Воспоминания

Я, Полянская Лилета Викентьевна, решила написать воспоминания о своей семье по просьбе моей дочери, Полянской Марии Витальевны. Надеюсь, что, может быть, они будут кому-нибудь интересны.

Я родилась в городе Москвe в 1938 году, 15 января. Мои родители, Маханик Гедалий Яковлевич и Бейля Ицковна Маханик, урожденная Якеревич. О семье отца я не знаю ничего по причине, о которой напишу позже. Все мои сведения относятся к семье матери. Ее отец – Якеревич Лейви-Ицхок, мать – Эстер Якеревич, урожденная Карпман. Они оба из Белоруссии. Про деда знаю, что он из Липлян, думаю, что это небольшое село. Во всяком случае, учиться он приехал то ли в Лельчицы, то ли в Туров, где снимал комнату, и хозяйка звала его «липлянец». У этой женщины он и столовался. Есть также семейное предание. Дед очень любил фасоль, и, когда на обед был фасолевый суп, он вылавливал фасолины и складывал их по краям тарелки, чтобы съесть потом. Хозяйка увидела это и сказала: «Ах ты, липлянец, не любишь фасоль», — сгребла ее и отправила себе в рот. Мораль: ничего не откладывай на потом. И как люди по-разному воспринимают одни и те же события.

Kаково было его образование – не знаю, но потом он работал по лесному делу, занимался закупками и содержал большую семью. У меня есть фотография его семьи уже во взрослом состоянии, все мужчины – в пиджаках и галстуках, живут они уже в Минске, это – интеллигентная семья. Как и где он познакомился с бабушкой – не знаю, но они прожили много лет вместе, родили 8 детей (бабушка родилась в 1883 году, дедушка – не знаю). Двое детей – мальчик и девочка – умерли во время пандемии «испанки»; болели все, дед за всеми ухаживал, а сам не заболел. Остальные шестеро – два сына и четыре дочери – дожили до взрослого состояния. Первой, в 1904 году, родилась дочь Тaйбл, рано вышла замуж за польского еврея, Залмана Каплана. В семье, на польский манер, его звали Зигуш. В 1922 или в 1923 году родила сына Владимира, он добровольно ушел на Великую Отечественную войну в 1941 году и вскоре погиб. Родные из Польши звали Тaйбл и Зигуша переехать к ним, они не согласились и, слава Богу, остались живы, а то погибли бы, как все польские евреи. Был второй сын, который погиб в возрасте 4 лет по недосмотру. Мать очень убивалась, и, по совету родных, родила третьего – Виталия в 1934 году. Он дожил до взрослого состояния, был преподавателем математики в школе, женат, есть дочь и внук. Сам он умер на операционном столе во время операции на сердце в 2000 году.

Несколько слов о Виталии – Вите, как его звали в семье. Его мать, Тaйбл, была очень полной, но маленького роста. Полнота – это бич нашей семьи, видно, есть такие гены. Витя, напротив, был очень высокий, под 1.90 м, но тоже очень полный. Ростом он, видимо, пошел в Карпманов, там мужчины были очень высокие. Витя был веселым, подвижным. Помню, как он отплясывал на свадьбе своей дочери Лены. Но в пожилом возрасте полнота стала его тяготить. Он нашел частную клинику, и ему сделали ушивание желудка. Он, действительно, стал меньше есть, похудел, но из весельчака превратился в грустного старого еврея. В той же клинике его уговорили сделать операцию на сердце, хотя, как думают все родные, жестких показаний к ней не было. Как я написала выше, он умер во время операции в 66 лет.

Но, вернемся к семье деда. Очень ждали сына, наконец, он родился – Ошер (Ося). Как мама говорила, праздник, который устроил дед по поводу его обрезания, был пышнее многих свадеб. Потом родились еще дочь Буся (Башке), Бэла (Бейля) – моя мать, сын Нохем-Лейб (Лева) и дочь Хава (Ева). Годы рождения: Бэла – 1913, остальные – приблизительно: Лева – 1919, Ева – 1921, Буся – не знаю, но старше мамы. Из-за этого возникли даже сложности. Моя мама познакомилась с отцом, когда была еще совсем молодой, а он был уже раз женат и имел сына. Они поженились вопреки мнению ее родителей. Мама была очень красивой, ей даже предлагали сниматься в кино, но муж запретил. Она могла найти себе неразведенного, но она влюбилась и поступила по-своему. А Буся была старше и незамужняя. Ей срочно уменьшили возраст и нашли мужа, Марка – очень видного мужчину. Обе сестры почти одновременно родили дочерей, моя мать – меня, а Буся – дочь Эвелину – летом 1938 года.

Ошер стал военным геодезистом, прошел всю войну. После войны еще служил в армии геодезистом. До войны он женился, жену звали Лиза, у них родился сын Рем. Войну Ошер, Лиза и Рем встретили на границе Литвы и Германии. Война для них началась в 4 часа утра 1941 года. Они с ранеными солдатами лесами добрались до Риги. Ошер ушёл на фронт, а его жена с Ремом чудом добрались до своих родных и были в эвакуации в Узбекистане, где половина семьи умерла от голода и болезней. И только в сентябре 1945 года Лиза и Рем отправились под Биробиджан, куда послали часть отца. Но приехав туда, жена и сын узнали, что Ошер находится на войне с Японией. После войны, в 1947 году, у Ошера и Лизы родилась дочь Эстер, назвали в честь бабушки. Сейчас она с чадами и домочадцами живет в Израиле.

Младший сын, Лева, учился на медицинском факультете, не закончил и был призван в армию. Работал врачом в госпиталях, образование закончил уже после войны, заработал много болезней, в частности, эмфизему легких, поэтому работал врачом в санатории, дожил до старости.

Дочь Ева была очень красивой девушкой с артистическим талантом. Выступала в самодеятельности, есть снимки, где она в цыганском костюме, танцует.

Дедушка рано потерял отца, у него было еще три сестры. Он был старшим мужчиной в родительской семье, был обязан позаботиться о сестрах, выдал всех трех замуж, они все родили детей. Одна из племянниц, Рива (Ривке) Вальдман, окончила институт и стала преподавательницей русского языка, жила и работала в Минске, где перед войной жили дедушка с бабушкой, Ева и Буся с дочкой. Бусин муж, Марк, по моим, может, и недостоверным сведениям, был репрессирован – то ли по сионистским делам, то ли за что-то, связанное с финансами; во всяком случае, он не воевал, но в 1941 году его в Минске не было. После войны Марк освободился из заключения и приезжал к нам узнать о своей семье. Был, естественно, очень удручен, забрал у нас все фото Буси и Эвелинки, обещал переснять и вернуть, чего не сделал. Предлагал маме пожениться, но она не могла предать память сестры. Уехал на Украину, в Белую церковь, связь потерялась.

Мои родители уехали из Минска в Москву. Когда они поженились – не знаю, но в 1935 году они уже были женаты. Отец работал экономистом в каком-то электроламповом предприятии, зарабатывал, видимо, хорошо. Им дали квартиру в Лосинке – одноэтажный новый деревянный дом. В квартире 2 комнаты, одна – проходная, и кухня проходная, такая анфилада комнат. Было две печки: одна – плита на кухне, вторая – печка между двумя комнатами. В этой квартире я и родилась. Мама очень хотела ребенка, а отец хотел, чтобы они пожили для себя. В итоге я родилась только в 1938 году. Роды были тяжелые. Меня тянули щипцами. Мама болела, ей нельзя было вставать, поэтому ухаживать за ней и ребенком приехал из Минска дед. Он купал, пеленал и делал все для дочери и внучки. Потом нашли няню, и отец обеспечивал всю семью. До моего рождения они часто ходили в театр, мама хорошо одевалась (потом все ее наряды были обменены в деревнях на продукты). У них была своя преферансная компания, собирались чуть ли не каждую неделю. Один из этой компании написал на отца донос, когда тот рассказал какой-то политический анекдот. Отца арестовали. Он отбывал свой срок где-то на Урале, в городке Ивдель. Мама осталась одна с 3.5-летним ребенком на руках без средств к существованию. Специальность у нее была – бухгалтер, и она была неплохим бухгалтером и после войны работала по специальности, но детских садов не было, и меня некуда было девать, поэтому мы жили на две карточки: детскую и иждивенческую. Прожить на это было нельзя, поэтому мама с соседками ездили по деревням менять вещи на продукты. Эти поездки не были безопасными. Билетов у них, естественно, не было, поэтому кондуктора их гоняли, толкали, они ездили между вагонами на буферах, и один раз кондуктор так маму толкнул, что она чуть не выпала из поезда. Иногда это были поездки на несколько дней, меня мама отдавала соседке, которая жила через 2 дома от нас, а это было довольно приличное расстояние, учитывая огороды. Семья Емельяновых – Татьяна Алексеевна, Михаил Андреевич и их дочь Нина (в начале войны ей было 7.5 лет) – они брали меня к себе. Они, по сравнению с нами, были гораздо более обеспеченными, так как глава семьи работал на хлебозаводе, но все равно, лишнего ни у кого не было, и брать чужого ребенка не все были готовы.

Мы, дети, в эти времена были всегда голодными, и любимая наша игра была в «поправдашное». Все приносили какую-нибудь еду, которую им давали родители, и мы вместе ели. Мне мама давала несколько липких конфет, которые давали по карточкам вместо сахара, а Нина тети Тани приносила крошки от белого хлеба. Белый хлеб по карточкам не давали, для нас это было настоящее лакомство, мы эти крошки жарили на костре и ели. Конечно, у нас было много совместных игр: прятки, «тише едешь – дальше будешь», «бояре, а мы к вам пришли», штандер, вышибалы, лапта, классики, «я в садовниках родился», «нам барыня прислала 100 рублей» и др. Они нам достались еще от дореволюционной России, теперь дети уже не знают этих игр, да и мои уже, по-моему, не знали, а жаль. Совместные игры развивают коллективизм, способствуют дружбе и заботе друг о друге.

Тетя Таня стала для меня очень близким человеком, второй мамой. В сентябре или октябре 1941 года на станции Лосиноостровская произошел очень сильный взрыв, снесло улицу, которая шла вдоль железной дороги, на деревьях висели окровавленные тряпки. Мы – дети потом ходили «на взрыв», копались в разбитых домах, выискивали, во что можно поиграть. Потому что все, что было в доме ценного, ушло в обмен на продукты: отцовские пиджаки, рубашки, мамины платья, обручальное кольцо и мои игрушки. Взрыв был диверсией. Он мог быть гораздо сильнее, если бы взорвался вагон с минами, но сцепщик отцепил этот вагон, а сам погиб, и ценою своей жизни спас много жизней. У нас выбило стекла на кухне. Мы с мамой жили на кухне, так как не было дров, чтобы отапливать всю квартиру, спали на одной кровати, которая стояла напротив окна, и все эти стекла засыпали нас. Всю зиму окно было забито фанерой, стекла не было. Тетя Таня с Ниной в одной рубашке (а зима в 41-м наступила рано и была очень суровая) пришли к нам; им казалось, что на их дом упала бомба, но это была взрывная волна.

Осенью немцы еще бомбили Москву, у нас во дворе кто-то отрыл щель, и мы прятались там, когда объявляли воздушную тревогу. Когда давали отбой, мы выходили из щели, небо все было располосовано прожекторами.

Готовила мама на плите или на керосинке, но керосин надо было экономить, так как его тоже давали по карточкам, поэтому я, 4-5-летняя, ходила к тете Тане за кипяточком. Они по-деревенскому обычно затапливали с утра самовар. От недоедания у мамы развился фурункулез на всей спине, отметины остались на всю жизнь. Однажды она упала в обморок около плиты. Я очень сильно испугалась.

Люди вокруг были очень разные. Один раз к нам в дом залезли воры и украли продуктовые карточки на две недели. Если бы не помощь тети Тани и 2 маминых приятельниц старше ее, не знаю, как бы мы прожили эти 2 недели. Потом начали огородничать. Сажали картошку, морковь, свеклу, потом даже огурцы и помидоры, и жизнь стала легче.

Я не так много помню из военных лет, но очень запомнилось выступление Сталина в ноябре 1941 года. У нас одних было радио. Оно было в закрытой комнате. Мы, как я уже писала, жили на кухне, но тут открыли комнату, пришли соседи, и мы слушали его речь. Конечно, я ничего не понимала, но запомнила голос с грузинским акцентом и позвякивание ложечки в стакане. Мы так всю войну и провели в Лосинке, так как, когда мы решили, что надо эвакуироваться (мама решила), и пришли на вокзал, поезда в Москву уже не ходили.

Помню день победы. Мы с маминой приятельницей Зоей Васильевной и ее племянницей поехали в Москву на Красную площадь и смотрели салют. Как звали племянницу – не помню, но она мне сшила куклу с плоским нарисованным лицом и кусочком меха вместо волос, я это помню до сих пор и благодарна ей. Зоя Васильевна тоже очень помогала нам. Она жила с мужем, Всеволодом Ивановичем, это был ее второй муж, первый был белогвардейским офицером и погиб. Всеволод Иванович работал, видимо, на оборону. Зоя Васильевна умела шить и обшивала меня. Помню свое первое военное пальто, широкое и короткое, из каких-то старых вещей, но с муфтой. Потом им дали комнату в Москве, но Всеволод Иванович заболел туберкулезом, и они поменялись на квартиру в Ялте, где он и умер. Я, уже взрослой, была на его похоронах, где-то в 1961–62 годах. Потом умерла и Зоя Васильевна. Я всегда храню благодарность людям, любившим меня и помогавшим нам выжить.

Я рано научилась читать и писать печатными буквами, и когда приходили письма от отца (он не был лишен права переписки), мама заставляла меня писать ему. Я это ненавидела, так как сначала надо было написать черновик, а потом аккуратно набело переписать. Но однажды пришло письмо с обращением к какой-то Анне как к близкому человеку, мама поняла, что он ее обманывает, и все общение, вся переписка прекратились. Много лет спустя (я уже училась на 2-м курсе МГУ) меня вызвали в деканат и сказали, что меня хочет видеть отец. Это был 1957 год, он уже освободился, приехал из Алапаевска и стал претендовать на квартиру, где давно уже мама была замужем за отчимом, который меня удочерил и стал мне настоящим отцом. Маханик сказал мне, что он хочет, чтобы мама вернулась к нему. А у него уже была новая жена, русская, и сын Валерий, которого он назвал, как своего первенца. Я ему ответила, что это невозможно, что он уже бросил одного Валерия и меня, теперь хочет бросить и второго. Он, видите ли, хотел иметь еврейского ребенка, а то, что он, освободившись, много лет не давал о себе знать, женился, — это не в счет. Мы с ним расстались и больше не виделись. Государство его реабилитировало. Ему с женой, сыном и падчерицей дали двухкомнатную квартиру в Москве. Мне только сообщили о его смерти, я была на похоронах, познакомилась с его женой и со своим единокровным братом. У нас с его вдовой завязались теплые отношения, меня даже приглашали на свадьбу брата. Однако какое-то время спустя долго не было звонков от вдовы, я позвонила сама, и мне ответили, что она умерла, а брат даже не счел нужным мне сообщить. Я не стала его разыскивать. Зачем? Значит, я была ему не нужна.

Я закончила МГУ, работала в «ящике» два года, поступила в аспирантуру в Нефтяной институт к проф. Чарному Исааку Абрамовичу, защитила кандидатскую диссертацию, осталась работать в институте старшим научным сотрудником. В «ящике» я научилась программировать и работать на ЭВМ, потом на персональных компьютерах. Лаборатория, где я работала, имела договоры с различными организациями, занимающимися перекачкой нефтепродуктов. Я писала программы, по которым работал целый отдел в проектном институте в Волгограде, занимающийся проектированием нефтепродуктопроводов. С приходом «капитализма» их, видимо, перестали строить, наука стала не нужна.

Вышла замуж за Полянского Виталия Александровича, родила двоих детей: дочь Марию и сына Кирилла. У них уже свои дочери.

Теперь о других членах семьи. Мамина старшая сестра, Тaйбл, вместе с мужем и сыновьями жила до войны в Турове, откуда они были эвакуированы 23 июня 1941 года – на следующий день после начала войны. Я думаю, что Зигуш работал на оборону, чем и была вызвана столь быстрая эвакуация в Алапаевск на Урале. Вернулись они, если мне не изменяет память, в 1948 году и жили сначала у нас. Зигушу не дали комнату от меховой фабрики, куда он устроился работать бухгалтером. Мама в это время болела туберкулезом легких. Ее приятельница Рида Аркадьевна Мировская (одна из тех, кто помогал нам выжить) устроила маме надомную работу по раскраске косынок, которой занималась и сама. Я тоже в свои 10 лет помогала маме. Но краски были анилиновые, вредные, и у мамы это откликнулось туберкулезом. Она помногу лежала в больницах и санаториях, однажды – целую зиму. Я сначала оставалась с тетей, потом жила у маминой знакомой за какие-то еще оставшиеся вещи. Кормили – всем миром, и соседка тетя Таня, которая в это время уже жила в соседней квартире в нашем доме, и Рида Аркадьевна, и та семья, где я жила.

Жизнь в чужом доме была непривычной и не слишком легкой. Нет, меня не обижали, но эти люди были не приятелями мамы, а знакомыми, просто их жилплощадь позволяла приютить еще одного ребенка, у них самих было двое. Я в этом доме завтракала, шла в школу, обедать после школы шла к Риде Аркадьевне в другой дом, а где ужинала, уже не помню. Они были небогатые люди, как и все в нашем окружении, поэтому за мое содержание мама отдала те ценные вещи, что у нее еще оставались: две красивых тяжелых скатерти и набор из 11 очень красивых бокалов баккара. Они не были обменяны на продукты ввиду своей тяжести, громоздкости и хрупкости бокалов. Я не знаю их цены и не знаю, сколько стоило мое содержание, но, когда увидела наши последние красивые вещи, к которым привыкла, в чужом доме, была опечалена и, как ребенок, не понимала, как они здесь очутились.

К лету мама вернулась. Тетя с дядей и сыном Виталием поселились в комнате в Лосинке, потом им дали еще лучшую. К сожалению, и Зигуш, и Тaйбл умерли довольно рано: он – в 1963 году, она – в 1971-м. Про их сына – моего двоюродного брата Виталия, я уже писала.

Теперь расскажу то немногое, что знаю о семье родных из Минска. Я уже писала, что дедушка приезжал ухаживать за мной и мамой, когда я родилась. Потом он приезжал летом, по крайней мере, один раз. Есть фото, где я с ним. Бабушка тоже приезжала. Я помню ее последний приезд весной 1941 года, помню, как мы гуляли вечером вдоль Ярославского шоссе, и встречные машины ослепляли нас своими огнями. Бабушке, по моим подсчетам, было 58 лет, но своих зубов у нее уже не было. На ночь протезы клались в стаканчик около дивана, где она спала. Хлеб она резала на маленькие кусочки. Мама уговаривала ее пожить подольше, но бабушка беспокоилась за деда, что дочки не так за ним ухаживают, как она. И она уехала либо в конце мая, либо в начале июня, а 22 июня началась война. Под опекой деда была беременная дочь и маленькая внучка, не знаю, предлагали ли им эвакуироваться. Возможно, до них дошли сведения о зверском отношении нацистов к евреям, потому что они решили покинуть Минск. Никакие эвакуационные службы, видимо, уже не работали (а, может быть, их и не было с самого начала), поэтому они решили идти пешком. С ними пошла и Рива – племянница деда. Караван состоял из двух пожилых людей, трех молодых женщин (одна – беременная) и трехлетней девочки. Их бомбили, в одну из таких бомбежек Риву оглушило, она потеряла сознание, и ее засыпало (чем – не знаю). Родные решили, что она погибла, откапывать ее у них не было никакой возможности, и они пошли дальше на восток. По дороге им встретился десант из предателей, которые уверили их, что немцы уже перекрыли дорогу. Они им поверили, вернулись в Минск, попали в гетто и там погибли. В гетто у Буси родился сын. Эвелина была белокурой и голубоглазой – у нас в семье есть такие гены. Эстер, дочь Ошера, тоже в детстве была такой. Были люди, русские или белорусы – не знаю; они предлагали взять девочку и выдать за свою родственницу, но дедушка отказался, сказал, что, если погибать, то всем вместе. Может быть, он надеялся на спасение, ведь минское гетто было ликвидировано в октябре 1943 года, возможно они надеялись, что Красная армия придет и освободит их раньше. Когда они погибли – в 1943 году или раньше, мы не знаем. В гетто свирепствовали болезни, холера, голод, конец мог наступить и раньше. После окончания войны мой дядя Ошер ездил в Минск, чтобы узнать об их судьбе. То, что я написала выше, — это он узнал. Когда он заехал к нам и рассказал все это, я впервые увидела, что моя мама плачет.

А тетя Рива, очнувшись, выбралась из засыпавших ее то ли земли, то ли остатков жилищ, увидела, что родных нет, и пошла по дороге (думаю, это было Минское шоссе), присоединилась к другим беженцам и вместе они добрались до своих. Ее отправили куда-то в эвакуацию, а по окончании войны она приехала к нам, сначала снимала маленькую комнату с печным отоплением. Она устроилась работать в железнодорожную школу – она у нас в Лосинке считалась привилегированной, преподавала русский язык и литературу. От Министерства просвещения ей дали комнату в коммунальной квартире в многоэтажном доме с удобствами, потом комнату в двухкомнатной квартире, а, когда соседка умерла, она стала владельцем всей квартиры. Ее звали уже Рива Ирмовна, но ученики называли ее Ира Ирмовна – так им было проще. Она была очень хорошим специалистом, ее уважали и ценили, я помню, была еще девочкой, к ней приезжал бывший ученик, морской офицер в форме, это произвело большое впечатление. Она прожила долгую жизнь, умерла примерно в 92 года. Две ее сестры приобрели медицинские специальности. Одна стала стоматологом, другая – терапевтом, вышли замуж, каждая родила двух дочерей, у тех свои дети. Одна сестра с детьми уехала в Израиль, звала Риву, но она осталась в России.

Ее мать (сестру деда), бабушку (мать деда) и отца убили немцы, они жили не в Минске, а в каком-то селении в Белоруссии.

У остальных дедовых племянниц (от других сестер) жизнь сложилась по-разному. Кто-то вышел замуж, нарожал детей. Пока жива была мама и молода, связи с ними поддерживались, потом все рассеялись, кто куда, сейчас связи практически потеряны.

Продолжу писать о нашей жизни с мамой. Ей удалось вылечиться от туберкулеза благодаря антибиотикам, которых не было, например, во времена Чехова. Денег у нас было мало, поэтому мы стали сдавать одну комнату (непроходную) одиноким людям, сами жили в проходной. Одним из постояльцев оказался мой будущий отчим, Булат Викентий Люцианович. Он имел педагогическое образование – до войны преподавал физику в школе, потом поступил в аспирантуру в МГУ. Началась война, он ушел добровольцем в ополчение, потом – в действующую армию, воевал под Москвой и в Калужской области. В 1943 году был тяжело ранен и демобилизован. Окончил аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию, в 1951 году работал в заочном педвузе деканом. До войны он был женат, они расстались, осталась в Минске дочь Елена. Когда он появился у нас, это был примерно 1951 год, ему было 46 лет, он не был женат. Маме тогда было 38 лет. Через какое-то время у них завязались близкие отношения. Не знаю, чем бы они кончились, но в это время его разыскали сотрудники одного из детских домов и сказали, что у них содержится его 3-летняя дочь Аня. С ее матерью несколько лет назад он жил, но потом они расстались. Она не сообщила ему, что беременна, родила дочь, воспитывала ее, потом по каким-то причинам отдала ее в детдом, но сообщила координаты отца. Конечно, он не мог оставить дочь в детдоме, но нужна была квартира и мать ребенку. Тогда они с моей мамой решили оформить свои отношения и взять ребенка. Так у мамы появилась вторая дочь, а у меня – сестра. Была трудность: мама официально не была разведена. Мой биологический отец не давал о себе знать. Направили запрос в Ивдель, оттуда сообщили, что не могут его найти. Маму развели, они с Булатом расписались, и он меня удочерил, дал свое имя и национальность. Через некоторое время я стала звать его папой. Он относился ко мне как к родной дочери, а к моим детям – как к родным внукам, а они считают его родным дедом. Мы несколько лет назад летом предпринимали с детьми, уже взрослыми, поездки по местам его боев. Обладая некоторым литературным даром, он написал цикл коротких рассказов о военных буднях – очень интересных. Он был вспыльчивым, но отходчивым. Сестре иногда от него доставалось. Иногда доставалось и внукам, но бабушка, когда могла, прикрывала их своими крыльями, как наседка цыплят. Но он был очень добрым и порядочным человеком, очень многим помогал – и родным, и своим студентам. Его дочь Лена жила у нас 6 лет, пока училась в Бауманском институте, 5 лет жила у нас его племянница, Анна Хаустова, дочь его сестры – тоже, пока училась в институте. Он помогал брату – доставал ему переводческую работу. Помогал другим своим племянницам, маминому племяннику Вите, о котором я писала. По происхождению он был обрусевший поляк, его родители и сестры жили в Бобруйске. Много людей вспоминают его с благодарностью. Умер отец в декабре 91-го года. Дали знать фронтовые ранения. Его родители дожили до 96 лет (мама) и до 92 лет (отец).

Мама прожила за ним хорошую жизнь. Квартиру они расширили, на месте террасы сделали пристройку, где была комната небольшая, туалет и ванная (до этого удобства были во дворе). В комнатах были поставлены батареи, они обогревались водой из котла, вмурованного в плиту на кухне. Сначала был проведен летний водопровод, потом – зимний. В ванной был газовый обогреватель, на кухне – газовая плита от газового баллона. Жить стало легче. На огороде сажали картошку, овощи, помидоры, огурцы. Отец любил сельское хозяйство. Был погреб, заготавливали капусту, солили огурцы и помидоры.

Благодаря отцу у меня появилась не только сестра Аня, но и много двоюродных сестер, с некоторыми из них установились близкие отношения. Две сестры умерли, с некоторыми связь оборвалась, но с другими поддерживается.

В 1955 году я окончила школу и поступила на мехмат МГУ на астрономическое отделение. Школу я окончила с золотой медалью, поэтому проходила только собеседование. Училась хорошо, получала с 3-го курса Сталинскую стипендию, закончила учебу с красным дипломом. Когда работала в «ящике», вступила в жилищный кооператив на однокомнатную квартиру, строительство шло долго, кирпичный дом, въехала в квартиру в 1965 году, уже с мужем. Через год родилась дочь Мария, стало тесно, вступили в кооператив от МГУ на трехкомнатную квартиру (двушки были в дефиците). Тоже долго ждали, наконец, в 1971 году въехали в свою последнюю квартиру, где живем до сих пор.

Сестра выросла, окончила школу, поступила в институт, стала преподавателем музыки, много лет работала по специальности. Вышла замуж за Рыбальченко Анатолия Георгиевича, он после института отслужил в армии, потом много лет работал на гражданке, занимался космической техникой, часто ездил в командировки на Байконур. У них родились две дочки – Ксения и Татьяна, обе замужем, у Ксении дочь Софья кончает школу.

Когда в Лосинке, которая к тому времени стала частью Бабушкинского района Москвы, началось большое строительство, наш деревянный дом снесли. Родителям с семьей Ани дали 3-комнатную квартиру в новостройке. Там родители и прожили всю оставшуюся жизнь. Там теперь живет сестра с младшей дочерью и ее мужем.

Наш деревянный дом с садом и огородом был для нас дачей. Когда его не стало, мы несколько лет снимали дачу на Клязьминском водохранилище, там летом жили родители с нашими детьми, а последний год и с Ксеней. В 1978 году мы купили участок в Калужской области, под Обнинском, и родители там жили сначала с нашими детьми, потом с Аниными.

В 1991 году мама на лестнице своего дома упала и сломала шейку бедра. Ее увезли в институт Склифосовского, но, когда мы на следующий день приехали туда, нам предложили ее забрать. Мы на это не согласились, ибо в таком случае сустав бы не сросся, и она не смогла бы ходить. Тут помог брат Витя. Его родной дядя – брат Зигуша стал медиком, доктором наук, профессором, светилом в области болезней суставов. Брат обратился к нему за помощью, тот написал письмо, которое мы отвезли в Склиф. Письмо столь известного специалиста сыграло свою роль. Ее оставили в институте на вытяжке, предварительно узнав, есть ли кому за ней ухаживать и т.п. При лежании образуются пролежни, и люди от них умирают, а им лишняя смерть ни к чему. Мы сказали, что будем ездить каждый день, и ездили в течение 3 месяцев: я – два раза в неделю, Маша – два раза в неделю и сестра – три раза в неделю. Делали ей всякие гигиенические процедуры, никаких пролежней не было. Нога срослась, но стала короче на 6 см, ходить было тяжело, заказывали ортопедическую обувь. Но по квартире она ходила без палки, по даче – на небольшое расстояние, но себя обслуживала и даже помогала по хозяйству, например, чистила картошку, ставила тесто на пироги. Очень любила читать и разгадывать кроссворды, любовь к жизни сохранила до конца дней.

Когда умер отец, она лежала в Склифе на растяжке и не смогла быть на его похоронах, очень переживала. После него она прожила еще 5 лет. В октябре 1996-го простудилась оттого, что было уже холодно, а не топили, и очень быстро умерла, как я думаю, от отека легких, так как легкие были сильно повреждены туберкулезом. Она в 1957 году перенесла рецидив после того, как они с отцом съездили на юг и погрелись на солнце, ей этого делать, видимо, было нельзя.

Они оба прожили большую жизнь, в которой было много всего – хорошего и плохого, но воспитали детей и внуков, всем дали образование. Мы с теплом и благодарностью вспоминаем их, жаль, что ушли рановато, но, что поделаешь. Светлая им память. Их урны лежат рядышком на Перловском кладбище, в пешей доступности от дома, где они закончили свой путь. Рядышком с ними могила Тaйбл и Зигуша. Их внучкa Лена очень за могилами следит.

Еще немного об Ошере. После войны он еще много лет служил в армии геодезистом, жили они в Черновцах, потом выезжали на полевые работы. Я два раза ездила к ним летом, дядя приглашал и меня, и племянниц жены, у нас была большая компания. Дядя меня очень любил, даже, когда мы выросли, хотел, чтобы мы с Ремом поженились, по еврейским обычаям это можно, но мы смотрели друг на друга как брат и сестра, не более. Потом дядя демобилизовался, и они обосновались в Минске. В 1967 году он заболел, у него нашли онкологию. Они с Ремом приехали в Москву. Рем жил у нас в однокомнатной квартире, откуда ему было удобней ездить в больницу, где лежал отец. Но оказалось, что уже поздно. Его разрезали и зашили, сделать ничего уже было нельзя. Дядя умер 23.02.68, не дожив до 60 лет. Я была в Минске на его похоронах. Эстер (Фира, как мы ее звали) вышла замуж, а Рем долго не женился. Но, наконец, женился и он. Когда начался массовый отъезд евреев в Израиль, Фира с семьей и матерью уехали. Муж Фиры был строителем, но начали они с того, что он копал могилы, а она убиралась в домах. Но потом он нашел работу по специальности, и они стали жить нормально. Их отъезд в Израиль был вызван еще и тем, что у их младшего сына – диабет с детства, а в Израиле его умеют лечить лучше. Между прочим, диабет – тоже наша семейная болезнь; была у дедовских племянниц, у мамы в старости и у меня.

Потом засобирался в Израиль и Рем, оставшись с семьей один в Минске, так как мать и сестра уехали. Он был хорошо устроен, кандидат технических наук, заведовал лабораторией. В Израиле он так и не нашел себя, ведь ему было уже больше 50 лет. Одно время он ухаживал за парализованными стариками, пытался что-то изобретать, ничего не вышло. У них было двое сыновей, всю семью фактически содержала его жена Люда, она работала в школе. Потом как-то все наладилось. Они даже купили небольшую квартиру в Хайфе, дети выросли, получили образование. Один сын – старший – стал пианистом, уезжал в Германию, женился там на местной девушке и вернулся в Израиль с женой.

Специальности младшего не знаю, живет он в Иерусалиме. Несколько лет назад Рем умер, Люда живет в Хайфе теперь одна, но с сыновьями поддерживает тесную связь. Она очень радушная женщина. Когда моя внучка Даша прилетала в Израиль и ей нужно было где-то перекантоваться 3 дня, Люда пригласила ее к себе и очень радушно принимала. Через несколько месяцев Даша снова посетила ее и была опять очень радушно принята. Мы с Машей поддерживаем с Людой письменное общение.

Мои дети выучились, получили хорошее образование. Дочь Мария, 1966 года рождения, имеет 2 высших образования: филфак МГУ и финансовое, работает в благотворительных фондах, помогает детям-сиротам и больным детям. Ее дочь, Дарья, окончила артистический ВУЗ, сейчас пытается сделать карьеру в Израиле. Сын Кирилл, 1971 года рождения, окончил мехмат МГУ (пошел по стопам родителей), но время окончания учебы пришлось на лихие девяностые. Его оставляли в аспирантуре, но наука тогда была не в чести. Он не сразу нашел работу, но уже много лет работает в банке, считается хорошим специалистом. У него две дочери. Старшая, Анна, учится в магистратуре в Испании, младшая, Яна, учится в МГУ на социолога.

Мы с моим мужем прожили вместе 30 лет, после чего наш брак распался, не по моей вине. Официально разводиться мы тогда не могли по многим причинам, а потом это потеряло свою актуальность. Так и живем, и старимся в одной квартире, формально – муж и жена, в чем можем, стараемся помочь друг другу. Я уже 15 лет не работаю, ушла, потому что не стало договоров на выполнение научных работ по гидравлике. Виталий – доктор наук, имеет звание профессора, работает заведующим лабораторией в НИИ механики – подразделении МГУ. Здоровье иногда подводит, но дома работает, пишет статьи, делает доклады на конференциях.

Я много времени посвящаю даче, выращиваю овощи, цветы, занимаюсь заготовками. Много общаюсь со своими родными, сестрой, племянницами и родственницами мужа – его сестрой и племянницей, живущими в Алма-Ате, его родине, и племянницей, живущей в Москве, и ее мужем – Затуловскими Аркадием и Ириной. Кроме родных, много места в моей жизни занимают подруги по школе, МГУ, работе. Стараюсь хотя бы раз в год всех собрать на свой день рождения. Они любят мой дом, считают его гостеприимным оплотом надежности и стабильности. Мне уже много лет, но надеюсь, что еще какое-то время в нем будут звучать голоса дорогих мне людей.

P.S. Хочу сказать несколько слов об антисемитизме в нашей стране. Когда я была маленькой, евреев в Лосинке было немного, во всяком случае в моем окружении их не было вовсе. Все ребята моей дворовой компании были русскими. Я тогда вообще не знала, что такое национальность, никогда не слышала никаких обидных слов в свой адрес. Я училась в трех школах: начальной смешанной, 5–7 классы – в женской и кончала школу в 8–10 классах – опять в смешанной. Никогда я не слышала никаких обсуждений моей национальности ни от детей, ни от учителей, а ведь до 8 класса я была официально еврейкой, а потом отчим (отец) дал мне белорусскую национальность. В 8 классе, после прихода в нашу школу мальчиков из мужской школы, у нас образовалась компания из нескольких мальчиков и девочек. Из девочек еврейкой была я одна, мальчики были и евреи, и русские, вопрос о национальности не звучал никогда.

У меня была близкая подружка, Игнатьева Татьяна, мы с ней дружим до сих пор. Я бывала в ее доме, она – в моем, мы даже жили друг у друга, когда готовились к экзаменам, национальный вопрос и среди взрослых не поднимался никогда.

Впоследствии Татьяна вышла замуж за еврейского парня из нашей компании – Марка Кранта. Он поступил после школы в МЭИ (энергетический институт), отработал по распределению, по-моему, 2 года на Урале, вернулся в Москву, поступил работать в хорошую энергетическую компанию, зарекомендовал себя хорошим специалистом, и его послали работать в Индию. Там он проработал несколько лет, они смогли купить кооперативную квартиру в кирпичном доме практически в центре Москвы. Когда у нас наступил «капитализм», он организовал частную энергетическую компанию, у него были большие связи в разных странах, фирма процветала, и его благосостояние росло. Они купили много недвижимости и полдома в Турции, куда мы лет 10 ездили каждую осень. В отличие от некоторых, они своими доходами не кичились и оставались такими же простыми добрыми людьми. К сожалению, в 2017 году он перенес тяжелый инсульт, приковавший его к постели. Жена и дочь ничего не жалели для его лечения, но он медленно угасал и скончался в ноябре 2023 года. На похоронах было много народа с его работы, все очень тепло вспоминали о нем и как о специалисте, и как о руководителе, и как о человеке. После того, как он перестал руководить фирмой, дела там пошли не так успешно, многое ушли. Когда они на новом месте называли название фирмы Марка, это служило наилучшей рекомендацией. Мне он в свое время помог, одолжив значительную сумму сыну на кооперативную квартиру без процентов и без расписки. Я ему очень благодарна, буду помнить до смерти. Дочь Татьяны и Марка, Ирина, очень преданно ухаживала за отцом все 6 лет. Была живущая постоянно в квартире сиделка, различные врачи, массажисты, логопеды, дорогие лекарства. Ее дочь, Александра, с сыном Матвеем живут в Израиле.

Училась я всегда хорошо, школу окончила с золотой медалью. В нашем классе медаль золотую получили еще трое: русская девочка (кстати, тоже моя подруга до сих пор) и двое евреев – мальчик и девочка. Мальчик – Марк Харитонов, между прочим, родственник физика-ядерщика Харитонова, стал впоследствии достаточно известным писателем. Значит в те времена ограничений на золотую медаль для евреев не было.

Я поступила в МГУ на мехмат на отделение астрономии в 1955 году. Астрономы относились к потоку механики, думаю, это было человек 150. Среди них официальных евреев было человек 8–9, то есть соответствовало 5%-й норме. Вот в МГУ меня в первый раз назвали жидовкой. Это я услышала от сотрудницы библиотеки, когда мы были с ней вдвоем – других посетителей не было. Я была ошеломлена, сказала, что буду жаловаться. Она ответила, что отопрется от всего, свидетелей нет.

Я поступила в аспирантуру к проф. Чарному благодаря тому, что работала в "ящике" с его сыном Вениамином, который окончил мехмат годом раньше. Он рекомендовал меня отцу, я написала реферат, который понравился, сдала экзамены и поступила. У Чарного был младший сын, очень способный математик, его на мехмат не приняли. Тогда (это было примерно через 10 лет) в МГУ уже не было ни одного еврея. Была ли это политика государства или юдофобство руководства МГУ – не знаю. Но в другие ВУЗы, например, в нефтяной институт имени Губкина, педагогические ВУЗы и пр. евреи поступали. Все евреи, с которыми я училась и которые хотели, поступили и окончили ВУЗы и успешно работали потом.

С бытовым антисемитизмом я столкнулась в своей будущей семье. С моим будущим мужем мы познакомились на 2-м курсе. Он каждые каникулы ездил домой к родителям. Когда он показал мое фото им, с отцом чуть не случился сердечный приступ. А ведь это была интеллигентная семья, отец и мать – врачи, отец кандидат наук, одно время был замминистра здравоохранения Казахской ССР. Такое отношение родителей сильно осложнило наши отношения с Виталием, мы поженились только через 5 лет – в 1962 году. Но когда я все-таки стала членом их семьи, и они со мной познакомились, отношение их ко мне изменилось, а со свекровью установились теплые отношения. Я ей писала, звонила, она несколько раз приезжала и помогала мне с детьми, когда моя мама уезжала лечиться. Я старалась выполнить ее просьбы о лекарствах и других медицинских предметах. В последние годы ее жизни, когда свекор умер, она, хотя жила с семьей дочери, чувствовала себя одинокой. Когда мы приезжали в Алма-Ату, я старалась ее развлечь, устраивала просмотр фотографий и пр. С ее дочерью Люсей, моей золовкой, у меня до сих пор очень теплые отношения, мы перезваниваемся, а моя дочь общается с ее дочерью Юлей, своей двоюродной сестрой.

В заключение могу сказать, что антисемитизм был, безусловно, и на государственном, и на бытовом уровне. Но мне с ним пришлось столкнуться мало благодаря соответствующей записи в 5-м пункте паспорта. Слава Богу, этот пункт отменили. Сейчас я ничего не слышу о проявлениях этого явления, хотя думаю, что на бытовом уровне оно могло сохраниться. Надеюсь, что когда-нибудь это позорное явление исчезнет навсегда и у нас, и во всем мире.

9 февраля 2024

Приложения (о детстве)

До школы самой близкой моей подругой была Валя Тихонова. Она с мамой жила за несколько домов от нас. Она была на год старше меня, мы с ней дружили до окончания школы, потом наши пути разошлись. У меня было очень мало игрушек, у нее не было совсем. Сначала мы играли шахматами, оставшимися от моего репрессированного отца, видно в деревнях они не пользовались спросом. Короли и королевы шахматные были нам вместо кукол. Потом к маме приезжал какой-то знакомый и, зная, что есть маленькая девочка, привез мне в подарок набор кукольной мебели. Какое это было счастье! Что там было – не помню, наверное, стол со стульями, но что нам безумно нравилось – это диван по последней моде – с прямой спинкой, в которую было вдавлено зеркальце, и обит он был красивым обивочным материалом. Каждая игра начиналась с того, что мы по жребию решали, кому что достанется из набора. Насколько я помню, я не пользовалась своим правом хозяйки.

Летом у нас было такое развлечение. Когда стояла жаркая погода, хотелось поплескаться в воде. Водопровода у нас тогда не было. Воду приносили из колонки, она была довольно далеко. Мы ставили оцинкованное корыто на солнце и по несколько раз ходили на колонку, приносили по полведра (довольно тяжело) воды и выливали в корыто. Когда вода в нем нагревалась, плескались с удовольствием, это заменяло нам купание в море.

Как я уже писала, первая самодельная кукла у меня появилась незадолго до Дня Победы. Расскажу, какая приключилась история с настоящей куклой. Когда я была, наверное, во втором классе, может, году в 1947-м, мама повезла меня в гости к своим довоенным знакомым. Они жили где-то то ли в Измайлово, то ли в Сокольниках, в общем, на окраине Москвы в собственном деревянном доме с участком за глухим дощатым забором. В доме были какие-то удобства, во всяком случае, туалет, я помню, был в доме, у нас в это время он был на улице и, естественно, не отапливался. В доме жили 2 семьи: наша знакомая с мужем и семья ее сестры – муж, жена и девочка (по-моему, Лида) моего возраста. На четверо взрослых один ребенок. Естественно, она была очень избалована. Кто-то из мужчин прошел войну и привез из Германии Лиде игрушек и кукол. Я запомнила 2 куклы: один большой голый пупс и одна кукла-девочка в красивой одежде, с длинными косами из натуральных волос русого цвета и с закрывающимися глазами. Я, разумеется, понятия не имела, из чего такие косы делаются. Я была послушным (а иначе не выживешь) и неглупеньким ребенком, и всем понравилась. Они предложили маме оставить меня на недельку, и мама согласилась. Я, в отличие от Лиды, ела все, что мне давали, очень боялась запачкать свое единственное платье. Меня без конца хвалили и ставили Лиде в пример. Я, по своей детской наивности, решила, что меня любят больше, чем Лиду, а так как кукла с косами мне очень понравилась, и я играла только с ней, то я думала, что мне ее подарят, тем более что Лида с ней вовсе не играла. Когда мама приехала меня забирать, куклу мне, естественно, никто не подарил. Может быть, тогда в первый раз в моем детском сознании возникла мысль о несправедливости мира, где лучшие блага достаются вовсе не самым достойным.

Еще хочу описать один визит наш с мамой, который состоялся раньше. Может быть, я еще не училась. В Москве жили мамины родственники по материнской линии, Карпманы, — вдова маминого родного дяди и двое их детей, сын и дочь. Сын впоследствии стал известным кардиологом. Жили они в центре Москвы в старинном доме с лифтом, у него были красивые узорные двери. Я, наверное, в первый раз была в таком доме. Я тогда уже умела считать до любого названного числа, родственница восхищалась умненькой девочкой. Чем нас угощали, не помню, но запомнилась сахарница со щипчиками для колки сахара и маленькие кусочки наколотого сахара. Ела ли я их, не помню. Визит закончился, мы уехали. Я потом, да и сейчас думаю, зачем мама ездила к ним, к той семье, о которой я написала ранее, со мной. Не думаю, что меня не с кем было оставить. Я думаю, что она надеялась на некоторую, пусть маленькую, помощь с их стороны, но этого не случилось.

Помощь маме оказывали более простые люди из ее окружения. У мамы был легкий характер, она легко соглашалась быть ведомой. Все ее приятельницы и сестра Рива были старше ее, им нравилось и руководить, и помогать молодой женщине с ребенком на руках, и она охотно принимала все это. А как иначе? Иначе не выжить!

Когда она вышла замуж за Булата, руководить стал он. Она почти во всем подчинялась. Не каждая женщина согласилась бы, чтобы в маленькой квартире с проходными комнатами без удобств жила его дочь, потом племянница. Это ей честь и хвала, девочки смогли получить образование в московских ВУЗах. Много лет спустя мать отца, мамина свекровь, понимая, какой сложный характер у ее сына Викентия, говорила моей маме, что она думала, что ее сын закончит жизнь под забором, так как никакая женщина не захочет с ним жить. Действительно, он развелся с первой женой, ушел от матери Ани, у него было много женщин, он был видным, интересным мужчиной. И только мама смогла его приручить и привязать к себе, они прожили вместе около сорока лет, до самой смерти были вместе, вырастили трех дочерей и много внуков и, я считаю, прожили счастливую жизнь. Светлая им память.