложу. Через несколько дней он уже устроился работать начальником сантехнического участка в городском тресте «Горкоммунстрой». Трест занимался восстановлением бань, гостиниц и других объектов коммунального хозяйства. На этом месте папа проработал до своего выхода на пенсию. У одного из своих слесарей, которому, видимо, следовало срочно выехать из Киева, т.к. он был в оккупации и чем занимался – неизвестно, папа купил квартиру. Квартира состояла из комнаты и кухни, каждая примерно по 12-14 кв. м. В полуразвалившемся одноэтажном доме на углу ул. Полевой и 3-ей Дачной. Достоинством ее было то, что она находилась через дорогу от здания, где разместился авиаинститут (в то время еще авиатехучилище), в котором работали дядя Леня и мама. Квартиру папа отремонтировал, превратив кухню в комнату (разобрали русскую печь и поставили небольшую плитку), и там поселились бабушка, дедушка и дядя Леня. Во второй комнате поселились мы (папа, мама, Левка и я). Через пару лет папа пристроил к дому еще часть, где разместились две комнаты, одна маленькая, примерно 6 кв.м. – для меня, и вторая примерно 12-14 кв.м. для дяди Лени. Папа провел водопровод и установил умывальник, и одним из первых в районе провел газ, установив в коридоре между нашей и бабушкиной комнатой плиту. Канализацию ему провести не удалось, и до самого отъезда из этого дома мы пользовались дворовой выгребной уборной. Работая в «Горкоммунстрое» папа приобрел обширные знакомства, как в мире коммунальщиков, так и среди медиков (он ремонтировал больницы), знали его и среди монтажников-сантехников. Зарплата начальника участка в таком тресте, как «Горкоммунстрой» была очень небольшая, и папа много халтурил (энергия у него была неуемная). Он по совместительству работал теплотехником в банях, имел бригаду хороших слесарей и делал разные монтажные работы на стороне. Иногда привлекал и меня к этим работам – я делал небольшие проекты, паспорта вентиляционных систем, помогал ему составлять документацию. Во всяком случае, во все годы мы жили безбедно, не богато, но, во всяком случае, никогда не голодали, а в первые послевоенные годы это уже было немало. В последующие годы папа часто ездил в Ессентуки (желудок у него был больной). Дом у нас всегда был очень гостеприимный, и на всякие праздники (семейные, государственные, религиозные) у нас собиралась вся «мешпуха» (родные и близкие). В 1960-м году наш дом пошел под снос – рядом строилось общежитие Политехнического института, и наш дом мешал. Нам выделили две двухкомнатных квартиры на первом этаже дома на Нивках. Формально одну квартиру получил папа, вторую – дядя Леня, но фактически было решено, что три комнаты займем мы, а одну – дядя Леня. Это объяснялось тем, что нас было пятеро: папа, мама, я, Элла, бабушка (мамина мама), а дядя Леня – только вдвоем с Цилей. Квартиры были смежные и в капитальной стенке пробили проем, так что одна комната в дяди Лениной квартире (моя) сообщалась с квартирой родителей. Квартиры по нынешним временам были убогие («хрущевские»), но тогда мы были очень довольны. Все удобства, санузел, правда, совмещенный, отдельная кухня, приблизительно, 5 кв.м. Но к этому быстро привыкли, и мама любила эту квартиру до конца жизни. Квартиру обставили по тогдашней моде, и жили в ней до тех пор, пока не обменяли на Таллинн, но об этом ниже. В то же время с моей подачи папа купил зимний пейзаж, который сейчас висит у меня.

Когда папа вышел на пенсию, я точно не помню, т.к. практически он продолжал работать до последних дней жизни. Уйдя из «Горкоммунстроя», он поступил работать в Министерство здравоохранения на должность управляющего домами, кроме здания министерства у них были два жилых дома. Одновременно он работал в институте коммунальной гигиены, делая там ремонты и оборудуя лаборатории. Примерно за год до смерти у него начались нелады с головой, он не узнавал маму, ему начали чудиться разные вещи. Мы удачно пригласили врача из института геронтологии, и она, назначив ряд лекарств, вывела его из этого состояния, но к тому времени у него начала «барахлить» печень (возможно, причиной было многолетнее употребление таблеток от диабета), и он, после сравнительно недлительной болезни, скончался.

Было это 14 июня 1983-го года. На похоронах была масса народа, не говоря уже о том, что у него было очень много знакомых за годы его работы. В последние годы, работая в системе здравоохранения и имея там хорошие связи, он очень многим помогал – кому лекарством, кого устраивал в больницу и т.д. В то время это было очень важно.

Прежде, чем перейти к другим родственникам, мне хочется рассказать еще об одном «члене семейства» – кошке Мурзе. Учитывая, что она прожила у нас почти 18 лет, это был действительно «член семейства». Мама принесла котенка зимой 1944 года, когда у нас развелась масса мышей. Немного подросши, кошка, не очень большая, серо-белая, с пятном на носу, за что и была названа Мурзой, стала исправно нести службу, ловя мышей и принося их к маминой кровати, чтобы доказать свою полезность. Жила она в основном под верандой, где регулярно приносила котят. Этих котят мама раздавала по институту и в округе, так что, думаю, что в том районе минимум половина котов наследники Мурзы. Где-то в середине 1947 года Мурза сильно проштрафилась, утащив и сожрав кусок мяса, где-то добытый папой (в то время большой дефицит и дорогое удовольствие). Так как это был уже не первый ее подвиг на почве воровства, было решено от нее избавиться. У папы был объект в районе Пуща-Водицы, на другом конце города, и однажды, отвозя на машине туда материалы, он захватил Мурзу и выпустил ее возле богатого дома, надеясь, что ее там приютят. Прошло примерно два месяца, и мама, будучи в нашем магазине, тогда еще была карточная система и все были прикреплены к определенному магазину, он находился в двух кварталах от нашего дома, почувствовала, что кто-то трется о ее ноги и обнаружила Мурзу. Она была с триумфом доставлена домой, и навечно осталась в нем. Надо отметить, несмотря на свой небольшой рост, Мурза была грозой соседских собак. Так как у нее вечно были котята, как только какая-то чужая собака (соседские были уже в курсе дела) появлялась поблизости, она, как фурия, бросалась на нее и пыталась выцарапать глаза. Собаки позорно ретировались и в дальнейшем боялись даже приближаться к нашим дверям. Любимое место Мурзы было на плечах у дяди Лени. Он любил сидеть возле печки, а она устраивалась у него на плечах. Когда в 1960-м году мы переехали на Нивки, естественно, Мурза с одним из своих потомков, не помню, как его звали, но проходил он под именем «большой белый кот», так его называл Витя, переехала с нами. Но, через несколько дней, Мурза пропала. Кто-то посоветовал маме наведываться к нашему старому дому, она работала в институте рядом с тем домом, и, действительно, недели через две Мурза появилась на развалинах дома и была возвращена домой. Еще одна достопримечательность. Привыкнув гулять на улице, она и после переезда на Нивки, в большой дом, регулярно гуляла. Но зимой ей регулярно нужно было домой, она уже мерзла, ей было лет 17. Наружная дверь находилась далеко от спальни, и, когда она там царапалась, ее не слышали. Тогда она каким-то образом находила окно маминой спальни (из ряда в 30 окон), начинала там кричать и царапаться, а когда зажигали свет, а это обычно было ночью, она бегом бежала к дверям и ждала, когда ей откроют. Все эти истории выглядят несколько фантастическими, но я сам всему этому свидетель и удостоверяю их подлинность своим честным словом. Мурза умерла где-то в 1962 году – ушла из дома и не вернулась, как это обычно делают кошки.

Должен вернуться к папе. Забыл написать о важном элементе его жизни. Это сад. Вскоре после переезда на Нивки отец купил сад, расположенный недалеко от Нивок, на Берковцах. В то время ходили туда, в основном, пешком. Затем было оборудовано Городское (Берковецкое) кладбище, и туда начали ходить автобусы. Когда был куплен сад, он уже был обустроен. Посажены основные деревья, построен домик, который состоял из одной комнаты и веранды. Большие домики тогда строить не разрешали. Сад стал любимым детищем отца. Все свободное время он возился в нем. За пределами участка сажался огород, в основном, картошка. Это было возможно, т.к. рядом с домом проходила полоса отчуждения магистрального газопровода, и машины там ездить не могли. На территории были посажены цветы, проложены дорожки, построена кухонька, в которой была установлена газовая плита. Папа и мама все лето жили в саду, там же устраивались приемы – каждое воскресенье приезжали какие-либо гости, в основном, родственники. Летом приезжали также Левка с Галей и детьми, часто приезжала Элла с детьми. В огороде, в основном, возились папа с мамой. На выходные приезжали мы с Марочкой, чем-то помогали, но, честно говоря, я от возни в саду особенного удовольствия не получал. В саду папа беспрерывно что-то строил: то веранду, то кухню, то теплицу – построил он ее на паях с соседом, но пользовался, в основном, сосед. После смерти папы мы с Марой еще работали, и особого желания заниматься садом у нас не было, да и ездить было далеко. Папа уже тоже не имел сил с ним возиться, и мы продали его маминому двоюродному брату Ефиму.

Младший брат отца, Леонид (Лейзер, Лузя) родился в 1905-м году. Следует отметить интересный факт. В то время родители мамы снимали квартиру у родителей папы. И у нас была фотография (не знаю, куда она делась), где были изображены дядя Леня и мама в возрасте нескольких месяцев. Где учился дядя Леня до революции – не знаю. Вероятно, в хедере и какой-то школе. Знаю, что после революции он играл в оркестре воинской части, которая стояла в Ладыжине. Во время моей свадьбы он встретил мужа Мариной двоюродной сестры, который служил в той же части, и узнал его. Видимо, когда пришло время учиться в каком-то специальном учебном заведении, дядя Леня не смог поступить на учебу где-то в Украине, т.к. был сыном торговца, и он уехал в Нижний Тагил, где служил муж сестры тети Клары (жены дяди Яши) и поступил в металлургический (кажется) техникум. Но, по-видимому, не окончил его, т.к. там узнали о его происхождении и выгнали его. Он вернулся в Киев и поступил на работу на Киевский авиазавод. Не знаю, сразу ли, или через какое-то время, там он себя, видимо, хорошо проявил, т.к. руки у него были золотые. Во всяком случае, в книге по истории завода он упоминается как один из авторов глиссера, построенного на заводе. Тогда, видимо, была мода на глиссера (смотрите старый фильм «Вратарь»). Затем он перешел работать на авиафакультет политехнического института, который в 1933-м году (примерно) выделился в Киевский авиаинститут, в котором дядя Леня работал с момента основания. Кем он работал тогда, я не знаю, но перед войной он был начальником учебных мастерских института. Во время войны он продолжал работать в институте, преобразованном в авиатехническое училище. Сначала в Актюбинске Казахской ССР, а затем в Чарджоу, Туркменской ССР. Работал, кажется, в той же должности. В период Сталинградской битвы он был командирован под Сталинград, где работал по ремонту самолетов. Он был в это время аттестован в младшие техники-лейтенанты. Подробностей я не знаю, т.к. приехал в Чарджоу уже летом 1943-го года, но медаль «За оборону Сталинграда» он получил. После возвращения в Киев он продолжал работать в институте. Параллельно получил права бортмеханика и некоторое время летал, оставаясь в штате института. В конце 40-х – начале 50-х в институте работал ускоренный курс инженеров. Он закончил его и получил диплом инженера. В институте он работал, по-моему, до последнего дня жизни. В последнее время – преподавателем, читал курс эксплуатации самолетов и двигателей. При праздновании 50-летия института он был почти единственным, кто проработал в институте все 50 лет. Но это не помешало начальству получить ордена, а он, по-моему, получил значок «Отличник Аэрофлота». Женился дядя Леня поздно, что-то в начале 50-х. До этого был, как мне кажется, хороший гуляка. До войны он дружил с семейством сослуживца мамы, инженера Гассе и, кажется, ухаживал за его женой. Гассе во время оккупации занимался коммерческой деятельностью (он был полунемец, полуфранцуз и хорошо знал языки), ушел с немцами и проживал в Австралии. Дядя Леня с ним переписывался, а в 60-е годы у нас была его дочка, она имела коммерческие дела с Аэрофлотом и приезжала в командировку. Говоря о дяде Лене, нужно прежде всего сказать о его «золотых руках», которыми он мог сделать все, и о его фанатичном требовании – все делать только высшего качества. Помню такой случай. Во время войны, будучи военнослужащим, он получил набор на сапоги. Для того, чтобы их пошить, он сначала сделал колодки, – высший класс столярного искусства, – а затем пошил себе сапоги. Когда он закончил их, он решил, что они чем-то его не удовлетворяют. Чем – никто не мог понять. Он полностью расшил их и собрал снова. До войны он решил построить лодку, сделав ее всю (за исключением двигателя) своими руками. Сколько я себя помню, она всегда стояла на дедушкином огороде, постепенно обрастая деталями. Закончить он ее должен был в 1941-м году, но не успел – война помешала. После войны у него был мотоцикл, а затем он опять взялся за лодку. Строил он ее сначала в огороде на 3-й Дачной, а потом в саду. Сколько лет продолжалось это строительство, не знаю, но думаю, что не меньше десяти. Все же он спустил ее на воду и несколько лет ездил на ней. У дяди Павла (мужа тети Ривы) был старенький «BMW» (кажется, эта марка), который он получил после того, как перестали выделять персональные машины (было такое в конце 50-х годов). Затем дядя Павел купил себе «Волгу», а эту машину подарил дяде Лене. Дядя Леня построил себе кооперативный гараж, недалеко от дома, на Нивках, поставил туда машину и пропадал в гараже все свободное время. Ездила ли «BMW», я не помню, но он получал явное удовольствие от возни с ней. Потом он продал «BMW» и купил новые «Жигули». Несмотря на то, что машина была новая, он все равно пропадал в гараже. Ездил он мало. Мне кажется, что на работу он на ней не ездил. Еще в начале 50-х годов у него был инфаркт, и после этого он все годы болел сердцем. В последние годы у него появилась какая-то накожная болезнь с зудом по всему телу. Тетя Рива возила его по всем московским знаменитостям, но никто ему толком не помог. Умер дядя Леня в 1978-м году и похоронен на Берковцах.

Жена дяди Лени, Циля Исааковна Шехтман, кажется 1915-го года рождения. Когда дядя Леня на ней женился, она была вдова (первый муж погиб во время войны), и у нее был сын Дэвик, примерно 1936-го года рождения. Она, насколько я помню, всю жизнь проработала в Госбанке и в момент женитьбы была начальником какого-то операционного отдела. Когда в конце 40-х годов всех евреев выгнали из Госбанка, она оказалась без работы и с большим трудом устроилась в сапожной мастерской МВД, не знаю, как называлась ее должность, вероятно, приемщица, где и проработала до выхода на пенсию. Родом она была из местечка Цибулево, где ее отец был раввином. Не знаю, чем он занимался перед войной, но после войны он был назначен Киевским раввином и был им до самой смерти. У тети Цили было большое количество братьев, которых я толком не знал. Была еще сестра Нюся, которая жила в Москве, и которая нас очень выручила во время войны, об этом я буду писать ниже. Детей у Нюси не было, и незадолго до смерти она переехала в Киев, к Циле, где и умерла. В последние годы жизни у тети Цили началось психическое заболевание, симптомы которого были уже и до этого. Но это относили к ее характеру. Некоторое время она жила еще дома, но у нее началась мания преследования, и Дэвик был вынужден поместить ее в психиатрическую больницу. Он пытался взять ее к себе домой, но она настолько влияла на его дочку, что он побоялся ее оставить. В больнице она и скончалась.

О Дэвике я сейчас писать не буду. Если будет время и желание, напишу после кровных родственников.

Самая младшая сестра папы, Рива, была 1907-го года рождения. Где она получила среднее образование, я знаю. Впрочем, о ней может, вероятно, более подробно написать Лева, т.к. он жил у нас некоторое время. После получения среднего образования она поступила на финансовый факультет Киевского института народного хозяйства, который закончила в 1930-31 году (точно не знаю). В период учебы она познакомилась с Павлом Николаевичем Петренко, который учился в том же институте на факультете сахарной промышленности. Но познакомилась она с ним не в институте, а у моих родителей, к которым в порядке уплотнения (модное в то время выражение) поселили несколько студентов, в том числе П.Н. Вскоре они, Павел Николаевич и Рива, поженились. После окончания института дядя Павел стал работать на одном из сахарных заводов, а тетя Рива – в Харьковской конторе Госбанка. Кстати, о свадьбе. Об их женитьбе бабушка и дедушка не знали до самой войны, может быть, и догадывались, но формально – не знали. Думаю, что в то время они вряд ли бы простили тете Риве замужество за «гоя» (иноверца). Вскоре дядю Павла по партийному набору забрали во флот, и, после учебы в Академии (по ускоренной программе), он был выпущен в командирском звании (не знаю каком) и направлен на Тихоокеанский флот, где служил химиком. Тетя Рива поехала за ним и начала работать в Госбанке, где сделала успешную карьеру. В последнее время она работала «директором по кредитованию рыбной промышленности». После ареста папы, где-то году в 38-39, она решилась поехать к нему, что в то время было героическим поступком, т.к. это грозило не только карьере, но и самому существованию, как ее, так и дяди Павла. Однако, все сложилось к лучшему. За время ее отсутствия было арестовано все руководство банка, что, вероятно, грозило и ей. Во Владивосток она не вернулась, тем более что дядю Павла перевели в отдел боевой подготовки химического управления наркомата военно-морского флота в звании капитана III ранга, и он получил комнату в Москве на Ленинградском шоссе, в коммунальной квартире. Тетя Рива переехала к нему, но в Госбанк не вернулась, а начала работать контролером в сберкассе. С начала войны дядя Павел служил на Балтийском флоте, а тетя Рива, в то время, когда в Москве была паника (в октябре 1941 г.), уехала в эвакуацию. Она поехала в Актюбинск, где к этому времени была почти вся семья. Где она там работала, не знаю. После переезда училища в Чарджоу (когда мы туда приехали) она работала в училищной столовой не то бухгалтером, не то калькулятором (составляла меню и раскладки расходов продуктов). По-моему, еще до реэвакуации училища она вернулась в Москву. По-моему, с этого времени она больше не работала. Дядя Павел делал успешную карьеру (об этом я напишу ниже), дослужился до контр-адмирала, начальника химического управления Военно-морского флота. После недолгой службы в Ленинграде, где-то в 1954-м году они вернулись в Москву, где получили двухкомнатную квартиру в «генеральском» доме на Смоленской набережной. Жили они хорошо, пока дядя Павел служил (до 1963 г.), каждый год они ездили на престижные курорты, часто в Карловы Вары (Чехословакия), где завязали дружбу с весьма высокопоставленными людьми. В частности, до конца жизни они близко дружили с Морозовым, сначала заместителем постоянного представителя СССР в ООН, а затем членом международного суда в Гааге. После смерти дяди Павла чувствовала себя тетя Рива уже плохо, но продолжала жить одна. В последний год жизни у нее начались нелады с головой, и Лева поместил ее в очень престижный пансионат для престарелых, где она и умерла в 1997-м году.

Говоря о характере тети Ривы, надо сказать, что она, видимо, унаследовала его у бабушки, была достаточно властной, решительной и деятельной женщиной, следует отметить ее преданность семье. Она много помогала как материально (родителям и дяде Лене), так и во всех других отношениях. В частности, о ее и дяди Павла помощи мне Левке и Лидочке (маминой племяннице) я напишу ниже. Перед смертью родителей она обещала каждую Пасху приезжать в Киев и свято исполняла это обещание до конца жизни.

Муж тети Ривы, Павел Николаевич Петренко, родился в 1903 году в м. Ржищев, под Киевом. Отец его был рабочим. Работал всю жизнь токарем на Ржищевском радиаторном заводе. Я его не знал. Дядя Павел, как и остальные дети (брат и две сестры) получили среднее, а затем и высшее образование, кажется, кроме старшей сестры, Нины. Дядя Павел в юности был активным комсомольцем, а затем – членом партии. Одно время даже был секретарем райкома комсомола. Отслужил в армии, и в конце 20-х годов поступил на сахарный факультет Киевского института народного хозяйства, который окончил в начале 30-х годов. Некоторое время работал на сахарных заводах, а затем был призван по партийной мобилизации во флот. После короткой учебы (кажется, учился год) в Академии, был направлен на Тихоокеанский флот химиком в бригаду торпедных катеров (кажется). Там он служил с целым рядом знаменитых в будущем адмиралов – Кузнецовым, Головко, Октябрьским и т.д. В 1939-40 г. Он был переведен в Москву, в отдел боевой подготовки химического управления в звании капитана III ранга. Войну он встретил в Таллинне, где с комиссией наркомата проводил проверку. Затем вместе с флотом совершил знаменитый переход из Таллинна в Кронштадт, когда погибло большое количество кораблей. После этого он был оставлен служить в Балтийском флоте (кажется, флагманским химиком), где прослужил года два и был опять переведен в Москву. Будучи в Москве, много раз выезжал в командировки в действующие флота. В конце войны был уже капитаном II ранга и, кажется, начальником отдела боевой подготовки и служил там где-то до 1951-го года. Когда был снят с должности нарком военно-морского флота Кузнецов и арестован ряд адмиралов (по дурацкому обвинению), дядя Павел был переведен в Ленинград на должность завкафедрой химии Высшего военно-морского училища. После смерти Сталина и возвращения адмирала Кузнецова дядя Павел был возвращен в Москву на должность замначальника химического управления в звании капитана I ранга. Еще через некоторое время он был назначен начальником управления, и ему было присвоено звание контр-адмирала. В 1963-м году, когда ему исполнилось 60 лет, он ушел в отставку. Видимо, не совсем добровольно, т.к. он не ладил с новым наркомом ВМФ, адмиралом Горшковым. Будучи на пенсии, дядя Павел активно занимался общественной деятельностью в совете ветеранов Балтийского флота, был судьей по автомобильному спорту и т.д. и т.п. Более подробно и точней о нем может рассказать Лева. Говоря о дяде Павле, нужно отметить, что он был очень добродушный и доброжелательный человек, которого, по-моему, любили все окружающие. Еще одно. Он был очень предан своей родине, Ржищеву, каждый год туда ездил, а в последние годы, будучи в отставке, почти все лето жил там. Он очень много сделал для Ржищева, в частности, способствовал сохранению там педучилища, подводу газа к городу, присвоения статуса города (это осуществилось уже после его смерти). Он был почетным гражданином Ржищева, его вещи хранятся в местном музее. Умер дядя Павел 9-го мая …. г. Он завещал похоронить себя в Ржищеве, что и сделала тетя Рива, организовал это нелегкое дело Лева.

Теперь перехожу к линии мамы. Дедушку, отца матери, Лукашевского Лейба Мошковича, 1876 года рождения, я не знал, во всяком случае, его не помню. Умер он в 1932-м году. Занимался, кажется, торговлей скотом. Родился где-то под Уманью, потом жил в Ладыжине, а затем – в Киеве. Во всяком случае, похоронен он был на старом еврейском кладбище на Лукьяновке, и когда, где-то в конце 50-х годов, это кладбище закрыли, его прах папа перенес на городское кладбище в Берковцах.

Бабушка, Лукашевская Эня Ихелевна (девичья фамилия Чернова) родилась в 1880-м году. Кажется, в м. Цибулево, под Уманью. Затем переехала в Ладыжин, потом – в Киев. Бабушка, видимо, никогда не работала по найму. Сколько я ее помню, она жила или у нас, или у младшей дочери Рузи, видимо, в зависимости от того, кто в ее помощи больше нуждался. Война застала ее у тети Рузи, и она прожила с ними всю войну. После войны (когда точно не помню) она переехала к нам и уже проживала с нами до конца жизни. Бабушка, вероятно, не получила какого-то систематического образования, я помню, что любила читать и достаточно много читала. Мы, я и Лева, в общем, выросли на ее руках, если до ареста папы мама не работала, а занималась хозяйством, то после этого все хозяйство было на руках у бабушки. Бабушка была прекрасная хозяйка, очень хорошо готовила. Характер у нее был тоже очень хороший, и в жизни не помню, чтоб она с кем-нибудь ссорилась: ни с соседями, когда мы до войны жили в коммунальной квартире, ни с кем-нибудь из родных. Умерла бабушка в 1960-м (?) году. В последнее время она болела, но стоически переносила боли, не помню, чтоб она когда-нибудь жаловалась. Похоронена она на Берковцах, рядом с дедушкой.

Сколько братьев было у дедушки и у бабушки, я не знаю, но знал я только одного брата бабушки и слышал еще об одном.

Из дедушкиных родственников я знал только одну его племянницу – Евгению Михайловну Лукашевскую. До войны, я ее не помню, а после войны она работала бухгалтером в Политехническом институте и жила на территории института, недалеко от Полевой, и мы начали поддерживать контакты. Подробностей о ней я не знаю. Знаю только, что она вдова, но когда потеряла мужа, я не знаю.

У тети Жени была одна дочка – Галя, с которой мы поддерживали более близкие отношения (но не очень). Она закончила литейный факультет политехнического института и всю жизнь проработала на заводе (бывший «Цепи Галя», как он называется сейчас, не помню). Работала она все время в лаборатории завода и в последнее время была его начальницей. Скончалась она скоропостижно, дома, от сердечного приступа, на руках у мужа, будучи на пенсии. Было это, примерно, в 1995-ом году.

С ее мужем, Аркадием и сыном Леней я поддерживаю отношения относительно регулярно. Аркадий Рабинович, приблизительно 1924-го года рождения, участник войны, закончил теплотехнический факультет политехнического института. Всю жизнь проработал в институте «Промэнергопроект», пройдя все ступени, и последние годы был главным инженером проекта. Очень деловой человек, расторопный в житейских делах. В армии он был шофером, и все годы имел машину, помогал мне отвозить Марочку в больницу и из больницы. Но несколько лет тому назад у него был инфаркт, и с тех пор он немного сдал. Стал болеть и их сын Леня, не очень удачный парень. Он закончил (с помощью родителей) строительный техникум, работал мастером в каких-то строительных организациях и теплосети. Папа помогал ему освоить наряды и т.п. С началом перестройки неожиданно ударился в бизнес (думаю, что его использовали), учитывая еврейское происхождение и хорошую фамилию – Бескровный (фамилия Гали). Подробностей я не знаю, но это закончилось крахом и чтобы выручить его, Аркадию пришлось продать прекрасную трехкомнатную квартиру в центре города и купить маленькую двухкомнатную на массиве. Леня почти несколько лет уже не работает (где-то подрабатывает), они живут на пенсию Аркадия, он инвалид войны.

Старшего брата бабушки, Исаака, я почти не помню, смутные детские воспоминания. Он, видимо умер где-то в начале 30-х годов. Ничего о нем я не знаю.

Его дочку, Шелю (вероятно, Суламифь), я хорошо знал, она, примерно, ровесница мамы и видимо, с детства они дружили. Она была замужем за Мироном Пеккером (о нем ниже), железнодорожником и до его смерти (приблизительно в 1945-м г.) нигде не работала. После его смерти стала работать кассиром в аптеке, где и проработала до самой смерти. Когда она умерла, точно не помню. Наверное, что-то в 70-х годах.

Ее муж, Пеккер Мирон, видимо был старым членом партии и в 20-е годы был фининспектором (что иногда вспоминал папа), затем что-то закончил и с тех пор работал железнодорожным строителем. Перед войной и после войны работал на руководящих должностях. Был начальником строительства в Гребенковском отделении ЮЗЖД, начальником ОКСа Одесской железной дороги, во время войны, кажется, командовал железно-восстановительным поездом, принимал участие в строительстве моста при взятии Киева и вошел в Киев сразу после его освобождения. После войны заболел какой-то болезнью крови и умер, примерно в 1945-46 г.

У них было трое детей, с которыми до войны мы часто общались, после войны – реже, но, тем не менее, достаточно аккуратно.

Старший сын, Жора, был, как мне кажется 1926-го года рождения, но во время войны стал 1928-го. В детстве был хулиганистый парень, совершенно не хотел учиться, и когда, приблизительно в 1940-м году, открыли ремесленные училища, его отдали туда. Во время войны был все время с отцом в восстановительном поезде, получил специальность шофера. Затем окончил какой-то техникум. После войны долго работал таксистом, затем автомехаником. Первый раз женился неудачно и вскоре развелся. У него, кажется, есть дочь от первого брака. Затем женился на Любе (отчество и фамилию не помню) и с ней у него родился сын Олег. В 80-х годах они переехали в Израиль, там он некоторое время работал, потом вышел на пенсию. Я с ним переписывался, потом переписка прервалась и сейчас я получаю сведения о нем только от Миши.

Их сын, Олег, по приезде в Израиль работал шофером, теперь не знаю кем.

Старшая дочь, Инна, примерно 1937-го года рождения, всю жизнь проработала в торговле, вначале была продавцом, одно время работала в отделе готового мужского платья, затем окончила торговый институт, работала товароведом. Была замужем за музыкантом, но он умер, и она вторично вышла замуж. Вместе с мужем и детьми в конце 70-х годов выехала в Израиль. Там ее муж преуспевал, имел свой магазин. Когда я был в Израиле, это был магазин русских деликатесных продуктовых товаров. Сейчас чем они занимаются, не знаю.

Младшая дочь, Мэра, родилась после самой смерти отца. Я о ней толком ничего не помню, кажется, тоже работала в торговле. Была замужем за дантистом и зубным техником. Вместе с мужем и его родителями выехала в Израиль. Там ее муж вскоре умер, совсем еще молодым. Она вторично вышла замуж. Муж ее работает в том же банке, что и Миша, только в другом филиале. Мэра, кажется, работает бухгалтером, не то в столовой, не то в пенсионной компании. Впрочем, все сведения о Мэре и ее семействе могут быть неточными.

Младший брат бабушки, Давид Чернов, жил на моей памяти в Киеве. Родом, кажется, из местечка Цибулево. Перед войной тоже работал в «Водотопстрое» снабженцем (думаю, что его тоже устроил папа). Жили они на улице Лабораторной (Ульяновых) в каком-то одноэтажном доме, как я помню, с множеством соседей. Перед войной они построили себе квартиру в надстройке на Красноармейской улице, недалеко от площади Толстого. Во время войны они были в Алмалыке, под Ташкентом. Возвратившись в Киев, квартиру они обратно не получили, хотя, как мне кажется, дом их уцелел. Подробностей я не знаю. Папа его устроил в банно-прачечный комбинат снабженцем, и он там получил какую-то комнату на территории банно-прачечного комбината на Троицкой площади. Когда он умер, точно не помню.

Жена дяди Давида, тетя Лейка (видимо, Лея) всю жизнь оставалась домашней хозяйкой и, как мне кажется, осталась типичной местечковой еврейкой. Время ее смерти я тоже не помню.

У дяди Давида было трое детей. Старший, Ефим, приблизительно 1915-го года рождения перед войной окончил Киевский мединститут и был призван в армию. Войну встретил где-то на западе Украины и всю войну провел в действующей армии. После войны остался в армии и служил в Белоруссии в должности дивизионного врача. Где-то в начале 60-х годов демобилизовался в звании подполковника медицинской службы. Получил он квартиру недалеко от нас, на Нивках. Кстати, на Нивках примерно в то же время получил квартиру и дядя Давид. Работал Ефим в поликлинике, кажется, зав. физиотерапевтическим отделением, потом школьным врачом в школе, напротив нашей квартиры на Нивках. Причем, работал до прошлого года (2000-го), и только тогда вышел на пенсию. Ефиму мама и продала наш сад на Нивках, где он, точнее, его жена, построил двухэтажный дом. Но я там ни разу не был после продажи, впрочем, и мама тоже. Что-то они не очень приглашали. Отношения у нас вполне официальные: поздравления по праздникам, встречи на похоронах и все.

С женой, Людмилой Ивановной, Ефим познакомился на фронте, где она была медсестрой. В этом качестве она работала и в Киеве, в школе (в той же, где впоследствии работал и Ефим). Люся – человек не очень далекий, но очень энергичный. Организовывала в школе разные мероприятия, возила учеников на экскурсии (в частности, в Таллинн). Кстати, она одной из первых (и немногих) получила на Украине медаль им. Флоренс, которой награждают за помощь раненым во время войны. С прошлого года Люся тоже на пенсии. Занимается садом. Завела там живность: козы, куры и т.д.

У Ефима с Люсей двое детей и куча внуков. Со следующим поколением я контактов почти не имел и напишу о них вкратце. Старшая дочь, Элла, окончила Киевский инженерно-строительный институт по специальности «городское строительство». Вышла замуж и уехала в Нижневартовск. Прожила там много лет, но пару лет назад вернулась в Киев, т.к. разошлась с мужем. По специальности устроиться не смогла, долго была безработной, сейчас торгует в каком-то лотке.

Сын, Лева, окончил так же КИСИ, факультет инженерной геодезии. Работает как будто по специальности. Женат второй раз. У него дети и от первого, и кажется, от второго брака.

Второй сын, Лева, в 1941-м году окончил школу, и был призван в армию. Оборонял Киев и попал в окружение. Вернулся в Киев на старую квартиру на Лабораторной, и кто-то из соседей его тут же выдал немцам. Где он погиб, в Бабьем Яру, или в лагере для военнопленных, так и неизвестно.

Дочь дяди Давида, Дора, кажется, старше нашего Левки. Она окончила бухгалтерские курсы и работала бухгалтером, кажется, в прачечной. Вышла замуж, родила сына Мишу и вскоре разошлась с мужем. В 80-х годах с сыном уехала в Израиль, где сейчас живет в Хайфе.

Сын Доры, Миша, очень своеобразный и способный человек. Закончил школу с золотой медалью (что, учитывая национальность и полное отсутствие помощи родителей в то время была полная фантастика) и поехал в Москву поступать не то в МГУ, не то в МФТИ. Успешно сдавал экзамены, но на последнем экзамене его срезали и не приняли. Но с этими оценками он поступил на механический факультет КПИ, закончил его и работал в каком-то конструкторском бюро местной промышленности. В 80-х годах он вместе с матерью выехал в Израиль. Поселились они в Хайфе, где он занимался в политехнике, закончил его и сейчас там преподает. Подробностей не знаю. Дело в том, что у него много странностей. Одна из них: он ничего не разрешает писать матери о себе (она переписывается с Ефимом), не захотел общаться ни с кем из родных и близких в Израиле. Когда я там был с тетей Ривой, мы позвонили к ним и хотели приехать, но нас не только не пригласили, но и не сообщили, как к ним добраться (это учитывая то, что когда он сдавал экзамены в Москве, тетя Рива ему, чем могла, помогала). Мы все же поехали с Мишей на машине в Хайфу, исколесили полгорода, но так их и не нашли. Кстати, он до сих пор не женат, живет с мамой.

Перехожу к маминым братьям и сестрам. Старший брат матери, Нухим (Наум), 1901-го года рождения. В начале 20-х годов он переехал в Германию и занимался там журналистикой. Подробностей я не знаю, но папа в своих показаниях говорил, что он слушал советское радио, переводил услышанное и передавал это немецким газетам. Но думаю, что он писал и самостоятельно. Сужу это по двум фактам: как-то мама сказала, что где-то в начале 30-х годов, не то в «Правде», не то в «Известиях», была статья, где его ругали за какую-то статью в немецкой газете. И, во-вторых, помню фотографию, где он стоит с группой людей на лестнице какого-то дворца, и кто-то мне сказал, что это – Дворец Лиги наций в Женеве. В Германии он женился на машинистке по имени Клара. В конце 1936-го года они вернулись в Киев (он сохранил советское гражданство). Он поступил на работу в тот же «Водотопстрой», в литейный цех, рабочим. С чем это было связано, не знаю. Не то он не хотел светиться, не то с состоянием здоровья, и проработал там до войны. Жилья у них не было, и они снимали комнату на Подоле, в районе Гончаров. В начале войны его призвали в ополчение, и дальше о нем сведений нет. Не то погиб, не то пошел в Бабий Яр.

Жена его, Хайка (Клара) работала в Берлине машинисткой. До замужества жила с матерью и сестрой (или сестрами?), у которых был не то чулочный, не то галантерейный магазин. После начала гонений на евреев они уехали из Германии не то в Бельгию, не то в Англию (скорее, в Англию). До войны тетя Клара с ними переписывалась. В дальнейшем связи с ними не было, и девичью фамилию тети Клары никто не знал (может быть, знала бабушка). В 1939-м году у них родилась девочка, известная вам Элла. После приезда в Киев тетя Клара устроилась машинисткой в Академию наук. Насколько я помню, она печатала на немецком, английском, французском. С началом войны она с Эллочкой эвакуировалась вместе с Академией наук в Башкирию. Там тетя Клара болела и примерно в 1942-м году умерла.

Элла родилась в 1939-м году. После смерти тети Клары ее отдали в детский дом, который потом переехал под Москву, и ее следы потерялись. После войны мама и бабушка ее усиленно разыскивали, и что-то году в 1947-м ее нашли. Бабушка поехала, забрала ее, и с тех пор она жила у нас. После окончания 7-го класса она начала учиться в Ржищевском педучилище, которое и закончила. После окончания училища она получила назначение в Вышгород (под Киевом), где работала старшей пионервожатой. Одновременно она поступила на заочный филологический факультет Киевского университета. О ее дальнейшей жизни лучше уже узнать у нее.

Вторым, по возрасту, ребенком была мама, Голуб Сура (Софья) Лейбовна (Львовна), которая родилась в 1905-м году. О жизни мамы в Ладыжине я практически ничего не знаю, ни где она училась, ни где работала после учебы (кажется, телефонисткой). Она не рассказывала, а я не расспрашивал. В 1926-м (или в начале 1927-го) году она вышла замуж за папу и переехала в Киев. В Киеве она не работала, папа достаточно зарабатывал, и вскоре родился я. Жили они в Киеве в нескольких местах. Я помню две квартиры. Несколько отвлекусь и остановлюсь на этих квартирах. Возможно, это будет интересно. Первая квартира была на улице Новой (сейчас Станиславского), возле театра им. Франко, в доме №3, на бельэтаже (1-й этаж, над высоким подвалом). Мы занимали там две комнаты, не смежные, а отдельные, через коридор. Квартира была коммунальная, но соседей было всего двое. Один сосед был музыкант, играл сначала на тубе в оркестре цирка (и мы иногда получали контрамарки), а затем – на виолончели в джазе Володарского (довольно известный в Киеве джаз), который играл в лучшем в городе кинотеатре (бывший Шанцера, на Крещатике). С его женой Верой мама дружила. Виделись мы и с ней после войны, но она душевно заболела и была в больнице Павлова. Их сын, Ян, был старше меня, и мы не особенно дружили. Второй сосед был Лившиц, известный в городе портной, он работал на дому. У него была жена и, кажется, дочь. Но я их не очень помню. Был еще один сосед, о котором я только помню, что у него был сын, который увлекался Леонардо да Винчи, и перед войной учился на искусствоведческом факультете в Ленинградской академии художеств. Я помню это, вот по какому случаю. У нас была большая картина, купленная папой где-то с рук. Это был лесной пейзаж, и на нем была подпись Шишкина. После ареста папы мама пригласила этого парня, чтобы он определил подлинность этой картины. Он толком ничего не сказал, кроме того, что подпись похожа на подпись раннего Шишкина. При нашем отъезде в эвакуацию картина осталась висеть на стене, и ее либо украли, либо она сгорела вместе с домом. Что-то в 1934-35 году, когда в Киев перенесли столицу из Харькова, нас «уплотнили», забрали эти две комнаты, в которые поселили две семьи, а нам дали одну большую комнату (примерно 35 кв.м.) в соседнем парадном на 3-м этаже. Вот это была уже настоящая «барская» квартира с 8-ю комнатами, где жило 7 семейств самого разного статуса. (Кроме нас зубной врач, снабженец, военный, юрист, бухгалтер, главный бухгалтер, директор завода). Интересно то, что все были евреи. Кроме жилых комнат, были громадная кухня (метров, наверно, 25) с выходом на черный ход, прихожая, два коридора, в одном из них – большие антресоли, уборная и еще один совмещенный санузел. В отличие от описаний Зощенко, насколько я помню, все жили дружно. Скандалов не помню.

Хватит о квартирах, вернусь к маме. После ареста папы она вынуждена была пойти работать и устроилась на ликеро-водочный завод вроде как счетоводом, где и проработала до начала войны. Правда, судя по ее трудовой книжке, был перерыв (по-моему, она ездила к папе). В это время у нас жила бабушка, помогала маме. Но как мне кажется, к началу войны она была в Харькове. Мамин завод не эвакуировался, а неорганизованно выехать было тяжело. Поэтому было решено, что мама со мной и Левкой, а также тетя Рива, которая гостила в Киеве, выедут с семьями работников Киевского военного госпиталя, как родственники тети Гении и дяди Яши Шварца. Выехали мы где-то в начале июля (эвакуация началась примерно с 1-го июля) на пароходе, который должен был идти до Днепропетровска. Но мама с тетей Ривой решили, что мы выйдем в Кременчуге, откуда было ближе к Харькову, куда они решили ехать. Хорошо помню эту поездку. Учтите, что ехали две женщины, двое детей и барахла довольно порядочно, мест, наверно, 5 или 6. Сначала мы пригородным поездом добрались до станции Кобеляки, название врезалось в память, затем другим поездом до Полтавы. Возле полтавского вокзала был настоящий цыганский табор. Там скопились тысячи эвакуированных. Они рвались оттуда уехать. Попасть на поезд было совершенно невозможно. Ночью мы попали под сильную бомбежку, но все обошлось. Затем кто-то (думаю, что тетя Рива) договорилась с машиной, которая везла в Белгород семью какого-то начальника (не то начальника заставы, не то начальника райотдела МВД). Они (видимо за соответствующую мзду) взялись подвезти нас до Харькова. Но при подъезде к Харькову выяснилось, что несколько часов назад город был закрыт для въезда. Они выгрузили нас на какой-то пригородной станции, а т.к. приказ о закрытии до железной дороги еще не дошел, мы без проблем сели в пригородный поезд и добрались в Харьков. Поселились мы вначале у тети Рузи, но скоро в квартиру набилось такое количество людей, что мы ночевали у подруги тети Рузи. В их небольшой двухкомнатной квартире жили: тетя Рузя с мужем и сыном, бабушка, мама с нами двумя, мать мужа тети Рузи, его сестра с сыном, жена его брата с двумя детьми – всего 13 человек.

Пробыли мы в Харькове примерно до середины сентября, когда началась и эвакуация Харькова. Опять стал вопрос, как выехать. Муж тети Рузи, дядя Саша, работал в проектном институте «Укргипроруда» и должен был с ним выехать или в Сталинск (Новокузнецк) Кемеровской области, или в Орск, Чкаловской (теперь Оренбургской) области, где у них были объекты. Но он мог взять, кроме своей семьи, еще только бабушку и Левку. Мама со мной должна была искать другой путь. К счастью, в Харьков был эвакуирован и Киевский военный госпиталь, где мы числились членами семьи дяди Яши Шварца. Мы и выехали с ним, но куда направлялись, не знали. Да, кстати, тетя Рива сразу же после приезда в Харьков, уехала в Москву. На этот раз мы ехали в теплушке, но с некоторым комфортом. В нее было загружено имущество аптеки, и ехали две семьи, наша семья и еще одного фармацевта. Как мне помнится, ехали мы почти месяц, через всю страну и доехали до Томска. Особых неудобств мы не испытывали. В эшелоне была кухня и мы получали горячее питание. Кроме того, к тому времени дядя Яша и тетя Геня получили командирские (офицерские) звания и получали сухой паек. В Томске мы поселились на частной квартире, и мама стала интенсивно искать, где оказалась семья тети Рузи. Через некоторое время мы узнали, что они находятся в Орске. Где-то в начале ноября дядя Яша как военный достал нам билеты, и мы с мамой и барахлом отправились снова путешествовать через полстраны. Но приключения на этом не кончились. Где-то на полпути между Новосибирском и Омском проходила проверка документов. Мы ехали не на восток, как все эвакуированные, а на запад, и никаких документов о цели нашей поездки у нас не было, кроме письма, что Левка в Орске, и нас без разговоров вместе с багажом высадили на каком-то полустанке. На наше счастье, там стоял поезд, сформированный из пригородных вагонов прибалтийских республик, который вез эвакуированных на восток. Маме каким-то чудом удалось всунуться в него, и мы поехали обратно. Мама решила выйти в Новосибирске, где, как она знала, жила Нюся (сестра Цили – будущей жены дяди Лени), которая была подругой тети Ривы. Мы каким-то образом ее нашли. Мама, конечно, в эту поездку делала чудеса. Муж Нюси, Наум, был одним из руководителей «Новосибирского военпроекта». Он нам сделал какую-то справку на бланке с печатью, что мы едем в Орск по какому-то поводу. Прожив около недели в Новосибирске, мы опять выехали в Орск. Из новосибирского житья мне запомнился сильный мороз (это был ноябрь 1941-го года, очень холодный). Затем тысячные очереди за коммерческим хлебом, где очереди писались на руке, очень холодная комната, где мы ночевали, снимая кровать в малюсенькой комнате еще с двумя женщинами. Поездка до Орска была с двумя пересадками, в Омске и Челябинске, с ночевками на вокзале и сумасшедшими очередями в кассы. В поезде, который нас вез уже из Челябинска в Орск, я почувствовал себя плохо, начался жар, и соседи по вагону хотели высадить нас на первой же станции, опасаясь заразы. К счастью, нам оставалось ехать несколько часов, и нас пожалели. Запомнилось, что в этом поезде мы впервые узнали о Бабьем Яре. В какой-то газете была заметка, что в Киеве расстреляли десятки тысяч евреев. Как мы приехали в Орск, помню смутно. Оказалось, что у меня корь, и пришлось проболеть целый месяц. Поселились мы в одной комнате с семейством тети Рузи, семь человек в комнате площадью 15-20 кв.м., которую снимали в одноэтажном частном доме в пригороде Орска «Форштате». Дядя Саша работал в «Южгипроруде», тетя Рузя устроилась на военный завод (бывший «Кунцевский игольно-платиновый завод»), где работала на рабочем месте. Маму дядя Саша устроил в «Южгипроруду» секретарем. С третьей четверти я пошел в школу. Дома были бабушка с Леней и Левкой. Вскоре дядя Саша получил комнату в новом доме, находящемся в центре города, куда переехала его семья и бабушка, мы остались на старой квартире.

Теперь необходимо сказать несколько слов о самом городе Орске (бывшая Орская крепость). Центр города находился возле не очень высокой горы, на которой была крепость, от которой ничего не осталось, и был пустырь вокруг центра, где были приличные двух-трехэтажные дома, городские власти, театр, техникум, школы и т.п. Было несколько пригородов, помню «Форштат», «Ташкент». Город был расположен на левом берегу Урала, ниже города в него с левой стороны впадала река Орь. На правом берегу, примерно, в двух-трех километрах от реки, располагался новый город, в котором было несколько крупнейших заводов. Помню Орско-Халиловский металлургический комбинат, строительство которого заканчивалось, и на который работала «Южгипроруда», никелевый комбинат, какой-то машиностроительный завод и т.д. Там же находился новый город, соцгород.

Весна в 1942-м году была поздняя, и ожидалось приличное наводнение. Наши хозяева уверяли, что их дому оно не грозит, т.к. они не помнят, чтобы когда-то вода доходила до их дома. Тем не менее, опасения все же были, и мы переехали к тете Рузе, забрав самые ценные вещи. Где-то в середине апреля ниже места впадения Ори в Урал произошел затор, и в одну ночь произошло наводнение, которого не помнили старожилы. Орь соединилась с Уралом, и весь город моментально очутился под водой, за исключением той части, которая примыкала к горе. Вода поднялась на такую высоту, что проезду лодок мешали провода электропередачи. Вода к дому, где мы тогда находились, подошла вплотную, и мы уже перетащили вещи на чердак. Мы жили на первом этаже, дом был трехэтажный. Но произошло чудо. Вода залила лестничную площадку первого этажа, и ее задерживал только порог. На этом уровне она остановилась, и затем начала спадать. Квартира наша была спасена. Дом, в котором мы жили, был затоплен до половины окон. Люди спасались на крышах, и их спасали на лодках, которых, естественно, не хватало. Были жертвы, сколько, никто, конечно, не сообщал, но скот погиб почти полностью. В квартире, в которой мы теперь жили, это была небольшая трехкомнатная квартира, собралось до 50 человек (сотрудников и знакомых). Город несколько дней был отрезан от мира. Хлеб сбрасывали с самолетов. Работали бесплатные столовы.е

После этого мы уже не вернулись на старую квартиру, и жили все вместе в этой комнате. Жили, конечно, скудно. На зарплату на базаре ничего купить было нельзя. Жили тем, что покупали по карточкам (в очередях и с боем) – это, в основном, была моя обязанность. Получали на работе некоторые дефициты – кирпичный чай (очень ценимый казахами), водку и еще что-то, что меняли на продукты. Меняли и кое-какие свои вещи. Торговли почти не было – все шло на обмен. Я с мамой проработал неделю на копке картошки (каждое десятое ведро – наше), и заработали картошку на зиму. В начале 1943-го года стало известно, что дядю Сашу переводят куда-то на другую работу, и мы могли остаться в Орске одни. Его, действительно, в середине года перевели на Северный Урал, в поселок Марсята, начальником ОКСа какого-то рудника. Мама списалась с тетей Ривой, и было решено, что мы переезжаем к ним в г. Чарджоу. Где-то в конце мая – начале июня 1943 г. Мы втроем двинулись на юг. В то время поезда ходили более-менее нормально, и мы, сделав только одну пересадку, в Ташкенте, прибыли в Чарджоу. Нас там уже ждала комната, которую тетя Рива получила в бараке для жен военных. Барак был расположен на полпути между городом и аэропортом, где находилось училище, и где жили дядя Леня, тетя Рива, бабушка и дедушка. Маму устроили работать официанткой в курсантской столовой, я пошел на учебу, Левку, кажется, устроили в детский сад. Мы прожили в Чарджоу около года. В мае 1944-го года училище должно было вернуться в Киев. К тому времени тетя Рива уже уехала в Москву, и мама работала на ее месте. Возвращались мы эшелоном, ехали в товарных вагонах, оборудованных для перевозки людей. Кстати, где-то по дороге встречали эшелоны с высылаемыми крымскими татарами. Приехав в Киев, мы временно разместились в помещении бывшего общежития авиаинститута, на ул. Полевой, а затем переехали в дом на 3-ей Дачной (об этом я уже, кажется, писал). Мама продолжала работать в институте до самого выхода на пенсию, в 1960-м году. Работала бухгалтером в училище, затем в институте ГВФ (когда его вновь организовали). Получила даже какое-то звание и носила мундир с погонами, кажется, с одной звездочкой. В 1960-м году мама вышла на пенсию. До этого она успела воспользоваться своим правом бесплатного пролета (после 15-ти лет стажа в ГВФ) и слетала к Леве в Темир-Тау. Будучи на пенсии, мама занималась хозяйством, лето проводила в саду, ездила в Москву и к Леве в Таллинн. Жили они с папой вдвоем на Нивках. После смерти папы она осталась там одна. Правда, в соседней квартире жила Циля, жена дяди Лени. В конце восьмидесятых годов у мамы был инсульт, из которого она со временем почти выцарапалась. В первое время я у нее ночевал, а Мара приходила днем. В начале 90-х (или в конце 80-х, дат точно не помню) ей уже стало тяжело быть одной, и было решено, что она переедет к нам (сестра Мары, Зоя к тому времени уже умерла и мама могла переехать в ее комнату). Мамину квартиру обменяли на квартиру в Таллинне, для Ирочки, а мама переехала к нам, где она и жила до смерти. До последней минуты она была при сознании и относительно на ногах. Хотя в последнее время ей уже было трудно ходить, но в туалет и на кухню – поесть, она ходила до последнего дня. Умерла она в 1995-ом году в один день с Галей.

Младшая сестра мамы, Рузя (вероятно, Рейза), родилась примерно в 1907-ом году. Где она получила среднее образование, не знаю, но в середине 30-х годов она закончила филологический факультет Харьковского университета (по-моему, заочно) и до войны преподавала русский язык и литературу в школе. Замуж она вышла в середине 30-х годов за Александра Степановича Ильина (о нем позже). В эвакуации, в Орске, она работала на военном заводе, на рабочем месте. После войны, после переезда в Москву она работала редактором в рекламном отделе кинопроката. У нее было больное сердце, и она умерла в середине 60-х годов.

Муж тети Рузи, дядя Саша, был примерно 1905-го года рождения. Родом из местечка Брацлав Винницкой области. Отец его был крестьянином (кажется), а мать – крещеная еврейка. Он закончил строительный институт и после этого работал на строительстве Никитовского коксохимического завода. В дальнейшем его перевели на работу в Харьковский проектный институт «Южгипроруда», где перед войной он был начальником строительного отдела. В 1939-ом году его призвали в армию, и он участвовал в «освобождении» Западной Украины. Будучи в армии, он заболел, и после излечения у него болела нога, и он ходил с костылем, а потом с палочкой. В период войны, как я уже писал, он работал в Орске, а затем в Марсатах. После войны его перевели в Москву, где он работал в министерстве черной металлургии, в отделе экспертизы. Он был аттестован (тогда почти все чиновники носили форму), и, судя по петлицам, был в чине, соответствующем чину подполковника. В конце 50-х годов он заболел «рассеянным склерозом», и после тяжелейшей болезни умер, в начале 60-х годов. Дядя Саша был очень умный и приятный человек и, видимо, хороший инженер. Он прекрасно рисовал и, не имея специального архитектурного образования, был членом союза архитекторов. У него были «золотые руки», в чем я убедился, живя с ним в Орске. В частности, он там изготовил приспособление для вязки сетей, сплел сеть и мы с ним ходили ловить рыбу на Урал.

У тети Рузи и дяди Саши двое детей. Старший, Леня, 1932-го года рождения. Окончил Московский архитектурный институт, работал в нескольких проектных институтах в Москве. Был главным архитектором проекта, автором ряда объектов, в частности, пансионата Академии наук под Москвой. В настоящее время продолжает работать.

Его жена, Наташа, работала инженером-строителем в каком-то институте Госстроя. Дочь, Анна, окончила архитектурный институт, замужем за парнем, окончившим институт культуры. Преподает игру на аккордеоне, издал ряд самоучителей. У них есть дочка.

Младшая дочь, Лида, 1945-го года рождения. Когда умерли родители, она окончила или кончала школу, и ее опекала тетя Рива. Окончила Московский архитектурный институт и работала в «Моспроекте» до самого отъезда в Израиль в начале 90-х годов. Работает там в какой-то проектной организации в Иерусалиме.

Муж Лиды, Лева, окончил Московский автодорожный институт (кажется). Работал на каком-то военном заводе. Защитил кандидатскую диссертацию. Последние пару лет перед отъездом занимался мелким бизнесом. Имел лоток, в котором торговал горячими бутербродами и т.п. После приезда в Израиль начал работать на заводе кондиционеров. Сейчас работает там начальником цеха.

У Лиды двое детей. Старшая, Александра, окончила Московский авиатехнологический институт. Переехала в Израиль сама, еще раньше родителей. Окончила Иерусалимский университет по специальности «экология». Сейчас работает в Министерстве промышленности Израиля, живет в Иерусалиме. Замужем, имеет двух дочерей.

Муж Саши, физик из Ленинграда. Сейчас работает патентоведом в какой-то фирме в Иерусалиме.

Младший брат мамы, Ефим (Хаим) после окончания школы, где-то в конце 20-х – начале 30-х годов эмигрировал в Аргентину. Работал в Буэнос-Айресе коммивояжером. Дело в том, что там жили родственники, не то бабушки, не то дедушки. До войны бабушка с ним переписывалась. Во время войны связь с ним прервалась, а затем, несмотря на все попытки, связаться с ним не удалось.

Был у мамы еще один брат – Мотя. Он еще ребенком утонул в Буге.

Теперь несколько слов о Леве (Лельке, как его звали дома). Так как о себе он может рассказать лучше, чем я, остановлюсь только на его дошкольных годах, о которых он вряд ли что-либо связное помнит. В детстве он был очень проказливый ребенок, бабушка называла его «изворд» (затрудняюсь точно перевести, нечто среднее между «шалун», «проказник» и даже «хулиган»). Напишу, что помню, из его детских историй. Однажды (думаю, что ему было что-то около двух лет), он забрался на буфет, как это ему удалось – трудно себе представить, сидел там и кричал: «Я падалю! (падаю)», пока кто-то не зашел в комнату и не снял его. Затем несколько историй, связанных с пребыванием на даче. Все они относятся к 1939-40 г.г. Трижды он был близок к тому, чтобы утонуть. Первый случай. Под водосточной трубой у нас стоял большой бак, высотой с метр, в который собирали дождевую воду. Так вот, ему удалось забраться в бак (как – никто не знает), который был полон воды, и ему пришлось стоять на цыпочках, чтобы не захлебнуться. К счастью, его скоро обнаружили и вытащили. Второй случай. В соседской усадьбе, там была сапожная мастерская, был колодец с деревянным срубом. Сверху были прибиты планки, одна из которых держалась на одном гвозде и крутилась вокруг него. Так вот, Лелька взял свое ведерко и пошел набирать воду. Он залез на сруб, стал на эту планку, бросил вниз ведерко, руками оперся на ворот и стал заглядывать в колодец. Его заметила из окна одна из работниц мастерской, тихонько выскочила и успела его схватить. Третий случай. Речка, которая течет в Ирпене, находилась далеко от нашего дома, и мы часто ходили купаться на так называемое «Глинище», бывший глиняный карьер, залитый водой, который находился недалеко от нашего дома. Карьер был очень глубокий, и буквально в метре от берега начинался обрыв. Так вот, тетя Рива с Левкой пошли купаться на это Глинище. В нескольких метрах от карьера Лелька вырвался от тети Ривы и со всех ног бросился купаться. На этом расстоянии она его могла не догнать, но опять, к счастью, он обо что-то споткнулся и упал не добежав. Еще один случай, связанный с водой, произошел с ним в 1942-м году, когда ему было уже 5 лет. Как я уже писал, мы в Орске пережили страшное наводнение. Так вот, когда вода уже начала спадать, и можно уже было выходить во двор, от нашего парадного положили доску, и по ней можно было дойти до сухого места. Рядом с нашим парадным находилась лестница, которая вела в глубокий подвал, где находилась котельная. Все это еще полностью было залито водой. Так вот, бегая по этой доске, он не то споткнулся, не то был сильный порыв ветра, и он упал в проем этой лестницы. Его спасло то, что его пальтишко (оно было бархатным) было расстегнуто и распласталось по воде, задерживая его. Это увидел соседский мальчишка, ученик 5-го класса. Он не растерялся, не стал звать взрослых, а схватил его за пальто и вытащил. Вот, пожалуй, и все, что я могу рассказать, точнее то, что мне ярко запомнилось о Левином детстве. О дальнейшем он может написать сам.

Теперь несколько слов о моей биографии. Родился я 25-го апреля 1928-го года в г. Киеве. Не знаю, с какого возраста я себя помню, но у меня остались какие-то смутные воспоминания раннего детства. Так, например, как мы отдыхали в селе под Витебском, около города Городок. Помню какой-то дом, вроде крестьянской хаты, желтое поле и на нем васильки. Хорошо помню квартиру на Новой улице, 3, где мы жили, вероятно, до 1934–35-го года, помню всех соседей оттуда. Запомнилась поездка на курорт в Гагры, куда мы ехали сначала пароходом по Днепру, до Херсона, затем до Одессы. Из Одессы мы ехали теплоходом «Абхазия» до Гагр. Как попали в шторм, который мы все проспали, он был ночью, чему никак не хотел верить коридорный. Помню домик на берегу моря, недалеко от санатория «Украина» и лубочную картинку на стене со стихами, подписанными «Корней Чуковский», меня поразило это имя – Корней. Помню следующий (или предыдущий?) курорт – Пятигорск, где мы жили недалеко от вокзала (или депо?), где был поворотный круг, на котором поворачивали паровозы. На этот раз меня определили на «детскую площадку» (типа временного детского сада), куда, как я помню, к нам приходил Маршак. В 1935-м году в школу меня не приняли, т.к. мне не было еще 8-ми лет, и в следующем году меня определили сразу во второй класс. Видимо, я сдавал какие-то экзамены или проходил собеседование, этого я не помню. Школа, в которую я пошел, №79, находилась недалеко от нашего дома, на площади Спартака (ныне площадь И.Франко). До войны в этой школе находилась «гимназия группы родителей», так что здание было прекрасно приспособлено для занятий, но страшно перегружено, занятия шли в три смены. В школе был хороший спортивный зал (чего нельзя сказать о моих спортивных успехах) и большущий актовый зал, в котором проходили все районные школьные мероприятия. Школа считалась образцовой, в ней учились дети тогдашнего «бомонда». В частности, ее кончал академик Патон. Уже с третьего класса у нас преподавали разные преподаватели, обычно до четвертого класса, включительно, был только один учитель. Занимался я средне, не вылазил из «троек». По языкам (русский, украинский, потом – немецкий) дела шли лучше. После 4-го класса нас перевели в новую школу №94, она существует и сейчас. Что касается 79-й школы, то там сейчас «Киевэнерго». В 1941-м году я закончил 6-й класс, и 22-го июня мы собирались выезжать на дачу, но война сорвала все планы и, можно сказать, перевернула всю жизнь. Несмотря на то, что Киев бомбили 22-го, о войне мы узнали из заявления Молотова, хотя какие-то слухи были и до этого. Например, пришла соседка и сказала, что по Крещатику бегала какая-то женщина, которая кричала, что разбомбили 43-й авиазавод, (ныне завод им. Антонова), что летали самолеты, а по ним стреляли зенитки. Но т.к. маневры были уже за несколько дней до этого, то решили, что это их продолжение. Тревоги объявляли часто, но так как бомбежек центра в то время не было, к ним скоро привыкли. Первые дни мы бегали и даже ночевали в бомбоубежище, которое было в 79-й школе. Убежище было образцовое, с кроватями и другими удобствами. Но скоро к тревогам привыкли и уже не обращали на них внимания. Конечно, поражали сводки о бешеном продвижении немцев и еще больше слухи, которые опережали сводки. Уже буквально через несколько дней началась эвакуация и подготовка к боям. Помню, что меня поразила летавшая в воздухе горелая бумага. Их жгли учреждения, которых было много на улице Фердоуси (Меренговская, Заньковецкая), куда выходил наш балкон. Понимаю, что в то время мама уже беспокоилась об эвакуации, хотя я об этом и не знал. Где-то в первой декаде июля мы выехали пароходом (об этом я уже рассказывал). В Харькове, где мы прожили два месяца, бомбежки носили уже другой характер. Они были регулярные, почти каждую ночь, и бомбили центр города, где мы жили. Поэтому, независимо от тревоги (ее сигналы часто запаздывали), как только начинала слышаться стрельба зениток и падение бомб, все уходили в убежище. У нас во дворе было вырыто убежище, т.н. «щель», но мы, по совету дяди Саши, прятались в подвале, под лестничной клеткой. Чем я занимался в это время, не очень помню. Читал, разговаривал со сверстниками, компаниями ходили в очереди. Не помню, была ли уже введена карточная система, но в центральном кондитерском магазине на пл. Тевелева, постояв пару часов в очереди, можно было купить какое-то количество сахара и конфет. Туда мы чаще всего и ходили.

Об эвакуации из Харькова я уже писал, хочу только сказать о том, что я, как правило, целыми днями смотрел в приоткрытую дверь и наблюдал все зоны Советского Союза, от Харькова до Томска. Ехали мы что-то около месяца. О пребывании в Томске и о переезде в Орск я уже писал. Приехали мы в Орск, что-то в середине ноября, но так как я болел корью, то в школу пошел только с Нового года, так как подготовка в Киеве была значительно серьезнее, чем в Орске. Я без проблем закончил 7 классов. После окончания занятий нас направили на работу в колхоз. Я там пробыл около месяца, но затем заболел желудком и вернулся домой. Так как я не работал необходимое время в колхозе, то меня после выздоровления направили еще на две недели на мясокомбинат (кстати, один из самых больших в Союзе). Получив аттестат об окончании 7-ми классов, я поступил на учебу в индустриальный техникум на строительный факультет. Я хотел поступить на факультет «контрольно-измерительные приборы», но к тому времени, когда я получил аттестат, там все места были заняты. Как я уже писал, весной мы переехали в Чарджоу. Первый курс я не закончил, вернее, первый курс я прослушал, не успел только сдать экзамены, о чем получил соответствующую справку. По приезде в Чарджоу опять стал вопрос об учебе. Из средних специальных учебных заведений там был только речной техникум (Чарджоу расположен на Аму-Дарье) и педучилище. Так как речной техникум ни меня, ни маму не привлекал, я поступил в педучилище, но проучился там только полгода. С начала 1944-го года все педучилища были превращены в женские. Это объяснялось тем, что местное население (мусульмане) не отдавало своих дочерей на учебу, если в классе был хотя бы один мальчик, а в нашем классе их было аж два. В результате с третьей четверти мне пришлось продолжить учебу в 9-м классе общеобразовательной школы. Опять повторилась прошлогодняя история. Я успел прослушать курс 9-го класса, но не успел сдать экзамены. Так как я занимался неплохо, меня перевели в десятый класс без экзаменов. Затем еще месяц в товарном вагоне, – и мы в Киеве. Опять стал вопрос об учебе. Идти в десятый класс мне не хотелось. Во-первых, с будущего года вводились экзамены на «аттестат зрелости». Что это такое – никто не знал, но все почему-то боялись, ожидая каких-то особых строгостей. Во-вторых, меня пугал украинский язык, который и до войны мне плохо давался, а за годы эвакуации, я его совсем забыл. Стал вопрос о поступлении на подготовительные курсы в какой-либо институт. Дело в том, что к началу учебного года в 1944-м году в Киеве уже работали почти все институты, а абитуриентов катастрофически не хватало. Во-первых, в период оккупации старшие классы школы не работали, во-вторых, все мальчики после десятого класса сразу же забирались в армию, а в-третьих, реэвакуация только началась, и в Киев еще вернулись далеко не все эвакуированные. В связи с этим, почти все институты открыли подготовительные курсы, на которые брали закончивших 9 классов, два курса техникума, окончивших школу до войны и за прошедшие годы хорошо забывших все науки. Я мечтал стать историком (еще до войны занимался в историческом кружке при Историческом музее), и, в связи с этим, хотел пойти или в университет или, в крайнем случае, в пединститут. Но к тому времени, когда мы приехали (в середине июня), уже почти все подкурсы работали, и надо было искать какие-то, где занятия еще не начинались. Единственными такими подкурсами были организованные при Киевском институте гражданских инженеров, они начинали работать с первого августа, и я туда поступил. Опять несколько отвлекусь и расскажу, что это за такой институт, так как осталось уже очень мало людей, которые знают о его существовании. Дело в том, что в то время еще не было министерства (или наркомата?) высшего образования, и все высшие учебные заведения подчинялись соответствующим ведомствам. Так, министерство строительства имело в Киеве инженерно-строительный институт. Но в связи с большим объемом разрушений во время войны, было создано еще одно строительное министерство, «жилищно-гражданского строительства», и оно, естественно, захотело иметь свой институт. К тому же, начальником технического управления министерства работал кандидат технических наук Михаил Семенович Хуторянский, который до войны работал в строительном институте и был там чуть ли не замдиректора. Таким образом, был создан на голом месте новый институт. Назвали его так, как называли до революции институт в Петербурге: «Гражданских инженеров», да и дел было, готовить в нем инженеров широкого профиля, без специализации. Но идея оказалась неосуществимой, специализация даже в то время была очень развита, и прозанимавшись два года одним потоком, прослушав такие курсы как «Рисование», «Архитектурные формы», «Основы градостроительства» и т.п. на третьем курсе все же поток разделили на два факультета: «гражданского строительства» и «сантехнический», а в 1948-м году, после создания Министерства высшего образования, оба института объединились под общепринятым названием «инженерно-строительный институт».

Возвращаюсь к себе. На подкурсах мы прозанимались три месяца, после чего сдавали экзамены, которые одновременно были и за 10 классов и вступительными в институт (за исключением математики и физики, которые мы сдавали дважды). После сдачи экзаменов все курсанты были зачислены в институт, независимо от результатов экзаменов, как сказал Хуторянский: «учитывая потенциальные возможности». Дело в том, чтобы институт мог существовать, следовало набрать определенное количество студентов, а их не хватало. В то время вузовские преподаватели получали очень малую зарплату (постановление об оплате за ученое звание и, вообще, о повышении оплаты преподавателям вузов вышло только через пару лет), и им разрешалось любое совмещение. В результате этого к нам были набраны крупные ученые и лучшие профессора. Так, математику читал академик (в то время член-корреспондент) Боголюбов. Физику – академик Лашкарев (будущий организатор института полупроводников). Градостроительство – доктор технических наук, зам председателя Совмина Страментов и т.д. и т.п. После двух лет занятий было все же решено разделить институт на два факультета: городского строительства (который выдал уникальный диплом «инженер-архитектор») и сантехнический. В связи с тем, что рисование мне абсолютно не давалось, проблем с выбором у меня не было, я пошел на сантехнический факультет, хотя все мои друзья пошли на городское строительство. На этом реорганизации не окончились. В 1947-м году сантехнический факультет строительного института перевели к нам, а в 1948-м оба института объединили под названием «инженерно-строительный институт». Учился я средне. Технические дисциплины давались мне неплохо, но там, где дело касалось черчения (курсовые и дипломные проекты), дело у меня было «швах». В 1949-м году я защитил диплом и получил назначение на работу. Надо отметить, что принцип распределения тогда был такой – послать подальше от дома. Если направление в место, где не было соответствующего института, можно было объяснить, но выделение, например, 15-ти человек в Белоруссию, где был свой прекрасный сантехнический факультет, трудно поддается логике. Я получил направление в «распоряжение Совета Министров Белоруссии», а затем уже, конкретно, в «Главминскстрой». По вышеуказанной причине я там был совершенно не нужен, но они не могли отказаться от меня, т.к. было соответствующее постановление. По приезде в Минск я получил работу мастера в управлении «Сантехмонтаж» и место в общежитии. Общежитие было рабочее, но наша комната считалась «итээровская». Кроме меня в ней жили еще три парня, окончивших Минский строительный техникум. Проработал я в Минске год, сначала мастером, затем исполнял обязанности прораба. Через год, когда был выпуск в Минском институте и, видимо, на мое место надо было кого-то взять, мне предложили подать заявление «по состоянию здоровья», что я с удовольствием и сделал.

Вернувшись в Киев, я решил пойти в проектную организацию, работа на производстве мне не понравилась. По первому же попавшемуся объявлению я пошел работать в сантехнический отдел проектной организации «Укрпромпроект» (ныне институт «Южгипрострой»). Пришел я на должность инженера, через полгода стал старшим инженером. В июне 1951-го года я был призван в кадры армии. Дело в том, что в то время в разгаре была «холодная война» и даже шла «горячая», в Корее. В связи с этим Советская армия интенсивно перевооружалась, в частности, авиация и флоты. Началось интенсивное строительство новых аэродромов и портов, требовалось много специалистов, и их призывали из запаса. В частности, из нашего выпуска, вероятно, не менее 50% ребят было в то время призвано. Назначение я получил во вновь созданный аэродромно-строительный полк, который формировался в г. Нежин Черниговской области на базе батальона другого, старого полка. Призвали меня на должность инженера по бетонным работам производственно-технического отдела. У меня было звание, которое получил после окончания военной подготовки в институте – младший лейтенант. В Нежине я прослужил около полугода, а затем наш полк получил новый объект в Чернигове, и я переехал в Чернигов. Поскольку, кроме основных работ – строительства взлетно-посадочной полосы, полк, как генподрядчик, курировал и другие объекты, в частности, строительство складов топлива для самолетов. Учитывая, что я – сантехник, мне было поручено курировать субподрядчика, который вел работы по строительству резервуаров, насосных, трубопроводов. Организация, которая вела работы, находилась в Киеве, и когда им выделили несколько офицерских должностей для начальников участков (до этого там военными были только начальник и главный инженер), они через штаб округа добились моего перевода к ним. Было это летом 1953-го года. Я переехал в Киев, и сразу же был направлен принимать участок в Одесской области. Но тут произошло следующее. Перевод офицера с места на место осуществлялось только приказом замминистра, а округ может осуществлять перевод только временно, на ограниченное время. Так и произошло со мной. Меня перевели временно (чего я не знал) и отправили документы в Москву, на постоянный перевод. В это же время мой полк в Чернигове получил разнарядку на отправку офицера на Крайний Север, и т.к. я был все равно «отрезанный ломоть», то они отправили документы на меня, которые и были оформлены в Москве раньше, чем те, которые были присланы из округа. Таким образом, я был переведен на работу в аэродромно-строительный батальон на Чукотке возле поселка Певека (теперь город). Прибыл я туда в конце сентября, когда там была настоящая зима. Регулярных рейсов самолетов в Арктику тогда еще не было, и я добирался на перекладных самолетами полярной авиации Главсевморпути. Перелет этот из Архангельска до Анапельхино (как назывался аэропорт Певска) продолжался около двух недель (с сидением в Игарке и Тикси). Прибыл я на должность инженера по спецработам (сантехника) производственного отдела. Часть только формировалась, солдаты жили в палатках, офицеры – в двух недостроенных деревянных домах. Так что основной задачей было обустроить свой быт. Были построены казармы, столовая, штаб, дома для офицеров, столярный цех и т.п. Строительство все было деревянным, из бревен, которые доставлялись пароходом в порт Певек, а потом за 18 километров доставлялись машинами и тракторами. Строительство осуществлялось по эскизным проектам, разработанным для лагерей. Так что мне приходилось и проектировать, и руководить монтажом систем отопления. Водопровода не было. Летом воду брали из речки, зимой вытапливали изо льда.

В конце 1953-го года мою должность ликвидировали, но на «материк» меня не отправили, сделали «старшим инженером по планированию» – пришлось осваивать новую специальность, впрочем, экономика мне всегда нравилась, так что новое дело я освоил быстро. В конце 1954-го года нашу часть сначала перевели на мыс Шмидта, а затем ликвидировали, объединив с батальоном, стоящим на Шмидте и создав на их базе «отдельный аэродромно-строительный полк», туда меня и перевели на ту же должность. К 1956-му году самолеты стали летать более регулярно, и офицеров стали отпускать в отпуск. До этого на Севере служили 3 года без отпуска, а после этого давали отпуск на полгода. Так что в 1956-м году я даже слетал в отпуск. В сентябре 1956-го года у меня заканчивался трехгодичный срок службы на Севере, и я рассчитывал вернуться на службу в Киевский округ. Но в это время начиналось сокращение армии, сначала на 1,2 млн, затем еще на 560 тыс. В связи с этим в армии начался полнейший беспорядок и, в частности, о трехлетнем сроке службы на Севере никто не думал, тем более что кадровые офицеры руками и ногами держались за должность, боясь демобилизации. По истечении 3-х лет я начал писать рапорта «по команде», добиваясь направления в центральный округ в соответствии с постановлением Совмина, но всюду получал отказ. В конце концов, я дошел до министра обороны, одновременно написав в газету «Красная звезда». В результате пришел ответ, что заменить меня не могут, но могут демобилизовать, что мне и требовалось. Написал соответствующий рапорт и стал ждать, когда приедет замена. Но в Москве не очень спешили. Обо всем я написал тете Риве, и дядя Павел где-то нажал нужные кнопки, и в мае 1957-го года я был откомандирован в распоряжение Министерства обороны. Я приехал в Москву в надежде на скорую демобилизацию, но не тут-то было. Мне сказали, что инженеры армии нужны, аттестация у меня хорошая, и никто меня не будет демобилизовывать. Мне стали предлагать разные заманчивые должности: то прорабом под самой Москвой, то преподавателем в училище в Оренбурге, но я всюду отказывался, требовал Киевский военный округ. Продолжалось это больше месяца и, почувствовав, что меня куда-то опять зашлют, и мне пришлось опять обратиться к дяде Павлу. У него как раз были дела в этом отделе кадров. Он туда пошел сам, что-то сказал, и через пару дней меня демобилизовали. Вернувшись в Киев, я снова поступил на работу в ту же фирму, откуда меня мобилизовали. За это время ее реорганизовали в проектный институт. Вернулся я на ту же должность, с какой ушел – старший инженер и проработал там до 1971 г., дослужившись до должности «главный специалист по отоплению и вентиляции». В 1971-м году мне предложили перейти в другую организацию нашего же Министерства, практически на ту же должность. Так как мне не нравился недавно пришедший начальник отдела, я решился перейти. Эта организация несколько раз меняла названия и, в конце концов, стала «УкрНИИстройпроект», но к науке я никакого отношения не имел, занимался только проектированием. В конце 80-х годов сложилось такое положение, что вся моя группа в полном составе выехала в Израиль, и я остался один. Так как я уже был пенсионер, то решил поискать более легкую работу, поработать еще пару лет и уйти на пенсию. А тут мне как раз предложили пойти инженером в проектную контору Министерства культуры. Я и перешел, но поработав года полтора, понял, что при сложившейся ситуации, во-первых, работать необходимо, т.к. на пенсию уже не проживешь, а во-вторых, что фирма «дышит на ладан», т.к. культура никому не нужна. И тут как раз мне предложили вернуться в институт «Южгипрострой», в котором я начинал, и в котором еще работали мои старые сотрудники. Правда, пришлось несколько сменить профиль работы, так как брали меня в технологический отдел заниматься не отоплением и вентиляцией, а котельными и промпроводками (газ, мазут, сжатый воздух и т.п.). Я согласился и там работаю до сих пор. Вот, пожалуй, и все.

Моя жена, Мария Наумовна Голуб (Динавецкая) родилась в октябре 1927-го года в г. Умань. Отец ее, Наум Михайлович, работал бухгалтером, мать, Анна Ильинична, была домохозяйкой. Кроме Мары у них была старшая дочь Софья (Зоя), 1915-го года рождения. В начале 30-х годов в связи с безработицей она переехала в г. Славянск, на Донбассе. Зоя оставалась в Умани и скоро переехала в Киев, где начала работать в «Союзпечати» и одновременно учиться на заочном факультете Одесского института связи по специальности радист. Где-то в 1934-м году вся семья переехала к ней в Киев. Жить они стали в Киево-Печерской Лавре, на дальних пещерах, в бывшем монашеском корпусе. Мара поступила в школу и к началу войны закончила 6 классов. Отец работал бухгалтером в «Военстрое». Зоя после окончания института стала работать в институте «Гипросвязь» и вышла замуж за Свиргуненко Павла Митрофановича, который работал в отделе радиоконтрразведки НКВД. Перед самой войной у Зои родился сын. С началом войны вся семья была эвакуирована в г. Куйбышев, где Зоя начала работать в областном отделении связи, Наум Михайлович где-то работал бухгалтером, а Мара пошла в школу. Сын Зои заболел и умер. После окончания семилетки Мара поступила в строительный техникум, где успела проучиться два года. В 1944-м году они вернулись в Киев, где к тому времени Павел Митрофанович работал в центральном аппарате НКВД. Квартиру, в которой я в настоящее время живу, он получил в 1948-м году. До этого они жили в общей квартире в этом же районе.

Мара, так же, как и я, поступила на подготовительные курсы института гражданских инженеров и так же, как и я, в 1949-м году закончила сантехнический факультет Киевского инженерно-строительного института. После окончания института она получила направление на строительство Волго-Донского канала. Прибыв туда вместе с двумя другими нашими выпускницами, они встретили там майора, который читал у них в институте военное дело (женщины в нашем выпуске проходили военное дело, по специальности «местная противовоздушная оборона», и так же были аттестованы младшими лейтенантами). Он принял в них участие, и в результате Мара получила направление в производственный отдел строительства канала. Проработав там около двух лет, она была направлена в Ленинград на переквалификацию в инженера-гидротехника. После нескольких месяцев учебы она вернулась на Волго-Дон и начала работать на строительстве одного из шлюзов. Надо отметить, что ей, как и другим инженерам, имеющим воинское звание запаса, было «восстановлено» звание. Она стала «младшим лейтенантом», что позволило ей получать льготы как офицеру (оплата за звание, паек, обмундирование, месячный отпуск с оплатой проезда и т.д.). Работать ей, правда, пришлось с заключенными. Когда строительство подошло к концу, хотя она уже и отработала три года, ее не отпустили, а перевели на строительство Сталинградской ГЭС инженером производственно-технического отдела в управление сантехнических работ. В это время, приблизительно, в 1955-м году, у них дома сложилась тяжелая обстановка – умер муж сестры, тяжело болела мать, Зоя не работала – ухаживала за больными, и Маре удалось добиться увольнения. Вернувшись в Киев, она поступила работать инженером в сантехнический отдел института «Гипроград», где занималась проектированием типовых проектов жилых домов. В 1962-м году, как я уже писал, мы поженились. Где-то в 1963-м году в Киеве образовался новый большой институт: «Киевский зональный институт экспериментального и типового проектирования (КиевЗНИЭП), куда перевели все отделы типового проектирования из других институтов. В него перевели и Мару. Она проработала в нем до выхода на пенсию в 1983-м году. В должности старшего инженера, главного инженера проекта, главного специалиста Мара принимала участие в проектировании серий жилых домов после землетрясения в Ташкенте и т.д. и т.п. После выхода на пенсию Мара еще лет пять работала по два месяца в году, как это разрешалось тогдашним законодательством, потом полностью перешла на домашнее хозяйство. Она много лет болела диабетом, последние годы кололась инсулином. В 1987 г. у нее произошел обширный инфаркт, после которого она так и не оправилась, каждые 4–5 месяцев должна была ложиться в больницу. Умерла Мара в июле 2000-го года в больнице, куда попала после очередного приступа.