Воспоминания
Итак: война. Молотов выступил с речью о том, что началась война, 22 июня 41 года в 12 часов дня. Я в это время был с приятелем в театре на дневном спектакле. Узнал о начале войны после выхода из театра на улице: были включены громкоговорители, и по радио повторяли речь Молотова. Экзамены за девятый класс были уже сданы, и у нас начались каникулы. Вскоре немцы начали бомбить Москву, причем самолеты летали точно по расписанию. К этому времени я шел к жившему неподалеку однокласснику, и мы шли в бомбоубежище и садились играть в преферанс – меня там этому обучили. Отец в это время работал в Министерстве лесной промышленности, и через некоторое время семьи всех работников эвакуировали из Москвы. Так я вместе с мамой оказался в городе Владимир, где и начал учиться в 10-м классе. Но там я проучился недолго.
В октябре нас вместе с отцом отправили дальше – в город Сызрань. Ехали мы в товарных вагонах, в которых были положены доски для спанья. Ложились все на один бок, тесно друг к другу, так что повернуться на другой бок можно было только в том случае, когда поворачивались все. Ехали мы долго, с большими остановками, обычно не на станциях, а на перегонах. Ехали долго, на меньше двух недель. Прибыли в Сызрань точно 7-го ноября. Родители пошли выяснять, где нам можно поселиться, а я остался лежать на столе в каком-то учереждении, довольно холодном. Там я провел весь день: родители вернулись только к вечеру. Мы отправились в квартиру, в которой жила старуха-хозяйка с внучкой, отец которой был на фронте. У нас была проходная комната. Я продолжил учебу в местной школе и участвовал в самодеятельности в доме пионеров. Чаще всего мы выступали в госпиталях. В школе возникли некоторые трудности с химией: началась органическая химия, а я ее пропустил (видимо, во Владимире ее не было). Нас таких было трое, и мы обратились за помощью к преподавателю. Он обещал с нами позаниматься, но ему все было некогда. Так прошла вторая четверть, и я остался не аттестованным. В третьей четверти пришел новый преподаватель, и повторилась та же история. В четвертой четверти вновь сменился преподаватель, но тут начался новый раздел: электролитическая диссоциация. У последнего преподавателя была такая методика: он всем задавал задачу, и того, кто первым ее решит, вызывал к доске и ставил пятерку. Я на одном уроке получил три пятерки, и проблема с химией была решена. По математике был хороший преподаватель, но очень придирчивый, особенно к тем, кто раньше не у него учился. Поэтому у меня во второй четверти по матемaтике были четверки. Но во время зимних каникул я получил первую премию на городской математической олимпиаде, и в дальнейшем у меня по математике были все пятерки, как, впрочем, и по другим предметам. Преподавательница литературы потом удивлялась, что я для дальнейшего обучения выбрал математику, а не ее предмет. Она вспоминала, как первый раз вызвала меня отвечать биографию Маяковского. Я что-то бормотал: я знаю, но и вы знаете – о чем говорить. И тут она спросила, знаю ли я что-нибудь наизусть. Я прочел «Во весь голос» – и оказался совсем другой человек. В общем, когда я окончил школу, у меня в аттестате по всем предметам были пятерки. Это был 1942 год – тогда медалей еще не давали.
Где-то весной попалась мне книжка по высшей математике – сначала по аналитической геометрии, а потом по матемaтическому анализу (тогда в школьной программе его не было). И я увлекся. По математическому анализу в первый день прочел сто страниц. Как-то сел вечером и не заметил, как прошла ночь, пока не встали родители, чтобы идти на работу. Это продолжалось и летом, после окончания школы.
На выпускной вечер пришел брат старосты нашего класса, окончивший эту школу годом раньше. Ростислав Калугин. О его успехах учителя вспоминали раньше перед нашим классом. Мы познакомились и подружились. Помню, в каком-то классе во время школьного вечера мы предлагали друг другу задачи на построение. Он действительно заслуживал восторженных отзывов учителей. К сожалению, он был болен туберкулезом, что ограничивало его дальнейшие возможности. У него были условия для поступления на заочное отделение в Московский университет — он тогда находился не в Москве, а в эвакуации, сейчас не помню где. У него был адрес, куда надо было послать копию аттестата о среднем образовании, что я и сделал. Меня зачислили на механико-математический факультет, а он поступил на физический. Но он умер года через три, когда я уже был в Москве.
В Сызрани тогда из ВУЗов был только учительский институт, куда принимали даже окончивших 9 классов. Я туда и поступил. К сентябрю я уже неплохо освоил аналитическую геометрию и дифференциальное исчисление. Поэтому, когда на первой лекции к преподавателю подошел студент, которому надо было сдавать хвост за второй семестр, и лектор, дав ему задание, велел сесть среди первокурсников – тот оказался рядом со мной, и я решил ему все задачи.
В то время в Учительском институте вели занятия доценты, эвакуированные из Ленинграда. Правда, я многие занятия пропускал, так как по программе они проводились на элементарном уровне. Посещал в первую очередь лекции по психологии и педагогике, которые читались очень интересно, и по элементарной математике. Местный молодой преподаватель по фамилии Колбаско читал теорию множеств на достаточно высоком уровне. При этом никто, кроме меня, ничего не понимал, и все ходили жаловаться на него в деканат, а для меня это было как раз. Тут я приступил к изучению интегрального исчисления, и мне попалась книга-учебник, где сначала приводились три очень сложных примера без объяснения, что и откуда. Тогда я пошел в читальный зал и посидел два вечера над другой книгой, после чего пошел на занятия на второй курс, где в это время сам раздел был пройден, и занимались его приложением к разного рода задачам геометрии и физики. Здесь опять была система: давалась задача, и первый решивший выходил к доске. На первом занятии я решал на уровне остальных, а на втором я опережал всех. После того, как я третий раз вышел к доске, преподаватель спросил меня, кто я. Я объяснил ему, что я первокурсник, и он перестал меня вызывать. Я пришел и на консультацию второго курса перед экзаменом. Преподаватель ответил на все теорeтические вопросы, а затем, когда дошло до задач, он сказал, что куда-то спешит, поэтому консультацию по решению задач будет проводить он – и показал на меня. И я успешно с этим справился.
Преподаватели-ленинградцы иногда собирались у кого-нибудь из них дома на литературные вечера и неоднократно приглашали и меня. Я обычно выступал там с чтением стихов. Скоро я получил письмо из МГУ с извещением о том, что я принят на заочное отделение, и со всеми необходимыми методическими материалами. И я начал всерьез заниматься. Книги брал в библиотеке Учительского института и в Городской библиотеке. Библиотекарша была хорошо знакома с Ростиславом, и я тоже получил доступ внутрь библиотеки. Иногда там устраивались вечера поэзии, на которых я выступал с чтением стихов. Вся необходимая для занятий литература у меня была. Так что, например, по математическому анализу я прочел восемь учебников. Наиболее запомнились учебники, авторы которых были французы: Гурса и Велле-Пуссен (2 разных учебника). В двух из этих восьми учебников сначала излагалось интегральное, а потом дифференциальное исчисление. Так я занимался весь учебный год, продолжая участвовать в самодеятельности.
В июне 1942 года наша семья возвратилась в Москву. Когда я был в Сызрани, то был освобожден от воинской службы по зрению. В Москве меня от военкомата снова послали на врачебную комиссию и признали годным к нестроевой службе. Так я оказался в армии в отдельном рабочем батальоне. Сначала нас послали на станцию Михнево Павелецкой железной дороги строить овощехранилище. Сначала было очень трудно – ведь до армии я физическим трудом не занимался. Потом окреп, а тут еще подошел комсорг и сказал: «Ты комсомолец – должен показывать пример!» Я всерьез взялся за дело и стал чувствовать себя гораздо лучше. А тут еще земляные работы кончились и началась кирпичная кладка. Я был подсобником – моя задача была подвозить кирпичи. Тот, кому я подвозил кирпичи, был профессионалом – он и до армии занимался кирпичной кладкой. Я выбрал большую тачку, легкую на ходу, и успевал подвозить чуть ли не в полтора раза больше, чем подсобники других кладчиков. Соответственно быстрее работал мой каменщик, и наша стенка росла значительно быстрее, чем остальные. Так мы стали «стахановцами», и во время обеда нас и некоторых из остальных сажали за отдельный стол, на котором подавали два первых и два вторых.
Овощехранилище было построено, и нас отправили в деревню Плешково, которая находилась в лесу в семи километрах от железнодорожной станции Шарапова охота рядом с Серпуховом. Поселили нас по избам по одному-два человека. Работали мы в лесу, пилили строевой лес – бревна по шесть метров в длину. Однажды нас перевели в другую деревню, где меня поселили с мужиком по имени Николай из Ярославской области. В разговоре хозяйка пожаловалась на то, что муж на фронте, и от него давно нет вестей – хоть бы погадал бы кто. Николай сказал, что он немного умеет гадать, тут она к этому прицепилась и, хотя он отказывался, принесла карты и настояла, чтобы он ей погадал. Он нагадал, что ей предстоит скорая встреча с мужем. Это было вечером, а утром стук в окно — муж пришел на побывку после ранения. После этого от желающих погадать отбоя не было, и мы были обеспечены продуктами, в основном, картошкой. Моим напарником по пилке леса был Ваня Федотов — студент, ушедший на фронт после четвертого курса института и после ранения попавший в нашу часть. Для кормежки была организована кухня, но без столовой. В котелок наливали суп, потом туда же клали второе, и ели все вместе. Вечером после ужина нам выдавали пайку хлеба и сахар на следующий день, которые я тут же все съедал – был голодным. А Ваня Федотов оставлял маленький кусочек хлеба для обеда на следующий день и во время обеда отдавал мне половину оставленного кусочка – это дорогого стоит.
Следующий этап нашей работы – собирание спиленных нами шестиметровых бревен в штабеля. Здесь вспоминается один эпизод. Был теплый весенний день, и, когда все сели курить, я отошел в сторонку и лег, прикрывшись телогрейкой. Меня разморило, и я заснул. А в это время нагрянул комбат. Все, кто курил у штабеля, успели взять бревно – работают, а я сплю. Он растолкал меня и спрашивает: «Что такое?» А я спросонья ничего не понимаю. Кто-то и скажи: «Он заболел». «Ну ладно», – сказал он грозно и через некоторое время прислал на проверку санинструктора. Тот пощупал пульс и дал освобождение от работы на три дня.
Следующий этап – погрузка бревен на автомашины для перевозки к станции железной дороги («Шарапова охота»). Периодически нас отправляли на станцию для погрузки бревен в вагоны для отправки. Эта работа была срочная – пока погрузка полностью не заканчивалась, мы не могли уходить. Ночевали иногда в домах поселка, иногда в здании станции. Однажды под утро нас с Ваней обнаружил на станции военный патруль. Мы в телогрейках и без документов – дезертиры. Говорят (их было двое): «Поедем в комендатуру в Серпухов». «Хорошо», – говорим мы. Но до поезда больше часа. А у нас через пятнадцать минут завтрак в столовой в пяти минутах ходу. «Давайте вместе дойдем до столовой, а потом поедем в Серпухов – на электричку успеем». Они согласились, а когда пришли в столовую, выяснилось, что мы не дезертиры, и поездка в Серпухов не состоялась.
Еще вспоминается: ближе к вечеру подали под погрузку сразу четыре платформы. Нас разбили на две бригады, каждой по две платформы – погрузите и можете быть свободны. Наша бригада дружно взялась за дело, и часам к двум ночи мы работу заканчивали. А вторая бригада только-только приступила к погрузке второй платформы. И начальство решило оставить нас на помощь второй бригаде. Некоторые из наших начали громко возмущаться, и после окончания нами работы их взяли «в кольцо» и заставили подчиниться – продолжить работу со второй бригадой. Я молчал и после окончания работы молча отправился к себе на квартиру. Когда это обнаружили, я уже прошел порядочное расстояние. Слышу крик: «Стой!» Продолжаю молча идти. Снова крик: «Стой! Стрелять буду!» Я не обернулся и ушел. На следующий день вызывают к начальству: почему ушел. Ответ: я освобожден от ночной работы по погрузке. (Это работа опасная, и еще раньше с подачи Вани Федотова меня по зрению освободили в медчасти, и это там было зафиксировано.) А почему не ушел раньше? – Не хотел оставлять свою бригаду. На этом все и закончилось без последствий.
Однажды утром после завтрака все отправились со станции обратно в деревню Плешкино. А у меня температура 39, и я лежу. Днем стало чуть лучше, и мне пришлось идти в Плешкино лесом 7 км одному. Ничего, добрался.
В конце весны нашу часть перевели в Москву. В Москве мы работали в разных местах, а через некоторое время мне разрешили ночевать дома. Сначала я работал чернорабочим, а потом стал помощником лейтенанта-прораба. Работал я на строительстве 15-этажного дома на Таганке, в Спасских казармах — недалеко от того дома, где мы тогда жили, проходная была недалеко от института Склифосовского, а забор тыловой части выходил в переулок Грохольского; затем где-то на Соколе, после чего в Боткинской больнице занимались ремонтом в одном из корпусов, перед парадом победы ремонтировали Чернышевские казармы, в которых должны были разместиться войска, которые прибудут для участия в параде победы; после этого участвовали в строительстве коттеджей на Хорошевском шоссе вместе с пленными немцами.
Однажды я упал вместе с десятком кирпичей, которые нес в руках, и повредил руку, которая не разгибалась. Меня отправили в поликлинику. Медработник (явно не врач) принял меня за симулянта, хотя это было не так, и написал малограмотную записку. Сверху: «неделя»; снизу: «легкая работа». Я объяснил начальству, что мне дали на неделю освобождение, а потом предусмотрена легкая работа.
Когда мы работали в Спасских казармах, мне дали пропуск, но я ходил через дырку в заборе в Грохольском переулке. Однажды утром я наткнулся на военный патруль – они ловили тех, кто через эту дырку возвращался из самовольной отлучки, но так как у меня был пропуск, то меня не тронули. В дальнейшем пришлось ходить через проходную.
Однажды я встретил кого-то из нашего класса в Сызрани. Три девочки из класса поступили в Менделеевку. Несколько раз я посещал их в общежитии на Соколе. Так я узнал о смерти Ростислава Калугина.
В Чернышевских казармах была очень тяжелая работа с раннего утра до позднего вечера, причем следить за работой и переставлять, кого надо, с одного участка на другой приходилось мне. Дело было в том, что я был в телогрейке, а мой непосредственный начальник-прораб был в форме лейтенанта. Каждый раз приезжали генералы с проверкой, и ему приходилось сопровождать их по объектам и давать объяснения. Когда обращались ко мне, я отправлял их (вернее, сопровождавших их полковников) разыскивать лейтенанта. Если бы они знали, что я солдат, то они дали бы команду разыскать и привести. Но они не знали.
После Чернышевских казарм мой лейтенант взял отпуск на два или три дня, а комбат дал приказ перевести всех на работу на Хорошевском шоссе под начальством другого лейтенанта. Дело в том, что в часть прибыли новички, ничего не умевшие, а наши уже были хорошими малярами и штукатурами. Тот лейтенант ничего не понимал в строительстве, а мой лейтенант был строителем-профессионалом: обучил одних – пусть обучает новых. В это время надо было ремонтировать кухню в Боткинской больнице. Днем она работала – в некоторых корпусах лежали больные – так что работать надо было ночью. Четверо рабочих проделали подготовительную работу, а на следующий день пришел приказ о переводе. Они ко мне: что делать? Если не закончить, то работа пропадет. Я распорядился: ближайшей ночью заканчивайте, а завтра даю вам отгул. На следующий день перед обедом заходит комбат. Поздоровался со мной, увидел спящих, спросил, почему. Я объяснил. Он мне ничего не сказал. Пошли вместе в расположение части на Хорошевском шоссе, где была столовая, – я шел обедать. Там расстались – он пошел к себе, а я в столовую. Шли мы медленно, так как он был ранен в ногу и хромал. В столовой говорят, что, по распоряжению комбата, меня и тех четверых не кормить. Иду к комбату. Слышу, он за перегородкой распекает тех четверых, захожу, он сразу замолкает и распоряжается, чтобы нас накормили и чтобы в Боткинской больнице до прихода моего лейтенанта оставался только я. В общем, комбат не любил моего лейтенанта, так как тот понимал в строительстве больше него, да и меня заодно. Поэтому, когда лейтенант включил меня в списки награждаемых медалью за участие в Великой отечественной войне, комбат меня вычеркнул.
Когда мы работали на Хорошевском шоссе, то я и Ваня Федотов разговаривали с пленными немцами на немецком языке. Это послужило хорошей тренировкой в разговорном языке.
Это произошло 25 июля 44 года. Я получил вызов на сессию в МГУ с 15 июля по 15 августа. Вызов пришел так поздно, по-видимому, потому, что его послали сначала в Сызрань, а оттуда сообщили мой московский адрес. Что делать? Последние тринадцать месяцев я совсем не занимался. Да и материалы у меня не сохранились. Подал начальству рапорт об отпуске для сдачи экзаменов. Дали сначала на пять дней: с 1-го по 5-е августа, а затем замполит продлил до 15-го августа. Поехал в МГУ и попросил программы. На меня посмотрели: хорош студент – больше трети сессии, а он только программы спрашивает. В конечном итоге 1-го августа я сдал первый экзамен, а 15-го – седьмой. Сдавать надо было за два семестра, ведь зимней сессии не было. МГУ сравнительно недавно вернулся из эвакуации. Получил я три оценки «хорошо» и четыре «отлично». Так я оказался на втором курсе, правда, с двумя «хвостами». Я попытался сдать еще один экзамен – 19-го августа был назначен дополнительный экзамен – но экзаменатор не явился.
Я стал заниматься. Выходил из дома в 5 часов утра. Было включено радио, которое с 5 часов начинало передачи, а перед этим играли Интернационал. С первыми звуками Интернационал я вскакивал, а с последними выходил из дома. Правда, однажды, когда я открыл дверь, чтобы выйти, раздалось: «на этом мы наши передачи заканчиваем». Был час ночи – в это время по радио также играли Интернационал. Две троллейбусных остановки я шел пешком до трамвая и ехал в часть. Троллейбусы ходили с шести утра, а трамваи – с пяти. Возвращался домой в 8 часов вечера и до 12-ти занимался. Выходной один – в воскресенье, да еще в среду после прихода домой ложился спать.
Из экзаменов, сданных на заочном отделении, особенно запомнился один — по дифференциальной геометрии. Преподаватель задал дополнительный вопрос, а потом хотел его отменить, ввиду сложности. Но я уже начал рассуждать, и он стал меня поддерживать в этом. В результате я доказал теорему, которой в нашем курсе не было (потом я видел ее в монографии), причем в доказательстве пришлось использовать шесть теорем из нашего курса. После этого экзаменатор пожал мне руку и сказал: «Спасибо». Было это до или после демобилизации, я сейчас не помню. Приказ о демобилизации вышел в конце 1945 года, причем в первую очередь демобилизации подлежали лица старшего возраста и студенты. В начале 1946 года я был демобилизован, и в военкомате меня послали на медицинскую комиссию, которая признала меня негодным к воинской службе по зрению и выдала «белый билет».
Надо было что-то делать, тем более была карточная система – где-то получать карточки на продукты. Перевестись в МГУ на дневное отделение в середине учебного года были невозможно. Тут я увидел объявление о дополнительном наборе на второй семестр в Станкине (Станко-инструментальном институте), и я оказался там. За первый семестр мне перезачли все предметы, кроме черчения. Черчение пришлось досдавать и сдавать за второй семестр. Пожалуй, это для меня самый сложный предмет — техника черчения. Хотя потом уже оказалось, что одна моя работа висит в Станкине в кабинете черчения на выставке. Об этом мне сказал кто-то из станкиновцев в Студенческом театре. Я сначала не поверил, а потом вспомнил: в одном из чертежей надо было найти центр сопряжения, который находился как точка пересечения двух линий. Эти линии строились по точкам. И преподаватель задал мне вопрос: как узнать, являются эти линии прямыми или нет. Я взял систему координат и составил уравнения этих линий. Это оказались две параболы. Я доказал, что точка пересечения далека от вершин, поэтому кривизна здесь небольшая, и в пределах чертежа трудно отличить их участки от прямых. Это и было необычным для технического ВУЗа, тем более что сам преподаватель не знал ответа на поставленный им вопрос.
За второй семестр мне легко перезачли высшую математику, а начертательную геометрию деканат перезасчитывать не захотел и отправил меня к заведующему кафедрой. Я пришел к нему, когда он принимал экзамен. Он сказал, что я должен решить задачу.
— Давайте задачу, – говорю я.
— А вдруг вы не решите? Деканат скажет, что пятерку надо перезасчитывать.
— Давайте задачу!
Он берет из стопки верхний билет: «Решайте!» Я сажусь за стол рядом с ним, быстро решаю и получаю перезачет.
В начале второго семестра я попал на контрольную по математике. Преподавательница дала всем разные варианты, но в каждом из них было всего два интеграла. Я, кроме своего, решил еще 12 за первый час. Решил бы все, но во время перерыва преподавательница увидела у меня на столе мой решенный вариант, забрала его и удалила меня из аудитории.
Конечно, я сразу же поступил в театральный коллектив. Так продолжалось до весны. Ближе к лету я пошел на прием к декану мехмата МГУ с просьбой о переводе на дневное отделение. Но он предложил мне прийти с этим в сентябре. Пока я сидел около его кабинета, слышал, что в сентябре он будет в отпуске. Вполне возможно, что без него этот вопрос не решат, а в октябре, что поздно – учебный год начался. Тогда я решил поступать на первый курс, тем более что с моим аттестатом можно было поступить без экзаменов. Аттестат со всеми пятерками давал право поступать в любой ВУЗ без экзаменов в течение двух лет после окончания школы, а для демобилизованных из армии это право сохранялось и позже. Я подал заявление и через две недели (до приемных экзаменов) получил по почте извещение, что я зачислен на первый курс.
Первую неделю сентября я походил в группу первого курса, а потом пошел к тому, кто был вместо декана. Пока сидел у его кабинета, дверь была приоткрыта, и я слышал разговор о том, что в деканат звонили с просьбой о ком-то, но на первом курсе мест нет. После этого зашел я и показал свою зачетную книжку. Он тут же схватил меня и пошел со мной к заместителю декана с распоряжением перевести меня на третий курс – я освобождал нужное ему место на первом курсе.
В МГУ на мехмате, кроме обязательных предметов, читают еще так называемые спецкурсы и спецсеминары для всех желающих. На старших курсах надо сдать один или два спецкурса и зачесть спецсеминар по выбору. Но посещают их и на младших курсах. Еще будучи в армии, я слушал спецкурс «Три жемчужины теории чисел» и начал посещать спецсеминар по теории структур. На последнем сделал доклад и начал работать над одной научной темой. Поэтому к моменту занятий на дневном отделении у меня уже были кое-какие научные результаты, правда, не очень значительные.
Сразу же я подал заявление в театральный коллектив МГУ и был принят 22 сентября 1946 года. Предыдущий состав ставил «Чайку» Чехова, в это время ее возобновляли, и меня ввели на роль Якова (с одной репликой: «Мы, Константин Гаврилович, купаться пойдем» – установщик декораций в первом акте). Новый состав начал работу над пьесой «Старые друзья» Малюгина, где мне была поручена одна из главных ролей. Впоследствии мне пришлось сыграть в этом спектакле и вторую главную роль, так как на первую из них нас было два исполнителя, а на вторую — один, и он заболел. Поэтому меня срочно ввели вместо него. Исполнительницей главной женской роли была Лариса Жадова, дочь генерала. Она училась в МГУ на искусствоведческом факультете, потом вышла замуж за поэта-фронтовика Гудзенко, а после его смерти – за Константина Симонова.
На мехмате в это время работали, кроме студенческих, два семинара по алгебре: научно-исследовательский, основанный в 1930 году О.Ю. Шмидтом, в котором делали доклады о своих новых работах математики из Москвы и других городов и стран, – и реферативный, в котором рассказывалось о новых работах, появившихся в печати. В этом семинаре мне поручили доклад о новой работе, появившейся по разделу, которому был посвящен студенческий семинар, в котором я занимался. Автор этой работы (американец) писал, что он поставил определенную цель, которую ему полностью разрешить не удалось, он получил лишь частичные результаты, которые и излагал в работе. Руководитель этого семинара, Александр Геннадиевич Курош (кстати, он руководил и научно-исследовательским алгебраическим семинаром) заявил, что следует попытаться полностью решить поставленную автором статьи задачу, чем я и занялся. К концу третьего курса мне удалось ее решить. В результате появилась статья, которая появилась в журнале «Математический сборник», издаваемом Академией наук СССР. Отдельным параграфом туда вошли и результаты, полученные в студенческом семинаре.
В сентябре 1947 года в театральном коллективе началась работа над новым спектаклем «Сын народа» Ю. Германа, и появились новые члены коллектива, в том числе мама. Она играла слепую девочку.
В математике я начал работать над новой темой и к концу года получил новые результаты, сделал доклад на научно-исследовательском семинаре и подготовил к печати новую работу. Но в это время в Американском математическом журнале появилась статья, где были получены все содержащиеся в моей работе результаты. И хотя доказательства в моей работе были совсем другие, было решено мою работу не печатать. В феврале я начал работать над новой темой. Курош доказал одну теорему из теории групп для конечного множества так называемых прямых слагаемых. Остался вопрос: верна ли эта теорема для бесконечного множества прямых слагаемых? Этим я и занялся. Но никакого продвижения не было. В мае я разговаривал с Курошем (он интересовался, чем я занимаюсь) и сказал, что ничего не получается и, может быть, мне заняться другой темой. Он спросил меня, убедился ли я в том, что это превосходит мои возможности, портит настроение и снится по ночам. Я ответил отрицательно, и он предложил мне продолжить работу над этой темой, так как остаться без дипломной работы мне не грозит (разговор был перед пятым курсом) – у меня же есть работа, представленная к публикации. Летом мне удалось продвинуться вперед. Доказать теорему для бесконечных множеств при некотором дополнительном условии. Но мне был задан вопрос, насколько это условие по существу? Надо либо показать (на примере), что без этого условия теорема не верна, либо доказать, что теорема верна и без этого условия. Месяца через полтора мне удалось доказать, что при условиях теоремы это дополнительное условие всегда выполняется, то есть удалось полностью доказать теорему. Доказательство занимало не очень много места, и мне предложили еще немного, чтобы статью можно было опубликовать в журнале «Доклады Академии наук», где очень строгие требования к объему публикаций и где печатают работы академиков и членов-корреспондентов Академии наук, а всех прочих смертных лишь по представлению академиков. Мою работу представил Отто Юльевич Шмидт, и она была опубликована. О.Ю. Шмидт был алгебраистом, путешественником. Когда-то в школе проходили эпопею с челюскинцами, гибелью теплохода и их спасением со льдины летчиками, ставшими первыми героями Советского союза. Ему же принадлежит гипотеза о происхождении Земли, которая когда-то изучалась в школе на уроках астрономии.
На пятом курсе я написал еще одну работу, которую успел доложить на научно-исследовательском алгебраическом семинаре. По поводу этой работы заведующий кафедрой алгебры Курош сказал, что, если бы она была представлена в качестве кандидатской диссертации, то он бы не видел, почему ее не принять. Эта работа была опубликована в журнале «Математический сборник».
На пятом курсе у нас возникла студенческая компания. Мы вместе ходили в театры и обсуждали спектакли, вместе справляли наши дни рождения и покупали книги, которые читали по очереди. Так как с деньгами было трудно, то мы собирали деньги на эти мероприятия сразу после получения стипендии.
Наступил 1949 год. В это время в стране началась борьба с космополитизмом и национализмом. Я надеюсь, что из истории страны ты знаешь, что это такое. Если не знаешь, то скажу суть: это форма еврейского погрома. У нас было много евреев, но не только, как это впоследствии было изображено в официальных документах, были и русские. Нам предъявили обвинение, которое для меня звучало так: участие в создании и руководстве тайной организации, занимавшейся антисоветской деятельностью, и космополитическую оценку произведений советской литературы. По утверждению партийных боссов факультета, были членские взносы и библиотека. Сначала были исключены из партии двое членов партии, затем основная масса – комсомольцы прорабатывались на комсомольском собрании, продолжавшемся шесть вечеров подряд – с понедельника по субботу с шести вечера до одиннадцати. Решение: евреев исключить из комсомола и потребовать исключения из университета. Затем «потребовать» заменили на «рекомендовать» – с тем же успехом. Русские отделались выговорами. После последней субботы я в воскресенье играл утренний спектакль. Все комсомольские собрания проводили секретарь партийной организации факультета и его заместитель по идеологии Огибалов. При апелляции в райкоме комсомола было снято обвинение в космополитической оценке – оно основывалось на том, что я разругал спектакль и пьесу «Зеленая улица» Сурова во МХАТе, получивший сталинскую премию. Секретарь райкома сказал, что спектакль ему тоже не понравился. Оставались двое, не члены партии и не комсомольцы. Их пришлось прорабатывать на профсоюзном комитете. В это время членом профкома был аспирант последнего года обучения Есенин-Вольпин – сын Есенина. Он решил разобраться в этом деле. Во всяком случае, он встречался со мной (думаю, что не только со мной) и обо всем расспрашивал. Заседание профкома проводил председатель профкома, который к нему не очень-то подготовился. Поэтому, когда Есенин-Вольпин занял позицию, что он хочет во всем разобраться, и начал задавать вопросы, то все обвинения стали рушиться. Тогда председатель профкома объявил перерыв и после него позвал на помощь секретаря партбюро факультета и его заместителя. Хотя те пригрозили Есенину-Вольпину, тот продолжил свою тактику. Вопрос: почему организация тайная? Огибалов отвечает: «Партийная организация знала? – Нет! Комсомольская организация знала? – Нет!» Есенин-Вольпин: «Простите, товарищ Огибалов, я только сегодня узнал о вашем существовании, но это не значит, что вы до сих пор существовали тайно». Запомнилось мне на всю жизнь... Знаешь ли ты, кто такой Есенин-Вольпин? Во всяком случае, в декабре 2005 года о нем говорилось в газетах и на радио (по крайней мере, на «Эхе Москвы») в связи с сорокалетием организованной им первой протестной акции на Пушкинской площади и говорилось о том, что с него начиналось диссидентское движение.
Приказ о моем отчислении из университета вышел 3 мая 1949 года. Лето ушло на апелляции по комсомольской линии, и, наконец, в сентябре по направлению горкома комсомола я был принят на работу в Московский завод малолитражных автомобилей рабочим в моторный цех. Сначала я был сверловщиком, потом токарем и шлифовальщиком. Выполнял также некоторые другие операции. Работая на заводе, я продолжил участие в театральном коллективе МГУ. К сожалению, не помню, над какими спектаклями и в какой последовательности мы работали. Была какая-то пьеса Бориса Горбатова, потом спектакль по пьесе Розова «Страница жизни», спектакль «Молодость» (автора не помню), где я перешел на роли пожилых мужчин (начальник отдела кадров). Работали над какой-то пьесой, где я репетировал роль пожилого профессора. Довели до показа начальству, но пьеса ему не понравилась, и спектакль не был выпущен. Затем была какая-то пьеса из колхозной жизни, но спектакль не получился. На заводе я тоже занимался самодеятельностью, был в концертной бригаде, которая давала концерты, выезжая в разные места, а перед праздниками нас освобождали от работы, и мы давали концерты во всех цехах завода. Кроме того, я участвовал в работе театрального коллектива завода. Там были спектакли «На той стороне», где я играл героя-любовника, и «Слуга двух господ» Гольдони, где я играл синьора Панталоне. Репетировали еще какую-то пьесу, но до спектакля дело не дошло.
Как-то в сезоне 1951–1952 годов Сева (Всеволод Михайлович) после одной из репетиций в театральном коллективе МГУ предложил мне пройтись и поговорить. Он сказал, что его не устраивает положение дел в коллективе и предложил начать самостоятельную работу, для которой есть очень хорошая пьеса «Машенька» Афиногенова. Мне она тоже понравилась, и мы начали репетировать. Я репетировал роль профессора Окаемова – дедушки Машеньки, а роль самой Машеньки репетировала мама. Работали мы очень увлеченно. Нашлись исполнители и на другие роли. После одной застольной репетиции на второй все должны были знать роли наизусть. Была в пьесе одна сцена с одноклассниками Машеньки. И, хотя их роли были эпизодическими, желающие сразу нашлись. Одну из этих ролей репетировала участница коллектива, которая из-за этого отказалась от роли Софьи в «Горе от ума», которую начали репетировать в основном коллективе. Зовут ее Иветта Капралова, потом она стала женой Зельдина, и Маша, а, может быть, и ты встречали ее в нашем дворе, когда она гуляла с собакой.
К весне мы показали спектакль руководству клуба. Отмечали недостатки, в частности, в режиссерском решении. Доработать его с нами взялся руководитель кружка художественного слова Александр Борисович Оленин. Он был раньше кинорежиссером, но один из снятых им фильмов не положили на полку, а просто смыли. После этого он не мог больше снимать и работал у нас в клубе. Вместе с ним мы довели дело до конца и начали играть спектакли. Они игрались довольно продолжительное время, и были введены еще новые исполнители, в частности, на роль Машеньки – Лена Михайлова, а на роль учительницы – Ия Саввина. В основном коллективе продолжались репетиции «Горя от ума», но на роль Фамусова был назначен Сева Шестаков, а он от нее отказался. Чтобы выручить коллектив, я взялся репетировать эту роль. Репетиции довели до показа дому художественной самодеятельности, после чего руководители коллектива ушли, и коллектив остался без руководителей. Мы пытались уговорить взяться за руководство театральным коллективом А.Б. Оленина, но он отказался по состоянию здоровья.
Мы с мамой были хорошими друзьями. Мне в коллективе нравилась одна девчонка, и я с мамой говорил об этом. Но эта девчонка была влюблена в кого-то другого. И, когда я купил билеты в театр и пригласил ее, она идти со мной отказалась. Я рассказал об этом маме, и мы с мамой пошли в театр. Потом это повторилось. Через некоторое время я почувствовал, что у меня к маме не только дружественные чувства и рассказал об этом маминой подруге Лене Саг. Через какое-то время Лена куда-то уезжала из Москвы, а мы с мамой ее провожали на вокзале. Лена перед отъездом сказала, что нам с мамой надо поговорить. Мы поговорили, и осенью 1952 года дело закончилось свадьбой. Свадьба была очень веселой благодаря тому, что было много приглашенных из театрального коллектива. Проходила она на квартире ее тети Клавдии Семеновны, у которой мама тогда жила.
Летом 1952 года мама закончила университет и, как все тогда, подлежала распределению на работу. Так как она не была москвичкой, то ее должны были послать в другой город, но благодаря хлопотам директора клуба МГУ Савелия Михайловича Дворина ее оставили в Москве для работы в библиотеке МГУ. Предполагалось, что она будет работать в спецхране, где находились книги, в которых имелись сведения, составляющие государственную тайну. Для этого надо было пройти продолжительную проверку. А пока она начала работать в студенческой библиотеке – работа более тяжелая и менее престижная. Так она на этой работе и осталась. Уже через много лет она мне сказала, что в результате проверки ей было сказано: «Угораздило вас выйти замуж за еврея».
Так прошел 1952 год.
Еще одно замечание. В конце 1951 года (мы уже работали над «Машенькой») исполнилось 10 лет со дня смерти автора пьесы Афиногенова – он погиб в 1941 году в Москве во время бомбежки. Нигде, ни в одном из средств массовой информации о нем не упоминалось. Думаю, что не случайно, так как далеко не все его произведения вызывали одобрение руководства страны. Мы же устроили в пятой комнате вечер его памяти. На этом вечере присутствовали его дочки и (не помню) то ли жена, то ли мать. Вечер прошел очень хорошо и запомнился не только нам, но и им.
Обстановка в стране в 1953 году очень напряженная. Надеюсь, ты знаешь, что такое «дело врачей». Но в марте умирает Сталин, кое-что изменяется. Кто-то познакомил меня с Михаилом Израйлевичем Ребельским. Он преподавал математику в школе рабочей молодежи и, по-моему, в какой-то дневной школе. Он со своим другом – преподавателем литературы Израилем Михайловичем обсуждали вопрос о том, как мне помочь. По его инициативе я начал проводить дополнительные занятия по математике в вечерней школе, где он преподавал. А я имел право преподавать в средней школе согласно документу, выданному мне в Университете. Он мне сказал, что он из этой школы уйдет с нового учебного года, но заранее директора предупреждать не будет, а заявит об этом в последних числах августа и предложит вместо себя взять на работу меня. Он сделал так, как сказал, и с 1 сентября 1954 года я стал учителем математики школы рабочей молодежи. Весь сентябрь я вынужден был продолжить работу и на заводе, а с 1-го октября меня отпустили с завода.
Осенью 1952 года – я еще работал на заводе – я поступил в заочный машиностроительный институт, где обучался с 1-го сентября 1952 года по июнь 1954 года – чуть менее двух лет. За это время я сдал все экзамены за первый и второй курсы, а также большинство за третий курс и значительную часть за четвертый курс. Там можно было сдавать экзамены не только во время сессии, но и в течение семестра – каждую неделю дежурные преподаватели давали консультации, и им можно было сдавать экзамены. Запомнились экзамены по теоретической механике: преподаватель куда-то спешил и сказал, что он мне дает на подготовку десять минут. Через семь минут он спросил: «Как дела?» Я уже подготовил все теоретические вопросы и решил задачу в общем виде. Осталось только подставить числовые данные, для чего надо, в частности, превратить год в секунды. Этого он не стал требовать, и еще через три минуты я ушел с пятеркой. И экзамен по начертательной геометрии. Вместе со мной сдавал еще один студент, который работал инженером-конструктором, в силу чего его чертеж при решении задачи был выполнен блестяще, а мой весьма бледно. Взглянув на мой чертеж, преподаватель поморщился и начал спрашивать соседа. Но в результате я получил пятерку, а мой сосед – тройку.
Помню контрольную работу по марксизму-ленинизму. Взял тему: работа Ленина «Детская болезнь левизны коммунизма». Достал брошюру и наметил, что и в каком порядке списывать. Еду на работу 22 января и по дороге покупаю газету «Правда», а там доклад о годовщине со дня смерти Ленина, и там говорится об этой работе. Намечаю три цитаты и во время небольших перерывов по наладке станка и обеденного перерыва, а потом задерживаюсь на работе, пишу свой текст с цитатами из «Правды», а затем переписываю из брошюры, заканчиваю контрольную и в тот же день сдаю в институт работу с тремя цитатами из сегодняшнего номера «Правды».
Одновременно с учебой продолжал заниматься театром, так что были, например, и такие дни: с семи утра до половины четвертого – работа с получасовым перерывом. С 15.30 до 18.00 – репетиция в цехе, где я ставлю какой-то скетч, с 18 до 20 – репетиция в театральном коллективе завода, а с 21.00 до 24.00 – репетиция в театральном коллективе МГУ.
Все последние годы я пытался получить разрешение на окончание университета, помогал мне в этом и Курош, но не получалось. Наконец, в 1955 году мне это удалось. В это время деканом факультета был Андрей Николаевич Колмогоров. Недавно отмечалось его столетие со дня рождения (он, конечно, уже умер). При этом отмечалось, что он входит в пятерку самых сильных математиков всех времен и народов. Одна молодая преподавательница кафедры математики Менделеевки сказала мне, что ее муж (он кончил мехмат МГУ) хочет приехать на кафедру посмотреть на меня, так как я слушал лекции Колмогорова. Колмогоров сразу сказал, что он целиком «за», но обязан согласовать это с партбюро. На заявлении он написал: «считаю нужным разрешить» и предложил прийти через неделю. Когда я через неделю поднялся на лифте, он стоял у лифта – его срочно вызвали в ректорат. Увидев меня, он сказал: «Идемте», – и бегом направился в свой кабинет. Я – за ним, и он вручил мне мое заявление с разрешением и убежал, так что я остался в кабинете один.
Была середина марта 1955 года. За время с 1949 по 1955 год изменился учебный план, и поэтому мне надо было дополнительно сдать один зачет, три математичаских экзамена, защитить три курсовых работы и дипломную работу, которую я не успел защитить. Все это надо было сделать практически за два месяца, чтобы в мае получить допуск к государственным экзаменам, которые проходят в июне. Мне предложили сделать это в течение года, чтобы получить диплом в 1956 году. Но я сказал: «нет, буду заканчивать в 1955 году – я и так слишком долго ждал». Зачет трудностей не представлял, и я взялся за экзамены. Трудности представил экзамен по курсу «Интегральные уравнения». Когда я пришел договариваться об экзамене, то профессор, которому надо было сдавать, – через два дня он читает последнюю лекцию, а потом уезжает в Новосибирск и до сентября в Москве не будет. Итак, у меня на подготовку два дня, так как до разговора с ним я еще не начинал готовиться. Таким образом, я получил единственную тройку. Оставшиеся экзамены я сдал на четверки. Остались курсовые и дипломная работы. А защиты проходят по понедельникам. Но у меня по понедельникам занятия в 10-х классах, и это перед экзаменами у школьников. Обращаюсь к Курошу, а он говорит: «Зачем вы нам нужны? Принесите оттиски трех опубликованных работ и экземпляр ненапечатанной работы, и мы проведем защиту без вас, так как все работы докладывались на научно-исследовательском алгебраическом семинаре, на котором присутствуют все члены кафедры». Таким образом, я в один день защитил три курсовые и дипломную работы и сам на защите отсутствовал. Государственные экзамены прошли без затруднений, и я получаю диплом.
В театральном коллективе поменялись руководители. Сначала пришел заслуженный артист РСФСР Липский из театра Вахтангова. Он возобновил «Машеньку», затем поставил спектакль по пьесе Дыховичного и Слободского «Свадебное путешествие», в котором одну из главных ролей играла мама. Я в ней не репетировал, так как работал в вечерней школе, но позже меня ввели на роль профессора. В следующем спектакле – «Коварство и любовь» Шиллера я играл эпизодическую роль камердинера, где у меня был драматический монолог. Я был единственным исполнителем, так что в те вечера, когда я был на работе, эту сцену просто выпускали. Следующим руководителем был Сергей Львович Штейн, режиссер из театра имени Ленинского Комсомола. У него за много лет до нас был коллектив в доме культуры ЗИЛа, в котором занимался Женя Криворуцкий и которым он продолжал руководить. Начал он с репетиций «Машеньки», а затем начал работу над «Снегурочкой» Островского, в которой я занят не был. Так как для Штейна основным был Зиловский коллектив, то репетиции начали срываться; он назначал репетицию и не приходил — был занят на ЗИЛе. В какой-то момент нам это надоело, мы устроили собрание и высказали ему все, что мы думали по этому поводу. После этого Штейну пришлось уйти. Через какое-то число лет, после смерти Штейна я был на гражданской панихиде в театре имени Ленинского Комсомола, и, как позже выяснилось, там был и Женя Криворуцкий. Вместе со Штейном вторым режиссером был Юрий Васильевич Катин-Ярцев. У нас с ним сложились очень хорошие отношения, и мы просили его остаться, но он посчитал это неудобным. Так мы остались без руководителя.
Небольшое отступление. Мама в это время занималась с Александром Борисовичем Олениным, который руководил кружком художественного слова. Однажды, когда она читала сонеты Шекспира, из-за портьеры, где он прятался, с восторгом выскочил Валентин Никулин (надеюсь, ты знаешь, кто это).
При Сергее Львовиче Штейне в нашем коллективе проходил Пушкинский конкурс под председательством народной артистки Серафимы Германовны Бирман, на котором мама разделила первую премию.
К этому времени в театральном коллективе сложился костяк, который мечтал о создании театра с гражданственным репертуаром, поднимающим острые вопросы современности. Но мы прекрасно понимали, что во главе должен стоять профессионал, разделяющий наши устремления. В это время директором клуба был Савелий Михайлович Дворин, который нас поддерживал. Перед войной прогремела так называемая Арбузовская студия со спектаклем «Город на заре». Во главе этой студии стояли драматург Алексей Арбузов и режиссер Валентин Плучек, а спектакль стал плодом самостоятельной работы. Студия не получила дальнейшего развития. Из-за войны большинство мужчин ушло на фронт. Дворин имел отношение к административной работе в этой студии. И он позвонил Арбузову с предложением создать аналогичную студию на базе нашего коллектива. Но кандидатура Плучека на роль режиссера отпадала, так как он к этому времени стал главным режиссером театра Сатиры. И Арбузов начал подыскивать режиссера. Мы регулярно с ним встречались, и он рассказывал о своих поисках, называя фамилии режиссеров, с которыми он вел переговоры. Это продолжалось довольно долго, пока Арбузов, собрав нас, не объявил, что поиски оказались неудачными, и он отказывается от дальнейших поисков. Это произошло летом 1957 года. Но мы от своей идеи не отказались. Мы решили обратиться к Эфросу с предложением возглавить коллектив. Итак, сентябрь 1957 года. Но Эфроса нет в Москве. И мы узнаем, что Дворин уже ведет переговоры с актером театра имени Евгения Вахтангова Любимовым. Один из наших учился в Щукинском училище, но не окончил. Идем в театр Вахтангова, встречаем Юрия Яковлева и спрашиваем его мнение о Любимове. Он говорит, что тот рвется в режиссеры, высказывает какие-то идеи, но ставить ему не дают. После этого мы едем домой к Юрию Васильевичу Катину-Ярцеву и советуемся с ним, кто может возглавить коллектив. Он говорит о том, что в Щукинском училище, где он преподавал, был студент, из которого, судя, в частности, по капустникам, мог бы получиться очень интересный режиссер: Ролан Быков. Звоним Быкову и встречаемся с ним во время спектакля в ТЮЗе за кулисами в перерыве между двумя его выходами в спектакле. Эта встреча описана Аллой Демидовой в посвященной ему книге. Быков говорит, что ему некогда и отказывается, но готов нам помочь: он отправится к директору Клуба, обаяет его – он это умеет, займет место руководителя, а когда приедет в Москву Эфрос, он уступит ему это место. Так Быков стал руководителем коллектива. Он начал знакомиться с составом, мы – с ним, и через какое-то время вопрос о расставании уже не шел.
22 сентября 1957 года у нас с мамой родилась дочка, которую назвали Машенькой по решению бюро театрального коллектива.
Кто-то принес в коллектив 12-й номер журнала «Иностранная литература», в котором была напечатана пьеса Павла Когоута – чешского драматурга – «Такая любовь». Мы сразу поняли, что это наша пьеса и начали ее репетировать.
Пока с нами жила бабушка – мамина мама – мама репетировала одну из ролей, но когда бабушка уехала к себе в Кисловодск, мама выбыла из репетиций. И, хотя на эту роль была еще одна исполнительница, Ролан Быков заявил, что для премьеры ему нужна мама. А так как я часто вечерами работал, то с Машей некому было сидеть. И было решено, что около нее будут дежурить члены коллектива, и первой дежурной была Алла Демидова. Наконец, пришло время премьеры – открытия театра. Ролан Быков пошел к Дворину с вопросом: у кого будем спрашивать разрешения? Дворин поплотнее закрыл дверь и сказал: «Ни у кого! Если мы попросим разрешения, то нам, на всякий случай, запретят». Мы устроили торжественное открытие: занавес был скреплен ленточкой, которую разрезала старейшая актриса Малого театра Яблочкина – представитель Всесоюзного театрального общества; были представители телевидения и много известных деятелей искусства и литературы. Спектакль прошел с большим успехом и получил очень хорошую прессу. Недаром Марк Захаров в статье в «Известиях» от 25 января 2006 года назвал его великим.
(Примечание: позвонил Алле Смоляницкой, у нее сохранились афиши. Штейн был с Катиным-Ярцевым в 1953–54 годах, а Липский с Муатом - в 1955–56 годах.)
После открытия театра был выбран художественный совет, и начали продавать билеты на спектакли. Нам казалось, что это будет непросто, так как в это время народ в театры не ходил – репертуар был скучным. Но вопрос решился просто: в сентябре Дворин заявил, что у него заявок на билеты на три года. В книжке «Такая любовь» законспирирована под названием «Спектакль о любви», так как автор пьесы, П. Когоут, во время пражских событий оказался по ту сторону баррикад. И об этом спектакле в книжке написано меньше, чем он заслуживает. И все по той же причине. Еще одно замечание. Мама в репетициях «Дневника Анны Франк» не участвовала. Но после премьеры подошла к Соловьеву с заявкой на эту роль. Он подозвал Валю Чернявскую, игравшую Анну Франк, – они оказались одного роста – и отказал маме. Но потом перед одним из спектаклей у Нины Световидовой, игравшей мать Анны, случился сердечный приступ, и ее на скорой отвезли в больницу. Спектакль был сорван. В том же месяце были назначены еще спектакли, и тогда срочно ввели маму. Через два или три спектакля Соловьев подошел к маме и сказал, что он был не прав, отказав ей в роли, а это дорогого стоит – он очень редко кого-нибудь хвалил.
(Примечание: мы сами выбрали для постановки «Дневник Анны Франк» и пригласили для постановки Эфроса. Но на встрече с ним он сказал, что он работает над этим спектаклем с группой актеров московских театров (но спектакль так и не вышел) и не может ставить один и тот же спектакль в двух разных коллективах. Тогда мы пригласили Ивана Ивановича Соловьева, который и поставил спектакль).
История Студенческого театра изложена в книге. Там нет только двух последних спектаклей Виктюка – «До свидания, мальчики» и «Уроки музыки» Петрушевской. Но об этих спектаклях вы с Машей можете написать сами.
А я возвращаюсь в 1955 год. Сначала у нас с мамой родилась мертвая девочка, а потом Машенька. Как ты знаешь, 22 сентября 1957 года. Получив диплом, я решил двигаться дальше. Поступать в аспирантуру не имело смысла – меня бы все равно не приняли. Я пошел в пединститут имени В.И. Ленина с заявлением о прикреплении для сдачи кандидатского минимума. Мне сказали, что, так как я работаю в московской школе, то мне надо обращаться в городской пединститут. Я направился туда, и там у меня приняли заявление, продержали его до осени, а осенью отказали на том основании, что у них на кафедре высшей алгебры и теории чисел нет профессора – доктора наук по алгебре, и, следовательно, нет аспирантуры по алгебре, значит, нет права принимать кандидатский минимум по алгебре. Год был потерян, так как обращаться куда-либо было поздно. На следующий год я снова пошел с заявлением в пединститут имени В.И. Ленина. Там опять меня хотели отфутболить, но, в конце концов, взяли заявление. Мы сняли дачу, и летом я стал заниматься. Вдруг ко мне приезжает Жорж – сын Анны Павловны – и говорит, что мне предлагают подать документы в аспирантуру, так как у них был один человек на одно место, и он получил двойку на экзамене по марксизму-ленинизму. Кстати, когда я подавал заявление, то с ним тоже познакомился. Он тоже был евреем, и на экзамене его завалили. Как я узнал позже, его попросили перечислить героев Брестской крепости, чего он сделать не смог, да и кто из нормальных людей смог бы. Поехал, переложил заявление и снова уехал на дачу. И снова приезжает Жорж, просит переложить заявление обратно, тат как выяснилось, что тот кандидат в аспиранты сдавал экзамен больным, и ему разрешили осенью сдавать его повторно. Приезжаю и перекладываю. Осенью узнаю, что его повторно завалили. Приезжаю за ответом к профессору. Тот стал расспрашивать, что у меня было в Университете, и сказал, что должен согласовать с кафедрой, не будет ли у них перегрузки. Но на кафедре алгебры и теории чисел работал Алексей Петрович Дицман, который в свое время работал в МГУ, под руководством которого я начинал научную работу и который был официальным руководителем моей дипломной работы в 1948–49 учебном году. Он мне позвонил, что с кафедрой все согласовано. Меня прикрепили, и я понемногу начал готовиться к сдаче кандидатского минимума. Но это еще не все. Надо было восстановить научный потенциал. Ведь прошло более семи лет. Я снова начал посещать алгебраический научно-исследовательский семинар в МГУ. И тут ко мне обратился с предложением А.Г. Курош. За это время возникла новая область алгебры – теория категорий. Он сейчас этой областью занимается и пишет статью, которая может служить фундаментом исследования, связанного с тем, чем я занимался в науке в студенческие годы. Если я хочу этим заняться, то мне надо прочесть пять статей, координаты которых он мне дал, а когда он отдаст статью в редакцию журнала, то один машинописный экземпляр даст мне. Так и поступили. Через месяц после получения экземпляра статьи я сделал доклад на семинаре, и Курош заявил, что полученных мною результатов достаточно для кандидатской диссертации. Это было в апреле, а летом я не только написал статью с доложенными результатами, но и получил новые результаты и написал еще одну статью. Надо было ждать опубликования статей. А тем временем надо было еще сдавать кандидатский минимум. Мне сказали, что в этом учебном году экзамена по философии не будет, и я перестал готовиться. Вдруг узнаю, что через два дня будет дополнительный экзамен. За два дня прочитываю Краткий философский справочник. На кафедре меня предупредили, что они поссорились с кафедрой философии из-за того, что те заваливают на экзаменах их аспирантов. Так что, если мне поставят двойку, то не стоит огорчаться. Из двух вопросов билета один я знал очень хорошо, а другой не знал совсем. Кое-что ответил на дополнительные вопросы и получил тройку, что меня в данной ситуации вполне устроило. С иностранным языком и математикой проблем не возникло.
В следующем году Курош организовал на мехмате в Университете семинар по основам теории категорий, в котором приняли активное участие я и мой друг Фима Шульгейфер (и, конечно, много других участников). Там возникло много творческих задач, которые я и Фима успешно решали. По основам теории категорий Курошу была заказана обзорная статья для журнала «Успехи математических наук». Он позвонил мне (такой же звонок и Фиме) и говорит: «Статья носит неприличный характер, так как почти на каждой странице имеется ссылка: доказательство принадлежит А.Х. Лившицу (а на некоторых и не одна). Поэтому я предлагаю Вам быть соавтором, если вы готовы нести ответственность за статью. В случае согласия, я прошу вас подать мне в письменном виде то, что вы доказывали, и вообще все то, что вы считаете нужным включить в статью. Втроем писать нельзя, поэтому писать буду я, так как я это сделаю лучше, чем вы». Конечно, я согласился и написал еще два материала, не входивших в семинар. Один вошел в статью отдельным параграфом, а второй не вошел, так как объем статьи был ограничен. Но он не пропал. По рекомендации Куроша он был опубликован в виде отдельной научной статьи. Через какое-то время был еще один звонок от него: «Я был в редакции и велел разделить гонорар на три равные части», – и положил трубку.
На последнем заседании семинара по основам теории категорий всем участникам было предложено выступить с предложениями о дальнейшем развитии этой теории. Я выступил с одним предложением, которое, правда, у меня не очень еще ясно сформировалось. Но Курош махнул рукой: «На этом пути вряд ли что получится». Но, тем не менее, мне удалось осуществить эту идею, и я предъявил ему рукопись, которая занимала на машинке 127 страниц. Прочтя ее, он тут же позвонил, но меня, к сожалению, не было дома, и он разговаривал с отцом, поэтому я сам не слышал тех замечательных слов, которые были сказаны по этому поводу, а только в передаче отца. Эта работа легла в основу моей будущей докторской диссертации.
Вскоре в Москве состоялся всесоюзный алгебраический коллоквиум, и я подал заявку на доклад. Он состоялся на заседании, совместном с Московским алгебраическим обществом, 28 апреля 1959 года. Дело в том, что в это время академиком Петром Сергеевичем Новиковым была была решена проблема Бернсайда, поставленная им еще в конце 19-го века. Над этой проблемой работало много поколений математиков, и она всегда была в центре внимания. Так что ее решение было сенсацией, на его доклад собралось очень много математиков и не только алгебраистов. На этом заседании первым был доклад Новикова, второй – мой, а третий доклад – еще одного академика (из Новосибирска) – Мальцева.
Наступала пора, когда надо было перебираться на работу в высшее учебное заведение. Я уже начал работать по совместительству в Великолукском педагогическом институте. Я ездил туда на сессию заочников, которые, в основном, работали учителями, и их сессия была после окончания школьного учебного года. Ездил я два года подряд. Работая первый год в ВУЗе, я проводил занятия по шести программам: аналитическая геометрия, высшая алгебра на первом и втором курсах и математический анализ на первом, втором и третьем курсах. Преподавание проходило без выходных, в среднем по 11 часов в день. Два дня было по четырнадцать часов. Это было в 1957–58 годах. В сезон 1959–60 годов я начал переговоры о работе в четырех ВУЗах: Менделеевке, Автомеханическом, Текстильном и еще в одном (не помню, в каком). В Менделеевке заведующим кафедрой был Андрунакиевич, ученик Куроша, который знал меня по алгебраическому научно-исследовательскому семинару – он слушал мои доклады. В Автомеханическом работал Михаил Израилевич, и с его подачи я работал там на курсах подготовки, и заведующий кафедрой знал меня. В Текстильном заведующий кафедрой сказал, что ректор попросил, чтобы Курош позвонил ему по моему поводу. И Курош позвонил. Кстати, Курош дал мне и письменную рекомендацию. Но нигде не проходило, и я думал, что я буду продолжать работать в школе, так как уже наступил сентябрь. Но вдруг – звонок из Менделеевки, и с 5-го сентября меня зачисляют ассистентом кафедры высшей математики. Немного раньше Курош предпринял попытку взять меня на работу на кафедру высшей алгебры мехмата МГУ. Один из доцентов кафедры защитил докторскую диссертацию и уехал работать в Новосибирск. Освободилось место доцента, но я претендовать на него не мог. На кафедре в должности ассистента работала одна женщина – кандидат наук. Курош сказал мне, что, пожалуй, это и преждевременно, он переведет ее в доценты, и тогда освободится для меня место ассистента. Все это ему удалось согласовать на факультете, но было сказано, что надо получить на меня добро в парткоме университета. Но в это время секретарем парткома был Огибалов, который был основным действующим лицом при моем исключении, и он счел нецелесообразным мое появление на кафедре высшей алгебры.
В дальнейшем все пошло своим чередом. В апреле 1961 года я защитил кандидатскую диссертацию. В 1963 году, как ты знаешь, в нашей семье стало две дочери. 1-го апреля 1964 года решением Высшей Аттестационной Комиссии я был утвержден в ученом звании доцента по кафедре высшей математики.
Этот период жизни связан с вступлением в кооператив и переездом на новую квартиру. Когда мы с мамой поженились, мы вместе с отцом жили на проспекте Мира, д.15-а во дворе дома милиции против Грохольского переулка. У нас были две маленькие комнатки в коммунальной квартире. Когда-то там были мастерские, затем из них сделали коммунальную квартиру, где нам с отцом и матерью дали две комнаты. Всего там жило шесть семей. Моя мама умерла задолго до моей женитьбы. Сначала мы жили втроем, потом отец женился на Анне Павловне, у которой был сын Жорж. Тогда мы с мамой занимали часть одной из комнат, отделенную занавеской. Потом родилась Таня, а затем Маша. Тогда нам выделили одну из комнат. Но другая комната была проходной, что было весьма неудобно. Надо было проделать дверь из нашей комнаты в коридор. Для этого полагалось взять в БТИ поэтажный план, что было просто, а затем согласовать установление двери с каждым из соседей. Но, взяв поэтажный план, я увидел, что дверь из нашей комнаты в коридор на этом плане есть, осталось прорубить эту дверь и сказать, что так и было. Что мы и сделали. Видимо, сначала планировалось дать каждой семье по одной комнате, а потом в план забыли внести изменения, потом освободилась соседняя комната, и нам ее дали. Она была удобная, но тоже небольшая. Когда приезжала бабушка Люба, мы все спали на диване поперек, поставив под ноги стулья. Полы в коридоре были ниже уровня земли, а под потолком шла труба. Недаром уже после нашего отъезда эта коммунальная квартира была признана непригодной для проживания, и всех жильцов расселили. Мы же в 1962–63 годы решили вступить в один из жилищных кооперативов, которые в это время возникали. Документы надо было оформлять в райисполкоме, где сохранялись их копии. Мама оформила на себя, чтобы подать на своей работе, а я на своей. По деньгам мы могли претендовать на двухкомнатную квартиру. И вдруг звонок: нам предлагают вступить в кооператив на трехкомнатную квартиру. В этом кооперативе оказалось много трехкомнатных квартир, а претендентов в их организации на них мало, так как на такие квартиры могут претендовать лишь семьи, в которых не менее четырех человек. Нам сказали, где будет находиться дом, и я съездил на это место. Но денег у нас не хватало. И мы стали занимать их, где только можно, но все равно полной суммы не набрали. Я позвонил в этот кооператив, но им так нужны были претенденты на трехкомнатные квартиры, что они согласились принять у нас меньшую сумму, чтобы потом мы доплатили. Так ты попала в ту квартиру, в которой прожила ту часть жизни, которую прожила в Москве. Хотя и родилась еще на старой квартире. Незадолго до переезда на новую квартиру умерла бабушка Люба.
В сентябре 1970 года мне была присуждена ученая степень доктора физико-математических наук, а в апреле 1973 года – ученое звание профессора. Правда, узнал я об этом только в октябре 1974 года. Дело в том, что вместе с документами, посылаемыми в Высшую Аттестационную Комиссию, отправляется открытка с домашним адресом утверждаемого, с тем чтобы послать ее после утверждения. Эта открытка часто пропадала, и я об этом знал. Но в библиотеке, где мама работала, получали бюллетень ВАКа, где печатали фамилии всех утвержденных, мама за этим следила, и моя фамилия не появлялась. Поэтому я пошел узнавать в ВАК лишь в сентябре 1974 года. Женщина, у которой хранились документы по физико-математическим наукам, была в отпуске. Прихожу в октябре. Смотрят в книге с документами – меня там нет. Задают вопрос: когда посылали в ВАК мои документы? Отвечаю. Достается другая книга и находится, что меня утвердили в апреле 1973 года. Я даже не обрадовался, скорее – наоборот. Впрочем, мне оплатили разницу в зарплате за все полтора года.
Было у меня немало приглашений на научные конференции с оплатой от границы СССР и обратно, предоставлением места для проживания и суточными. Но я оказывался невыездным. Только один раз прислали из Министерства предварительный хороший ответ – научная конференция должна была состояться в ГДР под Берлином. Но потом пришел отказ: пригласили из СССР меня одного. Нельзя было составить делегацию из двоих – меня и КГБ-шника. Организатор конференции звонил мне домой и предлагал прислать личное приглашение – Маша была свидетелем этого разговора. Во время Всемирного математического конгресса ко мне подошел представитель из Монреаля с предложением приехать к ним на семестр и прочесть курс лекций по теории категорий. Я предложил прислать такое предложение через Министерство высшего образования, но до меня оно не дошло.
В 1980 году я был назначен и.о. заведующего кафедрой высшей математики, а в 1992 году утвержден в этой должности. В 1998 году стал профессором кафедры — перестал быть заведующим по возрасту. В 2004 году после второго инфаркта был уволен. На меня было составлено расписание, но я был не в состоянии доехать до работы.
Я не пишу подробно о многих семейных делах, в частности, о смерти мамы и о женитьбе на Соне, так как ты была их свидетельницей. А если вы с Машей захотите, чтобы это стало достоянием внучек и следующих поколений, то сможете дописать остальное.
В заключение я могу сказать, что прожил счастливую жизнь – рядом со мной были (и есть) две замечательные женщины, у меня две прекрасные дочери и две такие же внучки, и я дожил до правнучки, а по телевизору было сказано, что тот, кто доживет до правнуков, попадет в рай. Но пока я туда не тороплюсь.
10.03.06
P.S. Мне в жизни повстречалось немало препятствий, но я их успешно преодолевал. И почти всю жизнь занимался любимыми делами: театром, математикой и ее преподаванием.
P.P.S. В марте 1996 года, в связи с юбилеем Менделеевки меня наградили медалью ордена «За заслуги перед Отечеством второй степени» — правительственная награда по указу Ельцина.