В начале жизни

Несколько лет тому назад, почувствовав, что память даёт сбои, я написала несколько страничек своей родословной.

Итак, я родилась в сентябре 1925 года в Москве, где с 1914 года жили мои родители: отец – Ратнер Борис (Бер-Израиль) Семёнович, инженер-строитель; мать – Ратнер (в девичестве Затонская) Анна Петровна. Отец родился в 1885 году в местечке Сенча Лохвицкого уезда Полтавской губернии, близ Полтавы. О своих дедах и прадедах могу сказать только то, что, по-видимому, это были достаточно состоятельные люди, поскольку смогли дать высшее образование своим детям.

Когда отцу было 12 лет, его семья – дед Шимон Ратнер и бабка Циля Гансбург – по неизвестной мне причине переехала в Варшаву. Отец, окончив среднюю школу, учился в каком-то техническом высшем учебном заведении, но перед последним курсом был исключён – «за участие в революционном движении», просидел 3 месяца в Орловском централе (тюрьме) и, освободившись, как многие молодые евреи в те годы, уехал во Францию, где после года учёбы в Тулузском университете защитил на французском языке диплом инженера-электрика (хотя потом всю жизнь работал строителем). Это было в 1912-1913 годах. Диплом – большой лист плотной бумаги с изображениями античных богов и построек – потом бесследно исчез в недрах НКВД. Сестра отца, Клара, получив диплом врача в Швейцарии, вернулась в Варшаву, вышла замуж за хорошего человека – поляка Генека (Генриха) Мэша, родила двух дочек – Зосю и Ганку. Жили они в Варшаве на улице Лешно. Это был еврейский район, и, когда пришли немцы, их квартира оказалась в черте знаменитого Варшавского гетто. И случилось, что случилось: Генек погиб в гетто, а Клара с обеими дочками сумела с помощью некоего Ежи Капутека, поляка, с фальшивыми документами выйти из гетто и перебраться в Краков, где её внук Пётр живёт и сейчас. Мой внук Илья в 2006 году встречался с Петром, когда со своим классом ездил в Польшу – в Освенцим и другие места Холокоста. А Ежи Капутек с нашей подачи признан праведником мира, и в его честь посажено дерево на территории института Яд-ва-Шем. Зося переехала во Францию, а моя вторая кузина, Ганка, с мужем-архитектором Кшиштофом и сыном Петром все годы живёт в Кракове.

Мой отец, получив диплом, вернулся в Польшу. Подрядчик, у которого он работал, вёл строительство в России (Польша была тогда частью Российской империи). Так отец в 1914 году перебрался в Россию, где в Витебске руководил строительством «заразных бараков», то есть инфекционной больницы для нужд армии, ведь уже шла Первая мировая война. Эти «бараки» были хорошими бревенчатыми домами, которые, с небольшими перестройками, дожили до наших дней. Там до 1960 года размещалась Витебская областная инфекционная больница, где мне привелось работать ординатором. Потом отец перешёл на государственную службу, обзавёлся квартирой в Москве, на Малой Бронной, дом 42, напротив Патриарших прудов. В этом же доме жила с подругой моя будущая мать Анна. Судьба свела их. Отец что-то ремонтировал у них квартире, и в 1918 году они поженились. Это был счастливый брак – разлучила их только смерть.

Ребёнком я гуляла на Патриарших, ковырялась в песочке и, читая потом Булгакова, воочию представляла себе и тот турникет, где Аннушка пролила масло и где трамваем отрезало голову Берлиозу, и ту скамейку, где сидели Воланд и другие персонажи «Мастера и Маргариты».

Родители мои вели «светскую» жизнь: ходили по театрам и концертам, не раз слушали Шаляпина. С тех пор в нашей семье возник культ этого великого певца – много граммофонных пластинок, его фото во всех оперных ролях. Я и теперь считаю Фёдора Ивановича, как обычно звали его в нашей семье, великим и непревзойдённым певцом и актёром.

Наш дом был всегда гостеприимно открыт для многочисленных друзей. Самой близкой была семья Серк: Лев Акселевич Серк, полунемец–полунорвежец, профессор, доктор технических наук, завкафедрой промышленного строительства МИСИ (Московский инженерно-строительный институт), где и мой отец вёл доцентский курс организации строительных работ (без защиты диссертации, «по совокупности печатных работ»). Отец работал вначале прорабом, потом главным инженером крупных стройуправлений: в Гослегпромстрое – строил фабрику в Яхроме, под Москвой; в Госпромстрое – вёл забивку свай для фундамента Дома на набережной. С этим домом связана и часть моей жизни: во-первых, мы жили в двух шагах от него, во-вторых, среди жильцов этого дома было много моих одноклассников и просто знакомых. Мы очень любили бывать у моей одноклассницы Розы Смушкевич, дочери дважды Героя Советского Союза, одного из высших руководителей Красной армии Якова Смушкевича.

Моя мать, Анна Петровна Затонская, родилась в 1890 году в селе Данково Воронежской губернии. Её отец, мой дед Пётр Дмитриевич Затонский, был православным священником. Его жена, моя бабушка Людмила Порфирьевна, умерла 35 лет, и моя мама осталась без матери в три года. Воспитывали её тётки, бабушкины сёстры, тоже жёны священников. Их мужей расстреляли в 1930-х годах. Мой дед умер рано, примерно в 1916 году, от холеры, умер в поезде, и неизвестно, где похоронен. Старший брат мамы, Дмитрий Петрович, отошёл от «семейной профессии», стал юристом, работал на железной дороге юрисконсультом и часто бывал по делам в Москве. Я очень любила его приезды. Он много мне рассказывал из русской истории, из Библии, и я с детства знаю о существовании Бога-отца и Иисуса Христа. Моя мама, хотя, конечно, верила в Бога, набожной не была, в церковь не ходила, только перед сном осеняла себя крестом – это был автоматический жест до конца её жизни.

Примерно в 1916 году моя мама с подругой перебрались в Москву и сняли квартиру в доме No 42 по Малой Бронной, где, как говорилось, встретилась с моим отцом. Мама вначале скрывала от своих родных, что её муж еврей, говорила, что немец. Но вскоре стало ясно, что скрывать незачем: её родные были интеллигентными, порядочными людьми. Папа всю жизнь был в прекрасных отношениях с маминым братом и сёстрами. После жизни на Патриарших мы сменили две квартиры и очутились в коммуналке на Садово-Кудринской. С гувернанткой Ревеккой Вениаминовной, которая учила меня немецкому языку, мы каждый день гуляли в зоопарке, который располагался напротив нашего дома. Это была так называемая «новая территория», где животные размещались не в клетках, а в вольерах, среди природы. Словом, это был настоящий парк, зелёный и благоустроенный. Когда много лет спустя я сказала своему мужу, что выросла в зоопарке, он заметил: «А я так и думал».

Дома у нас частенько бывали гости, среди них – чета Барановских. С Александром Болеславовичем Барановским отец начал писать учебник по организации строительных работ, но арест в 1938 году не дал ему закончить работу. Будучи после года тюрьмы в лагере, отец в свободные минуты писал на обороте всяких отчётов, справок и на других бумажках продолжение учебника. Но, конечно, всё это не пригодилось, тем более что Александр Болеславович самостоятельно выпустил такой учебник. Эти отцовские записи сохранились, я их бережно храню.

По выходным отец частенько водил меня в цирк на Цветном бульваре. Он и сам любил это яркое зрелище, а для меня это был праздник: бравурная музыка, акробаты, наездники, которые на всём скаку вскакивали в седло и ещё крутили сальто. А в антракте – буфет: пирожные, ситро. Домой – на извозчике, заключительный аккорд.

В 1933 году, в 8 лет, я пошла в первый класс. Школа размещалась почти напротив нашего дома. На верхнем, 4-м этаже здания школы была лаборатория по сохранению тела В. И. Ленина. Известно, что тело Ленина бальзамировали профессора Виноградов и Збарский. Лекции Виноградова слушала моя мама, когда училась в Харьковском мединституте (она, к сожалению, его не закончила), а лекции Бориса Ильича Збарского слушала я на втором курсе 1-го Московского мединститута. Збарского мы, студенты, очень любили: красавец, блестящий лектор, сухую биохимию он превратил для нас в увлекательную науку. В конце 1940-х годов он был, как и многие учёные, репрессирован. Через 20 лет после окончания института, на встрече бывших студентов и преподавателей, нас приветствовал сын Б. И. Збарского, Илья Борисович, молодой смазливый парень, который нас очень веселил.

Возвращаюсь в 1933 год. Обучение в школе было тогда платным. К тому же, в те годы существовала наука педология. Её через несколько лет объявили шарлатанством и всех педологов распустили, хотя сейчас находят, что в ней было много полезного для педагогики. Перед поступлением в школу каждый ребёнок должен был побывать на приёме у педолога этой школы, и тот в процессе беседы с ним определял, как теперь говорят, ай кью ребёнка и решал, в какой класс его направить. В 1-м «А» учились самые развитые, в 1-м «Б» – менее развитые и так далее. Я попала в 1-й «А»: умела читать и писать с 4 лет. Говорили, что педолог даёт ребёнку синий карандаш и велит ему нарисовать лошадь, а потом говорит, что ребёнок недоразвит: рисует синюю лошадь. Но это, видимо, басни. Я продолжала дома учить немецкий язык. Мой отец немного помнил французский – со студенческих лет – и пробовал учить меня. Но я была ленива, и учёба быстро закончилась. К нам на обед по четвергам приходила пожилая француженка, которую мы звали «мадемуазель», – в чёрных длинных одеяниях, обязательно в шляпе и митенках – без пальцев. Она много лет жила в Москве, служила бонной в семье, где были две девочки. Она их учила французскому и этикету, поэтому часто повторяла (с прицелом на меня): «Эрика с четырёх лет ела с помощью ножа и вилки». И мама потом часто говорила мне эти и другие слова нашей мадемуазель. Отец любил с ней попрактиковаться в языке, а я ещё сейчас помню первую строчку «Марсельезы» по-французски: «Алонз анфан де ля патрийе» – вперёд, дети родины!

Летом 1934 года отец получил от своего стройтреста квартиру (тогда ещё квартиры – «давали»!) на Кадашевской набережной. Эта набережная идёт вдоль канала – искусственного ответвления от Москвы-реки. Место весьма примечательное. Наискосок от нашего дома – кинотеатр «Ударник», дальше, вдоль канала – кондитерская фабрика «Красный Октябрь», откуда вкусные запахи долетали до наших окон. За «Ударником» – серая громада Дома на набережной. Недалеко от Каменного моста стоит четырёхэтажный дом, который перед войной был впервые передвинут – со всеми жильцами – вглубь двора, что выпрямило улицу.

Отец перешёл на работу в Наркомпрос РСФСР – главным инженером Управления школьного строительства. Оно (управление) было создано для массового строительства школ по всей России. В результате через несколько лет была ликвидирована сменность – почти все школы работали в одну смену. Наркомом просвещения был Андрей Сергеевич Бубнов, соратник Ленина. Это был высококультурный, образованный человек. Отец неоднократно бывал у него дома и говорил, что у него в кабинете было несколько портретов Ленина и ни одного – Сталина. В 1937 году Бубнов был арестован и вскоре расстрелян, что роковым образом сказалось на судьбе отца и всей семьи.

В 5-й класс меня перевели в школу № 586, только что выстроенную. Все школы с такими большими номерами – это всё были новостройки периода работы отца в Наркомпросе. Училась я хорошо – у нас были прекрасные учителя. Здесь я окончила 8-й класс, перед самой войной.

До этого наша семья тоже попала под каток страшной машины репрессий. В конце 1937 года отца сняли с работы, и он еле нашёл себе место в Подмосковье. Добился при этом изменения формулировки приказа о снятии: там было написано «снят за срыв школьного строительства». А ведь до этого, в 1936 году, он был награждён за успешную работу легковой автомашиной.

22 апреля 1938 года, ночью, за ним пришли: «вы арестованы». Был тотальный обыск. Меня согнали с постели и всю её перерыли. В ходе этого обыска мент украл мамину единственную драгоценность – кольцо с бриллиантом, а коробочку закинул за письменный стол. Там мы её и нашли через год, когда они сняли печать с двери этой комнаты и вселили в неё семью из трёх человек, оставив нас в проходной. Хорошо, что «подселенцы» оказались порядочными людьми.

Это произошло летом 1939 года, после вынесения отцу приговора – без суда, решением ОСО – особого совещания. Приговор был: за участие «в правотроцкистской деятельности» (или организации – я уже не помню) – пять лет лагерей. Отбыл он – восемь лет, после года в одиночной камере Бутырской тюрьмы.

Лагерь, в который отец был отправлен, находился в Коми АССР: «Ухтижмлаг» (Ухта и Ижма – это реки). Мы переписывались – примерно 1 письмо в 2-3 месяца. Отец писал, что вначале был на лесоповале, заболел, и его, видимо, решили использовать более рационально: выделили ему каморку в бараке, расконвоировали, и он выполнял работу стройконтроля – ходил по стройкам и проверял работу «зеков». В свободное время, как было сказано выше, продолжал писать учебник по организации строительных работ. Так мы жили до войны: мама работала то в учреждениях, то дома – разрисовывала платки и галстуки. На лето меня отправляли к маминым родным: то в Коломну, к дяде, то в Мичуринск, под Тамбовом, к тётке.

И вот 22 июня, воскресенье. Тёткины квартиранты, военные лётчики, сидели дома, выпивали и закусывали. Радио – чёрная тарелка – было, как всегда, включено. И мы слышим: выступление Молотова, война! Оба лётчика выслушали и побежали в свои части, мы потом их почти не видели.

В первое время наша жизнь почти не изменилась, но вскоре из магазинов, где и так почти ничего не было, вообще всё исчезло. Иногда в ларёк кое-что завозили, возникала длиннющая очередь – с номерами, записанными «химическим» карандашом на ладони. И шёл крик: «Пишутся!».

Дела на фронте были плохие, левитановским голосом то и дело объявляли, что «после ожесточённых боёв наши войска оставили город К. или Н.» – и все гадали, какой это город. В сентябре ввели карточки на продукты. Появились беженцы и эвакуированные – из Москвы, и мама вскоре приехала оттуда. Я поступила в школу, в 9-й класс. В этом Мичуринске я, со своими московскими знаниями, нисколько не выделялась, хотя в Москве была одной из лучших. Вскоре нас послали на уборку подсолнуха, где я так уработалась, что назавтра в школу не пошла. В конце сентября приходит моя тётя с рынка и говорит моей маме: «Немцы далеко, и пора тебе, Нюруша, ехать домой!». Так мы вернулись домой, но, как оказалось, ненадолго. Школы не работали, народ запасался продуктами, главным образом картошкой – её давали без карточек. Шла эвакуация на восток заводов. 15 октября уехал с авиазаводом мой двоюродный брат. Наутро приходит его жена Тамара и говорит, что вроде бы фронт прорван и нужно срочно уезжать из Москвы – к брату мамы, который жил в ста километрах.

И мы собрали с мамой два рюкзачка, распрощались с подселенцами, заехали за Тамарой и двинулись на Казанский вокзал. Было это 16 октября 1941 года. Метро не работало, улицы полны народа, многие с вещами. Оказалось, что поезда не ходят. Решили идти пешком, вдоль железной дороги, но по пути подсели в единственный в этот день поезд и к вечеру добрались до станции Москворецкая, где жила семья дяди Мити. Они без лишнего слова приютили нас в своей трёхкомнатной квартире.

Каждую ночь были воздушные тревоги, самолёты – наши и немецкие (их мы отличали по воющему звуку моторов) – летали и днём, и ночью. Сначала бегали в траншеи (вроде бомбоубежищ), вырытые в лесу, а потом перестали: убьют так убьют! С ноября я стала ходить в местную школу за 2 – 2,5 километра – по грязи, в темноте (кругом светомаскировка, затемнение). Мама устроилась работать секретаршей на небольшой заводик. Ещё до войны дядя Митя перевёз к себе наш рояль (мама неплохо бренчала, меня пыталась тоже научить, но толку не вышло). Теперь этот блютнеровский инструмент обменяли у знакомого портного на два мешка муки и мешок гречки. Мама ухитрялась иногда наезжать в Москву, забирала из квартиры кое-что из одежды и утвари. Всё это меняли в деревнях на продукты. Так и жили. Когда мы с подружкой окончили 9-й класс, то узнали, что в Москве в институтах недобор и при них организованы экстернаты по программе 10-го класса. Мы поступили в такой экстернат при текстильном институте. Проучившись 4 месяца, сдали экзамены и были зачислены в Московский текстильный институт. К этому времени наладилась переписка с отцом, и, когда он узнал о моих «подвигах», разразился сердитым письмом. Какой ещё текстиль? Только медицина! Но было не до учёбы. Я немного, до осени 1943 года, поработала в химлаборатории на цементном заводе, которой заведовала наша родственница. Осенью 1943 года я поступила без экзаменов (у меня не было троек) в 1-й Московский медицинский институт на санитарно-гигиенический факультет. Поселилась в Москве в нашей квартире. Дядя привёз печку-буржуйку – её топили стульями и энциклопедией Брокгауза и Эфрона (82 тома).

Но главное, мы были выписаны из нашей квартиры в эвакуацию. Мы с мамой прописались, где могли: мама – у дочери нашей бывшей домработницы; меня каким-то чудом ошибочно прописал парнишка в милиции, и за это мы отдали зеркальный шкаф. Наверно, соседи стукнули куда нужно, и в начале декабря в квартиру ввалился участковый с какой-то бабой из домоуправления (я только что пришла из института) и командует мне: «Собирайся!». Я взяла свою сумочку и пошла с ними. Привели в милицию. Начальник паспортного стола потребовал паспорт. Говорю – нету! Он вытряхнул содержимое моей сумочки – паспорта нет. Это меня спасло. Отправили бы этапом в Восточную Сибирь – время военное, ничего не добьёшься. Когда мама вернулась с работы, наши подселенцы ей всё рассказали, и она кинулась к нашей хорошей знакомой, маминой землячке, народной артистке МХАТа, лауреату Сталинской премии Фаине Васильевне Шевченко. Выслушав маму, эта колоритнейшая дама, настоящая русская красавица, надела парадное платье, приколола значок лауреата, и они на такси отправились прямиком на Петровку, 38 (в управление МВД). Что и как там было, мне неведомо, но в результате меня отпустили – с условием, что Фаина Васильевна пропишет меня к себе. Сказано – сделано. Жить мне всё равно было негде – скиталась по подругам. Но к лету мне дали общежитие на Пироговке, рядом с институтом. Летом весь первый курс был на лесозаготовках – научились валить лес. К октябрю вернулись. Нам даже кое-что заплатили.

Вскоре начались салюты в честь освобождённых городов: Орёл, Курск и т. д. И вот в ночь на 5 мая 1945 года вдруг заговорило радио – чёрная тарелка, не выключавшаяся никогда: подписан акт капитуляции Германии! Что тут началось! Всё общежитие высыпало в коридоры, крики – «Война кончилась!». Откуда-то появилась гармошка – словом, веселье на всю катушку. Но кое-кто плакал, вспоминая погибших. А в 1946 году, когда я была уже на 3-м курсе, из лагеря вернулся мой отец. Это был не тот энергичный, деятельный человек, любитель анекдотов, которого я знала. Вернулся тихий, даже робкий старичок, хотя ему был всего 61 год. Постепенно папа отходил, тем более что сразу нашёл работу. Правда, не в Москве, так как в паспорте стоял штамп «101 км», как у всех бывших зеков. Работу ему дали в небольшом городке близ Тулы. Дали жильё – комнату, и они с мамой сразу туда поехали, взяв кое-что из мебели и посуды. Перед их отъездом скончался мамин брат, дядя Митя. Он как бы дождался зятя, чтобы передать ему свою сестру. В моём присутствии отец никогда не рассказывал о лагерной жизни: не хотел, чтобы я составила плохое мнение о советской власти. Но в нашей семье не были никаких иллюзий на её счёт. Гораздо позже у меня оказались папины записи о днях, проведённых в тюрьме, о длительных допросах, избиениях и т. п.

В Щёкино после 3-го курса я прошла сестринскую практику, получила хорошую характеристику от главврача больницы. Может быть, из меня получился бы неплохой лечащий врач, о чём мечтал мой папа. Но, когда он ознакомился с программой нашего сангига, сказал, что это тоже очень хорошая, нужная работа. Я действительно любила свою работу, которая была чем-то средним между медициной и техникой. Практику после 4-го курса я проходила в Туле, где отец получил хорошую работу по специальности. В 1947 году работа отца в Туле закончилась. Хорошо, что успели побывать в Ясной Поляне, в имении Льва Толстого. Его могилу в парке, у дороги, я не забуду никогда. А папина работа кончилась так же просто, как и раньше. В отдел кадров пришёл человек, взял личные дела, и в результате начальник вызывает моего отца и говорит, не глядя на него: «Борис Семёнович, вам нужно подать заявление об увольнении по собственному желанию». И опять поездка в Москву, получение нового назначения, на этот раз – в Калугу, на строительство турбинного завода. Здесь родители прожили до октября 1948 года, когда я закончила институт.

Распределение на работу проходило задолго до последней сессии. Надежды на работу в Москве или около неё у меня никакой не было: оставляли только замужних и «блатных», остальных отправляли во все отдалённые места СССР – Урал, Север и т. д. Я почему-то решила просить Южный Урал. Это Челябинск, Рубцовск, то есть промышленные города. И вот дошла моя очередь к столу, и комиссия меня спрашивает: «Куда вы хотели бы поехать?». Я и говорю: «Может быть, Южный Урал?». А мне отвечают: «А Южный Сахалин не хотите?». Тут вмешалась представительница Белоруссии: «Я очень советую вам Белоруссию. Сейчас нам очень нужны санитарные врачи. Вот, например, Витебск: промышленный центр, несколько вузов, в том числе медицинский институт». В комиссии сидит Сенька Городинский из нашей группы и моргает мне: дескать, дура, соглашайся! Я и согласилась. Так решилась моя судьба, и я стала собираться на чужбину из родного города. Но это уже другая история.

Из лагерных записок моего отца

Арестован 21.04.38 г. 1-й допрос на Лубянке с 10 вечера до 7 утра.

Стойка, словесность, активность.

Также чай и писание о неправ. в работе. Забраковано. Следователь Гордеев. Составлен малый протокол и предъявлено обвинение по 58-7.

Допрашивал активно Швецов.

23.04 – 2-й допрос – Лубянка – стойка. Словесность с 8 ч. до 12 ч. ночи.

24.04 – утром перевод в Бутырки – одиночная камера. Там же Комков, Чейн(?), Герчиков, потом Брюханов-сын, потом Шапиро.

07.05 – допрос с 11 до 4 ч. Стойка, словесность.

23.05 – то же самое + активность – Гордеев.

21.05 подал заявление наркому о том, что вместо предъявления фактов по обвинению от меня требуют показаний о моей виновности – в грубой форме. Всё вертелось вокруг проектов, ориентиры.

В июне два раза допрошен Бабичем, тактика другая – один раз стойка. 23 и 11 июня угроза – спущу штаны.

02.07 составлен протокол допроса, предъявлено обвинение задним числом по ст. 58-11-12. Пожарник Микулин.

7 октября вновь допрос – новый следователь, сидя. Протокол.

В ноябре-декабре – Рачковский, Щепетев, Вышеславцев, Соколов, Смирнов, Рожнов.

В декабре вновь допрос – новый следователь – сидя. В январе – опять то же. Следствие в том же духе – проекты и пр.

21 января 39 года – протокол об окончании следствия (далее –1939 год). В январе-феврале осмотр медкомиссией – решил снимок.

15.01 – заболел радикулитом.

15.02.39 г. предъявлено постановление от 25 января о том, что обвинение по ст. 58-10-11 не доказано, и предъявлено новое обвинение по ст. 58-7-11. Протокол допроса – сидя.

07.02 подал заявление следователю с просьбой допросить ряд свидетелей и приложить докум.

20.02 – протокол об окончании следствия. Отказано в учинении дополнительных надписей на протоколе.

Отказался подписать протокол. Никакого впечатления. Вернулся и подписал.

22.02 подал заявление прокурору с просьбой пополнить следствие.

7 апреля объявлено постановление ОСО от 03.04 о заключении в лагерь на 5 лет. Переведён в общую камеру.

08.04. выдана доверенность жене на получение вещей и денег.

13.04 – отправлен в Котлас столыпинским вагоном (25 человек). В Котласе – до 24-05. Много болел, но в больницу не клали, мотив: нечем лечить. Не работал.

24.04 пароходом в 3-м классе по Вычуге. 26-го прибыли в Усть-Вымь.

13.06. послан в лес.14-го заболел, помещён в больницу. Лечение – натирание с массажем и прогрев в дезкамере.

2 июля из Усть-Выма вывезен в Чебью, 60 км машиной, 130 – поездом и 70 машиной. Ужасная дорога.

2-го – прибыли. Пересыльный пункт. Чибью. Кража ботинок – надпись.7 июля – пешком в Сидью. Прибыл вечером. Поместили в хозбарак. 8 определили на работу в управление строит. тракта. С 25 июля утром работа на трассе, с 4 до 12 – работа десятником.

28-го заболел поносом, температура. С 3 августа в стационаре.

13-го выписался, 14-го ушёл пешком в командировку в четыре лагпункта и обратно. Вернулся 26 сентября, застал одно письмо и посылку из Усть-Выма. На лагпункте 9-го получил телеграмму от 23 августа. 10 сентября получил 5 посылок.

Получил 5 посылок – 2 вещевые и 3 продуктовые – и одно письмо от 23.07.

11.09 выпал мокрый снег. 12.09 – в командировку на северные лагеря.

22.09 – совещание в Ухте по вопросу нового положения о поощрении труда.

26.09 выпал снег – температура минус 2, град.

28 октября – оттепель. В ноябре зима, но мягкая, морозы не чувствуются.

11 ноября получил посылку – варенье.

1940 год

13.02. Зима прошла. В декабре были морозы до 45, даже до 50 градусов. При 35-40 гр. я шёл с 3-го на 1-й лагпункт, сильно потел. В эти дни ходил на трассу. В дальнейшем морозы держались 20–30 градусов, но казалось значительно теплее. В декабре приехал Яцковский, стал на меня нажимать.

10 марта мою должность сократили.

24 марта шёл в этап в лес. заг., но оттуда меня вернули как инвалида.

10 апреля отправлен по наряду в Сангородок.

Зима прошла, сегодня совсем весенний день. Но снег лежит – солнце греет, а он всё-таки не тает.

23 апреля. Пока здесь работы нет из-за отсутствия материалов и рабсилы. Начальнику не понравилась моя формулировка.

5 мая – начали ремонт. Тронулась река – 8 мая.

15-го – выпал снег, всё время холод, морозы, северный ветер.

29 мая – наряд в проект. отдел. Не приняли. Всё стоят холода, бушлат не снимает никто.

17 июня был на общих работах. Живу в землянке – 4 дня. Тепло – солнце, но бушлат не снимается.

С 16 июля стоит жара – снял тёплое бельё, комаров не много.

Всё лето очень жаркое. Похолодание осеннее с 19 августа, потом опять потепление. Снег выпал в 1-х числах октября. В ноябре снег лёг твёрдо, но холода небольшие.

25 окт. 2-й отдел затребовал мою характеристику, а санотдел – акт освидетельствования здоровья, 6-го ноября ночью упал – сломал левую руку. 9-го наложили гипс. Установилась зима, глубокий снег.

15 – оттепель, пришлось снять валенки. 2-го – опять морозы.

19 ноября извещение 2-го отд. – Ходатайство об условно-досрочном освобождении руководством лагеря рассмотрено и оставлено без удовлетворения.

1941 г.

1 мая – снег лежит глубокий, почти не растаял. Весь апрель сравнительно тепло, морозы утром и ночью.

29 апреля объявили бумагу о разрешении свидания с женой на 2 часа.

20 мая – глубокий снег, холод. Было уже сошёл снег, но вот 2-й день зима.

Июнь – дождливый. Лето было плохое. Жаркие дни – в небольшом количестве. Урожай плохой, малины нет. 3-го сентября выпал снег, топили печи.

1942 год

8 мая, холодно, пока не было ни одного тёплого дня. В феврале началось дружное таяние снегов, но потом замедлилось.

28 мая наступила небывалая в это время жара.

Июнь – дожди, похолодание, ждём снега.