По веленью духа
Задолго до того, как я решила записать воспоминания о родных, получила из Санкт-Петербурга письмо от своей двоюродной сестры Нинели Евсеенко, дочери папиной сестры Сарры Абрамовны Евсеенко (Янтовской). К письму была сделана драгоценная для истории семьи приписка. Вот она.
«В 1991 году я из своей мамы “вытянула” родословную. Мама Ита (Анна) Хацкелевна (моя бабушка – И. И.) родилась в 1869 году в Гуляй-Поле. Семья была большая: три сестры – Анна, Цира и Марьяся. Папа Абрам (мой дедушка – И. И.) родился в 1864 году. В семье было шесть братьев – портные, сапожники, – двое в Енакиево, двое в Донецке. Мои родители имели восемь детей: Маня (1896 г. рождения), Израиль (1898 – 1978), Соломон (1902 – 1979), Исаак (1904 – 1980), Полина (1905–1983), Фира (1907 – 30.12.1970), Сарра (1911 – 1997), Миша (1914 – 18.07.1992) [мой отец – И. И.]».
Перед Второй мировой войной сестры моего папы Фира и Сарра и брат Исаак жили в Ленинграде (Санкт-Петербург), откуда сестры эвакуировались в город Энгельс Саратовской области. Исаак остался в Ленинграде и на протяжении всей блокады города работал директором двух кожевенных заводов: им. Радищева и им. Коминтерна.
В холодном декабре 1941 года, когда дочери с детьми покинули Ленинград и находились в Орле, туда же поездом из Константиновки Донецкой области с семьей старшей дочери Марии, с зятем и внучкой выехали бабушка и дедушка. В дороге тяжело заболела бабушка, и в городе Энгельсе, на Волге, дедушка с бабушкой вынуждены было сойти с поезда. Бабушку положили в больницу. Днем дедушка находился с ней, а на ночлег устроился в каком-то подвале, так как в больнице оставаться не разрешали. С почты он послал телеграмму дочерям, сообщил, где они находятся. Выйдя из больницы, бабушка мужа не нашла, и только дочь, приехавшая за ней, получила справку о его смерти. По всей вероятности, он замерз, ночуя в подвале. Место захоронения нам неизвестно.
Дедушка оставил по себе светлую память. Родные рассказывали, как он был привязан к своим дочерям. Однажды, приехав в Москву, дедушка, который ни разу в жизни не был в большом городе, растерялся в метро и не знал, куда ехать. Выбрав в толпе молодого человека, стал просить: «Не поможете ли найти мою дочь – Полину Абрамовну Янтовскую?» – «А где живет она? Адрес вы знаете?» – «Она умница и красавица, ее все должны знать», – заявил дедушка. «Вам повезло, я действительно ее знаю», – сказал молодой человек и доставил дедушку к дочери.
Передам волнующий эпизод последней встречи дедушки с младшим сыном, то есть с моим отцом. Отец был молодым летчиком-истребителем, окончил в 1939 году Черниговскую авиационную школу и был оставлен в ней инструктором. Родители папы, как уже было сказано, жили в Константиновке, на Донбассе. Отец там родился, вырос и места эти знал очень хорошо. Летом 1941 года школа перебазировалась в город Зерноград Ростовской области. Летчики туда перелетали, а техническая служба переезжала железной дорогой. После войны отец любил вспоминать этот перелет и неожиданную встречу с родителями. Летели долго, горючее на исходе, а до пункта назначения еще далеко. Пролетали над Донбассом. Под крылом самолета отец видел знакомые места, терриконы, заводские трубы. Командир самолета, увидев аэродром, дал команду садиться. Пока шли на посадку, отец отыскал домик родителей, сделал над ним круг и, увидав во дворе мать, покачал ей крыльями. Затем посадил самолет на знакомый ему аэродром аэроклуба. Как только он приземлился, командир школы строго отчитал его за самовольство, пообещал
строго наказать. Папа сказал в свое оправдание, что здесь живут его родители.
– Ты же из Константиновки? – спросил командир.
– Так точно. Это и есть Константиновка!
Командир, который был уверен, что посадил авиашколу в Зернограде, обхватил голову руками и опустился на землю.
Аэродром был пуст, заправить самолет было нечем, и тогда отец вызвался пойти к местному руководству. Как он расположил к себе службы горсовета, уже не помню, но горючее получил. Пока его доставляли, папа отправился повидаться с родителями. Встреча была короткой и радостной. Мать хлопотала у печки, чтоб накормить сына домашними пампушками, а сын убеждал отца немедленно уезжать. Доводы отца о культуре немецкой нации, о том, что знакомый язык, сын отверг. «Что вас ждет, когда они узнают, что ваш сын – офицер советской армии, коммунист?» О дальнейшей судьбе дедушки я уже рассказала.
Восемнадцать лет тому назад, в 1996 году, из Ростова-на-Дону, города моей юности и зрелости, я уехала в Израиль. В России остались мама, моя старшая сестра Наташа и ее сын. Счастливыми вместе больше мы не были. Сестра была тяжело больна, и ее болезнь прогрессировала. Я приезжала, чтобы помочь маме, изнемогавшей от усталости и страха, и поддержать племянника Володю. Он оставил работу – должность преподавателя философии в университете – и делал все, чтобы помочь матери. Наташа умерла.
До конца дней не смирилась мама с этой утратой.
Без вины пред тобой виновата
И в душе тяжкий камень ношу.
Он – вина моя, боль и расплата. Ты ушла – как же я-то дышу?
Так оплакивала она уход старшей дочери. Через несколько лет маме самой понадобилась моя поддержка и помощь. Мне удалось выходить ее. А потом, после долгих душевных мытарств, была радостная встреча в Израиле и очень непростая наша жизнь в Иерусалиме. Здесь в 2007 году мы прощались с ней навсегда.
Говорят, что это знак большой заслуги – быть похороненной в Иерусалиме, но маме, которой по ее собственному образному высказыванию, «двадцать первого века зарницы встретить с правнуками повезло», израильское бытие по нраву не пришлось. Ее сердце осталось в России. «Ведь за морем раскинулась земля, где жизнь и смерть отрадны для меня», – писала она. А на мне вечная вина – и за то, что рядом со мной она не обрела так недостававшего ей тепла и продолжала всей душой тянуться к оставленным в России дорогим могилам, и за то, что место ее последнего упокоения так далеко от того, кого она любила «от первого взгляда до последнего вздоха».
В родном городе не осталось больше родных по крови людей, но зовут к себе могилы. В очередной свой приезд в Ростов, в 2013 году, я положила привезенные с собой камешки на могилы отца, сестры, других близких. Прошептала: «Я здесь, я рядом». Повинилась и поклонилась. Увы, в этот раз не смогла отыскать могилу родного брата отца, хотя хорошо знала это место. А компьютер в кладбищенском офисе в этот день не работал. «Приходите через неделю», – сказали мне. Так и не дает мне покоя эта ненайденная могила.
Не должно так быть: жил человек, и никого не осталось, чтобы помнили. Я единственная, кто поделится тем, что память хранит с того времени, когда дороги наши сходились. А тут дочь предложила зайти на сайт награжденных участников Второй мировой войны. Нашли Янтовских, наших однофамильцев. Нашли Янтовского Михаила Абрамовича, моего отца, летчика-истребителя, и даже написанные им воспоминания о его первом воздушном бое, опубликованные мной в Израиле. Но о его брате, Янтовском Соломоне Абрамовиче, чью могилу я не отыскала, и о его жене – ни слова. А ведь они оба прошли всю войну и Победу встречали, кажется, в Будапеште. И решила я записать то, что хранит моя память о родных братьях отца и мамы. Ведь о них больше некому вспоминать.
Мой отец был младшим сыном в семье, где, кроме него, было еще три брата и четыре сестры. К началу Великой Отечественной войны его братья по своему возрасту уже не подлежали призыву в армию. Два старших жили в Ростове. Когда немцы подходили к городу, сорокатрехлетний старший брат Израиль Абрамович, не дождавшись организованной эвакуации (к тому времени мост через Дон был взорван и поезда не ходили), попытался вброд перейти реку с женой и дочерью. Они подошли к реке. Вокруг – масса людей, лодок нет. Но решение принято. Дядя поставил на песок два чемодана с вещами, посадил двухлетнюю Аллочку себе на плечи, сказал жене: «Держись за меня», – и пошел. Вода доходила до плеч, но противоположного, левого берега они достигли. Возвращаться за вещами было невозможно. Так и двинулись дальше, в чем были.
Хлебнули много горя в эвакуации, а после освобождения Ростова, в 1943 году, вернулись в город. Затем переехали в Тулу. Аллочку дядя мой обожал, задаривал и одевал во все самое красивое и модное, ведь сам он был дамским портным. Аллочка окончила школу, но продолжать учебу не хотела, а собралась замуж. Жених, познакомившись с ее семьей, заявил: «А ты на них что-то совсем не похожа. Учти, на еврейке я не женюсь». И пристала Аллочка к своему папке, как она его капризно называла, и дядя мой вынужден был рассказать, как удочерил ее, оставшуюся сиротой. Мы же, ее сестры, каковыми считали себя, искренне любившие ее, никогда не задавались вопросом, на кого она похожа. Мы находили в ней сходство с отцом, который в ней души не чаял. Дальнейшее потрясло нас. Аллочка, узнав правду, ушла из семьи, а затем и из жизни.
Ее приемным родителям нечем было заполнить душевную пустоту. Спасались работой, но это не помогало. Заболела и умерла тетя Берта, а спустя несколько лет не стало и дяди. Приехавшие на похороны братья и сестры услышали много прекрасных слов, которые говорили о дяде его сослуживцы, друзья. Вся Тула провожала его.
Второй брат моего отца, Соломон Абрамович Янтовский, чью могилу я так и не нашла в последний мой приезд в Ростов, и его жена Сарра Григорьевна также пережили семейную трагедию. Подростками умерли их дети: сын Толик – от столбняка, а дочь Галочка – от воспаления легких. Родители места себе не находили. Началась война, и они оба пошли в военкомат. Ему было тридцать девять, ей – приблизительно тридцать пять. Оба по возрасту не подлежали призыву и были зачислены вольнонаемными: он – извозчиком, а она – в банно-прачечную службу. Фронтовая работа тяжелая. Тетя, маленькая хрупкая женщина, страдала и от мороза, и от того, что трескалась на руках кожа при стирке в холодной воде, но она держалась изо всех сил, чтобы не разлучили ее с Сенечкой, как она называла мужа. Случилось ей дать кровь прямым переливанием тяжело раненному генералу. Генерал выздоровел и настоял, чтобы Сонечка сопровождала его в Москву. Так тетя в первый раз в своей жизни побывала в столице.
А дядя Соломон на своей лошади доставлял солдатам еду, обмундирование, медикаменты. Нам, детям, он потом рассказывал о своей привязанности к этому животному, и, видимо, не случайно после войны они с Соней взяли приблудившуюся болонку. Собачку звали Бинолька. Она понимали их с полуслова и полувзгляда, понимала и немой укор. Так она понимала, что в коммунальной квартире надо вести себя тихо, и голоса не подавала, не лаяла, а только повизгивала, встречая нас, и виляла хвостиком. Зато в сквере, где мы с ней гуляли, звонко лаяла.
Дядя и тетя были дружны, внимательны друг к другу, заботливы. Но о своем прошлом, о том, что их мучило, говорили вполголоса. Я тогда не понимала, что скрывает их тихая речь, иногда шепот, и раздражалась.
Старшие братья моего отца, в соответствии с еврейской традицией, учились в хедере. Они знали идиш, читали на нем. Но в дальнейшей жизни эти знания им не помогали, а порой даже мешали. Дядя Соломон (с ним я общалась чаще) привез с войны маленький трофейный радиоприемник и по ночам слушал запрещенные в Советском Союзе станции и «голоса». Чтобы не слышали соседи, приемник укутывался в одеяло. Помню жаркий шепот, которым дядя пересказывал известия о событиях в Израиле, о Шестидневной войне, о победе и реакции на нее в мире. Но мне, выросшей в семье офицера советской армии, было не понять дядиных чувств. Как-то муж мой решился купить и принести дяде газету на идиш – «Советиш Геймланд». Сколько было радости! Дядя зачитал ее до дыр и был бесконечно благодарен мужу. Сам же он не решался купить эту вполне официальную советскую газету – из-за вечного страха, преследовавшего его.
Он был дамским портным, в отличие от своего отца, а моего деда, Абрама Израилевича Янтовского, который шил мужскую одежду. Рассказывали, дед был портным от Бога. Кроил без мерок, просто взглянув на заказчика, и никогда не ошибался, не переделывал потом. Это его искусство дважды спасло семью во время погромов: соседи предупреждали его и прятали семью. А старшие его сыновья стали дамскими портными. Дядя Соломон после войны заведовал ателье мод, услугами которого пользовались и жены партийных работников. Порой эти дамы «забывали» платить за выполненный заказ, и терпению заведующего пришел конец: он распорядился выдавать платье только после полной оплаты. Это ему не сошло с рук: в ателье провели ревизию, нашли недостачу и дядю уволили. Надолго лишившись доходов, дядя и тетя бедствовали. И тогда дядя стал, в нарушение закона, брать заказы частным образом. Швейная машинка тихо стучала по ночам в углу комнаты, стены которой пришлось обтянуть звукопоглощающим материалом.
Листаю страницы семейного альбома. На фотографиях – события далеких лет. Вот фото двух сестричек, трех и пяти лет, в нарядных платьицах с вышитыми незабудками. Дата: 1945 г. Это я и моя старшая сестра Наташа. Платьица подарили нам тетя и дядя, вернувшиеся с войны. Ничего подобного мы еще в своей жизни не видели, и я до сих пор помню нашу беспредельную радость. Уж как мы крутились в них по комнате! Ведь в военные годы обновок не знали. Мама вручную перелицовывала, перешивала старое. Я всегда донашивала то, из чего вырастала сестра. Однажды наша добрая соседка, жившая в комнате напротив и всю войну охранявшая бабушкину квартиру – до бабушкиного возвращения из эвакуации, принесла маме флаг, полученный в домоуправлении к Первомаю: «Сшей дочкам платьица, а я вывешу старый», – предложила она. Есть снимок, где мы с сестрой, нарядные, с бантами в волосах. В платьицах из того самого красного флага. Маме пришлось их отделывать белыми нитками, так как других не было.
Забот у мамы хватало, а главная – чем накормить дочек. Всю войну мы недоедали. Пока не вернулся отец (сперва только в отпуск, осенью 1945 года), его братья, навещая нас, приносили детям по маленькой булочке. Мы ждали этих булочек и подъедали каждую крошку. Это – из маминых рассказов, сама я была слишком мала и не помню.
О дяде и тете напоминают мне и две фарфоровые статуэтки, стоящие на моем туалетном столике, две балерины, взятые мной на память в их доме после их смерти. Тетя знала, что они мне очень нравились, и говорила: «Когда-нибудь они станут твоими». И еще у меня хранится черный траурный шарфик, который она надевала в дни памяти ее детей и других родных, о которых я не успела ее расспросить. Сегодня о тете и дяде вспоминаю я одна, и после меня вспомнить о них будет некому.
Если с папиными братьями и сестрами я была знакома, то с родственниками со стороны мамы встретиться не пришлось. А были они людьми, безусловно, достойными, и я немало слышала о них от своей бабушки со стороны мамы – Фаины Матвеевны Каранович (Дыбиной). Ее родной брат Гриша жил до войны в Мариуполе. Он был женат, в семье было двое детей, мальчик и девочка, но как их звали, не помню. Гриша работал на заводе «Азовсталь» мастером или начальником смены. Он был образованным и начитанным человеком, его уважали, а в семье любили как чуткого, внимательного мужа и отца. С первых дней войны он писал в Ростов сестре тревожные и трезвые письма: «Фенечка, нам нельзя потеряться, надо поддерживать связь и, если придется эвакуироваться, то надо быть вместе. От немцев ничего хорошего нам ждать нельзя».
Заводы в Мариуполе работали до последнего трагического дня, когда город был взят десантом. К эвакуации готовили промышленность, а о людях никто не позаботился. Григорий Матвеевич Каранович находился в цехе, когда город заняли немцы. Они с женой и двумя детьми разделили трагическую участь евреев, расстрелянных у зернохранилища. В память о нашем двоюродном деде моя сестра дала его имя своему сыну. Григорий Сигалов, физик-теоретик, живет в США.
Вернувшись в освобожденный Ростов-на-Дону в 1943 году, бабушка стала разыскивать родных и поехала в Мариуполь. Здесь ее ждали страшные известия: и брат с семьей, и сестра Оля погибли.
Несмотря на уговоры знакомых ехать в эвакуацию, Оля осталась: не смогла оставить свой домик, с огромным трудом построенный перед войной. Была она одинока, личная жизнь не сложилась: беспокоиться было не о ком. Когда в оккупированном Мариуполе фашисты приступили к уничтожению евреев, она заперла дом и скрывалась у своей подруги. Дважды по ночам она наведывалась в свое жилище, чтобы взять что-нибудь из вещей и выкупаться. Второй раз оказался для нее роковым. Соседи, увидев дым из трубы дома, побежали в полицию. Полицаи нагрянули, уйти тетя Оля не успела. Всю ночь издевались над молодой женщиной в жандармерии, а утром сбросили в шахту.
Ее дом заняли соседи, те самые, что донесли на нее. Моя непримиримая бабушка долго собирала свидетельские показания, но все, что удалось сделать, это отсудить дом. Бабушка его продала.
Моя мама очень любила тетю Олю, добрую, чуткую. Тетя всегда старалась что-нибудь сделать для своей племянницы: сшить ей платье, подарить книжку. Они были очень близки. И попросила меня мама назвать мою дочку в честь тети Оли. Моя дочь Ольга сама уже мать девятнадцатилетней дочери.