Письма
7/Х/67
Дорогой друг Мэня!
Твое письмо от 21 сентября получил на восьмой день. Как всегда, я и твои земляки прочли его с интересом. Мне хочется знать, как относится к вашим событиям рядовой гражданин и трудяга.
Очень жаль, что затерялось твое августовское письмо. Продолжай писать и не обижайся, если мои ответы очень лаконичны.
Ты спрашиваешь, как я живу. Все лето было насыщено семейными событиями и личными переживаниями. В начале лета мать опасно заболела, и я был очень встревожен, сможет ли она одолеть болезнь. Ее организм оказался достаточно крепким, и она выздоровела, даже окрепла – лучше, чем была до болезни. Я ей не высказываю, но душа моя полна радости, когда я гляжу на нее.
С ее выздоровлением, остальное время лета протекало в отдыхе и досуге. Мы часто целые дни проводили на Волге – купались и гуляли по лесу.
Погостил у меня мой лучший друг из Средней Азии. Он мне как брат родной. Я прожил в Средней Азии 15 лет и нажил там друзей. Вокруг нашего дома составился кружок молодых людей, проявляющих интерес ко всяким выдающимся событиям в литературе. Каждую новую интересную книгу мы обсуждали и критиковали. И это переплеталось с жизнью. Совпадение наших взглядов скрепило нашу дружбу. И, хотя они моложе меня на 25–30 лет, это не помешало нам подружиться. Зрелый возраст не превратил меня в скептика. Возможно, исчез тот восторг перед идеалами, которым я был одержим в годы юношества, в годы нашей дружбы с тобой. Я познал цену идеалам и, несмотря на некоторые разочарования, сохранил им верность. Я верю в прогресс и в победу доброты над злом в отношениях между людьми. Дорога к этому длинная и тернистая, она изобилует зигзагами, но в далекой перспективе победа придет.
С переездом я разлучился с друзьями и очень тоскую по ним. Они тоже. И вот один из них преодолел двухдневную дорогу и приехал с женой погостить. Тут мы уж насладились беседой, это был настоящий праздник!
После его отъезда мы с женой случайно встретили на улице нашего бывшего начальника санитарной службы. Это был исключительно благородный человек, который делал много добра для людей. Многие сохранились, благодаря его поддержке. И для меня с Зиной он многое сделал в трудное для нас время. Потом он сам попал в катастрофу. Мы были уверены, что он погиб, часто его вспоминали и рассказывали нашим новым знакомым, каких редкостных людей мы встречали. Я расстался с ним ровно 20 лет назад, а жена моя – 16 лет. Эта встреча принесла нам всем много радости и восторга. Ему 74 года, и он все еще продолжает работать главврачом крупной больницы. Несмотря на пережитое, он сохранил восторженную преданность своему народу. Его взгляды не изменились и не стерлись, они сохранили свой блеск, как 20 лет назад. Я пишу тебе об этой встрече, потому что считаю ее великолепным чудом нашей жизни.
Среди прочитанной за это лето литературы попалось несколько очень интересных вещей. Идеи, бредущие в моей голове в бессистемном хаосе, я встретил в этих книгах в стройном изложении. Это благотворно отразилось на моем душевном состоянии.
Я написал это письмо 5 и 6 октября, в дни Рош Гашоно. Меня тут встретил один знакомый еврей и спросил, неужели я не пойду в синагогу в эти торжественные дни еврейского Нового года. Я удивился этому вопросу. В моей памяти сохранилось все, связанное с празднованием этих дней, но в сердце нет ни капли влечения к ним. Совсем не так, как я отношусь к Пасхе, Суккот и Шавуот. Последние – это праздники свободы, традиции и т.п. А Рош Гашоно мне представляется чисто религиозным праздником. Наша еврейская молодежь и люди средних лет совсем не знают об этом празднике. И учти, что никто их не вынуждал забыть его, так же как никому не разрешалось навязывать его. Может, эта последняя страница покажется тебе странным кощунством, но могу тебя заверить, что, даже если бы я жил в Израиле, то вряд ли справлял бы этот праздник.
Обнимаю крепко.
Натан
Сердечный привет Барановичанам, привет твоему сыну и остальным домочадцам.
7 октября 1967 года
10–18.03.69
Дорогой друг Мэня!
Последнее письмо я отправил тебе 10 января, а сегодня уже 10 марта. Два месяца. Почему я так долго не писал тебе? Может, ослабли узы нашей дружбы? Может, мне безразлична наша переписка? Грех тебе так думать! Я каждый день с тоской вспоминаю, что вот прошел еще день, а письма от тебя все нет да нет. Я чувствую, что лишен чего-то самого главного, самого интересного в моей жизни. И не в моих силах восполнить этот пробел, эту пустоту в моем сердце. Это бессилие приводит меня в отчаяние. И так невыносимая боль гложет мое сердце и оттого, что нет писем от тебя, и оттого, что не пишу тебе я. За какую тему ни возьмусь, она оказывается подозрительна и опасна. Не помню, кто и когда писал, что еврейский народ стал фигурой умолчания, что после катастрофы, постигшей его во время второй мировой войны, в определенных кругах перестали писать о нем, якобы для того, чтобы не поощрять в нем националистические чувства. Теперь этот вопрос принял новое направление: о еврейском народе можно писать, но пишут только плохо. А я не могу писать плохо! Вот почему я и не пишу больше двух месяцев. Ты должен смириться с такой ситуацией, что я не буду отвечать на все твои письма, а ты должен продолжить свою переписку: по-прежнему, одно-два письма в месяц. Твои письма почти все доходят до меня, значит у нас в стране не препятствуют нашей переписке. А мои – не все доходят, значит их задерживают у вас. Одним словом, я тебя очень прошу: пиши! Я с нетерпением жду твоих писем. Последнее твое письмо, которое я получил, датировано 22.01.67.
Здоровье мое после осенней болезни – поправилось, но я чувствую, что старческая дряхлость надвигается на меня. Я стал очень чувствителен ко всякой простуде, ко всякому прыщу. А жаль. В мире столько интересного, столько незавершенного, хочется посмотреть, куда все это повернется. Мне кажется, что только теперь наступил самый интересный возраст – возраст созерцания и осмысления, возраст проникновения сквозь события и годы. Только теперь становится понятно, что я жил, как слепой котенок, и верил чужим догмам, смысл которых я только недавно разгадал. А ведь большинство людей живет чужим разумом и только в зрелом возрасте начинают разбираться, что к чему. А когда все становится ясно, уже жить некогда. Надо обязательно продлить человеческую жизнь в два, в три раза. Вот тогда и будет общество мудрецов.
Будь здоров. Привет родным и землякам. Привет от жены.
Натан
10 марта 1969 года
P.S. Давно написал письмо, а оно все лежало. У меня впечатление, как будто на меня рухнуло здание нашей переписки, а я лежу под обломками и не могу вытащить руки, чтобы предпринять что-нибудь.
18 марта 1969 года
20.03.69
20 марта – 5 апреля 1969 года
Дорогой друг Мэня!
16 марта получил твое письмо от 2 марта. Я очень обрадовался, ведь перерыв длился почти два месяца. Последнее твое письмо датировано 22 января 69 года. Я уж не знаю, что и придумать, чем объяснить твое молчание. Думал, не иначе как ты заболел. Между прочим, я тебя очень прошу, дай сыну мой адрес и проси его написать мне, если заболеешь. Пусть пишет на иврите, только им ганкуйдес (עם הנקודות). Мне было очень тяжело прошедшие два месяца жить без твоих писем и в неведении о твоем здоровье.
Я тоже не писал. Было депрессивное настроение, но после того письма, где я писал о неверующем старике, я тебе послал еще письмо 10 января, но ты его не упоминаешь. И еще письмо я послал 10 марта. Но, так или иначе, надо переписку восстановить. И пиши мне почаще. Мне уж это повредить не может. Я уж и так кругом трейф. А твои письма заняли в моей жизни теперь почетное место: чем их больше, тем интереснее жить.
Спасибо за фото. Я его сравниваю с предыдущим, которое ты прислал пять лет назад, и вижу, что ты здорово постарел. Вероятно, и я так, но на себе не видно и, признаться, не хочется поверить. Это окружают тебя внуки по дочери? А сын все не женат? Ведь у вас, наверно, прибавление семьи – это патриотический долг?
Мне пишут, что из нашей Прибалтики опять стали выезжать к вам. У меня сердце загорелось желанием снова хлопотать о поездке на свидание с родными. Я пошел наводить справки, нельзя ли воспользоваться старым вызовом, полученным мною тогда от Любы. Потребовали новый вызов, а мне, по совести говоря, неудобно снова беспокоить сестру, тем более, что я не уверен в положительном результате моих хлопот и на сей раз. Даже наоборот, я почти уверен в отрицательном результате. Человек, который принимает заявления, когда я его очень просил посоветовать, сказал, что на 80% вероятен отрицательный результат. А я не верю и остальным процентам. И все-таки я не могу упустить даже малейший проблеск возможного.
Я столько наглотался одиночества и тоски в своей жизни, что свидание с родными и друзьями, с которыми я разлучен 45 лет, — это высшая мечта моей жизни в последние ее дни. Если бы я верил в рай, то я отказался бы от своей доли там, чтобы получить взамен свидание, хоть на миг!
Одним словом, к тебе у меня просьба такая: повидайся с Любой или с вдовой брата Дова и передай им мою просьбу: если им не очень трудно, пусть кто-нибудь вышлет новый вызов, подтвержденный у нотариуса. Справку о здоровье брата незачем посылать – это все равно не помогает. Конечно, предупреди, что все эти хлопоты могут оказаться впустую. Но это не от нас зависит. Почему обращаюсь через тебя, а не непосредственно к ним? Потому что, надеюсь, что это ускорит присылку вызова, потому что у нас переписка уже налажена.
Это письмо пролежало две недели, а я все не решался отсылать его, все не мог решить о вызове. Мои близкие здесь – против (кроме жены). И все же решился. Скорее шлите вызов, и я буду хлопотать. Куда-нибудь да вывезет нелегкая.
Я надеюсь, что ты сумеешь поговорить с родными, чтобы они не обиделись и скорее бы слали вызов.
Привет родным и друзьям. Самый сердечный привет от жены. Мы оба ждем твоих частых писем.
Обнимаю вас всех.
Натан
19.04.69
14 апреля 1969 года
Дорогой друг Мэня!
На сей раз буду писать на непривычную тему, совершенно далекую от обычных мыслей и переживаний, которые завладели целиком мной за последние 15 лет.
Хочу написать тебе о «Братьях Карамазовых», которые вышли на экран. Последнюю неделю я целиком ими поглощен. Я побывал по два раза на каждой из трех серий, и мне хочется еще и еще смотреть их. За всю свою жизнь я не видел таких потрясающих шедевров ни в кино, ни в театре. В 20-х годах я смотрел «Карамазовых» в Московском Художественном театре им. Горького, но это не то. Кинорежиссер Пырьев сотворил чудо, которое потрясет весь мир.
Я читал этот роман, наверно, 40 лет тому назад, и я был потрясен, как и от всех книг Достоевского, но по-настоящему я узнал величие этого романа только теперь, у экрана.
И на меня нахлынул целый рой мыслей и переживаний. Как велик русский народ в области литературы, изобразительного и театрального искусства. Он на первом месте в этих областях творчества среди великих народов мира нашего времени! Русская литература девятнадцатого века превзошла все литературы мира. И, хотя я проникнут великим уважением и священным трепетом перед литературой европейских стран прошлого века, я не могу не отдавать преимущества русским. Толстой и Достоевский – это невенчанные короли мировой литературы. А я из них двоих на первое место ставлю Достоевского. Хотя у него встречается немало антисемитских выпадов (чего никому не прощаю), я его люблю и боготворю. Я даже считаю, что его пренебрежительное отношение к нашему народу является следствием незнания ни жизни, ни истории нашего народа. Все его творчество проникнуто любовью и состраданием ко всем униженным и оскорбленным, и, если бы он знал о страданиях нашего народа, он не смог бы не сочувствовать ему.
Достоевского я не враз понял и не скоро полюбил. Помню первое знакомство с ним по «Преступлению и наказанию». Читалось трудно, но оторваться от книги я не мог. А когда кончил и стал разбираться в своих впечатлениях, я осудил автора за его манеру копаться в человеческом дерьме и выставлять напоказ это дерьмо. Мне казалось, что он все это смакует и злобно тычет людям в нос их позор. После этого я расстался с Достоевским на несколько лет, мне было неприятно снова окунаться в это смрадное болото. Но случилось так, что я наткнулся невзначай на «Бедные люди», прочел залпом и понял автора совершенно по-иному. Он опускается на «дно» человеческое, не боясь испачкаться, вглядывается в душу своих падших героев, исследует их страдальческий путь, приведший к падению, и проникается глубоким сочувствием к этим страданиям. И читателя он вовсе не хочет злобно обмарать, а хочет раскрыть его глаза и сердце на чужое страдание и научить сочувствовать этим страдальцам, хотя они бывают мерзки. Герои «Бедных людей» и «Униженных и оскорбленных» до того растрогали мне душу, что их печальная судьба врезалась мне в память на долгие годы. Потом я прочел «Идиота», которого прочел три раза через некоторые промежутки времени. И после этого Достоевский стал моим любимейшим писателем и самым обожаемым из всех классиков мира. Я понял, что он совершил подвиг, он, действительно, любил ближнего, несмотря на всю грязь, которая налипла на последнего. А ведь это гораздо труднее, чем полюбить чистеньких и светленьких, как герои Толстого.
Не думай, что я хочу пощеголять своими литературоведческими познаниями. У меня эти познания почти полностью отсутствуют. У меня подход к изящной литературе, главным образом, — эмоциональный. Так же, как к кино и театру.
В двадцатых годах у меня была золотая пора знакомства с лучшими театрами нашей страны. Это было в годы 1927–28. Потом, через десять лет, томясь в одиночке, я восстанавливал в памяти все пьесы, увиденные мной в прежней жизни. И я насчитал 96 постановок одних только московских театров. Я неоднократно видел игру Москвина, Качалова, Станиславского и многих других корифеев русской сцены. Это была счастливейшая пора моей жизни.
Но после 40 лет все оборвалось, и за последние 30 лет жизни я почти не видел игру столичных театров. Я переключился на кино. И здесь меня иногда поражают великие русские артисты, первые в мире.
Конечно, я выражаю свои восторги не как «квасной патриот» — что все наше — хорошее, а чужое — плохое. Я вижу и наши недостатки. Другие народы превосходят нас своей организованностью и умением трудиться споро и производительно, но в области искусства пальма первенства принадлежит русскому народу среди всех остальных.
Теперь пару слов о вызове на свидание. Я тебе писал об этом подробно в предыдущем письме. Но вдруг ты его не получишь, вот и хочу повторить.
После длительного затишья от нас, из Прибалтики, снова стали выезжать к вам. Значит, снова разрешают. Правда тут, где я живу, я ничего подобного не наблюдал. Но у меня опять встревожилось сердце: не удастся ли повидаться с родными. Правда, надежды очень мало, но хочу снова испытать. Ходил узнавать у приемщицы документов, она говорит, что нужен новый вызов, а насчет шансов на удачу говорит, что вряд ли, процентов 20, что разрешат. А я считаю, что даже один процент упускать нельзя.
Но мне совестно тревожить своих, поэтому обращаюсь через тебя, надеясь, что ты сумеешь извиниться перед ними за беспокойство. Попроси Любу или Этю оформить вызов у нотариуса и срочно выслать мне.
Была не была, попробую. Имею же я право после 43 лет разлуки, после гибели части семьи в Майданеке или Освенциме и после пятнадцати лет тюрьмы повидаться с братом и сестрами? А, может, и не имею?
Твои письма от 22.01, 2.03 и 22.03 получил. А я посылал 2 в январе, 2 в марте и 2 в апреле, включая это.
Сердечный привет твоей семье. Привет барановичанам и большой привет тебе от моей супруги. Вместе читаем Никитину и поругиваемся. Она очень интересуется и дает «семь очков вперед» десятку пожилых евреев в споре с ними.
Будь здоров.
Натан
P.S. Сердечный привет моим родным. Как я хочу повидать их! Один Бог знает.
28.05.69
Дорогой друг Мэня!
Большое спасибо за подарки. Кофточка жене очень понравилась, а мне – носки. Но посылать больше не надо. У нас считается неприличным получать от вас посылки, ведь мы гораздо богаче вас живем. Я, конечно, понимаю, что ты это послал, чтобы выразить свое внимание и дружбу, а не для оказания материальной помощи, в которой мы не нуждаемся и не просим. Но ведь со стороны можно понять и иначе. Одним словом, я надеюсь, что ты меня правильно поймешь, не обидишься и не пошлешь больше.
Ты мне писал про книжку Никитиной «Государство Израиль», которую ты прочел. Большое спасибо, я бы совсем не узнал о ней. У нас она непопулярна, хотя и распродана вся. Я почерпнул из нее много интересных фактов и, когда я их прибавил к тем сведениям, которые я раньше познал из других источников, у меня получилась более ценная и более ясная картина.
И все-таки я должен сказать тебе, что во много раз интереснее написана книга Юрия Иванова «Опасно: Сионизм». Очень рекомендую прочесть, если она будет у вас в продаже. У нас она встречала восторженный прием во всей центральной прессе. Я прочел о ней прекрасные отзывы в «Правде», в «Комсомольской правде», в «Советской России», в журнале «Огонек» № 2 за этот год и в «За рубежом». Имеются еще десятки рекомендательных рецензий. Больше всех мне понравилась рецензия «Огонька», которую тоже рекомендую тебе прочесть.
Книга Иванова помогла мне избавиться от многих предрассудков, которые я унаследовал еще до революции в «черте оседлости». Мы жили тогда так обособленно, что считали себя особой нацией, еврейской. И считали себя в национальном родстве с евреями, живущими в других странах, составляя все вместе единую всемирную еврейскую нацию. Затем ленинское толкование национального вопроса, особенно ярко изложенное Сталиным в его пяти признаках определения нации, поколебало мои взгляды на еврейскую нацию. Отсутствие главного признака – единой территории – всегда вызывало во мне сомнения, а Иванов окончательно убедил меня, что нет еврейской нации, а есть русские, французы, немцы еврейского происхождения.
Правда, я долго ошибочно считал, что если все нации объединяет единая территория, то у евреев не менее объединяющую роль играет антисемитизм, который вечно преследует всех евреев, в каких бы странах они ни жили. И тут Иванов помог мне окончательно разобраться. Он отрицает вечность антисемитизма. Последний присущ только классовому обществу, а при социализме – исчезает. Иванов утверждает, что идея «вечного антисемитизма» понадобилась сионистам, чтобы «притупить массовое сознание трудящихся»... Противопоставить евреев всем народам как антисемитам, зародить недоверие... и разжечь ненависть к неевреям, заставить подчиниться сионистам. (Иванов «Осторожно: Сионизм»).
Не знаю, как ты на это посмотришь, но я узрел в этих словах Иванова глубокою истину, о которой я уж давно догадывался. Ты помнишь, в нашей юности мы наблюдали, как евреи-ассимиляторы всячески старались смягчать наши противоречия с неевреями и более снисходительно воспринимать всякие ущемления от наших соседей-неевреев. А националисты и сионисты были против всякого примирения и не упускали случая напоминать нам о всяких понесенных нами обидах. И невольно зарождалось недоверие и разжигалась ненависть.
«Этой же цели, то есть сеять рознь между евреями и неевреями, — пишет Николаев в своей рецензии на книгу Иванова в «Огоньке» № 7 1969 года, – служат разглагольствования о том, что евреи, якобы, на протяжении всей истории человечества страдали больше, чем кто-либо другой... Это и есть воспитание открытой или затаенной неприязни к другим народам». («Огонек» № 7, Николаев).
Что ж, никак нельзя не согласиться с этими высказываниями.
Мне еще очень понравилось, как Иванов разоблачил... «попытки сионистов использовать в своих темных целях авторитет высоких умов и имен действительных талантов, взращенных на национальных соках культуры арабского Востока, Испании, Италии, Франции, Германии, Англии, Польши, Румынии, России, Америки и никогда не отделявших себя от родной почвы».
В этом вопросе Иванов сто раз прав. Если евреи давно уже потеряли свою национальную сущность, то какое они имеют право претендовать на славу великих талантов еврейского происхождения, «взращенных чужим национальным соком»?
Я бы еще смог очень много интересного рассказать тебе об этой умной и талантливой книге, но для этого не хватило бы и ста писем. Лучше постарайся достать ее и прочесть.
Относительно присылки вызова, я все еще колеблюсь. Раз ты пишешь, что туристы от нас к вам не встречаются, то почему я могу надеяться, что мне разрешат? Все это мне ясно, как на ладони, и все-таки я не могу решиться отказаться окончательно от встречи с братом и сестрами.
А между тем, дни мои сочтены, здоровье ухудшается, гипертония все жмет меня.
Жду много твоих писем.
Сердечный привет твоим и моим родным, привет барановичанам и привет и благодарность от моей жены.
Обнимаю тебя крепко.
Натан
P.S. Письма твои все доходят, за редкими исключениями.
28 мая 1969 года
15.07.69
Дорогой друг, Мэня!
Первым долгом могу успокоить тебя насчет надежности доставки твоих писем за последние месяцы. Вот выписка: в марте, апреле и июне – по два письма в месяц, а в мае – одно.
Во-вторых, хочу успокоить тебя насчет моих «депрессивных» настроений. Возможно, что я и допустил такую печальную фразу, что «чувствую, что конец мой близок». Но это совсем не значит, что я руки опустил и помирать собираюсь. Наоборот, я собираюсь жить столько, сколько только удастся, даже если бы это затянулось на двести лет. Я имею такой огромный и ненасытный интерес к жизни, что пресыщение вряд ли когда-нибудь наступит. Наоборот, чем старше становлюсь, тем больше возрастает мой интерес к жизни. Я чувствую, что мои взгляды становятся все яснее, и я вижу вещи и явления насквозь, и поэтому они для меня приобретают еще больший интерес, чем прежде. Я чувствую, что многие мои взгляды требуют полной переоценки, что я во многом ошибался и поклонялся тому, что достойно осуждения. И этот процесс переоценки ценностей также очень занимателен и интересен. Если бы круг моих интересов ограничивался моим домом и моей семьей, то очень возможно, что могло бы наступить пресыщение. Я, право, не был в шкуре такого человека, и мне трудно представить себе, как он себя чувствует, но меня, наверно, заела бы тоска, и надоела бы жизнь. А мои интересы – безграничны. Я очень переживаю за судьбу своего народа. Как бы мне ни доказывали, что я русский, поляк или немец, я все равно чувствую глубокое родство с еврейским народом во всем мире, и где бы его ни постигла какая беда, это находит отклик в моем сердце, отклик и сочувствие. Если бы мой народ жил благополучно и не подвергался бы гонениям и незаслуженной вражде, то я бы так не переживал за его судьбу. Но недавно пережитая катастрофа, в которой погибла целая треть моего народа, погибли все мои родные и близкие, этого я забыть не могу и очень тревожусь, не подстерегают ли его новые опасности. Я не тревожусь за богатство Ротшильдов, но я тревожусь, чтобы не жгли и не душили в газовых камерах людей только потому, что они евреи. Я против газовых камер не только для евреев-тружеников, но даже для евреев-богачей – моих классовых врагов. Я вообще против истребления рас и наций.
Я переживаю за судьбу моей страны, моей родины, за судьбу того народа, среди которого я живу. Интересы моей страны, каждый ее уголок, каждое событие в ней задевают меня за живое. И как бы меня ни честили «внутренним эмигрантом» (такую презрительную кличку я вычитал недавно в завалявшейся обложке журнала «Крокодил» от 30 января 1953 года т.е. 17 лет назад) или «сочувствующим сионистом», я все равно остаюсь сыном своей родины, раз я вырос на этой земле, и здесь жили мои деды и прадеды. Вообще дико слышать, когда одна часть населения считает себя коренными, а других — «пришельцами». Слава Богу, у нас теперь этого не услышишь, даже если кто и думает так.
Но мои интересы и переживания не ограничиваются пределами моей родины, а простираются на все страны мира. Я далек и не осведомлен о жизни народа Индонезии вообще, но события, которые там творятся вот уже несколько лет, внушают мне глубокую печаль.
Я прочитал об Индии самую малость литературы, и я больше узнал о ней по кинокартинам, но знаю, что там живут очень хорошие люди, живут страшно бедно и голодно. И страдают они не столько от своей нищеты, сколько от разобщенности, кастовости и предрассудков. У меня большое сочувствие к их страданиям.
И так «живет» мое сердце. Мои мысли – во всех странах мира, и я сочувствую и переживаю за их неустроенность.
Меня также интересуют и занимают научные открытия, прогресс и, в не меньшей мере, космос. Как же можно от всего этого оторваться и уйти в ничто? Конечно, это случится когда-нибудь, но это будет самое печальное событие моей жизни.
Но все это – разговоры вообще. Поговорим о более конкретном. Тебе, конечно, известно, что недавно у нас происходило Всемирное Совещание Коммунистов. Оно явилось для меня большим событием и поводом для раздумий, оно навеяло на меня много воспоминаний о прошлом.
Это было в начале 20-х годов, я тогда очень близко сошелся с Баранчиком. Вместе читали и обсуждали политику мировой революции. Помню, 2-й Интернационал распался. На его месте был создан 3-й Интернационал, но многие остались вне его рядов и создали промежуточный Интернационал – двухсполовинный. Поговаривали о возможном объединении. Этот вопрос очень лихорадил меня и Баранчика. Мы, по своей неопытности, верили в возможность такого объединения. И мы мечтали об этом как о важнейшем условии победы мировой революции.
Мы представляли себе Интернационал как Генеральный штаб Мировой революции. Он назначает сроки восстания, учитывая ситуацию, он направляет своих эмиссаров. Одним словом, все направляется из одного центра и делается, в основном, по одинаковому образцу с некоторыми вариациями.
А то, что я увидел теперь, через 50 лет – совсем не похоже на наши тогдашние представления. О едином штабе и одинаковом образце многие уже и слушать не хотят. Столь категорически отвергнутая недавно «новая модель социализма», упорно повторялась в выступлениях многих делегатов, особенно среди представителей высокоразвитых стран. Они отказались брать власть только одной партией, а обязательно в содружестве с другими партиями рабочего класса и всех трудящихся вообще. И после взятия власти предполагается не диктатура, а как однажды сказал Вальдек Роше, что французская компартия предлагает возможность «оригинального французского пути для движения к социализму в условиях демократии». Безусловно, здесь речь идет не о «классовой демократизации», а о демократических свободах вообще. Об этом можно заключить из другого места той же речи, где Вальдек Роше говорит, что его партия «гарантирует свободы, основывает стабильность правительства на согласии демократических партий». И на Совещании какой-то европейский оратор обещал сохранить все демократические свободы, завоеванные еще в ходе буржуазных революций.
Одним словом, я вынес впечатление от Совещания, что намечаются две главных магистрали перехода к социализму в разных странах. Слабо развитые страны Азии и Африки пойдут по нашему пути, минуя капитализм. Этот прыжок не так легко дается. Капитализм в своем развитии приносит много страданий (обнищание масс, безработица), но он умножает материальные богатства общества, он объединяет, дисциплинирует рабочий класс, он создает условия для созревания социализма. Революционное правительство, намереваясь миновать капитализм, вынуждено установить железную диктатуру, однопартийную систему и даже, возможно, единоличную власть вождя. Все эти атрибуты и сопутствующие им не так уж приятны на вкус, но толкуют, что они неизбежны, если мы хотим поскорее построить социализм, минуя капитализм.
Европейские страны отвергают путь диктатуры, а как они думают расправиться со своей буржуазией? Об этом выше сказал Вальдек Роше.
Одним словом, большие перемены произошли в моем понимании революционного процесса, но я отнюдь не утверждаю, что все это абсолютно правильно и исключает другие концепции. Я просто захотел опорожнить перед тобой свою пустую голову, чтобы ты увидел, чем она забита.
К сожалению, материалов о Совещании было скудно напечатано. Пришлось довольствоваться кратко изложенными выступлениями делегатов, напечатанными в «Правде», которые, наверно, подвергались многократному редактированию, прежде чем попасть на страницы газеты.
Скажи мне, Мэня, сколько тебе лет, и почему ты все еще продолжаешь работать, хотя тебе это с таким трудом дается? Ты даже еще планируешь перейти с виноградника в мастерские. Если ты это делаешь, потому что у вас не обеспечивают стариков пенсией, то в таком случае ничего не попишешь. Если же ты это делаешь из патриотических соображений, то твое изнурение вряд ли многим поможет твоей родине. А если ты продолжаешь работать, опасаясь, что будет неинтересно жить без привычной деятельности, то могу тебя заверить, что ты ошибаешься.
Я ведь тоже так думал и, хотя последние годы я работал с трудом, я оттянул свой выход на пенсию на 7 лет, то есть до 67-летнего возраста, и даже тогда я все еще был уверен, что время от времени мне еще придется брать в руку свой шпатель и молоточек, чтобы не умереть от скуки. Оказывается, ничего подобного не случилось. Я вовсе не скучаю, и всяких дел – масса, помимо профессии. Но я все делаю тогда, когда мне хочется. Я по-настоящему отдыхаю и чувствую, что мне этот отдых необходим.
Уже прошло 3 с половиной года, как я вышел на пенсию, и я ни разу не потянулся к своему инструменту – неохота. К политике меня тянет непреодолимо, от нее я не устаю. Но главное, что впервые в жизни я свободен в выборе своей деятельности, а это и есть отдых.
Вот в таком плане и тебе бы следовало отдохнуть.
Имею к тебе просьбу. Тут один мне показал небольшую книжку – «Сборник стихотворений Бялика», присланный ему от вас непосредственно издательством «Двир». Такую книгу мне очень хотелось бы получить. Я почти полностью забыл иврит, но имеются две книги, которые я в юношестве многажды перечитывал. Их я до сих пор понимаю. Это Библия и Бялик. Ни один поэт не проник так глубоко в мою душу, как Бялик. И мне хочется, чтобы эта книжка постоянно лежала у меня на столе, чтобы я мог время от времени заглянуть в нее. Она издана очень бедно, даже без обложки, думаю, что она очень дешевая, и этот расход тебя не затруднит. Вышли заказной бандеролью.
Я получил письмо от брата, насчет вызова погостить у вас. Я все еще колеблюсь, боюсь, что пока хлопочу, у вас опять начнется война. Да она у вас уж как будто и началась. Одним словом, предоставляю вопрос с вызовом на ваше усмотрение. Если туристы, вернее, временные посетители, от нас приезжают теперь к вам, то пусть шлют вызов, буду хлопотать. А если такие посетители – явление редкое, тогда незачем посылать вызов. Из моих хлопот ничего не выйдет.
На этом кончаю. Сердечный привет тебе от моей супруги и большая благодарность за твой подарок.
Сердечный привет твоим родным и всем барановичанам.
Обнимаю и целую.
Натан
15 июля 1969 года
4.08.69
Дорогой друг!
Получил твое письмо от 2 июля и очень огорчен. Я тебе послал письмо, наверно, 12 июля, и, возможно, ты его уже получил. Там все подробно, но я повторю вкратце на случай, если письмо не дошло.
Я уж не помню, как я выразился насчет своего здоровья, но могу заверить тебя, что ничего страшного нет, и помирать я не хочу и не собираюсь. Я имею огромный интерес к жизни и ко всему, что происходит на планете и в космосе. Я жалею об одном: что не могу все объять. Меня интересуют судьбы нашего народа, существование которого отрицают некоторые «мудрецы». И борьба двух миров, и зигзаги социализма, и все на свете.
Одним словом, забудь о моей смерти. Когда она состоится, если это когда-нибудь случится, тебе дадут знать особо, а пока «замнем для ясности», как гласит поговорка.
Болезнь у меня обычная, популярная – гипертония. Иногда она дает себя неприятно чувствовать, но жить можно. Живут люди с ней десятки лет. Не забудь, между прочим, что я все еще мечтаю и у вас побывать. Уж очень хочется повидать брата и сестер, а в особенности молодую поросль нашей семьи. Безумно люблю хороших молодых людей. Мне всегда хочется им что-то рассказать, поделиться. А они охотно слушают, и их уважение мне приятно. И вот представь себе, сколько радости доставило бы мне общество моих племянников и племянниц. Думаю, что они хорошие ребята. А встреча с тобой и со всеми земляками!!! Эхма, кто может понять наболевшее и истосковавшееся еврейское сердце!
Прочел недавно интересную книгу «Деловая Америка» Смелякова, нашего зам.министра по торговле. Описаны такие колоссальные достижения экономики, что голова кружится. Помню, в 1926 году я прочел книгу экономиста Кейнса об американской технике, и я был поражен тогда. А теперь я убедился, что они эти 40 с лишком лет тоже не стояли на месте. И самое интересное, что у них быт шагает рядом с промышленностью. Автор говорит, что «культура промышленного производства распространяется и на сельское хозяйство, и на бытовые отрасли». Правда, он приводит и много отрицательного, но, все равно, достижениям можно позавидовать и даже следует им подражать.
А теперь я снова вернулся к книжке Иванова (с трудом достал) и внимательно изучаю ее. Он приводит массу цитат из множества книг. Жаль, что последние мне не доступны, и я не могу судить о верности его выводов из этих цитат. В своих возражениях ему мне приходится опираться больше на интуицию и стародавние сведения, устно живущие во мне.
Меня удивляет, что у вас мало обратили внимания на эту книжку и мало ей возразили. Мне кажется, что она гораздо большего стоит.
Лето у нас стоит холодное, и я до сих пор ни разу не искупался в Волге, только несколько раз в озерах около нее – там вода намного теплее. И в лесу мало бывал, очень часто дожди. С сожалением думаю, что лето на исходе, и опять придет бесконечно длинная зима, а я не запасся ни многом купанием, ни долгим гуляньем.
Писал я тебе и повторяю, что тебе бы следовало кончать работу. Самым страшным мне всегда казалось умереть, как та старая кляча – в оглоблях, на ходу. Правда, я долго не решался выходить на пенсию и переработал семь лет. Мне все казалось, что будет скучно без привычного дела, что не будешь знать, чем заняться, а оказалось, что времени не хватает, что очень много интересных дел, а работать по-старому я бы не смог, потому что сил не хватило бы. Вот и ты уже не справляешься в винограднике и хочешь переходить в мастерские. А не лучше ли на отдых?
Письма твои все получаю:18.05, 11.06, 18.06 и 20.07. Можешь писать еще чаще, я все получу.
Я прочел об одной анкете, которую провел среди израильских школьников некий Тамарин в 1966 году. И он доказывает, что их обучают чуть ли не людоедству. Это из журнала New Outlook, Tel-Aviv, январь 1966 года. Пожалуйста, прочти и напиши мне об этом подробнее.
Посылаю свежее фото для тебя и всех земляков.
Привет от жены. Привет землякам.
Натан
6 октября 1969 года
Дорогой друг Мэня!
Ты часто выражал недовольство, что я пишу «о проблемах», а не о личной жизни. Попытаюсь на сей раз писать о личном, хотя вряд ли обойдусь без «проблем». У меня все это так тщательно перемешано, что не знаю, где кончается одно и начинается другое.
Как я провел лето? У нас обычно летом многие выезжают куда-нибудь отдыхать: либо на курорт в теплые края – в Крым или на Кавказ, либо в дома отдыха, которые имеются повсеместно, либо на свою дачу, каковыми многие обзавелись, даже из среды рабочего класса.
Когда-то, в конце 20-х – начале 30-х годов, я тоже каждый год куда-нибудь ездил. Я тогда побывал на Кавказе и в Крыму, лазил у подножья Эльбруса и купался в Черном море. Также отдыхал на вилле какого-то бывшего купца на берегу Волги у Костромы. Я тоже познал «радости жизни», хотя никогда ими не увлекался и не захлебывался от восторга.
Но со второй половины 30-х годов в моей жизни произошел перелом, и я перестал посещать курорты. Правда, я еще раз после двадцатилетнего перерыва съездил на Рижское взморье. Это было в 1957 году, а потом меня дважды вытаскивал в туристические поездки по Волге мой «новоявленный» брат. (На двадцать лет он забыл о моем существовании, а потом разыскал.) А с выходом на пенсию я совсем перестал ездить. Теперь живу у самой Волги и предпочитаю купаться в Волге и гулять в ее прибрежных лесах. Правда, я направляюсь туда только в выходные дни с братом, когда он свободен от работы. (Я ему все простил и подружился с ним. Он не был виноват – просто таковы были обстоятельства.) Но я полон сознания, что такие прогулки я могу совершать каждый солнечный день, если только захочу. И этого сознания для меня достаточно, чтобы я довольствовался подобным отдыхом и не тянулся к далеким поездкам на курорты. И вообще, пенсионерам больше приличествует сидеть дома.
Таким образом получилось, что я, старый местечковый еврей из "черты оседлости", стал заядлым волжанином. На самом деле, в этих приволжских крупных городах, где жизнь и раньше бурлила и переливалась, как вода в Волге, бывало, редко встретишь еврея, мы здесь не имели «правожительства», а теперь они то и дело встречаются на улице. В нашем городе среди миллиона населения проживают, наверно, 50 тысяч евреев. Правда, они ничем не выдаются и ничем не отличаются, кроме как своим крупным горбатым носом. Кроме некоторых стариков, они не знают ни родного языка, ни истории своего народа, ни его праздников, ни его традиций. Они только имеют некоторые, очень скудные сведения об антисемитизме и очень мало осведомлены о «великой катастрофе», постигшей еврейский народ в годы Второй мировой войны. Об этой катастрофе они неохотно вспоминают и прибавляют, что с ними этого не случится. Откуда у них такая уверенность – сам не знаю, скорее всего – от неведения. Для меня одно ясно: они не хотят думать ни о каких трагедиях, потому что это мешает легкой жизни, которую они собираются прожить на свете. Возможно, что этот неприятный портрет не отражает лицо всех наших евреев на Волге, но, по крайней мере, очень многих, даже абсолютного большинства.
Стоп! Я отвлекся. Я же хотел рассказать тебе, как я провел лето на Волге. Поскольку лето было холодное, и солнечных дней было мало, то я очень мало выезжал за Волгу (город расположен на левом берегу, а лес – на правом) и почти не купался. В этом повинна не только погода, но и моя прошлогодняя болезнь. В связи с ней я потерял всяческую закалку и легко и часто простужаюсь, поэтому я «дарами природы» почти не воспользовался.
Бывают у нас летом и другие радости. Наш город расположен в центре страны, и в нем скрещиваются дороги многих городов. Кто из наших друзей проезжает мимо нас, тот навещает нас. Сама Волга стала центральной магистралью туристов. По ней курсируют комфортабельные пароходы с великолепными каютами. Путешествуют от Москвы до Ростова, Астрахани и Ленинграда. Все эти города объединены единым водным путем. По пути пролегают еще 12 крупных городов. В них пароходы делают длительные остановки, давая возможность туристам знакомиться с достопримечательностями городов. Такое путешествие длится больше 20 дней.
Я 3 раза катался по Волге, первый раз – еще в 1927 году. Тогда она была более мелководная и узкая. Пароход проходил вблизи берегов, и можно было любоваться их красотой невооруженным глазом. Все было очень живописно, а на пристанях кипела шумная торговля. НЭП был в разгаре, было обильно и дешево. Но меня больше всего интересовали впечатления. Это был для меня новый неизведанный край. Такие просторы я увидел впервые.
Вторичное путешествие по Волге я предпринял через 35 лет, а в промежутке я побывал на Волге несколько раз, но в ином качестве. В 1932 году меня послали в Кинешму для разъяснительной работы. Колхозы недавно организовались, рабочие жили впроголодь. Надо было разъяснить, что эти трудности – временные. Этот мой приезд на Волгу был безрадостный. Жена наотрез отказалась следовать за мной, ей надоели мои «мобилизации». Я был огорчен ее несознательностью и все же через год вернулся к ней.
В третий раз я поехал из Киева на Волгу. Меня завербовали строителем, и в январе 1938 года я приехал в Углич и Рыбинск. Мы там строили гидроузел. Это был один из труднейших периодов моей жизни. Я пробыл на Волге больше 4 лет, чудом уцелел и уехал на Урал, где было не слаще. Одним словом, «что заслужил, то и получил», как мне всегда приговаривал один мой знакомый.
Война кончилась, и моим невзгодам тоже пришел конец. В конце 1954 года я воспрянул к новой жизни вдалеке от Волги. Я уж думал, что никогда не попаду больше на эту благодатную реку, но, как я уже писал, явился мой брат и увлек меня в туристическую поездку по Волге. Брат давно поселился на Волге. Убегая в начале войны из Вильно, куда пришли немцы, он добрался до Самары и там осел навсегда.
Перед отъездом он жил некоторое время у моей матери и знал, где я обретаюсь, и что я превратился в бездомного бродягу и преступника. Он не искал встречи со мной, чтобы не уронить свой престиж. 20 лет мы жили в большом горе и страшном одиночестве, зная, что обе наши родительские семьи погибли в немецких лагерях смерти. Мы оставались только двое из двух больших семей. Мы осиротели, и сердце закаменело от горя. И все-таки мы не посмели подать друг другу братскую руку – нам было страшно, главное – ему. Когда он узнал стороной, что я сумел оправдаться от своего преступления, он поспешил ко мне в Ванновку. Я обрадовался, что брат у меня нашелся, и забыл думать, что 20 лет он меня сторонился. Да разве он один был такой? Я бы не чурался своего брата, даже если бы все страхи мира на меня обрушились. Но я не могу упрекать тех, у кого страх оказался сильнее их самих.
После первого путешествия по Волге прошло 35 лет. Река совершенно преобразилась. Плотины перегородили ее во многих местах и подняли уровень воды. Река стала глубже и шире, и берега виднеются только вдали, да и они потеряли свою экзотичность. Волга из деревенской пастушки превратилась в городскую даму. Много искусственного в ее «туалете», зато все разумно и полезно. Человек взнуздал ее, как дикую лошадь, и всю силу ее текущих вод обратил себе на службу. Это превращение дорого обошлось народу. Грандиозный труд вложен в ее плотины и шлюзы, труд, который приносил не одни радости. Когда мы проезжали через шлюзы Углича и Рыбинска, я стоял на палубе и с глубокой печалью вспоминал товарищей, с которыми работал в одной бригаде – вместе бетон заливали в этих шлюзах. Их уже нет в живых. Они оставили после себя эти грандиозные памятники из бетона.
В Ярославле я вспомнил дела давно минувших лет и повел жену к старой царской тюрьме, где я когда-то провел полгода в одиночной камере. Мы с ней взобрались на пригорок позади тюрьмы, и я старался угадать, где тут окошко моей бывшей камеры, окошко, через которое не проник ко мне ни один солнечный луч. Опять нахлынули старые воспоминания, старые и печальные. И мне было и грустно, и радостно. Радостно от того, что все это в прошлом, что я выжил, что эти стародавние страдания также пошли мне на пользу: они просветили мой разум, научили меня понимать правду и полюбить свободу. Это наука трудная и сложная. Из одного только учебника ее не позаимствуешь. Так что царская тюрьма нас не только мучила, но и учила.
Из Ярославля мы поплыли в Москву. Этот город очаровал меня еще с 20-х годов. Впервые я приехал в Москву в 1926 году и прожил здесь около года, а потом в течение десяти лет приезжал в Москву каждый год на более или менее длительное время. Москва очаровала меня не своим внешним видом, как Ленинград, Варшава, Киев. Москва завлекла меня своей душой, то есть Москва театральная, музейная, букинистическая. Я как-то посчитал, сколько спектаклей я посмотрел в московских театрах, оказалось – 96! И побывал я во всех театрах Москвы, и увидел на сцене многих артистов мировой известности. Представляешь себе: местечковый еврей вдруг дорвался до таких вершин культуры! Ясно, что он был ненасытен. Одну Третьяковскую галерею я посетил 50 раз! И много других музеев. А в рядах букинистов я пропадал целыми днями. И вот я снова в Москве после перерыва в 30 лет. Букинистов у Китайской стены не оказалось. Кажется, и саму стену снесли. И корифеи театра ушли на тот свет, и даже некоторые театры закрыты. Я походил по выставкам и скоро попрощался с Москвой.
Через 3 года я совершил еще одну поездку по Волге. О своих впечатлениях я писал подробные письма знакомым и друзьям. Теперь и они повадились кататься по Волге, и у нас прибавилось гостей.
Первой в этом году приехала наша подруга с Урала. Она такая же уралка, как я – волжанин, она наша землячка из «черты оседлости». В 15 или 17 лет она ушла в Хакшара, чтобы подготовиться к переезду в Палестину. Она стремилась покинуть свою родину, чтобы избавиться от ненавистного антисемитизма. Но грянула война, и, когда немцы приближались к их местечку, они собрались – 10 человек – и подались к Советской границе. Они мечтали пересечь страну и у Ашхабада выйти в Иран и в Палестину. Они проделали долгий и мучительный путь. Добрались до Ашхабада, нашли проводника через границу, уплатили ему все деньги, которые у них были, а когда стемнело, он их привел вместо границы в МГБ. Они не стали отпираться, рассказали все чистосердечно и получили по заслугам. Их обвинили в измене родине и приговорили к 93 годам: всем – по 10, а моей знакомой, поскольку она была очень миниатюрной и казалась девочкой, — ей досталось только 3 года. Они считали приговор несправедливым, они отрицали измену родине, потому что считали, что никакой родины у них нет: старую они покинули, потому что жить было невмоготу, а до новой они еще не добрались. Сомневаюсь в правильности их рассуждений. Суд, по крайней мере, доказал, на чьей стороне правда.
Вскоре после суда отобрали двух девушек и послали в тот лагерь, где я отбывал срок за свои преступные дела. Я здесь слыл за «национального старшину» среди евреев-арестантов. Это была не официальная и не выборная должность, а просто, по молчаливому соглашению, ко мне приходили за всякими советами, за помощью и со всякой интимной исповедью. В день приезда этих девушек ко мне пришли два молодых еврея, сапожник и портной, и рассказали, что вчера с этапом прибыли две интеллигентные еврейские девушки, которые в этапе очень отощали и пообносились, что их уже погнали на тяжелые работы в каменный карьер, и что их надо выручить оттуда. Я немедленно принялся за это. Я бессилен был помочь себе, но людям... Я тут же обошел своих знакомых медиков, и они согласились принять одну в санитарки, а другую – в лаборантки. На следующее утро они уже приступили к своей новой работе.
С тех пор (1942 год) мы и подружились. После моего освобождения я не знал, куда ехать, и нашел временный приют в ее семье (она уже вышла замуж). А это великое дело! Человек, который отсутствует на воле 10 лет, он как бы вновь рождается и должен начинать все сначала. Он очень неуверенно делает первые шаги, страх одолевает его, он от людей отвык. А у меня на воле ведь никого не осталось. Один, как перст. Вот я и поселился рядом с ними в селе Ванновке. По вечерам она часто пела для меня древнееврейские песни (никто здесь больше не знал этого языка) и плясала пляски немецких евреев. Она все это запомнила со времен Хакшара.
С 1950 года мы живем в разных краях – двое суток езды друг от друга. Но время от времени мы встречаемся. Вот она и сейчас совместила поездку по Волге со встречей с нами. Она уже стала пожилой, солидной женщиной, но она все еще помнит старые песни и старые мечты. Она рассказала очень много интересного. Как она в прошлом году ездила к себе на родину, отыскала уцелевших земляков и братскую могилу, где похоронены все евреи ее местечка, в том числе и ее родители, братья, сестры.
Пять дней она у нас погостила, и мы проводили ее на пароход. Вскоре мы встретили нашего бывшего медицинского начальника по лагерю. Это очень интересный человек с не менее интересной судьбой. Я и Зина работали под его началом 20 лет назад. Невзирая на жестокий режим, он умел проявлять исключительную человечность. Для многих из нас он являлся отцом родным. В 1952 году он сам провинился по какому-то очень тяжелому медицинскому преступлению и получил 25 лет. Он быстро сник, до нас доходили слухи, что он совсем оплошал и опустился. Его куда-то увезли, и мы совсем потеряли его из виду. Мы были уверены, что его нет больше в живых и всегда поминали его с почтением и сочувствием. А в позапрошлом году мы случайно встретили на улице его с женой. Они оказались здесь проездом на туристическом пароходе по Волге. Теперь они каждое лето ездят по Волге на пароходе, мы их встречаем и долго беседуем.
Оказалось, что наша Фемида вовсе не так несправедлива. После того, как он просидел 4 года, ему удалось доказать свою невиновность, и он был освобожден. Теперь ему 75 лет. Он все еще бодрый и не хочет бросать работу. Работает он заведующим больницей и до глубокой осени купается в холодном Балтийском море. Очень любит свой народ, традицию и обязательно ездит в Москву, чтобы побывать в синагоге в Йом Кипур, хотя он и неверующий. Он прочел все письма моего друга, о котором я тебе писал, и он в большом восторге от этих писем.
Проводив этих старых стариков, мы встретили наших молодых друзей – оба моложе меня на 30 лет. Они мне – и как братья, и как сыновья. Они ехали с курорта и заехали к нам на 3 дня. Живут они в Средней Азии, где я с ними и подружился. Это люди великого ума и большого сердца. И ко всему – у них горячий интерес и большая любовь к своему народу. А между тем, они совершенно не знают родной язык, мало осведомлены о нашей истории и литературе. Они с жадностью хватают каждую крупицу знаний из этой области, но, к сожалению, литературу на эту тему не легко найти. А они еще очень заняты, они люди науки, имеют степени докторов наук. Они в науке тоже не ремесленники, а энтузиасты: все у них с огоньком. Можешь представить себе, как интересно провели мы с ними время. И этим закончилось наше лето.
Теперь надвигается длинная, 8-месячная, печальная зима. Я несколько раз на день заглядываю в почтовый ящик, нет ли писем от тебя, а ты упорно молчишь. Зимой только письма украшают нашу жизнь.
Бялика я, к сожалению, не получил. Мой знакомый, который его уже получил, заверяет меня, что все дело в том, что ему выслали с уведомлением, то есть почта получает расписку, что бандероль вручена, и эту расписку отсылает отправителю. Не думаю, чтобы это было панацеей.
Приветы от жены.
Привет родным и землякам.
Натан
P.S. Сегодня, 5 октября, получил твое долгожданное письмо от 25 сентября. И все предыдущие письма получил – за август и раньше. Только пиши почаще – все доставят.
18.11.69
Дорогой друг Мэня!
У меня большая радость: после трех месяцев странствий Бялик все-таки был мне вручен (все-таки есть же правда на земле), и тем самым осуществилась моя давнишняя мечта. Я разыскивал эту книгу свыше 20 лет и нигде не нашел ее. Или она книга вредная или устарела и как хлам была сдана в «утильсырье», но нет ее. Я читал когда-то отзыв Горького о Бялике как о мировом поэте. Он ставил его на одном уровне с Гете, Шиллером, Байроном и Пушкиным. Не знаю, насколько прав Горький, я не специалист в поэзии, и не знаток, и даже не любитель, но Бялик для меня – вершина мировой поэзии и, главное, дороже всех поэтов мира. Вообще-то поэзия никогда не привлекала меня особо, но Бялик очаровал меня с первого знакомства и на всю жизнь. Много его стихотворений я знал наизусть, а его «Гамасмид» я повторял про себя еще полтора десятка лет после того, как я остался с последней книгой на языке иврит. Потом на меня нахлынули тысячи событий и сильных переживаний, и я прочно забыл стихи Бялика, но не переставал тосковать о нем и всюду разыскивал.
А теперь, как только я его получил и дорвался до его страниц, мне очень захотелось перевести несколько его стихотворений на русский язык и прочесть их молодым друзьям. Они довольно культурные люди, очень развиты и не чужды национального чувства, но не имеют представления ни о Бялике, ни о всей древнееврейской литературе, выросшей на русской земле в XIX и в начале XX веков. Они также не имеют представления о той жизни, которая воспета Бяликом, Черниховским и др. Они смутно представляют «черту оседлости», «процентную норму», а также процесс Бейлиса. Но совсем ничего не знают о той культурной жизни, которой жили тогда, тем более не знают о ее национальной самобытности.
О том далеком прошлом мне напомнила еще одна интересная книга, которую мне удалось разыскать. Это Дубнов «Евреи в России и в Западной Европе в эпоху антисемитской реакции (1880–1914)». Издана в 23-м году в Советском Союзе. Трудно тебе, человеку просвещенному еврейской литературой, понять, какую жажду я испытываю к этой литературе, и сколько душевной радости доставляет мне каждая добытая хорошая книга, тем более такая как «История антисемитизма». Я не знал о существовании такой книги у Дубнова, тем более что ее выход в свет совпал с моим переходом от национальных вопросов к интернациональным. Я даже мечтал сам в последние годы приступить к сочинению подобной книги. Меня не останавливало отсутствие у меня писательского таланта. Знаю, что даже топором срубленная и из щепок кое-как сложенная подобная книга имела бы обширную читательскую аудиторию. Антисемитизм – это таинственный сфинкс, природа которого непонятна для многих честных людей, русских и евреев. Они были бы очень рады, если бы им рассказали об этом – от истоков до наших дней. Но больше всего эта книга нужна нашей здешней еврейской молодежи. По тем или иным причинам они не изучают историю своего народа в обширном плане, как это заведено у всех других народов нашей страны. При таком положении эта молодежь недоумевает при столкновении с рассказами об антисемитизме или с ним самим (что в нашей стране редко бывает), недоумевают и не находят ответа. Вот тут-то и нужна, как жизнь, как воздух, книга об истории антисемитизма.
После Бялика и Дубнова я получил третье послание, которое меня не обрадовало, а сильно встревожило. Я получил серию открыток с видами разных городов Израиля. Красочно сделано, и города красивые - можно залюбоваться. Но кому это нужно? В то время, когда наша страна ведет такую острую борьбу со всякими идеологическими диверсиями, вдруг мне присылают такую диверсию. Конечно, никакие открытки не в силах совратить меня с правильного пути. Но зачем мне поступать вопреки нашему общественному мнению? Одним словом, если это прислано по твоей инициативе, и если ты дал мой адрес в издательство "הרצליה", чтобы мне прислали этот подарок, то прошу тебя извинить меня, но без моего ведома подобных вещей мне не присылай. А если издательство просто позаимствовало мой адрес на почте и по собственной инициативе «осчастливило» меня подобным подарком, то я просил бы тебя, чтобы ты им написал, чтобы они мой адрес забыли.
Как я понял из твоего последнего письма, ты мне выслал Бялика вторично, думая, что первый экземпляр затерялся. Вряд ли у меня найдется, кому подарить его. Нет у нас владеющих языком иврит ни в среднем, ни в молодом поколении.
Напрасно ты сожалеешь, что написал мне о Мойсее и его семейных невзгодах. Хотя я был очень огорчен твоим письмом, но лучше знать, чем не знать. Ведь я, пожалуй, и перестал писать моему брату и сестрам, потому что они ничего не пишут о своей жизни, о своих делах. Они «ущипнут щеку», чтобы краска появилась, и показывают мне, какие они розовощекие. А ведь мне не показуха нужна. Я хочу знать всю правду о их жизни. Ведь только из твоих писем я узнал кое-что о муже Мины, о том, что она чуждается из-за него братьев и сестер. А теперь ты написал о неладах Миши с дочерью. Все это неприятно и печально, но лучше мне об этом знать. И в дальнейшем прошу тебя писать все, что узнаешь о жизни моих родных, ничего не утаивая. А то, представь себе: 25 лет они скрывали от меня, что Мойсей парализован и передвигается на тележке. Они, видите ли, щадили меня от расстройства.
Разногласия Мойсея с дочерью мне понятны. Уж больно различное... воспитание. Мойсей учился на медные гроши, рано бросил учебу – надо было на хлеб зарабатывать. Он еще не созрел для самостоятельной жизни, а уже попал в ее жернова. Его мололо, молотило и шишек набивало. И отец не баловал, а часто покалачивал. А дочка Мойсея росла в совершенно иных условиях, она легко сумела завершить свое образование и совершенно зрелой вошла в жизнь. Она была подготовлена для определенного занятия – учительствовать, и с этого началась ее жизнь. А Мойсей прошел через жизнь как «человек без определенных занятий». И не потому, что он ленился или искал легкую жизнь, а потому что тогда в «черте оседлости» только таких людей «выпекали». Он с дочерью совсем разные люди, и я не собираюсь осуждать ни его, ни ее за их разногласия, но мне жаль его, по-человечески жаль. Он не видел ласки в родительском доме (слишком сурово протекала жизнь и не располагала к ласкам), и нет ему ласки от своей дочери. Спасибо еще, что жена попалась ему – ангел. Дочь упрекать тоже не приходится за то, что она не может так рано проникнуть в тайну жизни отца и в причины его нетерпимого характера. Это понимание придет со временем, но тогда отца уже не будет. Так я себе объясняю «конфликт между поколениями» в доме моего брата. Там все вполне закономерно. Но не совсем понятен мне «конфликт между поколениями» в твоем доме. Хотя ты пишешь об этом совсем туманно, и, как я понимаю, такого обострения, как у брата, в твоем доме нет, но конфликт все же есть. Разногласия имеются, и это мне не совсем понятно. Такой отец, как ты, может быть хорошим товарищем и другом для своих взрослых детей, надо только отказаться от права навязывать им свою волю, от менторства и нравоучения, надо признавать их полную свободу на руководство своей судьбой. Отцу, конечно, нелегко так поступать, требуется большая мудрость и выдержка, но зато и награда заманчива. То, что ты называешь причиной конфликтов – то, что мы ехали на лошадках, а они летят на самолетах, — то это правильно только в минимальной части! Этим породилась только разница во взглядах на темпы. Особенно я это заметил в отношении к литературе: мы спокойно перечитывали роман в 500, даже в 1000 страниц, а они такие «длинные книги» отвергают. Области познаний настолько расширились, и надо за всем поспевать, поэтому «давай поскорей». Мы нагромождали 40 толкований вокруг каждой точки (в Библии и в жизни), а они проходят мимо этой «точки», им некогда. А нас огорчает их невнимание к нашим «точкам».
Больше причин для разногласий породило, как ты пишешь, разочарование наших детей в наших идеях. То, что для нас было красивым мифом, предстало перед ними в своей неприкрытой обезображенной наготе, и они не могут простить нам нашу невольную ошибку. По совести говоря, я еще удивляюсь, что они очень мало с нас спрашивают за ту кашу, которую мы заварили, а им расхлебывать придется.
Все это – причины основательные, но не для всех времен и поколений. Постоянной причиной конфликта отцов и детей служит, на мой взгляд, разница в жизненном опыте, который помогает первым познать настоящую цену вещам и явлениям, что не всегда доступно вторым, не нажившим еще такого опыта.
И в заключение письма хочу рассказать любопытную историю, происшедшую со мной недавно. Приехал к нам в гости муж сестры моей жены. До этой встречи я о нем знал только по рассказам жены, что он добродушный русский человек, преданный и покладистый муж и неплохой ветеринарный врач. При встрече все эти похвалы оправдались, но для меня он оказался неинтересным. Терпеть не могу, когда человек больше всего интересуется своей личностью и своими семейными делами, а до всего остального проявляет очень мало интереса. Никакой темой не удалось его заинтересовать. Он все выслушивал хладнокровно, безразлично. И в таком же безразличном тоне он рассказал, что его дедушка – отец отца – приехал в их город еще в 40-х или 60-х годах прошлого столетия. Он был солдатом из кантонистов. Поймали его еврейским мальчиком, насильно увезли от родителей и крестили. И по окончании долгой солдатской службы он приехал в русский город, женился на русской девушке, породил настоящую русскую семью. И вот он сидел передо мной и рассказывал все это, даже не подозревая, что он имеет какое-то отношение к еврейскому народу, он считает себя самым настоящим русским. И я его таким считаю. Никаких внешних признаков – ни физических, ни духовных - признаков примеси другой национальности в нем нет. Но не в этом дело. Меня заинтересовало, какими быстрыми темпами можно добиться полной ассимиляции, если устранить полностью противоборствующие факторы. Но подобное может случиться с единицами, но никак не применимо как массовое явление.
И на этом позволь закончить мое сказание. Знай, что твои письма я все получаю, и, вероятно, если бы ты писал почаще, они тоже дошли бы до меня. Ты поменьше колебайся, поменьше сомневайся. Если что не так, то ты мало, чем рискуешь. Самое большее – это пропажа письма. А мне содержание твоих писем вряд ли может повредить. Ведь я за тебя не отвечаю.
Сердечный привет твоим родным и всем нашим землякам.
Привет от моей жены.
Преданный тебе Натан.
18 ноября 1969 года
24/XII/69
Дорогой друг Мэня!
И все у нас, евреев, не так, как у людей. Обычно такая дружеская переписка приносит одни радости, а у нас счастливые минуты, которые мы испытываем при получении письма, перемежаются бесконечно длинными перерывами в переписке, которые приносят тоску и печаль. Вот лежит передо мной твое последнее письмо. Оно датировано 24 октября, а сегодня уже 24 декабря... Каждый день я заглядываю в почтовый ящик и ухожу от него с пустыми руками и больным сердцем. Что или кого винить за такой перерыв?
И еще ты кончаешь свое письмо фразой: «У нас в стране трудно, нужны сильные нервы, и будет хорошо». Знаю, что вам трудно, и это тяжелым камнем лежит у меня на душе. Мой век на исходе, скоро уйду в небытие, и меня душит горе: в каком тяжелом положении останется мой народ. Знаю, что грешу этими словами. Польский руководитель ясно сказал, что нельзя одновременно радеть за две страны, особенно, если они враждуют меж собой. Может, и разумны его слова, однако сердцу не прикажешь. Мне дороги интересы моей родины, и мечтаю я о ее благополучии. И в то же время я болею душой за вас. Мне даже кажется, что никакими доводами нельзя оспаривать мое право на сочувствие вам. Ведь сочувствую же я положению американских НЕГРОВ, которых я никогда в жизни не видел и о страданиях которых я узнаю только из газет и из книг. А в Израиле живут мои братья и сестры, мои друзья и земляки, и вообще много польских евреев, в среде которых я вырос. Разве только оттого, что мне удалось задолго до катастрофы еврейской общины в Польше скрыться в стране Советов, я должен предать забвению своих братьев, попавших в беду и поголовно погибших от рук варваров фашизма и антисемитизма. Разве не дорога мне горстка евреев, чудом спасшихся от рук немецких и иных палачей. Они мне дороже моей собственной жизни. Разве должен я предать их забвению только потому, что они избрали себе убежищем страну Израиль, между прочим, предоставленную им ООН. Разве оттого, что мы оказались в разных странах, мы утеряли национальное родство и братскую близость? Разве виноват народ, если историческая судьба много раз прошлась по его телу, как плуг по полю, и разрезала его на отдельные пласты? Это поле, этот народ все равно остается единым.
У нас имеются большие знатоки еврейского вопроса, такие как Юрий Иванов, Стариков и др. Они сами – русские, но считают, что нашу жизнь и наши чувства они знают куда лучше нас – евреев. Они объявили, что еврейской нации нет, и зовут нас стать русскими, немцами, англичанами и т.п. Кто может отказаться от такой чести – стать членами великого русского народа? Русскому человеку есть, чем погордиться, и великое счастье выпало людям, родившимся русскими. Но как же быть тем, у кого на роду было написано стать евреем? Разве следует отказаться от своих братьев, всюду гонимых, и присоединиться к более счастливым? Что может быть подлее такой перебежки? Разве могу я покинуть свой народ, окруженный врагами, которые еще вчера уничтожили целую треть его численности, а на оставшихся в живых не перестают точить зубы и угрожать истреблением. И не только в одной солидарности и сочувствии причина моей приверженности к моему народу. Я его просто люблю, как любят все близкое и родное. И вовсе не считаю его хуже других народов. Уж в одном он превосходит многих: будучи вечно гоним, он никогда не был палачом и угнетателем. А других достоинств перечислять не буду, великих его сынов знает весь мир.
Вот почему наша судьба не перестает заботить меня. Каждый вечер, когда слышу сводку убитых и раненых у вас, подорвавшихся на мине, подложенной злоумышленником, или подстреленных из-за угла подкравшимся арабским террористом, я это чувствую и воспринимаю как будто убили моего брата или сына. Боль моя возрастает еще оттого, что сознаю, что каждый житель вашей страны с таким трудом добрался до вас, пройдя семь кругов ада. И когда он, наконец, достиг убежища и надеялся найти мир и успокоение, тогда подстерегла его предательская пуля и погубила все его ожидания и надежды. Мне говорят, что вы заслуженно получаете возмездие, что вы ведете себя, как фашисты, грабители и убийцы. Не могу поверить этому. Ведь большинство из вас это те, которые совсем недавно сами выбрались из фашистского ада в Европе, это те, которые чудом спаслись из бункеров, где вас душили газом и дымом, или те, которые выбрались из-под кучи расстрелянных, где палачи оставили вас недострелянными по недосмотру, или те, которые выбрались из лесов, куда вы бежали из лагерей смерти, и где за вами продолжали гнаться, как за хищными зверями, не только немцы, но и местные антисемиты. Разве могут люди, столь пострадавшие, сами превратиться в палачей???
А может, это клевета, придуманная злопыхателями-антисемитами – извечными врагами еврейского народа. Я склонен так думать еще и потому, что ни разу не сообщалось, что вы ночью пробрались в арабские города и, таясь, закладывали мины в жилые дома, чтобы взорвать на воздух мирное население, женщин и детей, что вы подстраивали взрывы на базарах, в магазинах, в столовых и в кино, чтобы поднять на воздух и растерзать в куски многолюдную гражданскую толпу, как это много раз делали арабы против вас. Я уверен, что если бы вы хоть раз совершили подобное разбойничье дело, то антисемиты уже раззвонили бы об этом на весь мир. Они даже из ничего создают ложные слухи и приписывают вам самые чудовищные дела. Писали, будто бы вы загнали толпу арабов в дом, заперли их, облили дом горючим и подожгли; будто вы в своих тюрьмах закапываете живьем в землю арабских террористов. Такие заметки я читал в очень солидных газетах. Правда чувствовалось, что эти заметки пробрались на страницы этих газет, крадучись, из чужих слов, из непроверенных рассказов. И если их однажды тиснули в газету, то к ним не возвращались, не повторяли и не кричали на весь мир, как бы и следовало кричать. Их тихонько подбрасывали на газетный лист, как вонючую смесь, но не размазывали, потому что эта вонь нестерпима даже для самих авторов и редакторов. Они чувствовали, что их предательский подлог легко разоблачить, поэтому они и не настаивали на нем и не повторяли. Но этой вонючей смеси достаточно появиться однажды, даже вскользь, и она уже оставляет пятно, как и сотни тысяч кровавых наветов, которые уже много раз возводились антисемитами всех времен на еврейский народ. Все эти наветы тысячекратно разоблачались, и все равно каждая новая клевета легко принималась на веру наивными читателями. Этим и пользуются подлые писаки.
А ведь было бы куда честнее, чем без конца громоздить эту ложь и клевету, открыто заявить о полной поддержке позиции арабов, отрицающих право Израиля на существование. Те же открыто говорят: «Не в том дело, хорошо или плохо ведет себя Израиль, а в том, что мы вообще против его существования. Нет нам дела до его исторических прав на эту землю. Мы ее однажды завоевали и считаем ее нашей. Пусть большинство этих земель пустуют без воды и растительности, и все равно мы на нее никого не пустим. Нам нет дела до еврейского народа: ни до его прошлого, ни до его настоящего». И нет нам дела до мировой общественности и до ее международного органа, нашедших необходимым предоставить евреям возможность организовать национальный очаг, чтобы тем самым положить конец страданиям еврейского народа, чтобы предотвратить возможность повторения подобной катастрофы, постигшей этот народ во время Второй мировой войны, когда была истреблена целая треть его численности, чтобы компенсировать хоть в какой-то мере те страдания, которые принесла ему война, подобных которым не испытал ни один народ в мире ни в наше время, ни во все исторические времена.
Арабы открыто заявили свое «нет» всем этим гуманным побуждениям мировой общественности. И в ООН голосовали против организации еврейского государства в Палестине. И когда оно все же было организовано против их воли, они на другой же день пошли войной против него. И эта война фактически не прекращалась все 22 года существования еврейского государства. Справедлива эта позиция арабов или нет – это другой вопрос, но она откровенная и последовательная.
Совершенно не так последовательна позиция членов ООН, голосовавших за создание еврейского государства, особенно позиция, так называемых, великих держав. И это потому, что они не во имя торжества справедливости голосовали, а используя катастрофу еврейского народа для продвижения своих корыстных интересов. Только маленькие народы старались помочь беде еврейского народа, а Америка, Англия, Франция думали, как бы при помощи Израиля упрочить свои интересы на Ближнем востоке. Советский Союз, не имевший там материальных интересов, надеялся, вероятно, что новое государство станет проводником социалистических идей на этом континенте. Израиль же не оправдал ожиданий ни тех и ни других. Поскольку арабы оказали ему полное сопротивление, у него оказалось своих хлопот полон рот. А «великие мира» стали искать другие пути упрочения своего положения среди арабов, а Израиль оставили наедине, лицом к лицу со своими противниками. Оказывается, что та самая «мировая общественность» подобна легкомысленной женщине, она изменчива и переменчива. Вчера она на один миг проявила сочувствие к бедствиям еврейского народа, создала еврейское государство как убежище для гонимых евреев. А когда последние, ободренные благородным жестом мировой общественности, съехались со всех концов мира в свое убежище, то их оставили на произвол злых ветров. ООН совсем не думает, что они обязаны обеспечить существование своего детища. А ведь в единоборстве с арабами Израиль долго не продержится. Когда арабы научатся владеть оружием и убивать, то они будут беспощадны, и вам грозит поголовная гибель, повторение гитлеровского «окончательного решения еврейского вопроса». Вот эта ужасная перспектива преследует меня дни и ночи, и я не вижу из нее выхода. Отступиться? Уйти? Но куда? Для отступления, для ухода нет пути. Значит – обороняться, стоять на смерть и, очень может быть, погибнуть. Это плохой выход из положения, и все-таки лучше ОСВЕНЦИМА.
И, если погибнете вы, то не уцелеем и мы.
Дорогой друг! Ты, конечно, задаешь вопрос: зачем он все это написал, нам и так все известно. Согласен, что вы все знаете, и еще намного больше, но должен же я тебе рассказать, чем живу и что меня тревожит.
Пока писал это письмо, которое начал 24 декабря, пришло от тебя письмо, датированное 5 декабря и полученное мной через 20 дней. Небывало долго. А письмо от 10 ноября и вовсе не дошло до меня. Очень печально. А все-таки пиши, не лишай меня второй души, которая живет твоими письмами. Твое письмо о парашютистах причинило мне большую боль. Каждый раз, когда я читаю его кому-нибудь, комок подкатывает к горлу, и я давлюсь словами и слезами. Но, вместе с тем, я читаю это письмо с гордостью, как будто речь идет о моих сыновьях и братьях, как будто я сам с ними везде присутствовал. Поистине «счастлива спичка, которая сгорела, зажигая пламя»!
Очень жаль, что эта книга не переведена на русский язык, я бы просил прислать ее.
Хотел бы попросить прислать Дубнова «Новейшая история еврейского народа». Она была издана у нас после революции, но теперь она библиографическая редкость, и я не могу ее нигде достать. Если не очень дорого, то организуй, чтобы брат или Этья выслали. Только на русском языке. Думаю, что мне ее вручат, хотя и не уверен. И еще мне хотелось бы получать коммунистическую газету Вильнера «Дер вег» на языке идиш. Мне рассказали, что она у вас продается в газетных киосках.
Скучаю.
Сердечный привет родным.
Обнимаю.
Натан
24 декабря 69 года
20/II/70
Дорогой друг Мэня!
Я тебе давно не писал, уже второй месяц как я лежу больной. Завел себе скверную привычку, каждый год болею пару месяцев. Еще только идет 72 год, а я уже дряхлею телом, как надтреснутый глиняный горшок становлюсь. Видимо счет приходится вести совершенно другой. Если подсчитать немецкий лагерь, польскую и другие тюрьмы, то на мою долю выпало ровно 19 лет тюрьмы. А поскольку в тюрьме не сладко вообще, а с моим непокорным характером в особенности, то по переживаниям я считаю каждый тюремный год за 3 обычных, то получается 19 Х 3 = 57, 57 – 19 = 38, 72 + 38 = 110. Вот оно сколько я прожил, вот оно почему горшок треснул.
О самой болезни рассказывать не интересно (ну пневмония легкого с осложнением на печень, с ослаблением сердечной деятельности), но об одном философском уроке рассказать должен. Я так сильно болел, что был уверен, что умру. И я не только хотел расстаться с жизнью, но жаждал смерти и чтобы она скорей пришла и положила бы конец мукам как моим, так и окружающих. И в этот момент (а он длился дней десять) я вспоминал свою ошибку. У всех философов, в особенности у Гольбаха, в его «Системе природы» я читал, что, когда приходит последний час, человек мирится с мыслью о смерти, чуть ли не благословляет ее появление. Я всегда боготворил философию, а вот это их утверждение категорически отрицал! Я всегда твердил, что до последнего издыхания человек не хочет расстаться с жизнью. А теперь я побыл у «врат царства» и понял, что прав Гольбах, а не я.
Теперь я на пути к выздоровлению, но дело тянется [нрзб], стощал, гемоглобина меньше нормы и еще подобные докторские сказки.
Но не суди о духе по оболочке. Только кончилась температура тела, как прежнее пламя снова загорелось во мне. Открылось столько энергии и желания рассказать людям, сколько зла творится в мире, за их спиной, а они живут как слепые кроты, ничего не знают. Показать, что скрывается за пышными лозунгами о прогрессе и мире. Мне кажется, что все это очевидно и дивлюсь, как много людей тянутся за этими «идеями» американского «корпуса мира».
И опять проснулась во мне неусыпная тревога за судьбы моего бедного народа. Нисколько не успокоили меня твои заверения, хотя они с восклицательными знаками. Ведь это не дело веры и логики, а логика кладет на весы и взвешивает.
Ты, конечно, не подумаешь, что я затеял свои хныкания, чтобы ослабить чей-то дух, или наводить панику, или склонять кого-то к отступлению. Нет и нет! Я считаю, что дорог к отступлению нет, что надо стоять на смерть, до последнего. И я уверен, что так вы и сделаете, что если кто и сбежит с поля боя, то это будет маленькая малость. В этом смысле я и согласен, что Освенцима здесь не будет, что мой народ удивит мир своим героизмом. И все равно этот исход терзает мое сердце. Но у меня тлеет надежда на чудо. На Гога набросится Магог сзади и тогда наступит передышка и придет мир. Правда тут уже пахнет «Кабалой» и легендами, но ведь ты и их понимаешь.
Твое письмо от 5 февраля было немного конкретнее и твои заверения были убедительны. Но пойми, мой друг я ведь не ищу утешений, я хотел немного правды, а этой правды и у тебя нет и быть не может.
Поговорим теперь о другом, о ревизионизме. Этой клички чураются как чорт ладана, а я должен признаться что повинен в этом. Я всегда твердил и твержу, что я коммунист. Это правда в том смысле, что я хочу построить отношения между людьми, без всякой эксплоатации, но не в смысле верности догмам теоретиков марксизма, которым по сто пятьдесят лет и которые, на мой взгляд давно устарели. Наука и жизнь настолько ускорили свои темпы и методы, что то, что сказано полвека или век тому назад давно устарело.
К примеру, Маркс возлагал все надежды на революционность рабочего класса. Это было правильно потому, что Маркс видел перед собой рабочий класс, описанный Энгельсом в книге «История рабочего класса в Англии» или Золя в «Углекопах». Они тогда жили и работали в таких ужасных условиях, что можно было ожидать от них в каждый час революционный взрыв. А теперь? Недавно забастовало во Франции 12 или 14 миллионов рабочих, а через год [?] столько же итальянских. И все обошлось тихо мирно. Коммунистическая партия осталась почти целиком в стороне. И никаких политических изменений и даже требований не было.
Зато интеллигенция, в особенности студенчество почти во всех странах выдвинуло революционные требования и вело борьбу за них. Движение студентов и интеллектуалов, проникло даже в некоторые социалистические страны, в Польшу и др. Даже получился такой парадокс, что польским руководителям власти пришлось обратиться к рабочим на заводах, чтобы они утихомирили своих «разбушевавшихся» сынков в университетах, что рабочие охотно сделали. Имеются также и такие страны, где рабочие давно уже не бастуют и не требуют. Значит всем доволен.
Отсюда я делаю вывод, что рабочий класс перестал быть главной движущей силой революции, а на его место приходит интеллигенция, которая всегда занимала самое почетное место в революционном процессе. Теперь же с новым технологическим процессом численность интеллигенции среди населения и из среды самого рабочего класса умножается с каждым днем. И еще больше растет ее значение в обществе. А эта новая, во много раз возросшая интеллигенция, не сможет довольствоваться теперешней политической жизнью и станет все переделывать по-своему. Она станет главным двигателем и законодателем жизни.
Новое положение интеллигенции приведет к нарушению еще одной догмы. В начале века Ленин много писал, что социализм получается от слияния научного социализма с рабочим движением. Эта идея Ленина дала блестящие результаты в подготовке революции и в начальный ее период. А теперь? где он этот научный социализм? где эти академики у власти? Во всех странах мира, независимо какой там строй, у власти стоят люди, случайно добравшиеся до нее. А уж однажды захватившие власть, они ее из рук не выпускают, она становится для них пожизненной (кроме, может быть, этих «бедных» буржуазных президентов, которым отведен определенный срок). А ведь долгое пребывание у власти неизбежно ведет к консерватизму и застою, к задержке движения всего общества вперед.
Вместо царства ученых, часто наблюдается, что невежда сидит в кабинете, а академик дожидается приема, в корридоре в очереди. А если и дождался, то все равно решающее слово за кабинетником. Политика всегда считалась грязным делом и ученые сами чурались ее. Надо очистить ее от вечной грязи и отдать в руки ученых. Управление государством в наше время так сложно, что управлять могут только ученые.
Третья догма: о возможности перейти к строительству социализма минуя капитализм. Ленин высказал эту идею, потому что это диктовалось необходимостью. В России совершилась социалистическая революция, а страна вовсе не была подготовлена во всех своих звеньях к переходу к социализму. И Ленин говорил, что мы используем Советскую власть, чтобы подтянуть отсталые стороны экономики, т. е. политикой придем на помощь экономике. Это был гениальный выход из положения, в тех условиях и в то время.
Но теперь рекомендуют этот «выход» всем пробудившимся к развитию молодым странам, даже если им приходится делать «прыжок» через несколько общественных формаций. При чем это вовсе не народное движение, все идет сверху, от маленькой кучки, временно захватившей власть. Она вынуждена управлять народом методами жесткой диктатуры, чтобы сберечь свою власть от покушений других претендентов. Она лишает народ всяких свобод, даже этих «презренных» буржуазных свобод, как свобода слова, печати и собраний. А народ еще ими даже пользоваться не может, он в абсолютном большинстве своем совершенно неграмотен и забит, он только что освободился из рабства у шейха или другого старейшины племени. Вернее он еще не освободился, потому что без народной революции, без движения самих масс, только по декрету револ. правительства, настоящее освобождение не приходит.
А раз это так, то возникает два кардинальных вопроса: первый, на ком будет опираться револ. правительство, совершая такой глубокий экономический переворот, от феодального, или даже родового строя к социалистическому. Во-вторых, как удастся превратить этого забитого неграмотного раба, в образованного, свободного и свободолюбивого члена социалистического общества. Ведь это главная задача социализма, ведь все делается для человека. А перерождение человека должно итти параллельно с переделкой экономики. И если делать все это тяп-ляп, принуждением сверху, то получится сплошное уродство, только с виду социалистическое, или как это называют у нас «показуха».
Вот тут и возникает тяжелый вопрос нужен ли этот скачок?
Конечно, незачем этим молодым странам копировать весь мучительный путь развития капитализма, но использовать то положительное, что он дает рабочему классу необходимо. Пусть в развитии молодых стран участвуют и страны социализма и страны капитализма, соревнуясь меж собой, но не выталкивая друг друга. Развивающиеся страны только выиграют от большего притока капиталовложения. А гарантией против закабаления этих народов капитализмом, будет служить наше присутствие там. Местное население скоро раскусит за кем им выгоднее идти. Безусловно за социализмом!
Конечно меня можно обвинить в апологетизме к капитализму и в сотне других кличек. Я скажу только одно: что все годы у меня из ума нейдет одна, сотни раз обсужденная, фраза, что «социалистическую революцию лучше совершить в стране, где капитализм исчерпал свое развитие». Эта фраза явно ревизионистская, но какой-то резон в ней есть. Особенно приходится помнить ее, когда собираемся перестроить на социалистический лад всю экономику мира. Конечно, мы не будем ждать, когда он везде исчерпает себя, но опыт его надо использовать.
На этом я заканчиваю свои ревизионистские рассуждения. Я тебе рассказал, что меня тревожит и над чем я думаю. Конечно, изложил я свои мысли неуклюже и неотесанно и не все сказал что хотел, но ты надеюсь разберешься в моих дебрях.
А теперь о газете «Дер Вег» и ее издателе. Я его уважаю и люблю точно как ты, даже немного больше. Но газета мне крайне нужна, ведь я никакой не получаю, а в ней какая-никакая информация есть. А как читать газету, я давно научился; хотелось бы получить ее по подписке, без перерыва. А если у вас есть кто получает ее и согласится отдать после прочтения, тем лучше. Расходы возложи на мою племянницу Рину. Я верю, что она с охотой возьмет это на себя, а мне будет приятно из ее рук принять подарок.
Что касается Дубнова (?), то это дело роскошное, это для меня исключительный деликатесс. Но очень хотелось бы побаловать себя и других. Нет у меня пристрастия к каким-либо другим вещам, как к хорошей книге. И в этом деле привлеки Рину на помощь, в поисках и оплате. Письма перечисленные тобой все получил. Они мне очень дороги. И скажу тебе по секрету, я уж потому доволен, что остался жив, что опять буду получать и читать твои письма.
Напиши мне Мэня о своем сыне, ты давно не писал о нем, а я из деликатности жду, когда сам напишешь, а ты все никак не догадываешься, что если мне близок ты, то это распространяется и дальше…
Ну, пора и честь знать и закрыть письмо. Сердечный привет тебе от моей жены. Привет твоим детям, моим родным и всем нашим землякам.
20 февр. — 7 марта 1970 г.
Обнимаю Натан.
7 апр. 1970 г.
Дорогой друг Мэня!
Сегодня, 2 апреля, я получил твое письмо от 17 марта (все перечисленные тобой письма получ.) и очень был огорчен, что мое письмо от конца февраля не дошло до тебя. Не дошло оно, вероятно, потому что я допустил в нем высказывание некоторых ревизионистских взглядов на основные догмы марксизма-ленинизма. Эти ревизии занимают меня вот уже несколько лет и желая рассказать тебе чем я дышу, я решил рассказать тебе о них. Но раз нельзя, то я повторять не буду. Мне очень хочется чтобы это письмо дошло до тебя. А то, что ты допускаешь, что я изменил тебе и моим братьям, потому что кто-то вас ругает и всячески обзывает. Удивляюсь тебе, ты ведь так хорошо знал меня когда-то, знал мою беззаветную преданность и верность моему, вечно гонимому, народу. И становясь коммунистом, я никогда не отрекался от моего народа.
Я тебя и моих братьев знаю лучше, чем кто бы то ни стало и отречься от вас не собираюсь. Поэтому давай продолжать переписку. Кстати, я получил письмо от племянницы Рики, и я ей послал большое письмо в адрес брата, а брату я отдельно написал. И вот от Рики нет ответа, что меня особенно огорчает, наверно и она не получила мое письмо.
Конечно наша переписка должна быть воздержанней прежнего, раз положение так обострилось. Но писать надо.
Ты пишешь о болезни Иошуа Вейнгера и спрашиваешь помню ли я его. Не только его, но даже отца и брата его я помню. Я часто забегал к ним и присаживался к сапожному верстаку отца. Я даже помню, что их дом стоял на базаре. И когда я приехал в 1949 году в Барановичи отыскивать останки погибших родных я также искал бывший базар и дом Венгров, но все улицы окружившие базар были разрушены и на это место разбит городской сад. Тогда я пустился искать твой дом, но тут я уж совсем запутался.
Я тоже очень огорчен болезнью Венгера. Но к сожалению наше поколение вошло в такой возраст, что то и жди инфаркт, паралич или просто смерть. В неполученном тобой письме я тебе описал как я тяжело болел и имел свидание со смертью. Ни я, ни окружающие меня не верили, что выживу. Проболел 2 месяца и еще теперь не выхожу на улицу. Началось с гриппа, потом последовало воспаление легких, заболевание печени и сердца.
Получил твою книжку Текелис. Мне очень понравилось ее предисловие, письмо русскому поэту (очень похожее на мое письмо этому поэту), рассказ для детей и статьи о Бялике и Рахели. Эта поэтесса мягка нежна, она владеет ключом к сердцу читателя. Спасибо тебе за подарок. Между прочим, вместе с Текелис я получил тоненькую книжку избранных Саула Черниховского. Это подарок вроде тех открыток, но те пришли из Герцелии, а эта из Тель-Авива. Никак не разгадаю механику. Аппетит приходит во время еды. Мне бы очень хотелось бы просить тебя рискнуть и прислать Бялика в переводе Жаботинского. Я помню все твои оговорки и страхи, и все-таки надо попытаться, может дойдет. Мне просто совестно одному наслаждаться поэзией Бялика и не смочь поделиться ни с женой, ни с братом, ни с друзьями, которые знают о Бялике только по восторженному отклику Горького, а кроме этого ни о нем, ни его самого ничего не читали. Я пытался переводить, но получается просто проза. Попробуй пришли.
А как там насчет газеты «Дер вег» и насчет Дубнова. Между прочим все это связано с материальными издержками. И они не под силу бюджету кибуцника, поэтому обратись к Рине, моей племяннице. Думаю, что она охотно сделает эти подарки своему дяде, которого она никогда не видела. Мне вообще очень хотелось бы чтобы ты немного занялся ее просвещением. Расскажи ей о нашей родине России, она очень интересуется ею и мне хотелось бы, чтобы она себе составила правильное мнение о стране, где я живу и где проживали десятки поколений ее предков. О дореволюционном периоде можно ей указать историческую литературу, а о Социалистической России ты сам расскажи. Я бы ей написал сотню писем на эту тему, я способен рассказывать о ней дни и ночи. Но я уверен, что ваши цензоры мои подобные письма не пропустят.
В моем последнем письме от 13 янв. я написал целую Иеремиаду на ваше положение и положение нашего народа вообще. В твоих ответах ты только и пишешь: успокойся, все будет хорошо. К сожалению, ты не приводишь никаких реальных доводов своему оптимизму. И я их тоже не вижу и поэтому не радостно у меня на душе. Сплошные тучи на небесном горизонте нашего народа. Мне кажется, что теперешние антисемиты все пойдут по стопам немецких. Теперь уж никого не удовлетворит такой мелкий эксперимент как загнать небольшую общину в Замок феодала, или в Синагогу и сжечь их живьем, как это делали крестоносцы или герои Хмельницкого. Немцы показали пример механизации и массового производства. А теперь техника еще пошла вперед, можно применить автоматизацию и кибернетику, и наших 13 миллионов евреев истребить это пустяковое дело. А будут ли они защищаться, за вас я не беспокоюсь, знаю, что не дадитесь легко палачам в руки и не дешево продадите свою жизнь. Но как же американские евреи, они на поводу у своего правительства, у его вождей мирового империализма. Они послушное орудие и их можно будет заставить даже съесть друг друга. Может они в тайниках души своей будут проклинать свое предательство, но вслух они будут повторять слово в слово за своим Белым Домом или ЦРУ.
Ты меня прости, что я навожу на тебя грусть своими мрачными мыслями. Я всегда верил в человечество, в добро. Мои мечты осуществятся когда-нибудь. Но нашему народу на этой свадьбе плясать не будет. Слишком много врагов у него и недостаточна сила сопротивления главным образом моральная. Твой Натан.
Привет твоим и моим родным и нашим землякам. Знаешь, мне пришла в голову странная мысль. Как твой сын относится к моим письмам, если ты даешь ему читать?
25-IX-70
Дорогой друг Мэня!
В конце августа я тебе отправил письмо. Не будучи уверенным, что ваши его пропустят, я не жду ответа и пишу снова, на сей раз на тему совершенно литературную. Могу сказать, что высланного тобой Бялика на русском языке, я уже не получил. Почему? Почему на иврит можно, а на русском нельзя?
Но я его все-таки здесь достал в старом издании. Дали мне на время почитать. Прочла жена и брат, а мне в переводе читать Бялика неприятно, теряется весь аромат.
Дал мне эту книгу оригинальный человек и я хочу рассказать о нем пару слов. Это молодой русский парень, который вращался в еврейских семьях и загорелся любовью к языку идиш. Какие мотивы им руководили, я до сих пор не могу определить. Особых симпатий к еврейскому народу он не испытывает, но язык изучил основательно и литературу также. Говорит и пишет на идиш лучше большинства куйбышевских евреев. И даже в разговоре со мной, он мне часто подсказывает недостающее забытое слово. На идиш он пишет стихи, и некоторые из них были напечатаны в «Советиш Геймланд». Эти его стихи и пристрастие русского к еврейскому языку создали ему большую популярность и знакомство со многими писателями и журналистами за рубежом. Он ведет с ними обширную переписку и получает от них много книг на языке идиш. А в самом Куйбышеве, все домашние библиотеки, любителей еврейского слова, широко открыли перед ним свои двери, а через него и передо мной.
Я его и ценю, главным образом, за хорошие книги, которые он мне доставляет. В остальном его душа для меня потемки, а я не признаю другой дружбы, кроме как «душа нараспашку». И еще у нас большое расстояние в возрасте, он студент и в 2 ½ раза моложе меня.
За последние полгода он получил из Америки и Израиля три десятка книг, в большинстве с автографами от самих писателей. Я недавно взял у него Опатошу «В лесах», Ицика Мангера и Ирахмиэль Брикс «די פאפירענע קרוין» [Ди папирене кройн, «Бумажная корона»].
О последней книге я и хочу поговорить с тобой. Она произвела на меня удручающее впечатление. И не теми адскими муками, которые выпали на долю наших братьев и сестер, которых немецкие вандалы заперли туда для истребления. Эта тема особая. А на сей раз я был удручен той позорной предательской ролью, которую сыграли подлые люди из בני ישראל (?) [из числа евреев]. Во всех книгах, прочитанных мной до сих пор, о немецких гетто и концлагерях для евреев, я видел перед собой две силы, противостоящих друг другу: немецких извергов и хищных зверей, с одной стороны, и еврейских страдальцев, в абсолютном большинстве своем, идущих безропотно на гибель, на смерть. Они безропотны не в смысле покорности и примирения, они преисполнены гнева и возмущения и всяких проклятий врагу, но сознавая свое физическое безсилие противостать врагу, они ему покоряются, даже черезчур покоряются, в чем и состоит главная трагедия, с моей точки зрения.
Кроме этих двух главных сил в той литературе намечалась и третья, состоявшая из юденратников и полицаев, которые склонялись к предательству, чтобы купить себе пощаду. Они внушали брезгливость и отвращение за свое шкурничество, за то что они могли пойти в услужение к такому коварному врагу своих братьев и сестер. Но мысль о том, что они тоже кончали свой путь в газовой камере, что они подвергались той же судьбе, как и все их братья и сестры, как-то немного притупляла мое чувство вражды к ним. В особенности, когда я прочел у Бера Марка, в его рассказе о Варшавском гетто, что председатель юденрата, после того как его вызвали немцы и потребовали, чтобы он приготовил людей для депортации, вернулся к себе в кабинет и застрелился, чтобы не участвовать в этом предательстве. После ознакомления с этим случаем, я даже почувствовал жалость к этому председателю и начал смотреть на его предательский путь как на заблуждение, на ошибку. И как только он понял истинное значение своей роли, он предпочел смерть предательству. Я тогда сделал вывод, что не он один, а многие попали в юденрат вследствие заблуждения. И только небольшая часть сознавала всю подлость своего предательства и продолжала служить [?], чтобы купить себе облегчение при жизни и пощаду перед лицом смерти.
Книга Ирахмиэля Брикса убедила меня, что моя оценка юденратов до сих пор была ошибочна и неуместно мягкотела. В книге Брикса тоже показаны две силы, действующие в гетто, но это не немцы и евреи. Немцы показаны как потусторонняя сила, которая орудует за спиной еврейских предателей и дирижируют всем этим смертоносным концертом. Они сами вступают в действие с момента депортации. Тут уж никому передоверять нельзя. А до этого момента они действуют руками еврейских предателей. Брикс ярко нарисовал подлую роль этих прислужников, этих предателей, этих [нрзб]. Немцы у него действуют где-то за кулисами, ты только догадываешься что за стенами гетто орудует какая-то дьявольская сила, которая приводит в движение всю эту угнетательскую махину, которая орудует внутри гетто. А внутри, вся масса населения подвергается изнурительному труду. Принудительными стимулами в руках кучки предателей служат голод и занесение в списки депортации и смерти. Привоз продуктов в зону закрыт, нелегальная доставка карается смертью и в лучшем случае публичной поркой.
В зону поступают пищевые отбросы для переработки, картофельные очистки, мучная пыль, кости и тара из-под сахара. За право воспользоваться пригоршней картофельных очисток или мучной пыли люди работают до изнеможения. А кто выбился из сил, или ослабил темп, или не стерпел подлость и предательство предателей и оказал им малейшее непочтение или неподчинение, его немедленно вносят в список на депортацию и смерть.
Все это осуществляется кучкой еврейских предателей, которые служат немцам «верой и правдой». Зато им разрешается вести, совершенно отличный от всей массы, образ жизни, полный пресыщения и разврата.
И хотя они всего на всего господские прислужники и положение их непрочное, смерть их также подстерегает каждую минуту, они служат для всей массы жестокими угнетателями и слугами смерти, они злейшие предатели своих братьев и сестер и нет им прощения.
Мне хотелось бы, чтобы ты разобрался в этой моей постановке вопроса, в теперешней и прежней и написал бы мне как все это толкуется у вас и каково твое личное мнение. Ты будешь удивлен что прошло больше четверти века после великой катастрофы нашего народа, а я до сих пор не разобрался в таких вопросах. Да представь себе, к моему великому стыду, это правда. Но вовсе не потому, что у меня не было или нет интереса к этому вопросу. Это один их двух главных вопросов, которыми заняты все мои помышления и чувства все годы с того дня как я освободился из сумасшедшего дома. Но имеются две причины, которые затянули мое ознакомление с этим вопросом так надолго. Когда все эти трагические события совершались и еще после этого, вплоть до середины 50-х годов, я болел и изнывал в сумасшедшем доме, куда ко мне проникали отрывочные сведения, как через густой туман. А потом, когда мой рассудок прояснился, я задыхался от недостатка литературы на эту тему. Сам видишь, книга Брикса явилась для меня целым открытием. Так что ты меня поймешь и простишь мое непростительное невежество.
В этой связи меня заинтересовал и другой вопрос. У нас выходит журнал «Огонек», очень популярный и распространенный, наверно и вы его получаете. Так вот в этом журнале прочти в 38 номере за 1970 год статью очень популярного ученого, знатока еврейского вопроса, в особенности сионистского, кандидата исторических наук Евсеева, о «Житии Ротшильдов». Он пишет, что австрийский Ротшильд попал в лапы немецких фашистов и братья дали за него большой выкуп и его выпустили. Также сыновья французского Ротшильда были офицерами французской армии и попали в немецкий лагерь с другими пленными и французскими офицерами. И их там не убили как всех евреев вообще. Я не понимаю чем тут автор недоволен, а он сам не договаривает. Но мне хотелось бы узнать от тебя, как себя вела семья Ротшильдов в годы катастрофы, предпринимали ли они что-нибудь для спасения народа?
Но в этой статье, не столько меня заинтересовала судьба Ротшильдов, а то что стреляя в них, метят в мой народ. Правда, стреляет не сам автор, он только пользуется ядовитыми цитатами чьей-то пасквильной литературы. Начинается его статья с рассказа какого-то бизнесмена… о некоторых специфических сторонах кризиса на Ближнем Востоке, в делах которого заинтересована некая могущественная сила политическая. Он называл эту силу «третьей великой державой» после США и СССР. Только небольшая часть слушателей поняла, что речь идет об огромной и мощной империи сионистских финансистов и промышленников, империи которой нет ни на одной карте…
Понял это и автор и в подтверждение слов бизнесмена, имя которого он почему то умалчивает, он приводит цитату какого-то Сашара [Говарда Сакера], написавшего «Курс современной еврейской истории». Этот Сашар и пишет: «Что может быть более убедительной иллюстрацией фантастической концепции всемирного еврейского правительства, чем семья Ротшильдов, объединяющая в своем составе граждан пяти государств и оказывающая решающее влияние на экономическую жизнь многих стран, далеко за пределами Европы».
Как видишь отыскался еще один «творец» «всемирного еврейского правительства», вроде того «еврейского всемирного собрания сионских мудрецов», которого описал сотрудник святейшего синода православной церкви, еще в 1802 году, в своих знаменитых «Протоколах». Мне хотелось бы узнать поподробней об этом Сашаре и его книге. Разыщи ее, прочти и напиши в какой стране и в какой партии отыскался новый теоретик «еврейского вопроса» и что еще интересного в этой книге.
«В польских лесах» Опатошу я прочел теперь вторично без энтузиазма. Мне непонятен и неприятен этот «двор хасидского Ребе». И я никак не смог вспомнить того впечатления, которое произвело на меня первое чтение этой книги по выходе ее в свет.
Может это тебе покажется кощунством, но и «Мидраши Ицык Мангера», его стихи на библейские темы, также не привели меня в восторг. Мне все это показалось слишком примитивным упрощенством. Сами эти библейские сказания в оригинале, мне нравились куда больше. Возможно тебе покажутся мои эти отзывы нелепыми. Так ты не осердись на меня, а сумей терпеливо объяснить мне мои ошибки. Ведь я почти полвека нахожусь под воздействием ассимиляции. И какой бы я ни был ее противник, не может быть, чтобы я полностью избег ее воздействия.
И в завершение хочу вспомнить еще об одной книге, полученной от этого же поэта и произведшей на меня колоссальное впечатление. Правда прошла уже пара лет как я ее читал и я ее помню в общих чертах, а Дневник, в котором записи о ней заняли немало места, давно предан огню. Остался во мне жить только приятный аромат восторженного впечатления, что такая книга есть на свете и горькие сожаления, что мне удалось прочесть только один из 14 томов, и что она исчезла из обращения и недоступна современному читателю.
Я веду речь о коллективном труде «Всеобщей истории еврейского народа», изданном в Петербурге, в начале 20-го века, в 14 томах (9 томов об истории евреев в других странах и 5 томов об их истории в России). Ты наверно знаком и с этой «Историей» во всех ее томах (пока я «занимался» «мировой революцией», ты же наверно не сидел сложа руки и изучал историю нашего народа). Вот и напиши мне в одном из писем подробную характеристику этого многотомного труда. Люблю историю вообще, а историю нашего народа в особенности.
Однако пора кончать. О своей любви к народу, к его истории, к его страданиям, к его выносливости и сохранение надежды на вечное существование, на лучшее будущее и ко многим другим его качествам, я могу говорить и писать, не останавливаясь и не уставая, дни и годы. Этот источник любви никогда не иссякнет и не закроется.
Передай Нахману тысячу моих извинений. Я на его письмо ответил, но чувствую, что оно не дошло. Вторично соберусь с ответом, когда переписка снова нормализуется, хотя на это мало надежд.
Большой привет всем родным, друзьям и землякам. Поздравляю вас с Новым Годом, привет от моей жены, нашего общего друга. Она любит наш народ как любил до нее другой русский, Короленко. Она не [нрзб] и не все приемлет. Но в ней живет огромное сочувствие нашим страданиям и ненависть к нашим врагам. Во многом я нахожу с ней общий язык, хотя и не без того, чтобы и поспорить иногда.
Обнимаю всех вас Натан.
25 сентября 1970 г.
לשנה טובה תכתבו ותחתמו, שנת שלום, שנת הצלחה.
[Записи и печати на добрый год, года мира, года удачи.]
8-XII-70
Дорогой друг Мэня!
На днях я получил твое с Нахманом письмо, я на него скоро отвечу. А это письмо давно мной написано, но от тебя так долго не было писем, что я уж совсем отчаялся, я уж думал, что мое последнее солнышко закатилось, не будет у меня больше радости дружеского общения. И вдруг 29.XI пришло ваше письмо.
Отвечаю на твой вопрос из предыд. письма: «открывается ли дверь моей квартиры только женой, или еще другими? Имеется ли у меня круг знакомых? Ну, хоть кружок, которые посещают меня во время болезни?» И заканчиваешь твой вопрос выводом: «Если имеешь, так это счастье».
Должен огорчить тебя, дружище. У меня нет ни круга, ни кружка, ни даже кружочка близких друзей поблизости. Никто меня не посещает и никем желанным моя дверь не открывается, кроме как женой и братом, раз в неделю.
Твой вопрос попал в самую точку, последнее время я все задумываюсь, почему я остался один и всеми покинут. На это есть один главный ответ, но я обойду его молчанием, отвечу по частям, может поймешь.
Вот ты сидишь 20 лет на одном месте, в своем кибуце. Ты врос в него, как и те деревья, которые вы там насадили. Там ты детей вырастил и внучат нажил. Там рядом, на той же улице живут твои друзья и знакомые. Такая жизнь имеет свои прелести. Тихо, спокойно, на одном месте.
Но такая жизнь не по мне. У нас жизнь бурлит и люди более подвижны, в особенности я. У меня кочевой, бродячий характер, не люблю засиживаться на одном месте. Да и неуживчивый у меня характер. Люблю друзей до самозабвения, но удерживать их долго не могу. Они развиваются и шагают вперед, а я консервативен, цепко держусь за свои взгляды и не могу за ними поспевать. У нас никогда не доходит до ссоры, до разрыва, но мы расстаемся.
Вот я тебе расскажу, как я кочевал, с тех пор как покинул отчий дом и расстался с тобой и всеми друзьями юношества. Кочевал и друзей терял.
Я уехал от вас в 1924 году. Мне было 26. Уехал из Вильно и поселился в Харькове. Переезд был необычный, бежал через границу, бежал из мира капитализма в мир социализма, бежал от польских антисемитов и жандармов. Когда меня секли в польской дефензиве, то приговаривали: «вот тебе за то, что жид, а это за то, что большевик».
В Польше я оставил много близких друзей, тебя, Вейнгера, Нахмана, Меира и Баранчика. С последними двумя я очень сдружился за последние пару лет. А когда я уехал, Меир сразу отрекся от меня и не написал ни одного ответа на множество моих писем. И даже не прислал кипу моих фото, оставленных у него. Он собирался делать научную карьеру в Польше и побоялся, что продолжение знакомства со мной, красным беглецом, может повредить его карьере. Вот я и потерял друга по (той же?) причине, я потом терял многих.
В Харькове мне был оказан большой почет, пособие и работа вне очереди. Но я там долго не продержался. Я пришел в такой восторг, что рабочий везде хозяин, и я стал насаждать «демократию» и перегнул палку. Одним словом, я не сработался и вынужден был уйти. После этого я целый год просидел в читальне Центральной б-ки. С утра до позднего вечера знакомился с историей революц. движения в разных странах. Все искал ответы на недоуменные вопросы и в чем ошибался.
Через два года переехал в Москву. Здесь мне было назначено хорошее пособие по безработице и я опять занимался и заодно хлопотал о приеме в Университет. И опять я занесся высоко, я потребовал, чтобы мне без промедления подали «диск луны». Когда я пришел в ЦК к Фрумкиной и она узнала, что я не член партии и не рабочий, а всего-навсего зубной техник, она отослала меня зубы делать. Зубные техники тогда вообще не пользовались особым доверием, они почти все занимались частной практикой. А я не смог доказать, что я не такой, как все. После этого отказа я возненавидел свою специальность и решил стать рабочим.
В Москве я просидел год на «даровых харчах», на пособии по безработице (вскоре вообще ликвидировали безработицу и пособие). Потом нам объявили, что на наши специальности поступила кипа запросов из провинциальных городов, а в Москве места заняты. Начались всякие увиливания, не хотели с Москвой расставаться, а мне просто стало совестно бездельничать и я направился в столицу текстильщиков, Иваново-Вознесенск. Там мне подобрали дыру порядочную. Где-то в лесной гуще, вдали от жел.дороги, стояла ткацкая фабрика и рабочий поселок. Было каламутно забираться в такую глушь, но я не стал артачиться, кому-то ведь надо было и этим рабочим зубы вставить.
Я усиленно поработал полгода и меня в награду перевели в более благоприятный район и даже согласились после каждой трехмесячной работы отпускать меня на месяц в Москву для культурного отдыха. Такого общего правила с отпусками не было, но договор у меня был индивидуальный и работал я так усердно, что и администрация ничего не теряла.
Мои поездки в Москву имели еще и другое назначение, кроме культурного отдыха. Я хлопотал о направлении меня на подпольную работу в Польшу. Я все мечтал сменить свою мелкобуржуазную специальность на революционную деятельность.
И однажды, когда я окончательно убедился, что меня на подпольную работу не направят, потому что я еще не заслужил доверия и не состоял в партии (я мечтал вступить в партию после заслуженной работы в подполье. Я все усложнял жизнь, мне хотелось, чтобы было лучше, чем у людей. Из-за этого я все удалялся от своей цели). После тогдашнего возвращения из Москвы я тут же уволился с работы зубного техника и ушел на фабрику в ткачи.
После трехлетней работы рабочим я вступил в партию и был направлен на журналистскую работу. Я выиграл в том отношении, что моя работа и вся моя жизнь (что было одно и то же) стали трудней и сложней. И меня это не удручало, а радовало. Мне казалось, что наконец я получил доступ к участию в руководстве строительством. Пусть маленькое, но руководство, а не только исполнение. Я не только буду кирпичи класть, но буду также следить, вместе с другими следить, чтобы стены были ровные красивые. Это было наивно и непродуманно, но ведь я был молод и зелен.
Я с большой горячностью принялся за «руководство», я это делал своеобразно, часто выскакивал из строя, за что расплачивался морально и довольно крепко. Как я теперь это понимаю, я ненавидел роль «дисциплинированного солдата», который точно выполняет приказ. Я считал обязательным «верность идее», а как ее осуществить — делом совести каждого (я это не считаю наилучшим способом организации дела, но мне так нравилось). Я работал «верой и правдой» и имел большие успехи, но не уважал авторитетов и презирал чинопочитание. Это привело к тому, что «генералом» я не стал и после десяти лет работы в текстильном краю мне пришлось искать работу на новом месте, в Киеве.
Этот текстильный период моей жизни был периодом бурной деятельности и не было досуга для дружеских бесед. И хотя и были близкие знакомые и друзья, но они глубокого следа в душе не оставили.
В Киев я приехал в середине 1935 года в качестве журналиста центральной московской газеты. Время было бурное и тревожное. Все бурлило и клокотало вокруг меня, и я сразу включился в этот водоворот. Прожил я здесь полтора года, статьи писал, лекции по истории читал и даже зубы снова стал делать.
Но не прижился я в Киеве, хотя город мне очень нравился. В конце 1937 года я завербовался на стройку на Волгу и поехал в Углич. Здесь начали Волгу городить, плотины делать. Людей понаехало видимо-невидимо. Но меня почему-то работа не увлекла, я все больше стал задумываться, жизнь на стройке была не совсем удобная, бывало трудновато и это располагало людей к сближению. Появилось много друзей. Мы же жили здесь без семей и жались друг к другу.
Среди друзей оказалось немало подлецов и клеветников. Я через них здорово пострадал, но они меня научили, как разбираться в людях. Зато были и очень хорошие люди, но они не выдержали суровые условия стройки и быстро отъезжали. С одним из этих угличских друзей мы дружили до дня его смерти, целых 25 лет. Это был ученый агроном, русский. Мы встречались ежедневно после работы, обсуждали разные вопросы и изливали душу друг другу. Когда стройка кончилась, мы вынуждены были разъехаться в разные стороны. Но по прошествии 10-ти лет мы все равно разыскали друг друга, съезжались и переписывались. Он мне был как брат родной.
В 1942 году наша строительная группа перебралась на Урал. Надо было «ковать мечи» для войны с Гитлером. Здесь я прожил шесть лет, все тяжелые годы войны и еще пару лет после ее окончания. Я просился на войну, но не отпускали, я здесь был нужен. Здесь судьба снова свела меня с очень интересными людьми, три талантливых инженера, наши соплеменники. Если первые годы среди моих друзей было немало инонационалов, то с разгаром войны моими друзьями становятся почти исключительно евреи. Был инженер Маклер из какого-то белорусского местечка, из бедной семьи. Он покинул хедер и ушел в рабфак, а потом стал талантливым инженером-строителем. Преклонялся перед партией и социализмом. Строил Днепрогэс, в чем-то провинился, послали на уральскую стройку. И здесь он безропотно проектировал и строил.
Мы быстро сошлись, вспоминали юность и жалели об утраченных идеалах. Каждый свободный день и час мы проводили вместе в бесконечных беседах. Потом он перешел на другую стройку, мы расстались, не было условий ни для встреч, ни для переписки. Когда подошло время мне увольняться, он приехал за мной, увез меня к себе на квартиру, и две недели мы просидели в его комнатушке безвыходно, все обсуждали, как мир будет перестроен. Потом мы исчезли друг для друга на целых 15 лет. Случайно я узнал, что он давно вернулся в свой родной город. Я написал большое теплое письмо, звал к себе. Ответила на это письмо… жена, которая меня не видела никогда, а только знала из его вечных рассказов. Это был очень дружеский ответ. Она меня заверяла, что скоро он сам мне напишет. Но я понял, что он никогда не напишет, хотя его дружба не остыла.
Был там еще инженер Френкель, человек блестящего ума. Приехал он в разгаре войны, вернее его привезли, он дорогой опасно заболел, попал он к нам в лазарет, был обречен, смерть стояла у его изголовья. Нужны были особые лекарства и питание. Я сам жестоко голодал, но его всем обеспечил и поднял. Это был второй мой неразлучный друг и постоянный участник наших бесконечных вечерних бесед, которые скрашивали нашу трудную жизнь. Однажды он уехал, не успев попрощаться. Уехал за полярный круг, где вечная зима. Я думал, погиб, а он выплыл через 15 лет, разыскал меня и запросил письмом, желая приехать поселиться рядом. Но когда получил мой ответ и рассказ о моей жизни за время разлуки, он замолчал. Он так дорожил обретенным покоем, что вдруг испугался моего беспокойного нрава. Никак не пойму, почему я стал пугалом для них.
Был еще третий, Драбкин, артиллерийский полковник, золотой души человек. Он тоже как-то внезапно исчез, и тосковал я здорово. Однажды, через 10 лет, мы встретились в Свердловске на вокзале, на пару минут. Мы ехали в разные стороны, я на новую работу в тайгу, а он куда-то переселялся. Паровозы наши так быстро и внезапно загудели, что мы не успели адресами обменяться. С этой второй встречи нашей прошло уже 20 лет, и его образ постоянно живет в моем сердце. Не могу забыть ни его, ни Баранчика, погибшего в гетто.
Так кончился уральский период моей жизни, так я растерял уральских друзей, таких друзей!!! На этом кончаю. Что было после, расскажу в следующем письме. Правда, я удалился от основной темы, почему закрылись двери? Но думаю, что и написанное для тебя интересно. Привет от жены и привет родне твоей и моей, привет землякам.
Натан
11-XII-70
Дорогой друг Мэня!
Продолжаю прерванный в прошлом письме рассказ мой о кочевьях и друзьях. Я кончил там уральским периодом. Мне стукнуло 50 лет, а пристанища у меня нет. Надоело мне кочевать и решил я осесть в той же Ванновке, где меня нашло твое первое письмо 7–8 лет тому назад. Я избрал это место, вдали от шумных центров, уютный азиатский уголок, много тепла, много фруктов. Но не довелось мне тогда там долго жить, опять потянуло кочевать. И через пару лет я снова зашагал по чужим градам и весям. Это было повторение пройденного. Тягостный был этот новый путь. Два с половиной года я провел в таких многолюдных городах, как Чимкент, Актюбинск и Караганда. Людей было много, но я был оторван от них. Я проходил мимо жизни, не сумев зацепиться за кого-нибудь. Это были тяжелые годы моей жизни. Наконец я очутился вглубь сибирской тайги, приехал вставлять зубы далеким лесорубам. Разложил свой инструмент и принялся за дело. Трудно передать тебе, какую радость доставляет человеку вернуться к давно покинутой работе, как радостно было после более чем двухлетнего перерыва снова взять в руки молоточек, шпадель и бормашину.
Правда, эта радость была немного омрачена тем, что лечить я должен был преступников, бывших полицаев и холопских прислужников немецких палачей. Их сюда пригнали отбывать наказание. И вместе с тем их миловали (?) не только лечили, но даже зубы вставляли. Среди этой массы литовских и латышских предателей нас было только два еврея. Они ненавидели нас, считая нас представителями советской власти. Враждебное окружение быстро сблизило и сдружило меня с моим юным соплеменником. Он был моложе меня на 20 лет. Мне в нем понравилось то, что он отказался от легкой работы по специальности, которую ему предложили, и пошел со всеми быв.полицаями на лесоповал, чтобы доказать им, что евреи вовсе не увиливают от тяжелых работ и делают их не хуже других. Одним словом, он был готов на любое самопожертвование, лишь бы не был посрамлен его народ. Такая преданность народу меня восторгала, хотя я был в принципе не согласен с его поведением. Незачем сыпать бисер перед свиньями, холопами немецких палачей. Они все равно не поймут. С предателями такого пошиба не может быть другого разговора, кроме как кулаком.
С этим человеком мы окончательно расстались в конце 1954 года, когда я распрощался с тайгой, но дружим мы до сих пор. Он два раза приезжал из Риги к нам в Ванновку с семьей. И я к нему ездил в Ригу. Дружба была закреплена навечно (?). Однако последнее время наметился надлом. Он стал требовать исключить политику из нашей переписки, он весь ушел в свою работу, в свою семью. А для меня переписка без политики теряет всякий интерес. Мне вспоминается постоянный диалог с первой женой. Она была красивая и любвеобильная женщина и всегда выражала недовольство, что я больше занят своими партийными делами, чем ее особой. Она мне часто задавала вопрос: «а если встанет выбор между мной и партией, кого же ты выберешь?» Я всегда отвечал, что само собой разумеется, что выберу партию. Она обижалась и упрекала меня, что не люблю ее, раз могу сменить ее на партию. Вот и с этим другом из тайги мы теперь встали перед такой альтернативой. И с другими также.
Как я выше писал, после тайги, в конце 1954 года, я снова вернулся в свое родное село, в Ванновку. Почему родное, ведь я здесь не родился. И все ж таки оно мне стало родным. Я видел столько злачных мест и все они меня хмуро и злобно встречали, а Ванновка встретила меня с улыбкой с первого дня, как я ступил на ее землю, и так ласкова была все 12 лет, что я здесь жил. Я здесь хорошо поработал, постарался для людей. И они были благодарны и доброжелательны. Вот и сроднились.
Во второй раз я здесь прожил 10 лет и опять друзей нажил. Их было немало, но особенно приварились к моему сердцу два молодых врача. Они моложе меня каждый по 30 лет, и я что-то не замечал «конфликта между поколениями». Единство взглядов стирает всякую возрастную грань. Мы сошлись очень близко и не было для нас более приятного общества, чем мы втроем. И не было серьезного общественного явления, которое мы бы не разобрали и не судили.
Когда я уехал из Ванновки, они меня каждый год посещали, хотя от них двое суток езды до меня. Я чувствовал, что они тоскуют обо мне, как и я о них. В наших взглядах никаких разногласий не появилось, однако они уже в этом году не заехали и я чувствую, что они уже тоже закрыли мою дверь за собой, появились подобные симптомы. Почти закрылась переписка. Я уверен, что они не изменили нашей дружбе, однако «дверь закрыли». Может быть не навсегда, однако ушли.
В Куйбышеве я уже пять лет. Завязалось знакомство с молодыми медиками, неплохой народ. Они приходили, беседовали. Но после вашей войны их как метлой вымело, как будто эту войну затеял я. Вот и закрылась дверь окончательно, и я остался один.
Теперь еще пару слов о своих родственниках. У меня ведь здесь три сестры и один брат двоюродных. Как будто немалое общество, чтобы душу согреть, а они оказывается навевают на меня холод и отчуждение. Они меня чураются как опасного преступника, от которого одни неприятности могут произойти для них.
Мать этих сестер была для меня второй матерью, еще когда я в Вильне жил. Она была не шибко грамотная, но очень умная и сердечная женщина. В годы до замужества она была активная бундовка. Это наложило добрую печать на всю ее последующую жизнь. Когда я работал в Вильне, я организовал забастовку и бойкот среди наемных зубных техников. Хозяйчики против меня ополчились и хотели выгнать с работы. Но тетя доказала им с блеском мою правоту, пристыдила их и выручила меня. Такие же прекрасные отношения сложились у меня с ней и дочерьми по приезде в Харьков. Все шло хорошо. Потом старшая сестра с мужем попали в беду. Сестра рассудила, что это я навлек на них беду своим приездом. С тех пор прошло много лет, все объяснилось и выяснилось, и все равно сестры не сняли с меня вины. И так я остался изгоем в семье. Тетя, таясь от дочерей, иногда мне письма и посылочки слала. Но когда они узнавали, то тете доставалось на орехи. Тетя оправдывалась, что он ведь одинок, как мне его бросить, но они и слушать не хотели. Молодые ведь всегда «умнее» стариков. Материально тетина помощь была для меня малозначна, зато морально была очень дорога. Она меня здорово поддерживала в самые тяжелые минуты отрешенности.
Когда я через 15 лет встретил младшую сестру и спросил: «как ты могла оставаться равнодушной к моему горю и ничего не сделать для его облегчения», она пожала плечами и сказала: «какой ты страшный эгоист, как ты мог ожидать от нас помощи, зная, что это могло повредить нашей репутации». Сказать по правде, я растерялся от ее ответа и подумал, что я наверно эгоист, что я мог допустить, чтобы она не дай бог не испачкала ноги в грязи.
Признаться, я горячий и преданный родственник и безумно люблю родню. И все-таки думаю, что может быть я сумел бы забыть своих сестер. Они не удались, порода мелкая, и я на них не злюсь, но и привечать их тоже не могу, они мне стали безразличны. Но судьбе было угодно еще через 20 лет столкнуть меня вторично с той же младшей сестрой. Она переехала на работу в наш город и квартиру получила в том доме, где я живу. Теперь она уж оказалась совершенно одинокой, ее мужа убили на войне, а сын с семьей живут в Харькове.
Я показал вид, что я все забыл, и делал все возможное, чтобы она себя не чувствовала столь одинокой. К сожалению, она ничего не забыла и, когда немного привыкла, предъявила мне требование, чтобы я прекратил переписку с родными у вас. «Раз наша страна порвала связь с этой агрессивной капиталистической страной, как же можем мы поддерживать связь с тамошними жителями, пусть они трижды родные». Тебе, конечно, понятно, что это не официальная точка зрения нашего правительства. Это просто сверхусердие и перестраховка. Мало того, что она меня атаковала, она еще требовала от брата и моей жены, чтобы они оказали на меня давление, а если я не соглашусь, то она со мной знаться не хочет. Кое-кого ей удалось завербовать и против меня организован семейный бойкот (кроме моей жены и частично брата). Я, конечно, рассмеялся ей в лицо, зато при встрече на улице она отворачивается и не здоровается со мной, как заядлые враги. Это мне напоминает анекдот, довольно похожий на эту ситуацию: два еврея, Аврам и Мовша, решили принять крещение. Они пришли в церковь и боятся зайти. Они толкают друг друга, чтобы один раньше пошел. Наконец Аврам решился и пошел первый. Когда он вернулся на улицу, Мовша его спрашивает: «расскажи, Аврам, что там произошло?» Тот ему и отвечает: «во-первых, я тебе не Аврам, а Иван Иванович, во-вторых, ты жидовская морда, вы нашего Христа распяли». Вот так же переусердствовала моя сестра.
Одним словом, так и не стало у меня сестер, они утонули в большом котле ассимиляции. Остался брат, что с ним? Наши родительские семьи были довольно близки. Я когда-то жил на квартире у его родителей, а он жил у моей матери. У него все родные погибли в Понарах, а где погибла моя мать с семьей сестры, я не знаю. Знаю другое, что из двух больших еврейских семей остались только мы двое. Это достаточный повод, чтобы у нас зародилась глубокая дружба, в память погибших. А случилось вот что. Когда брат ехал в Сов. Союз, из Барановичей в 1941 году, то он безусловно имел поручение от моей матери разыскать меня и написать. Приехав сюда, он вскоре узнал, куда я схоронился, и не стал все-таки искать меня. Когда я перестал таиться, он все равно не стал добиваться свидания со мной. Я также не стал искать встречи с ним, не зная, как он будет реагировать на это, и не желая выступать в роли бедного родственника. Так мы играли в прятки 22 года, пока не пришли другие времена и он набрался храбрости и написал мне, что ищет встречи. Я его немедленно вызвал к себе, а потом поехал к нему. И даже вовсе переехал на жительство в Куйбышев ради него, в чем теперь каюсь. Под влиянием вышеупомянутой сестры и своей жены, которые ни о чем знать не хотят, кроме личного благополучия, он начал приходить ко мне все реже и реже, а скоро совсем закроет мои двери с той стороны. Он неглуп и многим интересуется и даже сочувствует. Но он не героического десятка и очень боится за свою шкуру, а еще больше боится шума жены. Он готов всем пожертвовать ради шлом баит [ивр. мира в доме]. На этом заканчиваю свою печальную повесть: «почему меня все покинули».
Сердечный привет от жены. Привет твоим и моим родным и всем нашим землякам.
Твой Носон
P.S. Если можно, позвони Рине, моей племяннице, спроси, получила ли она мое письмо с семейной историей, и почему не пишет.
11.12.70 г.
18-12-70
Дорогие друзья Моня и Нахман. 4-го Декабря, сидя у приемника и поворачивая катушку, я услышал маленький рассказ Сегала, видно недавно эмигрировавшего к вам из Польши. Рассказ называется «Прощание», как еврей уезжающий навсегда из Польши, приходит прощаться с Майданеком. Вначале рассказа, этот еврей обдумывает с кем да с чем попрощаться, он покидает страну с которой он сроднился, его деды и прадеды прожили здесь тысячу лет. Он решает, что самое святое, что у него здесь остается это братская могила его народа, это лагеря смерти, где истребили весь еврейский народ Польши. Он идет прощаться с Майданеком. Дальше идет описание самой картины прощания. Я слушал и весь был скован глубокой печалью, навеянной на меня этой картиной. Я подумал, что все погибшие здесь святые. И не смею я, не Бог, а человек, судить их и делить по их поведению на добрых и злых.
Однако история все равно будет судить и вынесет свой приговор. Поэтому и нам современникам надо оценить кто из наших родных и как себя вел перед лицом смерти. Это внушает мне смелость снова вернуться к вопросу о полицаях в гетто и оспорить твое мнение, Нахман. Тем более я имею право на такие рассуждения, что я сам вкусил из доли кацетника и знаю как горька она. Безусловно, имеется большая разница между «концлагами», и все таки есть и сходство.
Считаю твое мнение неверным и расплывчатым. Ты пишешь, что это совершенно другой мир, другая планета, что нельзя подходить к нему и его обитателям, исходя из наших обычных понятий о добре и зле. Согласен с этим только отчасти. Крайне жестокие условия жизни, заставляют человека обнажить самые низменные инстинкты свои. И все таки, человек пришедший в лагерь с твердыми устоями морали, остается человеком и в этих жестоких условиях. Его характер становится даже добрее и мягче, от того множества человеческого горя, которого он повидал в лагере. Зато люди пришедшие в лагерь с неустойчивой моралью, или вовсе аморальные, те меняются в худшую сторону. Они становятся хищнее, злее чем были. Они быстро теряют ту тонкую моральную оболочку, которую они носили на воле и зверь выступает наружу.
Они готовы на любое предательство своего же товарища арестанта, если за это можно получить лишний кусок хлеба. Они всегда готовы исполнить любой приказ палача начальника и еще от себя прибавить. Они всегда твердят: «Умри ты сегодня, а я за твой счет доживу до завтра». Они ненавистны рядовому арестанту, и он всегда готов уничтожить их заодно со своими тюремщиками-мучителями.
Так что грань между добром и злом, между белым и черным выступает в гетто еще более выпукло чем на воле. И вообще, хотя это и «особая планета», люди и там не теряют понятие о разнице между добром и злом. Поэтому, не может быть и двух мнений, что юденратники и полицаи гетто подлежат безоговорочному осуждению перед лицом своих братьев, своего народа.
Другое дело, когда мы их преступления сопоставляем с преступлениями немецких нацистов, загнавших их в гетто и ввергших их в такие условия нечеловеческие, которых они не выдержали и стали преступниками, то вся ответственность за их преступления ложится на нацистов. Это они превратили жизнь в ад и разрушили все моральные устои.
Также нельзя сравнить полицая из гетто с полицаем на арийской стороне. Последний находился на свободе и мог снискать себе пропитание честным трудом, правда трудом более тяжелым и питание более скудное, а он погнался за легким трудом и сладким пирогом, не брезгуя вымарать руки по локоть, в крови своих братьев и соотечественников. А полицай в гетто искал спасения от обреченности на смерть. Это смягчает его вину в сравнении с полицаем на арийской стороне, хотя и не оправдывает его предательство.
И наконец, последнее смягчающее обстоятельство вины полицая в гетто, это его неизбежная гибель, наравне со своими братьями, которых он предавал. Невзирая ни на какие заслуги перед немецкими палачами, они его не щадили и наравне со всеми гнали в газовые камеры. Смерть мученика поглотила часть его вины, а за остальную часть судить некого, он мертв.
И напоследок повторяю, грань между черным и белым, должна быть четкая и каждый должен различать между добром и злом. И за злые дела надо судить, по крайней мере морально осуждать. Это за дела, а за инакомыслие осуждению не подлежит.
Прежде чем закончить дискуссию хочу обратить твое внимание на то, что я не получил ответа на поставленные в моем письме вопросы. Я спрашивал, какие различные мнения существуют у вас в стране в отношении юденратников и полицаев. Я имел ввиду не различные мнения одиночек, а коллективные мнения. Вместо этого мы пока уяснили мнения только нас двоих. Это тоже хорошо, но это не все что меня интересует. Будем надеяться, что об этом напишешь в следующем письме.
Хочу теперь затронуть другую тему. Ты Нахман, в обоих своих письмах выразил свое кредо: «Хочу чтобы мы были как все народы, ни хуже, ни лучше». Конечно в первой части никто с тобой спорить не будет, все мы хотим быть не хуже людей. Но почему же не лучше? Считаю что народы как и отдельные люди, должны добиваться улучшения своей породы. В этом и весь смысл прогресса всего человечества. А если мы, вследствие специфических условий исторического развития, достигли некоторых успехов и превзошли другие народы в развитии науки, искусства и культуры, так что прикажешь деградировать? А мне хочется не только сохранить эти качества, но и развивать их дальше.
Исторический опыт жизни евреев при советской власти, когда им были предоставлены равные права развития с другими народами, показал что они превзошли другие народы своими интеллектуальными способностями, что они выдвинули из своих рядов больше революционеров, больше ученых больше деятелей искусств и т.дал. Не знаю как у кого, но мне это явление внушает радость и национальную гордость. Я конечно, не допускаю требовать какие-то привилегии для нас по сравнению с другими, менее развитыми народами. Наоборот, эти способности налагают на нас больше обязанностей помочь тем народам среди которых мы живем. А ведь жить в разных странах нам еще долго придется. При всем желании и при всех возможностях Израиль еще долго не вместит весь еврейский народ. Так пусть мы будем полезными и нужными гражданами той страны, где нам жить придется.
Я заранее знаю какие будут на это возражения. Наши таланты пропадают для нашего народа, они сеют чужую ниву. Кроме того, наши таланты вызывают зависть и усиливают вражду антисемитизма. Все это имеет место. И все таки, более культурному обществу будет легче бороться с этими бедами, чем отсталому, особенно если оно будет опираться на свое, хоть маленькое, но высоко развитое государство, которое будет занимать почетное место среди других государств, благодаря своему высокому культурному уровню. А главное условие: если на мировых перекрестках прекратится откровенный разбой и бандитизм.
Дальше ты пишешь: какую форму жизни установить на земле? Предлагаешь “Кибуц” как самую лучшую форму, хотя и признаешь, что и у вас масса проблем и заблуждений. У меня возражений против коммуны быть не может, ведь я старый коммунист и когда-то фаланстеры Фурье внушали мне восторг. И все таки мне хотелось бы самому «пощупать руками» эту коммуну, прежде чем высказать свое мнение. На мой взгляд, человечество до сих пор не имеет представления в какие формы отольются его производствен. и бытовые организации в коммунистическом обществе. Потребуются длительные поиски этих новых форм и немало предстоят блужданий и разочарований на этом пути. И чтобы такие формы отыскались, надо предоставить людям полную свободу выбора, пусть организуются для работы и для совместной жизни как хотят, как сочтут для себя лучше. Никаких регламентаций и никаких навязанных форм.
Забота государства должна заключаться в том, чтобы не допускать никакой эксплоатации, ни частным лицом, ни общественной организацией, ни самим государством. Сами производители распоряжаются плодами своего труда. И сами же они определяют как этого достигнуть.
Главное, чтобы государство не имело никаких полномочий навязывать те или иные формы организации труда и быта. И тут мы подходим ко второй главной задаче государства, обеспечить полную свободу всем гражданам во всех областях жизни. Для этого само государство должно быть организовано на началах полной свободы.
Только при полной гарантии от эксплоатации и от малейшего ущемления человеческих свобод, люди отыщут наиболее удобные формы организации.
О том как всего этого достигнуть готовых рецептов нет ни у меня и ни у кого.
Но они будут найдены постепенно, в процессе построения новой жизни, если люди будут свободно творить свою судьбу, не порабощая друг друга.
Я недоволен своим письмом, получился трактат абстрагированный от действительности. Поверь мне, у меня масса фактов и я смог бы иллюстрировать каждое положение десятками фактов из личных переживаний и наблюдений. Приведи я их и письмо засветилось бы всеми цветами радуги. Но факты не безпристрастны и всегда задевают честь мундира. Поэтому пришлось оторваться от действительности.
Итак жду от тебя еще письма дорогой Нахман, но никак не взамен Мони. Наоборот, у меня будет двойная радость получать побольше писем.
Сердечный привет от моей жены и от нас обоих вашим и моим родным и всем нашим землякам.
18 Декабря 1970 г.
Носон.
10-4-1971
Дорогой друг Мэня!
"מזל טוב!" [Мазл тов (поздравляю)!]
Ты сына женил. Желаю тебе дожить до его внуков. Ты скажешь, что придется долго ждать. Ну так что ж, подождем, разве нам некогда?!
Из твоих слов и твоих семейных фотографий, мне твой сын очень нравится. Я уверен, что ты мне о нем все правду говорил. Ведь ты не станешь обманывать друга ради сына. Вот и хочется мне, чтобы ты его поздравил от моего имени. А в качестве свадебного подарка от меня, подари ему часть моей дружбы к тебе. Она до того неисчерпаема, что хватит на вас двоих и на потомков.
Кстати, поздравь его избранницу. Я верю выбору твоего сына, его вкусу. Жаль что не смогу отплясать на этой вашей свадьбе. Придется довольствоваться, что за столом вы нальете символический бокал за отсутствующих и помянете мое имя среди других. А все выше написанное произнеси как мой тост.
Дальше ты шлешь мне в письме строгое предостережение, «не просить визы и не ехать к вам, ни на время, ни на постоянно. Как пересаженный старый дуб, я зачахну и умру на чужой земле».
Признаюсь твое письмо вызвало у меня и жены полное замешательство. Если понять твое предостережение в прямом смысле. то оно похоже как бы ты ударил меня по правой ноге, которую я уже занес на телегу, чтобы усесться / поехать к вам. Я уж был якобы совершенно подготовлен морально, чтобы поднять вторую ногу, усесться в телегу и поехать но ты своим ударом раздробил мне правую ногу и подломил мое упорство и стремление повидаться с братом и сестрами, с которыми уже полвека как нахожусь в вынужденной разлуке, что тебе и самому известно.
Скажу тебе, мой друг Мэня, я совсем не узнаю тебя и не понимаю. Но может быть все это иносказательно и имеет совершенно другой [смысл]. Но о нем я совершенно не догадываюсь и загнан в тупик. Придется тебе отказаться от всякого иносказания и напрямик выложить, что ты подразумеваешь своим предостережением, и каковы причины побудившие тебя сделать это предупреждение. И поторопись с этим, с этим ясным ответом, потому что я приостановил всякие хлопоты, в ожидании твоих разъяснений.
А теперь выслушай мою позицию. Ты пишешь в последнем письме: «у вас теперь разрешают некоторым назойливым гражданам и старикам покинуть страну навсегда. Ты берегись такой милости, помни, всегда помни что старый дуб может прожить и сто лет на тощей почве, а при пересадке может сразу и зачахнуть».
Так пойми же меня, ни разу я не писал и не думал покинуть свою страну навсегда. Я просил раньше в 1966 году, и буду просить теперь, разрешить мне поездку только на три месяца и только для свидания с родными. Если в разрешении на время мне откажут, то я вынужден буду от поездки вообще отказаться. Я прирос к этой земле и в 73 года трудно думать о передвижке. У меня здесь преданный друг – жена, с которой мы связаны до гробовой доски. У меня своя квартира, пенсия, личная библиотека и десятки подобных вещей, без которых жить нельзя. И которых я нажил долгими годами и большими трудами. Как же я покину все эти нужные мне вещи и как я без них жить буду. А главное, как же я оставлю друга одного, и как я сам проживу без него.
А может ты меня предостерегаешь только от подключения к этим «назойливым гражданам», в своих хлопотах о поездке. Видишь-ли, я теперь живу в полной изоляции от людей, если не считать жену. Когда человеку становится трудно подняться по лестнице на 10 ступенек выше, он поневоле отдаляется от всякой компании, или последняя покидает его. Я в своих хлопотах действую один, но стараюсь использовать подходящую ситуацию: теперь сравнительно многих пускают. Возможно же проскочу в открытые двери, а уж когда двери наглухо закрыты, то уж меня наверно не пустят.
Что касается «назойливых граждан», то я таковых не знаю. В нашем Куйбышеве, кажется, их вовсе нет, а ведь в нашем городе проживает больше миллиона человек. и среди них 20 тысяч евреев. В нашей печати так же ничего не пишут о «назойливо» рвущихся к вам поехать. Наоборот, в газету приходят все письма от тех которые рвутся от вас назад.
Меня между прочим удивило, почему ты их так недоброжелательно обозначил, как, «назойливых граждан», похоже как ты когда-то назвал забастовщиков «священными коровами» складывается впечатление, что ты всегда осуждаешь политическую борьбу против правительства. А я наоборот. Мои симпатии всегда на стороне граждан. Редко правота бывает на стороне правительства, подавляющего политические требования своих граждан.
Я не могу вступать в конкретное обсуждение требований, «назойливых граждан» и сказать, на чьей стороне правота. Но в таких случаях мне приходят на выручку стандартные суждения: раз они бьются против правительства, значит они в чем-то ущемляются. А кто ущемлен в своих правах, тот всегда прав.
Неправоту этого дела я вижу в том, что оно чересчур раздуто и затуманено. Из-за границы часто раздаются вопли: «Дайте советским евреям религиозную свободу!» А кому она здесь нужна? Среди молодого и среднего еврейского поколения в Сов. Союзе религия напропалую умерла. и никто в ее оживлении не нуждается. Сохранилась еще очень слабая приверженность к религии среди наших стариков. У них имеется достаточно синагог, а новых строить не надо, помрут старики и синагоги вовсе опустеют. Зачем же вести борьбу за такое умершее.
Ведется борьба и за право выехать в Израиль, для тех кто этого пожелает. Я не пророк и не берусь предсказывать, будет ли массовое стремление евреев Сов. Союза к переезду в Израиль и когда это будет. На эти вопросы можно найти более точный ответ в истории евреев вообще и в нашей стране в частности, но на сегодня процент желающих переехать очень ничтожный, из трех миллионов наберутся не более 2-3 десятков тысяч.
Конечно, каждый отдельный человек стоит борьбы за его права, тем более десятки тысяч. Но надо все же, чтобы люди знали о чем речь идет, о всем советском еврействе, или о нескольких десятках тысячах.
Твои предостережения не в силах приостановить меня и удержать от приезда на свидание. потому что речь идет о мечте, прожившей в моем сердце целых полвека. Точнее, 47 лет я в разлуке с родными и мечта о встрече с ними никогда не слабела и не угасала в моем сердце. В нашей семье не привыкли к сентиментальности и любовным излияниям. Жизнь была суровая и не располагала к поцелуйчикам, но в разлуке полувековой я почуял какая крепкая любовь живет в моем сердце к каждому члену нашей семьи.
Особенно я тосковал о матери, с ней я был очень дружен и близок, еще когда жил дома. Еще тогда, когда я был молод и глуп и не мог оценить все величие и благородство этой исключительной женщины. Но на другой день как только я покинул отчий дом, в тоскливых думах о матери, все ширились передо мной её исключительные достоинства. Я понял, сколько героизма понадобилось ей, когда уехал отец в далекие страны, на долгие годы в поисках заработков, а она осталась с четырьмя ребятами на руках, мал мала меньше. Ей было тогда 23 года, молодая, цветущая, а она целиком отреклась от личной жизни и посвятила себя детям. Она добывала для нас пропитание тяжелым трудом. Ночью она оберегала наша сон, а сама бодрствовала, месила тесто и выпекала хлеб для утренней продажи.
Бывало проснусь ночью и соскочу по маленькому, и вижу как она стоит наклонившись над дежей и руки по самые плечи запущены в тесто. В каждой деже вмещалось полтора пуда ржаной муки и три такие дежи она тщательно вымешивала за ночь и выпекала, приготовив к утру свежий хлеб для продажи и новый замес для дневной выпечки. Как это можно было такую массу работы проделать одной парой рук?!
Так она проводила свои ночи. И как мне тогда казалось она никогда не уставала. Днем я всегда видел её бодрой и занятой нами. То в хедер сбегает, проведать как учимся, то в наши тетради заглянет, то заплатку нам на штанишки кладет и попутно сказку сказывает.
А в канун субботы всех нас тщательно вымоет, чистенько оденет и выйдет с нами на приизбу посидеть, погордиться своим выводком. А как она заботилась о нашем духовном и душевном воспитании, чтобы научить нас как среди людей жить и заслужить их любовь и уважение. Когда я уже повзрослел и долгие годы искал в книгах правду жизни, я всегда вспоминал правила жизни преподанные матерью. Подобные им мудрости и афоризмы я часто встречал в художественной литературе и даже в философских трактатах Спенсера, Гольбаха и др. Я - всегда задумывался, откуда у этой, мало читавшей женщины такие мудрости. Видно устная народная мудрость תורה שבעל פה [Устная Тора] также содержит немало сокровищ, а у матери был еще вдобавок קרבן מנחה [хлебное приношение] в который она заглядывала только по субботам. Но там она беседовала с самим Богом.
Одним словом, мать я любил суровой скрытой любовью и очень тосковал о ней, все мечтал забрать ее к себе, чтобы она у меня пожила в полном отдыхе и спокойствии. Но разлука между нами была так крепко обставлена людьми и властями, что мы долго не могли встретиться. Наконец граница отодвинулась, встреча стала возможна, и я поспешил в родной город, но я уж застал там сплошное пепелище. Ни матери, ни сестры, ни сотни других родных, уже не было в живых. Их души давно вознеслись на небо через трубы освенцимских печей.
Страшная весть о гибели любимой матери и других родных, ещё больше обострила мою тоску о родных, о встрече с ними. Тебе известно что в 1966 году я дважды хлопотал о поездке к ним на свидание. Но оба раза я получил отказ. Хочу похлопотать еще раз, авось да выйдет. А если выйдет то и я вернусь домой умиротворенный и с легкой душой умру.
Ведь ты знаешь, что существует легенда, или это взаправду так, что если человек приговорен к смертной казни, то перед смертью его спрашивают: какое у него последнее желание. И чего бы он ни попросил, то ему и дается. Вот такова и моя последняя воля перед смертью: "Разрешите мне свидание с родными, которых я полвека не видел".
Возможно твое предостережение имеет целью предуберечь меня от ожидающих меня здесь, у нас казней. Ты думаешь, что я настолько наивен, что не предвижу на какой риск иду. Нет, дружище, я все знаю и предвижу. Знаю, что со дня подачи заявления о моем желании поехать к вам, даже на время, я навлекаю на себя обвинение, что я якобы "враг народа". Ко мне легко станут всякие подозрения и обвинения, которые могут довести меня даже до изоляции от общества, как типа подозрительного и ненадежного. И даже можно закончить судьбу в тюрьме. И все равно, даже если мне это грозит, я не могу отказаться от свидания с родными, единственного свидания за всю жизнь. А ведь может быть, что все это мне не грозит и не сбудется. Ведь не такие уж тупицы сидят у нас в органах.
Имеется и другая угроза более реальная. Я могу, очень вероятно, умереть в дороге. Мое сердце может не одолеть такого путешествия. Или могу заболеть при выходе из самолета и потребуется на время "медицина". Конечно можно посмеяться над таким пассажиром, который, при таком "здоровьи, собирается в путь. Но что поделаешь, лучшего здоровья уж мне не дождаться, а если и помру от дороги, то я и дома недолго проживу. И не жалко мне остаток жизни пожертвовать для свидания.
И несмотря на все свои сомнения и заковыки, я свое пребывание у вас уже распланировал. Я рассчитал так: поскольку мои родственники разбросаны по разным местам страны а мне трудно много ходить и везде побывать, то надо поселиться где-то в центре, жить в одном месте и чтобы все меня навещали. Таких мест два: у брата или в Ягуре, среди земляков. Последнее будет даже лучше, никто из родных не будет в обиде, что я кому то из них отдаю предпочтение. К брату мне придется самому наезжать, поскольку он неподвижен. Может и переночевать иногда. А остальное время у вас и с вами.
Но все это мой план и придумал я его без хозяев. Вроде как в гости напрашиваюсь. Надеюсь, вы мне извините. Переговори с земляками. А если невозможно, я не обижусь. Дело коллективное и не один человек решает. Только ты мне поскорей напиши.
Привет от супруги и от нас обоих моим и твоим родным и всем нашим барановичанам.
Обнимаю
Натан
Дорогой друг!
Как ты видел из предыдущего текста, письмо это родилось как ответ на твое не совсем понятное и категорическое предостережение, которое совсем меня ошеломило. Твое письмо датировано 3.III, моё 20.III, а сегодня 10 апреля. Оно лежит, а все колеблюсь в своем решении. Колеблюсь и до сих пор не решился. И не потому, что ты нагнал на меня страху, и не потому, что я и сам здорово устрашен, потому что прибавилась непредвиденная причина, которая умножила мои колебания. Я в письме достаточно ясно описал неважное состояние моего здоровья, что лишает меня уверенности доберусь ли я до вас. С тех пор, 25 марта, со мной приключилось преходящее спазматическое явление кровообращения сосудов головного мозга. Само это приключение преходящее, моментальное и никаких следов не оставило. Но как сказал мой врач, что это «звоночек», который может долго не повторится, а может повторится параличом. Так что на пару месяцев приходиться отложить всякую мысль о путешествии.
Мысль о возможном параличе в чужой стране, возможности пасть в тягость совершенно новым людям, так ужаснула меня, что я временно приостановил свои хлопоты. Но огонь желания встречи все равно не угаснет в моем сердце и может быть, через пару месяцев, если не будет хуже, я снова начну хлопотать.
Всех вас обнимаю
Натан
10 апреля 1971 года
31.5.1971
Дорогой друг Мэня!
Только что получил твое письмо от 13 мая (и предыдущее получил) и мне стало горько и обидно за нашу переписку. Сплошные обиды и недоразумения, и все потому, что мы пишем как бы «за глухой стеной», как ты писал в своем предыдущем письме. Всё намеки да экивоки и нет той душевной беседы, о которой поется в древней песне הנה מה טוב ומה נעים [«Вот что хорошо и приятно – братья сидят вместе…»].
То я «обиделся», что ты не проявил энтузиазма по поводу моего «приезда» к вам. Я знал, что ты жаждешь встречи со мной, не меньше, чем я с тобой, что в твоих словах спрятан какой-то непонятный для меня смысл. И от горечи, что никак не пойму твой намек, я тебе выразил свое недовольство. Прости меня!
А как обстоит на самом деле с поездкой. Пока никак, а горя я нахлебался досыта. Я тебе писал какие страхи нагнали на меня врачи, либо смерть. либо паралич, либо оба вместе: но теперь к этому хору присоединилась и жена: «куда я тебя такого пущу, кто за тобой ходить будет» и всякие подобные причитания. Я бы все это подготовил без ее ведома, но ведь с первых шагов требуется её официальное разрешение. Без ее согласия не принимают документы. Она не отказывается категорически, но скольких слез и горя стоит ее «согласие». А впереди еще разговор со «старыми друзьями». Они плакать надо мной не будут, скорей заставят меня поплакать. Правда их я боюсь меньше всего, я привык к ним. В мыслях я с ними живу всю жизнь. И перебраться к ним жить мне не страшно. Хуже если они захотят встретиться со мной дома при жене. Она и так нахлебалась горя от моих вечных «героизмов». Это пока те цветочки, которые я имею. А каковы будут ягодки? Их, вероятно, и не будет, хотя мне горько даже подумать об этом, т.е. что я не еду.
А вот ты обиделся насчёт «реакционных взглядов», в которых я тебя обвиняю. Извини, дорогой друг, в личной беседе всё это совершенно иначе выглядело бы. Я прекрасно знаю и понимаю, на чьей стороне твои симпатии. Я прекрасно знаю и понимаю, что ты от гуманистических идеалов ни на шаг не отступился, как и я не отошёл от взглядов 20-х годов, хотя я в Бога больше не верую. Нет для меня больше богов — все они развенчаны, все они оказались совершенно не теми, за кого я их принимал. Главная моя идея — это личная свобода для человека, если она без вреда для других. Больше всего меня страшат всякие дисциплины, навязанные со всех сторон. Признаю только ту дисциплину, которую принимаю на себя добровольно и от которой могу отречься в любой час. И пока человек не обретет такую свободу, он не сможет чувствовать себя счастливым. И это должна быть свобода для всех, а не для одиночек. Я не имею в виду этим, что все должны жить врозь. Бывает, что необходимо объединиться для какой-то цели и создать коллективную дисциплину, но это должно произойти сугубо добровольно. А то получается, что злой ветер забросил на Олимп нескольких человек, совершенно случайных. И чтобы укрепить свою власть и сохранить её, они начинают ковать цепи для своих граждан, создают дисциплины всех сортов и цветов. Не забота о нуждах граждан их заботит, а крепость государства и незыблемость власти. Смотри: кругом освобождаются континенты от господства колониализма. И в этих новых странах совершаются бесконечные перевороты. Власть все больше захватывают генералы и полковники. Эти военные режимы раньше было принято считать реакционными, а теперь почему-то считают их революционными. А почему? Ведь это только кучка офицеров, не связанная с народом и не представляющая его интересов. Чтобы закрепить власть, эти новоявленные революционеры устанавливают строгий режим и железную дисциплину. Насчет дисциплины лично они большие знатоки, по прежней своей армейской профессии. А насчёт революции, это как на чей взгляд, некоторые считают, что эти держиморды способны социализм построить.
А насчёт того, продолжить ли нашу переписку, или прекратить её, потому что она может навредить моей репутации. Признаюсь тебе, что у меня очень плохая репутация, хуже некуда. И несколько десятков писем от брата и друга не могут сделать её хуже, чем она есть. «Чёрного кобеля не отмоешь до бела». И когда я предстану перед судом Божьим, то не найдётся ни малейшей заслуги для моего оправдания, одни сплошные грехи и ад мне уготован.
Это насчет репутации. Что же касается моего здоровья и всякого жизненного интереса, то ты им нанесешь неисправимый удар, если прекратишь переписку. Вот тебе мой сказ.
А если это так, то почему я тебе не писал три месяца? Ты уже второй или третий раз об этом допытываешься. Отвечаю, напала душевная чесотка и было тошно. А почему было тошно? Лежал в больнице и не помогло. Потом микро-инсульт как первый звонок, за которым может последовать другой. Хорошо если последует смерть, а если паралич и обуза для живых? И вдобавок ко всему этому лежит вызов от брата, который жжет меня мучительным огнем и допытывается у меня день и ночь: когда я наконец решусь на что-нибудь. И еще вдобавок сетования жены по этому поводу. Согласись со мной, что это не настроение для письма. Вот и сейчас, теперешнее письмо не освободилось еще от «чесотки» и мне совестно посылать такую слезницу. Но я все таки пошлю его, а то опять прошли вторые три месяца без письма.
Прими сердечный привет от жены. Привет твоей семье и всем землякам.
31 Мая 1971 года Обнимаю крепко Натан
22-VII-1971
Дорогой друг Мэня!
Я очень обеспокоен твоим молчанием. Или ты не получил мое письмо, посланное два месяца назад? Или ты прекратил переписку, как ты писал, чтобы мне не навредить? Или ты заболел? Что для меня страшнее всего. Ведь я всё ещё мечтаю преодолеть свои болезни и обязательно повидаться с тобой. Так что держись, не поддавайся.
А насчёт «навредить» не беспокойся. Репутация у меня и так неважная, к ней уж больше не прибавить. Зато без твоих писем мне очень тоскливо. Я уж раньше писал, что живу очень одиноко, и всё моё утешение это «бумажные» друзья, которых осталось один-два и обчелся.
А что у меня слышно? Болезнь меня не покидает, и живу я между жизнью и смертью. Я чувствую себя непрочно на земле и не затеваю дел длительного характера. Но и без дела не сижу. Недавно закончил разбор второго издания книги Иванова, издана она второй раз в двухсот тысячах экземпляров. Я ещё читал где-то, что она издана на английском языке и продается в Америке, где спрос на нее ещё больше. Такая ее популярность заставила меня отнестись к ней с большим вниманием. Я написал к ней ряд статей и примечаний, получилась чуть ли не ещё одна брошюра. Я хотел предложить ему в третьем издании напечатать его книгу с приложением моих примечаний, но он вряд ли согласится, а напрасно: в таком «спаренном» виде она имела бы ещё больший успех.
Прочёл я книгу Фаликмана «Они взялись за оружие» — это роман о восстании в гетто, 500 стр, издано в 1961 году. Очень слабо написана, больше всего о героях подпольной организации гетто, а о страданиях всей массы очень бледно, за исключением нескольких эпизодов. Не знаю, возможно я ошибаюсь, но мне кажется, такие события больше впечатляют, если описаны как летопись, голые факты без художественных прикрас. Сами факты настолько грандиозны, что вряд ли человек в силах усилить впечатление от них, будь он трижды художник. Правда, и летопись написать надо уметь.
Не знаю, о чем тебя просить написать мне, заверяю тебя, что обо всем мне будет интересно: дела семейные, дела друзей, дела коллектива и дела всей страны. А в первую очередь о тебе лично, как здоровье? Продолжаешь ли работать и что прочёл за последнее время?
С нетерпением ждём твоих писем. Сердечный привет от супруги. Привет твоей семье, друзьям и землякам
Обнимаю тебя,
Натан
22 июля 1971 года
25.10.1971
Дорогой друг Мэня.
Вчера был Йом-Кипур и ваш диктор объявил новую трактовку этого дня: религиозные воспринимают его как Судный день, когда каждый еврей предстаёт перед небесным судом, где рассматриваются все его действия за пройденный год и где ему выносится приговор и определяется его будущее в наступающем году.
Свободомыслящие — объяснял диктор дальше, воспринимают этот день, как день חשבון הנפש [самоанализа], как день отчёта перед своей совестью, за все проступки которые ты натворил за истекший год.
Меня вторая часть этой трактовки никак не устраивает. Что общего у свободомыслящего с религиозным праведником. Если человек отказывается от религии, то этот отказ должен быть окончательным и решительным. Йом-Кипур праздник религиозный, а потому долой его из нашего обихода. А религиозный еврей пусть поступает по-своему, но пусть остерегается навязать нам свою волю. Было время, когда я сам стремился стать воинственным безбожником. Если помнишь, то я ещё в первые годы нашей дружбы, в Барановичах отмочил такую штуку: я вошёл в «слонимер хасидим штибл» [синагогу слонимских хасидов], во время молитвы без шапки и меня выгнали оттуда. Они были правы, не надо никаких насильственных актов друг над другом.
Между прочим, я начал с отрицания второй трактовки Йом-Кипура и не заметил, как вступил на путь חשבון הנפש. А раз так случилось, то будем продолжать в этом духе, только я отдам отчет себе и вам, и не за год, а за полвека.
Две идеи интересовали нас в дни нашего юношества. До встречи с вами, друзья моих юных лет, я верил в Бога и усердно молился. Я это делал без энтузиазма, но и без обмана. Три года пребывания в немецком лагере и трудовая деятельность после него, лишили меня условий для регулярных молитв и наложения «ремней». Понемногу я стал отвыкать, а тут пришли на помощь брошюры и книжки, и когда я явился в ваш кружок, то моя вера в Бога уже пошатнулась. В кружке я встретил активные беседы и дискуссии на атеистические темы. Я окреп в своём неверии. Поиски безбожия в кружке привели меня к изучению философии и истории происхождения религии. И на этом я окончательно с ней попрощался. Этот процесс был нелёгкий, но он проходил последовательно и без колебаний. Я ушёл и не возвращался.
Совершенно иная судьба сложилась у второй идеи, которой мы бы все были одержимы в те дни и поныне. Это национализм. Тут у меня были и колебания и ошибки, уходы и возвраты. Тут у меня есть в чём покаяться. Мы были тогда одержимы большой любовью к своему многострадальному народу и жгучей враждой к ассимиляции и ассимиляторам. Помню мы собирались в какую-то комнатку. Она представляла вроде нашей библиотеки или клуба. И мы там строго следили, чтобы все посетители говорили идиш. Когда к нам случайно забредали парочки из «племени папенькиных сынков» и говорили по-русски или по-польски, щеголяя своим небрежением к нашему родному языку, то мы их выдворяли вон.
С тех юных лет, прошло почти полвека, но ассимиляция не стала ближе моему духу. Правда был период, когда мой твердокаменный национализм пошатнулся. Переход из атмосферы жгучей национальной вражды в Польше, к атмосфере национального добрососедства, доброжелательства и даже к атмосфере интернационализма в Сов. Союзе начала двадцатых годов, пробудил во мне новые идеи. Я возмечтал о слиянии всех наций воедино, на равных правах, отказываясь от всего разъединяющего. Мой лозунг тогда, призывал всех снести свои национальные доспехи на свалку. Туда и мы забросим свои национальные особенности. А пройдут два – три десятка лет и из этой людской массы выкуется новое общество, без национальных антагонизмов.
Это было наивно для 20-х годов, а через 20 лет это было квалифицировано как космополитизм и было объявлено преступлением. Больше всех последователей космополитизма оказалось среди евреев и это имеет своё историческое обоснование. Еврей, как народ, наиболее угнетенный на почве национального неравенства всегда мечтает о построении такого общества, где все национальности будут равны, или вовсе не будут национальные различия. Я тогда считал, что такой общественный строй – космополитизм, это наивысший идеал коммунистического общества. Почему его вдруг объявили преступлением? Хоть убей, не пойму.
Одно для меня понятно, что одновременно с объявлением космополитизма преступлением, возродился и разросся антисемитизм, значит есть связь между ними.
Что касается меня лично, то я в ту пору, как-то сразу вылечился от своих розовых мечтаний, что коммунизм быстро приведет к уничтожению антисемитизма. Практика мои мечты не подтвердила, и я даже пришел к очень «грешному» выводу, что для нашего народа, борьба с антисемитизмом не менее важна, чем классовая борьба. Капиталисты никогда не задавались целью истребить рабочий класс, ибо он является источником их преуспевания. А антисемитизм стремится к уничтожению еврейского народа, что практически было осуществлено Гитлером, над евреями Европы в годы второй мировой войны. Рабочие всех наций борются за улучшение своей жизни, а еврейский рабочий должен еще бороться, вместе со всем своим народом, за сохранение своей жизни. А чистоплюевские стопроцентные пролетарские интернационалисты, вместо того чтобы притти на помощь еврейскому народу, которому грозит поголовное истребление, выступают с упреками в адрес еврейского рабочего класса, обвиняя его в реакционности и национализме.
Излечившись таким образом от своих розовых идей, я вернулся к интересам своего народа. Я не противопоставляю национализм коммунизму, но я понял, что последний не все проблемы решает и что надо тушить пожар и в отчем доме.
С тех пор прошло больше двух десятков лет, в течении которых я интересуюсь, главным образом, еврейскими вопросами и еврейской литературой. И враждебность моя к ассимиляции ещё больше возросла.
Вот тут мы как раз подошли к покаянию חשבון הנפש, о котором я писал вначале. Несмотря на мое отрицательное отношение к ассимиляции. Я на днях убедился, что помимо моего сознания и против моей воли, я так глубоко залез в своей ассимиляции, что если б я попал к вам тогда, в ту комнату, о которой я выше писал, то вы бы меня с позором изгнали бы как закоренелого ассимилятора.
Что ж меня убедило в этом? Ко мне в руки попала книга Розенберга, недавно изданная в Америке на еврейском языке, о Шолом Аше. Розенберг был литературным секретарем последнего и он написал воспоминания о литературном творчестве Шолома Аша. Читая эту книгу я убедился, что я настолько отстал от еврейской литературы, что стал полным профаном и невеждой в этой области. А ведь я так много читал научной литературы, особенно за первые 13 лет. Но все это была литературы многих народов, только не своего. Я не пренебрегал своей родной литературой, как это бывает у настоящих ассимиляторов, которым чужое кажется слаще сильнее и сулит всякие успехи в жизни. Я не читал, потому что стремился познать тот минимум литературы, с которым были знакомы все окружающие меня сверстники. А поскольку я с опозданием принялся за все это и мне приходилось все наверстать, то мне не хватало досуга для своей родной литературы и я все откладывал знакомство с ней.
Но тут подоспела дальняя экспедиция, где я пробыл 17 лет. У меня пробудился большой интерес к родной литературе и печати. Но в том заброшенном краю я ничего подобного не мог найти. И только когда я вернулся из экспедиции, 17 лет тому назад. Я с большой страстью набросился на еврейскую литературу и газеты. Но к сожалению у нас еврейской газеты не издается и мне приходится пользоваться иностранными еврейскими газетами, которых друзья присылают мне пачками и нерегулярно. Это очень неудобно читать "зачерствевшие" новости. И все таки я и им рад, они мне иногда приносят чисто еврейские новости о том как живут наши братья в других странах.
Еще хуже обстоит дело с еврейской литературой. Она у нас очень мало издается, да и еврейского в ее содержании почти что нет. Доставал я только изредка книги о еврейской катастрофе в годы войны и массу брошюр и статей об израильской агрессии в арабском мире. Ясно, что такой скудный выбор еврейской литературы никак не мог утолить мою жажду на еврейскую книгу. И только в последний год мне стало кое что перепадать из новейших изданий еврейской литературы.
Последние две книги, которых я только что прочел, это «Смерть в бункере» и книга Розенберга о Шолом Аше. Я не говорю здесь о первой книге, она меня потрясла и говорить о ней надо особо. К нашей теме: «покаяние» больше подходит разговор о Шолом Аше.
Еще в начале 20-х годов, до отъезда в Сов. Союз, мне было известно, что рядом с тремя корифеями еврейской литературы на языке идиш, появилась ещё крупная величина – Шолом Аш и каких различных тем он коснулся в своих произведениях, описав даже жизнь «человека из Назарета – נצרת». Секретарь не передает содержание этой книги, но судя по той враждебной встрече, которая ей была оказана некоторыми литературными деятелями в Америке, Аш показал Христа положительно. Именно такой подход я считаю правильным. Христос был реформатор Иудаизма. Пусть не научно, а интуитивно. Он хотел сделать его более приемлемым для других народов мира, сделать его универсальным. Разве такой реформатор не украшает тот народ, из чрева которого он вышел. И разве этот реформатор повинен в том, что его позднейшие последователи, боясь конкуренции Иудаизма со своей дочерней религией, Христианством, опрокинули столько гонений и страданий на голову того народа, из недр которого вышли обе религии.
Но я отвлекся от основного вопроса, от ассимиляции. Я увидел из этой книги, какой великий мир идей, занимал мой народ в годы моей разлуки с ней. Вот к чему приводит даже невольное ассимиляция. Мне даже стыдно явиться в בית דין של מעלה [Небесный суд] с таким невежеством. А ведь Шолом Аш не единственный. Ведь не стояла на одном месте еврейская литература почти полвека. Очень прошу тебя и Нахмана написать мне литературный очерк о творчестве Ш. Аша о содержании его главных произведений. А в других письмах о других выдающихся писателях, имен которых я даже не знаю.
В этой книге меня заинтересовал еще один вопрос. Этот Гольдштейн описывает жизнь и деятельность Ш. Аша за большой отрезок времени, куда входят и годы еврейской катастрофы, в годы второй мировой войны. А эта книга почему-то почти ничего не рассказывает о деятельности Аша для разоблачения злодеяний гитлеризма и помощи своему народу. Это преступление, что он не использовал свое перо, чтобы вогнать в краску великих лицемеров мира сего, чтобы заставить их предпринять что – либо для спасения нашего народа от гибели. Ты наверное помнишь традицию еврейских матерей. Когда у них дитя опасно болело, то они врывались в синагогу, раскрывали священный кивот и с громкими рыданиями они требовали ответ от всевышнего, почему он наказывает их невинное дитя. Они и на кладбище бегали «взрывали» могилы родных и святых мертвецов и требовали от них, чтобы они заступились перед Богом за их умирающее дитя. Они были готовы весь мир поставить на кон. Вот так и должны были вести себя наши писатели и общественные деятели в дни катастрофы нашего народа.
Именно так и вел себя великий гуманист, русский писатель Короленко, честь ему и слава. Он забросил все свои личные дела и писательское перо и ездил заступаться за всех униженных и оскорблённых, где они только появлялись, независимо какой они были национальности.
Заканчивая это письмо, я получил твое письмо от 8.10 и тут же отвечаю на него. Во первых, все твои письма получаю, а не отвечаю, потому что мне не так просто тему избрать и в упряжку ходить. Тут и болезнь сказывается, не могу от нее отделаться. Дальше ты пишешь о поэте Куйбыш[евском]. Да это он и есть, о нем я тебе и писал. Он бывает у меня довольно часто, читает мне стихи, как только они выходят из его лаборатории, читает переписку со многими еврейскими писателями извне. Он же и источник моего чтения. Я им дорожу. Все меня покинули, а он держится за меня. Почему, сам не знаю. Ведь я с ним мало откровенен, боюсь я его. И все таки очень дорожу им. А язык он знает лучше меня и часто в разговоре подсказывает мне нужное слово [вероятно, имеется в виду Александр Белоусов].
То, что ты пишешь о потере идеала молодежью, это беда всеместная и она меня часто заставляет задуматься: как можно жить на свете без идеала, ведь пусто на душе, тоска. Вот что я пишу по этому поводу другу, который мне на днях написал, что дочка стала идейной «Ириночка идейная»! Так это же великолепно! Значит на нашем дереве не пустоцвет вырос. Человек без идеи, это пустышка. С идеей жить интересно, правда намного трудней. За идею надо бороться, отстаивать ее от людей безразличных и подлых. Правда, идейность хороша, когда она направляется критическим умом, когда человек разбирается, что к чему.
Меня иногда страх объемлет за будущее безыдейное общество. Они же друг другу глотку перегрызут. А причина потери идеи, это лицемерие и ханжество.
Но давай прекратим. Я чувствую, что я взобрался на свой конек, а тут мне трудно удержаться.
Сердечный привет от жены, привет твоим родным и всем Барановичанам.
Будь здоров,
Натан
Куйбышев, 25 окт. 1971 года
22.12.1971
Дорогие Мэня и Нахман!
Темой своего письма возьму себе вопросы, затронутые в ваших последних письмах. Ты, Мэня, пишешь о «потери идейности» средним и молодым поколениями. Ты это рассказал очень разумно и внятно. В основном, я с тобой вполне согласен, хотя у меня будут некоторые возражения. Человек, как только он выбрался из трудной жизни, он становится беззаботным, старается переложить свои заботы на плечи правительства, общество, он становится «иждивенцем». И это не только у вас. Я это наблюдаю и у нас тоже. Считаю это гибельной чертой. Человек теряет свою инициативность, перелагает все на «дядю», придёт, мол, дядя и все сделает за меня. Человек становится ленив и нагло-требователен, понижается производительность труда. Если не преодолеть вовремя эту черту, такое общество погибнет. Особенно гибельно это для вас, стране, живущей при таком напряжении. Каждый человек-одиночка при переезде на новое место жительства, тем более, в новую страну должен проявить особое напряжение, чтобы освоиться и достигнуть хотя бы тот уровень жизни, который он имел до отъезда. А к вам миллионы «одиночек» сползаются из разных стран, зачастую «без гроша за душой», «с голыми руками», и всем сразу надо освоиться и устроиться. А если еще вдобавок учесть, что значительная часть этих эмигрантов пришло из немецких лагерей смерти, еле живыми, или выбрались из яров и оврагов «из-под кучи расстрелянных братьев и сестер», то можно представить, какое гигантское напряжение требуется. Одной надеждой на правительство, на общество, одним иждивенчеством не обойдешься. Тут не только требуется, чтобы каждый руки приложил и инициативу проявил. Надо, чтобы в душе каждого идейный огонек горел. Ведь нельзя забыть еще и то обстоятельство, что вы строите новую страну, новую жизнь, а над вами висит постоянная угроза военного нападения, угроза стереть с лица земли все содеянное. Как же тут прожить без идеи? Мне вообще кажется, что без идеи неинтересно жить на земле.
А те, которые сейчас к вам едут, это разве люди безыдейные? Что их соблазняет, разве «длинный рубль»? Так он же у вас не длиннее, чем везде. А может, перспектива спокойной жизни? Тоже нет. Так что же? Почему такая тяга? По-моему, это никак нельзя объяснить материальной заинтересованностью. Тут есть идея. Я не могу входить в обсуждение, правильная ли эта идея или заблуждение. У нас говорят, что шовинизм, реакция и черт знает, что. Во всяком случае для меня несомненный факт, что большинство вновь приезжающих теперь к вам – это люди идейные. Правда, не все они закалены идеей, но это ведь сразу выявляется. Такие, слабонервные, при первой трудности кричат: «Мама, я хочу обратно домой».
Еще я должен поспорить против твоего тезиса, что прибывшие из немецких лагерей смерти или из беженства «тела свои спасли в этих испытаниях, а души их, идеалы сгорели в лагерях и на дорогах». Это, уж извини мне, это глубокая ошибка. Тут я знаю кое-что из личного опыта. Я видел, что люди, пришедшие в концлагерь идейно закаленными, возвращались еще лучшими, чем были. Страдания не разложили их характер, не ослабили их волю, а наоборот, еще больше закалили их, укрепили их преданность идее, их волю к борьбе. Страдания разлагающе действуют только на тех, которые пришли в лагерь с непрочным «идейным лицом». Они не выдерживают и становятся еще хуже, чем были до концлагеря. Не говорю уж о преступниках. Не исправление лагерь им приносит, а еще большее разложение. А среди идейных отрицательному влиянию подвергается самое малое меньшинство.
Ты пишешь, что жалеешь, что не поехал с друзьями и товарищами по работе на прогулку по Синаю. Ты рвешь и мечешь, что усомнился в своих силах, что, мол, ничего с тобой не случилось бы. Нет, старина, раз ты стал сомневаться в своих силах, значит, уже что-то случилось, значит, постарел. Скажи, кстати, сколько тебе лет? Мне помнится, что ты был моложе меня, хотя я не совсем уверен, что это так. Зато ясно помню, что ты был слабее меня, «одни кожа да кости». Я всегда смотрел на тебя и думал: «во что у тебя душа держится». А вот поди-ка ты еще работаешь, а мне трудно прогуляться лишних пару шагов. А уж поехать куда-нибудь и вовсе нельзя. Я все стараюсь держаться поближе от своего дивана, вдруг мне понадобится прилечь. Вдруг мне дурно станет. Со времени болезни, два года тому назад, пропала у меня уверенность в себя. Стыдно и больно признаться в этом даже самому себе. Ведь не так уж много лет мне, пошел только 74-й. Я встречаю вокруг себя много стариков постарше меня и намного бодрее. Мой дед в мои годы был намного здоровей и бодрей меня. Правда, он не знал, где тюрьма растет, а я из нее не вылезал. А как трудно мне давались эти польские «одиночки». Такому любителю общения, как я. Хуже всего была «моральная подавленность». Это когда ты «со всем человечеством в конфликте», хотя у вас спорных вопросов нет.
И вот теперь сознание теперешней неподвижности здорово меня мучает. Это главный мой недуг. Я намечал в этом году обязательно побывать у брата. А если не удастся туда, то хотя бы поехать в Ташкент к друзьям. Но я никуда не поехал, врач ни за что не признавал меня «транспортабельным». Видишь, хотел бы я тебя пожурить за ропот, а кончилось тем, что сам зароптал во весь голос.
Теперь насчет моего долгого молчания и поисков темы. Этот вопрос для меня самого очень больной. Дело ведь вовсе не в том, что у ищу тему. Тем у меня хоть отбавляй, по 3-4 на день возникают, и все они кричат из моего нутра, требуют огласки. В этом же вся моя трагедия. А писать открытки, когда из души рвутся трактаты, я не способен. И все равно так долга, 4 месяца, я ни разу не молчал. Вероятно, одно письмо не дошло до тебя. А каждое недошедшее письмо – это для меня такая моральная травма, как будто мне сапогом на язык наступили. Это причиняет мне такую боль, что я долго не могу прийти в себя и писать заново. Хорошо тебе, твои письма почти все доходят до меня, потому что у нас путь свободен. А мои письма застревают в закоулках вашей проклятой цензуры, хотя я ничего непочтительного не пишу. И все-таки я тебя прошу, никогда не прерывай переписку и не задерживай посылку писем, даже если я упорно и продолжительно молчу.
Между прочим, я отметил, что во всех твоих письмах скепсис еще торчит. Вот и в этом письме: проблему о безыдейности молодежи, архисерьезная тема, и ты дал глубокий анализ. А заканчиваешь так: «Вообще, все, о чем я пишу, это так и не так». Может быть, это такая форма, чтобы подшутить над самим собой, или чтобы разрядить атмосферу серьёзности после серьёзного разговора.
Ты мне давно не писал о своих потомках. Счастлив ли твой сын в браке и где работает- все еще в школе или в науке? И живет ли в Ягуре или переехал к жене? А также про дочь и внучат? Последние уже подросли, и, наверное, «высказываются». Интересно послушать, о чем лопочут ваши дети.
А теперь мое слово Нахману. Большое спасибо, друг милый, за твое интересное письмо. Знаешь, что я подумал, почему бы не написать тебе иногда письмо по своей инициативе, а не по просьбе Мэни или взамен его. Это было бы для меня дополнительным пайком духовной пищи. Кроме очень богатого содержания, очень важно, что ты мне пишешь идиш и не даешь забывать мой родной и любимый язык. Идиш является для меня очень дорогим памятником моего растерянного и удушенного народа. На этом языке моя погибшая мать разговаривала. На нем она вела свои беседы с Богом, צאינה וראינה [Цеена у-реена] читала. На нем она нам свои мудрые напутствия читала и свои сказочки сказывала. С ним она родилась и с ним ушла в газовую камеру.
А теперь по существу твоего письма. Я вовсе не против сохранения наших национальных праздников, если очистить их от религиозной шелухи. Хотя я их не праздную вот уже полвека, но они мне запомнились в таком поэтическом облачении, что я их не перестал любить до сих пор. Однако меня тревожит всякая ваша уступка религиозным фанатикам. Ведь они не довольствуются свободой отправления всяких религиозных обрядов для себя. Они стремятся навязать это всем, всей стране. Я хорошо помню наших агудосников «אגודת ישראל» в Барановичах. Они мне напоминали по своему агрессивному стремлению навязывать религиозные обряды другим людям инквизиторов средних веков. Они и у вас присвоили себе большие права. У нас про это распространяют много легенд и, по-моему, не без основания. Я враг всякого религиозного насилия и даже мирного влияния. Религия – дело «доброй воли» каждого, и все-таки надо противостоять возможности ее распространения на других. Противостоять, конечно, мирными средствами, а не насилием.
Теперь по вопросу о социализме и национализме. В твоих словах это разговор звучит, как пришелец «из области мышления», или даже «עולם הדמיון» [мира воображения]. А я ведь говорю о земных делах, об острой борьбе двух идеологий, якобы противоречащих друг дружке. Интернационалисты якобы отрицают национализм, признают его реакционным и разоблачают на всех перекрестках. А между тем, национализм продолжает жить и здравствовать. Он не чахнет, а имеет глубокие корни в народе и даже в пролетариате. Особенно живуч он у малых народов, которых насильно тычут в «яму ассимиляции». Вообще эти идеологи не терпят никакого насильственного «политического урегулирования».
И вместе с тем, они не противоречат совместной борьбе трудящихся разных наций за социализм. Возможно, что было бы легче завоевать социализм, если бы отсутствовали национальные различия. Но раз последние живы и даже имеют глубокие корни в сознании людей, то всякое старание изжить их вызывает обратный результат, и сеет рознь, ослабляет совместную борьбу за социализм и шовинизм.
Тебя, наверное, удивит, зачем мне понадобилось вытащить на сцену давно известные истины и выступать на их защиту. Потому что этот вопрос очень злободневный, и вокруг него фальшивые теоретики сеют ложь и заблуждения, которыми и я сам был подвержен долгие годы. Поэтому я считаю нужным рассеять этот туман и заявить, что, хотя я ярый противник насильственной ассимиляции, это не мешает мне быть горячим поборником социализма.
Кроме того, под флагом антинационализма часто выступают и антисемиты, эти современные людоеды, которые не довольствуются ущемлением евреев в правах, а стремятся истребить их. Современный «цивилизационный» людоед отличает от своего дикого предка тем, что тот убивал себе подобных, чтобы утолить свой голод, а, современный- чтобы утолить свою жажду убивать. Тот убивал единицы, а этот миллионы. Тот открыто поедал свою жертву, а тот сжигает пепел и рассеивает, чтобы скрыть свое преступление и прикинуться гуманным.
Дальше, ты пишешь, что ты был и остался «верующим», как и я. Нет, дружок, я уже не тот «верующий», что был. Я перетряхнул весь арсенал своих идей и перестал быть таким легковерным. Я перестал верить «вечным истинам» только потому, что их высказали авторитеты 50 или 100 лет тому назад. Если наша современная практика опровергла эти истины, то и я их опровергаю. Нет для меня и безгрешных авторитетов, которые якобы никогда ни в чем не ошибались. Нет для меня и стран безгрешных. Короче говоря: «ни на кого не надейся, а сам разумей». Все надо подвергать анализу и собственное мнение иметь. Этим я интенсивно занимаюсь уже 35 лет. И могу сказать одно, я сохранил верность социализму, т.е. уничтожению эксплуатации человека человеком и страны страной. Но «модели» социализма я все растерял (эту тему следует, конечно, расшифровать, но в письме это сделать нельзя)
Что касается вопроса еврейской литературы, то ты был очень скуп в своем ответе. Ты понимаешь, вот уже 34 года, как меня одолевает жажда общения с еврейской литературой. После того как я покинул родительский дом, прошло уж почти полвека. Первые годы я увлекся философией, политэкономией и историей революционного движения, ведь я готовил себя в «профессиональные революционеры». Почти полтора десятка лет я посвящал этим наукам каждую минуту досуга. И вдруг я опасно заболел, и во мне произошел моральный переворот, как бы сломали мне крылья. Не в том дело, что я потерял вкус к революции. Этот «вкус» до сих пор живет во мне, несмотря на полную потерю здоровья, каждые три шага я вынужден останавливаться, чтобы вдохнуть воздух. Меня тянет на трибуну, тянет к перу, и мятежные мысль разрывают мне грудь. Чувствую, что много еще смог бы сделать для своей страны. Меня непрерывно тянет в бой, я чахну без дела. И в то же время я стал неподвижен, как бы мне перебили ноги, повредили спинной мозг, и я валяюсь на земле. Таким калекой меня сделала та страшная болезнь.
И вот тогда, после начала болезни, у меня открылась жажда к национальной литературе, к еврейскому слову. И уж больше трех десятков лет мечется мое сердце от жажды этой. Я чувствую себя, как блудный сын, который вернулся в отчий дом и застал его опустошенным. Вот мне и захотелось узнать, что сотворилось в этом мире. Но твои сведения очень скупы. Правда, винить тебя не приходится, ты пишешь, что ты тоже удалился от этой литературы и давно не грелся у ее очага. Кроме того, она, по твоим словам, «обеднела и потеряла своего читателя». Да, «Великая Катастрофа», постигшая наш народ, не могла не отразиться на наш язык нашу литературу. Варварская рука наших врагов гнала в газовые камеры наших писателей вместе с их читателями, а недодушенных писателей потом расстреляли. Начали с книжных костров, а потом бросили в огонь и самих писателей и сожгли литературу целого народа.
Очень жаль, что в нашей стране мало заботятся о возрождении этой литературы и языка. Ведь большинство вашего населения — это выходцы «из стран идиш». И на этом языке они сотворили литературу, это выходцы из страны, где жило большинство еврейского и их родным языком был идиш. И на этом языке они сотворили литературу, которую читал и любил весь еврейских народ поголовно, кроме незначительной кучки ассимиляторов. Ни одна литература в мире не имела такого массового читателя и не пользовалась так его любовью. Этот язык должен был стать вторым языком государства, а его литература- предметом ваших забот. Если иврит имеет право на возрождение, то идиш, тем более, имеет право на продолжение своего существования. Этот язык был душой нашего народа на протяжение последних столетий, и он должен остаться жить, как священный памятник вырезанного европейского еврейства.
А после этой הקדמה [вступления] я буду просить вас вернуться к этой теме в последующих письмах, к описанию еврейской литературы. Если у вас обоих мало знаний по этой теме, то позаимствуйте из литературной энциклопедии или другой компиляции.
Вот ты написал: «Башевис — титанический прозаик». А я, к великому своему стыду и сожалению, не знаю ни одной его вещи, и даже имя его мне не знакомо. И не встречал я у нас таких справочников, где смог бы я прочесть о нем. А может быть, где-нибудь, что-нибудь написано. Но поди теперь разыщи. Тем более, что у нас нет повадки афишировать всяких буржуазных «бумагомарак». Чтобы попасть в нашу справочную литературу, писатель должен отличиться приверженностью к нам или хотя бы враждебностью. Во всяком случае он должен быть значителен в мире. А может быть, я не знаю о нем просто по своему невежеству. Также я не знаю ни о Сауле Блау, ни о Маламуде, ни о Филиппе Рот и всех других значительных и незначительных.
А не знаю, скорей всего, потому, что они мне не попали на глаза. И не могли попасть, потому что нет у нас литературной еврейской газеты. И я не проявлял особо интереса и поисков, как и не проявляю к нашим советским еврейским писателям. Некоторые из них даже присутствуют в моей книжной полке. И таких как, Перец Маркиш, Бергельсон, я читал, и они запечатались в моем сердце. А многих других я не читал, потому что нет у них специфически еврейского, а об общих наших советских делах имеются русские писатели, которые пишут куда лучше еврейских.
Вот и я открылся перед вами всем своим ассимиляторским невежеством. Когда-то в нашем молодежном кружке я бы со стыда сгорел, если б мне пришлось бы сделать такие признания. Теперь же старику почему-то не так стыдно сказать, как жизнь сложилась. Не одним нашим «хотением» она руководствовалась.
Привет всем землякам. Обнимаю вас, Натан.
15.05.1972
Дорогая племянница!
Получил чулки, они подошли точно по размеру. Теперь «буду твердо стоять на ногах», как говорят. Спасибо маме, она как видно главный «хлопотун» чулок.
Чулки еще обрадовали меня тем, что по ним я узнал, что вы получили мое длинное письмо о моей «Моро Шхейро» [ид. море шхойре, «черная желчь», депрессия].
Я в нем не жаловаться хотел на свою, якобы, горькую судьбу. Судьба у меня как у многих людей, ничем особенным не отличается. Я просто хотел рассказать какое иногда бывает настроение, и почему письма не пишутся. Но я уже вжился в это состояние, потому что понимаю, что иного быть не может, когда тебе уже половина 8-го десятка и ты очутился в чужом городе, а все друзья и знакомые оставлены где-то позади, на дорогах жизни.
Между прочим в это лето кое-кто обещает нас навестить, из бывших друзей по Уралу и тайге сибирской.
Один из них еврей из Латвии. В 1954 году мы с ним встретились в Тайге, в горной Шории, где лес рубили, а я лесорубам зубы вставлял. Он моложе меня на 23 года, но разница в возрасте не помешала нам подружиться и привязаться на весь остаток жизни. Обстановка была трудная. Эти лесорубы, это бывшие военные преступники, гитлеровские прислужники. Мы были только два еврея среди них. Они нас по-старому ненавидели. Хотя укусить не могли, советские органы их крепко держали в узде. Однако их соседство нас угнетало и еще крепче связывало между собой.
Побыли мы вместе полгода. Мой контракт вскоре кончился и я уехал домой. Он же покинул тайгу через год после меня и вернулся в свою Латвию, где работал и учился. Он стал инженером-строителем, а жена русская, она инженер-текстильщик. Сына они все хотели вырастить евреем. Они все искали учебники языка и истории и так и не нашли. А сын уже закончил университет и кем он теперь захочет стать, он сам решит.
После разлуки в тайге, 18 лет назад, я побывал у него в Латвии. Потом он с семьей приезжал к нам в Ванновку. Все годы переписываемся, иногда в письмах крепко ругались, по принципиальным вопросам, но разрыва между нами не произошло. А теперь мы уже 10 лет как не виделись, вот и решили встретиться. Представляю, что эта встреча будет полна стычек и перепалок, разногласий у нас наверно не убавилось, а наоборот прибавилось. И все таки жажду этой встречи.
Второй гость — русский. В свое время, еще до 1937 года, кончил институт журналистики. А потом завербовался на стройку, где и работал на разных строительных работах. На этой стройке мы и познакомились, а сблизились уже после стройки, когда мы с Урала двинулись в Среднюю Азию. Мы побывали друг у друга, а потом наладили регулярную переписку. Пишет он интересные письма и я думаю, что побеседовать с ним будет еще интереснее.
Еще питаю надежду, что молодая семья заедет с курорта на несколько дней. Это будет особо радостная встреча. Он врач, кандидат наук, но это не исчерпывает его характеристику. Вернее будет сказать, что он человек большой души. Ты наверно читала «Отверженные» Виктора Гюго. Так вот там Жан Валжан, в одном из своих чудесных превращений, появляется перед читателем в качестве мэра города. Но это необычный мэр. Он не зазнается перед своими гражданами, а наблюдает где кто нуждается в помощи. Подставляет плечи в прямом и переносном смысле. Телега опрокинулась и придавила возчика. Жан Вальжан не задумываясь лезет под телегу. Фатиму в больницу кладет. Ее сироту Козетту удочеряет. Одним словом как ангел добра он спешит всем на помощь, это основная цель всей его деятельности, всей его жизни.
Так вот про этого врача я писал нашему общему знакомому, что ему больше подошла бы роль мэра чем врача. Врач только лечит физические недуги, а он помогает от всех бед, за всех хлопочет, всех устраивает.
Этот врач и есть мой лучший друг. Друг это даже не то слово, ведь о дружбе много говорят, а такая взаимная сердечная привязанность редко бывает, это удел единиц. Я ее могу сравнить только с дружбой библейских Иенатана и Давида, как я ее понимал, изучая библию в пору юношеских восторгов.
Дружба наша длится вот уже полтора десятка лети чем дальше, тем крепче становится. Пока мы жили недалеко друг от друга мы часто сходились и беседовали ночь напролет. С моим переездом мы разлучились вот уже 6 лет. И хотя он за это время три раза приезжал, преодолевая двое суток езды скорым поездом, но такие встречи это ведь капля в море. Последнюю пару лет он вовсе не приезжал, потому что отреченцем стал. Но несмотря на отречение, он тяжело переносит нашу разлуку. Это возможно заставит его рискнуть на встречу.
Из этого краткого описания моих друзей ты можешь понять как тяжела разлука с ними и одиночество. Я имею таких великолепных друзей (тут только некоторые названы), но они есть и нет их.
Если они приедут, это будет чудо и великий праздник для меня. Но это будет счастье на миг, а потом целый год в полном одиночестве и без писем.
Дорогой брат, ты сделал вывод из моего предыдущего письма, что мне надо к вам переехать. «Гликн» [ид. счастья] ты мне не обещаешь, но как нибудь, все таки, мне прожить можно будет. Допустим что ты прав, что между родных и земляков, мне не так одиноко будет. Допустим, что и жена согласится остаться одна (поехать со мной она никак не захочет, ведь у нее тут сестры и братья и народ свой) и я соглашусь расстаться с ней, что мне не совсем желательно. Но допустим, что все это случилось и я уже приехал. И вот меня интересует как бы мои дела сложились, как это ты конкретно представляешь. Учти что мне уже 74 года и пальцы уже не гнутся чтобы зубы делать. На пенсию я не могу рассчитывать, от нас ее не переводят. Единственное что могу получить, это пособие из фонда призрения неимущих стариков и нищих. Это кажется 130 лир, что едва ли хватит на один хлеб, без масла и без мяса и даже без молока. Рассчитывать на вашу помощь, то вы сами зарабатываете небогато и живете скромно. Вам совсем неоткуда помочь мне. Да и мне, после целой жизни самостоятельности, трудно прибегать к вашей помощи. А главное я не представляю как ты ее подразумеваешь. И еще как вопрос о квартире.
Безусловно меня тянет пожить среди родных и друзей. Это скрасило бы мою одинокую старость. И еще новые места повидать, новые книжки почитать. Все это страшно соблазнительно. Но как это достичь?
Еще раз благодарю за чулки, но очень прошу выбросить из головы всякую думку о посылках. За них получается одни неприятности.
Сердечный привет вам от Зины и от нас обоих всем, всем.
Обнимаю вас и целую крепко Натан
15 мая 1972 года
14.5.1973
Дорогой друг Мэня!
Я тебе бесконечно благодарен за твои последние два письма, от 8 февраля и 1 апреля. Ты в них рассказал так много интересного, что передо мной встала вся ваша страна со всеми ее противоречиями. Настоящее вавилонское столпотворение: разные языки, разные интересы и разные идеалы или безыдейность. Страна ваша это плавильный котел, в котором должны переплавиться все эти различные группы и индивидуумы, чтобы стало возможно совместное сожительство. И кто едет к вам должен быть готовым залезть в этот котел. Вовсе не обязательно совсем обезличиться и вовсе потерять свои индивидуальные особенности. Такой человек уподобился бы стертой монете, которая совсем потеряла бы свою цену. Но кое от каких особенностей приходится отречься, чтобы они не мешали сцементировать всех в единое общество. Понимаю, что это даже частичное отречение нелегкий процесс. И люди слабые характером его не выдерживают и кричат «гагинвейну (?) назад».
Все это мне понятно, но никак не пойму, что находятся столько «мудрецов», которые злорадствуют над этими трудностями. Вот лежит передо мной страница из нашей «Литературной газеты», за 25 апреля с.г. В ней помещена большая подвальная статья, некоего Левина. Как раз на эту тему. Он не говорит столько от себя, сколько передает цитаты из разных буржуазных газет разных стран. Не знаю, насколько эти цитаты точно соответствуют контексту тех статей откуда они вырваны. Но получается сплошной гвалт, что Израиль не справляется с освоением потока эмигрантов, которых он сам накликает на себя, вернее скликает к себе.
Допускаю, что некоторые цитаты отражают действительное положение. Но меня интересуют, в этой плоскости, 2 вопроса. Во-первых, меня интересует вопрос объективности. Неужели ни одна из многочисленных газет, упоминаемых в статье Левина, не подходит объективно к анализу противоречий и недостатков Израиля. Ведь любая страна, которая возникла бы на принципах, сначала, приюта беглецов, спасшихся от Великой катастрофы, постигшей европейского еврейства, – приюта людей материально ограбленных и морально подавленных ужасами поголовного истребления, очевидцами которых они были и сами чудом спаслись. И последующая волна беглецов, которые все еще помнят ужасы «Катастрофы» и желают переселиться в свое, вновь созданное государство, чтобы избегнуть возможные и вероятные гонения в будущем. И потоки эти складываются из тонких струек, притекающих из сотни стран. И хотя все они евреи и манит их в свою страну единая цель и единая идея, – все они разные по своим привычками и по тому образу жизни, к которому они привыкли на своей только что покинутой родине. Они съехались как будто все евреи, и вместе с тем они привезли с собой следы культуры тех народов среди которых они жили. Они как бы, помимо своего национального самосознания, немного французские, немного польские, немного советские, немного грузинские.
И вот эта «немногая» часть в них создает противоречия. А если эту «немногую» помножить на сто и больше раз, то какая бы другая страна обошлась бы гладко, без противоречий.
Но больше чем вопрос объективности меня всегда занимает другой больной вопрос: почему такая маленькая страна, такой маленький народ, привлекает столько внимания журналистов и писателей большинства стран мира. Читаешь печать некоторых стран и тебе начинает казаться, что у них своих проблем нет. Они все заняты проблемой еврейства, и ежедневно они к ней возвращаются. Все это я понял бы, если б проникся идеей Нилуса, автора «Протоколов сионских мудрецов». Он доказывал, что мировое еврейство опасно для всего христианского мира, что «сионские мудрецы» съезжаются со всего мира на свои «тайные вечери» и там решают как погубить весь христианский мир. Но ведь со времени появления в свет этой бредовой идеи прошло 70 лет, совершилась социалистическая революция, к которой примкнуло полмира. Люди поумнели и отбросили бредни Нилуса, и все таки нездоровый интерес к маленькому еврейскому народу сохранился. Ни за что не хотят оставить его в покое.
Некоторые группы журналистов додумались даже до того, что вовсе еврейский народ не маленький. Это он прикидывается маленьким, чтобы скрыть свои гигантские разрушительные силы, способные разрушить весь мир. Уже не только христианский, но и мусульманский и атеистический и весь мир вообще. И эти обновленные бредни также нашли доверчивых простаков и история повторяется, только в невероятно возросших масштабах. Средства информации наших дней способны распространить всякую бредовую сказку с космической скоростью, и человеку наших дней приходиться глотать информацию не прожеванную и не продуманную. Только задумаешься, как поток информации пройдет мимо тебя и ты отстанешь от жизни. Поэтому и «лопай что дают». А создатели информации считают еврейский вопрос золотой жилой. Он очень выгоден для создания вокруг него всяких легенд и вымыслов. Уже тысячелетия, как этот народ окутан всякой клеветой, которая воспринимается как истинная правда. Вот и теперешний журналист, который ищет выгодную тему, от которой можно сделать выгодный бизнес, не утруждая себя никакими доказательствами. Про еврея что ни напишешь всему поверят. Достаточно перекрасить старый анекдот про «40 бочек арестантов». И в мире будут захлебываться от восторга перед таким журналистом, который сумел так ловко разоблачить этих еврейских злодеев, которые в «бочках попрятались».
Имеются, конечно, и другие более важные причины, почему евреи всегда служат «притчей во языцех», но о них в другой раз.
А теперь о нашем здоровье. Прошло уже два с половиной месяца после моего кровоизвержения. Я уже чувствую себя немного окрепшим, все удлиняю свои прогулки, прибавляю по сто метров в день. Но дни бывают неодинаковые. А главное, нельзя предусмотреть и предупредить новое кровотечение, и оно, если появится, то уж будет последним. Ну да Бог с ним. Пока я живу и жить хочу. И меня интересует все происходящее в большом мире и в нашем маленьком мирке. И мне хочется при всем присутствовать и самому узреть «куда идем и куда заворачиваем».
Больше моей болезни меня интересует болезнь моей жены. После ее операции прошло ровно 4 месяца и она последние дни жалуется, что появились вспышки боли в оперированном месте. Она даже не представляет насколько эти ее боли повторяются в моем сердце и как глубоко они меня тревожат. Она вообще не совсем в курсе какая ей грозит опасность. Эта опасность сидит болячкой в моем сердце.
Ты спрашиваешь, как мы управляемся с нашими домашними делами. Я никак не управляюсь, меня Зина отстранила от всяких дел. Либо читаю, либо гуляю, либо дремлю. Главная тяжесть ложится на Зину. Она, невзирая на болезнь, всегда на ногах и все делает. Иногда и друзья помогают.
Читаю «Дер виншфингерул» Менделе [роман Менделе Мойхер-Сфорима Дос винчфингерл, в пер. «Кольцо желаний» или «Заветное кольцо»]. Как мы теперь далеки от всей этой «голус» литературы и от всей этой жизни, как будто тысячелетие минуло. А ведь это было вчера. Я сам помню подобных персонажей. Я не тоскую о той жизни, тем более о тех наших единоплеменниках, которые торговали «живым товаром». Я тоскую, что вместе с плевелами ураган унес и все чистое зерно, что вся огромная община, в недрах которой мы выросли, исчезла с лица земли, как некогда Помпея.
Я прочел свое письмо, оно мне крайне не нравится, но писать заново я не в состоянии.
Сердечный привет от Зины. Привет твоим родным и всем землякам.
Жду твоих писем
обнимаю Натан
14 мая 1973 года
01.06.1973
Дорогой друг Мэня
Недавно я послал тебе письмо и сердце мое болит за его судьбу. Каждый раз, отправляя тебе письмо, мне кажется, что я его уложил в бутылку и пустил по волнам. Куда оно доплывет и доплывет ли вообще: и до тех пор пока не получу от тебя подтверждение, я всей душой болею.
Вообще шагу не шагнешь, чтобы душой не болеть. Когда со мной случилось недавнее кровотечение, врачи все гадали от чего это произошло. Решили, что это от скрытых язв в кишечники, которые образовались всего недавно, как следствие сильных переживаний от опасного заболевания жены. Они проводили меня с напутствием: «живите спокойно, старайтесь не волноваться, не расстраиваться».
Наивные люди, они привыкли повторять заученную фразу. Откуда взять эту «спокойную жизнь». Разве у меня только и забота что состояние здоровья родных. Меня гнетут сотни забот, ничего общего с моей личной жизнью не имеющие. Мне часто делают анализ крови, наблюдают десятки отклонений от нормы, но ни разу не обнаружили истинную причину этих отклонений, что кровь отравлена «катастрофой». Их микроскоп не чувствителен к таким отравлениям. А ведь имеются и другие заботы, от которых кровь постоянно «кипит».
Но вернемся к письму. Помнишь я тебе писал, что наша хорошие знакомые вдруг собрались к вам переехать. В это время я заболел и потерял их из виду. Я уже писал им несколько раз, а ответа нет. Наверно они уж переехали. По этому поводу я бы просил тебя разыскать их адрес и написать им, что я непременно жду от них письма. Как найти их среди приезжих от нас? Наверно письмом в министерство репатриации, или написать в русскую газету, которая у вас издается. Зовут нашу знакомую Эсфирь Семеновна Шафиро-Гохштейн. По специальности она окулист, но вряд ли работает, она уже пенсионного возраста. Приехала из Москвы с сыном и его семьей. Сына знаю только заочно. Если нетрудно, выполни эту мою просьбу.
Вчера, 26 мая, я получил твое письмо от 12 мая. Опять очень интересно. В вопросах мира, я согласен с точкой зрения «демографистов». Зачем вам удерживать арабские территории с миллионом арабов. Во-первых, вы докажете, что вовсе не заинтересованы в захвате чужих земель. Во-вторых, арабам лучше жить под собственным управлением, чем под вашим. В-третьих, ты сам пишешь, что вовсе не заинтересованы в таком большом нацменьшинстве, которое, к тому ещё, может вскоре перерасти в нацбольшинство.
Правда ты пишешь, что при отступлении ваши стратегические границы ухудшатся. Ну и что ж, если без уступок нельзя обойтись. А в общем вам там на месте виднее. Мы только знаем, что если вам удалось бы заключить мир, то и нам вздохнулось бы свободнее.
Видишь ли, хотя некоторые «теоретики» доказывают нам, что мы уж давно стали русскими и ничего общего нет у нас с вами, но я то ведь знаю, что у вас живут мои кровные братья и сестры, мои земляки и старые друзья. Могу ли согласиться, что ваша жизнь, ваше положение не имеет для меня интереса.
Вся беда, что не так просто вам заключить мир, даже если вы сделаете и побольше уступок, ведь с вами не хотят разговаривать и за стол садиться.
Ты мне расписал все качества вашего нового президента и даже некоторые биографические сведения. Это все хорошо, но ты забыл назвать его имя. Откуда мне это узнать. Ведь к нам никаких сведений от вас не поступает, никаких!
Мне попала в руки первомайская газета Вильнера. И я её прочел от доски до доски, и она мне показалась интересной. Если свои комментарии прибавить, то можно и в ней найти достоверную информацию. Особенно если учесть, что это единственная ваша газета, которая свободно поступает к нам. Но в киоске её застать трудно, она нарасхват. Попытаюсь опять подписаться на нее, через свою племянницу, Рину. Искать её надо, оказывается, в Тель-Авиве. Книга которую ты мне выслал, наверное не дойдёт до меня. Эти вопросы у нас не в моде. Вообще мы перестали получать книги, особенно мой молодой поэт, которому присылали со всех концов еврейские писатели. Отсутствие новых книг меня очень гнетет.
Принялся читать из своей библиотеки. Я уж тебе писал, что последнее время прочел две книги о Достоевском и одну о Гёте. Убедился ещё раз, что о личной жизни писателя нельзя судить по их творениям. А то мне всегда казалось, что принципы, которые писатели выводят в своих сочинениях, служат образцом для их личной жизни.
Прочел «Дер виншфингерл» Менделе и убедился насколько ассимиляция, мой злейший враг, проник ко мне в душу и оторвал меня от всего еврейского. Я всегда клялся в верности своему народу, в преданности ему. И это была не лживая клятва. А теперь я убеждаюсь, как далеко я ушел от него.
Короче говоря, последнюю книгу, которую я прочел, это была биография Дантона. И должен тебе сказать, что я уж давно не получал такого удовольствия от прочитанной книги. Довольствие двойное, от содержания книги, и от воспоминаний, которые она во мне пробудила. Я вспомнил молодые годы и то очарование, которое навеяло на меня первое знакомство с Великой французской революцией. Было такое время, когда я около года не работал. И дни и ночи я упивался историей этой революции. Весь день я просиживал в читальне харьковской в публичной библиотеке, а продолжал в глубокой ночи, в своей комнатке, окно которой выходило в крышу. Читал я не по нужде, а по большой охоте. Я тогда готовился к профессионалы-революционеры, а в книгах я искал мудрые опыты, как делать революцию.
Эта моя наука практически мало пригодилась. Мне предстояла совершенно другая «профессия». И все таки я не пожалел о «потерянном» времени. Огонь революции всю жизнь горел и горит в моей душе. И как я обрадовался теперь, когда вместе с Дантоном, все ожило в моей памяти.
Прочел я свое письмо и оно мне совсем не понравилось. Не то я написал, чего хотел. А чего хотел, того…
Будь здоров, сердечный привет от моей супруги. Привет твоим родным. Они подросли, пришли их фото, вместе с дедом. Привет Землякам.
Всех вас обнимаю. Натан
03.08.1973
Дорогой друг Мэня!
В прошлом письме я тебе описал нашу ассимиляцию, мою и моих друзей, рассказал, как она выглядит на практике. Не ту, которую нам, быть может, навязывают, и против которой мы возмущаемся и боремся. А ту, в которую мы сами завязли по своей воле, не задумываясь. Ведь никто не заставлял нас жениться на русской и породить «блуждающих потомков», которые теперь колеблются и не знают, к какой национальности примкнуть.
Я ничего не утаил и из своей личной жизни, хотя мне было вовсе не так удобно, обо всём рассказывать. Я ведь до сих пор не забыл, как у нас когда-то отрицательно смотрели на смешанные браки, смотрели чуть ли не как на крещение. Может быть, я некоторых из вас отпугаю своим рассказом. Я с этим не посчитался, потому что мне хотелось показать вам голую правду, как она выглядит.
Одним словом, в прошлом письме я раскритиковал нашу еврейскую жизнь в нашей стране. А теперь я хочу поговорить о недостатках вашего общества и покритиковать вас. Раз мы единый народ, то мы должны указать друг другу на наши ошибки, и совместными усилиями ликвидировать их.
Ты наверно прочёл в нашем еврейском журнале «Советиш геймланд» №25 за 1973 год, заметки некоей Бершадской. Как эта статья, так и сам журнал дурно пахнут. И не хотелось бы мне копаться в этом дерьме. Но что поделаешь, когда наши недруги делают своё грязное дело на свалке и вытаскивают нас туда, чтобы им легче было обмарать нас. Вот и приходится нам посещать эти злачные места, чтобы вскрыть источники распространяемого зловония и разоблачить мастеров-специалистов испортить воздух.
Бершадская эта не стоит доброго слова, хотя много мнит о себе. Мой знакомый поэт назвал её в стихотворении, посвященном ей и написанном под впечатлением ее статьи, – назвал её «изменницей двух родин». Он имел ввиду ее турне по США и Канаде с лекциями о Сов. Союзе, конечно отрицательными, а теперь она покинула Израиль и постаралась очернить его. Вот почему «изменница двух родин».
Я возразил ему, что он придал ей слишком большое значение. Нет у нее ни одной родины и никогда она ни к чему не была привязана, поэтому и изменить не смогла. Она просто пустоцвет, и в душе у нее пусто. То что она написала, она не имела ввиду никого и ничего исправить. Она просто захотела добиться популярности. Ей вовсе нет дела ни до еврейского государства, ни до евреев, ни до еврейских страданий. Она увидела, что многие швыряют камни в маленькое молодое еврейское государство. Вот она и решила свое ослиное копыто в ход пустить.
И всё таки, несмотря на то, что в её клеветнических выпадах нет ничего оригинального и нового, они пробудили во мне много горьких мыслей, потому что кое-что подобное я встречал и в твоих письмах. Ты конечно исходил из других позиций, ты сожалел о тех явлениях, а она злорадствует.
Как я все это понял, большим раздором у вас встал вопрос о квартирах вновь прибывшим. Ты как-то об этом писал, и даже моя племянница об этом упоминает. Кто же виноват в этом квартирном раздоре? Зачем понадобилось предоставлять людям, живущим небольшими семьями, такие огромные квартиры в сто кв. метров или немногим меньше. Кому нужна такая роскошь? Где эти, вновь прибывшие приобрели такие навыки, жить в таких просторах? Тем более кругом живут люди и живут в очень тесных квартирах, даже чересчур тесных. Разве неясно было, что это вызовет зависть и ненависть.
Это конечно была большая ошибка. Но возможно, что она уже частично исправлена, и не в ней главная беда.
Главная беда в пренебрежительном отношении старожилов к вновь прибывшим. Чем так горды ваши старожилы? Они вправе гордиться тем, что являются потомками тех людей, которые заложили основание первым еврейским поселениям в Палестине в своё время, в конце 19-го и первой трети 20-го веков. Эти пионеры действительно совершили героический поступок. Они провели героическую жизнь, трудно было решиться поселиться на этих пустынных заболоченных землях. И еще труднее было преодолеть препятствия и нечеловеческие трудности и превратить это болото в цветущий сад. Это был подвиг растянутый на целую жизнь. Подобное способны совершить люди особого склада, сильные духом и движимые идеей, которая была им дороже всей жизни, со всеми удобствами, движимые великой любовью к своему народу. Перед этими героями мы склоняем свои головы. Их память будет жить вечно в истории нашего народа.
Для чего эти герои-одиночки совершили свой подвиг? Разве для того, чтобы их потомки могли зазнаться и пренебрежительно относиться ко всему еврейству, которое не входит в число сабров? Что значит эта кучка «потомков» по сравнению со всеми миллионами еврейского народа, продолжающего жить в диаспоре.
Во-первых, теперешние сабры, это ведь только «потомки», а героями и подвижниками были их отцы. Ещё вопрос, оказались бы эти «потомки» способными на подвиг своих отцов, на самопожертвование ради еврейских масс диаспоры, которых они не любят, не уважают и даже презирают. А ведь без любви и подвиг невозможен.
Их отцы черпали силу для подвига в великой любви к своему народу, к тем которые остались на старой родине. Это они для них заложили очаг, убежище, в ожидании того далёкого времени, когда они приедут. Ради этой своей мечты, пионеры переносили всякие трудности. Это была цель их жизни.
А теперь, когда эти долгожданные поселенцы стали приезжать, то потомки тех пионеров встречают их с камнем за пазухой, с пренебрежением и унижением. Люди на новом месте встречаются с трудностями: некоторые падают духом. Надо им помочь, окружить вниманием и чуткостью, обогреть добрым словом. А вместо этого они встречают зависть и презрение.
Я не берусь защищать всех приезжих со всеми их претензиями. В каждом движении бывает охвостье, ערב רב [орда] люди случайные, ничего общего с этим движением не имеющие. Но их же маленькое меньшинство и по ним строить свои отношения ко всем поселенцам, приезжающим от нас, по меньшей мере несправедливо и неразумно.
Вы должны учесть, что советский еврей это совершенно новый еврей, совершенно непохожий на тех бывших, из «черты оседлости». Он прошел большую школу свободы и равноправия. Он приобрел чувство собственного достоинства. И хотя он после второй мировой войны встретился с некоторыми ущемлениями, он все таки свою свободу не забыл и свое достоинство не растерял. Поэтому он с презрительным отношением, с заносчивостью мириться не может. Это вам, старожилам, учесть надо. Всех приезжающих надо встречать с добром и с уважением, а советского еврея в особенности. Ведь положение сабра, старожила, можно сказать, хозяина страны обязывает его к сердечной встрече вновь прибывающих. Таков общий закон человеческого гостеприимства и общежития вообще. Тем более, что вы считаете практически важным умножение населения страны.
Вы, конечно, можете спросить: «кто я такой, что смею вас критиковать и советы давать?», что я, мол, — отступник, ассимилятор и живу в грехе, в смешанном браке. Формально это так, а в сущности, всю мою жизнь я не переставал чувствовать себя евреем и болеть душой за дело своего народа.
И напоследок, дорогой друг Мэня, я не перестаю душой болеть за потерю своих московских друзей, уехавших к вам. Я ещё раз прошу тебя: наведи справки, где они, и свяжись с ними письменно, пусть мне напишут. Повторяю имена: Эсфирь Семёновна Шафиро-Гохштейн. Или, если с ней что случилось, то пусть напишет сын её Анатолий Борисович Гохштейн.
И на этом я кончаю. Привет от жены. Привет твоим родным и всем нашим землякам.
Обнимаю крепко,
Натан
22.8.1973
Дорогой друг Мэня!
Получил твое письмо от 25 июля. Спасибо. Мое ожидание и нетерпение уже были на пределе. Я уже сильно огорчался, что нет писем от тебя. Теперь мои самые аккуратные корреспонденты – это ты и Рина. Два самых преданных друга перестали мне писать по соображениям. И двум я перестал писать по соображениям… о которых я тебе ранее писал. Остальные пишут неаккуратно, потому что я и сам стал неаккуратен.
Ты все спрашиваешь о нашем здоровье. Скажу, что хвастать нечем. Грехи молодости, годы пребывания на курорте теперь мстят нам жестоко. Я все носился со своим больным сердцем, то дышать трудно, то ноги подкашиваются от слабости. Я все был недоволен. Так вот мстительный Бог решил подарить мне еще продырявленный желудок, из которого кровь пролилась рекой, а теперь сочится понемногу ежедневно. Мои друзья, они же мои доктора, с ног сбились, чтобы помочь мне, но разве склеить разбитый вдребезги сосуд. 10 сентября мне исполняется 75 лет, а уж до ста мне не дожить. Видимо, никто не посчитается с тем, что у меня еще масса незавершенных дел на планете. Но что поделаешь, плакать все равно не буду.
Еще самое большое неудобство в моем положении, что жена не отстает от меня в своих болезнях. И мы вынуждены, будучи оба больными, ухаживать друг за другом. Очень бывает трудно приносить с рынка или с магазина продукты. Спасибо русским молодым парням, что они никогда не отказываются поднести мой груз к моему дому, к моим дверям. А я без стеснения их прошу об этом. Ведь если б я был на их месте, я бы тоже не отказал бы.
Вот я и поведал тебе печальную картину наших болезней. Неприятно хныкать, но ты уж больно настаивал.
Зато не нарадуюсь твоим вестям. Ты все еще работаешь, значит, ты еще в силах не только сам двигаться, но и двигать и машину или аппарат, или изделие. Неважно, что ты уже имел два «сигнала», ты можешь еще долго прожить, что я тебе и желаю. Между прочим, ты мне опять не написал, сколько тебе лет, и кто из нас старше.
На одно место в твоем письме я обиделся. Ты пишешь, что полученное тобою письмо от меня «толстое» и все. А интересное ли оно для тебя ты умалчиваешь. Вообще у тебя повадка не обсуждать те проблемы, которые я затрагиваю в своих письмах. Мне часто кажется, что они неинтересны для тебя и для наших друзей. Последнее письмо о нашей ассимиляции, думается мне, покажется вам интересным, и вы как бы среагируете на него. Я писал его с болью в душе, а вам, оказалось, эта боль не болит.
За страничку про грузинских евреев я очень благодарен. Я теперь лишен всякой информации, мое радио молчит, и каждая правдивая весточка – это для меня живительная влага. Хорошо бы ты написал, по каким мотивам они поехали к вам. По их поведению, по их требовательности трудно судить об их патриотизме.
Мне очень понятно, почему три семьи не захотели поселиться в их квартале. Это ведь люди разной культуры и даже разной морали. Много времени потребуется, чтобы они обвыклись между собой и почувствовали единство и близость.
Напиши мне о других группах наших земляков, как они устраиваются и как им живется. И как проходит их переквалификация. И куда девать те 350 музыкантов и всяких деятелей искусства, о которых ты писал. У нас каждая певица в большом почете. Я не знаю об их заработках, но популярности им хватает. И если предложат ей, чтобы она перестала петь и пошла бы на производство, то она приняла бы это за большую обиду.
А теперь о пятидесятилетии вашей коммуны «Ягур». Как видишь, это вершина идеала, о котором мы мечтали в юношестве, отсутствие эксплуатации и унижения перед хозяином, материальное благополучие и т.п. и т.д. А люди бегут. И бегут ведь не потому, что люди похужели, а видимо, потому, что «идеал» не совсем себя оправдал. Есть какой-то изъян, который надо устранить. Дело не только в уравниловке. Ее, несомненно, надо изгнать, выжечь каленым железом. Лодыря и даже работающего с прохладцем надо хуже кормить, хуже одевать и даже выгнать из коммуны. Лодырь в коммуне – это вор и злодей, он обворовывает своих товарищей. Члены коммуны должны быть энтузиасты в своей работе, в своей любви к коммуне, к коллективу. Отношения должны сложиться как в хорошей семье, как преданные братья и сестры.
Но одним изгнанием уравниловки делу не поможешь. Видимо, требуется еще такой элемент жизни, который бы постоянно будоражил коммунаров и не давал им окостенеть в постоянном привычном благополучии. Требуется какая-то изюминка, которая бы все обновляла и не допускала застой и постоянную одинаковость. Я не представляю, какова эта «изюминка», ее еще придумать надо.
Вообще опыт строительства социализма (я имею ввиду настоящего социализма, а не «липового») пробуждает у меня идеи усовершенствования наших старых представлений о нем. В частности, вопросы управления экономикой надо строго отделить от политики. Нужно создать совершенно раздельные и самостоятельные государственные органы для раздельного управления экономикой и политикой.
При социализме государство концентрирует в своих руках все богатства страны, т.е. результаты труда всех граждан страны. И каждый заинтересован, чтобы всем этим распоряжался рачительный хозяин (конечно, коллективный, выборный и постоянно контролируемый), который имел бы перед собой две задачи – приращение богатств страны и постоянный подъем материального и духовного уровня населения.
А политикой внутренней, военной и международной пусть занимаются другие, которые не имеют право самостоятельно распоряжаться материальным богатствами страны и подчинять эти богатства своим политическим интересам. Ассигнования для политики должны пройти через экономический орган, который должен быть главным хозяином страны.
Экономикой страны должны управлять крупнейшие ученые и гуманисты, люди, заинтересованные в хозяйстве страны и благосостоянии населения.
Конечно, эта идея должна быть подробна разработана и обсуждена, но она мне кажется актуальной.
Но пора кончать. Жду твоих писем. Сердечный привет от жены. Привет родным и землякам.
22 августа 1973 г. Преданный тебе друг Натан
26-9-73
Дорогой друг Мэня.
Отвечаю на твое письмо от 30 августа. Ты всегда начинаешь с вопроса о здоровьи и как проходит наша обыденная жизнь. А я избегаю писать об этом, потому что ничего нового и интересного сообщить тебе не могу. И все таки попытаюсь сегодня удовлетворить твое любопытство и расскажу все по порядку, рискуя даже в чем либо повторить написанное в предыдущих письмах.
Здоровье не лучше, а хуже. Рассказ о нем получается сплошная Иеремиада. Что ж тут интересного? Как тебе известно, лечат нас врачи, наши душевные друзья. И когда они приходят и начинают расспрашивать о самочувствии, о здоровьи, то я стараюсь отвлечь их внимание другими разговорами, чтобы оттянуть подольше свои жалобы на болезни и боли. Мне совестно без конца плакаться и хныкать, да и пользы в этом никакой нет. Наши недуги неизлечимы и помочь нам нельзя.
С сердцем у меня плохо. Вот уж пять лет как оно утеряло свой нормальный ритм. Оно бьется то часто, то редко, то тихо, то громко, а в общем это называется «мерцательная аритмия». Этот мой недуг неизлечим. И мне часто трудно дышится, и вообще плохо живется с таким недугом. Но Бог ведь милостив, так он решил, что одной болячки мне мало и прибавил мне кровоточащие язвы в желудке. Мне стало известно, что мои врачи удивляются, как я еще живу на свете, после такого сильного кровотечения и при таком сердце. А я упрямо цепляюсь за жизнь и не подаюсь. Но и это упрямство не спасает меня от слабости. Пока я сижу в своем кресле у письменного стола, то как будто здоров. Но стоит мне пройти сто метров по двору, как на меня нападает “די שוואכע” [ид. слабая], как часто говаривала моя мать, уличая нас в лени.
Но картина будет неполная, если не рассказать о болезнях жены. Раньше она была моя опора и ухаживала за мной как няня. А за последние два года она сломала ногу, отчего она, при попустительстве врачей, проболела 9 месяцев (учти, что среди моих друзей хирургов нет). Потом появилась опухоль в толстой кишке, полугодичные поиски диагноза и дикие приступы боли. Кончилось сложной операцией (если кончилось!). И третьим номером «опоясывающий лишай», со дня появления которого, вот уже 3 месяца, приступы сабельной боли нервных окончаний. Обещают еще 3 месяца.
Когда у жены положение становится катастрофическим, я становлюсь «здоровым» и начинаю ухаживать за ней. Но я скоро сваливаюсь и тогда она «выздоравливает» и начинает ухаживать за мной. Вот так мы чередуемся последние годы.
Такова наша печальная картина. Думаю, что после этого отчета, у тебя отпадет охота расспрашивать о нашем здоровьи, а у меня уже давно пропала всякая охота рассказывать о нем.
Ты еще спрашиваешь как мы хозяйничаем, как справляемся с обслуживанием самих себя. Признаюсь, туго приходится. Особенно трудно с покупками продуктов. Если раньше мы бывали на рынке 2–3 раза в неделю, то теперь один раз в месяц или даже в два. Чаще бываем в близлежащих магазинах. А если за мясом приходится стоять длинную очередь, часами, то мы обходимся иногда без мяса. Труднее всего приносить продукты домой. Но тут надо сказать спасибо молодым русским людям. Не было еще случая, чтобы мне отказали помочь поднести. Ну, а сварить? Это мы делаем по самой сокращенной программе. Раньше Зина готовила всякие вкусные блюда и печенья. А теперь все забросили и забыли. Вот тебе подробный отчет о нашей жизни.
Дополню его еще рассказом об одном недавнем событии в нашей жизни. Десятого сентября мне исполнилось 75 лет. Дата юбилейная. Но я никогда не праздновал свой день рождения. И мне помнится, что в нашей «черте оседлости», не было такого обычая в еврейских семьях. А у русских это очень популярный праздник, и надо сказать, что молодые евреи все его переняли и празднуют. Вот они, наши молодые друзья, все поговаривали, что мне надо отпраздновать 75-летие. Мы с Зиной отказывались, потому, что нам не под силу принять столько гостей. Оказалось, что наши друзья собрались, посовещались меж собой, приготовили все и в назначенный час пришли к нам и все на стол поставили. Торжество началось, собралось полтора десятка молодых людей, в возрасте до 40 лет. Было 8 врачей, остальные учителя. Среди них тот русско-еврейский поэт с женой [вероятно, Александр Белоусов; упоминается в более ранних письмах].
Я приветствовал и благодарил собравшихся, а они говорили в честь юбиляра. Поэт читал свои еврейские стихии пел еврейские песни. Потом он все это переводил на русский язык, потому что все эти евреи, кроме меня, не понимают по еврейски. Ирония судьбы, русский поэт переводит свои еврейские песни на русский язык еврейской аудитории.
Говорили о поэзии, о литературе, но помалкивали о политике, хотя всех очень интересовали некоторые злободневные вопросы. Я только сделал заявление по примеру Эренбурга. Он на своем семидесятилетии заявил: «Пока останется на земле хотя бы один антисемит, я буду считать себя евреем». Я перефразировал это заявление: «даже после того как исчезнет последний антисемит, я продолжу считать себя евреем, потому что мне нравится быть евреем, а не кем либо другим».
И чтобы закончить повествование о недугах, скажу, что самый большой недуг для меня, это вынужденное безделье. Я бы ожил и радовался каждому дню, если б я смог активно реагировать на всякие события. Меня одолевает жажда спорить, оспаривать, дискуссировать, убеждать и доказывать свою правду, продуманную и выстраданную.
А теперь перейдем к твоему письму. Мне многое в нем понравилось, особенно о забастовках. Когда-то я возражал на твои нападки на забастовки, а на сей раз, в данном конкретном случае, я с тобой согласен вполне. Не думаю, чтобы ваши врачи, учителя и др. обслуживающие элементы, получали бы такую нищенскую зарплату, что им была крайняя необходимость бастовать. Интересно, что вы сделали, чтобы устыдить их за их своекорыстие?
Я рад, что ты смягчил тон в отношении новоприбывших от нас. Я понимаю, что у вас сохранились в памяти те «камнеломни» через которые вы прошли. И вам теперь обидно при виде, что вновь прибыв. подносят на «золотом подносе» квартиру и работу, а они еще ропщут и недовольны.
Осуждать вас за эту обиду нельзя, потому, что это обычная человеческая реакция, но и оправдывать нельзя, потому что вы забываете как изменилось время и как различны были условия жизни на старой родине, у вас и у них.
Брат мой Дов уехал в 1926 году из панской Польши, где свирепствовал антисемитизм и безработица. На новом месте он вступил в кибуц поденщиков. В этом кибуце он испытывал нужду и голод (דחקות [ивр. нужда]). Я ведь видал виды разные, но когда Этя, жена Дова, описала мне его жизнь в первые годы, в кибуце поденщиков, то я ужаснулся. И вот в этих ужасных условиях на новом месте, когда брат оглядывался на старую родину, то он также не жалел о покинутых местах. Также и ты, ты бежал от ужасов катастрофы, пусть даже тогда, когда опасность миновала, но еврейские местечки лежали в руинах и вся их жизнь была растоптана. На новом месте ты попал в камнеломни, тоже в очень тяжелые условия. Но назад ты также оглядываться не мог, в памяти у тебя, остался от вчерашнего, ад кромешный.
А теперь возьмем пришельца от нас в наши дни. Надо сказать, что материальная жизнь у нас наладилась за последние годы как никогда раньше. Кто работает и имеет специальность, то он обеспечен хорошей квартирой и не сидит голодный. Допустим, что у нас нет такого материального изобилия, как в капиталистически развитых странах. Но нет и такой нужды, какая бывала в первые пятилетки, когда приходилось «затягивать пояс потуже», как сказал «Всесоюзный староста» тов. Калинин. Уезжают люди не от материальной нужды, а по другим причинам, о которых я здесь говорить не стану. И когда эти люди встречаются на новом месте с неустроенной жизнью, они иногда оглядываются на «горшки с мясом, с луком и чесноком» и ропщут.
Вот тебе конкретный пример. В последнем письме перед отъездом, Эсфирь мне писала о тревожащих ее сомнениях: «Мне все равно, мой век недолог. Но беспокоюсь за молодых. Они оставляют хорошую работу в институте, хорошую квартиру в Москве, прекрасно обставленную. Все устроено и налажено. И все это мы бросаем, а что ждет нас там?! Я полна тревог».
Такую семью приходится встречать очень чутко и деликатно и даже прощать ей некоторый ропот. А ведь таков, в основном контингент наших переселенцев, не считая «грузин». «Иголки кактуса» надо запрятать подальше, чтобы они не поранили сердце, полное тревог, новоприбывшего.
А если в общей массе затесался рвач или лодырь, так его, конечно, щадить нечего. Но, опять таки, было бы лучше, если б его осуждали свои же земляки, вместе с ним, или недавно приехавшие, а не те יחסנים [снобы] из старожилов.
Ты пишешь, что 80–90% вновь прибывающих устраиваются без проблем. Это хорошо, процент высокий. Но тут статистические понятия не подходят. За каждой единицей стоит живой человек, или даже целая семья. А неустроенный эмигрант, или даже потребность переквалификации, это ведь катастрофа. Надо как-то предупреждать такие случаи, чтобы их не было. Надо организовать информацию на местах выезда, в каких специальностях есть нужда, а в каких перенасыщенность. Я понимаю, что это нелегко сделать в странах, где порваны дипломатические отношения. Зато это предотвратило бы столько разочарований.
Ты, возможно, сочтешь мои замечания и советы неуместными, что, мол, мы и сами догадаемся что делать. Но я тебе отвечу твоим выражением: «меня зудят эти вопросы, покою не дают». И вовсе мне небезразлично что и как у вас там делается.
Хочу чтобы ты мне объяснил еще один вопрос. Когда я планировал переехать, если разрешат, то главная задержка была, что у вас не выплачивают пенсии старикам приехавшим от нас, потому, что наше правительство не пересылает вам наши пенсии, в связи с враждебными отношениями, сложившимися между двумя странами. Приехавшим из Запада, якобы пенсии пересылались и выплачивались. Теперь же мне некоторые рассказали, что и наши пенсионеры получают у вас пенсию, при переезде. Растолкуй мне все это дело, как оно обстоит.
Кончаю на том, что я все таки надеюсь получить адрес Эсфири. Ориентировочно они переехали в первом квартале текущего года.
Я уже получил новое твое письмо от 4 сент. На него отвечу отдельно.
Привет тебе от моей жены.
Привет твоим родным.
Привет землякам.
Обнимаю Натан.
26 сент. 1973 года.
22.11.1973
Дорогой друг Мэня!
Получил твою открытку от 6 ноября и был очень обрадован. Правда я огорчился, что ты не пишешь, где твой сын и твой зять. И как дела Нахмана и Вейхгера. Я уж спрашивал об этом в письме к своей племяннице, Рине. Все эти дни я думаю о всех вас и обо всех вообще. Каждый убитый, каждый раненый – это мой сын, моя родная кровь.
Твои октябрьские письма не получал и уж наверное не получу. И сам я тебе тоже не писал. События меня так поразили, что я перестал соображать как и что писать.
Ещё до событий на меня напала такая слабость, что я был уверен, что моя свечка вот-вот погаснет. Но потом, по поводу одного события мною овладела такая злоба и возмущение, что они преодолели смерть. Видно что возмущение сильнее смерти.
Теперь мне стало лучше, я надеюсь прожить ещё немного. Но меня волнует ваше положение. Эти несколько строк в твоей открытке подняли у меня комок слёз к горлу. Ты пишешь: «кончилась, не кончилась, не знаю. Трудно, не легко, но будет хорошо, будет хорошо, иначе быть не может». Всё основано на בטחון [уверенность], на надежду. А я, к сожалению, реалист чистейшей марки. И мне трудно вдвойне.
Пиши, мне твои письма теперь особенно нужны. Не считайся с тем, что я редко отвечу, значит иначе не могу. Привет твоим родным, привет землякам. Привет от жены 22 ноября 1973 года. Обнимаю крепко
Натан
11.12.1973
Дорогой друг, Мэня!
Грудь полна чувств, а голова мыслей, а писать не знаю чего. То неможно, а того нельзя. За долгие месяцы получил твою открытку и одно письмо в ноябре. Октябрьских писем не получал.
Твоё письмо очень интересное. Полный анализ событий и положения в стране, а главное настроения.
Я вспомнил синагогу в Барановичах в начале первой мировой войны. Там за печкой, в промежутке между двумя молитвами, велась горячая дискуссия. Каждый еврей старался высказывать своё мнение о воюющих армиях. О победах и поражениях. Все активно обсуждали или внимательно слушали.
Представляю, какие горячие споры теперь происходят, когда война не «чужая», а своя, когда она происходит не где-то далеко, а под боком. Когда воюют наши дети, наша кровь, когда угроза гибели висит над каждым — воюющим и невоюющим. Тут уж на зубок взяты каждый шаг, каждая ошибка. У нас, у евреев, нет такой поговорки: «у начальства большая голова, пусть они и думают». Каждый еврей считает себя начальником, и что он вправе, и даже должен сам думать о всех своих делах и своё мнение высказывать. Эта черта мне как раз нравится, она говорит о наличии собственного достоинства. Но каково правительству с таким народом? Трудновато.
Что меня удивило в твоем письме, это что ты пишешь, что на сей раз войну начали арабы. А у нас большинство населения уверено в обратном. Мы верим своим газетам. Первые дни газеты писали как-то неопределенно, а потом совершенно ясно и твердо, что Израиль снова затеял войну. Я не помню точные выражения газет, но помню точно впечатления от этих статей, что войну начал Израиль. Так думает большинство людей у нас. Как же ты пишешь, что войну начали арабы. Ведь не может же быть, чтобы все наши газеты врали в таком важном вопросе.
Ты пишешь о возможном мире. А я сомневаюсь. Арабы не пойдут ни на какой компромисс. Израиль должен будет во всём уступить, а мне кажется, что он не готов на это. Но и на войну надеяться не приходится. Не всегда будет победа. А если будет победа, то она всё равно не упрочит положение. Тем более, что все бывшие «друзья» Израиля повернулись к нему спиной. Поддерживать его стало невыгодно и даже убыточно, нефти не дают.
Какой же выход? Мир. Даже худой мир, если только он не явится покушением на подрыв основ существования еврейского государства. Но дадут ли вам даже такой худой мир? Я и в этом сомневаюсь. Мы не только одиноки, как ты об этом пишешь. Мы окружены стеной враждебности, подобной которой не было никогда в истории. Бороться с этой «стеной» трудно, но и иного выхода нет. Не сдаваться же на милость Освенциму.
Привет друзьям и землякам
11 декабря 1937 года
Преданный тебе Натан
22.01.1974
Дорогой друг Мэня
Твоё последнее письмо от 3.1.74. получил и предыдущие два письма тоже получил. Спасибо за письма. Только благодаря им я полностью в курсе дела, что у вас в стране делается. Я ловлю каждую весточку о ваших удачах и провалах. Зачастую слушаю западных обозревателей, людей, понимающих толк в политике. Но в их обозрениях о вас, даже в тех, где стараются быть объективными и правдивыми, даже в них души нет. Чувствуешь, что люди пишут о чужих делах, которые не затрагивают их за живое. Совершенно другое — твои письма, в них я чувствую, как бьётся пульс страны, как трепещет сердце народа. Хотя твои вести печальные, но правдивые.
Раньше я регулярно слушал ваш «Голос» [радиостанцию «Голос Израиля»]. Я всегда умел делать скидку на враньё, на хвастовство. Я также сопоставлял с нашей информацией, также не «очень» объективной. Всё это месиво я переваривал в своём «котелке» и получал ясную картину вашей жизни. Теперь я вашего «Голоса» давно лишён, я блуждаю в потёмках. И только твои письма освещают мне положение.
Удивляюсь позиции «Ликуда» (так, кажется): «Не отступать ни на шаг». А я всё время считал, что надо идти на большие жертвы, на большие уступки, лишь бы получить хоть небольшую передышку. Я не верю, что можно с арабами заключить прочный мир, они в корне не согласны с вашим существованием. Может, со временем часть из них (только часть) примирится с этим, а пока этим не пахнет. А надеяться, что время на вас работает, это только дураки могут. Со временем арабы научатся владеть оружием не хуже вас. А этого оружия им со всех сторон навязывают, только бери. А вам не больно дают оружие, а позднее, может, и вовсе не дадут. А живой силой они вас во много превосходят. А это главное. Никогда нам нельзя забывать, что мы маленький народ и живём мы среди крупных хищников, которые всегда способны нас проглотить. Нам никогда нельзя надеяться, что мы их проглотим, да это нам ни к чему. Нам надо искать путей приспособления, чтобы выжить, чтобы научить соседей привыкнуть к нашему существованию. Вот для этого и нужен мир, хотя бы на 5–10 лет. И за такой мир не грех отдавать территории, даже завоёванные в честном бою, даже если эти территории вам стоили много крови, даже если они…
[три страницы пропущены]
Литературу, хотя её очень трудно достать. Читаю сейчас «историю евреев России». Я как раз хотел задать тебе вопрос по этому поводу. Книга эта не была мне знакома раньше. Издана она в Москве, в издательстве «Мир», в 1914 году. Она рассчитана на 15 томов, десять томов о «всеобщей истории евреев» и последние пять томов «истории в России». Но поскольку она начата изданием в 1914 году, то мне кажется, что не вся она вышла из печати. Если тебе знакомо это издание, то напиши мне о нём.
Первый том трактует о нашей истории в Польше и Литве до проникновения на восток. Невесёлая история.
И на этом я кончаю. Привет твоим родным и землякам. Сердечный привет от супруги и всех твоих почитателей.
22 янв. 1974 г.
Обнимаю Натан.
III/1974
Дорогой друг Мэня!
Твоё письмо от 26.1. получил давно, а также все предыдущие. Уже успела и моя молодёжь с ними познакомиться. Им особенно понравилась твоя самокритика, они узрели в ней правду вашей жизни. Собственно говоря, критика на вашу страны раздаётся со всех сторон и повседневно. Мы ею сыты по горло, но она звучит как злорадство, она вся пропитана враждебностью. А за твоей критикой чувствуется боль и переживания.
Ты пишешь о провале афроазиатской общины на выборах у вас, как о курьезе, а я воспринял это как трагедию. Это внутренняя ваша рознь между общинами и религиозниками, это ваш враг №2 после арабов. Религиозников я вообще считаю внутренней «чёрной сотней» и борьба с ними свободомыслящих неизбежна. Но «афроазиаты» это совершенно другое, им надо всячески разъяснять и пойти на уступки. И больше всего защитой их интересов должны заниматься «европейцы». Наиболее сознательная часть последних должна подняться выше своих общинных интересов и приложить все усилия к устранению пропасти между общинами, выросшей за тысячелетия жизни в разных экономических и культурных условиях.
А теперь пару слов о себе, о нашей обыденной жизни, о чём ты часто спрашиваешь. Несмотря на очень скромные пенсии, которые мы получаем, мы особой нужды не знаем. Выручают сбережения, которые всё ещё тянутся с тех далёких дней, когда я ещё работал (с тех пор уже пробежали 8 лет).
Кроме подспорья в сбережениях, большую роль играет поскромнение нашего бюджета. Мы совершенно перестали покупать книги, а пока я работал, покупка книг занимала значительное место в нашем бюджете. Также мы совсем исключили всякие поездки. Правда, в данном случае, кроме экономии, нас принуждало к неподвижности состояние здоровья. То же самое с одеждой. Новую нам покупать незачем, мы вполне обходимся остатками «былой роскоши». Остаются питание и квартира. Последняя у меня, можно сказать, роскошная. Нам обоим по отдельной комнате, плюс всяких общих служб. А насчёт питания можно сказать, что нужды не знаем. Правда, мы обходимся без вин и деликатесов, и наши старческие желудки не так уж требовательны, но молоко, масло, сахар и фрукты, а зачастую и птица не сходят с нашего стола. Насколько я помню, в родительском доме вопросы питания стояли гораздо острее. Все задумывались, как бы сэкономить на питании и сберечь для других расходов. Или сберечь на «чёрный день». Подобные понятия «бережливости» нами совершенно забыты.
Одним словом, в материальной жизни у нас, можно сказать, нужды нет. Не так обстоит с духовной жизнью. Помнишь, пару лет тому назад ты меня спрашивал: открывается ли дверь нашей квартиры только для нас, или ещё заходят друзья и знакомые? Я тебе писал тогда, что двери наши постоянно заперты и никто нас не посещает. С тех пор положение изменилось. После наших болезней наши давнишние знакомые стали нас чаще посещать и сблизились с нами. И всё это люди молодые и интересные. Еслиб я был бы в силах их посещать, то было бы вовсе не так плохо.
И всё-таки духовная моя жизнь бедна и грустна. Я встаю утром, подхожу к окну и вижу жёлтую стену соседнего дома. Эта стена и заслоняет от меня весь мир. В моей памяти хранятся множество образов ценных и интересных вещей, о которых я всю жизнь мечтаю, но они мне недоступны. Особенно мучительны для меня непрочитанные книги, наименования которых всё больше накапливаются в моей памяти. Я их узнал понаслышке и по чудесным отзывам о них. Они меня заразили жаждой познания. Я часто о них вспоминаю, и много лет я всё надеялся встретиться с ними. И это меня радовало и окрыляло. А теперь я отчаялся. Однажды утром мне соседняя стена показала кукиш и с издевкой заявила, что не доживу и не дотянусь до желанных книг.
Она также встала поперёк моей мечты о городах и местах, куда я стремился. Ты, наверно, помнишь, как я порывался повидать ваши города и сёла. И до сих пор мне чудится, что у меня вырастут крылья и я долечу до вас. Но и тут мне эта ненавистная стена всё грозит, что ничто не сбудется. И друзей я не увижу. И тебя не повидаю. И потомство моих братьев и сестёр.
Таким вот образом, мои мечты, которые долгие годы светились в моей душе и радовали меня, теперь обратились в печаль от ясного сознания их неосуществимости.
У меня болит сердце, болит желудок, также болят во мне неосуществлённые мечты. Я их ощущаю как физическую боль, которая постоянно ноет в моей изболевшейся душе.
Дописав до этого места, мне вручили ещё одно твоё последнее письмо, где ты пишешь о смерти Иегошуа Вайнгера. Очень печальная для меня весть. Теперь уж я наверно его не увижу. А ведь он был мне ближе и доступнее всех в том стародавнем молодом кружке полвека тому назад. Ты меня отпугивал тогда твоей учёностью, твоей гимназической шинелью. А Вайнгер мне казался проще, доступнее. Почти ни в одном доме родителей кружковцев я не бывал, я себя чувствовал неуклюжим, связанным. А в дом сапожника Вайнгера, дом родителей Иегошуа, я приходил запросто. Присаживался к сапожному верстаку его отца, и он вёл со мной беседы. И вся семья его браталась и роднилась со мной. Ведь я друг их Иегошуа. А молодой Иегошуа пользовался уважением своей семьи.
Ты мне казался немного восторженным и немного скептиком. А Иегошуа мне казался твердокаменным и убеждённым идеалистом. Это теперь я понимаю, что люди могут быть привержены одной идее и разными по характеру. Еслиб не было этой разницы, жизнь была бы чересчур серой и скучной. Но в юности я был строг к себе и к людям. Быть партийным, это означало для меня быть дисциплинированным как солдат, и скромным, и воздержанным как монах, как спартанец. Вот таким спартанцем мне и казался Вайнгер. Этим он был для меня образцом, и я за ним тянулся. Это всё сохранила моя память с тех давних времён, полвека тому назад.
Как я понял из скудных сведений в твоих письмах, Вайнгер сохранил верность своей идее на всю жизнь, так же как ты и Нахман и жена его, и все члены нашего бывшего кружка.
Один я не выдержал. Я погнался за грандиозными и блестящими идеями, а на поверку оказалось… я набил себе полный лоб шишек и здорово поковеркал свою жизнь, а в итоге, я оглядываюсь назад в далёкое прошлое. И всё равно я не жалею об извилистом своём пути. Жизнь была очень интересная и поучительная. Я прошёл большую школу и многое познал. А еслиб я всю жизнь оставался на старых позициях, то для дела было бы, вероятно, больше пользы, но жизнь я познал бы намного меньше. Какой путь из этих двух лучше?... Затрудняюсь сказать. Одно мне известно, что выбор этих путей не совсем от нас зависит. Внешние обстоятельства сильнее нас.
Во всяком случае, путь нашего друга Вайнгера был прямой и целеустремлённый. И он, наверно, в своей жизни преодолел немало трудностей, но уверенно шёл к своей цели.
Ты пишешь, как наш народ одинок в своей борьбе за существование. Да, замечаю, что тот короткий период после европейской катастрофы нашего народа, когда нам сочувствовали не только отдельные люди, но и целые народы (не поголовно, но большинство), этот период сочувствия прошёл, канул в вечность. Человеческое общество снова вернулось к своей антисемитской блевотине. Снова ожил предрассудок, что ‘’нельзя еврею ни сочувствовать, ни заступиться за него‘’. Я уж не говорю о тех народах, которые снова вернулись к своим антисемитским позициям, открыто клевещут на евреев и скрытно ущемляют их, где только можно. Но и те народы, которые якобы отвергают антисемитизм и ещё недавно заступались за евреев, теперь открыто выступают на стороне их противников, даже если правда на стороне евреев.
[страница пропущена]
убежавшим не только в Октябрьскую войну, но и в июньскую 1967 года, и вовсе не убежавшим, и никогда не жившим на территории, оккупированной Израилем, Асад не упоминает никаких переговоров. Он всегда был против всяких переговоров с Израилем. Он только помахивает «списком», зная, как дорога жизнь каждого солдата еврейскому государству и еврейской матери. Он на этом и спекулирует. Он решил всё купить за один «список» и не заключать никаких мирных договоров.
Своими пленными Асад не дорожит. Он вообще не дорожит жизнью своих солдат. Он прямо заявил в интервью ливанской газете, что «мы сто войн проведём с евреями за обладание Голанскими высотами». Эти вожди вообще не дорожат жизнью своих граждан. Так египетский Саадат заявил о своей готовности уложить миллионы египетских солдат, лишь бы добиться победы над Израилем. А китайский Мао провозгласил свою готовность пожертвовать 300 миллионов китайцев ради победы мировой революции. Меня удивляет, как может население этих стран доверять свою жизнь таким ‘’вождям‘’, которые так щедро бросаются их жизнями.
Обращение Асада с еврейскими военнопленными напоминает мне действия арабских террористов, которые в разных странах захватывают заложников и угрозой убить их шантажируют правительство различными требованиями.
Обдумав всё это, я не представляю, какие у вас могут быть переговоры с ними. Вот они недавно собрались в Алжире, договорились, какой вам предъявить ультиматум. И с этим поехали к Никсону. Он и принял этот ультиматум (теперь арабские ультиматумы принимаются всеми капиталистическими правительствами беспрекословно. Арабы за послушание платят нефтью. А честь и совесть, это устаревшие пустяки. За них и гроша ломаного не получишь). И послал к вам своего еврея, чтобы заставить вас принять сирийский ультиматум. И вам опять-таки ничего не остаётся, кроме как пойти на полную капитуляцию.
Хотелось бы мне ещё узнать, чем уж так дороги Асаду эти Голанские высоты, что он готов за них сто войн провести. Что там сады цветущие или виноградники и великолепие? Нет, не этим они прославлены. Они прославились на весь мир, как засады для разбойничьих гнёзд, откуда все годы очень метко обстреливали еврейские деревни, лежащие внизу под этими горами. Выйдет ли израильский тракторист землю пахать, или еврейский пахарь в поле появится, и сразу в них стреляет сириец сверху. Так было все годы, крестьяне внизу покою не знали от арабских стрелков, пока евреи не захватили эти горы и не прогнали оттуда всех разбойников. С тех пор стало спокойно и на горе, и в долине. Видимо, это беспокойство и беспокоит Асада. Он не представляет себе нормальную жизнь своего государства без постоянного обстрела еврейских соседей внизу.
И этот «президент ста войн» выступил на мусульманской конференции в Пакистане с резкой критикой «теории безопасных границ» Израиля. Он как раз имел ввиду главным образом притязания Израиля на Голанские высоты. Он заявил на этой конференции, что эти притязания Израиля ‘’являются вызовом всему миролюбивому человечеству, и признание их означало бы утверждение закона джунглей в международных отношениях‘’.
Я никак в толк не возьму, что же является «утверждением закона джунглей» — сохранение «обстреливающих засад» на высотах или их уничтожение?
И напоследок скажу, что мне показалось очень хвастливым другое выступление вождя, что арабы уже пять веков не одержали такую блестящую победу, какую они одержали в Октябрьской войне над евреями.
Я бы ещё о много написал, но дойдёт ли. Поэтому лучше кончу.
Сердечный привет от жены. Привет твоим потомкам и землякам. Передай Нахману моё глубокое сочувствие.
И зайди в семью Вайнгера, расскажи обо мне и скажи, что я искренне скорблю вместе с ними о смерти дорогого мне друга.
Натан.
P.S. Фото, о котором ты пишешь, я давно получил. Оно висит передо мной на приёмнике, и все мои друзья и знакомые уже перезнакомились с тобой. Я уже жду новое, ты с внучатами дочери.
Н.
Б/д (1974?)
Дорогой друг Мэня.
Вчера вечером вернулся из больницы, лежал там 10 дней. Опять внутрижелудочное кровотечение. Так говорят врачи, хоть крови я не видел на сей раз. Зато диагноз мне точно определили и даже пытались предсказать, сколько я ещё проживу на свете. Вот какие пророки. Вообще мой разговор с лечащими врачами больницы скорей похож на шуточную сказку, чем на серьёзный медицинский совет.
В общем, Бог с ними, с врачами. Я всё больше убеждаюсь, как мало они знают. Они научились лечить всякую стандартную болезнь, но как только они сталкиваются с отклонением от нормы, со сложной ситуацией, они спешат отделаться от такого больного.
Иногда мне кажется, что наш старый врач из Барановичей, Шрипужинский, который лечил мою мать, меня и вообще всех граждан города и всех его окрестностей на 50 вёрст кругом, что он знал больше, чем теперешние врачи. Он был цельный врач, он знал человеческий организм целиком и лечил его от всех болезней. А теперь с разделением труда вообще разделили и человеческий организм на куски. И каждый кусок лечит другой врач, который не охватывает весь организм в целом. Имеются кардиолог для сердца, фтизиатр для лёгких, уролог для почек и так далее. В результате получается «кусочный врач» или «кусок врача».
Я, конечно, понимаю абсурдность моих рассуждений. Шрипужинский лечил нас в 1910 году, а теперь на улице уже, слава Богу, 1974 год. За этот период медицина шагнула далеко вперёд. Но этот прогресс больше ощутим в научных институтах и в клиниках для особых лиц, а та практическая медицина, которой пользуется простой человек, находится в очень плачевном состоянии.
Хватит о медицине, ведь не об этом я тебе писать хочу. Больней всех болезней мне болит длительное отсутствие писем от тебя и неведение, как вы там живёте. Правда, мне грех жаловаться на тебя. После Октября ты уже прислал 5 писем, и одно или два не дошли до меня. А я тебе написал всего, кажется, два. Последнее я послал полтора месяца тому назад. На него-то ты и не ответил, значит оно не дошло.
Знаешь, эти ваши войны сбивают меня с ритма, и я забываю, как писать надо, чтобы письмо дошло. Удивительно, ведь я не могу жаловаться, что я не искушён в политике. Я с точностью определяю значение каждого политического события на международной арене. Когда я после своего определения слушаю всяких обозревателей, то мы с Зиной часто констатируем, что их оценки адекватны моим. А вот написать тебе письмо и обойти все рифы, чтобы оно не разбилось и не потерялось в пути, — этому я разучился.
Я страшно обеспокоен теперешним положением у вас в стране, полный разброд мнений, как себя вести в отношениях с арабами, отступать или наступать. А ведь и то и другое не спасёт вас от клички империалистов». Ничего себе ярлычок нам подвесили. Теперь каждый житель планеты, как бы мало он ни смыслил в политике, прекрасно знает, что еврей, сионист, империалист — это синонимы. Из самой маленькой, самой угнетённой и самой преследуемой нации нас возвели в ранг империалистов, которые замахиваются поработить весь мир и которые уже большую его половину поработили. От нас исходит угроза зажечь мировую войну и погубить всё человечество. Вот до каких масштабов нас возвели. Это тебе не ребёнка поймать и кровь с него высосать, а за раз всё человечество глотнуть.
Но, я опять отвлёкся в сторону легенд. Вернёмся к разбору вашего «разброда». Сколько голов, столько и разных мнений. Не знаю, как это теперь у вас выглядит, но я помню давнее время в местечке, то каждый еврей считал себя чуть ли не королём или, по меньшей мере, министром в политике, в том смысле, что каждый считал себя вправе иметь своё собственное мнение о каждом политическом событии. Насколько он его понимал. В общем, эта черта неплохая, это предел демократичности, но каково правительству согласовывать все эти мнения.
Кроме разброда мнений, меня тревожит народившееся у вас разочарование после Октября. Многие, наверно, складывают чемоданы, вспоминая «горшки с мясом, луком и чесноком» в странах изгнания. Это мои догадки. Хочу надеяться, что они неправильны, и вам не грозит большой отсев. А маленький неизбежен, каждый имеет право селиться, где ему хочется, и даже переезжать из страны в страну. Так или иначе, но было бы печально, еслиб у вас возросли ликвидаторские настроения.
Ещё меня беспокоит понижение жизненного уровня и дороговизна. Вот об этих трёх вопросах ты и напиши мне, потому что я живу в потёмках.
По поводу смерти Иегошуа Вайнгера я тебе писал в предыдущем письме. Напиши, как нога у Нахмана, и, между прочим, напиши о своём здоровье. Я тебя об этом давно не спрашивал. Мне всегда кажется, что ты здоров, и о болезнях тебя бесполезно спрашивать.
А теперь хочу написать тебе об одной своей затее. Чувствуя себя на «закате», я решил распорядиться своим имуществом. Имущества как такового у меня нет, также как и денежных накоплений. Моя мебель годится только на слом, если учесть теперешние вкусы и запросы. Часто приходится наблюдать, как самый рядовой рабочий и служащий выбрасывает свои шкафы и диваны и заменяет их блестящими модными…
Что же у меня ценного? Это моя библиотека в 800 книг. Сказать, что она очень ценная, никак нельзя. Особенно когда я её сравниваю с первой моей библиотекой, которая погибла вся, когда я впервые завербовался и уехал на север. Я её оставил на попечении жены, и та не сумела сохранить её. Это было не так просто. Так или иначе, она погибла.
Небо для меня померкло, когда я вернулся и не застал библиотеку. Ведь я её собирал 13 лет. Я не просто покупал книги, а каждая из них была мною облюбована и запланирована задолго до покупки. Многие из них я искал по году, по два, пока находил где-то в заброшенном городке. Вместе со мной старались и букинисты, со многими из которых я подружился. Свои расходы на питание и на одежду я сократил до минимума. Я ходил обтрёпанный, с заплатками на штанах. Настоящий костюм я впервые надел в 56 лет от роду. Зато я ничего не жалел для книг. Были периоды, когда я по многу зарабатывал, и всё это тратилось на книги. Часто я месяцами проживал в Москве и целыми днями бродил по книжным рядам букинистов, а по вечерам ходил в театр смотреть на игру Станиславского, Москвина, Качалова, Мейерхольда и др. величайших корифеев театра.
За 13 лет я накопил 2.000 книг. Было множество библиографических редкостей, спасённых из частных библиотек бывших господ. Были скомплектованы богатые разделы по философии, политэкономии и истории революционного движения. Была большая библиотека по истории Великой французской революции. Были собрания сочинений всех руководящих деятелей Октябрьской революции, их мемуары и жизнеописания.
И все эти книги были мне дороги как родные дети. И я долго горевал об их гибели. Потом я стал снова сколачивать библиотеку. Именно сколачивать, а не собирать по единому зёрнышку. Я был ограничен в средствах и в передвижении. Мне осталось немного лет до 60-ти, надо было спешить запастись собственной книгой на старость лет. Легче всего было осуществить это подпиской. Таким образом, я за десяток лет собрал собрания сочинений мировой классики конца 19-го и начала 20-го веков. Также множество отдельных книг.
Теперь у меня забота, обеспечить будущее этой библиотеки, этого моего детища. Хотелось бы вручить её в верные руки, чтобы её так же полюбили, как я её любил. Собирался завещать её своим двоюродным племянникам здесь у нас. Здесь у меня живёт двоюродный брат из Вильно и три двоюродные сестры. Их дети гостили у меня, пока я жил в садах Южного Казахстана. Там они перезнакомились, полюбились и поженились. В судьбе одной пары мы приняли близкое участие. Ребята хорошие, толковые, с высшим образованием. Он — алгебраист, преподаватель Вуза, а она — музыкантша, хормейстер.
Живут они далеко от нас, в Красноярске. К свадьбе мы им послали книжный подарок. Отобрали в своей библиотеке сотню хороших книг, из прочитанных нами, которые нам показались особо интересными. Прошло пару лет, и мы узнали, что они наши книги вовсе не читали. Они увлекаются только приключенческими романами. Ими у них забиты книжные шкафы. А наши Шекспир, Гейне, Соловьёв (русская история) свалены в угол и лежат без движения. Узнав о таком непочтении к нашим лучшим книгам, мы были огорчены и подавлены.
Особенно меня возмутила история с Соловьёвым. Это шикарное 15-томное издание самого солидного историка России. До Хрущёва он вообще не издавался и был библиографической редкостью. В 1935 году после долгих поисков я его случайно нашёл и уплатил за него 175 руб. Это были колоссальные деньги, но зато и находка была великолепная. Ведь я очень интересовался историей России, мне хотелось поближе узнать народ, среди которого я жил. Но не успел я даже полистать его обстоятельно, как мне пришлось поехать на север. В моём отсутствии он погиб, как и вся библиотека.
На моё счастье, в начале шестидесятых годов его стали издавать. Признали необходимым пособием для исторических вузов. Я, конечно, подписался и обогатился познаниями. А потом отослал его в свадебном подарке. Он попал, бедолага, в ту же кучу в углу. Мало того, как-то к ним приятель приехал за какой-то фотографией, и чтобы она не погнулась в дороге, они вложили её в один из томов Соловьёва, а он, такой же губошлёп, как они, оставил этот том в автобусе. Еслиб ты видел, как равнодушно они мне рассказали об этом. Я промолчал, а потом негодовал на самого себя и очень сожалел о своих питомцах, которые попали к таким невежам.
Вот я и решил не давать им больше книг, а отослать библиотеку своим племянникам в Израиль, хотя не совсем уверен, что они не предпочтут моим классикам детективы. Ещё больше не уверен, что получу разрешение, но я хлопочу, обратился в одно, в другое министерство.
На этом месте я снова получил письмо от тебя, где пишешь о стремлении ввести у вас систему английских выборов. Признаюсь, что я профан насчёт разных систем, где какие существуют. Знаю, что у нас однопартийная, в Америке двухпартийная, а в западноевропейских странах многопартийная. И что самая, самая многопартийная это у вас. Мне всегда казалось, что чем больше партий, тем больше демократизма. Я сейчас так думаю. Но из твоих писем о теперешних, предыдущих и позапредыдущих выборах я понял, что это не только много демократизма, но и немало хаоса. Что же я решил запретить все маленькие партии? Нет, храни меня Боже. Каждый имеет право придумать и создать свою партию, если за ним пойдут. Никто не имеет права покушаться на твои политические права и идеи, если они не противоречат благу человеческого общежития (если ваши религиозные партии пытаются насильно навязывать свои религиозные законы и свободомыслящей части населения, то такое принуждение является преступлением против правил человеческого общежития, также как было бы преступлением запрещать религиозникам отправлять свои религиозные потребности).
А насчёт выборов, я себе построил интуитивно такую систему. Роль партии должна сводиться только к выдвижению кандидатов, а решающий голос за избирателями, за рядовыми гражданами. Перед своими избирателями он обязан периодически отчитываться, и они имеют право отозвать его в любое время, если он не защищает их интересы.
Мне понравилась также описанная тобой система, что в избират. округе депутатом становится тот, кому досталось большинство голосов в данном округе, что депутата выбирает не ЦК партии, а избиратели. Пусть процветает политическая активность в стране, пусть каждая партия прокламирует на выборах свои взгляды и выдвигает своих кандидатов. Но избранным будет тот, за кого проголосует большинство, не за партию, а за человека.
Страшна не политическая активность, а политическая инертность, безразличие к тому, кто тобой править будет.
Ты пишешь о мерзости торговли между партиями после выборов. Вполне разделяю твои чувства. Они, между прочим, совпадают с моими мыслями о раздорах, описанными в начале письма.
Мало знаю о вашей Голде, но судя по всему, она обладает необычайной духовной силой. Она так давно порывается уйти на отдых от политической деятельности (я верю в абсолютную искренность её подобных заявлений. Это особый тип политических деятелей (שום בישראל и каждый раз остаётся, боясь осиротить правительство в тяжёлое для страны время.
Слава сильным духом!!!
И, как всегда, шлю тебе всякие приветы от Зины и для земляков. И особый привет, привет «юношеской дружбы» от меня для тебя. Она сохранилась в моей душе со всей её наивностью и горячностью. Она живёт, как тлеющая искра под горами пепла от еврейского пожара XX века.
Натан
23.4.1974
Дорогой друг Мэня!
Твоё письмо и Нахмана я получил ещё в апреле. Я и вам уже написал огромный ответ на 12 страницах убористого шрифта. Это был глубокий экскурс в моей идеологической биографии и разбор моих сомнений в некоторых основополагающих идеях ныне здравствующей идеологии.
Но когда я прочёл это письмо своей жене, она его раскритиковала как совершенно неактуальное. Я об этом и сам думал, когда писал, но вся трагедия в том, что актуальные темы находятся под запретом, и письмо может остаться в пути.
Мне, например, очень хотелось бы поговорить с вами о визите к нам Асада. На эту тему я способен написать экспромтом целую брошюру, и я уверен, что ею бы зачитывались. Мне бы также хотелось поплакать с вами над жертвами Кирьят-Шмона [имеется в виду теракт 11 апреля 1974], поплакать в гневе и возмущении. Меня не меньше огорчил взрыв в Бней-Брак, хотя там пострадали главным образом арабы. Виновник этого взрыва, кто бы он ни был - араб или еврей, он опасный враг вашего общества, ибо он покушается на ваше доброе отношение с мирными арабами, которых вы должны беречь как зеницу ока.
Не меньший интерес мне внушает ваш правительственный кризис. Я восхищался, когда в результате работы парламентской комиссии были удалены с постов генералы армии за то, что они прозевали начало Октябрьской войны. Восхищение у меня вызвало не наказание генералов. Возможно, что я бы даже простил им, ведь «кобыла о четырёх ногах и та споткнётся». Я восхищён демократичностью вашего общества. Я уверен, что ваше поражение в войне было предметом суждений всех ваших граждан, от старого до малого, и машина демократии сразу сработала. Парламент почувствовал необходимость немедленно среагировать, и выявленные виновники были удалены с постов. Это хороший урок для каждого человека из народа. Во-первых, он проникнется самоуважением, он поймёт, что его голос имеет значение для назначения и отстранения правителей страны. Во-вторых, он поймёт, какую большую ответственность люди несут перед обществом за каждое порученное им дело, что нет пощады ни министрам, ни генералам за допущенные ими промахи.
Но всё хорошо в меру. Голду нельзя было довести до вынужденной отставки. Она заслужила, чтобы её с триумфом проводить на отдых. И вообще, в такую тяжёлую годину для страны нельзя оставаться при «временном» правительстве. В такое время, когда «старая» война не кончилась, а новая готова вспыхнуть.
Особенно меня смущают разговорчики о возможности поручения создать новое правительство лидеру «Ликуд». На это я могу сказать, что вы поистине потеряли головы. Будем надеяться, что Менахем Бегин к власти не придёт.
А теперь обратимся к некоторым возражениям на ваши письма. Ты пишешь, что «на старости лет я сижу у разбитого корыта». Нахман вторит тебе, и оба вы усердно начинаете утешать меня, что напрасно я так разочарован в жизни.
На самом же деле, вы неправильно поняли мои жалобы. Я вовсе не на разочарование жалуюсь и вовсе не на то, что я оказался у «разбитого корыта». Я жалуюсь на вынужденное бездействие. Я по-старому полон страстей קערן וועלטן [перевернуть миры]. Во мне горят желания быть трибуном, спорить, разоблачать ложь и преступления. А я вынужден прозябать в полном безделье. Физическая слабость меня одолела, подняться от своего кресла и пройти 100 шагов, это для меня «подвиг», требующий больших усилий. А кроме немощи меня подавляет большая враждебная сила, а преодолеть я уже не в силах. Я вот думаю «где мои 17 лет или хотя бы 50». Тогда бы я ещё померился силами, а теперь я физически опустошён, погребен. А духовный огонь горит во мне ещё ярче прежнего. Но он никого не греет, только сердце моё жжёт и сжигает от тоски из-за безделья. Вот в чём вся моя трагедия.
А то, что вы подразумеваете о моём разочаровании в пройденной жизни, то на это могу ответить повторением фразы из моего прошлого письма: «Я набил себе полный лоб шишек и здорово поковеркал, свою жизнь. А в итоге оглядываюсь назад в далёкое прошлое, и всё равно не жалею об извилистом своём пути. Жизнь была очень интересная и поучительная. Я прошёл большую школу и много познал». Вот в этом познании вся суть жизни.
Что же касается сдвигов в моей коммунистической идеологии, то я против всякого догматизма и против обязательной одинаковости взглядов у всех коммунистов. Я против запрещения всяких отклонений от генеральной линии. Это неестественно, чтобы все люди одинаково мыслили. Важно, чтобы сходились в главном вопросе. Конечно, на войне дискутировать не приходится, но в мирных условиях — дело другое. Я знаю, что то, что я пишу, это страшный еретизм. Но ведь могу же я в 76 лет сказать то, что думаю. Вот я и хочу рассказать, как для меня теперь, в зрелом возрасте, прояснились некоторые кардинальные вопросы коммунист. идеологии.
Возьмём вопрос возможности построения социализма в капиталистически малоразвитых странах или в таких странах, находящихся на уровне феодализма или даже прикрытого рабовладельчества. Когда я вступил в коммунистическую партию, то я принёс с собой сомнительный груз, не то ли от Каутского, не то ли от Отто Бауэра, что социалистическая революция может совершиться только в капиталистически развитой стране, где капитализм исчерпал все свои возможности развития. Россия была, конечно, отсталой страной и под это определение не подходила. Поэтому меня и одолевали сомнения. Но меня успокаивало высказывание Ленина, что мы взяли власть в свои руки и при её помощи ускорим экономическое развитие. Хотя это не совсем в духе марксизма. Но я поверил Ленину.
Всё это было рассчитано на скорый приход мировой революции, которая должна была помочь отсталой России. Как известно, мировая револ. не последовала, и у нас начался спор насчёт возможности построить социализм в одной стране. Я опять оказался на стороне сомневающихся. Этот спор имеет особо актуальное значение теперь, когда к строительству социализма якобы приступили много малоразвитых стран Азии и Африки. Главным козырем тут, конечно, выдвигается помощь мировой социалистической системы. Я не буду входить в обсуждение вопроса, сумели ли мы построить социализм у себя самих и можем ли мы действительно помочь всем этим странам построить социализм экономически. Тут дело упирается в другое препятствие, отрицательные последствия которого мы до сих пор не ликвидировали у себя. И это опять связано с важнейшим вопросом идеологии.
Каждому должно быть известно, что обобществлённая экономика — это ещё не социализм. Социализм — это всё-таки, в первую очередь, новые отношения между людьми, более этичные, чем при капитализме. Нужна и дисциплина в производстве и честное отношение к труду. Все эти черты будущего строителя социализма зарождаются в недрах капиталистического общества. Именно в таком смысле Маркс и говорил, что капитализм порождает своего могильщика. Вот тут и возникает вопрос: можно ли строить социализм «минуя капитализм», когда нет ни экономической базы, ни трудящихся, подготовленных к строительству социализма. Вчерашний мелкий собственник или крепостной, вдруг очутившийся на социалистическом предприятии и в социалистическом государстве, чаще всего становится иждивенцем и лентяем. Он очень быстро осваивается с преимуществами, которые приносит новый строй, привыкает к мысли, что государство должно ему всё дать, а он хочет работает, хочет нет. Он же хозяин страны.
Так что тут большой вопрос: можно ли перескакивать через капитализм?
И тут я хочу задать ещё один вопрос, ещё один краеугольный камень идеологии. Для инициаторов построения социализма в отсталых странах Африки и их вдохновителей, важно не столько настроение будущего массового строителя социализма, как важно настроение правительства страны. Вот как это происходит на практике: ушли колонизаторы из страны. Их не изгнали силой, против них никто не восстал, а они ушли под давлением других объективных причин. Страна освободилась и продолжает жить под правлением прежних руководителей. Появляются и другие претенденты на власть, чаще всего из военных. Подымаются один - два десятка офицеров и свергают старое правительство и объявляют себя новым революционным правительством, готовым повести страну по пути социализма. Это объявление даёт право новому правительству получить всяческую помощь. В первую очередь приходят пушки и танки, чтобы убивать возможных противников новой власти. Затем следуют бульдозеры и строители и начинают строить социализм, привлекая и туземцев. Никто, конечно, не интересуется мнением этих туземцев, хотят ли они социализм или нет?
И тут уже не может быть никакого промаха. Взошла новая звезда в мировой социалистической системе!
На чём же основана такая уверенность? На старом идеологическом принципе. Достаточно организовать группу стойких революционеров, а ещё лучше, если такая группа самостийно организуется. Она и поведёт за собой народ по пути строительства социализма. Главное условие, чтобы в этом генеральном штабе существовала железная дисциплина и никаких оппозиций и никаких отклонений, и чтобы народ беспрекословно доверял и слушался этого штаба и подчинялся всем его повелениям, гарантируя штабу и его членам неприкосновенность и несменяемость навсегда, на всю жизнь.
Ты пишешь, что я помню только о достижениях французской революции и забыл её террор. И дальше ты ссылаешься на свой опыт земледельца, что без навоза земля не даст урожая. Тут я с тобой в корне согласен. Люди — это не навоз, все имеют право на жизнь (кроме злостных нарушителей правил человеческого общежития). И никакая часть населения не имеет права купить себе будущих благ ценой уничтожения другой части населения. Пусть добивается этих благ эволюционным путём, а не ценой массового террора.
Должен признаться, что не всегда я об этом думал. Был такой период в моей жизни, когда я очень увлекался историей Великой французской революции. Я приходил в великий восторг. Я был молод и поверхностен. Я воспринимал только блеск революции и прошёл мимо её главной трагедии. И только тогда, когда через много лет сам попал под колесо… тогда я вспомнил одно место из Олара (франц. академик, историк Вел. Фр. Револ.). Я вспомнил, что каждое утро, когда парижане ещё спали, по улицам Парижа двигался длинный кортеж в 400 фургонов, наполненными приговорёнными револ. трибуналом смертниками. Они двигались в свой последний путь к гильотине. Тогда я это читал походя, а теперь вспоминая, я понял, что террор — это было главное в революции. Это цена революции, слишком дорогая цена. И я решил, что не имеет права часть населения купить себе блага революции (пока ещё эфемерные) ценой жизни другой части населения. Не лучше ли продвигаться к этим благам медленнее, прибегая к террору в исключительных случаях, при самой крайней необходимости? Лучше эволюция, чем революция.
Я знаю наизусть сотню тысяч возражений, которые приводятся против выводов, подобных моим. Но я также знаю, что каждый имеет право на жизнь, а это самое священное право. Побороть надо противника другими способами, а не физическим уничтожением.
А теперь ещё о двух миллионах еврейской молодёжи, которых ты мечтаешь привлечь в страну. И этим ты мыслишь укрепить ваше положение. Я не вижу смысла в твоей идее. Так или иначе, вы останетесь маленьким островком в окружающем вас арабском море. Защиту от «потопления» надо искать в другом плане, а приезд новых «алим» предоставить действию тех извечных факторов, которые вечно гнали еврея с места на место: лучше создать такие морально благоприятные условия, чтобы приехавшие не покидали страну.
На этом кончаю своё затянувшееся письмо. Я его начал 7/4, а кончил 23/4. Были гости, была и хвороба, которая меня не оставляет. Пожелаю ему удачного пути.
Привет от жены. Привет твоей родне и землякам. Нахману с его семьёй.
А всё ж таки меня очень тянет к вам. Знаю, что никуда я уж не поеду, и всё равно не могу справиться с тоской.
7–23 апр. 1974 г.
Будь здоров, твой Натан.
28.5.1974
Дорогой друг Мэня!
Я опять лежу в больнице, но на сей раз не потому, что из меня кровь льётся, а мне вливают кровь. Это по инициативе моей жены и по её настоянию. Она никак не хочет отпустить меня на тот свет, она боится, что без меня ей скучно будет. Вот она и готова, чтобы мне вырезали желудок с его опухолью, пока она ещё доброкачественная. Я тоже не боюсь операции, ты же знаешь, что я «не из трусливого десятка». Но боюсь после операции при самом лучшем исходе, меня придётся два месяца таскать на себе, подымать, укладывать и непрерывно шевелить. Моей бедной, слабенькой жене это не под силу. Поэтому я и решил про себя не оперироваться. Ну, а укрепляться? Пусть укрепляют. Так хотелось бы набраться крепости для протеста. Хоть бы разок на открытом воздухе, в толпе. Я много раз протестовал в жизни, но всё это в скрытых помещениях, в тюрьмах. А главное, я тогда не понимал, против чего протестую. А теперь причина протеста мне так ясна, и она была бы предельно понятна всем моим слушателям.
Но ведь я совсем не об этом пишу, вовсе не это меня интересует в данный момент. Я весь поглощён массовым убийством в школе в Маалоте. Бедные дети сгрудились у стены, а два бандита расстреливали их в упор из автоматов. Ещё не остыла кровь детей, убитых недавно в Кирьят-Шмона, а уж льётся опять кровь еврейских детей.
И это называется партизанская борьба. Она давно выродилась в борьбу гангстеров и бандитов! Это не палестинский народ борется. С этим народом давно бы можно было бы найти общий язык и сговориться. Это банды наёмных убийц без идеи и без всякого героизма. Они получают огромные суммы денег и привыкли к своей бесшабашной разгульной жизни и готовы на любое бессмысленное и чудовищное преступление, не считаясь с риском для своей жизни.
Корень зла не столько в них, сколько в тех правителях, которые принимают их с огромным почётом, снабжают неограниченными суммами и оружием. Эти правительства и являются убийцами детей. И никто не выразил этим правительствам свой официальный протест, никто не послал им ни одной ноты. Наоборот, представители Ливии и сейчас заседают во многих странах и ведут…
[три страницы пропущены]
Теперь они прибегают к массовым убийствам детей, не только чужих, но и своих. Ничего удивительного, прогресс все шагает вперёд, и масштабы всё растут.
Вернусь к старому вопросу. Помнишь, я тебя всё просил навести справки о моих знакомых. Недавно я получил официальную справку, что они выехали только в декабре прошлого года, а ведь мы их искали у вас задолго до декабря. Вот я и хотел бы, чтобы ты снова запросил про них: Шафиро Эсфирь Семёновна, по специальности окулист, возраста пенсионного. И Гохштейн Анатолий Борисович, свыше 40 лет, математик, жена и ребёнок. Приехали из Москвы.
На этом кончаю. Сердечный привет от жены. Привет друзьям и землякам.
28 мая 1974 года
Натан
P.S. Духом не падаю и каждому прожитому дню радуюсь и возмущаюсь, в зависимости от того, что в мире происходит. Сейчас радостно, всё зазеленело. И гневно: всё та же ложь и наветы, насилие и кровопролитие.
Б/д (1974?)
Моя дорогая племянница.
Получил короткое письмо брата, твоего отца. И в нем робкий упрек мне, что не отвечаю на твое последнее письмо. Это даже нельзя назвать упреком, брат деликатно напоминает גיט אנצוהערעניש [намекает], что я огорчаю его дочку молчанием. Поверь мне Риночка, что я ругаю и упрекаю себя гораздо сильней и каждый день, что не пишу тебе, брату и сестрам. Я себя чувствую очень виноватым перед всеми своими родными за свое молчание.
Тогда возникает вполне законный вопрос: раз я так чувствую свою вину, почему же я не исправляюсь. Попытаюсь об’ясниться. Мы с братом в разлуке, после краткой встречи в годы войны, когда мы жили очень рядом, а встречаться, почти совсем, не могли, – с тех пор мы в разлуке 26 лет. Мы все время состоим в переписке. Но переписка нерегулярная, с осечками, с перерывами. Иногда по политическим, иногда по другим мотивам, я прерываю переписку. Брат уж привык и не жалуется. Хотя ему и больно. А мне больнее всех, ведь вы там в куче, вся родня, а я один как перст.
На сей раз меня посетила «черная хандра», מרה שחורה. В мои тюремные годы, самое трудно для меня время было, когда меня сажали в «одиночку». Всю жизнь я любил и до сих пор люблю общение с людьми. От отсутствия такого общения, я страдаю, как от отсутствия хлеба. Голод на людей меня мучает даже сильней чем голод на хлеб.
А я теперь переживаю, как бы снова попал в «одиночку», хотя живу у себя дома, а не в тюрьме. Почему я попал в такую изоляцию? О некоторых причинах умолчу, а об одной расскажу. Главная причина, что вся моя родня живет там, у вас, а я поддерживаю связь с вами и не порываю.
У нас нет законов запрещающих мне переписываться, так же как нет законов запрещающих дружить со мной. Складывается это иначе. Наши государства живут во вражде, следовательно враждебна Израилю и вся наша общественность, все наши граждане. У нас нет расхождений во взглядах правительства и граждан. Может кое у кого спрятано другое мнение, но таких мало и редко проявляется гласно. Про вас наши газеты пишут всякий срам. Следовательно тень падает и на вас, а через вас и на меня, тем более, что я не собираюсь отрекаться от вас. Отрекаться меня никто не принуждает, но и дружить со мной не хотят. И все мои друзья, под давлением общественного мнения, ушли от меня. Ты наверно подумаешь, что это были плохие друзья. Нет, это были друзья верные, особенные, как братья, как сыновья. Но они не способны пойти наперекор общественному мнению. Вероятно, я так бы не поступил, все же я их не осуждаю. Я уверен что и у них душа болит от нашей разлуки и они тоже тоскуют обо мне.
Ушли от меня не только друзья, но и родные забыли мое имя и мой адрес. Дочери тети Сарры отшатнулись от меня давно, еще 35 лет тому назад, во время моего первого грехопадения. Пока жива была сама тетя, она поддерживала связь со мной, таясь от дочерей. Это были самые тяжелые годы моей жизни. Тетя Сарра вообще была человек благородной души и свято чтила родственные чувства. Она распростерла свои материнские крылья и на меня, блудного сына. Я не хочу сказать, что и дочери ее были плохие люди, они были как все, не хуже и не лучше. Одна только из них отличалась особым эгоизмом, о ней я и хочу рассказать.
Дело в том, что отчуждение сестер это дело давно минувших дней. И хотя боль в моем сердце живет все годы, но я уж привык к тому отчуждению. И если б одна из сестер не появилась снова на моем горизонте, я бы о них и не упоминал бы. Я уж давно привык к мысли, что нет у меня здесь сестер, нет родных по крови. Тем более что их заменили мои друзья, которые были мне как родные братья, даже ближе. Не знаю за какие такие особенные заслуги, друзья привязывались ко мне накрепко и между нами всегда существовала атмосфера дружественной близости и беззаветной преданности, наподобие библейской дружбы Давида и Йонатана. И никогда у мен не было недостатка в друзьях. Где я ни появлялся, люди ко мне тянулись, вероятно потому что и я искал их близость. И всегда это были самые лучшие, самые благородные. Правда меня не окружали толпы людей, но несколько избранных и очень близких всегда было, всегда отыскалось, на всех поворотах моей жизни. И только благодаря их постоянному присутствию, я легче других пережил самые тяжелые ситуации и не стал душевным калекой.
В выборе друзей я никогда не ошибался, мне не пришлось пережить ни одного разочарования, ни одной ссоры, ни одного разрыва. И только суровые условия жизни разбрасывали нас по земле и вынуждали разлучаться, хотя мы сохранили дружескую верность.
Но вернемся к сестрам. Как я выше упомянул, одна из них пару лет тому назад, опять появилась на моем горизонте. Она не только приехала в мой город, но и поселилась в одном со мной доме. Она приехала не ко мне, а к брату Грише, который помог ей устроиться с работой и квартирой. Судьба у нее сложилась не сладкая. В 27 лет от роду, она осталось вдовой с ребенком на руках. Мужа убили на войне, и она вдовой прожила всю свою трудную жизнь. В тяжелые годы войны и первые годы после военной разрухи, она с трудом добывала пропитание себе и ребенку. Она часто голодала и мало общалась с людьми, вне работы. Так она совсем одичала в своем одиночестве, что интересы других людей ее не занимали и не трогали. Когда к ней обращались за помощью люди попавшие в беду, она не только не помогала им, но обзывала их эгоистами, что они для своей нужды беспокоят ее, и даже готовы подвергнуть опасности, чтобы она за них пострадала. Она стала невероятно трусливой и, одичав в своем одиночестве, стала неуживчивой. Эти черты погубили ее, когда сын ее женился. Не ужившись с его женой и ее родными, она бросила квартиру и родной город и уехала к сестре. Там ей помогли устроиться с работой и квартирой, но она и там не ужилась. Тогда она там все бросила и уехала в Куйбышев к нашему двоюродному брату Грише. Он ей помог снова все восстановить. Я, хоть и помнил, как она отвернулась от меня в дни моей страшной беды, когда я призывал ее на помощь, – я принял ее к себе в дом и стал оказывать всякие знаки внимания. И Зина старалась пригреть ее. Мы хотели хоть сколько-нибудь обогреть ее одинокую душу. [конец письма не сохранился]