Автобиографические записки
Я решил записать все, что помню о своей жизни, о родных и знакомых, о людях, которых встретил на своем жизненном пути. Мысль о написании таких записок возникла и четко определилась в субботний день 25 марта 1989г. Но, видимо, подспудно я думал об этом и раньше. А сейчас намерение созрело, и идея написания записок стала для меня особо привлекательной.
Наверное, свою роль сыграло и то обстоятельство, что в настоящее время я закончил работу над рукописью очерков по истории судостроения и мореходства. План следующей работы — книжки о научно-исследовательских судах — находится в издательстве "Судостроение". Решение по нему издательством не принято и начинать работу над рукописью вроде бы нет смысла. Ведь предложение по написанию этой книжки может быть и отвергнуто издательством, а работать "на корзину" не хочется. Такое "межсезонье" и способствовало, видимо, тому, что я принялся за дело и начал записывать все, что помню о прошедших годах жизни.
Какова же цель этих записок? Кому они предназначены? Я достаточно объективно, а значит, сугубо критически и очень скромно оцениваю свои литературные способности, и тем более свою земную роль, чтобы претендовать на интерес к этим запискам каких-либо будущих читателей, кроме моих близких, в первую очередь детей и внуков и, может быть, ближайших друзей, с которыми был связан особенно тесно на протяжении тех или иных этапов жизненного пути.
Надеюсь, что и родным, и друзьям будет интересно прочитать эти записки. Сужу, в первую очередь, по себе. Я бы с большим интересом прочитал подобные записки своего отца. По-моему, большинству людей присущ интерес к своим корням, к жизни своих родителей и, вообще, к жизни предшествующих поколений.
Но, видимо, это еще не все. Эти записки интересны и нужны мне самому. Я не согласен со многими, которые утверждают, что вспоминать молодость тяжело. Часто ссылаются на Гёте, который где-то отметил, что итог жизни, который подводят в старости, никогда не бывает приятным. Позволю себе не согласиться с великим немцем. Видимо, слова Гёте относятся к тем, кто переоценивает свои возможности, кто считает, что жизнь не позволила ему реализовать все, что заложено в его натуре. Если же у человека присутствует критическая нота в самооценке, то он более спокойно, более взвешенно, без излишней горечи оценивает свой жизненный путь.
Кроме того, может быть сейчас, когда тропа жизни перевалила наивысшую точку и дорога пошла вниз, под гору, мне особенно приятно вспоминать то время, когда физическая сила и активность были максимальными, когда эта тропа еще скрывалась где-то в вершине, на перевале, и было неясно, куда она ведет и что там — за горой.
Попытаюсь писать откровенно и по возможности полно и правдиво, хотя это очень непросто, а может быть и совсем невозможно. Во-первых, у меня плохая память на прошедшие события. Я многое забыл, целые куски жизни как бы выпали из памяти. Не раз было так, что знакомые мне напоминали об отдельных эпизодах моей жизни, которые как будто бы должны обязательно мне запомниться. Выяснялось же, что я забыл не только подробности, но и то, что этот эпизод действительно имел место в моей жизни.
Вот, например, знакомый по совместной службе на Тихоокеанском флоте Борис Алексеевич Лиф — очень незаурядный человек, о котором надеюсь еще рассказать, уже в конце 70-ых гг. напомнил мне о том, как я его зимой 1959г. водил по крейсеру "Адмирал Лазарев" и знакомил с техникой и вооружением корабля. И только после того, как он напомнил обстоятельства, связанные с этой экскурсией, я вроде бы стал припоминать. А ведь обстоятельства были совсем не ординарными. Рядом с крейсером на зиму, когда Совгаванская бухта замерзает, в качестве плавучего топливного склада поставили танкер "Конда", все цистерны которого предварительно заполнили мазутом.
В один из дней на танкере вспыхнул пожар. На крейсере, естественно, во всех артиллерийских погребах находился полный комплект снарядов и зарядов, топливные цистерны были также заполнены мазутом. Аварийные партии крейсера принимали самое активное участие в тушении пожара. Так что встряска для меня — командира БЧ-5 (электромеханической боевой части крейсера), в чьем ведении были противопожарные средства корабля и кому подчинялись матросы, обслуживавшие эти средства, была солидная. Ведь тушить пожар на соседнем судне, когда у самого полно снарядов и топлива — не очень приятно. А я все забыл, все выпало из памяти. Забыл и про посещение крейсера Лифом. Он, как старший инженер-механик Совгаванской военно-морской базы при возникновении пожара на "Конде" незамедлительно прибыл туда, руководил его тушением, а после ликвидации очага возгорания попросил познакомить его с крейсером.
Дело в том, что наша дивизия крейсеров замыкалась на Владивосток, а военно-морская база только обеспечивала корабли топливом, водой и продовольствием, поэтому Лиф основательно еще не успел познакомиться с крейсером.
Может быть, моя память избирательна? Может быть, это совсем не случайно, а во всем видно проявление свойства натуры? Ведь забывая, мы как бы вычеркиваем событие из жизни, освобождаемся от него. Получается, что если память о каких-то событиях тяжело давит на психику, а иногда и на совесть, то, забывая их, мы разгружаем свой мозг, облегчаем жизненную ношу. Может быть, это общее свойство человеческой психики, проявляющееся с разной степенью полноты у того или иного индивидуума? Недаром Стефан Цвейг — большой знаток человеческой психики – заметил однажды, что все, что забывается, по сути дела давно уже обречено на забвение. И лишь то, что сохранялось в душе, имеет какую-то ценность и для других.
Вполне вероятно, что я усложняю объяснение подобной забывчивости, а дело просто в объеме индивидуальной памяти у людей разного психического склада.
Написание записок о своей жизни для меня усложнено и потому, что дневников я никогда не вел. Так что и с этой стороны помощи в восстановлении последовательности и содержания жизненных событий ждать нечего.
Теперь об откровенности и правдивости при написании подобных записок. По-моему, это прописная истина, что правдивость мемуаров, написанных самыми честными и искренними людьми, все же относительна. В любом случае, пишет ли автор в надежде на прочтение их большим количеством читателей, и когда записки адресованы немногим близким, всегда исключительно велика вероятность того, что при изложении автором эпизодов жизненного пути будет допущена сознательная или бессознательная переоценка последних с позиции времени написания записок, проявятся сознательное или бессознательное стремление приукрасить жизненную позицию автора, а следовательно и его поступки.
И вот что еще важно. Наверное, невозможно в зрелые годы стать полностью на позиции молодого человека, думать, а следовательно и оценивать свои поступки так, как это делал ты много лет назад. А это бесспорно вносит, хочет или не хочет этого автор, некоторую корректуру в описание тех или иных прошедших событий.
Автору мемуаров очень трудно избегнуть определенного украшения своей жизненной роли и своего поведения, определенного их облагораживания. Ведь даже при обнажении каких-то отрицательных черт характера, и описании неблаговидных поступков (неблаговидных с позиции автора в зрелых годах) может присутствовать элемент скрытого украшательства. Само осуждение подобного рода поступков и подобного образа мыслей зрелым человеком уже смягчает их восприятие и помогает читателю изменить в чем-то точку зрения на подобные поступки и, естественно, на автора. И временная дистанция сама по себе играет также определенную смягчающую и облагораживающую роль.
Наверное, это общие особенности большинства автобиографических страниц во многом будут присущи и последующим конкретным страницам. Пусть так. Но я буду стараться, по мере возможности, учитывать подобные, вроде бы неизбежные искажения, попытаюсь даже по ходу рассказа напомнить о них, чтобы в результате свести их до какого-то неизбежного минимума.
**********************************************
Я родился 20 января 1927 г. в г. Киеве и был единственным сыном у моей мамы, Фани Моисеевны Ципорухи (девичья фамилия ее была Зайденберг) и моего отца, Исаака Григорьевича Ципорухи. Мама была родом из местечка Брусилов, расположенного в Киевской области. Родила она меня довольно поздно — в 30-и летнем возрасте, на третьем году замужества. У нее было два младших брата: Григорий Моисеевич Зайденберг 1905 г. рождения и Юзеф Моисеевич Зайденберг 1906г. рождения. Дедушку своего по маме я совсем не помню, он скончался, когда я был младенцем. А вот бабушка, Ита Яковлевна Зайденберг-Шапиро — фактически меня вырастила и вынянчила. С самого начала 30-ых гг. мы жили в большом пятиэтажном доме дореволюционной постройки на улице Рейтарской, в коммунальной квартире на пятом этаже. Наша семья занимала 20-и метровую комнату с балконом. Вскоре соседняя с нами комната освободилась, и там поселились Григорий Моисеевич с бабушкой. В этих двух комнатах жили мы до начала войны.
Мой отец родился в 1895г. в старинном местечке Кагарлык в Киевской области (недавно я встретил наименование этого местечка в рукописи XVII в., опубликованной в одном сборнике и повествующей о казацко-крестьянской войне с поляками на Украине, значит местечко очень древнее и, по-видимому, евреи проживали там не менее нескольких веков). Отец был старшим из детей в семье и имел двух братьев, Семена 1905г. рождения и Давида 1908г. рождения и двух сестер, Эсфирь 1903г. рождения и Любовь 1910г. рождения. Бабушку и дедушку по отцу я совсем не знал, так как он скончался в 1919г., а она — вскоре после моего рождения.
Об обоих дедушках знаю очень мало. Про деда по отцу тетя Люба рассказывала мне, что он был, хотя и не богатым, но уважаемым человеком в местечке, учителем в хедере (еврейской начальной религиозной школе) и знатоком Талмуда. Помимо этого он выполнял очень важные для религиозных евреев обязанности резника, то есть человека, который забивал птицу и скот по специальным правилам. Только в этом случае мясо считалось годным к употреблению в пищу правоверными евреями.
В 1919г. Кагарлык захватили отряды украинских националистов- петлюровцев. Начались погромы и грабежи евреев. Дедушку схватили в числе других стариков, требовали, чтобы он показал, где спрятаны деньги и ценности. Весь ужас был в том, что никаких денег у него просто не было, а бандиты ничего не хотели знать и продолжали пытки. После всего этого дедушка заболел, дети отвезли его в Киев для лечения, но он вскоре скончался.
Дедушка по матери был ремесленником и мелким торговцем. Мои предки жили в местечках с преимущественно еврейским населением. Это была пресловутая черта оседлости, где царское правительство разрешало евреям проживать, заниматься ремеслом и торговлей, но запрещало владеть и обрабатывать землю. Вполне вероятно, что родословная обеих семей и проживание их на украинской земле уходит в глубину XIX и возможно ХVIII в. Известно, что евреи на Украине проживали и ранее в XVI-XVII вв. и сильно пострадали из-за преследований на религиозной почве в ходе войн и восстаний, приведших в конце концов к присоединению Украины к Российскому государству.
Октябрьская революция ликвидировала черту оседлости, родители мои переехали в Киев, где встретились и поженились. Мама закончила в 1913г. ремесленную школу и получила аттестат мастерицы-портнихи. Этот аттестат, на толстой хрустящей бумаге с большой сургучной печатью, хранился до войны в семье и я его видел. На аттестате была приклеена Фотография 16-и летней девушки с живыми глазами и, насколько я помню, с толстой косой. После завершения обучения мама стала работать приходящей швеей в состоятельных еврейских семьях. Я помню ее рассказ, что нанимали ее, например, для пошива из полотна в рулонах постельного белья, простыней, наволочек, и др. Затем она работала в качестве помощницы опытной портнихи по пошиву нижнего полотняного белья, женских платьев и блузок. В Киеве она продолжила работу в качестве портнихи-надомницы. Помню, как к нам домой приходили дамы-заказчицы. Малышом я часто играл лоскутками, которых дома было множество, оставшихся при раскрое материала и примерках. В конце 30-ых гг. мама поступила работать портнихой в государственные мастерские, продолжая одновременно по вечерам и в выходные дни шить для давних заказчиц.
Одно время она работала в костюмерных мастерских Киевского оперного театра, а в 1940-1941 гг. — в ателье, где шили платье и пальто жены работников НКВД. Последнее обстоятельство некоторым образом отразилось и на моей жизни, о чем расскажу позднее.
Папа начал свою трудовую деятельность лет в 13-14, сначала учеником, а затем приказчиком в магазине. В юные годы он закончил только хедер — еврейскую начальную религиозную школу. Читать и писать по-русски он выучился самостоятельно. Видимо, у него была большая тяга к знаниям. Помню, что он довольно много читал. По крайней мере, в памяти у меня сохранилась картина: папа пришел с работы, и читает газету и книгу. Помню, что говорил он по-русски совсем без акцента и характерной южной и еврейской интонации.
В первые годы НЭПа он подрядился на несколько лет работать в промтоварной лавке в Средней Азии. Помню смутно его рассказ о трудном азиатском климате, жаре и духоте, о постоянном опасении нападения басмачей, которые грабили лавки и безжалостно убивали всех неверных, то есть не мусульман.
Отработав срок по контракту, папа вернулся в Киев, где женился. В Киеве до самой войны он работал продавцом, сперва в частном, а с 1929г. — в государственных промтоварных магазинах. Наверное, со времен пребывания в Средней Азии у него началось воспаление почек. В середине 30-ых гг. он даже ездил лечиться в Бердянск. А затем военное лихолетье усугубило воспалительные процессы. Он скончался в 1950г., после тяжелой и довольно продолжительной болезни.
Вспоминая детские годы, могу сделать вывод, что, как это часто бывало и в черте оседлости до революции во многих еврейских семьях, в нашей семье основной активной силой была мама, которая, опекая отца и заботясь о нем, все главные вопросы семейной политики решала, в основном, по своему разумению.
Первые наиболее ранние четкие воспоминания детства связаны у меня с началом посещения детского сада. Помню, что впервые туда привел меня в возрасте 4-5 лет дядя Гриша, брат мамы. Запомнился обширный участок, засаженный лиственными деревьями, что-то вроде небольшого парка. Я стою с воспитательницей в нижней части участка и горько плачу, а дядя, улыбаясь, машет мне рукой и уходит вверх по участку. Наверное, психологическая встряска — впервые среди чужих, никого из близких рядом — и способствовала тому, что событие запомнилось на всю жизнь.
Само здание детского сада помещалось на Подвальной улице, через дом от улицы Гершуни (бывшей Столыпинской), которая пересекала Подвальную и спускалась круто вниз, к Евбазу (Еврейскому базару). Кстати, в переименованиях этой улицы отразилось многое из истории страны. Улица называлась Мало-Владимирской и в 1911г. ее переименовали в честь крупного царского сановника Столыпина- довольно противоречивой фигуры русской истории, которого убил эсер-террорист во время посещения первым Киевской оперы. Причем, все обстоятельства убийства Столыпина до сих пор точно не прояснены. Его гибели явно способствовала царская охранка, ведь убийца был осведомителем охранки. Столыпин вел себя довольно независимо и вступил в конфликт с придворной камарильей, чем и навлек на себя ее гнев. После революции улицу переименовали в честь эсера-боевика Гершуни, осужденного по приговору царского суда на каторгу и бежавшего оттуда за кордон. А в предвоенные годы, когда принадлежность в прошлом к партии эсеров неизбежно вела к клеймению в качестве "врага народа", улицу переименовали в честь героя-летчика Валерия Чкалова.
При одноэтажном здании детского сада был небольшой двор, поэтому гулять детей водили на другую сторону Подвальной, где располагался участок, огороженный забором и зданиями, и спускавшийся параллельно Столыпинской вниз — к привокзальной части города.
Мне запомнилось, что этот игровой участок двора, засаженный деревьями, был весьма обширным — даже огромным — по меркам пятилетнего мальчика.
Я быстро освоился в детском саду и затем посещал его с удовольствием. Помню, что некоторое время меня отводил в детсад кто-либо из взрослых, а затем я стал самостоятельно добираться до него. Любопытна дальнейшая судьба здания нашего детсада. После захвата Киева немцами в 1941г. отдельно расположенный особняк в центре города привлек их внимание, и в нем расположилось одно из подразделений гестапо. В 1943г. немцы взорвали здание в момент оставления города. Приехав в Киев впервые после войны в сентябре 1945г., я сразу же обратил внимание на развалины нашего детсада. Руин в центре города тогда было множество но, несмотря на весь оптимизм, свойственный молодым, вид развалин дома, связанного для меня с безоблачными годами детства, действовал особенно угнетающе. В последующие годы на этом месте построили здание посольства Чехословакии.
******************
Следует несколько слов сказать об общительности, как о важной черте, определяющей во многом мой характер. Вероятно, влияние этой черты можно проследить на протяжении всех дальнейших лет жизни. Вроде бы это положительная черта, помогающая личности адаптироваться в коллективе. Вспоминая прожитые годы, могу отметить, что довольно успешно находил контакты с окружающими и в детстве – в детсаду, в школе и во дворе, и в юности — в техникуме и военном училище, и позже — в офицерском корабельном коллективе, среди вольнонаемных работников морской технической базы или в академическом институте. Но, безусловно, этот контакт достигался и за счет присутствия элементов конформизма, за счет приспособления своего поведения к нормам и правилам, принятым в данном коллективе.
Я не отрицаю, что такая линия поведения облегчает жизнь, смягчает противоречия, но платой за все это служит неизбежная нивелировка личности. Приходится признавать это, я ведь решил по возможности правдиво охарактеризовать черты своего характера. Яркая, незаурядная личность в подавляющем ряде случаев вступает в острый конфликт с окружающим миром, с окружающими людьми, неизбежно страдая при этом и принося страдание своим близким. Большинство людей, пытаясь приспособиться к окружающему миру, принимают действующие правила житейской игры как неизбежность и при этом избегают части ударов и ушибов при падениях и взлетах на жизненном пути. Такое поведение свойственно большинству людей. Безусловно, при этом я не собираюсь оправдывать предательства, подлости, стремления сделать карьеру за счет других, стремления ползти вверх к источникам благ, как говорят, по "костям других". Действительно, во многих случаях, совершая подлость, человек оправдывает свои деяния тем, что ничего поделать нельзя, что житейские обстоятельства диктуют полностью именно такую подлую линию поведения. Я далек от подобных оправданий подлости в житейских делах. Есть вечные моральные ценности, определяющие поведение порядочного человека. И они, надеюсь, для меня всегда были незыблемыми.
Я просто отмечаю, что наиболее приемлема ситуация, когда незаурядность, независимость характера не приводит к постоянным конфликтам и стычкам с окружающим эту незаурядную личность человеческим кругом. Хорошо, когда независимость суждений и поступков сочетается с уважением к мнению других людей, с пониманием того, что высказанные тобой мысли не есть абсолютная истина для окружающих, что твои поступки неизбежно оказывают сильное воздействие на других и, очень часто, неблагоприятное.
Видимо, наиболее оптимальный вариант поведения в обществе должен включать наряду с собственной независимой позицией в оценке событий и поведения людей, наряду с такими интересами, которые диктуются внутренними потребностями души конкретного человека, и наличие уважительного отношения к мнению других, к их привычкам и привязанностям, при условии, естественно, что эти привычки и привязанности не противоречат общечеловеческим моральным принципам. Отсюда вытекает вывод: хорошо, когда молодой человек (да и не только молодой) честно и открыто высказывает свое мнение, когда он твердо придерживается выбранной им самим линии поведения, сочетая все это с уважением мнения других.
Сам я, к сожалению, в молодости, да и в последующие годы, не всегда вел себя независимо, во многих случаях принимал линию поведения наиболее распространенную и принятую большинством в моем окружении как определяющую, нередко в душе сомневаясь в ее правильности и целесообразности.
****************************************
Из времени раннего детства запомнилась мне поездка с мамой в Кременчуг в 8-и — 9-и летнем возрасте. Поехали мы туда летом и гостили в семье тети Любы-сестры моего отца. Любовь Григорьевна в молодости была очень живой и привлекательной девушкой — светлой шатенкой с серыми глазами. Запомнилось ее фото, где сфотографирована кокетливая девушка с полными чувственными губами, с короткой стрижкой в кепке и платье, которое было модным в 20-е годы. Уже после войны, вспоминая девичьи годы, тетя Люба с гордостью рассказывала, что в числе парней, ухаживавших за ней, был молодой, естественно тогда совсем неизвестный Корнейчук, впоследствии ставший видным украинским драматургом и партийно-государственным чиновником. Тетя остановила свой выбор на молодом военном, который в начале 30-ых гг. стал начальником особого отдела воинского подразделения (видимо, полка или бригады), расквартированного в Кременчуге.
Помню, как дядя Петя, ее муж, катал меня и свою дочку Наташу (родители называли ее Натой) на белой лошади. Смутно вспоминается провинциальный южный Кременчуг, дворы, утопающие в зелени. Бегали мы с Наташей на берег Днепра. Особенно нравилось мне рассматривать вблизи железнодорожный мост, который казался мне исключительно величественным и грандиозным сооружением. Я был старше Наты на два года и поэтому с удовольствием покровительствовал ей, считая себя во время наших прогулок ответственным за ее безопасность, и очень гордился этим. Во время прогулок я старался взять ее за руку и рассказывал всяческие истории хорошенькой черноглазой девчушке. Дружба с Натой продолжилась у нас и позже, когда в 1937г. она со своей мамой переехала в Киев.
Последний раз я видел дядю Петю в 1936г., когда он приехал в Киев в командировку. Запомнились мне наши совместные прогулки по Крещатику — главной улице Киева. 0н повел меня в кино, затем угостил мороженым. Мы сели за столик в летнем кафе на открытом воздухе. До войны мороженое, которое подавали в кафе, изготавливали в виде шариков и официантки подавали его на блюдцах. Можно было заказать один шарик из белого сливочного мороженого, а остальные из шоколадного или наоборот. Я, естественно, был чрезвычайно горд, что гуляю с дядей — высоким военным с двумя шпалами на петлицах. Мне казалось, что все мальчишки с завистью смотрят в мою сторону.
После переезда тети Любы и Наты в Киев из разговоров взрослых я понял, что дядя Петя застрелился. Видимо, он предвидел, что будет репрессирован или не хотел принимать участия в репрессиях и выбрал добровольный уход из жизни. По крайней мере, хорошо, что его самоубийство не повлекло за собой репрессий по отношению к жене и маленькой дочке. Им даже была назначена и выплачивалась пенсия. Отсюда я делаю вывод, что "врагом народа" его все же не успели объявить. Но, безусловно, что его самоубийство было связано о той обстановкой, которая тогда сложилась в органах НКВД и во всей стране.
**************************************
В 1934г. я начал посещать 1-ый класс средней школы, которая находилась на Подвальной, прямо против нашего детсада. Посещал школу с охотой, учеба давалась легко. После окончания первого класса летом впервые послали меня в пионерский лагерь под Киевом. Запомнились густой лес вокруг территории лагеря и радость при посещении лагеря родителями в выходные дни.
Там я впервые столкнулся с подростковыми половыми извращениями. Мальцов, подобных мне, в лагере было немного, в основном смена состояла из подростков 12-15 лет. В их среде распространен был онанизм, были попытки со стороны двух-трех юнцов 15-16 лет использовать малолетних первоклашек в качестве объектов своих педерастических увлечений. Так пришлось мне, видимо, в первый раз отстаивать свое человеческое достоинство, что запомнилось на всю жизнь. Причем я сначала просто не понимал, чего от меня хотят, а потом уже стал сопротивляться. К счастью, серьезно меня эта грязь не зацепила, и я не потерял оптимистического настроя и доброжелательности в отношениях со сверстниками и ребятами постарше.
В нашем доме проживали ребята различного возраста. Мои дворовые приятели были моего возраста, на год-два старше и младше меня. В доме дореволюционной постройки были парадная и черная лестницы. Парадная лестница начиналась высоким вестибюлем, между лестничными пролетами была установлена шахта лифта. В подвале и над площадкой 5-го этажа, где находилась дверь в нашу квартиру, располагались подъемные механизмы лифта. Старый лифт часто выходил из строя и требовал ремонта. Для взрослых обитателей верхних этажей это было бедой, но для мальчишек подъем по лестнице на 5-ый этаж не казался чересчур тяжелым, зато появление ремонтных рабочих и тем более наблюдение, а то и посильное участие (подать и поднести инструмент и т.д.) в разборке и сборке громоздких старинных подъемных механизмов являлись приятной компенсацией всех неудобств.
В нашем высотном по дореволюционным представлениям доме были оборудованы переговорные устройства. В вестибюле бельэтажа на стене парадной лестницы помещались отверстия переговорных труб по числу квартир 3-го, 4-го и 5-го этажей. В передней каждой квартиры в переговорном отверстии был установлен свисток. Подув в соответствующее отверстие на стенке бельэтажа, вы приводили в действие свисток. Вынув его, можно было выслушать сообщение снизу и произнести ответные фразы. Поэтому практическое использование этого устройства доставляло мальчишкам радость и развлечение, но частые свистки в передних верхних квартир вызывали, естественно, отрицательную реакцию взрослых.
По черной лестнице, вход на которую был со двора, можно было подняться до 5-го этажа, а на площадках двери вели в кухни каждой квартиры. Эта же лестница вела на чердак и в подвал дома. Особое удовольствие вызывали у нас прогулки на чердак. Летом там была сушь и жара, так как деревянные стропила крыши были покрыты листами кровельного железа, которые сильно нагревались под лучами киевского летнего солнца. Мы не могли отказать себе в удовольствии и не раз выбирались через чердачные окна наверх и бродили по наклонным плоскостям крыши, хотя это строго запрещалось взрослыми. Наши шаги по кровле вызывали гулкий грохот, раздававшийся на чердаке и в квартирах верхних этажей. Бродить по наклонной крыше было страшновато, и поэтому возникало своеобразное соревнование между мальчишками в том, кто ближе подойдет к карнизу.
Неудовольствие домохозяек верхних этажей нашими посещениями чердака усугублялось тем, что они использовали его для просушки белья и справедливо опасались за чистоту и целость последнего.
Не меньшее удовольствие вызывало у нас посещение подвала, где находились сараи для хранения дров. Ведь до войны печи в комнатах отапливались дровами. Только в 50-ых гг., когда к Киеву подвели газопровод, в нашем доме установили газовые плиты и газовое отопление печек, а еще через 10-15 лет провели водяное отопление от ТЭЦ.
До войны с большим удовольствием я помогал дяде Грише и папе укладывать в сарае пиленые и колотые дрова. Приобретенные в гортопе дрова в виде двух-трехметровых кряжей привозили на телегах во двор и сваливали около люка в подвал. Кряжи пилили и кололи, а затем поленницы сбрасывали в люк, заносили в сарай и укладывали в штабеля. А зимой нужно было доставлять дрова из сарая на 5-ый этаж. Хорошо, если лифт был в строю, а лифтерша соглашалась поднимать связки дров в кабине лифта. А иначе приходилось подниматься по черной лестнице со связкой поленниц на спине. Так как в доме высота комнат была большая, более 3,5м, то сам 5-и этажный дом по высоте соответствовал современному 7-8-и этажному. Так что путь на 5-ый этаж по лестнице был не легким.
В подвале парадной лестницы размещалась комната, по проекту предназначенная для пребывания лифтера, или привратника. Но после революции эту комнату использовали как жилую. До войны там проживала семья моего дворового приятеля Фромы Опановского, который был на год-два младше меня. О его судьбе расскажу позже. Я не раз бывал у него дома, и меня не переставало удивлять то, что через стекла маленького оконца под потолком видны были только ноги проходящих мимо дома людей.
В подвале, где находились сараи также была оборудовала квартира, где жили Ойхманы. Помню, их семья в довоенные годы насчитывала четырех малых ребятишек, которые все время ходили с мокрыми носами. Конечно, в мальчишечьем дворовом коллективе это вызывало насмешки, но сейчас я понимаю, что жизнь в комнатах без окон, в подвале не лучшим образом влияла на здоровье этих мальцов.
Двор наш состоял из трех различных участков. Первый был как бы парадный, заасфальтирован, на него выходила лестница, ведущая в квартиру дворника, расположенную над входным подъездом во двор. На эту часть двора выходили многочисленные окна и балконы многих квартир. Вспоминается, как во двор приходил шарманщик, который крутил ручку своей шарманки и пел жалобные песни. С балконов хозяйки бросали ему мелочь, завернув ее в бумажку.
Заасфальтированный участок двора переходил в другой — внутренний, засаженный деревьями, которых с годами становилось все меньше. Эта часть двора располагалась у глухой стены нашего дома без окон и балконов. Внутренний участок был ограничен заборами, которые отделяли его от соседских дворов. Со временем забор в соседний двор дома № 15 мы постепенно сломали и дворы соединились. Двор дома №15 был засажен кустарником и большими деревьями. Так что места для ребячьих игр было достаточно. Мы вооружались палками и щитами и устраивали сражения между белыми и красными, между нашими и японцами, между новгородской дружиной и немецкими рыцарями и т. д. Чаще всего характер враждующих сторон определялся содержанием просмотренного накануне кинофильма. Кусты, деревья и сараи создавали отличные условия для засад, отступлений и контрударов во время наших дворовых сражений.
Состав жильцов нашего дома был довольно разнообразным, но, в основном, это были семьи служащих. На втором этаже в соседних квартирах проживали два брата Коломийченко, оба профессоры. Один из них был известный хирург, а другой еще более известный отоларинголог. Интересно, что последний был глухим. До самой кончины он принимал соседей по дому вне очереди и никогда от них не брал денег за лечение. Обычно на прием к нему записывались чуть ли не за месяц вперед.
Хирург всю Отечественную войну провел в армии и возглавлял крупный фронтовой госпиталь. А глухой остался в Киеве после взятия города немцами. Когда я приехал в Киев после войны первый раз, то мне о нем рассказывали разное. Одни говорили, что он бесплатно лечил людей, вел себя достойно, а другие сплетничали по поводу пышной церемонии венчания в церкви его дочери в 1942г. По крайней море, после освобождения Киева власти его не трогали, он продолжал жить в той же квартире и возглавлял кафедру в медицинском институте.
Недавно его имя вновь всплыло для меня из прошлого. Возвращаясь из Мирного в конце 1989г., я в купе разговорился с молодой докторшей-отоларингологом. Она рассказала мне, что недавно закончила всесоюзные курсы усовершенствования в Киеве и добавила: "Ведь это город, где работал профессор Коломийченко, виднейший советский специалист в этой области, пожалуй, даже мировое светило для своего времени". 0на удивилась, когда узнала, что я жил до войны в одном доме со светилом. Ее можно понять. Часто человек, оставивший крупный след в знакомой тебе области человеческой деятельности кажется каким-то небожителем, парившим над нашим грешным миром. И когда мы узнаем о нем какие-то бытовые подробности, то внутренне сопротивляемся знакомству с такими фактами, считая, что они как-то принижают высокий образ.
Учился я в школе на Подвальной три года. В 1937г. построили новое школьное здание, более просторное и современное. Располагалось оно около Евбаза (Еврейского базара — так киевляне продолжали до войны называть базар на большей площади в привокзальном районе). В новой школе обучение уже велось на украинском языке. Основная часть нашей группы перешла в эту новую 43-ю среднюю школу. Мне не хотелось расставаться с классом и хотя новая школа располагалась значительно дальше от дома, все же уговорил домашних не переводить меня в другую, более близко расположенную.
Новое школьное здание нас — учеников — сперва поразило пышным вестибюлем с раздевалкой, широкими коридорами и просторными классами. А затем мы, естественно, привыкли и уже не обращали внимания на все это. Удивительным для нас было также то, что директор школы жил в казенной квартире, дверь из которой выходила на крыльцо в школьном дворе. Новый директор — жизнерадостный, упитанный и сравнительно молодой человек, некий Пилипенко, часто внезапно появлялся из своей квартиры на крыльце во время перемен и увещевал подопечных учеников вести себя более спокойно. Одно время он преподавал нам историю, но его уроки большого впечатления не производили и мне не запомнились.
Наша новая школа, вернее лестничные марши, запечатлены в первых кадрах популярной в свое время кинокартины "Истребители", где молодой очаровательный Бернес пел "Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны". Съемки продолжались несколько дней, пом. режиссера заставлял нас бегать по лестнице вниз и вверх множество раз. Когда кинокартина вышла на экраны, мы сразу же отправились смотреть себя в кадре. Увы, от съемок в школе осталась одна сцена, которая шла на экране несколько секунд. Некоторые школьники смотрели фильм по много раз, но себя или знакомых ребят на экране так и не обнаружили.
Утром я садился на трамвай № 5, который следовал по Подвальной до Сенного базара, а затем поворачивал на улицу Саксаганского и шел вниз почти до здания школы. После уроков я часто шел домой пешком, провожая своих одноклассников, живших на Столыпинской и Подвальной.
Я уже упоминал, что преподавание в нашей школе велось на украинском языке. Я довольно успешно объяснялся с учителями, бойко декламировал украинские стихи и писал сочинения на уроках украинской литературы. Между собой ученики нашей школы говорили по-русски.
Безусловно, я признателен судьбе за учебу в украинской школе, так как благодаря этому смог хотя бы прикоснуться к поэтическому творчеству таких украинских поэтов как Тарас Шевченко, Леся Украинка и Иван Франко. Дело в том, что все же ощутить все великолепие поэтических строчек можно, по-моему, только тогда, когда читаешь стихи в подлиннике, а не в переводе. Видимо, все же поэзия с трудом переносит операцию перевода. Я могу судить опять-таки по стихам Шевченко и Украинки, которые читал и в переводе на русский язык.
Но почему все же в первую очередь незабвенная Леся Украинка оставила след в душе? Видимо, дело в том, что мне особенно близки были широта ее поэтических интересов — от Украины до древней Иудеи, от Шотландии до Якутии — наличие в числе ее поэтических героев людей различных эпох и национальностей, уважительное отношение к достойному человеку любой национальности. И, безусловно, романтические освободительные мотивы, свойственные ее поэзии.
Через годы пронес я в душе ее стихи, а обаятельный облик хрупкой женщины (по словам Коцюбинского, украинского писателя начала XX века, Леся – наверное, единственный мужчина в украинской литературе той поры) для меня всегда оставался образцом истинной культуры и интеллигентности.
В разные тяжелые и сложные для меня периоды жизни я вспоминал ее проникновенные стихи "Contra spem spero" — без надежды надеюсь" и они помогали мне преодолеть сомнения и невзгоды:
Гетъте, думи — ви хмари осiннi!
Тож тепер весна золота!
Чи то так у жалю, в голосiнi
Проминуть молодii лiта?
Нi, я хочу крiзь сльози смiятись,
Серед лиха спiвати пiснi
Без надii таки сподiватись,
Жити хочу! Геть думи сумнi!
В школе на уроках, слушая объяснения учителей, я все быстро схватывал и усваивал. Фактически, если я не отвлекался и слушал объяснения учителей (а отвлекался я часто), то дома мне не приходилось разбирать заданный урок по учебнику. Мне оставалась только механическая работа по решению примеров и задач по математике и физике и написанию упражнений по русскому и украинскому языкам. Успехи в учебе отмечались похвальными грамотами, которых я получил семь за первые 7 лет обучения. Мама очень гордилась моими успехами. Она даже увезла мои похвальные грамоты в эвакуацию, а затем хранила их до конца жизни. После ее кончины я забрал грамоты себе.
А вот за что мне снижали отметки, особенно в начальных классах, так за чистописание. Почерк у меня был всегда плохой, писал я прописи неаккуратно, часто просто грязно. Так я и не выправил почерк в последующие годы.
Школьный курс по географии и истории всегда не представлял для меня особых трудностей. Тем более, что с ранних лет я пристрастился к чтению. Может быть, этому способствовала и приверженность отца к чтению книг и газет.
***************************************
Я быстро прочитывал книги, которые брал в школьной библиотеке, записался в районную библиотеку. В 7-ом классе прочел несколько пьес Шекспира и Шиллера, которые произвели на меня сильное впечатление. Безусловно, мне чрезвычайно импонировал исторический антураж в этих пьесах: короли, рыцари, возлюбленные, сражения, поединки и т д. Меньшее впечатление оставила глубина переживаний и сила потрясений, выпавшие на долю героев этих пьес.
Дома у нас был том из собрания сочинений Шиллера издания начала века, с прекрасными иллюстрациями. Я буквально проглотил "Коварство и любовь", трилогию о Валленштейне, "Марию Стюарт", "Орлеанскую деву".
Большое впечатление на меня в 10-11 – и летнем возрасте произвел "Гиперболоид инженера Гарина" Алексея Толстого. Роман печатался в "Пионерской правде". Не говоря уже о том, что роман действительно занимательный (действие в нем живое, упругое), очень привлекали меня и сами герои, одни своей авантюрностью, другие — нетерпимостью ко злу. Привлекало и то, что действие романа разворачивалось и в СССР, и в странах Европы, и в США. С нетерпением ждал следующего номера газеты и жадно проглатывал кусок повествования.
Перед войной прочел я исторические романы Яна — "Чингиз-Хан" и "Батый". Они также надолго запомнились. Особенно поразила меня спокойная и глубокая мудрость просвещенных людей Востока — героев этих книг, которые в кровавое и жестокое время сумели сохранить в душе веру в будущее, веру в людей. Я даже выписал в тетрадь некоторые философские изречения из этих книг и в начале войны увез эту тетрадь в эвакуацию как ценную для меня вещь.
В 5-7-ом классах история стала для меня самым любимым предметом. К сожалению, преподаватели истории мне совсем не запомнились, думаю потому, что не было у нас ярких и интересных уроков истории. Так что преподавание истории в школе меня не удовлетворяло, а хотелось узнать больше об исторических личностях, о жизни людей в давно прошедшие времена.
В этом мне помогла тетя Рахиль — жена папиного брата Семена Григорьевича. Она работала библиотекарем в библиотеке Академии наук Украины. Еще будучи пятиклассником я у нее в библиографическом отделе библиотеки, которая располагалась рядом со зданием Киевского университета, прочитал несколько статей и книжек о восстании Спартака, а по прочитанным материалам сделал сообщение на собрании школьного исторического кружка. Помню, что выступал я с большим подъемом, говорил горячо и, наверное, заинтересовал слушавших. Затем по моей просьбе тетя Рахиль помогла мне найти материал и прочитать в нескольких учебниках и монографиях страницы о деятельности Филиппа Македонского, отца сокрушившего персидскую империю Александра.
Почему я заинтересовался именно личностью Филиппа? Дело в том, что знакомясь е жизнью и деятельностью Александра, я поразился как бы внезапному взлету могущества Македонской державы. Мне показалось, что в истории так не бывает, что такие крутые повороты подготавливаются заранее. Все в истории протяженно, это только кажется, что события происходят внезапно, спонтанно. Поэтому я и заинтересовался деятельностью предшественников Александра, в частности, его отца. И действительно, познакомившись с этими страницами истории подробнее, я убедился, что фундамент под победы Александра был заложен его отцом довольно основательный. С сообщением о Филиппе я на кружке уже не выступал. Наверное, кружок к тому времени прекратил свое существование.
Как и большинство ребят тех лет, я с большим интересом проглатывал все сообщения о советских полярных исследованиях. У нас дома был толстый том, посвященный челюскинской эпопее. Там были помещены воспоминания многих участников экспедиции на пароходе "Челюскин ", завершившейся в феврале 1934г. гибелью судна в Чукотском море и высадкой экипажа и пассажиров на лед. Затем все 103 человека были спасены и доставлены на самолетах на Чукотку. Образ Отто Юльевича Шмидта — ученого, человека энциклопедических знаний, убежденного коммуниста — для меня был чрезвычайно привлекательным. Я с благоговением узнавал о блестящих лекциях по физике, математике, истории, которые он — руководитель экспедиции читал в ледовом лагере, когда рядом трещины разрушали ледовый аэродром, и спасение людей становилось проблематичным. Его выдержка, энтузиазм, самоотверженность, умение сплотить людей в экстремальной ситуации поражали.
Но истинными героями моего детства и отрочества были бойцы интернациональных бригад во время гражданской войны в Испании в 1936-1939 гг.
Физически я развит был явно недостаточно и спортом фактически не занимался, поэтому мне особо импонировало то, что в числе интербригадовцев были интеллигенты – писатели, журналисты, ученые, которые преодолевали все физические трудности и самоотверженно вели себя в боях, хотя не отличались особой физической силой и закалкой. Они смогли стать стойкими бойцами благодаря высоким моральным качествам. Ненависть к фашизму, вера в победу правого дела заменили им во многом мускулы и силу. Эта моральная стойкость позволяла им успешно противостоять профессионалам войны: иностранному легиону, а также отборным итальянским воинским частям и марокканским отрядам, воевавшим на стороне мятежных фашистских генералов. Я жадно искал в газетах и журналах сообщения о борьбе интербригадовцев, добровольно сменивших мирную жизнь на страдания, холод, голод, на ранения и гибель в боях. И, естественно, со жгучим интересом читал репортажи Михаила Кольцова и Ильи Эренбурга из Испании, а также повесть последнего об испанских событиях "Что человеку надо".
Читая и размышляя об испанской войне, я не раз задумывался о том, смогу ли я в часы испытаний выдержать проверку на прочность. Это были тревожные мысли, которые не покидали, несмотря на отроческий оптимизм, основанный во многом на инстинктивном убеждении в том, что меня эта чаша должна миновать.
Я с болью переживал поражения республиканцев и искренне радовался каждому сообщению об их, даже незначительных, успехах на фронте. Для меня особо привлекателен был интернационализм интербригадовцев — люди разных национальностей объединились в борьбе с фашизмом. Для меня было знаменательным, что интернационал гуманистов и революционеров противостоял интернационалу зла и расизма.
В 10-12 лет я начал с тревогой осознавать неизбежность столкновения СССР с международным фашистским союзом. Об этом свидетельствовали и сведения с газетных полос и радиосообщения. Вся пропагандистская машина в стране в то время была направлена против союза гитлеровской Германии, фашистской Италии и империалистической Японии. Сознание советских людей в то время непрерывно нацеливалось на противостояние, на борьбу с фашистским лагерем, на попытки фашистов подорвать обороноспособность СССР.
В свете таких настроений я воспринял и сообщения об открытых процессах 1936-1938гг., когда по официальной версии судили "разоблаченных шпионов и террористов". Я верил в то, что сообщали газеты и радио. Эта вера укрепилась после прочтения книги Леона Фейхтвангера "Москва 1937г.", где он подтвердил официальную оценку процессов. Этого писателя я любил и уважал. Его антифашистский и антирасистский роман "Семья Оппенгейм" я прочитал в журнале "Интернациональная литература". А затем увидел фильм, в основе сценария которого лежал текст романа и долго находился под впечатлением от увиденного.
Теперь-то я понимаю, что Фейхтвангер при посещении нашей страны в 1937 г. на многое закрывал глаза. Он, видимо, видел все страшные стороны действительности тех лет, но решил молчать, так как считал, что СССР — единственная реальная сила, противостоящая гитлеризму, который для него был страшнее и гаже всего на свете.
Я воспринимал существующую в стране действительность как благотворные последствия Октябрьской революции, уничтожившей привилегии богатых, освободившей от гнета царя, царских чиновников, помещиков и капиталистов не только трудящихся русских, но и многочисленных инородцев, в том числе и, может быть, в первую очередь евреев. Ведь среди активных участников русской революции, Гражданской войны и социалистического строительства в последующие годы было много евреев.
Для меня очень важна была благоприятная, а иногда и восторженная оценка Октябрьской революции и ее последствий со стороны таких корифеев мировой культуры как Ромэн Роллан, Бернард Шоу, Эптон Синклер, Анри Барбюс, Герберт Уэллс и многих других. На фоне полностью потерявших кредит доверия со стороны мировой гуманистической мысли буржуазных демократий-организаторов бойни 1914-1918 гг., на фоне краха биржи и мирового экономического кризиса 1929-1933гг., когда буржуазный строй в ряде стран Европы и Америки однозначно оказался на грани развала — программа русской революции, связанная с борьбой против империалистических войн, за освобождение колоний, с освобождением творческих возможностей масс и культурной революцией, была чрезвычайно привлекательной для многих европейских и американских гуманистов. Они, видимо, старались даже игнорировать факты жестокости и насилия, связанные с революцией и Гражданской войной, считая их в какой-то степени неизбежными и свойственными любым революционным переменам. Во все это трудно поверить сейчас, в конце столетия, когда обстановка в странах Западной Европы и Северной Америки кардинально изменилась, но в 20-ЗО-е годы все было по-другому.
*****************************************
В школе я принимал активное участие во всех общественных делах, выпускал стенгазету, готовил и проводил пионерские сборы, выполнял обязанности старосты класса и звеньевого. Я всегда откликался на обращения вожатых и учителей принять участие в школьных общественных делах. Все это, видимо, развивало во мне способность находить общий язык с различными ребятами, соизмерять свои помыслы и интересы с интересами других. Хотя я не выделялся физической силой и особой ловкостью, что в первую очередь ценится в среде подростков, но общительность, искреннее желание помочь товарищам, желание поделиться с ними всем тем, что имеешь — все это способствовало тому, что в школе и во дворе я чувствовал себя уверенно и отношения с ребятами были нормальными.
Хотя мои родители не получили систематического образования, но в семье всегда присутствовало уважительное отношение к образованию, к книге, к литературе. Может быть и это в какой-то мере объясняет и мою любовь к чтению. Я даже вспоминаю случаи коллективного чтения дома понравившихся чем-то художественных произведений. Это связано было с перипетиями жизненного пути сестры отца Эсфири Григорьевны, которая окончила педагогический институт и работала преподавателем русского языка и литературы в киевских школах.
Как и многие преподаватели, она была постоянно загружена проверкой школьных тетрадей с текстами диктантов и сочинений. Я часто помогал ей рассортировывать тетради после проверки, отбирая те, где красовались жирные двойки, раскладывая их в зависимости от принадлежности ученикам того или иного класса.
Она часто делилась с мамой обстоятельствами своей личной жизни. Полученное образование влияло на ее оценку людей и в какой- то степени затрудняло выбор спутника жизни. Красотой она нее блистала, но безусловно, была чистой и порядочной женщиной, имевшей, наверное, довольно возвышенные представления об обязанностях и ответственности жены и подруги. Вспоминаю разговоры родителей, свидетельствовавшие о ее неудачных романах, в том числе с каким-то военным. И что интересно, она, видимо, искала ответа в литературе на конкретные вопросы, которые ставила жизнь. Помню, как она самозабвенно читала маме и папе вслух новеллу Стефана Цвейга "24 часа из жизни женщины". Меня уложили спать, а взрослые сели за стол и началось чтение. Я сделал вид, что заснул, а сам стал прислушиваться к тексту. Видимо, тете особо близок был образ самозабвенно любящей женщины, и поэтому новелла произвела на нее особое впечатление, и она захотела поделиться этим всем с моими родителями, как с близкими людьми, хорошо ее понимающими. Тетя читала текст с большим подъемом, переживая по ходу чтения и за героиню и за противоречивого героя, которого первая полюбила. Я лежал с закрытыми глазами и внимательно слушал. Безусловно, на меня в тот момент наибольшее впечатление произвело не услышанное, а та обстановка, в которой проходило чтение, сама запретность для меня темы повествования. Впоследствии я прочел сам эту новеллу и сейчас уже не могу определить, запомнил ли я ее содержание в процессе тетиного чтения или после самостоятельного прочтения. Видимо, для тети переживания героини как-то ассоциировались с переживаниями, связанными с собственным неудачным романом.
После ряда романтических историй у тети все закончилось замужеством и рождением в 1939г. дочери Бэлы. Помню, как я с ее мужем ездили в роддом и передавали тете гостинцы, приготовленные мамой. Судьба не особо жаловала тетю. Уже в 1941г. она осталась вдовой с маленькой дочкой на руках. Ее муж Семен Шендеров с началом войны был мобилизован в армию и погиб при обороне Киева, видимо, в августе 1941г.
Любовь к чтению и литературе побудила меня даже сочинять нечто вроде рассказов, которые я с детским самомнением пытался читать взрослым. Содержание этих опусов уже же помню. Видимо, в конце концов, я сам убедился в несостоятельности этих попыток. Летом 1937г. папин брат Давид Григорьевич во время одной из командировок в Москву взял меня с собой. Дядя был младшим в семье, и все его ласково называли Муцик, отсюда и мы, племянники, обращались к нему "дядя Миша". Он с успехом окончил экономический факультет Пищевого института в Киеве, и его приняли в аспирантуру. Дядя защитил диссертацию и стал кандидатом экономических наук. Звание кандидата наук до войны котировалось в обществе значительно выше, чем сейчас, так как количественный состав ученого корпуса был в то время значительно меньшим.
На примере папы и его братьев можно проследить благотворное влияние Октября на судьбу еврейских местечковых парней. Отцу в 1917г. было уже 21 год. Он, сын небогатых многодетных родителей, естественно, не получил систематического образования до революции, а в годы советской власти он уже был сформировавшимся человеком, считая профессию приказчика магазина своей судьбой, и не делал попыток продолжить учебу.
Средний брат закончил в советское время техникум и в дальнейшем работал на инженерных должностях до самой войны. Перерывы в работе у него были связаны только с прохождением армейских учебных сборов, а также с периодами службы в армии в 1939г., во время вступления Красной Армии в Западную Украину и Западную Белоруссию. Я вспоминаю фотографию, где он снят в форме лейтенанта с двумя кубиками в петлицах. Естественно, что в июне 1941г. он был мобилизован в числе первых, направлен в артиллерию и пал в июле 1941г. в боях под Новоград-Волынским на подступах к Киеву.
Самый младший брат Давид в советское время окончил рабфак, поступил в Пищевой институт и получил высшее образование. После защиты диссертации он некоторое время преподавал в киевских вузах политэкономию. Перед войной видный советский хозяйственный деятель Вознесенский, став председателем Госплана (видимо, обескровленного сталинскими репрессиями) начал комплектовать его молодыми кадрами. Он и взял дядю туда на работу (наверное, по чьей-нибудь рекомендации). В 1940г. Давид Григорьевич был назначен уполномоченным Госплана по Ростовской области. Это была довольно важная номенклатурная должность. Позже, уже в годы войны я видел его мандат или удостоверение уполномоченного, подписанное самим Молотовым.
Как видно на примере трех братьев Ципорух, тот из них, кто был моложе, сумел получить в советское время более основательное образование и соответственно достичь более высокого общественного положения.
По приезде в Москву меня поселили в семье младшего брата мамы Юзефа Моисеевича Зайденберга — дяди Юзика. Он получил высшее образование и работал инженером в НИИ ГВФ в Москве. Дядя женился в Киеве на Фане Савельевне Грубник, семья которой проживала в подвальном помещении старого дома, выходившего фасадом на Бессарабский рынок или по-простому на Бессарабку. Это был центральный киевский базар с большим единственным в ту пору в Киеве крытым рынком, возведенным еще до революции. В 1934г. тетя Фаня родила дочку Люду, в 1940г. появилась на свет младшая дочка Алла.
Как работник ГВФ, очень престижной тогда организации, дядя Юзик получил небольшую отдельную квартиру в двухэтажном деревянном доме, который построили на Соколе. В то время это была самая окраина Москвы. Дом был самый примитивный, отопление печное, туалета в квартире не было. Но в то время такое жилье, и к тому же отдельное, получить в Москве считалось большой удачей. Я быстро подружился с младшим поколением жильцов дома. Запомнились лишь дети — мальчик и девочка – сослуживца дяди армянина Сурена Элибекяна. С этой семьей мне пришлось встретиться вновь уже в эвакуации, в Сибири.
В Москве поразило, в первую очередь, метро, которое в тот год добралось до Сокола. Неоднократно ездил по линии Сокол-Площадь Свердлова. Довоенные станции метро, отделанные мрамором, сверкали чистотой, бронзовые и латунные детали отделки блестели, как начищенные. В глазах рябило от света и ярких красок. И еще эскалатор, мечта приезжих мальчишек, которые готовы были весь день кататься на нем вверх и вниз. Побывал я и в Большом театре, по-моему, на балете.
Напряженная работа мамы в качестве портнихи-надомницы позволила нашей семье в течение ряда лет снимать на летний сезон комнату в дачном поселке Будаевка у станции Боярка в 20- 25км на запад от Киева. Там был большой пруд, купаясь в котором я научился плавать, сперва на спине, затем по-собачьи и примитивным брассом. В 1939-1940 гг. наша семья снимала полдома вместе с тетей Рахиль, у которой родился второй сын.
Дачное хозяйство вела бабушка, мама и папа приезжали на выходной день, иногда в будний день вечером и ночевали на даче, а утром возвращались в Киев. Дачный поселок располагался в зоне прекрасных смешанных лесов, больше, правда, в них осталось сосновых боров. К великому сожалению, рядом со мной не было человека, который познакомил бы меня с деревьями и травами, с птицами и другими обитателями лесов и полей, или хотя бы дал толчок к самостоятельным усилиям в этом направлении. А сам я не смог по-настоящему погрузиться в этот привлекательный мир природы. Этим я в чем-то важном обеднил свою жизнь, остался до настоящих дней горожанином, ничего не смыслящим в жизни зверей, птиц, растений. Приходится признать, что этот отрыв от природы сделал мою жизнь более тусклой и однообразной.
Один дачный сезон рядом с нами снимала комнату семья дальних родственников Зельдисов: дядя Ефим, тетя Маня и их сын. Молодому Зельдису было тогда лет 18-20, он учился в Политехническом институте. Тогда он казался мне — шести-семилетнему малышу — крупным и сильным мужчиной. Он действительно со школьных лет был человеком со спортивной жилкой и остался таким и в последующие годы. Но, как оказалось впоследствии, когда мы встретились с ним через 20-25 лет, то я с удивлением обнаружил, что он небольшого роста. Вот как изменяет угол зрения возраст.
Миша Зельдис не раз, смеясь, вспоминал дачу в Будаевке и как я – малыш — радовался, когда вдали появлялся проходивший мимо поселка поезд. Увидав змейку красных товарных или зеленых пассажирских вагонов, я кричал: "вагончики, вагончики...", стараясь привлечь внимание взрослых к этому незаурядному, по моему мнению, событию.
Миша окончил институт чуть ли не в 1940г. Он был призван в армию, участвовал в обороне Москвы, после войны остался в кадрах и ушел в запас майором.
Личная жизнь у него сложилась довольно сложно. С первой женой его познакомил в Сочи дядя Миша (Давид Григорьевич). Получилось так, что дядя с семьей отдыхал там и туда же приехал Миша Зельдис. Дядя приметил на пляже интересную девушку, познакомился с ней и познакомил холостого капитана, который был на 10, а может быть и больше лет старше девушки. Вскоре сыграли свадьбу. Жена окончила институт киноинженеров и пошла работать.
Сперва все шло отлично, родились дети — сперва мальчик, затем девочка. Но уже в 70-ых гг. в семье начался разлад. Жена вращалась среди работников Госкино, ездила в загранкомандировки, а Миша, выйдя в отставку со скромной пенсией, работал рядовым инженером в одной из московских проектных контор. Все кончилось тем, что он ушел из семьи и вскоре женился вторично. У второй жены детей не было, ее родственники выехали в США и звали ее туда же. Она уговорила Мишу, вернее повлияла на него, он изменил свои взгляды и все кончилось их отъездом в США в середине 70-ых гг., несмотря на то, что в то время контакты уехавших с оставшимися в СССР родственниками были крайне затруднены (а ведь у него остались в Москве сын и дочь).
На даче я познакомился с Михаилом Моисеевичем Шапиро, мужем бабушкиной племянницы Зиночки. Эта семья, включавшая еще сына — пятилетнего мальчика Юру, снимала комнату неподалеку от нас. Шапиро в то время было, видимо, немногим более 40 лет, он был значительно старше Зиночки (наверное, ее так все называли потому, что по сравнению с мужем она выглядела еще моложе, чем была на самом деле).
Шапиро был, видимо, широко образованным человеком, по профессии лингвистом, специализировавшимся по русскому и еврейскому (идиш) языкам. Его образованность была во многом, вероятнее всего, результатом в первую очередь самостоятельной работы, чтения книг и размышлений над прочитанным.
Он читал довольно свободно по-английски, по-немецки, по-французски, знал древнееврейский язык, мог разобрать арабский текст. Видимо, у него были особые способности к овладению языками.
Беседы с ним во время длительных прогулок по окрестностям Боярки были для меня исключительно интересными. Он рассказывал мне о черте оседлости, где жил до революции, о Гражданской войне на Украине, высказывал свои взгляды на события древней и новой истории.
Михаил Моисеевич дал мне почитать книгу, изданную еще до революции "История еврейского народа". Я с горечью читал о преследованиях и погромах, об изгнаниях и бедствиях, постигших евреев в древние, средние века вплоть до 20-го века. Вместе с тем впечатляла способность угнетенной до предела и зажатой в тесные стены гетто нации порождать на протяжении веков одного за другим титанов мысли и слова — философов, богословов, ученых, писателей.
Как ни странно, но чтение этой книги укрепило во мне интернационалистские взгляды, ибо еще раз подтвердило слова Маркса о том, что нация не может быть сама свободна, не может полностью раскрыть свой интеллектуальный потенциал, угнетая или относясь равнодушно к угнетению другой нации. То есть я убедился, что, ратуя за освобождение, эмансипацию еврейского народа, лучшие представители народов Европы боролись одновременно за собственное социальное возрождение.
В то же время история еврейского народа свидетельствовала, что во многих случаях его лучшие представители раскрывали полностью свой интеллектуальный и нравственный потенциал только тогда, когда боролись не только за освобождение своего народа, но и всех порабощенных народов. Об этом свидетельствовала и история России XIX-XX вв., где евреи составляли важный элемент бунтарского меньшинства, пополняя ряды крайних революционных партий и групп — сперва народников, а затем эсеров и социал-демократов.
Сам Шапиро был некрасивым, небольшого роста, с неправильными чертами лица и рыжими волосами. Уже до войны он страдал глухотой, которая затем обострилась. Но он существовал в каком-то невидимом поле интеллектуализма. Он был, по-моему, интеллигентом в лучшем смысле этого слова. Своей речью, своими мыслями, всем своим видом и поведением он утверждал веру в духовность, в книгу, в знание. В беседе он не навязывал своего мнения, а выдвигал свои тезисы, уважая взгляды и мнения слушателя, если им был даже 12-13-летний подросток. Он всегда пытался убедить своего собеседника, а не подавить его своим интеллектом и знаниями. Мне — юнцу все это было наглядно видно. Он был первым настоящим интеллектуалом, которого я встретил на жизненном пути.
Дальнейшая его судьба была во многом трагичной. В армию его из-за глухоты не взяли. В эвакуации умерла горячо любимая молодая жена. После окончания войны он возвратился в Киев и продолжил научную работу, связанную с изучением русского и еврейского языков.
Преследования еврейских литераторов в 1947-1948 гг., разгром "еврейского лингвистического кабинета" в Киеве вынудили его прекратить научную работу в этом направлении. Его спас от ареста, видимо, только быстрый отъезд из Киева в Молдавию, где он стал преподавать русский язык и литературу в педагогическом институте. После войны я встречался е ним в Киеве во время одного из своих отпусков. Его глухота резко обострилась, мы уходили на днепровский откос в парки. Там можно было без помех разговаривать. Он был настроен мрачно, но старался не падать духом. Это был период образования еврейского государства и в Палестине шла война.
Шапиро, естественно, был всей душой за новое государство и рассказывал мне об энтузиазме молодых людей, которые сражались с превосходящими силами арабского легиона, руководимого английскими офицерами.
Особенно темпераментно Михаил Мойсеевич высказывался о сельскохозяйственных кооперативах, создаваемых еврейскими поселенцами (киббуцах), об энтузиазме молодежи, которая мечтала построить новую жизнь в "земле обетованной" на началах социальной справедливости. Наверное, многое он идеализировал, но нельзя было не попасть под обаяние его искреннего энтузиазма, особенно на фоне развернувшейся в стране истерической компании борьбы с космополитами. Впоследствии я потерял его из виду, вроде бы он потом в период хрущевской "оттепели" переехал в Москву и сотрудничал в еврейском журнале.
****************************************
В довоенные годы большое значение в моем развитии сыграл театр. Это, во-первых, украинский театр драмы им. И. Франка. Довоенные годы были временем его расцвета. Там играли замечательные украинские артисты Бучма, Добровольский, Наталья Ужвий, Ватуля, Шумский и др. Учеба в украинской школе дала мне возможность полноценно воспринимать тексты пьес, диалоги и монологи героев. Одно время я особенно часто бывал в театре, не пропускал ни одной новой постановки. Дело в том, что одна из служителей театра была чем-то обязана родителям, она проводила меня — безбилетника в зал и устраивала в своем секторе на одно из свободных мест.
Особо запомнилась постановка пьесы "Дон Карлос" Шиллера. Королеву играла тогда еще молодая, в расцвете красоты и таланта Ужвий, короля Филиппа — Шумский, а Карлоса — молодой, тогда еще мало известный Пилипенко. Это был, на мой взгляд, блестящий ансамбль. Заключительная сцена спектакля, во время которой монахи-служители инквизиции окружают молодого бунтаря-наследника престола, была поставлена превосходно. Процессия монахов в черных капюшонах с зажженными свечами в руках проходила сперва по затемненной сцене у задника, а затем они, разделившись на зловещие группы, окружали Карлоса и как бы обвивали его, увлекая в тюремные застенки. Молодой, стройный Пилипенко, эмоционально произнося романтические стихи, вызывал всеобщие симпатии. Я горячо сочувствовал прекрасной королеве, мечущейся между зловещим, хмурым мужем и прекрасным пасынком.
Превосходна была и постановка пьесы "Украдене щасте" Ивана Франка. Поражала проникновенная игра Бучмы. Высокий, статный Добровольский отлично смотрелся в роли мучителя и одновременно жертвы. И, наконец, Наталья Ужвий блестяще играла грешную, любящую и страдающую женщину. Весь этот накал страстей мощным потоком обрушивался на зрителей, держал их в напряжении все время по ходу спектакля.
Постоянным автором театра был Корнейчук. Его первые пьесы, принесшие ему всесоюзную известность, "Загибель эскадри" и "Платон Кречет", были впервые поставлены, по-моему, в этом театре и затем долго представляли ударную часть репертуара. Теперь это классика советского театра и, мне кажется, вполне справедливо. То, что он впоследствии прекрасно вписался в сталинскую номенклатуру, не меняет дела. Эти пьесы, на мой взгляд, написаны темпераментным и искренним драматургом. Они, видимо, правдиво отображают обстоятельства и людей эпохи. Ну а последующие пьесы этого автора значительно слабее, в них полностью отсутствует молодой задор и искренность.
Смотрел я в этом театре мелодрамы Крапивницкого, комедии Карпенко-Карого из жизни дореволюционного украинского села и города. Летом в помещении театра им. Франка выступали гастролеры — приезжие театральные коллективы. Помню, как я был восхищен игрой молодого Карновича-Валуа, высокого, сильного, "настоящего мужчины" в спектакле одного из ленинградских театров. Это была пьеса иностранного автора, по-моему, англичанина. Карнович играл роль главного героя, у которого рушится все — карьера, любовь. Все закончилось выстрелом в висок. Я с замиранием сердца следил за действием, чувствовал, что герою несдобровать, ждал трагического конца и все же надеялся на "happy and".
В этот раз пошли мы в театр с Натой. К театру дорога шла вверх по Николаевской улице мимо здания цирка. Шел ремонт коммунальных сетей, улицу всю разрыли. Я хотел покрасоваться перед сестренкой, пошел по узкой доске через канаву, споткнулся и упал. Выбрался наверх, а штаны и куртка все в глине. Но желание попасть в театр было огромное и неурядица с костюмом не остановила меня. Пришлось бегом вернуться на Думскую площадь, где жила тетя Рахиль. Там мой костюм кое-как очистили. Мы все же успели к началу спектакля. Но пришлось мне в антрактах сидеть на своем месте, чтобы не демонстрировать мокрые пятна на штанах в самых неподходящих местах.
Полюбил я и русский театр драмы им. Леси Украинки. Из довоенных спектаклей театра запомнилась постановка пьесы Пристли "Опасный поворот". Играли там прекрасные актеры, среди которых блистали Романов, Драга, Стрелкова, Белоусов. От самой пьесы я был в восторге. Особенно поражало двухвариантное окончание пьесы: первый — основной, с самоубийством героя, чья совесть не выдержала лавины разоблачений, когда близкие и дорогие ему люди предстали перед ним без масок. Когда маски слетели, то он увидел на их лицах коварство, жадность, лицемерие, сладострастие и т.д.
Второй вариант был таков: после самоубийства героя и погружения сцены во мрак через минуту вспыхивает свет и перед зрителями проигрывалась картина 1-го акта, когда и произошел опасный поворот в беседе героев, приведший, в конце концов, к разоблачению тайн и срыву масок. Только в этот раз разговор уходил от опасного поворота, и картина заканчивалась общими танцами под песенку с рефреном "Забудем все, мой друг! 3абудем все!"
После просмотра этой пьесы я долгое время не мог успокоиться и размышлял о том, как много значит в жизни людей случай, и действительно ли это случай, а не скрытая закономерность. Не менее меня занимали мысли о двойной морали, о жизненных масках, скрывающих истинную сущность человеческой души. Видимо, эта пьеса сыграла определенную роль в моем духовном становлении, так как еще раз возвращала к мыслям о сложности, неоднозначности мира и людей его населяющих. Интересно, что когда, уже после войны я вновь увидел эту пьесу, то как бы вернулся в прошедшее время, в свое отрочество, так все было знакомо, свежо и узнаваемо.
И, наконец, следует сказать и посещении Киевской оперы. Особо запомнилась постановка оперы "Фауст". 0дно время в те годы меня очень интересовал вообще образ Мефистофеля, как олицетворение скепсиса, иронии, сомнения. В какой-то мере это всегда близко подростковой психологии. Подросток, юноша очень часто противопоставляет себя действительности, обществу, родителям. Некоторые могут удовлетворяться в таком противопоставлении поиском хотя бы литературных героев, олицетворяющих подобные чувства. В образе Мефистофеля все это пополняется средневековой романтикой со своими атрибутами: череп на столе ученого, шпаги, плащи, поединки и т.д. Все это не могло не пленить душу впечатлительного 13-и — летнего юнца.
И вот я с ближайшим другом Славой Канивцем наконец попали на постановку "Фауста". Причем Маргариту пела не кто-нибудь, а известная московская певица Шпиллер. Пела она, видимо, прекрасно. Но для нас важнее было то, что ее облик не совпадал с образом прекрасной, юной девушки, а ее партнер, певший партию Фауста, по сравнению с высокой и дородной певицей выглядел мальчиком. Когда по ходу спектакля Маргарита прижимала Фауста к своей груди, то мы невольно опасались за жизнь помолодевшего алхимика. Это все очень мешало нам воспринимать музыку и всю постановку. Но зато от Мефистофеля, которого пел прекрасный бас Гришко, мы были в восторге. Известная ария — обращение к цветам — привела нас в восхищение. Мы прямо ладони отбили, хлопая певцу после окончания арии. В этой сцене замечательный голос и торжественная музыка удачно дополнялись световым оформлением, когда под воздействием чар Мефистофеля цветы распускались (что обозначалось зажиганием электрических лампочек) и луч прожектора выхватывал из темноты красную подкладку дьявольского плаща.
В довоенные годы я несколько раз ходил с родителями на спектакли Еврейского театра. Это были музыкальные комедии из жизни обитателей черты оседлости. Бывал я и в цирке, в Киевском детском театре, в музыкальной комедии. В детские и отроческие годы театр всегда для меня был не только праздником, но и в какой-то мере учителем жизни, источником размышлений о людях и их судьбах. Театр, видимо, сыграл важную роль в моем воспитании и становлении характера.
***********************************************
Как я уже отметил, в школе с ребятами у меня отношения были ровные. В 4-7 классах наиболее дружен я был с одноклассником Осей Амусиным. Он жил с мамой в полуподвальном этаже большого дома на Столыпинской улице. Почему именно он был мне более близок? Наверное потому, что внимательно выслушивал мои рассуждения и соображения. Он был прекрасным слушателем, а это так важно для дружбы. Очень часто дружба не складывается из-за частого одновременно возникающего желания высказаться, поделиться с другим и отсутствия терпения, выдержки, неумения слушать другого.
Осин отец скончался ранее, жили Амусины очень скромно, мать работала на фабрике. С началом войны они эвакуировались в Среднюю Азию, где им пришлось хлебнуть немало горя. Жили они в кишлаке, мать и Ося работали в колхозе, бедствовали, голодали и мерзли зимой. А в 1944г. 17-и летнего Осю мобилизовали в армию, но воевать ему не пришлось. Пока он служил в учебном полку война кончилась. К тому времени мать вернулась в Киев, а в 1946г. Ося заболел и его демобилизовали. В свой первый приезд в Киев после войны в сентябре 1945г. я побывал у его мамы. Увидав меня, она и показала мне письма от Оси из армии и его фото — на меня смотрел тощий стриженый солдатик с грустными глазами. 0 встрече с Осей после его возвращения в Киев я расскажу позже.
Самым закадычным другом моего детства был Слава Канивец. Мы учились в одном классе первые три года обучения в школе, а затем я перешел в школу-новостройку, а Славу перевели в более близко от дома расположенную русскую школу.
Канивцы жили на втором этаже двухэтажного деревянного дома на углу Золотоворотской и Подвальной улиц, как раз напротив золотоворотского сада, где расположены остатки древних Золотых ворот. Родители Славы были то ли агрономами, то ли научными работниками-почвоведами. Возможно, это и было причиной увлечения Славы химией. Дома у него хранились приборы, колбы, реактивы. Помню, что в 6-7-ом классах он даже выполнял дома какие-то химические опыты, руководствуясь указаниями школьных учебников и популярных пособий по химии. Мы часто встречались после школы, оба много читали, делились впечатлениями о прочитанных книгах и событиях в мире и стране.
Но наши интересы не во всем совпадали. Самое любопытное, что впоследствии, во взрослой жизни наши занятия совсем не соответствовали детским увлечениям. Слава закончил исторический факультет Киевского университета и стал профессиональным историком и археологом. Мне же судьба предопределила профессию морского инженера. Вот как любопытно распорядилась жизнь нашими детскими увлечениями.
Мама очень хотела, чтобы я обучался игре на фортепиано. Наша соседка Мария Владимировна, одинокая женщина, была учительницей музыки. Она обучала приходящих учеников игре на фортепиано. Я начал брать у нее уроки музыки, а затем был приобретен и инструмент, который грузчики доставили к нам на пятый этаж.
Не скажу, чтобы я был в восторге от самого процесса обучения и тем более от выполнения, так сказать, домашних заданий. Садился к инструменту я под сильным нажимом мамы. У нее, видимо, умение музицировать ассоциировалось с высокой образованностью, с тонкостью чувств и общения между людьми. Это была ее "голубая" мечта — обучить сына игре на фортепьяно. Я не хотел ее огорчать и поэтому нехотя исполнял упражнения и учебные этюды.
Затем меня даже записали в городскую музыкальную школу, которая размещалась на улице Саксаганского недалеко от сенного базара. Там я, естественно, не блистал за роялем. Слух у меня был ниже среднего. Музыкальные диктанты, когда нужно было проигранную преподавателем музыкальную фразу записать нотами в тетрадь, была для меня камнем преткновения, приходилось по возможности списывать у соседей по парте.
Зато я блистал на уроках музыкальней грамоты, пересказывая биографии выдающихся композиторов. Эти устные рассказы я украшал различными подходящими сведениями из учебников и книг по истории. А мои соученики по классу наоборот очень боялись таких устных выступлений. Однажды по их просьбе я затянул ответ и почти весь урок рассказывал биографию Бетховена, заодно включив в рассказ все, что я знал о Великой французской революции и войнах Наполеона. Перешел я на наполеоновские походы оттолкнувшись от того факта, что Бетховен вначале посвятил одну из своих симфоний Наполеону, а затем снял посвящение, убедившись в предательстве полководца по отношению к идеалам революции.
Учительница не прерывала меня до звонка, а соученики радовались, что теперь их уже не успеют вызвать для ответа.
**************************************
Здесь есть смысл сказать о моих взаимоотношениях с родителями. Я уже отмечал, что главное слово в семье было за мамой. Но отец считался официальным главой семьи. Он, как английские короли в нашем столетии олицетворял власть, но не пользовался ею. Он был, на мой взгляд, интересным мужчиной и мама очень любила его. Называла она папу обычно "Исакушка", очень заботилась о его внешнем виде, о его здоровье. Но, будучи любящей и самоотверженной женой и матерью, она тем не менее обладала довольно властным характером. Она готова была всем пожертвовать, все отдать любимым людям, но при условии, чтобы их жизнь и деятельность протекала бы по намеченному ею пути. Безусловно, она считала этот путь наилучшим для ее близких и искренне верила в это.
Мама была очень эмоциональной женщиной, все, что ее интересовало, принимала близко к сердцу. Я даже зачастую пугался ее бьющей через край эмоциональности. Когда она встречала хотя бы пассивное сопротивление с моей стороны, то часто срывалась и ее эмоции прямо-таки выплескивали наружу и были близки, увы, к истерии. В таких случаях я быстро соглашался с ее требованиями и пытался ее успокоить. В также минуты я был согласен на все. Может быть мама, убедившись в эффективности таких методов, даже злоупотребляла ими. К сожалению, все это не прошло для нее даром. Может быть и в этом были причины ее периодических упадков духа, которые были ей свойственны уже в пожилом возрасте.
Отец в отличии от мамы отличался спокойным, уравновешенным характером. Я его уважал и с его требованиями считался. С "вечными вопросами", которые часто занимают ум подростков, то ли о жизни и смерти, то ли о справедливости в жизни, то ли по проблемам пола и секса, я к нему и тем более к маме не обращался, старался уяснить их для себя сам. Может быть они и не занимали меня основательно и поэтому не требовалось обращение к семейным авторитетам? Мажет быть и так.
Бабушка выкормила и вырастила меня, я ее очень любил. Она была простой, мудрой женщиной, пережившей и петлюровские погромы и налеты на местечко Брусилов различных банд и вооружениях отрядов, грабивших во время Гражданской войны не только евреев, но и всех жителей многострадальной Украины без разбора веры и национальности. Поэтому она, по-моему, умела радоваться простым радостям, скромному достатку в семье и обладала природным оптимизмом и верой в лучшее будущее, свойственной многим еврейским женщинам, без чего, наверное, еврейский народ вообще не выжил бы на протяжении веков преследований и гонений.
И, наконец, членом семьи был дядя Гриша, мамин брат. Так как он женился поздно, лишь после войны, в возрасте 40 лет, то до войны мы все жили одной семьей. Он любил меня, был всегда со мною ласков и не раз утешал меня в моих детских горестях, но в смысле духовного развития он особого влияния на меня, видимо, не оказал. То, что он не был женат, делало его в глазах семьи, и в моих естественно, как бы моложе его действительного, возраста. Да и друзья у него были в большинстве своем несколько моложе его. Перед самой войной он ухаживал за совсем молоденькой девушкой, Ирой, с которой его познакомила мама (Ира работала вместе с мамой в пошивочных мастерских). Иногда у нас собирались дядины друзья, устраивались танцы под патефон. Мне поручали заводить пружину и менять пластинки. Я, как большинство подростков, был горд, что нахожусь в обществе взрослых и принят ими, вроде бы, как равный. Естественно, я с завистью смотрел на танцующих. Среди постоянных участников этих вечеров у меня были свои любимцы. Так, я явно выделял Иру, о которой упоминал и старался сделать ей что-нибудь приятное. Так, Ира как-то сказала, что ей нравится танго "Брызги шампанского" и я после этого старался почаще ставить эту пластинку. Война прервала знакомство дяди с Ирой.
Жизнь дяди была в чем-то типичной для людей его поколения. В молодости он работал на фабрике. После окончания рабфака поступил в киевский политехнический институт, окончил его по специальности инженер-литейщик. В партию вступил еще будучи рабочим на фабрике. Впоследствии он работал по специальности на различных предприятиях Киева. Особой начитанностью он не блистал, на работе также не выдвинулся, был самым рядовым инженером-производственником, длительное время работал цеховым мастером. Как член партии он привлекался к участию во всех компаниях, оказавших влияние на судьбы страны. Помню, что посылали его в деревню во время коллективизации для помощи в организации колхозов. Пробыл он там вроде бы около года. У меня сохранились смутные воспоминания о поездке с бабушкой в деревню, куда дядю направили, об избе, где мы жили, о степенной хозяйке, которая поила меня парным молоком. Участвовал дядя в создании машинно-тракторных станций — МТС, а после войны, уже в Хрущевское время он был послан на два года по партийной мобилизации работать главным инженером в одном из укрупненных колхозов. Видимо, везде он работал добросовестно, но везде он был мобилизованным, работал по необходимости и стремился быстрее вернуться в Киев, в привычную городскую обстановку, в привычное окружение.
Из всего рассказанного приходится делать вывод, что в моем становлении как личности вклад родителей, видимо, был не активным, а пассивным. То есть на меня влияла общая атмосфера в семье: атмосфера любви и взаимопомощи между членами семьи, забота мамы и бабушки с здоровье и благополучии папы, моем, дяди Гриши, атмосфера уважительного отношения к образованности, к знаниям, к книге. И, безусловно, это совсем не мало.
*****************************************
Здесь время сказать о моих первых влюбленностях, о первых признаках осознания себя представителем совсем не прекрасной половины рода человеческого. Первые отчетливые воспоминания такого рода относятся у меня к 12-13-и летнему возрасту и связаны с дачными знакомствами. Помню девочку Доню, которая была старше меня на год-полтора. Мы вместе загорали и купались в боярском пруду. Вечерами все дачное общество собиралось на одной из веранд. Пили чай с вареньем, пели песни, юноши и девушки постарше танцевали под патефон. а малолетние подростки вроде меня с завистью смотрели на них.
С какого-то момента худенькая брюнетка с только начавшейся формироваться фигурой стала для меня особо интересна. И она, видимо, начала выделять меня. На прогулках мы старались держаться вместе, начали уединяться, даже прикосновение наших рук было для меня чем-то значительным и возбуждающим. А когда дачный сезон подходил к концу дело дошло и до поцелуев. В последний вечер перед отъездом Дони в Киев мы с ней долго гуляли в сосновом бору, говорили уже о школе, о киевских делах, но мне казалось, что в глазах у нее проскользнула тревога и недоумение. Может быть она подумала: "Что же, так и расстанемся?" И вот я набрался храбрости и неумело чмокнул ее в щеку. Она покраснела и потупилась, а я более уверенно поцеловал в губы. Доня вырвалась и убежала. На следующий день она с матерью уехала в Киев. Через несколько дней и мы возвратились домой. В Киеве меня поглотили школьные дела, общение со Славиком и Осей и я встретился с Доней только через несколько недель. Но душевного контакта как-то между нами не установилось. Мы потом пару раз ходили вместе в кино, но в это время у меня уже появилось новое увлечение — Лида Максимова, с которой я учился в одном классе.
Я встретил Доню в 1945г. в Киеве во время первого курсантского отпуска. В это время она стала статной девушкой с длинными черными волосами. Встретились один раз, вспоминали детские довоенные годы и все. Вскоре Доня вышла замуж.
Лида Максимова была хохотушкой, веселой девочкой с улицы Подвальная без особых запросов и интересов. В 14 лет ее фигура вполне сформировалась. Она на переменах затевала шумные игры и часто начинала со мною бороться. Во время борьбы, обнимая ее и прикасаясь к ее ладной фигурке, я чувствовал, как во мне начинает просыпаться юноша.
Мы не раз ходили всем классом в кинотеатр, который располагался недалеко от школы на углу Столыпинской, в том месте где эта улица вливалась в кипящий котел Евбаза. Я старался сесть рядом с Лидой и в темноте ловил ее руки. Сперва девочка сопротивлялась, но вскоре сама стала искать мои руки. Жила Лида в старом одноэтажном доме, недалеко от здания моего детсада. Я вечерами приходил к ней во двор, вызывал ее из дома. Начиналась беготня, борьба, во время которой я однажды попытался обнять и поцеловать ее, но Лида, смеясь, уклонилась от моих неловких попыток.
Наступил июнь 1941г. и наш невинный роман прервался. После войны я встретил Лиду вновь. Она пережила бомбежки, оккупацию и после освобождения Киева пошла работать оператором в почтовое отделение на Подвальной. Лида вышла замуж, родила дочку. Она знала мою маму, была в курсе моих денежных переводов в Киев. При встречах мы всегда тепло беседовали, но детство к детское увлечение не вспоминали. Затем ее семья получила жилье в новом доме на массиве и наше знакомство прервалось.
Под влиянием прочитанных книг, а также наблюдая уважительное отношение к женщинам в нашей семье, я вырос с убеждением, что женское начало в земной жизни украшает и облагораживает ее. Все это как-то нейтрализовало в определенней степени влияние рассказов об интимных отношениях полов, которые бытуют среди подростков, влияние туалетного и заборного фольклоров и всего подобного.
К 14-и годам мой подростковый организм уже бурно реагировал на женские прелести, но это не вносило смятения в душу, не приводило к трагическому стрессу, которому подвержены некоторые впечатлительные подростки особенно в довоенные времена. Сейчас кино и телевидение, по-моему, несколько притупляют этот своеобразный подростковый шок, связанный с просыпанием в подростке мужчины. Я был очень рад, когда мои интуитивные соображения о духовных и физических достоинствах женщин нашли подтверждение в конспекте "Истории женщины" М.Горького, который уже не помню как попался в мои руки, будучи напечатанным в журнале "Большевик".
Особенно сочувственно воспринял я строки Горького, где он рассуждает с принижении женщины основными монтеистическими мировыми религиями: христианством, иудейством и магометанством. Ведь во всех трех религиях присутствует убеждение, что женщина-сосуд греха, инструмент дьявола. Правда в христианстве эти антиженские, домостроевские тенденции несколько смягчаются культом божьей матери-девы Марии.
Прошедшие годы жизни не изменили, в основном, моих представлений о лучшей половине рода человеческого. Если взвесить на весах справедливости все плохое и хорошее, что я получил от женщин в своей жизни, то хорошее безусловно перевесит (Хотелось бы, чтобы близкие мне женщины могли сказать то же о том, что я дал им) Я и сейчас убежден в том, что женщина, предназначенная самой природой к роли матери, охранительницы жизни, изначально несет в своей духовной и физической сущности ростки любви, сострадания и милосердия. Жизнь зачастую затаптывает эти ростки, но корни всегда остаются и ростки вновь быстро прорастают, если мужчина проявляет любовь и уважение к женщине.
Более того, поразительные свойства женской души позволяют ей проявлять лучшие свои качества даже тогда, когда женщине только кажется, что мужчина ее любит. Значит даже фантомы любви, воображаемая любовь побуждает женскую душу расцветать. Вот за это чудо — женскую душу — богу можно простить многие несуразности в подлунном мире.
********************************************
Запомнилось мне утро начала войны и первые бомбежки окрестностей Киева. Я проснулся рано утром 22 июня засветло, проснулись и родители. Издалека доносились приглушенные расстоянием звуки взрывов. Папа сказал, что это наверное какие-то маневры. Но уже до выступления Молотова по всесоюзному радио Киев был полон слухов о бомбежке. После 12-и часов дня всем стало ясно, что это война и что рано утрем немцы бомбили пригородные железнодорожные станции.
Была ли неожиданностью для всех эта война? Мне кажется, что нет. Я уже писал ранее, что до 23 августа 1939г. официальная печать и радио на протяжений 5-6-и лет были полны сообщений об агрессивности Гитлера, Муссолини и японских самураев, об угрозе миру со стороны военных машин фашистских держав. Все это подтверждалось военными захватами Германии и постоянными попытками японцев прощупать прочность дальневосточных границ.
События 1939-1940гг.: вступление Красной Армии в Западную Белоруссию и Западную Украину, возвращение Бесарабии в состав СССР, создание авиационных и военно-морских баз в Эстонии, Латвии, Литве и последующее вступление этих республик в состав СССР- все это воспринималось окружающими меня людьми и, естественно, мною лишь как укрепление позиций СССР в предстоящем неизбежном столкновении с Гитлером. Так же был воспринят и августовский договор о нейтралитете между СССР и Германией. Конечно, никто не знал о секретном протоколе, о разделе сфер влияния между Сталиным и Гитлером, о выдаче Сталиным гестапо немецких коммунистов и других гнусных деяниях. Все взрослые, с которыми я общался, радовались, что благодаря договору удалось еще отсрочить неизбежное столкновение. Конечно, у окружавших меня штатских людей никогда в голову не могла прийти мысль о том, что Сталин с одной стороны будет во всем потакать Гитлеру, и с другой стороны не примет элементарных мер предосторожности в июне 1941г., когда со всех сторон ему докладывали о предстоящем нападении немцев. У меня до сих пор не укладывается в голове, как можно было не принять мер предосторожности, не привести все боевые части на границе и в приграничных округах в состояние полной боевой готовности.
Сейчас многие литераторы и историки пытаются проникнуть в психику Сталина, восстановить его мысли. И мне абсолютно непонятно, как он мог надеяться предотвратить нападение, не принимая необходимых мер предосторожности. Смешно говорить о том, что принятие мер предосторожности могло спровоцировать Гитлера. Если он решил напасть, то эти меры необходимы. Если он не решил, то они не могли бы провоцировать, а наоборот, укрепили бы решение немцев не нападать. Об этом говорит элементарный здравый смысл. Но, видимо, поступки диктатора не укладываются в рамки здравого смысла, не говоря уже о рамках человеческой морали.
Вспоминая те времена, еще раз отмечаю, что все, с кем мне приходилось общаться, считали договор с Германией о нейтралитете выгодным для СССР в условиях, когда западные демократии мечтали о том, чтобы повернуть устремления Гитлера на Восток. И поэтому август 1939 г. нельзя рассматривать, по-моему, изолированно от политики невмешательства 1935-1939 гг., когда Англия и Франция буквально выдали фашистам Испанию, Австрию, Чехословакию и фактически предали Польшу. Ведь советские войска перешли польскую границу лишь 17 сентября, а с I по 17 польская армия сражалась в одиночку, Англия и Франция ничего не предпринимали, чтобы облегчить ее участь.
Конечно, мне — подростку, как и многим взрослым было неприятно читать о поездке Молотова в Берлин, прогерманскую информацию в наших газетах в 1940 г. Но к концу года все же что-то изменилось в общей ситуации. Сигналом для всех послужило опубликование в нашей печати аналитической информации о летних боях 1940 г. в Западной Европе. Затем я прочитал, кажется, в газете "Труд" отрывки из "Падения Парижа" Эренбурга. Эти отрывки были полны горечи, и сквозь строки просвечивала жгучая ненависть к немецким фашистам. Все это еще и еще раз подводило к мысли, что война с Гитлером неизбежна.
И вот война стала реальностью. В первые дни в армию мобилизовали дядю Сеню, дядю Гришу, мужа тети Фиры. Папе было уже 46 лет. Из-за болезни почек он был признан ограниченно годным к строевой службе его призвали в первых числах июля и направили в трудармию — строительные подразделения, предназначенные для строительства оборонительных сооружений в прифронтовых районах.
В понедельник мама послала меня в магазин и поручила закупить муки, спичек, соли. Я справился с заданием, хотя в магазине уже были очереди за товарами повседневного спроса, а дома ворчал: "3ачем эти запасы?" Бабушка тяжело вздохнула — она, наверное, вспомнила голод и холод во времена Гражданской войны.
Через несколько дней прибежал ко мне Ося и сообщил, что в школе повесили объявление о том, что школьники 8-10 классов направляются для возведения оборонительных укреплений. Мы решили ехать, ведь считали себя уже восьмиклассниками, так как сдали экзамены и были переведены в 8 класс. В один из последних дней июня мы в числе других учеников 8-10 класса собрались в школе и пешей колонной отправились на вокзал. Там нас посадили в пригородный поезд и отвезли в район возведения укрепленной полосы, по-моему, в 10-15 км к западу от Киева. Высадившись из поезда прямо в поле, мы колонной направились в район работ. Нам раздали лопаты и поставили рыть противотанковый ров. Работали там мы несколько дней. Спали в сараях, натаскав туда сена из ближайших скирд. Ели то, что взяли с собой. Только в последний день работы привезли кашу в термосах и хлеб.
Из нашего класса на работы поехали всего 10-15 человек, в основном мальчики. На второй день работ внезапно началась бомбежка. Бомбы сбросили с нескольких самолетов, к счастью для нас они взорвались вдалеке от участка рва, где мы работали. Во время налета все бросились на дно вырытого рва. Рядом со мной укрылась наша пионервожатая Маша. Она только закончила школу, и должна была остаться работать в школе старшей пионервожатой, а до этого, будучи ученицей 10-го класса, была пионервожатой в нашем классе. Она, видимо, как-то выделяла меня из общей массы ребят. Наверное, я привлек ее внимание своей жизнерадостностью, желанием выполнять задания, связанные с общественной работой. Уже впоследствии, вспоминая наше недолгое знакомство, я не исключал и то, что ей просто могли нравиться живые карие глаза подростка с длинными-длинными черными ресницами.
Когда бомбы стали взрываться ближе к месту нашего укрытия мы инстинктивно потянулись друг к другу, и Маша обняла меня и прижала к груди. Я сперва почувствовал облегчение, ведь когда подростка обнимают женские руки, то он невольно вспоминает родные материнские и ему становится спокойнее. Маша не отпускала меня, я чувствовал через тонкий материал кофточки упругие девичьи груди. Вся эта необычная обстановка вызвала у меня смущение. Видимо, все же смутилась и Маша.
После бомбежки я старался держаться все время возле нее. Самолеты прилетали еще раз. Мы снять укрылись во рву рядом. Когда раздавались взрывы, Маша брала меня за руку и прижимала к себе. Мы мало разговаривали в эти дни, уставали от непривычной работы, но наши взгляды часто встречались. Я всегда видел в Машиных глазах теплоту, участие и еще что-то, как мне хотелось думать. Когда раздавали кашу, я набрал полную миску и сразу же отнес Маше. Она благодарно улыбнулась.
Работы по отрытию противотанкового рва заканчивались. Поступило распоряжение, чтобы школьники отправились по домам. Рабочие бригады взрослых от киевских предприятий перебрасывали на какие-то другие участки. Стало известно, что поезда не будет и надо добираться в Киев пешим порядком. Старшеклассники ушли первыми, а Маша осталась с младшими и мы отправились в путь. Вскоре наша группа вышла на Брест-литовское шоссе и пошла по обочине в направлении Киева.
Я все время шел рядом с Машей. Мне было так радостно сознавать, что она рядом. Я пытался рассказывать ей о прочитанных недавно книгах, но почувствовал, что ее мысли не здесь, а где-то далеко. С волнением смотрел я на нежный девичий профиль. Особую нежность почему-то вызывали во мне веснушки, выступившие у нее на лице и шее под июньским солнцем. Она казалась мне в этот момент самой прекрасной девушкой в мире.
Наконец мы добрались до конечной остановки трамвая и доехали на нем до Евбаза. 3десь наши дороги расходились. Мне нужно было ехать в одну сторону, а Маше в другую. Она посмотрела на меня очень внимательно и вдруг неожиданно поцеловала в губы. "Прощай, Мишутка, увидимся ли еще?" -сказала Маша. Я, ошеломленный девичьим поцелуем, ничего не ответил, затем неотрывно смотрел ей вслед, провожая взглядом трамвайный вагон, где на площадке стояла девушка, пока он не скрылся за поворотом. Больше Машу я никогда не видел.
Именно тогда у меня возникло ясное ощущение, что довоенная жизнь с ее радостями, школьным звонком и дачными встречами, довоенные дни, когда ты в состоянии предсказать события свой жизни на день, неделю, месяц вперед — все это ушло в прошлое навсегда. Кончилась мирная жизнь, кончилось беззаботное детство. Впереди была жесткая военная пора, впереди была полная неизвестность.
Интересно, что и в последующие годы своей жизни у меня в сознании начало войны было связано не с июньским утром 1941г., когда я, лежа в постели, проснулся и услышал звуки далеких взрывов бомб, а именно с моментом прощания на Евбазе, когда Маша поцеловала меня, вскочила на площадку подошедшего трамвая и махала мне рукой пока вагон не скрылся за поворотом.ёёёёё
И вот я дома к большой радости мамы и бабушки. В Киеве наладился военный быт. Все с нетерпением ждали сообщений "От Советского информбюро", которые зачитывал по радио Левитан. Сообщения были тревожные. Немцы рвались к Киеву. В сводках появились Житомирское, Новоград-Волынское направления, а ведь эти города расположены в 150-250км от Киева. Фронт стремительно приближался. В городе разместились госпитали, которые были переполнены ранеными. Налетов вражеской авиации на Киев после первого я не запомнил, но воздушную тревогу объявляли по городу довольно часто. Я бродил по центральным улицам города и с горечью думал о том, что мои детские фантазии могут скоро превратиться в жуткую действительность. Дело в том, что еще месяц назад я, направляясь куда-нибудь по киевским улицам в воображении проигрывал сцены с засадами, баррикадами и уличными боями, представляя себя, естественно, вооруженным до зубов и метко поражающим вражеских солдат. Например, спешу вниз на Крещатик по Прорезной (улица Свердлова) и воображаю — из проходного двора выбежали на улицу какие-то иностранные солдаты, а мы (мы — это красноармейцы, испанские республиканцы, борцы за свободу и т.д.) притаились в подворотне полуразрушенного дома и ждем, когда враги приблизятся. А теперь эти мальчишечьи фантазии могли превратиться в суровую действительность, лишенную всякой романтики и наполненную страданием, смертью и кровью.
Киев был полон слухов о силе и напоре немецкого наступления, о жестокости врага, о безусловной гибели всех комиссаров, коммунистов и евреев, которые попадали в руки фашистов. Я старался понять, почему наша армия отступала, почему так трагически для нас складывается ход войны. Это были грустные размышления подростка, который не мог понять почему действительность не соответствует тому, о чем твердила вся довоенная система пропаганды: "0т тайги до британских морей Красная Армия всех сильней", "Агрессор будет разбит малой кровью, могучим ударом на его территории". Правда испанская война показала, что борьба за справедливое дело не ведет автоматически к победе, что неправый может побеждать. Но от этого было не легче, а еще грустнее.
В эти дни был мобилизован отец. Уже в составе строительного подразделения он уехал из Киева куда-то под Канев, а затем их, кажется в августе (но до окружения Киева немцами) перебросили в район Вязьмы.
Помню, что в это время, 4-5 июля я отнес в районную библиотеку на Владимирской улице книгу. Это был том пьес Шекспира довоенного издания с отличными иллюстрациями. Именно в эти дни я прочел "Гамлет", "Король Лир" и другие пьесы. Кингу отнес, а читать ничего не взял. Понимал, что дело идет к отъезду из Киева. Я настолько уважал книгу и вообще, печатное слово, что даже не мог помыслить о том, чтобы не сдать книгу в библиотеку несмотря на весь хаос военного лихолетья вокруг.
Мама старалась побыстрее отправить меня из Киева на восток. Это было для нее главным. Сперва она договорилась с нашими соседями по квартире Швидаками, чтобы они при отъезде в эвакуацию взяли меня с собой. Эта семья занимала две комнаты в нашей коммунальной квартире. Сохранилось фото, где я, 12-13-и летний подросток сфотографирован на балконе, вход на который был из их большой комнаты. Сам Швидак работал инженером на судостроительном заводе "Ленинская кузница". Его жена — тетя Вера была из украинско-польской семьи. В юности она жила в одном из местечек черты оседлости и свободно говорила по-еврейски. Поэтому бабушка считала ее за свою, близкую по мыслям и представлениям. Дочка Неля родилась как и я в 1927г. и росли мы рядом, сперва в квартире, затем вместе ходили в одну группу детского сада, учились первые три года школы в одном классе. Когда наш класс перевели в новую школу с обучением на украинском языке, родители Нели отдали ее в другую русскую школу, расположенную ближе к дому.
На фото выпускной группы детского сада я стою рядом с Нелей и тут же Нина Грищук, которая жила в нашем доме этажом ниже. После войны я встретил Нину в Киеве. Она жила в той же довоенной квартире, рано вышла замуж и стала красивой молодей дамой. Сейчас ей уже за 60, но представить ее в этом возрасте просто не могу. Ведь те, кого знали только в молодые годы, так и остаются в нашей памяти, в нашем сознании вечно молодыми.
"Ленинская кузница" начала эвакуироваться в самом начале июля. Швидаки должны были уезжать 6 июля. Договорились с ними, мама собрала мне чемодан с вещами. Зимние вещи решили не брать. Вечером я поехал с тетей Верой и Нелей на завод. Сбор был назначен у зданий цехов, расположенных в районе вокзала. Добрались туда на трамвае. Мы просидели на чемоданах всю ночь, но теплушек для перевозки людей не подали. К утру пришел Швидак и сказал, что отъезд откладывается, и мы все вернулись домой.
Так Швидаки и не уехали ни в тот раз, ни позже. Может быть, они и не хотели уезжать? Когда немцы захватили город Швидак пошел работать на завод. После освобождения Киева он не уехал на запад, а скрывался в родном селе на Киевщине. 3наю, что его арестовали, предъявив обвинение, что он сотрудничал с немцами. Через несколько лет после окончания войны он вернулся из лагеря и жил где-то в Киевской области. Проживание в столице Украины ему, видимо, запретили. А семья — тетя Вера и Неля продолжали после войны жить в той же квартире. Правда их уплотнили, в одну из двух комнат поселили демобилизованную в Киеве из армии Асю Яковлевну Полянскую с сыном. Швидак тайком приезжал в Киев повидаться с семьей. Умер он в конце 50-ых гг. Жена пережила его совсем на немного. Неля осталась одна, она закончила техникум и работала в киевских строительных организациях. Будучи толковой и старательной служащей, она, по-моему пользовалась уважением сослуживцев. Замуж она не вышла, хотя ж молодости была довольно миловидной. К сожалению, она в 60-ых годах заболела и прожила еще лет десять, будучи полным инвалидом.
Я не раз задумывался над судьбой этой семьи, рядом с которой прожил все детство. Вроде бы в их судьбе все определил случай. Если бы в тот памятный вечер июля 1941г. теплушки были поданы под погрузку, то, может быть, вся их жизнь сложилась бы совсем по-другому. И моя жизнь тоже могла бы пойти совсем не так, как это получилось. Все могло бы быть. Ведь немало эшелонов с эвакуируемым заводским оборудованием, с людскими теплушками для беженцев разбомбила немецкая авиация. Было и так, что людям приходилось бросать обжитые места не раз, а два, три раза, уезжая все дальше на восток и спасаясь от беспощадного катка немецкого наступления в 1941-1942 гг.
Но все же, вспоминая сейчас все пережитое, делаю вывод, что у многих украинцев и русских, проживавших в Киеве, не было такого ощущения, что немецкая оккупация — это смерть. Многие обыватели в 1941г. верили, что для немцев главные враги — это коммунисты и евреи, а до остальных немцам дела нет. А поэтому, мол, проживем как-нибудь, лишь бы не завалило при бомбежке.
Мама узнала, что 10 июля отправляется эшелон с семьями работников предприятий, обслуживавших учреждения НКВД. Тогда она договорилась со своей сослуживицей по пошивочной мастерской, чтобы та взяла в эшелон и меня. Муж этой женщины — тети Сони был призван в армию еще в июне и ей дали место в эшелоне в числе первых. При составлении списков эвакуированных тетя Соня записала кроме своего сынишки 8-9-и лет и меня.
*******************************
И вот я в теплушке, прощаюсь с мамой и уезжаю в неизвестность. С бабушкой я попрощался дома. Она горько плакала и все причитала по-еврейски о том, что мир сошел с ума, куда-то уезжает наше "кинделе" и когда мы его еще увидим.
Помню, что глубокой ночью наш эшелон тронулся по направлению к Днепровскому мосту. Когда наши теплушки въехали на мост, началась бомбежка. Нам всем казалось, что целью был именно мост и наш эшелон, так как разрывы бомб слышались совсем рядом. К счастью для нас, эшелон проскочил опасный участок удачно и направился на восток.
С одной стороны я был подавлен разлукой с близкими, неизвестностью. Но эшелонный быт не способствовал раздумьям и переживаниям. Через несколько дней, когда были съедены взятые с собой припасы, наши мысли сосредоточились на еде и питье. Дело осложнялось тем, что никто не знал продолжительности стоянок на станциях. Эшелон то останавливался на всю ночь в степи, пропуская встречные поезда или просто дожидаясь сменного паровоза, то ехал без всяких остановок по 6-10 часов. На больших станциях хотелось по возможности запастись кипятком и продуктами, но были случаи, когда внезапно через 10-15 мин. после остановки без всякого предупреждения эшелон трогался и вышедшим из вагонов приходилось на ходу вскакивать на ступеньки тормозных площадок или цепляться за доски пола теплушек в проеме дверей. В этих случаях надежда была только на то, что оставшиеся в теплушках затащат висевшего на руках в вагон.
Я прислушивался к разговорам взрослых и пытался угадать направление движения эшелона. Никто тоже ничего же знал. Чего было полно в вагонных разговорах, так это слухов и домыслов. То уверяли, что эшелон идет в Сталинград, то называли пунктом назначения Краснодар. Потом заговорили об Урале, Башкирии и о других регионах страны. К моей радости путь движения эшелона все более склонялся к юго-востоку. Дело в том, что еще в Киеве мы с мамой перед разлукой договорились о том, чтобы связь держать через дядю Давида (дядю Мишу, как его называли в семье), который жил в Ростове. Для себя я решил, что лучше всего мне просто добраться до Ростова и там ждать вестей от мамы. Прошло дней 10 со дня отъезда из Киева и наш эшелон оказался на станции Зверево. Я узнал от железнодорожников, что Ростов находится всего в 150км южнее, а наш эшелон скорее всего пойдет не на юг ,а в другую сторону.
14-и летнему подростку впервые в жизни пришлось самому решать свою судьбу. Безусловно, вся ситуация может показаться совсем не драматической, если смотреть с позиции сегодняшнего дня. Но в июле 1941 г. все это выглядело совсем по-другому. Можно было остаться в эшелоне, где были уже знакомые люди, где были старшие, которые могли принять решение и за меня. А можно было выйти на платформу и оставить теплушку, которая стала как бы временным домом, и попытаться самостоятельно добираться до Ростова. Кстати, была вероятность, хотя и небольшая, что дяди и его семьи ж Ростове нет. Я колебался и не мог принять для себя решения. А тетя Соня как бы самоустранилась и сказала, чтобы я решал сам, как мне поступить.
После некоторого колебания я все же покинул эшелон и остался на станции. Через некоторое время эшелон ушел. На станции было множество эвакуированных, позже я узнал, что это беженцы из Молдавии, в основном евреи. 0т дежурного по станции удалось узнать, что на Ростов поезд пойдет часов через 10. Действительно, к вечеру на станцию подали состав из товарных вагонов и объявили, что он отправится в Ростов. Я забрался в одну из теплушек и уселся на полу. Сидевшие рядом женщины-беженки спросили меня, откуда я еду и рассказали, что добираются от самой юго-западной границы, что все бросили дома и еле успели уехать па грузовой машине, когда невдалеке показались немецкие танки и мотоциклисты. Под эти грустные разговоры я задремал, а когда проснулся, то состав подходил к ростовскому вокзалу.
На автобусе я добрался по дома, где жил дядя. Мое прибытие было настолько неожиданным, что все просто остолбенели. Оказывается, в Ростов к дяде приехали почти все киевские родственники со стороны отца. Здесь были его обе сестры с дочками, тетя Рахиль с двумя сыновьями. Кроме того, туда приехали мать и сестра дядиной жены тети Ани. Сама Аня только возвратилась из родильного дома с новорожденным сыном Валериком. Все принялись меня обнимать и целовать. Тетушки сообщили, что получили от мамы письмо, где она сообщала, что отправила меня в неизвестном направлении и не может успокоиться, что ее все время гложет мысль о том, где я и что со мной.
А через полторы-две недели в Ростов приехала мама с бабушкой. Когда они увидели меня, то зарыдали и долго не могли прийти в себя. Они и не чаяли увидеть меня в ближайшее время. Нам повезло и мы собрались вместе. Правда с нами не было наших дорогих мужчин: папы и дяди Гриши. Но ведь все мужчины нашей семьи и ближайших родственников, кроме дяди Миши, были мобилизованы в армию.
Случайность помогла маме и бабушке сравнительно спокойно выехать из Киева. Ремонтные авиамастерские воздушной армии, куда направили после мобилизации дядю Гришу, в конце июля передислоцировали с правобережья Днепра в восточные районы Украины. Эшелон, где были размещены станки и оборудование, проследовал через Киев. Командование разрешило дяде взять в теплушку, где разместились вольнонаемные мастерских, мать и сестру. Таким образом мама и бабушка смогли уехать из Киева. Эшелон не раз бомбили и при переезде через Днепровский мост и затем уже на левобережье. Уже где- то около Харькова они оставили эшелон и направились в Ростов. Мама все время твердила, что она хочет быть только в Ростове и будет там меня ждать. Брат уговаривал ее и бабушку остаться там, где разместят авиамастерские, но они не согласились и простились с ним.
Постепенно наш быт в Ростове кое-как налаживался. Нам еще повезло. Ведь мы остановились в прекрасной квартире, у нас у всех были нормальные постели и еда. В 4-хкомнатной квартире разместилось 16 взрослых и детей. Но ведь это были большие и светлые комнаты, мы были у родных, мы помогали друг другу и это несколько скрашивало жизнь. Дядя работал уполномоченным Госплана СССР по Ростовской области и Краснодарскому краю. Мы его почти не видели. Он нередко ночевал на работе, часто был в разъездах. В немногие часы его пребывания в семье он рассказывал невеселые новости. Немецкое наступление не прекращалось. Пал Киев. Мы тогда еще не знали, что дядя Сеня погиб еще в июле под Новоград-Волынском, а Фирин муж на месяц позже под Киевом. Наши женщины тяжело переживали разлуку с близкими и главное полную неизвестность. С момента отъезда из Киева мы потеряли связь с папой и ничего не знали о нем.
Получилось, что я был старшим из детей и это как-то невольно возлагало на меня ответственность за них. Помню, что у меня вначале были какие-то трения с местными дворовыми детьми, но вскоре нас уже принимали во дворе за своих. У меня даже появились свои девочки из соседнего подъезда, которым я оказывал различные знаки внимания. Теплыми августовскими вечерами я, Ната, Гриша и эти девочки засиживались допоздна на скамейке в глубине дворового сквера и я рассказывал им всякие истории. Одна из этих соседских девочек — армянка примерно моего возраста имела уже вполне сформировавшуюся девичью фигурку и ее присутствие рядом приводило меня во вполне понятное волнение. Потом ночью я долго не мог уснуть. Стал я очень смущаться, когда меня обнимали женщины, особенно моя самая молодая тетушка Люба. Ведь ей тогда было всего немного за 30 лет. Она была невысокого роста и обладала довольно пышными женскими прелестями. Причем, несмотря на некоторую излишнюю полноту, тело у нее было упругое и молодое. Так что можно представить мое состояние и смущение, когда она, считая меня маленьким ребенком, раздевалась и одевалась в моем присутствии.
Наступил сентябрь и я пошел в 8 класс. Проучился я в ростовской школе месяц. В связи с наступлением немцев на юго-западном и южном фронтах обстановка в Ростове становилась все тревожнее. В самом конце сентября в Ростов прилетел в командировку дядя Юзик. С началом войны сотрудников гражданский авиации перевели на военное положение. Впоследствии ему присвоили воинское звание старшего лейтенанта, а затем и капитана. Семья его — тетя Фаня с двумя маленькими дочерьми к тому времени эвакуировалась из Москвы в Новосибирск. Он твердо заявил бабушке и маме, что отправит их туда же. С большим трудом ему удалось договориться о том, чтобы перевезти нас троих из Ростова в Москву на самолете Аэрофлота. Сперва 2 октября он отправил одного меня, а через несколько дней улетели бабушка и мама.
Таким образом, я очутился в самолете Аэрофлота, где в грузовом отсеке вдоль фюзеляжа были установлены скамейки для пассажиров. В самолете было оборудовано место для воздушного стрелка, но пулемет не был установлен. Взлетели мы днем. В самолете летели, в основном, военные, гражданских было всего несколько человек. Весь отсек был загроможден тюками с каким-то грузом. Пассажиры с трудом примостились на скамейках. Когда кто-либо из членов экипажа пробирался в корму или обратно, то ему приходилось буквально перелазить через ноги пассажиров. Во время полета, видимо по просьбе дяди, бортмеханик несколько раз справлялся о маем самочувствии. Я его заверял, что все в порядке.
Самолет все время летел на малой высоте. Вдруг, неожиданно, он набрал высоту, а затем стал снижаться. Вскоре самолет запрыгал по ухабам. сев в поле, где хлеб был уже сжат и убран. 0казалось, что вынужденная посадка совершена из-за неисправности в одном из двигателей. Все пассажиры вышли из самолета. Неподалеку от места посадки проходила железнодорожная насыпь. Через 15-20 мин. после посадки мы все наблюдали как проходящий грузовой состав обстрелял из пулеметов немецкий самолет, видимо истребитель, который пролетел на бреющем полете над составом. Две бомбы, сброшенные с самолета, разорвались, к счастью, в стороне от железнодорожного полотна.
Прошла минута, состав и самолет скрылись вдали. Пилот нашего самолета, который стоял рядом с группой замерших, как бы зачарованных виденным пассажиров, произнес: "Ну, пронесло. Если бы мы были в воздухе, то немец нас бы не упустил".
Через час-полтора неисправность в двигателе устранили, и самолет продолжил полет. Но до Москвы в тот день мы не добрались. Стало темнеть, а московский аэропорт принимал самолеты только в дневное время, поэтому наш самолет сел в Рязани. Ночевали мы в небольшом деревянном здании аэропорта. Спать было негде, пассажиры расположились на скамейках, расставленных вдоль стен. Спать не хотелось, я был возбужден и взволнован всеми обстоятельствами перелета и стал бродить по помещению. Вдруг меня окликнули по имени. Я обернулся и увидел Марину, девочку из параллельного класса киевской школы. Удивленный, я подошел к ней. 0казывается, она с мамой и младшим братишкой уехали из Киева в Харьков еще в середине июля, а теперь они летели на Урал, к родственникам. Ее отец — военный летчик был на фронте. Видимо, друзья отца помогли им попасть на самолет, который летел в Москву и на ночь приземлился в Рязани по той же причине, что и наш.
Узнав, что я лечу один, Марина прониклась ко мне уважением. Вообще, эта неожиданная встреча напоминала страницы из какой-то приключенческой книги. Обычно там герои встречаются в самых неожиданных местах, а мы, читая об этом, думаем, что автор мастак на выдумки, а в жизни так не бывает. Нет, видимо бывает многое, особенно во время таких массовых перемещений, какие происходили во время войны.
Марина и я бродили по зданию аэропорта и вокруг него почти всю ночь. Вначале вспоминали школу, учителей, товарищей, но потом видимо, оба поняли как война отодвинула мирную жизнь в прошлое, как все это уже далеко от нас. Наверное, и Марина понимала, что в настоящем события ускорились, поток жизни нес нас с невиданной до войны быстротой. Наверное, и мы взрослели быстрее, чем дети в мирное время.
Когда наш самолет улетел, то в полете и потом все время я думал об одном — что же впереди? Я понимал, что моя жизнь, судьба рядового подростка связана многими незримыми нитями с судьбой страны, с ходом войны. Неизвестность, неопределенность будущего тревожила, просто пугала. И даже извечный подростковый оптимизм, когда в сознании еще не исчезло детское восприятие жизни, связанное с убеждением, что будешь жить всегда, вечно, с абсолютным неприятием возможности смерти, исчезновения, даже этот подсознательный оптимизм не спасал от гнетущих мыслей.
Наутро наш самолет улетел. Простился я с Мариной и ее мамой, больше не встречал их никогда. Полет от Рязани до московского аэропорта был непродолжительным и закончился благополучно. Через пару дней в Москву прилетели мама и бабушка, а 12 октября мы сели в общий вагон поезда Москва-Новосибирск. Помог нам приобрести билеты наш родственник, муж маминой двоюродной сестры — тети Мани, Давид Розенфельд (девичья фамилия тети Рафальская). Он работал зав. отделом одного из управлений Наркомата путей сообщений. Опять судьба была благосклонной к нам. Мы ехали в пассажирском поезде, имели возможность по очереди спать на полке, вытянув ноги, так как занимали три сидячих места. В вагоне было сравнительно тепло. У нас были хлеб, чай, сахар. А через 4 дня после нашего отъезда в Москве было объявлено осадное положение в связи с быстрым приближением к столице немецких войск. После этого тысячи людей — женщин, детей, стариков двинулись на восток в теплушках и пешком, так как попасть в эвакуационные эшелоны было не просто.
По прибытии в Новосибирск мы сразу поехали за город в аэропорт, где проживала тетя Фаня с дочерьми и поселились у нее. Аэрофлотский аэропорт и его жилой поселок находился тогда недалеко от города, в 40 мин. езды от центра на автобусе. В его жилом поселке было несколько новых, 3-4-хэтажных каменных домов и около двух десятков меньших деревянных. Тете Фане очень повезло. Когда она с детьми приехала в Новосибирск, то часть квартир в новых домах поселка была еще не заселена и ей сразу выделили 20-и метровую комнату в коммунальной квартире. А ведь большинство эвакуированных с запада размещали где только можно. Часто их заселяли в уже переполненные коммунальные квартиры, уплотнив до предела местных жителей.
В аэропорту Новосибирска разместились эвакуированные из Москвы авиаремонтные мастерские ГВФ и конструкторское бюро, один из отделов которого возглавлял Элибекян, добрый знакомый дяди Юзика. С детьми Элибекяна я играл еще в 1937г., когда гостил у тети в Москве.
Учитывая наше стесненное материальное положение, я высказал пожелание идти работать туда, куда возьмут. Узнав обо всем этом, в дело вмешалась жена Элибекяна, тетя Женя, как я ее тогда называл. Она уговорила мужа принять меня в отдел учеником чертежника.
Само КБ размещалось в одном из домов поселка неподалеку от дома, где мы жили. Вообще-то к чертежному делу у меня никогда не было склонности, ни тогда, ни потом. Но, к моей радости, мне поручили вычерчивать серии обтекаемых профилей. по табличным данным. Причем, ординаты точек профиля приходилось вычислять по заданной формуле. Раз дело касалось расчетов, то тут мне было уже интереснее. Я в течение нескольких дней выполнил задание и выслушал одобрение старшего группы, куда меня определил Элибекян. Теперь я почувствовал себя при деле и перестал сомневаться, смогу ли я справляться с заданиями.
Хорошо помню свой первый вклад в дело обеспечения близких едой. В это время в Новосибирске уже с едой было неважно. Карточная система позволяла избежать голода, но кушать все время хотелось, мысли о съестном не покидали весь день и все, что было связано с едой, постоянно оставалось в центре внимания. Так вот в КБ привезли две бочки с соленой рыбой для раздачи содержимого сотрудникам. Мне досталась большая рыбина, которую я с торжеством отдал бабушке. Она прослезилась и весь вечер не могла успокоиться, повторяя: "Кинделе нас кормит".
К этому времени в Новосибирск из Ростова приехали все мои тетушки с детьми и все они остановились у тети Фани. Затем все, кроме тети Рахиль, уехали в Кичеево — районный центр в 100 км. от Новосибирска. Тете Рахиль с детьми, как семье погибшего командира Красной Армии, удалось устроиться с жильем и получить работу в городе. К этому времени тетя Рахиль уже получила официальное сообщение о гибели мужа на фронте и ей на детей определили небольшую пенсию.
О выезде всех тетушек из Ростова до захвата города немцами позаботился дядя Миша. А его собственная судьба сложилась довольно драматически. После того, как в ходе зимнего наступления Красная Армия освободила Ростов, дядя возвратился в город и продолжал работать. Но вскоре он был арестован по доносу и обвинению в самовольном оставлении города перед его захватом немцами. Он просидел под следствием более года в одной из среднеазиатских тюрем.
К его счастью, председатель Госплана Вознесенский (который после войны сам пал жертвой сталинского террора) сумел отстоять его и доказать ложность обвинения. Дядю освободили, вернули все документы, включая мандат, подписанный Молотовым, и направили в Москву, в распоряжение Госплана. Уже в начале 1943г. он проезжал через Новосибирск и побывал у нас. Мне было крайне удивительно видеть его в телогрейке, ватных штанах и сапогах. Он отрастил бороду. Я вначале еле узнал в человеке с запавшими щеками и бородой с проседью довоенного дядю, всегда живого, моложавого, оптимистически настроенного. Он не рассказывал о пережитом, говорил, что все позади, показал пресловутый мандат и сказал, что только благодаря ему удавалось брать билеты в поезд. Дядя поехал в Кичеево, чтобы повидаться с семьей, и через несколько дней уехал в Москву. Там он был вызван к Вознесенскому и вскоре назначен уполномоченным Госплана по Саратовской области. За работу и обеспечение фронта дядя в 1945г. был награжден орденом Красной Звезды.
В начале декабря 1941г. мы узнали о разгроме немцев под Москвой. Радости всех не было границ. После пяти месяцев отступлений и поражений наконец-то забрезжила надежда на перелом в ходе войны. В конце января получили мы первую весть от папы из госпиталя. Весной он приехал в Новосибирск и только тогда мы узнали все подробности о его скитаниях.
Военно-строительное подразделение, куда отправили отца служить после призыва, перебросили под Вязьму и там, после прорыва немецкими войсками Западного Фронта в начале октября, оно попало в окружение. Оружия у строителей не было. Часть из них попала в плен. Кому удалось избежать этого, разбившись на небольшие группы, пытались пробиться к своим. Отец шел на восток вместе со своим товарищем, татарином по национальности. У папы отросла густая борода, в деревнях, куда он заходил, женщины принимали его за старого деда, а было ему тогда всего 46 лет. Перейти линию фронта папе удалось только в конце ноября. Голод и холод сделали свое, у отца обострилось воспаление почек. Его положили в госпиталь. Когда болезнь чуть отступила, то отца выписали и отпустили к семье, сняв с военного учета как негодного даже к нестроевой службе и хронического больного. Появление отца хоть и тяжело больного, но живого, было большой радостью для нас всех. Мама выбивалась из сил, чтобы достать продукты и обеспечить ему хоть приблизительно диетическое питание. Несколько оправился он от болезни только к осени и пошел работать экспедитором в отдел снабжения аэропорта. К большому огорчению мамы, ему приходилось часто выезжать в область для добывания и отгрузки местных строительных материалов и выполнения других поручений. Часто после этих поездок болезнь его обострялась. Отпущено было ему судьбой еще 7 лет жизни и то, что он их прожил – это, безусловно, заслуга мамы, которая нежно заботилась о нем.
Мама не могла смириться с тем, что я работаю, а не учусь. В поселке аэропорта размещалась лишь начальная школа, а старшие ездили на учебу в городские школы. Я решил, что надо быстрее получить какое-нибудь специальное образование, да и стипендия была бы не лишней для нашей семьи. Поэтому поступил в Новосибирский авиатехникум. Может быть, на мое решение повлияло и косвенная причастность к авиации как ученика чертежника авиационного КБ. В феврале 1942г. меня условно приняли на первый курс в группу, где занятия начались еще в сентябре. То есть мне предложили самостоятельно догнать первокурсников и сдавать экзамены за первый курс вместе со всеми. Такое либеральное решение объяснялось тем, что среди преподавателей техникума было много эвакуированных, и заведующий учебной частью также был из их числа. Отсюда и благожелательное отношение к учащимся, которые были вынуждены прервать занятия в связи с эвакуацией, а также к таким новичкам, как я.
Новосибирский авиатехникум располагался в самом центре города рядом с площадью, где в 1940-1941 гг.возвели здание Новосибирского оперного театра, который начал свою работу только в 1945г. На занятия я ездил в город на автобусе маршрута "Аэропорт-центр", но часто рейсы отменяли из-за отсутствия на линии исправных машин и приходилось идти пешком значительную часть пути. Дорога в город проходила по мосту через громадный овраг, застроенный одноэтажными деревянными домами. В этом овраге размещались самые неблагоустроенные и злачные районы города.
Я быстро догнал в учебе остальных студентов группы. Вообще, учение в техникуме давалось мне легко. С товарищами по группе у меня установились ровные, нормальные отношения. С техникумом связано воспоминание о краже моего зимнего пальто из раздевалки. Зимних вещей из Киева мы не захватили, и мама из какого-то грубого сукна сама пошила мне зимнее пальто, очень теплое, с небольшим каракулевым воротником. Этот воротник был из того немногого, что мама захватила из Киева. И вот это пальто украли, и мне в разгар зимних холодов пришлось вернуться домой в брезентовой куртке пожарника, которую я взял у вахтера в техникуме. Помню, что дирекция выдала мне в качестве компенсации денежную помощь для приобретения другой одежды, но до весны проходил я в ватнике.
Летом нас направили для прохождения практики на авиазавод. Прикрепили нас к бригадам, работавшим на сборке фюзеляжей. Новосибирский авиазавод организовался на базе коллективов и оборудования заводов, эвакуированных из Европейской части страны. Особенно тяжело было работать в ночную смену. К утру пожилой бригадир даже отпускал практикантов поспать часок в укромном углу. Работали мы на заводе все лето до октября и как-то легче было от того, что делаешь что-то конкретное, для фронта. Сообщения оттуда не радовали. А в июле-августе, когда немцы прорвались к Сталинграду и на Северный Кавказ совсем страшно становилось при взгляде на карту.
Нашу радость при известии о победе под Сталинградом даже выразить словами трудно. И дышать, и жить на свете стало как-то легче. В январе 1943г. мне исполнилось 16 лет. Я все чаще задумывался над тем, что должен принять более активное участие в военных усилиях страны. И вот в конце марта группа студентов техникума, в составе которой был и я, обратилась в горком комсомола, чтобы там помогли поступить в военное училище. В горкоме нас внимательно выслушали и ответили, что тех, кому исполнилось 18 лет, могут рекомендовать для направления в Томское артиллерийское училище, а более молодым лучше пока продолжить учебу и ждать призыва. Действительно, несколько наших студентов старших курсов поехали в Томск. Так как учеба там продолжалась не более года, то, наверное, они приняли участие в сражениях 1944-1945гг. Хочу надеяться, что остались живы.
В горкоме комсомола мы познакомились с морячком небольшого роста в ладно подогнанном по фигуре бушлате и с лихо заломленной набекрень бескозыркой. Он принялся горячо убеждать нас поступить в подготовительное военно-морское училище, которое размещалось в то время в Красноярске. Морячок доказывал, что те, кто последует его совету, через год-два будут уже плавать на боевых кораблях. Мы верили всему, что он нам говорил. Это был Аркадий Бутлицкий, с которым впоследствии судьба вплотную столкнула в 50-60-ых гг. во время службы на Тихоокеанском Флоте.
Оказывается, что после Сталинградской битвы руководство ВМФ стало серьезно задумываться над проблемой подготовки офицерских кадров для флота, так как в 1941-1942гг. целые учебные курсы из военно-морских училищ — сотни курсантов были отправлены на фронт рядовыми и сержантами в состав бригад морской пехоты и многие из них погибли в боях. А ведь для подготовки полноценного морского офицера-специалиста нужны годы. Поэтому была проявлена особая забота о привлечении в подготовительное училище мало-мальски образованной и здоровой допризывной молодежи. С целью вербовки подходящих молодых ребят во многие города Сибири и Урала были посланы из Красноярска наиболее разбитные и энергичные курсанты, в том числе и Бутлицкий.
Моими наиболее близкими друзьями в техникуме были Эмиль Любошиц, харьковчанин, отец которого работал инженером на одном из эвакуированных в Новосибирск предприятий, и Валя Ушаков — коренной новосибирский житель. Мы все трое твердо решили идти в моряки. Мне было нелегко преодолеть сопротивление близких. 0тец, правда, находился в командировке, но мама и бабушка, безусловно, были против моего отъезда. Я не смог их убедить в правильности своего решения. Но в конце концов они как-то смирились со всем. Родители Любошица яростно возражали против отъезда сына. Они выдвигали множество аргументов в пользу продолжения учебы в техникуме. Основной их довод был такой: закончите обучение, получите специальное образование, это всегда пригодится, а затем решите, идти ли в военное училище. Валю Ушакова также не поддержали дома, но он все же убедил близких.
Конечно, тяжело было решиться на резкое изменение привычного уклада жизни, тяжело было оторваться от родных, причем добровольно, без принуждения. Во второй раз в жизни я принял самостоятельно важное решение, которое, как потом оказалось, определило полностью течение моей жизни.
******************************************************************
В последний момент Эмиль все же уступил родителям и остался дома. Больше я его не встречал. В начале апреля 1943г. с направлением Новосибирского горкома комсомола в Красноярск выехала группа студентов нашего авиатехникума — 8-10 человек. Впервые в жизни я ехал по воинскому литеру. В Красноярске вся группа сперва отправилась на базар, где домашние куртки, ватники и шапки мы обменяли на хлеб и варенец и в охотку наелись. Мысли при этом у всех были рекрутские: теперь мы люди казенные, государство нас хоть как-то, но оденет, и будет кормить. Как потом оказалось, некоторые из нас поспешили с подобными заключениями.
Поместили нас в каком-то запущенном здании, спали на нарах, где были только матрацы без постельного белья. В течение недели прибывшие из сибирских и уральских городов кандидаты в курсанты сдавали вступительные экзамены по русскому языку, математике и физике. Требования к экзаменующимся, как я помню, были не особо высокими. В военные годы учащихся в старших классах средней школы — ребят было не так уж много и уровень знаний, обычно, как я теперь понимаю, был довольно низок. Кто сдал экзамены похуже, и был послабее в знаниях, тех направили на младший подготовительный курс, который приравнивался к 9-му классу. А кто был посильнее, и сдал экзамены получше, в том числе и я, попали на старший курс, который к тому времени уже полгода занимался по программе 10-го класса. Таким образом я, который до этого отучился семестр на 2-ом курсе техникума, как бы перескочил через год обучения. Тех, кто был совсем слаб в науках, отправили домой.
После экзаменов нам выдали морское обмундирование. Тут нас ждало первое разочарование. Мы надеялись получить черные брюки, синие суконные блузы с матросским воротником, морские кожаные ремни с блестящими латунными бляхами. А нам выдали только старое рваное рабочее обмундирование: парусиновые штаны и рубахи, узкие матерчатые ремешки для брюк и старые бескозырки без ленточек.
После этого наша группа новичков еще более поредела. Некоторые ребята на медицинской комиссии стали плохо видеть и слышать и их также отчислили. Ведь мы были еще допризывники, а для морской службы хорошее зрение и тонкий слух крайне необходимы. Из нашей новосибирской группы в Подготовительном училище остались лишь Валя Ушаков и я, остальные вернулись домой. Мы с Валей решили, что рваную робу можно и починить и что нельзя сдаваться сразу, да еще по такому, вообще-то, пустяшному поводу.
Курсанты Красноярского подготовительного военно-морского училища были, в основном, из числа бывших воспитанников военно-морских спецшкол, открытых в Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе, Горьком и Баку в довоенное время в 1940-1941 гг. Такие спецшколы были рассчитаны на обучение ребят 8-го,9-го и 10-го классов и подготовку к поступлению в военно-морские училища. Воспитанники носили военно-морскую форму, иногородние, а затем и все остальные жили в общежитиях. Помимо обычных школьных дисциплин в спецшколах изучали штурманское дело, учились гребле, управлению шлюпками под парусами, умению передавать сигналы флажным семафором, вязать морские узлы, работать на ключе для передачи сообщений азбукой Морзе, то есть овладевали азами морской премудрости.
Когда началась война, то многих воспитанников спецшкол эвакуировали в восточные районы страны. Киевская и Одесская спецшколы переехали в Среднюю Азию, а Ленинградская, Московская и Горьковская в Ачинск (Красноярский край) В 1942г. большинство воспитанников этих спецшкол (плюс еще Бакинской) перевезли в Красноярск и там было организовано Подготовительное военно-морское училище, в которое я и поступил. Так что мы, новички, влились в коллектив юношей, которые уже давно оторвались от родного дома.
И тут мне предстояло очередное испытание на совместимость, гораздо более трудное и ответственное для меня, чем те, что прошли ранее в школе и техникуме. Тем более, что все мои товарищи по училищу были на год, полтора, а то и на два старше меня. Вспоминая то время, могу сказать, что и на этот раз общительность, доброжелательность и, как ни печально, определенный конформизм в поведении позволили мне сравнительно легко влиться в этот сложный коллектив и найти там свое место. Может быть, в моей скорейшей адаптации сыграло роль то, что я успешно занимался и всегда охотно помогал в учебе товарищам.
Спальным корпусом для нас служил недостроенный дворец культуры. В большом зрительном зале были сооружены трехэтажные нары. На них мы спали, причем нас, новичков, поместили, естественно, на самом верхнем ярусе. Уже через некоторое время, по мере появления — по разным причинам — свободных мест на нижних ярусах и принятия нас, как своих, стариками, мы постепенно перемещались вниз на второй и даже первый ярус. Но грубого обращения с новичками со стороны стариков я не помню. Видимо, таких случаев почти не было.
Даже в апреле и мае в Красноярске ночи были довольно прохладными. Спали мы, укрывшись не только одеялами, но и шинелями и бушлатами. Туалеты находились на дворе, а низкая ночная температура способствовала тому, что пользоваться ими приходилось, зачастую, и ночью. Самым неприятным была необходимость выбраться из согретой за ночь постели, спуститься с верхнего яруса нар и, накинув шинель, добираться до туалета на улице. Представляю, как мерзли в нашем "дворце" ребята в разгар сибирских морозов, которые ,к счастью для меня, к моему приезду в Красноярск были уже позади.
Утром нас будил сигнал горниста, затем следовало построение, физзарядка с продолжительной пробежкой. Рядом со зрительным залом находилась наша столовая, где мы довольно быстро съедали скудный завтрак и следовали на занятия. В своем "дворце" проводили мы и вечерние часы.
А занятия проходили в учебном корпусе — здании, где до нас размещался какой-то техникум. Это здание было расположено в нескольких кварталах от нашего "дворца". Ходили мы в учебный корпус, обычно, строем, распевая удалые моряцкие песни.
Постепенно я освоился в своем взводе и роте, которая состояла из нескольких взводов. Конечно, адаптироваться и утвердиться в грубоватом юношеском коллективе было для многих не просто. Увы, тонким и глубоким натурам, зачастую, приходилось туго. Я в то время и позже был свидетелем душевных срывов у таких людей. Вспоминаю об этом с чувством горечи. Ясно, что многим из нас и, видимо, мне тоже не раз не хватало такта и элементарного понимания другого. Но это было и никуда от горького чувства невозможности изменить прошлое, невозможности изменить судьбы, не уйти.
Многие интеллектуалы, вспоминая свое пребывание в армии, отмечали, как трудно им было привыкнуть к общежитию, к тому, что ты всегда среди людей, что нет возможности уединиться и даже в туалете ты на виду у всех на длинной доске с отверстиями.
Не знаю радоваться или грустить, но моя нервная конституция оказалась довольно загрубленной, а поэтому, видимо, более устойчивой. Поэтому я не чувствовал особых неудобств от такой коллективной жизни. Наверное, сказалось влияние на сознание и той коллективистской философии, которую нам усердно прививали в школе с первого класса. Но с другой стороны я, наверное, именно тогда научился как бы отключаться при необходимости от окружающей действительности и оставаться среди людей наедине с интересной для меня книжкой.
Как и в каждом подростковом и юношеском коллективе у нас были свои кумиры, в основном, это самые сильные и ловкие ребята. Но учитывая все же определенный уровень образованности и понимания того, что для овладения военно-морскими науками нужны знания, в нашей среде ценились и математические способности, знание военно- морской истории и географии. Может быть, сказалось и то, что в числе нашего курса было достаточно много способных еврейских юношей из Москвы, Киева, Одессы и Баку, отличавшихся немалой тягой к образованности и знаниям.
Среди наших местных героев были, как обычно, и свои шуты, которые отличались остроумием и предприимчивостью. Вспоминаю двух бакинцев: еврея Меерова и армянина или азербайджанца(уже не помню) Моргулова. Оба небольшого роста, коренастые, физически крепкие, балагуры и разгильдяи, общие любимцы. Их проделки, связанные с невинным обманом начальства, были у всех на устах.
Одно время командиром роты, где служили Мееров и Моргулов, являлся капитан — лейтенант Нуникян, видимо, неплохой человек, но тугодум и с несколько замедленной реакцией на происходящее. Моргулов и Мееров часто пропускали занятия, скрываясь от начальства под сценой нашего "дворца", где располагались помещения для суфлеров и рабочих сцены. Нуникян, наконец, обнаружил их убежище и разыскал обоих нарушителей распорядка дня. Он приказал им переодеться в учебную форму — синюю суконную блузу и черные брюки — и следовать самостоятельно в учебный корпус.
Они тянут время и не спеша переодеваются. Уже переодевшись, вновь попадаются на глаза Нуникяну. "Почему в учебном обмундировании и не на занятиях? " — вопрошает командир роты -"Переодеться в робу и марш на гауптвахту".
Бакинцы вновь не спеша переодеваются. А Нуникян, отягощенный множеством забот, связанных с необходимостью накормить, помыть и обучить сотню ребят, забывает, что послал Моргулова и Меерова на гауптвахту. Встретив их в рабочем обмундировании (а они, понятно, стараются специально попасть ему на глаза), он вновь приказывает им переодеться в суконное обмундирование и следовать на занятия и т.д.
Все эти и подобные немудреные истории, пересказываемые не один раз, служили для нас как бы отдушиной и несколько облегчали груз одиночества, скрашивая наше существование.
В летние месяцы я вместе с товарищами не раз самовольно уходили из расположения училища на Енисей. Обычно это облегчалось тем, что курсантов часто посылали на хозяйственные работы для разгрузки барж с углем и дровами, вагонов с картофелем, для перевозки строительных материалов и выполнения других подобных работ. После выполнения задания мы не возвращались в наш "дворец", а с молчаливого согласия наших младших командиров, которые назначались из нашей среды, а то и с ними вместе добирались до реки, переплывали на ближайшие острова, загорали и купалась там до захода солнца. О самом Красноярске у меня остались самые смутные воспоминания, да и бывал я в городе редко.
Прошло лето 1943г. После разгрома немцев на Курской дуге всем стало ясно, что они войну проиграли. В нашей курсантской среде все чаще можно было услышать разговоры о том, что нужно спешить попасть на фронт, а учиться будем потом. Несколько курсантов даже подали рапорта с просьбой отчислить их в действующий флот на боевые корабли. Руководство училища, усмотрев в этом крамолу, самодеятельность, отвлечение нас от занятий и подготовки к поступлению в военно-морские училища, развернуло настоящую борьбу с такими настроениями. Всеми средствами нас убеждали в том, что флот будет выполнять все более ответственные задачи на завершающем этапе войны и в послевоенный период, что необходимы хорошо обученные и подготовленные кадры офицеров-специалистов и поэтому нашей святой обязанностью перед страной и народом является образцовая учеба и подготовка для поступления в военно-морские училища.
После во многом формальных выпускных экзаменов наше Подготовительное училище начало подготовку к переезду старшего курса в Баку, где в то время располагались военно-морское училище им. Фрунзе, готовившее штурманов, артиллеристов и минеров, и училище им. Дзержинского, выпускавшее инженеров-механиков, инженеров-электриков и кораблестроителей.
Подготовительное училище ликвидировалось. Наш младший курс убыл затем во Владивосток и основная часть ребят через год поступила во Владивостокское военно-морское училище. В дальнейшем функции нашего Подготовительного военно-морского училища перешли к организованным в 1943-1944гг. Нахимовским училищам. Занимаемый нами «дворец» и учебный корпус передали военно-морскому фельдшерскому училищу, которое просуществовало там почти до конца войны.
Для перевозки старшего курса был выделен целый эшелон. Мы ехали в теплушках, на платформы погрузили шлюпки, учебные торпеды и мины и другое оборудование. Для охраны эшелона, в первую очередь, платформ с имуществом, вагона-продсклада ежедневно выделялся караул из числа курсантов, который нес службу во время движения эшелона и на остановках. Шлюпки и все другое имущество было закрыто брезентами. Поэтому внешнее впечатление от нашего эшелона было вполне определенное: теплушки с молодыми моряками, а на платформах нечто таинственное под охраной часовых, вооруженных винтовками. Женщины на станциях горестно рассматривали наши юные лица и сочувственно приговаривали: "Такие молодые, а уже туда, на запад. Что с ними будет, уцелеют ли?".
Я сообщил родителям об отъезде в Баку. Путь нашего эшелона проходил через Новосибирск. Родители в течение нескольких дней дежурили на станции и ждали прибытия эшелона. К счастью, мы встретились. Мама, естественно, припасла гостинцы: хлеб, коржики из ржаной муки, две банки тушенки, леденцы. Хоть на каждого во взводе пришлось немного, но это был праздник. Следующая моя встреча с родителями состоялась лишь через два года.
Эшелон двигался по Сибири и Уралу довольно быстро. Запомнились сцены товарообмена на сибирских станциях. Еды нам не хватало и мы старались обменять на продукты мыло, белье и носильные вещи. В Сталинграде, куда наш эшелон прибыл в конце августа, нас поразили горы разбитой трофейной и нашей техники: самолеты, танки, тягачи, автомашины. Самого города фактически не осталось, везде видны были лишь руины и горы кирпича, щебня и железа. Наши ребята использовали малейшую остановку эшелона для того, чтобы обшарить разбитую технику и натащить в теплушки боеприпасов. Все это кончилось трагикомически. А мне судьба уготовила "особую роль" в очистке наших теплушек от всего колющего, режущего, взрывоопасного.
Эшелон стоял в ожидании паровоза. Я выбрался из теплушки и с книжкой в руках уселся на рельсах рядом с вагоном. В это время из соседней теплушки кто-то выбросил 20-и миллиметровый снаряд для авиационной пушки, подобранный ранее в куче разбитых самолетов. Снаряд ударился об рельс позади меня и разорвался. Я не понял, в чем дело, начал подниматься, но сразу же осел, так как несколько осколков оказались в моих ягодицах.
Сразу же после взрыва выглянувшие из вагона ребята увидели, как я оседаю на землю, выскочили из теплушки и понесли меня на руках в санитарную часть, которая размещалась в одном из вагонов. Там наш доктор сделал мне противостолбнячный укол, перевязал и уложил на кровать. Естественно, лежал я на животе. Смех смехом, но это счастье, что снаряд разорвался за спиной. Если бы он разорвался передо мной, то осколки, увы, попали бы в живот и последствия могли быть более серьезными.
После этого происшествия, о котором немедленно доложили начальнику эшелона, каждый взвод был построен у своей теплушки и началось изъятие оттуда всего опасного с точки зрения наших начальников. В результате в штабном вагоне образовалась целая гора ножей, штыков, патронов, мелкокалиберных снарядов. Изъято было даже несколько ручных гранат.
Из-за этого происшествия я не побывал в подвале Сталинградского универмага, где пленили фельдмаршала Паулюса, и моя запоминающаяся фамилия стала известна всему эшелону. Так, путешествуя в санитарной части, где к моей радости кормили очень вкусно и сытно, я прибыл в Баку.
На вокзале из пяти прибывших рот нашего Подготовительного училища третью сразу же направили в военно-морское инженерное училище им. Дзержинского, а остальные четыре, в том числе и нашу пятую, отвезли на грузовиках на Зых. Это был мыс, расположенный в 8-10км от города. На его берегах размещались построенные незадолго до начала войны здания Каспийского военно-морского училища им. С.М. Кирова. В 1943г. там находилось объединенное военно-морское училище, которое образовали за счет слияния Каспийского училища, училища нм. М.В. Фрунзе, эвакуированного из Ленинграда, и ряда курсов других военно-морских училищ.
В лазарете на Зыхе я пробыл несколько дней. Там из моего седалища извлекли несколько мелких осколков, другие осколки вылезли сами, а к началу вступительных экзаменов я совсем поправился. Сдавали мы следующие экзамены: сочинение, письменная и устная математика, физика, химия и история. Сам я сдал все экзамены довольно успешно, но некоторые мои товарищи получили двойки. Училище было крайне заинтересовано в приеме всех выпускников Подготовительного училища, поэтому допускались переэкзаменовки, которые проводились сразу через день-два после получения двойки. Письменные экзамены проводились в большой аудитории, за столами сидели сразу по 30-40 человек из разных рот и взводов. Пользуясь неразберихой и либерализмом экзаменаторов, я ухитрился сдать письменную математику дважды, один раз за себя, а затем за другого; сочинение писал два раза, второй раз за товарища, который был неуверен в своих силах. Пересдавал я за других и устные экзамены. Конечно, все это делалось без всяких корыстных побуждений, только из чувства товарищества.
Все прошло без срыва, пока я не пошел пересдавать химию за Стасика Стеца. Он был высокий крепкий блондин с голубыми глазами. Принимал экзамены дотошный капитан Каплан, который затем читал нам курс "Взрывчатые вещества". Этот въедливый еврей пристально разглядывал мою физиономию после бодрого доклада: "Курсант Стец к ответу готов" и затем произнес: "Послушайте, Стец, почему вы внезапно превратились из блондина в брюнета? Позавчера вы были совсем другим". Видимо, Стасик проявил такие "блестящие" знания по химии, что несмотря на поток экзаменующихся Каплан все же запомнил его. Все закончилось моим полным разоблачением. В послевоенное время наши проделки безусловно закончились бы отчислением обоих из училища. Но тогда все завершилось дисциплинарными взысканиями. Причем, так как к этому времени я успешно сдал все экзамены, то мое наказание — 10 суток гауптвахты — было незамедлительно исполнено и я очутился на училищной гауптвахте. Стасика обязали досдать экзамены и приняли в училище, а только после этого отослали на гауптвахту. Но к началу занятий его освободили. Впоследствии у него обострилось легочное заболевание, видимо туберкулез, — и он был отчислен "на гражданку".
На гауптвахте нас ежедневно отправляли на работы. Мне пришлось принять участие в посадке елок у квартиры начальника училища, которая располагалась в одном из училищных зданий. Мы с утра отправлялись под конвоем в питомник, расположенный недалеко от училища. Там приходилось выкапывать елки, переносить их на носилках и высаживать в заранее выкопанные ямы на новом месте. Начальник училища, капитан I ранга Сухиашвили, командовавший в 1941г. одной из бригад морской пехоты под Москвой, ежедневно осматривал пересаженные елки и следил за нашими работами. Руководил пересадкой пожилой садовник, одетый в матросскую форму. Он рассказал нам свою историю. Сухиашвили, прознав про его успехи в садоводстве, предложил перейти работать садовником в училище на Зых. Садовник долго отказывался, ссылаясь на удаленность училища от его дома, на слабое здоровье, Тогда Сухиашвили через военкомат добился призыва садовника на военную службу, хотя последнему было уже за 50 и он имел белый билет.
Его определили в ВМФ как особо ценного специалиста и присвоили звание старшего матроса, что соответствовало армейскому званию ефрейтор. Жена ежедневно привозила ему из города диетический домашний обед. Мы ежедневно созерцали, как он поглощал из судков принесенную ею вкусно пахнущую снедь.
В один из дней моей "подневольной" работы, когда мы отдыхали от трудов праведных в тени ранее посаженных елок, к нам подошла прелестная девочка лет 4-х — 5-и. Садовник уважительно прошептал нам, что это младшая дочка начальника училища. От нечего делать я стал рассказывать девчушке сказку о белоснежке и гномах. Когда кончился перерыв, пришлось мне прерваться. Но девочка расплакалась и потребовала продолжения сказки. Пришлось садовнику разрешить мне остаться в тени и продолжить рассказ. Через полчаса садовник подошел к нам и осведомился, закончилась ли сказка. Девочка опять в рев. Так я в тот день больше не участвовал в работах. Девчушка была в восторге. На следующий день, когда мы подошли к нашим посадкам, девочка была уже на месте и ждала продолжения. Садовник был вынужден сразу же отослать меня в питомник, где выкапывали елки. Увы, так я еще раз наглядно убедился во власти поэтического воображения над детскими умами и в ограниченности этой власти, когда вмешиваются в жизнь эти несносные взрослые.
Запомнились мне зыховские инжирники. Я впервые увидел инжирные деревья, мы не раз самовольно исчезали из расположения роты в инжирник, пробирались сквозь ограду из колючей проволоки и наедались сладкими плодами.
В октябре начались занятия. Теперь мы приняли присягу и я в 16 с половиной лет стал курсантом 1-го курса училища, которое готовило вахтенных офицеров для надводных кораблей и подводных лодок нашего флота. Я не раз размышлял о своем будущем. Ведь вахтенный офицер — это штурман, артиллерист или минер, будущий командир корабля. Сам я чувствовал большую склонность к роли корабельного инженера. Но никто не спрашивал, каковы наши склонности и желания. Просто одну роту Подготовительного училища направили на Зых, а другую в инженерное училище, и все.
Я для себя решил, что буду стараться специализироваться по штурманской специальности, так как для штурмана необходимы в первую очередь знания математики, навигации, мореходной астрономии, метеорологии. Работа штурмана связана с математическими вычислениями, с картами и астрономическими таблицами. Это все мне было ближе, чем артиллерийское и минное дело. Я решил добиться в науках, необходимых штурману, особых успехов и принялся штудировать учебники.
*********************************
Не прошло и двух месяцев учебы, как кому-то из руководства военно-морскими учебными заведениями все же пришла в голову мысль, что личный интерес к профессии поможет лучшему овладению курсантами профессиональными навыками и что желательно учесть склонности курсантов. Разрешили опросить вновь принятых на 1-ый курс курсантов и выяснить, не хочет ли кто изменить профессию и перейти в другое училище. Желающие нашлись.
Я высказал желание перейти в военно-морское инженерное училище им. Дзержинского, которое также размещалось в то время в Баку. А на мое место перешел желающий из Дзержинки. Я сам выбрал учебу на паросиловом факультете. Почему именно там, а не на дизельном, электротехническом или кораблестроительном? Во-первых, на паросиловом было несколько знакомых по Красноярску ребят из Одесской и Киевской спецшкол, во-вторых, меня как-то больше привлекала паросиловая техника: паровые турбины и котлы, по сравнению с дизелями и электромашинами. Это было чисто субъективное чувство, не подкрепленное какими-то реалиями. А кораблестроительный факультет сразу отпал — ведь выпускники этого факультета редко попадали на корабли, а нам этого тогда очень хотелось.
Так как я на два месяца отстал от первокурсников-дзержинцев, то пришлось усердно заниматься и догонять, разбираться самостоятельно в пройденном всеми остальными материале по теоретической механике, начертательной геометрии, технологии металлов и по другим инженерным дисциплинам, которые не проходили на Зыхе. Определили меня в 4-ый взвод или класс — всего их на первом курсе паросилового факультета было пять. Первую же зимнюю сессию я сдал успешно, получил по всем экзаменам, в основном, отличные оценки.
Распорядок дня у нас был довольно уплотненным. Ежедневно 5-6 лекций и семинаров по полтора часа, затем обязательная самоподготовка 4-5 часов. Помимо таких традиционных для технического вуза дисциплин, как математика, начертательная геометрия, теоретическая механика, физика, общая химия и др., мы изучали военно-морское оружие, морскую практику, общевойсковые и военно-морские уставы, стрелковое дело, военно-морскую историю и географию и другие военные дисциплины. Затем надо добавить физкультуру и политическую подготовку. Предусматривались многочисленные зачеты, контрольные работы и семинары. Для того, чтобы успевать, особенно учитывая нашу слабую школьную подготовку, нужно было упорно заниматься. Безусловно, не все курсанты были ответственными и требовательными к себе. Но основная часть занималась на 1-ом курсе добросовестно и целеустремленно.
Спальные помещения паросилового факультета размещались в одноэтажном здании, где ранее, до войны располагалась сельскохозяйственная выставка Азербайджана. В большом зале, где спали курсанты 1-го курса, были установлены 70-80 двухъярусных коек. В других, более удобных помещениях бывшей выставки, располагались курсанты старших курсов. Сельскохозяйственные экспонаты давно были вывезены, но на стенках остались цветные витражи и картины, на которых были изображены сельскохозяйственные работы: уборка винограда, инжира, стрижка овец и т.д. Вспоминаю, что не раз просыпался рано утром до подъема и не понимал, где нахожусь, что за девушки на панно и откуда здесь овцы. Только через некоторое время начинал соображать, что это витражи и заделанные в стены картины, что нахожусь в спальном помещении нашей роты.
Через дорогу от сельскохозяйственного павильона, где мы жили, находился корпус Бакинского нефтяного института, половину которого занимал наш паросиловой факультет. Здесь мы проводили большую часть дня. Занимались в учебных аудиториях, а коридоры использовались в качестве столовой. Там стояли обеденные столы и стулья. Есть хотелось все время, а в предобеденные часы из коридора доносился аромат лобби — вареной фасоли, которую часто давали на обед. Конечно, тут уже не до занятий. Нужны были немалые усилия, чтобы сосредоточиться и слушать преподавателя.
Нас привлекли к участию в оцеплении Бакинского вокзала и патрулировании прилегающих к вокзалу улиц во время прибытия правительственного поезда, где размещались члены советской делегации на Тегеранской конференции 1943г. Мы, естественно, не знали, для чего оцеплен вокзал. Только тогда, когда сообщение о проведении встречи Рузвельта, Сталина и Черчилля появились в газетах, мы стали догадываться, кто находился в этом правительственном поезде.
Первокурсников почти не отпускали в город. Только во время летней сессии все, успешно сдавшие очередной экзамен, получали разрешение идти в увольнение до 24 часов ночи. К этому времени все должны были явиться в училище. Опоздавших наказывали довольно строго.
Мама написала мне, что в Баку находится генерал НКВД Рывкин и его семья. Еще в Киеве, до войны, мама шила для генеральши платья. У генерала была дочка Ларочка, моложе меня на полтора-два года. Семья генерала в 1941г. эвакуировалась в Новосибирск. Мама и там каким-то образом встретилась с генеральшей и выполнила для нее несколько заказов. А затем генерала перевели в Баку и его семья переехала туда же.
Вот я в одно из увольнений направился к Рывкиным. Генеральша приветливо встретила молоденького морячка, напоила чаем. Ларочка в 15 лет была приятной девочкой с вполне сформировавшейся фигурой. Она охотно отправилась гулять со мной по вечернему Баку.
Наш невинный роман продолжался до отъезда училища летом 1944г. в Ленинград. Затем мы переписывались почти год. Но постепенно новые ленинградские и киевские знакомые заполнили мои ум и сердце. От мамы я узнал, что Лара очень рано вышла замуж за лейтенанта из папиного окружения.
Но в Баку она очень тепло ко мне относилась, наверное ей льстило, что за ней, школьницей, ухаживает курсант. Лара учила меня танцевать танго и фокстрот, причем в процессе учебы довольно смело прижималась ко мне всем телом. Вообще, темперамент у нее, наверное, был пылкий, чем, может быть, и объясняется раннее замужество. Хотя на мне была морская форма, и наслышался я от своих сокурсников о многом, но опыт общения с девушками был у меня очень ограниченный и в отношении к ним преобладало романтическое начало. Поэтому в своем поведении при встречах с Ларой я был предельно целомудрен и удовольствовался скромным рукопожатием при прощании на лестнице дома, где она жила. Во время последней встречи, перед отъездом в Ленинград, мы с Ларой долго гуляли по вечернему городу. В укромном углу парка я поцеловал Лару и обещал ей часто писать. Мы вернулись к ее дому и с разрешения генеральши долго стояли в парадной. Поцелуи наши становились все более горячими, а обещания писать и помнить все более пылкими. Но время неумолимо приближалось к полуночи и мне нужно было возвращаться в училище.
Уже в Ленинграде я не раз рассматривал Фото Лары, где она выглядела старше своих лет, и вздыхал. Тогда мне казалось, что я не оправдал ее надежд и чаяний, может быть, она ожидала от морячка не скромности и выдержанности, а смелых поцелуев и крепких объятий.
В связи с нашими прогулками по Баку вспоминаю такой комичный случай. Однажды я гулял с Ларой по набережной, и мы подошли к каменному парапету. Я был в белой форменке и, увлекшись рассказом, а может быть, засмотревшись на спутницу, облокотился на парапет. Как только мы отошли от парапета, Лара стала хохотать, и я сперва не понял причину смеха. Оказывается, весь парапет был в мазутных пятнах. Ночью штормило, и волны захлестывали парапет. Пришлось срочно прервать гуляние и отправиться домой к Ларе застирывать форменку.
То, что нефти в Бакинской бухте достаточно, мы еще раз убедились во время праздника, когда командование училища устроило групповой заплыв курсантов вдоль бакинской набережной. Плыли мы стройными рядами, передний ряд из самых лучших пловцов толкал плавучую платформу, на которой разместили портреты вождей и военно-морской флаг. Нам аплодировали жители Баку, толпившиеся на набережной. Но когда мы выбрались на берег, то аплодисменты сменились громким смехом. Наши тела были покрыты мазутом, а стриженые головы блестели на солнце от мазутной пленки. Долго мы отмывались в бане от последствий соприкосновения с каспийской волной.
После окончания летней сессии началась подготовка к переезду в Ленинград. Мы проводили курсантов старших курсов, которые отправились на корабельную практику. У них впереди было участие в боевых походах на кораблях Черноморского, Балтийского и Северного флотов, и некоторые из них так и не вернулись для продолжения учебы, погибнув в боях. На нашу долю досталась черная работа по перевозке на станцию и погрузке в вагоны всего училищного имущества. Неделя прошла в непрерывных авралах, погрузка шла днем и ночью. А затем и мы сами-курсанты всех факультетов, окончившие первый курс, погрузились в эшелон, который также отправился в Ленинград. Год назад мы в эшелоне пересекли почти всю Россию с востока на запад, а теперь путь лежал с самого юга страны на север.
Двигался наш эшелон рывками, иногда в течение суток стояли без движения на какой-нибудь станции. Осталась в памяти долгая стоянка где-то на востоке Украины, видимо, в Донбассе. После смены караула мы не спешили возвращаться в свою теплушку и, использовав длительную стоянку эшелона, познакомились на станции с местными девчатами.
Они целый день не покидали нас, а прощались уже как давние друзья. Не раз потом я вспоминал наше случайное знакомство, полуразрушенную станцию, как мы сидели рядком на запасных шпалах, сложенных рядом с путями, и как юношеские плечи соприкасались с горячими девичьими. Вспоминал какую-то трепетную атмосферу молодости, недоговоренности, предчувствия дальних странствований, дальних дорог, которые ожидали нас и, возможно, наших милых случайных знакомых. Эта атмосфера создавала радостное и чуть горькое ощущение того, что вся жизнь впереди, что будут встречи и расставания, приобретения и потери, удачи и горести, но что все это необходимо, что все это и есть жизнь.
Я всегда удивлялся и восхищался поразительной женской способности создавать атмосферу близости и глубокого понимания буквально на пустом месте, не только при общении с давно и хорошо знакомым человеком, но и при контактах с незнакомым, но в чем-то симпатичным для женщины мужчиной. Это, конечно, чисто женская способность, заложенная в женщину, видимо, природой. Безусловно не всегда и не у всех она встречается, но не так уж и редко. А в условиях критических, экстремальных (военная пора создавала именно такие условия) эта женская способность проявляется особенно ярко. Об этом я могу определенно сказать сейчас, прожив на свете более 60 лет.
В Ленинград наш эшелон пришел уже в середине июля. И вот мы на грузовике впервые едем от Московского вокзала, куда пришел эшелон, по Невскому проспекту в Адмиралтейство, с острым интересом рассматриваем дома, прохожих на улице. Мы столько слышали о героизме и стойкости ленинградцев, о голоде и гибели сотен тысяч людей. Со времени полного снятия блокады и освобождения Ленинградской области прошло всего пять месяцев. Везде видны отдельные разрушенные дома, а также следы разрывов снарядов и авиабомб. Большие развалины закрыты деревянными щитами. Часто это целые декорации, на которых нарисованы окна и крыши несуществующих домов. С уважением читаем надписи "Эта сторона улицы опасна при артобстреле". Людей в городе еще немного. Только с осени 1944г. началось массовое возвращение эвакуированных, и народу на улицах стало побольше. Обратили мы внимание и на особую бледность кожи у многих ленинградцев, особенно у женщин, переживших блокадные дни.
Мы в течение недели перевозили учебное и другое оборудование и различное имущество в здание Адмиралтейства, западная часть которого была полностью отдана нашему училищу. В эти дни наблюдали работу верхолазов, среди которых была и девушка, ремонтировавших парусиновый чехол на золоченом шпиле Адмиралтейства. Чехол предназначался для маскировки и исключения возможности ориентирования немцев при артналетах и бомбежках. Зрелище необычайное, на самый верх шпиля был подвешен блок, через который шел ходовой канат беседки верхолазов. На беседке сидела женщина и штопала прорехи в чехле.
Золоченый купол Исаакиевского собора был в то время закрашен серо-зеленой маскировочной краской. Кони Клоодта еще не были установлены вновь на свое законное место на Аничковом мосту, а хранились где-то в укрытии. Памятник Петру 1 — "Медный всадник" –был закрыт мешками с песком и обшит деревянными щитами. На Сенатской площади, на Марсовом поле стояли зенитные орудия, были вырыты землянки для расчетов (обычно эти расчеты зенитных орудий состояли из девушек), вокруг орудийных позиций устроены грядки, где были высажены капуста и картошка.
Началась наша первая морская практика на учебном корабле "Комсомолец", который был ошвартован у набережной недалеко от моста им. лейтенанта Шмидта. На противоположной стороне Невы лежало на борту полузатонувшее большое судно, насколько я помню это было учебное судно "Свирь". В корпус этого судна еще в 1942г. Попала авиабомба, оно село на грунт и опрокинулось на борт.
Учебный корабль "Комсомолец" был построен в 1903г. и назван "Океан". На нем проходили обучение матросы — ученики машинистов и кочегаров царского флота. После окончания Гражданской войны судно было восстановлено в числе первых и продолжило свою службу как плавучая школа для подготовки военных моряков. В честь принятия шефства комсомола над военно-морским флотом, "Океан" в 1922г. переименовали в "Комсомолец". Во время блокады корабль стоял на Неве, а артиллеристы корабля участвовали в отражении атак вражеской авиации. Летом 1944 г. "Комсомолец" вновь стал учебным кораблем, на его борт впервые после трехлетнего перерыва прибыли на практику курсанты-первокурсники военно-морских училищ. Корабль был в строю, корабельные артиллеристы продолжали нести боевое дежурство у зенитных орудий, которые составляли как бы часть системы противовоздушной обороны (ПВО) Ленинграда.
Командиром "Комсомольца" был капитан 3 ранга, щеголь и красавец с черными усами. Рассказывали, что его даже отмечала известная в те годы эстрадная певица Эдит Утесова. По крайней мере, я свидетель того, что Леонид Осипович Утесов с дочерью во время гастролей 1944г. побывали на корабле в гостях у командира.
На корабле разместили нас в больших кубриках. Каждому выдали подвесную койку и пробковый матрац, научили увязывать их особым образом в тугой валик. Вечером мы вывешивали подвесные койки под подволоком кубрика, привязывая их к специальным крюкам, а утром, после побудки, увязывали и укладывали их в коечные сетки на шлюпочной палубе Дни, заполненные работами и занятиями, пролетали быстро, вечерами в своих подвесных люльках засыпали мгновенно. За каждым курсантом закрепили объект приборки: участок палубы, кубрика, механизм в машинном или котельном отделениях. Верхняя палуба на корабле была покрыта деревянным настилом и во время больших приборок по субботам мы ее усердно драили с песком и промывали невской водой.
С уважением осматривали мы следы попаданий в корпус и надстройки корабля осколков снарядов и авиабомб. Один из немецких снарядов в 1942г. разорвался прямо в машинном отделении, повредив главную паровую машину. Правда, в 1944г. все неисправности были, в основном, устранены. Нас усиленно обучали гребле на шлюпках-шестерках, гребных катерах и барказах. Особенно сложно было наладить согласованную греблю на последних, так как на борту находилось до 12-и гребцов. Осваивали мы вязание морских узлов, приемы очистки и покраски металлических корпусных конструкций. Особенно интересными для нас были практические занятия по изучению устройства корпуса, паровых машин и котлов. Хотя корпус корабля и его механизмы были полностью исправными и готовыми к плаванию, выходы в море не предполагались, так как Финский залив был буквально заполнен минами — немецкими и нашими, как суп с клецками. Ведь минная война велась на Балтике непрерывно с самого первого дня войны, то есть к тому времени уже около трех лет.
Проблема еды по-прежнему была для нас актуальной, поэтому назначение в наряд на камбуз считалось примечательным событием. Выделенные в наряд выполняли на камбузе черную работу — уборка, чистка овощей и т.д., но зато ели в день дежурства в охотку. Помню, что во время одного из первых дежурств в меню обеда включили пончики, то есть за обедом каждому курсанту выдали пончик. Ну а мы – рабочие по камбузу наелись "от пуза" и, естественно, потом маялись животами. Но все же эти пончики запомнились, как радостное событие того времени.
Во второй половине сентября часть первокурсников командование училища отправило на лесозаготовки, которые проводились в лесах Карельского полуострова, только отбитых у финнов. Во время работ случилось несчастье — группа курсантов подорвалась на необезвреженной мине.
Я на лесозаготовки не попал. Нас — несколько человек — отправили почему-то на Адмиралтейский судостроительный завод, где строились и ремонтировались небольшие катерные тральщики и тральщики — стотонники, которые были побольше первых. Мы выполняли самую неквалифицированную работу по уборке строительного и ремонтного мусора, погрузке и разгрузке материалов и оборудования с автомашин, уборке трюмов от воды и остатков горюче-смазочных материалов. Во время этих работ я первый раз вышел в море, вернее в Финский залив на стотоннике. Выход был связан с проверкой механизмов и тральных устройств. Помню только, что экипаж состоял из бывалых моряков, прослуживших к тому времени на флоте 5-6 лет. Весь выход я провел, в основном, в моторном отсеке, убирая трюм и помогая мотористам. Во время выхода мы услышали невдалеке сильный взрыв. Моряки сказали мне, что рядом с нашим кораблем другой стотонник расстрелял плавающую мину.
Завершающие дни практики мы провели на "Комсомольце". В это время я первый раз уволился в город. Пошли мы с друзьями в большой зал училища им. Фрунзе, которое размещалось в здании на набережной Васильевского острова. Хотя время было суровое и в Ленинграде сохранялись затемнение и готовность зенитных средств, в субботние и воскресные дни там устраивались танцы под духовой оркестр. На танцах собиралось большое число курсантов, матросов и, естественно, ленинградских девушек, так как тяготы войны и блокады не могли перебороть вполне объяснимого стремления молодежи к общению и радости. В этот раз я впервые пригласил незнакомую девушку потанцевать. Дело облегчалось тем, что народу в зале было полно, на площадке теснота и для меня легче было скрыть свое смущение. Нас толкали, мы невольно мешали другим, и все это было поводом для поддержания атмосферы непринужденности и легкости. Мы до того увлеклись танцами с различными партнершами, что буквально не замечали времени, которое стремительно приближалось к полуночи, то есть к сроку нашего обязательного возвращения на корабль.
Наконец мы выбрались из толпы танцующих, и вышли на набережную. У противоположного берега Невы смутно вырисовывался силуэт "Комсомольца". Нужно было добраться до моста лейтенанта Шмидта побежали. Бежим, сердце колотится, а в голове одна мысль: "Успеть бы добежать, неужели опоздаем?" 0паздывать никак нельзя было. Дело в том, что нас отпускали в город до 24.00. Опоздавших ждало наказание. Но самое неприятное было то, что практиковались коллективные наказания. За проступок одного лишали увольнения все отделение, а то и класс. Такие были порядки.
"Комсомолец" все ближе. Уже видно, что на юте стоит дежурный офицер и поглядывает на часы, а у борта толпятся курсанты, переживая за запаздывавших товарищей.
Грохот от стука ботинок по мостовой разносится далеко по пустынной набережной. Мы влетели по трапу на корабль и, запыхавшись, остановились перед дежурным офицером. Нужно было отрапортовать о своем возвращении из увольнения. Не успели мы этого сделать, как послышались удары корабельного колокола — рынды. Колокол извещал о том, что наступила полночь. Довольные, что не подвели себя и товарищей, мы отправились на бак, где было место курения, и там продолжили обсуждение всех событий вечера.
После сдачи зачетов за практику наша рота возвратилась в стены училища и весь ее состав, за исключением единиц, был переведен на 2-ой курс. С 1-го октября начался наш третий училищный семестр. Теперь мы, хотя и стрижены под машинку (в то время не разрешали носить прическу в течение первых двух лет обучения в училище), но являемся курсантами 2-го курса, на рукаве пришиты два шеврона, из золотистого галуна, то есть мы уже не салаги-первокурсники и поднялись на ступеньку вверх в училищной иерархии.
*******************************
Теперь пора хоть немного рассказать о нашем взводе-классе, о ребятах, с которыми проучился вместе пять лет. С некоторыми из них я дружил, с некоторыми был просто в добрых отношениях. Безусловно, бывали и стычки, и споры, и враждебность в отношениях с отдельными из "однокашников". Все это неизбежно, если люди живут так тесно, если друг у друга на глазах чуть ли не 24 часа в сутки. Но в классе врагов у меня, видимо, не было. Обычно все недоразумения как-то утрясались, отношения между спорящими и враждующими выравнивались.
Я уже отмечал, что взвод у нас был интернациональный. В его составе были русские, евреи, армяне. Некоторые были из смешанных семей, где отец и мать имели различную национальность. Такой многонациональный состав определялся тем, что во взводе многие были бывшими учениками Одесской и Бакинской военно-морских спецшкол. Я не помню каких-то разногласий на почве межнациональных отношений, даже в период обострения официального антисемитизма, например, когда боролись с"космополитами".
На протяжении всех лет пребывания в училище наиболее дружен я был с Игорем Белишевым, Володаром Речистером, Левой Быстрозоровым и Леней Богдановым. Каждый из них был по-своему интересен, каждый имел в чем-то неординарный характер, биография каждого имела видимые отметины времени, часто очень болезненные и даже кровоточащие.
Отец Игоря Белишева был военным летчиком. Перед войной он в чине полковника служил начальником штаба авиации Харьковского военного округа. В 1941г. Игорь какое-то время был при отце, не раз попадал под жестокие бомбежки и обстрелы, но, к счастью, уцелел. В 1942г. отец настоял на том, чтобы Игорь продолжил учебу. Так он попал в военно-морскую спецшколу, а затем и в училище. Отец с 1942г. уже генералам командовал каким-то авиационным соединением. Из одного боевого вылета самолет генерала не вернулся. Он числился всю войну пропавшим без вести. А в те годы это была очень подозрительная с точки зрения властей категория людей. Пропал, а может быть сдался врагу? Уже после смерти Сталина Игорь получил официальное подтверждение, что самолет отца был сбит и он сам погиб в бою. Но трагическая судьба отца безусловно повлияла на службу сына. Ему дали закончить военно-морское училище, но, видимо, в особом отделе он был на заметке. По крайней мере, его не стали задерживать на службе, когда в 1955г. он подал рапорт о демобилизации. А ведь молодых офицеров с высшим образованием вообще-то очень неохотно отпускали из рядов ВМФ.
Характер у Игоря был не простой. Временами он был очень колючим, его едкая насмешка могла больно ранить. Он неплохо учился, много читал, хорошо рисовал, особенно удачно у него получались шаржи и карикатуры. Многие его недолюбливали за излишнюю резкость в разговоре и, вообще, за язвительный характер. Но он и я, несмотря на явное несходство характеров, почему-то дружили. А может быть в основе дружбы очень часто лежит именно подобное несходство?
Отец Володара Речистера в середине 20-ых годов еще молодым комсомольцем связал свою судьбу с флотом. В предвоенные годы он служил в Наркомате ВМФ в Москве и по чьему-то доносу был арестован. В 1941г. 16-и летний Володар должен был получать паспорт. Он жил в это время с матерью Варварой Васильевной в маленьком городке и работал в колхозе трактористом. Володар спросил мать, какую национальность записать себе в паспорт: отцовскую или ее. "Конечно отцовскую, -ответила мать. Ведь он сейчас в заключении, ты не должен от него отрекаться". И в его паспорте в 5-ой графе появилась запись-еврей. Он рассказал мне эту историю уже в 70-ые годы, когда его из-за пресловутой графы так и не назначили старшим преподавателем военной кафедры Ленинградского кораблестроительного института, хотя он всегда был в числе лучших педагогов. И что очень важно, любимых студентами педагогов, в чем я убедился сам, побывав пару раз в лабораториях кафедры.
К счастью, репрессивная машина дала сбой и отца в первые годы войны выпустили из заключения. Он продолжил службу во флоте. Уже в 1947г. после новых арестов в Главном штабе ВМФ по клеветническому и высосанному из пальца делу о передаче руководством штаба англичанам военных секретов в годы войны, он был досрочно уволен из оперативного управления Главного штаба ВМФ в отставку. Родители Володара обменяли московскую квартиру на ленинградскую и их гостеприимный дом был всегда открыт для многих из нашего взвода. Отец вскоре скончался. Думаю, что тяжелые удары судьбы ускорили его кончину.
Все эти семейные дела, видимо, наложили отпечаток на характер Володара. Очень способный и усидчивый, он всегда успевал в учебе. У него были золотые руки, особенно хорошо получались все чертежные работы. Он мог и столярничать, и вырезать и выжигать по дереву. Такое сочетание светлой головы и умелых рук помогло ему после окончания училища стать прекрасным корабельным механиком, а затем квалифицированным специалистом по ремонту корабельных механизмов. То, что он попал после 10 лет корабельной службы в Ленинградскую корабелку на военную кафедру и читал там курс военного судоремонта — это один из, увы, не так частых случаев, когда должность на военных кафедрах гражданских институтов вполне соответствует знаниям, опыту и способностям того, кто ее занимает.
Но характер у Володара был не сахар. Очень самолюбивый, впечатлительный — он довольно часто бурно реагировал на размолвки в нашей курсантской среде. Надо отметить, что он всегда был непримиримым к несправедливости, а тем более к подлости и непорядочности. Можно сказать, что зачастую он был как бы нашей коллективной совестью. Если мы в ряде случаев и готовы были примириться с несправедливостью со стороны младших командиров или командира роты, то Володар боролся до конца, не страшась наказания. Только на старших курсах, особенно после женитьбы, он стал более склонным к компромиссу в таких вопросах.
С Левой Быстрозоровым мы дружили не только в курсантское время, но и в бесшабашные годы после выпуска из училища, когда множество пут спало с нас и мы с молодой безоглядностью бросились в море, так сказать, загула и любовных увлечений.
Много позже, в 70-е-80-е годы мы жили в разных городах, встречались, естественно, редко, но всегда как бы чувствовали биение сердца друга, всегда оценивали события и людей не только со своей точки зрения, но и с точки зрения друга (ко мне это относится в полной мере. мне кажется, что Лева чувствовал и мыслил так же.) И так было до его кончины 4 октября 1988г.
Лева был очень способным юношей. Эпоха больно лягнула и его родителей. Отец-ученый агроном был арестован в 1937г. по чьему-то доносу. К счастью (если можно отнести это слово к данным обстоятельствам) просидел он в заключении сравнительно немного, и через два года вышел на свободу). Потом сложилось так, что у отца образовалась новая семья. Все это, безусловно, отложило отпечаток на Левин характер. Он был отзывчив на чужое горе, его духовный мир был не плоским, имел глубину и объем. В нем была какая-то внутренняя интеллигентность. Даже в годы метаний, когда он не раз искал забвения в вине и загуле, даже тогда жизненная грязь как-то не прилипала к нему, отскакивала от него. Поэтому его загул казался чем то наносным, чужим, не свойственным его глубинной натуре.
Он был очень начитан. Возможно, в других обстоятельствах он бы ярко проявил себя в гуманитарной области. Уже после демобилизации по болезни в 1956г. Лева стал писать пьесы, поступил и окончил Московский литературный институт. Но тяжелая болезнь, преследовавшая его с 30-летнего возраста до самой кончины, буквально сбивала с ног.
До последних дней жизни сохранилась в нем та трепетная любовь к книге, к печатному слову, которую я наблюдал у него в курсантские годы. Задолго до современного подписного бума он выписывал неимоверное количество журналов и газет, покупал множество книг, фактически тратя на это дело почти всю свою пенсию. И главное, он прочитывал неимоверно много, пытался осмыслить прочитанное и действительность, оставаясь во многом тем же курсантом, с которым я дружил в 40-е годы.
Леня Богданов родом из Баку. Отец его вырос в семье с революционными традициями. Не случайно дядя Лени-самый молодой из расстрелянных белыми в 1918г. 26-и бакинских комиссаров. Леня неплохо учился. Характер у него был спокойный и основательный. В курсантские времена он был надежным другом, на которого всегда можно было положиться в любой острой ситуации. Вот эта надежность, устойчивость меня всегда привлекали в нем. Особо подружились мы с ним на старших курсах, когда у нас появились общие друзья в ленинградских студенческих общежитиях. Дружба наша выдержала испытание временем. И сейчас, когда прошло более 46 лет со дня нашего первого знакомства, при встречах мы откровенны и, в основном единодушны в оценке людей и событий.
Очень колоритна была в классе группа ребят-одесситов. Во-первых, Олег Назаров, очень способный, я бы даже сказал талантливый парень. Один из самых молодых в классе, длинный, тощий, исключительно подвижный и авантюрный по натуре. Причем он был из разряда людей удачливых. Там, где другие обычно терпели неудачу, 0лег, в большинстве случаев рисковал и выигрывал. И это во всем: и в учебе и в ухаживаниях. Олег выучит учебный материал по вопросам, указанным в трех экзаменационных билетах. А на экзамене из 40--а билетов ему достается один из этих трех билетов; и в сердечных делах то же. Как это часто бывает, его наивная наглость и уверенность в своей правоте, в правильности и допустимости своих поступков все это зачастую производило неотразимое впечатление на многих представительниц прекрасного пола, и не только на них. Этот ореол удачливости воспринимался благожелательно всеми, кто имел с ним дело и способствовал его успехам в житейских делах.
Затем очень толковый Изя Гольдберг, уверенный в себе и всегда знающий, чего он хочет; энергичный, подвижный Исаак Бреслер, небольшого роста, крепыш, неутомимый танцор и весельчак; основательный Макс Дубин; грубоватый, но добродушный Феликс Груш и еще несколько одесских парней.
Необычен был Ефим Торбан. Крепкий юноша, отличный гимнаст, очень усидчивый и добросовестный, но с умом несколько тяжеловесным. Он всегда и во всем прилагал усилия несколько большие, чем фактически требовали обстоятельства. И избытка чувства юмора, увы, у него не было. Например, Ефим слушает анекдот с бородой: муж и жена обсуждают будущее, муж говорит: "Если кто-то из нас умрет, то я уеду в Киев..." Фима резюмирует: "Все ясно, но почему в Киев?"
Выделялся среди нас, так сказать светскостью и житейской опытностью москвич Энгель Карпеев. Южная горячность во многом была определяющей чертой характера Саши Мусаэляна. Кажется, сама фамилия – Потапочкин — уже предопределяла черты характера Вани Потапочкина — одного из лучших среди нас по успеваемости, аккуратиста и добросовестнейшего человека во всем, даже в мелочах жизни и службы. Широтой характера, открытостью и доброжелательностью всегда отличался Паша Андреев. Постепенно расскажу и об остальных "однокашниках", ведь всего нас было в классе-взводе 24 курсантские души.
*********************************************
На 2-ом курсе начали мы изучение таких общеинженерных дисциплин, как сопротивление материалов — знаменитый сопромат (среди студентов бытовала присказка: кто сдал сопромат — может жениться), теория механизмов и машин и другие. Особо запомнились лекции профессора Жуковского, который читал курс термодинамики. Впечатляла четкость и логичность его объяснения учебного материала. Благодаря этому большинство из нас могли не только механически конспектировать лекцию, но и вникать в суть произнесенного профессором и записанного нами в тетради.
Приступили мы к изучению устройства паровых турбин, машин и котлов. Теорию и устройство паровых машин читал нам пожилой капитан I ранга Шестопалов. Он молодым офицером плавал еще на старинных царских броненосцах, много видел и пережил, поэтому слушать его было интересно. Он довольно живо рассказывал о том, как сложно было проводить ремонт и обслуживание паровых поршневых машин большой мощности, так как вес деталей узлов, которые приходилось часто разбирать, доходил до 50-100 кг. Эти паровые поршневые машины-мастодонты для нас были атрибутами давно прошедших времен. Сейчас я понимаю, что изучение этого материала было абсолютно ненужным делом, так как такие машины — это вчерашний день флота.
После окончания войны суда с паровыми поршневыми машинами почти все были выведены из действия, и списаны.
А капитан I ранга Звейнек, флегматичный, тучный прибалт, читал практический курс живучести корабля. Говорил он с акцентом и нередко вызывал этим смех слушателей. Уж больно забавно коверкал он некоторые слова. Однажды он рассказал нам историю о пожаре в артиллерийском погребе на линкоре "Марат", где он служил старшим механиком. В тот раз, чтобы спасти корабль от взрыва, он приказал затопить полностью загерметизированный погреб, несмотря на то, что там оставались моряки. Закончил он спокойно, не повышая голоса: "А что делать, в жизни приходится принимать трудные решения, на то и командиры на корабле". После этого мы перестали замечать его акцент, он как бы открылся нам по-новому. Рассказ высветил какую-то закрытую для нас ранее грань его характера.
На 2-ом курсе я довольно редко увольнялся в город. Дело в том, что сам процесс увольнения был обставлен исключительно жесткими рамками. Отпускали нас в город только в субботу и воскресенье, на 3-ем и старших курсах увольняли и в среду. Малейшее нарушение дисциплины зачастую каралось лишением провинившегося очередного увольнения в город. Увольняемые очень тщательно готовили обмундирование, гладили брюки и форменки. Щеголи заблаговременно вставляли в штанины деревянные клинья, чтобы растянуть их. Ходить в брюках-"клеш" было особенно престижно. А бушлаты наши "пижоны" подрезали к ушивали в обтяжку, точно по фигуре. В свою очередь, начальники, при проверке увольняемых, часто придирались к таким переделкам казенного обмундирования. Требовалось, чтобы бескозырки были приведены в сугубо уставной вид, а ширина брюк была в пределах стандарта.
Увольняемые тщательно проверялись младшими командирами, а затем к командиром роты. Причем проверяли даже мелочи: наличие чистых носовых платков, иголки с ниткой, которую надлежало приколоть к подкладке бескозырки. Зимой могли проверить, одеты ли увольняемыми кальсоны, если было объявлено их обязательное ношение и т.д.
За любые нарушения помощник командира взвода, старшина роты либо командир роты беспощадно выводили из строя кандидатов на увольнение. Это было очень обидно. После длительной подготовки, волнений и хлопот вдруг тебя в последний момент лишали права на увольнение по прихоти проверяющего. С одной стороны такой строгий порядок дисциплинировал, приучал к порядку, воспитывал умение подчиняться, соизмерять свои желания с требованиями устава, что, наверное, необходимо каждому человеку, посвятившему свою жизнь военной службе. С другой стороны это вызывало и озлобление, и желание преодолеть препоны начальства и уйти в город самовольно.
Так как в то время у меня не было сильных стимулов для добровольного прохождения всех подобных передряг, то я предпочитал тратить свободное время на чтение книг. А в город увольнялся, в основном в тех случаях, когда процедура проверки сокращалась, то есть во время культпоходов в театр или на концерт.
Младшие командиры, которых назначали к нам из числа курсантов старшего курса, были довольно назойливыми и требовательными. Они регулярно проверяли состояние закрепленного за каждым курсантом личного оружия: винтовки и палаша и были требовательны в мелочах. Но случаев физических издевательств или чего-либо подобного у нас никогда не было.
Очень колоритной фигурой был наш командир роты, инженер-капитан 3-го ранга Березников Виктор Сергеевич или как его называли курсанты "папа Витя". Он выделялся среди других командиров рот своей культурой, интеллигентностью. Виктор Сергеевич стремился активно воздействовать на наше развитие, на наше сознание. Видимо, он искрение хотел дисциплинировать нас, исключить случаи самовольных отлучек и выпивок. Безусловно, он хотел направить наши мысли и душевные силы на учебу. Но при этом он все же не хотел учитывать сильнейшего стремления молодых людей преодолеть тесные рамки училищного режима, стремление к общению, желательно теснейшему с прекрасными представительницами лучшей половины рода человеческого. Наконец, все наше житейское воспитание в обстановке трудностей и невзгод военных лет также противодействовало его устремлениям.
Виктор Сергеевич не чурался и как бы иезуитских (с нашей курсантской точки зрения) методов воздействия на молодые души, стремился в определенной мере подмять их. У него в обычае были продолжительные беседы с выбранными им молодыми людьми, в ходе которых он стремился проникнуть в души, расположить к себе, чтобы активнее воздействовать в нужном ему направлении. Может быть у него были и свои осведомители, не исключаю подобного.
Так что отношение к нему с нашей стороны было двойственным. С одной стороны его поведение вызывало наше глухое сопротивление, но вместе с тем мы не могли игнорировать его ум и, видимо, искреннее стремление направить нас на истинный путь (истинный с его точки зрения). Поэтому с переходом на старшие курсы наше отношение к нему менялось в сторону большей доброжелательности и контактности, особенно после того, как он перешел на преподавательскую работу и начал читать курс теории паровых турбин. Его и приглашали на первые курсантские свадьбы, и затем уже на наши офицерские встречи через 10-15-20 лет после окончания учебы. На них он всегда присутствовал по приглашению оргкомитета, причем приходил вместе со своей женой, по национальности еврейкой (что наверное также свидетельствует о его определенной широте взглядов). Жена его — милая и толковая женщина, по профессии учительница, находила всегда контакт и с курсантами, и, что наверное труднее, с их женами.
На 2-ом курсе продолжали нас привлекать к несению разнообразной службы: во-первых, дневалили мы в спальных помещениях, затем назначали нас во внутренний училищный караул, который осуществлял охрану училищной внутренней гауптвахты и складов с имуществом. Обычно не реже раза в месяц приходилось нести караульную службу в Ленинградском гарнизоне. Там надлежало охранять гарнизонную гауптвахту на Садовой, а также гарнизонные склады за городом. На гарнизонной гауптвахте всем показывали одну из камер и сообщали, что здесь отбывал наказание за какие-то проступки поручик Лермонтов. Так я и не дознался, правда ли это. Наверное, это легенда.
Несли мы службу постовыми на контрольно-пропускном пункте училища, в составе подвижного патруля, который курсировал ночью вокруг училища. Запомнилась снежная зимняя ночь то ли декабря 1944г., то ли января 1945г. Я патрулирую вокруг училища. Маршрут мой пролегает вокруг Адмиралтейства вдоль ограды Александровского сада, затем до набережной Невы у Сенатской площади. Как магнит тянет именно к этому участку маршрута. Дело в том, что на Сенатской площади расположилась зенитная батарея с девичьими расчетами и, проходя мимо, мы старались разговориться с девушкой-часовым, которая охотно нарушала устав и вступала в разговор с молоденькими курсантами. Вот тогда я впервые познакомился с девчатами-солдатами. С тех пор судьба женщины в армии, женщины на службе, на войне мне стала не безразлична. Много любопытного, страшного и забавного рассказали мне позже Женя Кащеева, которая затем вышла замуж за моего "однокашника" Аркадия, и ее подруга по службе на зенитной батарее Августа. От встреч с последней у меня остались самые теплые и нежные воспоминания. О них расскажу позже.
Окна нашего классного помещения выходили прямо на Сенатскую площадь и из них прекрасно был виден памятник Петру. Так случилось, что мы оказались свидетелями того, как бронзовый Петр на вздыбленном коне был освобожден от защитного укрытия. В один из мартовских или апрельских дней 1945г. кто-то из класса обратил внимание на то, что милиция освободила площадь от прохожих и установила как бы кордон вокруг памятника. Затем туда же прибыл взвод солдат. Мы прилипли к окнам. Наконец к памятнику подъехала кавалькада автомашин, среди которых выделялась одна, длинная и черная. Из машин вышла группа людей, среди которых выделялась высокая иностранка. Сразу же солдаты стали снимать деревянные щиты ограждения памятника, а затем убирать мешки с песком. Не прошло и 15 мин., как показался позеленевший бронзовый памятник. За время блокады бронза изрядно окислилась и позеленела, но и в таком виде царь на коне выглядел величественно. Затем уже из сообщений по радио мы узнали, что снятие ограждения проводилось в присутствии жены Черчилля, которая в это время находилась в Ленинграде. За несколько дней до этого в Москве ей вручили орден -награду за значительный вклад в дело сбора средств и вещей в фонд помощи Советскому Союзу.
***************************************************
В день, когда объявили о Победе — 9 мая 1945г., я был дневальным и в увольнение не ходил, а только через окно наблюдал радость и ликование людей на улицах. К полуночи возвратились уволенные в город и рассказывали, какое счастье было в глазах людей, многие из которых пережили страшные блокадные дни, как приветствовали военных. Леня Богданов рассказал. что видел как ленинградцы буквально пронесли на руках по Дворцовому мосту молодых югославов — военных, которые приехали учиться в военно-морских училищах. Он сам побывал в общежитии Ленинградского университета у знакомых нам студенток. Там веселья было не меньше, чем на улицах, а наверное к больше, особенно после ужина, состоявшего из принесенных нашими ребятами котлет (они сэкономили их за обедом) и приготовленного девчатами винегрета. Конечно, не обошлось без водки. Но выпивки было совсем мало, так как она была дорогая и, естественно, не по курсантскому карману. В то время водку продавали только по коммерческим ценам.
Началась подготовка к параду Победы на Красной площади. От нашего училища в нем участвовала сводная рота курсантов всех курсов. Когда отбирали кандидатов в эту роту, то преимущество предоставлялось москвичам, то есть тем, у кого в Москве жили родные. Так от нашего взвода в эту роту попали Энгель Карпеев, Лева Быстрозоров и Володар Речистер. Весь наш курс не раз участвовал в военных парадах на Дворцовой площади. В то время военные парады проводили два раза в год: на I Мая и на 7 ноября. За месяц до праздника начинались многочасовые тренировки парадных расчетов, так что за 4 года учебы в Ленинграде я истоптал на брусчатке площади не одну пару подошв.
Весеннюю сессию за 2-ой курс я сдал неплохо. Со 2-го курса повелась у нас в классе традиция оформлять результаты сдачи экзаменов на ватманском листе. В центре листа помещались фамилии курсантов взвода и полученные по каждому экзамену оценки. А по периферии листа рисовали веселые картинки. Благо самодеятельных художников у нас было достаточно. Главными из них были Игорь Белишев и Володар Речистер. На картинках изображались сцены сдачи экзаменов, если они чем-то особо запомнились, а также другие сцены из нашей жизни, связанные с экзаменами. Что имелось ввиду? Если в ходе экзаменов кто-либо давал потрясающий по незнанию предмета ответ, то на картинке изображался, например, герой, а рядом преподаватель в глубоком обмороке. Из уст героя, как в комиксах, тянулись слова убийственного ответа. Бывало, что один из наших записных ловеласов в ходе подготовки забывал о предстоящих экзаменах, любыми средствами прорываясь в город для встречи со своей девушкой. Это, естественно, отражалось на качестве ответов на экзаменах. Тогда на картинке мог быть изображен герой с экзаменационным билетом, рисующий на доске мелом вместо формул и графиков, очаровательный абрис девичьей головки, и т д. К нашей радости часть этих листов сохранилась у Володара Речистера, и он демонстрировал их тем, кто побывал у него в гостях в 70-е гг. Я сейчас, естественно, не помню конкретного содержания рисунков, но в памяти остались искренняя радость и живое обсуждение "однокашниками" содержания рисунков при появлении листов на стене классного помещения. Демонстрация рисунков вызывала обычно дополнительную лавину шуток и подначек. Ведь обстоятельства жизни каждого были, обычно, известны почти всем во взводе-классе, так что зачастую не требовалось даже делать подписи под рисунками, и так было ясно, о ком идет речь.
Многие из нас при сдаче экзаменов широко пользовались шпаргалками. Обычно перечень вопросов из экзаменационных билетов до нас доводили заранее. А преподаватели часто раскладывали билеты на столе, не перемешивая их. Значит, нужно было выяснить расположение билетов на столе, чтобы более слабые из нас могли вытянуть билет полегче. На разведку выходили первыми наиболее сильные. Среди них обычно был и я, так как вообще любил отвечать в числе первых, освободиться от груза ожидания и чувствовать себя в этот день свободным.
Шпаргалками я не пользовался. Только один раз отступил от своих правил. Это произошло на экзамене по технической химии. Для того, чтобы запомнить громадное число формул, наименований веществ, ход реакций в многочисленных процессах нужно было обладать поистине феноменальной памятью. Курс технической химии читал один из старейших преподавателей училища, инженер-контр-адмирал Кочкин, милейший человек. Обращаясь к нам, он говорил: "Ну, голубчик, что вы можете сообщить нам по этому поводу?" Вот именно сдавая экзамен по технической химии, я был вынужден использовать предварительно приготовленные записки. Вообще-то нужно было разрешить нам пользоваться на экзамене справочниками и записями лекций. Ведь преподаватель всегда может установить, понимает ли экзаменующийся материал, ориентируется ли он в нем. А обозначения формул и названия веществ в случае необходимости всегда можно почерпнуть из справочников, совсем не обязательно выучивать их наизусть. Но весь стиль и методика подготовки в те времена не допускали подобных вольностей. Нам категорически запрещали на экзаменах пользоваться справочной литературой.
Наконец экзамены позади. На этот раз корабельную практику мы проходили в Кронштадте. Запомнилось, как наша группа курсантов-паросиловиков, человек 20, прибыла на причал, у которого кормой ошвартовались эсминцы. Затем нас распределили по 4-5 человек на каждый корабль. Я попал на эсминец "Страшный".
Это был один из новых кораблей — эскадренных миноносцев, построенных в последний предвоенный год. На эсминце было установлено сильное артиллерийское вооружение — четыре 130мм орудия главного калибра и зенитные автоматы. Кроме этого на нем были торпедные аппараты и бомбометы для глубинных бомб. В отличие от серийных кораблей на эсминце были установлены электрогенераторы переменного тока, вырабатывавшие переменный ток напряжением 230 вольт, в то время как на всех остальных кораблях этой серии использовался постоянный ток напряжением 110 вольт. Переход на переменный ток сравнительно повышенного напряжения явился значительным шагом вперед, так как это существенно снижало массу и габариты электрооборудования и повышало его надежность. Опытная эксплуатация этого эсминца в годы войны позволила разработать уже для первых кораблей, вошедших в строй после войны, новые схемы электроснабжения и новые конструкции электромашин.
На "Страшном", как и на других однотипных эсминцах, энергетическая установка состояла из паровых котлов и паровых турбин советского производства. Причем мощность главной энергетической установки была довольно значительной для такого типа кораблей в то время, равнялась 54тыс. лошадиных сил. А это обеспечивало кораблю полную скорость хода 37-38 узлов (68,5-70км/час).
Матросы, которые обслуживали все механизмы и вооружение, были опытными и грамотными специалистами. И это не удивительно, ведь к 1945-му году у них шел уже 8-ой-9-ый год службы. Большинство из матросов и старшин эсминцев были призваны на флот в 1936г. В 1940г., когда у них заканчивался 4-х летний срок службы, правительство увеличило его для флота на один год. А в 1941г. Началась война. Эти 30-и летние мужчины относились к нам, 18-и-19-и летним очень тепло и снисходительно. Я не помню ни одного случая недоброжелательности и жестокости с их стороны. Можно сказать, что мы для них были как бы подростками, младшими братьями. За плечами большинства из них были жестокие бои на Балтике в 1941г., переход кораблей из Таллина в Кронштадт в августе 1941г., когда немецкая авиация господствовала в воздухе и непрерывно бомбила наши корабли. Они пережили блокаду в Ленинграде, часть из них сражалась в 1941-1942гг. на сухопутном Фронте под Ленинградом.
Матросы и старшины охотно рассказывали нам об устройстве механизмов и систем, старались передать свой практический опыт и знания, так что отношения у нас были самые дружеские, как у младших со старшими в большой семье.
С офицерами корабля контактов у нас было немного. Все наше обучение было передано в руки старшин. А командира корабля — капитана 3 ранга — мы видели только на построении при утреннем подъеме флага. Правда, мне однажды пришлось познакомиться с ним поближе. На эсминце был командирский катер с автомобильным двигателем. Обычно, когда командир отправлялся куда-нибудь на катере, то он сам управлял им, вращая рулевой штурвал. А моторист сидел в стороне, у двигателя. Однажды моторист куда-то запропастился, а командир спешил, гневался и меня, случайно оказавшегося рядом, послали вместо отсутствующего. Дежурный старшина, посылая меня, напутствовал: "Делать особенно нечего тебе, посторожишь катер, если командир подойдет к берегу и выйдет из него".
В этот раз командир задумал прокатить двух знакомых женщин. И надо же было случиться тому, что когда катер вышел на середину гавани, то мотор вдруг заглох. Командир повернулся ко мне — ведь я был за моториста — и сердито произнес: "В чем дело?" У меня душа ушла в пятки. Я приблизился к приборному щитку и машинально потянул рычаг газа. И тут меня осенило: "Почему так легко перемещается рычаг?" Я осмотрел тросик рычага и убедился, что он оборван. Далее все было просто. После того, как с помощью командира корабля две половины тросика были соединены узлом, двигатель завелся и катер продолжил движение. Командир уважительно посмотрел на меня и похвалил. А после возвращения на корабль, он рассказал в кают-компании о происшествии нашему руководителю практики — одному из училищных преподавателей и я на некоторое время стал героем дня среди курсантов. Конечно, мои заслуги во всем этом были минимальными, мне просто повезло в том, что я случайно, но так быстро обнаружил неисправность.
За время практики эсминец всего несколько раз выходил в Финский залив, каждый раз на непродолжительное время. Это было связано с минной опасностью. Послевоенное траление только начиналось, весь Финский залив, да и Балтийское море были заполнены минами — нашими, финскими и немецкими. Эсминцы считались крупными боевыми единицами, их берегли, старались особо не использовать и не подвергать риску возможного подрыва на мине.
Только нескольким ребятам из нашего класса посчастливилось принять участие в переходе группы эсминцев из Кронштадта в Таллинн, с заходом в Хельсинки. Наш "Страшный" оставили в Кронштадте.
Будучи на практике я получил возможность пару раз съездить в увольнение в Ленинград. Для всех служивших в Кронштадте Ленинград всегда был притягательным местом, все стремились уволиться в Питер, многие офицеры и сверхсрочники имели постоянное жилье в Ленинграде, немало матросов были связаны крепко с Ленинградом еще с блокадных времен, когда корабли стояли на Неве. У многих из них в Ленинграде были подруги, жены, поэтому увольнение в Ленинград было важнейшим поощрением. То, что мы удостоились его, свидетельствовало о том, что офицеры корабля были нами довольны, мы не доставили им дополнительных хлопот и забот. Обычно из Ленинграда возвращались на рейсовом буксире, который заходил в Ораниненбаум — "Рамбов", как его называли бывалые моряки, а затем направлялся в Кронштадт.
В самом Кронштадте на берегу мы бывали довольно часто, ходили гулять в старинный парк, бродили по кронштадским улочкам с домами, имевшими тогда многочисленные следы от попадания осколков авиабомб и снарядов. Вообще, чувствовали мы себя на практике значительно свободнее, чем в училище. Привычные запреты и ограничения здесь просто отсутствовали.
После завершения практики и сдачи довольно поверхностных зачетов мы возвратились в училище, где дней 10 жили в ожидании первого курсантского отпуска и отъезда в родные края. За это время все, имевшие академические задолженности, обязаны были рассчитаться с ними, то есть получившие "двойки" на весенней сессии обязаны были сдать повторные экзамены. У меня тоже был долг — не сданные зачеты по физкультуре. Пришлось весь этот период по несколько часов в день проводить в физзале, отрабатывая упражнения на брусьях и турнике. Наконец я сумел выполнить довольно чисто весь зачетный комплекс. Остался неосвоенным один элемент — прыжок с разбега через длинного коня. Тут у меня ничего не получалось, я все время застревал на коне. И, наконец, когда до намеченного дня отъезда в отпуск остался день, желание поехать домой помогло мне в последний момент преодолеть коня и перелететь через него, чуть-чуть не застряв на дальнем конце. Все вокруг со смехом поздравляли меня, я сразу же побежал в комнату командира роты за отпускным билетом.
Вообще-то отношения с физкультурой у меня в училище были сложные. Сказывалось мое слабое физическое развитие в детстве. Я в первый раз стал на коньки в 20-и летнем возрасте, а сел на велосипед во время учебы на 3-ем курсе училища. Так что те упражнения, которые для других ребят не представляли особых трудностей, для меня были зачастую сначала невыполнимыми. Но все преподаватели физкультуры относились ко мне хорошо. Их подкупала моя настойчивость и трудолюбие. Особенно благодарен я Кирееву (забыл его имя и отчество). Он вел у нас занятия по физкультуре со 2-го по 4-ый курс, включительно. Вначале он был сверхсрочником, имел звание главного старшины, а затем ему присвоили офицерское звание. Киреев всегда относился ко мне внимательно и никогда не насмехался, наблюдая мои неуклюжие попытки выполнить упражнения на гимнастических снарядах. Но и я себя не щадил. Помню, как на 3-ем курсе я при первой возможности добровольно направлялся в физзал вместе с Наумом Добринским, маленьким, щупленьким парнишкой из Киева, у которого также же не все клеилось в этой части. Мы упорно подтягивались на турнике, раз за разом, страхуя друг друга, пытались выполнять зачетные упражнения на брусьях и коне. Уходили оттуда с водянками на ладонях и болью в мышцах. Безусловно, все это дало определенные результаты. И Киреев с уважением относился к нашим усилиям. Он старался не ставить нам "двоек" и "незачетов", а всегда предоставлял возможность повторить зачетное упражнение и засчитывал их при первом удачном выполнении. А на 4-ом курсе у нас была даже минута торжества, связанная с физкультурой. По условиям зачета требовалось подняться по канату при помощи одних рук на 5 м. Зачет принимали в понедельник, когда некоторые из наших лучших гимнастов вернулись в училище под утро, будучи уволенными в город с ночевкой. Вернулись, естественно, довольно утомленными, а кое-кто и с синевой под глазами, свидетельствовавшей о том, что ночь была проведена довольно бурно. И когда дело дошло до зачетов, то они с великим трудом поднялись до зачетной отметки. Наш физзал представлял из себя довольно высокое помещение с купольный потолком, в центре которого был закреплен канат длиной 10-12м. И вот выходит к канату Наум, делает преднос, то есть уцепившись руками за канат, поджимает ноги под прямым углом к туловищу и в таком положении поднимается по канату до самого верха, оставив зачетную отметку далеко внизу. То же повторил затем и я. Киреев был в восторге, хвалил нас, не замедлив съязвить в сторону наших лучших гимнастов по поводу того, что, видимо, у них выходные дни и ночи были сугубо трудовыми.
Так что для меня самой дорогой была общая оценка "хорошо" по физкультуре, проставленная в оценочной ведомости, которая прилагалась к диплому инженер-механика. Честно говоря, я этой оценкой больше всего гордился, хотя, казалось бы, значительно почетнее имеемые там "пятерки" по таким китам, как сопромат, гидродинамика, теория паровых турбин и т д.
В эти предотпускные дни у нас в роте установился совсем либеральный режим. Наши младшие командиры еще не вернулись с корабельной практики, а некоторые из них уехали в отпуск прямо с кораблей. Поэтому мы были во многом предоставлены сами себе. Выход из училища был для нас почти свободным, особенно в вечернее время. Запомнились долгие прогулки по невским набережным. Обычно мы знакомых девушек провожали до самого дома, где они жили. А там проводы затягивались чуть ли не до утра, так как нам не хотелось расставаться с нашими новыми знакомыми, да и они сами не очень хотели этого. Я употребляю все время слово "мы" потому, что в город ходили группой — 2-3 человека, и знакомились вместе, и гуляли вместе. В группе легче было преодолеть смущение при знакомстве, легче было найти контакт со спутницами. Даже застревая в подъезде или подворотне при расставании, мы все равно собирались затем вместе, поджидали задержавшихся, и возвращались в училище гурьбой, оживленно обмениваясь впечатлениями от прожитого вечера.
**********************************
В начале сентября 1945г. я выехал в Киев через Москву, так как прямые поезда из Ленинграда туда еще не шли. По дороге я наглядно убедился еще раз в колоссальных разрушениях на освобожденных от гитлеровцев территориях. Многие вокзальные здания были разрушены и только частично функционировали. И вокруг вокзалов было множество разбитых домов и остатков сооружений. В поезде ехало множество военных, демобилизованных, вылечившихся раненых, возвращавшихся из госпиталей в свои части или домой. На больших станциях работали продпункты, где по воинскому аттестату выдавали хлеб, кормили немудреным обедом. А так в стране было очень голодно, хотя война окончилась, везде продукты продолжали выдавать только по продуктовым карточкам. И по приезде в Киев, я, отправившись в военную комендатуру, отметился там и получил продукты по продовольственному аттестату на весь отпускной месяц. Когда я принес хлеб и консервы домой и отдал все бабушке, то она расплакалась и расцеловала меня. Для нее я всегда оставался маленьким "кинделе", которого нужно опекать и оберегать от зловещего окружающего мира.
Немало слез пролили мама и бабушка при нашей встрече после двухлетней разлуки. Но это, естественно, были радостные слезы. Судьба была благосклонна к нам, мы остались живы и снова были все вместе.
Послевоенный Киев представлял собой удручающее зрелище. Все здания по центральной улице Крещатик и по прилегающим улицам и площадям (Прорезная, Николаевская улицы, Думская площадь и др.) были полностью разрушены. Руины домов встречались часто и в других районах центра города. Еще довоенный Киев был перенаселен, подавляющая часть жителей центра города населяли коммунальные квартиры, а после войны, когда жилой фонд резко сократился, жилищная проблема еще более обострилась. Вернуться домой, в ранее покинутые квартиры многим эвакуированным оказалось совсем не просто. Значительную часть квартир заселили в период оккупации новые жильцы. А если учесть, что многие из реэвакуированных были евреи, а заселившиеся в их квартиры -украинцы, то, зачастую, квартирный вопрос превращался в национальный. Без особых препятствий возвращались в Киев семьи военнослужащих.
Ремонтный авиазавод, где служил дядя Гриша, возвратился на Украину и он добился, чтобы ему вернули комнату в нашей довоенной квартире. Дядя получил ордер на нашу комнату, помог вернуться в Киев и прописаться в этой комнате маме и бабушке. В это же время вернулась в Киев тетя Рахиль с детьми. К несчастью, дом на углу улиц Подвальная и Столыпинская, в котором ее погибший муж дядя Сеня получил жилье перед войной, был разрушен. Тогда, по совету, видимо, мамы, она начала хлопотать о вселении в комнату, которую до войны занимал дядя Гриша. Так как она была вдовой командира Красной Армии, погибшего в боях, то ей удалось получить ордер и поселиться в этой комнате, расположенной рядом с нашей.
Вскоре в Киев вернулся папа. У него были сложности с пропиской, так как все документы по пребыванию в рядах Красной Армии были им уничтожены при выходе из окружения в ноябре 1941г. Помню, что, приехав в отпуск, я вынужден был несколько раз одевать матросскую форму и пробиваться через толпу ожидавших приема к инструктору райсовета, для того, чтобы представить папины документы и добиться положительного решения. В конце концов, мне выдали разрешение на его прописку.
Вскоре дядя Гриша, который служил в городке, расположенном примерно в 100 км. от Киева, женился и привез в Киев молодую жену. Так в нашей довоенной комнате теперь разместились две семьи: первую составляли папа, мама и бабушка, а вторую — дядя с женой Ниной Моисеевной Вайнтрауб. Безусловно, проживание двух семей в одной 20-и метровой комнате усложнило всем жизнь. Недоразумения между женщинами, выяснение претензий друг к другу — все это отражалось на здоровье и психике моих близких. А если добавить, что характер у мамы был достаточно властным, да и тетя Нина была женщиной с характером и довольно сложной судьбой, то можно себе представить, как все это накаляло домашнюю обстановку. Я не хочу сказать, что ссоры и недоразумения были постоянным элементом отношений между двумя семьями, но то, что они были, не облегчало всем жизнь в обстановке послевоенных трудностей.
Рождение сына в молодой семье несколько разрядило напряжение. Радость родителей, общие заботы молодой мамы, бабушки и моей мамы, связанные с уходом за младенцем, с заботами о нем, сплотили всех. Тем более, что Нина Моисеевна, по-моему, уже через несколько месяцев после рождения сына вновь пошла на работу и основные заботы по уходу за малышом Мишей легли на бабушку и частично на мою маму.
В отпуске мне рассказали о некоторых наших родственниках, судьба которых была мне неизвестна. Не смогла уехать из Киева до взятия города немцами старшая сестра бабушки, как я ее называл, тетя Рива и одна из ее четырех дочерей Фрида, работница Киевской обувной фабрики. Обе они погибли в Бабьем яру. Сестра Фриды Бэба перед войной закончила 4 курса Киевского медицинского института. С началом войны ее мобилизовали, и она оказалась в действующей армии, попала в окружение и все время оккупации жила в одном из украинских сел. Ее спас от гибели пожилой житель этого села, подтвердивший немецкой администрации и полицаям, что Бэба русская и его жена (Бэба была шатенкой и во внешнем облике не имела ярко выраженных еврейских черт). А затем она стала его женой фактически. Детей у них не было и после окончания войны Бэба уехала оттуда. Знаю, что впоследствии она вторично вышла замуж.
Вернулись в Киев и наши дальние родственники по линии отца — семья Мерзляков. Главой семьи был дядя Исаак, в то время ему было уже около 60-и. Он был по профессии скорняк, считался знатоком пушного дела и пользовался до войны в Киеве определенной известностью как умелый мастер. Его судьба и характер в чем-то напоминали образ Тевье-молочника, созданный Шолом-Алейхемом. Дядя был отцом четырех дочерей: Марии, Оли, Брони и Кларочки. Младшую Клару все в семье ласково называли Каей, Каечкой. Старшая Мария вышла замуж за русского, командира Красной Армии и еще до войны уехала с мужем в Сибирь. Конечно, дяде такой брак был не по душе. Во время войны Мария работала в госпиталях, а после окончания войны уехала с мужем вновь, теперь уже на Дальний Восток. Я ее видел однажды. Она производила впечатление женщины с властным характером, соответствовавшим ее положению гарнизонной дамы-командирши.
Вторая дочка Оля сразу после войны закончила медицинский институт. Личная жизнь у нее складывалась довольно сложно. Насколько я помню, прочной семьи ей создать так и не удалось.
Третья дочка Броня вышла замуж за своего дальнего родственника, скромного инженера, который был старше ее лет на 10. Видимо и она сама, и вся семья считали, что Броня облагодетельствовала мужа, выйдя за него замуж. Отсюда и капризы, и претензии к мужу, и размолвки в семье.
Безусловно, дядя переживал за своих дочерей и, видимо, про себя горько сетовал на судьбу, которая, по его мнению, не дала полного счастья его дочерям.
Кая была младшей в семье, общей любимицей. Она была на год моложе меня и в момент нашего знакомства закончила среднюю школу и сдала вступительные экзамены в пединститут. В свои 17 лет Кая была довольно стройной хорошенькой шатенкой с длинными волосами, заплетенными в толстую косу.
Мне она очень понравилась и я стал бывать в доме дяди ежедневно. Часто мы посещали вечерние сеансы в кинотеатре, расположенном на Сенном базаре. После окончания сеанса обычно гуляли по вечернему Киеву, а затем я провожал Каю до дома. Долго прощались у дома, целовались и никак не могли оторваться друг от друга. В доме дяди меня стали считать женихом, что мне не очень нравилось, вернее совсем не нравилось. Главное, что меня удручало, так это то, что за меня вроде бы все уже решили и спланировали мою будущую жизнь, не спросясь у того, кого это более всего касалось.
***********************************************
В этот, так сказать, критический момент я познакомился с Клавой. Семьи Вайнштейнов и наша были знакомы еще с довоенных лет. Моя мама хорошо знала и Клавину маму — Веру Яковлевну (девичья фамилия ее Вайнштейн) и ее сестер Басю Яковлевну, Марию Яковлевну, Елизавету Яковлевну, Этю Яковлевну и Софью Яковлевну. После возвращения в Киев связи между семьями возобновились. Мама шила Клаве платье и мы познакомились. Клавины тетки очень хотели, чтобы наше знакомство продолжилось. Они уговорили Клаву пригласить меня на вечеринку. Помню, что собрались мы на Печерске у Клавиных знакомых. Было еще двое молодых ребят, по-моему ученики 10 класса.
Клаве только исполнилось 16 лет, была она миловидной девушкой со светлыми волосами и чуть раскосыми глазами. В ее внешнем облике почему-то чуть-чуть проглядывало нечто восточное: корейское или китайское. И в ее характере и в поведении было что-то такое, что произвело на меня довольно сильное впечатление: то ли зрелость суждений, то ли независимость поведения — я уже точно не помню, но только после этой вечеринки я перестал бывать у дяди Исаака.
Так началось мое знакомство с Клавой, которое через 7 с половиной лет завершилось свадьбой при не совсем обычных обстоятельствах. Безусловно, наши отношения складывались не просто. Во-первых, за эти 7 лет виделись мы только во время моих отпусков, то есть месяц в году (правда, я все отпуска проводил только в Киеве, а там моей постоянной постоянной привязанностью была только Клава). Раз в 1952г. Клава на неделю приезжала ко мне в Ленинград, когда я там служил на новостроящихся кораблях. Вот и все. Безусловно, это совсем не много. Остальное время мы жили своей жизнью, независимо друг от друга. У каждого из нас, у нее в Киеве, а у меня в Ленинграде и затем в Таллине были свои знакомые и друзья (хотя постепенно появились и общие). В период между отпусками связывали нас только письма. Все это во многом определяло, а может быть и сковывало развитие наших отношений. Кто знает, может мы и не поженились бы, если бы не драматические события в стране в 1949-1952 годах, связанные с антисемитской политикой руководства партии и государства и приведшие, в частности, к назначению Клавы после окончания с отличием Киевского университета лаборанткой в захолустные Ромны, и еще целый ряд обстоятельств, о которых надеюсь рассказать позже.
*******************************************************
Сразу по возвращении из первого отпуска начались занятия на 3-ем курсе. Все вернулись из отпуска какими-то похорошевшими и возмужавшими. Изменению нашего внешнего облика способствовало и то, что осталась в прошлом стрижка "под Котовского", то есть наголо. Курсантам 3-го курса разрешено было носить короткую аккуратную прическу. Да и прошедший отпуск, во время которого родные окружали большинство из нас любовью и заботой и, вообще, окружающие чаще всего относились к молодым морячкам очень доброжелательно – все это добавило нам уверенности и, может быть, даже способствовало чрезмерной самооценке.
Теперь на 3-ем курсе в нашей роте все командиры отделений назначались из числа однокашников. Стал командиром отделения и я, но надежд начальства, увы, не оправдал. Не смог предъявить ожидаемой начальством требовательности к своим товарищам и относиться к ним, как к подчиненным. Может быть, в другой, экстремальной ситуации, когда стремление выжить или нечто подобное объединяло бы отделение, я смог бы командовать товарищами. Но в повседневной курсантской жизни, когда все складывалось из мелочей военного быта, у меня это не получилось, слишком близки мы были, да и характера, наверное, не хватило. После нескольких инцидентов со старшиной роты, когда меня уличили в потворстве своим подчиненным и сокрытии нарушений с их стороны распорядка дня (невыход на физзарядку, опоздание на построение роты и т д.), меня с этой первой, начальной командной должности сняли и перевели в рядовые курсанты.
Уже впоследствии судьба еще несколько раз создавала ситуации, когда однокашники оказывались в роли моих подчиненных. Так одно время Саша Брянцев служил младшим механиком на миноносце "Подвижный", где я исполнял обязанности старшего механика. А через 13 лет после окончания училища уже в Советской гавани на Дальнем Востоке, будучи старшим инженер-механиком военно-морской базы, я оказался начальником по специальности по отношению к нескольким однокашникам. Но в этих случаях ситуация была совсем другой. Ведь в этом случае предметом конфликтов были не мелочи военного быта – не почищенная вовремя винтовка, неглаженные брюки и т п. — теперь дело касалось кораблей, корабельной техники, обучения матросов и старшин. Такая большая значимость событий и поступков позволяла преодолевать неловкость при навязывании своей воли или выражения недовольства делами офицеру, с которым в годы курсантства пять лет спал рядом и ел почти что из одной миски, а то и одновременно перелазил через ворота Адмиралтейства, выбираясь ночью самовольно в город Питер.
На 3-ем курсе стал я чаще бывать в увольнении, то есть попросту чаще меня отпускали в город, появились у меня и некоторые знакомства среди питерских жителей. В Ленинград переехали родители Олега Назарова. Он был чуть ли не единственным из круга моих друзей, у которого родители были рядом. Изредка мы бывали у него дома, где мама Олега встречала нас очень приветливо.
Вспоминается, как мы целой группой — человек семь-восемь — отправились к нему домой отмечать день его рождения. Время было голодное, продукты и водка стоили в коммерческих магазинах очень дорого, а по карточкам гражданским отпускали, естественно, крайне ограниченное количество еды. Что-то мы продали, кажется месячную норму мыла, которую нам выдавали на руки, что-то сэкономили за обедом (котлеты, кажется, не съели, а забрали с собой из столовой). А вот приобретенную в разлив водку мы слили в большую стеклянную банку, которую и понесли с собой на день рождения.
Почему-то решили сесть в трамвай на ходу в том месте, где он замедлял ход, огибая Александровский сад перед Адмиралтейством. Вручили банку с драгоценной жидкостью Аркаше Гробокопателю (это не кличка, а подлинная фамилия, которая ее владельцу приносила всяческие неудобства). Аркадий был среди нас наиболее ловким и умелым гимнастом и самым крепким физически. И со смехом, подбадривая его выкриками типа: "Смотри, Аркаша, не урони, а то прибьем!", мы один за другим вскочили на подножку площадки трамвая. Драгоценная банка осталась в целости и сохранности и была доставлена в дом именинника.
Мама Олега наварила картошки в мундирах, приготовила винегрет, разделала селедку. Мы почувствовали себя как дома, умяли быстро всю еду, выпили всю принесенную водку, а потом пили чай с пирогом, пели курсантские песни, спорили до хрипоты о настоящей и будущей службе. Возвращались в училище гурьбой все вместе, кроме Олега, которого отпустили домой с ночевкой. По дороге хмель почти выветрился и все мы бодро доложили дежурному по роте о своем прибытии из увольнения без замечаний. Это было одно из первых увольнений, которое мы провели вместе, одной компанией: Олег, Аркадий, Леня Богданов, я, Юра Маков, Витя Евдокимов, Игорь Белишев, Лева Быстрозоров, затем одесситы (Олег был родом из Одессы) Исаак Бреслер и Изя Гольдберг.
Затем у нас появился еще один семейный дом, где мы стали постоянными, желанными гостями. Витя на танцах познакомился с двумя сестрами — коренными питерскими девчатами — младшей Верой и старшей Ниной. Вера тогда была 19-и летней тоненькой девушкой, блондинкой с подвижным, живым лицом, на котором выделялся изящный, точеный, но несколько длинноватый для маленькой головы носик. Характер у нее оказался легким, смешливым. Старшая сестра внешне была похожа на Веру, но отличалась большей уравновешенностью, спокойствием. Может быть, сказывался ее более солидный жизненный опыт.
Витя стал посещать их дом на 9-ой линии Васильевского острова. Это была рядовая ленинградская семья, судьба которой схожа со многими другими. Отец сестер погиб в 1941 г. в рядах одного из ленинградских ополченческих батальонов. Семья пережила все ужасы ленинградской блокады. Старшую сестру Нину мобилизовали в отряд противовоздушной обороны. Не раз ей вместе с другими девчушками-бойцами отряда приходилось разбирать завалы после взрывов бомб и снарядов, вытаскивать из под них раненых и погибших, не раз приходилось выносить умерших от голода из холодных блокадных квартир. Она вышла замуж в 1945г. за старшину, грузина по национальности. Корабль, где он служил, стоял во время блокады на Неве, невдалеке от дома, где жили сестры.
Мать, Марья Владимировна, работала на фабрике, где в годы войны изготавливали боеприпасы. Наверное, помощь сестры и ее мужа, с которым Нина была знакома еще с осени 1941г., помогла матери и Вере выжить в страшную зиму 1941-1942 годов. После войны семейная жизнь у Нины не заладилась. Старшина устраивал ей сцены ревности и даже бил ее. Они и разошлись, но бывший муж, который после демобилизации застрял в Ленинграде, продолжал ее преследовать и угрожать, особенно после того, как у них в доме стали бывать курсанты. Мать сестер была очень приветливой и мягкой женщиной и относилась к нам исключительно благожелательно. Может быть сказывалось и то, что она была мамой двух невест.
Этот гостеприимный дом стала посещать целая курсантская компания. У Веры и Нины, естественно, были подруги, а Витя привел туда своих однокурсников. Девушки были, в основном, студентками старших курсов техникума и первых курсов педагогического института, кое-кто из них закончил учебу в техникуме и работал на предприятии.
Ходили мы всей компанией на танцы, довольно часто устраивались домашние вечеринки, причем скромное послевоенное застолье и танцы проводили чаще всего на квартире у сестер. Через некоторое время состоялась первая в нашем взводе свадьба. Виктор и Вера были нашей первой семейной парой. Впоследствии из этой василеостровской компании вычленились еще две молодые курсантские семьи: Люся и Юра Маковы, Люся и Олег Назаровы. У Олега это был первый брак, а за ним последовали еще три. В этом отношении он у нас оказался самым "шустрым".
Конечно, наша василеостровская компания была хоть и студенческой, в основном, но объединяли нас, увы, совсем не интеллектуальные интересы. Тянуло нас — молодых ребят — в эту компанию совсем другое. Ведь танцы, вечеринки обычно заканчивались, вполне естественно, тем, что симпатизирующие друг другу отпочковывались парами и не скупились на поцелуи и довольно жаркие объятия.
Нас отпускали в город только по субботам и воскресеньям и желание повидаться с милыми девчатами толкало на довольно рискованные, в нашем положении, поступки. Пользуясь тем, что командирами отделений на 3-ем курсе были свои же сокурсники, мы, договорившись заранее с девчатами о встрече, после вечерней поверки в 22-00 или после отбоя в 23-00 пробирались к большим постоянно закрытым воротам в крыле адмиралтейского здания, выходившего на Дворцовую площадь. В этом крыле располагались различные военно-морские учреждения и вечером никого, естественно, из служивших там не было. Двор перед воротами был темным и пустынным. Ворота располагались под аркой фасада крыла, выходившего к набережной Невы. Ворота были из металлических кованых и литых деталей, скрепленных примерно в виде решетки. Для того, чтобы по ним нельзя было забраться на самый верх, а затем и спуститься на набережную, с внутренней стороны они были обшиты металлическими листами. У ворот во дворе тогда был уложен штабель дров. Вот по этому штабелю мы взбирались на высоту 1О-12 м, перебирались через верх ворот и спускались по решетчатым элементам на набережную. А затем через Дворцовый мост путь шел на 9-ю линию, где нас ждали и были рады нашему приходу.
А в это время после отбоя доверенный друг укладывал на наши койки свернутый бушлат или шинель, чтобы проверяющий дежурный по курсу не обнаружил пустые койки.
Я всегда с теплотой и благодарности вспоминал Марию Владимировну -мать сестер и ее гостеприимный дом на Васильевском острове. Уже через несколько лет после окончания училища я приехал в декабре 1951 г. в Ленинград для службы на новостроящихся кораблях. Побывал я на 9-ой линии, где меня тепло встретили. Витя служил в Кронштадте и поэтому Вера, работая на одном из ленинградских предприятий, продолжала жить в родительском доме. Впоследствии Витя перебрался на службу в наше училище.
В январе 1952 г. в Ленинград приезжала моя двоюродная сестра Ната, с которой мы были дружны. Я попросил у Марии Владимировны разрешения отметить свой день рождения у них в квартире. Она охотно согласилась на это, вместе с Верой закупила все необходимое и накрыла стол. В то время в ленинградских магазинах было полно съестного, причем были в свободной продаже и деликатесы: крабы, буженина, отличные колбасы, красная рыба, икра многое другое. Естественно, что я дал гостеприимным хозяйкам денег для покупки еды, вина и водки.
Помню, что на праздновании дня рождения был Энгель Карпеев со своей мамой — замечательной женщиной, поразившей Нату своей терпимостью к молодежи и пониманием ее запросов и чаяний. Для Наты все это было особенно впечатляющим, потому что киевские мамы при всей любви к своим чадам всегда считали, что именно они лучше всего знают, что нужно этим чадам и как им надлежит жить.
Вечером 20 января меня все присутствующие в доме на 9-ой линии тепло поздравляли и желали всяческих благ и успехов в жизни. В атмосфере сердечности и доброжелательности я чувствовал себя прямо как дома. Ната потом долго вспоминала нашу ленинградскую встречу и дом на 9-ой линии. А я на всю жизнь остался благодарным этой семье за доброту и сердечность. Уже в 70-80-ые гг. на встречах однокурсников мне было всегда приятно и легко общаться Верой и Витей. Вера из стройной и гибкой девушки — неутомимой плясуньи и хохотушки превратилась в довольно упитанную матрону. Правда, характер у нее, видимо, не очень изменился — жизнь пощадила -, прежним осталось отношение к людям, она так же, как в 40-50-е годы молодо смеялась, искренне веселилась и самозабвенно танцевала на вечере-встрече однокурсников в ленинградском ресторане.
Во время учебы в Ленинграде посещал я дом Сорокопудов. Миша Сорокопуд был закадычным другом моего саратовского дяди Миши. Сорокопуд закончил институт вместе с дядей, одновременно они поступили в аспирантуру, почти одновременно защитили диссертации и получили ученое звание кандидата экономических наук. После этого в 1940г. Сорокопуд был призван в армию и стал преподавать политэкономию в военных училищах и академиях. Такое использование, по-моему, во многом объясняется тем, что в то время кандидатов экономических наук было совсем немного. Это ученое звание имело солидный вес в глазах армейских кадровых органов.
После войны он получил назначение на кафедру политэкономии в военную академию связи в Ленинграде. Сама академия размещалась на окраине Ленинграда неподалеку от зданий Политехнического института и легендарного впоследствии Физического института АН в стенах которого до войны и военные годы работали будущие создатели атомной бомбы Курчатов, Александров и другие.
Добирался я до академии связи на трамвае, который шел от центра до конечной остановки — Политехнический институт более часа. Дом, где жили Сорокопуды, был построен на закрытой территории академии, а поэтому попасть к ним можно было только минуя проходную, где в бюро пропусков по заявке пригласившего посетителю выписывали пропуск. Семья Сорокопудов — сам хозяин, его жена Ида, сын Леня — школьник и маленькая Ирэна жили в трехкомнатной квартире. Они в зимнее время оставляли меня ночевать, когда на старших курсах нас отпускали в увольнение с ночевкой.
Сам Миша был очень эрудированным человеком, много читал и, видимо, немало размышлял над проблемами, с которыми сталкивались страна и народ в послевоенные годы. Он был со мною достаточно откровенен и давал понять, что многое в существующей системе ему не нравится, но в поступках это у него совсем не проявлялось. Правда, дети его уже в 70-ые гг. не только, видимо, думали, но и пытались действовать. Миша и Ида, наверное, немало пережили, когда их дочь, уже студентка, стала активно участвовать в движении защиты "отказников", то есть тех евреев, которым власти отказали в праве на эмиграцию. Ее за это исключили из комсомола и института.
Во время моих посещений этого дома я с интересом расспрашивал хозяина об экономике зарубежных стран, о деятельности международных банков, финансовой системе, о золотом обеспечении иностранных валют и о многом другом. Миша свободно читал по-английски, я у него видел книги и журналы по экономике на английском языке, изданные за рубежом.
Так как я знал эту семью еще по Киеву, то считал Сорокопудов как бы родственниками, хотя в действительности это было не так. Миша и Ида были просто добрыми друзьями нашей семьи, но относились ко мне действительно по-родственному. Впоследствии я потерял с ними связь, но до сих пор благодарен им за внимание и поддержку в молодые годы.
На 3-ем курсе я начал курить. Три года, находясь в молодежном коллективе, где почти все курили, я все же сопротивлялся этой дурной привычке, а вот в 1946 г., так сказать, не устоял. Случилось это после определенной нервной встряски и поэтому, запомнился и день, и все обстоятельства.
В один из воскресных дней у нас должна была состояться встреча с девчатами из очень милой и веселой компании в общежитии Текстильного института. Причем, так как в общежитии был строгий режим и после 10-и часов вечера пребывание посторонних в девичьих комнатах серого возбранялось, то мы наметили встречу на дневное время: предполагалось и застолье, и танцы.
И вот построились мы на увольнение, проверили нашу форму одежды и младшие командиры, и старшина роты, и командир роты, а затем к строю увольняемых вышел заместитель начальника факультета по строевой части капитан 3 ранга Поляков. Вот он меня и еще пару курсантов удалил из строя и лишил увольнения, забыл уже, из-за какой провинности.
Все ушли в город, а я побрел в помещения роты. Мне было особенно обидно, так как я получил, так сказать, персональное приглашение от одной из участниц нашей общей встречи симпатичной полненькой девушки Лили. Что делать? Уйти в город безнаказанно через забор в дневное время было просто невозможно. Помню, что я зашел в нашу учебную комнату, которая выходила окнами на Сенатскую площадь и памятник Петру, сел на подоконник и открыл окно. С высоты третьего этажа хорошо видны были гулявшие не набережной Невы пары. Был довольно редкий в Питере прекрасный осенний солнечней день. Мне стало так грустно и тошно, почувствовал я себя таким обделенным и униженным, что прямо защемило в груди. Может быть, с точки зрения пожилого человека потеря возможности общения в течение 10-и часов с молодежной компанией, с симпатичной подругой — все это и не ахти какая потеря, но тогда я так приземленно думать просто не мог. Тогда для меня действовала совсем другая, так сказать, молодежная шкала ценностей. И конечно, это прекрасно, что было именно так. Побрел я в курилку, попросил у кого-то сигарету и закурил первый раз в жизни. Так и пошло, не удержался от дурной привычки, начать-то начал, а бросил курить только через 23 года. В курсантскую пору я прочел порядочное количество книг, главным образом художественных. Обстоятельства нашей училищной жизни в чем-то способствовали этому, естественно, если человек был предрасположен к чтению. В течение учебного года на 2-ом и 3-ем курсах увольнение в город производилось только в субботы и воскресенья. На 4-ом курсе наши возможности провести вечер в городе несколько расширились, мы стали увольняться в город три раза в неделю, а затем и чаще.
Следовательно, немалую часть вечеров мы проводили в стенах училища. Правда, в дни увольнений для тех, кто не попал в город, показывали в клубе кинокартины. Обычно раз-два в месяц в большом зале клуба устраивались танцевальные вечера, на которые курсанты могли свободно приглашать знакомых девчат. На таких вечерах иногда играл училищный духовой оркестр. Кроме того, зал был радиофицирован и во время танцевальных вечеров, когда оркестр отсутствовал, танцевали под радиолу. В радиоузле было достаточно танцевальных пластинок.
Но, естественно, рядовой курсант по сравнению с рядовым студентом, живущим дома или в общежитии, был ограничен в возможности свободно планировать свободное время по своему разумению.
Конечно, такие ограничения в какой-то мере болезненно отражались на психике молодых людей, особенно тех, кто не обладал способностью как-то отключаться от повседневщины и погружаться в выдуманный писателем мир художественных образов.
Помимо выходных дней, когда не удавалось выбраться из Адмиралтейства в город, для чтения я использовал и часы обязательной самоподготовки, когда мы обязаны были готовиться к семинарам, зачетам и выполнять курсовые работы. Так как учеба давалась мне легко, то и самостоятельные занятия я использовал частично для чтения художественной литературы. Помню, на рабочий стол клал я учебник, а под ним лежала художественная книга. При посещении нашего учебного помещения командиром роты или кем-либо из поверяющих офицеров, я, естественно, сразу же открывал учебник, а как только он покидал помещение, вновь принимался за чтение художественной литературы.
Благодаря всему этому я в юношеские годы прочитал впервые или перечел немало хороших книг, в том числе и многие объемные, многотомные. Все это, видимо, сыграло определенную роль в моем развитии, хотя чтение было в чем-то выборочным, учитывал то, что брал книги я, в основном, в библиотеке училища.
****************************************************
Из прочитанного в курсантские годы запомнилась надолго многотомная эпопея "Жизнь Клима Самгина" Горького. В романе меня поразило многое: и беспощадный анализ мыслей, переживаний и поступков главного героя, и широкая, многогранная картина жизни русской интеллигенции в решающие для судеб России годы конца XIX и начала ХХ в., которые во многом предопределили трагедии революций 1905 и 1917г, гражданской войны и, как теперь стало ясно, эпохи сталинизма. Я и сейчас, через 45 лет, считаю этот роман одним из выдающихся произведений русской литературы. Помимо художественных достоинств роман для меня ценен еще тем, что в нем в художественных образах показано, почему неизбежна была революция в России и как смехотворно утверждение тех, кто видит причину революции в обмане бедного простодушного русского народа кучкой революционеров, в основном, каких-то чужаков и инородцев. Меня лично роман еще и еще раз убедил в том, что и социал-демократы и социалисты-революционеры (эсеры), в том числе и убежденные сторонники индивидуального террора, становились таковыми не потому, что кто-то из них прочел Маркса или Чернышевского, не из-за того, что их охмурили в кружках инородцы-пропагандисты, а из-за человеческого возмущения тяжелым положением большинства рабочих и крестьян, из-за сочувствия, сострадания униженным и оскорбленным. То есть в основе революционного сознания лежало возмущение условиями жизни в России, произволом полицейско-бюрократического государства и отчуждением широких народных масс от тонкого слоя богатых и знатных.
Роман позволял хотя бы понять причины возникновения такого феномена как индивидуальный террор против видных фигур государственного аппарата в начале века, и жестокий и беспощадный характер гражданской войны 1918-1921 гг. Все это определялось историей России, все это закладывалось всем ходом развития общества и поведением интеллигенции, как части общества наиболее тонко чувствующей и реагирующей на аритмию пульса и повышенную температуру общественной жизни.
Вообще, Горький как писатель и мыслитель был и остается очень близким мне. И это ощущение осталось у меня несмотря на лавину разоблачительных мемуаров и статей, появившихся в журналах перестроечной поры. Что бы ни писали теперь против него, мне дорого в нем особо трепетное и бережное отношение к женщине, что наглядно проявляется во многих его произведениях, его неистовое воинственное неприятие всякого национализма и шовинизма, и антисемитизма, в первую очередь, его благоговейное отношение к книге, образованию, культуре. Я с увлечением прочел почти все его повести, пьесы и рассказы. Мне очень близок его энтузиазм по поводу нового коллективистского мышления, новых норм поведения рабочих, крестьян, учащейся молодежи в 20-ые годы, как результат ликвидации неграмотности и снятия сословных и национальных барьеров после Октября.
Мой интерес к творчеству Горького и к роману "Жизнь Клима Самгина" полностью разделял Лева Быстрозоров. Мы с ним часто делились впечатлениями о прочитанном. Уже через много лет, когда мы встречались в Риге, где Лева жил после демобилизации, при сомнении в искренности слов и поступков тех или иных людей, при сомнении в естественности чувств и поведения достаточно было одному из нас произнести известную фразу из романа: "А был ли мальчик, может быть мальчика и не было вовсе?", как другому становилось полностью ясна оценка человека.
Не меньшее впечатление, чем "Клим Самгин" осталось у меня от прочтения 4-х томов "Тихого Дона" Шолохова, "Петра 1", "Эмигрантов", "Ибикуса или приключений Невзорова", "Хождения по мукам" Алексея Толстого, романов Леонова, Малышкина ("Люди из захолустья", и "Севастополь"), Эренбурга. Прочел я "Войну и мир" Толстого. Роман поразил меня, в первую очередь, способностью автора передать масштабность описываемых событии, размышлениями и художественным показом роли личности в истории, причем как тех, кого называют "великими людьми", то есть полководцев, царей, государственных деятелей, так и рядовых участников грандиозных событий истории.
В училище прочел я почти все произведения Бальзака, эпопею "Отверженные" и другие романы Гюго, многие романы Золя, Анатоля Франса, Ромэна Роллана.
Попал мне в руки роман Р.Олдингтона "Потерянный рай". Почему-то он сильно подействовал на мое воображение. Может быть поразило то сочетание едкого реализма в оценке английского общества, проникнутого викторианской идеологией, ужасов мировой войны с вниманием к обстоятельствам сексуальной жизни героя, с романтической мечтой о счастье и любви, что характерно для романа. Наверное, все же только в 20 лет можно проникнуться благоговением, читая страницы о встрече героя со своей возлюбленной после долгих лет разлуки, которая произошла на фоне великолепной природы средиземноморского острова.
После прочтения романа мне захотелось познакомиться с другими произведениями автора. Я не поленился потратить несколько увольнений на посещение Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина, которая размещается на углу Невского и Садовой. Там в читальном зале я прочел роман этого же автора "Смерть героя" и еще что-то.
В этом же читальном зале познакомился я с произведениями Дос Пасоса — американского прозаика, чье одно необычайное произведение попалось мне на глаза в старом журнале "Интернациональная литература", кажется, еще довоенного времени и чрезвычайно понравилось.
Газетный, а вернее, телеграфной стиль отдельных страниц этого романа, вкрапленные в текст выдержки из газетных статей, титры немого кино — все это было необычно в то время и очень мне импонировало. Вот я и направился в публичную библиотеку, чтобы подробнее познакомиться с его творчеством.
Дос Пасос был один из талантливых представителей американской интеллигенции, которая в условиях жесткой борьбы рабочих за профсоюзные права, в условиях великого кризиса 1929-1933 гг. здорово полевела, что, естественно, находило отражение и в содержании, и в форме создаваемых произведений.
Ясно, что жесткий контроль за советскими литераторами со стороны центральных партийных органов не оставался мною незамеченным. Как вспоминается сейчас, особенно огорчило и удивило меня преследование Зощенко в 1946 г. Если с поэзией Ахматовой я просто не был знаком, то яркие сатирические рассказы Зощенко, высмеивавшие хамов и мещан, были широко известны и благодаря таким талантливым чтецам как, например, артист Хенкин, пользовались большей популярностью. Причем, как у нас к стране бывало не раз, именно те произведения, за которые официальные власти беспощадно ругали Зощенко и Ахматову в известном постановлении по поводу ленинградских журналов, были известны читателям только в пересказе самих ругателей.
В 1947-1948 гг. развернулась в стране компания борьбы с космополитизмом, сопровождавшаяся таким гнусным делом, как раскрытие литературных псевдонимов тех, кто попал в разряд преследуемых. И все время оказывалось, что большинство ругаемых космополитов — литературных критиков, драматургов, литературоведов — имели еврейские фамилии. Так что эта компания принимала явно антисемитский характер.
В это же время сняли с репертуара несколько веселых музыкальных комедий за то, что действие происходило за рубежом. Началось переименование всего, что имело иностранные наименования.
В училище также велась компания борьбы с космополитизмом. Зачастую она принимала просто комический характер. Практикум по теории корабля одно время вел в нашем классе капитан 3 ранга Балакадзе. Можно представить, какую реакцию вызывали у курсантов его реплики, произносимые абсолютно серьезно и с сильным грузинским акцентом: "Тэпэр диаграмма Рида уже не диаграмма Рида, а не знаю что. Названия нэт, называйте просто так — диаграмма". Речь шла о диаграмме остойчивости корабля, изображавшей зависимость восстанавливающего момента от угла крена, названная именем известного британского кораблестроителя и ученого ХIХ в. Рида, вклад которого в разработку различных вопросов теории корабля был просто неоценим и всемирно признан.
По поводу антисемитского акцента этой компании я в то время был твердо уверен, что это дело рук каких-то средних и нижних звеньев партийной власти, искажавших линию ЦК ВКП(б) и что на самом верху партии и государства — Сталин и его ближайшее окружение — к этому не причастны, что они все являются истинными интернационалистами и верными ленинцами.
Большое значение в моей духовной жизни, да думаю, что в жизни многих моих товарищей, играло в те годы кино. Первый послевоенный фильм, где не присутствовала военная тема — "Сердца четырех" буквально покорил меня и многих из числа молодежи. Фильм был снят в последний предвоенный год, а с началом войны был положен на полку. И когда этот светлый, радостный фильм с отличными песнями-шлягерами "Все стало вокруг голубым и зеленым" и другими, с юной Целиковской и молодой Серовой появился на экране, то очень многие были просто очарованы всем этим. Для меня, наверное, важно было и то, что и Серова, и Целиковская представляли собой особый тип кинозвезд. Они не были писаными красавицами, но отличались изяществом, женственностью и как бы светились интеллигентностью. В их исполнении киногероини приобретали какой-то особый интеллектуальный шарм. А у Серовой к этому прибавлялась слава женщины, которая вдохновила Симонова на известные лирические стихи военной поры — "Жди меня" и другие. Пожалуй, среди киноактрис послевоенного десятилетия — они обе были моими любимицами.
И к ним я присоединял в качестве третей наиболее понравившейся мне киноактрисы Елену Кузьмину — жену кинорежиссера Михаила Ромма. Она олицетворяла совсем другой, отличный от двух первых тип киноактрисы из разряда "роковых женщин". 0собо запомнилась она в роли жены журналиста из фильма "Русский вопрос" по пьесе Симонова, а затем в роли нашей разведчицы в годы войны, где в продолжение всего фильма она щеголяет в мундире офицера войск СС, а в ходе событий похищает списки немецкой резидентуры в странах Восточней Европы.
Еще запомнился ошеломляющий успех немецкого трофейного фильма "Девушка моей мечты», где в главной роли снялась известная танцовщица и эстрадная певица Марика Рокк. Послевоенные зрители просто очумели, когда с экрана на них обрушились кадры с калейдоскопом танцующих статистов в великолепных костюмах, с фейерверком ярких красок и великолепных видовых картинок. И на этом фоне на экране все время блистала, танцевала и пела яркая эстрадная звезда. Танцы Марики Рокк имели забытый советскими зрителями до этого явный привкус эротики. Многие из бывших фронтовиков утверждали, что видели этот фильм в Германии и Австрии в неурезанном виде, когда эротических сцен и положений было в фильме, якобы, значительно больше. Вот поэтому молодые зрители и смотрели эту картину по несколько раз, надеясь, что им все же покажут что-нибудь из ранее вырезанного. Все это еще больше повышало, так сказать, скандальный интерес к фильму. Конечно, вся эта эротика показалась бы современному кинозрителю совсем безобидной, так сказать, предназначенной для детей дошкольного возраста, но тогда на все смотрели по-другому.
В ленинградских кинотеатрах этот фильм шел не только в дневное и вечернее время, но устраивали сеансы, начинавшиеся в полночь и даже в два часа ночи. Я сам смотрел этот фильм первый раз, ухитрившись выбраться из училища после вечерней поверки. Помню, что постовым на проходной был кто-то из нашей роты и мы целой группой, когда дежурный офицер куда-то отлучился, с разрешения постового проскользнули через проходную и бегом направились в ближайший кинотеатр на Невском, который, кажется, назывался "Баррикады". Нас было человек 6-8, а билетов — только два. Всей гурьбой поднялись по лестнице на 2-ой этаж, где была входная дверь в фойе. Желавших попасть на сеанс было множество, у входной двери толпились люди, контролер едва успевал отрывать "контроль" на билетах. Вот в этой суматохе мы и проскочили всей группой в фойе. Женщина-контролер просто махнула на нас рукой и продолжала проверять наличие билетов у тех, кто оставался перед дверью на лестнице. Смотрели мы фильм, стоя в боковом проходе, и вышли из зала после окончания сеанса восхищенными и покоренными всем увиденным.
Запомнились целая серия немецких трофейных фильмов, где главную роль играла одна и та же прекрасная трагедийная актриса, кажется, шведка по национальности, фамилию ее запамятовал. Поражало в ней многое: и статная фигура античной богини, и горящие необыкновенно выразительные темные глаза, и темперамент, естественно. Это были антибританские фильмы, которые немцы выпускали в годы войны. Один из фильмов был о Марии Стюарт, которую англичане вероломно пленили и затем казнили, другой о борьбе буров в Южной Африке с англичанами и т.д. И везде, во все исторические эпохи, героиня была одна — именно эта роскошная актриса. Она была везде и всегда великолепна, естественна, вызывала горячее сочувствие со стороны зрителей и провоцировала всем своим поведением и существом неприязнь к ее врагам, то есть к англичанам. Мы сопереживали ее сердечным страданиям, а они, конечно, присутствовали в каждом фильме. Так что в 1946-1948 гг., когда развернулась "холодная война" с бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции, эти фильмы помимо чисто коммерческих целей достигали и некоторого пропагандистского эффекта, так как невольно внушали советским зрителям, какими они "вредными" были всегда на протяжении последних веков — эти бывшие союзники — англичане.
************************************
Время шло, позади оставались череда контрольных, семинаров, курсовых работ, экзаменов. Каждый учебный день заканчивался вечерней строевой прогулкой по Александровскому саду. Причем роты соревновались в том, кто громче и залихватистее поет песни. Пели, естественно, песни, содержание которых как-то связано с флотом, с морем. Это были и строевые песни довоенных лет, и песни, написанные уже в годы войны, и, наконец, специфические курсантские про Перепетую, про роковые страсти и т.д. Запевала выводил: "Она стояла на корабле у борта..." и т д, а затем рота подхватывала немудреный припев:
"А море грозное ревело и стонало,
На скалы острые взлетал за валом вал.
Как будто море кого-то с болью отпевало
Стальной корабль качался и дрожал".
Такой же незатейливый был припев у "Перепетуи":
"Так поцелуй же ты меня, Перепетуя!
Я тебя так безумно люблю, эх люблю!
Для тебе чем угодно рискуя
Сачкану, сачкану, сачкану!..."
Сачковать — от слова сачок — это значит моряк, увильнувший от чего-то обязательного, от какой-то работы, от построения и т.д.
Изредка после вечерней прогулки, когда роты возвращались в училище и проходили под главную арку Адмиралтейства, во внутреннем дворе нас встречал начальник строевого отдела училища невысокий, сухощавый, подвижный капитан 1 ранга Радько. Курсанты любили его за лихой командный голос, немудреные юморески, которыми он часто сопровождал эти команды и незанудливость. Если в увольнении засмотревшийся на спутницу курсант не замечал Радько и не отдавал вовремя честь, то капитан I ранга мог отчитать его, но никогда не отправлял провинившегося в училище. Причем отзывал его в сторону, отчитывая вполголоса так, чтобы спутница не слышала, щадя, так сказать, мужское самолюбие. Такое поведение начальника становилось всегда широко известным в среде курсантов и вызывало к нему симпатии молодежи. Поэтому когда Радько появлялся у ворот, то все в строю подтягивались и печатали шаг особо тщательно.
Часто Радько сопровождал заместитель начальника нашего паросилового факультета капитан 3 ранга Поляков — щеголь и педант. Он был по должности ближе к нам, нередко лично проверял форму одежды увольняемых в город, не раз лишал многих возможности побывать в городе, придравшись к какому-нибудь мелочному непорядку в форме. Поэтому мы его недолюбливали и всегда старались не попадаться лишний раз на глаза.
Изредка видели мы и начальника училища контр-адмирала Михаила Крупского. Он казался нам обитающим где-то там, в высших сферах, в поднебесье, что ли. 0собьй пиетет вызывало то, что он был племянником Крупской — жены В.И.Ленина, знал Ленина и даже получил от него рекомендацию для вступления в партию.
После завершения летней экзаменационной сессии вся наша рота погрузилась в теплушки и отправилась на летнюю плавательную практику в Севастополь. По дороге при переводе наших теплушек с Октябрьской железной дороги на южное направление они на несколько суток застряли на Окружной ветке. Так как в нашей роте немало было москвичей, то все эти дни не прекращались визиты родных и знакомых.
Мы с особым интересом рассматривали московских девушек — подруг наших ребят. Именно тогда Дима Курс познакомил меня со своей будущей женой Женей и ее подругой Ниной Николаевой. Они обе учились на филологическом факультете московского университета и специализировались по чешскому языку и литературе. Нина была в числе первых советских литературоведов, которые написали про Юлиуса Фучика и его книгу "Репортаж с петлей на шее". Текст этой книги был в 1943 г. тайно вынесен из стен гестаповской тюрьмы, а сам Фучик погиб в застенке. Нина вышла замуж за нашего однокурсника Владимира Николаева, которого демобилизовали из училища по болезни. Впоследствии он стал заместителем главного редактора "Огонька". В 60-ых гг. они с Ниной разошлись и у него теперь другая семья. А с Женей мы встречались позже, в 1949-1950гг., когда Дима и я служили в Таллинне и она приезжала к мужу на побывку из Москвы.
Среди курсантов долго бытовало мнение, что затянувшаяся на несколько суток стоянка наших теплушек на Окружной дороге вблизи Москвы была не случайна и связана с вмешательством кого-то из влиятельных московских родителей, имевших вход на Министерство обороны или Министерство путей сообщения.
Наконец наши теплушки добрались до Севастополя и я впервые увидел великолепное летнее Черное море. На моторном барказе всю нашу группу -человек 50-60 доставили на борт гвардейского крейсера "Красный Кавказ", который стоял на бочке посреди бухты и разместили всех вместе в одном большом кубрике. На следующий день нас построили на верхней палубе. К строю вышел командир крейсера — капитан 1 ранга Чопикашвили. Он приветствовал нас на борту гвардейского крейсера, предупредил о необходимости строжайшего выполнения корабельного распорядка дня и пожелал успехов. Больше командира крейсера я, кажется, и не видел.
Во время нашей практики крейсер большую часть времени стоял на бочке посреди Севастопольской бухты и выходил в море всего раз десять на сутки-двое. Один только раз учения в море продлились неделю. Во время стоянки на бочке на корабле у экипажа весь день был заполнен различными занятиями, учениями и работами. Почти каждую ночь также проводились ночные учения и тренировки. Нас распределили по подразделениям и по боевым постам чисто формально, мы не были приписаны дублерами к определенным старшинам и опытным специалистам. Поэтому, пользуясь определенной бесконтрольностью и частым отсутствием на крейсере преподавателя из училища, который считался руководителем нашей практики, мы с утра всей группой, захватив сухой паек, не раз убывали на баркасе на водную станцию для проведения занятий по физической подготовке и, естественно, оставались там до вечера. В Севастополь приехал наш училищный преподаватель физкультуры Киреев, о котором я упоминал ранее. Он обучал нас прыжкам в воду и плаванию брасом и кролем. Еще в Ленинграде он практиковал выезды на водную станцию, расположенную на небольшом стадионе рядом с Тучковой набережной Васильевского острова. Там он обучал нас прыжкам с трехметрового трамплина, а затем и с 10 — метровой вышки.
Конечно запомнились особо прыжки с верхней площадки этой вышки. Подойдешь к краю площадки, посмотришь вниз и зажмуришься – душа в пятки уходит. А Киреев специально подзывал проходивших мимо девушек, чтобы они посмотрели на прыжки. Смотришь вниз, девушки приветливо машут рукой. Как тут не прыгнуть? Выправляешься, прижимаешь руки к туловищу и солдатиком летишь вниз.
А в Севастополе он обучал нас прыжкам ласточкой с пятиметровой отметки вышки. Только некоторые ребята поднимались, так сказать, добровольно на десятиметровую площадку и прыгали оттуда ласточкой. Особо отличался наш отличный гимнаст Фима Торбан. Это были дни его триумфа. Как только мы добирались до водной станции, Фима сразу же забирался на 10-и метровую площадку, делал несколько разминочных упражнений, чем привлекал внимание всех находившихся внизу у вышки, а затем замирал. В такую минуту разговоры смолкали до тех пор, пока он, образцово-показательно оттолкнувшись от края площадки, не начинал полет, расставив руки в стороны. Уже у самой воды он сводил их вместе и исчезал под водой. молодец, ничего не скажешь. Но большинство из нас удовольствовались прыжками со средней площадки.
После окончания занятий мы не спешили на крейсер, оставались на берегу до вечера, перейдя на общегородской пляж, где в охотку купались и загорали.
На крейсере летом спать в кубриках было почти невозможно из-за жары и духоты. Никакая принудительная вентиляция не спасала. В кубриках было полно тараканов. Из-за них и духоты все спали на верхней палубе, которая была покрыта деревянным настилом.
По поводу корабельных тараканов можно отметить, что таких живучих тварей я нигде не встречал. На крейсере их регулярно травили дустом и даже хлорпикрином, но они не сдавались. Моряки шутили, что за 15 лет эксплуатации корабля после завершения постройки и ввода его в строй на крейсере вывелась новая разновидность этих древних насекомых, способная жить в любой среде, включая, наверное, и серную кислоту.
Из-за того, что почти все матросы и старшины спали на верхней палубе, забавная получалась картина в момент ночной учебной боевой тревоги. Спящие на палубе вскакивали, сворачивали свои пробковые матрацы в тугой валик и мчались с ними на боевые посты. Ведь времени отнести свой матрац на штатное место дневного хранения в этом случае не было, нужно было проскочить на боевой пост до того, как будут задраены все водонепроницаемые двери и люки.
Одним из приятных событий в довольно однообразной корабельной жизни было вечернее чаепитие. Правда, продолжалось оно в полном объеме только первую половину месяца. Дело в том, что положенную порцию сахара на крейсере выдавали каждому матросу раз в месяц. Обычно засыпали месячную норму в запасную наволочку и хранили ее в рундуках в кубрике. Поэтому вечером мы выпивали по 5-6 стаканов сладкого крепкого горячего чая, что, естественно приводило к быстрому исчерпанию наших сладких запасов.
Изучению корабельной техники мы все уделяли, увы, минимальное внимание. Каждому из нас в училище выдали книжку курсанта-практиканта, в которую нужно было внести записи об устройстве корабельной электромеханической установки, зарисовки схем трубопроводов с клапанами и другими запорными устройствами и прочие технические описания. Мы, распределив задание между собой, быстро справились с заполнением книжек. Каждый заполнил самостоятельно какую-то часть страниц книжки, а затем остальное мы переписали и перерисовали друг у друга. Зачеты по практике заключались в просмотре преподавателем — старшим нашей группы — книжек и ответов на несложные вопросы, которые задали члены экзаменационной комиссии из числа корабельных офицеров.
Конечно, при такой организации практики мы мало чему научились. Уже в то время я догадывался о несовершенстве такой системы летней плавательной практики курсантов. Кстати, и в гражданских институтах, судя по рассказам моих дочерей, заводская практика и практика в конструкторских бюро студентов ненамного отличалась по существу от нашей курсантской.
Практика курсантов и студентов — будущих инженеров имеет смысл лишь тогда, когда практиканты обязаны выполнять самостоятельно (или под присмотром опытного специалиста) определенный объем обязанностей по обслуживанию и ремонту той техники, с которой им придется иметь дело в дальнейшем после окончания обучения в высшем учебном заведении. Кстати, в некоторых иностранных военно-морских флотах практика курсантов — будущих морских офицеров именно так и была организована. Во-первых, продолжительность плавательной практики в этих флотах была не 1,5-2 месяца ежегодно, как у нас, а три раза по 5-7 месяцев. Во-вторых, при прохождении практики курсанту на корабле обязательно определяли в заведование сперва какие-то конкретные механизмы и системы и он на первой практике полностью выполнял обязанности матроса, на второй — старшины, которому подчинены несколько матросов, а на третьей-дублера старшины команды или младшего офицера.
Я где-то читал, что в старой России студент, которой учился на инженера-железнодорожника, после первого года обучения выполнял в течение нескольких летних месяцев обязанности паровозного кочегара, во второй год — помощника машиниста, в третий — изыскателя в партии, определяющей трассу будущей железной дороги и т.д.
Только такой метод, на мой взгляд, дает практиканту твердые навыки и практический опыт в обслуживании техники. Но, конечно, организовать практику подобным образом при большом числе практикантов и сравнительно небольшом количестве кораблей в нашем послевоенном флоте было довольно сложно и поэтому училищное начальство пошло по простейшему пути, который был для него наиболее удобен и безопасен. Мы формально были расписаны по боевым постам и заведываниям, но жили в одном кубрике, а не вместе с матросами, с нами проводили опять-таки псевдопрактические занятия, со всей группой сразу и, главное, мы были оторваны от ежедневных практических работ, которые выполняли матросы и старшины экипажа.
Конечно, все эти недостатки в проведении плавательной практики отразились на нашей практической подготовке к исполнению обязанностей корабельных инженер-механиков. И нам пришлось впоследствии овладевать этими практическими знаниями и навыками уже в ходе офицерской службы, что в какой-то мере отрицательно влияло на наш авторитет в глазах подчиненных, а главное, неблагоприятно влияло на ход боевой подготовки и качество обслуживания в корабельных подразделениях, которыми мы командовали.
Кстати, через многие года я опять вспомнил практику на "Красном Кавказе" и сожалел, что не ознакомился в достаточной мере с расположением помещений, устройством корпуса и паросиловой установи крейсера. Дело в том, что в книжке "За жизнь корабля" в одном из разделов я описывал боевые повреждения этого корабля, нанесенные ему при высадке десанта в декабре 1941г. на Керченском полуострове. Несмотря на тяжелейшие повреждения от взрывов авиабомб экипаж сумел спасти корабль, который своим ходом, выполнив боевую задачу по доставке войск и техники на плацдарм, возвратился в Туапсе. Знакомясь с воспоминаниями участников этих событий, я не раз чувствовал, что значительно лучше написал бы об этом эпизоде из истории нашего флота, если бы знал досконально устройство корпуса и механизмов этого корабля. Вот тут-то и вспомнилась наша беззаботная практика. Я еще раз убедился, что чаще всего любое конкретное знание то ли по специальности, то ли в смежных областях всегда полезны, они когда-либо, но пригодятся в жизни. Но в 1946 г. в наших молодых головах подобных благоразумных мыслей и в помине не было. Я, как и все, радовался, когда удавалось с утра попасть на отходящий от борта крейсера барказ и добраться до водной станции.
На крейсере вместо утренней физзарядки обычно проводились купание команды. После сигнала "Побудки", проигранного горном, через 10 мин. все выстраивались на юте крейсера и по команде прыгали с борта в воду. Часто вместе с командой купался и командующий черноморской зскадрой в то время еще вице-адмирал Сергей Георгиевич Горшков, который через 9 лет стал главнокомандующим военно-морским флотом. Все с пиететом смотрели на небольшую плотную фигуру командующего в плавках, который вместе со всеми прыгал с борта в воду.
Промелькнули июль и август. Сдали мы зачеты по практике и отправились в отпуск. Начальство поступило разумно, не стали с Черного моря возвращать нас в Ленинград, а прямо в Севастополе нам раздали отпускные билеты и проездные документы, а затем отпустили по домам. Поэтому в этот раз пришлось отправляться в родные пенаты со всем курсантским имуществом: помимо выходного обмундирования — суконных и полотняных форменок, черных брюк и выходных ботинок с нами отправилось в отпуск и рабочее обмундирование: две пары парусиновых рубах и брюк, рабочие тяжелые ботинки. Хотелось привезти домой и какие-нибудь гостинцы. Мы все купили в Крыму яблок по 10-15 кг и повезли их домой. Так что нагружены мы все были довольно солидно. Добирался я до Киева с приключениями. Прямых поездов Севастополь-Киев тогда не было. Часть пути проделал в товарном вагоне, расположившись в теплушке вместе с солдатами караула, которые охраняли платформы с какими-то ценными грузами. Затем, уже в Запорожье, пересел на пассажирский поезд и доехал до родного города. Второй отпуск у меня в памяти как-то не закрепился, он просто слился с многочисленными ежегодными отпусками, которые я в течение многих лет проводил в Киеве.
1 октября 1946 г. начались мои занятия уже на 4-ом курсе. Теперь мы были в училище на положении старших по отношению к курсантам первых трех курсов, позади у нас было уже три плавательные практики. Хотя эти плавания не очень много нам дали в части практического освоения своих будущих офицерских обязанностей, большинство из нас так не считало. У большинства курсантов нашей роты наоборот, появилось убеждение, что они многое повидали, многое знают и поэтому на первокурсников смотрели уже как на "салаг", как у нас принято было называть их. Правда, никаких элементов "дедовщины", физического насилия и подобных дикостей, как я уже упоминал, в училище не было. Мы сами не подвергались издевательствам и с нашей стороны поползновений в этом отношении не было. Правда, теперь часть из наших однокурсников выполняла обязанности помощников командиров взводов и старшин рот на первых трех курсах. И они вели себя в качестве младших командиров по отношению к подчиненным так же строго и придирчиво, как ранее относились старшие к нам, Это касалось содержания личного оружия и обмундирования, подготовки к несению нарядов, к участию во внутренних и наружных караулах, к выполнению обязанностей дневальных по роте и т.д. Так же, как и мы ранее молодые курсанты первых курсов не всегда относились хладнокровно к таким требованиям, они часто возмущались всем этим, особенно когда такие нарушения воинской дисциплины заканчивались лишением провинившегося очередного городского отпуска. Но ни о каких физических воздействиях на подчиненного у нас в училище никогда не было и намека.
Между нами все чаще обсуждались проблемы будущей офицерской службы. В связи с приближением выпуска и производства в офицеры начался период курсантских свадеб. Близкое окончание учебы, предстоящий отъезд из Ленинграда в неизвестность и дальняя дорога, скорое производство в лейтенанты и связанная с этим определенная материальная обеспеченность-все это подталкивало многих однокурсников к женитьбе, к созданию семьи, к закреплению своих сердечных привязанностей. Не миновало это, естественно, и курсантов нашего взвода. Меня пригласили участвовать в нескольких свадьбах. Но сам я, так сказать, не созрел для такого серьезного решения, как решение о создании семьи. Но главное, конечно, то, что в Питере в то время у меня не было серьезного сердечного влечения к кому-либо из знакомых девушек, такого влечения, когда хочешь, чтобы подруга всегда оставалась рядом с тобой, когда не мыслишь жизнь без этого. В это время я стал довольно часто бывать в семье Кащеевых. Мама и ее две дочери: старшая Женя и младшая Лиля жили в доме на Тучковой набережной Васильевсвого острова. Женя встречалась с моим однокашником Аркадием и мы, в первую очередь Леня Богданов и я, стали жениными друзьями. Леня одно время даже ухаживал за младшей сестрой. Мне же очень нравилась подруга Жени Августа, которую все называли Ава. Это была невысокая светловолосая девушка с ладной фигуркой и довольно приятными чертами лица, немного скуластого. Такие лица нередки в северных и северо-восточных районах Европейской части страны, где у людей славянская кровь смешана с кровью финно-угорских народов. Ава была старше меня на пару лет. В свое время она служила в конце войны на той же зенитной батарее, что ж Женя. С тех пор их дружба не прерывалась.
Бывая у Кащеевых, я всегда чувствовал со стороны мамы и сестер внимание ко мне и мог рассчитывать, как добрый друг семейства, на сочувствие и помощь с их стороны, если бы это потребовалось. Запомнился мне на всю жизнь мой день рождения 20 января 1947г, когда мне исполнилось 20 лет. Мама прислала мне посылку с домашним печеньем и вареньем. Туда же она вложила бутылку с домашней вишневой наливкой. Я принес все это к Кащеевым. Вечером мы отправились всей компанией на каток, который был устроен на том же стадионе, где находилась памятная мне вышка для прыжков в воду. До войне в Киеве я коньки так и не освоил. А вот в эту зиму, преодолев стеснительность, стал на «Гааги» и все же научился держаться на них и элементарно кататься. Я даже решался приглашать знакомых девушек кататься вместе по кругу, взяв друг друга за руки.
Итак, в день моего рождения, мы отправились все вместе на стадион и катались там часа полтора-два, а затем всей компанией вернулись на квартиру к Жене и Лиле, где милые девчата быстро приготовили скромное угощение. Затем пили чай. Все хвалили домашние сладости и наливку. Я был счастлив. И тем, что был среди друзей, и вниманием ко мне Августы, и, в не меньшей степени, тем, что сумел преодолеть себя и в довольно взрослом возрасте освоить катание на коньках. Женя не блистала красотой, но выделялась умом и вообще-то твердым характером. Лиля была более миловидна, более мягкая по сравнению со старшей сестрой, менее целеустремленная, так сказать, менее "правильная", что ли. Поэтому старшую сестру Леня и я более уважали, но с младшей чувствовали себя свободнее, более раскованно. Если в общении с Женей нужно было всегда помнить дистанцию, точно контролировать свои слова и поступки, то с Лилей мы держались запросто. Безусловно, она была милой девушкой, но одновременно нами она воспринималась и как добрый товарищ, с которым всегда можно было поделиться и обсудить многое из того, что нас волновало и тревожило, так сказать, в личном плане.
Женя в 1943-4945 гг. отслужила на зенитной батарее, хлебнула немало горя и унижений, неизбежного спутника военной службы девушек в годы войны. После демобилизации она поступила в Ленинградский педагогический институт им. Герцена, где выдвинулась на общественном поприще. Лиля училась в фармацевтическом техникуме и после окончания учебы работала провизором в аптеке.
В эти года я не раз бывал дома у Володара Речистера. Его родители обменяли московскую жилплощадь на прекрасную квартиру в Ленинграде на Выборгской стороне. Про его отца Дмитрия Григорьевича и мать, Варвару Васильевну, я уже упоминал ранее.
Во время учебы на 4-ом курсе Володар познакомил меня с Донарой. Она училась на юридическом факультете университета. Затем познакомились и с ее подругами с факультета. Донара и ее подруги претендовали (и, наверное, не напрасно) на роль, так сказать, интеллектуальной части питерского студенчества, на роль интеллектуальной молодежной элиты. Они посещали концерты в консерватории, интересовались модернистской живописью и, наверное, кое-что читали. По крайней мере, в общении с нами — курсантами, эти девчата не раз подчеркивали именно подобные интересы и устремления. Донарина мама была из питерской учительской семьи, видимо, со значительными культурными традициями, а ее отец был уже из новых интеллигентов, так сказать, интеллигентов в первом поколении. В войну он ушел на фронт комиссаром одного из ополченческих полков и прошел ее до последнего дня сперва на ленинградском фронте, а затем в Прибалтике и под Кенигсбергом. После войны он преподавал историю партии в одном из ВУЗов.
Донариной маме принадлежал родительский деревянный дом в Сиверской — дачном поселке под Питером. И вся наша курсантская компания не раз бывала там. Но затем компания раскололась. Дело в том, что Донара увлеклась Аркадием и дело чуть не дошло до разрыва у нее с Володаром, а у Аркадия с Женей. 3атем, видимо, Женя предприняла решительные действия и вскоре мы были участниками двух свадеб: Женя вышла замуж за Аркадия, а Дона — за Володара. Но с тех пор Володар невзлюбил своего соперника и эта неприязнь осталась с ним надолго. Уже через много лет Володар отказывался участвовать в общих встречах однокашников, если знал, что там будет присутствовать Аркадий, Мы-друзья обеих — оказывались в довольно сложном положении. С одной стороны как-то смешно все это, ведь прошло много лет, а с другой стороны нельзя отказать Володару в принципиальности и верности своим взглядам.
Я до сих пор считаю, что Аркадий поступил неправильно, нечестно. Вспоминая его самого и все обстоятельства, вызвавшие неприязнь со стороны Володара, еще раз утверждаю теперь, как и утверждал ранее, что девушка, за которой ухаживает друг (тем более, что она отвечала Володару взаимностью), жена друга — это табу для товарища. В ухаживании за девушкой друга, в попытках увлечь ее есть что-то нечистое. Правда, некоторые утверждают: "А если это любовь? " — мне кажется, что честный товарищ должен в этом случае подавить в себе нарождающееся чувство в зародыше, не допустить его развития.
То ли на 4-ом, то ли в самом начале учебы на 5-ом курсе к нарядам, которые мы несли, прибавились дежурство по столовой. Такой дежурный обязан был контролировать выдачу продуктов поварам, следить за своевременной и полной сервировкой обеденных столов, за расстановкой на столах тарелок с хлебом, маслениц, специй и т.д. В его же обязанности входил контроль за питанием тех, кто находился в наряде и не мог попасть в столовую вместе со всеми. Для наряда на кухне и в столовой оставляли заказанное дежурным определенное количество порций.
Во время такого дежурства я познакомился поближе с Наташей, которая накрывала столы для старших курсов. Это была молодая светловолосая женщина, довольно худощавая. Ее живое лицо часто выражало озабоченность чем-то. В это время при разговоре она как бы и присутствовала, отвечая собеседнику, и одновременно ее мысли уносились куда-то далеко-далеко. Я пару раз помог ей в работе и даже однажды выручил, когда у Наташи оказалась недостача порций для наряда, приняв удар, так сказать, на себя, мол я не заказал в расход необходимого количества.
Как-то мы договорились встретиться на одном из танцевальных вечеров в клубе училища, которые Наташа, по ее словам, довольно регулярно посещала. После окончания танцев я проводил ее домой, а жила она в одном из домов на набережной Невы, задний фасад которого соседствовал с забором, ограждавшим двор училища. Она познакомила со своей пожилой матерью и маленькой дочкой, которой в то время было полтора-два года. Впоследствии Наташа рассказала, что отцом дочери был матрос срочной службы, который служил в Ленинградском флотском экипаже. Через несколько месяцев после рождения дочки его демобилизовали и он уехал на родину. Наташа, по ее словам, ехать с ним отказалась, так как поняла, что их союз был ошибкой. Она намекала на грубость этого парня и его склонность к спиртному.
Наташа рассказывала о своей жизни, о бытовых трудностях послевоенного времени. Конечно, особо трудно приходилось пожилой матери и ей с маленьким ребенком на руках, без всякой помощи и поддержки. В то время действовал сталинский закон о том, что мать, у которой не зарегистрирован брак, не могли предъявить никаких требований к отцу ребенка, он не обязан был выделять средства для содержания младенца. Наверное, такое сложное материальное положение в большой степени определило .место ее работы — в столовой, где она хоть сама была сыта. Вместе с тем в рассказе, во всем ее поведении чувствовалось стремление к человеческому общению, к ласке, проявлялась естественность и живость поведения, что просто невозможно было, по-моему, не попасть под обаяние всего этого.
Я засиделся в гостях, затем Наташа вышла меня проводить, и мы все не могли расстаться. Вот уже и второй час ночи наступил. Если возвращаться в училище через проходную, то дежурный офицер мог и задержать. Что делать? Пришлось на этот раз перебираться через забор.
После этого вечера я стал частым гостем у Наташи. Мы тянулись друг к другу. Может быть, наши отношения и стали бы совсем близкими, если бы обстоятельства благоприятствовали этому и, возможно, если бы не довольно романтическое отношение к женщинам, что было мне свойственно, особенно в курсантские годы, несмотря, казалось бы, на всю прозу реальной жизни, которая меня окружала. Последняя встреча с Наташей была у меня в 1949г., когда я приехал в Питер уже в офицерском звании в одно из увольнений из Кронштадта. Наташа встретила меня просто как родного человека. Она сразу заявила, что я изменился и что это она видит по моим глазам. Наверное, женская интуиция ее не обманула. Она отпросилась с работы и мы провели все время моего увольнения вместе. А затем я вернулся в Кронштадт, вскоре наш корабль ушел в Таллинн и наши жизненные дороги больше не пересекались.
После сдачи летней сессии за 4-ый курс наш взвод отправили на Северный флот для прохождения летней плавательной практики. Корабли эскадры Скверного флота постоянно базировались на Североморск в Кольском заливе, а на летний период обычно уходили на два-три месяца в Белое море, где их местом нахождения становился Куйский рейд всего в 30-и с чем-то милях от Архангельска. С этого рейда корабли уходили на полигоны в Белом море, где проводились артиллерийские и торпедные стрельбы. Туда же на рейд на военных транспортах и танкерах доставлялись для кораблей топливо, питьевая вода и продукты.
Так как наша летняя практика проводились именно в период пребывания эскадры в Белом море, то приехали мы из Ленинграда прямо в Архангельск и разместились на ночь в морском экипаже.
Архангельск поразил меня своими деревянными тротуарами и довольно большим числом блондинок-северянок с лицами почему-то часто усыпанными симпатичными веснушками. А встретив такую блондинку с малышом-мулатиком — так сказать, дитем северных союзнических конвоев военной поры — мы от удивления просто застывали на месте.
Здания морского экипажа располагались в Соломбале — в то время пригороде Архангельска — издавна, чуть ли ни со времен Петра Великого занятого моряками и морскими учреждениями. Здесь уже не только тротуары, а и мостовые были устланы деревянными брусьями и плахами. Все постройки, естественно, также были, в основном, деревянными. Я удивлялся, как этот деревянный поселок не сгорел до сих пор, ведь все вокруг дымили папиросами, сигаретами и самокрутками.
Наконец на буксире нашу курсантскую группу отправили на Куйский рейд, где стояли на якорях и бочках корабли эскадры. Тогда еще в ее составе помимо нескольких эсминцев постройки предвоенных лет и двух эсминцев-"новиков" постройки 1916-1917 гг, были линейный корабль "Архангельск", бывший британский "Ройял Северин", легкий крейсер "Мурманск", бывший американский "Милуоки" и десяток эсминцев, построенных в США в 1917-1918гг., переданных Англии в 1941г., а затем последней-нам. Все эти корабли союзников в войне были переданы в состав нашего флота в счет будущей передачи тех итальянских, которые предназначались СССР после раздела союзниками итальянского флота и в счет поставок по ленд-лизу. Через пару лет все эти английские и американские корабли были возвращены обратно.
Линкор был построен в Англии еще в годы 1-ой мировой войны, но затем англичане его модернизировали, установили новые зенитные орудия и средства управления огнем, новую аппаратуру связи и навигации. Американский крейсер также был построен в 20-е годы, затем модернизирован.
Честно говоря, больше всего запомнился от этой практики пышный белый хлеб, который выпекали прямо в корабельной хлебопекарне из английской муки. Утром нам выдавали солидную порцию этого пшеничного хлеба плюс масло и сахар. До сих пор, когда вспоминаю линкор, то как бы чувствую во рту вкус этого замечательного пшеничного каравая. Видимо, его прекрасный вкус определялся использованием английской муки и других английских ингредиентов, которые добавлялись в муку и приготовленное из нее тесто.
А второе яркое для меня воспоминание, связанное с этой практикой — это несколько увольнений с Куйского рейда на берег в районе мыса Куйский и в Архангельск.
Каждое воскресенье ,если в это время корабли эскадры были на рейде и не проводилась боевая учеба, командование эскадры устраивало доставку матросов, старшин и офицеров, свободных от вахт и нарядов, на берег. Высаживали отпущенных с кораблей на пустынное побережье, поросшее северным лесом. Моряки на берегу гоняли футбольный мяч. Там же были оборудованы волейбольные площадки и начались соревнования между корабельными командами. Желающие бродили по лесу и собирали ягоды. Конечно, это было скромное развлечение для молодых людей, но все же в какой-то мере помогало скрасить морякам однообразную, в общем-то, корабельною службу, которая в то время продолжалась пять лет (с двумя отпусками продолжительностью по 30 суток каждый).
Но, конечно, настоящим праздником было увольнение в Архангельск. Уволенные со всех кораблей эскадры, а это было несколько сотен молодых моряков, на нескольких буксирах, обычно в две опереди, высаживались на центральной набережной города, так что за несколько минут набережная со светлыми деревянными тротуарами на глазах темнела, когда ее заполняли сотни моряков, одетых в темно-синие форменные рубахи и черные брюки. Вечером уволенные заполняли открытые танцплощадки и залы клубов. Эти танцевальные вечера посещало множество местных девчат, так что недостатка в партнершах моряки не ощущали. И вообще чувствовалось, что приход эскадры на Куйский рейд был значительным событием для архангельских девчат, несмотря на то, что в Архангельске всегда было немало моряков торгового флота и рыбаков. Но те были местными, привычными, а военные моряки выступали как бы в роли таинственных романтических незнакомцев. Тем более высок был рейтинг у курсантов — будущих офицеров, прибывших из Питера.
За танцами следовали долгие провожания девчат в светлые северные вечера. Запомнилось, как символ этих вечеров, цокание каблучков по деревянным тротуарам, мимолетные поцелуи при расставании и надежды, надежды, ощущение того, что впереди за горизонтом текущих дней еще целая жизнь, что восприятие жизни еще долго, долго будет оставаться острым и что жизнь, хоть и не часто, но все же будет дарить радость и теплоту общения с дорогими тебе людьми, с ребятами и девчатами.
Сама практика шла по заведенному порядку. Опять нас было на корабле слишком много, чтобы влиться и раствориться в корабельной электромеханической службе. Опять мы жили все вместе в отдельном кубрике, общались больше друг с другом, чем со старшинами и матросами, опять с нами проводились офицерами и старшинами коллективные занятия. Как и в прошлую практику, мы не погрузились целиком в деятельность экипажа, не выполняли конкретные работы по обслуживанию корабельных механизмов. Что-то мы узнали, что-то накопили, но неизмеримо меньше, чем это было необходимо.
Кубрик, где мы жили, находился в районе действия носовой аварийной партии, которой командовал главный боцман линкора. Это был крупный мужчина средних ;лет, сверхсрочнослужащий, который почему-то относился к нам — курсантам инженерного училища — довольно снисходительно. Обычно главный боцман на корабле — это блюститель строгих уставных корабельных порядков и нещадный гонитель всяческих нарушителей этого порядка. Может быть, снисходительность главного боцмана была связана с тем, что он видел условия нелегкой службы младших офицеров электромеханической боевой части линкора и знал, что многим из нас предстоит тянуть такую же лямку после окончания обучения в училище. Ведь линкор круглый год находился на рейде, либо в плавании. К причалу корабль подходил только для проведения докования, либо заводского ремонта. Младшие механики большую часть времени проводили, так сказать, в корабельном чреве, в машинно-котельных отделениях, в душных каютах, на броневой палубе. Увольнения на берег у них были редкими, обычно летом не более одного-двух раз в месяц. А остальное время — непрерывные служебные заботы и хлопоты на корабле.
Как бы то ни было, но главный боцман благоволил нам. Даже во время учебных боевых тревог он не раз, зайдя в наш кубрик, коротко бросал: "Сидите тихо". То есть он даже не настаивал, чтобы мы во время каждой тренировки на боевых постах разбегались по местам. Тогда мы радовались этому, хотя, конечно, от пребывания во время тренировок в кубрике с плотно задраенными иллюминаторами и входными водонепроницаемыми дверями знаний и опыта у нас не прибавлялось.
В конце пребывания на Северном флоте нашу курсантскую группу отправили на аэродром под Архангельском, где базировались летающие лодки и другие самолеты морской авиации. По программе практики предполагались ознакомительные полеты, а предварительно знакомство с парашютным делом и даже прыжки с парашютом. Но почему-то до прыжков дело не дошло. Познакомили нас с работой авиационных механиков на аэродроме и в ремонтных мастерских. В завершение каждый из нас участвовал в ознакомительном полете на гидросамолете.
По возвращении в Ленинград нас ожидало прохождение месячной практики на судостроительном заводе, который тогда носил имя Жданова. В этот период большинство из нас – холостяки — жили в училище, а женатым разрешили ночевать дома. Утром мы собирались все вместе у заводской проходной. Появлялся один из военпредов и проводил нас через проходную. После этого до конца рабочего дня выбраться в город мы уже не имели возможности. Постовые на проходной стояли намертво, а персональных пропусков у нас не было.
На заводе нас поверхностно познакомили с работой цехов, с работами по достройке корабля — это был один из эсминцев, заложенный на стапеле еще до войны, а теперь достраиваемый у заводского причала. Побывали мы и в конструкторском бюро завода. Все это ознакомление проводилось путем лекций и быстротечных экскурсий. После лекций и экскурсий мы пытались что-то уточнить и прояснить, но опять все это были сугубо теоретические знания и сведения. Наверное, месячная практика большего и дать не могла. Помню, что все эти занятия и экскурсии заканчивались к середине рабочего дня, а вторую половину мы проводили в укромных заводских закоулках, за цехами, где лежали штабели металлических листов и профилей и у заводского забора рос высокий бурьян. Там мы заполняли свои курсантские книжки и писали отчет по заводской практике. Я вспоминал не добрым словом свою заводскую практику, когда уже в роли молодого инженер-механика столкнулся с проведением судоремонтных работ на Таллинском и Кронштадском судоремонтных заводах и почувствовал себя там в первый момент просто несмышленым кутенком. Все пришлось узнавать по ходу дела, все пришлось осваивать заново: и как составляют ремонтные ведомости, и как проверять все ли работы согласно дефектных ведомостей и сметной калькуляции фактически выполнены или нет, и как контролировать соблюдение требуемой технологии работ и многое, многое другое. Уже по прошествии нескольких лет офицерской службы я, наверное, понял, как нужно было бы организовать нашу заводскую практику. Может быть ознакомление с деятельностью судостроительного завода и было полезным для нашего общего развития (хотя то, что мы узнали за месяц, можно было довести до нас за полторы недели напряженной работы). Но ведь всем было ясно, что нас готовят в основном, к деятельности в роли корабельных инженер-механиков, то есть к деятельности по эксплуатации и ремонту корабельных механизмов. Значит, заводскую практику следовало бы проводить на судоремонтном заводе, где не строят, а ремонтируют корабли. Нужно было бы нас закрепить помощниками мастеров и бригадиров, а затем и помощниками строителей, то есть инженеров, ответственных за организацию работ на корабле и организующих совместную работу различных заводских цехов на ремонтируемом корабле. Тогда бы мы познакомились практически с проведением ремонта, посмотрели бы на ремонт как бы изнутри. Получилось, что большинство из нас впоследствии освоили практику судоремонта, но как? Методом проб и тыка, проб и ошибок, освоили дело, не избежав при этом совсем не неизбежных промахов и потерь, то есть на своей шкуре ощутили недостатки в проведении заводской практики во время обучения в училище.
После заводской практики мы разъехались по домам в последний курсантский отпуск.
1 октября 1947г. начался мой последний учебный семестр, который завершился сдачей государственных экзаменов. Второе учебное полугодие на 5-ом курсе было посвящено написанию и защите дипломной работы. Итак, у меня на рукаве нашиты пять галочек — пять шевронов, я курсант выпускного курса. До выпуска и производства в офицеры оставалось совсем немного.
В один из воскресных дней октября Леня Богданов и я поехали на вечер в Педиатрический институт, где занималась Соня — бакинская знакомая Лени. Вернулся оттуда я, как в тумане. Долго не мог заснуть, выкурил подряд несколько сигарет и затем еще остался в курилке, разглядывая через окно ночную Сенатскую площадь, освещенную фонарями. А произошло вот что. Когда Леня и я добрались до здания института на Выборгской стороне, вечер был уже в разгаре. В большом зале гремела радиола, танцующих было полно.
Всем на вечере распоряжалась высокая светловолосая девушка с довольно полным лицом и небольшим курносым носиком. То озабоченная чем-то, то сияющая, она вихрем проносилась по коридору от радиотрансляционной в зал и обратно. Все к ней обращались, все советовались. На ней было нарядное голубое платье короткими рукавами и расклешенной юбкой. На высокой груди был приколот белый цветок. Я сперва просто остолбенел, бывает же такое, так она мне понравилась и так поразила мое воображение. Но через некоторое время я, так сказать, пришел в себя, решительно перехватил ее и пригласил на танец. Авторитет военно-морских курсантов среди ленинградских девушек был вообще-то высок, наверное поэтому Саша, так звали девушку, несмотря на все заботы, а как комсомольский секретарь курса была ответственна за вечер, все бросила и мы пошли танцевать.
Оказалось, что она не такая уж высокая, по крайней мере, на каблуках была ниже меня ростом. И заключительный вальс мы тоже танцевали вместе. Я был на подъеме и так ловко закручивал партнершу, что юбка у нее разошлась в виде колокола. Не знаю, что больше воздействовало на мои чувства и воображение: серые глаза, искрившиеся радостью в вихре танца, ее статная фигура, полные ноги, но с изящной линией икр или чувство уверенности, присутствие в ее словах и поведении сознания того, что она нужна людям, подругам, что все вокруг — это ее, родное, приносящее радость ей и друзьям (должен сознаться, что я и тогда, и позже чувствовал особое влечение к женщинам, которые в жизни и работе проявляли характер и настойчивость).
После этого вечера я зачастил в двухэтажное здание общежития Педиатрического института на Лесном проспекте, где в небольшой комнате на втором этаже проживали три подруги: Саша, Соня — невысокая черноволосая армянка из Баку, довольно полная, с красивыми черными глазами и Вера — худенькая девушка из Ярославля — все три студентки 2-го курса Педиатрического института.
Саша была коренной северянкой, родом из Архангельской области. Отец ее служил сверхсрочнослужащим старшиной, в пограничных войсках под Ленинградом, а мать работала поваром в одной из воинских частей. Дом, где размещалось общежитие, был старым, постройки начала 30-ых гг., чудом уцелел в блокаду, когда почти все деревянные дома на окраинах Питера разобрали на дрова. В комнате у моих знакомых всегда была идеальная чистота и порядок, три узкие кровати были застелены белоснежным бельем и покрыты старыми, но идеально чистыми цветными покрывалами.
Мой приход часто заканчивался общим чаепитием, во время которого живо обсуждались институтские дела, городские новости. Очень быстро у меня с Сашей установился полный душевный контакт, она без стеснения рассказывала мне о своих семейных делах и проблемах. На многие события в мире, на книги и кинокартины у нас были довольно сходные взгляды. И просто, наверное, нас сильно тянуло друг к другу. Обычно наши встречи заканчивались долгими прогулками по вечерним улицам, а затем и долгим прощанием вблизи остановки трамвая, на котором я возвращался в училище.
Запомнилась ночь, которую мы провели уже весной в парке Лесотехнической академии, расположенном неподалеку от общежития. Мы пошли гулять туда вечером, броди ли по дорожкам, застревали на скамейках в безлюдных местах и никак не могли оторваться друг от друга. Кончилось тем, что прошли последние трамваи, нам некуда было идти и мы остались в парке до утра, благо, что я уже не должен был возвращаться в училище к 24.00. Мы не заметили, как пролетела ночь.
Эта ночь стала как бы кульминацией наших отношений. Теперь речь могла идти только о скреплении их браком или о движении к разрыву. Не думаю, что проявляю самонадеянность, но уверен, что Саша безусловно хотела первого. Думаю, что с момента нашего знакомства на вечере до той памятной ночи ее чувства ко мне постепенно крепли и углублялись. Но я оказался не на высоте, мое отношение к ней, мои чувства не были к тому времени такими же глубокими и цельными, как у нее. И все окончилось у нас, разрывом. Впоследствии я узнал, что через пару лет Саша вышла замуж за студента старшего курса.
В декабре 1947г. в стране произошли важные события, связанные с отменой продовольственных карточек и денежной реформой. Я был свидетелем ажиотажной торговли в те дни, когда было объявлено о замене денежных знаков, а старые деньги еще принимали в магазинах до конца дня. Чего только не покупали в это время. Сам видел, как из магазина музыкальных инструментов какой-то покупатель нес большую трубу-тубу, а другой тащил большой барабан. А в комиссионном на Невском раскупили дорогие старинные люстры и какие-то гипсовые и мраморные скульптуры. Эти люстры и скульптуры находились в магазине не один год. Проходя по Невскому в увольнение, мы, бросая взгляд на витрину магазина, всегда натыкались на эти предметы. А теперь они исчезли из витрины. Те, кто имел деньги, покупали в магазинах все подряд. Затем прошел конфискационный обмен денег: то есть за десять руб. выдавали один. Деньги со сберкнижек выдавали 1:1 только до определенной суммы (кажется, не более 300 руб. в современных масштабах). Все, что на сберкнижках было сверх этой суммы обменивалось в масштабе 10:1.
Нас, курсантов, непосредственно это касалось мало. Если у кого и были на руках какие-то суммы, то небольшие. А вот свое денежное содержание мы в декабре 1947г. уже получили новыми купюрами. Поэтому после денежной реформы и отмены продовольственных карточек, когда в питерских магазинах появилась в продаже различная снедь по приемлемым и сравнительно доступным для нас ценам, то у нас появилась возможность угостить девушку в театральном буфете пирожными, а уволившись на весь день в город, и приобрести в магазине булку, сыр и конфеты, чтобы без проблем организовать скромное чаепитие у знакомых в студенческом общежитии.
На 5-ом курсе прошли мы легководолазную подготовку в тренировочном бассейне Учебного отряда подводного плавания, размещенном в казармах на Васильевском острове. Погружались мы в бассейн без всякой одежды, в голом виде, предварительно помывшись в душе. Освоили использование легководолазного снаряжения и выполнили зачетные упражнения: разбирали и собирали под водой клапан, рубили трос, опутавший макет гребного винта, установленный на дне бассейна, и, наконец, заменяли под водой баллон с кислородом легководолазного аппарата. Последнее, завершающее упражнение заключалось в том, чтобы погрузиться на дно пятиметрового бассейна, снять аппарат и грузы и свободно всплыть со дна на поверхность воды.
В завершение нас познакомили с устройством водолазного костюма с медным шлемом и подачей воздуха по шлангу с поверхности. Каждый из нас даже совершил погружение в таком костюме на дно Финского залива. На память обо всем этом осталось у меня квалификационное свидетельство легководолаза, выданное после окончания обучения.
На последних курсах увлечение многих моих однокашников современной художественной литературой выразилось даже в проведении читательской конференции. В выборе темы конференции и проведении всех главных организационных мероприятий основную роль сыграли однокашник Вильям Янкевич и я. Собственно, и основные сообщения сделали мы. Конференция была посвящена новому роману Ильи Эренбурга "Буря". И такой выбор был, естественно, не случаен. Во-первых, у всех на памяти была страстная фронтовая публицистика Эренбурга в 1941-1945гг., которая принесла ему общесоюзную известность и любовь многих фронтовиков.
Затем важно было и то, что в обстановке разворачивающейся борьбы официальных структур со всем иноземным, как тогда говорили, борьбы с космополитизмом, для многих из читающей публики в стране Эренбург был особо дорог тем, что прямо и недвусмысленно провозгласил в своих последних романах наряду с любовью к своему народу, своей стране и искреннюю любовь и уважение к своей, так сказать, второй родине-Франции, к ее народу.
В кругах интеллигенции, по крайней мере, у тех ее представителей, с которыми я и мои друзья общалась, идеи отрицания всего иноземного, провозглашения превосходства всего отечественного не были популярны. Фронтовики, вернувшиеся с полей войны и побывавшие в Германии, Чехословакии, Венгрии, видели наглядно, что европейские народы жили лучше и зажиточнее, чем Союз, что быт за рубежом был налажен на порядок выше, чем на родине. Об этом свидетельствовали и трофеи-радио и электротовары, одежда ,посуда и другое, что привозили возвращавшиеся оттуда офицеры и солдаты. Да и основа, на которой зиждилась официальная идеология -марксизм-ленинизм, была пронизана интернационалистскими идеями. Пускай лозунг "Пролетарии всех стран — соединяйтесь" был классовым лозунгом, но ведь речь шла в нем о "всех" странах, а не об одной.
И, безусловно, многих из нас подкупал интеллектуализм и гуманизм Эренбурга. Даже его гневные фронтовые статьи были пронизаны интеллектуализмом. Во всем чувствовался глубоко образованный человек. Это был писатель, для которого культура всей Европы от Атлантики до Урала была близкой, дорогой и ценной.
Мы усердно готовились к конференции, заручились согласием политотдела, сумели напечатать в училищной типографии пригласительные билеты с портретом Эренбурга на обложке.
Конференцию провели мы совместно со студентами филфака университета. Желающих присутствовать на конференции было достаточно. Ясно, что основную часть приглашенных составляли студентки, для которых литературные дискуссии были приятным поводом для возможного посещения актового зала училища и знакомства с без пяти минут морскими офицерами.
Мое выступление было посвящено творческому пути Эренбурга в 30-ые гг. Главным тезисом было утверждение того, что писатель привел к признанию существующего общественного строя в СССР через неприятие, даже ненависть к буржуазии Европы первой трети века, развязавшей первую мировую бойню 1914-1918гг., допустившую великий кризис 1929-1933гг. и взрастившую фашизм. Признание Эренбургом строя в СССР пришлось на годы, когда в Европе и США безработных насчитывалось многие миллионы, когда эти безработные оставались без всяких средств к существованию, а разнузданный фашизм пришел к власти в Германии, Италии, Венгрии, Румынии и рвался к власти во Франции и Испании.
Безусловно, Эренбург понимал, что строй в СССР очень далек от идеального, но он видел в стране бурное брожение, переустройство, идеализм в мыслях и поступках людей и сравнивал это с безысходностью, разочарованностью в жизни "потерянного" поколения послевоенных европейских интеллигентов.
Для меня лично в последнем романе Эренбурга очень важны были и специфическая киевская и еврейская темы, и то, что одним из главных положительных героев романа был еврей-фронтовик Осип.
Выступление мое прошло вполне успешно. Затем выступили две студентки, которые попытались провести, так сказать, литературоведческий анализ романа. Помню, что Вильям разобрал отдельные образы романа. Его свободная и яркая речь была хорошо принята присутствующими. Завершилась конференция заключительным словом одного из преподавателей уинверситета. Но его выступление, честно говоря, не запомнилось, видимо, оно и не было ярким. Затем показали фильм военного времени, кажется, "Жди меня" по сценарию Симонова.
После всего этого организаторы конференции отправились провожать наших гостей до университетского общежития, где было еще и чаепитие, и даже танцы.
О конференции долго еще говорили, вспоминали все подробности выступлений. Тем более, что за этим последовала вторая читательская конференция, на этот раз по пьесе Лавренева "За тех, кто в море". Это была пьеса о моряках Северного флота, воевавших на небольших кораблях — морских охотниках. Безусловно, нас всех привлекали по молодости в пьесе рассуждения о чести морского офицера, об отношении к воинской славе я т.д. Но всех нас шокировало то, что один из второстепенных героев пьесы — инженер-механик дивизиона морских охотников был изображен автором в самом комическом виде. Он был чудаком, не от мира сего, поглощен мыслями о моторах, механизмах и математических расчетах, не замечал, зачастую, живых людей. Такой образ, видимо, по замыслу драматурга должен был внести в суровый колорит пьесы комический элемент.
И нас, естественно, все это задело и обидело. Как же, единственный в пьесе инженер-механик оказался чудаком и комиком. Мы не отнеслись к этой ситуации с достаточным чувством юмора, не смогли как бы критически посмотреть на себя со стороны. Нам показалось все это профанацией нашего училища и нашей специальности. Как же так? Среди нас каждый второй — искусный танцор и сердцеед (по крайней мере, таким себя считает), а тут какой-то шарж на инженер -механиков. В выведенном в пьесе образе механика мы увидели созвучие с обликом рассеянного ученого-чудака прошлого века, а не отображение облика блестящего флотского офицера.
Вот мы и написали коллективное письмо Лавреневу обо всем этом. Через некоторое время он ответил нам спокойно и довольно высокомерно. Он писал, что уже два с половиной десятка лет знаком с военными моряками, видел их в деле и в мирное время и в годы войны, достаточно знаком с жизнью моряков Северного флота и не усматривает какого-либо искажения облика реальных людей в пьесе. Смысл остальных строк письма был таков: "Не вам, юнцам, учить меня, повидавшего жизнь, смерть и людей в самых сложных ситуациях". В общем, щелкнул нас по носу и, видимо, поделом.
В связи с нашими литературными увлечениями самое время рассказать о моем товарище Вильяме Янкевиче еще страницу. Это был молодой человек с очень тонким и интеллигентным лицом. Мы были с ним земляками, оба родом из Киева. Позже я познакомился с его родителями. Отец Вильяма был из старинной семьи украинско-польских интеллигентов. Он был значительно старше матери. До войны они оба работали в Киеве врачами. Мать в начале войны мобилизовали в ряды армии и всю войну она провела во фронтовых госпиталях, а отец остался в Киеве и пробыл там все время оккупации города немцами. Был он человеком добрым, отзывчивым и в тяжелые годы помогал окружающим, чем мог. Он как-то рассказал нам, что выдавал справки о заболевании туберкулезом тем, кого угоняли в Германию. С такой справкой можно было попытаться уклониться от отъезда.
Вильям отличался корректностью, строгостью поведения, никогда не бранился матом, был выдержан и почти всегда приветлив в общении с однокашниками. Возможного, это у него была такая защитная маска, чтобы дистанцироваться от окружающих, защитить свое внутреннее "Я". Я бы сказал теперь, что в нем чувствовалась порода и воспитанность.
Всем этим Вильям мне очень импонировал. Меня привлекал и его интеллект, и любовь к чтению. Но в училище мы были в разных взводах и поэтому компании у нас были разные. Это в то время много значило в части выбора друзей. И, наверное, я все же был большим конформистом, мог восхищаться независимым поведением Вильяма, но сам во многом определял свое собственное поведение исходя из того, как вели себя окружающие, исходя из преобладающих в нашем окружении взглядов и позиций.
Но, безусловно, я чувствовал независимость и оригинальность, нестандартность его взглядов на многие стороны жизни. Поэтому старался что-то с ним обсудить, особенно в части прочитанных книг, хотя наши взгляды на литературных героев, на многие события в жизни не всегда совпадали.
Его судьба сложилась совсем не стандартно. Все же жизнь выжала его из военной системы. В конце 1947г. Вильям заболел, долго лежал в госпитале. Затем по состоянию здоровья -последствия залеченного туберкулеза легких — он был комиссован и демобилизован.
Вильям пробыл дома три месяца и, несколько поправив здоровье, нашел в себе силы оставить родителей и вернулся в Ленинград, где защитил дипломную работу в кораблестроительном институте на факультете судового машиностроения. После этого он вернулся в Киев и устроился в один из академических НИИ. Впоследствии он защитил диссертацию, стал кандидатом наук и перешел на работу в президиум Украинской академии наук.
В 50-ых гг. по приезде в отпуск на родину я всегда встречался с Вильямом и его родителями. Но затем наше знакомство прервалось. Уже в 70-ые гг. я отдыхал в санатории Черноморского флота в Ялте и случайно встретил Янкевича на улице. Он приехал туда на отдых в одну из здравниц. После получасовой беседы мы расстались и больше не виделись. Почему? Видимо, жизнь развела нас слишком далеко друг от друга. У каждого сложился свой круг интересов, свой круг знакомых, своя специфическая жизнь. И воспоминания молодости не смогли преодолеть невольного отчуждения.
После сдачи государственных экзаменов всем курсантам 5-го курса и мне, в частности, присвоили звание мичмана. В то время это было высшее воинское звание для старшинского состава флота. Следующим было уже офицерское звание "младший лейтенант". В связи с этим мы нашили на бушлаты и шинели мичманские черные погоны с золотистой широкой лентой вдоль погона. На погончиках наших форменных рубах тоже появилась широкая мичманская полоса. Вместо бескозырок нам выдали офицерские фуражки, украшенные кокардой с якорем. И, главное, изменилось наше положение. Мы получили право свободного выхода из училища. Все вечера, субботние и воскресные дни мы вольны были проводить так, как нам хотелось. Исчезла постоянная зависимость от младших командиров, возросло чувство собственного достоинства. Мы, наконец-то, почувствовали себя все же относительно свободными, получили возможность бывать у знакомых в городе тогда, когда нам этого хотелось. И при этом нас не обременяли еще ответственность за подчиненных людей и технику, большинство из нас отвечали только за себя. Это было чудесное время, наверное лучшая пора моей курсантской молодости.
Наконец каждому мичману-пятикурснику утвердили тему дипломной работы и назначили руководителя-консультанта, который должен был наблюдать за ходом выполнения работы и консультировать в случае возникновения у нас трудностей и неясностей. Мне утвердили следующую тему дипломной работы: "Паросиловая энергетическая установка линкора для Тихоокеанского флота водоизмещением 90тыс. тонн". При написании диплома я выполнил множество расчетов тепловых схем и конструктивных расчетов для определения теплотехнических, габаритных и прочностных параметров турбин и паровых котлов для этого гипотетического линкора. Следовало вычертить около 15 больших чертежей, в том числе схемы паросиловой установки, чертежи конструкций котлов и турбин и многого другого. Схемы расчета я выбирал, в основном, из методических пособий и по прототипу, внося в последний определенные изменения. Прототипом являлся дипломный проект примерно на аналогичную тему, написанный и защищенный одним из курсантов предыдущего выпуска. Этот дипломный проект я взял в библиотеке училища по рекомендации моего руководителя-консультанта. Из необходимых 15-и чертежей сам я вычертил половину. Остальные по моей просьбе вычертил мой друг Игорь Белишев, а два самых сложных чертежа я попросил начертить знакомую девушку-чертежницу. Она сделала мне чертежи по прототипу, куда я внес карандашом необходимые изменения. Зато Игорю я выполнил многие расчеты. Помню, что расчеты я делал и другим однокашникам, которые выбились из графика, не успевали к назначенному сроку и просили меня помочь.
Дело в том, что я на протяжении всей учебы не любил чертить, у меня часто не хватало терпения и аккуратности, чтобы качественно выполнить тушью сложный чертеж. Зато всяческие расчеты, подбор вариантов конструкций, словесные описания — все это я выполнял быстро и даже с удовольствием.
Теперь мне вполне ясны все недостатки принятой тогда в нашем училище организации написания дипломных работ. Ведь нас готовили к руководству эксплуатацией корабельного паросилового оборудования. Значит и значительная часть дипломной работы должна была быть посвящена эксплуатационным вопросам, а не тепловым и конструктивным расчетам. Ведь проекты котлов и турбин, проекты кораблей разрабатываются гражданскими инженерами в конструкторских и проектных бюро и институтах. А флотские инженер-механики предназначены совсем для другого. Они плавают на кораблях и эксплуатируют корабельную технику.
Вот и нужно было организовать для нас стажировку на 3-4 месяца, чтобы мы, плавая на кораблях, собрали материал для той части дипломной работы, которая была бы посвящена эксплуатационным вопросам. Да и расчетную часть диплома лучше было бы по-моему проводить не для фантастического линкора, а привязать ее к конкретному оборудованию, которое имелось в то время на кораблях нашего флота.
В то время в составе нашего флота находились корабли, построенные в 1938-1941 гг., то есть всего на 7-10 лет раньше. А были и трофейные немецкие корабли, на которых использовался пар высоких параметров. Эти трофейные установки были значительно экономичнее, имели меньшую массу и габариты, чем советские механизмы и их конструкция могла стать реальной основой для наших дипломных разработок. Но такая организация дипломной работы потребовала бы от наших преподавателей и руководителей-консультантов значительных усилий и преодоления инерции мышления. Ведь было значительно проще предложить нам работать шаблонными методами и выполнять расчеты, которые никому не нужны практически ,так как, например, линкоры водоизмещением 90 тыс. тонн никто в то время и в ближайшие годы не собирался строить. А может быть, во всем этом сыграло роль и нежелание, а может быть и боязнь консультантов-преподавателей знакомить нас с совершенным зарубежным оборудованием, когда вокруг в стране все боролись с космополитами и вся пропагандистская машина вещала о том, что русское, советское всегда и везде лучше заграничного.
А поэтому дипломную работу я писал без всякого напряжения и вообще , моя голова в то время была больше занята знакомыми девушками, чем выбором оптимальной конструкции турбин и котлов.
В этот период Леня Богданов и я стали довольно часто бывать в общежитии Ленинградского кораблестроительного института, расположенном на Петроградской стороне рядом с дворцом Ксешинской и мечетью. Дело в том, что моя киевская двоюродная сестра Наташа написала мне, что в кораблестроительном институте на 2-ом курсе машиностроительного факультета учится ее подруга по школе. Ната познакомилась с ней в Сибири, куда обе эвакуировались с родителями из Киева. Ната писала, что собирается приехать к Лиде в гости. Запамятовал уже, как мы познакомились с Лидой. То ли я по поручению Наты побывал у нее, то ли она мне что-то передала. Затем я познакомил Леню с Лидой и ее подругой Вероникой.
Лида была невысокой, довольно полной шатенкой и не отличалась особой привлекательностью. Но улыбка преображала ее лицо, которое при этом как бы светилось добротой и сердечностью. Лида, видимо, била из числа не так уж редко встречающихся женских натур, которые чем более с ними общаешься, тем более удивляют своей чистотой, добротой и отзывчивостью.
А Вероника была как бы антиподом, противоположностью Лиде, в первую очередь во внешнем облике. Это была высокая, стройная, миловидная девушка — брюнетка с довольно независимым характером. В отличие от подруги она могла быть и резкой, и прямолинейной , и даже язвительной. Так что девушки в чем-то дополняли друг друга.
У меня сохранилось несколько небольших фотоснимков, на которых запечатлены обе девушки и я в различных местах Ленинграда, на набережной Невы, на Петроградской стороне. Судя по тому, что на мне мичманская фуражка с белым чехлом, эти снимки сделаны, видимо, в мае-июне 1948г. Наверное, Лида надеялась на продолжение и развитие наших отношений, но все сложилось иначе. После окончания училища мы еще несколько раз виделись в 1949- 1950гг., когда я попадал в Питер то ли при увольнении из Кронштадта, то ли во время очередного отпуска.
Встречи наши были теплыми, может быть, можно употребить и более сильное слово, особенно со стороны Лиды. Но я тогда был в таком "рассеянном" состоянии, что просто, наверное, неспособен был на сильное чувство. Так все это и кануло в Лету. 3атем приветы от обеих девушек, вернее уже молодых дам, передавал мне значительно позднее в 60-ых гг. Леня, который как-то повстречал и одну, и другую в Питере. Они обе были замужем и, наверное, все у них было в порядке.
Правда, Веронику я увидел в 1991г. на телевизионном экране при довольно необычных обстоятельствах. Она после окончания института вышла замуж за молодого, способного инженера-кораблестроителя, который впоследствии стал министром судостроительной промышленности и затем заместителем председателя совета министров СССР в правительстве Рыжкова. После ухода на пенсию (или в момент ухода) он приобрел дачу в Подмосковье. Так вот, по поводу этой дачи и попала Вероника на телевизионный экран. Оказалось, что дача была приобретена за сравнительно малую стоимость. Началось депутатское расследование. Мужа Вероники обвинили в том, что он использовал свое служебное положение в личных целях. Вот на экране я и увидел уже 60-и летнюю Веронику, которая плакала и сбивчиво отрицала предъявленные ей журналистами обвинения в попытке затруднить расследование и оценку истинной стоимости дачи. Муж ее успокаивал и утверждал, что они ни в чем не виноваты. Очень тяжело было все это смотреть.
Во время написания диплома меня включили в группу мичманов-дипломников, которая привлекалась к выступлениям перед выпускниками школ с целью агитировать молодежь за поступление в наше училище. По этому поводу меня направили в Выборгский райком комсомола, где я поступил в распоряжение инструктора по работе со школьниками-комсомольцами. Инструктор оказался милой светловолосой худенькой женщиной лет 25-28-и. Звали ее Наталья Владимировна.
Наша первая беседа закончилась тем, что я проводил ее домой. Жила она в коммунальной квартире большого дома, расположенного недалеко от здания райкома, и занимала вместе с матерью одну небольшую комнату. Она пригласила меня домой и познакомила с матерью. Помню, что угощали меня чаем с вареньем. Беседа за чаем касалась работы со школьниками, причем Наталья Владимировна вспомнила несколько забавных историй, связанных с допризывной подготовкой старшеклассников.
Я стал бывать у Натальи Владимировны, теперь уже просто Наташи, почти каждый вечер. Мы несколько раз ходили в кино на вечерние сеансы, возвращались к ее дому обычно пешком и затем еще долго гуляли около дома. Как-то незаметно наши прощания стали сопровождался поцелуями и довольно жаркими объятиями. Но и это мое увлечение как-то быстро прошло. Может быть потому, что время неумолимо приближало меня к моменту выпуска из училища и началу какой-то совсем новой офицерской жизни, где как бы совсем не было места моим милым питерским знакомым.
Наконец наступил день защиты диплома. Когда дошла очередь до меня, то я развесил все свои чертежи и довольно бодро изложил схему расчета, суть работы и полученные в результате расчетов технические показатели проектируемой энергетической установки. Комиссия вроде бы была вполне удовлетворена докладом. Последовали вопросы. По всему, что касалось расчетов и чертежей я ответил бойко и внятно. Но вот один из членов комиссии — флагманский инженер-механик одного из флотских корабельных соединений -задал мне вопрос, относящийся к эксплуатации этой гипотетической установки. Вот и сказалась моя слабая эксплуатационная подготовка. Я как-то невнятно ответил и комиссии стал ясен существенней пробел в моих практических знаниях, Председатель комиссии пришел мне на помощь и сказал, что все эти тонкости по эксплуатации корабельного оборудования мне надлежит освоить уже на месте офицерской службы. Но в результате всего этого оценку за дипломную работу мне снизили и поставили только четыре, хотя расчетная часть диплома тянула на большее.
Я особо не расстраивался, главное было то, что учеба завершена, все прошло, все, о чем думали с тревогой, свершилось. Потянулись томительные дни ожидания выпуска. Дело в том, что руководство военно-морскими учебными заведениями в тот год никак не могло согласовать с командованием ВМФ порядок нашей дальнейшей службы. Обычно до выпуска всегда проводилась стажировка на флотах продолжительностью 4-6 месяцев. В ходе стажировки мичманы-выпускники выполняли обязанности дублеров командиров групп, что являлось самой низшей должностью в корабельной офицерской иерархии. По результатам стажировки принималось окончательное решение о присвоении тому или иному мичману-курсанту звания офицера.
Но в 1948г. по ряду причин руководство ВМФ приняло решение ускорить выпуск из училищ и поэтому дней через 20 после завершения эпопеи защиты дипломов из Москвы пришло долгожданное решение. Через несколько дней состоялся торжественней выпуск. Нам зачитали приказ министра обороны о присвоении звания инженер-лейтенант, вручили офицерские погоны и кортики. До этого всем выпускникам пошили офицерское обмундирование: китель, тужурку, брюки, шинель. Но выдали нам все это только после выпуска. А за пару месяцев до выпуска мы все фотографировались для офицерского личного дела, надев один и тот же китель, так сказать, среднего размера. У меня сохранились эти фото — мое и некоторых моих друзей. Так забавно теперь смотреть на молоденьких лейтенантов в каком-то чужом кителе, что видно по существенному зазору между тонкой курсантской шеей и воротником кителя.
Одновременно с фотографированием для личного дела начальство опросило всех выпускников по вопросу желаемого места службы, вернее, на каком флоте желает служить каждый из нас.
Многие из нас заявили, что хотят начать офицерскую службу на Дальнем Востоке. Будущие дальневосточники объясняли свое желание тем, что все равно там придется послужить, если не сразу после выпуска, так через несколько лет офицерской службы, мол все равно придется ехать туда. И что, мол, лучше начать с Дальнего Востока, с дальнего флота, а затем уже перебираться на запад.
У меня на этот счет были другие соображения. Руководствовался я простейшей военно-морской мудростью: от службы не отказывайся, а сам не напрашивайся. То есть если когда-нибудь пошлют на Дальний Восток, то значит тому и быть, а ведь могут и не послать? Поэтому я попросил направить меня после выпуска на Балтийский флот.
Не знаю, специально или случайно, подавляющую часть выпускников-евреев по национальности послали на Дальний Восток. А вот меня все же послали на Балтику, причем даже не в дальние военно-морские базы Балтийск (возле Калининграда) или Лиепаю, а на 8-ой флот, в состав которого входили военно-морские базы в Таллинне, Кронштадте и Ленинграде.
Через кого-то из питерцев для всех выпускников нашей роты изготовили на фабрике чемоданы с увеличенными против стандарта габаритами. Размеры этих, так сказать; уникальных чемоданов позволяли уложить в него китель и тужурку таким образом, что их не нужно было складывать и мять при этом. Выдали каждому выпускнику и комплект постельных принадлежностей: отличное шерстяное одеяло, простыни, наволочки.
Сохранился снимок всех выпускников нашей роты, где в первом ряду сидят наши преподаватели, командование роты, факультета и училища. В это время начальником училища был капитан I ранга Красиков, а Крупский стал начальником управления всех военно-морских учебных заведений.
Я вспомнил немногочисленные встречи с Красиковым на последнем курсе уже впоследствии в 70-ые гг., когда к нам на базу, где я служил, поступили для хранения несколько сот экземпляров его книги об опыте борьбы за живучесть на кораблях Черноморского флота в годы войны. В то время Красиков был флагманским инженер-механиком Черноморского флота и, естественно, знал о ликвидации боевых повреждений на кораблях не понаслышке. В послевоенные годы, изучив все архивные материалы, он обобщил этот бесценный опыт в двух толстых томах с множеством схем и рисунков.
К сожалению, эта книга, изданная через 25 лет после окончания войны, имела гриф "секретно". Поэтому она осталась почти неизвестной для широкого круга офицеров флота, а значит и ценнейший опыт оказался неиспользованным в практической деятельности моряков. В США подобные материалы были рассекречены буквально через несколько лет после окончания войны.
Я еще раз убедился на примере этой книжки, какой вред принесло огульное засекречивание всего и всех. Безусловно, это было связано с общим духом, царившим в стране. Система использовала засекречивание как способ увеличения влияния на общество репрессивных и контролирующих организаций, как способ нагнетания напряженности в обществе для оправдания усиления подобного влияния. В связи с этим вспоминается тезис, который где-то вычитал как определяющий в вооруженных силах США при разработке мероприятий по сокращению утечки секретных сведений: "Для того, чтобы сократись утечку секретных сведений и утерю секретных документов, необходимо в первую очередь сократись суммарный объем этих сведений и документов». То есть, исходя из чисто рациональных мотивов в США, видимо, пытались в первую очередь определить, что можно и нужно безболезненно рассекретить.
*******************************************
Наконец после выпуска я прощаюсь с Ленинградом и еду в первый офицерский отпуск домой. Не сразу я осознал и освоился с тем, что стал офицером флота. Помню, что я даже не нашил сразу погоны на шинель, сделал это уже в Киеве. А затем еще некоторое время смущался, когда на улице рядовые и старшины приветствовали и козыряли мне первыми.
0тпуск пролетел быстро. Не успел я покрасоваться у всех родственников и киевских знакомых в новой офицерской форме, а уже приблизился час отъезда. Согласно предписанию, мне нужно было явиться в штаб 8-го Балтийского Флота, который располагался в Таллинне. Прямого поезда или хотя бы вагона Киев-Таллинн тогда не было и пришлось добираться до места назначения через Москву.
В столицу я приехал с запасом в пару дней. Вместе с Левой проводили Володара на Дальний Восток. В тот же день уезжали туда еще несколько наших выпускников. Одного из них провожала жена. Нас поразило, как она холодно простилась с мужем и как начала напропалую заигрывать с мужиками, хотя поезд только отошел от перрона. Мы чуть рты не разинули от удивления. Вот это да! В тот момент у меня, а может быть не только у меня, промелькнула в голове мысль о том, что наверное хорошо, что мы еще не женаты, если бывают и такие жены. Впоследствии я узнал, что эта семейная пара так и не наладила совместную жизнь.
Проводили мы и Леню на Северный флот. На вокзале у вагона рядом с ним были молоденькая черноглазая москвичка Инна. Через год они поженились, что было довольно неожиданно для всех нас, так как знали, что на родине в Баку Леню ждала невеста.
Наконец Лева и я сели в таллиннский поезд и покинули столицу. Первое впечатление от Таллинна запомнилось надолго. В хмурое балтийское утро мы вышли на привокзальную площадь, на которой стояло несколько извозчичьих пролеток с поднятым верхом. Сквозь пелену моросящего дождика видны были остроконечные крыши старых домов, покрытые черепицей, старинные серые крепостные стены, а в стороне высился земляной склон Вышгорода со сторожевой башней, на которой развивался флаг. Мы замерли. Необычный рисунок городских строений притягивал и завораживал. Мы почувствовали себя как перед въездом в незнакомый зарубежный город.
Это впечатление усилилось во время прохода через старый Таллинн к штабу флота. Все мы видели впервые: и древние здания на Ратушной площади, и вывески на незнакомом нам языке над входами в многочисленные кафе и пирожковые. Прибавьте к этому незнакомую речь вокруг, извозчиков, которых мы уже давно не видели в других местах. Мы посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, одновременно произнесли: "Нужно обязательно остаться здесь".
В штабе флота нас направили в отдел кадров. Там нам встретилась целая группа наших выпускников, которые приехали в Таллинн тем же поездом, но в других вагонах. В приемной отдела кадров офицер-кадровик составил список прибывших и объявил, что будут вызывать для беседы каждого из нас согласно алфавита. Потянулись томительные ожидания решения нашей судьбы. Среди группы ожидавших назначения было несколько женатых ребят, чьи жены, а у некоторых и маленькие дети остались в Ленинграде. Из кабинета, где проходила беседа с прибывшими выпускниками, они выходили радостные и возбужденные. Почти всех их согласно желанию назначили в состав экипажей строящихся на ленинградских верфях кораблей. Лева попросил назначить его на корабль, который базируется в Таллинне. Его просьбу удовлетворили и назначили механиком на трофейный тральщик с паросиловой энергетической установкой. Затем еще нескольких выпускников, в том числе и Леонида Петровича Савельева, с кем дружу до сих пор, назначили механиками на такие же тральщики. Наконец очередь дошла и до меня, ведь моя фамилия начинается с буквы Ц, одной из последних в алфавите. Я так же сказал, что прошу назначить меня механиком на тральщик того же типа. Кадровик улыбнулся и ответил, что больше вакантных должностей механиков в дивизионе тральщиков не осталось. Я расстроился до глубины души и, видимо, все это было видно по выражению моего лица. Кадровик даже спросил "Чего это вы так расстраиваетесь, найдем и вам место". Я быстро ответил, что хочу служить на корабле, который базируется в Таллинне. "Пойдете командиром трюмной группы на минный заградитель "Урал" Он базируется в Таллинне в Купеческой гавани, рядом с тральщиками, на которые назначены ваш товарищи". Я быстро согласился.
Через пару часов нам выдали предписания. Отправились мы на вокзал, получили в камере хранения свои габаритные чемоданы и на извозчике поехали в Купеческую гавань. Лева направился в проходную судоремонтного завода, в ковше которого стоял тральщик, на котором ему предназначалось начать офицерскую службу. А я остался на причале, где кормой были пришвартованы два больших судна. Одно из них было знакомое мне по первой практике учебный корабль "Комсомолец". Рядом размещалось окрашенное шаровой краской судно, выглядевшее снаружи как обыкновенный грузовой транспорт. На корме я прочитал надпись "Урал".
Кормовая часть "Урала" горой возвышались над причалом. На палубу юта вел узкий трап, установленный довольно круто по отношению к срезу кормы. Я поволок свой громадный чемодан вверх по трапу. Когда я наконец забрался на палубу и остановился у вахтенного старшины, к нам подошел высокий военнослужащий в ватнике и офицерской фуражке. Скользнув взглядом по рабочей фуфайке, я решил, что подошел к нам, наверное, старшина -корабельный боцман, и обратился к нему: "Товарищ боцман, мне к командиру корабля". Он, в свою очередь, окинув взглядом мой огромный чемодан и юное лицо, улыбнулся и ответил: "Я командир". Представляете, как я растерялся. Предстать перед командиром, волоча огромный чемодан со своим скарбом, да и еще обратиться к нему как к боцману. Но все же собрался, взял себя в руки и отрапортовал о том, что инженер-лейтенант Ципоруха прибыл для прохождения дальнейшей службы. Оказалось, что это был капитан-лейтенант, помощник командира корабля, который в этот период оставался за командира старшим на корабле.
И началась моя служба на минзаге. Это был заслуженный корабль балтийского флота, который в 1941г. в паре с минным заградителем "Марти" произвел не одну минную постановку в Балтийском море и Финском заливе, участвовал в снабжении морем и последующей эвакуации наших войск с полуострова Ханко на финском берегу у горла Финского залива, отбил десятки атак вражеской авиации. Говорят, что когда решался вопрос какому из двух минзагов присвоить звание гвардейского, то долго не могли решить, у какого из них большие боевые заслуги, и выбор пал на "Марти" из-за его красивых обводов корпуса (ведь до революции это была царская яхта "Штандарт") и вообще внешнего вида более соответствующего облику военного корабля, чем внешний облик "Урала".
Ведь "Урал" был построен в начале 30-ых гг. как торговое транспортное судно, названное совсем мирно "Кооперация". В 1939г. этот транспорт был передан в состав ВМФ, переименован и переоборудован в минный заградитель. Переоборудование заключалось, в первую очередь, в установке на верхней палубе минных рельсов и артиллерийских орудий. Сами мины размещались в грузовых трюмах. Для их подъема на верхнюю палубу приспособили грузовые лебедки.
В послевоенный период "Урал" передали в состав отряда учебных кораблей. На нем проходили штурманскую практику курсанты военно-морских училищ. Для этого в двух грузовых трюмах установили трехъярусные нары, на которых в ночное время отдыхали практиканты. На верхней палубе был устроен штурманский класс, где установили около десятка нактоузов с репитерами гирокомпасов и несколько небольших магнитных компасов.
Старшим инженер-механиком корабля или, как его называли по штатному расписанию, командиром электромеханической боевой части был капитан 3 ранга лет под сорок. Мне и моим молодым коллегам — младшим инженер-механикам, командирам моторной и электротехнической групп он казался совсем пожилым. Относился он к нам довольно снисходительно, не было у него в характере занудства и мелочности.
Заведывание трюмной группы состояло из многочисленных трубопроводов и механизмов, обеспечивавших противопожарную безопасность, откачку воды из корабельных отсеков, подачу пресной холодной и горячей воды, отопления. К этому надо прибавить холодильное оборудование и многое другое. До моего прибытия на корабль обязанности командира группы выполнял сверхсрочнослужащий старшина Гнедаш, в подчинении которого было до десяти матросов-машинистов, трюмных и котельных машинистов. Последние обслуживали вспомогательный паровой котел. Гнедаш был опытным специалистом, прослужил на "Урале" все военные годы. Первое время он относился ко мне с подозрением, усматривал во всех моих действиях стремление как-то ущемить его самостоятельность. Ведь он привык командовать подчиненными так, как считал правильным и при минимальном контроле со стороны старшего инженер-механика. А тут появился рядом начальник, да еще юнец, не имеющий никакого практического опыта. Но я, видимо, подкупил его своим искренним стремлением быстрее изучить устройство хлопотливого трюмного хозяйства и тем, что постоянно советовался с ним и, естественно, почти всегда соглашался с его предложениями. Правда, следует отметить, что эти предложения были обычно вполне разумными и учитывали реалии, которые окружали нас. Наши подчиненные — матросы и старшины срочной службы почти все до призыва работали уже несколько лет слесарями, трактористами, шоферами. Руки их были привычны к металлу и инструментам. Конечно возраст 20-24 года, окружающая обстановка, малая образованность (почти все окончили не более 4-6 классов и пошли работать), формирование характера в трудные военные годы-все это определяло во многом их поведение, зачастую совсем не образцовое, особенно в части пьянства при увольнении на берег.
На всю жизнь запомнился случай, который произошел буквально через пару недель после моего появления на "Урале". Старший механик сообщил мне, что никак не удается посадить на гарнизонную гауптвахту двух старшин 2-ой статьи-командиров отделения в моторной группе, наказанных за пьянство во время увольнения на берег. То у них не обнаружили при проверке положенных для содержавшихся на гауптвахте вещей, то еще что-то. Так как командир моторной группы убыл куда-то в командировку, то выполнить всю операцию поручили мне.
Все началось мирно. Проверил я наличие у них вещей, которые должны быть у каждого отбывающего наказание на гауптвахте, и повел моряков в город. На выходе из Купеческой гавани размещался пивной киоск с бойкой продавщицей. Когда мы поравнялись с ним, то старшины обратились ко мне с просьбой разрешить подойти к киоску и купить сигареты. "Но ведь на гауптвахте не разрешают курить" — возразил я. "Ну как без курева — последовал ответ –Поведут на работу, а там ведь можно будет подымить". Я разрешил им подойти к киоску и остался стоять в шагах десяти от него, повернувшись спиной к прилавку. Не прошло и минуты, как старшины подходят ко мне и на физиономиях у них улыбки до ушей. Пошли дальше и я с ужасом вижу, как они на глазах хмелеют. Как потом я узнал, стоило им подойти к киоску и мигнуть знакомой продавщице, как та налила им по кружке пива и влила туда же содержимое четвертушки водки. И старшины выдули этот ерш за считанные секунды.
Ругать их было уже бесполезно. Мы продолжили путь к гарнизонной гауптвахте, а у меня на душе скребли кошки. Ведь пьяных на гауптвахту не принимают. И вернуться с ними на корабль я не мог. Первый же вопрос, обращенный ко мне, будет таким: "С корабля вы вывели трезвых старшин, как же они могли напиться в вашем присутствии?" А ведь это было, так сказать, первое поручение старшего механика мне, молодому офицеру. И я его не выполнил и так опростоволосился.
Добрались мы до гауптвахты и начались мои мучения. Старшина гауптвахты — украинец-сверхсрочник справедливо выговаривал мне: "Як же так, товарищ лейтенант, вы привели на гауптвахту пьяных? Чи вы не знаете устава??
И я униженно стал просить его принять старшин в порядке исключения. Старшина был неумолим. Мною овладело отчаяние и я продолжал просить, учесть, что только прибыл на службу, только-только приехал из Киева, где был в первом офицерском отпуске, только получил первое задание от командира боевой части и т д.
Упоминание Киева помогло мне."Вы из Киева? — спросил старшина.- Так мы земляки". 0казывается, он был родом из села, расположенного на Киевщине. Тут я усилил напор и просил его помочь земляку. И старшина неожиданно сдался и сказал: "Ладно, прийму шкидникив". А в это время моих мазуриков развезло в тепле караульного помещения и они стали буянить. Тут старшина мигнул своим подчиненным из комендантского взвода, который комплектовали только крепкими и высоченными молодцами. Пьяных подхватили и поволокли в камеры. А так как при этом они стали сопротивляться, то солдаты не стеснялись и быстро скрутили их.
Я горячо благодарил старшину. Вышел на улицу, сердце колотится, никак не успокоюсь. Честно говоря, когда видел, как затаскивали старшин в камеру, то мстительное чувство охватило меня: "Так и надо стервецам". Но оно быстро прошло и сменилось чувством печали и недоумением: "Как же так? Как можно так бессовестно подводить своих командиров?"
Впоследствии мне не раз в доверительной беседе не один моряк объяснял причину такой безответственности. Многие матросы и старшины считали, что они не подведут своего командира, когда дело коснется серьезного задания, например по ремонту техники, даже если ремонт будет связан с непосильной физической нагрузкой или опасностью для жизни. Так же они думали поступать и в других подобных случаях. А мол все, что относится к нарушениям дисциплины, связанным с выпивкой, рассматривалось ими как своеобразное озорство, проявление широты души, что ли. Конечно такая оценка пьянства шла с "гражданки", была заложена в них еще в допризывные годы. Ведь не секрет, что к пьянству в быту на Руси зачастую относятся снисходительно, отсюда и рассуждения типа:"Ведь он пьяный был, а с пьяного что спросишь?"
Когда через 10 суток старшины вернулись на корабль, они пытались как-то объясниться со мной. Но когда я взглянул на их лица, где еще видны были последствия воздействия солдат комендантского взвода, то вся моя обида на них и злость прошла. Осталось завершить беседу душеспасительными словами: "Надеюсь, что вы сделали должные выводы для себя из всего происшедшего".
Так с первых дней офицерской службы стал накапливаться горький опыт, который впоследствии, после многих ошибок и потерь позволил мне выработать какую-то среднюю линию поведения во взаимоотношениях с подчиненными матросами и старшинами, сохранить дистанцию между собой и ими, но и обеспечить определенную близость и взаимодействие в решении всех служебных проблем.
Здесь следует иметь в виду, что на корабле трудно организовать службу, наладить качественный ремонт и обслуживание сложных технических устройств, только используя Форму приказа и принуждения. Ведь подавляющая часть старшин и матросов служила в мое время на кораблях по призыву, при минимальном денежном содержании, то есть они вынуждены служить и обычно ждут не дождутся конца службы. А для работы со сложной техникой необходимо, чтобы матрос и старшина проявляли инициативу, чувствовали ответственность за свои действия, обладали необходимыми практическими навыками. Зачастую необходима немалая смекалка, изобретательность и трудолюбие. Всего этого голым приказом и принуждением вряд ли добьешься. По приказу смекалку не проявляют.
Поэтому и взаимоотношения между офицерами-механиками с одной стороны, матросами и старшинами с другой стороны очень часто не укладывались в узкие уставные рамки. Невольно приходилось в чем-то отступать от строгих уставных положений, требовались достаточная доверительность и значительный уровень понимания.
К тому же в первые годы моей корабельной службы основная часть матросов и старшин срочной службы были молодые люди 1927-1928гг. рождения, то есть мои ровесники, а остальные даже были старше меня по возрасту. А ведь это также сказывалось на наших взаимоотношениях. Я не мог положить на свою чашу весов такой весомый груз, как авторитет возраста и большего практического опыта. Правда мне могут возразить, что в войну безусые лейтенанты командовали ротами. Это безусловно так. Но в мирное время, когда над всеми не довлеет угроза гибели, которая укрепляет авторитет командира и сплачивает воинский коллектив, все по-другому. В мирное время в обстановке рутинной службы очень трудно на корабле поддерживать необходимую активность подчиненных, не сбиваясь на панибратство и неряшливость во взаимоотношениях старших и младших, начальников и подчиненных.
На "Урале" в качестве главных двигателей использовались дизели, а ведь я был паросиловиком. Мне хотелось служить на корабле, где использовались паровые котлы и турбины, где у меня были бы перспективы в служебном росте.
Когда я более подробно познакомился с кораблем, с его механизмами я решил посоветоваться по вопросу своей дальнейшей службы со старшим механиком. Он с пониманием отнесся к моим сомнениям и посоветовал обратиться в отдел кадров флота. В один из дней декабря я побывал там с рапортом и получил заверение, что моя просьба будет рассмотрена.
Вспоминаю, что о своих проблемах по переводу на корабль с паросиловой энергетической установкой я рассказал Леве и его новой таллиннской знакомой Гале. Она приняла все это близко к сердцу и на другой день позвонила мичману из адъютантской группы командующего флотом. Галя попросила этого мичмана проследить за судьбой моего рапорта и посодействовать принятию положительного решения. С ним она была знакома еще со времени совместной службы в штабе Рижской военно-морской базы в 1945г.
Не прошло и месяца, как я был назначен младшим механиком — командиром машинно-котельной группы миноносца "Подвижный". Миноносец в зиму 1948-1949гг. находился в ремонте на Кронштадском морском заводе, так что я временно распростился с Таллинном и убыл к новому месту службы.
В Кронштадте миноносец был ошвартован кормой у заводского причала. Ознакомившись с корабельной документацией, я узнал, что "Подвижный" в немецком флоте назывался "Т-12". Корабль был построен в 1939г. и провоевал все 6 лет 2-ой мировой войны. Судя по сохранившимся документам, его экипаж за годы войны сбил несколько британских и советских самолетов, потопил британскую подлодку. В 1945г. "Т-12" вырвался на запад из портов Курляндского котла и ушел в Вильгельмсхафен, а затем попал к нам как трофей при разделе союзниками немецкого флота. Видимо и кораблю и немецкому экипажу в военное лихолетье досталось немало. 3наю, что один из двух штатных корабельных торпедных аппаратов, установленных на верхней палубе, был в свое время сильно поврежден при обстреле корабля самолетами. Разбитый аппарат демонтировали, и нам он достался уже с одним торпедным аппаратом.
После окончания войны немецкая команда перевела его в Лиепаю. В 1947г. корабль целый год простоял на ремонте в Финляндии, а затем вошел в состав 3-го дивизиона эскадренных миноносцев, состоявшего из трофейных кораблей.
На корабле по штату было два механика — старший и его помощник. Когда я прибыл на корабль, старшим механиком служил там Борис Анисимович Сафронов, окончивший наше училище еще в 1944г., когда оно размещалось в Баку. Встретил он меня приветливо, между нами установились ровные отношения, называли друг друга по имени и отчеству. Конечно я понимал насколько его житейский и служебный опыт превосходит мой и держался соответственно.
Борис Анисимович дружил со специалистами штаба дивизиона: дивизионным механиком инженер-капитаном 3 ранга Киркевичем Леонидом Александровичем, дивизионным штурманом капитан-лейтенантом Зыряновым и дивизионным минером. Они подружились еще в Финляндии во время ремонта кораблей дивизиона и образовали тесную компанию. Их дружба и похождения вызывали восхищение у офицерской молодежи и стремление подражать неразлучным друзьям во всем. Для справедливости отмечу, что все они были неплохими специалистами, а кроме того и щеголями, и ловеласами, и не дураками выпить и закусить.
Особенно колоритной фигурой был Киркевич. С ним судьба меня столкнула еще раз во время северной экспедиции и перевода крейсера "Адмирал Лазарев" Северным морским путем с Балтики на Дальний Восток, о чем надеюсь рассказать позже. Его хорошо характеризует следующий любопытный штрих. Он был трижды женат и, значит, дважды разводился. С обеими женами, с коими был связан ранее, сохранил дружеские отношения. К нему в дом приезжали и даже подолгу жили дети от первых двух браков. Видимо что-то было в характере этого человека, если он смог так жить. А в Таллинне и Кронштадте о нем рассказывали самые забавные истории. Не знаю, правдивы ли они полностью, но, как всегда, в подобных историях причудливо смешаны правда и вымысел. Расскажу две из них, так как в известной степени они характерны для людей того времени и самого времени.
Киркевич во время войны был старшим механиком эсминца "Стерегущий", потопленного немецкой авиацией в 1941г. на Кронштадском рейде (затем корабль подняли, отремонтировали и ввели в строй). Во время налета авиации осколок повредил Киркевичу правую руку и у него ампутировали палец. Так вот, вся компания, о которой упоминал, в том числе и Киркевич на танцах в Кронштадском доме офицеров. Естественно, все на взводе. В это время разгорелась перепалка между Киркевичем и каким-то старшим лейтенантом. Естественно, из-за женщины. Леонид Александрович кого-то увел танцевать вопреки желанию кавалера, но видимо, по желанию дамы. Кавалер начал выяснять отношения с Киркевичем и, в конце концов, толкнул его. Киркевич в запале гнева ударил в ответ обидчика по лицу и расквасил ему нос. Дама, выбежав из зала, увидела патруль, дежуривший в вестибюле, и начала кричать, что в зале драка. Когда патруль пробивался сквозь толпу танцующих, Киркевич заметил это, мгновенно оценил ситуацию и, увидев на своей руке следы крови обидчика, поднял ее и закричал: "Палец откусили!" Патруль увел обиженного кавалера, а веселая четверка поспешила покинуть дом офицеров.
А вот еще одна забавная история. У Леонида Александровича была трофейная легковая машина марки "Опель". 0н всем рассказывал, что ее ему подарил в Лиепае сын Сталина Василий. В то время личные легковые машины были наперечет и "Опель" Киркевича знали все в Таллиннской военно-морской базе. Правда машина большую часть времени находилась в ремонте, но все же я видел ее и в движении.
Однажды командиры трех эсминцев, составлявших 3-ий дивизион кораблей, пригласили Киркевича на ужин в ресторан "Глория", который в то время часто посещали морские офицеры. Надо отметить, что в первые послевоенные годы кораблей в составе эскадры Балтийского флота, базировавшихся на Таллинн, было совсем немного. Потери в крупных надводных кораблях в годы войны были довольно значительны, а послевоенная программа строительства флота еще не заработала в полную силу. Это произошло уже в начале 50-ых гг. Так что каждый командир корабля был известен всем офицерам эскадры и пользовался уже в силу исполнения такой должности, даже вне зависимости от личных качеств, определенным уважением. В те годы обычно командирами назначали прошедших войну и уже послуживших на флоте капитанов второго, на крайний случай третьего ранга. Физическая подготовка никогда не пользовалась особой популярностью на флоте, особенно среди старших офицеров. Поэтому большинство командиров кораблей были довольно плотной конституции, а некоторые просто располнели.
Когда подгулявшие командиры и Киркевич вышли из ресторана, то один из них вспомнил об "Опеле": "Слушай Леня, прокати нас с ветерком!" Киркевич сразу согласился. Они направились к дому, где он жил, расположенном в 15мин. ходьбы от ресторана. Во дворе дома размещался гараж, где стояла знаменитая машина. Киркевич открыл ворота гаража, забрался на водительское место и крикнул: "Подтолкните, ребята, аккумуляторы ни к черту!" Упитанные командиры подтолкнули машину, и она выкатилась во двор.
"Ребята, подтолкните еще чуток!" — взывал к ним Леонид Александрович. И офицеры продолжали толкать "опель", а Киркевич направлял его по кругу вдоль забора, ограждавшего двор. Наверное, если бы кто увидел эту сценку: трое упитанных мужчин толкают авто и бегут рядом с ним, а в кабине Киркевич энергично переключает сцепление и крутит руль, то обязательно расхохотались бы.
"Ну как? — вопрошали отцы-командиры. Еще немного!" — отвечал Киркевич. Так они сделали два круга, а затем, запыхавшись, остановились. Киркевич, не торопясь, выбрался из машины и, откинув капот, произнес: "Ну спасибо, ребята, не могу заснуть, не прокатившись". Командиры заглянули под капот и не обнаружили двигателя на своем законном месте. Конечно, они чуть не побили Киркевича и еще долго дулись на него.
Думаю, что озорство и подначка были у Киркевича в крови. Но это, естественно, только одна сторона медали. В августе 1941г. при прорыве кораблей из окруженного немцами Таллинна в Кронштадт, немецкая авиация повредила большой пассажирский теплоход, на котором находились сотни раненых бойцов. Судно осталось без хода, на нем возникли пожары. Среди находившихся на судне началась паника, некоторые стали прыгать за борт в воду. К борту поврежденного теплохода подошел "Стерегущий". На судно высадилась аварийная партия во главе с Киркевичем. Он возглавил тушение пожаров, заделку пробоин, ремонт поврежденных машин. Судно дало ход и под охраной эсминца проследовало в Кронштадт.
История эта обросла романтическими деталями. Рассказывали, что одна из врачих госпиталя, наблюдая за действиями молодого морского офицера, который решительно командовал тушением пожаров и пресекал панику, влюбилась в него и стала впоследствии очередной женой или подругой Леонида Александровича. Когда его спрашивали об этом, то Киркевич не подтверждал и не отрицал правдивости таких деталей.
Из корабельных офицеров компания дивизионных специалистов выделяла только Бориса Анисимовича. Наверное, в этом сказывалось, так сказать, родство душ. По характеру Сафронов был общительным, контактным. Будучи холостяком, любил веселое застолье и украшавшее его женское общество. Наверное, важно и то, что в этой компании все были близки и по уровню развития, и по интеллекту.
Но эта дружба не раз отражалась в самом невыгодном для меня отношении на частоту увольнений на берег. Бывало и так. Прихожу в каюту Сафронова часов в 20 вечера для того, чтобы обговорить с ним план работ на следующий день. После того, как все обговорено, он ложится на небольшой диван, вздыхает: "Что-то утомился за день, отдохну сегодня, а вы идите, Михаил Исаакович, проветритесь на берегу".
Я бегу в свою каюту и начинаю переодеваться. А в это время дивизионные специалисты заходят гурьбой к Сафонову и уговаривают его двинуться вместе на берег. Он отнекивается, говорит, что отпустил меня. Но дивизионный механик, потрясая невесть откуда добытой сотенной купюрой (дело происходило до денежной реформы 1961г.), напоминает ему о салате оливье и других фирменных яствах ресторана "Глория", об общей знакомой Микки, которая обещала составить компанию только при условии, что будет Борис Анисимович и еще о многих других обстоятельствах, которые требуют обязательного увольнения Бориса на берег.
Наконец Борис Анисимович сдается. Раздается деликатный стук в дверь моей каюты, затем в дверях показывается долговязая фигура старшего механика. На лице смущенная улыбка. Мне все становится ясным: "Михаил Исаакович, изменились обстоятельства, необходимо на берег вот так". И поднимает руку к шее, то есть позарез необходимо покинуть корабль.
Я конечно все понимаю и с грустью стягиваю с себя выходную белую сорочку. Но вообще-то я не очень обижался, так как признавал его первоочередное право на увольнение. Да и был я холост, свободен от всяких обязательств на берегу. Правда после подобного разворота событий на следующий день он сам заходил ко мне в каюту и говорил: "Собирайтесь в город, да побыстрее, пока за мною не пришли". И улыбался при этом виновато как-то.
Видя мое стремление освоить корабельную технику, мое желание качественно выполнять все его служебные задания, Сафронов относился ко мне все теплее и доверительнее. Я стал позволять себе даже безобидные шутки по его адресу. Борис Анисимович возвратился с берега. Я захожу к нему в каюту и смотрю пристально ему в глаза: "Борис Анисимович, могу сказать, сколько вы выпили сегодня". Он смеется: "Сколько?" Мгновенно отвечаю: "Триста пятьдесят". 0н удивлен: "Точно, откуда вы знаете?" А я примерно определял эту дозу по его глазам. Чем больше он выпивал, тем больше глаза как бы набухали и более выделялись на лице.
Но не только и не столько его приключения на берегу вызывали мой интерес к его личности. Борис Анисимович досконально изучил устройство технических средств корабля. Он отредактировал переводы немецких описаний механизмов и инструкций по эксплуатации. Все это создало ему определенный авторитет у матросов и старшин. Они его уважали, в первую очередь, как грамотного, опытного технического специалиста.
Безусловно, освоить новую для нашего флота технику было совсем не просто. Ничего этого не изучали в училище. Ведь немцы еще до войны устанавливали на кораблях высокоэкономичные и малогабаритные паросиловые установки, производившие и использовавшие водяной пар высоких параметров с давлением 64 кгс/кв.см. Были у них корабли, где использовался пар с давлением даже 120кгс/кв.см. На наших кораблях, построенных перед самым началом войны, давление пара было на порядок меньше — всего 27кгс/кв.см. Такое же давление пара было на кораблях постройки 1949-1953гг.
Только опыт эксплуатации трофейных немецких кораблей помог советским конструкторам как бы перескочить одним рывком от давления пара 25-27кгс/кв.см. к корабельным установкам с высокими параметрами пара. Благодаря этому первые серийные наши корабли с такими установками появились уже в середине 50-ых гг.
Механическое оборудование на немецких кораблях просто меня поразило. На "Подвижном" уровень автоматизации работы механизмов силовой установки был неизмеримо выше, чем на советских кораблях. Управление подачей воды в паровые котлы и работой вспомогательных механизмов осуществлялось при помощи довольно совершенных гидравлических автоматических устройств фирмы "Аскания". Впоследствии советские инженеры очень много почерпнули при разработке отечественных подобных устройств из изучения конструкции и опыта эксплуатации регуляторов "Аскания". В котельных отделениях "Подвижного" были установлены высокоэкономичные паровые котлы с дутьем в топку. Вспомогательные механизмы имели двойной привод: электрический и паровой, то есть подъем пара в главных котлах происходил при бездействии вспомогательного, что резко увеличивало скорость ввода установки в действие, а для военного корабля это очень существенно. Да к тому же форсуночные агрегаты обеспечивали тончайший распыл даже холодного мазута, а турбинные агрегаты пускались в действие без обязательного предварительного прогрева. Было там и многое другое, непривычное и технически совершенное.
Я решил последовать примеру Бориса Анисимовича и стал усердно изучать устройство заведуемой техники. Быстрое изучение расположения всех паропроводов и трубопроводов было облегчено наличием на корабле схем этих систем, составленных немцами и отпечатанных типографским способом в виде небольших альбомов с красочными рисунками и схемами в аксонометрической проекции. У нас такие альбомы по образцу немецких стали изготавливать для новых кораблей только в конце 50-ых гг.
Я просто был поражен возможностями трофейных паросиловых установок, в первую очередь в части их маневренности и экономичности. Вот пример. Для эсминцев советской постройки тех лет требовалось не менее 1,5-2 часа для подъема пара в котлах, прогревания главных турбин и дачи хода. И это в том случае, если на корабле к началу ввода в действие паросиловой установки уже работал вспомогательный паровой котел. А конструкция паросиловой установки "Подвижного* позволяла обеспечить подъем пара в котлах, пуск турбин и развитие полного хода в течение 30 мин. И это при условии, что в момент подачи сигнала "Боевая тревога. Корабль к бою и походу изготовить" на корабле никого нет, кроме вахтенного у трапа, не работает ни один корабельный механизм, и вся команда находится в береговой казарме рядом с пришвартованным кормой миноносцем.
Безусловно, чтобы содержать такую технику в строю, необходимо было иметь солидную ремонтную базу, обеспечить своевременную поставку запасных частей, специального инструмента, расходных материалов и многого, многого другого, в чем мы ощущали постоянную нехватку. Да и уровень эксплуатационной подготовки матросов, старшин и офицеров должен быть очень высоким. Конечно, делалось многое, матросы и старшины проявляли зачастую смекалку, изобретательность, чтобы заменить недостающие запчасти и материалы чем-либо из имеемых на складах и на судоремонтных предприятиях. Но этого было явно недостаточно.
Особо трудно было обеспечить надлежащий режим водоподготовки (у немцев были специальные береговые установки для приготовления запасов питательной воды). У нас такие установки только строили и осваивали. Но и это было еще не все. На корабле также проводилась водоподготовка путем ввода в котлы фосфатных соединений, чтобы содействовать выпадению солей из воды при ее кипячении в виде легкоудаляемого шлама и предотвращать накипеобразование в котельных водогрейных трубках. Но как оказалось, всего этого было недостаточно, и трагедию предотвратить не удалось.
В августе 1949г. "Подвижный" вышел в море и проследовал на полигон для проведения торпедных стрельб. Нашу работу обеспечивая катер-торпедолов, предназначенный для поиска и подъема из воды выстреленных из аппаратов торпед.
Полигон был расположен неподалеку от Таллинна. По сигналу боевой тревоги я прибежал в машинное отделение, где был мой командный пункт. Через некоторое время корабль лег на боевой курс и началась стрельба торпедами.
Вдруг я услышал необычный резкий звук, как бы хлопок за носовой переборкой машинного отделения. Давление пара перед соплами главных турбин упало до нуля, паровые механизмы остановились, в машинном отделении погас свет. Правда через несколько секунд послышался звук работы запущенного дизель-генератора и лампы в машинном отделении вновь загорелись. Я позвонил в пост энергетики и живучести. Там ответили, что Сафронов убыл в котельное отделение. Я тоже решил направиться туда, чтобы выяснить причину падения давления пара. Поднялся по трапу, открыл люк на верхнюю палубу, выглянул оттуда и увидал жуткую картину. Из люка в котельное отделение с трудом выбирались котельные машинисты. Кожа у них на лице и руках буквально висела кусками. Не замечая ничего вокруг, они направились в носовой умывальник. Расчеты автоматов и торпедного аппарата замерли на месте, уставившись на обожженных.
Я побежал за ними и увидел, как двое из них подставили обожженные руки под струю воды и тут же упади без чувств. Думаю, что именно нервный стресс позволил морякам с такими ожогами выбраться по трапу самостоятельно на верхнюю падубу и добраться до умывальника. Но когда они подставили обожженные руки под струю воды, то от болевого шока потеряли сознание.
В это время к борту корабля подошел торпедолов. Прибежал фельдшер и с ним матросы расчетов торпедного аппарата и зенитных автоматов. Они уложили на носилки выбравшихся из котельного отделения пятерых обожженных моряков расчета котельного отделения. Носилки с обожженными перенесли на торпедолов, который сразу же полным ходом направился в Таллинн. Когда катер подошел к причалу, там уже стояли санитарные машины, доставившие пострадавших моряков в госпиталь. Затем на берег перевезли тело умершего от ожогов прямо на корабле котельного машиниста Николая Земнухова.
Пока я вместе с фельдшером организовывали погрузку обожженных на катер, Сафронов поднялся из котельного отделения. Его рабочий китель и брюки были усыпаны стеклянными волокнами от разлетевшегося изоляционного покрытия паропроводов. В лице его не было и кровинки: "Разорвался главный паропровод" — сказал он мне. Я ответил ему, что командир отделения старшина 2 статьи Юрий Петров и остальные четыре кочегара все имеют различные степени паровых ожогов, но находятся в сознании. Значит, скончался только Земнухов.
Уже впоследствии я выяснил, что Петров после взрыва все же успел перекрыть подачу мазута к форсуночному агрегату и этим, возможно, предотвратил пожар в котельном отделении. Ведь в случае попадания мазута на раскаленные кирпичи пода котла он бы сразу же загорелся.
Земнухова похоронили на Таллиннском военном кладбище, а остальные пять моряков, к счастью, поправились и через пару месяцев выписались из госпиталя и уехали в отпуск. Видимо, их сравнительно быстрому выздоровлению способствовала быстрая доставка пострадавших в госпиталь. А у старшины Петрова кожа на лице, которая до парового ожога была нечистой и изобиловала прыщами, после лечения полностью восстановилась и очистилась. Бывает же такое. Он даже смеялся и говорил: "Теперь девчата будут любить вдвойне"
Самое страшное во всем этом была смерть Николая. На похороны приехали безутешные родители. Увы, мы ничем не могли им помочь. Жертвой судьбы оказался их сын. Конечно, они понимали, что все мы, связанные с эксплуатацией паросиловой установки, могли оказаться в числе жертв. Но от этого им было не легче. Оставалось только одно: обещать им обустроить могилу сына, что мы и сделали в дальнейшем.
После разрыва паропровода корабль на буксире отвели к причалу в Купеческой гавани. А через несколько дней приехала первая комиссия из Москвы, которая начала расследование обстоятельств аварии.
Через пару месяцев Бориса Анисимовича перевели старшим механиком на эсминец "Стерегущий", а я остался за старшего механика на "Подвижном". И нужно же такому случиться, что через две недели после этого в котельном отделении "Стерегущего" произошла такая же авария, как на "Подвижном" — разорвался паропровод. Но на этот раз последствия были еще более ужасными — от травм и ожогов скончалось несколько моряков.
Как потом выяснилось, причина обеих аварий была идентичной, а именно, образование микроскопических трещин между кристаллами металла трубопроводов из-за воздействия щелочных компонентов присадок в котельную воду, которые вводились для предотвращения накипеобразования в трубках паровых котлов.
Наш трагический опыт послужил толчком к разработке методов нейтрализации влияния этих щелочных компонентов путем введения в котловую воду нитратных соединений, так что новый режим водоподготовки стал называться фосфатно-нитратный.
Но все это было еще впереди, а события происходили в 1949г., во времена мрачные и суровые в отношении засилья секретных служб. Как потом стало известно, органы КГБ завели на ни в чем не повинного Бориса Анисимовича дело по обвинению во вредительстве. Логика кегебешников была проста: он был старшим механиком на "Подвижном" и там случилась авария, перевели его на "Стерегущий", а там произошло то же самое. Ясно, что виновник всего — именно он. Наверное в деле фигурировали и какие-то сексотные наблюдения за ним во время пребывания в Финляндии. Участвовал Борис Анисимович и в переводе тральщиков, выделенных нам по ленд-лизу из портов США во Владивосток в 1945г. Так что при желании состряпать дело было из чего.
Борис Анисимович рассказывал мне впоследствии, уже во времена хрущевской оттепели, что спасла его от ареста мать. Его мать и отчим, также военный моряк, знали довольно близко еще с довоенных времен некоторых высокопоставленных адмиралов, служивших в те годы в Москве. Когда Сафронов понял, что тучи над ним сгустились до предела, он рассказал об этом матери. А та бросилась к своим московским друзьям и они смогли вмешаться, к счастью, вовремя. Рассказывали, что ордер на арест Сафронова уже лежал на столе у командующего Балтийским флотом. Необходимо было только его согласие и Сафронова арестовали бы. Возможно, что его и выпустили бы впоследствии. А может быть, и нет. Кто знает? Заключение московской комиссии о причинах аварии окончательно закрыло это дело.
Решение по судьбе нашего миноносца долго не принимали, все обсуждали, стоит ли его ремонтировать, нужно ли заменять весь главный паропровод или нет. Время шло, и экипаж корабля все сокращался. То одного, то другого офицера или старшину откомандировывали для дальнейшей службы на другие корабли эскадры, а оставшихся командование флота и эскадры старалось загрузить различными заданиями.
Первое такое сложное задание, которое поручили нашему экипажу и, в первую очередь, электромеханической боевой части, которой я теперь командовал, состояло в демонтаже и консервации механизмов поднятого со дна эсминца, который утонул в Рижском заливе в 1941г. от боевых повреждений. Эти механизмы предназначались для использования при ремонте оставшихся в строю эсминцев этого типа. Поднятый со дна моря корабль на понтонах завели в ковш Купеческой гавани, мы взяли его под охрану и работы начались. Отсоединенные от фундаментов механизмы через отверстия в палубе, образованные при демонтаже световых люков и съемных листов, выгружались на причал при помощи плавучего крана. И уже на причале мы их разбирали, консервировали, вновь собирали, загружали в ящики и отправляли на склад. Просто поразительно, как хорошо сохранились после восьмилетнего пребывания под водой эти механизмы. Правда важно было то, что эсминец погиб на ходу, то есть механизмы были в рабочем состоянии и во все подшипники во время гибели корабля до последнего момента подавалось смазочное масло, то есть произошла как бы своеобразная непроизвольная консервация шеек подшипников.
В ходе работ матросы нашли на корабле письма, написанные моряками в грозное лето 1941г., но не отправленные адресатам из-за гибели корабля. Найден был и дневник одного из старшин, который был доведен до дня трагической гибели эсминца. Я все порывался отправить письма и дневник родным, но адресов мы не обнаружили, и я совершенно напрасно не довел дело до конца.
В это время подхватил я на корабле желтуху и попал на месяц в инфекционное отделение Таллиннского госпиталя. Там не было офицерской палаты, и я лежал в общей вместе с матросами и старшинами. В больничном халате я абсолютно не отличался от остальных соседей по палате и чувствовал себя совсем неплохо, особенно тогда, когда болезнь отступила. Меня часто посещали Лева и мои таллиннские друзья-девчата. Хотя отделение было инфекционным, но ходячие больные и выздоравливающие ухитрялись встречаться с посетителями, а не ограничивались обменом репликами через открытые в палатах окна.
Именно тогда я прочитал все четыре части "Брусков" Панферова и с тех пор испытывал устойчивую неприязнь к этому автору. Наверное, это связано с моим неприятием того "утробного", "нутряного", так сказать, псевдонародного стиля книги. Так же отвращал меня и примитивный секс, которым наполнены страницы книги, где он набрасывается на нее и на телеге, и под телегой, и на копне, и под копной и т.д. Весь этот примитив чувствований и переживаний вызывал ощущение, что сам автор все время сексуально озабочен и эту озабоченность выплескивает на страницы своего произведения. Может быть, я и не прав, но на всю жизнь осталось такое впечатление. Впрочем и последние произведения Панферова также вызывают ощущение, так сказать, сексуальной озабоченности автора уже в довольно солидном возрасте.
Из-за вынужденной стоянки корабля у причала офицеров, старшин и матросов "Подвижного" чаще других привлекали к участию в патрулировании городских улиц и парков. Направлялись патрули и в дома культуры, матросский клуб, на танцплощадки, то есть в места, где в дни увольнений собиралось немало моряков. Дело в том, что в нашем флоте не было специальных подразделений военной полиции, как, например, в ВМС США, чья основная обязанность заключалась бы именно в поддержании порядка на больших кораблях и на берегу, а для этих целей привлекались просто военнослужащие в порядке несения обычной дежурной службы. С несением патрульной службы у меня связано немало забавных воспоминаний, которые в какой-то степени характеризуют как мою жизнь в то время, так и само время.
Как-то проводил я политические занятия в группе старшин электромеханической боевой части (или БЧ-5,как ее называли на корабле). В начале занятия дверь в кубрик отворилась, и вошел заместитель командира корабля по политической части. За его спиной стоял мичман-курсант. Замполит сказал мне, что мичман-курсант заканчивает обучение в политическом училище, а сейчас стажируется во флотской газете. Он поприсутствует на занятиях и напишет о своих впечатлениях статью. Затем он представил меня стажеру и сказал, что группа старшин БЧ-5 — одна из лучших групп политзанятий на корабле.
Мичман скромно сел на рундук, вынул блокнот и авторучку и приготовился записывать свои впечатления. Естественно, присутствие постороннего подстегнуло мое красноречие, да и старшины подтянулись. Они дружно тянули руку для выступления. Я, в свою очередь, для ответа на поставленные мною вопросы вызывал наиболее подготовленных и бойких слушателей.
Когда занятия закончились, то я спросил мичмана о его впечатлениях. Он мне ответил, что занятия прошли вполне прилично и что если и есть замечания по их ведению и по подготовке слушателей, то незначительные и не по существу. Примерно то же он сказал и замполиту.
А через неделю замполит вызывает меня и показывает статью в газете с заголовком что-то вроде "Как не надо проводить политзанятия со старшинами". В статье автор — этот же мичман — раздраконил и ход занятия и методику его проведения, указал и на малую активность слушателей, мол, выступило менее половины группы, и на неконкретность ответов и выступлений, на недостаточную методическую подготовку и недостаточную требовательность руководителя занятий и т д.
Я оторопел. Ведь ничего этого мичман не высказывал. Пошел я в редакцию, где беседовавший со мною сотрудник отмел все мои претензии и напомнил строчку Ленина, в которой по какому-то поводу говорилось, что если в газете сообщено 5% правды, то необходимо обратить внимание именно на эту правду. Вроде бы так. Я ушел из редакции взбешенный.
И вот в один из дней меня направили старшим патруля в парк Кадриорг. Был прекрасный летний день, часов в 15 я с двумя моряками не спеша двигался по аллее парка, наблюдая за расположившимися на скамейках мамашами с детишками. И вдруг я встрепенулся как охотничий пес, почуявший дичь. Навстречу мне по аллее шел мой мичман-стажер, держа под локоток симпатичную молодую даму.
Когда пара приблизилась, мичман лихо отдал честь и собирался проследовать дальше. Но не тут-то было. Я подозвал его и критически осмотрел с головы до ног, а затем изрек: "Ваш внешний вид не соответствует уставным требованиям, бляха плохо почищена, ботинки запылились, брюки не поглажены должным образом. Мичман-курсант должен быть образцом по внешнему облику для рядовых и старшин. Придется задержать вас". Мичман стал оправдываться, сказал, что мои замечания не во всем соответствуют действительности. Но тут я его срезал: "Если в словах офицера-начальника патруля есть хотя бы 5% правды, связанной с нарушением устава, то следует обратить внимание именно на эти 5%". Тут мичман узнал меня и сник. Он понял, что приятная прогулка и встреча с дамой завершена, и он обречен. Я отобрал у него документы и отправил в комендатуру. Там с ним ничего страшного не сделали, но в течение нескольких часов он проводил строевые занятия с задержанными солдатами и матросами. Не знаю, пошел ли ему этот урок впрок. Больше я его не встречал.
Не раз дежурил я старшим патруля в матросском клубе в Копли. Дежурство там было непростое. На танцах часто возникали драки, естественно из-за партнерш. Многие моряки приходили на танцы, изрядно нагрузившись спиртным. Приходилось вызывать из комендатуры автомашину и отправлять буянов в камеру предварительно задержанных — КПЗ.
В этом клубе иногда шли спектакли театра Балтийского флота. Будучи в этот день в патруле, я имел возможность вместе с моряками смотреть спектакль, чтобы время дежурства быстрее проходило. Естественно это можно было делать только в том случае, если в это время не было танцев, где присутствие патруля было обязательным.
Запомнился мне спектакль по мотивам драйзеровской "Американской трагедии". Причем запомнился спектакль не игрой актеров, не постановкой, а тем, что пьеса представляла собой довольно наглую переделку романа в духе, так сказать, "холодной войны". Главный герой из скромного бедняка был превращен в богача из числа "золотой молодежи", который соблазняет и убивает бедную девушку. А при расследовании убийства полицию специально наводят на ложный след и она арестует негра, который и попадает в конце концов на электрический стул. У меня даже дух захватило от такой фальсификации содержания известного романа. Правда на афише под названием пьесы "Американская трагедия" было мелким шрифтом напечатано "По мотивам романа Драйзера".
В первые послевоенные годы в Таллинне расширили и реконструировали ткацкую и швейную фабрики. Работали там, в основном, молодые работницы, приехавшие из России. Большинство из них проживало в большом Фабричном общежитии, расположенном в нескольких домах одного из пригородных районов Таллинна — Пильгуранта. Это общежитие являлось камнем преткновения для таллиннской комендатуры, так как в дни увольнения становилось болевой точкой города, местом драк между моряками и солдатами, моряками эскадры и моряками бригады траления, драк, которые в ряде случаев сопровождались и поножовщиной. Причем когда там появлялись комендантские патрули, то обитательницы общежития прятали кавалеров как той и другой стороны в своих комнатах и других помещениях общежития.
И меня не раз направляли туда в качестве старшего патруля. Не однажды, пребывая туда на комендантской машине по вызову, я убеждался в бесполезности таких приездов, так как к этому времени соперники успевали надежно укрыться и оказывались недосягаемыми для комендантской службы.
Как-то дежуря там в тихое дневное время, я познакомился с комендантшей одного из зданий общежития. Это была женщина в летах (по моим тогдашним взглядам просто старуха), с нею всегда была маленькая внучка. Вот посредством этой внучки я и завоевал доверие бабушки. Вообще-то девчушка была очень милой и забавной. Я с удовольствием коротал время дежурства, рассказывая ей сказки и угощая печеньем и конфетами. Девочка, наверное, даже привязалась ко мне, к тому же и папы своего она, видимо, не знала. По крайней мере, стоило мне появиться в общежитии, как она бежала ко мне и кричала: "Бабуня, дядя Миса приехал".
Видимо расположение ко мне внучки произвело впечатление на бабушку-комендантшу. Как-то она шепнула мне: "Сегодня намечается гулянка в 24 и 30-ой комнатах". Когда пришло время прихода кавалеров, то мы направились прямо в эти комнаты. На этот раз пьянка и вероятная драка были предотвращены. Так повторилось несколько раз. Я даже удостоился похвалы коменданта на разводе и инструктаже патрулей. Он заявил, что когда дежурит в Пильгуранте патруль с "Подвижного", то там все тихо и увольнение заканчивается без серьезных происшествий. А когда дежурят другие, то жди драк и безобразий. Конечно, я не стал раскрывать технологию профилактики происшествий и источник информации. Если бы об этом источнике прознали девчата из общежития или моряки, то боюсь, комендантше не поздоровилось бы. Хотя объективно эта профилактика была на пользу самим морякам и их подругам. Но разве они согласились бы с такой оценкой? Никогда. Вскоре я, как командир ведущей боевой части был освобожден от несения патрульной службы и расстался с пильгурантскими друзьями.
В январе 1950г. скончался мой отец, прожив всего 54 года. Эту печальную весть -телеграмму от мамы корабельный почтальон принес на корабль, но меня она там не застала. Дело в том, что я в первый и единственный раз за офицерскую службу попал на гарнизонную гауптвахту. Поплатился я за излишнюю доверчивость. Так случилось, что винить приходилось только себя самого за то, что не проявил необходимой твердости и проницательности. Служил в БЧ-5 матрос, фамилию его позабыл. Он был задержан патрулем в городе за нахождение в нетрезвом виде и старший помощник командира корабля его наказал-лишил увольнения в город на три недели. И вот этот матрос перед новым годом обратился ко мне и слезно просил поверить ему и отпустить в город. Он клялся, что больше никогда не подведет меня, рассказал целую историю, из которой следовало, что он полюбил девушку, что ему крайне необходимо с ней встретиться в преддверии Нового года и объясниться, что если он этого не сделает, то вся его жизнь пойдет наперекос.
Он уговорил меня, и я отпустил его в город самостоятельно, не поставив об этом в известность старшего помощника командира. И этот матрос, отпущенный мною, вечерам того же дня вновь был задержан патрулем на танцах в нетрезвом виде. Когда об этом сообщили из комендатуры на корабль, то старший помощник стал выяснять, как матрос попал на берег. Я объяснил ему, что отпустил его в увольнение самостоятельно. Разгневанный старший помощник объявил мне 5 суток ареста на гауптвахте.
Так я оказался на гауптвахте в офицерской камере, но просидел там всего два дня, так как с корабля принесли телеграмму о смерти отца. Начальник гауптвахты тут же отпустил меня, и я в тот же вечер выехал поездом в Киев. Самолеты из Таллинна в Киев тогда еще не летали.
У папы в конце 1949г. резко обострилась болезнь почек. Он так и не оправился на этот раз и скончался дома на Рейтерской. Похоронили его на Куреневском кладбище. Я был отпущен по семейным обстоятельствам на 10 суток, поэтому имел возможность провести эти дни с мамой, пытаясь как-то утешить ее и по возможности разделить ее горе.
Штатное расписание, установленное в нашем флоте для "Подвижного", предполагало наличие 12-и офицерских должностей. А вот по немецкому штату офицеров на корабле было всего четыре. Зато у немцев обязанности корабельного штурмана, связиста, артиллериста, минера, младшего механика, фельдшера, интенданта вместо офицеров исполняли опытные фельдфебели-сверхсрочники, которые по подготовке и практическому опыту с успехом заменяли младших офицеров. Поэтому и офицерская кают-компания на корабле была совсем небольшой, за столом могли одновременно разместиться не более 6-8-и человек, так что обедали офицеры обычно в две смены.
В связи с довольно ограниченными размерами нашей кают-компании вспоминается такой комический случай. Корабль после аварии посетил член военного совета флота, то есть самый старший на флоте политработник, вице-адмирал Почупайло, очень крупный и грузный по комплекции. Когда он спускался по узкому трапу в кают-компанию, то как бы застрял на входе. Я в это время стоял в дверях каюты командира БЧ-5,которая открывалась в узкий тамбур перед кают-компанией, и наблюдал как наш замполит, находясь за спиной вице-адмирала, почтительно толкал его в спину и пониже спины, чтобы облегчить его проход в кают-компанию. То-то было смеху, когда я потом рассказывал офицерам об этом, естественно в отсутствие замполита.
Среди офицеров корабля и помимо Бориса Анисимовича встречались довольно колоритные фигуры. Запомнился мне наш хозяйственник — начальник интендантской службы Лев Меерович. У меня сохранилась фотография, на которой у кормы "Подвижного" собралась возле бочки с квашеной капустой вся интендантская верхушка: баталеры, старший кок и другие во главе со своим начальником. А дело было в том, что от тыловой продовольственной службы поступило указание по поводу бочек с капустой. Согласно письменной директивы полученная с берегового склада закупоренная бочка с капустой относилась ко 2-ой категории. Если бочку раскупоривали, то она переходила в 3-ю категорию. За понижение категоричности виновники при сдаче на склад пустой тары должны были платить. Вот и возник вопрос: как извлечь квашеную капусту из бочки, не понижая ее категорийности. Раздумья интендантов и запечатлены на фото. Безусловно, это был очередной бюрократический ляпсус, но смеху он вызвал немало.
Вообще-то Меерович был довольно своеобразным человеком. Он был старше меня на год по выпуску из интендантского училища, но по возрасту был старше на несколько лет. А уж житейский опыт его был не ровня моему ограниченному. Побывал он в разных переделках, успел до поступления в училище повоевать на сухопутье в 1943-1944гг. Характер у него был довольно решительным. Он в большинстве случаев не был склонен к интеллигентским колебаниям и рефлексиям. При предъявлении к нему различных претензий от офицеров, старшин и матросов, связанных со снабжением, он внимательно выслушивал всех и реагировал быстро и четко. В случае, если он соглашался с жалобщиком, то решал вопрос немедленно и в возможно более полном объеме. Но если он считал претензии необоснованными, то переубедить его было почти невозможно. И тут уж неважно, с кем он был не согласен. Он вел себя одинаково и с матросами, и с офицерами, и даже с командованием корабля, хотя это грозило для него и серьезными неприятностями.
Запомнился мне и старший лейтенант Сергей Блытов, наш корабельный связист, или — по-уставному — командир боевой части связи и наблюдения (командир БЧ-4), красивый блондин лет 25-и-27-и. Его отец был русским, а мать эстонкой. Он неплохо говорил по-эстонски. Бывало так, идет он по городу, навстречу две девушки-эстонки. Одна говорит другой по-эстонски: "Смотри, какой красавчик-морячок". Она и представить себе не могла, что офицер-моряк понимает эстонскую речь. И после этого Сергей оборачивается к девушке и по-эстонски отвечает: "Спасибо, девушка, за комплимент. Может быть, продолжим разговор?" Можно себе представить самочувствие девчат при таком повороте дела.
И надо же так распорядиться судьбе, что после окончания военно-морского училища связи этот красавец-блондин был назначен командиром телеграфно-телефонного взвода связи на Черноморском флоте, который был укомплектован девушками.
Он нам рассказывал, что служба в этом взводе запомнилась ему надолго. Девчата там были разные. Были и такие, которые начали буквально охоту на молодого, симпатичного лейтенанта. И одна ростовчанка, по его словам наполовину цыганка, все же женила его на себе. Правда, в Таллинн он ее уже не привез, так как к этому времени они разошлись. А вообще-то он был хорошим товарищем и, видимо, неплохим специалистом. После аварии его вскоре перевели связистом на другой корабль.
Наш командир корабля капитан 3 ранга Быханов не оставил в памяти каких-либо ярких впечатлений о себе, так что и вспоминать в связи с ним особенно не о чем.
В декабре 1949г. меня официально назначили старшим механикам "Подвижного" после того, как я пару месяцев исполнял обязанности по этой должности фактически. А затем на корабль назначили на должность младшего механики Сашу Брянцева, с которым мы пять лет проучились в одном курсантском взводе.
Саша был единственным поздним сыном известного советского театрального режиcсера Брянцева, создателя и бессменного художественного руководителя одного из первых в стране детских театров — Ленинградского ТЮЗа. Мать Саши скончалась, когда он был еще ребенком. Саша часто ходил с отцом на яхте, и может быть, это определило выбор профессии. Он не пошел по стопам отца, а поступил в инженерное военно-морское училище, которое и закончил в 1948г.
Внешность у него была довольно своеобразная: волосы с сильной рыжиной, довольно длинный и острый нос, веснушки. Все это вызывало зачастую весьма грубоватую оценку его внешности со стороны некоторых однокашников. Но надо прямо сказать, что такое отношение не озлобило Александра. Видимо, воспитание в интеллигентной питерской семье оставило благотворный след на всю жизнь.
Хотя в своей служебной деятельности Саша довольно редко проявлял инициативу и настойчивость, но я с ним ладил и как-то сумел построить взаимоотношения, хотя случалось получать и резкие внушения от начальства за его просчеты.
После моего перевода в Ленинград в декабре 1951г. Саша остался на корабле за старшего механика. Впоследствии он продолжил службу на "Подвижном" и тогда, когда корабль перевели на Ладогу, дали ему новое название "Кит" и использовали в качестве опытового судна.
Саша довольно рано умер. Теперь, когда становятся известными многие тайны 40-50-ых гг., можно предположить, что ранняя смерть Саши вполне возможно как-то связана с проведением на корабле испытаний радиоактивных материалов в качестве боевых отравляющих веществ. В 1991г. в печати прошли сообщения о том, что подобные опыты производились на "Ките" в 1952-1954гг. в глубокой тайне под эгидой, вроде бы, КГБ.
По крайней мере журналисты сообщили, что затопленный ранее на Ладоге "Кит" был в 1990г. поднят. На нем обнаружили источники радиоактивного заражения и наличие радиоактивных отходов в трюмах. Все эти отходы и радиоактивные воды из трюмов судна были удалены, проведена дезактивация, но и она не обеспечила полного обеззараживания. Теперь судно будет уведено с Ладоги и впоследствии должно быть разделано на металлолом. Так что обстоятельства кончины Саши Брянцева, возможно, еще требуют расследования.
Как видно и в этот раз судьба была ко мне благосклонна в том смысле, что меня перевели служить на другой корабль до начала таинственных испытаний, о которых упомянуто ранее.
Старшиной машинной команды на миноносце служил мичман Тестов, единственный в боевой части сверхсрочнослужащий. Он прослужил на флоте до моего появления на корабле уже лет 15. Это был опытный специалист, прошедший суровую школу срочной службы и военного лихолетья на линкоре "Октябрьская революция". На "Подвижный" он попал еще в то время, когда корабль переводили из немецкого порта в Лиепаю и материальную часть обслуживали немцы. Участвовал он и в ремонте корабля на финской верфи. Тестов пользовался значительным уважением у матросов и старшин срочной службы. Не сразу, но и у меня с ним установились ровные, деловые отношения.
Я ценил его богатый практический опыт по обслуживанию корабельных турбин и еще больше — его ответственность и чувство долга. Помню, когда в осенний период на корабле вышел из строя топливный насос вспомогательного котла — единственного источника тепла, а запасных частей для ремонта на складах и в помине не было (ведь техника была трофейная, для восстановления нужны были подшипники шведского производства), то Тестов нашел нужные подшипники на таллиннской барахолке, и купил их за свои деньги.
Немало было в боевой части и хороших старшин срочной службы. Запомнился мне командир отделения трюмных машинистов Виноградов, про старшину Петрова я уже вспоминал в связи с аварией. Хороший был командир отделения носового турбозубчатого агрегата старшина 2-ой статьи Солодовников. Все это были моряки 1927г. рождения, чье отрочество пришлось на военные годы. Все они хлебнули и голод, и холод, все до призыва работали несколько лет то ли на заводе, то ли механизаторами в колхозе. Отсюда и их самостоятельность, и чувство ответственности, и наличие почти у всех слесарных навыков.
Многие из старшин "Подвижного" после демобилизации остались в Таллине, обзавелись семьями, осели в городе основательно. Кое-кто из них пошел работать на Таллиннские ткацкую и швейную фабрики, получили от этих предприятий жилье. Толковые и инициативные ребята — они быстро выросли на предприятии и стали начальниками участков, заводских служб, мастерами, осели в профкоме и парткоме, хотя и не имели высшего образования. Опыт семи — восьмилетней службы на флоте очень помог им всем.
Любопытно, что когда в 1954г., уже во время службы на крейсере "Адмирал Лазарев", не имея в Таллинне жилья и мотаясь с женой по частным квартирам, я встретил в городе Виноградова и других сослуживцев по "Подвижному", и рассказал им о своих мытарствах, то они в один голос призвали меня быстрее оставить службу, гарантируя приличную работу на фабрике и получение в течение двух-трех месяцев квартиры в новом доме. Я совету их не последовал, но порадовался от души за моих бывших подчиненных, за то, что они смогли устроить свою жизнь и добиться определенного успеха на житейских дорогах.
А уже в 1984г. получил я письмо из Белгорода от Владимира Федоровича Солодовникова, бывшего старшины 2 статьи, командира отделения носового машинного отделения "Подвижного" и от Александра Михайловича Соплякова, бывшего старшего матроса, машиниста-турбиниста этого же машинного отделения. Они писали, что в журнале "Военные знания" за сентябрь 1984г. прочитали статью "Атомное сердце корабля", подписанную капитаном I ранга М.Ципоруха. Вот они и спрашивали о том, не является ли автор их бывшим командиром. Сослуживцы приглашали в гости в Белгород. Я сразу же ответил им и послал на память свою книжку "флотские механики", надписав ее им на память.
За время службы на "Урале" и "Подвижном" мне было 21-24 года и поэтому не удивительно, что в моей жизни в этот период значительную роль играло общение с представительницами все же лучшей половины рода человеческого. На следующих страницах я вспоминаю о своих таллиннских подругах совсем не из чувства тщеславия, не из желания заявить – вот, мол, со сколькими женщинами был дружен. Такое чувство тщеславия просто смешно в мои годы. Я вспоминаю подруг, во-первых, с чувством благодарности за все, что они мне дали, а дали они мне, видимо, много больше чем я им, а во-вторых потому, что все эти воспоминания как бы чуточку воссоздают облик времени и людей, живших в те времена.
В один из дней ноября 1948г., через неделю, наверное, после того, как началась моя служба на "Урале", я зашел днем на тральщик, где принимал дела механика Лева. Его предшественник, старший техник-лейтенант начал службу еще матросом в довоенное время. Затем после окончания краткосрочных курсов ему присвоили офицерское звание и назначили механиком на тральщик. Так что за его плечами была и служба в военные годы, и тяжелое послевоенное траление в Финском заливе и Балтийском море, которое во многом было сходно с военными действиями и даже сопровождалось гибелью моряков при взрыве затраленной мины вблизи тралящего корабля.
Так вот, этот умудренный служебным и житейским опытом ветеран повел нас по заводским цехам, знакомил с мастерами и бригадирами. Затем мы поднялись на 2-ой этаж заводского здания и остановились перед дверью с табличкой "Машбюро". 0н постучал в дверь и мы вошли в комнату, заполненную резким стрекотом, характерным для помещений, где работают на пишущих машинках с приличной скоростью.
"Девочки, привел к вам молодую смену" — сказал наш сопровождающий. Так мы познакомились с Галей и Таней.
Через некоторое время Лева и я стали своими в небольшой квартире на 2-ом этаже старого деревянного дома на улице Кару (Медвежьей), где жила Галя. Ей в то время было всего 24-25 лет. Небольшого роста, с приятным лицом и светлыми волосами она была довольно привлекательна. Даже голос ее, хрипловатый от курения, производил какое-то волнующее впечатление.
Жизнь Галю не баловала. Воспитывалась она с 14-и лет в детском доме. После окончания средней школы ее в годы войны мобилизовали на флот. Попала она в штаб Ладожской военной флотилии, которая обеспечивала связь осажденного Ленинграда с Большой землей по водам Ладоги, пережила и жестокие бомбежки, и артиллерийские обстрелы. Со штабом флотилии попала в только что освобожденную Ригу, где ее и демобилизовали после окончания войны в звании старшины 1-ой статьи. Галя вышла замуж за старшину из штабной команды. Молодая семья перебралась в Таллинн, где Галя пошла работать машинисткой на судоремонтный завод. Но семейная жизнь не заладилась и семья распалась. Думаю, что наверное, в этом разладе сыграло роль и отсутствие детей. Бывший муж уехал на родину в Россию, а Галя осталась одна в квартире на улице Кару.
Она очень привязалась к Леве, помимо всего прочего, а Левушка в молодости был симпатичным парнем, он импонировал ей своей интеллигентностью, культурой, деликатностью, что-ли, то есть тем, чего в окружающих ее до этого людях, видимо, не хватало. Вскоре квартира на улице Кару стала, для Левы настоящим родным домом. А Левины друзья, и я в первую очередь, были там всегда желанными гостями.
Ко мне Галя относилась особо тепло и, как мне казалось, выделяла среди Левиных друзей и знакомых. Наверное, я завоевал ее доверие своей искренней привязанностью к Леве. Она особо ценила во мне то, что я никогда не разделял их обоих, для меня она как подруга, а затем и жена Левы, всегда была неотделима от него самого. Обидеть ее чем-то значило обидеть Леву. К тому же Галя убедилась, что некоторые из наших общих знакомых, претендующих на роль друзей, так не думали и веди себя соответственно, проявляя в отношениях с ней свои эгоистические сугубо мужские притязания.
Поэтому ее доверие ко мне было достаточно велико. Помню, как я зашел к ним домой, когда они жили уже на улице Виру. Их отдельная квартира состояла из большой комнаты и маленькой прихожей, откуда выходная дверь вела прямо на улицу. Дело было зимой, в доме стояла холодина. Лева в этот раз не пришел домой, его задержали какие-то дела на корабле. Мы прождали его до поздней ночи.
"Оставайся, куда ты пойдешь на ночь, — предложила Галя. — Ложись рядом, теплее будет". 0на доверчиво, как ребенок, прижалась ко мне, согрелась и заснула. Так она была уверена во мне и относилась прямо как к брату. Мужчина, да еще в 20 лет не всегда может контролировать свое состояние в подобной ситуации. Я попытался взять себя в руки, но заснул только через некоторое время.
Одно время я часто бывал у Гали вместе с Таней, ее подругой, с которой она работала в машбюро. Таня была из семьи русских эмигрантов, которые осели в Эстонии после гражданской войны. Она говорила, что ее отец был дворянином и офицером русской армии. Может быть и так. Меня часто поражала меткость и образность ее суждений о людях, способность подметить в них смешное и разгадывать скрытые причины того или иного неожиданного поступка. Ее острый природный ум как бы проникал сквозь шелуху слов и внешних приличий в самую сущность человеческих отношений. Но эта острота ума как бы требовала непрерывной внешней подпитки энергией. Отсюда, наверное, и пристрастие к алкоголю.
Уже впоследствии, вспоминая об этой, наверное, все же незаурядной женщине, я склонялся к мысли, что все же страсть к выпивке и какая-то безудержность в желаниях и поступках было не основным в ее душе. Может быть, это была своеобразная реакция на неутоленную потребность в любви и ласке, в понимании, на отношение мужчин к ней, подобное отношению охотника к преследуемому зверю. Так или иначе, окружавшие ее в то время люди, и я в том числе, не смогли дать ей то, чего требовала душа. Она пила все больше.
Корабельные офицеры "Урала", а затем и "Подвижного" довольно часто посещали таллиннские рестораны. В их компании познакомился я и с великолепным залом "Глории" и с полуподвальным залом "Лайне" на Ратушной площади и с другими подобными заведениями. Таллиннские рестораны в первые послевоенные годы сохраняли как бы отблеск ресторанов буржуазной Эстонии. Это проявлялось в уровне обслуживания посетителей, в качестве и разнообразии подаваемых блюд. И что еще важно, в отличие от советских ресторанов в них среди посетителей было достаточно женщин, пришедших как вместе с мужчинами, так и в составе чисто женских компаний, так как многие молодые эстонки считали вполне нормальным собраться в ресторане, чтобы в женской компании вкусно поужинать и, естественно, выпить и потанцевать.
Запомнил я одно из первых посещений "Глории". В разгар ресторанного вечера я пригласил на танец невысокую миловидную эстонку. Звали ее Марта. Не протанцевав к двух танцев с ней я был очарован ее сияющей улыбкой, неподражаемым акцентом, с которым она произносила слова по-русски, и ладной фигуркой. Затем Марта оставила свою компанию и мы вышли из ресторана вместе. Жила она почти что за городом и добрались мы до ее дома уже заполночь.
"Заходи, ведь ночью трамваи не ходят" — сказала девушка. Мы поднялись в ее комнату на 2-ом этаже деревянного дома. Когда я осмотрелся, то увидел на небольшом туалете фотографию молодого человека в военной форме, напоминавшей форму войск СС у немцев. "Кто это? — спросил я. "Брат" — отвечала девушка. На вопрос где он, она неопределенно махнула рукой: Там, далеко". Потом я уточнил, что далеко — это значит где-то на западе, за рубежом.
"Ты не боишься, что фото увидит кто-то и у тебя будут неприятности?" Марта улыбнулась: "У меня никто не бывает. Тебя же мне бояться не надо?" Я не очень ей поверил насчет того, что никто у нее не бывает, но тогда для меня это было совсем не важно и только сказал ей: "Я вижу, что он служил у немцев и, наверное, стрелял в наших. Как же так, брат у тебя был с немцами, а ты привела к себе меня — советского офицера?" — "Ну и что, — возразила она. — Что же из-за вашей политики мне забыть, что я молодая?" Я не мог ничего возразить, да и не было желания возражать. Ушел я от нее утром и только-только успел на корабль к подъему Флага.
Вспоминается и молодой врач Валерия, у которой я часто бывал дома одно время. Первый раз я увидел ее на каком-то вечере в доме офицеров. Меня поразил как бы романтический облик, чем-то напоминавший облик восточной красавицы из арабских сказок, даже глаза ее были чуть-чуть раскосыми. Красивые черные волосы были заплетены в косы и уложены на голове. И черные глаза, и густые черные брови — все свидетельствовало о наличии у нее в роду каких-то восточных предков, хотя себя она считала русской. Впоследствии мне рассказали довольно романтическую историю, связанную с ней. Валерия встречалась с лейтенантом-артиллеристом Виктором. Его из Таллинна направили для дальнейшей службы в Ленинград на крейсер "Чапаев". Это был легкий крейсер, который был заложен еще в довоенные годы. Строительство в годы войны было прервано и продолжено в 1945г. 0сенью 1949г. крейсер пришел в Таллинн, где и базировался во время заводских испытаний. Обычно корабль рано утром уходил на полигон для проведения испытаний оружия и техники, а к вечеру возвращался на Таллиннский рейд, где и становился на бочку.
В один из выходных дней с крейсера свезли на берег уволенных в город офицеров, старшин и матросов. Уволился в город и Виктор. Может быть, он начал тяготиться сложившимися между Лерой и им отношениями, не знаю, но он пытался вечером уйти, чтобы успеть добраться до Купеческой гавани к моменту отхода к крейсеру последнего барказа… Лера все же удержала его, и он остался до утра.
Вечером погода резко ухудшилась. На рейде разгулялась волна. Открытый дежурный барказ при выходе из Купеческой гавани был захлестнут волной и затонул. Все находившиеся в нем моряки погибли.
Виктор вернулся утром на корабль. Все были потрясены случившейся трагедией. Вскоре, наверное, под влиянием чувства благодарности за невольное спасение, он женился на Лере. Правда, к тому времени, когда я познакомился с ней, они фактически уже были в разводе. По службе я довольно часто посещал отдел снабжения Технического управления флота, которое размещалось в большом здании у причалов Купеческой гавани. Познакомился со всеми сотрудниками отдела, стал там как бы своим человеком. Особое внимание посетители отдела-механики кораблей, старшины-снабженцы обращали, естественно, на молодых сотрудниц, работавших там. Среди них мне очень понравилась хорошенькая шатенка Тамара, которая заведовала выпиской нарядов на получение инструмента. Через некоторое время я стал довольно частым гостем у нее дома.
Тамара всегда искренне интересовалась моими делами по службе. С ней было легко беседовать на служебные темы, так как она была в курсе всех тыловых флотских новостей, знала наших флотских и эскадренных начальников, а главное умела и хотела слушать, что очень меня располагало к ней.
И еще то, что мои суждения и поступки, за очень редким исключением, ею всегда одобрялись. А если она и была не согласна, то не высказывала этого, а только своим молчанием и как бы виноватым видом давала понять об этом. Увы, эти качества в молодой симпатичной женщине очень привлекательны для мужиков, так как способствуют их как бы самоутверждению. И я не был исключением из этого правила.
Мои свободные вечера мы стали проводить вместе. Тома была со мною одного возраста. После окончания школы она поступила на работу в отдел снабжения, вышла замуж, но вскоре разошлась с мужем. Мне она рассказала, что произошло это из-за его чрезмерной ревности и грубости.
В летний период 1950-1951 гг. в Таллинн для бункеровки углем, пополнения запасов и проведения межпоходовых ремонтов регулярно заходил дивизион трофейных тральщиков, который постоянно базировался в Балтийске, бывшем Пиллау. Эти тральщики, в отличие от однотипных таллиннских с черными трубами, отличались тем, что у них трубы были выкрашены серебрином. Так что таллиннские девчата так и прозвали их белотрубыми кораблями. Приход целого дивизиона -10-и кораблей — вызывал всегда оживление среди девушек и молодых женщин, связанных как-то с Флотом. На одном из этих кораблей механиком служил киевлянин Рэм Лихтман, который выпустился из училища в один год со мной, но учился в другом взводе. Рэм был из семьи врачей, причем отец и после окончания войны остался служить в армии. Сам Рэм был довольно оригинальным человеком, флегматиком и молчуном. И он не любил говорунов. Прекрасно играл в шахматы, имел по ним разряд. В его натуре чувствовалась основательность, надежность что ли. Мы с ним довольно часто встречались в Киеве во время курсантских отпусков, бывал я и в доме его родителей на Печерске. У Рэма была младшая сестра, года на три-четыре моложе его, очень красивая девушка, брюнетка с большими серыми глазами. За ней без особого успеха ухаживали некоторые наши курсанты.
В один из приходов дивизиона белотрубых тральщиков в Таллинн Тамара познакомила Рэма со своей знакомой — молодым врачом Верой. После этого мы часто проводили время вчетвером. Безусловно и Тома, и Вера хотели, чтобы наши отношения стали более прочными и завершились свадьбами. Но так не получилось. Рэм, как и я, впоследствии женился на киевлянке. Он еще долго плавал механиком на тральщике. В 60-ые годы во время хрущевского сокращения состава флота его тральщик разоружили и передали в гидрографическую службу. Рэм продолжал плавать на нем. Впоследствии он перешел служить на Северный флот, вначале главным инженером, а затем и начальником большой плавучей мастерской. Годы корабельной службы сказались, видимо, на его здоровье. Он демобилизовался по болезни в звании капитана 2 ранга, вернулся в Киев, несколько лет болел и скончался в возрасте чуть больше 50-и лет.
Не покривив душой, я могу констатировать, что в те таллиннские годы, встречаясь со своими подругами, не думал о семейной жизни, о будущем, не связывал с этими знакомствами мыслей о чем-то прочном и устойчивом. После выпуска из училища меня как-то подхватила волна свободы, мною овладело желание расширить круг знакомых мужчин и женщин, желание познать взаимоотношения людей, познать жизнь во всех ее проявлениях и нюансах.
В то же время, приезжая в Киев в отпуск, я вел себя совсем по-другому. Может быть это связано с тем, что приезжал я к матери и отцу, вокруг были родственники, которые знали меня малышом.
Наверное, это сказывалось в чем-то и на взаимоотношения с Клавой, за которой я во время киевских отпусков ухаживал. Я вел себя по отношению к ней очень скованно и сдержанно. Мне всегда казалось, что с этой чистой и серьезной девушкой просто нельзя себя вести по другому.
Очень редко я срывался. Помню поехал я проведать семью матроса Романова, который служил в машинной команде "Подвижного". Родители его жили в Дарнице. Я привез матери и отцу матроса письмо от сына, рассказал о его жизни и службе. Родители были счастливы слышать все это, беседовать с непосредственным командиром сына, настояли, чтобы я остался обедать. Во время обеда было немало выпито. И я на сильном взводе отправился домой. Попав в центр, я завернул на Пушкинскую и предстал перед Клавой. Вспоминаю, что очень горячо и бессвязно говорил о своих чувствах, о своем отношении к ней. Все это завершилось тем, что я стал ее целовать и никак не мог остановиться. На следующий день я очень беспокоился перед встречей с Клавой, все размышлял о том, как она восприняла все это.
Но иначе я не мог к ней относиться, может быть, моя сдержанность была и излишней. И все же моя разная жизнь: одна в Таллинне, другая в Киеве — это не было лицемерием, не было проявление двойной морали, так по крайней мере мне кажется. Все это было естественно, эти два состояния души, хотя внешне как бы свидетельствовало об отсутствии прочных моральных принципов. Как бы то ни было, я благодарен судьбе, что жизнь я прожил рядом с Клавой, что нас судьба свела в молодые годы и не развела в разные стороны в последующем.
Пережито мною в этот, так сказать, бесшабашно-романтический период жизни и такое событие, как выигрыш 10 тыс. руб.(по меркам того времени довольно крупная сумма). Часть денег я отослал родителям, а остальные прокутил с друзьями. Как раз в это время вызвал меня командир корабля и объявил: "Хотите вы или не хотите, но я обязан согласно указанию штаба отправить вас на месяц для учебы на легководолазных курсах в Ленинград". Ясно, что он не ожидал увидеть в ответ на его слова мою улыбку до ушей и услышать, что я очень хочу усовершенствовать свои легководолазные навыки. Так я попал в Ленинград на курсы, имея в кармане несколько аккредитивов на 1000 руб. каждый.
В одном потоке со мной проходил обучение Дима Курс, который в то время служил механиком на тральщике "Т-72". Этот тральщик представлял из себя один из двух отличных буксиров Финской постройки, переданных нашему Флоту после заключения в 1944 г. Перемирия с Финляндией. Затем финны переоборудовали буксиры в тральщики.
По штату на "Т-72" должны были служить 4 офицера, но фактически на корабле из офицеров были только командир и Дима. Командир у Димы был с чудинкой, выпивоха и балагур. Часто он пропадал на берегу на день-два и Дима скрывал от начальства его отсутствие. Он научился выполнять многие операции по управлению бывшим буксиром. Дима самостоятельно швартовался к причалу, вел прокладку по карте, определял место нахождения судна по пеленгам на маяки, знаки и огни, и т д. Он даже осмеливался самостоятельно ходить в Поркаллауд к Финскому берегу, где в то время размещалась советская военно-морская база. К нему в Таллинн приезжала жена из Москвы, так она нелегально жила в его каюте на тральщике и выходила на нем в море. Такие были порядки на этом корабле.
На курсах большая часть учебного времени шла на практические спуски в легководолазном снаряжении. Занятия проходили в бассейне учебного отряда. Спуски проводились в составе группы из 10-12 человек в определенные расписанием время. Перед спусками мы мылись в душевой, а затем ожидали вызова группы в бассейн. Сидели в раздевалке в голом виде и травили обо всем на свете. Часто рассказывали друг другу анекдоты. Причем, так как на курсах собрались офицеры со всех кораблей и соединений, то анекдоты рассказывали самые разнообразные. Дима даже записал в блокнот около двухсот анекдотов. Записывал он текст сокращенно, используя множество условных знаков, так что постороннему и не разобраться. Предусмотрительность не лишняя в то время, когда за анекдот можно было и схлопотать лагерный срок. Правда анекдоты рассказывали все больше бытовые, политических я не помню.
Во время обучения на водолазных курсах, Дима проживал в комнате своих родственников, которые почему-то в то время отсутствовали. Эта комната была нашим центром. Там собиралась вся наша братия, в том числе Энгель Карпеев, который в то время уже служил помощником командира курсантской роты в нашем училище. А затем появился из Таллинна Лева Быстрозоров, которого по какой-то надобности командировали в Кронштадт. Он нашел нас и ухитрялся большую часть времени проводить не в Кронштадте, а в Питере. Дима познакомил нас со своим другом — молодым актером Игорем Горбачевым — будущим художественным руководителем ленинградского театра им.Пушкина. Он в то время прославился блестящим исполнением роли Хлестакова в спектакле самодеятельного университетского театра.
Знакомых у нас в Ленинграде было много, время проводили весело и крайне беспорядочно. Завели там торжественный ритуал обмена на деньги очередного аккредитива в сберкассе. Для этого выбрали сберкассу на Невском в Гостином дворе. Являлись туда всей компанией, момент подписания аккредитива и получения денег отмечали, откупоривая бутылку шампанского, да так, что пробка чуть ли не ударяла по люстре.
Затем отправлялись в Елисеевский магазин, покупали выпивку и закуску и направлялись все вместе за город в Озерки купаться, причем ехали обычно на двух-трех такси, упросив водителей сделать по два круга вокруг родного Адмиралтейства, где размещалось наше училище. Чудили конечно от молодости и от замечательного ощущения, что впереди еще много времени, что впереди еще целая жизнь.
В Таллинне дружил я и с Икки Скурихиным. Он вначале служил в том же дивизионе тральщиков, что и Лева, так что встречались мы часто и в служебное время на судоремонтном заводе, вечерами в одной и той же молодежной компании.
Странное имя Икки обозначало первые буквы слов "исполнительный комитет коммунистического интернационала". Такими аббревиатурами нередко называли детей идейные родители в 20-ых гг.
Икки был небольшого роста, физически крепким и развитым парнем. Вообще-то в нем довольно гармонично сочетались качества волевого, твердого офицера и человека с определенными духовными запросами, которому не чужды музыка и театр.
В 1951г. Икки перевели механиком на эсминец "Примерный". Теперь мы служили в одном дивизионе ,поэтому виделись чаще в рабочее время. Не раз вместе шли на одном катере на рейд к борту линкора "Октябрьская революция", где размещался штаб эскадры и проводились занятия и инструктажи.
Флагманским инженер-механиком эскадры был в то время инженер-капитан I ранга Брилон, еврей в возрасте за 50 лет. Он длительное время служил на Дальнем Востоке, а затем его перевели в Таллинн. Запомнился он тем ,что был очень требовательным, но справедливым начальником. Говорил он всегда немного, но веско. Его оригинальный акцент ("ви" вместо "вы", мягкое "г" и др.) выдавал в нем южанина-одессита. Авторитет его в механических вопросах был непререкаемый. И очень часто мы — молодые механики убеждались в его правоте, хотя сначала все в нас протестовало против его требований и нотаций. впоследствии его назначили на береговую должность начальника технического управления Флота. В этой должности он прослужил вплоть до ухода в отставку.
Судьба самого Икки сложилась следующим образом. С "Примерного" он попал в Москву на курсы по подготовке специалистов по проектированию и обслуживанию новых образцов минно-торпедного оружия и распрощался с нашими механическими делами. Интересно, что попал он и некоторые другие мои однокашники на эти курсы только потому, что их родители жили в Москве. Как часто в дальнейшем комплектование не только учебных курсов, но и кадров центрального аппарата ВМФ определялось именно наличием у кандидатов в Москве жил. площади, а не их деловыми качествами.
Через несколько лет я встретил Икки в Питере, где он после окончания этих двухгодичных курсов служил в научно-исследовательском институте минно-торпедного оружия. Он женился на молодей женщине, которая работала машинисткой в этом НИИ. Увы, брак, видимо, был случайным и через некоторое время распался. Я видел его первую жену один раз и думаю, что в их разводе виновато и несоответствие между духовными запросами жены и мужа.
В столице он вторично женился на дочери приятелей его родителей. Это произошло уже после его перехода в Москву в аппарат военной приемки. На этот раз вроде бы все в его семье было в норме. Наши дороги в Москве изредка пересекались, но та дружба, что связывала нас в Таллинне, ушла безвозвратно.
В декабре 1951г. меня перевели г Ленинград на новостроящиеся корабли и назначили командиром дивизиона живучести нового крейсера. На прощание Икки подарил мне том с работами по теории корабля из собраний сочинений известного авторитета по теории корабля и кораблестроению академика А.Н.Крылова с надписью: "Вновь назначенному командиру дивизиона живучести".
Но служить комдивом живучести я стал только через 9 месяцев. Когда я в Ленинграде явился в штаб дивизии новостроящихся кораблей, то там стало известно, что назначен я не на корабль, а в спецкоманду по подготовке экипажей для строящихся крейсеров. Создание спецкоманды было воплощение неплохой задумки флотского начальства, но из-за вечной экономии на копейках опять все дело было смазано и во многом обесценено. Сперва была мысль сформировать команду из опытных специалистов-офицеров и мичманов-сверхсрочников, имевших значительный опыт эксплуатации техники и оружия на однотипных крейсерах. Во главе такой спецкоманды предполагалось поставить бывшего командира крейсера, который мог обучать нового командира всем особенностям управления кораблем этого типа. Механиком спецкоманды должен был стать бывший старший механик крейсера, который по служебному опыту и возрасту мог бы стать советником и наставником для нового старшего механика и т д.
Но когда штатное расписание спецкоманды рассматривали в главном штабе, то там начали резать штатные должности и оклады. И в конце концов в штате спецкоманды оставили всего трех офицеров: командира, механика и артиллериста, а штатные категории урезали до капитана 2 ранга у командира спецкоманды и капитана 3 ранга у механика и артиллериста. Конечно теперь на приход в спецкоманду опытных офицеров с крейсера уже нельзя было надеяться, ведь на крейсере у командира штатная категория капитана I ранга, а у старшего механика и старшего артиллериста-капитана 2 ранга . То есть основная идея спецкоманды была уничтожена. Сэкономили сотни, а проиграли по существу сотни тысяч, которые пошли на ремонт техники и оружия на новых кораблях, вышедших из строя по причине недостаточной подготовки, в первую очередь, офицеров и старшин.
Командиром нашей спецкоманды был назначен капитан 2 ранга Гришин, который служил до этого старшим помощником командира минного заградителя "Марти" (правда тогда французский коммунист Марти числился в троцкистах и минзаг переименовали в "Оку"). На крейсерах, тем более новой постройки он никогда не плавал. О его характере можно судить по следующему эпизоду. Гришин пригласил к себе меня и нашего артиллериста капитан-лейтенанта Окунева в день получения нами впервые по новому месту службы денежного содержания и высказался примерно так: "Ну что же, получку получили, предлагаю считать этот день как бы корабельным праздником нашей спецкоманды, как бы днем ее образования. Предлагаю отмечать этот торжественный день ужином в ресторане. Благо ресторан "Балтика " рядом, совсем недалеко от проходной завода. Будем отмечать этот день каждый год. Согласны?" Мы, естественно, согласились.
Гришин помолчал и затем негромко произнес: "Пожалуй давайте отмечать этот праздник два раза в год". Мы и на это согласились. Он еще помолчал и наконец изрек: "Кто его знает, что будет через полгода, да и доживет ли наша спецкоманда до июля (дело было в январе 1952г.). Давайте лучше отмечать наш праздник ежемесячно". Мы улыбнулись, согласились с таким соломоновым решением и все втроем отправились в ресторан. Вообще-то Гришин как в воду глядел. Уже в сентябре нашу спецкоманду расформировали, а меня назначили командиром дивизиона живучести на строящийся крейсер "Адмирал Лазарев".
Располагалась наша спецкоманда -трое офицеров и около 20 мичманов-сверхсрочников вместе с экипажем строящегося на Балтийском заводе крейсера "Жданов" на плавучей казарме, пришвартованной к заводскому причалу невдалеке от корпуса "Жданова".
Эта плавказарма — бывший недостроенный немецкий тяжелый крейсер "Лютцов",переименованный в 1940г. после передачи в состав ВМФ СССР в крейсер "Таллинн", являлась как бы вещественным свидетельством рокового для страны заигрываний Сталина с Гитлером, свидетельством неумелых и, наверное, неумных попыток "вождя народов" перехитрить Гитлера.
Немцы в 1940г. передали нам недостроенный корабль в обмен на существенные поставки им нефти, руды, пшеницы и других ценных стратегических ресурсов. Конечно с достройкой корабля немцы тянули и затянули ее до начала войны. Для нашего флота этот крейсер абсолютно не делал погоды, а гитлеровцы эффективно использовали наши поставки для подготовки блицкрига против нас же. Наши моряки сумели ввести в строй часть артиллерийских башен главного калибра и корабль, находясь на Неве, участвовал в обороне города в качестве несамоходной плавбатареи. От попадания бомб и артиллерийских снарядов он притонул и сел на дно реки. После войны его подняли и использовали как плавказарму.
Я конечно учить кого-либо из состава экипажей новостроящихся крейсеров не мог, так как до приезда в Ленинград никогда не был даже на палубе крейсера послевоенной постройки. Поэтому пришлось вместе с мичманами спецкоманды присоединиться к морякам "Жданова", которые ежедневно обучались прямо на строящемся корабле. Я решил досконально изучить, в первую очередь, устройство корпуса, расположение помещений и систем. Дело это было совсем не простое, если учесть, что на крейсере этого типа около 600 основных помещений и отсеков, а уж системы пожаротушения, водоснабжения, водоотлива и осушения, затопления и орошения артиллерийских погребов и некоторые другие состоят из многих десятков километров трубопроводов и сотен единиц клапанов и клинкетов. Ведь крейсер типа "Жданов"-это большой корабль длиною более 200м, шириною более 20м и высотою от киля до самого верхнего мостика более 35м, то есть высота эта равна высоте 14-и этажного дома.
Пришлось изучать чертежи, схемы и описания, а затем переодеваться в комбинезон и нырять в крейсерские отсеки. И так каждый день в течение нескольких недель. Затем "Жданов" отбуксировали в Кронштадт и поставили в сухой док для покраски подводной части корпуса и ревизии донной арматуры и винторулевой части. Я отправился с кораблем в Кронштадт, так как знал, что в доке условия для изучения самых укромных, расположенных в междудонном пространстве отсеков будут более благоприятными, чем при нахождении корабля на плаву. И мои предположения оправдались. В конце концов я досконально изучил расположение всех помещений и систем, мог на память перечислить состав корабельных помещений, расположенных между любыми шпангоутами корпуса. Все это очень пригодилось мне после назначения командиром дивизиона живучести крейсера "Адмирал Лазарев".
С переводом в спецкоманду я смог устроить себе постоянное жилье на берегу. Каюта на плавказарме стала для меня только как бы служебным кабинетом. Для этого необходимо было найти комнату, которую хозяева сдавали бы за приемлемую плату. В связи с этим вспоминаются забавные подробности. Я расклеил объявления типа "Молодой холостой офицер снимет комнату" и дал телефон знакомых, чтобы заинтересовавшиеся могли сообщить свой адрес мне. В один из вечеров отправился по одному из предложенных адресов. Звоню в дверь, открывает моложавая дама в халате. Представляюсь, что пришел по объявлению и телефонному звонку. Дама проводит меня в комнату. Осматриваюсь, комната обставлена вполне приличной по тем годам мебелью. Я ищу дверь во вторую комнату, где будет обитать хозяйка, но не нахожу ее. "Простите, а где же будете обитать вы?" -наивно спрашиваю я. "3десь, — отвечает дама. Поставим этажерку и отгородим ваш диван" — не смущаясь, отвечает она. Пришлось мне отказаться от этой комнаты, где к мебели предлагалось обязательное добавление в виде самой хозяйки.
Наконец я нашел небольшую комнату в доме, расположенном в отличном районе — в самом начале Невского, совсем рядом с Дворцовой площадью. Сдали мне комнату симпатичные и приветливые хозяева — евреи. Но был у этой комнаты существенный недостаток -санузел располагался в квартире так, что добраться до него можно было только проходя через комнату хозяев. Лично для меня это неудобства не вызывало, а вот для моих гостей дело обстояло совсем иначе. Так что пришлось мне в конце концов расстаться с этими хозяевами и переехать в другое место.
По рекомендации Энгеля сдала мне комнату в двухкомнатной отдельной квартире одна милая дама дет под тридцать. Но тут я был предусмотрителен и сразу же познакомил ее со своим коллегой по спец.команде — нашим артиллеристом. Они подружились и я был, так сказать, в безопасности. А затем они и поженились. Когда "Лазарев" ушел из Питера, то я их след потерял и не знаю как сложилась у них семейная жизнь и как они меня вспоминали — человека, который их познакомил — с приязнью иди со злобой.
Итак в сентябре 1952г. я представился командиру крейсера "Адмирал Лазарев" капитану I ранга Почебуту как вновь назначенный командир дивизиона живучести БЧ-5. Экипаж "Лазарева" размещался в старинном здании, расположенном между набережной канала Грибоедова и улицей Римского-Корсакова, неподалеку от Театральной площади с театром оперы и балета им. Кирова. В этом здании располагались спальные помещения для матросов и старшин срочной службы и служебные кабинеты офицеров. Вернее не кабинеты, а общие комнаты для офицеров той иди иной боевой части. В этих казармах находились экипажи крейсеров, которые строили на Адмиралтейском заводе. А экипажи крейсеров постройки Балтийского завода продолжали размещаться на плавказарме -бывшем "Таллинне".
В БЧ-5 крейсера в то время по штату было 12 офицеров и около 180 матросов и старшин. Когда я был назначен в состав экипажа, то штат не был полностью укомплектован, но в БЧ-5 я, пожалуй был одним из последних назначенных офицеров. Ведь механиков старались назначить пораньше, чтобы еще в процессе постройки корабля они смогли изучить устройство и правила эксплуатации механизмов и устройств.
Должность старшего механика-командира БЧ-5 исполнял инженер-капитан 2-го ранга Хлуденев Николай Николаевич. Он в 1951г. закончил учебу в Военно-морской инженерной академии им. А.Н.Крылова и к своему глубокому разочарованию получил назначение вновь на корабль (До поступления в академию Хлуденев служил командиром дивизиона движения на одном из крейсеров Тихоокеанского флота). Он надеялся после учебы продолжить службу в качестве военпреда или научного сотрудника в военном научно-исследовательском институте, но развернувшееся массовое строительство новых кораблей требовало комплектования многочисленных экипажей и кадровые органы ВМФ поспешили укомплектовать должности старших механиков крейсеров офицерами с академическим образованием.
В связи с этим вспоминаю, что за годы службы встречал не одного офицера — инженер-механика, получившего кроме высшего образования в училище еще и академическое образование, а затем назначенного старшим механиком большого корабля или флагманским механиком корабельного соединения. И такая практика кадровых органов всегда вредила делу. "Академику" фактически некуда было приложить подученные в ходе учебы теоретические знания. В то же время, за три года учебы (впоследствии срок обучения сократился до двух лет) "академик" просто отставал от практики флотской жизни, от новшеств в эксплуатации и ремонте техники и в практике обучения подчиненных офицеров и матросов.
У меня сложилось твердое убеждение, что при наличии высшего образования у большинства ,подавляющей части офицерского корпуса флота академии или факультеты для подготовки специалистов высшей квалификации нужны только для обучения очень небольшого количества офицеров, предназначенных в дальнейшем для службы в высших штабах, военных научно-исследовательских институтах и преподавателями в училищах. И уж чего делать не следует, так это посылать выпускников инженерных академий командирами корабельных подразделений или для работы в технических службах. Это вообще-то, на мой взгляд, просто разбазаривание народных денег.
Ясно, что военные академии очень нужны высокопоставленным военным бюрократам как разбухшие престижные подразделения и как своеобразная кормушка для части высокопоставленных офицеров. Поэтому во всех родах вооруженных сил командующие всегда стремились организовывать и иметь свою академию.
Так вот Хлуденева и назначили командиром БЧ-5 крейсера, а он все время стремился перейти служить на береговую работу в один из НИИ Ленинграда, что в конце концов ему и удалось сделать, но только в декабре 1955г.
Николай Николаевич был человеком порядочным и добросовестным. Конечно, ему приходилось как всякому руководителю военного коллектива и требовать, и наказывать. Но все это было в рамках принятого и не трансформировалось в придирчивость и мелочность, тем более это отрадно, учитывая то, что подчиненные ему не раз давали веские основания для предъявления значительно более жестких требовании.
Некоторые из офицеров-механиков на нашем крейсере представляли собой довольно колоритные фигуры. Первым помощником Хлуденева был командир дивизиона движения инженер-капитан-лейтенант Иван Иванович Егоров. В его заведывании находились мощные главные турбины корабля, паровые котлы и все остальное вспомогательное оборудование, размещенное в машинных и котельных отделениях. Иван Иванович прибыл в Ленинград с Дальнего Востока, где плавал на эскадренных миноносцах. Был он довольно образованным и эрудированным механиком ,окончил наше училище еще в 1944г.Характер у него был широкий, сам он был как бы открыт людям. Любил застолье, веселье, сам мог выпить немало и даже частенько злоупотреблял этим. Эта его черта стала особо ярко проявляться в то время, когда крейсер перешел в Таллинн, а семьи большинства офицеров, в том числе и семья Ивана Ивановича осталась в Питере. В отношениях с офицерами Иван Иванович всегда проявлял корректность и дружелюбие. Он как бы олицетворял нашу электромеханическую общность интересов и устремлений. Его оценка тех или иных событий, происшедших в экипаже, а затем на корабле, поступков офицеров в различных ситуациях — всегда принималась всеми механиками, как наиболее справедливая и непредвзятая. В этом отношении он был как бы одним из неформальных лидеров среди офицеров корабля.
Но учитывая его личные срывы в поведении, думаю, что командование корабля и Хлуденев не очень огорчились, когда Ивана Ивановича в сентябре 1954г. перевели военпредом на Таллиннский судоремонтный завод и он покинул корабельный коллектив, а меня назначили на его место.
Командир электротехнического дивизиона инженер-капитан 3-го ранга Виктор Иванович Еремин был пожалуй самым старшим по возрасту среди всех инженер-механиков корабля. Он в свое время окончил гражданский институт, получил диплом инженера-электрика, плавал на судах торгового флота, а затем в начале войны был призван в ряды ВМС. Еремин после войны служил некоторое время на крейсере, который после окончания постройки ушел из Ленинграда. Как раз в этот момент его перевели в состав нашего экипажа. Думаю, что кто-то помог ему в этом, чтобы он и его семья не уезжали из Ленинграда, где у них было свое жилье в отличие от большинства офицеров, живших на частных квартирах и снимавших их у ленинградцев.
Благодаря тому, что в бытность плавания на торговых судах Еремину пришлось собственноручно ремонтировать электромашины и другое электрооборудование, он стал хорошим практиком и поэтому пользовался авторитетом среди матросов и старшин электротехнического дивизиона. Он неплохо изучил электрооборудование нашего крейсера. Поэтому заводчане считались с его мнением и часто выполняли его просьбы по внесению в монтажные чертежи некоторых изменений, улучшавших условия эксплуатации электрических машин, устройств и кабельных линий.
Наверное, матросам и старшинам импонировала и его внешность этакого электромеханического "деда" (так называли на торговых судах старшего механика). Он и внешне мало напоминал флотского офицера, был грузноват, Форма сидела на нем как-то мешковато. Личные качества, как человека, были у него довольно привлекательные. Во первых это спокойствие и уравновешенность. Если ему жестко выговаривало начальство за упущения подчиненных, то он никогда не отыгрывался на последних. Он редко позволял себе повысить голос в разговоре с подчиненными. Если уж это и случалось, то в самом крайнем случае, когда обстоятельства просто выводили его из себя, когда разгильдяйство и недисциплинированность подчиненных выходили за всякие пределы. Уже при пребывании крейсера в Таллинне Еремина вновь перевели в Ленинград, а на его место назначили Михаила Львовича Старка, с которым мы прослужили вместе много лет.
Тройку командиров дивизионов БЧ-5 замыкал я, как командир дивизиона живучести. За нами в корабельной электромеханической иерархии шли командиры групп. В дивизионе движения было два командира группы: машинной и котельной. Первым в то время был инженер-лейтенант Петр Алексеевич Игнатов, очень яркая и колоритная личность. Он окончил наше училище в 1951г., но по возрасту был старше меня на год-полтора. Живой, остроумный, с приятным лицом и стройной Фигурой он был душой любого общества и любимцем женщин всех возрастов. Он не любил рутинной работы, связанной с составлением планов, расписаний, конспектов, но обладал редким инженерным чутьем и умелыми руками, в чем я не раз в дальнейшем убеждался.
Петр был женат на красивой женщине с довольно твердым характером. Ее реакцию на те или иные поступки мужа не всегда можно было предсказать. В связи с этим вспоминается забавный эпизод, связанный с присвоением командирам машинной и котельной групп звания старший лейтенант.
Невдалеке от нашей казармы на углу Садовой и перпендикулярной ей улицы размещалось небольшое кафе, которое часто посещали офицеры новостроящихся кораблей. Особого названия кафе не имело, но офицеры прозвали его "Голубка" по названию популярной в те времена мексиканской или кубинской песни с запоминающимся мотивом, который у всех, как говорится, был на устах. К тому же эта мелодия часто исполнялась аккордеонистом, игравшим в вечернее время в кафе.
Осенью 1953г. Игнатову и Петрову присвоили очередное звание и они пригласили по этому поводу сослуживцев в "Голубку". Там был накрыт стол и прошло чествование вновь испеченных старших лейтенантов. Все шло традиционно: виновники торжества выпили по большой рюмке, в которой омыли третью звездочку да погоны и т д. Не традиционным было только особое внимание молодых официанток к героям дня, особенно к Пете. Его в "Голубке" знали и отмечали уже не первый месяц.
Но традиционное течение мальчишника было внезапно нарушено неожиданным приездом на такси Тони, которая, так сказать, вычислила местопребывание супруга несмотря на всю его маскировку и предварительное оповещение о том, что в эту ночь он будет дежурить в казарме. Наверное у Тони были свои источники информации о делах и службе мужа.
Изучив обстановку на месте и, наверное, оценив по справедливости прелести обслуживавших наш стол особ, Тоня решительно увела слабо сопротивлявшегося Петю домой. Только обходительность Ивана Ивановича позволила как-то утихомирить возмущенную супругу. Такси терпеливо ждало ее у входа в кафе. В то время таксисты еще не разбаловались от перестроечных веяний и без ропота выполняли указания клиентов. Так что вечер заканчивали уже без одного из виновников торжества.
Командир котельной группы Юрий Петров был также выпускником училища 1951 года. Это был парень с типично русским открытым лицом, светлыми волосами и голубыми глазами. У него был также контактный характер. В нем не было игнатовского шарма и блеска, но зато была некая цельность и надежность в характере.
Моим непосредственным помощником был инженер-лейтенант Геннадий Ширяев, также выпускник 1951г. Между нами установились ровные, деловые отношения. Правда вскоре его перевели на другой корабль, а на его место назначили Станислава Рябова, с которым служба связала меня на долгие 12 лет.
В те времена на крейсерах у каждого командира дивизиона был свой штатный заместитель по политической части. В дивизион живучести на эту должность назначили выпускника военно-политического училища лейтенанта Малюткина. До поступления в училище он прослужил несколько лет матросом и старшиной ,так что жизненный опыт его был значительным и я ожидал увидеть в его лице деятельного помощника по проведению воспитательной работы с моряками дивизиона. Но не тут-то было. 0казадось, что он выпивоха и буян. И все это проявилось особо ярко во время стажировки на плавающем крейсере "Александр Невский", куда в феврале 1953г. направили весь дивизион живучести. Ехали мы в Лиепаю через Ригу, заняв в поезде Ленинград-Рига почти все купе в плацкартном вагоне. На первой же остановке Малюткин напился и мне пришлось возиться с ним до самой Риги. Хорошо, что моряки, видя всю эту идиотскую ситуацию, вели себя прилично и не злоупотребляли дорожной свободой. То же продолжилось во время стажировки на "Александре Невском". Я был вынужден категорически запретить Малюткину покидать корабль, но он ухитрялся через кого-то приобретать на берегу спиртное и напивался в своей каюте. После возвращения в Ленинград Малюткина убрали из экипажа и перевели куда-то в другое место. Я просто вздохнул облегченно. Уж лучше не иметь совсем помощников, чем таких.
Стажировка на "Александре Невском" запомнилась и потому, что в это время умер Сталин. После сообщения о его смерти, на крейсере и других кораблях запретили увольнение на берег офицеров, старшин и матросов, была установлена повышенная готовность дежурных зенитных средств. Сразу же после сообщения по радио о смерти Сталина весь экипаж собрали по сигналу "Большой сбор" и построили на верхней палубе. Командир корабля по корабельной трансляции прочитал правительственное сообщение и призвал к бдительности и т.д. Настроение у всех нас было тревожное, все обсуждали обстоятельства похорон. По крайней мере помню, что сам я немало думал о там, как будут развиваться в стране события, как поведет себя новое руководство.
Для меня особо радостным было то, что вскоре после смерти Сталина лишили награды — ордена Ленина — врача кремлевской больницы Тимашук, главную разоблачительницу "кремлевских врачей-убийц".
Ведь за два месяца до смерти Сталина антисемитская компания достигла апогея, когда по доносу Тимашук были арестованы видные медики, в основном евреи, которых обвинили в убийстве своих пациентов по заданию сионистского центра за рубежом и в других подобных преступлениях. Все это упало на благодатную почву бытового антисемитизма и дало ядовитые всходы по всей стране. Вспоминаю, как после появления в газетах этих сообщений один офицер-артиллерист, не заметив меня, воскликнул: "Наконец-то наведут порядок с этими евреями".
И вот не прошло и двух месяцев как объявили, что все это липа и сфабриковано.Как потом стало ясно, отмена антисемитской акции была связана с попытками Берии освободиться от неугодных людей в подчиненном ему карательном аппарате.
Довольно своеобразные отношения сложились у меня со старшим офицером крейсера — старшим помощником командира крейсера Виктором Александровичем Сычевым. Он был невысокого роста и довольно плотного телосложения. На крейсер Сычев прибыл с Черноморского флота, где командовал эсминцем.
Обязанности старшего помощника на любом корабле всегда тяжелы и хлопотливы. Эта должность привлекательна для строевых офицеров только как обязательная ступень для получения права претендовать на назначение командиром корабля. На плечах старшего помощника лежит вся повседневная служба на корабле, организация обучения офицеров, старшин и матросов, ответственность за поддержание уставного порядка и дисциплины. Особенности этой должности четко характеризует статья Корабельного устава, где сказано, что исполнение обязанностей старшего помощника несовместимо с частым оставлением корабля. И практически старший помощник командира корабля вне зависимости от состояния корабля: в ремонте, в компании — очень редко сходил на берег.
Обычно старший помощник командира — это гроза матросов, старшин и младших офицеров (а иногда и старших). И Сычев в полной мере соответствовал именно такому облику. Был он человеком довольно нервным, заводился, как говорят, с полоборота. И вообще, на Черном море он был командиром корабля, а тут очутился опять в роли второго лица на корабле. Видимо, он довольно болезненно переживал такую ситуацию. Затем он был из тех руководителей, которые в каких-то промашках подчиненных видят в первую очередь пренебрежение к нему лично, к его указаниям и распоряжениям. Но у меня с Виктором Александровичем сложились довольно хорошие отношения. Дело в том, что к моменту вхождения в состав экипажа "Лазарева" я знал довольно прилично устройство корпуса корабля, расположение помещений и систем, обеспечивавших борьбу за живучесть. И пожалуй знал я это лучше всех офицеров экипажа. Ведь находились мы постоянно в казармах и на строящемся корабле бывали только несколько часов в рабочее время. А офицеры экипажа в подавляющем большинстве на таких крейсерах ранее не служили и все, что связано с устройством корабля, знали довольно слабо. Сычев сразу же привлек меня для проведения занятий с офицерами по устройству корабля, а также для приема всевозможных зачетов и проведения проверок.
А так как и штабная работа никогда не вызывала у меня особых затруднений, то я быстро и, наверное, добросовестно и достаточно качественно выполнял все его поручения по составлению контрольных опросных листов, групповых упражнений, планов и конспектов различных занятий с офицерами, а впоследствии и планов корабельных учений по борьбе за живучесть и других подобных документов. Правда, когда мои подчиненные безобразничали в увольнении, то мне от Сычева попадало так же, как и другим командирам дивизионов. Ну может быть все же поменьше попадало, если говорить по справедливости.
***********************************************
Теперь время сказать и о событиях января 1953г., когда мы с Клавой поженились. В отпуск за 1952г. я отправился в конце декабря. Я поехал с намерением новый год провести вместе с Клавой в Ромнах, куда ее послали на работу после окончания химического факультета Киевского университета. Я уже заметил ранее, что ее назначение лаборантом в лабораторию отделения треста нефтегазоразведки, расположенную в Ромнах, было одним из многочисленных проявлений государственной антисемитской политики. Ведь Клава закончила университет очень успешно, получила диплом с отличием. Многих значительно более слабых студентов оставили научными сотрудниками в научно-исследовательских институтах Киева, а вот ей нашли только должность лаборанта в провинции.
Я был готов предложить ей руку и сердце и увезти ее из Ромен. Честно говоря, я не совсем был уверен в ее согласии и ехал в Ромны с неспокойным сердцем. Во-первых, я прекрасно представлял себе, что у нее в Киеве был свой круг знакомых, своя жизнь, в которой, возможно, для меня и места не было, А во-вторых, я опасался, что у нее возникло как бы сопротивление настойчивому давлению со стороны ближайших родственников, которые убеждали ее, что именно я, сын Фани Мойсеевны, которую они хорошо знали, являюсь наилучшим из претендентов на ее руку и сердце. В таких случаях у молодой девушки может возникнуть стремление сделать все наоборот и не согласиться с навязываемым ей решением.
В Ромнах Клава жила в комнате вместе со своей сослуживицей по лаборатории. Когда я добрался до Ромен, то первая же встреча с Клавой укрепила во мне желание связать наши жизни. Мне она очень нравилась и как женщина, и как личность. Я откровенно рассказал ей о своей таллиннской и ленинградской жизни, о своих таллиннских и ленинградских друзьях и подругах. Мне хотелось, чтобы она приняла решение о замужестве с открытыми глазами. Как она мне сказала через много лет, моя откровенность как-то положительно повлияла на ее решение выйти за меня замуж. Возможно, мой облик, так сказать, пай-юноши, любимца родственников и т д. несколько изменился в ее сознании, исказился что ли, а может быть приобрел некую глубину и объемность. Возможно сыграло роль и то, что она была в Ромнах как бы исключена из привычного киевского окружения, оторвана от киевских друзей и знакомых. Как бы то ни было, но она согласилась и 7 января 1953г. мы расписались в Роменском ЗАГСе, что безусловно, как теперь мне абсолютно ясно, явилось для меня счастливым событием, моим крупным выигрышем в жизненной лотерее.
Прошли наши, так сказать, "медовые" две недели в Киеве и мы с Клавой расстались. Я возвратился в Ленинград, а она вернулась в Ромны. Через некоторое время Клава уволилась е работы и уехала из Ремен в Питер к месту службы мужа, как пишут в подобных случаях в заявлении на увольнение.
В Ленинграде мы сняли комнату. Клава устроилась на работу преподавателем химии в вечернюю школу и речной техникум-училище. Именно в это время мы сфотографировались в ателье на Невском. На фото мы оба молодые, симпатичные, улыбающиеся. Это любимое мое фото времен молодости.
Клава прожила в Питере около года, за это время сменила несколько комнат. Вспоминаю смутно наше жилье в доме около Обводного канала. Невдалеке находился Кировский универмаг и мы несколько раз вместе посещали его. В первое посещение меня поразил вид торгового зала на нижнем этаже универмага, уставленного холодильниками ЗИС (впоследствии назывались ЗИЛ). Посетители универмага осматривали их, уважительно повторяли вслух цену 2500руб. (250руб. по шкале после 1961г.) и уходили. Редко кто покупал.
А когда я зашел с Клавой туда же через полгода, то холодильников ЗИС и в помине не было. Спрос на них резко возрос и они перешли в разряд дефицита, как наиболее вместительные и надежные холодильники из образцов, выпускаемых в стране. Позже подобное повторилось с автомашинами, черно-белыми, а затем и цветными телевизорами и со многим подобным.
Безусловно объяснение всего этого лежало на поверхности. Ведь до войны и в первые послевоенные годы рядовые труженики зарабатывали совсем немного и цена 250руб. была для очень многих значительной. И вообще, в то время в домах рядовых граждан наличие холодильников было редкостью. Собственно о них и не знали. Но стоило чуть улучшиться материальному положению людей, как они, естественно, быстро оценили преимущества бытовой техники. Когда через пару лет мы с Клавой поехали в отпуск, то посетили в Киеве родителей Клавиного отца Бенциона Файвишевича Белоцерковского. Дедушка, жизнерадостный старик, много повидавший на своем веку, не потеряв при этом чувство юмора, рассказал нам о своей недавней покупке -домашнем холодильнике — и, смеясь, добавил: "Удивляюсь, как это 70 лет я жил без такого холодильника".
К осени 1953г. строительство нашего крейсера завершилось. Впереди была постановка в Кронштадский сухой док, освидетельствование винтов и всей донной арматуры, проверка системы затопления и орошения артиллерийских погребов, а затем переход в Таллинн, где предполагалось провести заводские и государственные ходовые испытания корабля, его механизмов и оружия.
На всю жизнь запомнился день отхода вновь построенного крейсера от заводского причала. За пару дней до этого на корабль переселился весь военный экипаж, а утром прибыла на борт заводская сдаточная команда и рабочие бригады. Народу собралось чуть ли не двойной комплект против штатной численности экипажа.
Только поздно вечером суток, предшествующих отходу, я вырвался на несколько часов домой, а к семи утра вернулся на корабль. В течение нескольких предшествующих дней я вместе со старшинами дивизиона принимали от заводских представителей все штатное переносное противопожарное оборудование: огнетушители, пожарные шланги, пеногенераторы и пенопорошок к ним, ремонтные запасы и многое другое.
До самого момента отдачи швартовов продолжалась погрузка на корабль при помощи береговых кранов различных припасов, ремонтных материалов, личных вещей рабочих и инженеров. Верхняя палуба корабля напоминала растревоженный муравейник. По обоим бортам двигались моряки и заводчане, на мостиках и надстройках собрались свободные от работ и вахт моряки и рабочие. К моменту отхода от причала сутолока достигла апогея. На берегу проводить корабль собрались чуть ли не все рабочие завода.
Наконец отдали швартовы и буксиры стали оттягивать корабль на середину Невы. Когда трап был убран и между корпусом корабля и причалом было расстояние около 10-и метров, все увидели, что на причале заметались два опоздавших рабочих. Главный строитель что-то крикнул крановщице и опоздавших с нарушением всех правил техники безопасности, но под оглушительный крик и шум моряков и заводчан переправили на корабль при помощи беседки и берегового крана. Наконец буксиры оттянули корабль от причала на середину Невы, а затем крейсер был отбуксирован в Кронштадский док.
Во время стоянки в доке и сразу после вывода крейсера из него мы пережили вспышку на корабле среди моряков желудочных заболеваний. Начальство было в панике, так как к корабельному врачу обращались все новые пациенты из числа моряков с жалобами на боли в животе и расстройство желудка. Думаю, что среди них было достаточно симулянтов, которые с радостью стремились понежиться на госпитальных койках и заменить хоть на время корабельный борщ на госпитальную манную кашу .Некоторое время командование даже опасалось, что придется прекратить заводские испытания корабельной техники и оружия из-за отсутствия необходимого числа моряков на боевых постах и командных пунктах крейсера. Выручило то, что вынужденный перерыв в испытаниях заводчане использовали для устранения многочисленных недоделок и неисправностей, выявленных на первых выходах в море.
На корабль прибыла комиссия для выяснения причин вспышки заболеваний. Мы уже опасались, что нашего старшего корабельного врача Женю Мододцова снимут с должности, но все обошлось. В акте комиссии о причинах вспышки заболеваний было сказано довольно туманно. Уже впоследствии я случайно узнал от своих подчиненных трюмных машинистов, что наиболее вероятной причиной массовых заболеваний была ошибка молодого трюмного машиниста, который утром во время умывания команды подал забортную воду по специальной штатной перемычке с клапаном в магистраль мытьевой воды. Значит вода из Кронштадской гавани наверное изобилующая кишечными микробами от канализационных стоков попала в умывальники. После этого я распорядился на всякий случай демонтировать злополучную перемычку и установить вместо нее глухие заглушки на обеих трубопроводах забортной и мытьевой воды. Этот случай еще раз подтвердил, что при конструировании корабельной техники и оружия необходимо всегда учитывать возможный уровень подготовки и ответственности тех, кто будет эксплуатировать эту технику. Конструкторам желательно стремиться к тому, чтобы исключить по возможности влияние подобных неблагоприятных факторов, чтобы учесть "Эффект дурака". Ведь эта злополучная перемычка была установлена с самыми благими целями и предназначалась для того, чтобы при плавании вдали от берегов подавать забортную соленую воду для умывания и экономить запасы пресной воды. Но в гавани использовать перемычку ни в коем случае не разрешалось, а сделать это можно было очень просто или по халатности, или по незнанию.
Во время заводских испытаний теснота на корабле была невероятная. Ведь помимо полного штатного экипажа на корабле разместились и военпреды, принимавшие от завода технику и оружие, и заводские специалисты, и заводская сдаточная команда. Следовательно, людей было на 60-70% больше, чем числю штатных спальных мест.
Все три комдива БЧ-5 разместились в каюте командира дивизиона живучести, то есть там, где должен был проживать один офицер, разместились трое. Но мы были довольны местом размещения, так как каюта располагалась на верхней палубе и в ней было два иллюминатора. А вот каюты на броневой палубе, где проживали младшие офицеры, совсем не имели иллюминаторов. Там единственная надежда в части подачи свежего воздуха была на корабельную вентиляцию.
Безусловно, присутствие на корабле гражданских лиц, и особенно женщин-работниц изолировочного и малярного участков, не способствовало, так сказать,"поддержанию уставного порядка и организации службы" как предписывает Корабельный устав. Видимо, присутствие гражданских лиц на заводских испытаниях было неизбежно, но нам — офицерам экипажа — от этого легче не было, так как усложняло нашу работу до предела. Во-первых, в коллективе женщин-работниц были очень разные личности, и вполне добропорядочные и серьезные, и очень легкомысленные. На этой почве завязывалось множество скоротечных романов между старшинами и матросами и работницами. Большинство из последних имели характер довольно независимый. Работа среди мужчин, не блещущих галантностью и обходительностью, если не сказать резче, воспитали в них независимость и резкость, которые и проявлялись в полной мере при попытках посягнуть на эту независимость. Зачастую все это ставило корабельное начальство в довольно щекотливое положение. Жили женщины в двух больших изолированных кубриках с иллюминаторами, расположенных по бортам площадки перед входом на камбуз. Сама эта площадка была довольно просторной, там же размещался корабельный ларек. Вообще-то предназначалась она для очереди бачковых с бачками, которая выстраивалась при раздаче еды. В эти бачки на камбузе коки наливали первое блюдо и накладывали второе на 7-10 человек. А затем уже в кубрике бачковой разливал и раскладывал порции по тарелкам и мискам. Это уже на кораблях более поздней постройки предусматривалась наличие столовой для команды, а на крейсере по старинке команда питалась прямо в кубриках.
Так вот на этой площадке во время заводских испытаний всегда было людно и весело, особенно в вечернее время, когда рабочий день у работниц оканчивался и там толпились поклонники прекрасного пола. Нередко в субботу и воскресенье, если не было выхода в море на испытания, то устраивались на этой площадке танцы. Помню однажды после выдачи рабочим зарплаты (видимо, это сопровождалось у женщин маленьким сабантуем, не исключаю и выпивку), выход в море был отложен из-за ухудшения погоды и невозможности проведения запланированных испытаний оружия. Наши женщины вечером тут же потребовали, чтобы разрешили провести на их площадке танцевальный вечер. Дежурный по кораблю и дежурный по низам пытались их урезонить, но не тут-то было. Женщины подняли шум и заявили, что не лягут отдыхать хоть до утра, если их просьба не будет уважена.Дело дошло до командира крейсера и ответственного сдатчика завода и в конце концов требования наших милых дам были удовлетворены.
Служил в дивизионе живучести старшина 2-ой статьи Быковский, невысокого роста морячок, неплохой специалист. Не раз я заставал его в кладовке трюмного имущества или в сатураторной, где было установлено устройство для приготовления газированной воды, вместе с молоденькой миловидной работницей тоже небольшого роста и с довольно "сердитым" характером. Я и журил его, и выговаривал ей, и отобрал у него ключи от этих помещений, но не тут-то было. Все равно эта пара продолжала уединяться в самых неожиданных местах. Я, естественно, понимал их стремление к уединению, но мои положение и обязанности диктовали мое отношение ко всему этому. К тем же временам относится забавный эпизод, характеризовавший обстановку на корабле во время заводских испытаний. Капитан I ранга, старший военпред по корпусной части привлек меня, как командира дивизиона живучести, к приемке от завода аварийно-спасательного имущества. На броневой палубе были установлены большие шкафы, в которых размещались сумки с инструментам, изолирующие аппараты для работы в задымленных помещениях, переносные вентиляторы, аварийные фонари, ремонтные материалы, клинья, подушки, заглушки и другое имущество, необходимое для заделки пробоин и исправления повреждений механизмов, электрокабелей и трубопроводов.
При осмотре шкафов я обратил внимание военпреда на то, что на их больших створках закрепили совсем скромные петли, в которые вставлялись дужки миниатюрных контрольных замков. "Хотелось бы установить более солидные петли для солидных замков" — заключил я. Капитан I ранга взорвался: "Ну что же ты, комдив, на 26-ом году Советской власти на боевом корабле хочешь везде замки и запоры установить!" Я продолжал настаивать на своем. Мой скромный практический опыт свидетельствовал о том, что и на 26-ом году, и ранее отношение к общенародной собственности было у граждан совсем неоднозначное. Я предложил военпреду провести, так сказать, следственный эксперимент. Мы положили в один из шкафов, установленный в людном проходе на броневой палубе, сумку с инструментом, деревянные клинья и пробки, еще что-то из аварийного имущества, закрыли створки и навесили один из контрольных замков, выданных заводом. На следующий день я пригласил военпреда на броневую палубу. Мы подошли к нашему подопытному шкафу. Все оказалось так, как я и предвидел. Контрольный замок висел на одной петле, створки шкафа были полуоткрыты, имущества в нем не оказалось. Обнаружили мы в шкафу бутылку из-под пива и черствую горбушку хлеба. Капитан I ранга был сражен. Он обязал заводского строителя по корпусной части усилить створки шкафов, приделать к ним солидные петли и приобрести большие висячие замки для каждого шкафа. Через некоторое время я принял от завода аварийные шкафы со всем имуществом и на каждом из них повесили здоровенный амбарный замок. Зато когда я через семь лет уходил с крейсера на новое место службы флагманским механиком бригады эсминцев, то эти замки были на месте. Они стали как бы некоей достопримечательностью в аварийных партиях и моряки их, шутя, называли "Ципорухины замки".
После того, как крейсер перешел в Таллинн, офицеров, у которых в Питере остались семьи, отпускали на побывку почти каждый месяц на несколько дней. Пару раз съездил на побывку и я. На празднование нового 1954-го года в Ленинград к семье уехал Хлуденев. Клава как раз в это время приехала на новый год в Таллинн и остановилась на квартире Бориса Анисимовича Сафронова в пригороде Таллинна Копли. Как назло на новый год в Таллинн приехала и семья Ивана Ивановича Егорова, который замещал Хлуденева. Иван Иванович вернулся на корабль днем I января и я сразу же ушел на баркасе на берег и поехал к Клаве. В Копли от Таллиннского вокзала ходил оригинальный дизельный вагон во всем подобный обыкновенному трамваю, но в движение он приводился дизелем, а не электродвигателем. Причем в конечных пунктах маршрута этот вагон не поворачивал по рельсовой дуге в обратную сторону, а разворачивался на поворотном круге. Впоследствии этот вагон заменили на обыкновенный трамвай.
Застал я Клаву в довольно подавленном состоянии. Борис Анисимович приглашал ее на встречу нового года к своим друзьям. Но Клава отказалась и просидела всю новогоднюю ночь вместе с больной матерью Бориса Анисимовича. А тут еще ночью у этой пожилой женщины случился припадок (видимо эпилепсии). Пришлось Клаве вызывать скорую помощь. Представляю, как грустно ей было. Она призналась мне позднее, что даже всплакнула от одиночества и обиды на судьбу.
Корабельная служба не позволяла мне часто бывать на берегу. В этот и последующие годы я завел своеобразный учет своего пребывания в семье. На маленьких календариках я затушевывал карандашом квадратик того дня, когда оставался на корабле и не был дома. Как-то посмотрел на такие календарики 50-ых годов — сплошная чернота с немногочисленными белыми вкраплениями.
В зиму 1953-1954гг. крейсер поставили на пару месяцев к причалу Купеческой гавани, чтобы завод сумел выполнить свои обязательства по устранению выявленных на испытаниях замечаний в работе механизмов и действии оружия. Кроме того, завод провел покраску ряда помещений и отсеков в порядке выполнения гарантийных обязательств. В этот раз рабочих разместили в общежитии на берегу, так что мы, офицеры, вздохнули свободно. Правда все же пришлось выставить постоянный патруль у того общежития, где проживали работницы-изолировщицы и малярши, так как завязавшиеся во время заводских испытаний знакомства стимулировали, мягко говоря, повышенный интерес наших моряков к этому зданию и его обитательницам. Все это нередко приводило и к выяснению отношений между кавалерами, и к самовольным отлучкам моряков.
К середине лета Клава закончила учебный год в речном училище и уволилась с работы. Я снял комнату в Таллинне и стал ожидать ее приезда. И в этот раз не обошлось без приключений. Именно за день до Клавиного приезда начались учения, по тревоге крейсер снялся с бочки и вышел в море. Я еле успел договориться с начальством, чтобы Клаву встретил наш снабженец старшина 2-ой статьи Анатолий Коробко. Дело в том, что Клава не знала где расположена комната, которую я снял и не знала, что я не смогу ее встретить. Для того чтобы Коробко узнал Клаву, я дал ему ее фотографию. К счастью, все устроилось. Анатолий подошел к Клаве, объяснил, почему я не смог ее встретить и отвез на квартиру. Мы с ней встретились только через несколько дней, когда крейсер вернулся на Таллиннский рейд.
В Таллинне Клава преподавала химию в старших классах русской школы. Почему-то именно в классах, где она была классным руководителем или преподавала училось немало ребят, которые стали впоследствии довольно известными киноактерами (Правда в химии__они почему-то совеем не блистали, а_6ыли троечниками). Так Игорь Ясулович до сих пор снимается на Мосфильме. Коренев прославился исполнением роли Ихтиандра — человека-амфибии в одноименном фильме по роману фантаста Беляева. Лариса Лужина, которую я видел в роли бабы-яги в самодеятельном спектакле на сцене Таллиннского русского драматического театра, впоследствии довольно удачно снялась в нескольких кинофильмах. Первая роль, которая принесла ей популярность, — девушка из романтического фильма "На семи ветрах". 0на провожала на фронт, мучилась в оккупации, ухаживала за ранеными бойцами, встречала победителей в белом платье с развевающимся белым шарфом и т д. Но молодость, обаяние, известный талант, приложенные к романтическому и трогательному сюжету — все это позволило Лужиной как бы закрепиться в памяти зрителя. А второй фильм "Тишина" принес ей уже всесоюзную известность и явился как бы одним из проявлений хрущевской оттепели начала 60-ых гг.
Пришлось нам в Таллинне за полгода сменить не одну квартиру. Как-то познакомилась Клава с одним из маклеров, изыскивавших жилье для артистов цирка, приезжавших в Таллинн на гастроли. Это был высокий респектабельный на вид эстонец, говоривший по-русски со специфическим прибалтийским акцентом. Звали его Эрвин. Как-то он сказал, что любит хорошую кухню. Клава решила его угостить на славу, приготовила все домашнее: прекрасный салат, солянку и отличное мясо. Все это под коньячок прошло великолепно. Эрвин пил, ел, нахваливал хозяйку. После его ухода она решила, что наше дело в шляпе — будет нам отличная квартира. Но это было еще не все.
Вдруг в один из дней он появился в школе, где она работала, вызвал ее из учительской и взволнованно рассказал печальную историю, суть которой была в том, что его подвели деловые партнеры и ему срочно понадобились деньги в долг. Клава достала и отдала ему некую довольно солидную для нас сумму. Он горячо благодарил и обещал вернуть через несколько дней. Ждать нам возврата денег пришлось долго. Так всю сумму он не отдал. Как мы поняли, это у него был своеобразный способ брать плату за маклерские услуги.
Вроде бы через Эрвина (я уже запамятовал точно) вышли мы на одного из артистов Таллиннского русского драмтеатра, который сдавал комнату. До нас там жили, кажется, артисты цирка, приехавшие в Таллинн на гастроли, а затем разместились и мы. Артист Владимир Прокопович играл главные роли в нескольких спектаклях театра. Его жена-дочь композитора Листова, написавшего музыку нескольких популярных песен — также была актрисой этого театра. Ее родители жили в Москве и, естественно, она и муж мечтали возвратиться в Москву. Мне он запомнился в роли Ведерникова из популярной в те годы пьесы Арбузова "Годы странствований". Роль эта выигрышная и довольно необычная для советского театра той эпохи. Это как бы прообраз Вампиловского героя из "Утиной охоты" — молодой, мятущийся человек, ищущий в жизни свое место и свое дело. Вспоминаю как понравился нам занавес, на котором был написан эпиграф к пьесе: "Куда уходят годы?.." Молодой, высокий, в то время стройный Прокопович играл довольно темпераментно и имел успех. Впоследствии эта актерская семья перебралась все-таки в Москву. Там Прокопович изредка снимался в совсем небольших ролях на "Мосфильме", ну а супруга его перешла, наверное, на постоянную роль хозяйки дома.
Жизнь столкнула меня уже в 1973г. с их сыном Юрием, который, отслужив срочную службу, стал работать ассистентом кинооператора на киностудии Министерства обороны. Я участвовал в написании сценария учебного кинофильма по консервации корабля, а затем меня послали дней на 20 в Ригу в качестве консультанта съемочной группы, которая на военно-морской базе в пригороде Риги снимала на законсервированном тральщике фильм по этому сценарию. Так вот Юрия я и встретил в составе этой съемочной группы. Он, выросший в несколько богемной артистической атмосфере, воспринял по-моему не самые лучшие черты, характеризующие театральный мир. Он, будучи симпатичным, контактным, веселым парнем, не прочь был пошутить, выпить, поволочиться за женщинами. Но не видно было в нем искреннего желания учиться, как-то осваивать тонкости ремесла, желания стать ассом в своем деле. Может быть я слишком строг к нему. Может быть он и достиг мастерства, не знаю, я больше не встречал его.
Вообще-то труппа Таллиннского русского драматического театра была, на мой взгляд, не худшей из провинциальных групп. В ней с блеском дебютировал Олег Стриженов в роли молодого Незнамова в "Без вины виноватые" Островского. Играл этот красавец-актер исключительно темпераментно. Для публики интерес к пьесе и актерам, занятым в ней, был повышен из-за ходивших в околотеатральный кругах сплетен, что сам Стриженов пользовался повышенным вниманием со стороны титулованной примадонны, игравшей роль матери Незнамова и проявлявшей отнюдь не материнский интерес к молодому дебютанту. Именно после этого спектакля Стриженова пригласили в ленинградский театр. Затем он прогремел на всю страну исполнением роли Овода в кинофильме по роману Войнич.
С Прокоповичем мы пару раз ходили в ресторан "Глория". Там он числился завсегдатаем. Он несколько барственно здоровался с метрдотелем и знакомыми официантами и нас сажали за дежурный столик, если все остальные места были заняты посетителями. Вообще-то он был добрым малым, не прочь был выпить (особенно за чужой счет) и поухаживать за женщинами и, наверное, считал себя неотразимым. Может быть женщины его и избаловали. По крайней мере, я не раз отмечал, что самоуверенность мужчин и наличие у них как бы чувства хозяина действует на многих женщин безотказно.
Вообще-то жизнь по частным квартирам была очень утомительной. Всегда нужно было как-то подлаживаться к хозяевам. Мы никогда не чувствовали себя надежно, устойчиво. Были случаи, когда хозяева настаивали на быстром освобождении квартиры, ссылаясь на внезапный приезд детей и т д. Помню, что однажды, возвратившись в Таллинн после недельного плавания, я не застал Клаву на нашей квартире. Хозяйка заявила мне, что приехал ее сын и она отказала Клаве. На мой вопрос где же жена, куда она ушла, хозяйка ничего вразумительного не могла сказать. Я вышел на улицу в полном недоумении где искать жену. К счастью, она вскоре появилась. Оказывается, Клава принесла хозяйке записку для меня, где указывала ее новый адрес. Такая неустроенность была просто невыносима. Я уже писал о том, что именно в это время подумывал о демобилизации, к чему меня подталкивали и встречи с бывшими подчиненными, получившими жилье в домах, построенных некоторыми таллиннскими предприятиями. После приемки нашего крейсера в состав ВМФ он вошел в Таллиннскую дивизию крейсеров Балтийского флота. Теперь Таллинн на ближайшее время стал нашей базой. Я настойчиво просил командование предоставить мне жилье, но дело все не решалось. Вот тогда я подал рапорт с просьбой демобилизовать меня из кадров флота. Может быть это повлияло, а может быть просто повезло, но кажется весной 1955г. я получил небольшую комнату площадью 9 кв.м. в коммунальной квартире на втором этаже большого дома на улице Крейцвальди. Дело в том, что в связи с острым жилищным кризисом на флоте командование в конце 1954г. добилось освобождения этого жилого дома от размещенных там после войны каких-то флотских учреждений. Часть квартир выделили дивизии крейсеров и многие наши офицеры крейсера, в первую очередь имевшие детей, получили там жилье.
Наконец мы вселились в первую в нашей совместной жизни собственную комнату. К моменту вселения из мебели у нас был только матрац. Первое время мы подкладывали под него толстые книги. Через некоторое время Клава приобрела первый наш мебельный гарнитур: шкаф, туалет, стол со стульями.
Наша комната располагалась в коммунальной квартире с большой общей кухней. В числе соседей по квартире были семьи Щербаковых и Арнаутовых. Щербакова работала в поликлинике врачом. Это была энергичная, властная женщина, которая, видимо, привыкла командовать везде — и дома, и на работе. Сам Щербаков служил на нашем крейсере командиром артиллерийского дивизиона универсального калибра. В состав дивизиона входили шесть бронированных башен, в каждой из которых были установлены по два орудия калибром 100мм. Ему же были подчинены группы управления огнем этих башен со всем сложным оборудованием, включавшем центральные автоматы стрельбы, радиолокационные станции управления стрельбой и многое другое. Щербаков был старше меня лет на 5-7. На корабле он считался требовательным и довольно строгим начальником, но дома во всем соглашался со своей супругой-командиршей.
Особо подружились мы с Александрой Ивановной Арнаутовой и ее мужем Михаилом Яковлевичем, старшим корабельным связистом, который командовал на крейсере всеми радистами, обслуживавшими передающие и приемные радиоустройства, а также подразделением сигнальщиков. У них было двое детей примерно пяти и восьми лет. Александра Ивановна была очень внимательна к Клаве, охотно помогала ей перед и после рождения Лены. Вообще к Лене она относилась особенно тепло, ласково называя ее "моя крестница".
Александра Ивановна была родом из Архангельска и выглядела в то время как типичная молодая северянка: довольно миловидная, стройная несмотря на то, что родила двоих детей, светлая шатенка с голубыми глазами. На родине она окончила техникум и работала на судостроительном заводе в Молотовске (затем переименован в Северодвинск) Там же работали ее отец и братья. Там же познакомилась со своим будущим мужем Михаилом, который после завершения учебы в военно-морском училище связи служил на одном из эсминцев, проходившем ремонт на этом заводе.
Миша воевал в годы войны в пехоте, служил сержантом в полковой разведке, был ранен и контужен (как последствие этого – довольно сильное заикание осталось у него на всю жизнь).Имея за плечами десятилетку, он в 1944г. поступил в военно-морское училище.
Отношения в семье у Арнаутовых были довольно сложными. До меня доходили слухи, что отцом старшего сына Виталия был не Михаил и что родился этот старший чересчур скоро после замужества Александры Ивановны. Иногда мне казалось, что Михаил и относится к старшему сыну как-то предвзято.
Александра Ивановна, видимо, была очень привязана к мужу и, естественно, тяжело переживала когда до нее доходили слухи о его каких-то увлечениях. Михаил был человеком общительным, компанейским, любил веселую компанию, так что опасения Александры Ивановны в части любвеобильных устремлений супруга имели основания и, видимо, не раз подтверждались. Миша придерживался очень удобной и довольно распространенной среди мужчин философии в части того, что семья-это одно, а его поведение на стороне — это другое, и что хорошее отношение к жене и детям не исключает возможность ухаживаний за другими женщинами.
Так что Александра Ивановна по возможности старалась не отрываться от супруга при передислокации нашего крейсера из одной базы в другую и после перехода корабля на Дальний Восток одной из первых появилась во Владивостоке, а затем в Советской Гавани.
Мы жили в одном доме с семьей Арнаутовых и в Советской Гавани. В 1959г. Мишу перевели из Советской Гавани в Таллинн в связи со состоянием здоровья детей. Вначале он служил в Таллинне старшим связистом на крейсере "Чкалов",но вскоре его назначили начальником Таллиннского берегового узда связи.
Уже в 1972г. я побывал у Арнаутовых в период своей командировки в Таллинн. Запомнилась мне квартира, в которой они жили в то время. Это была четырехкомнатная квартира в четырехэтажном доме, построенном еще до войны, так сказать в буржуазное ' время. меня удивило наличие в квартире двух ванн и двух туалетов. Один санитарный блок был рядом с кухней, а другой рядом со спальней. Для меня, выросшего в коммунальной квартире, все это в то время вызывало некоторое почтение и удивление.
Впоследствии Миша несколько дет прослужил на Новоземельском атомном полигоне, где ему присвоили звание капитана 2 ранга. На Новой Земле Александра Ивановна довольно успешно работала заведующей военторговской столовой. После демобилизации Арнаутовы вернулись в Таллинн. Их старший сын женился и уехал к родителям жены в Вологду. А младший женился на эстонке. Он окончил шкоду МВД и пошел служить сперва в милицию, а затем в пожарную охрану, где дослужился до капитанского чина. Мы все прошедшие годы поддерживали связь с этой семьей, несколько раз приезжали к ним в гости в Таллинн, а они бывали у нас в Подмосковье. А в один из наших приездов в Таллинн в их квартире появилась и Ириша с подругой Лорой. Так что пути наших семей все время пересекались.
В 1987г. Миша скончался и был похоронен на морском кладбище. Мы продолжаем поддерживать связь с Александрой Ивановной и чувствуем, что и для нее эти контакты с нами дороги и ценны, видимо, как живое напоминание о годах молодости.
Возвращаюсь к событиям 1954-1955гг. В доме на Крейцвальди поселились многие семьи офицеров нашего крейсера. Так что наши жены имели возможность общаться между собой и всегда были в курсе корабельных дел, знали когда крейсер уходил в море и первыми узнавали е его возвращении в родную базу. И для командования было удобно, что офицерские семьи размещались в одном большом доме, проще было вызывать офицеров по тревоге или по сигналу "Большой сбор".
В связи с этим вспоминается забавная история таллиннских времен. Служил на крейсере капитан-лейтенант, командир минно-торпедной боевой части. Не знаю уж по какой причине, но при увольнении на берег он иногда сворачивал "налево", не появляясь перед очами супруги и маскируя свои отлучки пребыванием на корабле. Однажды он уволился на берег и направился к своей "пассии". В это время на крейсер поступило распоряжение срочно приготовить корабль к выходу в море. Командир корабля отправил на берег ночью матросов-оповестителей. Один из них появился у дверей квартиры минера. Жена открыла дверь и заявила, что муж на корабле, а матрос удивился и ответил, что капитан-лейтенант сошел на берег и он лично наблюдал как минер садился в барказ, следовавший от борта крейсера в гавань. Так на этот раз мы вышли на учение без минера, который спокойно явился на причал как обычно к 7.15., чтобы на рейсовом барказе следовать на корабль. Ну, естественно, после всего этого были у него неприятности по службе и основные неприятности дома. Там его встретили довольно сурово и долго отсылали туда, где он ночевал в ту злополучную для него ночь. С тех пор на корабле завели порядок, по которому каждый убывающий на берег офицер или сверхсрочник записывал в специальной книге адрес пребывания, если он предполагал провести увольнение вне домашних пенат. Правда в основном книга оставалась не заполненной, записей там было совсем немного. После приема нашего крейсера в состав дивизии крейсеров, базировавшейся на Таллинн, потекла нескончаемая череда выходов в море, учебных стрельб всеми калибрами, различных учений и сборов кораблей. Последние проводились обычно на удаленных рейдах, вдали от главной базы. Запомнилось мне одно из завершающих учений летне-осенней компании — стрельба трех крейсеров главным калибром по одному щиту. Маневрирование и движение на боевом курсе при таких стрельбах проводилось обычно на полных ходах. Это значит, что в действие вводились все технические средства корабля: все шесть главных паровых котлов, все турбогенераторы, турбопожарные насосы, а главные турбозубчатые агрегаты при этом работали на полную мощность, вращая оба гребных винта с максимально возможной скоростью. Находившиеся в это время в машинных отделениях как бы физически ощущали могучую силу турбин. При этом понятие турбины мощностью 120тыс. лошадиных сил воспринималось почти что наглядно и осязаемо. Так же впечатлял на верхней палубе рев котельных турбовентиляторов, засасывавших через шахты тысячи кубических метров воздуха и нагнетавших его в котельные отделения. А пребывание в это же время на юте корабля оставляло так же довольно сильное впечатление. Корабль на полном ходу как бы оседал кормой в воду, содрогаясь от воздействия бешено вращавшихся гребных винтов, которые двигали вперед тысячетонную громаду корабля со скоростью курьерского поезда.
В 1955г. мне предоставили первый летний отпуск. У Клавы в это время были каникулы и мы решили поехать в Сочи, так сказать "дикарями", снять там комнату и вдоволь покупаться и позагорать. Без особого труда и за сравнительно умеренную плату мы сняли комнату в четырехэтажном доме. От места нашего обитания до городского пляжа можно было добраться пешком за 20-25мин. Или быстрее на троллейбусе, проехав несколько остановок.
Побывали мы на экскурсиях на озере Рица, в Гаграх, в Сухуми, осмотрели все достопримечательности в самом Сочи. В это же время в Адлере отдыхал с семьей саратовский дядя Миша. Так что побывали и у него в гостях, познакомились с его тремя сыновьями. Старшему Валерию шел в то время 14-ый год, среднему Саше-десятый, а младшему Витюше — пятый.
В те годы жизнь была значительно дешевле, причем зарплаты моя и Клавина были довольно весомы для того времени. Поэтому материально мы себя чувствовали сравнительно свободно. Завтракали обычно дома, а обедали и ужинали в кафе или ресторане. На сочинском базаре можно было в те годы по приемлемым для отпускников ценам купить фрукты и овощи, так что поели мы и винограда, и персиков.
Домой в Таллинн добирались мы на самолете через Минск и Ригу, прямого рейса до Таллинна тогда не было. В Риге переночевали у Быстрозоровых. Они жили тогда в центре города, где снимали комнату, своего жилья у них тогда еще не было. Лева служил преподавателем на военной кафедре в Рижском мореходном училище, которое фактически являлось мореходным техникумом, где готовили штурманов и механиков для судов торгового флота со среднетехническим образованием.
В Ригу Леву перевели из Москвы, где он около года прослужил в управлении кадров ВМФ. Дело в том, что в 1953г., когда после смерти Сталина повсюду намечались какие-то изменения в структуре власти, командование ВМФ решило влить молодую кровь в закостеневшие центральные органы управления. Но как это было принято тогда и позже для того, чтобы стать кандидатом на перевод в центральные органы, нужно было в первую очередь соответствовать одному условию — иметь в Москве жилплощадь. Деловые качества и главное анкетные данные кандидатов безусловно также играли роль, но все же первичным было наличие жилья. Вот поэтому Леву и его московского приятеля, который одновременно с нами окончил инженерное училище, Олега Бордюкова — москвичей, чьи родители продолжали жить в Москве, перевели младшими клерками в управление кадров ВМФ. Правда уже в конце 1953г. началось сокращение вооруженных сил, в том числе и центрального аппарата. Олег удержался в Москве. Так он всю службу с 1953г. и прослужил в столице, получив в центральном аппарате в установленные сроки и без всякой задержки очередные звания от старшего лейтенанта до капитана I ранга.
А Леву сократили в начале 1954г. и предложили на выбор несколько должностей на Балтике. Он выбрал Ригу. Так он с Галей попали в столицу Латвии. К несчастью в 1956г. он серьезно заболел и по болезни уволился из ВМФ. После увольнения в отставку Быстрозоровы остались жить в Риге. Галя работала машинисткой в штабе Прибалтийского военного округа, а Лева устроился на работу в штаб гражданской обороны одного из республиканских министерств. К этому времени его мать Любовь Федоровна, которая с 1945г. была в разводе с отцом, обменяла свою московскую комнату на трехкомнатную квартиру в Риге, где и поселилась вместе с сыном, невесткой и внучкой Верочкой.
Николай Николаевич Хлуденев все же добился своего и в декабре 1955г. его перевели служить в Ленинград. Там он прослужил до отставки в одном из военно-морских научно-исследовательских институтов. Меня назначили на его место. Забот и хлопот у меня прибавилось и стало по крайней мере втрое больше, чем раньше. Если ранее я отвечал за дела в дивизионе движения, то теперь мне пришлось вникать в деятельность и электротехнического дивизиона, и дивизиона живучести. На мое место назначили Петра Алексеевича Игнатова. Командиром машинной группы вместо него стал только прибывший из училища Анатолий Иванов.
Новый 1956г. я опять, увы, встретил на корабле, так как Хлуденев уже уехал к новому месту службы, а мне, как только назначенному командиру боевой части предложили в новогоднюю ночь обеспечить безопасность корабля и готовность к действию средств борьбы за живучесть. Новогодний бой кремлевских часов услышал я в динамике, расположившись с матросами в кубрике за праздничным столом. Правда спиртного у нас не было, пили только компот. Посидев часик в кубрике, я пошел в кают-компанию, где продолжил праздничный ужин. Немного утешало то, что в этот раз Клава не осталась на праздник одна. Она встретила новый год вместе с Арнаутовыми и другими знакомыми.
Вскоре наша жизнь изменилась кардинальным образом. Крейсер перешел для постоянного базирования в Балтийск, а семьи наши, естественно, остались в Таллинне. Никто нам жилья в Балтийске не приготовил, этого на нашем флоте обычно никогда не делали. Наоборот, высшее флотское начальство даже зачастую злоупотребляло тем, что на корабле у офицера есть койка и столовая. Поэтому оно по-моему в отличие от армейского более легко шло на передислокацию кораблей, чем последнее на перемещение сухопутных подразделений. Ведь при переводе армейского полка в новее место расположения нужно было подумать и о казарме, и о столовой, и о складских помещениях. А на корабле все это имеется готовое. Перевел корабль в другую базу и все, не нужно думать о строительстве казарм и общежитий. А как быть с семьями? Об этом начальстве зачастую и забывало.
Я покинул Таллинн с чувством тревоги. Клава ожидала ребенка и хотя до знаменательного события оставалось несколько месяцев, предстоящее рождение первенца всегда особо беспокоит и тревожит отца и, тем более, будущую мать.
В Балтийске при приеме крейсера в состав нового соединения я познакомился с известным на флоте флагманским механиком эскадры инженер-капитаном I ранга Гузом Борисом Львовичем. Авторитет его в среде механиков был исключительно высок. Во времена Отечественной войны он, в то время старший лейтенант, служил командирам котельной группы на крейсере "Киров". Гуз прославился тем, что в голодную блокадную зиму 1941-1942гт. сумел организовать и провести со своими моряками очень серьезную судоремонтную работу-замену трубок пароперегревателей главных паровых котлов. Фактически этим Гуз и котельные машинисты обеспечили нахождение крейсера в строю в самые тяжелые годы блокады 1941-1943гг.
С помощью заводских специалистов Гуз с подчиненными разыскали на заводе под снегом котельные трубки и трубогибочный станок. Электроэнергии на заводе не было и моряки приспособили к станку ручной привод. Двое моряков крутили колесо привода, а третий гнул трубки. Вообще-то Борис Львович с моряками совершили немыслимое. Голодные, больные цингой, они сумели вырубить вручную в пароперегревателях главных котлов старые, негодные стальные трубки, выколотить концы трубок — колокольчики из отверстий в коллекторах, подготовить и очистить эти отверстия, согнуть по шаблону и установить новые трубки, развальцевать, раздать их концы таким образом, чтобы места развальцовки выдержали давление 25 атмосфер и не пропускали. И все это было выполнено вручную. Видимо, немало смекалки и изобретательности пришлось проявить при этом, не говоря уже о тяжелейшем ручном труде. Недаром Гуза на крейсере называли "инженерной душой".
В послевоенные годы он служил командиром БЧ-5 крейсера "Киров"^ затем был назначен старшим механиком-командиром БЧ-5 крейсера "Свердлов" — первого крейсера, целиком построенного по усовершенствованному проекту после окончания войны. Именно он был организатором электромеханической службы на крейсере "Свердлов", которая послужила образцом для организации службы на всех других крейсерах послевоенной постройки.
В последующие годы Гуз стал флагманским механиком Ленинградской дивизии кораблей, в которую входили все корабли, находящиеся в постройке на ленинградских судостроительных заводах, а к 1956г. стал флагманским механиком Балтийской эскадры, в которую вошел наш крейсер.
Мои встречи в 1956г. с Б.Д.Гузом были не очень продолжительными, но запомнились его работоспособность, умение четко, без лишних слов поставить перед подчиненными задачу и организовать контроль выполнения. Чувствовалось, что более всего он в работе и службе не терпел дилетантства, верхоглядства. И еще важна была его способность поощрить разумную инициативу, что, увы, нечасто встречалось у достигших высоких воинских званий и должностей. Как обидно, что он рано ушел из жизни, видимо, все же блокада и война не прошли для него даром. Да и успешная карьера еврея на флоте в первые послевоенные десятилетия требовала от него немалых душевных усилий. Поэтому мне доставило большое удовлетворение возможность рассказать о нем, хоть кратко, в книжке "Флот остается молодым", изданной в 1982г.
Не успели наш крейсер принять в состав дивизии крейсеров, базировавшейся на Балтийск, как неожиданно для всех нас нагрянула комиссия из Москвы для проверки фактического состояния корабля и организации подготовки к его переходу на Дальний Восток. Комиссию возглавлял вице-адмирал Виноградов, который впоследствии длительное время был начальником управления кадров ВМФ, а в числе членов комиссии оказался мой однокашник Юра Горшков, который после семилетней службы на Черном море был переведен в Техническое управление ВМФ в Москву. Видимо, и в этом случае сработало правило, что главным критерием к переводу в центральные органы было наличие московской жилплощади.
Комиссия приступила к работе, а мы удивлялись причудам московского адмирала. Он оказался невероятным любителем кино. По его просьбе ежедневно после ужина в кают-компании крутили фильмы. Причем смотрел Виноградов по три-четыре фильма подряд. И так до глубокой ночи. Так что нашим киномеханикам забот прибавилось: нужно было не только показывать фильм до трех-четырех ночи, но и успеть на следующий день обменять на кинобазе просмотренные фильмы на другие. Виноградов всегда приглашал офицеров на просмотр, но постепенно все покидали кают-компанию и к концу просмотра там оставались лишь адмирал и некоторые другие члены комиссии. Ведь офицерам корабля в отличие от членов комиссии приходилось подниматься вместе с матросами, контролировать физзарядку, приборки и выходить на построение для подъема флага.
К этому времени сменилось командование крейсера. Наш командир капитан I ранга Почебут пошел на повышение, а на его месте назначили старшего помощника командира Виктора Александровича Сычева. К этому времени я, как мне казалось, узнал в достаточной степени сильные и слабые стороны Сычева как человека и начальника. Он мне стал как бы понятнее, а значит и ближе, чем Почебут. Ну а новый старпом пришел уже в сложившийся экипаж, где я был почти ветеран. Он меня не видел в роли молодого командира дивизиона, для нового старпома я был старший механик, один из наиболее уважаемых и авторитетных даже просто по должности, не говоря о человеческих и деловых качествах, офицеров экипажа. Так что смена командования пришлась мне по душе.
Итак, комиссия поставила перед командованием корабля вопрос о том, что необходимо сделать, чтобы подготовить крейсер к длительному плаванию в полярных водах и к зимовке в Арктике в случае невозможности прохода Северным морским путем за одну навигацию. Опыт двухлетнего плавания корабля подсказывал многое. Особое внимание следовало обратить на состояние испарительных установок, в которых приготавливали воду для питания паровых котлов. В этих установках забортная соленая вода нагревалась, испарялась, а затем полученный пар, уже свободный от солей и взвесей, имевшихся в забортной воде, конденсировался и накапливался в специальных запасных цистернах.
В Балтийске умягченную воду для питания котлов подавали прямо на причал по специальному трубопроводу от станции умягчения пресной воды. Перед каждым выходом в море корабли принимали во все цистерны запас такой воды и расходовали ее в походе. Ну а в океане и в Арктике можно было рассчитывать только на свои корабельные установки. Значит, необходимо было основательно проверить их, а возможно и заменить греющие змеевики, привести в порядок все клапаны, клинкеты, водомерные стекла и другие устройства этих установок.
Требовали ремонта некоторые турбопитательные насосы, предназначенные для подачи питательной воды в коллекторы паровых котлов. Необходимо было провести вскрытие главных турбин для планового осмотра и модернизации концевых уплотнений. Требовали ремонта и другие механизмы и трубопроводы.
Особое беспокойство вызывали появляющиеся трещины в сварных соединениях элементов противопожарного водяного трубопровода. Ведь от надежности этих трубопроводов зависело многое в обеспечении живучести и непотопляемости корабля. Для откачки забортной воды из корабельных отсеков у нас использовались водоструйные эжекторы. Принцип их работы следующий: к эжектору подводилась вода под давлением от противопожарного трубопровода, при протекании ее через эжектор в последнем создавалось разрежение и за счет этого забортная вода засасывалась из отсека и вместе с рабочей водой откачивалась за борт.
Вот и произошло на одном из крейсеров такое происшествие. Через трещины на противопожарном трубопроводе в трюм попала забортная вода. Для того, чтобы включить в действие водоотливной эжектор, моряки подняли давление в противопожарном трубопроводе. А это привело к образованию новых трещин в сварочных соединениях и увеличению поступления воды в трюм. Вместо того, чтобы откачивать воду, отсек все больше затапливали. С трудом удалось временно заделать трещины и откачать воду за борт. Так что ремонт противопожарного трубопровода был крайне необходим.
Сроки подготовки к переходу на Дальний Восток были очень сжатые, поэтому нами было твердо заявлено о необходимости привлечения к ремонтным работам солидного судоремонтного предприятия. Своими силами подготовить в срок все механизмы и устройства экипаж не имел ни технической, ни физической возможности. Московская комиссия согласилась с нашей оценкой объема подготовительных работ. Теперь уже перед руководством Балтийского флота стала проблема — кого же, какие предприятия привлечь к этому. Судоремонтный завод в самом Балтийске был маломощным и способным ремонтировать только небольшие корабли. У рабочих и инженеров этого завода не было никакого опыта ремонта крейсерских механизмов, отсутствовали на заводе и необходимые для такого ремонта запасные части. Судоремонтные заводы в Лиепае и Калининграде также были загружены до предела другими важными заказами и также не имели необходимых запасных частей. К этому времени по настоянию Хрущева судостроительная программа ВМФ по части постройки крейсеров была свернута до предела. Даже почти построенные крейсеры с готовностью 90-99% были разрезаны на металлолом. Поэтому судостроительные заводы Ленинграда, Балтийский и Адмиралтейский, занятые до этого постройкой крейсеров, остались как бы без работы. Вот мы и предложили срочно пригласить на переговоры представителей Адмиралтейского завода, где был построен "Лазарев".
Заводские представители прибыли буквально через пару дней. И тогда при негласном поощрении Сычева, у которого семья также осталась в Таллинне, мы начади систематическую обработку представителей завода. Механики по очереди приглашали их в ресторан и там, в непринужденной обстановке, внушали им мысль о том, что в Балтийске развернуть заводскую базу невозможно. Город закрытый для гражданских, на оформление пропусков требуется в каждом случае пару недель, а то и больше, расстояние от Питера значительное, на автомашинах много материалов не перевезти и т.д.
О Ленинграде мы и не упоминали, так как Финский залив был уже забит сплошным льдом. Невольно напрашивалось решение: нужно развернуть ремонтную базу завода в Таллинне, тем более, что для завода там все было знакомо. Ведь только два года назад в Таллинне разместили около 100 человек рабочих при проведении гарантийного ремонта.
Нади усилия по обработке заводчан увенчались успехом. Они стали настаивать на переводе корабля в Таллинн. Но здесь уперлось флотское начальство. Дело в том, что в том году Таллиннский бухту отделяла от Южной Балтики почти что стомильная полоса льда (правда не очень сплоченного). А за месяц до этого потерпел аварию из-за столкновения со льдом один из балтийских эсминцев довоенной постройки. Вот начальство и не хотело рисковать и отправлять крейсер сквозь льды в Таллинн. Правда, крейсер не эсминец, у него и гребные винты расположены более глубоко под водой, и корпус значительно прочнее, но все же...
Тем не менее, делать руководству было нечего. Заводские представители с нашей подачи стояли насмерть: или Таллинн, или они не смогут выполнить в срок все работы. И, скрепя сердце, командование согласилось с ними.
Трудно представить радость всего экипажа, в первую очередь офицеров и сверхсрочников, когда стало известно об этом решении. Ведь оно означало, что мы хоть во время ремонта будем иметь возможность быть рядом со своими семьями. И матросы также были довольны. Все же Таллинн это не Балтийск. Таллинн-это большой город, где возможности отдохнуть в увольнении, познакомиться и провести время с молодыми женщинами были значительно большими, чем в Балтийске. Так что все были рады предстоящему возвращению в столицу Эстонии.
Офицеры подшучивали над нашим шустрым освобожденным парторгом, который сразу же по прибытии корабля в Балтийск вызвал туда жену и поместил ее на частной квартире. Теперь ей пришлось опять возвращаться в Таллинн. Корабельные острословы в присутствии парторга с серьезнейшим видом заводили речь о том, что военно-морская служба не терпит суеты, особенно в части переезда жен из базы в базу и т д.
В начале февраля крейсер вышел из Балтийска в Таллинн в сопровождении старого ледокола "Волынец", построенного еще до революции. На переходе старшим на борту был командир дивизии крейсеров контр-адмирал Беляков. Когда корабли вклинились в ледяные поля, то "Волынец" из-за недостаточной мощности машин был вынужден застопорить ход. Тогда Беляков, который не сходил с мостика с момента подхода кораблей к кромке льда, подал команду ледоколу стать в кильватер крейсеру. Он решил ломать лед крейсерским корпусом. И вот крейсер медленно двинулся вперед. Конечно, балтийский лед не чета полярному, особенно лед вне Финского залива, но все же мы пережили довольно тревожные часы. Я попросил у командира разрешения вызвать носовую аварийную партию на боевые посты, чтобы иметь возможность оперативно реагировать в случае появления какой-либо водотечности в носовых отсеках. Хорошо, что мои опасения не оправдались.
А затем Беляков эффектно завел крейсер без помощи буксиров в забитую ледяной кашей Купеческую гавань и пришвартовал его к причалу. Он зычно подавал в мегафон команды для швартовных групп и мы все с восхищением смотрели на его ладную фигуру в бушлате, изготовленном из офицерской шинели, у которой были отрезаны поля. Безусловно, его решительность и напористость обеспечили нам пребывание в родном порту в течение двух месяцев перед долгой разлукой с семьями.
Но мне лично и момент швартовки принес немало волнения. Когда крейсер проходил ворота Купеческой гавани и во время швартовки, ледяная каша почему-то стала забивать приемные кингстоны турбоциркуляционных насосов, подающих забортную воду для прокачки главных холодильников. Срывы в работе насосов повлекли за собой падение разрежения в главных холодильниках. Игнатов мигом выскочил из ПЭЖа (Поста энергетики и живучести) и побежал в машинное отделение. Там он организовал последовательный ввод в действие то одного, то второго насоса. У останавливаемого насоса моряки сразу же продували кингстонную решетку паром через систему ее подогрева и продувки. Так, варьируя работу насосов, машинисты обеспечили бесперебойную работу главных турбин в самый ответственный момент захода корабля в тесную гавань и швартовки к причалу.
Когда мы появились на берегу, то радости жен не было предела. У жен моряков всегда так: хоть день, да мой. Пришел муж домой — уже праздник. Ведь все прекрасно представляли себе, что впереди долгая разлука, связанная с плаванием по Северному морскому пути, а может быть и с возможной зимовкой.
Некоторые офицеры были списаны с корабля по состоянию здоровья их самих или членов семьи. Дело в том, что крейсеру предназначено было базироваться на Дальнем Востоке в Советской Гавани, в районе, где по климатическим и прочим условиям был установлен срок службы офицеров пять лет с последующим переводом в другие более благоприятные для жизни районы, а также ограничения при назначении по здоровью. Поэтому ушли с корабля командир котельной группы Юра Петров, старший штурман Михейкин и еще кое-кто. Вместо Петрова прибыл Юра Лохов. До этого он служил механиком на одном из трофейных тральщиков. Про него и его жену Бэлу, довольно колоритную женщину, расскажу позже.
22 апреля у нас в семье произошло радостное и долгожданное событие — родилась Леночка. Правда обстоятельство ее рождения были не совсем обычные. Мы ожидали приезда в Таллинн моей мамы Фани Моисеевны и Клава занялась генеральной уборкой в комнате. Наверное, она перетрудилась. Маму я встретил, привез на Крейцвальди и ушел на корабль. А Клава днем 21 апреля почувствовала себя плохо. Она посоветовалась как с врачом со Щербаковой, которая к счастью была дома, а та, не долго думая, вызвала скорую помощь. Таким образом Клава очутилась в роддоме, где у нее на утро следующего дня родилась дочка. Правда родилась она преждевременно и весила при рождении всего 1900г, что значительно меньше нормы. Тревога за здоровье дочки была большая, но, к счастью, врачи в Таллиннском роддоме оказались на высоте, да и мама с дочкой не подкачали, ребенок стал прибавлять в весе и через две недели 5 мая молодую маму и Леночку выписали домой и я смог привезти их на Крейцвальди.
Тому, что смог сам привезти жену и дочку домой и, следовательно повидать впервые только родившегося ребенка, я вообще-то обязан Пете Игнатову .Начальство торопило нас и заводчан с окончанием ремонтных работ. Ведь для того, чтобы пройти Северным морским путем в том же 1956г. нужно было хотя бы в конце июля выйти из Североморска на восток, а нам предстояло еще докование в Лиепае. Поэтому нас хотели отправить туда из Таллинна до майских праздников и тогда бы я не смог даже посмотреть на новорожденную.
Но вышли мы из Таллинна только 7 мая через два дня после выписки Клавы из роддома и обстоятельства, приведшие к нашей задержке были довольно необычными. Для ускорения завершения ремонтных работ в двадцатых числах апреля на корабль прибыл флагманский механик экспедиции особого назначения ЭОН — так называлось соединение кораблей и судов, предназначенных к проходу по Севморпути в данном году. Им оказался мне уже знакомый по службе на "Подвижном" Леонид Александрович Киркевич. Теперь он был уже в звании капитана I ранга, которое присвоили ему совсем недавно. Флагмех ознакомился с ходом ремонтных работ, выполняемых как заводом, так и самим экипажем, и остался, в основном, доволен. Киркевич собирался следовать с кораблем в Лиепаю, где в доке планировалась замена штатных, бронзовых винтов на специальные ледовые винты ее съемными укороченными стальными лопастями. Такая конструкция винтов позволяла при работе в тяжелых льдах заменять при помощи водолазов поврежденные лопасти на запасные.
26 апреля завод завершал вскрытие носовой турбины высокого давления (ТВД) после осмотра ротора с лопатками и замены уплотнительных латунных колец в концевых уплотнительных устройствах. А на 30 апреля был назначен выход корабля из базы для следования в Лиепаю.
Безусловно, покидать родную базу перед самым праздником никому в экипаже не хотелось, а мне тем паче. Но что поделаешь, служба есть служба. И тут произошло вот что. После того, как заводские специалисты опустили верхнюю часть разъемного корпуса ТВД на покрытый специальной замазкой фланец нижней части корпуса и обжали все гайки на шпильках разъема, необходимо было провернуть ротор и убедиться в отсутствии касания вращающихся частей турбины о неподвижные. Для этого заводские специалисты, Киреквич, представитель технического отдела базы, я, Игнатов, командир машинной группы Толя Иванов вооружились "слухачами", представлявшими из себя металлические прутки длиной до полутора метров с припаянным с одной стороны металлическим кружком, прижали ухо к кружку и приготовились с их помощью прослушать турбину. В случае, если бы было какое-либо касание, то возник бы скрип или другой какой-то шум, который мы бы уловили с помощью "слухачей", приставленных к корпусу турбины.
И вот по команде ответственного сдатчика ротор провернули, Киркевич опросил всех нас для того, чтобы определить слышал ли кто-либо при этом посторонние шумы. Заводчане дружно ответили, что нет. Я также повертел отрицательно головой, а Петя смущенно обратился к Киркевичу: "Товарищ капитан I ранга, прослушайте здесь, у концевого уплотнения вроде бы слышен скрип".
Киркевич распорядился провернуть ротор еще раз. Теперь уже не только Игнатов и я подтвердили наличие скрипа, но и контрольный мастер завода отметил то же. Тогда Киркевич раздал всем прослушивавшим ТВД листки из своей записной книжки и предложил, не обмениваясь мнениями словесно, написать о своих наблюдениях после очередного проворачивания на этих листках, свернуть их и сдать ему. Для этого он положил на тумбочку свою фуражку и указал на нее: "Вот сюда кладите листки". После третьего проворачивания он собрал листки и объявил, что из десяти прослушивавших семеро указали на наличие ненормального скрипа. Дело было сделано. После короткого обмена мнениями с ответственным сдатчиком завода и представителем завода-изготовителя турбин Киркевич объявил о том, что вскрытие ТВД будет повторено для выяснения причин скрипа и их устранения.
Вообще-то ситуация сложилась явно не ординарная. Повторное вскрытие турбин проводилось крайне редко. Это, наверное, был первый случай в практике завода. Так как при повторном вскрытии положено проводить весь цикл осмотров внутренних частей и замер зазоров, то выход корабля 30 апреля был отменен и перенесен на первую декаду мая.
Когда крышка ТЩ была вновь поднята, то при осмотре ротора все решили, что источником скрипа было касание новых латунных уплотнительных колец концевого уплотнения о стальные детали. Усы колец зачистили и турбину закрыли. Теперь при проворачивании ротора скрипа никто не слышал. Может быть, эти усы и приработались бы сами, может быть, и не они явились источником скрипа, но ясно одно: при возникновении конфликтной ситуации никто не захотел взять на себя ответственность и выступить против попытки при повторном вскрытии выяснения источника скрипа. Кроме того, на всех, связанных со вскрытием турбины, действовала магия дальнего похода в ледовых условиях. А вдруг этот неустраненный источник скрипа проявит себя вновь в самый напряженный момент плавания? Вот эта боязнь и сыграла свою роль.
Итак, источник постороннего шума был обнаружен и устранен, а майские праздники офицеры и сверхсрочники провели дома. Ну а я сумел привезти Клаву и Леночку из роддома и хоть увидеть воочию только родившуюся дочку.
Через пару лет, уже в Советской Гавани, когда мы провожали Петю к новому месту службы в Стрелок (близ Владивостока), где базировался крейсер "Пожарский", куда его назначили командиром БЧ-5, я спросил его, думал ли он заранее о возможности вторичного вскрытия турбины. Он улыбнулся и ответил: "Не будем ворошить прошлого". Собственно, мне и так все было ясно еще 26 апреля 1956г. Вот что значит груз ответственности и гипноз самовнушения: ведь при втором и третьем проворачивании турбины все присутствующие и прослушивавшие ее слышали (или внушили себе, что слышали, или сделали вид, что слышали) посторонний скрип.
В Лиепае на корабль прибыл и разместился в одной из кают представитель военно-морского НИИ инженер-капитан I ранга Андрей Иванович Дубравин. Он сразу завоевал всеобщее уважение. Это был уже довольно пожилой (по моим тогдашним представлениям) офицер. Он был как бы живым свидетелем усилий страны по освоению Северного морского пути на протяжении двадцати лет. Дубравин разработал конструкцию ледовой шубы — временной деревянно-металлической обшивки корпуса — еще для эсминцев дореволюционной постройки "Войков" и "Сталин". Это были эсминцы типа"новик", названные так по имени головного в большой серии кораблей эсминца "Новик", построенного в 1912г. Установка "ледовой шубы" повышала в несколько раз сопротивляемость корпусных конструкций сжатию льдов.
Эсминцы "Войков" и "Сталин" перешли с Балтики на Дальний Восток по Северному морскому пути в 1936г. Сам Дубравин участвовал в этом переходе. В ходе его он неоднократно общался с легендарным полярником академиком Отто Юльевичем Шмидтом, возглавлявшим эту экспедицию. Хорошо знал Андрей Иванович и Воронина, знаменитого полярного капитана парохода "Челюскин", экипаж которого после гибели судна от сжатия льдов высадился на дрейфующие льды и был вывезен на материк нашими летчиками.
Дубравин организовал и участвовал в переводе впервые в истории подводной лодки "Щ-423" по Севморпути в 1940г. После войны без Андрея Ивановича не проходила ни одна экспедиция по переводу кораблей и судов ВМФ по Севморпути. В 1954-1955гг. он обеспечивал проводку на Дальний Восток тральщиков, подводных лодок, крейсеров "Пожарский" и "Сенявин". Правда в 1955г. ледовая обстановка на трассе Севморпути была очень благоприятная, корабли прошли по всем северным морям, почти не встречая ледовых полей.
Теперь Дубравин стремился оказать максимальную помощь нам в подготовке корабля к плаванию на севере. По его подсказке мы подготовили дополнительные подкрепления для переборок в носовых отсеках. Для крейсера ледовая шуба не нужна была. Её роль должен был сыграть бортовой броневой пояс толщиной 100мм, который располагался примерно на 1,5м выше и ниже ватерлинии.
Главное, что привлекало меня в Андрее Ивановиче, так это его доброжелательность, стремление передать свей солидный опыт арктических походов, свои знания молодежи. Запомнилась его скромность, такт и все это в сочетании с высокой работоспособностью, энергией, эрудицией во всех ледовых делах. Что меня поражало в нем, так это какое-то особое инженерное чутье в части прогнозирования поведения корпусных конструкций при плавании во льдах. В частности, его прогноз возможных повреждений корпуса крейсера при сжатии льдов полностью подтвердился. Мы очень внимательно прислушивались к его советам и рекомендациям по подкреплению корпусов, подготовке экипажа к ледовому плаванию, тем более, что его советы всегда были конкретными, продуманными и практичными. И что не менее важно, его вежливость, корректность, интеллигентность оказывала положительное влияние на всех, кто с ним общался.
В Лиепае на корабль прибыл командир ЭОНа контр-адмирал Пархоменко, тот самый Пархоменко, который командовал Черноморским флотом в день гибели линкора "Новороссийск" от взрыва под килем магнитных мин военного времени. Когда линкор перевернулся, то командующий флотом очутился в воде и был подобран на барказ, спасавший тонущих. Это было его второе в жизни вынужденное "купание".
В 1943г. Пархоменко был командиром эсминца, потопленного немецкой авиацией. После гибели эсминца его подобрали из воды на один из наших морских охотников.
При расследовании обстоятельств гибели "Новороссийска" правительственная комиссия установила целый ряд его оплошностей и промахов как командующего флотом и непосредственно руководившего спасением поврежденного линкора. Он был разжалован из вице-адмиралов в контр-адмиралы и снят с должности. Через некоторое время его назначили командиром ЭОН-56.
И вот Пархоменко на нашем крейсере, который выбрал в качестве флагманского корабля. Характер у снятого с должности комфлота был и ранее, видимо, не простой, тяжелый, а теперь, после всего происшедшего он стал, увы, еще хуже. В первую очередь это почувствовал командир крейсера Сычев, к которому адмирал буквально цеплялся по пустякам. А уж над офицерами своего немногочисленного штаба Пархоменко буквально изгалялся. Исключение он делал для Киркевича, которому доверял и относился соответственно более ровно и спокойно.
Пархоменко сразу же заявил Сычеву, что необходимо оборудовать такой флагманский командный пункт (ФКП), чтобы там ему можно было находиться круглосуточно и управлять оттуда всем ЭОНом.
На нашем крейсере был устроен только Флагманский открытый мостик, расположенный прямо над ходовым мостиком, где на ходу находился вахтенный офицер крейсера и обычно там же командир или старший помощник командира. Но на этом Флагманском мостике почти не было оборудования для нужд управления, кроме репитера гирокомпаса и громкоговорящей связи. По проекту модернизации крейсеров предусматривалось оборудование полноценного ФКП, но эти работы должны были выполняться при очередном заводском ремонте силами заводских специалистов. А пока Сычев распорядился оборудовать флагманский мостик стойками для брезентового навеса, который и был закреплен над мостиком. Но, увы, это было только начало. Требования адмирала в этом направлении все нарастали.
После завершения докования и замены винтов крейсер перешел в Балтийск. При входе в гавань Балтийска чуть не произошло непоправимое. В момент прохода кораблем входного канала задул сильный прижимной ветер. Корабль стадо сносить и наваливать на стенку канала. Использование ледовых винтов с укороченными лопастями привело к тому, что привычное для командира соотношение между оборотами винтов и скоростью хода было нарушено. В момент навала командир по машинному телеграфу передал в машинные отделения приказание увеличить обороты. Турбинисты выполнили команду, обороты вращения винтов были увеличены, а корабль продолжало тащить на бетонную стенку входного канала. Командир вновь увеличил обороты, но положительного результата это не дало. И только поставив ручку телеграфа одной машине на "Самый полный вперед", а второй на "полный назад", командир сумел развернуть корабль и предотвратить навал на бетонную стенку и повреждение корпуса.
При этом пришлось и мне пережить неприятные минуты. Ведь дача самого полного хода вперед и полного назад потребовала форсировки работы паровых котлов, находившихся в тот момент в действии. В подобной ситуации давление пара в котлах начало падать и только через некоторое время весле включения в работу всех установленных на котлах мазутных форсунок оно стало выравниваться . Я в ПЭЖе наблюдал все это по приборам, буквально физически ощущал как кочегары включают в работу дополнительные форсунки, как замедляется падение давление пара перед соплами турбин. В такие минуты хочется все ускорить, позвонить по телефону, поторопить людей и нужны немалые усилия, чтобы заставить себя спокойно наблюдать за происходящим и не дергать подчиненных.
На этот раз все окончилось благополучно благодаря быстрой реакции командира и четкой работы кочегаров и машинистов. Но пришлось срочно откорректировать таблицы соотношения числа оборотов гребных винтов и скорости хода применительно к ледовым винтам нашего крейсера и с учетом фактического упора, создаваемого на их лопастях.
В Балтийске завершились приготовления к нашему переходу на Дальний Восток. На крейсер погрузили максимальный запас продовольствия, морозильные камеры до предела заполнили мясом и маслом. В вещевые кладовые — баталерки поместили теплое обмундирование: полушубки, валенки, меховые перчатки. В мазутные цистерны приняли полный запас топлива, даже заполнили мазутом креновые и диферрентные цистерны, предназначенные для спрямления корабля путем приема в них забортной воды при затоплении в результате аварии отсеков противоположного борта. Безусловно, планировалось израсходовать из них мазут в первую очередь, чтобы эти цистерны были готовы для использования при борьбе за живучесть корабля.
*************************************
Наконец 17 июня наступил день отплытия. Отряд включал наш крейсер, однотипный крейсер "Суворов", пять сторожевых кораблей новой постройки. В довольно сложных условиях отряд прошел Датские проливы Скагеррак и Каттегат. Я по какой-то надобности поднялся из ПЭЖа наверх на ходовой мостик и взглянул на экран навигационного радиолокатора, который буквально был забит отметками кораблей и судов, проходивших проливы в оба направления. Военные корабли стран НАТО порой сближались с нами на очень близкое расстояние, несколько раз пересекали курс буквально перед самым форштевнем крейсера. Видимо, осуществлялось тщательное и зрительное, и радиолокационное наблюдение за движением нашего отряда, а в Норвежском море над нами как повис американский патрульный самолет "Нептун", так и не оставлял нас до захода в Кольский залив. Вернее патрульные самолеты сменяли время от времени друг друга и убывали на свой аэродром после появления сменщика.
Ну а меня и моих помощников одолевали свои механические заботы. Когда крейсер покинул менее соленые воды Балтики и вышел на просторы Норвежского моря, где соленость воды значительно выше, то это сразу сказалось на работе корабельных испарительных установок, в которых забортную воду нагревали, испаряли, то есть освобождали от солей, а затем полученный пар конденсировали, получая таким образом обессоленную питательную воду для паровых котлов. Котельные машинисты, обслуживавшие испарители, не сразу приспособились к повышенной солености забортной воды, ведь они столкнулись с этим впервые. Был острый момент, когда вахтенный подсолил питательную воду в одной из запасных цистерн и этим сделал ее непригодной для подачи в паровые котлы. Дело в том, что питание котлов подсоленной водой может вызвать быстрый рост солености котловой воды и ее вскипание, а как следствие заброс воды в паровые магистрали, гидравлические удары в паропроводах и даже в турбинах. Засоление питательной воды — это серьезная авария, приводившая к потере хода. Это всегда опасно и позорно, а особенно тогда, когда корабль находится вдали от родных берегов. Это был бы скандал на весь белый свет в буквальном смысле слова, так как зарубежные средства массовой информации разнесли бы эту скандальную весть по всему свету.
Наконец удалось отладить работу испарительных установок и добиться устойчивого прироста запасов питательной воды, то есть добиться того, чтобы результатом работы испарителей было не только покрытие всех утечек, но и увеличение запасов этой воды. А подсоленную воду я приказал перекачать в цистерны мытьевой воды и использовать ее для подачи на умывальники и души, чему моряки были рады, так как на время похода были установлены жесткие ограничения на расход пресной воды.
В Норвежском море провели мы первую в походе передачу на сторожевые корабли мазута. Передача шла кильватерным способом, то есть сторожевые корабли по одному подходили к корме крейсера. Затем на сторожевик перебрасывали линеметом тоненький тросик-проводник, за ним шел стальной трос, к которому подвешивали прорезиненный гофрированный шланг длиной метров 100. Трос со шлангом закрепляли на баке сторожевика, затем шланг присоединяли к стояку топливной цистерны сторожевика и начинали перекачку по шлангу мазута. Так как передача топлива проводилась на ходу, то есть оба корабля: передающий и принимающий двигались с одинаковой скоростью по заданному курсу, то это была совсем не простая операция. Тут можно было ожидать и навала сторожевика на корму крейсера, в случае если крейсер резко уменьшит ход. При неправильных действиях моряков не исключалась опрессовка и разрыв мазутного шланга, опрессовка цистерн на крейсера и попадание мазута через воздушную трубу цистерны на деревянное покрытие верхней палубы крейсера. А при разрыве передающего шланга могло произойти попадание мазута за борт и загрязнение поверхности моря. И все это мне пришлось повидать и пережить ранее на учениях и тренировках. Так что в походе ни на минуту нельзя было расслабляться.
Уже на подходе к Кольскому заливу произошел забавный случай. Я и все три комдива находились в ПЭЖе. Приборы на щитах показывали, что все механизмы и агрегаты электромеханической установки работали безукоризненно и четко, как часы. И вдруг из динамика громкоговорящей связи мы услышали: Командира ЭТД (электротехнического дивизиона) на ходовой мостик. В глазах комдива Миши Старка я прочел немой вопрос: "Что случилось? Зачем я понадобился?" Я в свою очередь перебирал в уме возможные причины внезапного вызова: "может быть, исчезло питание на какие-то приборы, или отказал телефон на ходовом мостике? А может быть неисправны ходовые огни?". Не найдя для себя ответа, я махнул рукой на дверь и Миша полез наверх по скобтрапу в броневой трубе, соединявшей ПЭЖ с боевой рубкой. А затем стал с тревогой ждать его возвращения.
Минут через 30 Старк показался в проеме водонепроницаемых дверей тамбура ПЭЖа. Он улыбался, и первая же фраза просто заинтриговала нас: "Вот как нужно готовиться к встрече с любимой женой". И Михаил рассказал, что, представ пред очами командира крейсера, он был ошарашен вопросом о том, сможет ли прочесть немецкий текст .Дело в том, что Старк прошел войну, командовал саперным подразделением, служил после войны около года в Германии и немного говорил по-немецки. Когда он ответил, что может попробовать перевести текст, его тут же направили выше на Флагманский мостик к Пархоменко. Тот вручил Старку листок с немецким текстом. Это была инструкция по приему тонизирующих средств, изготовленных в ГДР. Миша перевел текст, в котором сообщалась дозировка и порядок приема пилюль. Теперь только он определил их предназначение, а когда спустился на ходовой мостик, то старший связист, который всегда был в курсе всех событий, связанных с ФКП, объяснил ему, что адмирала в Североморске встречает молодая супруга, приехавшая из Севастополя.
Петя Игнатов сразу же прокомментировал сообщение Старка, сказав, что лучше быть старшим лейтенантом без пилюль, чем адмиралом с пилюлями. А я заключил, что все же лучше такой вызов на ходовой мостик, чем по поводу неисправности хотя бы ходовых огней.
В середине июля в Североморске, Мурманске и Полярном сосредоточились все корабли и суда ЭОНа-56. К крейсерам и сторожевым кораблям присоединились в составе ЭОНа 12 малых противолодочных кораблей, 12 дизель-электрических подводных лодок, несколько транспортов и гидрографических судов.
Во время стоянки на рейде Североморска пришлось капитально решать проблему ФКП. Сычев передал мне категорическое требование Пархоменко закончить все работы до выхода ЭОН на восток. Пришлось воплощать замысел командира ЭОН, так сказать, в металл. Видя, что от этого задания нельзя отделаться кое-как, я решил более основательно продумать организацию работ по оборудованию ФКП. К нам в БЧ-5 еще в Балтийске прислали мичмана Рутковского. Он закончил наше училище, но за дисциплинарные проступки звание лейтенанта ему не присвоили. Его отправили на флот мичманом с условием, что в течение года Рутковский добросовестной службой искупит свои училищные грехи и привезет с флота положительную характеристику. В этом случае ему должны были присвоить офицерское звание. Вот я и поручил Рутковскому непосредственное руководство всеми работами по оборудованию ФКП, дав при этом понять, что получение положительной характеристики будет зависеть во многом от успешного их выполнения. В его распоряжение был выделен электрогазосварщик и несколько моряков, обладавших слесарными и плотницкими навыками. Сперва был сооружен на флагманском мостике прочный металлический каркас, затем его обшили металлическими листами. В сделанные вырезы в листах вставили и закрепили квадратные и круглые иллюминаторы с тем, чтобы обеспечить максимум обзора. С боков рубки установили двери, через которые можно было выйти из рубки на крылья мостика. Изнутри вся поверхность новой рубки была покрыта листами пробковой изоляции. Затем изоляцию зашили фанерными листами, закрепив их с помощью деревянных реек. Вся рубка снаружи и изнутри была покрашена, в ней установили светильники и электрогрелки.
Затем началось насыщение ФКП мебелью. Из салона кают-компании подняли наверх большое кожаное кресло. Соорудили деревянный топчан, уложили на него два волосяных матраца и обшили все мягкой обивочной тканью. Получился совсем неплохой диван, на котором адмирал, так сказать, почивал. По требованию Пархоменко установили ближе к передним иллюминаторам мягкое вращающееся авиационное кресло, которое с трудам выпросили у начальника тыла авиации Северного Флота.
Наконец предъявили Пархоменко наше творение. И тут он нас просто сразил, потребовав замены электрогрелок на паровые грелки. При этом он обосновал свое требование тем, что электрогрелки сушат воздух, а это вредно для его больного сердца.
Спустились с Рутковским вниз в мою каюту и стали обсуждать что делать дальше. Ведь флагманский мостик располагался на довольно значительной высоте, не менее 20-25м от верхней палубы. Как же туда, на такую верхотуру подвести пар к грелкам? Ведь все помещения в надстройках : и штурманская рубка, и боевая рубка, и остальные имели электрический обогрев.
Изучив уже достаточно характер Пархоменко, я понимал, что он буквально задергает командира с этими электрогрелками. Нужно было что-то придумать, хотя злость на привередливого адмирала не проходила. Но ведь прокладывать паропровод нужно было по наружной поверхности надстроек. А если ударит мороз? Как предохранить трубопровод от замерзания, особенно обратный трубопровод, по которому возвращается конденсат после прохода паровых грелок и конденсатного горшка?
Наконец Рутковский, как бы сомневаясь, предложил: "А что если провести оба трубопровода не по наружной поверхности, а в кожухе дымовой трубы?" Я сперва отмахнулся от предложения, но потом поддержал эту идею. Устанавливая трубопроводы в кожухе трубы, можно предохранить их от воздействия холодного наружного воздуха. Кроме того, внутренняя поверхность кожуха подогревается отходящими дымовыми газами из топок котлов. А небольшой участок от котельного кожуха до рубки ФКП можно будет тщательно заизолировать. Так и сделали, и паровое отопление ФКП надежно работало в дальнейшем и во время перехода Севморпутем и в последующие зимние сезоны.
Уже во Владивостоке Рутковский с хорошей аттестацией, довольный убыл в училище, где и был произведён в лейтенанты.
Наконец все приготовления к переходу Севморпутем были завершены и корабли ЭОНа вышли из Кольского залива на восток. В 1956г. в западном секторе Арктики ледовая обстановка на трассе Севморпути была довольно благоприятная. Корабли и суда по чистой воде прошли через Карские ворота (пролив между Новой Землей и островом Вайгач) в Карское море и без остановок дошли до "столицы" западного сектора Советской Арктики порта Диксон. Вот здесь пришлось задержаться до того времени, пока пролив Вилькицкого (расположен между архипелагом Северная Земля и самой северной точкой азиатского материка — мысом Челюскина) не освободился от сплошного льда. День Военно-морского Флота, который отмечали в последнее воскресенье июля, мы провели на рейде Диксона. После торжественного подъема военно-морского флага и флагов расцвечивания на крейсер прибыла большая группа сотрудников радиостанции и метеостанции Диксона, в основном женщины. Их встретили очень приветливо, гостей познакомили с крейсером (у меня сохранилась фотография, запечатлевшая экскурсантов, которым лейтенант Бабенко — командир зенитной батареи рассказывает о корабле и его предназначении), затем для гостей был дан концерт матросской художественной самодеятельности. Экскурсия завершилась общим обедом в кают-компании.
Пару раз побывал я в Диксоне на берегу. Помню, что меня поразили наружные трубопроводы отопительной сети, которые протянулись вдоль улиц поселка. Дело в том, что в вечную мерзлоту нельзя закладывать трубы отопительной сети, так как это может привести к повреждению рядом расположенных зданий, к просадке их фундаментов и разрушению стен. Обошел для интереса диксонские магазины. Любопытно, что в винных отделах продмагов продавали лишь питьевой спирт и шампанское. Видимо, считалось, что нечего возить в трюмах пароходов водку, состоящую на 60% из воды. Спирт в воду можно добавить, так сказать, перед употреблением на месте.
На Диксоне начался среди офицеров и сверхсрочников некоторый ажиотаж по поводу приобретения северных сувениров. Кое-кто раздобыл даже оленьи шкуры, но затем горько раскаялся. Дело в том, что из-за неопытности наши сослуживцы приобретали эти шкуры у недобросовестных людей. Буквально через пару недель шкуры начали лысеть, а меховые ворсинки разлетались по каюте в струях воздуха, выходящих из раструбов корабельной вентиляции. Так что кают-компанейские острословы еще долго не давали покоя незадачливым любителям северных мехов.
У меня на память остался в качестве сувенира моржовый клык. Но он также не был надлежащим образом обработан и стал источником гнилостного запаха. Мне посоветовали заделать место среза специальной замазкой. В таком виде он сохранился у меня до настоящего времени.
Весь период перехода крейсера на Дальний Восток был для меня очень напряженным, нервы были натянуты до предела почти постоянно. Ведь вся электромеханическая установка непрерывно находилась в действии. Работали главные котлы, турбины, турбогенераторы, пожарные насосы, холодильные машины для охлаждения воздуха в провизионных камерах и специальные холодильные машины для поддержания нормальной температуры в артиллерийских погребах (а ведь некоторые из них расположены были рядом с машинно-котельными отделениями). И все это ни на секунду не должно было прерывать своей работы. Кроме того, я отвечал за обеспечение электроэнергией радиосредств и навигационных приборов, отличительных огней и всего освещения в многочисленных корабельных помещениях, за отопление, вентиляцию всех кают и кубриков, за работу многочисленных санитарно-технических устройств, камбуза и т д. А ведь на корабле жило более тысячи моряков. И плавание корабля вдали от оборудованных портов не позволяло надеяться на привлечение специалистов судоремонтных предприятий в случае каких-либо поломок и повреждений. Так что на мне и на моих помощниках лежал довольно весомый груз постоянной ответственности за все наше беспокойное электромеханическое хозяйство.
В этом положение офицеров-механиков коренным образом отличалось от положения многих других офицеров, например артиллеристов. В артиллерийской боевой части также велось круглосуточное дежурство у зенитных автоматов, выделялись команды на дежурный катер и шлюпку, выполнялись многочисленные обязанности по уборке помещений и верхней палубы. Офицеры несли вахтенную службу на ходу и на якоре. Но от нас – механиков — зависело обеспечение движения и живучести корабля, повседневное обеспечение всех бытовых удобств, так что наш груз ответственности, на мой взгляд, был значительно весомее, а главное он постоянно был при нас, не было передыха. Надеяться можно было только на свой опыт, на опыт и умение подчиненных моряков и поэтому я зачастую очень близко к сердцу принимал возникновение тех или иных неисправностей и сбоев в работе механизмов и систем. А жизнь довольно часто загадывала такие загадки, что можно только диву дивиться.
Помню, в бытность стоянки на рейде Диксона дежурный механик доложил мне, что в пробе конденсата из вспомогательного холодильника обнаружен мазут. При стоянке корабля во вспомогательный холодильник поступал отработавший пар и конденсат от всех паровых механизмов к систем, которые включены в действие. Само по себе попадание мазута в конденсат очень опасно. Из-за этого мазут может проникнуть в цистерны питательней веды, а оттуда в паровые котлы. Попадание мазута на внутренние поверхности водогрейных трубок котлов резко снижает теплопередачу от стенок трубок к котловой воде и приводит к перегреву их и повреждению.
В такой ситуации самое главное быстрее обнаружить источник попадания мазута в конденсатную систему. Мы проверили все системы -наиболее вероятные места возможного попадания мазута в конденсат, во-первых, нефтеподогреватели, где мазут перед поступлением в топки котлов прокачивается по трубкам, снаружи обогреваемым паром, затем систему парового подогрева мазута в топливных цистернах. Нигде не было и следов пропуска мазута, а он продолжал появляться в пробах из холодильника. Игнатов и его помощники не вылазили из трюмов почти двое суток.
Наконец удалось установить, что мазут периодически поступает через систему возврата конденсата парового отопления. Но как он туда попадает? Ведь паровое отопление нигде вреде бы не соприкасалось с мазутом. И только на третьи сутки непрерывного поиска удалось установить место попадания мазута. Все произошло из-за удивительного стечения обстоятельств. Труба подачи забортной воды на охлаждение носовых дизельгенераторов, расположенная далеко в нос /примерно на 50-60м / от вспомогательного холодильника, где обнаружили в конденсате мазут, проходила через запасную мазутную цистерну. И через эту же цистерну проходил трубопровод подачи пара на обогрев и продувку приемной решетки на этой трубе. И вот именно в паровом трубопроводе образовался свищ в сварном соединении. Этот паровой трубопровод шел от коробки подачи пара на отопление носовых помещений. От этой же коробки шли трубопроводы на паровые грелки, от которых пар и конденсат через конденсационные горшки направлялся на вспомогательный холодильник. И вот когда пар на отопление не подавался, то во всем этом трубопроводе из-за неплотности клапанов устанавливалось некоторое разрежение. Такое же разрежение было в эти периоды и в трубопроводе подачи пара на продувку приемной решетки. И тогда через свищ в него засасывало из мазутной цистерны мазут и он поступал во вспомогательный холодильник, где во время его действия было значительное разрежение (вакуум). Следовательно когда холодильник работал, то мазут подсасывало через довольно протяженный трубопровод и, главное, оттуда, откуда даже предположить было трудно. В общем, получился самый настоящий механический детектив, особенно если учесть хитросплетение всех этих трубопроводов, проходивших через десятки корабельных помещений в самых неудобных для осмотров местах. Это было почти невероятное стечение обстоятельств. Я еще раз убедился в том, что если имеется хоть малая вероятность неблагоприятного течения событий, то такие события обязательно свершатся. Мы все облегченно вздохнули, когда после лихорадочных поисков и бессонных ночей все закончилось благополучно. Ведь в это время ЭОН находился в ожидании команды начать движение на восток. А крейсер фактически в это время поисков был не готов к выходу в море. Ввод в действие главных котлов и турбин при наличии поступления в конденсатную систему мазута был бы просто авантюрой. И таких происшествий было не одно. Наверное, все они оставляли какие-то рубцы на сердце из-за значительных эмоциональных перегрузок.
В начале августа корабли ЭОНа перешли в бухту Михайлова на Таймыре, где также пришлось пару недель ожидать улучшения ледовой обстановки в проливе Вилькицкого. Здесь произошло забавное происшествие, которое в какой-то степени характеризует обстановку в штабе Пархоменко. Штабные чины уговорили адмирала сойти на берег и поохотиться на диких оленей. Командир ЭОН со своей свитой, вооружившись карабинами, отправились в тундру .Там и случилось происшествие. Во время охоты Пархоменко убил оленя, которого принял за дикого. Но оказалось, что олень совсем не дикий, а из колхозного стада, да еще не просто како-то олень, а любимый олень председателя колхоза-депутата палаты национальностей Верховного совета Союза. Когда наши горе-охотники возвратились на крейсер, то вскоре к борту подошел промысловый катер с этим председателем. Последний встретился с адмиралом и заявил, что олень был ручной и подошел к людям в надежде получить ломоть хлеба. Председатель чуть не плакал или делал вид, что хочет плакать, и наступал на адмирала, заявив, что пожалуется на самоуправство военных председателю Президиума Верховнего Совета СССР (не помню, кто занимал этот пост в 1956г., кажется Ворошилов).
Но все завершилось к взаимному удовольствию миром. Председатель убыл на берег умиротворенным, получив в качестве компенсации за любимого оленя карабин с патронами и фляги со спиртом.
А в кают-компании еще долго вспоминали любимого оленя председателя и всех, кто посещал арктические поселки предупреждали об опасности ненароком убить там любимого кем-то белого медведя или, по крайней мере, любимого ездового пса.
Наконец наше движение на восток продолжилось. В проливе Вилькицкого нам встретились первые ледовые поля, но к счастью там не было сплошных льдов. Вообще-то по трассе Севморпути велась с борта самолетов непрерывная ледовая разведка, причем не раз я наблюдал как точно сбрасывают летчики вымпел с картой ледовой обстановки. Для этого самолет ледовой разведки снижался и пролетал, чуть ли не касаясь мачт штабного ледокола "Микоян", где находились руководители проводки судов. Подлетая к ледоколу, летчики ухитрялись сбрасывать вымпел с пеналом, где лежала карта ледовой обстановки по трассе перехода, прямо на палубу ледокола. А несколько раз, когда руководство штаба проводки по Севморпути переходило на крейсер для совместного обсуждения обстановки с командиром ЭОН, самолет сбрасывал вымпел прямо на палубу корабля.
Итак, началось наше ледовое плавание. Вот тут-то опять проявил свой склочный характер Пархоменко. Я сам был свидетелем обычной, как мне рассказывали вахтенные офицеры, ситуации. Впереди по курсу показалось ледовое поле. Вахтенный офицер, обращаясь к командиру крейсера, спрашивал: "0бойдем льдину справа?". Тот кивает головой. Вахтенный офицер подает команду рулевому:"Право рудя". И в этот же момент или несколько позже раздается голос с ФКП по громкоговорящей связи: "Командир, ну что вы делаете, зачем положили руль право?" Командир, нервничая, прерывает маневр и командует сам на руль. А в результате крейсер не обходит льдину ни справа, ни слева, а таранит ее форштевнем. И как следствие с ФКП летят резкие, а иногда и матерные слова. И это все делается несмотря на четкие положения устава, где сказано, что старший начальник имеет право изменить маневр, но он обязан в этом случае вступить в командование кораблем и потребовать, чтобы записали об этом в вахтенный журнал. А затем командуй и отвечай за последствия своих команд. Но я убеждался не раз, что выдержки Пархоменко явно не хватало. Не знаю, то ли такое поведение объяснялось последствиями вынужденного "купания" в осенней бухте после гибели "Новороссийска", то ли он всегда вел себя так.
Без особых приключений корабли ЭОНа прошли пролив Дмитрия Лаптева (между материком и Новосибирским архипелагом) и вышли на просторы Восточно-Сибирского моря. Но здесь обстановка усложнилась. Благодаря устойчивым северным ветрам Айонский массив пакового льда с толщиной льдин до 5-7м начал смещаться на юг. Название этому массиву дал остров Айон, отделяющий от моря Чаунскую губу с портом Певек. Дело в том, что этот массив всегда формируется севернее острова Айон. Корабли ЭОНа стали на рейде Певека. Дальше на востоке в проливе Лонга (между островом Врангеля и берегом Чукотки) были сплошные тяжелые льды.
Про Певек — место лагерей и каторжных рудников — мы кое-что слышали и теперь со смутным чувством тревоги рассматривали высокие черные скалистые горы, обрамляющие порт. Вообще-то давно уже береговой пейзаж не радовал взора. Мы проходили мимо самых диких и мрачных мест. Хотелось побывать в Певеке на берегу, но корабельные заботы одолевали.
Наличие тяжелых льдов в проливе Лонга могло серьезно повлиять на дальнейшее течение нашего плавания. Все же первый отряд ЭОНа в составе крейсеров, сторожевиков и малых противолодочных кораблей вышел на восток. И вскоре, буквально на следующий день в проливе Лонга отряд попал в зону сплоченных паковых льдов. Линейные ледоколы "Микоян" и "Каганович" дымили в пяти-семи милях от кораблей отряда, но пробиться к нам не могли. Устойчивые северные ветры способствовали тому, что зловещий Айонский ледяной массив продвинулся на юг и занял всю акваторию пролива Лонга.
Обстановка сложилась чрезвычайно сложная. Сжатие льдов продолжалось. На малые противолодочные корабли смотреть было страшно. От напора льдов многие из них сильно накренились и чуть ли не легли на борт. Адмирал, опасаясь, что при дальнейшем сжатии корпуса их не выдержат, вынужден был приказать экипажам сойти на лед.
И на крейсере чувствовалась могучая сила ледового напора. Паковые льды, окружавшие нас, были такой толщины, что при сжатии корпуса в отдельных местах повредили клепаный шов броневого пояса, расположенный на 1,5-2м под водой. Начала поступать забортная вода в артиллерийские погреба универсального калибра, расположенные по борту за броневым поясом. Пришлось вызывать аварийные партии накладывать на места пропуска воды аварийные щиты и подушки, подпирая их деревянными и металлическими упорами. Главные турбины были введены в действие, но толку от этого не было, корабль хода не имел. Льды намертво держали нас в своих объятиях. Причем из-за северных ветров все корабли отряда вместе с ледяными полями медленно дрейфовали в проливе Лонга на юг.
Высокие скалы, на которых располагалась здания и антенные мачты радио — и метеостанции на мысе Шмидта, становились все ближе. Невольно мурашки пробегали по спине при мысли о том, что крейсер может снести на прибрежные скалы.
На ФКП обстановка была накалена до предела. Представьте себе самочувствие Пархоменко. Только 9 месяцев до этого он пережил трагедию гибели линкора "Новороссийск", будучи на его борту в момент опрокидывания корабля, а тут опять события развивались так, что недалеко и до новой трагедии. Миша Арнаутов был в курсе всех радиопереговоров Пархоменко с главным штабом ВМФ в Москве. От него я узнал кое-какие подробности обсуждения сложившейся обстановки, которое велось руководством посредством обмена шифрованными радиограммами и радиотелефонных переговоров по закрытым каналам связи. Так как линейные ледоколы не могли преодолеть паковый лед и выручить нас, то предлагались различные варианты освобождения кораблей из ледового плена, от вполне реальных до фантастических. Одни предлагали вызвать авиацию и бомбить лед вокруг кораблей, другие — заложить в лед фугасы и подорвать льдины и т д.
Вторую ночь мы почти не спали. Весь экипаж находился на боевых постах и командных пунктах по тревоге, все готовились к самому худшему, в первую очередь к устранению последствий повреждения корпуса при сжатии и поступления забортной воды внутрь корабля.
Но судьба была к нам милостива. К утру третьих суток дрейфа ветер переменил направление, стал задувать с юга и отжимать ледяные поля от Чукотских берегов. Дрейф кораблей по направлению к мысу Шмидта замедлялся, а затем совсем прекратился. Еще через пару суток, используя образовавшиеся во льдах трещины и отдельные разводья, ледоколы пробились к нам и вывели передовой отряд ЭОН-56 в составе двух крейсеров, пяти сторожевиков и 12-и малых противолодочных кораблей на восток к чистой воде.
А вот остальные суда и подводные лодки ЭОНа так и не пробились сквозь ледяные поля. В проливе Лонга ледовая обстановка и далее до самого окончания короткого полярного лета не улучшилась. Поэтому пришлось им повернуть на запад. Командование ЭОН все же учло большую вероятность повреждения легких корпусов подводных лодок при движении во льдах, чем корпусных конструкций у надводных кораблей.
Корабли и суда 2-го отряда ЭОН-56 добрались до дальневосточных портов только через год в 1957г. А зиму они зимовали в арктических портах. Так, подводные лодки остались на зимовку в Крестах Колымских. Получилось, что нам на "Лазареве" очень повезло.
Итак, пробившиеся сквозь льды корабли ЭОНа сосредоточились на чистой воде у Чукотского побережья восточнее устья реки Амгуэма. По данным воздушной ледовой разведки далее к востоку до самого Берингова пролива (между Чукоткой и Аляской) льдов не было. Со всех кораблей доложили, что забортная вода внутрь корпусов не поступает. Можно было продолжить движение на восток.
В 4.00 на крейсере началось приготовление электромеханической установки к походу, был поднят пар в двух главных паровых котлах помимо дежурного, который уже ранее находился в действии, прогреты главные турбины. Как положено, вахтенный механик доложил мне в ПЭЖ о том, что носовой главный турбозубчатый агрегат (ГТЗА № I) готов к пробным оборотам, то есть готов к опробованию и проворачиванию паром.
Я поспешил в носовое машинное отделение. Там уже находились Петр Игнатов и командир машинной группы. Мы взяли слухачи, приставили их к корпусам турбин и приготовились к прослушиванию. По команде вахтенного механика машинист начал медленно вращать большой штурвал маневрового клапана. При его вращении клапан приоткрывается и пар поступает к соплам турбины высокого давления, а далее, пройдя через лопатки ротора этой турбины, к турбине среднего давления и турбине низкого давления. Агрегат страгивается и начинает все быстрее вращаться. Вахтенный машинист сразу же прикрывает маневровый клапан, не давая гребному валу вращаться быстрее, чем 50-60об/мин. Вот именно в этот момент необходимо следить, чтобы в момент страгивания давление пара перед соплами не было больше, чем определено инструкцией, и главное, необходимо внимательно прослушивать агрегат и убедиться в отсутствии посторонних звуков.
Но при первых же оборотах я услышал отчетливо какие-то посторонние звуки в виде дробного перебора "тук-тук-тук" и т.д. С увеличением числа оборотов гребного вала и винта до 50 и более в минуту этот посторонний звук как бы сливался с общим гулом от вращающихся роторов турбин, шестерен и колеса зубчатой передачи. Проворачивание было прекращено, немедленно доложили обо всем Киркевичу. Он сразу же спустился в машинное отделение. При вторичном проворачивании все повторилось. Мы обсудили создавшуюся ситуацию. Главное для нас было определить причину появления этих посторонних звуков. Если их источник находился внутри турбин или зубчатой передачи, то это было очень серьезно. Значит, в агрегаты либо попал какой-то посторонний предмет и грохочет, ударяясь о вращающиеся части ротора, либо какая-то деталь статора или ротора отлетела и ударяется о вращающиеся части. В любом случае это грозило серьезными повреждениями лопаток турбин, а значит вело к серьезной аварии.
Возможно, что источник постороннего шума был где-то снаружи корпусов турбин и зубчатой передачи. Может быть, что-то периодически касалось гребного вала, то ли какой-то кожух, то ли какая-то деталь цеплялась за вращающийся гребной вал. Это было уже менее опасно, но все равно необходимо было определить это место соударения или касания и по возможности устранить источник звуков.
Наша тревога возрастала во много раз, когда мы вспоминали о том, что впереди еще тысячи миль пути до порта, где можно будет провести необходимый ремонт такого сложного агрегата как главный турбозубчатый.
Пробные обороты кормового ГТЗА № 2 показали, что он полностью исправен и готов к действию без всяких ограничений. Поиски источника постороннего звука не прекращались ни на секунду. Машинисты во главе с Игнатовым проверили все промежуточные подшипники правой линии вала вплоть до дейдвуда -устройства, обеспечивавшего водонепроницаемость места выхода гребного вала из корпуса корабля. Нигде не обнаружили касания каких-либо посторонних деталей о вращающийся вал. При прослушивании промежуточных подшипников создавалось впечатление, что источник шума находится где-то в кормовой части линии вала. И Игнатов выдвинул версию, что этот источник находится в дейдвудном устройстве. Оно состояло из сальника с набивкой вокруг вала, обеспечивавшего водонепроницаемость этого устройства, и подшипников скольжения, в которых стальной гребной вал вращался на бокаутовых пластинах (бокаут — тропическая древесина). Трущаяся пара: бокаут-сталь вала при смазке места соприкосновения забортной водой имела минимальный коэффициент трения. Поэтому бокаут и применялся в подшипниках скольжения, работавших в забортной воде.
Петр предположил, что при выходе на ледового плена льдины ударяли по кронштейну гребного вала и по дейдвуду и при этом отдельные бокаутовые пластины несколько выдвинулись из пазов и периодически задевали вал при его вращении. А в результате создавался звуковой эффект в виде звуков "бум-бум-бум".Причем, по его предположению хотя источник звуков находился далеко в кормовой части корабля, но сами звуки отлично распространялись в нос по стальному валу. Поэтому при прослушивании ГТЗА № I нам казалось, что источник звуков где-то совсем рядом, в самом агрегате.
Киркевич и я несколько раз прослушивали ГТЗА, линию вала и в конце концов оба согласились с версией комдива движения. А в результате решили не прекращать эксплуатации агрегата и продолжить плавание. В качестве меры предосторожности временно ограничили максимальное числе оборотов носового агрегата таким образом, чтобы обеспечить кораблю скорость хода до 18 узлов (32,5км./ч.) Киркевич сам обо всем доложил адмиралу и объяснил ситуацию командиру корабля, а тот в свою очередь об ограничении в работе ГТЗА №1 проинструктировал всех вахтенных офицеров.
Этот случай еще раз подтвердил великолепную инженерную интуицию Игнатова. Впоследствии его версия полностью подтвердилась. Уже во Владивостокском доке заводчане вытащили правый гребной вал из дейдвудного устройства и все мы убедились в том, что несколько бокаутовых пластин действительно выступали из пазов по сравнению с соседними и были повреждены. После их частичной замены и приведения в порядок всего дейдвудного устройства вал установили на место. Выйдя из дока и провернув ГТЗА № I паром, мы все убедились, что посторонние звуки при страгивании агрегата с места больше не прослушивались.
Я уже давно знал, что у Игнатова инженерная интуиция действительно "от бога". Мне стало ясно это еще в Таллинне после одного ЧП (так сокращенно офицеры называли всякое из ряда вон выходящее происшествие, от слов "чрезвычайное происшествие").
При возвращении крейсера на Таллиннский рейд после очередного выхода в море для проведения артиллерийских стрельб постановка на бочку проходила при сильном ветре. Командир, маневрируя при подходе к бочке, ставил ручки машинного телеграфа то на "самый полный вперед", то на "полный назад". А в действии в это время находились всего два главных котла. Третий котел, который всегда вводили в действие при швартовке иди постановке на бочку, по какой-то причине (запамятовал по какой), не был введен. Из-за всего этого нагрузка на действующие котлы резке менялась. В какой-то момент вахтенные на маневровых клапанах переусердствовали в быстроте исполнения приказаний командира и в результате быстрого открытия маневрового клапана турбины резко увеличили обороты, а значит увеличилось потребление пара. Кочегары не успели включить в действие дополнительные мазутные форсунки и давление пара в котлах начало садиться. В результате резкой форсировки работы котлов произошел заброс воды в паропроводы. После этого мостик поставил машинные телеграфы на "стоп" и поступила команда, что машины больше не нужны. Машинисты подключили электрическое валоповоротное устрейство (ВПУ) и попытались начать проворачивать ГТЗА №1, как это и предусмотрено инструкцией по выводу турбин из действия. Но не тут-то было. При включении в действие приводного электродвигателя ВПУ он не смог стронуть агрегат с места. Что-то с турбозубчатым агрегатом случилось, видимо, заброс воды в последний момент работы турбин повлек за собой местное охлаждение ротора турбины высокого давления и его изгиб. Но ведь могло произойти и худшее. Воображение уже рисовало жуткую картину повреждения лопаток ротора и его заклинивание в результате этого. Может быть, внутри корпуса турбины уже настоящий "салат" из поврежденных и покореженных лопаток?
Игнатов твердо был уверен, что ротор турбины высокого давления получил изгиб в результате местного охлаждения и что именно это не позволило ВПУ стронуть агрегат с места. Он убедил меня никому не докладывать о происшествии, а выждать несколько часов пока температура частей ротора ТВД выравнится и изгиб уменьшится. Я согласился с ним. Потекли томительные часы ожидания. Через несколько часов мы решили вновь попытаться провернуть агрегат. На этот раз ВПУ сумело без значительной перегрузки электродвигателя провернуть агрегат. Вначале нагрузка на электродвигатель в момент страгивания была все же повышенной, а через некоторое время она снизилась до нормы.
На всякий случай Игнатов предложил осмотреть внутренние части турбины низкого давления через лючок со съемной крышкой. Машинисты быстро отвернули гайки и осторожно сняли крышку. Игнатов просунул туда переносную лампу (все это было невероятным нарушением эксплуатационных инструкций, но в данной ситуации нам было не до этого), и осмотрел видимую часть ротора. "Все в норме" — негромко произнес он. Чувствовалось, что у него с сердца как бы свалился тяжелый груз. Затем осмотрел ротор через лючок и я. Правда, это был ротор турбины низкого давления, а поврежденным мог быть в первую очередь ротор турбины высокого давления. Но все же отсутствие повреждений здесь свидетельствовало о малой вероятности их наличия в турбине высокого давления.
Когда все окончилось, я сказал Игнатову: "Ну, Петр Алексеевич, мыться и на берег". Сам я и не помышлял о доме. У меня осталось сил только добраться после душа до койки в каюте. Действительно, я чувствовал себя прямо опустошенным и разбитым. Когда дело касалось берега, то Игнатова даже после всех встрясок не нужно было долго уговаривать, хотя время было уже близко к одиннадцати вечера. Он сразу же побежал в душ и через полчаса ушел со случайным барказом в гавань.
Ночью в каюте я долго ворочался на койке и не мог уснуть. Судьба и в этот раз была ко мне благосклонна и отвела удар. Ведь повреждение главной турбины — это такая авария, которая могла закончиться для меня самым печальным образом, и снятие с должности было бы не самым худшим.
Вот это происшествие и вспомнилось мне тогда, когда мы обменивались мнениями о причинах услышанного стука при пробных оборотах в Чукотском море. Поэтому, наверное, я быстро встал на сторону Игнатова и поддержал его версию.
Через некоторое время корабли ЭОНа добрались до рейда порта Провидения. Северный морской путь остался позади. Я так и не побывал на берегу легендарной бухты Провидения, в которой заканчивали ледовый путь суда вошедшие в историю полярных исследований — "Вега", "Сибиряков*, и другие. Опять электромеханические заботы не позволили мне сойти на берег и побродить по историческому поселку. А жаль. Это такое место, куда вторично судьба не забрасывает.
При стоянке в Провидении наши киномеханики в последний раз обменялись кинофильмами с представителями других кораблей. Вообще-то такой обмен практиковался постоянно, но все равно между кораблями циркулировало довольно ограниченное количество лент. Поэтому многие фильмы за время плавания по Севморпути мы смотрели несколько раз. Нашему адмиралу особенно понравилась итальянская кинокартина "Дайте мужа Анне Закео", шедшая у нас под прокатным названием "Утраченные грезы". Главную роль в ней исполняла красавица — итальянская кинозвезда эпохи неореализма (фамилию запамятовал, а эатем вспомнил — Сильвана Помпанини. Она еще впоследствии прославилась романтическими поездками на Кубу сразу после победы повстанцев Фиделя Кастро.). Картина эта безусловно выдающаяся и вполне укладывается в высокий стандарт итальянского кино первого послевоенного десятилетия. Так что за неоднократный показ Анны Закео на экране мы на Пархоменко не были в обиде, хотя знали на память каждый эпизод.
Вскоре корабли ЭОНа прибыли в Петропавловск-Камчатский. Там я побывал на берегу и днем по делам, и вечером в порядке отдыха. В техническом отделе Камчатской флотилии, куда пришел решать вопросы по обеспечению корабля кое-какими ремонтными материалами, я повстречал Эдика Стельмаха. С ним мы были знакомы еще с училищных времен. Эдик до войны учился в Киевской военно-морской спецшколе, затем попал в Красноярское подготовительное военно-морское училище, а оттуда в училище им. Дзержинского на дизельный факультет. Встречались с ним и в Киеве во время курсантских и первого офицерского отпуска. В Киеве я познакомил его с Клавой и мы все вместе несколько раз побывали на вечеринках, которые устраивали молодежные компании, где ребята были, в основном, бывшими спецшколятами, а затем курсантами военно-морских училищ. Бывал я в Киеве у него дома. Его мама жила в большом доме у Бесарабского рынка. Вот он и пригласил меня к себя домой в свой петропавловский дом, где его жена-киевлянка накрыла стол и мы славно пообщались. У Эдика вскоре заканчивался срок камчатской службы и он мечтал о переводе на Балтику, что в конце концов и свершилось.
На переходе из Петропавловска Камчатского во Владивосток корабли попали в полосу сильной океанской зыби. Даже наш солидный крейсер раскачало так, что пришлось терпеть сперва бортовую, а затем и сильную килевую качку.
Но все неприятное имеет конец и наконец-то наш крейсер стал на якорь в бухте Золотой Рог, на берегах которой амфитеатром располагались дома и улицы Владивостока.
***************************************
На следующий день дежурный по кораблю сообщил мне, что получен семафор с сообщением о скором прибытии на корабль представителя технического управления Тихоокеанского флота для выяснения потребности корабля в ремонтных работах. Я находился на юте, когда к трапу подошел катер с представителем Технического управления. Можно себе представить мою радость и удивление, когда я увидел, что этот представитель не кто иной, как Володар Речистер. Когда он поднялся по трапу, то мы бросились в объятия друг друга Он был удивлен и обрадован не меньше меня, а затем в моей каюте мы долго не могли перейти к деловому разговору, все порывались рассказать друг другу о прожитых годах флотской службы, о женах и детях.
Володара последний раз до встречи на рейде Золотого Рога я видел на Ярославском вокзале Москвы, когда он уезжал на Дальний Восток. В штабе Тихоокеанского флота его назначили командиром машинно-котельной группы эсминца постройки военных лет, базировавшегося на Петропавловск-Камчатский. Так что после получения предписания в штабе Флота он добирался до Камчатки на пассажирском теплоходе. Туда же он привез после первого флотского отпуска Дону с только родившейся дочкой Аленкой. В начале 50-ых гг. Володар был назначен старшим механиком своего эсминца. Он участвовал в ремонте этого корабля на Владивостокском заводе, а затем был в составе экипажа, который отвел корабль в Порт-Артур и передал его в состав ВМФ Китая. Он оставался в Китае еще год в роли инструктора и помогал китайским морякам осваивать нашу корабельную технику. После возвращения из Китая его назначили офицером ремонтного отдела технического управления Флота.
А Дону за годы после выпуска из училища я один раз случайно повидал в Питере. Это было во время одного из отпусков 50-ых гг. Я направлялся из Таллинна в Киев и по дороге задержался на несколько дней в Ленинграде. Когда я позвонил Дониным родителям, чтобы узнать новости о Доне и Володаре, то трубку взяла сама Дона. Она с дочкой гостила в это время у родителей. Я поехал к ней. Мы тепло поговорили, хотя она все время дружески посмеивалась над моими, наверное, довольно неуклюжими попытками показать ей, что я уже не тот юный курсантик, к которому она относилась порой как к младшему брату, что я уже повидал жизнь и т.д.
В тот раз Дона рассказала мне о тяжелых бытовых условиях, в которых жили семьи корабельных офицеров на Камчатке. Безусловно, только молодость и надежда на лучшие времена давали ей и другим женам моряков силы выдержать все это. И, естественно, важно было то, что она всегда могла на лето приезжать к родителям и жить без особых забот на даче в Сиверской, хотя путь от Петропавловска до Ленинграда в те времена был очень долгим.
Во Владивостоке Дона начала работать, прекрасно себя зарекомендовала и уверенно зашагала вверх по служебной лестнице в краевом суде.
Пришлось Володару и мне все же оторваться от личных тем и обсудить предстоящие ремонтные работы. Главным была обязательная постановка корабля в док. Там следовало заменить ледовые винты на свои штатные, вместо временной заделки пропусков клепаных швов броневого пояса устранить капитально всякую водотечность, восстановить водонепроницаемость всех соединений элементов корпуса. Затем необходимо было окончательно выяснить причину появления посторонних шумов при проворачивании носового турбозубчатого агрегата, устранить ее и снять ограничение на развитие этим агрегатом установленного инструкцией максимального числа оборотов. Кроме этого набралось еще немало других ремонтных работ, к выполнению которых хотелось бы привлечь заводских специалистов.
С помощью Володара все организационные вопросы были успешно решены за несколько дней. Крейсер должен был стать к причалу самого большого на Дальнем Востоке судоремонтного предприятия, называемого "Дальзавод".
Так как предстояла постановка в сухой док, то еще на рейде с крейсера выгрузили на специальные баржи весь артиллерийский боезапас, а на небольшой танкер перекачали оставшийся после похода запас мазута. После этого буксиры отбуксировали корабль на акваторию завода и он был пришвартован кормой к заводскому причалу.
Через некоторое время после постановки в ремонт на корабле побывал прилетевший во Владивосток по делам командир Совгаванской военно-морской базы вице-адмирал Сутягин. Дело в том, что после окончания ремонта крейсер планировали перевести в Советскую гавань для постоянного базирования. Совгаванская дивизия крейсеров замыкалась на командующего Тихоокеанской эскадры, штаб которого постоянно находился в военно-морской базе Стрелок (вблизи Владивостока). А командиру Совгаванской базы корабли дивизии подчинялись только косвенно, как начальнику гарнизона. Совгаванская база обязана была обеспечить корабли эскадры топливом, продовольствием, заботиться о строительстве жилья для офицеров и сверхсрочников. Вот Сутягин и посетил крейсер, чтобы обсудить с командиром корабля все обстоятельства предстоящего базирования в Советской гавани.
После убытия Сутягина командир вызвал меня и сообщил о том, что в Советской гавани в поселке Военпорт заканчивается строительство пятиэтажного жилого дома. Сутягин предупредил командира, что если крейсер не появится в Совгавани до нового года, то он вынужден будет квартиры в новом доме отдать морским летчикам, которые, естественно, также нуждались в жилье и желали получить его в новом доме. Сутягин мотивировал свое решение тем, что просто не сможет держать квартиры незаселенными в ожидании прихода крейсера. Командир прямо сказал мне: "Соберите механиков, разъясните им обстановку. Если не закончим ремонт в декабре, то застрянем во Владивостоке до весны, ведь Совгаванская бухта на зиму замерзает, а тогда не видать нам всем в ближайшем обозримом будущем новых квартир, как своих ушей".
Я сразу же собрал всех офицеров БЧ-5 и обрисовал им сложившуюся ситуацию. Тут же наметили меры по ускорению ремонта, определили узкие места, которые могли затянуть ход всех остальных работ и повлиять на общий срок окончания всего ремонта, договорились о том, что конкретно можем сделать для ускорения работ завода.
И закипела работа. Завадские строители и мастера только удивленно качали головами. Они привыкли иметь дело с механиками старых владивостокских крейсеров постройки военных лет "Калинин" и "Каганович" (переименованный после вывода Кагановича из состава ЦК КПСС в 1957г. в "Петропавловск"). А семьи офицеров этих крейсеров жили в самом Владивостоке и поэтому у них не было особого стремления ускорить ход ремонтных работ. Они охотно перекладывали на плечи завода все, что возможно.
А тут все было по-другому. Наши механики решали все вопросы оперативно, никто не тянул с приемкой отремонтированной техники. Конечно, мы не собирались мириться с браком и неряшливостью в работе заводчан, но всемерно содействовали ускорению хода ремонта. Моряки сами доставляли из цехов отремонтированные узлы и агрегаты на корабль, используя, если нужно и ручные тележки в случае отсутствия в цехах электрокар или мототележек. Матросы и старшины активно помогали рабочим при проведении монтажных работ в отсеках корабля. Офицеры и старшины не считались со своим временем, проводя паровые пробы отремонтированных агрегатов и в дневные, и в вечерние, и даже в ночные часы.
Старые заводские бригадиры не переставали удивляться такому активному доброжелательному отношению со стороны военных моряков. Видимо, ранее им не часто приходилось наблюдать подобное.
Единственное, что нам — офицерам мешало в это время полностью сосредоточиться на ремонте, так это соседство с крейсером краболовного плавзавода, который также ремонтировали в заводе. На нем ремонт шел к концу, там уже проживали работницы крабоперерабатывающих цехов. Вот они и создавали для нас нервозную обстановку. Среди этих работниц не мало было довольно бедовых женщин, приехавших на заработки со всех концов Союза, а уж тяга к посещению плавзавода со стороны наших моряков была огромная.
И, естественно, такое соседстве стимулировало самовольные отлучки матросов. На самом плавзаводе не раз возникали довольно острые положения, связанные со спорами кавалеров и частыми вечеринками, которые устраивали обитательницы плавзаводских кают.
Пришлось и в этот раз установить у входного трапа на плавзавод пост корабельного патруля, которому не раз приходилось подниматься на борт судна по просьбе командного состава плавзавода. Избавились в какой-то мере мы от такого беспокойного соседства только тогда, когда корабль отбуксировали на значительное расстояние от плавзавода и завели в сухой док.
Кстати, насчет крабов, в то время во Владивостоке рыбные магазины были буквально забиты банками с крабами. Вспоминается витрина такого магазина на центральной улице города. В ней такие банки, не бутафория, а настоящие были выложены в виде башен, стены и т д. И никто их не хватал, не покупал. Стоимость одной банки в то время была соизмерима со стоимостью бутылки водки. Крабы и тогда считались деликатесом и спрос на них был, видимо, не очень значительный. Сужу об этом по тому завалу банок, который наблюдал в витринах. Но почему этот деликатесный продукт не вывозили на экспорт? Или его в то время хватало и для экспорта, и для внутреннего потребления?
В сухом доке темп ремонтных работ на корабле еще более ускорился, а рабочий день уплотнился до предела. Фактически работы велись круглосуточно. Помимо специфических доковых работ, связанных с ликвидацией последствий плавания во льдах, в это же время продолжались проведение ремонтных работ, начатых ранее сразу после постановки корабля к заводскому причалу. Вспоминаю, например, такую характерную для этого периода сцену и невольно улыбаюсь. Крейсер в сухом доке. По идее, в это время никакие паровые механизмы на корабле не работают, кроме, пожалуй грелок парового отопления и паровых котлов на камбузе. Даже все умывальники и туалеты закрыты, так как в то время сточно-фекальные воды удалялись прямо за борт, а в доке этого делать нельзя было, так как корабль был как бы изъят из водной среды. А тут все заводчане увидели как из крейсерской трубы идет дым, а через некоторое время раздались резкие звуки, похожие на те, что слышны при стрельбе из 37-и миллиметрового зенитного автомата. Со всего завода сбежались заводчане к доку. В собравшейся толпе возбужденно твердят о взрыве боезапаса на крейсере и т.д. Никто не мог даже себе представить, что мы организовали регулировку отремонтированных предохранительных клапанов главных котлов во время стоянки в доке. Только когда собравшиеся рабочие обратили внимание на струи пара, выбрасываемые из отводных труб при очередных псевдоавтоматных очередях, только тогда они стали успокаиваться, но недоумение так и не исчезло. Никто не мог представить себе, что главный котел будет введен в действие во время стоянки в доке.
А наши моряки сделали это. Они сумели подвести от заводской водопроводной сети воду по шлангам для охлаждения подшипников вспомогательных механизмов котельного отделения. На плаву все просто, охлаждающая вода забирается из-за борта через кингстоны. Мы ухитрились оставить вопреки требованиям пожарного надзора мазут в нескольких цистернах, чтобы обеспечить работу котлов, хотя перед постановкой в сухой док обычно весь мазут откачивают из корабельных цистерн на танкер. Мы сумели сделать многое другое, чтобы не прекращать ремонтные работы и испытывать отремонтированные механизмы по мере их готовности. Безусловно, ранее этого никто не делал, все это было для заводчан внове. Конечно, все это организовали наши офицеры-механики и сверхсрочники. Они сумели убедить моряков в необходимости такого подхода к обеспечению работ завода и личным примером подтверждали это. Ну а мастера, бригадиры и рабочие завода в свою очередь были очень довольны такой помощью и стремились быстрее завершить работы. Я еще раз убедился в том, что когда общественные и личные интересы объединяются и действуют в одном направлении, то люди горы могут сдвинуть с места.
Со стоянкой в доке связаны воспоминания о событиях осени 1956г., когда международная обстановка обострилась до предела. В Венгрии шли бои в Будапеште, в Польше прокатилась волна забастовок и демонстраций. Израильтяне захватили Синайский полуостров, а англо-французский десант высадился в Порт-Саиде. Хрущев грозил Англии, Франции и Израилю ракетами, все ждали самого худшего.
Во Владивостоке в это время стояли холода. Вспоминается морозная ночь на 7 ноября. Настроение было совсем не праздничное. Я вышел на верхнюю палубу. У зенитных автоматов маячили фигуры дежурных расчетов, одетые в тулупы. Флот перевели на повышенную готовность и у зенитных средств неслось круглосуточное дежурство. В голове роились тревожные и горькие мысли. Клава с маленькой дочкой, мама далеко, за тысячи км отсюда, а что если война, и не простая, а атомная? Что же будет с ними? Что будет со всеми нами? К счастью для всего человечества, и для моих близких и меня, естественно, пронесло на этот раз.
И жизнь продолжилась. Доковые работы на корабле завершились. К этому времени благодаря настойчивости всех механиков были завершены и остальные ремонтные работы. Вывод крейсера из дока и буксировка на рейд принесли мне новые волнения, на этот раз из-за неустойчивой работы корабельных дизельгенераторов. И вообще, меня не покидало предчувствие, что большие неприятности еще впереди, Бывает же такое, по крайней мере со мною бывало, что буквально кожей ощущаешь приближение каких-то неприятностей. А пока из-за неполадок в работе дизель-генераторов командир электротехнического дивизиона Миша Старк несколько раз произвел переключения схемы канализации электроэнергии, в ходе которых хоть ненадолго, но обесточивались некоторые навигационные приборы, что вызывало заметное волнение на ходовом мостике.
А затем уже на рейде к кораблю подтащили артиллерийские баржи с боезапасом. И тут-то произошла главная неприятность, которая обернулась трагедией. Как и положено по уставу, при погрузке боезапаса электромеханическая установка была приготовлена к действию, чтобы в случае необходимости корабль смог бы быстро отойти от артиллерийской баржи на безопасное расстояние. Все средства борьбы за живучесть были приведены в полную готовность. Матросы, старшины и офицеры БЧ-5 находились на боевых постах и командных пунктах согласно расписанию по боевой тревоге. Бойцы аварийных партий вооружили пожарные шланги, подключили их к рожкам и разнесли в места перемещения боезапаса, то есть разнесли их по маршруту движения моряков со снарядами и зарядами от борта к погрузочным устройствам. Эту работу по перенесу поднятого с баржи на верхнюю палубу боезапаса и по загрузке его в артиллерийские погреба выполняли моряки-артиллеристы.
Я сам со всеми тремя комдивами БЧ-5 находился в это время в ПЭЖе. И вот примерно через пару часов после начала погрузки боезапаса, когда часть его находилась уже в погребах, часть на верхней палубе в ожидании загрузки, а часть еще на барже, внезапно заревел ревун и на щите дистанционного включения орошения и контроля за его работой загорелась контрольная лампочка зарядного погреба главного калибра № З. Значит кто-то включил в действие систему орошения этого погреба. Но почему? Что случилось? И буквально через 30-40 секунд по радиотрансляционной сети объявили "Пожар в зарядном погребе № 3".
Все мы в ПЭЖе буквально остолбенели, так как отчетливо понимали, что пожар в зарядном погребе может привести к взрыву боезапаса в самом аварийном погребе, к детонации и взрыву боезапаса в других погребах, а также боезапаса на верхней палубе и находившегося еще на барже. И все это означало бы гибель корабля. У меня в голове невольно промелькнула мысль о гибели линкора "Императрица Мария* в 1916г. от взрыва боезапаса в артпогребах, о гибели линейного крейсера "Худ" в 1941г. от взрыва снаряда в артпогребе. Но раз орошение погреба работает, то велика вероятность, что пожар будет потушен, а взрыв предотвращен. Тут же поступил доклад с командного пункта кормовой аварийной партии о том, что в зарядном погребе №3 взорвались заряды, там возник пожар и расчет погреба включил в действие систему орошения. Я приказал дополнительно подать воду в погреб для тушения пожара через шахту по пожарным шлангам.
Через минуту-другую с главного командного пункта передали приказание командира корабля затопить зарядный погреб № 3. Рябов тут же отдал об этом распоряжение на трюмный боевой пост, отвечавший за системы орошения и затопления кормовых артпогребов главного калибра. Но доклада о включении в действие системы затопления погреба так и не поступило.
Наконец командир кормовой аварийной партии лейтенант Уломский доложил, что пожар в погребе потушен благодаря работе системы орошения, а открыть клинкет затопления погреба с помощью привода, выходившего на броневую палубу, так и не удалось. Он попросил разрешения прекратить подачу воды в погреб через пожарные шланги, опущенные в входную шахту.
Я с разрешения командира корабля отправился в корму в район аварийного погреба. Из докладов моряков аварийной партии, а также артиллеристов удалось восстановить картину происшествия.
Для погрузки зарядов в зарядные и снарядов в снарядные погреба на корабле использовалось специальное погрузочное устройство. Оно представляло из себя треножник с блоком, устанавливаемый на верхней палубе над люком во входную шахту погреба. Через блок устройства и второй блок, закрепленный на платформе погреба под люком во входную шахту, проходил пеньковый трос с вплетенными утолщениями. На таких утолщениях подвешивались брезентовые мешки, в которые закладывали пенал с зарядом — мешком из шелковой ткани, наподобие колбасы диаметром 150мм, заполненной порохом в виде своеобразных макаронин. Когда один конец троса с мешками, в которые положены заряды, спускался вниз, то второй конец с пустыми мешками поднимался вверх.
И вот во время погрузки, когда на стеллажи в погребе № 3 уже уложили почти половину штатного количества зарядов, один такой пенал с зарядом сорвался и с высоты примерно 10-12м полетел в шахту погреба. Когда вылетевший из мешка заряд ударился о металлическую платформу, то он взорвался и порох загорелся.
В это время два моряка на верхней палубе, которые загружали заряды в мешки, наклонились над люком, наблюдая за движением троса. Взрывная волна отбросила их от люка и оба они погибли. Порох из взорвавшегося заряда разлетелся по погребу и загорелся. А рядом с горевшими "макаронинами" лежали ранее загруженные заряды.
К величайшему нашему счастью эта же взрывная волна разорвала контрольный тросик под подволоком погреба от системы орошения и вода из противопожарного трубопровода под давлением 12-15 атмосфер через спринклеры системы орошения сразу же стала заливать стеллажи с зарядами и все помещение погреба. Из-за этого пожар быстро прекратился.
В разорвавшийся от взрывной воины контрольный тросик был вставлен легкоплавкий замок, который должен расплавиться при повышении температуры в погребе до 65 град.С. При разрыве тросика автоматически открывался клапан подачи воды от противопожарного трубопровода в систему орошения. Так что в нашем случае рель легкоплавкого замка, включившего в действие систему орошения сыграла взрывная волна, разорвавшая тросик.
Разобрались мы и с отказом системы затопления, которую не смогли включить в действие трюмные машинисты. И сделали это очень своевременно. Уже на следующий день на корабль прибыла флотская комиссия для разбора обстоятельств происшествия. Свое расследование проводил и представитель особого отдела, то есть представитель КГБ. Он сразу же уцепился за факт того, что трюмные не смогли открыть клинкет системы затопления с броневой палубы, при помощи привода. Кегебист с пристрастием стал расспрашивать обо всем этом Стася Рябова — командира дивизиона живучести, в чьем заведовании была система затопления.
Но Стась был подготовлен к этому, он сразу же показал особисту тягу к клинкету от палубной втулки на броневой палубе до самого клинкета. Тяга была в целости, но ее участок, проходивший через погреб, располагался именно у входной шахты и был сильно погнут взрывной волной. Поэтому трюмные и не смогли провернуть привод и открыть клинкет. После осмотра погнутой тяги и проверки легкости вращения штока клинкета после отсоединения тяги особист успокоился, убедившись, что со стороны трюмных никакого вредительства и умышленного вывода из строя этих жизненно важных систем не было.
Самое cтрашное во всем этом была гибель двух моряков. Мы все -экипаж крейсера — побывали, так сказать, рядом со смертью, на краю гибели. Если бы загорелись и взорвались остальные заряды в погребе, то не исключена была детонация и взрыв зарядов и снарядов в остальных рядом расположенных погребах. Тут уж число жертв могло достигнуть нескольких сотен, если не больше. Но в конце концов все мы остались живыми кроме двух моряков-артиллеристов, которые лежат навсегда на владивостокском морском кладбище.
Старший артиллерист крейсера Юрий Галич отделался строгим выговором в приказе командующего флотом. Спасло его от снятия с должности и суда то, что он еще в Балтийске настойчиво требовал замены погрузочного устройства на уже разработанный модернизированный вариант, где как раз была изменена конструкция крепления погрузочных мешков для предотвращения возможности падения заряда или снаряда в погрузочную шахту. Артиллерийское управление ВМФ должно было поставить на крейсер комплект нового погрузочного устройства еще в начале года, но по каким-то причинам этого сделано не было. Конечно, после происшествия все закрутилось в бешеном темпе и эти устройства были доставлены на крейсер, правда, уже после перехода в Советскую гавань.
После всего случившегося флотская комиссия, которая проверяла готовность крейсера к переходу в Советскую гавань, была в крайне затруднительном положении. Легче всего было найти множестве недостатков в подготовке корабля к переходу, в подготовке экипажа к борьбе за живучесть и запретить выход в море до их устранения. Но обстоятельства диктовали другое. В заливе, на берегах которого раскинулись поселки военно-морской базы Советская гавань, шло интенсивное ледообразование. Фактически залив замерз, морские буксиры базы с трудом поддерживали во льду фарватер в виде полосы битого льда. Еще неделя и залив сковало бы прочной ледовой корой. А ледокола в Советской гавани не было.
Вот и пришлось комиссии отказаться от желания устроить нам организационный период на рейде, во время которого обычно сход офицеров и сверхсрочников на берег не практикуется и экипаж круглые сутки занимается отработкой корабельных расписаний, проведением учений, тренировок и смотров. Комиссия приняла соломоново решение: она констатировала, что все у нас на корабле плохо и не отработано, и организация службы ни к черту не годится, и организация борьбы за живучесть слабая, и состояние аварийно-спасательного имущества плохо, и т.д. А вывод был таков: разрешить кораблю переход в Советскую гавань и там уже тщательно отработать все элементы, устранить все недостатки.
И вот после всех волнений и передряг крейсер покинул залив Золотей Рог и взял куре на север. Пройдя 6ООмиль, корабль 30 декабря прибыл в Советскую гавань, где морские буксиры буквально протащили его сквозь лед замерзшего залива и подтянули к причалу бухты Северная. Новый год мы, как и обещали командиру корабля, встретили в Совгавани, которая на длительное время стала для крейсера постоянным местом базирования. С прибытием крейсера в Советскую гавань он был определен в состав Совгаванской дивизии крейсеров, которая состояла из флагманского крейсера "Петропавловск",бригады эскадренных миноносцев и бригады кораблей резерва."Петропавловск" был построен в военное время на судостроительном заводе в Комсомольске — на Амуре и назван вначале "Каганович" в честь одного из ближайших помощников Сталина. Впоследствии, когда Каганович вместе с Молотовым и Маленковым выступили претив Хрущева и его усилий по разоблачению преступлений Сталина и его приспешников и потерпели поражение, крейсер переименовали в "Петропавловск".
Совгаванская дивизия крейсеров входила в состав эскадры кораблей Тихоокеанского флота. Командование эскадры находилось на юге в военно-морской базе Стрелок вблизи Владивостока. Поэтому у Совгаванской дивизии было двойное подчинение: вообще-то все управление шло из Стрелка, а командир Совгаванской военно-морской базы являлся начальником гарнизона Совгавани. Он обеспечивал базирование кораблей дивизии, снабжал их продовольствием, топливом, боеприпасами, строил жилье для офицеров. Дивизия подчинялась ему как начальнику гарнизона и старшему военно-морскому начальнику по кругу гарнизонных дел, по вопросам охраны и обороны самой военно-морской базы.
Командиром дивизии в момент нашего прихода в Совгавань был вице-адмирал Борис Федорович Петров, личность довольно примечательная и не совсем обычная для нашего Флота. Это был исключительно эрудированный моряк, знаток тактики использования военно-морского оружия, широко образованный человек. Он поражал всех своей интеллигентностью, выдержкой, умением владеть собой в острых ситуациях. Все, кто соприкасался с ним по службе, отмечали, в первую очередь, эти черты его характера. В те времена, да и в более поздние годы, на флоте не редок был тип жесткого начальника, несколько бравирующего своей простотой, прямолинейностью, так сказать, "рабоче-крестьянским нутром", часто ругателя и матерщинника. Петров своим поведением разительно отличался от этого типа руководителя. И притом он не был мягкотелым, никогда не заискивал перед подчиненными, не закрывая глаза на недостатки. Но он спокойно, взвешенно, очень убедительно мог показать существо недостатков, причины их появления, выявить при этом личную ответственность того или иного офицера за появление этих недостатков. Он был знатокам военно-морского дела и замечал малейшие огрехи в содержании кораблей, управлении ими и использовании корабельного оружия. Среди офицеров он имел непререкаемый авторитет. И поэтому, когда он спокойным тоном отчитывал офицера, отчитывал всегда за дело и по существу, со знанием дела, то это было во много раз действеннее, чем эмоциональные крики, перемежавшиеся матом, издаваемые многими военно-морскими начальниками в подобных ситуациях.
Вообще-то во флотских кругах Петрова знали и отмечали уже давно. В войну он был флагманским штурманом эскадры кораблей на Черноморском флоте. А ведь корабли эскадры в первые три года войны много плавали, участвовали в жестоких боях по обороне Одессы, Севастополя, Кавказа, в десантных операциях и обстрелах вражеских позиций на берегу, понесли тяжелые потери от авиабомб и мин. Петров лично принял участие во многих из этих операций и показал себя в те годы с самой лучшей стороны и как военно-морской специалист, и как человек.
После войны он командовал новым крейсером "Молотов", на котором в 1946г. побывал Сталин. Учитывая, что Сталин очень редко посещал какие-либо воинские части и корабли, то впоследствии его пребывание на крейсере широко освещалось в повестях, рассказах, явилось сюжетом для картин придворных художников и т д. Эта известность с одной стороны способствовала успешной карьере Петрова, а с другой, видимо, вызывала зависть и недоброжелательство со стороны, так сказать, соперников по службе.
Ну а во времена хрущевской оттепели наверное то, что имя Петрова было как-то связано со Сталиным, сослужило ему, вероятнее всего, дурную службу, хотя, естественно, сам Петров никакого отношения к преступлениям Сталина и его помощников не имел.
В 1956г. он командовал эскадрой кораблей Тихоокеанского флота. Летом этого года на крейсере "Пожарский», входившем в состав эскадры, произошло не совсем ординарное происшествие. По какой-то причине старший помощник командира крейсера отменил показ кинофильма для матросов, что вызвало их недовольство и ропот. Вообще-то моряков можно было понять. Увольняли на берег матросов и старшин срочней службы редко. Крейсер значительную часть года находился на рейде, что еще более уменьшало возможность для моряков отдохнуть на берегу. Да и отдыхать в военно-морской базе Стрелок, включавшей несколько жилых поселков для семей офицеров и сверхсрочников, было почти негде. В матросском клубе, так сказать,"свободных" девушек и женщин было мало. На танцах обычно был постоянный избыток кавалеров и недостаток дам. Так что просмотр кинофильмов на корабле был одним из важных видов развлечений для многочисленной команды крейсера.
А тут показ фильма отменили. И матросы возроптали, начали шуметь, отказались расходиться с юта крейсера, где все было приготовлено для показа. Видя такое угрожающее и решительное настроение матросской массы, командование корабля в конце концов пошло на попятную. Но после всего происшедшего вверх по начальству пошли доклады о происшествии и по линии политотдела и, главное, по линии особого отдела (то есть КГБ). А наверху квалифицировали происшествие как чуть ли не матросский бунт. Прибыла из Москвы комиссия, которая с пристрастием расследовала обстоятельства происшествия. И в итоге последовала кара в приказе главнокомандующего ВМФ. Некоторые матросы и старшины были списаны с корабля и разбросаны по различным флотским соединениям, но главное наказание пало на офицеров экипажа. Командира крейсера и его заместителя по политической части сняли с должности и назначили с понижением. Эта же участь постигла еще нескольких офицеров экипажа. А командующего эскадрой Петрова, которого не очень привечал новый главком ВМФ Горшков, также сняли с должности и назначили командиром Совгаванской дивизии крейсеров.
Мне почему-то кажется, что Горшков, который хорошо знал Петрова по совместной службе на Черноморском флоте, в душе должен был завидовать последнему. Я несколько раз слушал выступления Горшкова на служебных совещаниях, партийных активах, слушал как он отвечал на записки, наблюдал его реакцию на выступления других участников совешаний. Честно говоря, он не оставил у меня впечатления о себе, как о значительной личности. В его выступлениях, в его поведении не чувствовалось блеска, особой эрудиции. Он производил впечатление рядового военного, поставленного на высокий пост. Да и внешне он производил невыгодное впечатление: небольшого роста, весьма упитанного телосложения. Так что и в этом он невыгодно для себя отличался от рослого, представительного Петрова, не говоря уже, наверное, о знании, эрудиции и компетентности. В течение 1957г. мне пришлось не раз наблюдать за Петровым в самых различных ситуациях. Слушал его выступления на совещаниях и разборах проведенных учений. Несколько раз докладывал ему по вопросам, связанным с состоянием корпуса и электромеханической установки нашего крейсера. И всегда меня приятно поражала его корректность, выдержка, интеллигентность, умение выделить главное, четко ставить задачи перед подчиненными. И главное, в его словах и поступках даже при резко критическом отношении к действиям его подчиненного никогда не присутствовало стремление его унизить, что особенно обидно наблюдать у начальника, который своим положением в воинской иерархии, всеми статьями воинских уставов и наставлений огражден от подобных ответных действий со стороны унижаемого подчиненного.
А затем Петрова перевели в Военно-морскув академию преподавателем на кафедру тактики и оперативного искусства. Он не был удовлетворен своим назначением, так как считал, что его потенциал в части командования корабельными соединениями отнюдь не исчерпан. Он хотел служить на действующем Флоте, так как был моряком по призванию и считал свое перемещение на преподавательскую поприще преждевременным.
Запомнилось прощание Петрова с офицерами крейсера. Он распорядился собрать всех в кают-компании и выступил перед нами. Выступая, Петров не смог скрыть своей обиды на то, что руководство ВМФ отрывало его от живой флотской службы. Он сердечно поблагодарил офицеров за совместную службу и пожал каждому присутствующему руку. Может быть это и не очень много, но больше никто из больших начальников так с офицерами корабля не прощался. Всех нас поразило его поведение.
Впоследствии сама жизнь все поставила на свои места. Лет через 8-10 было принято решение о посылке в Средиземное море постоянного корабельного соединения. И сразу встал вопрос о том, кого назначить первым командующим советской средиземноморской эскадрой. Многие хотели занять этот престижный пост. Но в данном случае необходима была именно значительная личность. Ведь предстояло не только командовать эскадрой в чисто военно-морской сфере деятельности, но и зачастую принимать самостоятельно неординарные решения в сфере дипломатии, быть не только флотоводцем, но и дипломатом, причем в сложнейших условиях Средиземноморья, где столкнулись интересы двух сверхдержав, двух блоков, где полно было местных локальных очагов напряженности. На эту должность требовалось определить опытного моряка с широким кругозором, знанием жизни, человека не боящегося ответственности и не перекладывающего ее на вышестоящих я нижестоящих, военно-морского руководителя, который мог бы достойно представлять нашу державу в этом сложном регионе. Нужен был настоящий моряк, а не береговой, так сказать,"паркетный" адмирал, моряк, который имел опыт командования большим кораблем типа крейсер, опыт командования кораблями в дальних походах.
Вот тут-то и вспомнили Петрова. Именно его и назначили командовать эскадрой в Средиземном море. И по отзывам многих знающих людей он блестяще справился с заданием. После посещения кораблями эскадры многих средиземноморских портов, где Петрову пришлось общаться с представителями власти и вооруженных сил, авторитет советского ВМФ в этом регионе значительно возрос. Об этом писали и иностранные газеты.
Безусловно, пример Петрова явился еще одним подтверждением того, что образованность, интеллигентность, широта взгляда и, главное, высокий профессионализм должны являться основными критериями при решении вопросов об использовании офицеров. К сожалению, в нашем флоте очень часто первостепенную роль при этом играли совсем другие факторы.
Наконец, я прилетел в Таллинн, добрался до нашей комнаты на Крейцвальди и обнял жену и дочурку после 9-и месячной разлуки. К этому времени Леночке как раз исполнилось 9 месяцев и она превратилась в живого и довольно упитанного младенца. А ведь я ее видел до этого только один раз, когда привез Клаву и ее из родильного дома и весу в ней не было и трех кг. В Таллинн приехали моя мама и Бася, чтобы помочь нам собраться в дальнюю дорогу и проводить до Москвы.
Наши сборы осложнились тем, что в то время в Совгавани не было еще контейнерной площадки. Приходилось вещи либо отправлять малой скоростью в товарном составе, либо сдавать в багаж, либо брать с собой в вагон. Вот мы и повезли с собой в вагоне не только чемоданы с носильными вещами и постельным бельем, но и зеркало от туалета и посуду. Клава еще в Ленинграде купила частями посуду, которая в целом составила большой столовый сервиз. Часть его цела до сих пор, хотя прошло уже 35 лет и позади переезды по евразиатскому материку и с запада на восток, и с востока на запад. Правда при первом переезде посуду для дальней дороги упаковывала Бася — большая мастерица упаковки, а впоследствии это очень качественно делала сама Клава. А вообще, Бася с присущей ей энергией и основательностью помогла запаковать все вещи, в том числе и мебель, и сдать часть из них в багаж. Причем все это завершилось буквально в последние часы перед отъездом из Таллинна в Москву.
Нашу девятиметровую комнату мы забронировали, так как служба в Совгавани давала такую возможность. В результате после нашего отъезда в нее поселили кого-то, но без права на ордер. Это означало, что в случае моего возвращения в Таллинн то ли при переводе по службе, то ли после увольнения со службы, квартирно-эксплуатационная часть таллиннского гарнизона обязана была предоставить мне либо эту же комнату, либо равноценную. Так что документ по бронированию весь период нашего дальневосточного житья так сказать, грел душу и вселял некую уверенность в том, что на западе нас что-то ждет в смысле жилья.
В Москве мы остановились на несколько дней у Фаины Савельевны Грубник — жены погибшего в 1945г. маминого брата Юзика. А затем мама, Бася, Фаничка и ее дочери Люда и Алла проводили нас на Дальний Восток. В купе, где мы разместились, до Свердловска ехал еще один пассажир, а затем я договорился за определенную мзду с проводником о том, чтобы к нам в купе никого не подсаживали. Так мы и ехали до Хабаровска в нашем "персональном" купе одни. На ночь подставляли чемодан к нижней полке и устраивали расширенное ложе для мамы и дочки. Клава познакомилась с шеф-поваром вагона-ресторана и там готовили каши для нашего младенца. Она захватила с собой в дорогу спиртовку и подогревала кашу и молоко на ней прямо в купе. На ночь мы привязывали поперек купе веревку и развешивали на ней постиранные пеленки и ползунки.
Так что когда через семь суток наш поезд подошел к перрону вокзала Хабаровска и нужно было выходить, то Клава даже взгрустнула и сказала что привыкла к купе и что хорошо бы так в нам и доехать до Совгавани. Но увы, пришлось выгружать пожитки и пересаживаться на поезд Хабаровск-Совгавань.
Итак наша семья первый раз пересекла всю державу с запада на восток. Многие участки Транссибирской железной дороги оставили глубокое впечатление. Особенно поражали воображение бескрайняя тайга, широкие сибирские реки, берега озера Байкал и горные участки дороги в Восточной Сибири. Только поездка по железной дороге через всю Сибирь на Дальний Восток может дать хотя бы приблизительное представление о бескрайних просторах страны. Впоследствии я не раз летал на самолете по этому маршруту, но это совсем другое дело. Перелет не может дать представление о громадной протяженности страны с запада на восток и с севера на юг.
Поезд Хабаровск-Совгавань шел через Комсомольск-на-Амуре, где вагоны переводили на другой берег великой дальневосточной реки по временной колее ,проложенной по льду, а летом вагоны переправляли на пароме, плавание на котором доставляло особое удовольствие детям. Мост через Амур в этом месте был построен только в 70-ых гг.
Наконец поезд подошел к перрону станции Совгавань. Сам город Советская гавань располагался на расстоянии 15-20км от поселка Сортировочная, где находилась железнодорожная станция и вокзал. Причем дорога от станции до города шла по берегу огромной Совгаванской бухты. Сооружения и жилые дома военно-морской базы размещались в нескольких поселках, расположенных на противоположных от города берегах бухты, со специфическими названиями Военпорт, Желдорбат, поселок колхоза "Заветы Ильича" и др. Дом для офицеров крейсера построили в поселке Военпорт. От железнодорожной станции де него по берегу бухты было километров 8-12, но зимой, когда автомашины двигались и по ледяному покрову бухты, этот путь сокращался почти вдвое.
На станции встретил нас один из офицеров-механиков командир трюмной группы лейтенант Артем Хмельницкий. Это был высокий молодой человек довольно плотного телосложения, очень словоохотливый и громогласный. Вообще-то он был из породы людей, которых хоть хлебом не корми, но дай очутиться в центре внимания, которые ради красного словца и собственную душу не пожалеют. Но на корабле его любили и относились к нему довольно снисходительно. Артем неплохо играл на аккордеоне, знал множество забавных историй и анекдотов и был всегда желанным гостем на любой вечеринке и в любой кампании.
В его характере как-то удивительно сочетались самые противоречивые качества: постоянное желание быть в центре внимания, желание удивить окружающих, а отсюда и частые самые невероятные выдумки и сенсации, которые сыпались из него, как из рога изобилия. И в то же время он мог самоотверженно всю ночь вместе с подчиненными моряками работать при устранении какой-нибудь неисправности, поддерживая при этом энтузиазм и работоспособность моряков всеми способами от рассказа анекдотов до организации дополнительного питания работавших, выцарапывая на камбузе и жареное мясо, и мясные консервы, и компот в банках, и другие деликатесы.
Правда после завершения работ он не отказывал себе в удовольствии, не сняв рабочего комбинезона, а то еще специально мазнув промасленной ветошью по лицу, что6ы выглядеть "истинным трудягой", явиться ко мне в каюту для подробного доклада о том, как были организованы работы и в каких сложных условиях они проведены. Но на эти бесхитростные уловки даже обижаться нельзя было, настолько они были явными и как бы "детскими". А проявленная им находчивость и своеобразная лихость в необычных ситуациях становилась порой известной всему экипажу и рассказы об этом переходили в крейсерский фольклор, в корабельные легенды.
Вот пример. Был период, когда высокое военно-морское начальство в целях повышения уровня дисциплины требовало, чтобы офицеры-командиры подразделений: групп, башен, батарей досконально изучили биографии своих подчиненных матросов и старшин, чтобы офицеры знали все подробности их биографий. Считалось, что такое доскональное знакомство позволит улучшить воспитательную работу и в итоге будет способствовать предупреждению нарушений дисциплины.
И вот прибыла на крейсер высокая комиссия из штаба Флота. Руководил ею адмирал. Он дал указание построить в корабельном клубе на броневой палубе два подразделения, одно артиллерийской боевой части, а другое из электромеханической. Выбор пал на 2-ю башню главного калибра и трюмную группу.
Поверяющий адмирал подозвал к себе лейтенанта-командира 2-ой башни и нескольких матросов и старшин из строя артиллеристов. Он предложил лейтенанту рассказать все, что он знает из биографий вызванных из строя подчиненных моряков. Офицер неуверенно назвал имена и Фамилии вызванных из строя и остановился. Затем он назвал их национальность, и все.
Адмирал был крайне недоволен, распекал беднягу артиллериста, затем начал выражать неудовольствие командиру крейсера и замполиту, сопровождавшим поверяющего.
Наступила очередь Хмельницкого держать ответ. И тут Артем выдал поверяющему по полной форме. Он ел глазами начальство и бойко рапортовал, выдавая массу данных о каждом трюмном машинисте. Его развернутый ответ включал данные по имени, отчеству, фамилии каждого подчиненного. Затем он сообщал место его рождения, имена и отчества родителей, их профессию, профессию моряка до призыва, где трудился на гражданке и т д. По каждому матросу он непрерывно докладывал не менее, чем 5-7минут. Пораженный проверяющий обратился к матросам за подтверждением правильности сведений, сообщенных Хмельницким. Те в один голос подтвердили, что все его слова — истинная правда.
Адмирал похвалил Артема и поставил его в пример всей офицерам крейсера. Когда вся эпопея завершилась, Артем признался, что почти все сведения выдумал. Моряки, естественно, не подвели его. Наверное они тоже радовались, что удалось облапошить поверяющего. На какое-то время Артем стал героем дня на корабле. Всем было приятно, что он поддержал марку корабля и не ударил лицом в грязь.
И самое удивительное, что такой легкий и довольно легкомысленный характер сформировался у человека, судьба семьи которого была довольно трагической. 0тец Артема генерал-лейтенант Рафаил Хмельницкий был в течение многих лет адъютантом и доверенным лицом маршала Клима Ворошилова, а последний с 1926 по 1940г. был руководителем вооруженных сил страны и ближайшим помощником Сталина.
Сам Рафаил Хмельницкий 16-и летним пареньком в годы гражданской войны попал в Красную армию, отличился в боях и стал адъютантом Ворошилова. Он был родом из местечка черты оседлости на Украине, не имел никакого систематического образования кроме еврейской религиозной начальной школы — хедера, но, будучи очень способным, многому обучился самостоятельно. В ходе боев он был не раз ранен и контужен, последний раз получил пулевое ранение на льду Финского залива при подавлении Кронштадского восстания в 1921г. Когда Ленин фотографировался с делегатами X съезда партии, участвовавшими в этих боях, то он увидел молодого военного с забинтованной рукой на перевязи. Он сказал: "Пусть молодой боец станет рядом. Так и запечатлела фотография молодого Рафаила Хмельницкого рядом с Лениным на этой исторической фотографии. Ну а затем он рядом с Ворошиловым, который, видимо, ему очень доверял. Хмельницкий получил военное образование и вырос до генерала. В 1937г. судьба его пощадила, а может быть выручал Ворошилов, а после войны, когда влияние Ворошилова упало и по его адъютанту ударило КГБ. Берия и его приспешники сфабриковали дело жен высокопоставленных военных. В предновогоднюю ночь мать Артема поехала в генеральский распределитель за продуктами и исчезла. Ее ждали домой, обзвонили все больницы и морги и только утром отцу сообщили, что мать арестована. Ее судили, отправили в лагерь. Затем она жила в ссылке в Казахстане. Через пару лет после ее ареста отец привел в дом другую женщину. После освобождения в 1954г. и реабилитации мать Артема вернулась в Москву, где ей предоставили жилплощадь.
Невзирая на многолетнюю причастность к привилегированным кремлевским кругам, отец по отношению к Артему проявил твердость. После окончания военно-морского училища сын пошел служить на корабль, который готовили к переходу на Тихоокеанский флот. Тут отец поблажки сыну не сделал. Только после многолетней службы на Дальнем Востоке Артема перевели военпредом в Москву на довольно скромную должность.
Интересно, что родная сестра Артема вышла замуж за сына репрессированного в 1937г. популярного в довоенные годы драматурга Киршона. В конце 70-ых гг. сестра с мужем уехала на постоянное жительство в США, так как получили статус беженцев как евреи и еще дети репрессированных родителей.
Еще в начале 80-ых гг. я изредка встречал Артёма в Москве. Он постарел, несколько обрюзг, но оставался все таким же громогласным и словоохотливым, как в молодости.
Так вот, встретил нас на перроне совгаванского вокзала Артем, он приехал встречать нас на фургоне — грузовой машине, оборудованной кабиной для перевозки людей. Я первым делом спросил его, готов ли дом. Он заверил меня, что квартиры распределены и мне выделены две комнаты в трехкомнатной квартире на 1-ом этаже. Посадили мы Клаву с Леночкой, завернутой в одеяло, в кабину водителя, а сами забрались наверх и поехали в Военпорт. Подъезжаем к дому. В парадном стоит солдат-строитель и сообщает, что дом еще не заселяется, а ему приказано никого не пускать. Я, конечно, поругал Артема за то, что он не удосужился уточнить обстановку. Что же делать? Леночка хнычет, вертится в одеяле, Клава нервничает. Время идет. Куда же деваться? Решил ехать в Поселок Заветы Ильича к Гольдбергам.
Изю Гольдберга после выпуска из училища распределили на Дальний Восток. Он служил сперва на эскадренном миноносце. а затем его перевели командиром дивизиона на крейсер "Калинин", однотипный с "Петропавловском".Там он вскоре был повышен и стал старшим механиком — командиром электромеханической боевой части. В связи с некоторым сокращением вооруженных сил в хрущевскую оттепель и приходом в 1955-1956гг. на Тихоокеанский флот новых крейсеров послевоенной постройки "Калинин" решено было вывести в резерв и законсервировать. Местом нахождения его была определена Совгавань. Вот крейсер и перешел в Советскую гавань и составил ядро бригады резерва, созданной сперва в рамках Совгаванской дивизии крейсеров. "Калинин" поставили у причала в поселке Желдорбат. Так Изя очутился в Совгавани. Вскоре он был назначен Флагманским механиком бригады резерва.
Сразу после выпуска из училища он женился на одесситке Мусе. Она поехала с ним во Владивосток. Некоторое время Муся работала преподавателем русского языка и литературы во владивостокской средней школе, а после рождения двух дочерей оставила работу. В Совгавани им предоставили две комнаты в одном из новых домов поселка Заветы Ильича.
Вот к ним мы и направились из Военпорта. Встретила нас Муся очень радушно. Гольдберги предоставили нам комнату, благо в трехкомнатной квартире их соседи, которые занимали одну комнату, уехали к родным во Владивосток, а ключи оставили, так что и третья комната фактически была в распоряжении Гольдбергов. Дочерям Изи в то время было около 7-и и 5-и лет. Безусловно, дружеское участие Муси и Изи очень облегчило Клаве адаптацию к совгаванским условиям.
Прожили мы у Гольдбергов около месяца, а затем поселились в выделенных нам двух комнатах трехкомнатной квартиры в новом "лазаревском" доме в Военпорту. Первое время до прибытия в Совгавань нашей таллинской мебели, которая шла на восток малой скоростью, жили мы как на бивуаке: посредине большой комнаты стояла детская кроватка для Леночки и раскладушка для нас. Вещи хранились в картонных коробках, деревянных ящиках и чемоданах. Наконец прибыла наша мебель и другие вещи. Теперь комнаты приняли обжитой вид.
Нашими соседями по квартире стала семья Векслеров. Глава семьи Юрий в чине лейтенанта служил на крейсере инженером по ремонту артиллерийского вооружения. Семья его состояла из жены Вали, которой в то время было не более 22-23-х лет и двух детей трех и двух лет от роду, старшей дочери Тани и младшего сына Вани.
Только через пару лет мне предоставили отдельную двухкомнатную квартиру (правда комнаты к кухня были большими, комнаты 20 и 18 квадратных метров и кухня метров 10) на 1-ом этаже в квартире, расположенной как раз напротив той, в которое мы жили с Векслерами.
А им отдали большую из наших комнат.
Жили мы с соседями дружно. Вообще-то Валя была довольно своенравной женщиной. Она часто оставляла детей одних и уходила к знакомым или выпускала их во двор играть, зачастую забывая накормить вовремя. Когда моя мама приехала в Совгавань, то не раз подкармливала детей, ведь кухня у нас была общей и когда она кормила Леночку, то галчата Векслеры обычно были тут как тут.
Валя, наверное, по молодости любила погулять, потанцевать. Муж увольнялся на берег в зимний период не более двух-трех раз в неделю, а летом, когда начиналось интенсивное плавание, то и реже. А Валя обычно не пропускала субботних и воскресных танцевальных вечеров в матросском клубе. На этой почве, плюс различные слухи о ее поведении, которые, естественно, доходили до мужа, в семье бывали ссоры и неурядицы. Правда, молодые и мирились быстро. Тем не менее, очень часто Валя отправлялась вечерами на танцы, а самостоятельные дети сами укладывались в постель. Очень часто она просила маму присмотреть за детьми, а затем она, видимо, привыкла к тому, что мама все равно заглядывала к детям, и даже не просила ее, а просто уходила на танцы.
Впоследствии Юрия перевели на артиллерийский арсенал. А через много лет я случайно встретил Валю в Питере, ее родном городе. Оказалось, что она разошлась с мужем, дети остались с ней. По ее словам толчком к разводу послужило желание Юрия обзавестись новой семьей. А его самого я повидал только в конце 70-ых гг. на партконференции военно-морских частей центрального подчинения. Он был уже в чине майора и служил в Новосибирске на военно-морском арсенале, а на партконференции присутствовал как представитель парторганизации арсенала. Юрий вторично женился, выглядел бодрым и удовлетворенным жизнью. Из его краткого рассказа я понял, что после перевода в береговую часть все чудачества Вали стали для него более наглядными и недопустимыми, ссоры в семье участились и усилились и в итоге произошел разрыв. Обычная житейская история. Редкие увольнения мужа на берег как-то скрашивали встречи и позволяли в какой-то степени абстрагироваться от неурядиц и быта, а когда этот фактор перестал действовать, то раздражение с обеих сторон постоянно возрастало и привело к разрыву.
Когда в конце марта 1957г. буксиры разбили лед в Совгаванской бухте и она быстро освободилась от ледяного покрова, начались систематические выходы крейсера на полигоны в Татарском проливе и Японском море дли выполнения учебных стрельб и различных боевых упражнений. К середине лета все это завершилось интенсивным плаванием корабля при значительным отдалении от нашей основной базы и с заходами на рейд Корсакова на юге Сахалина и Петропавлевска-Камчатского.
В связи с этим нагрузка на офицеров крейсера и, естественно, на весь экипаж корабля была довольно весомой. Обычно выход из базы планировался на три-четыре часа утра. А приготовление корабля к походу начиналось за два часа до назначенного времени выхода, так что для сна времени просто не оставалось. С началом приготовления к походу я обычно спускался под броневую палубу в ПЭЖ-пост энергетики и живучести, где находился все время во время приготовления к походу. Там старший механик мог по многочисленным приборам следить за последовательным вводом в действие главных котлов и турбин, турбогенераторов и остальных механизмов и систем электромеханической установки корабля.
Часто бывало, что выходы в море следовали один за другим и тогда в начале приготовления корабля к походу многие моряки от систематического недосыпания и усталости не ходили, а буквально ползали "как сонные мухи". Кроме того, частые выходы в море способствовали тому, что моряки начинали относиться к процессу приготовления механизмов и систем к походу как к чему-то обычному, повседневному. У них притуплялось внимание, снижалась бдительность. И тогда можно было ожидать какого-то срыва из-за невнимательности и безразличия со стороны вахтенных специалистов. Нельзя забывать, что корабельные технические средства того времени имели лишь отдельные системы автоматического управления и регулирования. Основная часть управленческих операций, особенно на этапе ввода механизмов в действие и приготовления их к походу выполнялась вручную, а контроль за их работой в основном был визуальным — оператор следил за показаниями многочисленных приборов, следовательно, очень многое зависело от внимательности и собранности вахтенных специалистов.
Поэтому я часто в начале таких ночных бдений даже сожалел о том, что приготовление к походу проходит без всяких происшествий, буднично и привычно. В глубине души я даже, видимо, желал, чтобы произошло какое-нибудь происшествие, которое, не повлияв серьезно на процесс приготовления к походу, встряхнуло бы, разбудило бы всех.
И действительно, стоило вахтенному электрику по небрежности при вводе в действие дополнительного турбогенератора не четко провести переключение схемы коммутации электроэнергии и при этом обесточить на какое-то время сеть освещения, как на ПЭЖ обрушивался град телефонных звонков с командных пунктов артиллеристов, связистов и других подразделений корабля.
Стоило вахтенному у испарительной установки зазеваться и допустить всплеск солености питательной воды, как это вызывало каскад команд по переключению систем.
Такие происшествия вызывали резкую реакцию с моей стороны и, естественно, со стороны старшего помощника командира (если все это как-то влияло на действия других корабельных подразделений). А такая реакция сразу рассеивала сонную атмосферу, вся вахта как-то подтягивалась, подбиралась, вахтенные становились какими-то более собранными и энергичными. А я в глубине души радовался тому, что все обошлось, так сказать, малой кровью, без особых последствий, а сонливость у всех как рукой сняло.
Честно говоря, срабатывали у меня и какие-то глубоко запрятанные в душе атавистические инстинкты, которые подобные происшествия ассоциировали с малой жертвой судьбе, предотвращающей большую беду. Это в чем-то сродни тому, как в древние времена люди приносили богам в жертву хлеб, мясо и вино в надежде умилостивить их и предотвратить худшее, предотвратить большие потери.
Ну, а после всего этого приготовление электромеханической установки шло обычно уже нормально, без каких либо приключений. А тут еще трюмные для поднятия настроения принесут в ПЭЖ пару буханок только что выпеченного теплого вкуснейшего хлеба и блюдце с маслом, которые исчезали мгновенно в наших молодых желудках (трюмные эксплуатировали хлебопекарную печь и хлебопекарное оборудование, поэтому они были своими на камбузе).
В связи с рассказом о плавании нашего корабля в этот период запомнился один из заходов на рейд Корсакова. Этот порт не был приспособлен для стоянки у причала кораблей с большой осадкой, поэтому "Лазарев" становился на якорь на корсаковском рейде, где к кораблю подходили небольшой танкер с мазутом, водолей с пресной водой и буксир с баржой, на которой доставляли к борту заказанные продукты. В тот раз уволился на берег командир электротехнического дивизиона Миша Старк. Возвратился он с большой картонной коробкой, в которой были аккуратно упакованы наборы довольно симпатичных рюмок и бокалов, недорогих, но с красочной золотой каймой, придававшей обыкновенному стеклу праздничный вид. Когда офицеры увидали эти покупки, то многие, и я в том числе, захотели привезти домой такие наборы.
И мы отправили на следующий день на берег специальных гонцов в хозяйственный магазин. Они закупили для всех нас содержимое чуть ли не всего посудного отдела, все рюмочные наборы, бывшие в наличии. Пришлось продавцам запаковать посуду не только с полок посудного отдела, но и опустошить склад магазина. Заведующая отделом — миловидная дама была в восторге и утверждала, что с помощью "Лазарева" магазин за день выполнил чуть ли не квартальный план.
Эти рюмки и бокалы верно служили нам на Дальнем Востоке и не раз наполнялись "дальневосточным медведем" — так называли смесь коньяка с шампанским, которая была в чести в те времена у наших офицеров, да, пожалуй, и у наших жен. Когда мы уезжали на запад по переводу к новому месту службы, то Клава большинство этих рюмок раздала на память знакомым по дому и работе.
Нелегкая крейсерская служба шла своим чередом. Надо сказать, что служба на больших кораблях: крейсерах, линкорах всегда отличалась от службы на малых кораблях и отличалась тем, что была более трудной, более сложной. На крейсере все уставные положения исполнялись в ходе службы в возможно полном и неурезанном виде. Этому способствовало и то обстоятельство, что крейсеры большую часть времени, даже в промежутках между выходами в море не стояли у причала, как эсминцы, тральщики и другие корабли меньших, чем крейсер размеров, а находились обычно на открытом рейде вне гавани. А на рейде на большом корабле корабельная служба неслась в полном максимальном объеме, почти в том же, что и на ходу (за исключением работы главных машин-турбин, да и то часто приходилось на рейде в связи с ухудшением погоды вводить их в действие, чтобы при необходимости подрабатывать винтами и предотвратить посадку на мель или навал на камни). На рейде на верхней палубе корабельной службой управлял вахтенный офицер, неслась сигнальная и радиовахта. А в целом по кораблю службу возглавлял дежурный по крейсеру, которым обычно назначали офицеров среднего звена в звании капитан-лейтенанта или капитана 3 ранга. В его подчинении находились дежурные по боевым частям и службам, дежурный по низам. Ему же подчинялся дежурный по электромеханической боевой части — один из офицеров-механиков, которые руководили обеспечением корабля электроэнергией, теплом, пресной водой, работой механизмов и систем якорного режима, работой противопожарных средств и средств борьбы за живучесть корабля. В состав корабельной дежурной службы входило множество матросов и старшин из всех боевых частей и служб. Когда заступавшая на сутки смена дежурной службы, включая корабельный караул, выстраивалась на юте крейсера для развода, то это было целое дежурное подразделение в составе 50-70-и моряков.
На крейсерах обычно в полной мере соблюдался уставной распорядок дня, включавший многочисленные построения моряков на верхней палубе и по кубрикам для смотров, осмотров, сбора корабельных подразделений на занятия, тренировки и учения. Очень часто проводились ночные тренировки, а то еще не один раз за ночь. Это все при стоянке корабля на якоре, а во время выходов в море тренировки и учения следовали непрерывно одно за другим.
Думаю, что все это было необходимо, чтобы при условии ежегодной смены до 20-25% экипажа в связи с демобилизацией очередной группы моряков и прибытием молодого пополнения отработать действия экипажа по боевым инструкциям до автоматизма, добиться слаженности действия моряков при обслуживании оружия и технических средств и борьбе за их живучесть при боевых повреждениях. Если существует большой военный корабль с экипажем до 1000 моряков и более, где большинство (до четырех пятых и более)составляют молодые ребята, призванные на службу на 3-4 года, то наверное без такого напряженного темпа подготовки невозможно подготовить корабль к ведению скоротечного и напряженного боя. Но от этого всего офицерам было не легче.
Именно наличие на крейсере многочисленного состава младших и старших офицеров, старшин команд-сверхсрочников, служащих по контракту — именно все это позволяло командованию построить службу на крейсере максимально приближенно к требованиям корабельного устава. И, естественно, такая служба определяла во многом и взаимоотношения среди офицеров, а также офицеров и матросов. Эти взаимоотношения в отличие, пожалуй ,от экипажей на малых кораблях, зачастую были лишены оттенков доверительности и взаимопонимания, очень часто в них превалировали сухие и довольно формальные элементы, определенные дисциплинарным и корабельным уставами. Но, естественно, в офицерской среде среди начальников различного уровня были и те, отношения между которыми выходили за рамки уставных. Это касалось и командира корабля. В экипаже были офицеры, у которых взаимоотношения с ним, особенно вне рамок служебного времени, были более близкими и доверительными, чем у большинства, особенно с учетом того, что семьи Сычева в Совгавани не было, она осталась в Таллинне и он, наверное, чувствовал себя очень одиноко.
В связи с этим вспоминается один из выходных дней, которые мы провели вместе с ним, так сказать, на природе. Сычев с вечера распорядился подготовить командирский катер. Утром он подошел на катере к причалу поселка Военпорт. Командир заранее пригласил Петра Игнатова с Тоней, Александру Ивановну и Михаила Яковлевича Арнаутовых, Клаву и меня на пикник. Наши женщины заблаговременно приобрели достаточное количество коньяка и старки, заготовили закуски и мясо для шашлыков. Так что командирский катер мы встретили "во всеоружии". Штатную команду своего катера командир отправил на крейсер с дежурным барказом. За моториста заступил на вахту Петр, а за штурвал стал сам Сычев.
Катер отошел от причала и направился в одну из пустынных бухт в глубине Совгаванскего залива. Там мы высадились на берег, закрепили катер концом за ближайшее дерево и выгрузили припасы на берег. День выдался чудесный, солнечный, Обед сервировали прямо на скатерти, расстелив ее на траве. После обеда Сычев захотел покатать наших дам по заливу. Учитывая, что к тому времени выпито было изрядно, не удивительно, что катер не раз садился на прибрежную мель и мы, соскочив за борт, сталкивали его на глубину. После прогулки по заливу вновь вернулись к месту пикника на живописный берег. Гуляли по прибрежной тайге, загорали и купались на мелком месте, где вода лучше прогрелась. Командир наш выпил изрядно, но даже в состоянии подпития сохранял по отношению к нашим женщинам рыцарскую вежливость и такт. А вообще-то он, по-моему, особо был внимателен к Клаве, может быть тут сыграло роль и то обстоятельство, что сам он был сравнительно небольшого роста и поэтому с высокими женщинами чувствовал себя не совсем уверенно.
Возвратились мы в Военпорт уже поздно вечером. Там на причале прибытия командирского катера дожидалась штатная команда: старшина и моторист. На следующий день ко мне в каюту буквально влетел возмущенный Миша Старк и стал докладывать, что на командирском катере (в его подчинении находился моторист, обслуживавший двигатель и винто-рулевую группу катера) погнули винты и ободрали днище. Это были последствия посадки катера на мель во время пикника. Так как в нашем Военпорту женщины знали всегда все, то Мише, естественно, его супруга уже доложила, кто разъезжал на катере в воскресенье. Чувствуя определенную неловкость, ведь сам был прямо причастен ко всему этому, я все же постарался успокоить его и обсудил с ним что и как необходимо сделать, чтобы быстрее устранить все видимые следы воскресного отдыха. А вообще-то Миша был не тот человек, который мог бы не понять всего и стать в непримиримую позу, хотя у него лично с Сычевым были довольно натянутые отношения. Он, естественно, быстро отошел, особенно после того, как я ему вкратце в комических тонах описал ситуацию, при которой мы стаскивали катер с мели.
А судьба нашего командира сложилась не совсем счастливо. У него не сложились отношения с командованием дивизии. К концу 1957г. (или несколько позже, я ужа запамятовал) он ушел в запас по болезни, так и не получив звания капитана I ранга, которое мог получить по своей должности командира крейсера. Он уехал к семье в Таллинн, а затем обменял таллиннскую квартиру на питерскую. В Ленинграде он поступил на работу в морской порт и еще лет 10 продуктивно трудился. Но психологические нагрузки на военно-морской службе, видимо, не прошли даром и оставили немало рубцов на сердце в прямом и переносном смысле. Наверное, у него не зарубцевались и душевная рана, связанная с ранним уходом се службы в запас. Он скончался от инфаркта, не дожив и до 6О-и.
Запомнился наш "крейсерский дом" в Военпорту. В одном большом пятиэтажном доме поселились семьи почти всех офицеров и сверхсрочников крейсера. Ясно, что в таких обстоятельствах, так сказать, "частная жизнь" офицеров проходила как бы на виду у всех. Все знали о всех все или почти все. Конечно, жены активно обсуждали все перипетии крейсерской службы. В доме было обычно известно, когда крейсер возвратится из похода. Каковы были у них источники информации? Самые разнообразные и невероятные. Тем не менее, обычно заключения женского синклита по срокам возвращения мужей из похода подтверждались жизнью с точностью один-два дня. С прибытием крейсера на рейд Совгавани многие женщины с маленькими детьми отправлялись к причалу встречать своих и терпеливо ожидали прибытия первого барказа или катера. Прибывшие на нем офицеры и сверхсрочники сразу же подвергались перекрестному допросу: "А где мой?"
В таком гарнизонной жизни есть свои недостатки, но и свои прелести, свои положительные стороны. Среди последних — это взаимопомощь и взаимовыручка, если кто-либо из жен или детей попадали в неприятные ситуации. А если учесть, что женам было тогда не более 30-и, то многие трудности быта, многие неудобства от такого может бить чересчур тесного невольного общения, возникавшие сложности, связанные с частыми отлучками мужей, вместе они переживали, видимо, легче.
На краю нашего поселка почти что рядом с берегом бухты стояло деревянное здание матросского клуба, где устраивались танцевальные вечера и показывали кино. Обычно крейсерские вечера проходили весело и довольно интересно. Играл корабельный духовой оркестр. Наши жены очень любили танцы, танцевали увлеченно и самозабвенно. Среди молодых офицеров были и свои барды, и свои самодеятельные музыканты. В этом отношении блистали на вечерах Петя Игнатов и наши молодые артиллеристы-командиры башен главного калибра Щербаков, 0гурцов и другие.
Запомнилась выставка, которую они организовали к одному из вечеров отдыха. На стенде были выставлены такие экспонаты: купальный костюм для Совгавани, так гласила надпись под ватными штанами и лифчиком. Или, например, авторучка, под которой была надпись, что именно этой ручкой была выписана первая на "Лазареве" записка об аресте и другие подобные экспонаты, вызывавшие энергичную реакцию присутствовавших.
Впоследствии устраивали выставки рукоделия-творчества наших женщин. Исполняли на таких вечерах и самодеятельный Совгаванский вальс, и совгаванские частушки, и совгаванскую лирическую, причем самодеятельные певцы или аккомпанировали себе на гитаре, или пели под аккордеон.
Именно в этом матросском клубе просмотрели мы многие кинокартины тех времен: известные ленты итальянцев-неореалистов "У стен Малапаги" с замечательным Жаном Габеном, "Два гроша надежды", "Под небом Сицилии", "Девушки с площади Испания" (В последних двух лентах блистала очаровательная и потрясающе естественная Лючия Бозе), и такие французские кинокомедии с социальным подтекстом типа: "Папа, мама, служанка и я", "Господин такси" и др., и, наконец, наши картины времени хрущевской оттепели, например "Дело Румянцева" с молодым Баталовым и др. Главное, что объединяло все эти картины — это искренний интерес к рядовому человеку, к его чувствам, повседневному быту и какая-то инстинктивная вера в неизбежность победы в жизненной борьбе добрых, искренних, молодых и обычно красивых и симпатичных героев.
После увольнения в запас Сычева командиром "Лазарева" назначили тихоокеанца Иванова, переведенного к нам с крейсера "Калинин". По характеру он был более спокойный, более уравновешенный, чем Сычев, а главное, в его поведении просматривался некий налет "сибаритизма", то есть в его поведении явно проявлялось стремление по возможности радоваться жизни и не доставлять себе и окружавшим лишних хлопот. Удивительное поведение для командира большого военного корабля, но тем не менее это было так.
На крейсер пару раз приезжала его жена Виктория, довольно эффектная женщина, которая до замужества пела на эстраде во Владивостоке. В Совгавани она продолжала выступать в концертах самодеятельных артистов в Совгаванском доме офицеров и на кораблях.
Постепенно менялся наш офицерский коллектив, сложившийся во время подготовки к переходу и самого перехода крейсера на Дальний Восток. К этому руку приложили штаб и управление тыла совгаванской военно-морской базы. Они, естественно, постарались привлечь к себе опытных специалистов с крейсера. Так наш командир дивизиона живучести Стась Рябов перешел на должность заместителя начальника технического отделения базы, а старший артиллерист Юрий Галич — на должность заместителя начальника артиллерийского отделения. По своим новым служебным обязанностям они отвечали за эксплуатационную подготовку экипажей кораблей военно-морской базы, и конечно их крейсерский опыт им здорово пригодился. В техническое отделение перевели и командира котельной группы Юрия Лохова. В штаб и тыл базы перевелись еще несколько офицеров нашего экипажа. Все это подтверждало, как высоко ценилась крейсерская школа службы на Тихоокеанском флоте.
Приехала в Совгавань мама и Клава начала работать. Выбор у нее был не большим. В школе поселка Военпорт свободных вакансий для преподавателя химии не было. До других поселков и до города добираться было очень сложно, так как регулярных транспортных линий в зимний период не было. Летом, правда, по бухте между поселками и городом ходили рейсовые катера. Вот и пришлось Клаве поступить лаборантом в химическую лабораторию при базовом топливном складе, расположенном в поселке Военпорт. Собственно она выполняла там роль нештатного заведующего лаборатории, так как у нее постоянно было две-три помощницы-лаборантки, не имевшие никакого специального образования и освоившие проведение анализов топлива чисто практически. Но беда в том, что такая должность — заведующая лаборатории — просто не была предусмотрена в штатном расписании склада.
Не думаю, что эта работа была для нее особо интересной, но все же она в какой-то мере удовлетворяла ее стремление к полезной деятельности и к тому, чтобы как-то проявить себя в новом для нее коллективе. Что меня всегда радовало и приятно удивляло в Клаве на протяжении многих лет, так это ее удивительное умение войти в контакт с людьми самого разного культурного уровня. Пожалуй я не помню случая, чтобы она не смогла установить с кем-то контакты и наладить определенный уровень взаимопонимания. Причем она всегда оставалась самой собой, не подлаживаясь к окружающим, не опускаясь, так сказать, до нижнего уровня, и при этом, по-моему, не ломая себя. Она как-то органически вписывалась и в коллектив офицеров и их жен, и в коллектив топливного склада, подавляющая часть которого состояла из рабочих и сверхсрочников, могла найти точки соприкосновения с матросами и старшинами срочной службы, которые по той или иной причине появлялись в нашем доме. И впоследствии она уверенно вписалась в коллектив научно-исследовательского института.
Думаю, что секрет ее контактности и умения ладить с людьми заключается, в первую очередь, в ее душевных качествах. Те, кто с ней общались, не могли не отметить ее доброжелательность, стремление понять людей, понять их слабости и достоинства. Окружавших привлекала к ней ее какая-то внутренняя интеллигентность, полное отсутствие элементов "жлобства" в характере и поведении. Те, кто с ней имел дело, быстро понимали, что всегда смогут рассчитывать на ее порядочность и понимание, а это очень многое значит во взаимоотношениях людей. Это большое счастье для меня, что она всегда была рядом.
В декабре 1957г. крейсер вновь перешел из Совгавани во Владивосток и встал у причала Дальзавода для проведения судоремонтных работ. И опять, как год назад механики "Лазарева" удивляли заводчан своим стремлением быстрее завершить ремонтные работы и возвратиться в Совгавань. Во Владивостоке я не раз бывал у Речистеров дома. Их квартира располагалась в большом доме недалеко от проходной Дальзавода, где ремонтировался наш крейсер.
Володар продолжал службу в ремонтном отделе Технического управления Тихоокеанского Флота. Я всегда искренне восхищался его незаурядному инженерному таланту. Он прекрасно освоил всю бумажную кухню, связанную со службой в ремонтном отделе и проведением ремонта кораблей, досконально изучил заводскую организацию, порядок и особенности дефектации ремонтируемых корабельных механизмов и, что особенно ценно, экономику судоремонта. Володар установил добрые взаимоотношения с заводскими специалистами, не поступаясь при этом в чем-то главном, основном -интересами флота в части обеспечения должного качества выполняемых работ.
Но ко всему этому у него было то, что я называю инженерным чутьем, которое позволяло ему находить оригинальные технические решения при многих казусных ситуациях, возникавших в ходе ремонта кораблей. И что важно, он не удовольствовался рутинной служебной работой и старался сделать что-то полезное флоту помимо добросовестного выполнения прямых служебных обязанностей. Может быть в данном случае уместно вспомнить слова одного из биографов адмирала Макарова, который сказал о нем, что он "обладал даром совершать крупное дело при условиях, при которых обыкновенные люди довольствуются рутинным исполнением долга". Безусловно я не сравниваю моего друга с эпической фигурой Макарова, но Володар и тогда в 1958г. и позже во время службы и работы в Ленинградском кораблестроительном институте не раз делая значительно больше, чем это предписывалось его служебными обязанностями.
А в тот период он задумал широко внедрить в практику судоремонта малооловянистые баббиты. Баббит — это сплав олова и других элементов, которым заливают подшипники скольжения корабельных механизмов. Причем для высокооборотных турбинных механизмов использовался тогда только баббит Б-83, то есть содержавший 83% дорогого олова. Существовали в то время и малооловянистые баббиты, но их использовали только для заливки подшипников малооборотных механизмов. Вот Володар и соорудил опытную установку для всесторонних испытаний таких малооловянистых баббитов, чтобы установить возможность их более широкого использования. Ему удалось доказать, что диапазон скоростей вращения валов корабельных механизмов с подшипниками, залитыми такими дешевыми баббитами, можно без опасения расширить. Более того, он установил такие подшипники на ряде корабельных механизмов для опытной эксплуатации, а затем, обобщив результаты использования таких баббитов, добился более широкого внедрения их в практику судоремонта на заводах Владивостока.
А затем он сумел перевезти опытную установку в Ленинградский кораблестроительный институт, где она была смонтирована и использована для дальнейших исследований. Во Владивостоке Володар начал писать совместно с одним из заводских технологов свою первую книжку по практике судоремонта, которая была издана в издательстве "Судостроение".
Неплохо развивалась служебная карьера и у Донары. До самого отъезда в 1959г. из Владивостока она продолжала успешно работать в областном суде. Ее ценили на работе за компетентность и деловитость.
Так как пребывание крейсера во Владивостоке затянулось более, чем на два месяца, то к моей радости на побывку вырвалась во Владивосток Клава. Леночка осталась под присмотром мамы в Совгавани. Я снял комнату и встретил Клаву на вокзале. Наша комната располагалась в старинном двухэтажном доме на одной из тихих улочек, поднимавшихся вверх от центра по склону сопки. Но своеобразные семейные каникулы быстро пролетели и Клава вернулась в Совгавань. А я под впечатлением краткой встречи с женой еще энергичнее стал проводить линию на скорейшее завершение ремонта и возвращение корабля в родную базу.
Из этого периода запомнился почему-то праздник на корабле в честь дня Советских вооруженных сил-23 Февраля 1958г. Утром праздничный день начался традиционно торжественным подъемом корабельного флага, гюйса и флагов расцвечивания. Последние подняли на всех кораблях, стоявших у заводского причала. Пестрые разноцветные сигнальные флаги, поднятые на фале, закрепленном на самом носу, на корме и на верхних концах мачт действительно придали кораблям праздничный вид. И день выдался солнечный, светлый.
Уже с утра пришел ко мне в гости командир подводной лодки, находившейся на переоборудовании в заводском доке, Виктор Ананьевич Дыгало. Он привел с собой дочку-школьницу в возрасте примерно десять лет. С Виктором мы были знакомы с 1943г. 0н был старшиной роты в Красноярском подготовительном училище, в которую меня определили по прибытии из Новосибирска. А затем мы попали в один взвод при поступлении в училище им.Фрунзе в Баку. Дыгало был родом из Одессы, попал в Красноярское подготовительное училище из Одесской военно-морской спецшколы. В характере его присутствовали в избытке черты энергичного, пронырливого, живого одессита.
После выпуска из училища он попал на подводные лодки и к моменту нашей встречи во Владивостоке командовал той, на которой впервые установили пусковые устройства для баллистических ракет. Я его случайно встретил в заводоуправлении, куда он пришел для решения каких-то вопросов, связанных с ремонтом это подлодки. Виктор с удовольствием выпил разбавленного спирта и в состоянии подпития забавлял моих гостей одесскими анекдотами и историями.
После обеда он продолжил возлияния, благо спирта у меня было достаточно. Наконец он собрался домой, но тут уж я его сам не пустил, а уложил на койку, чтобы он поспал и несколько пришел в себя. Дочку мы пристроили в корабельном клубе, где непрерывно крутили одну кинокартину за другой. Ушли папа и дочка только поздно вечером. Впоследствии судьба Дыгало сложилась довольно занятно. После пожара на его подводной лодке во время ремонта он был снят с должности и назначен с понижением. Но затем его восстановили в прежней должности и он командовал подлодкой во время первых запусков морских баллистических ракет. Видимо, все это помогло ему поступить в военно-морскую академию. После окончания обучения его назначили начальником штаба соединения кораблей слежения за полетами межконтинентальных баллистических ракет, которое базировалось на Камчатке. Там ему присвоили звание контр-адмирала. Он даже сумел защитить диссертацию и ему присвоили звание кандидата военно-морских наук.
Я его встретил через много лет в Москве, где он служил главным редактором журнала "Морской сборник". Правда вскоре он вынужден был оставить эту должность. Злые языки утверждали, что это было следствием его каких-то неудачных высказываний на приеме в одном из посольств, где он, видимо, злоупотребил гостеприимством хозяев в части выпивки. Он опубликовал в издательстве ДОСААФ книжку, посвященную военно-морской символике и пропаганде морских традиций. Виктор имел некоторые способности к рисованию. Он в содружестве с двумя другими художниками подготовил серию художественных открыток, посвященных истории кораблестроения, которые были выпущены издательством "Изобразительное искусство". Поэтому я попытался заинтересовать его планами совместной работы над книжками, посвященными исследованиям морей и океанов российскими моряками, истории кораблестроения в различных странах и, в частности, на Руси. Но, к сожалению, все наши совместные попытки заинтересовать издательства этими задумками закончились впустую. Пробиться в издательские планы нам не удалось.
Побывал в этот день у нас на крейсере в гостях и начальник ремонтного отдела Технического управления Тихоокеанского Флота тогда капитан 2 ранга Иосиф Иванович Постонен с женой. Бывший командир дивизиона крейсера Иосиф Иванович пользовался большой популярностью среди корабельных механиков. Дело в том, что он относился к выполнению своих должностных обязанностей отнюдь не формально и механики знали, что он не раз старался помочь протолкнуть заказы на выполнение необходимых ремонтных работ. Дело в том, что заводы были обычно загружены ремонтными работами и очень неохотно принимали новые не плановые заказы, особенно связанные с ликвидацией последствий аварий и поломок техники. А действительность все время преподносила сюрпризы то ли по устранению поломок механизмов, то ли по подготовке кораблей к каким-то внезапно возникшим заданиям командования. Иосиф Иванович в полной мере использовал свой солидный авторитет у заводского начальства, накопленный им в то время, как он не раз выручал заводы, принимая компромиссные решения, связанные с оплатой выполненных (а иногда и не полностью еще выполненных ремонтных работ). И очень часто он клал этот весомый авторитет на чашу весов при решении вопросов о судьбе новых заказов.
Постонен был достаточно прост в обращении и молодые механики при общении с ним не чувствовали с его стороны желания подчеркнуть превосходство служебного положения, служебного опыта и воинского звания. Но он не шел на поводу у корабельных офицеров когда видел, что в заявки на ремонт включены какие-то надуманные и излишние работы. Но уж если командир корабля или механик смогли убедить его в правильности и необходимости своих просьб, то в его лице они приобретали и надежную опору и энергичного защитника. Мне удалось установить с ним довольно доверительные отношения, что, безусловно, помогло в работе в течение всех лет службы на Дальнем Востоке.
При возвращении в Совгавань после окончания ремонта пришлось решать не совсем обычную проблему. Тыл флота выделил крейсеру пассажирский катер для обеспечения связи с берегом при нахождении корабля на рейде. Это был катер китайской постройки типа речного трамвая с пассажирскими салонами, где могли разместиться 120-130 моряков. Катер предназначался для использования на реках и в закрытых бухтах. Из Китая катера такого типа доставляли на палубах крупных транспортных судов. Командование нашей дивизии крейсеров очень хотело быстрее доставить выделенный катер в Совгавань, а подходящей оказии не было.
В свою очередь офицерам крейсера также очень хотелось быстрее задействовать такой катер в Совгавани, чтобы в значительной степени освободиться от использования буксиров для связи с берегом. Очень часто буксиры не прибывали при необходимости в их использования и это отражалось на возможности регулярной доставки увольняемых моряков на берег и с берега на корабль. Поэтому, посоветовавшись с заводскими специалистами-конструкторами, я предложил разместить катер на корме крейсера и перевезти таким образом его в Совгавань. Так как вес катера был равен почти 100 тонн, а длина достигала 25-ЗОм, то разместить и раскрепить его на кормовой части верхней палубы крейсера было совсем не просто. Все же на пути в 600 миль (более 11ООкм) всякое могло случиться. А если разыграется шторм? Как поведет себя катер, возвышавшийся на юте громоздкой конструкцией до 10м высотой?
Заводские конструкторы рассчитали конструкцию крепления катера на фигурных кильблоках, в которых корпус катера плотно прилегал к лекальным деревянным подушкам. Палубу в районе установки катера подкрепили деревянными упорами, а кильблоки крепились к палубе при помощи болтов и шпилек.
И вот большой плавучий кран поднял катер с поверхности воды и установил его на кильблоки. Затем катер был дополнительно раскреплен канатными растяжками. И в результате, когда катер закрыли парусиновым чехлом, то вид крейсерской кормы стал совсем необычным и непривычным. Непосвященный мог предположить что на корме корабля установлено какое-то новое оружие вроде ракетной установки.
И как только крейсер вышел из залива Петра Великого в Японское море, то сразу же показался американский разведывательный самолет типа "Нептун", прилетевший с одной из авиабаз на территории Японии. Можно себе представить удивление американских пилотов, когда они увидели необычный силуэт крейсера и какую-то таинственную установку на корме. Так что нас сопровождали американские самолеты до самой Совгавани. О чем докладывали пилоты по команде — бог ведает. Наверное американцы успокоились только тогда, когда через некоторое время зафиксировали наш крейсер уже без непонятного сооружения на корме. Ну а нам об этой необычной транспортной операции еще долго напоминали кильблоки, уложенные на причале в бухте Северная.
В 1958г. район плавания нашего крейсера существенно расширился. Командование Флота предполагало провести визит советских кораблей в порты Индонезии, с руководителями которой в тот период были тесные связи. В порядке подготовки такого визита командующий Тихоокеанским флотом в те годы адмирал Фокин, решил провести учения кораблей в районах океана, сходных по климатическим условиям с водами, омывающими Индонезию. Так он собирался проверить работу корабельных механизмов и устройств в условиях высоких температур наружного воздуха и поверхностных вод океана.
И вот отряд кораблей в составе крейсера "Лазарев" и двух новых эсминцев под флагом командующего флотом вышел в океан и направился к берегам Камчатки. Пребывание на борту командующего флотом и его походного штаба, а также командира дивизии и его штаба, естественно, отражалось на всей обстановке походной жизни экипажа. Пришлось офицерам экипажа потесниться и освободить для штабных часть кают. И на ходовом мостике, и в штурманской рубке, и в радиорубках — всюду чувствовалось напряжение от присутствия высокого начальства. К счастью, проведенные артиллерийские стрельбы получили хорошую оценку. На этот раз "начальственный эффект" не сработал. А ведь очень часто случалось, что самые отработанные действия и упражнения в присутствии высокого начальства выполнялись неудачно. Сказывалось волнение исполнителей.
После посещения Петропавловска-Камчатского и пополнения запасов топлива отряд пошел на юг. Но корабли пошли не традиционным маршрутом: через один из Курильских проливов в Охотское море, а затем через пролив Лаперуза в Японское море. На этот раз корабли направились на юг в отдалении до 500 миль от восточного побережья островов Хонсю и Кюсю. Отряд прошел далеко на юг. Это был до того необычный маршрут для советских надводных военных кораблей, что отряд не был обнаружен американскими разведывательными самолетами. Американцы вновь повисли над кораблями отряда только тогда, когда корабли, обогнув с юга остров Окинава, повернули на север.
Плавание таким маршрутом принесло нам новые заботы и хлопоты. Температуры забортной воды и наружного воздуха были необычайно высокими и непривычными. Температура воды устойчиво держалась в пределах 28-ЗО градусов, а температура воздуха была еще выше. Холодильные машины, предназначенные для охлаждения воздуха, нагнетаемого в артиллерийские погреба, работали на пределе своих возможностей. И вообще, все устройства, где забортная вода прокачивалась по трубкам холодильников и использовалась для охлаждения смазочного масла или для конденсации пара, работали при максимальных нагрузках. В каютах и кубриках жара стояла невероятная, несмотря на усиленную принудительную вентиляцию. Ведь на крейсере не было системы кондиционирования воздуха для вентиляции. Вентилирование производилось наружным воздухом с температурой более ЗО градусов. Наши корабли тех лет были сконструированы в расчете на плавание, в основном, в районах умеренного и холодного климата.
Очень тяжело было нести вахту в машинных отделениях и на многих других постах, расположенных под броневой палубой. Да и в постах, расположенных в надстройках при наличии в них устройств, выделяющих при работе тепло (радиостанции, посты управления артиллерийским огнем, радиолокационные посты), жара была необычайная. На многих постах температура воздуха поднималась до 45-50 градусов. Пришлось срочно устанавливать дополнительные раструбы, чтобы направить нагнетаемый вентиляторами воздух именно к местам, где находились вахтенные, а также для охлаждения корпусов ряда механизмов. Из-за жары и духоты на ряде постов сократили время продолжительности вахты и вахтенные сменяли друг друга не через 4, а через два часа.
После окончания этого похода был подготовлен обстоятельный отчет, который очень пригодился нашим коллегам-морякам крейсеров "Сенявин" и "Пожарский", которые на следующий год ходили с визитом в Индонезию. Наш опыт плавания в южных широтах был использован и при подготовке кораблей, передаваемых военно-морскому флоту Индонезии. Для этого конструкторские бюро разработали проекты переоборудования передаваемых туда подводных лодок, эсминцев, десантных кораблей, сторожевых и малых противолодочных кораблей, торпедных катеров и, наконец, однотипного с "Лазаревым" крейсера "Орджоникидзе" для возможности нормальной эксплуатации в тропиках.
Много хлопот было у нас с передачей топлива на сопровождавшие крейсер эсминцы. Дело в том, что запасы мазута на них были во много раз меньше, чем на крейсере и при длительном плавании приходилось периодически перекачивать определенное количество топлива из крейсерских цистерн. Причем передача топлива проходила на ходу, когда оба корабля и передававший, и принимавший двигались с определенной ,довольно значительной скоростью.
За время плавания Северным морским путем экипаж крейсера неплохо отработал передачу топлива кильватерным способом, когда принимавший корабль шел за кормой крейсера. Но таким способом можно было обеспечить передачу при скорости обоих кораблей до 10-12 узлов, ну максимум до 14-и. Для того, чтобы проводить передачу топлива при больших скоростях нужно было отработать траверзный способ, при котором принимавший и передававший корабли шли рядом, параллельными курсами.
Штатного устройства для передачи топлива траверзным способом на "Лазареве" не было. Предполагалось установить его при очередной модернизации корабля. Но зная, что эти операции нам предстоит выполнять, мы перед походом разработали и установили самодельное устройство. 0сновной частью штатного устройства являлась отсутствующая у нас реверсивная автоматическая лебедка, обеспечивающая автоматическое поддержание натяжения закрепленного на принимающем корабле троса, на котором подвешен топливный шланг. Задача автоматики лебедки заключалась в том, чтобы при сближении передающего и принимающего кораблей включать лебедку на подборку троса, а при расхождении корабле — включать ее на потравливание троса за борт, чтобы не допустить его обрыва из-за чрезмерного натяжения.
Вместо отсутствующей автоматической лебедки мы использовали обыкновенную лебедку грузовой стрелы, установленную на рострах в средней части корабля. Но как обеспечить непрерывное автоматическое натяжение троса с подвешенным топливным шлангом? Вот Петр Игнатов и предложил это делать с помощью специального груза-противовеса, который двигался в полой мачте. При увеличении расстояния между кораблями противовес должен был подниматься и трос потравливался за борт, а при уменьшении расстояния противовес опускался вниз и подбирал трос. Получилось оригинальное устройство, сконструированное по принципу "голь на выдумки хитра".
И вот настал момент практической проверки нашего доморощенного устройства. Один из сопровождавших крейсер эсминцев, которым командовал отличный моряк Евгений Иванович Волобуев, наш будущий старший помощник, а затем и командир "Лазарева", начал подходить к левому борту крейсера. Когда между кораблями оставалось не более 50-75м с "Лазарева" при помощи ружейного линемета выстрелили на эсминец небольшую болванку, к которой был привязан тонкий линь-канатик. Болванка долетела до бака эсминца и там моряки ухватили линь и начали выбирать его из воды. К линю был привязан более толстый канат, а последний – к тросу. Когда трос, подвешенный к выведенной за борт грузовой стреле крейсера закрепили на баке эсминца, то по нему подали на него топливный шланг, прикрепленный к роликам, катившимся по тросу. Затем эсминец несколько отошел от крейсера и оба корабля увеличили скорость движения.
Это было впечатляющее зрелище, когда оба корабля с довольно значительной скоростью шли на расстояний до 200-250м друг от друга. Можно только представить себе, каково было в тот момент напряжение на мостиках и в машинных отделениях кораблей. Ведь любая неточность в действии рулевых, вахтенных на маневровых клапанах, любая неточная команда, отданная командирами кораблей могла привести к навалу кораблей, к поломкам и даже к аварии. За всей операцией по вооружению шланга и передаче его на эсминец наблюдал сам командующий флотом, который спустился с мостика на шкафут. Он заинтересовался нашим противовесом и Петр Игнатов подробно рассказал ему о его изготовлении и вооружении. У меня сохранилось фото, где запечатлен именно этот момент: командующий и Петя в рабочем кителе с расстегнутым воротом и в тапочках на босу ногу, который обращает внимание адмирала на какую-то деталь устройства. Дело в том, что к началу операции по вооружению шланга Петю, как одного из главных конструкторов передающего устройства подменили с вахты, которую он, как вахтенный механик, нес в 1-ом машинном отделении, и он прямо оттуда вышел на шкафут к командующему /отсюда и тапочки/.
Передача топлива прошла отлично. В ходе передачи корабли шли параллельным курсом со скоростью до 18 узлов (более ЗЗ км/час). В следующий раз вооружение шланга и передача его на эсминец были проведены еще в более сжатые сроки. Командующий Флотом был очень доволен и поблагодарил всех участвующих в передаче.
В этом походе на крейсере израсходовали и передали на эсминцы почти весь запас мазута. Топливные цистерны оказались почти пустыми. Меня два раза вызывали на ходовой мостик у командующему Флотом с докладом о наличии топлива и предполагаемом расходе на ближайшие сутки. Никогда ранее не приходилось плавать при таких ничтожных запасах топлива. Каждый час котельные машинисты замеряли остаток топлива в цистернах и докладывали в ПЭЖ. Волнений эти доклады вызывали у меня немало. Дело в том, что мертвый запас оказался значительно большим, чем предполагалось ранее. В цистерне оставалось более 10 тонн топлива, но электронефтеперекачивающий насос больше из нее не забирал, так как топливе находилось ниже приемника перекачивающей магистрали. А так как цистерн было несколько десятков, то и мертвый запас получался довольно большим. Все это приходилось объяснять командованию, чтобы цифра, определявшая оставшийся запас топлива не вводила в заблуждение, так как часть этого запаса была фактически бесполезной.
А волновалось командование не зря. Подход отряда обеспечения, в составе которого был и танкер с мазутом, был запланирован уже на расстоянии не белее 100-150 миль от Владивостока, потому что не предполагался такой значительный расход топлива. Ну а что значит остаться без топлива в море? Это значит остаться без хода, без электроэнергии, без связи. Даже трудно себе представить более позорную ситуацию. А реальность ее появления становилась все вероятнее. Видимо, поэтому были даны команды ускорить движение отряда обеспечения в точку рандеву — встречи с нами.
А я со своей стороны уже продумывал с подчиненными действия по уменьшению мертвого запаса топлива до минимума. Мы решили в случае необходимости снимать крышки горловин, забираться в цистерны, пробираться там к приемникам перекачивающей магистрали и устанавливать на них шланги-удлинители, которые позволили бы откачать из цистерн значительную часть мертвого запаса. Конечно, это была бы "адская работа", но подготовиться к ней следовало.
К счастью этого делать не пришлось. Наконец показался танкер. Когда первые тонны мазута поступили в цистерны крейсера, на душе у меня стало спокойней и от сердца несколько отлегло.
Тыл флота постарался не ударить лицом в грязь перед командующим. Вскоре подошел к борту крейсера и рефрижератор для пополнения запасов продуктов питания. Оттуда передали и отличные компоты в банках, и сухофрукты, и хорошее мясо, и свежие овощи. Наш начальник интендантской службы Боря Барыкин был в восторге. Ведь в обычное время все это получить во Владивостоке было совсем не просто, нужно было выбивать все это в продотделе, а затем и на продовольственном складе, и при этом не исключены были реплики типа: "Получили бы все это дома, в Совгавани!" и т.д.
На рейде Владивостока перед тем, как убыть с корабля Фокин сфотографировался с экипажем на юте. Снимок остался у меня на память об этом трудном походе.
Именно в этом памятном для всех лазаревцев году по инициативе старшего помощника командира капитана 2 ранга Коростелева появился у нас на корабле маленький забавный медвежонок. Собственно это была медведица и звали ее Машка. Она сразу же стала любимицей моряков. Помню, какой восторг у всех вызывало появление Машки у камбуза в момент раздачи обеда. Добравшись до окна выдачи, она поднималась на задние лапы, держа в зубах алюминиевую миску, в которую кок-раздатчик наливал компот.
Росла она быстро. Скоро уже не каждый моряк мог ее побороть к уложить на палубу, а еще через какое-то время она не давала этого делать с собой никому. Затем Машка научилась танцевать под баян и это стало постоянной забавой для моряков. Но — увы, появились у нее дурные привычки рвать кожаные покрытия кресел и диванов в кают-компании и салоне. А после того, как Машка однажды прорвалась в салон флагмана и учинила там разгром, участь ее была решена. Пришлось отдать ее в зоопарк.
Приближался день ВМФ, который экипаж встретил на рейде Совгавани. 0жидалось, что в день праздника на корабль прибудут семья офицеров и сверхсрочников, планировалось проведение концерта силами самодеятельных и настоящих артистов. За день до праздника, в субботу во время большой приборки зашел ко мне крейсерский особист — представитель особого отдела (КГБ) на крейсере капитан-лейтенант Иван Иванович Семенов и обратился со следующими словами: "Михаил Исаакович, давно вы проверяли состояние помещений котельных кожухов?" Я ответил, что давненько. Он настоятельно рекомендовал мне сделать это незамедлительно. Понимая, что его обращение ко мне было отнюдь не случайным, я сразу же вызвал Игнатова и дал указание тщательно проверять состояние выгородок, расположенных между дымоходами главных котлов. Там хранился запас огнеупорных кирпичей и шамотного порошка, необходимый для ремонта кирпичной кладки топок котлов, различные запасные части и другое имущество.
Игнатов переоделся в комбинезон и отправился выполнять указание. А уже через полчаса или несколько более он явился ко мне в каюту с большой бутылью, наполненной мутной коричневой жидкостью."Вот обнаружил подпольную лабораторию по производству браги" — с торжеством произнес он.
"А вы убеждены, что это брага?" — несколько наивно спросил я. — "А как же" — ответил Петр. – Впрочем, нужно убедиться в этом еще раз". Он налил себе стакан и не успел я слово сказать, как выпил содержимое "Точно, брага, и отличная" — было его авторитетное заключение.
Затем ко мне в каюту пришел старший помощник командира и также удостоверился в том, что в бутыли была брага. Побывали у меня и опер Семенов, и Миша Арнаутов, и Юра Галич и Боря Барыкин и кое-кто еще, так как слух о находке в котельных кожухах уже распространился по кораблю. Наконец появился сам командир — капитан 2 ранга Иванов. "Что это у вас творится в боевой части? -довольно строго начал он. Но убедившись в качестве напитка несколько смягчился. Тем более, что я возразил в ответ "Помещение то наше, товарищ командир, но ведь продукты — сахар, дрожжи — это все из кладовых интендантов. В БЧ-5 все это не числится, у нас в кладовых одни железки".
Тем временем разбирательство продолжалось. Быстро были выявлены непосредственные виновники: хлеборез, матрос ремонтной группы и санитар. Вообще-то главным в этой компании был хлеборез и поступил он совсем не по совести. Он утаивал часть сахара, который должен выдаваться морякам для утреннего чая. Дрожжи так же были из корабельных запасов. Санитар презентовал компании "Брага и Ко" большую бутыль из корабельной аптеки, а ремонтник, который обслуживал хлебопекарное оборудование и поэтому был своим человеком на камбузе, подобрал место хранения бутыли. Главное, что на следующий день ожидался приезд на крейсер гостей — жен с детьми и артистов. Радости было бы мало, если бы по кораблю в этот день бродили бы пьяные моряки. А браги в 20-и литровой бутыли было предостаточно и инициативная группа могла упиться основательно, даже расширив свой состав до 8-10-и человек. Пожалуй, это был единственный случай за всю мою службу, когда осведомитель особиста сыграл хоть в малом положительную роль. Эта история имела довольно забавное окончание. После выявления виновников заместитель командира крейсера по политической части -несколько суетливый капитан 2 ранга, невысокого роста и с довольно высоким, как бы писклявым голосом, заявил мне, что следует в присутствии виновных вылить всю брагу в умывальник. "Но ведь осталось уже меньше половины содержимого бутыли", — ответил я. "Придумайте что-нибудь, но показательное уничтожение браги необходимо в воспитательных целях". Я, недолго думая, долил в бутыль воды из-под крана до тоге уровня, который был вначале в момент обнаружения подпольной лаборатории. Затем вызвал к себе виновных и в их присутствии вылил содержимое бутыли в раковину умывальника. Впоследствии офицеры не раз, вспоминая этот случай, в шутку сокрушались о том, что нужно было продолжать эксперименты по практическому выяснению качества содержимого бутыли хотя бы до того момента, пока вся жидкость не была бы вычерпана. Ведь безразлично, сколько доливать потом веды для показательного опорожнения перед виновными — половину бутыли или целую бутыль.
А на следующий день праздник прошел по всей форме. На рейд прибыли семьи офицеров. Побывала на корабле и Клава с маленькой Леночкой. Гостям показали концерт матросской самодеятельности, затем они пообедали в кают-компании. Леночку уложили спать на моей кровати в каюте.
Но на этом праздничные события не завершились. К вечеру, когда все гости разъехались, ко мне в каюту опять зашел Семенов. Он был не на шутку встревожен и сразу же задал мне вопрос, который меня вообще-то озадачил: "Михаил Исаакович, как у нас на корабле дела с пожарной магистралью?" — "В каком смысле?" — поинтересовался я. — "В смысле исправности и готовности к использованию".
Я все же настоял, чтобы он изложил мне в чем дело, почему возник вопрос. Когда Семенов поведал мне об источнике информации, то я не мог не улыбнуться, хотя, вообще-то, от всего этого было не до улыбок.
Оказалось, что наш Артем опять отличился. Он в кают-компании, видимо рисуясь перед гостями, разлагольствовал о том, что впереди дальний поход, а пожарная магистраль на корабле ненадежна, образуются трещины в сварных соединениях. Так что опасность большая, но командование корабли надеется на него, на Артема. А вообще-то опасность большая, но несмотря на все, корабль пойдет в поход, а уж там как судьба распорядится. Так или примерно так он рассуждал в присутствии уполномоченного или последнему передали об этом, я не знаю.
Естественно, потом я Хмельницкого в сердцах резко отчитал. А пока пришлось объяснять оперу, что Артем, бахвалясь, драматизировал ситуацию, что действительно трещины появляются, что это не для кого не секрет, что запланирована на следующий год модернизация пожарной магистрали с заменой медных труб на медно-никелевые и использовании при монтаже новых труб специальных электродов и припоев.
Опер ушел от меня успокоенный и убежденный в том, что халатностью и разгильдяйством во всем этом не пахнет. Но мысли о не надежности соединений отростков пожарной магистрали тревожила меня и без напоминаний опера. Я еще раз обсудил с офицерами и старшинами дивизиона живучести меры по обеспечению быстрой ликвидации появляющихся трещин, включая и заготовку бугелей для временной заделки и подготовку сварочного оборудования и сварщиков для их заварки.
Закончился год напряженного плавания. Когда бухта стала замерзать, то крейсер поставили на зиму у причала поселка Военпорт. Я и остальные офицеры "Лазарева" были чрезвычайно рады этому, так как впервые за время пребывания в Совгавани стоянка крейсера была почти рядом с домом, где проживало большинство из нас.
Запомнилась мне встреча нового 1959-го года. В тот раз я встречал новый год с семьей дома. Почти во всех квартирах нашего дома собрались за столом домочадцы и гости. Жены, чьи мужья в тот вечер остались на крейсере, также участвовали в праздничном застолье. Пожалуй, в тот вечер в большом доме не было ни одного обойденного вниманием и участием человека. В этом отношении традиции у нас были прочные и многолетние.
Посреди двора офицеры заблаговременно установили большую елку, а жены и дети украсили ее игрушками и флажками. Вместо деда мороза у елки стояла большая снежная баба со старым ведром на голове и большим носом из морковки. Елка была опутана гирляндой электроламп, изготовленной крейсерскими электриками и подключенной при помощи длинного кабеля к электросети в квартире на 5-ом этаже, где жили Игнатов и Миша Старк.
Погода стояла истинно новогодняя: легкий морозец градусов 5-8. Все вокруг запорошило снегом и снежок продолжал падать всю ночь. Центр празднества в нашем подъезде был вначале в квартире на 5-ом этаже, затем большинство гостей перешли в другую квартиру на 3-ем этаже. Причем к основным закускам, которые хозяева квартир выставили на праздничный стол, приглашенные все время подносили бутылки с вином и водкой и кастрюли с едой собственного изготовления. Часть гостей уже изрядно навеселе отправилась поздравлять другие компании в соседних подъездах. А оттуда с ответными визитами появились группы офицеров и их жен. Так и шел обмен между компаниями. Наконец многие высыпали во двор и начались танцы вокруг елки. Окна дома сияли огнями. На первом этаже в одном из окон установили радиолу, которая работала на полную мощность, и танцы шли под веселую музыку. Затем танцующие разделились на две группы и начали перебрасываться снежками.
Часам к двум ночи танцующие вернулись в дом, веселье продолжалось, пели песни под аккордеон и танцевали до утра. Эта встреча нового года запомнилась надолго и потому, что в тот раз за столом и вообще в компании последний раз блистал остроумием и галантностью Петя Игнатов. Вскоре его перевели на крейсер "Пожарский" командиром электромеханической боевой части и он с женой Тоней и сыном Андрюшей уехали в Стрелок.
Перевели туда же с повышением флагманского инженер-механика дивизии крейсеров Тарасова, а на его место прибыл в Совгавань капитан 1 ранга Иван Иванович Петий, личность во многом примечательная и неординарная. В 1941г. он окончил 4-ый курс нашего военно-морского инженерного училища, был без защиты диплома выпущен лейтенантом и отправлен в составе бригады морской пехоты на Карельский Фронт. Там он воевал на переднем крае до весны 1944г., дослужился до майорского звания и должности начальника штаба батальона.
В 1944г. руководство ВМФ начало собирать морских офицеров и курсантов, отправленных в начале войны на сухопутные фронты и оставшихся в живых, чтобы использовать их на флоте. Вот Петия и откомандировали на Балтийский флот. Положение у него было незавидное. Его переаттестовали из майоров в капитаны 3-го ранга, то есть по званию он должен был занимать должность командира электромеханической боевой части эсминца, по крайней мере, а плавательный ценз у него был равен нулю. Для начала его определили дублером командира группы на один из эсминцев и началась его военно-морская служба.
В 1947г. он был откомандирован в наше училище на 5-ый курс, а затем Иван Иванович подготовил и защитил диплом. После всего этого он служил на новом крейсере "Свердлов" и в 1952г. в должности старшего механика участвовал в визите крейсера в Портсмут. Это было первое в послевоенное время посещение большим советским военным кораблем иностранного порта, да еще не просто посещение, а участие в праздничных мероприятиях по случаю коронации английской королевы Елизаветы. Обстоятельства визита широко освещались в иностранной прессе и командир крейсера капитан I ранга Рудаков получил, так сказать, общебританскую известность из-за блестящего управления крейсером во время швартовки в Портсмуте и из-за своего представительного вида.
Иван Иванович также хорошо зарекомендовал себя во время подготовки и проведения этого визита, укрепил свое служебное положение. Теперь уже никто не вспоминал о его сравнительно короткой морской службе. Наоборот, он выдвинулся в число лучших механиков флота. Поэтому хоть с трудом, но он сумел вырваться в 1955г. на учебу в военно-морскую инженерную академию. После окончания учебы его назначили флагманским инженер-механиком нашей дивизии и присвоили звание капитана I ранга.
Иван Иванович был очень целеустремленным и организованным человеком, особенно в части обеспечения своей служебной карьеры. Поэтому он не мог не быть дипломатом, умел лавировать между выполнением требований командования в части обеспечения непрерывного плавания и проведением принципиальной линии по обеспечению всех мероприятие по уходу и сбережению техники. А эти требования и эти мероприятия по уходу очень часто не совпадали Несмотря на то, что он был чистокровным украинцем, Иван Иванович был из тех людей, так сказать, кавказского, сицилийского склада характера, у которых развито чувство клана, то есть он мог настойчиво защищать перед руководством симпатичных ему и преданных ему людей. К счастью, к ним он причислял, все же в первую очередь тех, кто был предан делу (как он это понимал) и в случае необходимости в интересах службы жертвовал своим досугом и отдыхом.
Может быть он был временами излишне самоуверен, но на службе это часто и помогает. Я не сказал бы, чтобы он не советовался с подчиненными и не обсуждал с ними довольно часто все обстоятельства того или иного дела. Но уж если он принимал какое-либо определенное решение, то не терпел дальнейших возражений, а при их появлении быстро заводился и становился резким и непримиримым.
Впоследствии он сделал солидную карьеру, служа в военном представительстве на Ленинградских кораблестроительных заводах. У меня сложилось впечатление, что со временем и по мере служебного роста отрицательные черты его характера как бы усилились и проявлялись резче. Вообще-то мало людей проходят безболезненно испытания большой властью.
Жена Ивана Ивановича — Нина Иосифовна, невысокая довольно миловидная женщина с отличной фигурой закончила в свое время институт физкультуры им. Лесгафта в Питере и затем преподавала физкультуру в высших учебных заведениях Ленинграда. Это была энергичная, толковая и инициативная женщина с сильным характером, одна из тех, что всегда становятся центром внимания и притяжения в компаниях, в служебных коллективах, везде. К мужу она относилась, по-моему, несколько снисходительно, хорошо зная его слабые и сильные стороны характера.
Нина Иосифовна прекрасно шила, мне кажется, что она обладала тонким художественным вкусом. Это чувствовалось и в убранстве их квартиры, которую всегда украшали и ее самоделки в части вышивки, аппликации, произведений в духе своеобразной икебаны, и в том, что было одето на ней и на ее детях: старшей дочери Ире и сынке Игорьке. В 1959г. Ире было 13-14 лет, а Игорьку 3-4 года. Она начала работать в нашей военпортовской школе преподавателем домоводства и вскоре стала одним из авторитетных педагогов в коллективе школы. В Совгавани мы часто бывали у Петиев и дружили домами до самого их отъезда в 1961г. в Питер.
Именно в эту зиму 1958-1959гг. произошел пожар на танкере "Конда", о котором я упоминал в самом начале своего рассказа. Дело в том, что "Конду", полностью залитую мазутом, поставили на зимний период, когда совгаванская бухта замерзла, кормой к причалу рядом с крейсером. Это было сделано для того, чтобы пополнить крейсерские топливные цистерны по мере их опорожнения за зимний период, то есть на тот период, когда топливные баржи и рейдовые танкеры не могли перемещаться по замерзшей бухте.
И вот нужно было, чтобы на этом плавучем топливном складе возник пожар уже не помню по какой причине, то ли от короткого замыкания электропроводки, то ли от курения в неположенном месте. Ситуация сложилась довольно щекотливая. На танкере полно мазута, а рядом в 20 м. от него стоит крейсер, на котором все артиллерийские погреба заполнены снарядами, а цистерны также полны мазутом.
Для тушения пожара на причал прибыли все пожарные машины военно-морской базы. На крейсере была объявлена аварийная тревога. Аварийные партии крейсера вооружили пожарные шланги, подключили их к пожарной магистрали корабля и приняли участие в тушении очага возгорания. Для руководства тушением пожара на "Конду" прибыл начальник вооружения и судоремонта Совгаванской военно-морской базы в то время капитан 2 ранга Борис Алексеевич ЛиФ. К счастью общими усилиями очаг пожара был быстро ликвидирован. После того, как вся суета окончилась и все убедились в том, что опасность позади, ЛиФ зашел на крейсер и я поводил его по кораблю, ознакомил с внутренними помещениями и электромеханической установкой.
До этого я уже несколько раз обращался к нему как к начальнику технического отделения базы по делам, связанным с ремонтом отдельных корабельных механизмов. Вообще-то личность это была довольно примечательная. Борис Алексеевич окончил дизельный факультет нашего училища еще в 1942г. и был направлен для службы на подводных лодках Черноморского Флота. Он участвовал в нескольких боевых походах и, к счастью, остался живым и невредимым. Уже после окончания войны его перевели на Тихоокеанский Флот. Он продолжил службу на бригаде подводных лодок, базировавшихся в Совгавани. Плавал он и на лодках послевоенной постройки, впоследствии его как толкового и грамотного офицера назначили флагманским механиком этой бригады лодок, а в 1956г. он стал флагманским механиком Совгаванской военно-морской базы и начальником технического отделения, ответственным за ремонт и эксплуатацию кораблей, приписанных к базе. А в 1959г. его повысили и определили начальником ВИС -вооружения и судоремонта базы, то есть он стал отвечать не только за ремонт и эксплуатацию корпусов и электромеханических установок, но и всего корабельного вооружения — пушек, торпедных аппаратов и др.
Безусловно, это был очень талантливый человек, прекрасный организатор. Главное, что он блестяще знал дело, которое ему было поручено и поэтому подчиненные даже не пытались ему "вешать лапшу на уши", как это делали при других начальниках. Причем, когда он стал начальником ВИС, то довольно подробно изучил технические данные образцов военно-морского оружия, чтобы и в этой новой для него области чувствовать себя независимо и уверенно.
Но вершина его карьеры была еще впереди. Когда в ходе хрущевских сокращений вооруженных сил должность начальника ВИС базы была сокращена и все подведомственные ему структуры подчинили начальнику тыла базы, Лифа как перспективного офицера-подводника и опытного организатора перевели в военное представительство на Комсомольский на Амуре кораблестроительный завод, где в это время началось строительство атомных подводных лодок.
Ранней весной 1959г. мы вновь покинули Совгаванскую бухту, перешли на юг во Владивосток и стали к причалу Дальзавода. На этот раз откладывать модернизацию противопожарного трубопровода уже было нельзя. Наряду о текущими ремонтными работами предстояло провести замену труб главного противопожарного трубопровода с отростками.
На первом же совещании с заводскими специалистами и представителями ремонтного отдела флота я услышал от первых дату предполагаемого завершения ремонта — весна 1960г. Такая позиция меня и моих сослуживцев-офицеров никак не устраивала. Как и в предыдущие ремонты мы все стремились побыстрее закончить работы чтобы возвратиться в Совгавань, где остались наши семьи.
Эти наши стремления получили солидную поддержку со стороны штаба Совгаванской дивизии крейсеров и, в первую очередь, со стороны Петия. Помимо естественного желания иметь в своем подчинении и распоряжении побольше кораблей (а перейдя во Владивосток для ремонта, крейсер был подчинен командиру специальной бригады ремонтирующихся кораблей, в которую входили все корабли, стоявшие у причалов владивостокских судоремонтных заводов), сыграло роль и то обстоятельство, что штаб дивизии с уходом крейсера лишился постоянного и удобного места размещения. На крейсере штабные специалисты размещались в хороших просторных каютах на палубе полубака и верхней палубе, то есть в каютах, имевших иллюминаторы. Они столовались в большой крейсерской кают-компании, где питание было сравнительно неплохо налажено, отдыхали в нашем салоне с бильярдом. Начальник штаба имел возможность регулярно использовать крейсерские помещения для проведения различных совещаний и занятий, ему легче было руководить работой штаба, когда все специалисты размещались вместе на одном корабле.
А после ухода крейсера на ремонт штаб рассредоточился на нескольких эсминцах. Часть штабных работников пришлось разместить на плавказарме бригады резерва, под которую использовали корпус разоруженного крейсера "Калинин". Так что Иван Иванович настоятельно просил меня принять все меры для скорейшего завершения ремонтных работ.
Именно поэтому я при поддержке командира крейсера твердо заявил заводчанам, что мы настаиваем на завершении работ в ноябре текущего года. Пришлось вместе с заводскими специалистами поломать голову над тем, как в первую очередь максимально расширить фронт работ по замене труб противопожарной магистрали без ущерба для безопасности корабля.
Сделать было это совсем не просто. Ведь вода из противопожарного трубопровода предназначалась не только для тушения очагов пожара. Не меньшее значение для обеспечения живучести корабля имела работа водоотливных и осушительных водоструйных эжекторов, которая также была невозможна без подачи воды под давлением из противопожарного трубопровода. Ясно, что полностью вывести этот трубопровод из действия нельзя было даже несмотря на то, что весь артиллерийский боезапас был с корабля выгружен еще до подхода к заводскому причалу.
Вот мы и предложили заводу установить на верхней палубе корабля временную противопожарную магистраль и подвести к ней воду из заводского берегового противопожарного трубопровода. Кроме того, по кораблю было установлено множество дополнительных ящиков с пенными и углекислотными огнетушителями. В качестве водоотливных средств во всех главных корабельных отсеках трюмные установили переносные водоотливные электронасосы, подключив отливные шланги от них к штатным водоотливным патрубкам с невозвратными захлопками. Все это позволило вывести из действия одновременно почти весь главный противопожарный трубопровод и начать широким фронтом работы по замене составлявших его труб. Во Владивостоке на крейсер прибыл новый старший помощник командира капитан 2 ранга Евгений Иванович Волобуев. Это был человек безраздельно преданный службе, моряк нахимовской закваски (адмирал Нахимов-русский флотоводец Х1Хв.,известный тем, что вся его жизнь была безраздельно посвящена военно-морской службе, он не имел семьи и весь смысл существования видел в заботе о парусных кораблях и участии в морских походах). Супруга Евгения Ивановича основную часть года проводила в Москве, где преподавала в одном из вузов. Несмотря на службу мужа на Тихом океане, она не собиралась оставлять свое преподавание или менять место работы, детей у них тогда не было.
Волобуев фактически все время не покидал корабля. Пожалуй выходил он на берег в вечернее время не чаще одного-двух раз в месяц. Он был очень требователен к подчиненным и искренне удивлялся, если кто-либо стремился на берег, не закончив свои корабельные дела. Но что важно, на него и не очень обижались подчиненные. Все видели, что, во-первых, он и к себе требователен, и себе не дает поблажек, а, во-вторых, что он искренен в своих взглядах на жизнь и службу. У него мысли и высказывания не расходились с поведением и отношением к службе.
Сразу по прибытии на крейсер Евгений Иванович поставил перед собой задачу побывать во всех корабельных отсеках, пробраться в самые укромные уголки. Для этого он периодически переодевался в комбинезон, брал с собой одного из трюмных старшин и начинал осмотр, не пропуская ни одной выгородки, ни одного коффердама. Волобуев относился очень серьезно к подготовке занятий и тренировок с офицерами, к подготовке общекорабельных учений. На этой почве мне пришлось часто и близко взаимодействовать с ним, так же, как в бытность службы в должности старшего помощника командира Сычева.
Почти ежедневно проводил он ночные проверки состояния санитарно-бытовых помещений и кубриков. Обычно уже после полуночи он с дежурным по кораблю и дежурным по низам начинал обход корабельных помещений, проверял состояние умывальников, гальюнов, коридоров, служебных помещений. Если при этом находил там грязь и беспорядок, то давал указание вызвать на объект офицера, в чьем заведывании было это корабельное помещение.
Не раз приходилось мне ночью сопровождать Волобуева в таких обходах корабля. По мере продвижения по кораблю старпом распекал офицеров, старшин, дневальных матросов за непорядки по службе. Иногда он входил в раж и начинал несмотря на ночное время громко отчитывать виновных. Правда он стал следить за своим голосом и не поднимал крика после того, как при очередном разносе, проводимом им в кубрике, где свет был выключен и моряки отдыхали, в него полетел здоровенный матросский ботинок, запущенный кем-то спросонья из темноты. Так кто-то из моряков выразил свое возмущение тем, что старпом, обходя ночью кубрики, мешает спать.
Но это был чрезвычайный случай, который, кстати, Волобуев оставил без всяких последствий (видимо, понимал и свою вину). По крайней мере, после этого он стал вести себя при ночных обходах более сдержанно. Но вообще-то моряков примирило с ним то, что он и себе не давал поблажек. Все видели, что и после ночных обходов он вставал в 6.00 вместе со всеми по сигналу "Побудка" и выходил на физзарядку.
На лето Клава взяла отпуск и вместе с мамой и Леночкой приехала во Владивосток. Мы сняли две комнаты в дачном поселке на Океанской, расположенном рядом с известным санаторием Тихоокеанского Флота на берегу Амурского залива в 3Омин. езды от Владивостока на пригородной электричке.
Рядом с нами снимала комнату семья командира зенитной батареи крейсера Лени Бабенко, симпатичного молодого офицера, юмориста и шутника, которому именно наличие чувства юмора помогало переносить все превратности флотской службы.
Запомнились мне живописные сопки вокруг дачного поселка и как я рано утром выходил на шоссе ловить попутную машину, чтобы добраться вовремя в город и успеть попасть на корабль к подъему флага.
Многие жены наших офицеров на лето перебрались во Владивосток, чтобы быть рядом с мужьями. Приехала туда и Александра Ивановна Арнаутова. И вот в одну из суббот Михаил Яковлевич пригласил Клаву и меня в ресторан "Владивосток", чтобы отметить день рождения Александры Ивановны. Арнаутов пригласил в нашу компанию и Волобуева, который оставался и это время за командира крейсера, убывшего в отпуск.
И вот мы впятером сидим в ресторане за довольно изысканно накрытым столом. В зале было полно флотских офицеров. Волобуев был очень мил и держался джентльменом. Все от души веселились и танцевали. В глубине зала мы заметили столик, за которым среди других посетителей сидел Сергей Крейнес — флагманский механик бригады эсминцев. Оказалось, что он отдыхает во флотском санатории на Океанской и приехал также по случаю дня рождения жены нашего штабного офицера Перловского, который отдыхал в том же санатории, а супруга снимала комнату в дачном поселке.
Время шло и Сергей здорово опьянел. Все наши попытки увести его из зала не увенчались успехом. Он становился агрессивным и абсолютно неуправляемым. Вмешался и Волобуев, который также без успеха пытался уговорить Сергея покинуть зал. Наконец мы ушли, получив от собутыльников Сергея заверения, что когда он немного угомонится, то они уведут его и доставят в санаторий.
А на следующий день стало известно, что Сергея задержал патруль и он оказался в камере задержанных комендатурой. Дело в том, что когда Сергея собутыльники все же вывели из-за стола и повели в гардероб, он внезапно вырвался и, проходя вниз по широкой лестнице из ресторанного зала к выходу сильно толкнул и чуть не сбил с ног одного из постояльцев гостиницы "Владивосток". И был это не наш грешный житель земли советской, а член китайской профсоюзной делегации. Хотя никаких особых повреждений представитель тогда еще вполне дружественной державы не получил, но по требованию советского сопровождающего делегацию был приглашен патруль, который обычно дежурил невдалеке от ресторана, и виновник "международного инцидента" был задержан. Его поступок был впоследствии квалифицирован как "избиение члена дружественной иностранной делегации" и обо всем доложено командующему Флотом.
Когда Волобуев узнал обо всем этом, то убедил себя, что как присутствующий в зале ресторана и старший по должности он также несет ответственность за все. В конце концов, он доложил командованию о своем косвенном участии в происшествии. Вообще-то это характеризовало Евгения Ивановича с лучшей стороны, по крайней мере он не уклонялся даже от йоты ответственности.
Сергея, прекрасного механика и отличного офицера, который до этого не имел никаких особых замечаний по службе и в личном поведении, все же строго наказали. Дело в том, что происшествие стало известно и в крайкоме партии, все же "международный инцидент". Через некоторое время был издан приказ командующего Флотом которым Сергей был снят с должности, а уже впоследствии назначен с понижением — механиком вновь образованного дивизиона кораблей, который вошел в состав нашей дивизии. Как потом оказалось, это происшествие оказало влияние и на мою дальнейшую службу, о чем расскажу дальше. Все очень сочувствовали Сереже, но не могли иногда удержаться от флотской подначки. Когда отношения между СССР и Китаем резко ухудшились, то остряки шутили, что Сережа еще в 1959г. разгадал зловещую сущность маоистов.
Конечно, многие события и детали быта того времени уже выветрились из памяти. Но некоторые из них не забываются. Однажды Клава решила побывать на владивостокском базаре — толкучке. Он тогда размещался на одной из площадок в верхней части города, куда вел крутой подъем от главной улицы и набережной. Так вот, возвращались мы уже обратно к вокзалу, чтобы сесть на электричку и вернуться на Океанскую, вступили на улицу, шедшую круто вниз и обратили внимание на открывшуюся с этого мечта великолепную панораму бухты Золотой рог с кораблями и и судами, стоявшими у заводских причалов и в торговом порту.
Клава захотела запечатлеть все это на пленку нашего ФЭДа. И только она начала снимать бухту, как к ней подошел некий гражданин и потребовал прекратить фотографирование и засветить пленку, так как город закрытый и т д.Я ответил ему, что являюсь военным моряком и мужем фотографа, что знаю ,что можно и что нельзя фотографировать, но гражданин не отставал. Еле мы от него отделались. Так мы и не поняли кто же это был, то ли просто "бдительный" гражданин города, то ли агент соответствующей службы.
Вообще-то думаю, что те, кому нужен был снимок бухты, к тому времени его уже имели. И несмотря на то, что Владивосток был закрытым городом и иностранцев в него не пускали. Даже советские граждане для того, чтобы купить билет до Владивостока, должны были предъявлять в железнодорожных или авиакассах паспорт с владивостокской пропиской, либо командировочное предписание во Владивосток, либо отпускной билет .
В то же время до станции Угольной — конечной остановки владивостокской пригородной электрички, расположенной на магистрали Хабаровск-Владивосток, билеты продавали свободно. И естественно, добравшись до Угольной, можно было легко попасть и во Владивосток, так как пограничники проверяли документы только в поездах, в аэропорту и на автомагистрали. Так что говорить об эффективной изоляции города от проникновения в него каких-то иностранных агентов было просто смешно. Объявление Владивостока закрытым городом было, наверное, одним из мероприятий, проводимых в те времена только для оправдания существования многочисленных государственных органов жесткого контроля за населением, а не для поддержания тактически необходимого уровня безопасности государства и сохранности государственных секретов.
Во Владивостоке я вновь встретил Бутлицкого, тсго самого, который в свое время в 1943г. убедил меня податься в моряки. После окончания учебы на электротехническом факультете нашего училища его направили на Тихоокеанский флот, где Бутлицкий некоторое время плавал на эсминце, а затем попал на СБР — станцию безобмоточного размагничивания кораблей, предназначенную для замеров их магнитного поля и размагничивания. Будучи толковым парнем, он вскоре стал неплохим специалистом своего дела и его взяли в отдел размагничивания флота. Теперь его задачей было контролировать состояние корабельных размагничивающих устройств и оказывать помощь экипажам в ремонте и регулировке их.
Бутлицкий был в добрых отношениях с нашим командиром Ивановым и после постановки корабля к заводскому причалу он обосновался на крейсере, где ему по указанию командира даже выделили в качестве постоянного места пребывания одну из кают.
Он прибывал утром в свой отдел, докладывал своему начальству, что идет на корабли, и спешил на крейсер. Здесь в своей каюте он быстро оформлял немногочисленные служебные документы по роду своей деятельности, а затем занимался своими делами: читал книжки на французском языке и регулярно газету "Юманите" — единственную французскую газету-орган французской коммунистической партии, которая официально поступала в страну и, естественно, во Владивосток. Через торговых моряков иногда попадали к нему и некоторые другие газеты и журналы на французском языке. Кроме того, он писал статьи и очерки для владивостокской городской газеты, специализировавшись на темах, связанных с деятельностью разведок в Азии, Африке и Латинской Америке, а также на различных политических скандалах за рубежом.
В конце 6О-ых гг. в звании капитана 2 ранга он демобилизовался и уехал в западные районы страны. Устроился он в Твери (тогда город назывался Калинин). Я встречал его очерки по привычным для него темам в газетах "Труд" и даже "Известия". А затем вышли и несколько его книжек в издательстве политической литературы, посвященных деятельности ЦРУ в странах третьего мира. Написаны они были хлестко, даже с некоторым блеском. По крайней мере, на мой взгляд, журналистским талантом он не был обделен. Затем я потерял его след. Почему-то мне кажется, что он при первой возможности уехал за рубеж. Все же всегда чувствовалось, что он как бы не был востребован жизнью в полной мере, что вся его предприимчивая натура жаждала более широкого поля деятельности.
Во время владивостокского ремонта 1959-го года я не раз бывал у Речистеров дома, а затем проводил их в Ленинград. Получилось так, что за год до этого в Питер перевели начальника Технического управления Тихоокеанского Флота капитана I ранга Борчевского. который во Владивостоке был непосредственным начальником Володара. Борчевского назначили начальником военной кафедры Ленинградского кораблестроительного института. Он прекрасно знал отличные деловые качества Володара и понимал, что для кафедры и для него Борчевского Володар с его работоспособностью, стремлением внедрить что-то новое, свежее, с его знанием практики судоремонта — это находка. Да к тому же перевод облегчался тем, что жилье у Володара и Доны в Питере было и по линии родителей одних, и вторых. Вот Борчевский и настоял в кадрах ВМФ, чтобы этот перевод состоялся. Я, естественно, был очень рад за Речистеров.
В конце сентября во Владивостоке происходили очень важные по тем временам события-туда приехал председатель совета министров и генеральный секретарь партии Никита Хрущев. Он посетил город по возвращении из поездки в США и после визита в Китай и встречи с Мао Цзедуном.
Конечно, приезд такого важного гостя взбудоражил весь город. Хрущев выступил на митинге, проводившимся на городском стадионе. Говорил он долго и импульсивно, часто отступая от заранее приготовленного текста, а затем и вовсе отложил в сторону листки с текстом. При этом Хрущев говорил обо всем: о своих впечатлениях от встреч с руководителями США, с американскими предпринимателями и банкирами, о своих впечатлениях от виденного на американских фермах. Он не стеснялся в выражениях, когда делился впечатлениями о поездке в США. Он и грозил "мировому империализму", и утверждал, что спуску поджигателям войны не будет, и обещал всяческие блага слушателям на ближайшие годы.
Так что текст его выступления, опубликованный в газетах и фактически произнесенные им слова, которые мы слышали на стадионе, очень расходились между собой. Представляю, как ужасались его "спичрайтеры", помощники, пишущие тексты выступлений, когда слушали его выступления. А затем им приходилось немало потрудиться, чтобы причесать его речи для газетной публикации.
Вообще-то для владивостокцев приезд Хрущева сыграл большую роль. Именно тогда Никита Сергеевич принял решение сделать из Владивостока советский Сан-Франциско. Для этого было издано специальное постановление Центрального комитета Партии, Совета министров и президиума Верховного Совета СССР о строительстве "Большого Владивостока". Для этого во Владивосток перевели мощный строительный трест "Сталинградстрой", который до этого восстанавливал полностью разрушенный в годы войны Сталинград (при Хрущеве после XX съезда партии город переименовали в Волгоград). Трест перевели во Владивосток со всей техникой и основными кадрами строителей. По этому же постановлению во Владивостоке были построены домостроительные комбинаты, чтобы перевести строительство жилья на поток, были выделены довольно значительные ресурсы строительных материалов. Не прошло и пяти-семи лет, как по числу жителей Владивосток перегнал Хабаровск и стал самым большим городом на Дальнем Востоке, а на склонах сопок, обрамляющих бухту Золотой рог, выросли гребни новых жилых домов.
Нам все же удалось заставить завод завершить все работы на корабле к декабрю и, погрузив боеприпас, крейсер вышел в Совгавань. На переходе с нами шел начальник штаба эскадры контр-адмирал Николай Григорьевич Гончар. Возвращался домой на крейсере и Петий, который незадолго до этого приехал во Владивосток, чтобы помочь экипажу быстрее подготовиться к переходу на север.
Гончар на переходе знакомился с экипажем, обходил боевые посты во время учений и тренировок. Проверил он и комплектность аварийно-спасательного имущества на боевых постах аварийных партий. Его при этом сопровождал, естественно, Петий. Гончар, конечно, мог предполагать где у нас имеются слабые места в организации и обеспечении. Опыт у него в этом отношении был очень солидный. Вот он и обнаружил, что на некоторых боевых постах фактическое наличие имущества не соответствовало данным в штатных описях. Мне пришлось краснеть за подчиненных. Конечно в душе Гончар понимал, мне кажется, что после восьмимесячного ремонта, в течение которого был выполнен очень значительный объем работ по ремонту механизмов и модернизации пожарной магистрали, после заводского беспорядка и анархии очень трудно в кратчайшее время навести на постах должный крейсерский порядок. Но как начальник и знаток крейсерской организации он не хотел давать экипажу поблажек. Пришлось прямо на переходе пополнить комплекты, устранять замечания и докладывать ему об этом по прибытии в Совгавань. Вместе с тем, я чувствовал по его высказываниям, что адмирал доволен тем, что экипаж уложился в сжатые сроки и ввел крейсер в строй. И он не забыл этого, о чем и расскажу позже.
Наконец в Совгавани крейсер стал на зимнюю стоянку. В это время Сергея Крейнеса перевели дивизионным механиком и Петий предложил мне занять вакантную в связи с этим должность флагманского механика бригады миноносцев. Безусловно для меня это был шаг вперед и я дал согласие. Все же служба в составе экипажа корабля очень изматывала, а позади было семь лет такой нелегкой крейсерской службы. Электромеханическую боевую часть корабля у меня принял Геннадий Владимирович Кудрявцев, командир БЧ-5 одного из эсминцев. С ним впоследствии меня связывала дружба в течение многих лет. Офицеры крейсера подарили мне настольные часы, командир поблагодарил в приказе по кораблю за многолетнюю крейсерскую службу и вот я уже представляюсь командиру бригады эсминцев капитану I ранга Гаврилову о прибытии в его распоряжение.
Принял я от Сергея все его флагманское хозяйство, в том числе построенный самодеятельной матросской бригадой деревянный кабинет живучести и небольшую техническую библиотеку. Сергей не имел ко мне претензий, я его не подсиживал. Ведь он был снят с должности приказом командующего флотом. Мы с ним остались добрыми друзьями и впоследствии, когда, будучи начальником технического отделения военно-морской базы , я стал его начальником по специальности, а он был восстановлен в должности флагманского механика бригады кораблей противолодочной обороны.
Совгаванская бригада эскадренных миноносцев включала в то время шесть кораблей, построенных в 1949-1952 гг. на Комсомольском-на-Амуре кораблестроительном заводе по довоенному, несколько модернизированному проекту. Главным недостатком этих эсминцев, на мой взгляд, было довольно слабое зенитное и противолодочное вооружение. Но артиллерия главного калибра, предназначенная для боя с надводными кораблями и обстрела береговых объектов, впечатляла. Она размещалась в двух бронированных башнях, носовой и кормовой. В каждой башне были установлены два дальнобойных орудия калибра 130мм, могущие использовать и бронебойные и фугасные снаряды. Для эсминца -корабля сравнительно небольших водоизмещения и размеров — это было внушительное вооружение.
Из шести кораблей бригады два находились на ремонте во Владивостоке, один на Совгаванском судоремонтном заводе. Из-за этого мне приходилось довольно часто бывать и самом городе на заводе. Остальные три корабля бригады стояли в Северной бухте.
В зимний период добираться домой в Военпорт из Северной приходилось зачастую напрямик через бухту по льду. При хорошей погоде путь занимал более часа. Но если в пути поднималась пурга, то благоразумнее было выйти на берег, так как на льду можно было потерять ориентировку и забрести на противоположную сторону бухты ближе к заводской акватории. А там уже и до беды недалеко, ведь лед там мог быть разбит буксирами и можно было провалиться в воду.
Прямого автобусного сообщения из Северной в Военпорт не было. В плохую погоду при снегопаде приходилось на поселковом рейсовом автобусе, который ходил довольно редко, добираться до бухты Постовая, а затем перебираться через неширокий проход по льду прямо в Военпорт, ориентируясь по береговым огням.
Несмотря на эти некоторые сложности я чувствовал себя на бригаде значительно свободнее, чем при службе на крейсере. Командира бригады часто не было на месте и я мог отправляться домой самостоятельно, сообразуясь со своими делами, не спрашивая разрешения на это ни у кого. Пожалуй, это было впервые после службы в спецкоманде на плаваказарме «Таллинн» в Питере.
Все управление бригады состояло из трех офицеров и мичмана-заведующего секретной частью. Командир бригады Гаврилов был довольно добродушным не занудливым человеком и отношения с ним сложились сразу. Тем более, что я ведь был не чужим, не пришлым человеком в дивизии. Также ладил я и с флагманским штурманом капитан-лейтенантом Ложниковым. Плавающие корабли нашей бригады эсминцы "Вечный", "Видный", "Вспыльчивый" к тому времени были в строю более 10-и лет, все дефекты в конструкции и технологии изготовления их механизмов и устройств уже выявились в полной мере.
По электромеханическим установкам этих кораблей самым слабым местом были главные паровые котлы и главные конденсаторы. В отдельных рядах водогрейных трубок котлов периодически появлялись кольцевые трещины и свищи. При этом во избежание еще больших повреждений нужно было срочно выводить аварийный котел из действия. Появление таких трещин и свищей сопровождалось, естественно, повышенным расходом котловой коды в таком объеме, что испарительная установка не успевала восполнять потери. Поэтому, если такие повреждения возникали в море, во время плавания, морякам приходилось сразу после вывода котла из действия вскрывать коллекторы, забираться в них через узкие горловины несмотря на то, что металл конструкции не успевал остыть, искать и глушить заглушками поврежденные водогрейные трубки. Это был пистине адский труд.
На отдельных эсминцах этого типа нередки были случаи попадания забортной воды в паровые полости главных холодильников через ненадежные уплотнения трубок ,по которым прокачивалась охлаждающая забортная вода. И в этом случае последствия повреждения уплотнений могли быть самыми тяжелыми, так как приводили к засолению конденсата — питательной воды и вскипанию воды в паровых котлах. В то же время процесс поиска дефектных уплотнений был очень трудоемким, так как приходилось даже опрессовывать паровые полости главных турбин и главных холодильников.
Мне пришлось не раз руководить устранением последствий подобных повреждений. Обычно все это приходилось делать спешно, чтобы успеть подготовить корабль к выходу в море или, что еще сложнее, прямо в море, во время похода. Бывало так, что во время подготовки электромеханической установки к плаванию такие работы проводились непрерывно в течение двух-трех суток, ночью и днем.
Но особо запомнилось по этой же причине одно из учений кораблей в Охотском море. В этот раз в плавание вышел отряд кораблей в составе крейсера "Лазарев" и эсминцев "Вечный" и "Вспыльчивый". Перед выходом из Совгавани пришлось в течение нескольких суток устранять неисправности технических средств на "Вечном". С большим трудом удалась выполнить все работы в назначенный командованием срок. Не успел я доложить комбригу Гаврилову об устранении всех неисправностей, как поступила команда на выход. Будучи флагманским механиком бригады я решил идти в мере на "Вечном", так как именно на нем можно было ожидать различных казусов и в части образования трещин и свищей в трубках котлов, и в части повышенных утечек питательной воды из систем и устройств.
Командир БЧ-5 "Вечного" капитан-лейтенант Решетов исполнял свои обязанности не первый год и был неплохим организатором. Поэтому в море на учениях я старался не подменять его, не командовал через голову, а питался только оградить его от давления начальства, от излишних вызовов на мостик в случае появления неисправностей. Поэтому в этих случаях я заменял его и сам объяснялся с начальством, что6ы дать ему возможность максимально сосредоточиться на непосредственном руководстве работами. На этот раз обстановка на учении сложилась критическая. На эсминце 4 главных котла. В один из дней плавания из-за свищей в трубках пришлось вывести из действия сперва один, затем второй котел. Котельные машинисты, не дожидаясь уменьшения температуры коллекторов, приступили к вскрытию горловины парового коллектора, а затем к определению места нахождения повреждения трубки и ее глушению. Запас питательной воды медленно снижался несмотря на работу испарительной установки с полной нагрузкой.
К вечеру я предложил командиру "Вечного" капитану 3 ранга Владимиру Круглякову обратиться к командиру дивизии, державшему свой флаг на крейсере, с просьбой разрешить подойти эсминцу к борту крейсера и принять оттуда тонн 15-20 питательной воды. На крейсере находился Петий и его помощник по электрчасти, которым стал к тому времени Миша Старк, наш бывший командир электротехнического дивизиона. Петий поддержал просьбу Круглякова и разрешение на подход было дано.
В этот момент из-за свищей в трубках пришлось вывести из действия третий по счету котел. Так что в работе остался только один главный котел. Именно в этот раз я наглядно убедился в выдающихся волевых и командирских качествах Круглякова. 0н, зная, что запас питательней воды уменьшается и подходит к критической черте, сохранял спокойствие, выдержку и самообладание. Если бы что-нибудь случилось в это время с последним четвертым главным котлом, то эсминец остался бы без хода, его могло навалить на крейсер. А при этом не исключены были и серьезные повреждения корпуса и устройств.
И в этот критический момент Кругляков спокойно командовал на руль, четко выполнил маневр подхода к борту крейсера. Я побежал из ПЭЖа в носовую часть корабля, чтобы организовать прием шланга с борта крейсера, так как Решетов находился в котельном отделении, где глушили поврежденные трубки. Когда первые тонны воды поступили с крейсера в цистерны "Вечного", я поспешил на ходовой мостик, чтобы несколько успокоить Круглякова.
Там я еще раз убедился в выдержке Круглякова. Он великолепно вел себя в этой сложнейшей ситуации. Кругляков был очень толковым офицером, он прекрасно знал устройство электромеханической установки и наглядно представлял себе всю опасность плавания корабля при работе всего одного главного котла.
Петий и Старк наблюдали всю эту сцену с борта крейсера, так как находились на шкафуте где был подключен шланг для передачи на эсминец питательной воды. Вскоре Решетов доложил, что второй главный котел введен в строй и заполняется водой для подъема в нем пара. Котельные машинисты просто совершили чудо, выполнив такую сложную и тяжелую ремонтную работу в кратчайшие сроки. Теперь командир эсминца почувствовал себя более уверенно. Тем более, что ни на минуту не прекращались восстановительные работы в третьем и четвертом главных котлах.
Я прямо с борта эсминца проинформировал Петия об обстановке и заверил его, что делается все возможное. Действительно, после приема с крейсера некоторого количества питательной воды и завершения ремонта котлов ситуация на эсминце стабилизировалась. Вскоре "Вечный" отошел от борта крейсера и занял свое место в походном ордере отряда. Эта ночь в Охотском море запомнилась мне на всю жизнь и, наверное, отложила не один рубец на сердце.
К концу года поступили первые сообщения о планируемых сокращениях ВМФ. Становилось ясно, что наша дивизия крейсеров вероятнее всего, будет расформирована. И действительно, уже в ноябре поступило указание — эсминцы бригады, проходившие ремонт во Владивостоке, в Совгавань не вернутся. Эсминец "Встречный", заканчивавший ремонт на Совгаванском судоремонтном заводе, определили для вывода в резерв и поставили после консервации на длительное хранение в составе бригады кораблей резерва в поселке Желдорбат.
Я был на борту "Встречного" во время последнего перехода корабля к месту длительной стоянки. Командира эсминца капитана 3 ранга Марка Косяченко и командира БЧ-5 старшего лейтенанта Лурье я уже хорошо знал, так как за последние месяцы много раз бывал на корабле и помогал согласовывать с заводом различные производственные вопросы. Кесяченко, веселый брюнет цыганистого типа, родом из Одессы был толковым и энергичным офицером (мне почему-то всегда чудилось, что у большинства одесситов в жилах присутствовала толика еврейской крови). Он впоследствии выдвинулся, дослужился до вице-адмиральского звания и должности командира корабельного соединения, а затем заместителя командующего Тихоокеанского флота по тылу.
Мне импонировало его довольно оптимистическое отношение к жизни и службе. В его поведении никогда не просматривались элементы занудства, жлобства. Это выражалось, в первую очередь, в том, что он, часто подтрунивая над сослуживцами, мог легко пройтись и на свой счет. И, естественно, не обижался, если это делали друзья и добрые знакомые. Так что был он из числа людей, у которых южные, жовиальные черты характера помогают жить и им самим, и окружающим.
Так вот, запомнился мне осенний ясный безветренный день, поверхность залива — как стеклышко. Эсминец скользил по водной глади, окруженной покрытыми снегом сопками. Косяченко в этот день командовал на руль как-то особенно четко и даже торжественно. Все понимали, что это может быть последние мили, проходимые кораблем.
Наконец после очередного поворота за мысом показался причал Желдорбата и плавказарма. Эсминец, как думали многие из присутствующих на борту, шел к месту своей последней стоянки. Правда все оказалось не так. Кораблю пришлось и выходить из Совгаванской бухты и выполнять стрельбы. Но все это случилось только через несколько лет. А с Лурье мы встретились последний раз даже через 12 лет в Таллинне.
Затем пришла время решить судьбу нашего многострадального "Вечного". Командование Флота решило переоборудовать его в плавучую станцию получения биконденсата. Дело в том, что в это время вслед за Северодвинским кораблестроительным заводом на берегу Белого моря приступил к строительству первых атомных подлодок и Комсомольский на Амуре завод.
В районе военно-морской базы Стрелок к северу от Владивостока создавалась база для обслуживания атомных подлодок первого поколения. Необходимо было определить источник получения биконденсата — глубоко обессоленной веды, которая использовалась в первом контуре атомной силовой установки. Ведь ионы солей, имевшиеся в воде, протекавшей по первому контуру, становились при этом радиоактивными. Поэтому в водо-водяном реакторе требовалось использовать конденсат самой глубокой очистки, почти полностью лишенный ионов солей. Вот и решили приспособить для получения биконденсата паровые котлы эсминца.
Я пошел на переход "Вечного" во Владивосток. Там корабль должен 6ыл стать к заводскому причалу для переоборудования. Интересно, что как всегда бывает, именно на этом переходе, когда корабль шел на ремонт, паросиловая установка работала "как часы". Котлы ни разу не выходили из строя из-за появления трещин и свищей, запас питательной воды поддерживался в норме и даже по мере продвижения корабля на юг этот запас увеличивался. Многие на корабле как-то грустно улыбались и острили, что не хочет корабль в ремонт, хоть поворачивай обратно.
На переход отправились для практики все командиры эсминцев, стоявших в консервации, в частности Косяченко, Гришин и др.
Во Владивостоке Кругляков пригласил всех командиров и меня в гости к родителям жены. Она была коренной дальневосточницей, а ее родители — владивостокскими интеллигентами во втором поколении.
Приняли они нас очень радушно. Затем пришли в их дом и две тетушки жены. Оказалось, что тетки были знакомы с гимназистом Фадеевым, будущим известным писателем и общественным деятелем 30-40-ых гг., покончившим с собой в 1956г. Мне было странно слышать когда они, вздыхая, говорили нам о том, каким чудным мальчиком был молодой Саша в гимназические годы. Я просто не мог себе представить Фадеева-автора "Разгрома", "Последнего из Удеге", выдающихся романов о гражданской войне на Дальнем Востоке, автора "Молодой гвардии" — незаурядного романа о подполье периода немецкой оккупации, молодым парнишкой, ухаживавшим за гимназистками.
В начале 1961г. процесс сокращения ВМФ набрал силу. В марте расформировали Совгаванскую дивизию крейсеров и, соответственно, нашу бригаду эсминцев. Со вскрытием бухты "Лазарев" планировали перевести в Желдорбат для постановки в консервацию. С I апреля и штаб дивизии, и управление бригады остались за штатом.
В Совгавань приехал командующий Флотом Фокин. В зрительном зале театра Тихоокеанского флота, который размещался в поселке Заветы Ильича, он выступил перед аудиторией из примерно 500 офицеров военно-морской базы. Фокин, видимо, был артистической натурой. На это я обратил внимание, наблюдая за ним на совещаниях и разборах учений. И в этот раз он, выступая, как бы играл перед аудиторией, изображал собой саму неумолимость и безапелляционность. Наверное каждый из присутствовавших запомнил это выступление. Фокин вышел из-за трибуны и, обращаясь к присутствующим, бросил в зал, вытянув руку и обводя сидящих указующим перстом: "Не думайте, что находящихся здесь в зале не коснется сокращение Флота. Каждый второй из сидящих в зале, да каждый второй, будет уволен!" Такие выступления отнюдь не прибавляли нам всем энтузиазма.
Конечно, увольнение офицера в запас — процесс неизбежный и закономерный. Но когда его превратили из закономерного процесса в скоропалительный, превратили в некую кампанию, вернее кампанейщину, то и восприятие всего этого стало другим. При этом военные пенсии назначали тем, кто имел не менее 20 лет выслуги. И были случаи, когда у офицера до 20-и лет не хватало всего нескольких месяцев, и его все равно представляли к увольнению, не дав дослужить каких-то 90-120 дней.
Честно говоря, когда я начинал офицерскую службу, то в среде молодых офицеров просто не принято было говорить о пенсиях, о выслуге, об увольнении в запас. Само собой подразумевалось, что служим не за пенсию и говорить о ней нечего. Эта тема просто отсутствовала в наших беседах, в нашем мироощущении. А вот после сокращений 1960-1961гг. на флоте как бы все изменилось. Эта тема все больше занимала умы офицеров и даже офицерской молодежи. Видимо, это сокращение сломало какой-то психологический барьер. До этого большинства офицеров на флоте было уверено в прочности и стабильности своего положения, а тут все поняли, как наша жизнь и служба напрямую зависит от политики, от политических веяний в самых верхах власти.
Теперь пришлось всем нам подумать о своей дальнейшей службе, а может быть и просто о дальнейшей жизни и работе. В это время некоторые из оставшихся за штатом моряков переходили во вновь формируемые подразделения ракетных войск. Их усиленно приглашали туда, учитывая то, что военно-морские училища давали высшее образование, а своих кадров у ракетчиков пока не хватало.
Вот и запомнилось мне 12 апреля 1961г. — день полета Юрия Гагарина — первого космонавта планеты. В этот день у нас на крейсере работала кадровая комиссия из Хабаровска. Ее прислали из штаба Дальневосточного военного округа, чтобы подобрать офицеров из состава расформированных флотских соединений для перевода в ракетные войска стратегического назначения. Всех работников штаба дивизии и управления бригады по одному приглашала в салон флагмана, где заседала эта комиссия.
Среди членов комиссии особо активным был подполковник с авиационными погонами. При беседах с кандидатами он красочно расписывал преимущества службы в ракетных войсках. Вел он себя со всеми запанибрата, шутил не всегда удачно. Когда по радио объявили е полете майора Гагарина, он сразу же заявил: "Ну как же, знаю Юру Гагарина. Я его знал еще капитаном!" Правда через некоторое время было объявлено, что старший лейтенант Гагарин за свой подвиг 6ыл сразу произведен через ступень в майоры, так что капитаном Гагарин никогда не был. И я утвердился в мнении, что этот вербовщик просто хвастун и выдумщик.
Приглашали на беседу и меня, и Мишу Старка, и Ивана Ивановича и долго уговаривали дать согласие на перевод. Видимо, комиссия была особо заинтересована в вербовке офицеров с инженерным образованием. Все мы в тот раз дружно отказались от перевода. После этого я все настойчивее стал подумывать о демобилизации. Было мне тогда всего 34 года, обсудил я эту предполагаемую перемену в жизни с Клавой. Мы решили, что поедем в Таллинн, где у нас была забронирована комната.
В этот период для облегчения адаптации увольняемых в запас офицеров ВМФ министерство морского флота упростило процедуру получения ими дипломов гражданских моряков при наличии соответствующих документов о морском образовании и справок о плавательном стаже. Петий, Старк и я оформили все необходимые документы и отправили их во Владивосток в Дальневосточное морское пароходство. И действительно, через некоторое время нам прислали оттуда гражданские дипломы механиков для поступления на работу в качестве механиков торговых судов. Чудно было рассматривать такой диплом со своей Фотографией в гражданском костюме. Правда предъявлять такой диплом мне так и не пришлось нигде и никогда.
В это время начальникам технического отделения Совгаванской военно-морской базы был капитан 3 ранга Кобяков. Это был крупный, громогласный офицер, старше меня лет на пять. Его энергия и предприимчивость были направлены, по словам хорошо знавших его людей, во многом на решение, так сказать, личных проблем. У меня с ним тесных контактов не было, но так как техническое отделение размещалось в то время в Военпорту и Кобяков был в курсе всех дел, связанных с сокращением и переформированием корабельных соединений, то он знал и о делах механиков дивизии. Известно ему было и о вербовке в ракетные войска, и о попытках получения гражданских дипломов.
Так как все шло к моему отъезду из Совгавани то ли к новому месту службы, то ли на запад при увольнении в запас, то Кобяков подарил мне на память новый учебник по борьбе за живучесть, который только поступил из Владивостока. Причем на обложке была сделана памятная надпись с пожеланием здоровья и успехов. Эта книжка до сих пор у меня и напоминает о превратностях судьбы, так как все у нас с Кобяковым получилось иначе.
Неожиданно для всех командиром Совгаванской военно-морской базы назначили начальника штаба расформированной эскадры контр-адмирала Гончара, а вице-адмирала Сутягина, бывшего до этого командиром базы, перевели во Владивосток на должность заместителя командующего флотом по тылу.
В начале мая Гончар вызвал меня к себе и предложил занять должность начальника технического отделения базы в связи с тем, что Кобяков определен к увольнению в запас. Я в первый момент был просто ошеломлен таким поворотом событий. Только что Кобяков как бы провожал меня, а теперь он сам увольняется. У него получалась выслуга 20 лет, что давало право на военную пенсию (с учетом того, что год службы в Совгавани давал 1,5 года для выслуги). А главное, у него была жилплощадь в Питере, то есть он демобилизовывался в Ленинград. Вообще-то мне и ранее казалось, что он со своей неуемной натурой стремился к большей свободе деятельности и лучше чувствовал бы себя в кресле управляющего трестом столовых или магазинов, чем в должности старшего механика военно-морской базы. Так что настроение у Кобякова после внезапной перемены жизни оставалось хорошим и он устроил громкие проводы с застольем, песнями и тостами.
Итак, благодаря Гончару я остался на службе в Совгавани. Все же он не забыл, видимо, плавание на крейсере в декабре 1959г. и свои в общем-то благоприятные впечатления. Наверное, он считал, что крейсерская закалка является солидным капиталом для офицера и что в его штабе должны быть подчиненные, обладающие таким капиталом.
Я очень уважал Гончара за его преданность военно-морскому делу, честность, ответственность и щепетильность в материальных делах, особенно связанных, так сказать, с личным потреблением. Он всегда платил за питание, когда плавал на кораблях, так как считал, что раз ему не положен бесплатный паек, то и нечего списывать свою скупость и нечистоплотность за счет гостеприимства. Никогда не забывал проследить, чтобы домашние уплатили за ремонт квартиры, за другие платные услуги. Он был особенно щепетилен в таких, казалось бы, мелочах. А ведь этот стиль поведения становился известен всем вокруг и как бы создавал моральную атмосферу.
Он и со старшими начальниками старался вести себя соответственно. Вот характерный пример, когда события происходили буквально на моих глазах. В Совгавань прилетел заместитель командующего по тылу Сутягин. Гончар встретил его на аэродроме. Сутягин высказал пожелание остановиться на береговой базе подводников, а Гончар предлагал ехать в гостиницу, которую обслуживал военторг. Мы все встречавшие понимали, что на береговой базе и за питание, и за проживание Сутягину платить не нужно будет, хотя он и получал деньги за командировочные расходы, а в военторговской гостинице и столовой все платное. Сутягин так и этак упирался, не хотел ехать ж гостиницу, но Гончар проявил твердость: "Неужели вы не посмотрите нашу новую гостиницу, которую только достроили и оборудовали?" — у6еждал он Сутягина и поставил последнего в такое положение, что он не смог отказаться. Когда они поужинали, то Гончар как хозяин расплатился с официанткой и этим уже поставил Сутягина в определенные рамки. Теперь уже завтракая и ужиная в столовой гостиницы, он вынужден был расплачиваться. То же получилось, когда он уезжал и расплатился за проживание. Можно подумать, что все это мелочи. Но, зная хоть в какой-то степени меру использования многими крупными военными чинами своего служебного положения в личных целях на нашем флоте в послевоенный период, можно оценить меру порядочности хотя бы в таких мелочах, проявленную Гончаром.
К середине года определилась дальнейшая судьба Петия и Старка. Миша все же сдался на уговоры и дал согласие на переход в ракетные войска. Его определили на один из испытательных ракетных полигонов в Казахстане. Там он служил начальником отдела по освоению и испытанию новых автономных дизель-электростанций, предназначенных для обеспечения электроэнергией ракетных позиций. Через пару лет ему присвоили звание полковника, а еще через несколько лет он ушел в запас и уехал в Питер, где жила его мать.
Устройство дальнейшей службы Ивана Ивановича еще более затянулось. Он стремился перевестись в Питер, где имел квартиру. Был он на приеме у начальника отдела кадров во Владивостоке, но ничего там не добился. В Москве его принял заместитель главнокомандующего ВМФ адмирал Головко, знавший Петия по службе на Балтийском Флоте. После длительных мытарств, когда он уже почти потерял надежду на продолжение военно-морской службы, судьба все же улыбнулась ему и он получил назначение военпредом на питерский судостроительный завод, строивший эскадренные миноносцы и большие противолодочные корабли новых проектов.
(AB382 )
С переходом в состав управления Совгаванской военно-морской базы круг моих служебных обязанностей неизмеримо расширился. Зона деятельности базы распространялась на обширный дальневосточный регион. Командиру Совгаванской базы помимо корабельных соединений и тыловых подразделений, базирующихся в самой Совгавани, подчинялись корабли и береговые части в Корсакове на Сахалине и в Николаевске на Амуре — порту, расположенном близ устья Амура.
А я как старший инженер-механик военно-морской базы отвечал за эксплуатацию кораблей, приписанных к базе, их главных и вспомогательных двигателей, за судоремонт, за обеспечение кораблей запасными частями, ремонтными и покрасочными материалами и инструментами, за эксплуатационную подготовку всех корабельных мотористов, машинистов, электриков, за подготовку экипажей кораблей к борьбе за их живучесть, в первую очередь к борьбе с пожарами и поступающей внутрь корпуса водой и еще за многое, многое другое.
В самой Совгавани базировались малые противолодочные корабли, тральщики, торпедные и ракетные катера. Затем в составе бригады кораблей резерва находились в консервации крейсер "Лазарев" и эсминцы. Имелись в базе многочисленные вспомогательные суда со смешанной командой: командный состав на них был из числа офицеров, а остальные моряки были вольнонаемными, это были гидрографические суда и катера, буксиры и спасатели, танкеры, транспорты и рефрижераторы.
В глубине Совгаванского залива на берегу бухты Постовая, где был поставлен в 1853г. первый после открытия залива русскими моряками Константиновский пост, а затем затоплен прославленный Фрегат "Паллада", располагалась береговая база бригады подлодок, в составе которой в то время было до десяти средних подводных лодок послевоенной постройки. Правда эта бригада в части использования подлодок подчинялась штабу Флота, но военно-морская база обязана была ремонтировать и снабжать их.
В Корсакове базировались малые противолодочные корабли и тральщики, буксиры и транспорты. В Николаеве на Амуре размещались гидрографические подразделения, транспорты и буксиры. По побережью Японского и Охотского морей в зоне ответственности Совгаванской базы располагались многочисленные посты наблюдения и связи, подчиненные начальнику связи и наблюдения базы.
Уже в конце 1961г. вместо расформированной дивизии крейсеров была организована Совгаванская бригада кораблей противолодочной о6ороны, в состав которой вошли сравнительно новые сторожевые корабли и два прибывших из Владивостока эсминца "Внимательный" и "Ведущий", прошедшие там основательный ремонт.
Само расположение Совгаванской военно-морской базы, обширность региона, который входил в сферу ее активности — все это определяло несколько особое положение, несколько большую самостоятельность командира базы и органов ее управления по сравнению с тем, как это было в военно-морской базе Стрелок, расположенной вблизи Владивостока со штабом флота и флотскими органами управления.
Такая большая самостоятельность давала офицерам управления базы, в том числе и мне, возможность по вопросам обеспечения и финансирования обращаться непосредственно в центральные органы ВМФ. Через меня проходили значительные финансовые средства, выделяемые на оплату ремонта и снабжения кораблей и береговых частей. Все это определяло как бы новый, более высокий уровень
моих служебных интересов и меры ответственности, что мне очень импонировало, стимулировало мою активность и интерес к новому для меня делу
Моим заместителем был Стась Рябов, хорошо мне знакомый офицер, командир дивизиона живучести крейсера "Лазарев". В числе офицеров технического отделения был и бывший командир котельной группы на нашем крейсере капитан-лейтенант Юрий Лохов. Планированием судоремонта ведал капитан-лейтенант Косачевский, знающий и добросовестный офицер, даже несколько занудливый в своей педантичности. За ремонт подводных лодок и надводных кораблей с дизельными энергетическими установками отвечал капитан-лейтенант Иосиф Коркин. Он был старше меня по возрасту, до поступления в училище послужил на фронте и водителем грузовика, и водителем плавающей десантной машины. Определенный практический опыт по эксплуатации дизельных двигателей, приобретенный в фронтовые годы, а затем после окончания училища и вообще, практический, технический склад ума — все это помогало ему при решении многих казусных проблем, возникавших в ходе заводского судоремонта. Важно было и то, что в своей деятельности на заводе в качестве представителя технического отделения базы Коркин довольно успешно налаживал контакты с самыми различными людьми (от главного инженера до рядового сварщика), учитывал их позицию, стремился не ставить людей в положение "потери лица". При работе на заводе, когда наши требования по повышению качества работ и их своевременному выполнению все время приходилось сочетать с различными нашими же просьбами о выполнении внеплановых, аварийных работ, эти качества были особо ценными.
Ответственным за ремонт кораблей и судов с паросиловыми энергетическими установками был майор Журавлев, старательный и исполнительный офицер. В составе моих новых подчиненных был и корабельный инженер старший лейтенант Корсаков, он же вел докование кораблей и судов в заводских доках.
Снабжением техническим и шкиперским имуществом заведовал старший лейтенант Чибисов. К сожалению, характер у него был довольно неустойчивый. Ссоры и нелады в семье завершались у него выпивками, причем запой мог продолжаться несколько дней. Пришлось по обычаям тех времен и наказывать его, и заниматься его семейными проблемами, тем более, что его супруга – Зоя — неоднократно обращалась к командованию с жалобами на поведение мужа. Хорошо, что в группе снабжения помимо Чибисова состояли два бухгалтера, скромные и добросовестные женщины, которые подстраховывали ненадежного начальника. При первой же возможности этот важный участок работы пришлось укрепить, о чем упомяну позже в связи с появлением в нашем коллективе старшего лейтенанта Тихоновского.
Вот уж кто был мне надежной опорой все годы работы в Совгавани, так это главный бухгалтер технического отделения Лидия Васильевна Тихомирова. В момент нашего знакомства ей было уже около 50-й. Это была небольшого роста, тоненькая, даже как бы несколько усохшая женщина, проработавшая до этого уже лет 15 в военных частях Совгавани. Семьи у нее не было и она все свои жизненные и моральные силы отдавала работе, была очень предана делу.
У нас сложились довольно доверительные отношения, что для меня было особо важно, так как я был абсолютным профаном во всех финансовых делах. Просто до этого мне не приходилось с ними иметь дело. Вот Лидия Васильевна и была моим добросовестным и доброжелательным учителем, за что я ей искренне благодарен. Она переживала болезненно любые промахи в финансовых делах, особенно связанные с неумелым вмешательством старших начальников. Так же болезненно она реагировала на замечания проверяющих финансовые вопросы, особенно если была несогласна с замечаниями по существу.
Думаю, что она и жила в сущности одной своей работой. Видимо, ее доброжелательнее отношение ко мне было вызвано не в малой степени тем, что она чувствовала мою искреннюю заинтересованность в делах и отсутствие при этом желания чем-то поживиться. По ее намекам именно это было особенно неприятно ей в деятельности некоторых начальников технического отделения, которые занимали эту должность до меня.
Через несколько лет после моего отъезда из Совгавани Лидия Васильевна вышла на пенсию и уехала на родину в Иваново. Оттуда я изредка получал от нее поздравительные открытки к праздникам и отвечал ей до самой ее кончины.
Хочу сказать несколько добрых слов о нашем офицере-электрике старшем лейтенанте Сереже Будном, который пришел в техническое отделение с "Лазарева", где служил командиром электротехнической группы. Это был исполнительный и грамотный офицер, очень добросовестный, с исключительно высоко развитым чувством долга и ответственности. И что важно, у него довольно гармонично сочеталась достаточная теоретическая подготовка с умением практически выполнять многие операции по ремонту и регулировке корабельного электротехнического оборудования.
Вспоминаю, сколько сил и нервов потратил Сергей, чтобы поддерживать в эксплуатационном состоянии размагничивающие обмотки на стареньких малых противолодочных кораблях проекта 122-бис. Не раз перед очередным выходом в море в техническое отделение звонил командир дивизиона со слезной просьбой прислать Будного, чтобы он помог корабельным электрикам с подготовкой электротехнических средств. Иногда Сергею приходилось ремонтировать и регулировать размагничивающие устройства перед выходом корабля в море в течение всего дня и всей ночи. Но я не помню случая, чтобы по его вине был сорван выход корабля в море на задание.
Привлекали в Будном доброжелательность и тактичность при любых контактах с людьми. Он не позволял себе срывов и никогда не вымещал на младших по званию и положению горечь от усталости или от чувства разочарования в людях, с которыми имел дело, хотя безусловно, среди моряков срочной службы многие были отнюдь не ангелы в тельняшках наподобие тех, что изображались на пропагандистских листках, выпускавшихся политотделом базы.
Непосредственно мне подчинялась объединенная мастерская по ремонту кораблей и техники. В ее состав входили три плавучих несамоходных мастерских и два береговых цеха: один по ремонту артиллерийского вооружения, а другой — средств связи.
На плавмастерских были установлены токарные, фрезерные и другие металлообрабатывающие станки, ножницы для резки металла, электро-газосварочное и другое оборудование для выполнения судоремонтных работ. На двух плавмастерских обслуживали ремонтное оборудование матросы и старшины, на третьей плавмастерской и в цехах — вольнонаемные работники. Все плавмастерские имели автономные средства производства электроэнергии, на них были оборудованы кубрики и каюты для размещений экипажа, камбуз и санитарно-бытовые помещения, кладовые для хранения запасов судоремонтных материалов. Поэтому в случае необходимости такая плавмастерская могла быть отбуксирована из Совгавани в какую-нибудь уединенную бухту на побережье Татарского пролива для проведения ремонта кораблей в пунктах рассредоточенного базирования. Был в составе объединенной мастерской и катер, который можно было использовать для передвижения между многочисленными бухтами Совгаванского залива. На нем я ходил в случае необходимости на судоремонтные заводы, расположенные на противоположном от Военпорта берегу залива.
Возглавляли объединенные мастерские начальник капитан 3 ранга Яков Геннадьевич Капитульский и главный инженер капитан-лейтенант Семен Эйдельман. Немало времени им приходилось уделять поддержанию дисциплины и порядка среди моряков плавмастерских, разбору нарушений дисциплины, в первую очередь случаев пьянства моряков во время увольнения на берег.
Яков Капитульский относился к исполнению своих обязанностей очень ревностно, переживал не на шутку любую критику со стороны начальства. Его сильной стороной было умение так наладить взаимоотношения с мичманами-сверхсрочниками, что они становились надежной опорой для руководства объединенной мастерской. И вообще, ему помогало в службе тяготение к хозяйственной деятельности, которая могла бы дать определенную отдачу в части улучшения питания и быта своих подчиненных. Я, естественно, очень ценил эту хозяйственную складку характера и всячески поощрял его инициативы. Семен Эйдельман занимался, в основном, организацией выполнения различных заказов по ремонту кораблей и судов. Кроме того, командование тыла использовало производственные мощности этих мастерских для выполнения различных хозяйственных заказов для береговых частей и подразделений. В отдельные периоды получалось так, что такие хозяйственные заказы даже преобладали над судоремонтными работами.
Кроме этих ремонтных подразделений на начальника технического отделения замыкались два склада: технического и шкиперского имущества. На складе технического имущества хранились запасные агрегаты и запасные части для корабельных механизмов, инструмент и судоремонтные материалы, в том числе листовая и профильная сталь, огнеупорный кирпич, специальный судоремонтный лес и многое другое. Склад шкиперского имущества предназначался для хранения различных красок и лаков, которые использовались для покраски надводной и подводной части корпусов кораблей и судов, а также внутренних корабельных помещений, спирта, парусины, канатов, тросов и другого подобного имущества. На складах служили офицеры, мичманы-сверхсрочники, а также значительное количество вольнонаемных кладовщиков, водителей автомашин и крановщиков.
Забот по обеспечению деятельности складов хватало: нужно было думать о своевременной разгрузке прибывавших из Владивостока, а также от заводов-поставщиков вагонов с различным имуществом, о должной охране имущества и исключении случаев воровства его.
Помню, как много хлопот доставляло обеспечение надежной охраны хранилища спирта на шкиперском складе. Ведь через это хранилище проходил весь спирт, присылаемый для эксплуатации аппаратуры на кораблях и береговых частях военно-морской базы. Охраняли склад солдаты караульной роты. Каждое утро добросовестнейший и ответственный начальник склада майор Михаил Плотников докладывал мне о всяческих безобразиях, чинимых солдатами караула: то кто-то штыком проткнул флягу с краской, то кто-то разбил стекло в окне караульного помещения. Были и случаи воровства спирта.
Получалось, что больше хлопот было от охранявших склад солдат, чем от каких-то посторонних злоумышленников.
И вот мы узнали, что в связи с сокращением флота караульная рота расформировывалась. Нам предложили сформировать команду вооруженной охраны из вольнонаемных, что и было сделано. Не прошло и двух недель, как на посты по охране шкиперского склада заступили вольнонаемные вохровцы, мужчины и женщины. Большинству из них было уже за 50. Михаил Плотников просто ожил. Он навел в караульном помещении образцовый порядок, перед крыльцом появился газон с цветами, на окнах — занавески и горшки с геранью. А насчет бдительности, то наши старики и старушки давали фору старослужащим солдатам, Теперь на склад и мышь без пропуска не могла проползти. Начальник склада с улыбкой сообщал мне, что теперь он может целиком заняться улучшением условий хранения имущества, а то раньше львиную долю рабочего времени он вынужден был тратить на разбор всяческих происшествий, связанных с чудачествами караульных солдат и ликвидацию последствий их совсем не полезной деятельности. Думаю, что и во многих других случаях замена солдат и матросов срочной службы по призыву во флотских вспомогательных подразделениях была бы очень полезна. Такая замена способствовала бы сокращению расходов и улучшению дела.
С первых месяцев моей службы в техническом отделении столкнулся я со своеобразными отношениями военно-морской базы с Совгаванским судоремонтным заводом, входившем в Министерство судостроительной промышленности. Дело в том, что помимо выполнения планового ремонта кораблей и судов в соответствии с годовым планом, завод постоянно выполнял многочисленные внеплановые отдельные заказы по аварийному ремонту. Еще более затрудняло деятельность завода то, что и на плановых заказах первоначальный объем работ, согласованный базой с заводом при постановке корабля в ремонт, чаще всего в ходе ремонта возрастал нередко в два и более раза от первоначального объема. Это было связано с тем, что командиры и механики кораблей при первоначальном определении объема ремонта очень часто определяли его поверхностно, не анализируя тщательно и глубоко фактическое состояние корпусных конструкций и механизмов. А затем, когда заводские специалисты начинали дефектацию, то выяснялось, что объем необходимого ремонта значительно больше, чем предполагалось. Кроме того, в ходе ремонта специалисты военно-морской базы стремились втиснуть в объем ремонта различные модернизационные работы по вооружению и техническим средствам, которые также не были учтены при определении первоначального объема, а значит и стоимости ремонта. Ну а раз возрастал объем и стоимость ремонта, то завод поднимал вопрос о продлении времени ремонта и о переносе согласованного ранее срока его окончания. Мы сопротивлялись этому сколько могли, но обычно приходилось соглашаться с заводом так как больше зависели от него, чем он от нас.
Обычно за ремонт корабля мы расплачивались с заводом не после его завершения, а по проценту готовности. Так, если стоимость ремонта оценивалась в 2млн. рублей, то мы выплачивали заводу эту стоимость порциями: при 10% готовности объекта выплачивали 10% общей стоимости ремонта, то есть 200тыс. рублей, при 20% готовности — еще 10% общей стоимости и так до готовности 100%. Для выплаты очередной порции составлялся акт готовности, который подписывали представители корабля и технического отделения. Именно наличие такого подписанного акта готовности и служило основанием заводу для получения очередной порции денег. Вот и получалось так, что часто в заводской кассе не было денег, все пошли на оплату материалов и оборудования, нужно платить заработную плату рабочим. Тогда заводской строитель — инженер, ведущий ремонт какого-либо определенного корабля, обращался к нашим представителям Журавлеву или Коркину с просьбой подписать очередной акт готовности. А те, зная, что продвижение ремонта по этому кораблю очень незначительное, доказывали, что той готовности, которую указывал завод в акте, еще не достигнуто, и отказывались подписывать акт. Заводчане, находясь в безвыходном положении (нельзя же оставить рабочих без зарплаты) начинали фигурально выламывать им руки. К этому процессу подключался и начальник планового отдела завода, и главный инженер. Дело доходило до меня. Если и я не сдавался, то заводчане бросались в городской комитет партии. Они просили секретаря комитета позвонить командиру военно-морской базы. Конечно, если секретарь горкома звонил нашему адмиралу и говорил о том, что зарплата должна быть выдана, не доводить же дело до забастовки, то тот изливал первому все наши претензии, а затем все же вызывал меня к себе и рассказывал о звонках из горкома и т д. Конечно, в результате мы обычно подписывали акт готовности. При этом и наш адмирал, и я всегда помнили, что придется еще не раз обращаться к директору или главному инженеру завода с просьбой о выполнении каких-либо внеплановых работ. Но все это вызывало значительную нервотрепку, в ходе которой немало доставалось и главному инженеру завода Цендровскому, и мне. Кстати, Цендровского встретил через много лет в Москве и мы очень тепло вспоминали совгаванские годы. Все плохое забывается, осталось ощущение причастности к напряженной флотской жизни, к кораблям и судам, которые после ремонта уходили от заводского причала в море.
В мою бытность начальником технического отделения Совгаванская военно-морская база провела на заводе несколько крупных переоборудований кораблей и судов, совместив их с серьезным ремонтом корпуса, механизмов и систем. Так запомнилось мне переоборудование спасательного судна "Сатурн" — бывшего японского трофейного миноносца, доставшегося нам после разгрома Японии в 1945г.
При знакомстве с бывшим японским военным кораблем меня поразила примитивность условий проживания японских моряков на судне. Кубрики и каюты были более, чем миниатюрными, санитарно-бытовые помещения сведены к минимуму, так что при переоборудовании и приспособлении японского корпуса судна для наших довольно скромных потребностей пришлось многое переделать.
На "Сатурне" установили декомпрессионные камеры, рассчитанные на довольно значительную для того времени глубину погружения водолазов, а также спуско-подъемное устройство для водолазного колокола. Проведение этого переоборудования было связано с обеспечением испытания первых построенных на Дальнем Востоке атомных подводных лодок. Отсюда и важность своевременного завершения этого переоборудования, за выполнением которого следил не только штаб военно-морской базы, но и штаб Тихоокеанского флота.
Установка колокола способствовала значительной рационализации работы водолазов на больших глубинах, так как он позволил проводить быстрый подъем водолазов с глубины, а затем длительно выдерживать их для декомпрессии уже в камере, установленной на судне. Этот же колокол был приспособлен и для стыковки с люком на подводной лодке благодаря чему он мог обеспечить подъем подводников с аварийной затонувшей атомной подводной лодки и доставку на нее с поверхности моря необходимого имущества. Спешка с ремонтом и переоборудованием "Сатурна" была вызвана тем, что без введения его в строй нельзя было завершить испытания первых построенных на востоке страны атомных подлодок. Много хлопот и забот было связано с проведением ремонта и переоборудования сторожевых кораблей "Аист" и "Бизон", предназначенных для передачи ВМФ Индонезии. Эти корабли проекта №50 были, на мой взгляд, довольно удачными детищами союзной кораблестроительной программы середины 50-ых гг. На них установили более эффективное противолодочное вооружение, чем на эсминцах нашей Совгаванской бригады. Основу артиллерийского вооружения составляли три отличных универсальных орудия калибром 100мм, которые могли вести огонь и по морским, и по воздушным целям. Электромеханическая установка была довольно удачно скомпонована, степень автоматизации ее была значительно выше, чем на кораблях более ранней постройки. Видимо, при разработке главных котлов и главных турбин, а также вспомогательных механизмов котло-турбинной установки, установленной на этих сторожевиках, конструкторы смогли учесть свои послевоенные наработки и в какой-то степени опыт немецкого кораблестроения, воплощенный в технике трофейных немецких кораблей.
Для подготовки к передаче в Индонезию таких сторожевиков был разработан специальный проект одним из питерских конструкторских бюро. Согласно ему значительно улучшалась обитаемость, предусматривалась установка на кораблях системы кондиционирования воздуха, поступавшего во внутренние помещения, значительно улучшалась система вентиляции, предусматривалось дополнительное охлаждение многих механизмов, то есть проект переоборудования был направлен на то, чтобы приспособить эти корабли к длительной эксплуатации в тропиках.
Очень сложно оказалось собрать комплект запасных частей и приспособлений — ЗИП, который по контракту необходимо было передать индонезийцам вместе с кораблями. Ведь запасные части и приспособления изготавливали заводы-производители оборудования. На некоторых из них это оборудование уже не изготавливалось, вся оснастка была ликвидирована, поэтому заказать недостающие запасные части было очень затруднительно. Оставалось одно — собрать недостающее из наличия на кораблях и складах Флота. Кое что собрали мы в Совгавани на наших однотипных сторожевиках, кое-что прислали из Владивостока.
По ходу проведения ремонтных работ все время поступали от центральных управлений ВМФ и из главного штаба ВМФ новые распоряжения по переделке и дооборудованию кораблей. Стоимость работ все возрастала и превысила в два с половиной раза первоначально согласованную с заводом. В связи с этим заводская администрация требовала переноса плановых сроков завершения ремонта. Поэтому когда эти корабли прошли ходовые испытания и наконец ушли во Владивосток для последующего перехода в Индонезию, то я буквально вздохнул с облегчением.
Подобная ситуация сложилась на заводе с переоборудованием средних подводных лодок послевоенной постройки проекта 613 по специально разработанному проекту 613-В. Фактически это был проект модернизации этих лодок с целью улучшения их обитаемости, увеличения автономности их пребывания в море, улучшения условий эксплуатации механизмов в подводном и надводном положении, обеспечения возможности использования новых торпед с более высокими тактико-техническими данными. За время моей службы в техническом отделении удалось провести такую модернизацию трех подлодок. Переоборудование каждой лодки шло очень тяжело и неровно из-за непрерывных изменений чертежей, внесения различных новых улучшений, которые поступали на завод от конструкторского бюро-проектанта лодки с согласия или по настояния соответствующих центральных управлений ВМФ. Сроки завершения модернизации каждой лодки несколько раз переносились.
При проведении этих работ, а также при плановых докованиях находящихся в строю подлодок мне приходилось тесно сотрудничать с командованием Совгаванской бригады подлодок. Через некоторое время после моего вступления в должность начальника технического отделения комбрига капитана I ранга Сперанского сменил новый командир бригады капитан I ранга Анатолий Иванов. Это был очень интересный человек с совсем не стандартной биографией. Он много повидал на своем веку. В войну Иванов служил штурманом на прославленной подводной лодке "С-56", которая сейчас установлена на пьедестале славы на набережной Владивостока. Дело в том, что "С-56" под командой прославленного подводника Григория Ивановича Щедрина в 1942-1943гг. перешла из Владивостока через Тихий океан, Панамский канал и Атлантику на Северный Флот. Лодка совершила там 9 боевых походов, став гвардейской и краснознаменной, а затем уже после войны вновь перешла Северным морским путем на Дальний Восток. Таким образом, она стала первой нашей подлодкой, обошедшей вокруг земного шара.
Иванов очень хорошо рассказывал эпизоды из своего военного прошлого, причем, что особо привлекало, говорил о себе, о своем участии в боевых походах часто в довольно юмористическом тоне, не рисуясь и не выставляя, так сказать, своего геройства. Кстати, когда в 80-ые гг. я посещал Григория Ивановича Щедрина в связи с нашей совместной работой над книжкой "Флот остается молодым", то он, вспоминая военные годы, очень тепло отзывался о своем штурмане Иванове, подчеркивая его выдержку, скромность и профессионализм.
После войны он служил военно-морским атташе в Мексике и Турции и об этом периоде своей жизни рассказывал немало забавного. С ним работать было приятно. Он мне запомнился как исключительно выдержанный, вежливый комбриг, который досконально вникал в вопросы ремонта подлодок и эксплуатации технических средств и вооружения.
Вскоре и Иванова отозвали во Владивосток. Он был назначен командиром первой бригады атомных подлодок на Тихом океане, которая базировалась в бухте Павловского. А затем он дослужился до вице-адмирала и должности начальника разведывательного управления ВМФ. Уже в 70-ые гг. мне несколько раз приходилось слушать его очень содержательные сообщения о военно-политической обстановке в Мировом океане на совещаниях командиров частей ВМФ центрального подчинения.
Немало забот было связано с проведением текущего докования кораблей и судов в заводских доках. Дело в том, что у кораблей необходимо было систематически проводить покраску подводной части, осмотр и ремонт рулей и винтов, а также донной арматуры, то есть клапанов и клинкетов, через которые поступает и отливается забортная вода внутрь корпуса и затем оттуда за борт. Эта забортная вода используется для прокачки холодильников, где конденсируется отработавший в механизмах пар для охлаждения смазочного масла, для работы водоотливных и осушительных водоструйных эжекторов, для смыва в санитарно-бытовых помещениях и для многих других целей.
На совгаванских заводах было два плавучих дока. Их использование заключалось в том, что док притапливался, в него вводили корабль, а затем док всплывал за счет откачки воды из балластных цистерн и поднимал корабль, который садился при этом на деревянные кильблоки и клетки. Таким образом у корабля оголялась вся подводная часть корпуса и можно было проводить необходимые работы. Док — сооружение дорогое, завод стремился выполнять работы в доке быстро, поэтому они проводились в две, а то и в три смены, то есть круглосуточно, особенно при очистке и покраске подводной части корпуса. Обычно текущее докование продолжалось не более 7-10 суток, а затем док притапливался и корабль выводился из него. И так докование шло круглогодично.
Мы составляли годовой план докования кораблей и судов, но он часто не выдерживался. Причина была в том, что корабля, который должен был по плану становиться в док, именно в этот момент не было в базе. Приходилось договариваться се штабом военно-морской базы и заменять его другим. А если учесть, что перед постановкой в док с корабля необходимо было выгрузить весь боезапас, откачать и зачистить все топливные цистерны, то ясно, какой это был тяжелый и трудоемкий процесс. Поэтому при замене планового корабля и назначении к постановке другого для экипажа этого другого наступали авральные трудовые дни и ему приходилось немало потрудиться, чтобы своевременно подготовиться к доковым операциям.
Сперва докование наших кораблей и судов проводилось только на Совгаванскем судоремонтном заводе, но затем нам удалось получить возможность доковать корабли и я доке Совгаванского судоремонтного завода №1 Министерства морского Флота. Вот тогда удалось продоковать такие объекты, которые до этого в нарушение всех инструкций длительное время из-за ограниченных возможностей (наличие только одного дока) не доковались, например наши плавмастерские, плавкран грузоподъемностью 100 тонн и др. Я был очень удовлетворен всем этим.
Не прошло и года после начала моей службы в органах управления Совгаванскй военно-морской базы, как я вполне освоился в новой, так сказать, штабной роли. Моему сравнительно быстрому и вообще-то благополучному становлению способствовало и то, что одновременно со мной перешел служить в управление базы и мой непосредственный начальник-заместитель командира военно-морской базы по тылу капитан I ранга Колодочка. То есть я для него не был новичком, которому можно навязывать какие-либо решения, ссылаясь на свой личный опыт. Он сам был новичком и это позволяло мне чувствовать себя более уверенно. Правда, следует помнить, что многие вопросы, связанные непосредственно с ремонтом и эксплуатацией кораблей, мне приходилось и в первый год, и затем решать непосредственно с командиром базы и его начальником штаба. Колодочка больше был поглощен береговыми проблемами обеспечения деятельности военно-морской базы. В отношении кораблей, то он, в основном, решал проблемы, связанные с обеспечением их топливом, продовольствием и обмундированием.
Сам Колодочка до назначения заместителем по тылу командовал бригадой торпедных катеров. В процессе сокращения Флота эта бригада была переформирована в менее крупное соединение -дивизион и перевооружена, то есть торпедные катера были заменены ракетными катерами первого поколения, а основную часть торпедных катеров поставили в консервацию.
Эти ракетные катера были фактически переоборудованными торпедными, с которых демонтировали торпедные аппараты и установили две пусковые установки контейнерного типа для стрельбы крылатыми ракетами по морским целям и по берегу. А оставшегося за штатом командира бригады Гончар взял в управление базы на должность своего заместителя по тылу.
По структуре управления на Колодочку замыкались через начальников отделений все вспомогательные суда и части обеспечения: плавмастерские, буксиры, спасатели, арсеналы, склады, инженерная, дорожная и караульная роты, квартирно-эксплуатационная служба, ведавшая жилым и казарменным фондом, котельными и т д. Заместитель по тылу — это начальник, который всем нужен, всех обеспечивает, а боевую основную работу делает кто-то другой, то есть ему в основном достаются тумаки и шишки, а пироги и пышки съедает кто-то другой.
Безусловно, в своей деятельности он опирался на начальников отделений и во многом зависел от них. Помню, рассказывали анекдот про предшественника Колодочки — капитана 1 ранга Юлинца, бывшего командира крейсера. Он, говорят, жаловался другу: "Что за казусная служба у заместителя по тылу. Вызовешь одного начальника отделения, предложишь доложить по спорному вопросу. Он доложит — вроде бы все его предложения правильные. Вызовешь второго, предложишь доложить по тому же вопросу. А он доложит совсем противоположное и опять все вроде бы правильно. А как мне поступать? Как определить кто из них прав? И есть ли эта правда?"
Действительно, очень часто заместителю по тылу приходилось разбираться в клубке проблем, где сплелись самые различные мнения, предложения и интересы. Колодочку обстановка доводила часто до белого каления. На него жизнь обрушивала массу проблем, а средств и сил для их решения всегда не хватало. Тем не менее, хотя я служил под его непосредственной командой около пяти лет, мы расстались вполне лояльно.
Все наши начальники отделений имели довольно значительный жизненный и служебный опыт и были в своем деле не плохими специалистами. Особенно близки мне были начальник артиллерийского отделения Юра Галич, бывший старший артиллерист крейсера "Лазарев" и начальник минно-торпедного отделения Анатолий Моисеевич Радвинский. Толя был моего возраста или немного моложе. Он окончил в 1950г. Каспийское военно-морское училище в Баку, служил на тральщиках на Балтике, а затем его перевели в Совгавань. Там он перешел в минно-торпедное отделение и в 1961г. стал его начальником. Ему подчинялись базовый минный и торпедный арсеналы, и он являлся старшим специалистом по минно-торпедной части в военно-морской базе. Родом он был из Одессы, одесситкой была и его жена Софа. У них была дочка Ирочка, в то время она училась в 8 классе. Анатолий, безусловно, обладал организаторскими способностями, умел найти нужный тон в отношениях с начальниками и подчиненными. Я видел, что на службе он проявлял искреннюю заинтересованность в том, чтобы наилучшим образом выполнять свои обязанности и его ценили старшие начальники базы.
Петии поселились рядом с Радвинскими и подружились семьями. Вскоре они стали просто неразлучными друзьями и продолжили дружить и после перевода Петия и Анатолия в Питер. А потом их дружба внезапно оборвалась, чему все знавшие их очень удивились. Я узнал причину разрыва и от одного, и от другого. Конечно, это были взаимоисключающие версии, о которых расскажу позднее. Но все это произошло позже, в 70-ых гг.
После того, как меня перевели с крейсера на бригаду постепенно сформировался круг знакомых, с которыми Клава и я часто встречались в домашней обстановке. В него входили Петии, Старки, Радвинские, Галичи, Лоховы. Не говоря уже об официальных праздниках и Новом годе, мы часто встречались все вместе и по отдельности по поводу дней рождения взрослых и детей, а то и просто так, по причине выходного дня, когда все или почти все мужчины оказывались свободными от службы. Вспоминаю наши общие прогулки по довольно живописным склонам прибрежных сопок. Обычно такие прогулки заканчивались у кого-нибудь из компании домашним застольем, причем каждая семья приносила из дому к общему столу что-нибудь вкусное.
Иногда это были общие чаепития, когда за стол садились и дети. Обсуждали самые различные, часто местные темы, связанные со школой, с общими делами в поселке. Очень часто разговор касался просмотренной незадолго до этого кинокартины (которые очень часто смотрели всей компанией вместе в поселковом клубе) или прочитанных книг.
Бывали мы вместе и в Доме офицеров в поселке Заветы Ильича на вечерах отдыха или по случаю выступления приезжих артистов. Запомнилось мне одно из празднований 1-го мая. После вечера в ресторане дома офицеров, танцев и веселья мы всей компанией спустились по скользкой деревянной лестнице к причалу и погрузились в открытый барказ. Когда барказ направился к причалу поселка Военпорт и вышел на середину бухты, то путь наш лежал через скопление мелкобитого льда. Мы все после ужина и танцев были в довольно возбужденном состоянии. Почему-то вид льдин у многих из нас ассоциировался с зимой, со встречей нового года. Все как-то забыли, что только начинается совгаванская весна. Все стали поздравлять друг друга, желать счастья, а затем мужики полезли целоваться се всеми рядом сидящими. Только через некоторое время кто-то крикнул: "Братцы, а до нового года еще 8 месяцев!" Но все уже вошли во вкус и продолжали обмениваться поцелуями и поздравлениями, которых хватило на всю дорогу до нашего поселка. Естественно, что после такой веселой поездки расходиться не хотелось и праздник был продолжен в домашней обстановке.
К осени 1962г Галичу, Радвинскому и мне одновременно, одним приказом присвоили звание капитана 2 ранга. Мы решили по этому поводу угостить своих сослуживцев. В субботний день в военторговской столовой были накрыты столы. Пригласили мы всех начальников отделений, их заместителей, начальников подчиненных частей, офицеров своих отделений и многих других. За столами собралось человек 70-80.Тосты произносились самые различные, в том числе и за присвоение виновникам торжества в будущем и следующего звания капитана I ранга. А мы — именинники, радовались вдвойне, ведь для нас присвоение очередного воинского звания было очень важно. Это был как бы этап в жизни, в службе. Он обозначал признание твоего определенного положения в воинской иерархии, признание того, что надлежащим образом оценен твой служебный и жизненный опыт.
В 1961г. в нашей семье произошло радостнее событие: родилась наша младшая дочка Ирина. Сам факт ее рождения уже свидетельствовал о том, что, несмотря на чувство тревоги и некоторой неуверенности, вызываемые начавшимся сокращением ВМФ, молодой оптимизм и инстинктивная уверенность, что дети — это всегда благо, оказались для нас определяющими в жизненной позиции.
Памятуя о несколько преждевременном появлении на свет божий нашей старшей дочери, Клава решила рожать в Киеве, где можно было ожидать более квалифицированного ухода в родильном доме, чем в Совгавани. Поэтому с началом декретного отпуска она с Леночкой уехала на Украину.
Наступило 30 июля 1961г. — воскресенье и день ВМФ. С утра я присутствовал на торжественном подъеме военно-морского флага и флагов расцвечивания на плавмастерской, стоявшей в Военпорту, поздравил команду с праздником. Затем с Капитульским на катере пошли к причалу поселка Заветы Ильича, где была ошвартована наша третья плавмастерская, которой командовал капитан-лейтенант Жлоба. Пробыли там несколько часов. Вернулся я в Военпорт уже к концу дня. Высадился на причале и пошел вверх по улице по направлению к нашему дому. Когда я вошел во двор ко мне подошла Валя Векслер. Улыбаясь, она поздравила с рождением дочки и протянула телеграмму из Киева.
Так я узнал о рождении Ириши, а через три месяца уже встречал ее в Хабаровске. Дело в том, что мама, Клава с Иришей и Леночкой прилетели в Хабаровск из Москвы на самолете ТУ-104 и там им предстояла пересадка на самолет местной линии Хабаровск — Совгавань. Вот я и решил их встретить в Хабаровске, чтобы помочь при пересадке. На следующий день после их прилета в Хабаровск мы все вместе добрались до Совгавани.
Ириша развивалась нормально, росла и набирала вес. Правда при очередном осмотре врачи обнаружили у нее довольно распространений дефект-подвывих бедра. Пришлось ей в течение нескольких месяцев носить специальные ремешки-постромки. К счастью, все это прошло бесследно. В Совгавани Ириша стала очень милой пухленькой девочкой с бойким и веселым нравом. В возрасте 3-5-и лет она была чрезвычайно контактной, свободно общалась с незнакомыми детьми и взрослыми. С очаровательной наивностью она спрашивала незнакомых людей: "Хотите, я вам спою и станцую?" Особенно благоволила она к мужской половине рода человеческого. Поэтому она очень часто оказывалась в центре внимания и это ей, видимо, нравилось. Как хорошо, что все это не закрепилось с годами и не привело к развитию в ее характере черт тщеславия и хвастовства. Правда мне кажется, что наоборот, в отрочестве и юности в ее характере сделался крен в другую сторону и она стала излишне стесненной и закомплексованной.
У Леночки еще в дошкольном возрасте врачи обнаружили сколиоз — некоторое искривление позвоночника. Так как наши киевляне хорошо знали о серьезных последствиях, которые могут наступить при развитии этого дефекта, то они забили тревогу .Для обследования и лечения Леночку отправили в Киев. Бася проявила необычайную энергию и настойчивость при ее лечении. Она водила ежедневно ее на специальную гимнастику в детский диспансер, определила ее в группу по обучению детей плаванию, а затем и в детскую спортивную школу, где Лена добилась определенных успехов. Когда мы забирали ее в Солнечногорск, то Ленин тренер долго уговаривал Басю повременить и не срывать девочку с места. Все это позволило предотвратить дальнейшее развитие болезни, а затем и устранить дефект. Безусловно, громадная благодарность дорогой Басе за ее настойчивость и целеустремленность. Ей во многом мы обязаны тем, что все закончилось благополучно. Определенная спортивная закалка осталась у Лены на всю жизнь. Недаром она впоследствии в отроческие и дальнейшие годы так органично вписывалась в туристские компании.
В 1961-1962гг. пережили мы Берлинский и Карибский кризисы, когда мир был на грани ядерной войны, на краю пропасти, когда реальность ядерной войны стала явной и ощутимой. В период этих кризисов все вооруженные силы Союза были приведены в повышенную готовность, что требовало от всех органов управления напряженной, почти что круглосуточной деятельности. Несмотря на загруженность по службе меня ни на минуту не покидало беспокойство и тревога, в первую очередь, за семью, за родных и близких. Как-то о себе в такое время и не думал, тем более, что я все время был "в системе", был в составе системы, которая вела и определяла всю мою деятельность, протекавшую круглосуточно на защищенных пунктах управления. Командир военно-морской базы и его штаб размещались в защищенном подземном пункте управления, расположенном в глубине прибрежной тайги. Колодочка с начальниками отделений (и я в их числе) убыли на свой пункт управления, оборудованный в бывшем полузаглубленном овощехранилище, расположенном неподалеку от поселка Военпорт. Там мы и ночевали, но, учитывая близость нашего полузаглубленного дома от поселка, Колодочка разрешал части офицеров ночевать дома. Обстановка была очень тревожной. На заводах ремонтные работы велись в две и три смены, чтобы ускорить ввод части ремонтировавшихся кораблей с большей степенью готовности. Корабли, находившиеся в строю, приняли полный комплект боезапаса, максимальные запасы топлива и продовольствия и рассредоточились в Совгаванской бухте. Была усилена охрана входа в бухту, охрана всех береговых объектов военно-морской базы. Безусловно, у нас напряжение не достигало такого уровня, как в ракетных частях стратегического назначения, а также в авиации, где буквально ждали приказа о немедленном старте ракет и взлете самолетов, но все равно забот и тревог хватало. Все понимали, что ядерная война — это нечто невообразимое, нечто апокалипсическое и, наверное, все в душе надеялись, что и в этот раз человечество минет эта горькая чаша. К счастью, все завершилось компромиссом: Хрущев дал приказ вывезти ракеты с Кубы, а Кеннеди дал обещание не нападать на Кубу, а через некоторое время распорядился о вывозе ракет, нацеленных на Союз, с турецких баз.
В 60-ых гг. на зимний период, когда Совгаванский залив замерзал, командование базы стало направлять отряд кораблей в незамерзающий залив Владимира, расположенный в 200 милях к северу от Владивостока по побережью Японского моря. В состав отряда включали, обычно, несколько сторожевых кораблей, тральщиков м малых противолодочных кораблей, не требовавших ремонта в зимний период.
Рядом с заливом Владимира находился и залив Ольги, на берегу которого располагался поселок Ольга. В заливе Владимира базировалась в то время бригада подводных лодок. В обоих заливах дислоцировались корабли и суда Владимиро-Ольгинской бригады кораблей охраны водного района, а на берегу — береговые обеспечивавшие подразделения этой бригады.
Безусловно, особой радости от пребывания в зимний период в незамерзающих заливах офицеры и сверхсрочники совгаванских кораблей не испытывали. Ведь они на всю зиму отрывались от своих семей. Интересно, что эти незамерзающие заливы находились южнее условной параллели, отделявшей северные районы Приморья, где офицерам и сверхсрочникам платили полуторные оклады. Получалось, что офицеры, зимовавшие в Совгавани в своей базе, где проживали они и их семьи, получали полуторные оклады. А офицеры, которые всю зиму находились вдали от семей, почти ежедневно выходили из незамерзающего залива в полигоны для выполнения стрельб и других боевых упражнений, получали одинарный оклад. Чистейший парадокс да и только, очередной бюрократический ляпсус наших флотских финансистов. Командование базы неоднократно обращалось с ходатайством изменить такое ненормальное положение, но добилось этого только через десяток лет уже в 70-мх гг.
Так вот, в зиму 1961-1962гг. в заливе Владимира находились три сторожевика нашей базы. В конце марта на одном их них ,а вскоре и на другом произошла поломка системы регулирования на окном из двух установленных на корабле турбогенераторов, вырабатывавших на ходу электроэнергии для корабельных потребителей.
Из Владимира все не поступало доклада об окончании ремонта и устранении поломок, что очень обеспокоило руководстве базы. Гончар отсутствовал в базе и меня вызвал начальник штаба контр-адмирал Иванов. Он был небольшого роста, довольно упитанный, в отличие от Гончара большой матерщинник. Мне казалось, что он в обращения как бы носит маску "старого моряка — прямого, свойского батьки, который режет правду-матку". Хотя был он совсем не так уж прост. Но это так, к слову, есть такой тип людей. У меня его личность не вызывала особого воодушевления, но начальников на службе не выбирают, их просто преподносит судьба.
Вот Иванов, несколько паникуя, предложил мне срочно вылететь на юг во Владивосток, а оттуда добираться как могу к месту зимнего базирования наших сторожевиков, чтобы разобраться с причинами поломок и принять меры к их недопущению в дальнейшем.
Я тут же оформил командировку на 10 суток и на следующий день вылетел во Владивосток через Хабаровск. Во владивостокском аэропорту Озерные ключи мне сообщили, что рейсы небольших самолетов АН-2 в поселок Ольга из-за неустойчивой погоды не проводятся уже в течение недели. Там же я узнал, что в поселок Ольга ходит раз в неделю рейсовый теплоход. В аэропорту я познакомился с молодым учителем труда школы в поселке Ольга Игорем, который уже несколько дней ожидал возобновления полетов АН-2.
Он решил плыть домой на теплоходе и на такси мы поспешили к Морскому вокзалу, но там нас постигло разочарование: теплоход только-только ушел, следующий пойдет через неделю. Тогда Игорь предложил добираться до Ольги кружным путем по суше. Он заверил меня, что это вполне возможно и путешествие займет не более двух-двух с половиной суток, так как через перевал на хребте Сихотэ-Алинь ходит автобус от городка Кавалерово до поселка Ольга. По молодости я принял это довольно авантюрнее предложение, не подумав даже о том, что денег у меня было в обрез, а дорога предстояла не близкая и довольно сложная.
На железнодорожном вокзале мы купили билеты до города Арсеньев — центра оборонной промышленности, где в свое время были построены завод военного приборостроения и, кажется, авиасборочное предприятие. Там пришлось заночевать, так как дальше в нужном нам направлении шел местный (рабочий) поезд только на следующий день. Разместились мы в довольно благоустроенной гостинице, построенной, видимо, для пребывания представителей конструкторских бюро и министерств, которые приезжали на заводы. В гостинице мы поужинали в ресторане (единственном в городе).Игорь пригласил на ужин своих местных знакомых — молодую пару и еще одну молодую женщину. Время провели весело, но когда мы наутро подсчитали наши денежные ресурсы, то оказалось, что их едва хватает на то, чтобы добраться до Кавалерово. Дело в том, что местный поезд шел из Арсеньева только до железнодорожной станции, которая называлась, кажется, Варфоломеевка. Там железная дорога заканчивалась. От этой станции до Кавалерово ходил автобус по довольно разбитой дороге.
Наконец мы добрались до Варфоломеевки, проехали далее на автобусе около 150км и прибыли в Кавалерово. Это центр добычи олова, в то время в этом рабочем веселке проживало тысяч 10 жителей. Именно из Кавалерово ходил автобус до поселка Ольга по горной дороге протяженностью километров 50 через перевал на горной гряде Сихотэ-Алинь.
Добрались мы до Кавалерово без копейки денег. И, главное, там стало известно, что автобусные рейсы через перевал прекращены, так как он засыпан снегом. Вообще-то это, как мне стало известно позже, было обычным делом на перевале для начала апреля. Но что делать дальше?
Игорь повел меня на ночевку к своим местным знакомым. В большом деревянном одноэтажном доме проживала семья, глава которой был ранее председателем поселкового совета, а в то время находился на пенсии, так как в 1962г. ему было уже около 70-и. Встретили нас в этом доме очень радушно, накормили обедом и пригласили ночевать. Вечером мы допоздна чаевничали, причем чай был какой-то особенный, настоянный на таежных травах. Глава семьи был очень доволен, увидев во мне внимательного и заинтересованного слушателя. Он рассказал много занимательного и забавного из своей жизни, а прожил он жизнь совсем не заурядную. Молодым парнем попал он в партизанский отряд после того, как белоказаки похозяйничали в их селе и избили нагайками стариков и женщин. Прошли первые бои и поредевший партизанский отряд укрылся в далеком таежном селе и уже оттуда совершал внезапные рейды в деревни ,занятие белыми и японцами. В годы советской власти он охотничал в тайге, стал председателем охотничьего кооператива, а затем председателем поселкового совета. Ходил он и на тигров, собирал женьшень.
От него я услышал печальную историю выселения из Приморья всех корейцев и китайцев в середине 30-ых гг. Именно тогда корейцев переселили в Среднюю Азию. А ведь корейские и китайские крестьяне были прекрасными огородниками и снабжали Владивосток и все Приморье овощами. Он восхищенно рассказывал о трудолюбии и честности этих крестьян-корейцев и китайцев, о том, как они использовали для удобрения земли в своих небольших огородах все, что возможно, приготавливая великолепный компост из всяческих отходов, включая и фекалии. После того, как их переселили, по его словам на владивостокских базарах одно время вообще не торговали овощами, собственно некому было их выращивать и продавать. Вспоминал он и о репрессиях 1937 г. Именно тогда он был председателем поселкового совета и спасался только тем, что при появлении в поселке чекистов сразу же исчезал в тайге, а его близкие сообщали прибывшим, что председатель ушел в тайгу на весь сезон для охоты и сбора женьшеня. Так по его словам он спасся сам от ареста и не участвовал в арестах других людей. Говорил он живо, язык его был прост, но очень выразителен. Я слушал его с большим интересом, а он, видя во мне благодарного слушателя, никак не мог закончить свои воспоминания.
Пробыли мы в этом гостеприимном доме еще день. Затем убедившись в том, что автобус в Ольгу в ближайшие дни ходить не будет, решили добираться туда попутными машинами.
И вот, получив от гостеприимных хозяев на дорогу буханку хлеба и пирожки, мы вышли в путь. До Ольги было около 50 км, причем первые километров 30 шел медленный подъем к перевалу, а затем следовал более крутой спуск к побережью. Дорога шла тайгой. Пройдя несколько километров ми сели на попутную машину, которая шла в ближайший леспромхоз. Вдоль пустынной дороги видны были следы таежного зверья. Во время остановки Игорь показал мне следы лисиц, зайцев, еще каких-то зверюшек. Я все это видел первый раз в жизни. На автомашине леспромхоза мы проехали километров 15, а затем сели в кузов другой попутной машины, которая везла в Ольгу оборудование для птицефермы, в том числе машину для переработки птицы, которая была не закреплена, а просто стояла в кузове.
Так к вечеру мы добрались до перевала. Там у дороги стоял деревянный дом — дорожный пост для обогрева и отдыха водителей и пассажиров. У этого поста скопилось машин 20. На расстоянии примерно 500-700м видны были два работавших бульдозера, которые очищали дорогу от снега. В результате обильного снегопада весь горный участок дороги завалило 1,5-2 метровым слоем снега. К нашему прибытию бульдозеры добрались до поста и прошли дальше, расчищая участок дороги, шедшей вниз к побережью.
В доме было полно шоферов и пассажиров. Удалось выяснить, что дорогу расчистят не ранее вечера следующего дня. Стало ясно, что придется здесь ночевать. Спать негде было, хорошо хоть нашлось место присесть и подремать сидя.
Согревшись, я вышел на воздух подышать. Стояла тихая лунная ночь. Все небо было в крупных ярких звездах. Вокруг на горных склонах безмолвствовала вековая тайга, равнодушная, так сказать, к нашим людским волнениям и заботам. Когда я вернулся в дом, то там все спали, горела лишь одна керосиновая лампа. Наутро, когда все проснулись, был устроен общий завтрак. Все присутствующие вытащили имевшееся съестное и братски делились с теми, кто не имея еды. Ведь некоторые из водителей ехали вслед за бульдозерами уже третьи сутки.
Под вечер расчистку дороги закончили и многие машины тронулись в путь. Наш водитель также не стая дожидаться утра и мы забрались в кузов. В кабине водителя ехала в Ольгу женщина с ребенком. Начался спуск с перевала. Дорога петляла по склону гор, но машина шла с приличной скоростью. Честно говоря, нам было не до великолепной горной панорамы, открывавшейся каждый раз при очередном повороте дороги в последних лучах заходящего солнца. Перевозимое в кузове оборудование все время перемещалось и нам приходилось быть начеку. Во время проезда через очередную колдобину на дороге машину тряхнуло и краем фундаментной рамы — кажется это было устройство для очистки тушек птицы от перьев — мне пробило кожу носка ботинка. Хорошо хоть чудом нога осталась целой, просто удивительно, что не размозжило пальцы. После этого мы мертвой хваткой вцепились ж устройство и удерживали его, как только могли. Благо это случилось уже недалеко от поселка.
Когда машина въезжала в поселок Ольга, то меня поразила полная темнота вокруг, ни огонька, ни проблеска света. Игорь объяснил мне, что электросеть поселка питается от местной дизельной электростанции, которая обычно прекращает работу в полночь до шести утра. Только через десяток лет до Ольги дотянулись через перевал опоры линии электропередачи. Машина остановилась около причала. Попрощавшись с водителем и Игорем, я спустился к судам и интуитивно нашел среди ошвартованных плавсредств местную плавмастерскую. Поднявшись по трапу, предъявил документы дежурному старшине. Меня отвели в каюту, где я вскоре в полной темноте разделся, забрался на кровать и крепко заснул.
На следующий день я добрался на катере до наших сторожевиков. Там я убедился, что вообще-то мой приезд был, наверное, не нужен. За то время, что я путешествовал по Приморью, Сергей Крейнес, который как механик дивизиона ушел с кораблями на зимнее базирование во Владимир, сумел организовать ремонт турбогенераторов. Он через бригаду подводных лодок, базировавшуюся во Владимире, сумел вызвать из Владивостока через Техническое управление Флота двух опытных специалистов судоремонтного завода. Дело в том, что командование бригады подлодок было заинтересовано в исправности сторожевиков, которые использовались для обеспечения боевой подготовки лодок (при выходе в море сторожевики выполняли боевые упражнения по поиску подлодок, а те тренировались в атаках по сторожевикам). Поэтому командование подводников настойчиво бомбило Владивосток и помогло вызвать оттуда ремонтную бригаду. Вот эта бригада с помощью моряков и судоремонтной мастерской подводников и выполнила ремонт аварийных турбогенераторов.
Мы с Сергеем еще раз внимательно проанализировали обстоятельства аварии и провели занятие со старшинами всех трех сторожевиков, на котором разобрали меры предосторожности против повторения подобных поломок.
Полезным итогом моего пребывания на сторожевиках было и то, что я познакомил Крейнеса и командиров БЧ-5 сторожевиков с флагманским механиком Владимиро-ольгинской бригады охраны водного района, в чьем распоряжении была плавмастерская в Ольге и склады технического и шкиперского имущества. Этим флагмехом оказался Гриша Соловей, мой однокашник по учебе в училище. Гриша попал в военно-морское училище из одесской военко-морской спецшколы. Там уже учился на втором курсе его брат Ефим, которого выпустили из училища на Балтику в 1947г. А Гришу послали на Дальний Восток. Он плавал на минном заградителе, затем служил дивизионным механиком во Владимире. В 1962г. он стал флагмехом бригады. Правда плавающих кораблей в бригаде было немного. Значительная часть их была законсервирована. Гриша помог мне в обеспечении наших кораблей некоторыми материалами и инструментом, которые являлись довольно дефицитными и не были выданы в Совгавани ,а здесь имелись в достаточном количестве на складах. Механики сторожевиков были в восторге. Крейнес уже в Совгавани рассказал мне, что он еще несколько раз после моего отъезда пользовался содействием Гриши при получении различных ремонтных материалов и проведении ремонтных работ. Через неделю я улетел на АН-2 во Владивосток, а оттуда домой, одолжив у Крейнеса денег на обратную дорогу. Так вообще-то благополучно закончилась моя сихоте-алиньская эпопея.
В своих взаимоотношениях с подчиненными корабельными механиками я всегда старался поддержать полезную инициативу, направленную то ли на ускорение ремонта кораблей, то ли на совершенствование процесса эксплуатации корабельной техники. Уже в первые месяцы службы в роли начальника технического отделения я ощутил в полной мере, так сказать на собственной шее, двойственность моего положения. Дело в том, что на техническое отделение были возложены обязанности по контролю за эксплуатацией корабельной техники и в то же время обязанности по снабжению кораблей запасными частями, включая краски и спирт, а также обязанности по организации ремонта корабельной техники. Следовательно, если при проверке готовности корабля к плаванию представитель технического отделения обнаружил недоукомплектованность корабля запасными частями и инструментом либо неисправность какой-то аппаратуры, то он сразу должен был думать о том, как доснабдить корабль и отремонтировать вышедшую из строя технику. А в такой ситуации и поверяющий подумает докладывать ли о всех недостатках в штаб базы.
Вот и получалось нередко, что когда мой заместитель по эксплуатации Рябов докладывал мне об обнаруженных упущениях, то я не раз удерживал его от доклада наверх, понимая, что обеспечить немедленное устранение выявленного недостатка техническое отделение не сможет. В таких случаях я старался учесть выявленные замечания в дальнейшем, то ли заказав во Владивостоке присылку недостающего, то ли включив недостающее в заявку для центрального московского довольствующего органа.
заранее и не приняли меры к своевременному устранению. Поэтому в ряде случаев я все же шел на компромисс, стараясь сделать этот компромисс не нормой, а все же исключением.
В 1962г. из Владивостока в Совгавань прибыли два отремонтированных эсминца и вместе с совгаванскими сторожевыми кораблями составили костяк вновь сформированной бригады кораблей противолодочной обороны. Крайнес вновь стал флагмехом бригады. У нас с ним остались хорошие деловые и дружеские личные отношения, бывали мы друг у друга дома. Я не раз убеждался, что на него можно было положиться, то есть Сергей был предан военно-морской службе, если уж он обращался за помощью, то это значило, что он сам сделал все мыслимое и немыслимое, чтобы подготовить технику к плаванию и чего-то сделать не смог. Вскоре его перевели в Балтийск, а оттуда прибыл на его место капитан 2 ранга Шильман, выпускник нашего факультета 1947 года, опытный и грамотный специалист. 0 том, как сложилась судьба Крейнеса в последующие годы расскажу позже.
Когда я начал службу в техническом отделении, то флагманским механиком бригады резерва был Изя Гольдберг. Через пару лет Изю перевели на Черное мере, а на его место назначили Геннадия Владимировича Кудрярцева, командира БЧ-5 крейсера "Лазарев", выведенного из боевого состава и поставленнго к тому времени в консервацию. Это был очень целеустремленный и способный офицер. Он сумел в довольно сложных условиях и при большой загрузке повседневными делами провести целее исследование по распределению полей влажности и температур в герметизированных внутренних помещениях крейсера в различные времена года. Фактически его исследование было уникальным. Это была первая на флоте попытка экспериментально определить правильность расположения на крупном загерметизированном корабле станций осушения воздуха, отсасываемего из внутренних помещений и нагнетаемого туда после осушения. Пришлось ему проанализировать большой массив сведений по фактическому значению температуры и влажности воздуха во внутренних помещениях в различные сезоны года. В результате исследований Кудрявцев предложил усовершенствованную схему работы системы осушения воздуха, которая обеспечивала экономию электроэнергии на работу многочисленных электровентиляторов и, главное, лучшую сохранность техники. Просто удивительно, как в повседневной текучке он сумел найти время для сбора и анализа данных и оформления диссертационной работы. Защита диссертации в ленинградском военно-морском НИИ прошла успешно. Он стал пожалуй первым инженер-механиком на Тихоокеанском флоте, который во время службы на кораблях сумел подготовить и защитить диссертацию и которому присвоили на флоте звание кандидата технических наук.
Причем Геннадий все время продолжал добросовестно исполнять свои служебные обязанности флагмеха. Это был поистине подвиг. Человек с флота, то есть чужак в НИИ, сумел сделать фактически самостоятельно серьезное научное исследование и пробить бюрократические заслоны. Безусловно, мы все, хоть в малой мере причастные к его научной работе, гордились им. Я старался всячески содействовать его экспериментальным исследованиям, по его просьбе привлек специалистов плавмастерской для изготовления по его эскизам приспособлений и устройств, санкционировал выделение дополнительных судоремонтных и герметизирующих материалов для обеспечения проведения его экспериментов. И, конечно, всегда разрешал ему определенные отступления от действующих инструкций по содержанию загерметизированных кораблей, когда это было необходимо для проведения исследований.
Итак Геннадий стал кандидатом технических наук. В его лице на флоте появился уникально подготовленный специалист по консервации кораблей, обладавший большим практическим опытом в этой области и высокой теоретической подготовкой. Казалось бы, нужно использовать его то ли во флотском отделе по консервации кораблей, то ли в центре, те ли в отделе консервации НИИ. Ведь он как бы специально был подготовлен для работы в этом отделе НИИ. Не тут-то было, во-первых, чужак, человек со стороны, да к тому же не имеет жилплощади в Питере. Когда встал вопрос о переводе Кудрявцева на запад в связи с тем, что отслужил он в Совгавани положенный срок, то кадровики долго думали куда же деть флотского кандидата наук. Ничего не придумали лучшего, как послать его военпредом в Египет, где на Александрийской верфи в то время ремонтировались наши корабли. Прослужил он там два года, вернулся в Союз, опять его в НИИ не взяли и отправили в Калининград на кафедру живучести корабля в строевое военно-морское училище. Значит, его уникальный опыт и знания оказались фактически не востребованными. В связи с этим можно вспомнить и встреченного мною по службе морского офицера, имевшего одновременно и диплом инженера-нефтяника. Вместо работы, связанной с морским бурением либо чем-то подобным его использовали в качестве дивизионного специалиста на законсервированных тральщиках. Можно вспомнить и известного мне морского офицера, знавшего английский, польский, болгарский, сербский, словацкий, чешский языки, но знания которых никак не использовалось на службе и т д.
С одной стороны это все можно рассматривать как частные случаи, а с другой — как общую недооценку интеллектуального потенциала личности в нашей системе, тянущуюся еще от преследований и репрессий в среде специалистов в 30-ых гг. Принцип "незаменимых людей нет" и "если партия доверила пост, то оправдать доверие ты обязан", был, видимо, руководящим в кадровых органах не один год, что не могло не отразиться пагубно на уровне компетентности руководящих кадров в стране.
Появился в Совгавани Леонид Петрович Савельев, с которым учились в одной роте в училище и служили ж 1948-1952гг. в Таллинне. После выпуска из училища он служил механиком на трофейном тральщике, затем его перевели механиком на гидрографическое судно. В Совгавань он прибыл по переводу на должность инженер-механика дивизиона гидрографических судов, получил жилье в поселке Курикша, расположенном на противоположном берегу залива как раз напротив поселка Заветы Ильича. Жена Галя пошла работать в конструкторское бюро судоремонтного завода. Леня был очень организованным и деятельным офицером. В дивизионе суда были самые различные, от старинного "Камчадала" с паровой поршневой машиной и огнетрубными котлами до нового гидрографического судна "Лот" с дизельной энергетической установкой, построенного незадолго до этого в Венгрии. Савельев был человеком принципиальным, бескомпромиссным и поэтому часто конфликтовал с командованием дивизиона. Когда дело касалось конфликтов, связанных с пренебрежением со стороны комдива к требованиям наставлений по эксплуатации электромеханического оборудования, то я старался энергично поддержать Савельева в его спорах с начальством.
Однажды он рассказал мне, с какими трудностями сталкиваются экипажи гидрографических судов при обеспечении маячных постов. На судах не било специальных катеров, способных доставлять грузы на необорудованные причалами участки берега. Вот Леня и предложил спроектировать такой катер. При этом он обещал учесть возможность грузоподъемных средств, установленных на судах, и ограничения размеров такого катера для того, чтобы он поместился на свободных площадях верхней палубы, то есть разработать проект, приспособленный к конкретным условиям именно тех гидрографических судов, которые входили в состав дивизиона. Катер должен был иметь небольшую осадку и достаточную мореходность, чтобы работать при волне до 3-4 баллов. Я понимал, что наличие таких катеров позволило бы сократить до минимума потери и повреждения грузов при доставке их на берег по сравнению с доставкой на обыкновенных шлюпках и судовых катерах, а поэтому, не колеблясь, после того как Леня разработал проект катера, выдал заказ судоремонтному заводу на его изготовление. Причем изготавливали катер за счет целевых средств, выделенных для судоремонта. Я понимал, что это является финансовым нарушением, что при очередной проверке меня могут здорово пропесочить, но решил, что дело стоит того, чтобы так сказать пострадать за него.
И вот наступил торжественный момент, когда катер был полностью готов и Леня продемонстрировал его командиру военно-морской базы. А затем использование этого катера с откидной рампой в носу было проверено практически при доставке грузов на маяки в Татарском проливе и Охотском море. Триумф был полный, все поздравляли Леню, хотя ранее в скептиках недостатка не было.
Поддержал я ходатайство о переводе Лени как грамотного и опытного офицера, механика-паросиловика в военную приемку на Комсомольском на Амуре кораблестроительном заводе. Там к тому времени шло расширение и укомплектование штатов военпредов. К руководству военной приемкой там пришел Лиф и он стремился пополнить штат за счет имевших большой практический опыт офицеров (особенно имевших опыт по эксплуатации паровых турбин, которые являлись составной частью атомной энергетической установки подлодок и были незнакомы механикам-подводникам, которые до этого имели дело только с дизель-электрическими энергетическими установками). Причем Лифу пришлось преодолевать сопротивление кадровиков Главного управления кораблестроения, которые, как все кадровики, не чувствовали особой симпатии к кандидатам се стороны, а всегда предпочитали выдвигать, так сказать, своих, из своей системы.
Думаю, что мое ходатайство и положительная характеристика сыграли определенную положительную роль в переводе Савельева в Комсомольск на Амуре, где он сделал успешную карьеру, добравшись в конце концов до самостоятельней должности районного инженера на достроечной базе для атомных подлодок и звания капитана 1 ранга. С Савельевыми мы встретились довольно неожиданно в Солнечногорске уже в 70ых гг., когда Леня после инфаркта уволился в запас, но обо всем этом расскажу позже.
По переводу с Балтики в техническое отделение назначили капитана 3 ранга Бориса Петрикевича. Он окончил паросиловой факультет нашего училища на год позже меня в 1949г., служил механиком на канонерской лодке "Пионер", а затем в техническом отделении в Кронштадте. Оттуда его перевели в Совгавань и определили представителем технического отделения на судоремонтном заводе. Борис обладал твердым характером и развитыми волевыми качествами. Вместе с тем он проявлял неплохие организаторские способности, умел при желании найти контакты с самыми различными людьми.
Именно в это время на Флоте стало модным более свободное использование офицеров не по прямой специальности. Так довольно распространенным стало назначение на должности политработников строевых офицеров или инженер-механиков. Считалось, что профессиональное знание того или иного дела поможет политработнику лучше организовать воспитательную работу, повысит его авторитет в глазах подчиненных меряков. Например, мой однокашник Олег Дубровин перешел на политработу и был назначен заместителем командира дивизиона БЧ-5 крейсера по политической части. Он и в дальнейшем уже не бросал политработу.
В то время все корабли и подводные лодки, становившиеся в серьезный ремонт на длительное время, передавали в состав специального дивизиона ремонтирующихся кораблей. Во главе этого дивизиона находился строевой офицер, не очень детально вникавший в ход ремонта и не учитывавший в своей работе специфики состояния кораблей в ремонте. И вот эта должность со штатной категорией капитана 2 ранга оказалась вакантной. Занимавший ее офицер был уволен в запас. Тут-то я и предложил назначить на эту должность Петрикевича, твердый характер и энергия которого к тому времени были достаточно известны и в штабе базы и самому командиру базы. Вообще-то это было совсем невероятным делом, чтобы инженер-механика назначили на строевую должность, конечно специфическую должность, но все же строевую. Но я такое назначение мотивировал в отделе кадров и в штабе базы не только деловыми качествами Бориса, но и теми новыми веяниями по использованию офицеров, о которых упоминал ранее.
Командир базы поддержал нашу идею и Бориса назначили на строевую должность командира дивизиона. Он прекрасно освоился на новом месте. С исключительной энергией и напористостью он стал наводить порядок на ремонтирующихся кораблях. Для руководства завода все это было внове и очень непривычно. Теперь командир дивизиона стал авторитетной фигурой и при решении вопросов ускорения ремонта и взаимоотношения экипажей с заводчанами. Эксперимент полностью оправдал себя. Кстати, Петрикевич сумел подготовиться и сдать зачеты по знанию навигационной обстановки в районе базы, по управлению кораблем, так что его стали назначать председателем приемной комиссии при заводских испытаниях кораблей. И тут он оказался на высоте.
Может быть, только дивизионный механик Михаил Кузнецов был не в восторге ют назначения Бориса. Ведь буквально до самого назначения он был с Борисом на равных, а теперь последний стал его начальником. Михаила Кузнецова я помнил еще по училищу. Он учился в одном взводе со своим братом-близнецом на дизельном факультете, который закончили в 1948г. В училище их все знали, они были даже героями рассказов из курсантского фольклора, типа таких: Михаила увольняют в город, а идет фактически его брат, наказанный и лишенный увольнения за какую-то провинность; девушка назначила свидание одному брату, а пришел на встречу другой и т.д. После выпуска из училища Михаила послали на Дальний Восток, а брата-на Северный флот. Михаил плавал на подводных лодках-малютках, а затем стал дивизионным механиком, а брат-близнец дослужился на Северном флоте до звания капитан I ранга, плавая все время на подводных лодках. С Михаилом я встретился через десяток лет в Москве, куда его перевели военпредом, так как в Москве жила его больная мать.
В связи со всей этой историей с Петрикевичем отмечу, что разнообразное использование офицеров-специалистов довольно распространено в ВМФ США. Там нередко строевые офицеры переходят на тыловые обеспечивающие должности, а затем вновь возвращаются на командные. Считается, что таким образам расширяется кругозор офицера. Пожалуй, нельзя не согласиться с такой постановкой вопроса.
Вообще, в нашем Флоте было очень сильное стремление специализировать офицера только по одному направлению служебной работы. Например, если офицер-подводник приходил служить на спасательное судно, то это означало, что его карьера подводника прекращена. 0братно он в подавляющем числе случаев не возвращался. А у американцев такие переходы были нормой. У них считалось даже полезным для подводника послужить на спасательном судне. Мол впоследствии это облегчит ему установление контакта и взаимопониманий с экипажем спасателя в случае прихода последнего на помощь аварийной подлодке.
Или, например, кадровики. У нас часто офицер приходил в отдел кадров лейтенантом, старшим лейтенантом и служил там по 10-15, а то и более лет. Фактически он полностью отрывался от живой флотской службы и от него же во многом зависело комплектование корабельных экипажей. Парадокс? В кадровом органе он усваивал различные инструкции и наставления по учету кадров, по их аттестации и т д, но он начисто забывал что такое практическая артиллерийская стрельба, что такое служба вахтенным офицером на ходовом мостике. Поэтому многие из кадровиков не только отрывались от живой морской службы, но и превращались в бюрократов-начетчиков. Многие из них смотрели на приглашенного для беседы офицера как на докучливую и назойливую особу. Они начисто забывали, что не флот для кадрового отдела, а отдел для флота. А ведь в ходе таких бесед решалась во многом судьба офицера, приглашенного в отдел.
В нашей стране, где так сильны чиновничьи, бюрократические традиции, такое постоянное закрепление офицеров в определенном амплуа было, на мой взгляд, вредным, порочным. Просто необходимо было смелее чередовать в службе самые различные направления, ставить офицера в различные служебные ситуации, чтобы с помощью этого повысить контактность и взаимодействие в ходе решения различных служебных вопросов.
Вообще-то в Совгавани у меня сложились нормальные, деловые отношения почти се всеми механиками, хотя приходилось говорить им и неприятные, а порей и резкие слова при разборе аварий, поломок, при проверке фактического состояния техники.
Помню как однажды механик с малого противолодочного корабля, которого буквально за неделю до этого я здорово отутюжил на разборе смотра корабля, проведенного штабом базы, пришел в техническое отделение и принес в ведре большого краба. При разборе смотра я довольно резко охарактеризовал все его промахи по службе, но по не забыл сказать и о том, что командир БЧ-5 и его подчиненные сумели быстро устранить все замечания и подготовить технику к выходу в море. Может быть такая объективная оценка и подтолкнула его к такому поступку. Его корабль только вернулся с брандвахты, то есть он стоял на якоре у входа в Совгаванский залив и контролировал вход и выход из залива кораблей и судов. Вообще-то я всегда отказывался от всяческих подарков и подношений со стороны подчиненных офицеров. Но краб-это была такая экзотика, я впервые видел его в таком первозданном виде. Не знаю, сами ли моряки малого противолодочного корабля наловили крабов или их одарили рыбаки, но мясо вареного краба было великолепным. Я принес краба домой ,а Клава сварила его прямо в ведре.
Должность начальника совгаванского тех.отдела из-за разнообразного спектра ответственности представляла порой самые неожиданные впечатления. В этом может быть была одна из привлекательных сторон моей жизни в те времена.
Так однажды ночью у нас зазвонил дверной звонок. Открываю дверь, у нее матрос с крейсера. Он передает записку командира, которым в те время был уже Евгений Иванович Волобуев. Командир убедительно просил немедленно прибыть на крейсер по срочному, важному делу и сообщал, что катер ждет меня у причала поселка Военпорт. Я, естественно быстро собрался и отправился на причал. Когда командирский катер подошел к трапу крейсера, стоявшего на рейде, то я увидел на палубе Волобуева рядом с вахтенным офицером, встречавшим катер. Как только я поднялся по трапу, то Евгений Иванович, извинившись за внезапное ночное приглашение, попросил помочь разобраться в трагическом происшествии. Несколько часов до этого скончался в корабельном лазарете матрос-машинист. Он, будучи в составе вахты, буквально еле приполз в лазарет, успел только сказать, что был в 3-ем котельном отделении, потерял сознание и, несмотря на принятые меры вскоре скончался. В 3-ем котельном отделении при осмотре ничего подозрительного обнаружить не удалось, на конторке вахтенного стояла пустая кружка, из которой, видимо, только что пили и все. Вот и встал вопрос: от чего матрос скончался, что он выпил или запил. Волобуев решил пригласить меня как бывшего командира БЧ-5,чтобы помочь разобраться в этой трагической загадке.
Тщательный осмотр котельного отделения, машинных отделений не принес ничего нового. Я высказал предположение, что матрос мог выпить из кружки электролит, раствор фосфата или нитрата, приняв все это за питьевую воду. Но врачи опровергли все эти предположения.
Только просмотр личных вещей и писем скончавшегося помог остановиться на более вероятной версии. Выяснилось, что этот матрос до призыва на службу находился некоторое время в местах заключения, будучи осужденным по уголовному делу. Он был родом, кажется, из Новосибирска. После освобождения он, видимо, сохранил связи с преступным миром. В письмах были явные намеки на присылку ему от друзей каких-то лекарственных препаратов, видимо, с наркотическим действием. Теперь можно было белее уверенно предположить об обстоятельствах отравления. Видимо, ему прислали какую-то гадость в качестве наркотического средства и это явилось причиной отравления и гибели.
Я тогда впервые столкнулся с фактом наркомании среди моряков. Видимо, в дальнейшем эти случаи стали более частыми в связи с общим понижением требований к физическим и моральным качествам призывников, поступавших на флот. Тем более, что пальма первенства в части приоритетной присылки более качественного пополнения постепенно перешла от ВМФ, особенно от надводных кораблей, к новым родам вооруженных сил — ракетным частям стратегического назначения.
В связи с изменением состава пополнения в Совгавань на корабли поступало все больше призывников из Средней Азии — узбеков, таджиков, казахов. В общей массе образовательный уровень у этих призывников был значительно ниже, чем у прибывших из Европейской части страны. Часть из них проходила обучение в учебных отрядах, а часть обучалась по специальности в специальных учебных группах, создаваемых уже на кораблях. При моей поддержке Рябов организовал в дивизионе малых противолодочных кораблей, в дивизионе тральщиков и в ряде других мест национальные группы узбеков, казахов, где во-первых, изучали русский язык, а во-вторых, занятия по специальности велись на своем языке. В этом случае старшина или офицер рассказывали об устройстве и эксплуатации корабельных механизмов по-русски, а наиболее подготовленный и грамотный матрос-узбек или казах переводил рассказ обучающего на узбекский или казахский язык Мы убедились, что в таких группах освоение специальности шло значительно быстрее.
Расскажу еще один по-моему любопытный эпизод, происшедший в те годы. В Татарском проливе неделю бушевал шторм. К середине рабочего дня, когда ветер начал стихать, меня вызвали к начальнику штаба базы. Там мне сообщили, что через час я должен в составе комиссии убыть на морском буксире в Углегорск, расположенный на западном берегу Северного Сахалина. Что за комиссия, для чего она создана — все это должны были разъяснить в пути. Я сел в УАЗик и поехал в Военпорт, где находился буксир. По дороге забежал домой, взял мыльные принадлежности, бритву и полотенце.
Вскоре морской буксир уже выходил из залива и, переваливаясь с борта на борт на крупной зыби, пошел поперек залива к берегу Сахалина. Заместитель начальника штаба он же председатель нашей комиссии — ввел меня в курс дела. Оказывается, во время шторма японский транспорт неожиданно укрылся в бухте Ванино, где располагался торговый порт Совгавани. Для иностранных судов этот порт был закрыт, японские суда имели разрешение заходить только в севернее расположенный залив Де-Кастри.
Сразу же после этого к транспорту направили наряд пограничников на дежурном тральщике Т-103, которым командовал капитан-лейтенант Головченко. Когда тральщик глубокой ночью подошел к транспорту, то на палубе никого не было, даже вахтенного матроса. Горели только якорные огни, иллюминаторы все были темными. Пограничники несколько раз при помощи мегафона пытались пригласить на верхнюю палубу капитана, но это не вызывало никакой реакции. К этому времени тральщик оказался на траверзе транспорта в расстоянии 10-15 м от его борта. Корабль стало сносить на транспорт и командир дал ход, чтобы отойти на безопасное расстояние. Но к ужасу командира корабля тральщик продолжил движение вперед и ударил форштевнем о борт судна. Только после этого корабль задним ходом отошел от японского транспорта. От удара о борт транспорт сильно качнуло и через некоторое время на верхнюю палубу выскочило до десятка японцев, которые начали кричать и размахивать руками. Наконец один из них, который оказался капитаном, на ломаном русском языке крикнул: "Чего от меня хотят пограничники?" Старший из пограничников в мегафон еще раз потребовал от капитана немедленно сняться с якоря и выйти в пролив. Капитан возражал, указывая на то, что он укрылся в Ванине от шторма.
В результате настойчивых требований пограничников транспорт с рассветом снялся с якоря и перешел на рейд Углегорска. Перед отходом капитан заявил, что требует бесплатного исправления повреждений борта от удара форштевня тральщика. Об этом было доложено командиру военно-морской базы, который распорядился создать комиссию по расследованию обстоятельств навала тральщика и определения объема повреждений транспорта.
С причинами удара носом разобрались быстро. Командир, видя, что тральщик сносит к судну, поставил на машинном телеграфе "малый задний ход", а моторист у пульта управления главными двигателями отрепетовал команду "малый задний ход", но сам, не выполнив реверса, перевел регулятор числа оборотов на малый ход, то есть двигатель заработал и тральщик двинулся вперед. Командир, видя это, поставил на телеграфе "средний задний ход", а моторист отработал средний передний ход и только после удара он сообразил, что делает, выполнил реверс и дал задний ход. При разборе происшествия бедный моторист буквально чуть не плакал. Он клялся, что не соображал что делает из-за усталости. Оказывается, из-за нехватки специалистов он к моменту происшествия отстоял на вахте уже 8 часов вместо положенных четырех, а всего за сутки он находился на вахте чуть ли не 16 часов. И такую нагрузку он нес в течение всей недели. Я еще раз убедился как непредсказуемо поведение человека в сложной ситуации. Ведь моторист все знал, все умел, но произошло своеобразное зацикливание. Переведя правильно стрелки ответчика машинного телеграфа, он показал, что понял команду, а фактически сделал все наоборот. Этот случай в какой-то раз подтвердил желательность, если не обязательность установки предохранительных устройств типа "работа на дурака". В данном случае эту роль могла сыграть блокировка дачи хода, не соответствующего тому, который задан машинным телеграфом.
Итак, буксир прибыл в Углегорск. Через некоторое время пограничники вернулись после переговоров с капитаном. Он заявил, что от удара форштевнем в бортовой обшивке судна образовалась обширная вмятина со значительной стрелой прогиба. Они привезли эскиз повреждения, выполненный механиком судна. Конкретные размеры вмятины я уже позабыл. Когда я изучил эскиз, мне стало ясно, что для устранения повреждений необходимо вырезать поврежденную часть наружной обшивки с прилегающими участками набора корпуса, изготовить все заново и вварить на место. Правкой и гибкой обойтись нельзя было. Значит, при этом придется как-то усилить продольные и поперечные связи в районе повреждения. При этом для обеспечения пожарной безопасности при газорезке и сварочных работах придется тщательно очистить район работ от горючих материалов, то есть удалить внутреннюю зашивку, изоляцию, оборудование и т д. Подумав, я назвал начальнику пограничников время устранения повреждения силами одного из совгаванских судоремонтных заводов — 4-5 суток
Пограничники опять направились на переговоры. Наконец мы узнали, что капитан отказался от выполнения работ силами наших судоремонтников. Он заявил, что для него выгоднее заплатить за ремонт в Японии, чем допустить простой судна в пять суток. Вот так все мы получили наглядный урок капиталистической рациональности и экономического обоснования линии поведения в любых обстоятельствах. А я невольно оказался героем дня. Если бы я занизил время выполнения ремонтных работ, то капитан мог бы согласиться на их выполнение. А тогда пришлось бы всем ломать голову, где выполнять эту работу, как предотвратить утечку сведений о работе заводов, о подходах к заводским причалам и еще бог знает каких сведений, которые должны быть в духе того времени недоступны для иностранцев.
Вскоре транспорт снялся с якоря и ушел на юг. Кстати, по словам начальника пограничников, капитан оказался очень интересным человеком. До войны он жил на Южном Сахалине, был крупным оптовым торговцем и владельцем недвижимости и нескольких судов. Он имел морское образование и в молодости плавал капитаном. После войны Южный Сахалин был присоединен к Союзу и все японцы выселены оттуда. Наш капитан был полностью разорен и вынужден, несмотря на солидный возраст (в 1945г. ему было уже за 50) пойти вновь плавать капитаном. Он немного знал русский язык еще до войны, а в послевоенный период, когда начал возить сахалинский уголь в Японию, то совершенствовался в разговорной речи, общаясь с пограничниками, таможенниками, работниками угольных складов, а также обучаясь языку самостоятельно.
Запомнился мне приезд в Совгавань из Москвы начальника главного управления судоремонтных заводов ВМФ вице-адмирала-инженера Караганова. Это был сравнительно не старый (лет до 50-и) адмирал невысокого роста, живой и довольно говорливый. Как потом мне стало известно, он выбирал место для устройства завода и базы по ремонту атомных подлодок Тихоокеанского флота. На нашем техотдельском катере мы обошли с Карагановым все бухты Совгаванского залива. Он внимательно осмотрел фундаменты и колонны зданий цехов большого судостроительного завода, который начали строить в Совгавани после войны. Планы в то время были грандиозными. Предполагалось перенести в Совгавань центр дальневосточного кораблестроения. Считалось, что вывод вновь построенных кораблей из Комсомольска на Амуре затруднен из-за замерзания Амура и сравнительно малых глубин на фарватере в устье реки. А ведь Сталин собирался строить и линкоры, и тяжелые крейсера. Но все эти планы были отложены после его смерти и стройка была законсервирована.
Я обратил внимание адмирала на эти законсервированные здания. Дело в том, что цеха нового завода были расположены на противоположном берегу бухты, в глубине которой находились причалы действующего Совгаванского судоремонтного завода, принадлежащего министерству судостроительной промышленности. Так что невольно напрашивался вывод о двух заводских зонах, так сказать чистой и особой. В качестве первой идеально подходил район действующего завода, а на месте законсервированной строительной площадки можно было построить цеха особой зоны, то есть той, где ремонтировались бы объекты, дающие радиоактивное заражение. Кстати, законсервированная стройка располагалась довольно далеко от жилого массива города Совгавань. Мы обошли оба участка, на действующем заводе цеха и причалы адмиралу показывал главный инженер завода. Я впервые общался с человеком, причастным, так сказать, к самым властным верхам. О Караганове рассказывали, что он был человеком Булганина, то есть то ли работал в секретариате Булганина, то ли был его порученцем. А ведь Булганин после войны при Сталине был министром обороны, а затем при Хрущеве стал председателем совета министров, пока Никита Сергеевичу не стало тесно рядом с ним и он не забрал все высокие должности, в том числе и занимаемую Булганиным, себе.
Потом мы побывали у подводников и Караганов ознакомился с состоянием береговой базы бригады. Видимо он все осматривал с расчетом в будущем разместить экипажи ремонтирующихся атомных подлодок на первое время именно здесь на береговой базе. Держался Караганов довольно свободно, разговаривал со мною без высокомерия, все время интересовался моим мнением. При каком-то повороте разговора рассказал о работе аппарата правительства при жизни Сталина, о ночных бдениях министров и их помощников в ожидании возможных звонков Сталина или из секретариата Сталина. Ведь Сталин работал по ночам и т д.
Все это не могло не располагать в пользу адмирала. Мне, естественно, очень хотелось, чтобы адмирал склонился при выборе места размещения новой ремонтной базы к совгаванскому варианту. Поэтому я был очень красноречив, излагая все соображения о преимуществах Совгавани. В мыслях я уже мечтал о новом строительстве, о расширении деятельности военно-морской базы и т д.
К концу дня мы вернулись в гостиницу, где Караганов предложил мне пообедать вместе. Это было довольно неожиданно, но не скрою, меня обрадовало. За обедом я осторожно переводил разговор на московские дела, на исторические экскурсы, что не встречало возражения у Караганова. На следующее утро я проводил Караганова на аэродром и он улетел во Владивосток. Совгаванский вариант так и не был реализован, в первую очередь, из-за того, что заупрямился Минсудпром, который не захотел делиться властью и отдавать военным законсервированный и действующий заводы. Но я долго вспоминал приезд Караганова. Я как бы прикоснулся к планам строительства большого атомного флота Союза, к большой военно-хозяйственной политике и это не могло не волновать.
Остался в памяти от совгаванского периода и полет на военном самолете с заместителем командующего флотом по тылу вице-адмиралом Сутягиным из Совгавани во Владивосток. Сутягин прилетел в Севгавань по каким-то служебным делам, на пару дней. Он передал командиру базы, чтобы я подготовился к докладу по делам ремонта кораблей на Совгаванском судоремонтном заводе первому заместителю командующего флотом адмиралу Васильеву и что мне следует вылететь с ним на военном самолете. Я уже отмечал ранее, что время ремонта и подлодок и отдельных надводных кораблей на этом заводе зачастую сильно затягивалось по сравнению с плановыми сроками, что, естественно, не вызывало восторга у командования флота. Положение командования веенно-морской базы в связи с этим было довольно затруднительным. Штаб флота требовал своевременного выхода кораблей из ремонта, а мы зачастую были лишены возможности существенно повлиять на работу завода, а часто — и сами давали заводу повод для продления ремонта, проталкивая в ущерб основному плановому ремонту какие-то сиюминутно возникавшие заказы.
Но сам факт вызова начальника технического отделения для личного доклада Васильеву — это было некое нарушение установленных правил военной субординации. Может быть дело было в том, что Васильев в свое время сам командовал Совгаванской базой, то есть совгаванекие дела, возможно, были ему особо близки. Самое интересное, что сам Сутягин предупреждал меня о том, чтобы я докладывал покороче, и не расплывался словесно.
Я еще ранее наслышан был о причудах Васильева в части приверженности к кратким и четким докладам. О нем рассказывали такой анекдот. Он был большим любителем охоты. Когда он собрался в тайгу, то попросил своего начальника штаба подобрать себе напарника. "Только не болтуна" — предупредил он.
Посланный с ним офицер, зная о причудах Васильева, за двое суток охоты обратился к адмиралу несколько раз со словами: "Пора поесть?" и все. Когда вернулись домой, то Васильев пожурил начальника штаба: "Что за болтуна вы подобрали?".
Знающие офицеры из штаба базы посоветовали мне составить доклад таким образом, чтобы его произнести в течение не более 4-5 минут. А для этого мне советовали написать его и проверить фактическое время его произношения. Я так и сделал, хотя это было совсем не просто. Ведь нужно было хоть вкратце охарактеризовать ход ремонта хотя бы на двух подлодках и двух сторожевых кораблях, предназначенных для передачи Индонезии. А главное, нужно было в докладе подчеркнуть, что завод подчиняется Минсудпрому и что у военно-морской базы очень мало эффективных рычагов, чтобы воздействовать на заводское руководство. Желательно было в докладе изложить причину переноса сроков ремонта таким образом, чтобы адмирал согласился бы с тем, что особой вины в этом у военно-морской базы нет, что все деле в системе работы завода. Изложить все это четко за 4-5 минут было действительно сложно.
Во Владивостоке я сразу же доложил адъютанту Васильева о своем прибытии. Мне было назначено время доклада в тот же день после обеда. Хотя я и волновался, но доклад прошел четко. Сперва Васильев поздоровался, пожал руку, сказал: "Докладывайте". Я четко доложил все, что заготовил, думаю, что уложился в 4 минуты. Он спросил: "Все?" Я ответил: "Так точно". Адмирал подумал и уточнил предполагаемые сроки завершения работ, а затем отпустил меня.
Я отправился в Техническое управление флота по своим делам. На следующий день Постонен увидел меня там и сказал, что я хорошо доложил, адмирал был удовлетворен и передал это начальнику технического управления флота. Иосиф Иванович спросил, долго ли я докладывал. Я ответил что 4, масимум 5 минут. Он засмеялся и сказал, что тогда все ясно, так и следовало докладывать Васильеву .На что я ответил, что доложил-то я быстро и четко, а вот теперь нужно добиться, чтобы указанные мною сроки завершения ремонта завод действительно выдержал бы. Вот это уже действительно трудная задача, значительно труднее, чем доклад Васильеву.
В 1963г. контр-адмирала Гончара назначили командующим Камчатской военной флотилией и он улетел в Петропавловск-Камчатский. Как стало известно позже, у Гончара на новой должности не сложились отношения с командующим Флотом адмиралом Амелько и его начальником штаба вице-адмиралом Ярошевичем. Видимо, сказался его независимый и самостоятельный характер. Предлогом для замены его на посту командующего флотилией явился ряд происшествий, случившихся на Камчатке в береговых подразделениях, подчиненных флотилии, и связанных с различными грубейшими нарушениями дисциплины (тут и автокатастрофы, и убийства в караулах и другое подобное) Кончилось тем, что его перевели преподавателем в военную академию им. Фрунзе. Вообще-то мне было очень обидно услышать об этом, зная, какой это честный, принципиальный, эрудированный адмирал. Уже в 70-ых гг. Иван Иванович Петий, который встречался с Гончаром, рассказал мне, что адмирал был совсем не удовлетворен преподавательской работой, его все время тянуло к кораблям, к практической флотской службе, но судьба распорядилась иначе.
На место Гончара назначили контр-адмирала Федора Ивановича Савельева. Это был умный и грамотный офицер, но в моральном плане он безусловно отличался от Гончара. Мне приходилось довольно много общаться с ним: получать от него указания, докладывать ему по различным вопросам, присутствовать на совещаниях, которые он проводил. Всегда я констатировал его ум, энергию, но вот не было у него, так сказать, гончаревской чистоты помыслов, внутренней убежденности. Во всех его высказываниях, в его поведении можно было зачастую проследить элементы работы на эффект, элементы карьеризма. Говорили, что его быстрой карьере на Черном море помимо его достаточно высоких деловых качеств способствовала женитьба на дочери одного из крупных военно-морских руководителей того времени. И это похоже на правду. Ко мне он относился вполне лояльно, прислушивался к моим советам и рекомендациям. В этом отношении я не могу отметить чего-либо отрицательного. Но все же он, видимо, часто лицемерил. Вспоминаю одну из поездок в Хабаровск для посещения совета народного хозяйства-совнархоза Хабаровского края, где во времена Хрущева сосредоточилось управление народным хозяйством отдельных регионов, на которые поделили Союз. Там проводилось совещание с заказчиками Министерства обороны, то есть с военными, которые выдавали заказы заводам Хабаровского края.
В этот период Амурская военная Флотилия (а Хабаровск всегда был главной базой Флотилии) была расформирована. Вместо нее в Хабаровске осталась только бригада кораблей резерва, так как почти все корабли флотилии в конце 40-ых — начале 50-ых гг. были законсервированы. Поэтому старшим начальником по линии ВМФ в Хабаровске был командир этой бригады кораблей резерва. Разместились мы с адмиралом на знаменитом колесном штабном корабле "Амур" еще дореволюционной постройки, участвовавшем в боях с белокитайцами в 1929г.
И вот, гуляя по Хабаровску, Федор Иванович рассуждал по поводу дисциплины на флоте. В беседе со мною он неожиданно для меня разоткровенничался (как мне кажется, многие крупные военные руководители находились в то время в определенной изоляции, друзей у Федора Ивановича в Совгавани, видимо, не было, а охота порассуждать появлялась). Он сказал, что отлично понимает нелепость положения когда за проступки рядовых нещадно взыскивают с их начальников, от непосредственных до высокой категории. А ведь такое положение было определяющим в дисциплинарной практике в то время. Получалось, что начальнику лучше скрывать происшествия, нарушения дисциплины, так как чем обстоятельнее он информирует руководстве о нарушениях дисциплины в его подразделении, тем сильнее его бьют за наличие этих нарушений. То есть Савельев поддержал взгляды полностью противоположные тем, которые он проводил на всех совещаниях и заседаниях. А ведь выступая на этих совещаниях, он был вроде бы искренен в защите официальной точки зрения, то есть он при этом лицемерил и кривил душой. Безусловно, такой же двойной оценки он придерживался и по многим другим вопросам.
За последние несколько лет службы в Совгавани я бывал в Хабаровске множество раз. Мои поездки были связаны, в первую очередь, с согласованием плана ремонта кораблей на Совгаванском судоремонтном заводе, который с образованием совнархозов был подчинен именно Хабаровскому совнархозу. Приезжал я и на Хабаровский судоремонтный завод ВМФ №179, где также ремонтировались корабли нашей военно-морской базы. Бывал я и в Хабаровском отделении тыла. Поэтому как бы на моих глазах в 60-ые гг. по мере расширения трещины в отношениях Союза с Китаем вновь начали развертываться корабельные соединения бронекатеров, тральщиков бывшей Амурской военной флотилии. А противостояние на китайско-советской границе все возрастало. И прозвучали, увы, первые выстрелы.
За время визитов в Хабаровск я неплохо познакомился с центральным районом города и с пригородным районом, где размещались учреждения Амурской военной флотилии. Интересно были устроены причалы на Амуре для стоянки кораблей. Ведь уровень воды в Амуре очень изменчив и зависит от сезона года, особенно высок он при паводке. Поэтому причальные стенки были там очень высокими, высотою до 6-8м, так как рассчитаны были на стоянку кораблей при низком и высоком уровне воды. В период падения уровня законсервированные корабли, оставленные на плаву, корабли в строю и в ремонте располагались необычайно низко по сравнению с верхним уровнем набережной.
Наблюдал я как менялся на глазах Хабаровский аэропорт. Многое было сделано по дооборудованию аэропорта и модернизации городских гостиниц в преддверии приезда президента США Эйзенхауера. Предполагалось, что в ходе визита президенту покажут необъятные просторы Сибири и он посетит Новосибирск, Иркутск, Хабаровск. Правда визит так и не состоялся. I мая над Екатеринбургом (тогда он назывался Свердловском) зенитной ракетой был сбит американский разведывательный самолет "У-2", летевший на высоте чуть ли не 20км. Причем пилот разведывательного самолета Пауэрс спасся и попал в наши руки. А американцы, не зная этого, сперва отрицали, что самолет имел разведывательные задачи. Когда было объявлено, что Пауэрс жив и дал показания, Эйзенхауер все взял на себя и визит пришлось отменить.
Но к визиту готовились. В Хабаровске в центральных гостиницах заменили мебель в номерах на новую, модной в те годы формы, изготовленную на судоремонтных заводах края. Во всех номерах установили бытовые холодильники и даже кондиционеры. Ведь в этих гостиницах предполагалось разместить сопровождающих президента лиц его аппарата и охраны и журналистов.
В Хабаровском аэропорту был построен большой отдельно расположенный ресторан довольно необычной конструкции. Круглое здание ресторана было все из стекла и бетона. Вечером, когда в ресторанном зале зажигали огни, он был далеко виден при подъезде к аэропорту. Так как по всему периметру здания через оконные стекла видны были посетители, которые сидели за столиками или танцевали, то сам ресторан сразу же был окрещен аквариумом. Этот "аквариум" хорошо знали летевшие с Камчатки и Магадана в Совгавань и Владивосток (ведь тогда прямых рейсов из Москвы на Камчатку и в другие отдаленные районы еще не было). Дальневосточным жителям очень часто приходилось коротать там долгие часы ожидания посадки в самолет.
Именно в Хабаровске при посещении судоремонтного завода № 179 я побывал на нашем совгаванском тральщике Т-83, который там ремонтировался, и познакомился поближе с командиром БЧ-5 старшим лейтенантом Александром Тихоновским. Он произвел на меня очень отрадное впечатление четкостью докладов, энергией и распорядительностью. Несмотря на объективные трудности Тихоновский все же сумел добиться того, чтобы ремонт тральщика был закончен своевременно и корабль до замерзания Амура перешел в Совгавань.
Неудивительно, что когда был уволен в запас наш техотдельский снабженец Чибисов, то я добился того, чтобы на эту должность назначили Тихоновского. И не ошибся в нем. Он энергично принялся наводить порядок в делах и выбирать слабины, оставленные любителем Бахуса Чибисовым в делах снабжения кораблей и судов техническим и шкиперским имуществом. Тихоновский в свое время окончил Одесское училище механиков флота и получил среднее техническое образование. Офицерскую службу он начал на Балтике, а затем в 1957г. перешел на тральщике Северным морским путем на Дальний Восток. Он поступил на заочный факультет машиностроительного вуза и успешно переходил с курса на старший курс. Его жена и сын находились на родине в Смоленске, а в Совгавани он длительное время был один. Только под конец моего пребывания в Совгавани там появилась его жена, высокая интересная женщина с маленьким сыном. Впоследствии я помог ему перевестись с Дальнего Востока в Солнечногорск, где, к сожалению, в его семье начались неурядицы, о чем расскажу позже.
В одно из последних посещений Хабаровска я встретил в аэропорту Лифа. Эта наша встреча совпала с пиком его служебной деятельности на Комсомольском на Амуре кораблестроительном заводе. В этот раз он ждал в Хабаровске самолета на Владивосток, чтобы оттуда попасть на достроечную базу завода. Лиф как бы с упоением рассказывал мне о своей службе, связанной с наблюдением за строительством атомных подлодок, о встречах с генеральными конструкторами лодок и лодочных систем вооружения, о внимании, которое оказывается возглавляемой им военной приемке со стороны московских начальников. Рассказал он мне и об отличных взаимоотношениях с дирекцией завода, что директор предоставляет ему заводской самолет для полетов во Владивосток и т.д. Я уловил даже ноты самодовольства в его рассказах.
Но, увы, через несколько лет его служебная карьера резко оборвалась. Он вступил в резкие споры с руководством завода и Минсудпрома, настаивал на выполнении всех требований военной приемки по обеспечению высокого качества работ. Но, видимо, не оценил он истинный вес и влияние таких фигур военно-промышленного комплекса Союза, как директор и главный инженер Комсомольского на Амуре кораблестроительного завода. Ведь такие директора чувствовали себя чуть ли не маленькими диктаторами или царьками. Они пожаловались на Лифа в Хабаровский крайком партии. Оттуда прислали комиссию, которая, воспользовавшись некоторыми просчетами Лифа, связанными с получением денег им лично за рационализаторские предложения и подобными сомнительными делами, обвинили его во многих грехах. Первый секретарь крайкома партии, он же член Центрального комитета партии прямо позвонил главнокомандующему ВМФ адмиралу Горшкову в Москву и попросил обновить руководство военной приемкой на заводе. Думаю, что Лиф, как представитель "богом избранного народа" все время ходил и без этого по лезвию ножа. Но после жалобы первого секретаря его быстренько сняли с должности и перевели старшим военпредом в Подольск под Москву на завод где изготавливали ядерные реакторы. Там он через несколько лет и демобилизовался. Правда он остался работать вольнонаемным инженером в этой же военной приемке.
В Совгаванский период жизни мы несколько раз ездили в отпуск всей семьей на запад. Из таких поездок запомнилась одна, совершенная в конце 50-ых гг., во время которой мы задержались на несколько дней в Москве. Гуляя с Клавой по улице Горького (теперь Тверская), мы подошли к площади Маяковского и попали на поэтический митинг у памятника поэту. Молодые поэты читали стихи, взобравшись прямо на пьедестал памятника. Толпившиеся вокруг поклонники поэзии бурно реагировали, выражая свое одобрение или негодование по поводу очередных прочитанных поэтами стихотворных строк. Молодая поэтесса (фамилию запамятовал) прочитала проникновенные романтические стихи о последней возлюбленной Маяковского. Будучи в Париже, поэт поручил цветочной фирме посылать ко дню рождения большой букет красных гвоздик. И вот Маяковского уже не стало, а цветы продолжали прибывать в день рождения возлюбленной еще много лет подряд.
Это было время, когда поэты собирали тысячные аудитории и в Политехническом музее, и в Московском университете и даже на площади Маяковского. Видимо, это было уникальное время в части любви и влечения многочисленной читательской публики к стихам, к поэтическому творчеству. По крайней мере проявления этого я видел воочию.
В 1963г. наша семья провела отпуск в чудесном месте под Киевом -в пансионате Черторой, вблизи места впадения Десны в Днепр. Детям в пансионате было раздолье. С нами отдыхали Бася, брат Клавы Миша с молодой женой Ниной. Для молодоженов пребывание в пансионате было частью, так сказать, медового месяца после свадьбы. А путевки в этот замечательный пансионат добыл для всех нас дядя Лева — муж Клавиной тетушки Жени Лев Михайлович Мень. Квратира Меней являлась как бы своеобразным центром сбора всех Клавиных родственников в Киеве. Дядя Лева был исключительно отзывчивым и всегда старался помочь родне чем только мог.
В 1964г. я первый раз в жизни провел отпуск в санатории. В этот первый раз я побывал в центральном санатории министерства обороны в Сочи. Правда это было в декабре, шли дожди, бассейна в то время в санатории еще не было. Но время пролетело быстро, впервые прошел я курс лечения мацестинскими ваннами. Встретил в Сочи новый год в ресторане в шумной кампании отдыхающих, а 3 января прилетел в Киев к маме. По дороге на восток в Москве побывал на приеме у начальника технического управления ВМФ вице-адмирала Разумова. Я просил его оказать помощь в моем переводе на запад, так как к тому времени отслужил уже почти два положенных срока в Советской гавани. Встреча эта оказалась вообще-то результативной, о чем расскажу чуть позже.
Когда я летал с востока в отпуск один или с семьей (один я летал потому, что в ряде случаев дети с Клавой, мамой, а затем и Басей уезжали заранее в начале лета), то часто останавливался в Москве у тети Фани, в ее квартире в старом деревянном доме на Соколе. Там всегда встречали всех нас с исключительным радушием. Почему-то запомнилось мне надолго и закрепилось в памяти как символ, так сказать, столичной цивилизованности, благоустроенности одно из посещений гостеприимной квартиры на Соколе (хотя сама квартира была отнюдь не благоустроена). Я утром в ясный весенний или летний день вышел из квартиры тети и отправился в парикмахерскую. И вот сижу я в мягком кресле, меня стрижет и бреет молодая симпатичная девушка-парикмахер, а по радио передают веселую воскресную передачу "С добрым утром". С тех пор для меня музыкальная заставка этой передачи ассоциировалась с устроенностью, устойчивостью налаженного быта (естественно по моим меркам советского офицера).
Запомнились мне и прогулки по Москве с Людой, дочерью тети Фани и ее мужем Алешей в конце 50-ых гг. Это было время "оттепели", время надежд на изменения в экономике, в открытости общества во всей повседневной жизни, то есть в целом, в обществе. Мы горячо обсуждали последствия разоблачений преступлений Сталина на XX съезде партии, вскрывшиеся при этом существенные искажения идеалов социализма и т д. Лейтмотивом наших разговоров были надежды на глубокие изменения в обществе, которые как бы назревали и, казалось, были неотвратимыми. В то же время многое свидетельствовало о хрупкости таких надежд, об одновременном обострении в мире противоречий между двумя блоками. Об этом свидетельствовали и венгерские, и польские события осени 1956г., и трагический поворот дел на Ближнем Востоке.
В 1963 г. семья тети Фани наконец оставила деревянный дом на Песчаной и переехала в район массовой застройки на юге-западе Москвы. Наконец деревянные дома, построенные Аэрофлотом еще в начале 30-ых гг., были снесены и весь район Сокола был застроен новыми домами.
Получилось так, что я, будучи в Москве проездом, побывал на получившей скандальную известность выставке художников Москвы в Манеже. После открытия выставки интерес к ней был минимален. Но после посещения ее Хрущевым и другими членами политбюро партии и членами правительства интерес к ней лавинообразно вырос. Стало известно, что Хрущев обрушился на многих художников, что скульптор Эрнст Неизвестный смело вступил с ним в спор. По Москве гуляли самые фантастические слухи об этой выставке и обе всем, связанном с ней.
Когда я подошел к Манежу, то увидел длиннющий хвост желающих приобрести входной билет и попасть на выставку. Пришлось пару часов постоять в очереди. А что творилось внутри! У многих картин толпились посетители, кипели горячие споры. Особой атаке подвергались картины Фалька ("Красные кресла"), Штернберга ("Натюрморт с селедкой", "Аниська", "Старик"), небольшие скульптуры Эрнста Неизвестного, некоторые картины, написанные в "суровой" манере, например "Геологи" и др. Среди посетителей было более десятка иностранцев, которые снимали на кинопленку главным образом спорящих, а также произведения искусства, отмеченные мною выше, так как именно они подверглись особо суровей критике со стороны Хрущева. Накал страстей в манеже был довольно высок и смотреть все это, а при желании и принять участие в спорах было очень забавно и необычно.
И на этот раз на примере спорящих в Манеже можно было убедиться, что идеологические компании и оценки, выражаемые вождями партии, а затем и официальной когортой пропагандистов, всегда получали в стране существенную поддержку со стороны целых слоев общества. В этом и особенность истории страны в ХХ в., да и ранее. Примитивно представлять, что все идеологические компании были целиком делом только кучки вождей, кучки руководителей. Они во многом опирались на поддержку миллионов. Это относится и к коллективизации, и к преследованию "вредителей", к борьбе с космополитами и т.д.
Я не скажу, что был в восторге от картин Фалька и малых скульптур Неизвестного. Но конечно сам факт того, что вообще-то неизвестный для многих скульптор посмел спорить с генсеком партии уже располагал в пользу Неизвестного. Безусловно, не один я, а многие чувствовали после посещения выставки и впоследствии симпатии к тем художникам, которых ругали по приказу сверху. Симпатию к гонимым испытывали, думаю, многие, которые и не принимали их художественную манеру полностью. Свобода самовыражения художников при этом рассматривалась как необходимый элемент свободы человека в обществе, чего явно не хватало в стране и что чувствовали, пожалуй, многие из посетивших эту выставку.
После двухлетней работы в лаборатории топливного склада Клава перешла в коллектив ДЭСНы — дальневосточной электростанции специального назначения. Это была тепловая электростанция мощностью несколько десятков тысяч киловатт, обеспечивавшая электроэнергией весь совгаванский промышленный район, включая военно-морскую базу, торговый порт Ванино и все городские промышленные предприятия. Располагалась эта электростанция в 3-4 км от поселка, где мы жили. Рядом с электростанцией размещался жилой поселок, имевший такое же название, как и сама станция — Дэсна.
Из Военперта в Десну ходил очень редко автобус. Часто, особенно в зимнюю пору, он не ходил и Клава добиралась до нового места работы за 50-60мин. пешего хода по заснеженной дороге.
Клава работала первый год исполняющей обязанности заведующей лабораторей водоподготовки, так как ее начальница Марья Михайловна Домышева год была в декретном отпуске. Сама Домышева, энергичная женщина примерно нашего возраста закончила химический факультет одного из сибирских университетов. На электростанции работал начальником котельного цеха и ее муж Юрий Иванович. Домышевы познакомились на станции и поженились. Юрий Иванович был коренным владивостокским жителем, закончил во Владивостоке политехнический институт. У них было два сына, примерно возраста Лены и Иры.
Хотя временами отношения у Клавы и Марьи Михайловны были довольно напряженными, но вообще-то мы познакомились семьями, бывали друг у друга и в конце концов подружились. Ближе нам все же был Юрий Иванович, очень открытый и искренний челевек: у Марьи Михайловны временами проявлялись черты свойственные именно женщинам-руководителям в отношениях с подчиненными им женщинами: некоторое коварство, ревность во взаимоотношениях с окружающими, особенно в отношении мужчин. Были случаи, когда она вместо дружеской откровенности и ясности во взаимоотношениях пыталась вести интригу, проявляла в определенных обстоятельствах чувство злорадства, что ли. Но все же это не было определяющим в ее поведении, она могла быть искренней и проявлять заинтересованность в делах друзей и знакомых.
Именно в период работы на ДЭСНе Клава побывала в командировке в Иркутске и Ангарске, где проводились сборы руководителей лабораторий водоподготовки тепловых электростанций Сибири и Дальнего Востока. Она много рассказывала мне о новом городе Ангарске, построенном прямо в тайге, где многоквартирные жилые дома были окружены вековыми соснами. Это было время начала усиленного промышленного строительства в этом регионе и в то время промышленные выбросы не успели создать там критическую экологическую ситуацию.
В конце концов, когда мы уезжали из Совгавани, то расстались с Домышевыми по-дружески. Впоследствии они вернулись во Владивосток и в течение ряда лет преподавали в рыбном институте. Уже в 70-ые гг. Домышевы приезжали в Солнечногорск, правда все по отдельности: бывал у нас и Юрий Иванович и Марья Михайловна, и их сын Миша. Юрий Иванович скончался, к сожалению, в конце 70-ых гг., а с Марьей Михайловной мы до сих пор поддерживаем связь.
В 1963г. Леночка пошла в первый класс. Сохранилось фото, где она у дверей школы, рядом с ней ее подружка Люся Бурова: Буровы были нашими соседями по дому. Отец служил политработником в строительных частях, а мать – Галя — интересная молодая женщина — в то время нигде не работала (вообще-то раньше она трудилась бухгалтером), занималась рукоделием, вышивкой, шитьем. У них кроме Люси был еще сынок, года на два ее моложе. Это была простая, приятная семья. Безусловно, атмосферу дома создавала Галя. Ее правильное, несколько холодное лицо казалось окружающим олицетворением спокойствия и уравновешенности, но мне кажется, что это было несколько обманчивое впечатление. Обычно такие внешне спокойные и уравновешенные женские натуры способны и на сильные движения души, но, наверное, в определенных обстоятельствах. Видимо, это одно из проявлений сложности женской натуры. Последние годы жизни в Совгавани после отъезда Петиев, Старков и Радвинских мы довольно близки были с Буровыми и расстались друзьями.
С этими годами связаны печальные воспоминания о нервном кризисе у моей мамы. Я уже писал о ее сильном и довольно своеобразном характере. Всю жизнь она работала, зарабатывала, тратила все на своих близких. А в Совгавани она оказалась без своей привычной работы, без привычного окружения, состоящего из киевских родных и заказчиц, которым она шила. Она перестала зарабатывать и это на нее сильно подействовало, причем именно на ее психику. В Киеве она чувствовала себя в центре внимания, к ней обращались с просьбой выполнить заказ, она могла принять его или не принять, отказать, а в Совгавани ничего этого не было. И наконец, когда ей перевалило за 60, то и физические силы ее значительно уменьшились. Она стала быстро уставать даже от домашней работы и чувствовала, что не может сделать всего того по дому, что ей хотелось (конечно, мы просили ее не перетруждаться, но она отвергала такие советы). Конечно, денежные вопросы никогда не возникали у нас между Клавой, мною и мамой. Когда она была в Совгавани, то сама производила покупки в магазине, распоряжалась деньгами как хотела и понимала. Но ей важно было самой зарабатывать. Это было у нее своеобразной гордостью, наверное, она всю жизнь зарабатывала и ни от кого не зависела материально.
А я, как сын, не оказался, увы, на высоте, не понимал ее и не смог предотвратить психологического стресса, не сумел смягчить его вниманием и участием, хотя, как мне кажется все же пытался это сделать. Тяжело писать об этом, но так было. Ее эмоциональная натура не выдержала душевной перегрузки. Нервный кризис выразился в том, что у нее ничего не клеилось, всякая работа валилась из рук, она часто без причины плакала, говорила о своей никчемности, непригодности, о тем, что ей жить не хочется.
На выручку приехала Бася, она осталась с нами в Совгавани, а мама вернулась в Киев. Там через несколько месяцев состояние ее улучшилось, она постепенно вновь начала работать и брать заказы на шитье. Так как физические силы у нее были все же не те, что ранее, то мама вступила в кооперацию со своей знакомой. Мама примеряла и кроила, а знакомая выполняла остальную швейную работу. Когда мы приехали в очередной отпуск, то убедились, что нервный кризис у мамы почти полностью прошел. Она вновь стала деятельной и более уравновешенной.
Около десятка раз побывал я за совгаванский период жизни во Владивостоке. Вызывали меня туда для участия ж ежегодных сборах инженер-механиков флота, приезжал я для согласования многочисленных вопросов в Техническом управлении флота. Начальником этого управления ж то время был Петр Федорович Котосов, очень приветливый и дипломатичный контр-адмирал. Эта его приветливость часто обманывала людей. Попадет к нему на прием флагмех корабельного соединения, расскажет, волнуясь, о своих бедах и проблемах, Котосов очень внимательно выслушает его, излучая при этом приветливость и заинтересованность и завершит беседу в таком же духе. Флагмех уходит окрыленный, уверовав, что все, ну не все, а многие просьбы будут выполнены. А оказывается, что это просто способ общения Петра Федоровича, приятный способ, но мало к чему обязывающий. Безусловно, начтехупра флота во многих случаях просто не имел возможности решить все поставленные проблемы, многое было вне его сил и компетенции. Но Котосов не хотел отказывать, он часто предпочитал оставить просителя в неведении и полным надежды. Тем не менее, я считаю, что его способ поведения не самый худший. Я имею в виду приветливость и внимательность, естественно. Зато подчиненные ему флагмехи, воодушевленные таким обращением, во многих случаях, мобилизовав все свои силы и возможности, старались сами сделать как можно больше.
Заместителем у него был Сергей Сергеевич Ефремов, личность неоднозначная. Очень скрупулезный в работе, аккуратный, дотошный, очень осторожный и выдержанный. Его способность оттачивать каждую фразу в служебном документе, каждое слово в телеграмме, взвешивая не только каждое слово, но и каждую букву, каждую запятую, стала притчей во языцех в среде дальневосточных инженер -механиков, а затем позже и у сотрудников центрального аппарата ВМФ, куда его перевели в 70-ых гг. Рассказывали различные забавные эпизоды, в ходе которых проявлялась его осторожность и дотошность, например, как он до десятка раз переделывал текст телеграммы, который подготовил один из подчиненных офицеров, и в конце концов возвращался к первоначальному варианту.
Ефремов приезжал в Совгавань, проверял состояние кораблей и вообще-то остался доволен положением дел. Ко мне он относился вполне лояльно. Впоследствии, во время службы в Солнечногорске, я опять оказался в его подчинении. Он был начальником управления в Москве, на которое замыкалась наша техническая база, и я не чувствовал с его стороны каких-либо подвохов и недоброжелательства. Правда после увольнения в запас я несколько переменил свое мнение о нем в худшую сторону. Может быть и время, жизнь повлияли на него не лучшим образом, а может быть, сработала философия типа такой: раз человек уволен, выбыл из системы, то и считаться с ним нечего. Но об этом позже.
Не могу не сказать хоть несколько слов об одной колоритной фигуре. Речь идет об офицере ремонтного отдела технического управления Тихоокеанского Флота Лене Кочубиевском (правда все однокашники и хорошие знакомые звали его Люка). Он окончил электротехнический факультет нашего училища в 1948г. и был назначен на Дальний Восток. В ремонтном отделе он ведал электромонтажными работами на ремонтируемых и модернизируемых кораблях.
И в училище, и после выпуска на флот он занимался гимнастикой. Был Люка небольшого роста и крепкого телосложения. Внешность у него была довольно характерная, на лице выделялся большой семитский нос, даже несколько свернутый на сторону. Как и многие невысокие мужчины он, видимо, несколько комплексовал по этому поводу. И как результат это выражалось в его драчливости, желании блистать в женском обществе. Причем он запросто мог ухаживать за девушкой на полголовы выше его ростом. Оригинал он был немалый. Регулярно купался в заливе при температуре воды 5-7 градусов тепла, любил на пляже пофорсить перед женщинами, делая когда надо и не надо стойку на руках или пройдясь колесом по прибрежной полосе песка.
Но ко всему этому Люка обладал отличней еврейской головой. Он сумел наладить доверительные отношения с руководством владивостокского электромонтажного предприятия — ЭМП, которое, являясь субподрядчиком по электромонтажным работам, во многом определяло возможности судоремонтных заводов по ремонту и модернизации кораблей. Люка не раз выручал ЭМП, а руководство ЭМП всегда положительно откликалось на просьбы Кочубиевского в части выполнения неплановых или аварийных работ. Он был очень толковым человеком, увлекся кибернетикой и математикой, много занимался самостоятельно и сумел в невероятно сложных условиях высказать и зафиксировать несколько новых идей в этой области, защитить на их основе кандидатскую диссертацию в одном из сибирских НИИ.
А затем при первой возможности в звании капитана 2 ранга он демобилизовался и стал преподавать во Владивостокском политехническом институте. Там он сделал докторскую работу по кибернетике, связанную с проблемами управления и надежности, создал новую лабораторию в институте, свою школу. Он многое успел и это в годы "застоя", когда он и думать не мог о контактах с иностранными учеными. Думаю, что в условиях открытого общества он сумел бы сделать значительно больше.
Один раз летал я с востока в Петербург на сборы инженер-механиков ВМФ. Встретил там многих однокашников, приехавших с других флотов. Так, повидался я с Изей Гольдбергом, который приехал на сборы с Черного моря. Пообщался я и с некоторыми однокашниками, которые служили в Ленинграде в НИИ главного управления кораблестроения ВМФ и в военной приемке на ленинградских кораблестроительных заводах. Были у нас и такие, которые по разным причинам попали на ленинградские должности сразу после выпуска из училища и ни дня не прослужили на кораблях. Конечно, такое комплектование НИИ и военной приемки не могло в чем-то не отразиться отрицательно на деятельности этих учреждений. В связи с этим вспоминаю, как негодовал Миша Старк, когда после демобилизации работал некоторое время в таком НИИ военного кораблестроения, в связи с тем, что медленно и недостаточно эффективно учитывали опыт эксплуатации техники на кораблях при создании новых конструкций механизмов и новых проектов кораблей. Это во многом объяснялось тем, что часть сотрудников этих НИИ никогда или очень мало прослужили на кораблях и в связи с этим были недостаточно подготовлены для критической оценки деятельности проектных конструкторских бюро. При одной из встреч в Питере он, смеясь и негодуя в одно время, рассказал мне в качестве примера следующее. Вскоре после поступления на работу в институт он слушал выступление одного из сотрудников, который вернулся из командировки, проведенной на новом противолодочном крейсере-вертолетоносце в Средиземном море. Этот сотрудник рассказывал о таком недостатке в конструкции электромеханической установки этого корабля, как недостаточная паропроизводительность вспомогательных котлов. При стоянке крейсера на рейде вспомогательный котел не мог обеспечить паром работу достаточного количества турбегенераторов. А это вызывало нехватку электроэнергии для обеспечения готовности средств противовоздушной обороны. Приходилось в такой ситуации вводить в действие главный котел, что вело к увеличенному расходу мазута и ускоренному износу технических средств. То есть вспомогательный котел обеспечивал стоянку крейсера на рейде так сказать, в тепличных, облегченных условиях, которые практически отсутствуют в жизни. Но главное то, что этот сотрудник вещал о недостаточной мощности вспомогательного котла как о некоем своем открытии, о только что обнаружением недостатке. Но ведь многие механики писали об этом в эксплуатационных отчетах (и я писал по "Лазареву) еще в середине 50-ых гг., то есть за 20 лет до этого сотрудника. Почему же наши военпреды в проектных организациях не учли всего этого и многого другого при наблюдении за составлением проекта новых крейсеров-вертолетоносцев "Москва" и "Ленинград". Да потому, что большинство из них были оторваны от нужд флота, мало служили на кораблях до перехода в военную приемку, прослужили в Ленинграде от лейтенанта до высоких чинов. Это конечно одна из причин наличия недостатков в конструкции новой техники. Были и другие причины, но эта была одна из важных. А вообще-то встречи с однокашниками на сборах подстегнули мое стремление добиться перевода с Дальнего Востока на запад.
В связи с ленинградскими сборами механиков вспоминается любопытный эпизод, связанный со спором двух флагмехов. Во время одного из перерывов в наших заседаниях разговор зашел об условиях службы, о трудности сочетания высокой требовательности со стороны офицеров к подчиненным морякам срочной службы, то есть служащим по призыву, с поддержанием на корабле у моряков атмосферы инициативы и изобретательности. 0дин из флагмехов с Черного моря заявил, что все зависит только от личной требовательности офицеров всех категорий к своим подчиненным, что вот у них на соединении порядок на кораблях образцовый. Тогда другой Флагмех-северянин, несколько уязвленный самоуверенным тоном первого, заявил, что может сейчас указать где можно найти в машинно-котельных отделениях черноморских кораблей окурки. Все засмеялись, так как курение в служебных отсеках является серьезным проступком. С курением на вахте все время борются, но вообще-то без видимого результата. Черноморец кипятился и утверждал, что окурков у них не найти. Тогда северянин попросил засвидетельствовать его слова и выделить независимого судью для проверки всего на месте. Флагмехи ударили по рукам, спор был засвидетельствован, проигравший обязан был выставить полдюжины бутылок коньяка, а Изя Гольдберг торжественно обязался беспристрастно проверить все на месте. Североморец записал места, где можно найти окурки: "На крейсере — в первом машинном отделении на нижних паелах за вспомогательным холодильником на стрингере, приваренном к продольной переборке машинного отделения; в третьем котельном отделении… — и т.д.", затем следовали подобные записи по эсминцу 56-го проекта. Эту записку северянин передал Изе в заклеенном конверте.
Впоследствии мы узнали, что почти везде в местах, указанных северянином, Изя нашел окурки. Проигравший честно отправил коньяк в Североморск на Северный Флот.
Эта история о проверке состояния корабля, проведенной на расстоянии тысячи километров от него, еще раз подтвердила простую истину о том, что проверять — не делать. Проверять легко, а тяжело организовывать службу в соответствии с уставными требованиями и положениями, особенно в условиях, когда до 85-90% экипажа — матросы и старшины, призванные на службу, отбывающие ее и мечтающие скорее вернуться домой.
Когда я увольнялся в запас, то на прощальном вечере сказал, что всю свою службу был в положении проверяемого. Так уж сложилась служба у меня, что я на своей шкуре постиг истину: проверять, контролировать легко, а тяжело быть организатором и исполнителем. Трудна служба трудовая, когда приходится, как у нас говорили, "вкалывать", а не прохлаждаться и, конечно, не покривив душою, следует признать, что были периоды, когда я всем этим очень тяготился. В 1964г. познакомился я с Владимиром Николаевичем Поляковым, человеком, который сыграл довольно значительную роль в моей дальнейшей жизни, так как помог мне в очень важном, на мой взгляд, деле — он помог мне в какой-то мере самоутвердиться, не потерять уважения к своей службе и деятельности, помог мне, как говорят,"сохранить лицо". В чем это проявилось, расскажу позже, а пока вернусь ко времени нашего с ним знакомства.
В военно-морскую базу прибыла из Москвы комиссия по проверке мобилизационной готовности. Возглавлял ее начальник одного из отделов организационно-мобилизационного управления главного штаба ВМФ контр-адмирал Кочегаров. План проверки включал проведение фактической расконсервации одного из кораблей бригады резерва с призывом на учебные сборы приписанных к бригаде моряков запаса. На этот раз выбор Москвы выпал на эсминец "Встречный". Старшим в контрольной группе комиссии, которая проверяла ход расконсервации и был определен капитан I ранга Поляков.
С началом учения немногочисленная команда эсминца приступила к работам по расконсервации механизмов и трубопроводов. С первых дней учения начали прибывать моряки запаса. Так получилось чисто случайно, что среди этих моряков запаса оказался ряд рабочих и инженерно-технических работников Совгавангкого судоремонтного завода Министерства морского флота. В их числе оказались докмейстер заводского плавучего дока и еще несколько важных для завода специалистов. Особенно болезненно было для завода убытие на сборы докмейстера, который руководил постановкой судов в док и выводом их оттуда. Завод нес убытки от временной задержки с доковыми операциями. Руководство завода сразу же обратилось ко мне с просьбой походатайствовать перед командиром базы об отпуске докмейстера, в первую очередь.
А в это время команда эсминца столкнулась с определенными трудностями. 0казалось, что целый ряд участков стальных паропроводов и трубопроводов имели коррозионные свищи. Был даже случай разрыва одной из труб небольшго диаметра при подаче в нее пара под давлением. К счастью, все обошлось без поражения людей. Видимо, образование свищей и трещин было последствием либо нарушений инструкции по осушению паропроводов при консервации корабля, либо недостаточного осушения воздуха в отсеках корабля в период хранения законсервированных технических средств. Ясно было одно, что для ввода электромеханическое установки в строй необходимо провести замену отдельных участков труб и сделать это можно было только силами заводских специалистов. Кстати, в ВМС США расконсервацию кораблей резерва проводили обычно на заранее намеченных судоремонтных верфях, чтобы оперативно устранять все обнаруживаемые неисправности механизмов и трубопроводов.
Я познакомился с Поляковым, естественно, в день его приезда в Совгавань. Он с самого начала работ был полностью в курсе дела. Я старался полностью информировать его о всех главных трудностях и задержках в процессе работ. Поэтому сразу же рассказах ему о просьбе руководства завода по поводу докмейстера и о том, что считаю необходимым воспользоваться этой просьбой, чтобы связать ее удовлетворение с размещением на заводе аварийного заказа на замену участков труб. По опыту работы с заводом, подчиненным Миннморфлоту и загруженному до предела работами на торговых судах, я знал, что добиться размещения заказа на замену труб просто так было бы очень затруднительно. Он сразу же поддержал эту идею. Я попросил Полякова поддержать мое предложение при докладе его командиру базы. Савельев, естественно, быстро понял преимущества, которые мы получаем в обмен на освобождение от сборов нескольких моряков. Все было решено и сделано за считанные часы. Докмейстер и еще пара человек сдали полученную морскую форму и отправились домой, а "Встречный" отбуксировали к заводскому причалу. Был выдан открытый аварийный заказ и работы на корабле закипели. После этого расконсервация пошла быстрее. Корабль в установленные сроки был введен в строй, вышел в море, где провел отстрел орудий, автоматов и торпедных аппаратов. Поляков был в курсе наших усилий и, думаю, оценил их соответственно. На разборе учения, проведенном председателем московской комиссии, с подачи Полякова деятельность экипажа эсминца, штаба бригады резерва и обеспечивающих органов военно-морской базы была оценена, в основном, положительно.
Познакомившись с Поляковым, выступившим в роли поверяющего, я в полной мере оценил его порядочность, рассудительность, стремление выяснить истинную, реальную обстановку на местах, не удовольствоваться "розовыми" докладами местных руководителей. Он хотел выяснить реальные трудности, с которыми сталкивались экипажи кораблей резерва и все те, кто обеспечивал расконсервацию кораблей.
Владимир Николаевич окончил паросиловой факультет нашего училища еще в 1939г. Войну он встретил механиком на строящемся в Николаеве эсминце. Участвовал в буксировке недостроенного корабля в порты на восточном побережье Черного моря. При очередной бомбежке кораблей от близкого взрыва авиабомбы он был контужен и ранен осколками в ногу и бедро. Как последствия ранения остались шрамы и хромота. В центральный аппарат ВМФ он попал в начале 50-ых гг. Сразу после решения руководства ВМФ о консервации части кораблей он принял самое живое участие в разработке технологии их консервации и содержания в резерве. Этим он продолжал заниматься до самого выхода в отставку в середине 70-ых гг. Как только я перевелся в Солнечногорск, то поспешил возобновить с ним контакты.
В Совгавани я мог наблюдать деятельность такой колоритной фигуры как начальник штаба военно-морской базы капитан 1 ранга Николай Сидорчук. Впоследствии он стал командиром военно-морской базы и на Дальнем Востоке дослужился до должности заместителя командующего флотом по тылу и звания вице-адмирал. Был он высокого роста, представительный, спортивного телосложения. Видимо, он очень следил за своим здоровьем, регулярно плавал в только построенном бассейне, играл в волейбол. Иногда меня просто поражала его, так сказать, невозмутимая уверенность в том, что именно его личность Николая Сидорчука находится в центре вселенной, что все должно вертеться вокруг него, все должно работать на его благополучие, его утехи и заботы. Отсюда и его хозяйственно-деловая хватка. Пожалуй, все в штабе знали, что одна из главных служб, которая была в непосредственной сфере его интересов — это военторг и все, что связано с ним: какие товары поступили, что нового в торговом мире и т.д. Ясно, что у такого сибарита и себялюбца и жена была красавица. Тем не менее, общественное мнение приписывало ему (и, видимо, не без достаточных оснований) многих любовниц из мира торговли и медицины. Тем более, что его жена приехала в Совгавань через год-полтора после него…
Безусловно, ему нельзя было отказать в уме, организаторских способностях, умении лавировать в военно-бюрократическом лабиринте, в знании лиц и характеров тихоокеанского и московского "военно-морского света". Как меня информировали знающие люди, Сидорчук регулярно отправлял во Владивосток и Москву "нужным людям" дальневосточные деликатесы (икра,крабы и т.д.). То есть это был законченный тип карьериста с хорошо развитыми организационными и дипломатическими способностями. Таким он, видимо, оставался и после перевода во Владивосток. Потом судьба переместила его в Питер, где он стал председателем постоянной государственной комиссии по приемке вновь построенных на ленинградских заводах кораблей. Но тут до него дотянулся шлейф его дальневосточных комбинаций(значит, были) и руководство ВМФ поспешило отправить его в отставку.
Уже в период моей службы в Солнечногорске он вдруг появился на нашей технической базе. Оказывается, Сидорчук отдыхал с женой в Солнечногорском санатории ВМФ и приехал на базу, чтобы попросить тонкой наждачной бумаги — она ему нужна была для подготовки кузова своей личной автомашины к покраске. И вот, встретив меня — его знакомого по службе на Дальнем Востоке, Сидорчук даже не поинтересовался моим здоровьем, не спросил как идет служба, как чувствует себя моя семья. Я просто изумился его душевной черствости и равнодушию к людям, его зацикливанию на своих маленьких меркантильных проблемах.
К счастью для меня, я все же на службе встречал не особенно много таких личностей, как Сидорчук. Безусловно, люди не ангелы, я, увы, наверное не раз совершал в жизни поступки, которые можно рассматривать как проявление конформизма, приспособленчества к обстоятельствам, говорил порой одно, а думал другое. Но все же мне кажется, что у большинства моих сослуживцев и у меня не было такого открыто потребительского отношения к службе. Мы всегда осуждали рвачество в служебных отношениях. Для нас военно-морская служба была неким общественным служением, мы служили Союзу, государству, народу. То, что государство управлялось фактически партийной бюрократией — это другое дело. Мы были воспитаны в духе времени, в духе служения советскому государству, как государству трудящихся.
У многих офицеров и, думаю, у меня сохранялось чувство пиетета перед военно-морскими традициями, символикой. Слова о служении Флоту, который защищает государственные интересы Союза, были для нас не пустым звуком. Одним из тех, кто особо трепетно относился к этим словам, был начальник штаба тыла базы — он же начальник ОПО -организационно-планового отделения Липарид Гургенович Баласанов. Это был штабной работяга, труженик. На его плечах лежал весь тяжелый груз планирования деятельности тыловых подразделений военно-морской базы, включая обеспечение автотранспортными и морскими перевозками, комплектование личным составом и многое, многое другое. Его деятельность в чем-то была схожа с деятельностью старшего помощника командира корабля. То есть когда деятельность тыловых подразделений шла без сбоев, то плоды пожинал начальник тыла, а при сбоях и срывах первым ощущал это на своей шее Баласанов. Сильной чертой его характера была способность находить даже в самой повседневной, рутинной деятельности элементы именно служения государству, флоту (как он понимал это служение). В последний год совгаванской службы я тесно взаимодействовал и помогал ему при подготовке учений по развертыванию пунктов базирования кораблей на необорудованном побережье и учений по высадке морских десантов. Причем делал это во многом из личного интереса к проблеме, так как мои служебные обязанности касались всего этого только частично. Сроки составления планов обеспечения таких учений были всегда очень сжатые и мы не раз задерживались с ним на службе допоздна. Именно тогда я впервые столкнулся с новыми для меня проблемами тылового обеспечения морских десантов. Это понятие включало обеспечение высаженных на побережье войск и войсковой техники топливом, продовольствием, боеприпасами, организацию ремонта поврежденных десантных барж, катеров и других плавсредств, эвакуацию раненых и многое другое. Именно тогда я вплотную познакомился с имеемыми в военно-морской базе силами и средствами по обеспечению десанта, понял их недостаточность и примитивность. Отсюда появилось стремление познакомиться подробнее с тем, как все это обеспечение проводится в ВМС США, накопивших огромный опыт обеспечения крупных десантных операций в годы 2-ой мировой войны и в период локальных войн послевоенного времени. Все это получило для меня некоторое продолжение в годы дальнейшей службы на западе, несмотря на отдаленность Солнечногорска от морского побережья.
Теперь настало время вспомнить нашего дорогого друга Леню Монкевича, который стал не только лично моим другом, но и другом всей нашей семьи. Дружба с ним, переписка, встречи и общение одно время (вторая половина 60-ых годов и 70-ые годы) являлась особой, довольно существенной составляющей жизни моей и, наверное, остальных членов моей семьи, включая Лену и Иришу.
Первые совгаванские годы в бытность моей службы на крейсере мы были знакомы, так сказать, шапочно. Семья Монкевичей — Леня, его жена Жанна, теща Дора Борисовна и девочки Саша и Марина — жили в соседнем с нами доме. Во дворе все знали Дору Борисовну, энергичную пожилую одесситку, которая ухитрилась устроить у дома курятник с несушками и петухом. Известна была всем в поселке и эксцентричная танцевальная манера, которую демонстрировали Леня с супругой на танцах в матросском клубе. Наверное, они были первыми, кто демонстрировал совгаванским аборигенам рок-эн-ролл.
Когда я перешел служить в органы управления военно-морской базы, то стал встречать Леню чаще. Он в то время служил в минно-торпедном отделении и считался неплохим специалистом. Его довольно высоко ценил начальник отделения Анатолий Радвинский. Особенно подружились мы с Леней в последние пару совгаванских лет.
Леня учился в Тбилисском нахимовском училище, а после окончания военно-морского училища его выпустили лейтенантом на Дальний Восток. Женился он рано, кажется в первый офицерский отпуск. Плавал на Камчатке в должности командира минно-торпедной боевой части эсминца, а после окончания обучения на курсах усовершенствования офицерского состава его направили в минно-торпедное отделение в Совгавани. В училище Леня увлекался джазом, выступал в качестве ударника в курсантском джаз-оркестре. В Совгавани у него сложилась репутация флотского "стиляги". 0н одним из первых стал носить узкие стиляжные брюки, а вне службы ходил в клетчатом пиджаке с прямой спиной и пребольшущими плечами.
Вскоре Леню назначили главным инженером, а затем и начальником совгаванского торпедного арсенала. Здесь он показал себя прекрасным организатором и деятельным администратором-хозяйственником. Он вывел арсенал в число лучших тыловых подразделений Совгавани. Когда на вооружении подводных лодок появились торпеды с ядерным зарядом, то его сделали руководителем специальной группы по снаряжению таких торпед. Эта группа являлась самостоятельным подразделением, подчинялась непосредственно штабу флота, хотя базировалась постоянно в Совгавани.
Леня был натурой многогранной и неуемной. Если он увлекался чем-то, то стремился достичь выдаюшихся успехов в этом деле. Так, он собрал великолепную коллекцию советских марок, которую в 70-ых гг. в связи с переменой своих интересов продал чуть ли не за 20тыс.руб. (в те времена новая легковая машина стоила всего 6-7 тыс. руб.). Уже тогда в Совгавани у него появился магнитофон и проигрыватель с пластинками и лентами, где записаны были образцы зарубежной джазовой музыки. Он много знал о творчестве западных композиторов, использовавших элементы джаза для интерпретации музыкальной классики.
Главное, что он был духовно независимой натурой, имел на все свой взгляд и не боялся его высказывать и отстаивать. Причем его духовная независимость меньше касалась сферы политики, а больше именно оценки художественных ценностей. В этой сфере он меньше всего был конформистом, как большинство из нас, его окружавших в Совгавани. Например, он получил новую 3-х комнатную квартиру и в своей комнате выкрасил стены в разные цвета, развесил на них довольно смелые ню. По крайней мере, я бы никогда не посмел повесить такие картины у себя в квартире.
Сам Леонид Викторович Монкевич был родом из Одессы, мать его была еврейкой, а отец русский. Конечно, как и подавляющее большинство евреев в Союзе, он был воспитан в лоне, так сказать, русской культуры. В училище при заполнении офицерского личного дела его, по его словам, буквально заставили сделать запись в пятой графе "еврей". И можно себе представить шок в Совгаванском кадровом органе, когда в конце 60-ых гг. Леня подал рапорт, что его в свое время заставили сделать определенную запись в пятой графе и он ходатайствует об ее изменении. Дело дошло до политотдела базы, его уговаривали забрать рапорт, мол это же не играет никакой роли и т.д. Но он уперся, обезоружив радетелей за равенство наций в Союзе заявлением, что это его личное дело, имею право и все. И добился своего. Сейчас можно думать о всем этом и так – вот, предал мать, записался русским по коньюнктурным соображениям. Но, видимо, можно оценить все это и по-другому. В те годы мало кто из военных решался поднимать и муссировать национальный вопрос. Ведь официальные лицемеры считали, что он вроде бы и не существует.
Жена его Жанна также была одесситкой. Поженились они сразу после окончания учебы в училище. Вообще-то они были совсем разными натурами. Жанна, стройная и довольно эффектная женщина по своим духовным запросам ничем не выделялась среди других, в ней абсолютно не было даже намека на Лёнину самобытность и оригинальность. Думаю, что их брак был во многом случаен. Пыл и жар молодости, а мне кажется, что они оба были страстными натурами, как-то сглаживал разницу в их духовных и жизненных запросах, но с годами это различие все более проявлялось и, естественно, накладывало отпечаток на их взаимоотношения.
Талантливость Лени проявлялась во многом. Он подружился с редактором базовой газеты "На боевой вахте". Вскоре там начали печатать детективную повесть Монкевича. Конечно сюжет повести был не особо эамысловатый. Действие развертывалось в отдаленной военноморской базе, похожей на Совгавань. Были в повести и вражеские подводные пловцы-диверсанты, и роковые женщины, и молодые лейтенанты, и многое другое. Но сюжет был закручен вполне профессионально, на мой взгляд. Печаталась повесть как и полагается детективу в течение пары месяцев с продолжением из номера в номер. Причем, как и положено, рассказ в каждой газете обрывался на самом интересном месте. И как результат, интерес и внимание к газетке резко возросли со стороны жителей военно-морских поселков.
Леня познакомил и меня с редактором газеты. Не раз собирались мы втроем, выпивали по маленькой, обсуждая"мировые проблемы". Как результат, в газете напечатали мои первые небольшие статьи. В одних освещались местные дела, ход ремонта кораблей, боевой подготовки и плавания кораблей, а другие были посвящены обзору новинок зарубежного кораблестроения. По крайней мере именно тогда у меня в полной мере пробудился интерес к печатному слову. Именно в Совгавани я впервые в жизни держал в руках печатный лист, где были помещены написанные мною строчки. Хоть это и была всего навсего базовая газета — что-то вроде многотиражки, выходившей три раза в неделю, но все равно, когда это случилось впервые, то радовался от души.
Мы часто встречались по вечерам с Монкевичем, либо он заходил ко мне, либо я прибывал в его разноцветное обиталище, благо жили в соседних домах. Говорили обо всем, о службе, о кино, о литературе. У Лени был на все свой независимый взгляд. Авторитетов для него не существовало. Его суждения были зачастую резки, но конкретны и, главное, оригинальны. Слушать его высказывания было для меня чрезвычайно интересно. Думаю, что в моем лице он имел друга, которому мог без утайки, откровенно изложить свои мнения и суждения о людях и мире. Во многом, но совсем не во всем, наши взгляды совпадали. Очень своеобразно рассуждал Леня о взаимоотношениях мужчин и женщин. В этой сфере он был сторонником неограниченного следования чувству. Он отрицал необходимость соблюдения определенных, общепринятых в обществе традиционных моральных норм. Леня считал, что страсть, сильное влечение все очищает и оправдывает. Безусловно, он и сам руководствовался подобными принципами поведения в жизни. Может быть дело было в том, что он был тогда неудовлетворен своей семейной жизнью, отношениями с женой и тещей. Поэтому или по другой причине, не знаю, он уже в то время имел любовниц, что, видимо, и украшало его жизнь, но и здорово ее осложняло, учитывая неугомонный и скандальный характер Жанны, которая не могла не догадываться о многом. Правда в его пользу свидетельствует то, что когда через несколько лет Жанна заявила ему, что любит другого и уходит к нему, он воспринял это спокойно и все сделал, чтобы развод прошел без трений. Он немедленно разменял свою трехкомнатную квартиру на двух и однокомнатную и перевез в первую Жанну и дочерей. Но это произошло уже в начале 70-ых гг.
И в 1963г., и в 1964г. меня включали в списки офицеров, намеченных к переводу на запад в связи с выслугой установленного пятилетнего срока службы в Совгавани. Правда, командир базы контр-адмирал Савельев сказал мне, что только в 1964г. отпустит меня на запад, добавив при этом, что сам собирается туда же на новую должность. Но оба года кадры Балтийского флота сообщали, что могут предложить мне только должность командира БЧ-5 крейсера "Чкалов", базировавшегося в то время на Таллинн. После семилетней службы на крейсере мне совсем не хотелось вновь возвращаться на ту же стезю, вновь тянуть крейсерскую лямку. Для меня это был бы шаг назад после последних лет совгаванской службы.
Пытался я предложить свою кандидатуру для перевода военпредом на кораблестроительные заводы в Комсомольске на Амуре или в Хабаровске. При этом я как бы примирился с продолжением службы на Дальнем Востоке, считая, что получение такой интересной службы как наблюдение за строительством новых кораблей компенсирует все остальное.
Одно время освободилась вакансия старшего военпреда главного управления кораблестроения ВМФ на Совгаванском судоремонтном заводе Минсудпрома с довольно высоким окладом. Этот военпред замыкался на уполномоченного главного управления кораблестроения в Комсомольске на Амуре, а в Совгавани был абсолютно независим, жил не в поселке ,а в самом городе и контролировал только ход работ на кораблях, переоборудуемых на средства этого управления.
Но все эти попытки окончились безрезультатно. В Комсомольск и Хабаровск меня не взяли. В Совгавань на должность старшего военпреда прислали офицера из Москвы. Он заканчивал службу и его дружки-кадровики устроили ему эту должность и послали в Совгавань на большой оклад, чтобы подтянуть ему будущую пенсию.
В 1964г. перевелся в Ленинград Толя Радвинский и в Подмосковье Юрий Галич. За них обоих хлопотали хорошо знакомые им московские кадровики — их однокашники по обучению в училище. К сожалению, у меня никого из знакомых в московских кадровых органах не было. Вот я и решил обратиться к начальнику технического управления ВМФ вице-адмиралу Разумову с просьбой посодействовать в переводе на более или менее соответствующую должность на западе, так как понял, что кадровые органы Балтийского и Черноморского флотов так и будут отбояриваться от меня крейсерскйми вакансиями.
И вот при возвращении из отпуска я задержался в Москве и попал к Разумову на прием. Видимо, он в преддверии назначенной мне аудиенции поручил своим кадровикам навести обо мне более подробные справки во Владивостоке и получил положительный отзыв. По крайней мере он встретил меня приветливо, внимательно выслушал мой краткий доклад о положении дел в техническом отделении Совгавани. Затем я очень сжато обрисовал ситуацию со своим переводом, рассказал о настойчивых попытках вновь послать меня на крейсер. Упомянул при этом о необходимости специального лечения и наблюдения за состоянием здоровья Лены из-за обнаруженных у нее признаков сколиоза.
В результате всего этого через несколько месяцев кадры технического управления ВМФ предложили мне должность главного инженера центральной технической базы ВМФ в Солнечногорске, расположенном в 64км от Москвы. Как раз летом 1965г. главный инженер этой базы капитан I ранга Иванов уволился в запас и должность стала вакантной. Правда, и оклад главного инженера был меньше,чем у начальника технического отделения, и должность эта опять была как бы "старпомовской" и это после моего самостоятельного положения в Совгавани, и бронь на таллиннскую квартиру пропадала. Но Клава так хотела переехать на запад поближе к нашей родне в Киеве и Москве. И, вообще, в Совгавани "запад" обладал как бы волшебнмм ореолом, особенно для наших жен, так как это слово ассоциировалось с понятием "малая родина", с большей цивилизованностью и т.д. Про себя скажу одно. Для меня все же главное было интересное и масштабное дело. Я вполне был бы удовлетворен интересной службой и на Дальнем Востоке. Просто в нашем сознании Совгавань рассматривалась всегда как временное прибежище, как временное обиталище, а главное, основное будет где-то потом, видимо, на западе. В результате всего этого, хотя солнечногорский вариант не полностью устраивал нас, все же мы приняли решение и я согласился на перевод в Солнечногорск.
И вот в конце августа в Совгавань пришло сообщение о моем переводе. Воспользовавшись каким-то совещанием с офицерами штаба и управления базы, Савельев в присутствии всех участвующих в совещании вручил мне подарок — один из первых советских транзисторных приемников, поблагодарил за службу и пожелал успехов в будущем на новом месте. Я заказал контейнеры для отправки вещей и купил билеты на самолет на 20 сентября. И Лена, и Ириша еще в начале лета уехали в Киев с Басей, так что мы оставались в Совгавани одни и это облегчало сборы.
А в начале месяца, кажется 7 или 10 сентября в столовой Дэсны мы устроили прощальный вечер. Народу было полно, водка лилась рекой Пригласил я и сослуживцев-техотдельцев, и офицеров плавмастерских, и флагмехов, и многих знакомых. Речи и тосты произносились самые горячие и дружественные. Застолье затянулось до поздней ночи. Помню, как чуть ли не в три ночи складской уазик доставил нас с Клавой из Дэсны в Военпорт домой.
Кроме того Клава устроила через несколько дней прощальный обед у себя на работе. К тому времени она уже более полутора лет вновь работала на топливном складе. Дело в том, что когда в Сювгавани появились ракетные катера, то потребовалоось организовать хранение на топливном складе запасов окислителей для жидкостных ракетных двигателе крылатых ракет типа П-15 класса корабль-корабль. А значит, потребовался квалифицированный специалист, способный освоить всю гамму анализов по хранимым на складе и заправляемым в ракеты запасам окислителя. Вот тут и вспомнили о Клаве и пригласили ее на работу. Ей пришлось начинать с нуля и организовывать специальный участок в лаборатории топливного склада. Так Клава снова стала работать поблизости от дома. Проводили ее на работе очень тепло. Ее сослуживицы по лаборатории долгие годы присылали ей поздравления ко всем советским праздникам и письма, даже после того, как некоторые из них уехали из Совгавани на родину.
В преддверии отъезда Клава раздарила знакомым многие книги, посуду, хозяйственные вещи. Мы продали нашу мебель. Ошущение было такое, что там, на западе мы начнем новую жизнь, поменяем всю мебель, всю обстановку, все приобретем заново. Вообще-то мы впоследствии не раз горько смеялись с Клавой над нашим настроением перед отъездом на запад. Там многое, с чем мы довольно легкомысленно расстались, ой как пригодилось бы. Особенно учитывая резкое уменьшение наших денежных поступлений. Ведь в Совгавани я получал полуторный оклад, и у Клавы была повышенная дальневосточная зарплата, да и мой денежный оклад на новом месте службы оказался существенно ниже если считать в одинарном размере. К тому же мы лишились совгаванского продовольственного пайка, что также было на востоке солидным материальным подспорьем.
После прощальных вечеров и обедов до отъезда мы прожили еще неделю как бы в подвешенном состоянии. Мысли были уже на западе. На службу я почти не заглядывал. Там командовал мой заместитель по тех.отделу Стась Рябов, которого назначили исполняющим обязанности начальника. Дело в том, что он в это время проходил медицинскую комиссию и готовился к длительной командировке на Кубу, куда он и отправился с семьей через несколько месяцев. Поэтому назначать его постоянно на мое место не имело смысла.
И вот наконец 20 сентября 1965г. мы в Совгаванском аэропорту. Так как все основные вещи были отправлены в контейнере, то с нами были всего три чемодана и сумка. Наконец ИЛ-12 поднялся в воздух и вся совгаванская жизнь осталась позади, на земле. Самолет сделал разворот над совгаванским заливом, мы в последний раз посмотрели на поселки военно-морской базы, на корабли у причалов, а затем самолет повернул от берега на юго-запад к Хабаровску и залив скрылся из виду. Окончился значительный период жизни, моей и Клавиной.