[Письмо в посольство Государства Израиль]

В посольство Государства Израиль в России от Ивенского Семена Георгиевича (по рождению Соломона Гершоновича) род. 15 декабря 1924 г. в Москве (по паспорту — 15 дек. 1924 г. в Харбине)

Адрес: 150060 Ярославль, ул. Панина 20

Заявление

Прежде всего я заявляю, что то, что я единственный сын Леи Яковлевны и Гершона Давида Зельманова Ивенских, — правда, я готов нести полную ответственность за это. Самое дорогое для меня — судьба моего сына, я никогда б не стал рисковать его будущим, допуская обман. С этим не шутят. А теперь излагаю мою судьбу.

Брак моих родителей был зарегистрирован в г. Харбине в 1921 г. еврейским духовным обществом. В 1923 г. мои родители выехали в Россию, в 1937 г. оба, один за другим, были арестованы в г. Калинине (так тогда называли г. Тверь); отец расстрелян, мать отбыла 10 лет концлагеря. Позже оба реабилитированы.

Мой отец — Гершон Давид Зельманович родился в Минске. Это и другие сведения я знаю от родителей частично еще до 1937 г., частично от мамы после лагерей. Сейчас я сожалею, что мало говорил с мамой о семье, потому что у нее было плохое сердце, она после разговоров плакала, это кончалось сердечным припадком. Поэтому мои сведения наверняка не полны, но вот что я запомнил. Старший брат отца Тевель еще до 1-й мировой войны эмигрировал в Америку, а когда устроился там с работой, позвал отца. Оба эмигрировали нелегально пароходом из Одессы. В США мой отец несколько лет проработал на заводе по производству кожаных ремней. Тевель тогда был на том же заводе уже мастером. Когда младшая сестра Гершона Лена (очевидно, ее настоящее еврейское имя [Лея?]) вышла замуж за еврея из Москвы Авсея Гольдина, она переехала в Москву и стала туда звать Гершона. Тот сразу поехал, но границу закрыли, и он застрял в Харбине, где, чтобы не быть мобилизованным в армию Семенова, у знакомого врача-еврея удалил передние зубы, сообщив, будто их выбил ему китаец. Тогда без зубов в армию не брали. Позже отец вставил золотой мост. В Харбине отец хорошо зарабатывал, переводил титры немых американских фильмов на русский язык. В Америке он неплохо изучил английский, он вообще имел способности ко многому, но не получил образования. В Харбине он познакомился со своей будущей женой, вскоре они поженились. В августе 1923 г. вместе с другими российскими подданными семья родителей вернулась в Россию. В ночь на 15 октября 1937 г. в г. Калинине отца арестовал следователь НКВД Соколов. Мама каждый день ходила к следователю, уверяла его, что муж ее далек от политики, но тот ей грозил, что если она будет ему надоедать, то и ее арестуют, а отца ей не спасти. Однако, мама продолжала ходить к следователю, ездила куда-то в Москву, но ничего не добилась. Она сказала мне, что, если она не вернется, я должен забрать вещи (их было немного, но был свадебный подарок отца маме — золотая цепочка на грудь, ок. 100 гр. весом) и ехать в Москву к тете Лене. Когда в ночь на 15 ноября мама не вернулась, я забрал вещи и поехал к тете Лене, не взяв цепочку. От отца незадолго до ареста я слышал, что у его знакомых вместе с семьей арестовывали даже подростков; я хотел оставить следователю цепочку, чтобы он не покушался на меня и семью Гольдиных. Увидев меня, тетя Лена закричала, чтобы я немедленно поехал в г. Калинин и без цепочки не возвращался. Я вернулся в Калинин, но дверь комнаты, где мы жили, была уже опечатана. Два дня я ночевал у знакомых, но те боялись, что и их арестуют, дали мне хлеба и рыбы и попросили уйти. Позже я оказался в детском приемнике, из которого меня вместе с другими детьми без родителей привезли в детский дом в г. Ростов-Ярославский. Узнав, что я еврей (я не понимал, за что — я просто многого не знал, живя в мирной, хорошей семье), меня в бане, куда меня повели после всего мыться, избили хулиганы очень больно и жестоко. Директор детдома — русская Е.П. Уткина, полуграмотная, меня пожалела. Она меня немного подкармливала, заверила, что меня не арестуют, и я немного успокоился, хотя от мальчишек немало еще натерпелся. Уткина должна была выправить мои документы. Она сама предложила мне, чтобы назвать меня не Соломон, а, т.к. дома родители и соседи звали меня Сёма, то и Уткина записала меня Семеном. Она спросила, как звали моего отца. Я ей сказал: Георгий Соломонович. Тут я не соврал, потому что соседи звали его так. Мама же называла его по-американски Хэри. Это имя отца я помнил, но назвал Уткиной отца так, как его звали окружающие. Да и что можно было ждать от ребенка, попавшего под сталинские жернова? Затем Уткина спросила меня, когда и где я родился. Дату рождения я помнил, ибо ее отмечали, но я помнил также, что семья прибыла из Харбина, поэтому Уткина записала, что место рождения — Харбин. После лагерей мама рассказала мне, что я родился в Москве и что московский раввин совершил надо мной обряд. Однако, судьбе было дано спасти и дать выжить только так, и в дальнейшем с руки Уткиной я числился по документам «русским». Года полтора назад я попытался найти записи о моем рождении в Москве, но через два месяца получил ответ, что от тех времен документы не сохранились. То же заявили мне работники московской синагоги. Кстати: имя Георгий Соломонович есть и в допросах отца Соколовым: об этом свидетельствует справка из г. Калинина еще 1950-х годов. Все запросы о судьбе отца делал я сам; мама очень боялась куда-то писать. Вообще, если ко мне приходил кто-то в гимнастерке, то после я находил маму под кроватью с сердечным приступом: она всего боялась и умерла тоже от сердечного приступа.

Я вспоминаю, в семье были дорогие, хорошо переплетенные книги на иврите, буквы тисненные золотом, отец их часто читал. Родители порой говаривали на незнакомом языке, но это мог быть только иврит, ибо я уже учил в 3–4 кл. немецкий и заметил бы, о чем они говорят. Незадолго до 1937 г. отец рассказал мне немного о своей матери, которая пережила трех мужей и смогла уехать, как тогда говорили, в Палестину, где в возрасте ок. 60 лет в 4-й раз вышла замуж. Если не ошибаюсь, она там жила в г. Яффе и там, наверное, и умерла. От дяди Тевеля помню письмо, в нем была маленькая фотокарточка: он, его жена и дети на пляже. Кажется, это Сан-Франциско, хотя не очень помню, но только не Нью-Йорк. Других писем от Тевеля я не запомнил. Было несколько писем и от семьи моей мамы. Хорошо помню, что мать моей мамы звали Хана, но ребенку было не до дальних родственников, и я только помню, что родных со стороны мамы было несколько, была сестра, брат, но всё это я слышал из разговоров родителей «краем уха», я совсем не интересовался, а письмо от Тевеля запомнил лишь из-за блестящей красивой пляжной фотокарточки. А с 1937 г. все связи вообще были обрублены. Однажды, уже в послевоенные годы мама в поезде случайно встретилась с одним харбинцем, который знал ее и ее семью еще в Харбине; он вспомнил, что бабушка умерла (дедушка по матери умер еще давненько), что в Харбине Голиковых после войны уже не было; наверное, они уехали. Мама боялась писать и спрашивать, и даже в Харбин за справкой о браке родителей я написал вместо нее. Она же была рада, что после заключения нашла любимого сына, и этим утешалась.

В детдоме вместе со мной находилась девушка постарше, которая посещала тогда жившего в Ростове-Ярославском в ссылке известного московского искусствоведа Абрама Эфроса. Она познакомила меня с ним. Не [имея?] родительской ласки, я радовался общению с ним, он иногда кормил [меня?], а я был всегда голоден. Однажды Е.П.Уткина откуда-то получила письмо, в котором сообщалось, что заключенная Л.Я.Ивенская разыскивает своего сына Соломона. Уткина дала мне ее адрес, и я написал маме письмо, рассказал о профессоре Эфросе из Москвы, «который сейчас живет в Ростове и который очень хорошо ко мне относится» и т.д… Мое первое письмо мама получила, работая на лесоповале на станции Яя Томской жел.дороги, и сразу мне ответила. Но переписывались мы нечасто; позже я узнал о многих страшных вещах, которые испытала мама и из-за которых она редко мне писала. Судьбе было угодно, чтобы она эти тяжелые десять лет пережила и осталась жива.

В начале войны я завербовался на военный завод в г. Нижний Тагил, где почти всю войну работал в цехе 710, строил танки Т-3. Там я был забронирован от воинской службы. Но мама этого не знала, ее перевели в другую зону, мы потеряли друг друга. Условия жизни на заводе были очень тяжелые, от голода я часто был на грани гибели, в 20 лет я весил 43 кг. Когда у меня на весь месяц украли карточки на продовольствие, я лег в землянке на койку и 4 дня лежал, собрался умирать, но в землянку вошел начальник цеха — еврей. Он искал «художника» (после работы вечером я рисовал плакаты для цеха). Он спросил меня, почему я не на работе. Дневальный-старик ответил, что я потерял карточки. Тогда начальник цеха выдал мне новые карточки и спас от смерти. Переписку с А. Эфросом я продолжал, и он и нач.цеха — оба агитировали меня продолжить после войны образование. По их настоянию я после работы окончил 10-й класс в вечерней школе рабочей молодежи. В 1947 г. поступил в Академию художеств в Ленинграде, скрыв, что мои родители «враги народа». Мама систематически в лагере делала запросы, нет ли меня в списках погибших или пропавших без вести, но получала ответ, что Соломона Ивенского нет. И вот она вспомнила об А.М. Эфросе, адрес которого в Москве уже не помнила, но знала, что его семья живет в Москве. Тогда она, как это тогда делали, свернула треугольником письмо и написала адрес: «Москва. Профессору Абраму Марковичу Эфросу». Письмо через адресный стол получила жена профессора. Так я снова списался с мамой, еще до учебы в Ленинграде. Выйдя из заключения в 1947 году, мама сразу приехала в Ленинград. Мы встретились в прихожей общежития, ее первые слова я помню: «Боже, сынок, какой ты худой!» Помню, она передала мне что-то из еды и тут же уехала. Она боялась, что ей нельзя проживать в Москве и Ленинграде, и меня могут выбросить из Академии. Она была прописана в г. Рубцовске Алтайского края. Она очень хотела жить со мной, но по паспорту была еврейкой, а я — русский; тогда шла охота на «космополитов», евреям и в Академии художеств «шили дела», были доносы и на меня, что я еврей, но когда меня вызвали к декану, тот услышал от меня, что кто-то из моих родственников был, наверное, еврей, а сам декан заверил меня, что благодаря отличной характеристике с военного завода я пусть не боюсь, меня [ценят?] как отличного студента, и никто мне не угрожает. Сам декан факультета из дворян — И.А. Бартенев — был человек порядочный и спас многих евреев от преследований. К счастью, характеристику в цехе мне писал т.н. «треугольник цеха», причем писал [честно?], т.к. я был на хорошем счету как рабочий и как «художник». Из трех начальников, подписавших мою характеристику при поступлении в Академию, два оказались евреями. То, что по паспорту я числился «русским», еще раз спасло меня от катастрофы. И если меня станут строго судить, почему я оказался «русским», то пусть судят и тех евреев, которым удалось спастись в гитлеровской Германии: параллелей достаточно! Хотя, конечно, там было еще страшней! Но и здесь был ужас.

Недоедая, я по болезни пропустил один год учебы: организм не имел сил. А когда поправился, в числе лучших выпускников в 1953 г. получил место директора вновь образованной Вологодской картинной галереи. [Мама?] очень хотела жить вместе со мной, но годами должна была приезжать ко мне под видом дальней родственницы буквально на день: она боялась, что всё откроется и я буду выброшен с работы. Наконец, она заявила в суд, что мы мать и сын, что мы теряли друг друга во время войны; суд установил это на основании свидетелей, которые тогда были живы, и она поселилась в моей комнате. Она догадывалась, что ее муж погиб, но боялась делать запрос. Тогда я как бы от ее имени (был посмелее) написал в г. Калинин, и мне ответили, будто отец умер в лагерях в 1941 г. Тогда обо всех расстрелянных так сообщали, пытаясь скрыть преступления Сталина. А когда однажды я пришел домой и увидел маму в слезах, она молча показала мне справку о реабилитации родителей. Потом я уже не скрывал, что она отбыла 10 лет.

Сейчас я проживаю со своей женой Инной Аркадьевной, урожденной Стреловой. Она русская, но ее лучшая подруга детства — еврейка; может быть, поэтому она оценила меня: я не пью, не курю, а она на муж[чин?] нагляделась, и вот мы уже более 20 лет вместе, у нас дочь Евгения 20 лет, сын Георгий (назван в честь отца) — студент факультета и[нфор]матики Ярославского университета, 1 курс — ему 18,5 лет. Моя жена не хочет ехать в Израиль только по той причине, что знает, ей противопоказан жаркий климат. Но она знает, что ее сын в России с его характерной еврейской внешностью вряд ли сможет считаться полноценным человеком среди русских, окажется всегда на обочине жизни, и поэтому ради его будущего готова его отпустить жить в Израиль. Сын рассуждает так: «у меня там будет больше возможностей для нормальной жизни в обществе, я хочу твердо построить свою жизнь, и поэтому поеду с тобой. А мама сможет иногда посещать нас». Сына не заставить выпить вино, он ненавидит курение, он живет разумом, а не эмоциями, и напоминает мне характером моего отца, как я его запомнил. Я знаю, мне будет нелегко овладеть ивритом, но к трудностям я приучен с юных лет. Сын иврит легко освоит в общении со сверстниками, уверен, так же, как в его годы мой отец освоил английский. Трудно[сти] нас обоих ждут не столько в Израиле, сколько в России, где мой [опыт] многих лет теперь Вам известен.

Стоит сказать и об Андрее Малееве — сыне моей старшей дочери Ани, мать которой скончалась (я женился снова более 30 лет назад). Андрей осенью 1994 г. был принят на учебу в г. Хофим по программе «Алия-[?]» и находится сейчас в Израиле. Аня мне сообщила, что он намерен добиваться израильского гражданства, и она сама хочет к нему переехать.

Простите за эмоциональность моего рассказа. Когда я это пишу, то перед моими глазами стоят образы моих добрых родителей. И мысли о [сыне?], которого, если он не будет в Израиле, может ждать их же участь.

Все, о чем я рассказал, доказывают мои документы, которые я получил законным способом. Хочу повторить: где речь идет о сыне, я [не?] могу допустить обман. Сын мне слишком дорог, и я понимаю, что его ждет в случае, если документы мои фиктивны.

С уважением,

С.Г. Ивенский

26.1.1996 г.