Письмо к сыну

Родному сыну Марику

15/ХII 1911 года еврейское местечко Иллукет облетела радостная весть: у заготовщика Михолмейше (Михаила) родился бхор — то есть первый внук, его старшая дочь, красавица Рахиль, родила сына, которому дали имя Илья.

Как рассказала мне мама, появление меня «на свет божий» внесло много радости и хлопот всей моей в то время большой родне.

Местечко, где я родился, помню очень плохо, но как сейчас вижу дом с большим крыльцом, на котором очень часто дядя Шура играл на мандолине. Он был очень музыкальным и, забирая корову из стада, он ее сопровождал до дома, наигрывая на мандолине. Хорошо помню двор, сарай, где стояла корова. Недалеко от дома была река с крутым берегом, очень хорошо помню, как мой младший брат Соломон (в детстве мы его звали «Кукуч»), вырывая куст гороха, сорвался с крутого обрыва и вместе с кустом упал в реку. Я страшно испугался, начал кричать: «Спасите Кукуча!» — и находившийся поблизости дядя Шура вытащил его из воды. Как выглядел тогда мой брат, я не помню, но помню, что после этого некосмического полета он долгие года заикался.

Когда мне исполнилось пять лет, мои родные были вынуждены покинуть мою родину, так как немцы хотели захватить Иллукет, и меня вместе с братом и маленькой сестрой Соней перевезли на постоянное место жительства в город Скопин, где жил и работал брат мамы — коммунист дядя Гриша.

В Скопине я пошел в школу. Как сейчас помню, как мама меня «по-субботнему» одела в лучшую косоворотку (белую с черным горошком).

В первый класс я не ходил, я начал сразу со второго класса, так как программу первого года обучения я закончил заочно дома.

Г. Скопин многое оставил в моей памяти. 1917 год. Как сейчас помню приподнятое настроение мамы и демонстрацию, вечер, когда я впервые услышал «Марсельезу» и «Смело мы в бой пойдем».

В Скопине у меня появилась еще одна сестра — Броня, очень маленькая слабенькая девочка.

В Скопине я впервые увидел, что такое голод, что такое казаки, и тогда я начал понимать, как тяжело было всем тем, кто стоял за Советскую власть. Отца забрали на фронт, он попал в плен, и мы о нем ничего не знали.

Мама осталась с четырьмя детьми, из которых мне, старшему, было всего 9 лет.

Мама работала день и ночь. Жили мы в плохой квартире и испытывали страшную нужду. Нас поддерживали родственники из Москвы, дядя Меир и исключительное трудолюбие мамы. Помню, как она приехала с громадной булкой хлеба, которую променяла в деревне за папину шубу. Ехала обратно на цистерне, которая в пути загорелась.

В Скопине я был свидетелем эпидемии «испанки». Заболела и наша семья. Лежали все, кроме меня, а я за всеми ухаживал. Раньше всех поправились мама, Соломон и Соня, а сестренка Броня заболела воспалением легких. В это время болезнь сразила и меня. Как сейчас помню консилиум врачей у Брони. Выбросили из комнаты «буржуйку», раздобыли дров и начали топить печь. Но ничего не помогло — Броня умерла. А ровно через три дня врачи сказали, что у меня тяжелое воспаление легких, и жизнь моя в опасности. Что тогда со мной было — не помню, но помню, но знаю, что дедушка собрал миньян, мне присвоили второе имя — Хаим, и я, надо полагать, при помощи врачей и родственников сумел побороть болезнь.

В 1922 году мама забирает оставшихся трех детей и везет в город Рязань, куда был переведен дядя Гриша.

Вот в те дни я окончательно убедился, в каком тяжелом, надо прямо сказать, катастрофичном положении оказалась наша семья. У нас не было ни вещей, ни денег на квартиру. Мы расположились в каком-то бараке около вокзала, кушать было нечего, мы спали на полу и напоминали собой группу беспризорников. Днем я бегал к вокзалу, где продавал карандаши, которые кто-то дал маме на дорогу.

Сняв частную квартиру, мы кое-как устроились. Мама варила мыло, и это было наше спасение — она нам обеспечивала питание и даже одевала.

Жизнь в Рязани у меня отняла много сил и здоровья, и я как сейчас помню, как мама ночью очень часто плакала. Я слышал, но не подавал вида об этом, ибо слышал, что, когда человек выплачется, ему легче.

И вдруг меня срочно позвали к дяде Грише, прихожу — а там мой папа. Не скажу, что я очень обрадовался этой встрече, ибо до меня в то время не доходило, как это он мог нас оставить одних.

В 1924 году у меня появился еще один брат — Абулик (Абраша). Я много уделял времени новорожденному — носил на руках, стирал пеленки и пел ему колыбельные песни. Я очень полюбил Абулика и был всегда обижен на сестру Соню, которая была очень капризная. Она могла лечь на пол, стучать ножками и кричать истерическим голосом: «Не буду! Не хочу! Не пойду!» и т.д.

Приезд отца внес некоторые изменения в нашу жизнь: мы переехали в другую квартиру, мама перестала по ночам плакать, с питанием стало лучше, и я тогда впервые услышал новое слово — НЭП.

Учился я в 9-ой школе-девятилетке (тогда десятилеток и одиннадцатилеток не было), учился хорошо, добросовестно переходил из класса в класс, был дисциплинированным, но любил пошалить. В этой школе я подружился с сыном дамского портного — Арошкой Клейнером. Это был очень хороший парень, и мы с ним очень подружились. Он очень любил музыку и был первой скрипкой в квартете «Клейнер и братья Львовы», где Соломон играл на рояле, Арон — на скрипке, а я пел и играл на кастаньетах.

В этой школе я впервые услышал «жидовская морда», в этой школе я впервые понял, что надо быть сильным и давать сдачу, в этой школе я впервые влюбился в девушку и до сих пор помню мою первую и взаимную любовь. Физически я был для своих лет сильным, я ненавидел антисемитов, и многим от меня доставалось. Как-то вместе с Ароном мы шли из школы. На скамейке сидели два парня. Один из них говорит: «Смотри, какие жиды идут!» Я говорю Арону: «Пойди дай ему в морду!» Он подошел, дал ему оплеуху и отошел. Тогда я ему говорю: «Разве так бьют? Смотри, как надо бить!»— и я с левой так дал ему по роже, что он свалился со скамейки. «Вот так, — я говорю — надо бить тех, кто произносит слово "жид"!»

В период развития частной торговли мой отец, не имея денег для торговли, решил их заработать, и он стал весовщиком. Он купил десятичные весы, на которых взвешивал муку и крупы, которые привозили крестьяне в город для продажи. За каждый вес он получал 2–3 копейки. В работу его входило поставить мешок на весы, взвесить и снять. Так при помощи весов отец кормил и одевал всю нашу семью, но кормил и одевал очень и очень скромно — его заработка еле хватало на питание. Я часто приходил на помощь к отцу, и одной левой рукой свободно поднимал 80 кг мешок с крупой или мукой. Помню, как однажды подошел дядя Моисей и восторгался моей работой.

Жили мы очень скромно. Спали с Соломоном на одной кровати, обувь носили присланную тетей Фридой из Москвы, отремонтированную после носки дядей Моисеем (он тогда был [нрзб]).

В 16 лет я влюбился в девушку из нашего класса — Женю Новосильцеву — блондинка, очень красивое лицо, безукоризненной белизны зубы (это моя слабость — люблю красивые зубы), хорошая фигура. Она хорошо одевалась, носила часики и пользовалась большим успехом у ребят. Со мной в классе учился сын крупного торговца Иван Смирнов. Его отец на центральной Почтовой улице имел колбасный магазин. Этот Смирнов признался мне, что ему нравится Женя. Я даже растерялся, когда он мне это сказал, но сделал для себя вывод: ждать нельзя. И вечером, когда все уснули, я ей написал письмо, в котором признался в своих чувствах к ней. В письме я ей написал, что Смирнов тоже хочет с ней дружить, очень ее просил дать мне ответ и обязательно вернуть написанное мною письмо. На другой день, придя в школу, Женя показала мне два конверта. На одном было написано: «Базар — Львову», на другом: «Почтовая — Смирнову». Не помня себя, я побежал во двор в уборную, распечатал конверт и быстро прочитал ее ответ. Все погибло, мне было прямо сказано, что я герой не ее романа. Мне было очень обидно и тяжело, я два дня плохо кушал, в классе ни с кем не разговаривал, но дома не подавал вида: я не хотел, чтобы мама знала о моей неудачной первой любви. Вскоре я познакомился с очень славной девочкой — Зиной Антоновой, с которой дружил все время, пока не выехал из Рязани. В моем семейном альбоме есть фотография, сделанная в 1928 году в квартире моего друга и товарища Наташи Игнатьевой. Там есть и дядя Соломон, и эта самая Зина. В Рязани был врач Первенцев, у него была славненькая дочь, которая в меня влюбилась и в знак своей верности подарила мне золотое кольцо с камнем. (К сожалению, по молодости, я это кольцо не смог сохранить, его у меня украли.) Но нашлись предатели и все передали Зине Антоновой, в результате начавшийся роман с Верой Первенцевой был прерван и окончательно разорван после вечера в честь окончания девятилетки.

В Рязани я был членом артели «Друг желудка». Низкий заработок отца заставил меня искать работу. Не имея никакой специальности, я стал помогать Ш. Когану, работая с ним на поприще «друга желудка». «Друг желудка» — это варенец или простокваша из кипяченого молока. Я разливал молоко в стаканы, клеил этикетки и относил в буфеты. За проработанное лето я впервые за свою жизнь купил себе на заработанные деньги желтые туфли с длинным носом. Туфли мне очень нравились. Я ходил и все время смотрел вниз на туфли.

В Рязани умер мой дедушка. Мне кажется, что я никогда не пролил столько слез, сколько на похоронах дедушки.

После окончания школы встал вопрос, что делать дальше. Мама очень хотела, чтобы я учился, но ее мнение не разделял папа, которому было трудно обеспечивать семью в 6 человек, и, учитывая, что я не являлся представителем рабочего класса, а был сыном весовщика, я решил начать работать. А где? В то время в стране была безработица, не членов профсоюза на работу вообще не принимали.

В июне 1929 года, забрав узелок с моими скромными пожитками, я уехал по вербовке на работу. Несмотря на все материальные трудности дома, жить одному без родителей, родственников и знакомых мне показалось каторгой. Я работал укладчиком досок, ошкуривал бревна, пилил лес и, измученный после работы, приходил в свое общежитие. Уткнувшись в соломенную подушку, я обливался горькими слезами. мне было очень трудно, но я понимал, что это со временем должно пройти. И, когда узнали, что я окончил девятилетку, меня по тем временам считали образованным человеком, и я был назначен хронометражником. Эту не столь сложную работу я быстро освоил, и в 1930 году на строительстве ИВГРЭС я уже был квалифицированный НТР и занимал должность заведующего товарно-нормировочного бюро по монтажу турбогенератора 24 тыс. киловольт. У меня был один подчиненный, и я был очень доволен, что быстро вырос до начальника.

Все свободное от работы время я отдавал клубу, где руководил "живой газетой". Раньше это называлось «Синяя блуза». Для музыкального оформления нашей «живой газеты» и сопровождения кинокартин (они тогда были только немые) по моей просьбе на ИВГРЭС прибыл еще мало кому известный музыкант Львов Соломон. Материал для этого коллектива я писал сам. Были вещи удачные, были плохие, но рабочие наши выступления очень любили, нам подолгу аплодировали и, откровенно говоря, я тогда полюбил сцену, скажу больше: у меня была мысль стать киноартистом, и эту мысль я вынашивал до 1934 года.

В 1931 году я был вызван в Москву с материалами по монтажу турбин. Там меня познакомили с Иваном Николаевичем Тихоновым, который тоже прибыл с материалами, но только по котлу. Он тогда заведовал такой же станцией на Зуевке в Донбассе. Нам выделили помещение, и мы приступили к составлению справочника норм времени для монтажа оборудования — котла и турбины. По неопытности, ни я, ни Тихонов себе не представляли, что у нас в руках был очень ценный материал, поэтому в Москве в Центрэнергострое нами интересовались большие специалисты-энергостроители. Через 6 месяцев работа была закончена, и меня оставили работать в Москве, но отсутствие жилья и отрыв от дома — а я очень тосковал по маме, хотя я ей очень часто писал — заставило меня дать согласие на переезд на работу на Урал.

В Москве за работу по составлению справочника я получил очень большую сумму денег, ко мне тогда приехала сестра Соня. Жил я на частной квартире, деньги в пачках лежали на полке. Сразу появилось много друзей, откуда-то появился дядя Шура. Деньги быстро разошлись.

В Свердловск я прибыл в сентябре 32 года. На руках у меня был договор, по которому в Свердловске мне были обязаны предоставить комнату, выплатить подъемные и выплачивать ежемесячно за работу ст. техника по нормированию 500 р. в месяц.

До получения комнаты около 3-х месяцев с Соней я прожил в гостинице «Большой Урал», а потом получил одну комнату в доме 52 по улице Ленина, кв. 449. Рядом в кв. 448 жил мой старший товарищ И.Н. Тихонов.

В 1932 году я пригласил к себе на постоянное место жительства маму, папу и Абулика. Через полгода я получил вторую комнату, и мы заняли весь верх кв. 449.

Из Рязани мама с папой привезли всю имеющуюся у них обстановку, которая состояла из швейной ножной машинки и стенных часов. Больше ничего у них не было.

Пережив много трудностей, мы кое-как устроились и жили так, как все люди живут. Соню я устроил на работу в Уралэлектросетьстрой, на работе были ею довольны, чему и я был рад.

Мысль о том, что надо обязательно поступить в высшее учебное заведение преследовала меня ежедневно. Я, когда был в Москве, оформил ходатайство комсомольской организации о рекомендации меня в МЭИ (Московский энергетический институт). Рекомендацию мне дали после того, когда я большому начальству из Главка показал лично выполненную схему монтажа турбогенератора — эта была длинная схема метров 4–5 на миллиметровке, где была показана последовательность монтажа турбины 24 т.квт. Не в порядке похвалы, но в то время эту турбину я знал очень хорошо. (А машина эта была нами куплена в Германии, и монтировали ее немецкие специалисты.) Но, в связи с переездом в Свердловск, моя мечта не осуществилась, и я поступил на заочное отделение Свердловского энергетического института, но, в связи с призывом в Красную Армию, к великому моему сожалению, учебу пришлось бросить.

В ноябре 1933 года я был призван в ряды Красной Армии. 12 дней и 12 ночей мы ехали в военном эшелоне в теплушках до места назначения. Куда ехали, нам не говорили, т.к. это была военная тайна. Ночью поезд остановился, и раздалась команда: «Вылезай — приехали!» Мы выгрузились в тихую морозную ночь на ст. Бырка в Забайкалье. Несмотря на сорокаградусный мороз, на земле не было ни одной снежинки (снег там не лежит — его ветром сразу сдувает, так что лыжной подготовки там не было). И вот казарма карантина — это здание с двухъярусными нарами. Утром — баня. Вместо холодной воды выдавался лед, а горячая вода отпускалась по норме: два тазика. нас построили, выдали солдатское обмундирование и ботинки с обмотками. Очень сложно было овладеть искусством наматывать обмотки, но потом нам выдали сапоги, и началась мука с портянками, ведь их мотать тоже надо уметь. Условия службы были очень тяжелые — в стране были трудности с продовольствием. Нас кормили ржавой кетой и черемшой (маринованные стручки чеснока). Гадость, что трудно передать! Но мы ее ели, так как это единственное, что спасало нас от цинги. Домой писал я очень часто и в письмах сообщал, что мне очень хорошо, что далеко не соответствовало действительности. Я был курсантом полковой школы и одновременно занимался с офицерами и сверхсрочниками. Я их учил русскому языку и математике. Получив звание помкомвзвода, я был переведен на политработу и назначен начальником клуба. Дело в том, что мой опыт руководителя «Живой газеты» очень пригодился в армии, где я был руководителем агитбригады, которая пользовалась большим успехом не только в нашей части, но даже среди войск Забайкалья.

В 1935 г. я был назначен начальником клуба гарнизона ст. Борзя и получил отпуск. Я приехал в Свердловск, где меня ждала девушка — Тамара Трусова. Я ее очень мало знал, но перед уходом в армию поспорил на вечере в Уралэнерго, что отобью девочку у Додки Шапиро (он сейчас работает в Совнархозе). Спор этот я выиграл, немного за ней поухаживал — раза 2 был с ней в кино — и уехал в армию. Она мне писала очень хорошие письма, я ей отвечал, а когда приехал в отпуск, я сам не знаю как, она стала моей невестой и очень скоро — женой. Была скромная свадьба, мы были приглашены к ее родителям, нас хорошо приняла ее мать, а отец так и не слезал с печки — он не мог видеть у себя дома еврея. Это был необразованный мужик, который имел тележку и возил груз пассажиров (почти рикша!). Жили они около вокзала на улице Свердлова. После этого визита я понял, что мой брак не может быть удачным, но уже было поздно — в паспорте стоял штамп, и я с женой прибыл в Заполярье. Живя с этой женщиной, я окончательно убедился, что мы совершенно разные люди, что я ее не люблю. Начались скандалы, и я ее отправил в Свердловск, но она уже была беременна.

В 1936 году в октябре родился Эдик, и в этом же году тяжело заболел мой брат Абулик. Я приехал в отпуск и на вокзале не узнал маму. Она похудела и очень поседела. На мой вопрос, почему меня не встречает Абулик, она заплакала. Больница, где лежал Абулик (мы с тобой проходили мимо этой больницы, когда шли домой со стадиона), была уже закрыта, но я добился, чтобы меня пропустили к брату. Можешь себе представить мое состояние, когда я увидел Абулика, лежащего в кровати с красными, как яблоко, щеками. Руки и ноги у него были привязаны к кровати, и на лбу, груди, руках и ногах были раны, из которых обильно выделялся гной — это специально были сделаны «колодцы». Сколько горьких слез пролил я тогда в этой больнице, трудно себе представить, мне было так обидно и больно за Абулика, что я думал, что сойду с ума. Разговаривая с ним, я глотал слезы и почти через каждые 2–3 минуты убегал под предлогом курить — вытирать слезы, которые лились, как из ведра.

Весь свой отпуск я провел в больнице, я делал все, чтобы облегчить маме, советовался с врачами и вселял уверенность в Абулика, что он поправится.

Абулик был очень хорошим пионером, он отлично и хорошо учился, был спортсменом, играл хорошо на домбре и должен был принять руководство детским струнным оркестром в клубе строителей. (Сейчас там киностудия.) Он был очень родственным, ласковым и послушным. Все мы его очень любили, а когда болезнь его свалила, он стал еще и любимцем всего персонала больницы.

Помню, как его привезли из операционной. Он, бедняга, так кричал, что я ломал себе пальцы. Каждый его стон — это был удар по сердцу, и, когда я вытирал ему пот со лба, я не выдержал, и моя голова упала к нему на подушку, на которой осталось большое мокрое пятно.

Выйдя в коридор, меня увидел Аркадий Тимофеевич Лидский. Он поругал меня, что военному не положено так себя вести. У меня было тогда ужасное состояние. Я не помню, кому, но тогда я сказал: «Если бы я знал, что мне дадут два года тюрьмы, я бы его застрелил, чтобы он не мучился!» Но это была глупость. Абулик, как герой, дрался за жизнь.

Дважды я приезжал из Забайкалья в Свердловск. Положение Абулика становилось чрезвычайно тяжелым. Профессор Лидский попросил у меня согласие на девятнадцатую операцию — трепанацию черепа. Абулик мне сказал: «Тебя приглашает Аркадий Тимофеевич. Надо дать согласие на операцию».

Операция была назначена на 10 часов утра, в вестибюле больницы сидели мама и я. Приезжали врачи и, быстро раздеваясь, спрашивали: «Львову операция не началась?» В коридоре были вывешены таблички: «Не ходить, идет операция». Все знали об этой операции и очень интересовались ее исходом.

Уехал я из Свердловска с болью на сердце. Я оставил в Свердловске безнадежно больного брата, нелюбимую жену с ребенком и измученную горем мать. Денег у меня не было и четверо суток я питался кедровыми орешками — купил по дороге несколько кедровых шишек.

8-го марта 1937 года я получил телеграмму. Всего два слова: «Абулик скончался». Несмотря на то, что я знал, что его спасти нельзя, прочитав эту телеграмму, я потерял сознание и очнулся в квартире начальника связи, где вечером собрались жены начальства отмечать праздник 8-е марта.

Исключительное внимание тогда мне уделяла жена начальника политотдела ЗУР-а — Надежда Кролевецкая.

В апреле 1937 года я демобилизовался и приехал в Свердловск, где узнал, что моя жена ждала смерти Абулика. Она заявила: «Скорей бы он умирал — Илья не стал бы разоряться». Этим она бросила спичку в пороховую бочку — я немедленно стал просить о разводе. Я отдал ей комнату, без суда платил алименты, и к концу 1937 года развод был оформлен.

Работал я в Уралэнерго, уделял много времени комсомольской работе, по работе я рос, а знания, которые я получил в школе, за эти 8 лет я растерял. Я понял, что время для поступления в ВУЗ для меня потеряно. Я работал над собой самостоятельно.

В мае 1938 г. Зина Бородицкая на вечеринке, посвященной 1-му мая меня познакомила с Зиной Пиратинской, которая пришла на эту вечеринку с интересным конструктором с Уралмашзавода. Мне тогда Зина Пиратинская понравилась, особенно мне понравилась ее фигура и прямые белые зубы. Идя домой, я ей сказал: «Вы, Зиночка, в меня влюбитесь!» — Она засмеялась и сказала: «В вас — никогда!» Надо честно признаться, что отбить Зину от ее поклонников и двух (Исаак и Вася) женихов было не так-то просто, но, благодаря моей настойчивости, умению подойти к родственникам, 6 ноября 1938 г. на Луначарского 24 состоялась свадьба, и моей женой стала твоя мама.

В 1939 году у нас родился сын Владимир. Жили мы очень хорошо. Зина и я работали, мама вела хозяйство. Вовочка был чудным ребенком. Мы стали обзаводиться кое-какими вещами и даже выезжали отдыхать.

Все было хорошо, но 1941 год нарушил нашу спокойную жизнь — началась Великая Отечественная война. Что это была за война, тебе хорошо известно, и я не буду о ней писать. Могу сказать только одно: мы выиграли великую битву, и стоила она многих человеческих жизней. К счастью, на фронте наша семья потерь не имела, а вот в тылу у нас были потери, и очень тяжелые. В 1944 году умер мой отец в возрасте 58 лет, и сразу после войны, по вине врачей, мы потеряли Вовочку.

Уже кончилась война, и я собирался из Чехословакии домой и вдруг получил телеграмму, что Вовочка скончался. Это сообщение было настолько неожиданным, что я растерялся и не верил, что нет больше моего родного сыночка, и очень тяжело перенес эту утрату.

В июле 1945 г. ко мне приехала в Краснодар мама, она была очень худая и уставшая. Смерть Вовочки отняла у нее уйму здоровья, выглядела она очень плохо.

31 мая 1946 года родился ты. Никогда я не забуду этой ночи, как я сопровождал ночью маму в родильный дом и как дважды посылал дежурную сестру проверить, действительно ли у меня родился сын и, пока я сам не пробрался в палату, я не успокоился. Радости не было конца, за твое рождение немало было сказано тостов, и еще больше было выпито. На трех легковых автомобилях мы привезли тебя из родильного дома. Года шли. Ты рос очень хорошим мальчиком. Мало сказать хорошим — ты рос чудесным мальчиком. Мы не могли тобой налюбоваться, тебя очень любили не только твои родители, но и соседи и все, кто хоть раз тебя видел и с тобой поговорил. В 5 лет ты читал и хорошо в уме считал. С 1952 года — служба в Заполярье. Там ты начал учебу, там ты перенес операцию, там ты меня пленил своей находчивостью. Помню, пришел я домой уставший, ты подбегаешь ко мне и спрашиваешь, надо ли в слове «это мяч» на конце ставить мягкий знак? Я, пока обдумывал, как тебе объяснить, почему не надо, ты мне сказал: «Папа, а я написал правильно!» — и дал мне тетрадку. Там было написано: «Это мячик». Учился ты хорошо. Мама и я были очень тобой довольны, ты был послушным, ласковым ребенком, мы добивались, чтобы ты слушался нас с одного слова, ты был примером для многих других ребят.

В 1957 г. я по состоянию здоровья уволился из Советской Армии, и переехали мы жить в Свердловск.

Получая хорошую пенсию, я 5 месяцев не работал, но убедившись, что без работы жить не могу, поступил на работу. Начал с рядового инженера, и сейчас работаю заместителем директора проектного института УралТЭП.

И вот теперь, когда мне перевалило уже за 50, когда, по существу, вся жизнь уже прожита, я, находясь в Усть-Качке, очень много думал над своей перспективой и пришел к следующему выводу:

1) Детство и молодость моя были неинтересными, о чем подробно изложено выше.

2) Молодые годы прошли в работе, заботе о семье, участии в войне и службе в Советской Армии.

3) Жить, по существу, я начал после того, как мне исполнилось 45-50 лет — очень поздно. Но все ли гладко в моей жизни сейчас? Нет, не все. Я очень много работаю, жизнь крепко подорвала мое здоровье, и дома ни я сам, ни ты, ни мама мое здоровье не берегут. Ну скажи, чего нам не хватает? Я и мама работаем, мы хорошо материально обеспечены, у нас хорошая квартира, с нами живет замечательная бабушка. Нам бы жить, да радоваться! А что получается у нас? Вечные скандалы и разговор на высоких тонах.

Твое отношение к родителям и, в частности, ко мне, скажу тебе откровенно, у меня вызывает тревогу. Мне иногда становится страшно от всего того, что происходит у нас, я предчувствую катастрофу. Мне кажется, что ты не уважаешь своих родителей. Ты, может быть и не замечаешь, как ты груб с нами, как иногда твоя невоздержанность доводит меня чуть ли не до истерики.

Мы воспитывались, правда, в другое время, тогда не было дворцов пионеров, библиотек, клубов и т.д. и т.п. Но посмотри, как я и Соломон относимся к маме! Ты слышал когда-нибудь, чтобы я или Соломон нагрубили маме? Ты книг прочитал больше, чем я, в сотни раз и разбираешься в некоторых вещах не хуже меня. Так почему у нас нет дома взаимного уважения? Я знаю свои недостатки: я вспыльчив, очень резок, очень требовательный, и иногда моя требовательность переходит в грубость. Я это чувствую и отлично сознаю, что это очень, очень плохо.

У меня нет к тебе претензий по учебе, нет претензий по поведению, но у меня есть к тебе большие претензии. Я живу и работаю ради семьи, и, в первую очередь, ради тебя, и я очень хотел бы, чтобы ты ко мне относился как к любящему отцу, который тебе ничего плохого не сделал, ведь если меня может упрекнуть Эдик, то ты меня упрекнуть ни в чем не можешь. Я за тебя готов хоть сейчас отдать жизнь, и поэтому я умоляю тебя, пересмотри свое отношение к родителям, проанализируй все свои поступки и давай общими усилиями будем перестраиваться. Ведь ты по характеру очень добрый, не злой, ты развит, ты, если бы тебе поручили, прочитал бы очень хорошую лекцию об отношении детей к родителям, ты все это прекрасно усвоил из прочитанных книг и живого примера отношения меня к твоей бабушке.

Мне совершенно непонятно, откуда появилась у тебя мысль, что ты уже взрослый, что ты все знаешь, и твое «я знаю, что делаю» отнимает у меня много здоровья.

Ведь если подумать, сколько раз из-за тебя я ухожу на работу со взвинченными нервами, то мне становится очень больно. Я у себя спрашиваю, за что такая немилость, — и не могу на этот вопрос ответить. Скажу больше: так, как ты ко мне относишься — ко мне никто так не относился.

Ты стал неоткровенным, скрытным и иногда допускаешь ложь. Это, сынок, страшное дело, хуже лжи нет ничего на свете. Какой бы горькой ни была правда, но она всегда слаще лжи, поэтому я очень тебя прошу, будь всегда правдивым и презирай неправду. Будь всегда откровенным с родителями, поверь, что они хотят тебе только хорошего.

Мы уже почти старики, и ты должен с нашими годами и здоровьем считаться, не считать за труд снять туфли и надеть тапочки, ведь маме и бабушке мыть пол нелегко. Не считать за труд и помочь бабушке и маме сходить в магазин (ты это делаешь, но обязательно с нервотрепкой). Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня.

О пользе физзарядки не мне тебе говорить, а ведь я устал тебя просить, чтобы ты делал физзарядку. Поверь, что пройдет еще год-два, и ты будешь догонять упущенное в физическом своем развитии, но боюсь, что будет поздно. Если бы ты уделял гимнастике хотя бы 1% от того времени, которое ты посвящал книжкам на тахте, было бы очень хорошо. Ты овладел искусством говорить и страдаешь большим недостатком — не умеешь там, где надо, помолчать, а это, пожалуй, труднее, чем первое. Очень боюсь, чтобы ты не заболел высокомерием и самомнением, и еще больше боюсь, чтобы твоя работа не пошла в ущерб учебе.

Скажу тебе прямо, что я всю жизнь работал и почти никогда не был удовлетворен работой, так как я не имел высшего образования и помногу лет топтался на месте. 15 лет я был заместителем командира полка, меня неоднократно представляли к званию полковника и рекомендовали на должность заместителя командира дивизии, но, как доходило дело до анкеты, — образование среднее — кандидатура моя браковалась.

Работать в УралТЭП-е в техническом отделе мне было очень трудно, я в технических вопросах безграмотен, иногда мне просто стыдно за свою необразованность, но меня выручает моя воспитанность и моя преданность работе, мое чистосердечное отношение к людям. В УралТЭП-е знают, что, если допущена несправедливость к сотруднику, надо зайти ко мне, и я обязательно помогу обиженному, но если он неправ, то пощады от меня не жди.

Дорогой Марик! Я написал тебе очень большое письмо. Может быть, я кое-где и не прав, кое-где я сгустил краски, но в общем, я написал тебе правдивое письмо. Цель моего письма сводится, в основном, к тому, что я хочу под старость лет видеть в тебе образованного, культурного человека. Ты обязательно должен закончить УПИ, затем выбрать себе подругу жизни и счастливо продолжить род Львовых.

Жизнь, сынок, это сложная штука, но старшее поколение ради вас хорошо и много потрудилось, мы создали вам все условия для работы, учебы и жизни. Так будьте же за это нам благодарны.

И последнее. Недалеко то время, когда перестанет биться и мое израненное жизнью сердце. Все мы смертны. И я прошу тебя похоронить меня, только не так, как похоронила тетя Фрида дядю Моисея. (Вот человек с тысячей лиц!) Тетя Фрида схоронила дядю Моисея как человека ей чужого, она даже перед закрытием гроба не захотела его поцеловать, несмотря на то, что я об этом ее просил. Она одела его в самый рваный костюм, она схоронила его, как нищего. Скажу тебе откровенно: своим бездушным отношением, своей жадностью она схоронила все уважение к себе, и теперь, после ее похоронного «турне», я ее возненавидел.

Ну вот, кажется, и все, что я хотел тебе написать. Письмо это адресовано только тебе, и я не хотел бы, чтобы его кто-то еще читал.

Будь здоров и счастлив!

Крепко-крепко тебя целую.

Твой папа

Илья

12 сентября 1962 года

Усть-Качка