Былое и думы (подражание А.И. Герцену). Часть первая

Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй

Эпиграф к книге Александра Николаевича Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», 1790

Характеристика самодержавия в России.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Мои воспоминания будут понятны людям, прожившим в СССР значительный период своей жизни, и совершенно непонятны молодежи, даже если у кого-то из них возникнет желание ознакомиться с ними.

В частности, я имею в виду своих внуков, которым, главным образом, адресованы мои воспоминания.

Это объясняется тем, что СССР был уникальной страной, в корне отличающейся от других стран мира, и без предварительных объяснений все написанное мной покажется им диким, нелогичным, нереальным.

Еще при царизме выезд из России был несвободным. Отъезд дворян для лечение на Европейские курорты разрешался лишь по высочайшему соизволению. После захвата власти в России коммунистами эта традиция сохранилась и ужесточилась. Советская власть тщательно ограждала население от проникновения в страну зарубежной информации. С этой целью на границе повсеместно были установлены «глушилки», забивающие зарубежные радиостанции. Вечерами советская интеллигенция сидела, прижав ухо к динамику приемника, пытаясь уловить обрывки фраз, прорвавшиеся в эфире. О выезде из страны не могло быть и речи. Желание покинуть СССР приравнивалось предательству.

После прихода к власти Горбачева под мощным давлением США и ряда Европейских стран евреям и только евреям был разрешен выезд на историческую Родину — в Израиль. Событие, подобное вулканическому извержению!

В связи с огромным потоком желающих покинуть социалистический рай в Одессе были организованы две очереди — одна для подачи документов на эмиграцию, другая — на отправку багажа. В обеих очередях нужно было еженедельно отмечаться в определенное время на выбранном месте. Не отметившиеся более двух раз без уважительной причины (справки от врача) исключались из очереди.

Разрешен был вывоз не более ста долларов на семью, одного золотого украшения ограниченного веса (обручального кольца). Запрещен был вывоз школьных учебников, авторских свидетельств на изобретения, диссертаций и всего того, что могло облегчить детям и родителям ассимиляцию на новом месте.

Мои сын и невестка эмигрировали в Израиль в декабре 1990 года в тридцатилетнем возрасте с сынишкой шести лет — моим старшим внуком, средний внук и внучка родились уже в Израиле.

Когда подошла их очередь для подачи документов на выезд, очередь на отправку багажа запаздывала, и они решили уезжать без багажа, поскольку все опасались, что ворота из тюрьмы в любой момент могут захлопнуть.

Эмиграция тяжела в любом возрасте, особенно при той уникальной массовости для маленькой страны как Израиль, какой была эмиграция евреев из СССР — около миллиона человек в течение одного — полутора лет.

Очень тяжело было на первых порах без знания языка, отсутствия работы, проблем с жильем... Но наши «олимы» героически выстояли и в большинстве своем заняли достойное положение в Израильском обществе, практически оккупировав одну из важнейших ниш Израильской экономики — хай-тек, успешно пополнили ряды инженеров, врачей, педагогов, ученых...

По «гамбургскому счету», заслугой русскоязычных «олим» я считаю то, что они подарили своим детям, внукам нормальную жизнь, не простую- со всеми ее проблемами и успехами, достойную человеческую жизнь, когда сам можешь выбрать свое будущее, реализовать его и нести личную ответственность за свой выбор, — жизнь, которой были лишены их дедушки, бабушки и их родители на начальном этапе жизни.

Израильская молодежь знает об ужасах Холокоста — целенаправленном уничтожении фашистами шести миллионов человек только за то, что они были евреями... При этом мои внуки и их сверстники понятия не имеют, какова была жизнь, особенно для евреев, в СССР — стране, сыгравшей определяющую роль в победе над фашистской Германием, и почему исход евреев из этой страны при первой возможности был таким массовым и стремительным.

В связи с этим считаю необходимым предварить свои воспоминания экскурсом об СССР — стране победившего социализма.

СССР — Союз Советских Социалистических Республик — был принудительным объединением ряда стран, областей, территориально прилегающих к России — первой стране, власть в которой узурпировали коммунисты и расширяли сферу своего влияния. Отсутствие добровольности при этом объединении красноречиво подтвердилось молниеносностью распада СССР в 1991 году, когда все республики, очертя голову, бросились врассыпную.

Полная безоговорочная власть в стране принадлежала коммунистической партии СССР во главе с Центральным Комитетом — ЦК КПСС, ядром которого было Политбюро. В каждой республике — Украина, Белоруссия... были вассалы ЦК КПСС: ЦК КП Украины, ЦК КП Белоруссии... Республики были разделены на области. Во главе каждой — областной комитет партии (обком партии), в городах — горком партии, в каждом районе города или области — райком партии, на каждом предприятии, заводе, больнице, школе — партком, без согласования с которыми не могло быть принято ни одно решение. На все номенклатурные должности любого ранга — директор завода, школы, больницы, детского сада назначались только коммунисты.

Коммунистическая партия как спрут своими щупальцами охватила всю страну, проникая во все сферы жизни общества.

ЦК КПСС и все нижестоящие партийные органы избирались только коммунистами, а не всенародно. Поэтому законодательным органом страны — правительством фиктивно числился Верховный Совет СССР, безоговорочно утверждающий все распоряжения ЦК КПСС.

В СССР имелись и другие атрибуты демократии: в Конституции СССР оговаривались свобода слова, печати, собраний, что было полнейшей фикцией, и все это понимали.

Верховный Совет СССР избирался всенародно, хотя выборами это назвать было невозможно. Каждому гражданину после предъявления паспорта вручался бюллетень с одной фамилией, других бюллетеней не было. О каком выборе можно говорить? Формальности соблюдались: гражданину предлагалось пройти в кабинку. Выйдя, он под пристальным взглядом избирательной комиссии должен был опустить бюллетень в урну. Выборы объявлялись всенародным праздником. На избирательных участках играла музыка, в буфете свободно продавались пирожки с картошкой, капустой и горохом, что привлекало население на фоне постоянного продуктового дефицита. На организацию этой клоунады выделялись немалые государственные средства, день выборов был выходным.

Нормальному человеку, живущему в демократическом государстве, трудно поверить в реальность этого маскарада. Для убедительности я приведу пример из моей студенческой жизни. Это произошло в 1958 году, через пять лет после смерти Сталина и разоблачения ужасов сталинизма — начало «оттепели»,по меткому выражению Ильи Эренбурга. Шестеро ребят с нашего курса (Одесский университет, физико-математический факультет) поверили в реальность свободомыслия. Во время выборов в Верховный Совет СССР они решили не голосовать, то есть бросить в урну листок, похожий на бюллетень, бюллетень спрятать и на следующий день предъявить единомышленникам в подтверждение героического поступка. Кто-то донес. Доносительство было повсеместным. На следующий день у входа в Университет их поджидали товарищи из Комитета Государственной Безопасности — КГБ (цепного пса партии). В каждом районе на всех предприятиях были отделы КГБ. Студенты были допрошены, каждый в отдельности, в районном отделении КГБ. Пятерым было предложено письменно обвинить шестого участника сговора Рудика Протопопова в организации акции, что соответствовало действительности. Их отпустили (все же это была уже «оттепель»). Относительно Рудика было принято решение об исключении его из университета. Только благодаря вмешательству влиятельного родственника исключение заменили ссылкой на целину во время летних каникул, где он самоотверженным трудом должен был смыть позор своего поступка. Обо всем этом мне рассказал Рудик, с которым мы были в доверительных отношениях. Его не исключили, но эта смехотворная история в дальнейшем пагубно отразилась на его карьере.

При Верховном Совете СССР главным исполнительным органом страны был Совет Министров СССР.

Исполнительными органами на местах были исполнительные комитеты: в каждой области — облисполком, в городе — горисполком — аналог мэрии («ирии» — по-израильски), в каждом районе — райисполком, райсуд, районные отделения прокуратуры и милиции.

Зачем стране нужна была такая громоздкая бюрократическая система исполнительной власти?

Дело в том, что в СССР не действовали общеизвестные экономические законы, все происходило в приказном порядке.

Для сравнения обратимся к Израилю. В нашем самом большом городе — Тель-Авиве — единственным исполнительным органом является ирия, и она успешно справляется со всеми проблемами этого сложного города, поскольку в Израиле действуют экономические законы. Ирия не должна заниматься организацией доставки продуктов и других товаров в магазины. Эти вопросы решаются непосредственно поставщиком и заказчиком. Объемы определяются спросом на товары. Страна живет по законам частнособственнической системы производства и потребления.

В СССР все было иначе. При Совете Министров была организация — Госплан СССР, которая разрабатывала план производства и распределения на последующие пять лет.

Каждому предприятию был определен квартальный и годовой объемы производства, четкая номенклатура выпускаемых изделий, конкретные сроки и объем поставок материалов и комплектующих, необходимых для производства, а также план и сроки поставки изготовленной продукции заранее предусмотренным потребителям. Любые изменения в процессе пятилетки были исключены, поскольку это разрушило бы всю систему планирования. Любая инициатива на предприятиях пресекалась, это грозило срывом плана. Свободной продажи промышленных изделий — двигателей, грузовиков... не было.

Учитывая кошмарное состояние дорог в стране, ужасное состояние транспортных средств и непредсказуемые факторы (метеоусловия и прочее), все предприятия находились в состоянии постоянной лихорадки. Материалы и комплектующие вовремя не поступали... В конце каждого квартала начиналась битва за выполнение плана. Это было крайне важно для руководства предприятия, на зарплате рабочих, тем более служащих это практически не отражалось. Личной заинтересованности в результатах труда не было. Руководство требовало выполнить план любой ценой, так что, если поступали бракованные комплектующие, некачественные материалы, их все равно использовали. Отсюда низкое качество продукции, передаваемой потребителям, и так в рамках всей страны... Это касалось качества промышленных изделий, продуктов питания и ширпотреба. Страна жила в состоянии постоянного дефицита... К примеру, чтобы купить холодильник марки «Днепр» либо другой дефицитный товар, нужно было записаться в очередь в соответствующем магазине, периодически отмечаться в ней и года через два купить долгожданный холодильник. За всеми продуктами нужно было выстаивать длительные очереди. Мясо на прилавках магазина было только в Москве, Ленинграде и столицах союзных республик — Киеве, Минске... Все подмосковные города (30 минут езды электричкой до Москвы — Лыткарино и прочие) в выходной день прибывали в Москву закупить продукты на неделю. В Одессе тоже мяса в магазинах не было, и мы с мужем, часто бывая в командировках, последний день тратили на очереди за продуктами и везли их поездом Москва — Одесса, отходившим вечером от Киевского вокзала.

Разветвленная сеть исполнительной власти на местах: обл-, гор-, райисполкомы занимались распределением предназначенных городу, области, району продуктов и товаров ширпотреба между магазинами, организацией их доставки, организацией очередности предприятий, направляющих группы инженеров для сортировки и расфасовки картофеля, моркови, удаления гнилых корнеплодов на овощехранилищах и другими неотложными проблемами. Например, в каком-то районе машина, доставлявшая продукты в магазин, сломалась по дороге. На автобазе этого района заменить сломанную деталь нечем. Звонят в райисполком. Там связываются со смежными райисполкомами, с их помощью находят автобазу, у которой имеется нужная деталь, и договариваются о передаче этой детали ремонтной бригаде. В операции задействовано множество людей, лихорадочная деятельность (продукты могут испортиться) — «кипение в действии пустом», по меткому замечанию А. С. Пушкина. И так работала вся страна.

Неоправданно разросшаяся бюрократически-чиновничья система партийного руководства и соответствующая уродливая система исполнительной власти на местах, мелочное планирование, контроль производственной деятельности и потребления в масштабах огромной страны (шестая часть мировой суши) парализовали хозяйственную систему страны, исключая прогресс во всех сферах хозяйственной и общественной жизни. Это неминуемо должно было привести к краху советской системы, что и произошло впоследствии.

Несколько слов о жилищных условиях. Широкого жилищного строительства до шестидесятых годов в стране не было. После победы Октябрьской революции в 1917 году жилищная проблема в городах решалась путем превращения квартир бывших буржуев — адвокатов, врачей, юристов в коммунальные. В каждой такой квартире было примерно по восемь комнат, в каждую из которых вселяли семьи рабочих, служащих (три, четыре, пять человек). Кухня, туалет, ванная были общими. Шли годы, рождались дети, вырастали, обзаводились семьями, и все продолжали жить в этой одной комнате, когда-то выделенной их семье. Большим заводам, фабрикам государство выделяло средства на строительство общежития. Одинокие жили по пять, шесть человек в одной комнате (по количеству поместившихся кроватей), семейным выделялись каморки...

В России большинством населения были крестьяне. Крупные крестьянские хозяйства продавали продукцию государству. Царская Россия снабжала Европу зерном и сельхозпродуктами.

Зажиточный крестьянин, прозванный «кулаком», был врагом советской власти из-за его частнособственнических интересов. Кулацкие хозяйства были национализированы, кулаки (все семьи со стариками и детьми) были сосланы в Сибирь на верную смерть. Середняки и бедняки были объединены в колхозы — аналог израильских киббуцев с тем отличием, что последние организовывались на добровольных началах и стали на первых порах основой государства Израиль, а в колхозы людей сгоняли насильственно. Им передали земли и сельскохозяйственный инвентарь, отнятый у кулаков, но хлеб и продукты вывозили в Москву, Ленинград и другие города для спасения от голода рабочих — опоры советской власти. Колхозы возглавили коммунисты. Работой колхозов руководили обкомы партии. Они назначали для всех колхозов области единую дату начала посева и уборки урожая, определяли тип выращиваемых злаков и овощей. Огромные посевные площади. Колхозы отличались друг от друга типом почвы, наличием рек, озер, метеоусловиями, но все обязаны были выполнять безграмотные указания обкомов. В кратчайший срок сельское хозяйство было повсеместно уничтожено.

Весь жалкий урожай забирало государство, крестьяне голодали, вымирали целые районы, области... Чтобы предотвратить бегство крестьян из колхозов, у них отбирали паспорта. Только дети председателя колхоза, партактива могли получить паспорт и поехать учиться в высшие и средние учебные заведения. Во время моей учебы в университете моими однокурсниками были дети председателей колхоза, бригадиров, иных не было.

Крестьяне были самой подавляемой частью населения страны. Это было современное рабство. Армия СССР в основном тоже была крестьянской. Крестьяне ненавидели советскую власть. Неудивительно, что в начале войны с Германией в июне 1941 года немецкие войска стремительно продвигались в глубь страны, практически не встречая сопротивления: солдаты-крестьяне толпами сдавались в плен. Коммунистов и евреев фашисты убивали, к пленным крестьянам отношение было лояльным, но их было множество, а кормить их было нечем. Им предлагали вернуться домой, но на незанятых еще территориях свирепствовал НКВД (Народный комиссариат внутренних дел). Солдат ждала неминуемая ссылка в Сибирь как дезертиров. Это и явилось причиной прекращения массовой сдачи солдат в плен. Свободному перемещению внутри страны рабочих и советской интеллигенции препятствовала система прописки. В паспорте каждого гражданина было указано место его проживания, подтвержденное печатью органов милиции. Переезжая в другой город, человек терял место прежней прописки, но не мог прописаться в другом городе, пока ни находил себе места работы и проживания. Хорошо, если в новом городе нуждались в нем как в специалисте и могли предоставить ему место в общежитии, которые, как правило, были переполнены. Так что смена места жительства была сопряжена с большим риском.

И все же как жилось советскому человеку?

У него была масса поводов ежедневно почувствовать себя счастливым. Простоял долгую очередь, творог заканчивался, но тебе одному из последних досталась пачка творога. Как повезло!.. В магазине по соседству с твоим домом с утра собралась огромная очередь за сосисками. Решил не становиться — и правильно сделал, машина с сосисками так и не приехала. Очередь разошлась, но, когда ты под вечер подходил к дому, машина привезла сосиски. Ты подбежал и был одним из первых в очереди. Какой удачный день: достал и творог, и сосиски. Дома праздник — вся семья счастлива... А у соседки через месяц очередь подходит на покупку стиральной машины. Денег на покупку пока не хватает, но на работе в кассе взаимопомощи пообещали помочь. Она нарадоваться не может, что через месяц перестанет стирать белью вручную, счастье-то какое... А в выходной день собрались с друзьями за город посидеть у костра, попеть, испечь в костре картошку (а что еще ты мог испечь кроме картошки в СССР?). Это в Израиле на праздники да и в выходные вся страна пахнет мясом, жаренным на мангалах — у кого на «гине» — (садик вокруг дома ), у кого — в парке, у кого — на балконе... Но и вечер у костра в СССР был большой радостью, так что ощущение счастья не покидало советского человека.

Это за рубежом можно почувствовать себя счастливым после удачного отпуска на Канарах. А так что? После работы поехала в супермаркет за продуктами, с трудом нашла место стоянки для машины. Никак не могла решить, что взять на ужин — молодую телятину или морепродукты, взяла свежую форель... Изо дня в день одно и то же, надоело — все обыденно...

Советскому человеку постоянно, изо дня на день, в газетах, по радио и телевидению, на еженедельных политзанятиях, на собраниях постоянно твердили о тяжелой жизни людей в капиталистических странах — негров линчуют, безработные замерзают на скамейках в парках, голодают... и тебя поневоле охватывает чувство гордости за свою страну: у нас же негров не линчуют!

Так постепенно в СССР был создан новый генотип человека — «ликующий раб». При рабовладельческом строе от раба требовалась только работа. В СССР раб должен, обязан был восторгаться своим рабским положением, ликовать, гордиться своей страной, окруженной завистливыми врагами, стремящимися завоевать ее.

Прекрасный поэт Борис Заходер в 1953 году написал (но не опубликовал) короткий, но емкий стих:

Кругом мурра, мурра,

Весь мирр угрюм и хмурр.

А ты муррчи: «Урра-а-а!»

И больше — ни мур-мур.

Это уже в восьмидесятые годы известный сатирик — одессит Михаил Жванецкий шутил: «Тяжело ползти с гордо поднятой головой!»

Ползли, ликовали и гордились.

Вот так гордый слоган «РАБЫ НЕ МЫ» в период становления советской власти в дальнейшем переродился в «РАБЫ НЕМЫ» — желанная цель достигнута

Думаю, здесь будет уместно рассказать историю, произошедшую со всемирно известным писателем-антифашистом Лионом Фейтвангером, книги которого сжигали в Германии после прихода к власти Гитлера.

Провидчески тогда звучало предсказание великого немецкого поэта Генриха Гейне: «Это лишь прелюдия... Там, где сжигают книги, впоследствии сжигают людей. Но история учит не всех».

В те времена (это было еще до подписания пакта Молотова — Риббентропа о сотрудничестве между СССР и Германией) книги Фейхтвангера печатали в СССР, ими зачитывалась молодежь. По приглашению правительства Фейхтвангер посетил Москву в 1937 году, в разгар террора, учиненного Сталиным. Он тогда уничтожал всех соратников Ленина во избежание их посягательств на его безграничную власть. Фейхтвангеру устроили торжественный прием, возили по всей стране, молодежь с восторгом встречала его, и этот умнейший человек написал хвалебную книгу о СССР, в которой были строки: «У кого есть глаза, умеющие видеть, и уши, умеющие отличить искренность от фальши, тот должен чувствовать, что русские люди, рассказывающие в каждом углу страны о своей счастливой жизни, говорят не пустые фразы». Фейхтвангеру чудом удалось эмигрировать из Германии в США, где ему отказали в предоставлении гражданства из-за этой книги. Я привела эту историю и слова этого умнейшего чуткого человека, искренне поверившего «ликующим рабам», в доказательство того, что уже двадцати лет после победы революции оказалось достаточным для формирования генотипа «ликующий раб».

И, наконец, о положении евреев в СССР.

Во всех странах рассеяния к евреям относились плохо или ужасно.

В СССР при жизни Ленина отношение к евреям было нормальным, поскольку большинство его соратников были евреями. Сталин среди соратников Ленина, людей в основном образованных, авторитетом не пользовался. Он в новом правительстве заведовал канцелярией и отделом кадров.

Задумав возглавить партию после смерти Ленина, он во время его болезни взял на себя заботы о нем, окружил Ленина верными людьми, практически исключив его контакт с соратниками. Сталин не зря опасался политического завещания Ленина, в котором вождь дал оценку ближайшим соратникам, отметив их сильные и слабые стороны, и рекомендовал коллективное руководство партией. Сталина в этом перечне не было. Сталин скрыл завещание Ленина. Точное содержание его неизвестно, но информация о нем просочилась от лиц, окружавших Ленина перед смертью. Организацию похорон Сталин тоже взял на себя, как преемник покойного произнес известную речь у гроба вождя: «Клянемся тебе, товарищ Ленин...» и возложил на себя руководство партией, воспользовавшись царившей растерянностью. Сталин опасался посягательства со стороны соратников Ленина, имевших неоспоримые заслуги в становлении советской страны, на свою единоличную власть и, смею предположить, отсюда произрастают корни его антисемитизма. По указанию Сталина против всех них начались судебные процессы с надуманными, нелепыми обвинениями, в которых они, побывав в застенках ГПУ (Главное Политическое Управление, предшественник НКВД), во всеуслышание признавались в присутствии иностранных журналистов, вызывая недоумение у стран, агентами которых они себя признавали.

После победы над Германией антисемитизм, сохранившийся на бытовом уровне, стал государственным и расцвел пышным цветом. Хотя количество евреев, сражавшихся в Советской Армии против фашизма, превышало в процентном отношении число сражавшихся от большинства титульных наций, их героизм был подтвержден большим числом евреев, удостоенных звания Героя Советского Союза, количеством высоких правительственных наград, в стране была запущена версия: «Когда Иван сражался, Хаим отсиживался в Ташкенте (глубокий тыл)».

Доля добровольцев-евреев в Красной Армии во время Второй мировой войны была самой высокой (27%) среди всех народов СССР. Тем не менее, еще в начале 1943 года в Армии была распространена директива: «Награждать представителей всех национальностей, но евреев — ограниченно».

Осенью 1944 года Сталин призвал к «более осторожному» назначению евреев на руководящие должности. В директивном письме, подписанном Маленковым, так называемом «Маленковском циркуляре», были перечислены должности, на которые не следовало назначать евреев.

Предприятия, эвакуированные во время войны на восток, возвращались. Евреям, не занимавшим высокие посты, было отказано в возвращении в большие города. Они оставались на месте эвакуации. Что это как не возвращение «черты оседлости» в царской России?

«Черная книга» — сборник документов и свидетельств очевидцев о преступлениях против еврейского народа на оккупированной нацистами территории СССР и Польши в годы Холокоста, а также об участии евреев в сопротивлении против нацистов во время Второй мировой войны. Книга была составлена на основе материалов, собранных двумя известными советскими писателями — Ильей Эренбургом и Василием Гроссманом с 1943 по 1945 годы.

Книга была напечатана, но сразу же уничтожена после расправы над Еврейским антифашистским комитетом, учиненной сталинской кликой в 1948 году. Комитет занимался сбором средств в США для Красной Армии в период войны. В состав Комитета входили известные представители еврейской интеллигенции. Все они были расстреляны. Дата первой публикации «Черной книги» — 1994 год.

В то же время Сталин приветствовал провозглашение государства Израиль. Дело в том, что сионисты в большинстве придерживались левых взглядов, что неудивительно, поскольку евреи повсеместно были ограничены в правах и поддерживали борьбу за равноправие и демократические свободы, которых были лишены.

Во всех киббуцах, образовавшихся еще до провозглашения государства Израиль, висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. В тот период коллективный способ существования был единственно возможным с учетом противостояния арабам.

Сталин полагал, что Израиль станет оплотом социализма на Востоке. В отличие от США, Великобритании и других стран, имеющих в ООН по одному мандату, у СССР было три мандата — у России, Украины и Белоруссии, что позволило СССР существенно повлиять на результаты голосования в вопросе о провозглашении государства Израиль. После провозглашения государства Израиль и нападения на него армий пяти арабских стран, вооруженных оружием, переданным им Великобританией, утратившей мандат над Палестиной, по указанию Сталина, трофейное немецкое оружие было продано Израилю образовавшейся Чехословацкой Социалистической Республикой, что позволило Израилю отразить нападение арабов.

После провозглашения государства в Израиль по указанию Сталина было направлено большое количество военных-евреев. Я знаю две еврейские семьи, у которых родители (отец и мать), оставив взрослых детей, без объяснений, отбыли в неизвестном направлении и не поддерживали связь с семьей. Через пару лет они вернулись, но их отсутствие оставалось покрытым тайной. Лишь многие годы спустя они признались, что были в Израиле.

Но Сталин просчитался. Несмотря на левые взгляды своих основателей Израиль предпочел капиталистический путь развития. Возмущение Сталина было безграничным... Он возненавидел евреев.

Евреи подвергались преследованиям во всех странах рассеяния: изгнание из Испании и Англии, издевательства и погромы на Украине и в Молдавии... но только Гитлер решился на искоренение еврейской нации — Холокост. Сталин решил завершить дело, начатое Гитлером. В 1953 году он задумал насильственное переселение всех евреев страны в Сибирь, обрекая их на верную гибель. По заданию Сталина МГБ (Министерство госбезопасности) сфабриковало дело о врачах-убийцах — евреях, задумавших уничтожить партийную и правительственную верхушку страны. По всей стране прокатилась волна митингов возмущения. Евреев повсеместно увольняли с работы. Люди отказывались лечиться у врачей-евреев. Высылка евреев трактовалась как попытка спасти их от справедливого народного гнева. Повсюду составлялись списки высылаемых. На вокзалах были подготовлены составы для их отправки в Сибирь. Но за пару дней до начала операции «вождь всех времен и народов» сдох в луже собственной мочи. Через пару дней после его похорон в газетах появилось сообщение о фальсификации дела о врачах-убийцах. Высылка евреев была отменена.

С приходом к власти Хрущева «сталинизм» был разоблачен. Были обнародованы данные о количестве жертв ГУЛАГа (Государственного управления лагерей и тюрем) в период правления Сталина. Количество жертв по разным подсчетам колеблется от 20 до 30 миллионов советских граждан, безвинно осужденных и обреченных на рабский труд на всех ударных стройках коммунизма, издевательства, голод и гибель. Все они были посмертно реабилитированы. Это были кулаки, священники всех епархий, бывшая интеллигенция: врачи, адвокаты, инженеры, практически весь командный состав Красной Армии, уничтоженный по приказу Сталина перед войной, советские рабочие, крестьяне, интеллигенция, осужденные на основании бездоказательных доносов...

«Сталинизм» был разоблачен, но антисемитизм в стране усиливался. В СССР не могли простить отказ Израиля от социализма и стали вооружать арабские страны, стремящиеся уничтожить Израиль. СССР подстрекал их к нападению, гарантируя легкую победу.

Блестящая победа Израиля в Шестидневной войне в 1967 году была воспринята в СССР как личное поражение. Началось перевооружение арабских стран и подготовка их к новой войне — Войне Судного дня в 1973 году, очень тяжелой войне для Израиля. И вновь победа!

Сейчас Россия в Сирии, на границе с Израилем.

Как все же жилось евреям в СССР все это время: после смерти Сталина и до распада СССР в 1991 году?

Еврейских детей не принимали в престижные вузы страны несмотря на медали по окончании школы и победы на всесоюзных олимпиадах. Была отменена даже трехпятипроцентная норма приема евреев в высшие учебные заведения, принятая в царской России. Министр культуры СССР Фурцева заявила, что процент евреев с высшим образованием должен соответствовать проценту евреев- шахтеров. Еврею было трудно, практически невозможно, без связей устроиться на престижную работу. Невероятно тяжело было еврею получить ученую степень. Евреи были самой бесправной нацией среди всех народов СССР, лишенных демократических прав. Несмотря на звериный антисемитизм, на предприятиях было принято держать на некой административной должности умного, расторопного еврея. На него взваливали наиболее сложные проблемы. Изнемогая, он их решал, спасая руководство от неприятностей. В случае провала было на кого свалить неудачу. Эта практика применялась повсеместно.

На Украине антисемитизм зашкаливал. В России кое-где можно было прорваться. Поближе к Уралу антисемитизм постепенно снижался, а в Барнауле, например, еврейских детей принимали даже в Медицинский институт.

Вот так жилось евреям в СССР. Поэтому, когда у евреев появилась возможность вырваться из этого ада, начался их массовый исход из социалистического «рая».

ГЛАВА 1

О счастливой жизни и уверенности в завтрашнем дне в советской стране

В последнее время я часто слышу ностальгические воспоминания о том, что при определенных недостатках советской системы все же была уверенность в том, что ты не останешься без работы и с голоду не умрешь.

Это, конечно, относится к периоду «оттепели»: Хрущев, Брежнев... вплоть до распада СССР в 1991 г.

Этот вопрос хотелось бы обсудить подробнее.

Действительно, рабочего-алкоголика, прогульщика уволить было невозможно, вся партийно-профсоюзная рать грудью вставала на его защиту с требованием: «берите его на поруки — перевоспитывайте»...

Еврею трудно было устроиться на достойную работу без связей, но если он уже работал, то и его уволить было сложно.

Что же касается евреев-умников с научными степенями (кандидат, доктор), то уволить их было элементарно — решением Научно-технического Совета (НТС).

Коллегиальное решение было суду неподвластно.

То же касалось желающих покинуть социалистический «рай» — эмигрировать, не говоря уже об инакомыслящих — диссидентах. Тут можно было воспользоваться решением трудового коллектива — тоже коллегиальное решение и суду неподвластно.

Так что уверенность была весьма относительной. Шаг влево, шаг вправо — и возникало ощущение неуверенности, обреченности.

Люмпен, наименее цивилизованная часть рабочего класса — гегемона — находился под особой опекой. Вообще-то советская власть культивировала пренебрежительное отношение рабочего человека к инженерно-техническому персоналу — образованной части общества.

Как писал поэт Иосиф Бродский: «Пусть ты последняя рванина, пыль под забором, на джентльмена-дворянина кладешь с прибором» (Пьяцца Матеи,1981).

Это их пренебрежение было экономически обоснованным: средняя зарплата рабочего в полтора, а с премией в два раза превышала зарплату инженера...

В ходу был даже анекдот. Учитель расспрашивает детей о специальности отца: у Пети отец — слесарь (учитель одобрительно кивает), у Игоря — сантехник (снова одобрительный кивок), а у Миши — инженер. Дети смеются. Учитель обрывает смех: «Некрасиво, дети, смеяться над чужим горем».

С другой стороны, всячески поощрялось обучение рабочих на вечерних и заочных отделениях в институтах. Портреты таких рабочих украшали Доску почета. И это справедливо. Они были лишены ежевечернего «забивания козла» во дворе с друзьями, рыбалки по выходным и других простых радостей советского человека.

После всех перенесенных лишений и получения вожделенного диплома, когда казалось, что нормальная жизнь возвращается «на круги своя», наступало отрезвление. Гордый новобранец, заняв инженерную должность, с ужасом обнаруживал, что его зарплата существенно уменьшилась. Он пытался вернуться на прежнее рабочее место, но тут его ожидал нокдаун — по советскому законодательству инженера не имели права держать на месте рабочего: что, государство зря столько денег потратило на его образование — оплачиваемые отпуска на экзамены и т. д.?

Как и все лозунги социалистического строя: «Заводы — рабочим!», «Земля — крестьянам!», Ленинское «Учиться, учиться и учиться» оказывалось блефом.

В связи с ностальгией по прошлому следовало бы остановиться также на «жилищном вопросе».

Как говорил Воланд, характеризуя московскую публику в романе «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова: «Люди, как люди. Любят деньги... квартирный вопрос только испортил их».

До хрущевской «оттепели» жилищный вопрос решался просто: пишешь донос на соседа, его вместе с семьей отправляют «в места не столь отдаленные», и ты занимаешь его комнату в коммуналке.

Строительство, конечно, было, но, в основном, промышленного назначения, а гражданское — главным образом для партийно-профсоюзной элиты. Широкое гражданское строительство началось с приходом к власти Хрущева. Эти благословенные «хрущобы» стали мечтой советского человека. Каждому предприятию, в зависимости от важности (работает на оборону либо на ширпотреб) и численности работников, определялось количество получаемых за год квартир. На предприятиях устанавливалась очередность на получение жилья. Право на включение в очередь имели семьи, у которых было менее шести квадратных метров на человека. В очереди стояли десятками лет. Часто уходили на пенсию, не дождавшись квартиры, но все же это был свет в конце тоннеля, негасимая надежда на счастье.

Для поддержания этой надежды был даже снят фильм «Старые стены» с Людмилой Гурченко в роли директора завода, которая принимает мужественное нелогичное решение вселить в новые квартиры не перспективных молодых ударников, а старух-пенсионерок, все силы отдавших предприятию и ютившихся в трущобах. В Союзе фильм был удостоен всех мыслимых и немыслимых наград и премий, и все это для поддержания негасимой надежды.

Моя семья относилась к числу счастливцев, получивших государственную квартиру, и я хочу поделиться с вами воспоминаниями об этом событии.

Наша семья — три человека (я, муж — Юрий Романович, и сын Юра) — занимала в коммунальной квартире комнату площадью по ордеру восемнадцать квадратных метров.

Это лишало нас права на получение квартиры. Фактически площадь комнаты была менее пятнадцати квадратных метров. Друзья посоветовали обратиться с «пол-литрой» к технику домоуправления с просьбой перемерить площадь комнаты. Оказалось, что корректировка площади была доверена домоуправлению, но это скрывалось от непосвященных. Техник перемерил и выдал нам справку: «площадь комнаты пятнадцать кв. метров, пять кв. метров на человека — т. е. ниже нормы. У нас появилось право встать в очередь на получение квартиры. Ура!!! Немедля подали заявление в профком. Мы с мужем вместе работали на режимном предприятии НИИ «Шторм» Министерства радиопромышленности и получили номер семьдесят восемь в очереди. Ясно, что ждать квартиру придется долго, но для нас это была победа — появилась надежда...

На радостях мы решили это отпраздновать, но приглашать к нам более двух пар одновременно было сложно, и празднование затянулось.

У нас был сослуживец Люсик Савранский — талантливый инженер, мастер на все руки, еврей — любитель выпить. Узнав о нашей радости, Люсик напросился в гости и предупредил, что придет не один. Он не был женат, но в подругах у него недостатка не было. В связи с этой неопределенностью мы на тот вечер больше никого не пригласили. Я так подробно описываю это событие, поскольку тот вечер стал для нас судьбоносным.

Люсик пришел с приятелем приятной наружности и в «дорогом прикиде», как сейчас принято говорить. После ряда возлияний с тостами за грядущую квартиру приятель Люсика стал приударивать за мной в рамках дозволенного и неожиданно пожелал внимательно ознакомиться с нашей коммунальной квартирой, что и сделал к нашему удивлению. Музыка, вино, анекдоты, даже потанцевали немного — в общем, вечер удался.

На следующий день Люсик объявил мужу заговорщическим шёпотом, что его приятель не кто-нибудь, а начальник санэпидемстанции, правда, не нашего района.

Для непосвященных объясняю, что это учреждение было наделено уникальными полномочиями. Не моргнув глазом, они в своем районе могли на неопределенный срок закрыть любой ресторан или магазин за несоблюдение санитарных норм (а кто их соблюдал?). Должность эта была невероятно прибыльной. Главное для нас — они были наделены правом выдать документ о непригодности жилья. Обладатель такого документа получал право на внеочередное получение квартиры.

После ухода от нас приятель Люсика вынес вердикт: «их комната непригодна для жилья». Он из другого района и такой документ нам выдать не может, но в нашем районе (Жовтневом) начальником санэпидемстанции является некто Николай — их с Люсиком общий приятель, которому он обещал высказать свои соображения.

Сказать, что эта новость нас ошарашила — это не сказать ничего. В сознании советского человека укоренилось мнение, что непригодным для жилья может быть признан только глубокий подвал (окна над землей не выступают), сырой, по стенам что-то течет, а зимой на них — изморозь.

Наша же коммунальная квартира была на четвертом этаже некогда фешенебельного дома в центральной части города. Из окна на лицевой стене комнаты, открывался вид на дворец графа Воронцова — бывшего губернатора Новороссийского края, которого, к слову, очень невзлюбил великий поэт А. С. Пушкин во время ссылки в наш город. «Полу-невежда, полу-подлец...» — писал он в эпиграмме о графе.

Для справки: зная о зверином антисемитизме правящего тогда царя Николая I (что было характерно для всей правящей династии), граф проявил исключительное мужество, направив царю письмо с просьбой уравнять евреев в правах со всем населением. Одесса была центром черты оседлости евреев, и у графа была возможность составить личное мнение о еврейской общине (в письме отмечались их исключительные трудолюбие, честность, образованность...). Царь просьбе не внял, но охладел к ранее любимому графу.

Однако же вернемся к нашей комнате. Лицевая стена была нашей гордостью, а противоположная стена была фанерной, в ней находилась входная дверь.

Снаружи за фанерной стеной был коридор с цементным полом. Перед нашей дверью на расстоянии менее одного метра стояла некогда роскошная ванна на львиных лапах, рядом, вдоль стены, — водопроводный кран с чугунной раковиной.

Третья стена граничила с коммунальным туалетом, к которому вела лестница в четыре ступени. Рядом с туалетом — коммунальная кухня с черным ходом во двор. Обобщая вышеизложенное: наша комната была «выгородкой» от некогда роскошной ванной комнаты. Вход к нам пролегал через коммунальную ванную.

Справочник, определяющий условия непригодности жилья, был тайной за семью печатями и тщательно охранялся от общественности. Доступ к нему имел «узкий круг ограниченных лиц». В его состав входили работники санэпидемстанции. Как оказалось, в справочнике было указано, что «помещение, граничащее с коммунальным туалетом, вход в которое непосредственно из коммунальной кухни», признается непригодным для жилья. О входе в помещение из коммунальной ванной ничего не было сказано, очевидно, из-за абсурдности подобного варианта. Таким образом, в соответствии со Справочником, наша комната была непригодна для жилья.

По указанию Люсика муж связался с Николаем — начальником санэпидемстанции нашего района, который уже был уведомлен своим приятелем, но пожелал лично убедиться в возможности такого оригинального варианта. Поглядел, убедился и объявил: «Принесите мне справку из домоуправления, что вход в вашу комнату из коммунальной ванной, и я выдам вам справку о непригодности жилья».

Бегом в домоуправление. Там подняли документацию на наш дом, но в чертежах помещение перед нашей дверью было названо «коридором». Ванная и водопроводный кран на плане помечены не были. Таким образом, мне могли выдать справку лишь о том, что вход в нашу комнату из коридора, что банально.

«Да, но там же ванна, кран, это не коридор, а ванная комната», — возмущалась я.

«Мы это знаем, но в соответствии с документацией — коридор», — отвечали мне.

Муж сходил в санэпидемстанцию, там развели руками: без соответствующей справки из домоуправления мы бессильны. План дома, чертежи — государственный документ. Так рухнула надежда на быстрое получение квартиры. «А счастье было так возможно, так близко, но судьба моя уж решена...» (А. С. Пушкин. «Евгений Онегин»).

Муж держался, а я впала в глубокую депрессию...

Но... я все же физик-математик и знаю, что теорему можно доказать прямым путем или методом от противного.

Бежим за советом в санэпидемстанцию. Николай сказал, что решение этого вопроса в юрисдикции суда. И началась новая эпопея.

В первое же воскресное утро мы созвали в злосчастном коридоре общее собрание жильцов квартиры. Я выступила в качестве докладчика и объявила соседям, что в созданных ими антисанитарных условиях мы жить больше не можем.

Здесь мне придется обосновать слово «антисанитарные», рассказав неприглядные для публикации подробности. Нашими соседями были пожилые люди. Вместо того, чтобы опорожнять «ночные вазы» в туалете, для чего нужно было подняться по лестнице на четыре ступеньки, они опорожняли их в ванну. Можете представить себе «аромат», проникающий к нам через фанерную стенку. Возвращаясь домой, мы в любое время года распахивали настежь окно, чтобы проветрить комнату. Уговоры, угрозы оказывались безрезультатными. Все отказывались от содеянного: не пойман — не вор.

Я рассказала соседям о своем походе в домоуправление, где выяснила, что по плану дома пространство перед нашей дверью числится коридором, а не коммунальной ванной. В коридоре не место ванне и крану. Мы завтра же приглашаем рабочих, чтобы они очистили от них коридор. «Мы не можем лишиться единственного крана в квартире, где мы будем брать воду?» — возмущались соседи. «Из кухни черным ходом спуститесь во двор и наберете воду из колонки», — парировала я их претензии. Крики, вопли, угрозы...

Я дала время для выхода эмоций и продолжила: «Но есть выход. Если «коридор» будет признан «коммунальной ванной», что соответствует действительности, мы получим до-

кумент о непригодности нашего жилья. Тогда нам положена новая квартира (пришлось играть в открытую), но в нашу комнату уже никого не вселят — она останется в вашем распоряжении. Этот вопрос может решить только суд. Мы предлагаем вам подать на нас жалобу в товарищеский суд».

Заявление нами было подготовлено заранее. Мы предложили жильцам подписать его и отнести в домоуправление, иначе... Что и было сделано.

По регламенту судопроизводства в ближайшее воскресенье в нашу квартиру пожаловали члены домового комитета — несколько пенсионеров-общественников.

Ответчики — мы с мужем — и потерпевшие — наши соседи — собрались у нашей двери в пресловутом коридоре.

Председатель домкома начал с увещеваний:

Кто вы по профессии?

Инженер.

Я вижу, что вы интеллигентный человек. Как вы можете обижать стариков?

Я не хочу их обижать, но это помещение в государственном документе — плане дома — числится как «коридор», а не «ванная», а я как инженер, ответственно относясь к государственным документам, считаю, что ванне и крану не место в коридоре. Мы примем меры, чтобы удалить их отсюда и привести помещение в соответствие с государственным планом дома.

Какой это «просто коридор»? Вы же видите, что здесь стоят ванна и кран.

Вижу, но это нарушение. Если бы это помещение числилось как «коммунальная ванная», я бы не возражала. Просто как инженер я настаиваю на соблюдении буквы закона. Эту фразу «коридор, а не коммунальная ванная» я повторила не менее пяти раз для четкой формулировки заключения домового комитета.

Я в них не ошиблась. В их решении было четко указа — но, что это помещение в действительности «коммунальная ванная», а не какой-то там коридор, и мы не имеем права... Далее шел перечень мер и угроз в наш адрес в случае самоуправства. Домовой комитет решительно встал на сторону пенсионеров.

Мы заранее предупредили жильцов, чтобы решение им дали в двух экземплярах — один для товарищеского суда, другой для них на случай дальнейшей борьбы.

Один экземпляр решения мы забрали, второй — кто-то отнес в домоуправление, где была определена дата товарищеского суда.

Итак, первый барьер в беге с препятствиями был взят.

Грядет «Суд Высшей Справедливости».

На товарищеский суд мы — ответчики и жильцы-истцы — шли в домоуправление по разным сторонам улицы.

Кроме нас, членов суда (три человека) в небольшом зале собрались несколько пенсионеров — любителей склок и сплетен.

Зачитали документы: жалобу жильцов и решение домкома. От имени ответчиков выступила я. Снова многократно с тупым упрямством я настаивала на букве закона: «Это просто коридор, а не коммунальная ванная...», чем вызвала желаемую ненависть к себе со стороны суда и твердое желание опровергнуть мои доводы реальными доказательствами: «ванна же там стоит, какой же это просто коридор»?

Желанный вердикт гласил: «Ответчики не имеют права лишать жильцов квартиры ванны и водопроводного крана, поскольку обсуждаемое помещение не коридор, а коммунальная ванная».

Еще одна преграда была взята с боем. Предстоял районный суд.

Муж отнес в санэпидемстанцию добытые документы, и, о радость, Николай заявил, что этого достаточно. Для решения простых бытовых вопросов вроде нашего достаточно решения товарищеского суда домоуправления.

В итоге мы получили долгожданную выстраданную справку от санэпидемстанции — «Комната для жилья непригодна».

Предвкушая скорое получение новой квартиры, мы радостно отнесли справку в профком, который теперь вынужден был переставить нас в начало очереди.

Что тут началось... Возмущение семидесяти семи членов очереди, ранее стоявших перед нами, было невообразимым. Десятки жалоб в профком с обвинениями нас в «мошенничестве», «обмане общественного доверия» с единодушным бездоказательным утверждением: «справка куплена».

Не думаю, что в профкоме были расстроены таким поворотом событий. Уж очень им не хотелось давать квартиру лицам неприемлемой национальности, да еще вне очереди.

На тот момент коллектив НИИ насчитывал более тысячи сотрудников, лишь пятьдесят из которых были лицами «той самой» национальности, большинство из которых, впрочем, играли ведущую роль в научных разработках.

С целью проверки наших «реальных» жилищных условий, а фактически для опровержения справки была создана комиссия с участием членов профкома и парткома. Дата прихода комиссии была засекречена, чтобы захватить нас врасплох.

Началась подготовка к новому испытанию.

Здесь я должна сделать небольшое отступление. Наша «контора» первоначально располагалась на территории завода «Холодмаш», директором которого был на редкость порядочный человек Мирошниченко, ставший инициатором ее создания. Ему доверили съездить в командировку в США, где он побывал на заводах Форда, увидел «конвейер» и загорелся идеей «догнать и перегнать». Он задумал создать небольшой творческий коллектив, генерирующий прогрессивные научные идеи. Совнархоз одобрил его инициативу. Проблема упиралась в поиск талантов. Мало- мальски одаренные инженеры приемлемых национальностей были неплохо устроены и не рвались очертя голову бросаться в авантюру, рискуя карьерой, и к «Холодмашу» потянулся длинный хвост лиц «той самой» национальности, мечтающих приобщиться к науке. С зубовным скрежетом пришлось их брать. Когда их число приблизилось к сотне, в Совнархозе спохватились. Прием был прекращен. Впоследствии, когда «контора» стала режимным предприятием и нужен был допуск к работе с секретными документами, половина состава была отсечена (у кого-то были родственники за границей, у кого-то — отбывали срок в лагере). В итоге остались те вышеупомянутые пятьдесят евреев, в число которых входили я и мой муж — на тот момент начальник отдела, автор более половины всех авторских свидетельств на изобретения, полученных всем НИИ.

Наш институт расширялся и для него было построено многоэтажное здание в Черемушках. К описываемому моменту туда уже было переведено большинство подразделений, в том числе отдел мужа, а я в составе еще оставшихся подразделений, профком и партком находились еще на территории «Холодмаша».

Последнее обстоятельство упростило преодоление препятствия, связанного с ожидаемым посещением комиссии.

Было ясно, что меня предупредят о посещении за пару часов до окончания рабочего дня, и мы с комиссией поедем к нам домой. Так и произошло.

Как только меня предупредили, я позвонила мужу по телефону. Он как начальник отдела имел право свободного выхода из НИИ, «поймал» машину и поехал домой. Там все было заранее подготовлено на этот случай. За неимением кладовки в коридорах на стенах «на всякий случай» был развешан всякий хлам: огромная оцинкованная лохань, волнистая стиральная доска, несколько табуреток...

Соседи были в курсе ожидаемого мероприятия. Мы заранее договорились с соседкой Фаиной Евсеевной, весьма дородной дамой, что в день «Х» муж установит в пресловутом коридоре между ванной и нашей дверью на двух табуретках лохань со стиральной доской, согреет воду, зальет в лохань, насыплет побольше стирального порошка и забросит подготовленное для стирки тряпье. Соседка будет стоять рядом с лоханью. Муж исчезнет. К предполагаемому моменту нашего приезда стирка должна быть в полном разгаре. Все произошло строго по разработанному сценарию. Я завела комиссию в квартиру через черный ход и кухню. Они обомлели. Перед нашей дверью, загородив вход в нашу комнату, рядом с вонючей ванной Фаина Евсеевна с энтузиазмом занималась стиркой, перегородив лоханью злосчастный коридор. Мыльная пена летела во все стороны. Я «растерянно» стала умолять соседку прекратить стирку и дать возможность высокой комиссии войти в нашу комнату. Соседка заявила, что это коммунальная, а не частная квартира, что ей плевать на комиссию и она с места не сдвинется, пока не закончит стирку, а меня спросила: «Что вы так рано явились? Вы же приходите позже».

Началась перепалка. Члены комиссии кричали соседке, что она не имеет права так нагло вести себя в отношении таких заслуженных работников института, как мы с мужем. Соседка и бровью не повела, она со смаком вошла в свою роль, стирка продолжалась... Я жалобно предложила компромиссный вариант: мужчины — члены комиссии перенесут лохань и табуреты дальше в коридор, освободят проход в нашу комнату, войдут, обследуют объект, но выйдя, вернут лохань с табуретами на место для завершения стирки. Соседка посопротивлялась, но потом согласилась.

Я открыла дверь и впустила комиссию в комнату. Ее мы тоже подготовили к визиту: сорвали занавеси с окна, устроили в комнате страшный беспорядок (кровать не застелена, на столе остатки еды, вещи разбросаны — спешили на работу). Все это было не столь важно, главным было впечатление о нашем жилье, подготовленное сценой со стиркой.

Было видно, что комиссия потрясена нашими жилищными условиями. Справка о непригодности жилья получила красноречивое подтверждение. Установив с руганью табуреты и лохань на место, возмущенная комиссия отбыла восвояси.

Последняя преграда перед заветной квартирой была успешно преодолена.

Наивные люди, как мы заблуждались... Примерно через несколько месяцев после нашего узаконенного перемещения в начало очереди, мужу позвонил Николай. Он был взволнован и предложил немедленно встретиться.

Я снова позволю себе небольшое отступление. Мы считали себя обязанными отблагодарить Николая. Через Люсика пытались выяснить примерную сумму «безграничной благодарности», что было категорически отвергнуто. Николай испытывал к нам дружеские чувства. По совету Люсика муж пригласил Николая в ресторан «обмыть справку». Лучшим тогда считался ресторан «Волна». Когда муж пригласил Николая в этот ресторан, Николай с улыбкой согласился, значит, решение было верным.

Муж заказал самые дорогие блюда и напитки. Все было хорошо, Николай улыбался. Когда принесли счет, мужа поразила ничтожная, чисто символическая сумма. Николай расхохотался. Дело в том, что этот ресторан был в нашем — его — районе. Николай предвидел, что его приход переполошит руководство заведения и ожидал чего-то подобного. Вечер закончился весело, оба смеялись. Но наше желание отблагодарить Николая лишь укрепилось.

Я часто ездила в командировки и привозила импортные вещи. Это был импорт из соцстран, но он был несопоставим с нашим ширпотребом. В последний раз мне достался элегантный югославский костюмчик из серого шелка с люрексом. К счастью, я его не успела обновить. Посоветовались с Люсиком. Он сказал, что жена Николая примерно моей комплекции и роста. Юрий Романович отнес пакет в магазинной упаковке и оставил его на столе Николая в его отсутствие. Вскоре Люсик поведал нам, что жена Николая в восторге. Мы были рады.

Вернемся к неожиданному звонку Николая. Он был срочно вызван к секретарю райкома партии нашего района И. И. Коноводченко. Последний был страшно зол и с порога обвинил Николая в том, что руководимая им санэпидемстанция торгует справками о непригодности жилья, и потребовал немедленного увольнения работника, занимавшегося конкретно нашей проверкой. Николай объяснил, что лично обследовал эту квартиру, и справка выдана на законном основании. Тогда Коноводченко потребовал немедленно отменить справку под угрозой уже его увольнения. Николай объяснил, что «немедленно» это сделать невозможно — справка имеет силу в течение полугода, и заверил руководство, что сразу же по истечении этого срока она будет отменена.

До окончания полугода оставалось немногим более двух недель. Николай был расстроен. Мы были раздавлены. После стольких усилий, стольких волнений и...

Опять я должна отвлечься от центральной темы и вернуться к истории становления нашего НИИ.

После отделения вышеописанного «сионистского гнезда» от завода «Холодмаш» и превращения его в режимное предприятие для наведения порядка директором к нам был направлен вышеупомянутый И. И. Коноводченко — выпускник Одесского электротехнического института связи (ОЭИС), из которого он был исключен по окончании второго курса с формулировкой «в связи с неспособностью к обучению». Однако в течение первых лет обучения комсомолец Ваня проявил такую активность, что стал секретарем комсомольской организации института и успел вступить в партию. С учетом заслуг на общественной ниве он был восстановлен в институте и окончил его в течение девяти лет вместо положенных пяти. После окончания учебы ему доверили ответственную должность начальника отдела кадров Совнархоза. Там он проработал не более года, пошел на повышение и стал директором нашего НИИ. У нас он задержался тоже не более года, успев избавить институт от пятидесяти лиц с непристойной «пятой графой». Новый карьерный взлет: Коноводченко становится секретарем райкома партии нашего (Жовтневого) района. На этом можно было бы поставить точку, но я не могу отказать себе в желании посвятить еще несколько строк дальнейшей судьбе этого «достойного» человека. К этому району кроме нашей квартиры относился Одесский морской порт. Через семь лет после описываемых событий руководство порта уличили в валютных махинациях. Мне неизвестно, имел ли И. И. к ним прямое отношение, но он был снят с должности секретаря райкома. Партия своих бойцов не бросала, она дорожила своими кадрами. Коноводченко был назначен директором НИИ цветного телевидения, отпочковавшегося от нашего НИИ «Шторм» (вы помните — он же выпускник ОЭИС). Для него это было серьезным карьерным понижением, и через пару лет, не выдержав оскорбления, он повесился. Такое тоже случается.

Во время описываемых событий директором нашего НИИ был Г. М. Коновенко, сменивший на этом посту вышеупомянутого Коноводченко. Коновенко, бывший начальник райисполкома, был сослан к нам после того, как его уличили в распродаже государственных квартир (райисполкомы занимались распределением государственного жилья между предприятиями).

Возвращаюсь к нашей «квартирной эпопее». Когда руководство НИИ осознало неизбежность катастрофы — своими руками отдать нам квартиру, да еще вне очереди — в бой были брошены последние резервы. Наш директор Коновен- ко лично позвонил своему предшественнику Коноводченко, посвятил его в суть неизбежного и попросил помощи. Последний с готовностью откликнулся на просьбу.

Дальнейший ход событий известен. После разговора мужа с Николаем стало очевидным, что мы понесли сокрушительное поражение. Я была в отчаянии и не находила себе места. Было лето. Муж уговорил меня взять отпуск, уехать куда-нибудь, отвлечься, успокоиться... Я согласилась.

Записавшись в библиотеку, мы пошли подыскать себе что-то в турагентстве, потом вернулись на работу — муж поехал в Черемушки я — на «Холодмаш».

Прямо на проходной меня встретил мой однокурсник по университету, а ныне сотрудник Витя Гидалевич. Он радостно объявил мне: «улица Малиновского, дом 35/2, квартира 48».

Нелепая, неуместная шутка... Оценив мое недоумение и раздражение, Витя пояснил: «Я назвал адрес твоей новой квартиры. Вам ее только что выделил профком». Ничего не поняв, я начала сползать по стенке. Витя всполошился, стал меня тормошить, взахлеб выдавая подробности.

Я не раз упоминала, что наш НИИ находился в стадии переезда в новое здание. Адрес НИИ изменился, но в райисполком новый адрес сообщить забыли. Они направили нам сообщение по старому адресу. Для нашей почты на проходной «Холодмаша» был установлен отдельный почтовый ящик.

В него давно не заглядывали, поскольку корреспонденция поступала уже в Черемушки.

Письмо из райисполкома с перечнем и адресами квартир, выделенных нашему НИИ, длительное время пролежало в этом почтовом ящике.

Был заведен порядок: данные о выделенных квартирах райисполком направлял предприятиям примерно за два месяца до вселения в квартиры. Этого времени хватало для решения спорных вопросов, обычно возникающих при распределении квартир. Примерно за неделю до выдачи ордеров на вселение предприятия направляли в райисполком данные на будущих владельцев для окончательного оформления документов. От всех предприятий, кроме НИИ «Шторм», документы своевременно поступили. Позвонили из райисполкома, выяснилось — причина задержки в смене адреса. Почтовый ящик был немедленно вскрыт, и началось лихорадочное распределение квартир между претендентами, в состав которых на тот момент входили мы. Времени на кляузы не было. Профком заседал с утра и к обеду представил общественности результаты. На следующий день их должны были утвердить на расширенном заседании профкома. Мы были в лихорадочном состоянии, понимая, что в любой момент Коновенко созвонится с Ко- новодченко, по приказу которого справка будет аннулирована немедленно, несмотря ни на что.

Меня осенила мысль позвонить в секретариат райкома партии якобы с целью записаться на прием к Коновод- ченко.

Мне ответили, что Коноводченко сейчас не принимает. Он находится в зарубежной командировке и вернется только через неделю. Какая невероятная удача!!!

На следующий день список новоселов был утвержден. Представляю себе, как Коновенко заламывал руки от безысходности. Несколько последующих дней прошли в невероятной суматохе. Разыскали наш дом. Он был в квартале от НИИ. Лихорадочно упаковывали вещи, разбирали мебель — все ночью, днем мы ходили на работу. Нам надлежало освободить квартиру, сдать ключи от нее в домоуправление и получить соответствующую справку, на основании которой нам в райисполкоме выдали ордер на вселение.

Мы стали счастливыми обладателями двухкомнатной квартиры.

Комнаты раздельные, непроходные. Площадь квартиры — тридцать два квадратных метра. Туалет и ванная — раздельные, кухня крохотная, но своя. Это был рай.

Сопоставив непредсказуемые события — судьбоносный приход к нам Люсика со своим приятелем в начале всей этой истории, документы на квартиры, своевременно застрявшие на два месяца в почтовом ящике, а на завершающем этапе — отъезд Коноводченко за рубеж, я прежде оценивала все это как везенье, как счастливое стечение обстоятельств. Теперь я понимаю, что эта квартира была предназначена нам свыше.

После получения нормального жилья появилась возможность серьезно задуматься о диссертациях, строить планы на будущее.

Мы тогда еще не знали, что эта трагикомическая история была жалкой прелюдией перед грядущими серьезнейшими испытаниями, ожидавшими нас впереди.

ГЛАВА 2

Рождение «Изооптической термометрии»

И вечный бой! Покой нам только снится... А. А. Блок. «На поле Куликовом», 1908

Юрий Романович с молодости увлекался изобретательством и после женитьбы «заразил» этим и меня, так что это стало нашим общим увлечением.

Мы разработали новый оптический метод дистанционного измерения температуры, назвав его «изооптической термометрией».

Метод имел мировую новизну (не имел отечественных и зарубежных аналогов), что подтвердила государственная экспертиза.

Вкратце идея метода состоит в том, что при соответствующем выборе бесцветного прозрачного полимера и бесцветного оптического стекла в качестве порошкообразного наполнителя система приобретает спектральную избирательность, т. е. при освещении ее белым светом она приобретает цвет. С изменением температуры ее цвет обратимо изменяется от красного до фиолетового — цвета спектральные, несложные, что упрощает их идентификацию. Это позволяет использовать такую систему в качестве термодатчика.

Установив небольшую таблетку (диаметр пять мм, толщина один мм) на контролируемый объект и направив на него издалека параллельный пучок белого света от вторичного прибора (в форме пистолета), наблюдаем на экране прибора яркое цветное пятно. Прибор снабжен простым устройством для спектральной идентификации цвета и позволяет дистанционно измерить температуру объекта.

Забегая вперед, скажу, что составы изооптических систем, конструкция термодатчиков и ряда вторичных приборов защищены нашими пятьюдесятью четырьмя авторскими свидетельствами на изобретение.

Достоинством метода по сравнению с распространенными электрическими контактными методами (терморезисторы) является дистанционность измерений, что важно, например, для объектов, находящихся под электрическим напряжением, его помехозащищенность в условиях воздействия электромагнитных полей (СВЧ и т. д), наконец, технологичность, конструктивная простота и малая стоимость. Нужен ли был такой метод?

Приведу пример. По засекреченной информации, причиной 85 процентов пожаров на военно-морских судах являлось ухудшение со временем электрического контакта между проводом от источника электрического напряжения и проводом, идущим к потребителю (эту информацию я получила от своего аспиранта из Военно-морской академии, г. Ленинград).

Эти контактные соединения проводов находятся в электрораспределительных шкафах, расположенных в каждом отсеке корабля (такой «щиток» имеется в каждой квартире рядом с входной дверью). Ввиду периодического нагрева контакта (при работе потребителя) с последующим его охлаждением (при отключении потребителя) контакт между проводами ухудшается, что приводит к перегреву контактного соединения. Со временем ситуация ухудшается: сгорает электроизоляционное покрытие провода, возникают короткие замыкания — в итоге пожар...

Проблема решается, если контролировать температуру контактных соединений, но их в шкафах множество, и все они под электрическим напряжением. Наш метод в подобных условиях весьма эффективен.

На НИИ «Шторм» была возложена задача — обеспечение приемлемого теплового режима работы радиоаппаратуры на всех объектах, обеспечивающих обороноспособность страны — танки, самолеты, корабли, подводные лодки... Наш метод соответствовал тематике института, но мы разрабатывали его по собственной инициативе помимо основной работы. При этом заявки на авторские свидетельства мы подавали от имени НИИ. Таков был порядок.

После получения десяти авторских свидетельств по указанной тематике мы попали в поле зрения широко известного в СССР и за рубежом научно-популярного журнала «Изобретатель и рационализатор» («ИР»). Хотя «партию первой скрипки» исполнял муж, интерес вызвала я как более редкое явление «женщина-изобретатель». Я получила письмо от журнала с просьбой написать о себе, а лучше — с оказией приехать в Москву и посетить редакцию журнала.

Я почувствовала себя «кинозвездой» и при первой же командировке в Москву прибыла в редакцию «ИР» собственной персоной.

Было начало марта. В Москве шел снег. Я раскраснелась от холода и волнения. Меня радушно приняли, напоили чаем, расспросили. . . По-моему, я пришлась ко двору. Решили без промедления послать в Одессу фотокорреспондента, чтобы заснять наши опытные образцы, сделанные «на коленке».

Мы тогда еще жили в омерзительной коммунальной квартире. Проводить там фотосессию было невозможно. На помощь пришел мой вышеупомянутый однокурсник- сослуживец Витя Гидалевич. Он предложил свою недавно полученную однокомнатную квартиру в «хрущевке». Мы были бесконечно благодарны Вите и его жене Инне. Фотосессия была проведена в их квартире.

Увы, в прошлом году Витя был похоронен в Израиле. Отличный был друг, талантливый ученый. Светлая ему память, пусть земля ему будут пухом.

По завершению работы мы хотели угостить московского гостя по-одесски. В наше отсутствие моя мама, отличный кулинар, накрыла стол в нашей злополучной комнате. Журналист не мог скрыть удивления, увидев наши жилищные условия, но одесская еврейско-средиземноморская кухня и обильное угощение сгладили первоначальное негативное впечатление. Мы расстались друзьями.

Из дальнейших событий стало ясно, что журнал меня «удочерил».

Кстати, возвращаясь к истории получения нами квартиры, хочу отметить, что уже после ее получения к нам из журнала пришло письмо, с огромным трудом выбитое ими от ВЦСПС (центральный профсоюзный орган СССР), где указывалось, что нам с мужем «как активным изобретателям» при получении квартиры положена дополнительная площадь. Хотя мы им не воспользовались, мы были благодарны журналу за попытку помочь.

Нас ждало много сюрпризов. Перед публикацией статьи журнал «ИР» №7, 1971 г. вышел с обложкой, посвященной исключительно вашей покорной слуге. Привожу фотографию обложки на следующей странице. Статья о нашем методе была напечатана в следующем номере журнала — «ИР» №8, 1971 г. под названием «Температура на просвет». В следующем номере журнала — «ИР» № 9, 1971 г. вновь упоминался наш метод и ему предрекалось блестящее будущее.

Публикации получили широкий резонанс. В редакцию «ИР» поступило много писем от предприятий и заинтересованных лиц в СССР и из-за рубежа (из стран соцлагеря) с вопросом: «Когда можно будет приобрести измерительный комплект?» Копии писем журнал направлял в наше министерство. На этом мое паблисити не закончилось. Через пять лет «ИР» №2, 1976 г. был посвящен «Смотру изобретений за 1970-1975 гг.» к 25 съезду КПСС. Ваш покорный слуга открывал своим портретом ряд ведущих изобретателей страны. За мной следовали (тоже с портретами) академики, директоры крупных НИИ... (ниже приведена фотография).

Анекдотичная публикация о нашем методе и обо мне — «вишенка на торте» появилась в 1977 году, через шесть лет после первой публикации журнала «ИР». Это была статейка в газете «Пионерская правда» за 10 июня 1977 года под названием «Чудо-игрушка». В ней мое имя было изменено на Марину, как более благозвучное для детского уха. Статья начиналась фразой: «Как-то физик Марина Чернякова, просматривая учебник по физике...» Далее шло искаженное до неузнаваемости примитивное описание нашего метода, на основе которого мне удалось создать чудо-игрушку, которая изменяет свой цвет при изменении температуры. Затем шел ряд похвал в мой адрес, дословно повторяющий текст с обложки журнала «ИР» №7, 1971 г. Окончание статьи мне очень понравилось: «А что, если вы, дети, тоже полистаете свои школьные учебники и подумаете, нельзя ли сделать другую интересную игрушку?» Прекрасный совет! Что это как не всенародные признание и оценка нашего метода?

Для нашего НИИ эти публикации были громом среди ясного неба. Как передавали очевидцы, наш ранее упомянутый директор Коновенко растерянно разводил руками и вопрошал: «Ну, я знаю, что Эйнштейн — талантливый (кто- то из присутствующих сострил: и «Эпштейн»). «Да, — согласился директор, не почувствовав подвоха, — но чтобы Чернякова?»

В результате этих публикаций в нашем НИИ по согласованию с Главком началась официальная разработка нашего метода. Я, за двенадцать лет работы, дослужившаяся до должности старшего инженера, была назначена руководителем НИР (научно-исследовательской разработки). Муж в это время руководил лабораторией, разрабатывающей широкий перечень приборов контроля для систем охлаждения радиоаппаратуры. По окончании рабочего дня и по выходным Юрий Романович подключался к разработке нашего детища.

В СССР частное лицо — автор изобретения не мог получить патент (он становился бы собственником, как бы «капиталистом»). Только государство имело право патентовать изобретения за рубежом по своему усмотрению (а судьи кто?). Авторские свидетельства открыто публиковались — раскрывалась суть изобретения, но в отличие от патента они не имели юридической силы за рубежом. Нас этот вопрос не волновал. Мы увлеченно создавали новый метод, «удовлетворяя любопытство за государственный счет».

Хочу остановиться на моем карьерном росте. После окончания в 1960 г. Одесского государственного университета им. И. И. Мечникова по специализации «физик по полупроводникам» я начала свой рабочий стаж в должности инженера в «еврейском анклаве» при заводе «Холодмаш», создание которого описано в предыдущей главе. Вскоре после моего прихода это экзотическое образование отделилось от завода, приобрело самостоятельность, и у него появился директор — В. Ткаченко.

Возможно, во время его учебы в Политехническом институте у него возникали проблемы с физикой, и физиков (а нас было шесть человек) он невзлюбил. По его приказу физики были переведены на должность лаборантов «из-за отсутствия инженерного образования». Это было несправедливо, обидно и привело к ощутимому уменьшению зарплаты — с восьмидесяти до шестидесяти пяти рублей. Наши непосредственные начальники неоднократно убеждали директора отменить этот приказ, но безрезультатно — физики остались лаборантами.

Справедливости ради, скажу, что примерно через полгода приказом от 24.10.1962 мне единственной вернули инженерную должность. Но тут, как часто происходит в моей жизни, мне помог случай. На должность главного инженера Ткаченко привел к нам своего однокурсника С. Шаргина, человека довольно странного: невысокого роста, усы щеточкой «а-ля Гитлер», неряшливо одетого, необщительного.

Как потом выяснилось, он был толковым инженером (редчайшее явление для нашего учреждения). Для быстрого ознакомления с тематикой он предпринял марш-бросок по всем лабораториям и группам. Мы тогда занимали один этаж в здании конструкторского бюро завода: длинный коридор, по обе стороны которого расположены комнаты. Наша комната была последней напротив туалета.

Я тогда работала в лаборатории пластмасс в группе по разработке пластмасс с полупроводниковыми свойствами (наша контора, не имея никакой технологической базы, занималась всякими экзотическими проблемами). Руководителем группы был старший инженер Ледик Мержерицкий, в состав группы входили химик Зорик Бронфенбренер, я — физик и молодой парень, лаборант-механик (все евреи).

Главный инженер на ознакомление с каждой группой тратил не более пятнадцати минут. Он был где-то в начале коридора. Мы все сидели «с помытой шеей», ожидая визита, и, конечно, волновались. Я почувствовала, что мне нужно заскочить в туалет и заверила, что отлучусь не более чем на пять минут. Выскочила, вернулась, как и обещала, и застала коллектив в полном смятении. По непонятной причине, пропустив ряд комнат, Шаргин неожиданно заглянул к нам. Град вопросов, все растеряны, не могут собраться с мыслями...

«Понятно, группа не имеет представления, чем занимается», — буркнул Шаргин и выскочил. И тут появилась я. Все набросились на меня, я чувствовала себя виноватой, но в чем? В момент кульминации разборки вошел расстроенный зам. начальника лаборатории Миля Сиркис: «Шаргин взбешен, грозится закрыть вашу тему». Все объясняют, как все было, я молчу. «А ты, Мальвина?» — спрашивает Миля. «Я на несколько минут выскочила в туалет, вернулась, а его уже нет», — оправдываюсь я.

«Так ты с ним не говорила?» — уточняет Миля.

«Нет», — подтверждаю я.

«Хорошо», — сказал Миля и ушел.

Минут через двадцать он вернулся и сказал, что убедил Шаргина в том, что идейным руководителем разработки являюсь я, но я выбегала в туалет и отсутствовала во время его визита. Миля объяснил ему, что я готовила краткий доклад по теме, но меня не было, а другие просто растерялись... С большим трудом Миле удалось уговорить Шаргина побеседовать со мной. Миля повел меня в кабинет Шаргина. Вошли. Мрачный главный инженер сидит, не поднимая глаз. Садимся.

Как физик по полупроводникам и «идейный руководитель группы» я решила блеснуть эрудицией. Полупроводники тогда только входили в моду в нашей стране развитого социализма. Во времена учебы Шаргина теорию полупроводников еще не преподавали, вряд ли он разбирался в этом вопросе.

Я начала с физических основ: «уровень Ферми», при отсутствии внешних воздействий все электроны находятся на разрешенных уровнях ниже «уровня Ферми», но при внешнем воздействии — свет (фотоны) они поднимаются на более высокие уровни и могут оторваться от ядра — стать свободными носителями. При наличии электрического поля они становятся свободными зарядами — носителями тока. Рисовала переходы электронов с уровня на другой уровень... Почувствовала — Шаргин слушает с интересом... Перешла к акрило-нитриловым полимерам с парасопряженными связями, наличие которых облегчает ступенчатый переход электронов благодаря созданию промежуточных уровней... Рисовала структурные химические формулы этих полимеров, перспективных для решения нашей задачи, сослалась на рекомендации зарубежной статьи.

Шаргин оттаял, задавал вопросы. Я отвечала, поясняла...

«Да, интересно», — наконец, услышали мы. Он поблагодарил и отпустил нас.

Миля сиял. Я была на «седьмом небе». Тема спасена. Вечером того же дня наша лаборатория охраняла Молдаванку в статусе народных дружинников — бродили по темным переулкам. Вдруг нас догнала машина. Из нее вышел Шаргин и подозвал меня. Сиркис рассказал ему о моем понижении и переводе на должность лаборанта. Шаргин возмутился. Он заверил меня, что на днях решит вопрос о возвращении мне инженерной должности. Я поблагодарила его, но усомнилась в реальности его обещания. Шаргин засмеялся: «Вы меня недооцениваете».

У меня были основания для скепсиса. После понижения в должности у меня произошла еще одна мелкая, но неприятная стычка с директором. Я как-то проходила по коридору мимо приемной директора, телефон разрывался (он был единственным на контору — мало ли чего он там звонит?), секретарь Люда куда-то выскочила. Чёрт дернул меня поднять трубку.

«Людочка», — услышала я мужской голос.

«Я не Людочка, — ответила я. — Что вам угодно?»

«Кто вы. Назовите себя», — потребовал звонивший.

«Сначала вы представьтесь», — потребовала я.

Мужчина раздраженно бросил трубку. Тут до меня дошло, что я разговаривала с директором. Появилась Людочка. Я ей рассказала о звонке директора и просила не выдавать меня. Вернулся возмущенный директор. Людочка меня, конечно, выдала. Он тут же вызвал меня к себе в кабинет и грубо отчитал. Наша взаимная неприязнь лишь усилилась. Но представьте себе, что на следующий день после разговора с Шаргиным Ткаченко вызвал меня и практически извинился передо мной. Он сказал, что главный инженер, поговорив со мной, назвал меня «прекрасным физиком», и он возвращает мне должность инженера.

Через пару месяцев Ткаченко, прихватив с собой несколько сотрудников из отделения мужа, пошел на повышение и стал директором завода «Нептун», уступив директорское кресло небезызвестному И. И. Коноводченко, избавившему нашу контору и от Ледика Мержерицкого, и от Зорика Бронфенбренера, и многих других лиц еврейской национальности.

Я мстительная особа и, несмотря на неординарный поступок Ткаченко относительно меня, в статье журнала «ИР» №8, 1971 г., представленной в форме беседы со мной журналиста, заявила: «По окончании физико-математического факультета Одесского университета мне довелось работать в организации, где физиков путали с физкультурниками...»

Уверена, что эту статью Ткаченко показали, и его наверняка возмутила моя неблагодарность.

И все же эта история с понижением в должности до лаборанта насторожила меня. Мало ли кого еще пришлют к нам директором...

Поскольку аспирантура мне не грозила с учетом моей «пятой графы», я решила получить «инженерное образование» и поступила на третий курс вечернего отделения в Одесский электротехнический институт связи (ОЭИС) без отрыва от основной работы. Этот институт окончил мой папа в далеком 1939 году.

Я закончила ОЭИС и получила второе высшее образование — инженер по радиосвязи и радиовещанию. Так что нет худа без добра.

После начала официальной разработки нашего метода я приступила к написанию диссертации. Муж как джентльмен пропустил меня вперед, поскольку женщине-еврейке защитить диссертацию было еще сложнее, чем мужчине.

ГЛАВА 3

Тяжкий путь к защите диссертации

На Украине еврейскому ребенку было практически невозможно (без соответствующих связей или взятки) поступить на стационарное отделение института с маломальским конкурсом.

На каждом экзамене в списке абитуриентов у фамилии еврея стоял «значок» — указание «валить» любым путем.

Во время поступления сына в Одесский институт связи я путем опроса поступающих, выходящих после экзамена по физике, по крохам собрала информацию о задачах в экзаменационных билетах. «По крохам» потому, что абитуриенты-неевреи говорили, что их сразу же предупреждали — задачу решать не следует. Но некоторые все же прочли условие задачи, и именно с их слов мне удалось с грехом пополам воссоздать условия задач. Все они были из перечня конкурсных задач на всесоюзных олимпиадах по физике и предназначались исключительно для «завала» евреев.

В Одесский мединститут во времена «оттепели» и позднее не поступил ни один еврей. Все это знали и посылали детей поступать в мединститут в Барнауле: там наших бра-

ли. Это не было секретом, об этом говорили открыто. Так в одесской газете «Знамя коммунизма» во время эпидемии холеры появилась статья о парне с красноречивой фамилией (Коган... Рабинович), который добровольцем пошел работать в холерное отделение областной больницы при острой нехватке персонала и проработал там санитаром весь холерный период. «И теперь он будет принят в этом году в Одесский мединститут», — захлебываясь от восторга, закончил статью журналист. Что это как не официальное признание звериного антисемитизма?

Последовательно продвигаясь в указанном направлении, советская власть построила многоступенчатую систему обороны, препятствующую получению евреями ученых степеней — «кандидат», а тем более «доктор».

Первой ступенью был возможный, ничем не аргументированный отказ предприятия — места работы еврея выдать ему рекомендацию-характеристику для представления его диссертации к защите где-либо.

Вторая ступень — отказ научных учреждений принять к защите диссертацию еврея даже при наличии у него рекомендации с места работы.

Третья ступень — отрицательное решение ученого совета в процессе защиты диссертации (голосование тайное), если более половины членов совета — антисемиты, что весьма вероятно.

И, наконец, четвертая ступень — создание при ВАК (Высшая аттестационная комиссия) отряда «черных оппонентов», которым передавались диссертации евреев после успешной защиты. Это была группа негодяев — ученых, готовых «рыть землю носом» и выискивать какие-то мелочи, зацепки, неточности, чтобы предоставить ВАК аргументы с целью опротестовать решение ученого совета. Их использовали только против евреев.

Когда в процессе уже официальной разработки нашего метода набралось достаточно материала для диссертации, следовало серьезно заняться поиском научного учреждения, готового принять диссертацию к защите с учетом моего пятого пункта. На Украине это было исключено. И в очередной раз мне помог «случай».

Каждые несколько лет Техническое Управление нашего министерства (Главк) проводило научно-исследовательскую конференцию — смотр достижений за истекший период. Помимо научных докладов предприятия представляли на показ образцы новых изделий.

С определенного момента (на чем я остановлюсь позже) эти конференции стали проводиться летом в Одессе, и от желающих их посетить не было отбоя.

Мы с особой тщательностью готовились к первой для нас выставке и представили изготовленные нами образцы приборов в действии. Каждый мог подойти к нашему стенду, самостоятельно провести дистанционное измерение температуры с помощью нашего комплекса, сравнив его показания с контрольным термометром. Яркие, изменяющиеся с температурой цвета наших термодатчиков привлекали к себе внимание, что выгодно отличало нас от других объектов выставки.

Кроме сотрудников предприятий министерства на конференцию приглашали ведущих ученых, работающих в сфере интересов отрасли.

На конференцию прибыл известный ученый Геннадий Николаевич Дульнев, герой соцтруда, ректор ЛИТМО (Ленинградского института точной механики и оптики) — единственного в своем роде учреждения в СССР. Кафедра Геннадия Николаевича занималась непосредственно проблемами нашего НИИ — исследованием теплового режима работы радиоэлектронной аппаратуры.

Доклады были разбиты по секциям. Я делала доклад об изооптической термометрии. На мой доклад пришли Дуль- нев с группой своих аспирантов.

В процессе обсуждения доклада стало понятно, что метод их заинтересовал. Через день на выставке они уделили немало внимания нашим приборам. Аспиранты придирчиво измеряли температуру, но все прошло «без сучка и задоринки». Около нашего стенда было постоянное столпотворение, что не могло остаться незамеченным. Через пару дней все гости разъехались.

Обсудив результаты конференции, мы с мужем решили, что стоит рискнуть, ведь в ЛИТМО был ученый совет соответствующего профиля.

Я часто ездила в Ленинград по проблемам, связанным с нашей разработкой. Во время очередной командировки я направилась на кафедру Геннадия Николаевича и попросила его принять меня. Он меня узнал и согласился. Я выразила надежду, что наш метод окажется полезным для их кафедры, и предложила сотрудничество с ними.

Геннадий Николаевич без обиняков перешел к делу: «Что вы конкретно хотите?»

«Я прошу Вас быть научным руководителем моей диссертации», — ответила я.

«Я полагаю, что речь идет о заочной аспирантуре?» — уточнил он.

«Безусловно. Я не собираюсь бросать работу», — подтвердила я.

«Я согласен. Привозите материалы по мере подготовки диссертации. В нужный момент оформим официальные документы», — завершил разговор Дульнев.

Ура!!! О лучшем руководителе я не могла и мечтать (с учетом последующей диссертации мужа). Как нам повезло!!!

Мы решили не распространяться в институте о договоренности с Геннадием Николаевичем. Чем меньше они будут знать, тем спокойнее.

Успешно продвигалась разработка метода. Я занялась подготовкой к защите — сдаче экзаменов «кандидатского минимума»: философия и английский язык. Экзамены можно было сдать в одном из одесских вузов.

В который раз я должна отклониться от генеральной линии повествования и описать обстановку в НИИ, что прояснит дальнейшие события. В бытность Коновенко директором НИИ на должность зам. директора по научной работе к нам был направлен Юрий Ефимович Спокойный — еврей, не имеющий ученой степени, член партии. Факт по тем временам поразительный. Спокойный быстро включился в дела института и оказался непревзойденным мастером «разруливать» организационные проблемы: перенос срока окончания разработки (когда что-то не ладилось), поиск компромиссных решений в конфликтах с заказчиками, которым пытались «втюрить» некачественные проекты... Он стал популярным и нужным для НИИ человеком.

Отсутствие ученой степени было его «ахиллесовой пятой», и к решению проблемы он приступил незамедлительно. В качестве бастиона для будущей диссертации он выбрал лабораторию с перспективной тематикой — «термоэлектрическое охлаждение», начальником которой, конечно, был еврей — А. Вайнер.

Не обладая существенной властью, кого мог Спокойный заставить работать на себя? Конечно же, только евреев. Каким способом? Запугиванием.

Историю его кандидатской диссертации я знаю в подробностях, поскольку в этой лаборатории работала моя подруга — однокурсница по университету, у которой были доверительные отношения с начальником лаборатории. После очередного похода к директору Юрий Ефимович незамедлительно вызывал к себе Вайнера и возмущенно пересказывал ему негативные отзывы Коновенко о нем, о его угрозах закрыть его лабораторию несмотря на его (Ю. Е.) заступничество. Вайнер возвращался в полуобморочном состоянии. Эта пытка продолжалась в течение ряда месяцев. Доведя свою жертву до нужной кондиции, Спокойный вкрадчиво попросил Вайнера освободить от основной работы молодого талантливого сотрудника лаборатории Эдика Лукишкира (национальность очевидна). Ему Ю. Е. намерен поручить «привести в порядок свои научные наработки». Вайнер готов на все ради своего защитника.

Накопленный лабораторией экспериментальный материал, сдобренный теоретическими расчетами Эдика, составил диссертационную работу Ю. Е.

Встал вопрос о поиске доброжелательного ученого совета для защиты диссертации. Эту проблему Спокойный решил мастерски. Исключительно одаренный человек, он, безусловно, достиг бы успехов, занимаясь наукой, но он нашел иное применение своим талантам.

Со временем Спокойный стал «своим человеком» в Главке, этаким веселым «рубахой-парнем» со свежими одесскими анекдотами. Он предложил Главку проводить научные конференции в Одессе летом, что, естественно, было принято «на ура». Неделя роскошного отдыха для работников Главка на Черноморском побережье за государственный счет.

Он также предложил с целью укрепления престижа отрасли и активизации научного потенциала сотрудников выпускать в Одессе отраслевой научно-технический журнал «Вопросы радиоэлектроники», что было сопряжено с определенными проблемами, но Ю. Е. с готовностью взял их на себя — государственный человек. В Главке с энтузиазмом поддержали и эту его инициативу. Журнал открывал для него широкие возможности.

У каждого ученого были аспиранты. Для защиты диссертации им нужны публикации — не менее трех. В серьезных научных журналах портфели предложений были забиты на годы вперед. А тут появляется возможность ускорить публикации, обеспечив их положительными рецензиями.

Так Ю. Е. в короткий срок обзавелся нужными связями, приобрел авторитет в научном мире. В скором времени он успешно защитил кандидатскую диссертацию, без проволочек со стороны ВАК получил ученую степень кандидата технических наук и тут же приступил к организации докторской диссертации в развитие прежней тематики. Все эти закулисные интриги Спокойного нам были понятны, было даже занятно наблюдать за всем этим, шутя мы называли их «наши университеты», но нам стало не до смеха, когда мы попали в сферу его интересов.

Директор, ошеломленный быстрым успехом своего заместителя, тоже решил податься в ученые. Ю. Е. вынужден был приступить к организации нового коллектива «рабов» для Коновенко. Кто? Опять евреи.

Сначала нужно было определиться с темой диссертации. Отличную идею подсказал далеко не глупый начальник моего отдела В. Стыблик, за что получил прекрасную квартиру в новом доме в центре города.

Радиоэлектроника перешла на микросхемы. Микросхема — это керамическая подложка с напыленной на ней электрической схемой. Поверх подложки установлен металлический корпус. Пространство между ними заполняют теплопроводным компаундом (полимером с введенным в него порошком теплопроводного вещества), что улучшает отвод тепла от микросхемы. Но вот незадача, веществам с высокой теплопроводностью, как правило, свойственна высокая электропроводность, что ограничивает выбор наполнителя. Но нет правил без исключения. Алмаз отличается высокой теплопроводностью наряду с высокими электроизоляционными свойствами.

Идея состояла в использовании алмазного порошка в качестве наполнителя компаунда. Дорого? Ничуть. При огранке алмазов — превращении их в бриллианты — накапливается алмазная пыль. Под диссертацию директора была создана специальная группа. Коновенко добывал алмазную пыль, «рабы» экспериментировали с разными полимерами. С экспериментальным материалом для диссертации вопрос был решен. Однако каждая диссертация должна иметь также теоретический раздел, подтверждающий экспериментальные результаты.

Для решения этой проблемы Спокойный организовал отдельную группу «теоретиков» под руководством Изи Би- гельмахера (еврея, как положено). Он тоже получил квартиру в том же доме, что и автор идеи.

В случае диссертации директорской евреев можно было не запугивать, а одаривать. Опасаясь огласки, все это происходило в рамках секретности, настолько жесткой, что обе группы не контактировали между собой. Всем управлял Ю.Е.

Спокойный торопил своих «рабов» для завершения докторской диссертации. Он хотел защититься до Коновенко, поскольку по мере приближения к ученой степени директор наглел и стал проявлять пренебрежение к своему заму.

Коновенко, со своей стороны, требовал ускорить его защиту. Спокойный нашел для него ученый совет в Москве. Был назначен день защиты, заказан банкет в ресторане (в те времена защита диссертации всегда завершалась банкетом, что было разрешено).

Обе группы «рабов» по отдельности «натаскивали» Ко- новенко, готовя его к защите. Он вдруг что-то понял и так возгордился, что стал всем похваляться: «Я так разобрался в своей диссертации, как никто другой» (идиот, ты же ее сам написал...).

Ю. Е. убедил Коновенко, что для повышения его престижа в глазах ученого совета следовало бы пригласить на защиту начальника Главка, что и было сделано.

Директор с помпой отбыл в Москву в сопровождении партийно-профсоюзной элиты. На защиту прибыл эскорт из Главка. На стенах зала, где проводилась защита, развесили графики и диаграммы, отражающие экспериментальные и теоретические результаты.

Соискатель ученой степени произнес вызубренную речь... Но вот незадача. Члены ученого совета пришли в замешательство: результаты экспериментальных исследований на графиках напрочь опровергали результаты теоретических исследований на соседних плакатах.

Каждая группа «рабов» писала свою часть диссертации. Из соображений секретности они не были состыкованы. Соискатель ничего не мог объяснить — в итоге защита закончилась полным провалом. Но банкет состоялся.

В НИИ готовились к встрече нового ученого. Дамы- общественницы украсили проходную цветами, заготовили шампанское (за счет профкома), «и в воздух чепчики бросали».

Мрачный директор вырвался из объятий поклонниц и скрылся в кабинете. Ну чем ни водевиль?

Мы с мужем, вволю нахохотавшись, пришли к выводу: все это подстроил Спокойный — и приглашение руководства Главка, присутствовавшего при позоре Коновенко, и эта чрезмерная секретность (Моссад мог бы позавидовать), доведенная до абсурда. Теперь Коновенко станет покладистей, и Ю. Е. сможет спокойно защитить свою докторскую диссертацию.

Но не тут-то было. Коновенко не на шутку обозлился, стал подозревать Спокойного в двурушничестве.

Чтобы восстановить добрые отношения, со слов очевидцев, Ю. Е. его успокаивал: состыкуем теоретические и экспериментальные результаты, нужно что-то добавить, изменить название, заменить ученый совет и представить все это в виде новой диссертации...

Я излишне подробно описала эту историю, чтобы дальнейшие события, ставшие для нас катастрофическими, были понятней читателю.

Примерно через месяц после вышеописанных событий останавливает меня в коридоре Ю. Е.

Ю. Е.: «Как твои дела?»

Я: «Спасибо, Ю. Е., нормально».

Ю. Е.: «Как диссертация?»

Я: «Продвигается постепенно...»

Ю. Е.: «Ты не очень-то торопись...»

Я (в изумлении): «????»

Ю. Е. «Ты же понимаешь, что сможешь выйти на защиту только после двоих русских, защитивших диссертации?»

Я: «И Вы знаете, кто они? Они хотя бы сами уже знают названия своих диссертаций?»

Ю. Е. (улыбаясь): «Ну, кроме того, перед тобой будет защищать свою диссертацию Эдик Лукишкер» (парень, написавший ему кандидатскую и ныне заканчивающий теоретическую часть его докторской).

Я: «И Эдик уже знает ее название?»

Ю. Е.: «Ха-ха-ха...» И мы расстались.

Спокойный откровенно дал мне понять, что на рекомендацию НИИ мне рассчитывать не приходится. Но это был только пролог.

Примерно через неделю в комнате, где работала моя группа, неожиданно появился директор. Это был нонсенс. Григорий Матвеевич, сама любезность, объяснил, что наслышан о нашем методе и решил лично ознакомиться с ним. Он провел у нас несколько часов. Я давала объяснения, он рассматривал образцы, листал отчеты. Попросил продемонстрировать метод в действии. Был очень благожелателен, не скрывал восхищения... Поблагодарил и удалился.

Я бросилась в отдел мужа. Все рассказала. Юрий Романович побледнел. Меня трясло. Все прояснилось. Спокойный предложил директору для «обновления» его диссертации забрать наши научные результаты.

Как подробно описано выше, его диссертация была посвящена разработке теплопроводных компаундов, а основой нашего изооптического термодатчика был спектроизбирательный компаунд, также выполненный на основе полимера с наполнителем (порошком оптического стекла). Принцип действия и назначение его и наших компаундов были абсолютно разными, но и те, и другие были компаундами...

В первой главе описана история, как Коновенко (Гриша) с помощью Коноводченко (Вани) пытался лишить нас законно положенной нам квартиры, а сейчас по подсказке Спокойного он решил украсть наши научные достижения, результаты нашего многолетнего труда, лишить нас будущего.

У нас не было сомнений, что эту подлость с квартирой совершил наш директор. По рангу только он мог обратиться к секретарю обкома — Ване, тем более что Гриша ненавидел мужа. История их взаимоотношений весьма показательна, и я остановлюсь на ней.

На любом предприятии номенклатурные должности директора и его заместителя занимали коммунисты. Как правило, оба были людьми малообразованными, посредственными, у обоих был партбилет. Весомых преимуществ у них друг перед другом не было. Директор понимал, что в случае промаха его место займет заместитель, и он заранее ненавидел своего соперника. Взаимоотношения директора Вани и его заместителя Гриши были красноречивым тому подтверждением.

Еженедельно на совещании у директора собирались начальники отделов и лабораторий. Технические проблемы не обсуждались, поскольку никакой помощи руководящие товарищи оказать не могли. Страна жила в состоянии постоянного дефицита, и основными проблемами была нехватка материалов, комплектующих, необходимых для выполнения разработок. Решение этих проблем Ваня с нескрываемым наслаждением поручал Грише. Ни одну из проблем он решить не мог. На следующем совещании все повторялось, накал издевательств над бедным Гришей возрастал. После каждого совещания он, как побитая собака, плелся в свой кабинет.

Юрий Романович, по характеру человек добрый, чисто по-человечески испытывал жалость к несчастному Грише. Лаборатория мужа проводила разработки на многих одесских заводах, у мужа были связи с руководством заводов, и он легко решал аналогичные проблемы для своей лаборатории. Как-то после очередного совещания муж подошел в коридоре к несчастному Грише и сказал: «Позвоните от моего имени главному технологу такого-то завода и попросите помочь вам с этим материалом»... Теперь после каждого совещания Гриша поджидал мужа с мольбой о помощи. Юрий Романович по возможности помогал.

После того, как Ваня пошел на повышение и стал секретарем райкома партии, директором назначили, конечно, Гришу, и он решил отблагодарить мужа, по его понятиям, по-царски. Он объявил мужу, что решил сделать его «своей правой рукой» и обеспечить ему соответствующий карьерный рост. Для этого нужно было вступить в партию, что для еврея-интеллигента было практически исключено. Гриша предупредил, что берет эту проблему на себя и велел мужу писать заявление о приеме в партию. Все эти перспективы мужа не привлекали. Он не хотел мараться и вступать в партию, административная работа у него вызывала омерзение. Он предпочитал заниматься научными исследованиями, разработкой приборов, и перспектива стать «правой рукой директора» и совершать пакости по его указанию восторга у него тоже не вызывала. Поначалу Юрий Романович мягко отбивался: высказывал сомнения, что пока не чувствует себя достойным для вступления в партию. Вначале Гриша полагал, что муж сомневается в реальности его планов, обещал дать ему личную рекомендацию для вступления в партию и обязать парторга дать вторую рекомендацию, а муж все тянул с подачей заявления. Гриша предположить не мог, что человек в здравом уме может отказаться от партбилета — этого трамплина наверх. Когда же до него дошло, что Юрий Романович просто отказывается от его благодеяний, он воспринял это как предел неблагодарности, как личное оскорбление, и люто возненавидел мужа.

Как тут не прислушаться к поучениям А. Грибоедова: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь» («Горе от ума»).

А тут появилась такая возможность отомстить за неблагодарность, и он, конечно же, ею воспользовался.

Вообще-то подозрительность, ненависть друг к другу, подсиживание было нормой поведения среди коммунистов. Они объединялись, забыв о распрях, лишь для совершения каких-то подлостей, особенно они были монолитны в борьбе с малейшим проявлением неповиновения, что расценивалось как угроза для безграничной власти партии, базировавшейся на рабской покорности населения.

И эта партия на всех плакатах страны восхвалялась как «ум, честь и совесть нашей эпохи»!

Осознав надвигающуюся катастрофу, мы приняли решение: мы должны, обязаны вышвырнуть эту гадину из института.

Иного пути у нас не было.

Как может рядовой гражданин отстаивать свои законные права в тоталитарном государстве, конкретно в нашем случае? Открыто заявить о своих бездоказательных предположениях или кричать «Караул!!!» после ограбления? В обоих случаях он обречен на провал.

Если булыжник — оружие пролетариата, то единственным оружием рядового гражданина были «анонимки». Не нужно заранее морщиться и отворачиваться с омерзением.

Я полагаю, этот вопрос стоит обсудить подробнее. Мне кажется, что гуманизм и демократические принципы — неотъемлемая форма общения с государством, обществом либо личностями, разделяющими ту же идеологию. Когда же вам противостоит банда, террорист либо вор, отвергающие эти принципы, единственная цель которых — обобрать и уничтожить вас, то диалог с ними следует вести лишь на доступном им языке, используя силу и не брезгуя никакими подручными средствами для своей защиты. В противном случае вы обрекаете себя на безоговорочное поражение. Личности, сообщества и, наконец, государства, порицающие вас за подобный вариант общения, фактически поддерживают вашего противника и подобно ему заинтересованы в вашей гибели, в вашем поражении.

Не следует прислушиваться к их возмущенным воплям, нужно защищаться всеми доступными способами, отбросив какие-либо «декларируемые» моральные устои, абсолютно чуждые вашему противнику. Ввязавшись в борьбу, вы обязаны победить. Противник должен быть уничтожен. Другого выхода у вас нет.

Если вы решили бороться, вы должны понимать: схватка идет не на жизнь, а на смерть, и вести себя надо соответственно.

Такова моя точка зрения относительно данной проблемы.

У нас были друзья, придерживающиеся тех же взглядов, которым мы могли довериться.

Мы писали — они переписывали. Было очевидно, что на пару писем никто внимания не обратит. Нужен шквал жалоб, и его следовало организовать.

Мой папа, демобилизовавшись после войны, привез из Германии трофейную пишущую машинку. Ее можно было использовать однократно, но муж достал где-то несколько комплектов шрифтов и перепаивал их на ней, что расширило наши возможности. Компромата было достаточно.

Как я упоминала в предыдущей главе, Коновенко направили к нам после того, как он, исполняя обязанности председателя райисполкома, был уличен в мошенничестве и фактической торговле государственными квартирами. Опыта ему было не занимать, и он продолжил у нас деятельность в том же направлении, несколько изменив методику.

Он не мог продавать квартиры, предназначенные для наших очередников. Тем не менее в институте поговаривали, что молодые одинокие и привлекательные сотрудницы института постепенно обеспечивались жильем. Когда их число достигло пяти человек, скрыть это уже было невозможно.

Известны были случаи, когда какие-то люди принимались на работу, вскоре получали жилье и сразу же увольнялись. Постепенно методика Коновенко прояснилась, полагаю, с помощью или по недомыслию членов профкома, причастных к оформлению документов. В первой главе я подробно описывала процесс получения квартиры. Ордер на вселение новосел получал только после предоставления справки из домоуправления об освобождении прежнего жилья. Освободившееся жилье становилось фондом городского райисполкома для обеспечения своих очередников: инвалидов, матерей-одиночек... Коновенко договаривался с райисполкомами, разумеется, не бесплатно, о том, что освобожденное нашими новоселами жилье возвращалось нашему же НИИ.

Именно этими квартирами и приторговывал директор.

Документальным подтверждением этих фактов мы не располагали, но при проверке они должны были подтвердиться.

Шквал жалоб. Обком партии вынужден был назначить комиссию для проверки фактов. В ее остав набирались сотрудники смежных предприятий. В первой главе я уже писала, что от нашего НИИ отмежевался НИИ цветного телевидения, директором которого со временем стал Ваня Коноводченко — предшественник Гриши Коновенко на посту нашего директора. С новым НИИ ушел от нас ряд наших сотрудников, среди которых — Лина Плотникова, бывший член нашего парткома, последний член партии, искренне верящий в победу коммунизма и часто конфликтовавшая в парткоме с Гришей, не склонным к идеализму. Зная о ее неприязни к Грише, Ваня преднамеренно направил ее для работы в комиссии. Лина работала в патентном отделе и часто оформляла наши заявки на авторские свидетельства. Мы были с ней в дружеских отношениях. Случайно при встрече она рассказала мне о своей работе в комиссии. От нее я узнала, что Главк грудью встал на защиту Гриши (не зря же в Москву систематически отправляли поездом ящики с помидорами, черешней и прочими витаминами). Начальник Главка лично приезжал в Одессу и ходил в обком отстаивать Коновенко. Спокойный тоже не жаждал смены руководства. Он, со своей стороны, организовывал групповые походы начальников отделов с похвалами в адрес незаменимого директора. По рекомендации свыше Гриша даже ложился в больницу на два месяца, чтобы сбить остроту момента... Все это примерно было известно в институте, но все же от Лины я получила полезную информацию. По ее наблюдениям, кто-то из работников обкома был заинтересован в освобождении директорского кресла в НИИ.

Узнав о скрытом союзнике, мы поднажали и обрушили на обком новый шквал жалоб, обвиняя его в бездействии. По настроению в институте мы почувствовали, что лед тронулся.

Мы замерли. Стало ясно, что дело идет к развязке, но с каким результатом? Вновь приехал начальник Главка, снова сходил в обком.

Поздно вечером началось заседание нашего парткома с участием московского гостя. Мы не находили себе места. Было очевидно, что мы — первые подозреваемые с учетом подлостей, сделанных нам Гришей в прошлом и намечавшихся в будущем. Решение конфликта было для нас вопросом выживания.

Заседание закончилось поздней ночью. Мы не могли усидеть дома и затаились на противоположной стороне улицы у института. Вдруг хлопнула дверь, и из института вышел один человек — Коновенко — и мрачно пошел к машине.

ОН СНЯТ!!! МЫ СПАСЕНЫ!!!

ГЛАВА 4

Новый директор. Сюрреалистический иллюзион

После длительных согласований между обкомом и Главком новым директором был назначен Вадим Михайлович Чирков — бывший инструктор обкома партии. Стройный, сухопарый, цивилизованного вида мужчина.

Он сразу же активно включился в работу: ремонт кабинета, зала, проходной...

Периодически партия бросала народу свежие лозунги: «Все на кукурузу», «Подъем целины», «Поворот рек»... На этот раз призыв был прагматичным. Холодная война, гонка вооружений... Оборонная промышленность (девять мини- стереть) сжирала большую часть бюджета страны. Все современное технологическое оборудование, закупаемое за рубежом, сосредотачивалось в «оборонной девятке». Промышленность ширпотреба была оснащена оборудованием «времен очаковских и покоренья Крыма». Ранее отдел мужа внедрял разработку на Одесском заводе, выпускающем линолеум, и на прокатном стане было клеймо — 1908 г. Страна подошла к черте, когда средств стало не хватать даже на «оборонку». Вот тогда и возник новый призыв партии — «Все предприятия оборонного назначения, помимо основной деятельности, должны выпускать ширпотреб, а вырученные деньги тратить на свои нужды, облегчив бремя государства».

Чирков с рвением бросился выполнять призыв партии. Всем отделам было приказано подготовить предложения по ширпотребу до окончания текущего квартала.

Мой новый начальник отдела Ю. П. Мироненко объявил мне: «Ты — изобретатель, жду твоих предложений». Что-то нужно было предложить. Муж придумал: от моего и его отделов подать общее предложение — «декоративный светильник» (оптика была в сфере моей деятельности). Немедленно в НИИ были созданы группа художников-дизайнеров и комиссия для отбора лучших предложений.

Комиссия заработала, наше предложение было отклонено, предпочтение было отдано приспособлениям для водителей машин, для рыбной ловли и устройству для наматывания ниток при вязании. Мы не оскорбились. Нас это устраивало.

В следующем квартале поступило указание представить макетные образцы изделий ширпотреба. Призеры с головой окунулись в работу. Нас это не касалось — мы не прошли по конкурсу, однако за два дня до окончания квартала прибежал перепуганный Мироненко: «Объявили, что макеты нужно представить на все предложенные идеи». «Но нашу идею забраковали», — отбивалась я. «Да, а вот теперь требуют представить макет. Более того, директор объявил, что пойдет знакомиться с отделами (наконец-то) и лично посмотрит макеты ширпотреба».

Кроме фразы «декоративный светильник» никаких конкретных идей не было, а время «на всё про всё» два дня. В панике бегу к Юрию Романовичу. Он не растерялся, пятиминутный мозговой штурм — и идея обрела реальность.

Приехав в Израиль, мы увидели подобные светильники, но это было через двадцать пять лет после описываемых событий. Суть идеи: сквозь чистую воду, залитую в прозрачный сосуд с прозрачным дном, прогонять воздушные пузыри. Подо дном сосуда установить медленно вращающийся диск со светофильтрами разного цвета и снизу направить сквозь систему параллельный пучок белого света. Свет, рассеянный на воздушных пузырях, создаст декоративный эффект.

Нашли большую стеклянную мензурку, обрезали дно, выточили фланец, на его боковой стенке установили штуцер для прогонки воздушных пузырей. Сверху к фланцу приклеили стеклянную трубку (мензурку), снизу — прозрачное стекло (дно). Времени для изготовления диска со светофильтрами не было. Решили вручную вводить светофильтры между дном и источником света (лампочка с линзой). Источником пузырей стал компрессор для аквариумов, позаимствованный в одной из лабораторий отдела.

На следующий день к демонстрации все было склеено, но выдать эту халтуру за макетный образец — немыслимо. В нашей комнате имелся небольшой отгороженный участок для оптических исследований — каморка, обклеенная черной материей, на входе — черная занавеска. Кроме оптического оборудования в ней могли поместиться не более двух человек, что было достаточно для проводимых исследований. Мы решили во избежание позора демонстрацию светильника проводить именно там. Закрепили стеклянную трубку с водой, источник белого света, замаскировали черной ма — терией компрессор для рыбок. Оставалось, включив источник света и компрессор, вручную менять светофильтры.

К обеду прибыли директор со свитой. Взволнованный начальник поручил мне провести демонстрацию. Для меня это было первое знакомство с директором, не скрою, я тоже очень волновалась.

«Где макет?» — строго спросил директор.

«Здесь, — указала я на каморку (общее недоумение), — декоративный светильник предназначен для слабо освещенного помещения», — объяснила я и пригласила директора последовать за мной. Вставила светофильтр сочного фиолетового цвета, включила «систему». Сквозь воду медленно поднимались воздушные пузыри, рассеивая свет.

«Пармская фиалка», — шутливо прокомментировала я. Дав директору полюбоваться чарующим сиянием, я заменила светофильтр на светло-зеленый: «Майская празелень». Оранжевый светофильтр — «Мы встречаем восход солнца».

Директор молчал, не отрывая взгляда от действительно впечатляющего зрелища. Мы вышли из каморки, и он торжественно объявил: «Институт готовит к выпуску светильник», — и вышел из комнаты. С этим отделом он уже ознакомился, пошел знакомиться с другими...

Мы были счастливы: начальник — поскольку отдел произвел хорошее впечатление на директора, я была рада удачному знакомству с директором: мне нужна была рекомендация для защиты диссертации.

Последующие события изрядно омрачили мое настроение. На следующий день я была вызвана в кабинет директора, и он объявил, что назначает меня руководителем группы по разработке светильника.

«Я — руководитель НИР», — обосновывала я свой отказ.

«Ну и что? — настаивал директор. — Возглавите и эту разработку».

Я напирала на большой объем конструкторской и технологической работы по светильнику, сложность приобретения несвойственных НИИ комплектующих, большой объем станочных работ...

«Не беспокойтесь, — успокоил меня директор, — в ваше подчинение выделены конструктор и технолог, мастерская в составе трех человек (слесарь, токарь и фрезеровщик), разрешены внеочередные работы на любых технологических участках, отдельный человек для приобретения необходимых комплектующих из отдела снабжения и группа художников-дизайнеров, но разработку нужно завершить в течение четырех месяцев».

«Это невозможно!» — запричитала я.

«Стране нужен ширпотреб!» — отрезал директор.

Начался очередной кошмар.

Прежде всего нужна была идея для дизайна. От дизайнеров никакой помощи не было. Их руководитель с партбилетом гордо заявил, что в своем творчестве он ориентируется на советскую символику и портреты вождей.

«А если вам поручат дизайн ночного горшка?» — съязвила я. Обладатель партбилета не удостоил меня ответом. Пришлось, как всегда, все делать самим. Отдельная стеклянная трубка длиной более полуметра, диаметром порядка десяти сантиметров не смотрится. Следовало скомпоновать несколько (три) таких трубки. Получается массивная система. Так родилась идея торшера на трех ножках. Под его декой можно легко замаскировать диск со светофильтрами и малооборотным двигателем, компрессор, источник белого света. Конструкция родилась у нас с мужем в процессе бурных споров. Но это же ширпотреб. Должно быть красиво...

Группы краснодеревщиков в институте еще не было. На этом этапе в качестве базового материала муж предложил использовать алюминий. При его гальванической обработке можно получить бархатисто-черное покрытие. Мрачновато... Тогда муж предложил на деке столика выфрезиро- вать ряд пересекающихся окружностей — на черном фоне блестящие серебристые углубления шириной примерно один сантиметр.

От группы дизайнеров никаких предложений — одна критика. Пригрозила, что попрошу директора отстранить их от разработки. Испугались и даже предложили увенчать стеклянные трубки литыми алюминиевыми коронками. Предложение было принято. Выдала задания конструктору и технологу, отправила посыльного в командировку за комплектующими. Стеклянные трубки удалось достать на Одесском заводе шампанских вин. В магазине «Природа» купили несколько компрессоров для аквариумов. Оказалось, что некоторые из них работают тихо, другие шумят, что недопустимо. Следовало разобрать образец, установить причину шума, внести соответствующие конструктивные изменения, но тогда изделие лишится паспорта. Это будет новое изделие, которое придется специально выпускать. Свыше было принято по-советски «Соломоново решение»: закупить на заводе-изготовителе партию — триста компрессоров, отобрать тихие, остальные раздать по лабораториям — пусть разводят рыбок.

Работа закипела. И что поражало: все участники нашего сравнительно небольшого коллектива работали с большим энтузиазмом, с творческим подходом, появились новые идеи (не от дизайнеров). Особенно меня поражали рабочие: они вносили дельные предложения. Так, они предложили на стеклянные трубки снаружи установить полые тонкостенные алюминиевые черненые сферы диаметром пятнадцать сантиметров с крупными отверстиями, в которые следовало вставить блестящие алюминиевые цилиндры — на каждую трубку по одной сфере на разной высоте. Это объединило три трубки в единую ажурную конструкцию. Один из рабочих предложил технологию механического выдавливания полусферы из тонкого алюминиевого листа. К нашему рабочему участку стекались рабочие со всех участков мастерской, давали советы, выдвигали идеи. Я почти каждый день задерживалась на работе — на мне висели две серьезные разработки. Рабочие тоже задерживались после работы. Впервые они делали что-то красивое, увлекательное. Время бежало быстро, но благодаря общему энтузиазму мы укладывались в срок.

Неожиданная новость: в Одессу назначен новый секретарь обкома партии. Город взбудоражен. Новый градоначальник решил в плане ознакомления с хозяйством посетить ряд учреждений, в том числе наш НИИ — крупнейшее в Одесской области режимное предприятие.

Что началось!.. Все инженеры были брошены на мытье окон, лестничных пролетов... Директор практически не покидал институт — свет из его кабинета был виден со двора.

Стала известна дата посещения. Так совпало, что это должно было произойти за три дня до окончания положенного нам срока.

Я решила «заработать» рекомендацию для защиты диссертации. Придя на участок к своим рабочим, я попросила их выложиться и закончить сборку к посещению высокого гостя (пообещав премию от имени директора — без согласования с ним). Ребята согласились.

Где-то к девяти часам последнего вечера перед визитом первого секретаря все было готово. С рабочими я договорилась, чтобы они погасили свет на участке, оставив включенным только светильник.

В кабинете директора горел свет. Постучалась, вошла. Осунувшийся директор с безумным взглядом, скорчившись, сидел в кресле. Я торжественно объявила ему о преждевременной победе благодаря энтузиазму коллектива и предложила пройти со мной в мастерскую посмотреть на плод нашего совместного труда в ответ на призыв партии.

Директор не встал, он взлетел и бросился из кабинета во двор, я едва поспевала за ним на каблуках. Вбежал, я за ним. Рабочие торжественно стояли невдалеке от светильника.

Как сиял наш светильник, как мерцал, изменяя цвета рассеянный свет! Впервые мы увидели его в темноте. Зрелище было чарующим, неземным на рабочем участке, среди станков и стружки...

Директор остолбенел. Я подождала, пока он выйдет из транса, и спросила, когда следует перенести светильник в его кабинет. Завтра утром? «Немедленно», — выдохнул он, приходя в себя.

Рабочие стали готовить светильник к переносу — это было тяжелое и хрупкое изделие. Понесли, директор н о сился

вокруг, путаясь под ногами. Внесли в кабинет. Все вместе во главе с директором стали искать наиболее эффектное место для завтрашней демонстрации. Передвигали мебель. Нашли место подальше от окон. Подключили светильник к сети.

Я предупредила, что перед демонстрацией следует задернуть шторы на окнах и выключить свет в комнате (время визита точно установлено не было).

Показали директору место установки выключателя на светильнике и удалились. Все были под впечатлением от важности предстоящего события.

На следующий день высокий гость со свитой пожаловали в конце рабочего дня. Темнело. Отлично. В кабинете директора был устроен легкий фуршет. Секретарь директора Танечка в белом передничке предлагала гостям закуски и напитки, что было воспринято весьма доброжелательно. Совсем стемнело. Директор собственноручно включил светильник — и все ахнули. Когда же директор пояснил, что это изделие ширпотреба, разработанное в ответ на призыв партии, восхищение переросло во всеобщее ликование.

Все это я знаю со слов Танечки, которая подружилась со мной в последнее время. В течение последних четырех месяцев она не менее двух раз в неделю объявляла на весь институт: «Тов. Чернякова, немедленно зайдите в кабинет директора!» Директор интересовался ходом разработки светильника, я давала ему подробный отчет.

С приходом высокого гостя всем коммунистам велено было собраться в зале. Градоначальник, не посетив ни одного отдела в НИИ, перед коллективом, дал высокую оценку нашему институту. Он благодарил коллектив за хорошую работу, особо отметил энтузиазм при решении задач, поставленных партией.

Все прошло хорошо. Теперь у меня появилась уверенность, что я получу вожделенную рекомендацию на защиту диссертации.

Освободившись от светильника, я с головой окунулась в работу над своей НИР. Неделю громкоговоритель меня не беспокоил, а затем я вновь услышала Танечкин голосок, призывающий меня в кабинет директора. Веселый директор приказал в течение недели подготовить аналогичный светильник для обкома партии...

Запасных деталей у нас не было, снова началась лихорадочная работа. Изготовили, собрали, мои рабочие погрузили светильник в машину директора, отвезли в обком и установили в указанном месте. В спешке забыли взять с собой бутылки с дистиллированной водой для заполнения труб. Просили без них ничего не включать, решили залить воду завтра.

На следующий день душераздирающий вопль по громкоговорителю. Прибегаю. Директор с лицом, перекошенным от гнева, велит мне немедленно ехать в обком. Оттуда сообщили, что со светильником творится что-то неладное. Беру рабочих с водой и инструментами. Едем. Любопытство взяло верх, и светильник, несмотря на запрет, включили. Пустые трубки с установленными на них сферами так пронзительно задребезжали, что перепуганные сотрудники разбежались в ожидании взрыва.

Мы выключили светильник, залили воду, включили... Паника улеглась. Почувствовав, что на этом история не закончится, я велела рабочим загодя заготовить несколько комплектов деталей. И не ошиблась.

Через десять дней меня снова призвали... Теперь снова нужно срочно отправлять экземпляр светильника в Главк. Детали в наличии, аврала не было. Правда, возникли сложности с доставкой. Самолет был исключен. Пришлось взять отдельное купе в поезде. Все трое моих рабочих получили командировки в Москву на неделю. Мало ли что там произойдет? Просто я решила их поощрить. Пусть погуляют по Москве, сделают покупки... Все были рады. Кажется, все закончилось...

Но не тут-то было. Оказалось, что Вадим Михайлович был большим поклонником и другом космонавтов... Космонавтов у нас любили. Власти они никакой не имели, но перед ними радушно распахивались любые двери. Ловкие люди умело использовали их в качестве свадебных генералов и — при необходимости — заступников. Чирков был близко знаком с прославленным космонавтом Леоновым, впервые вышедшим в открытый космос, дружил с командиром отряда космонавтов, и мало ли еще с кем он находился в приятельских отношениях. Он прихвастнул перед друзьями, те затребовали несколько светильников — ведь это ширпотреб. Вы не поверите, они пригнали за ними самолет из Москвы. В него погрузили несколько светильников и прихватили с собой двоих наших рабочих для установки и отладки изделий (снова командировки — никто не в обиде).

Я снова велела на всякий случай увеличить количество комплектов всех деталей и, наконец, занялась своей работой.

Полгода прошли для нас относительно спокойно. Наступила зима. И вдруг громкоговоритель прорвало. Прибегаю, захожу в кабинет директора, там весь партийнопрофсоюзный актив в сборе, все какие-то возбужденные, с пылающими лицами. Директор велит мне подготовить новый экземпляр. Эка невидаль! Беру «под козырек», намереваюсь выйти. Вадим Михайлович останавливает меня: «Вы не понимаете, это особый случай». Сколько их уже было? Киваю, соглашаюсь, пытаюсь снова выйти. И тут обухом по голове: «Вы ведь знаете, что весь советский народ готовится к празднованию семидесятилетия дорогого Леонида Ильича Брежнева. Готовят подарки имениннику... «Конечно, знаю», — бодро отвечаю я. Длительная пауза... «Так вот, Одесский обком партии решил подарить Леониду Ильичу наш светильник от Одесской области. Теперь вы понимаете ответственность задания?» — закончил Чирков, впившись в меня взглядом.

Я ошарашена. Что-то промямлила в ответ.

КАКОЙ УЖАС!!! Во что мы снова вляпались? Если все пройдет хорошо, о нас не вспомнят, но если плохо?

Нетвердой походкой, в полуобморочном состоянии выхожу из кабинета. Сумасшедший дом. Всеобщее помешательство. Неужели во всей области не нашлось ничего другого?

Посыпались идиотские предложения — может быть, сделать трубки из хрусталя и прочие — одно нереальней другого. Тут, наконец, свою лепту внесли художники-дизайнеры: предложили изготовить для светильника цилиндрический футляр, обтянутый красной сафьяновой кожей. Предложение приняли единогласно.

Не сомневаюсь, что инициатива подарка исходила от самого директора, но теперь он тоже выглядел смертельно перепуганным.

Подарки решили отправить отдельным самолетом. Указан срок отправки. Назначен ответственный по обкому «за подарки».

Закипела работа. Детали были в избытке. Сразу же началась сборка. Отвратительная одесская зима — снег падал и таял на лету, под ногами слякоть. Оставалось несколько дней до вылета самолета с подарками. Муж простыл. Постельный режим. Уходя домой, видела свет в кабинете директора. Не успели поужинать — звонок по телефону. Меня срочно вызывали в обком. Время позднее. При такой погоде на транспорт рассчитывать не приходится. Где я найду такси? Как доберусь? Муж объявил, что едет со мной. Пригрозила, что тогда вообще не поеду... поймала «частника», добралась. Поднялась на второй этаж к ответственному «за подарки» (у меня тогда был временный пропуск в обком). Не успела войти, как он обрушился на меня: «Где твой директор шатается?» (там со мной были на «ты»).

«Когда уходила с работы, он был у себя в кабинете», — ответила я.

«Откуда ты знаешь?» — допрашивал он меня.

«Со двора был виден свет из его кабинета», — пояснила я.

«Нечего его покрывать. Уже полтора часа мы его разыскиваем. Ни на работе, ни дома его нет. Где он шляется?» — не унимался ответственный «за подарки».

«Но рабочий день уже давно закончился», — заступаюсь за директора.

«Ну и что? Куда он подевался? Мы велели его жене выйти на улицу и там ждать его. Как подъедет — пусть сразу летит в обком!»

«А что случилось?» — поинтересовалась я.

«Первый секретарь потребовал его срочно к себе, а его нет. Вот и решили вызвать тебя».

«Зачем?» — недоумевала я.

«"Первый" поговорить хочет. Ждем еще пятнадцать минут, не появится — пойдешь ты».

Сесть мне никто не предлагал. Я так и стояла, одетая, у двери. Ответственный за подарки критический оглядел меня:

«Сними шапку!»

«Не могу. Волосы растрепаны», — отказалась я.

«Почему без прически?» — возмутился он.

«Это по вашей милости у меня нет времени сходить в парикмахерскую», — огрызнулась я.

«Сними шапку и пальто, я тебе говорю», — настаивал он. Сняла.

«Причешись хотя бы». Причесалась.

«Накрась губы», — продолжал командовать он. Накрасила.

«Сейчас снова звоним Чиркову. Если его нет — пойдешь ты», — принял он окончательное решение.

Мы спустились на первый этаж.

«Слушай его, не перебивай. Не маши руками. Думай, что говоришь», — поучал он меня по дороге.

Вошли в приемную. Ко мне подошла секретарь, записала мои данные, должность (к тому времени уже — ведущий инженер). Секретарь вошла в кабинет, через минуту вышла: «Вас одну приглашают войти». Попутчик остался за дверью.

Мне навстречу, дружелюбно улыбаясь, разведя руки как для объятий, шел первый секретарь обкома. Я увидела его впервые.

На вид человек интеллигентный, приятной наружности. Подвел меня к столу, отодвинул стул, усадил. Мелькнула мысль: работают по системе «плохой следователь — хороший следователь». В последнее время я часто бывала в обкоме. Впервые со мной заговорили по-человечески, обращаясь по имени-отчеству.

Я попросила объяснить причину столь позднего вызова. «Первый» был со мной откровенен: «Вы понимаете, мы решили подарить Леониду Ильичу светильник, но Леонид Ильич — пожилой человек, зачем ему этот светильник? Я вот в последний момент засомневался в правильности нашего решения и хочу, чтобы вы развеяли мои сомнения».

Чисто по-человечески я разделяла его сомнения, но я не знала, какую «пургу гнал» директор, внося свое предложение. Он же как-то обосновывал его? Но как? И я стала фантазировать: «После напряженной работы человеку, тем более пожилому, следует отвлечься от забот, отдохнуть. Мерцающий мягкий свет, изменяя цвет, отвлекает, успокаивает, убаюкивает».

«Понятно, но малоубедительно. Целый отряд врачей денно и нощно следит за его здоровьем», — парировал первый секретарь.

«Кроме того, — продолжала я, — интенсивная барботация воздушных пузырей сквозь толстый слой воды способствует повышению влажности в помещении. Можно в воду добавить ароматические вещества, воссоздать атмосферу хвойного леса...»

«Не то, не то, — возразил первый секретарь, — там у него поддерживается микроклимат». Моя фантазия иссякла, но в ответственный момент (и со мной это бывало на экзаменах) мой мозг начинает лихорадочно работать, и меня осенила блестящая мысль.

В этот период параллельно с ширпотребом развернулась новая кампания — «борьба с курением». В какой-то газете было напечатано, как в одном райкоме все поголовно обязались бросить курить... И тогда, повысив голос, я гордо заявила: «Но самым главным достоинством светильника является то, что он решает проблему борьбы с курением!»

«Как?» — с надеждой в голосе воспрянул первый секретарь.

«Известно, — менторским голосом продолжала я, — что курение наносит вред не только самому курящему, но и окружающим его людям. Никотин накапливается в воздухе, люди вдыхают этот яд... Наш светильник засасывает воздух из помещения, в виде пузырей прогоняет его через толстый слой воды, никотин растворяется, а очищенный воздух возвращается в помещение. Это его главное достоинство в свете последних решений партии и правительства», — бодро завершила я свое выступление.

Мой визави расцвел. Он был счастлив: «Прекрасно. Что же вы сразу не успокоили меня?» — спросил он.

«Ну, я решила постепенно описать все его достоинства, оставив главное "на закуску"», — пошутила я.

Первый секретарь вскочил, бросился ко мне, стал жать руку, благодарить как изобретателя, как творческого человека, рассыпался в похвалах. Помог встать, повел к двери, захлебываясь комплиментами.

Выйдя из кабинета, я увидела в конце коридора нашего директора: его плащ был распахнут, он буквально как на крыльях летел к нам. «Уже не надо, — злобно бросил ему мой сопровождающий, — она все объяснила. Ты не нужен».

«Так что же мне делать?» — простонал директор.

«Стой здесь и жди, — смилостивился ответственный «за подарки», — когда он выйдет, поздороваешься, пусть видит, что ты все же пришел по его вызову».

Я пыталась на всякий случай наскоро объяснить Чиркову, в чем главное достоинство нашего светильника, но он был не в состоянии понять что-либо, и я бросила свои попытки.

Перед отправкой следовало упаковать наше хрупкое изделие во что-то мягкое. Я решила поехать в обком и заняться этим. Директор был уже там, и мы вместе в четыре руки обматывали стеклянные трубки бинтами, подложив под них вату.

Для подарков был отведен отдельный зал. Я поразилась их обилию и ассортименту. В основном это были продуктовые изделия: связки окороков, колбас, охотничьих сосисок, тараньки. Бочонки с дунайской сельдью. Несметное количество коробок конфет Одесской фабрики им. Розы Люксембург. Напитки ящиками — изделия завода шампанских вин...

Можно было подумать, что в Кремле свирепствует голод. К этому обилию продуктовых подарков были добавлены: портрет маслом дорогого Леонида Ильича (копия расхожей открытки), сработанный одесским художником, художественно оформленный поздравительный адрес в тисненом кожаном переплете, наш светильник, «одетый» в нарядный сафьяновый футляр с металлическими застежками.

Вместе с директором мы возвращались в институт в его машине. Вадим Михайлович мечтательно проговорил: «Ну что, Мальвина Мееровна, могли ли вы подумать, что ваш светильник будет подарен Генеральному Секретарю Коммунистической партии?»

«Нет», — призналась я (даже в страшном сне мне не могло такое присниться). Но, изобразив радостное изумление, сказала: «Это станет главным моментом в моей биографии!»

Теперь каждый вечер мы прилипали к телевизору. В конце программы «Время» показывали подарки дорогому юбиляру от любящего народа. Светильника среди них не было.

Прошли всенародные празднества — 19 декабря 1976 года. Гробовое молчание. Директор мрачен. Стараюсь не попадаться ему на глаза. Так прошел примерно месяц. И вдруг веселый голосок Танечки: «Товарищ Чернякова, немедленно зайдите в кабинет директора». Сидит веселый директор и загадочно смотрит на меня. Выдержав паузу, радостно объявил: «Срочно готовьте образец для отправки в ЦК партии Украины».

Это означало, что светильник замечен, одобрен, нами довольны. Здесь можно было бы поставить точку и перейти к более важным для нас событиям, но эта история имела типичное для нашей страны завершение.

Через какое-то время меня снова вызвали к директору. Он поручил мне найти завод-изготовитель для светильника. Видимо, несмотря на бодрые рапорты и клятвенные обещания, ширпотреб так и не появился, партия возмутилась.

«Помилуйте, в институте есть специальный отдел по внедрению. У меня огромный объем работ по НИР. По светильнику я свою работу успешно выполнила», — отбивалась я.

«Они ничего не сделают, — урезонивал меня директор,

светильник — ваше детище, и вы должны заняться его будущим».

«Но у меня есть изооптический метод — он мое детище»,

пыталась я отказаться от этого задания.

«Значит, вы многодетная мать, — пошутил директор, — принимайтесь за дело». Проклятье. Что я могу сделать? Взмахнуть рукой, как в сказке, — и завод появится сам по себе?

На семейном совете решили тянуть время и идти по проторенной дорожке — изображать активную деятельность, но «для галочки» нужно что-то предпринять. Предлагаю директору направить письма всем заводам нашей отрасли. «Вишенка на торте» — к письму приложить цветную фотографию нашего красавца.

«Неплохо», — соглашается директор.

Потом выяснилось, что в отделе множительной техники нет фотобумаги для цветной печати. Сошлись на чернобелом варианте.

Я составила письмо, директор подписал и отбыл в отпуск, приказав: «К моему возвращению письма должны быть разосланы».

Я откозыряла. Через первый отдел составила список адресов. Письмо было размножено. Направила в отдел молодого специалиста вписывать адреса и готовить письма к рассылке.

Все вроде хорошо. Отделалась. Можно заняться работой, диссертацией. Случайно в это время мне в руки попал увесистый том Дейла Карнеги «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей». Забегая вперед, скажу, что в дальнейшем я часто пользовалась рекомендациями этого автора. В книге есть разделы, касающиеся семейных отношений, производственных и, в частности, взаимоотношений между разработчиком и изготовителем.

В качестве примера там приведен образец письма с безоговорочным отрицательным результатом. Разработчик: мы разработали изделие и просим вас организовать его серийный выпуск. Реакция изготовителя: представляю себе, что вы там создали! Если это было бы что-то стоящее, сами бы и выпустили. Нашли дураков.

В принципе, я составила похожее письмо. Директор его подписал. Результат предрешен: 100% отказ. Принимаю отчаянное решение — запрещаю рассылку писем до возвращения директора.

В книге был также приведен образец письма для получения согласия изготовителя. Примерное содержание такого письма:

Наше предприятие разработало изделие. Мы вложили много сил, ума и души в его разработку. Мы рады были бы сами организовать его серийный выпуск, но из-за отсутствия соответствующих промышленных мощностей не можем это осуществить. Наше изделие прекрасно, мы горим желанием увидеть его серийно выпущенным. Мы готовы в случае вашего согласия переработать конструкторскую документацию в соответствии с вашими технологическими возможностями. С нетерпением ожидаем вашего согласия. ЦЕЛУЕМ (примерно так).

Я написала новый вариант письма. Вечно меня заносит, это мое постоянное желание добиться оптимального результата, который в данном случае, кроме дополнительных проблем, мне ничего не сулит. С опаской жду возвращения директора.

Я нарушила его приказ. Он, наверное, слыхом не слыхал о Карнеги. Тогда у меня нет оправданий.

Вернулся директор и в первый же день вызывает меня к себе (нет у него иных забот кроме светильника, огромный институт...).

«Письма отправили?» — грозный взгляд.

«Нет», — с опаской отвечаю я.

«Почему?» — не смог скрыть возмущения директор.

Я бросаюсь на амбразуру: «Вадим Михайлович, вам знаком автор Дейл Карнеги?»

«Это мои настольные книги», — важно заявил директор.

Какая удача! «А я ее раньше не читала, но вот за время вашего отпуска прочла».

«Ну и что?» — удивляется директор.

«Я поняла, что письмо, которое я дала вам на подпись, обречено на отказ», — призналась я.

«Почему?» — директор поражен. Подробно объясняю. «Да», — соглашается директор.

«Поэтому я задержала его рассылку и подготовила новый вариант письма по рекомендациям Карнеги», — я протянула директору новый вариант. Прочел: «Да. Так лучше. Разошлем его». Подписывает.

Нужна «вишенка на торт»: «Вадим Михайлович, я хочу предложить Вам расширить круг предприятий для рассылки письма. Нужно включить ряд предприятий Прибалтики — наше окно в Европу. Схожу в библиотеку, возьму справочники по Риге, Вильнюсу и Таллину... Как вы считаете?»

«Да, хорошая мысль», — поддерживает меня директор.

Так и сделали. Отослали письма с фотографией светильника.

На такие письма можно не отвечать. Но вы не поверите, откликнулись более 80% предприятий, особенно из Прибалтики. Были неожиданные ответы: «Ваше изделие не соответствует нашему профилю, и мы переслали его соседнему предприятию — им оно ближе».

Такого я не ожидала. Порядка 50% предприятий просили немедленно прислать им конструкторскую документацию, чтобы оценить свои возможности.

Директор был доволен. Меня это тоже обрадовало. В принципе, светильник нам очень нравился, и его судьба была нам небезразлична.

Нужно было подготовить пятьдесят комплектов чертежей и переслать заинтересованным предприятиям. Директор дает соответствующее указание отделу множительной техники, и тут выясняется, что лимит на светочувствительную бумагу институт уже израсходовал (неудивительно — ведь наш институт выпускал только «бумагу»). Так что ни одной копии они изготовить не могут не только сейчас, но и в обозримом будущем.

Мы не ответили ни одному предприятию.

Через какое-то время в институт прибыл заместитель директора одного из предприятий Прибалтики. Светильник ему очень понравился, но и он вернулся без чертежей. Вот так закончилась эта история.

Стоит ли удивляться, почему так неожиданно и сокрушительно развалился Советский Союз?

ГЛАВА 5

Через тернии к звездам

Несмотря на фантасмагорию со светильником, мне все же удавалось заниматься нашим методом в рамках НИР и завершить работу над диссертацией. Предстояла сдача экзаменов для поступления в заочную аспирантуру.

Моя университетская специализация — физик по полупроводникам, по институту связи — инженер по радиосвязи и радиовещанию. Сдавать мне нужно было два экзамена — по теплофизике и по термометрии. С последним проблем не было, но теплофизика — специфический раздел физики, поскольку тепло распространяется тремя путями: теплопроводность, конвективный теплообмен и тепловое излучение (ИК). Мне предстояло глубоко вникнуть в этот раздел физики. По вечерам я вновь засела за учебники.

Знакомые успокаивали меня, что сдача подобных экзаменов — пустая формальность. За пять дней до экзамена сообщают конкретные вопросы, и ты успеваешь подготовиться к экзамену без особого труда. Я надеялась, что так и будет, но, зная свою «планиду», слабо верила в подобный вариант.

И не ошиблась. Руководитель моей диссертации, ректор ЛИТМО Геннадий Николаевич Дульнев, увидев, что я приехала за пять дней до экзамена, сразу же развеял мои надежды: «Видите ли, обычно мы принимаем в аспирантуру своих студентов, мы их знаем. Вы же «человек со стороны», мы должны понять, кого мы намерены рекомендовать на присвоение ученой степени, поэтому никаких поблажек не будет. «Я привыкла жить без поблажек!» — и вновь засела в гостинице за учебники.

Экзамен принимали три профессора: пять вопросов, три часа на подготовку (без учебников). В теории обычно рассматриваются некие идеализированные модели, отличающиеся от реальных объектов. Специалист должен найти оптимальный путь использования теории применительно к реальным условиям и объектам. Если студенту на экзамене достаточно показать знания в области чистой теории, то ко мне предъявлялись повышенные требования. В этом я убедилась, прочитав вопросы. Сосредоточилась, включила фантазию в рамках дозволенного... и сдала два экзамена на «отлично». Первый барьер был взят.

Защита диссертации в СССР проводилась по строгой системе:

предварительная защита на кафедре (в ЛИТМО);

рассылка автореферата (сжатое до двадцати страниц содержание диссертации) на отзыв ведущим (по данному направлению) НИИ и предприятиям;

получение отзыва на диссертацию от двух оппонентов — авторитетных ученых;

наконец, защита диссертации перед ученым советом по соответствующей специальности (в ЛИТМО).

После сдачи экзаменов в аспирантуру была назначена дата предварительной защиты и рассылки авторефератов. Я вышла на финишную прямую.

Перед защитой я должна была получить от нашего НИИ рекомендацию-характеристику с тремя подписями (директор, парторг, профорг) и отзыв научно-технического совета НИИ (НТС) на диссертационную работу. Иду к директору, прошу дать мне рекомендацию и созвать НТС. «Видите, вы все успели», — пошутил директор. Все прошло без сучка и задоринки. Я получила отличные документы. Путь к защите был открыт.

ВАК строго регламентировал также процедуру защиты.

На доклад соискателю отводилось двадцать минут, ни минутой более. Написала множество вариантов доклада, проговаривала их, фиксировала время, нашла оптимальный вариант. Выучила его наизусть с учетом волнения во время защиты.

Предварительная защита состоялась в последних числах июня 1979 году и прошла отлично, но послужила мне уроком и заставила поволноваться.

Главным моим оппонентом был профессор Александр Николаевич Гордов — автор всех учебников по термометрии, маститый ученый, патриарх. Его внешний вид соответствовал его положению в ученом мире. Мой руководитель Дульнев прекрасно понимал, что с учетом моей пятой графы оценку моей работы должны дать авторитетнейшие ученые.

Все диссертанты в ЛИТМО как огня боялись проф. Гордова — его отзывы были беспощадными.

Задолго до защиты Геннадий Николаевич сказал мне, что неплохо бы передать ЛИТМО изооптический комплекс: набор термодатчиков и наш «пистолет» — вторичный измерительный прибор. В ЛИТМО предполагали поставить специальную лабораторную работу для студентов по освоению нового метода (кстати, это было одним из его внедрений). В одну из командировок я привезла в ЛИТМО измерительный комплекс с необходимой документацией. Проф. Гордов взялся за подготовку этой лабораторной работы.

Где-то через месяц после доставки комплекса Александр Николаевич вечером позвонил нам домой и сердито отчитал за неоправданное завышение точности метода. По документации погрешность измерения не превышала 0,3°С, а при проверке в ЛИТМО достигала (5^10)°С.

«Немедленно приезжайте. Будем разбираться», — закончил профессор. Это невероятно. Ясно, что здесь какая-то грубая ошибка. Подготовилась, взяла с собой паспортизованный контрольный термодатчик (термопару) и полетела в Питер. Приезжаю. Узнала на кафедре, в чьем ведении лабораторная работа.

Молодая женщина, старший научный сотрудник, недавно защитившая диссертацию, с сочувствием встретила меня. Гордов должен был прибыть на кафедру под вечер. Попросила ее рассказать и показать мне подготовленную лабораторную работу. Идея принадлежала проф. Гордову и была отличной.

Было использовано известное устройство — ультратермостат, широко применяемый при теплофизических исследованиях. Представьте себе два металлических цилиндрических ведра разного диаметра и разной высоты. Меньшее установлено внутри большего так, что между их боковыми стенками и днищами имеется широкий зазор. Сверху их соединяет припаянное металлическое кольцо. Такая система образует замкнутую полость, которая заполняется жидкостью. Система снабжена насосом, интенсивно перемешивающим жидкость, нагревателем, позволяющим изменять ее температуру, и терморегулятором, обеспечивающим постоянство температуры жидкости на заданном уровне. Сверху через отверстие в верхнем кольце в жидкость погружен ртутный термометр с ценой деления 0.1°С, измеряющий ее температуру.

Таким образом, перед нами колодец, на дне которого (дно ведра меньшего диаметра) установлен изооптический термодатчик — плоская таблетка диаметром пять мм, тол-

щиной один мм с зеркально отражающим покрытием на основании, верхняя стенка — прозрачное тонкое стекло. Нагреваем жидкость до заданной температуры. Терморегулятор поддерживает ее постоянство с точностью 0.1°С.

Сверху дистанционно направляем на термодатчик наш «пистолет» и измеряем температуру. Сравниваем показания нашего прибора с показаниями ртутного термометра ультратермостата. По результатам их измерений показания отличались на 7°С. Это исключено. Ищу причину.

У нас в лаборатории было не меньше пяти ультратермостатов. Они сильно шумят во время работы (из-за насоса). Рядом с ними невозможно работать. Наши ультратермостаты были отечественного производства. В лаборатории ЛИТМО тоже было порядка пяти ультратермостатов зарубежного производства, и никакого шума. Я всегда с завистью глядела на них. Умеют же люди делать отличные вещи... Вот нам бы такие... Но ультратермостаты не только шумят, но и дрожат из-за перекачки жидкости, это ощущаешь, прижав руку к наружной стенке. А здесь тихо и никакой дрожи. Странно.

Спрашиваю: «А насос вы включали?»

«Нет. Он давно перегорел».

«То есть жидкость не перемешивалась, — констатирую я. — Послушайте, давайте заменим ультратермостат. Возьмем с работающим насосом».

«А у нас таких нет. Они все старые, у всех насосы перегорели».

«Но если жидкость не перемешивается, то между дном — изооптическим термодатчиком — и ртутным термометром, установленным наверху, большой температурный перепад», — объясняю я.

В ее глазах недоумение. Беру инициативу на себя: «Позвольте на дне, рядом с нашим термодатчиком, приклеить мою паспортизованную термопару и сравним их показания».

Старший научный сотрудник в растерянности согласилась. Приклеила, подождала, пока установится температура. Провели измерения. Разность показания нашего термодатчика и термопары не превысила 0.1°С. Девушка была потрясена.

Под вечер на кафедру зашел Александр Николаевич. Увидев меня, иронически спросил: «Ну так что?»

«Все в порядке», — отвечаю. — У всех ваших ультратермостатов перегорели насосы». Александр Николаевич мгновенно все понял. Я объяснила ему методику нашей проверки. Показала результаты: погрешность 0.1°С, меньше указанной в документации (0.3°С). Гордов меня практически не слушал. Он испепелял взглядом старшего научного сотрудника кафедры. Я спросила, есть ли еще ко мне вопросы. Он что-то буркнул в ответ. Я откланялась. Это было мое первое знакомство с моим будущим главным оппонентом.

Вторая стычка произошла во время моей предварительной защиты. Гордов как мой главный оппонент, конечно, присутствовал на ней. В своем докладе я сообщила, что метод и аппаратура в целом защищены пятьюдесятью авторскими свидетельствами, соавтором которых я являюсь, но в диссертации использованы только четырнадцать авторских свидетельств на изобретения. То ли я это нечетко сказала, то ли Александр Николаевич что-то прослушал.

После доклада было много вопросов. Я четко отвечала. Все шло хорошо. И вдруг встает Гордов и язвительно говорит: «Что-то очень небрежно докладчик обращается с количеством авторских свидетельств. То мы слышим о пятидесяти авторских, затем выясняется, что их всего четырнадцать. Вам бы следовало все-таки определиться с количеством авторских свидетельств!»

Он меня разозлил своим пренебрежительным тоном, и я в тон ему повторила: «Всего — пятьдесят, а в диссертации — четырнадцать, и никакого жульничества». Гордое не на шутку рассердился, встал и вышел из аудитории. Но он же — главный оппонент и должен высказать свое мнение о диссертации. Это очень важно. Я растерялась. Все мне сочувствовали. Гляжу на своего руководителя. Геннадий Николаевич сидел в кресле у противоположной стены комнаты напротив меня и злорадно улыбался.

Бросаюсь к нему: «Что же будет?»

Дульнев поучительным тоном: «Нужно научиться гово — рить с профессором. Профессору так не отвечают. Вы должны были ответить: «Вы, конечно, правы, уважаемый профессор, я виновата, что нечетко выразила свои мысли и т. д.»

«Так что же теперь делать?»

«Звоните ему и извиняйтесь. У вас нет другого выхода». «Он будет завтра на кафедре?» — с надеждой спрашиваю я.

«Нет».

«Но я завтра вечером улетаю, у меня билет», — сокрушаюсь я.

«Завтра с утра у него лекция во ВНИИ Метрологии им. Д. И. Менделеева. Вот вам его рабочий телефон. Решайте сами свои проблемы», — закончил поучения мой руководитель.

Я едва дожила до утра. Позвонила и дрожащим голосом стала бормотать извинения. Он оборвал меня: «Вы в институте?»

«Да», — промямлила я.

«Сейчас вам вынесут пропуск», — смилостивился Гор- дов.

Вошла. Александр Николаевич прервал мои извинения, спросил, когда я улетаю, и мы распрощались.

На предварительную защиту я прибыла с авторефератом, размноженном в типографии ЛИТМО, и разослала его на рецензии по списку, данному мне ученым секретарем кафедры А. В. Шарковым. Все дела были завершены, и я вернулась в Одессу. Моя защита была назначена на 12 декабря 1979 года.

В конце года, за неделю до защиты я отбыла в Питер с пя — тью экземплярами диссертации и огромным рулоном чертежей. Все отзывы на автореферат были положительными. Подготовила документ для ВАК с анализом отзывов.

Один экземпляр диссертации отдала на рецензию Гор- дову, второй отвезла другому оппоненту — непререкаемому авторитету по инфракрасной термометрии. Оба отзыва были положительными. Подготовительная работа перед защитой была завершена.

Я серьезно готовилась к защите диссертации.

У меня довольно часто бывали флюсы из-за одного коренного зуба: боль, к тому же перекашивало физиономию. Зуб давно нужно было удалить, но я все не решалась. Готовясь к защите, я решилась. Заказала очередь в платную поликлинику. Пошли с мужем. За нами в очереди к врачу оказался начальник фрезерного участка из мастерской нашего НИИ. Мои детали были у него в квартальном плане. Срок изготовления давно истек, но очень нужные нам детали не были изготовлены без каких-либо объяснений. Почти ежедневно я ходила к нему — результат тот же. Этот низкорослый хорек сочился антисемитизмом и отводил на мне душу. Именно он был в очереди за мной к зубодеру.

Я зашла. Осмотрев мой могучий зуб, врач направил меня в регистратуру доплатить за более мощную дозу обезболивающего. Экзекуция началась. Зуб крошился, но не поддавался. Промучившись с ним достаточно долго, врач снова послал меня доплатить за еще одну дозу обезболивающего. Дело было летом, жарко. Врач вспотел и велел оставить дверь открытой. Напротив открытой двери сидели мой муж и этот гаденыш. Врач уселся верхом на мои колени лицом ко мне. Позвал медсестру и пытался поддеть корень торчащим наружу металлическим длинным рычагом, по которому медсестра била молотком, а врач с каждым ударом пытался просунуть рычаг поглубже. Зуб долго не поддавался. Из-за «слоновьей» дозы обезболивающего боли я не чувствовала, но мне казалось, что с минуты на минуту расколется моя черепная коробка... Наконец, с громким хрустом зуб поддался. Надрезав десну, врач клещами вытаскивал обломки корней. Текла кровь.

Со ртом, забитым тампонами, я едва выползла из кабинета. Мы схватили первую встречную машину и вернулись домой. Дома муж рассказал, что на каком-то этапе единоборства врача с моим зубом хорек, наплевав на оплаченный визит, дал деру.

На следующий день он разыскал меня в институте и буркнул: «Заберите свои детали». Видимо, он решил, что я достаточно наказана за распятие Христа.

К защите я подготовила элегантный наряд. Заказала узкую удлиненную юбку из темно-серого бостона. В одной из командировок мне посчастливилось достать югославский элегантный черный блузон с «широким горлом» и несколькими серыми полосами на рукавах. Черные сапоги на шпильках у меня были. Наряд мне шел, но выглядел мрачновато. Как-то в командировке во Львове я купила в комиссионке очень модный тогда польский гофрированный шарфик из ярко-красного шелка. Этот шарфик, повязанный вокруг шеи, лишал наряд траурности.

Муж взял командировку в Москву, на «Красной стреле» ночью приехал в Питер и находился в зале во время защиты.

Началась защита диссертации.

Я хорошо сделала доклад, точно уложившись во време — ни. Ученый секретарь кафедры зачитал отзывы руководителя диссертации Г. Н. Дульнева, двух оппонентов и анализ отзывов на авторефераты — все положительные.

Начались вопросы. Давала четкие, лаконичные ответы. С опаской ожидала вопросов от Александра Николаевича... Он молчал.

Перешли к обсуждению диссертации. Выступали члены ученого совета — все отзывы положительные. Выступил мой второй оппонент с высокой оценкой работы. Гордов — мой главный оппонент молчал. Я извелась от ожидания. Наконец, он взял слово:

«Обычно мы присуждаем соискателю ученую степень авансом, полагая, что со временем он станет специалистом, ученым. Сейчас перед нами другой случай. Перед нами прекрасный специалист, ученый, и я полагаю, что мы не ошибемся, если единогласно вынесем положительное решение».

Я едва сдержалась, чтобы не расплакаться. Вот так отрицательный опыт моих взаимоотношений с Александром Николаевичем привел к исключительно положительному результату.

Ученый совет единогласно проголосовал «за».

ПОБЕДА!!!

Во время защиты рядом с мужем (которого на кафедре не знали) сидел доцент кафедры Н. В. Пилипенко и делился с ним впечатлениями:

«Вы понимаете, это как раз тот случай, когда все великолепно — красивая женщина, прекрасный доклад, отличная диссертация, прекрасно держится...» Узнав, что его соседом был мой муж, Н. В. страшно смутился, но мне было приятно.

На следующий день муж вернулся через Москву в Одессу. Перед отъездом у Юрия Романовича состоялась беседа с Дульневым.

Ректор ЛИТМО согласился принять к защите вторую диссертацию по изооптической термометрии — диссертацию мужа. Руководителем его диссертации согласился стать профессор Гордое — мой первый оппонент. Великолепно!

Муж уехал, а я осталась еще на неделю, было много работы.

На любую защиту приглашают стенографистку, которая фиксирует каждое слово. Потом ей нужно время, чтобы превратить свои символы в нормальный текст. Стенографистка неспециалист по теме диссертации. После защиты соискатель встречается с ней, и они вместе исправляют неточности, ни в коей мере не касаясь сути оценок и замечаний выступающих. Затем она перепечатывает довольно объемный текст. Соискатель снова его проверяет, после чего текст передается ученому секретарю кафедры для отправки в ВАК с объемистым комплектом сопутствующих документов: рекомендация с места работы соискателя, отзывы руководителя диссертации, оппонентов, анализ отзывов на реферат, список членов ученого совета со всеми их регалиями и результаты голосования. Все документы приводит в порядок и готовит к отправке сам соискатель.

Я вернулась домой за несколько дней до нового 1980 года. От мужа в НИИ уже знали о моем триумфе. Вышла на работу. Первым встречным оказался наш директор, выходящий из института. Он тепло и доброжелательно поздравил меня и пожелал дальнейших успехов.

Новый год мы радостно встретили всей семьей. Ответ из ВАК ожидался примерно через полгода.

Моя НИР близилась к завершению, я с головой погрузилась в работу. Муж, заручившись согласием Геннадия Николаевича, занялся подготовкой к сдаче экзаменов кандидатского минимума. Если темой моей диссертации было дистанционное измерение локальных температур (температуры отдельных объектов), то темой диссертации мужа было исследование температурных полей, что и в теоретическом плане, и в плане разработки аппаратуры для визуализации температурных полей (тепловизор) было на порядок сложнее. Так что все выходные мы приходили в мою лабораторию для проведения соответствующих исследований. Работа нас никогда не утомляла, усталость компенсировалась творческим удовлетворением.

Ответ из ВАК поступил в ЛИТМО неожиданно быстро. По мнению ВАК, при поступлении в заочную аспирантуру я сдавала «не те» экзамены, поэтому ВАК не утвердил мою защиту. По их мнению, я должна была сдавать экзамены по термодинамике и статистической физике, не имеющие никакого отношения к теме моей диссертации. В ЛИТМО все были потрясены решением ВАК. Ученый секретарь ЛИТМО (а не кафедры), не скрывая радости, объяснила мне, что это «провал». Просто отказать такому авторитетному ученому совету, как в ЛИТМО, некорректно, и ВАК нашел способ, как, не умаляя статуса ученого совета, «зарубить» диссертацию. На кафедре решили, что мне следует сдать указанные экзамены. Иного выхода нет, с ВАК не спорят.

Кроме бессмысленной траты времени, проблема состояла в том, что эти злополучные экзамены можно было сдать только в единственном в стране Всесоюзном Ленинградском институте метрологии им. Д. И. Менделеева. Очередь на сдачу экзаменов там огромная, поскольку их принимали лишь дважды в году: весной и осенью. Это было общеизвестно. Таким образом, меня просто «задвинули».

Но тут у них вышла «промашка». Александр Николаевич Гордов был профессором не только в ЛИТМО, но и в Институте Метрологии. В ВАК не могли предвидеть, что он поможет мне преодолеть эту непреодолимую преграду. Я сказала Александру Николаевичу, что мне хватит полгода на подготовку и к весне 1980 года я буду готова сдавать экзамены. Вместе со мной он подошел к ученому секретарю института, симпатичной блондинке, и попросил ее «втиснуть» меня в очередь на сдачу экзаменов на весну 1980 года. Блондинка с улыбкой согласилась.

Итак, срок определен. Снова все вечера дома носом в учебники — тяжеловато после напряженного рабочего дня. Видя, что я не успеваю, муж предложил взять наш отпуск перед моими экзаменами.

В профкоме оказались невостребованными две путевки в пансионат «Адлер» (туда все рвутся летом). Взяли путевки, полетели.

Жесткий распорядок дня: завтрак — получасовая прогулка вдоль моря, обед — получасовая прогулка, ужин — прогулка в течение часа и снова учеба за полночь. И так весь отпуск. Муж полетел в Одессу, я — в Ленинград.

Александр Николаевич всегда участвовал в приеме экзаменов. При встрече он сказал, что, опасаясь оскорбить меня, не сообщит мне вопросы заранее. Мне очень хотелось сказать ему, что я бы не обиделась, но промолчала, не желая разочаровывать. Правда, вопросы были простыми, без подковырок. Легко сдала экзамены — получила два «отлично». Результаты отнесла в ЛИТМО для отправки в ВАК. Что они придумают теперь? Уставшая после отпуска, вернулась на работу.

Ответа от ВАК не последовало. Прошло полгода. Где-то перед новым 1981 годом я была в командировке Москва- Ленинград. Знакомые посоветовали мне, будучи в Москве, зайти в приемную ВАК и поинтересоваться результатом. Сходила. Ответили: «Решения еще нет». В Ленинграде заглянула на кафедру в ЛИТМО поздравить всех с Новым годом. Ко мне бросился с поздравлениями один из сотрудников кафедры: «Как мы все рады за вас, ВАК утвердил вас!!!»

«Откуда у вас эта информация?» — удивилась я.

«Вчера Александр Николаевич пришел и радостно объявил всем об этом».

«Я вчера была в приемной ВАК в Москве. Посмотрели в картотеке — решения нет», — объяснила я свое недоумение.

Я расстроилась, парень растерялся и убежал. В Ленин — граде — второй столице — был свой филиал ВАК.

Обычно ВАК сообщал о своем положительном решении ученому совету, принимавшему защиту. Диплом об ученой степени высылали туда же примерно через полгода. Поскольку в Ленинграде был филиал ВАК, то, оповестив ученый совет, диплом ВАК отправлял в свой филиал. Ученые секретари, оповещенные о решении ВАК, позванивали в филиал и по прибытии диплома ездили за ним.

По поводу моей защиты ВАК не оповестил ученый совет о своем решении. К Новому году в Ленинградском филиале наводили порядок и случайно обнаружили завалявшийся, никем не востребованный диплом с адресатом — ЛИТМО. Позвонили ученому секретарю. Она решила, что это может быть только мой диплом — по остальным защитам была полная ясность — и оповестила об этой новости Гордова, который, по-видимому, часто интересовался у нее, нет ли сведений обо мне.

Александр Николаевич радостно сообщил об этой новости на кафедре и послал нам домой поздравительную телеграмму.

После разговора со мной сотрудник кафедры немедленно позвонил Александру Николаевичу и пересказал ему наш разговор. Гордов связался с ученым секретарем и попросил ее, не медля ни минуты, съездить в филиал и привезти диплом в ЛИТМО.

В дипломе была моя фамилия.

После посещения ЛИТМО я вечером позвонила домой. Муж радостно поздравил меня, а я огорошила его результатом посещения ВАК... Что-то странное было во всей этой истории, и я на следующий день решила снова заглянуть в ЛИТМО. Мой диплом был уже на кафедре.

Теперь можно было отметить победу (к моменту моей защиты банкеты после защиты были категорически запрещены).

Возникли вопросы: что и где купить. Я получила четкие советы: напитки — там-то, сославшись на... закуски — там- то и там-то, сославшись на...

Сотрудники готовили кафедру к вечернему торжеству — столы, посуда. У них в этом деле был большой опыт. Я взяла такси, объездила указанные «злачные места». Накупила всякой всячины, позвонила в Одессу — успокоила родных и включилась в подготовку к празднику.

Вечером все были в сборе: профессура, доценты, сотрудники, Дульнев, Гордов. Прекрасно посидели. Все были счастливы — поднимали тосты за меня и за престиж ЛИТМО.

Я была в кругу друзей. Немного опьянела, помню — читала стихи Марины Цветаевой. Какие? Не помню.

Мой диплом был датирован: 11.11.1980 г. Моя сага о защите диссертации завершилась победой, но какай ценой? Я сдавала экзамены в ЛИТМО при поступлении в заочную аспирантуру. Это совершенно не обязательно для защиты диссертации. Соискатель может просто представить диссертацию к защите, не поступая в аспирантуру и не сдавая никаких экзаменов, кроме кандидатского минимума. По какому праву ВАК вмешался в мои аспирантские экзамены и заставил сдавать дополнительные? Это было изощренное издевательство, иного объяснения нет.

И все же в моей душе защита диссертации осталась светлым праздником, и мне дороги все воспоминания, связанные с ней. Даже свой наряд, в котором я выступала, храню до сих пор. В том югославском блузоне, в котором я была на защите диссертации, я хоронила Юрий Романовича в Израиле в 2003 году. У нас в знак траура надрезают одежду. Вот такой — надрезанный — он хранится в моем шкафу как символ радостной победы... и глубокой скорби.

ГЛАВА 6

Преступление и наказание

После увольнения Коновенко, Спокойный оставался на прежней должности. Новый директор, прослышав о провале защиты диссертации своего предшественника, «организованной» Юрием Ефимовичем, не особо жаловал последнего, так что его влияние в институте явно уменьшилось, но у него хватало власти, чтобы напакостить.

Спокойный невзлюбил нас с самого начала. Полагаю, его раздражала наша творческая увлеченность, сплоченность, а главное — независимость (муж, в отличие от других начальников подразделений, никогда не обращался к нему за помощью: научные проблемы он успешно решал сам и конфликтов с заказчиками у него никогда не было). Неприязнь Спокойного к нам подтверждается событиями, подробно описанными в четвертой главе. Желание напакостить нам иногда проявлялось в смехотворной форме. Он как-то остановил мужа в коридоре и, как бы колеблясь сказал: «Ты меня, Юра, конечно, извини, что я лезу не в свои дела, но чисто по-мужски хочу предупредить тебя, что Стыблик (начальник моего отдела) сильно «приударяет» за Мальвиной».

«Очень может быть, — ответил муж, — я вообще не понимаю, как можно, познакомившись с Мальвиной, в нее не влюбиться. Слушай, а ты, часом, сам не влюблен в нее?»

«Пошел ты к чёрту», — окрысился Спокойный (они были на «ты»).

Шутки шутками, но после предполагаемой нашей причастности к увольнению Коновенко, неприязнь Юрия Ефимовича к нам сильно возросла. Он понимал, что после моей защиты, безусловно, последует защита Юрия Романовича. Помешать мне ему не удалось, но второй защиты он, видимо, решил не допустить. Момент для мести был подходящим.

Как я упоминала во второй главе, официальная разработка нашего метода началась как бы с подачи журнала «Изобретатель и рационализатор». Первая — НИР 1 была успешно завершена под фанфары приемной комиссии из Главка. Следовало переходить ко второй стадии разработки — ОКР (опытно-конструкторской разработке) с последующим серийным выпуском измерительного комплекса. Спокойный не стремился торопить события. Он тогда объяснил мне, что, учитывая новизну метода, следовало бы расширить рамки исследования, и предложил провести НИР 2. Я согласилась с его доводами. Сейчас уже заканчивалась НИР 2, и следовало принимать решение об ОКР. Отказ от проведения ОКР означал бы прекращение разработки метода — как бы признание его неэффективности. О какой второй защите могла бы идти речь в этом случае? Этот удар Юрий Ефимович решил нанести нам чужими руками. В интригах он был непревзойдённым мастером.

Дело в том, что как раз в этот момент произошли кадровые изменения в Главке. Вместо прежнего начальника Завалишина — яростного защитника Коновенко — назначили Коротоножко, по описанию наших командированных человека мрачного, не идущего на контакт.

Спокойный сказал мне, что в связи с новизной метода он не хочет брать на себя личную ответственность, поскольку серийный выпуск, последующий за ОКР, потребует вложения значительных государственных средств. Пусть это решение примет Главк.

До сих пор решение о переходе от успешно завершенной НИР (НИР 1 и НИР 2) к ОКР автоматически принимал сам наш институт, без участия Главка.

Мне было велено упаковать наши приборы и везти их в Главк. Разрешил взять с собой помощника — моего заместителя Валерика. Юрий Ефимович сказал, что тоже поедет с нами, а там пусть решают. Он небезосновательно возлагал надежды на нового начальника Главка: если руководство института — разработчика метода сомневается, зачем ему, новому человеку, «со здоровой головой лезть в больную постель»?

Прибыли в Главк. Спокойный объяснил цель приезда. Там были удивлены, но нашли нам место для установки экспонатов и проведения демонстрации. Начальник был на совещании. Мы подготовились. Объект контроля — радиоэлектронный блок, температуру которого можно изменять, меняя режим питания. На нем установлен термодатчик — крохотная таблетка, рядом с ним — терморезистор (контрольный измеритель температуры). На столе, в нескольких метрах от объекта, — наши измерительные приборы в форме пистолетов (два варианта).

Пришел начальник Главка. Мы представились. Он согласился посмотреть. Я понимала, что мое выступление должно быть кратким (мне не удастся надолго завладеть его вниманием) — физическая сущность метода понятным языком, преимущества, область применения (ряд примеров), мировая новизна (количество наших авторских свидетельств).

Включили аппаратуру. Предложила начальнику взять в руки пистолет, навести его на термодатчик и с моей помощью измерить температуру, затем сравнить результаты с показаниями терморезистора. Изменили температуру объекта — цвет термодатчика изменился, начальник самостоятельно навел пистолет, измерил температуру и опять сравнил результат с терморезистором.

Преимущества метода — дистанционность — налицо. Точность измерений доказана. Простота метода и аппаратуры очевидны. Датчик, как яркий огонек, менял цвет и выглядел очень привлекательно, он нас никогда не подводил.

Видно было, что человек, основное время проводящий за столом с бумагами и часами просиживающий на нудных заседаниях, получив красивую игрушку, легко научился пользоваться нашим «пистолетом». Он с удовольствием предлагал нам изменять температуру объекта, наводил пистолет, измерял температуру и сравнивал результаты с контрольным терморезистором.

Я была занята начальником Главка и кроме него ничего не замечала, а Валерик потом рассказал мне, как мрачнел Юрий Ефимович в процессе демонстрации, поняв наш сценарий с активным привлечением Решающего Лица.

Наигравшись, начальник потеплел. Я вскользь рассказала ему о хвалебных отзывах журнала «ИР» и заинтересованности стран соцлагеря. Начальник решительно вынес вердикт: проводим ОКР, организуем серийный выпуск измерительного комплекса, применяем сами и продаем за рубеж — валюта. ОКР нужно присвоить высшую категорию значимости: «ОКР по приказу министра».

В нашем НИИ шли разработки «по приказу Главного технического управления» — низшая категория важности, «по приказу Министерства» — средняя категория, работ с высшей категорией важности в НИИ до сих пор не было, и вот будет первая — наша.

Я едва сдерживалась, чтобы не пуститься в пляс.

Почувствовав настроение шефа, активно подключился работник Главка Пашкевич. Он был председателем комиссий по приемке наших НИР 1 и НИР 2 и дал обоим высокую оценку в Акте приемки: «НИР выполнена на уровне изобретения».

Для представления приказа на подпись министру нужно заранее определить будущие заводы — изготовители изделий. Это было серьезной проблемой. При капитализме сражаются за привлечение заказчиков, при социализме — от них отбиваются руками и ногами.

У меня не было никаких предложений, и я расстроилась. Чтобы подбодрить меня, Пашкевич сказал, что завтра в Главк прибудет по своим делам директор Гомельского радиозавода, приятный парень. Можно попытаться заинтересовать его как изготовителя «пистолетов». Что же касается термодатчиков (на их изготовление приходится 10% работы), нужно подобрать предприятие с приемлемой технологической культурой.

Подумав, Пашкевич решил без предварительного согласования поручить изготовление изооптических термодатчиков Львовскому НПО, непосредственно подчиняющемуся Главку. Обычно так не поступают, но слишком уж мал объем работы.

Раздосадованный Юрий Ефимович давно ушел. Мы решили оставить наши экспонаты на месте для демонстрации директору радиозавода.

Пашкевич вручил мне бланки, которые необходимо заполнить для подачи министру на подпись. Остаток дня и следующее утро я занималась документами.

Директор радиозавода появился после обеда. Решив с Пашкевичем свои дела, он помрачнел, услышав предложение о новом задании. Тут уже я не могла оставаться в стороне. Я с налету предложила директору издалека измерить температуру нашим «пистолетом». При Пашкевиче ему неловко было отказаться. Он осторожно взял в руки «пистолет» и провел измерения под моим руководством. Датчик сиял. Вкратце объяснила суть метода и конструкцию пистолета, сняла кожух в подтверждение конструктивной простоты. Он сам в этом убедился. А дальше я стала его убеждать: мировая новизна, выставимся на ВДНХ (Всесоюзная Выставка Народного Хозяйства). Гарантирую: мы с вашим заводом получим медали, будем продавать за рубеж приборы — валюта (ссылка на журнал «ИР»).

Лицо директора просветлело, и он согласился. Пашкевич — свидетель моей атаки — расхохотался: «Вот на что способны женщины нашей отрасли!»

Валерик собрал наши экспонаты, отнес их в гостиницу и «растворился» в московских магазинах (жена, две дочки, мама).

Документы отнесли на подпись министру. Пашкевич дружелюбно предложил мне заняться покупками, поскольку документы в ожидании подписи могут пролежать несколько дней. Но я не могла уйти. Эти два дня я провела в Главке. Я должна была увезти домой приказ на ОКР с подписью министра. Для нас это был приказ о помиловании, объявленный на эшафоте перед тем, как затянется петля, наброшенная нам на шею нашим вечным доброжелателем. Это была индульгенция на право нормально работать, завершить разработку метода, гарантия мужу защитить диссертацию, в очередной раз вырвавшись из цепких лап Юрия Ефимовича.

А как же сложились дела у Спокойного? Великолепно. Вскоре он успешно защитил докторскую диссертацию без каких-либо препятствий со стороны ВАК (не удивительно ли: ведь в этот период — после Войны Судного дня в Израиле, когда антисионистский шабаш достиг апогея, когда ВАК «зарубил» практически все докторские диссертации у лиц неприемлемой национальности?) Юрий Ефимович уволился из НИИ «Шторм» и перешел на преподавательскую работу в Одесский политехнический институт на профессорскую должность.

А как сложилась жизнь талантливого парня Эдика Лу- кишкера, только после защиты диссертации которого я, по мнению Спокойного, могла рассчитывать на защиту своей? После окончания работы над кандидатской и докторской диссертациями Юрия Ефимовича (он был не одинок) Эдик был подключен к работе над диссертациями еще двух начальственных особ, так что до своей у него, как говорится, «руки не дошли». Да и карьера не задалась. Вдвоем с матерью они жили в весьма стесненных материальных условиях. Когда Эдик женился, два его последних «диссертанта» в качестве свадебного подарка скинулись и вскладчину купили ему туфли на свадьбу.

ГЛАВА 7

Рутина и «экстрим»

После возвращения из Москвы в марте 1982 года я была назначена главным конструктором ОКР «Рубин». В помощь мне назначили пять заместителей главных конструкторов — по конструированию, технологии, метрологии, по испытаниям и стандартизации. Шутка ли — разработка проводилась по приказу министра! Решением НТС я была переведена на должность старшего научного сотрудника с соответствующим повышением оклада.

До сих пор я занималась любимой научно-исследовательской работой (НИР 1, НИР 2). В ОКР работа иного плана. Мне предстояло разработать огромный объем текстовой документации на термодатчики и вторичную аппаратуру: паспорта, технические условия, технические описания, программа и методика испытаний и т. д. Все эти документы разрабатываются в строгом соответствии со стандартом на каждый документ. Эта документация очень важна. Разработать ее мог человек, досконально разбирающийся в тонкостях метода. Работа эта была утомительной, нудной, каждый документ нужно было согласовывать с многочисленными службами, не имеющими никакого представления о методе, многие их замечания были неприемлемыми, приходилось их оспаривать. В общем, всю эту работу я выполняла сама и не могла ее кому-нибудь доверить.

Положа руку на сердце, эта работа не доставляла мне ни радости, ни удовольствия, но без нее серийный выпуск изделий был невозможен, и я занималась ею со всей ответственностью.

По несколько раз в неделю я встречалась с моими замами по конструированию и технологии для решения возникающих вопросов.

Работы было невпроворот. Только в выходные я могла отвести душу, занимаясь в нашей лаборатории вместе с мужем исследованиями в рамках его диссертации.

Юрию Романовичу предстояла сдача кандидатского минимума — экзамена по философии и по английскому языку. С философией проблем не было, но иностранные языки не были его сильной стороной, поэтому он записался на полугодичный курс английского языка в Одесском институте холодильной промышленности (ОТИХП). По слухам, там был хороший преподаватель. И дважды в неделю Юрий Романович по вечерам ездил на занятия.

Экзамен по философии муж сдал, а на экзамене по английскому языку произошел сбой. В его группе все слушатели были одного уровня — знаниями не блистали. Начался экзамен. Муж хотел поскорее сдать экзамен, но преподаватель все время просил обождать, и только после прихода проректора по научной работе Бондаренко (запомните пожалуйста эту фамилию) его тут же вызвали. Он отвечал на вопросы, начал переводить предложенный текст... Бондаренко прервал его и объявил, что экзамен он не сдал. Как потом выяснилось, он был единственным провалившимся и единственным лицом с неприглядной физиономией.

Расстроенный муж (столько времени потрачено зря) возвращался троллейбусом домой. Рядом с ним присела наша соседка из соседнего парадного — приятная молодая женщина, с которой мы практически не были знакомы, разве что здоровались при встрече. Поездка была продолжительной, они разговорились. Соседка поинтересовалась причиной подавленного настроения попутчика, и он в сердцах рассказал ей о случившемся. Соседка улыбнулась: «Я преподаю английский язык в Одесском институте инженеров морского транспорта («Водном», как его называли в Одессе) и веду курс по подготовке кандидатского минимума. Запишитесь ко мне, оплатите, что положено. На занятия можете не ходить, я буду отмечать ваше присутствие. По окончании курса получите справку о сдаче экзамена».

Муж воспрянул духом. В итоге он получил нужный документ. Очень хотел как-то отблагодарить свою спасительницу, но она согласилась только на букет роз.

Встречаются приятные, славные люди на жизненном пути.

В общем все было хорошо. Жизнь текла по размеренному руслу, но после защиты диссертации моей душе не хватало «экстрима».

Нам предстоял очередной отпуск. От сотрудников я узнала, что, минуя турагентство, можно приобрести путевки на туристический конный маршрут, связавшись напрямую с турбазой «Романтика» в Чечне. Дали адрес. Семья мужа часто летом отдыхала в деревне, и он еще мальчишкой скакал на лошади. Я же была совершенно неспортивным человеком. Как ребенок военного и послевоенного времени, я месяцами болела, пропускала целые четверти в школе и, естественно, была освобождена от физкультуры (частые пропуски, однако, не помешали мне окончить школу с медалью, обязательной для лица еврейской национальности). С лошадью я даже рядом никогда не стояла. Но я жаждала «экстрима»... и муж уступил. Написала на турбазу, быстро получила ответ со счетом для оплаты. Продолжительность путевки — восемнадцать дней, в августе. Красота.

Оплатила, занялась экипировкой и замерла в ожидании чуда. 1982 год — мне сорок четыре, мужу — пятьдесят один.

Примерно за неделю до отъезда сын-студент, со скепсисом относящийся к моей затее, спросил: «Мама, как ты думаешь, на какой высоте находится стремя?» Я задумалась. «Примерно... на такой», — показал сын.

«Да, наверное...» — согласилась я.

А теперь подними ногу, ты сможешь дотянуться до него?» — предложил сын. Попробовала, не дотягиваюсь. Меня охватила паника... Поделилась тревогами с приятельницей, она меня успокоила: «Я видела в Кисловодске такой конный маршрут. К одной из лошадей была привязана табуретка». «Ну, с табуреткой я пожалуй влезу», — успокоилась я.

Самолетом, потом поездом и, наконец, автобусом мы благополучно добрались до турбазы. Красивое место. Горы. Чудесно.

Сначала на два дня идем в турпоход с ночевкой в палатках в лесу. Отлично. Наша группа — тринадцать человек: десять молодых девушек... и я, а также два мальчика — молодой парень и... мой муж.

На следующий день — знакомство с лошадью. К забору огороженного участка привязана лошадь, вернее, лошадиный скелет, который едва стоит и немного покачивается от слабости. Абсолютно безобидна.

Инструктор объясняет: «Подходишь к лошади сбоку, ступню левой ноги продеваешь в стремя, двумя руками хватаешься за седло и рывком перебрасываешь через него правую ногу». Вроде понятно. Рядом с лошадью — небольшая подставка, упрощающая операцию посадки. Каждый должен сесть на лошадь и, держа уздечку в руках, объехать загон по контуру.

С трудом, но справилась. Затем инструктор объясняет, как седлать и расседлать лошадь. Каждый совершает эти операции. При этом лошадь стоит неподвижно, вернее, едва стоит от старости. На такой кляче далеко не уедешь. Инструктор объясняет, что к коровам нужно подходить сзади, а к лошади только спереди, удар копытом может быть смертельным. Все понятно.

Из конюшни выскакивает очаровательный жеребенок и на тонких ножках скачет по загону... Я в восторге бросаюсь погладить его... сзади! И он ударяет меня копытцем прямо «под дых». Задыхаюсь, сгибаюсь, боль невыносимая, едва прихожу в себя. Весь мой оптимизм вмиг улетучивается. Ночью заснуть не могу от боли и страха.

На следующий день каждого знакомят с его лошадью. Мне достался мощный жеребец Мишка с белым пятном (звездой) на лбу. На его широком крупе можно развалиться, как на диване. Мужу достался менее импозантный конь со странной кличкой вроде Скереть (название местной речушки).

Каждый седлает свою лошадь. Оказывается, стремя крепится к седлу, как ремень с дырочками. Стремя можно опустить, зафиксировать, влезть на лошадь и снова зафиксировать на нужной высоте. Можно обойтись и без табуретки.

Наш первый выезд. Едем через лес к реке. Расседлали лошадей. Задание — завести лошадь в реку и выкупать ее. Всем выдают скребки. Мы в купальниках входим с лошадьми в реку. Животные рады купанию, ржут и фыркают. Мы их обливаем, трем скребками. Смех, брызги, все наслаждаются купанием. Потом выводим лошадей на берег — они должны обсохнуть. А мы продолжаем плавать, потом сами седлаем лошадей и возвращаемся в лагерь.

Перед ужином выдают амуницию: брезентовая куртка и брюки, кирзовые сапоги с портянками. Обмундирование сильно поношенное, но мы собираемся в поход, а не на парад. Поход продлится десять суток.

К конникам в лагере особое почтение, большинство — просто туристы.

На следующий день, переодетые в обмундирование, гордо идем на завтрак. Нас пропускают к стойке вне очереди — мы конники и воспринимаем это как должное. Седлаем лошадей, выезжаем на плац. Весь лагерь выходит проводить нас. Звучит марш Дунаевского из «Трех мушкетеров»:

Пора-пора-порадуемся на своем веку Красавице и кубку, счастливому клинку, Пока-пока-покачивая перьями на шляпах, Судьбе не раз шепнем: «Мерси боку!»

Забегая вперед, скажу, что третью строку мы потом переиначили: «Пока-пока-покачивая бедрами на клячах...» и далее по тексту.

Наши рюкзаки, выданные нам спальные мешки и запас продуктов везут сзади две лошади с двумя мальчиками — помощниками инструктора (по-видимому, его сыновьями). Торжественно выезжаем из лагеря. Едем по лесу. Красота. Примерно через полчаса оказываемся перед спуском с горы. Инструктор объясняет: «При подъеме на гору всадника везет лошадь, при спуске всадник спешивается и, находясь впереди, под уздцы ведет лошадь за собой».

Спешиваемся. И, как по мановению волшебной палочки, на нас обрушивается ливень. Глина, покрывающая склон, вмиг становится невероятно скользкой. А я по скользкому хожу с трудом. Все тронулись, а я скольжу и топчусь на месте. Инструктор понял, с кем имеет дело, и объяснил, что ступни нужно ставить не прямо, а под углом и идти вперед, иначе увязнешь в грязи. Но я только учусь ходить, все время увязаю и с трудом вытягиваю сапоги из грязи. Мишка понял, кто ему достался в хозяева. Он стал высоко задирать голову, и я могла, ухватившись за уздечку, вытащить ноги из трясины. Я поняла, что у меня появился настоящий друг.

Одежда вмиг намокла и одеревенела, брюки на коленях не сгибаются. Закончился спуск. Прямой участок, нужно сесть на лошадь. А рядом никаких пеньков, ничего... С помощью мужа с огромным трудом вскарабкалась в седло. Так, промокшие до нитки (подъем, спуск...), продвигались мы к месту первой ночевки.

Добрели. Спешились. Расседлали коней. Немедля унесли седла под навес. Дождь продолжал лить. Набираем воду напоить лошадей. Мальчики отводят их в сторонку от приюта, стреноживают, навешивают каждому на шею колокольчик и оставляют на ночь пастись.

Переносим в отведенный под ночлег барак наши рюкзаки и спальные мешки. В бараке — просто общие нары. Главное, высушить седло перед следующим походом, иначе конь сотрет спину, а это катастрофа. Поэтому все седла вносим внутрь. Нестерпимый запах конского пота.

Невдалеке горная речушка с ледяной водой. Сбрасываем куртки, майки (какой там стыд?), до пояса обливаемся водой. Снимаем размокшие дырявые сапоги, полощем портянки, входим на несколько мгновений в ледяную воду.

Вытираться бессмысленно, дождь не прекращается. Полуголые, бредем к бараку. Там вытираемся, переодеваемся в сухую одежду. Мальчики уже разожгли костер. Рядом, под навесом, развешиваем свою амуницию — авось подсохнет к утру. Мальчики готовят кашу и чай. В дальнейшем нас разбили в группы по трое, установили порядок дежурства, и мы варили еду сами по выданным нам рецептам: количество крупы, воды, соль по вкусу... Утром вместо чая — компот из сухофруктов. И так каждый день.

Дождь лил с небольшими перерывами. При коротких

передышках инструктору удавалось устраивать нам соревнования: бег рысью на лошади на прямом участке. Муж отказывался, а я участвовала в соревнованиях. Нет-нет, призером я не становилась, но рысью до финиша доезжала.

У меня обостренное обоняние, я задыхалась от конского пота, не могла спать на приютах в бараках. Всю ночь горел костер. Мальчики по очереди следили за конями, чтобы «злой абрек» не украл их. Я со своим спальным мешком располагалась где-то неподалеку от костра под навесом. Ночи в горах очень холодные, а там было все же теплее и воздух свежий. Надев на себя весь запас свитеров, я старалась поспать хоть несколько часов за ночь.

Боже, как я себя уважала, как гордилась, что выдержала еще один день похода... Своего Мишку я обожала. Утром, выпив жидкость от компота, я несла ему сухофрукты. Но нужно было еще найти его: лошади за ночь разбредались. Я выходила на пригорок и громко кричала: «Мишка! Миш — ка!» И он, единственный из всех лошадей, отвечал мне:

«И-го-го-го». Я балдела от восторга. Правда, никто, кроме меня, не угощал своих подопечных сухофруктами.

Постепенно я научилась легко садиться верхом на лошадь и спешиваться, ездить рысью, галопом... Еще до похода, в ларьке лагеря, я купила кусковой сахар. Каждодневную порцию лакомства для Мишки и Скеретя я везла в кармане куртки в целлофановом мешочке, чтобы сахар не размок под дождем. На новом приюте, привязав Мишку, я угощала его. Он это знал и ждал лакомство. Как он хрустел, разгрызая зубами сахар, сладкие слюни текли по морде, а я таяла от любви к нему. Обычно порцию сахара для Скеретя я старалась дать мужу незаметно для Мишки, но однажды он это увидел, и, когда я подошла погладить его перед ночевкой, он больно укусил за руку выше локтя. От неожиданности и боли я закричала: «За что, Мишка?» Он понял, что был неправ. Глаза налились кровью, опустил голову, стал бить копытом... Я его простила, и мы помирились. Синяки от лошадиных зубов остались у меня надолго...

Во время похода девочки все время пели. Нам это мешало. Нужна была тишина, нарушаемая лишь шумом дождя, и мы с мужем постоянно несколько отставали от группы. Инструктор был недоволен, а мы ссылались на возраст.

Весь поход Мишка проявлял себя настоящим джентльменом. После каждого подъема на гору мы обычно попадали на ровный участок, заросший лесом. Лошади переходили на галоп, но в лесу попадались деревья с низкими ветвями, и часто девочки, не успев наклониться, кубарем летели на землю. Серьезных травм не было, отделывались ушибами, синяками. Но мой Мишка перед каждой низкой веткой сбавлял скорость, я успевала прижаться к его шее и проскочить под веткой. За весь поход я ни разу не упала со своего Мишки. Вот таким благородным и умным был мой конь.

Вокруг — первозданная красота. Прекращался дождь, начинали петь птицы... Рай!!! Вначале мне хотелось, чтобы поход поскорее закончился, а позже я с горечью думала о его окончании.

В последний день мы спешились перед лагерем. Инструктор велел нам привести себя в порядок, переодеться и к известному часу мы бодро рысью въехали в лагерь. Подъехали к плацу и выстроили лошадей в шеренгу. Нас встречал весь лагерь. Гремел марш. Повар на подносе держал большой пирог, рядом — бочонок с квасом.

Мы поочередно, сидя верхом, выводили свою лошадь на пару шагов вперед и объявляли свои имена: «Мальвина, Мишка!» Аплодисменты! Несколько шагов назад, в строй.

Муж вывел своего коня и объявил: «Юрий, Сократ» (вместо Скереть). Потом его в лагере так и называли:

«Юрий-Сократ».

С плаца лошади галопом помчались в конюшню, там мы их расседлали, а сами направились в приготовленную для нас баню смыть вековую грязь. Мы купались и терли друг другу спины до посинения. Наши мальчики терпеливо ждали нашего выхода. Наконец, кто-то крикнул снаружи: «Хватит! Выходите, дайте деду помыться!»

Эти десять дней похода муж ни разу ни брился и зарос настолько, что действительно стал похож на деда.

В этот день у нас был отдых, а следующим вечером мы по традиции должны были выступить с концертом перед всем лагерем. После концерта нас ждал оплаченный нами же банкет — шашлыки и вино.

После бани мы с мужем заснули мертвым сном и не пошли на ужин. Мы были немолоды, и так устали за время похода, что завтрак тоже пропустили.

Девочки пытались организовать концерт. Все, что они смогли придумать, — два танца: украинский гопак (девочка и мальчик) и молдавский молдовеняска — две девочки. Кто- то согласился спеть. Всего три номера — это же не концерт... Стали будить нас: «Помогите, придумайте что-нибудь».

«Я не могу», — честно призналась я. «Попросите мужа, может быть, он что-то придумает?» — умоляли они.

Что делать? Муж упирался, но вынужден был уступить. Он, собственно, и написал полный сценарий нашего выступления.

Мы имели огромный успех, и в память о нашем, незабываемом на всю жизнь, походе — подвиге для меня, я привожу здесь полный сценарий нашего выступления.

ПЕСНЯ

И ветер, и слякоть -

Все нам нипочем.

Ходили в поход мы.

Под сильным дождем.

В палатках дрожали

Мы ночью в мешках,

А утром зубами стучали — стучали,

И шли их седлать. (2 раза)

Ходили мы шагом

И рысью неслись,

На гору тащились, Катились мы вниз.

И нет нам покоя

Ни ночью, ни днем.

«По коням, по коням», -

Инструктор зовет нас,

И снова в поход! (2 раза)

Затем следовала общая декламация (каждый выходил и говорил свой текст).

Все хором: О НАШЕМ ПОХОДЕ

В походе 6-й конной все сложилось прекрасно.

Первое: дождь шел всего один раз — с первого дня до последнего.

Второе: грязь в походе, которой было по горло, оказалась целебной и по своим уникальным свойствам не имеет себе равной ни в СССР, ни за рубежом: она юношей превращает в мужчин, мужчин — в мальчишек, а женщин — в прекрасных амазонок.

Обращаем внимание Краснодарского совета по туризму: только за счет этой грязи стоимость путевок можно удвоить.

Все хором: ЗА ВРЕМЯ ПОХОДА МЫ ПОНЯЛИ:

Что лошади — это почти люди, только значительно добрее и красивее. Наше открытие в древности не было секретом. Сравнение с лошадью было высшей

похвалой женской красоте.

Еще царь Соломон в библейской «Песне песней» говорит Суламифи: «...и кобылице в колеснице фараоновой я уподобил бы тебя...»

Известны случаи, когда царственные особы, к примеру, Ричард III, готовы были отдать полцарства за коня.

К сожалению, мы не можем последовать их примеру, так как, отдав все свое достояние — а именно зарплату, мы можем рассчитывать на коня разве что игрушечного.

Все хором: МЫ ПОНЯЛИ:

Люди и кони имеют общего предка, известного грекам как «кентавр» (получеловек-полуконь). Совершенная ветвь кентавров дала лошадей, из несовершенной — произошли люди.

Вот почему человека так неудержимо тянет к лошади.

Каждую вторую колхозную клячу при соответствующем питании можно превратить в Буцефала.

Значительно труднее подыскать к ней Александра Македонского.

Все хором: И, НАКОНЕЦ, МЫ ПОНЯЛИ, ЧТО ИМЕННО 6-ю КОННУЮ ГРУППУ МАРШРУТА 320 ИМЕЛ В ВИДУ ИСААК БАБЕЛЬ, КОГДА ПИСАЛ: «ЖИЗНЬ — ЭТО ПРЕКРАСНЫЙ ЛУГ, ПО КОТОРОМУ БРОДЯТ ЖЕНЩИНЫ И КОНИ».

Концерт заканчивался стихами, написанными мужем. Читала я:

Как прекрасно из мира взрослых

Возвратиться к мальчишеским снам.

Через осыпи, ливни и грозы Пронесли эти лошади нас.

Сквозь экзотику сказки старой,

Сквозь магическое стекло...

Ночь с кострами и бубенцами,

И мерцанием светлячков.

До Альпийских лугов ароматных

И заснеженных скал окрест...

ТурпохоДы базы « РОМАНТИКА» -

это молодости секрет.

Для отдыха нам оставались два дня. Накупив всяких сладостей для Мишки и обливаясь горькими слезами, я провожала его в следующий поход. У него уже был новый хозяин, и я очень ревновала к нему Мишку. В память о незабываемом походе приведены две фотографии.

Ну что же, каждая сказка когда-то заканчивается. Воспоминания об этом походе я сохранила на всю жизнь. Мы возвращались домой, как говорится, страшно усталые, но довольные.

ГЛАВА 8

Таинственное рядом

Вернувшись из отпуска, погрузились в работу, я — на ОКР, Юрий Романович — в разработку своих приборов контроля для систем охлаждения радиоаппаратуры.

Новый 1983 год встретили всей семьей (он совпадал с днем рождения мужа — 1 января), полные надежд, в предвкушении новых свершений.

Сразу же после праздника наш НИИ содрогнулся от грандиозного скандала. В институте работало много бывших фронтовиков. При достаточно высоких воинских званиях — майор, полковник — они занимали скромные должности завхозов, охранников, работников отдела кадров. При составлении коллективного договора с руководством предприятия (одна из фикций советского режима) по их инициативе постоянно вписывался пункт об организации садово-огородного товарищества, желательно где-то вблизи прибрежной полосы, чтобы можно было и морковку вырастить, и рыбку поудить. У руководства были более важные заботы, до этой проблемы «руки не доходили».

В Одессе вдоль побережья расположено много санаториев, домов отдыха со своими огороженными пляжами, но береговую линию ограждения не пересекали, и вдоль берега можно было свободно гулять. Как-то один из наших фронтовиков задумал порыбачить, у него было заветное местечко. Со своей нехитрой снастью он пошел вдоль берега и наткнулся на преграду — высокая железная решетка перегораживала берег и уходила на пару метров в море. Это что-то новое, ее здесь никогда не было. Фронтовик в недоумении потоптался у решетки, огляделся и увидел яркую, красочно оформленную вывеску, закрепленную на решетке: Садовоогородное товарищество «Троянда» (роза на украинском), ниже большими буквами НИИ «ШТОРМ». Что говорить «услужливый дурак опаснее врага». Фронтовик обомлел, заглянул за решетку. От моря вверх простирался огромный участок, окультуренный, разбитый на мелкие участки. На некоторых уже стояли дома, некоторые были в процессе строительства. Были посажены деревья, кусты...

На следующий день потрясенный фронтовик собрал товарищей по оружию, доложил. Не поверили. Решили в ближайший выходной вместе сходить и посмотреть. Посмотрели, воочию убедились, проникли внутрь (видимо, среди них были бывшие разведчики) и обомлели: сто двадцать отдельных огороженных участков, к каждому подведены канализация, электрический кабель, водопровод из титановых труб (стратегическое, строго фондированное сырье)! Даже установлены фонарные столбы для ночного освещения. Когда, откуда все это появилось? Словно по мановению волшебной палочки.

На следующий день вопль негодования потряс институт. Директор, парторг, профорг, потупив глаза, хранили молчание...

Сомкнув ряды и распрямив плечи, бойцы ринулись в атаку. Коллективные письма с десятками подписей были направлены в Одесский обком партии, в ЦК коммунистической партии Украины, в Комитет партийного контроля СССР, в Комитет народного контроля СССР, в Комитет ветеранов Великой Отечественной войны...

НИИ замер в ожидании цунами. Постепенно откуда-то стала просачиваться информация. Товарищество «Троян- да» было создано по инициативе нашего НИИ и, в частности, лично директора В. М. Чиркова (бывшего работника обкома партии) «для ветеранов войны и ударников социалистического труда». Однако из ста двадцати участков лишь семь принадлежали сотрудникам НИИ: директору, парторгу, профоргу... А остальные сто тринадцать? Опять слухи...

Во всех письмах фронтовики требовали приговорить директора к высшей мере наказания — исключению из партии, после чего — автоматический «вылет» из директорского кресла. Требовали назначения авторитетной комиссии по проверке фактов и выявлению нарушений. Все с нетерпением ждали приезда комиссии, но она что-то не спешила на место преступления.

«Чего они ждут, почему не едут», — возмущались фронтовики и вместе с ними втихомолку весь институт. Они замешкались не напрасно. За одну ночь бульдозерами были снесены все строения и ограды, исчез водопровод из титановых труб, канализационные сооружения, электрический кабель, фонарные столбы. Остались одинокие кусты и пара деревьев... Пустой, необжитый, неогороженный участок без всяких вывесок.

Вот тогда и приехала долгожданная комиссия, огляделась и вынесла стандартное решение: «Факты не подтвердились».

Но у запасливых фронтовиков были заготовлены обличительные фотографии (там кто-то точно был из разведки). Комиссия развела руками: «Что за фотографии? Вы же сами видите, что ничего нет».

Возмущенные фронтовики не сдавались. Новый поток жалоб: на литейном участке НИИ организован серийный выпуск крестов и распятий из тонированного алюминия (изделия имели вполне товарный вид, да и номенклатура изделий была намного шире: на 8 Марта — Международный женский день — муж купил у литейщиков за десять рублей — немалые деньги по тем временам — и подарил мне красивый барельеф индийской богини. Мы привезли его в Израиль, и сейчас он висит на стене моей спальни, единственное приятное напоминание о нашем НИИ).

Ребром был поставлен закономерный вопрос: как может человек, не имеющий ни ученой степени, ни научных трудов, возглавлять крупнейшее в Одесской области режимное предприятие (странно, что этот вопрос не возникал раньше ни в министерстве, ни в обкоме партии)?

Опытные люди предложили решение: немедля, найти коммуниста с ученой степенью (желательно докторской) и назначить его заместителем директора по научной работе. Спокойный ушел, но вакансия же осталась. И как же повезло: Одесский «Водный» институт с кровью оторвал от груди и предложил своего воспитанника Игоря Дмитриевича Коноплева. Великолепная кандидатура: член партии, молодой (менее сорока лет), в короткий срок успешно преодолел марафон — аспирантура, защита кандидатской диссертации, защита докторской безо всяких проволочек со стороны ВАК. Невысокого роста, крепкого телосложения, славянская внешность, симпатичный, глаза с лукавинкой...

Он был принят в наш НИИ за несколько дней до решающего сражения — общего партийного собрания, на повестке дня которого стоял единственный вопрос: исключение Чиркова из партии и встречное предложение — ограничиться строгим партийным выговором с «занесением» (он все осознал и раскаялся).

Зал был полон. На сцене за столом сидели директор, парторг, профорг. В первых рядах — бряцающие оружием фронтовики. Коноплев сел рядом с фронтовиками. Молодец, сразу «пошел в народ». Он был уведомлен, что должен выступить в защиту директора непосредственно перед голосованием. Много выступающих «за» и «против». Смертельно перепуганный директор с надеждой взирал на своего нового заместителя.

Зал затих. Игорь Дмитриевич встал и, не поднимаясь на сцену, сделал ошеломляющее заявление: он целиком и полностью поддерживает предложение фронтовиков — защитников Родины, он требует исключения директора из партии. В зале воцарилась гробовая тишина. Кто-то первым пришел в себя и предложил: «Проведем голосование».

Первым по ходу поступления голосовали за исключение Чиркова из партии: все фронтовики и Коноплев — «за». Вторым — за строгий выговор с занесением в личное дело. С перевесом в два-три голоса (как в нашем Кнессете) прошло второе предложение — «строгий выговор».

Директора в полуобморочном состоянии «как победителя» буквально вынесли из зала члены парткома. Фронтовики взвыли от обиды. Снова поток жалоб. На этот раз отреагировали быстро. Комитет народного контроля СССР решительно потребовал вдобавок к строгому выговору оштрафовать директора на три месячных должностных оклада. Через несколько месяцев директор с еще не снятым выговором был избран членом райкома партии.

Коноплев остался в институте заместителем директора по НИР.

Во всей этой истории явная нестыковка. За что наказан Чирков? Ведь факты не подтвердились. За что такая несправедливость? Пора вступиться за Чиркова и воздать ему должное.

Перед нами человек с государственным мышлением и недюжинными организаторскими способностями. Только человек с такими талантами мог воспользоваться этой «филькиной грамотой» — коллективным договором — как поводом для создания садово-огородного товарищества, получить от одесских властей в пределах городской черты огромный участок на сто двадцать дач для VIP-nерсон с выходом к побережью и обустроить его за счет государственных средств, выделенных Минрадиопрому на повышение обороноспособности страны. Полагаю, можно снять вопрос, кто же эти сто тринадцать загадочных VIP-персон.

Как смог Чирков в Одессе, где всё всем всегда известно, в атмосфере полной секретности и в кратчайший срок, всего несколько месяцев, воссоздать утопический Город Солнца?

Вадим Михайлович показал себя человеком с масштабным мышлением. Ему ли руководить каким-то жалким НИИ? Ему по плечу свершения тектонических масштабов типа «поворота рек». И он решил бы эту проблему в кратчайший срок, и у дачи каждого члена ЦК, каждого секретаря обкома журчали бы Обь, Енисей, Лена или Амур — по вкусу владельца.

Странным, на первый взгляд, может показаться, что он не смог раздобыть рулон бумаги, чтобы сделать одну единственную копию конструкторской документации «светильника Ильича», за которой приехал в Одессу зам. директора одного из заводов Прибалтики с целью серийного выпуска этого эпохального светильника как изделия ширпотреба для населения. Просто эта жалкая проблема не вдохновила Вадима Михайловича.

Пора опуститься на землю и вернуться к нашему многострадальному НИИ. Обсудим странное, на первый взгляд, поведение нашего нового зам. по НИР Коноплева. Игоря Дмитриевича можно понять. Он так быстро и успешно преодолевал все препятствия на пути своего карьерного роста, что решил не упустить свой шанс и в данном случае. Если бы директорское кресло опустело, кто был бы главным претендентом на это место? Конечно, он. В одно мгновение из заведующего кафедрой в «Водном» институте запрыгнуть в директорское кресло крупнейшего оборонного предприятия Одесской области! Такую возможность упустить он не мог. Ну, не вышло...

После бури в институте наступило затишье. Но Коноплев не унимался и не собирался уходить в тень. Как медведь в посудной лавке, он начал осваиваться в НИИ.

В один из первых дней своей работы он пытался войти в институт, не предъявив пропуск. Охранник отказался его впустить, не зная, кто перед ним. Игорь Дмитриевич покрыл его семиэтажным матом и с воплями ворвался в институт — второй яркий поступок.

Из его кабинета, несмотря на толстую обивку двери, на весь коридор раздавалась его матерная брань. Такую форму общения он, видимо, считал неким лихачеством, что приблизит молодого ученого к народу, сделает его «своим». Он любил громко побалагурить в своем стиле, поднимаясь по лестнице с этажа на этаж, и тогда его мат разносился по всему зданию.

Перепуганные начальники подразделений засеменили к нему в кабинет представиться и выразить почтение. Игорь Дмитриевич не спешил знакомиться с тематикой института, посещать отделы, но при этом лез во все дела НИИ вне сферы его деятельности. Наш институт разрастался и строил еще один многоэтажный корпус для конструкторского и технологического отделений на Таирова — Черемушки 2. Инженеры группами поочередно работали на стройке. Их работой руководил Бражко — зам. директора по кадрам и режиму, генерал КГБ (бывший начальник КГБ Одессы, сосланный к нам из-за валютных махинаций в Одесском порту). Коноплев внезапно пожаловал на стройку и стал командовать:

«Левый фланг направо, правый фланг налево, все делается неправильно...» Подошел генерал КГБ. Игорь Дмитриевич отчитал его за плохое руководство и зычно «послал» при всем честном народе. Потом он покрыл матом главного инженера НИИ А. Степанова (единственного приличного человека в руководстве), ворвавшись к нему в кабинет... Кипучая натура Игоря Дмитриевича жаждала выхода — так он осваивал новое хозяйство. Нас это не затрагивало, но вносило некоторое разнообразие в рутинную жизнь института.

Пора вернуться к своим проблемам. У меня на ОКР оставался нерешенным вопрос о серийном выпуске термодатчиков. Директор Львовского НПО (научно-производственного объединения), назначенного Главком без предварительного с ним согласования, категорически отказался выполнить приказ министра, обязавшего его организовать серийный выпуск наших термодатчиков. Я поехала во Львов в командировку с нашим демонстрационным комплексом, надеясь убедить директора изменить свое решение (медали на ВДНХ, продажа изделий за рубеж, валюта, мировая новизна) при малом объеме работ по производству изделий.

Моя нейтральная фамилия — Чернякова — усыпила бдительность директора НПО, но, услышав мое красноречивое отчество Мееровна, он буквально озверел. Он отказался даже выслушать меня. Мой приезд лишь укрепил его решимость сопротивляться «до последнего патрона».

В Главке нервничали. В НИИ решили предпринять вторую попытку уговорить его, снова послав меня в командировку, но в сопровождении начальника отдела К. Буяльского, не имевшего ни малейшего представления о методе, но имеющего внушительную славянскую внешность. Буяльский потребовал от меня «не вмешиваться в разговор», он сам, «по-мужски», договорится с директором... Не успели мы войти в кабинет и сесть, как директор начал орать на нас зычным голосом. Он не желал ничего слышать и практически выгонял нас из кабинета. Такого неожиданного хамства мой попутчик не выдержал. Он вскочил со стула и тоже стал орать на директора, стараясь перекричать его. Я пыталась вмешаться, но Буяльский жестом «припечатал» меня к стулу. Я боялась, что сейчас начнется рукопашная. С огромным трудом мне удалось вытащить моего сопровождающего из кабинета директора. Это был полный провал нашей миссии.

Главк со своей стороны также пытался надавить на упрямца — его дважды лишали квартальной премии, но тот не поддавался.

Тогда Главк припугнул тем, что поручит его НПО освоение волоконной оптики. И что вы думаете, этот идиот (я имею в виду директора НПО) согласился на освоение волоконной оптики вместо производства изооптических термодатчиков. Это даже не «Слон и Моська», а нечто еще более несопоставимое. Поскольку Главку некому было «воткнуть» волоконную оптику, он радостно согласился на этот бартер.

Не могу себе отказать в удовольствии сообщить, что через пару лет этот директор НПО повесился. Лично меня это не удивило: он вел себя как человек психически неуравновешенный. Даже для жителя Западной Украины его антисемитизм зашкаливал, напрочь лишил рассудка. Есть у меня, конечно, мыслишка, что к такому трагическому исходу его подтолкнуло его же опрометчивое решение согласиться на освоение волоконной оптики вместо наших термодатчиков...

В советские времена все министерства самостоятельно разрабатывали для себя микроэлектронику, волоконную оптику — бессмысленное, бесхозяйственное растранжиривание государственного бюджета. Как могла такая страна не рухнуть?

Но что же делать с серийным выпуском наших термодатчиков? ОКР, выполняемая по приказу министра, приближалась к завершению. Опытные образцы для государственных испытаний должны быть изготовлены на будущем заводе-изготовителе. На сей раз Главк принимает, на мой взгляд, разумное решение. Он поручает серийный выпуск изооптических термодатчиков нашему НИИ. Логичное решение: вы разработали — вам и карты в руки. Наш НИИ мог легко освоить серийный выпуск. У нас ведь уже существовал мини-участок, на котором мы изготовляли термодатчики. Выделили бы нормальную площадь, прикупили бы нужное оборудование (не дефицитное)... Нас это решение ничуть не испугало, мы готовы были приступить к решению этой задачи. Но наш НИИ никогда ничего не выпускал серийно. Он производил лишь тонны невостребованной бумаги. Ни одна из его масштабных разработок нигде не была внедрена. Жизнь руководства была прекрасна и беззаботна, и тут на тебе...

В институте начался невообразимый скандал. Хотя к решению Главка мы не имели никакого отношения, вся злоба выплеснулась на нас: «Что, хотите за внедрение своих авторских свидетельств получить вознаграждение (деньги), а мы будем получать рекламации?»

Их тоже можно было понять. Лиха беда — начало. Сначала поручают небольшой объем работы, а затем начнут валить на НИИ серийный выпуск и других их же собственных разработок...

До сих пор у руководства НИИ были огромные возможности и никакой ответственности. Так что, райская жизнь заканчивается? И из-за кого, из-за этих двух?.. Не бывать этому!!!

Но как наш НИИ мог отказаться? До окончания ОКР оставалось менее года. Решили: я как главный конструктор разработки и соавтор метода должна объявить, что в процессе разработки ОКР (после двух успешных НИР — НИР 1 и НИР 2, принятых «на ура») вдруг выяснилось, что метод оказался неэффективным, в связи с чем серийный выпуск изооптического комплекса нецелесообразен.

Ну что ж, такое бывает. Это же наука... Нет стопроцентной гарантии.

И как вы думаете, кому поручили нас уломать? Правиль — но, конечно же, Игорю Дмитриевичу Коноплеву!

Беспроигрышный вариант. Зная норов Коноплева, в успехе никто не сомневался. С другой стороны, зная наше отношение к разработанному нами методу, было ясно, что мы будем сражаться с ним до последней капли крови. Прекрасно, возможно, нанесем ему какой-то урон. Великолепно! Его же ненавидело все руководство института, партком, профком. Поэтому стравить его с нами было блестящей идеей.

С этого момента наша жизнь в течение последующих четырех лет превратилась в сплошной кошмар.

ГЛАВА 9

Защита второй диссертации по изооптической термометрии

К нам решили применить систему «кнута и пряника». Коноплев многократно говорил со мной: комплименты, масса обещаний — станешь начальником сектора при условии отказа от изооптической термометрии.

В ответ на его посулы я предлагала ему зайти к нам в группу и ознакомиться с методом, на что он отвечал, что его высокая квалификация подтверждена ВАК и, по его мнению, метод неэффективен. Мужу тоже был предложен «пряник». Его диссертация была завершена. Он выступил с докладом на НТС института в апреле 1983 года. Диссертация получила высокую оценку НТС. Заключение по диссертации подписал Коноплев как зам. директора по НИР. Муж получил блестящую рекомендацию-характеристику за подписью директора, парторга и профорга. В характеристике одни объективные данные. Сектор (лаборатория) мужа занимался разработкой широкой номенклатуры приборов контроля для систем охлаждения радиоаппаратуры: измерители и регуляторы скорости потока хладагентов (жидкостей и газов), четыре типа приборов, измерители влажности, измерители давления, приборы контроля качества хладагента — итого семь приборов разного типа. Юрий Романович был исключительно любознательным человеком, он с интересом брался за новые разработки и заканчивал их на уровне изобретения (с авторскими свидетельствами).

В то же время параллельные секторы разрабатывали прибор одного типа (например, сигнализатор температуры), руками и ногами отбиваясь от новых заданий. Так что характеристику ему написать было легко: «...Под его руководством осуществлен ряд НИР и ОКР, успешно внед ренных в производство. Умелый руководитель. Активный изобретатель — автор четверти всех авторских свидетельств НИИ. Бессменный председатель общества изобретателей и рационализаторов (ВОИР) НИИ. Неоднократно награждался грамотами "Лучший начальник сектора", "Победитель соцсоревнования"».

В мае муж слетал в Ленинград. Предварительная защита на кафедре ЛИТМО прошла отлично, разослал автореферат диссертации на отзывы.

Защита была назначена на 30 июня 1983 года. Муж прибыл в Ленинград за неделю до назначенной даты. Всю процедуру защиты я подробно описала в пятой главе, не буду повторяться. Я прилетела за день до защиты.

Ленинград... белые ночи... Вечером перед защитой прошлись по Невскому проспекту до Адмиралтейства, затем к Зимнему дворцу. Красота!

Защита была назначена на 11 часов утра. Пришли в 10 часов и сразу почувствовали, что произошло что-то ужасное. Ректор ЛИТМО — председатель ученого совета Геннадий Николаевич Дульнев был очень взволнован. Он пригласил нас в кабинет и рассказал, что вчера во второй половине дня в ЛИТМО поступила телеграмма с требованием вернуть в НИИ «Шторм» все документы, выданные мужу для защиты диссертации, и отложить защиту. Дальше шла какая-то чепуха со словами «ценности внедрения истинному положению». Телеграмма была подписана Коноплевым. Все попытки связаться с ним по телефону вчера и сегодня оказались безуспешными. «Так что, защиты не будет?» — спросил муж. «Не знаю, — ответил Геннадий Николаевич,

я должен подумать и посоветоваться кое с кем. Я уезжаю и вернусь с решением. Вас прошу ждать на кафедре моего возвращения».

Я уже писала, что у мужа были серьезные проблемы с сердцем — тяжелая сердечная недостаточность, во всех его карманах были трубочки с нитроглицерином. Я боялась самого страшного, но Юрий Романович был исключительно мужественным человеком. Не я успокаивала его, а он меня.

Кафедра замерла, все сотрудники — доценты, профессура ходили, опустив головы, боясь встретиться с нами взглядом. Такого не случалось за всю историю ЛИТМО.

Дульнев прибыл на кафедру в шесть часов вечера, вызвал нас к себе и рассказал, что побывал с документами мужа в Ленинградском филиале ВАК и в Ленинградском обкоме партии (он был членом обкома партии). В итоге он принял решение: ЗАЩИТА СОСТОИТСЯ!

Геннадий Николаевич объяснил свои мотивы: рекомендацию — важнейший документ — подписала тройка (директор, парторг и профорг). Только они могут ее отозвать, а не Коноплев.

Обращаясь к мужу, Дульнев сказал: «Юрий Романович, имейте в виду, защита вашей диссертации будет проводиться, «как для прокурора». Не существует ни одного каверзного вопроса, который бы не был вам задан. Вы готовы выдержать это испытание?»

«Безусловно», — ответил муж.

Все члены ученого совета были немедленно созваны. Многие из них были из других вузов Ленинграда, но все прибыли.

В 19.00 защита началась. Вместо обычных полутора часов она длилась три часа. Муж был в ударе. Он великолепно держался. Четко, иногда с юмором отвечал на вопросы. Зачитали отзывы руководителя диссертации и двух оппонентов — блестящие. Отзывы на реферат — отличные.

В результате тайного голосования ученый совет единогласно проголосовал за присвоение мужу ученой степени. Это была блестящая победа! Но у нас даже не было сил отпраздновать ее...

Руководитель диссертации мужа, известнейший советский ученый в области термометрии — Александр Николаевич Гордов (о нем я много писала в пятой главе) пригласил нас на два выходных дня погостить у него на даче.

Мы приняли его предложение с огромной благодарностью. В тот момент мы так нуждались в теплом человеческом участии и поддержке...

Александр Николаевич и его супруга Зинаида Устиновна (бывшая блокадница Ленинграда) купили дачу у ректора Ленинградского университета.

Дача была под Ленинградом, на реке Оредежь, недалеко от бывшего имения Набоковых. Большой песчаный участок посреди соснового бора, вокруг мачтовые сосны. Дом — потрясающий сруб, по углам видны срезы огромных бревен. Участок охранял любимец семьи — немецкая овчарка, красавец огромных размеров по кличке Зарон. Два дня Зинаида Устиновна устраивала нам пиры Валтасара, Александр Николаевич катал нас на лодке. Незабываемые дни... Благороднейшие, милейшие люди, ставшие на всю жизнь нашими близкими друзьями. Мы почувствовали, что в нашей схватке с НИИ «Шторм» мы не одиноки. Рядом с нами стоял ЛИТМО.

Юрий Романович остался оформлять документы для отправки в ВАК, а я вернулась в наш террариум.

По возвращении мужа в Одессу после успешной защиты диссертации 30 июня в НИИ его ожидал сюрприз. В его отсутствие приказом от 1июля, то есть на следующий же день после защиты, его сектор был расформирован, и муж был понижен в должности: с должности начальника сектора, которую он более 20 лет занимал с момента создания НИИ «Шторм», он был переведен на должность ведущего инженера в смежном секторе. И это после вышеприведенной блестящей характеристики, выданной ему двумя месяцами ранее!

Но этого показалось недостаточным. Коноплев не привык проигрывать. Узнав, что защита состоялась и прошла «на ура», он направил письмо в ВАК с просьбой не утверждать решение ученого совета ЛИТМО, обвинив мужа в подделке его подписи на выданном НИИ заключении о диссертации.

Это заключение было отпечатано в нескольких экземплярах: один направили в ВАК в общем комплекте документов, второй находился в ЛИТМО, третий — в нашем НИИ, четвертый — у нас. Для обоснования своего обвинения Коноплев командировал в ЛИТМО ученого секретаря НИИ Тишечкина, видимо, с целью подмены имеющегося в ЛИТМО экземпляра на аналогичный, но с «подделанной» подписью. На тот момент об обвинении Коноплева в ЛИТМО еще ничего не знали. Тишечкин встретился с А. В. Шарковым — ученым секретарем кафедры и попросил позволить ему ознакомиться с документами от НИИ, хранящимися в ЛИТМО.

«Зачем? — удивился Шарков. — В вашем НИИ имеется экземпляр этих документов». Тишечкин мялся, не мог членораздельно объяснить цель своего приезда. Шарков интуитивно почувствовал что-то неладное и решил не давать ему в руки документы, сославшись на то, что они хранятся в шкафу ученого секретаря ЛИТМО, а не на кафедре. Тишеч- кин заметно обрадовался, собрался немедля отправиться в центральный корпус ЛИТМО, но Шарков его разочаровал, сказав, что Лилия Сергеевна, у которой ключи от заветного шкафа, сейчас в отпуске. Так Тишечкин вернулся, не выполнив поручения. Только после того, как ВАК уведомил ЛИТМО об обвинении Коноплева, эта история прояснилась.

Стало ясно, что против нас орудует шайка жуликов...

Как защищаться, у кого просить совета, помощи? Опыта в борьбе с бандой у нас не было... Вспомнили про журнал «Изобретатель и рационализатор» («ИР»), с которым у нас были дружеские отношения. Но с тех пор прошло столько лет!

Главным редактором «ИР» в те славные времена был Валериан Алексеевич Тархановский (Валера), с которым мы остались друзьями и часто, будучи в командировке в Москве, и я, и муж захаживали к нему домой в гости.

В это время Тархановский уже работал в журнале «Техника и наука», где также была опубликована хвалебная статья о нашем методе («Техника и наука», №4, 1976 г.).

Постепенно в «ИР» сменился весь состав редакции.

Позвонили Валере, все рассказали. Он был потрясен и обещал связаться с журналом «ИР», а именно с журналистом Генри Павловичем Кушнером, который занимался возникающими у изобретателей проблемами.

Созвонился, поговорил и дал нам его телефон. Мы позвонили Кушнеру, объяснили ситуацию и почувствовали, что наша история задела Генри «за живое». Но он объяснил, что, к сожалению, вряд ли сможет помочь нам. Есть неписанное табу — «оборонка» вне критики. «Кроме того, — пояснил Генри, — чтобы собрать материал на статью, нужно побывать на предприятии, поговорить с людьми, а тут режимное предприятие, меня и на порог не пустят». Но все же обещал подумать.

Генри Павлович подумал и нашел потрясающий выход. Где-то через неделю он позвонил и заявил: «Немедленно подавайте на Коноплева жалобу в суд по статье седьмой Гражданского Кодекса Украинской ССР «О защите чести и достоинства» с просьбой проведения графологической экспертизы подписи Коноплева. Я приеду на заседание суда. Как журналист буду задавать Коноплеву вопросы, он вынужден будет отвечать, а далее — «репортаж из зала суда» (учреждение не режимное).

Гениальная идея! Бегом в библиотеку, листаем Гражданский кодекс. Статья семь — полная чушь: если ты необоснованно оговорил кого-то, тебе следует извиниться, взять свои слова обратно. Если же ты отказываешься это сделать, то тоже ничего страшного: тебе грозит аж общественное порицание. Но это не умаляло значения идеи Генри.

Написала обоснованную жалобу в суд на Коноплева

пять страниц, записались на прием к судье. Он не стал читать: «Не более полутора страниц, тогда посмотрим». Мучилась, сокращала — три страницы. Новая попытка. Судья вернул, не читая. Вывернула себя наизнанку — полторы страницы. Судья прочитал заявление, зарегистрировал: «Ждите повестки на заседание суда». Позвонили Генри, похвалил: «Жду даты».

В то же время на ОКР развивались драматические события. Пришло письмо от Гомельского радиозавода, назначенного изготовителем наших «пистолетов» с просьбой командировать конструктора и технолога для согласования изменений в документации. Как главный конструктор ОКР пишу рапорт на имя Коноплева с просьбой командировать двух человек в Гомель. Мой муж, умница, как в воду глядел: велел всю переписку с Коноплевым регистрировать в секретариате нашего НИИ. Я как-то даже не догадывалась о такой возможности .

Коноплев не упускал случая высмеять меня на своих совещаниях. Как передавали очевидцы, он брезгливо взял мой рапорт двумя пальцами, не читая, помахал им в воздухе и объявил: «Чернякова заваливает меня бумажками, а я, не читая их, рву и бросаю в урну», — и продемонстрировал это подобострастно хихикающим участникам совещания. В Гомель никого не послали. Примерно через две недели

телеграмма из Гомеля с той же просьбой. Пишу рапорт, регистрирую его, он, не читая, рвет и демонстративно выбрасывает. Через неделю — еще одна телеграмма: «Если не пришлете представителей, откажемся от участия в разработке». Пишу рапорт, регистрирую — не читая, рвет и выбрасывает.

Наконец, письмо из Гомеля: «В связи с... мы отказываемся от участия в разработке, выполняемой по приказу министра».

Так по вине Коноплева мы потеряли завод-изготовитель вторичной аппаратуры.

Все произошедшее на защите диссертации и эта жизнь под постоянным «дамокловым мечом» пагубно отразились на здоровье мужа, и в конце августа он, практически в предынфарктном состоянии, попал в больницу. Произошло то, чего я так боялась...

Все происходящее с нами бурно обсуждалось в институте, некоторые воспринимали это со злорадством, но многие нам сочувствовали и пытались помочь. Так, один из сотрудников рассказал мне, что его знакомый работает в «Водном» институте, откуда к нам прибыл Коноплев. Он утверждал, что там с радостью избавились от него после невероятного скандала, который он учинил с главным бухгалтером института. После утверждения докторской диссертации Коноплев тут же организовал ходатайство от института о присвоении ему звания профессора и активно взялся за оснащение своей кафедры. Благодаря уникальным пробивным способностям ему удалось добиться от завода-изготовителя согласия на поставку какого-то дорогого и дефицитного оборудования. Как победитель, со счетом на оплату он ворвался в кабинет главного бухгалтера с требованием немедленной оплаты. Главный бухгалтер был непростым человеком. Он неукоснительно придерживался буквы закона, и весь институт ходил перед ним «на цыпочках». К тому же он являлся членом парткома института. Главбух заявил, что оплачивать счета не станет из-за отсутствия денег на кафедре. Коноплев пытался убедить его, доказывал, что совершил подвиг, добывая это оборудование. Главный бухгалтер был непреклонен. Коноплев повысил голос, главный бухгалтер указал ему на дверь... Коноплев не привык к отказам. Он начал орать, набросился на главного бухгалтера с кулаками, повалил его на пол...

Эта история стала известна всему институту. Она была настолько скандальной, что от Коноплева постарались избавиться.

История была замечательной, я тут же сообщила о ней Генри.

Он как опытный журналист охладил мой пыл: «История великолепная, но воспользоваться ею можно лишь при условии, если имеются какие-то документальные доказательства произошедшего. Иначе это просто сплетни. Тебе надо сходить в «Водный» институт и поговорить с главным бухгалтером».

Как я могу это сделать? Коноплев опозорил человека на весь институт, тот хочет поскорее забыть всю эту мерзость, и тут появляюсь я и прошу его «освежить» свои воспоминания. Вряд ли главбух согласится обсуждать эту историю со мной. Но выхода не было: муж в больнице, я тоже на грани срыва. И я пошла. Это происходило где-то в конце ноября 1983 года.

Пришла и села напротив нужного кабинета. Я хотела сначала увидеть этого человека и понять, как начать разговор. Сухопарый, среднего роста, несколько сгорбленный, весьма преклонного возраста. Одет элегантно: костюм-тройка, галстук, часы-луковица на цепочке — типичный представитель старой интеллигенции. Как вообще можно было поднять руку на такого человека?

Рабочий день подходил к концу, в кабинет уже никто не входил, и я постучалась. Вошла, представилась. Он был удивлен.

«Простите меня, я вынуждена обратиться к вам, поскольку мой муж сейчас находится в больнице в предынфарктном состоянии по вине известного вам Коноплева. Я должна найти управу на этого бандита, и только безвыходное положение толкнуло меня на визит к вам. Я понимаю, что вам мучительно вспомнить омерзительную историю с Коноплевым, но я умоляю вас выслушать меня». Я вкратце рассказала ему нашу историю и роль Коноплева в ней.

Главбух спокойно выслушал меня: «Чего же вы хотите от меня?»

«Правды о той истории», — ответила я».

«Зачем?»

«Чтобы использовать против него, — честно призналась я. — У меня нет другого выхода, я должна его остановить».

И он подробно рассказал мне всё. Но у истории было продолжение. На следующий день после той драки главный бухгалтер пошел в партбюро и потребовал жестко наказать Коноплева, но там стали мяться, уходить от ответа: «Ну молодой, погорячился...» И никакого сочувствия к пострадавшему.

Тогда главбух написал о произошедшем письмо в ВАК и в конце высказал свое мнение: такой человек недостоин звания профессора.

Он не скрывал того, что направил письмо, и как только эта информация дошла до Коноплева, тот понял, что рискует лишиться звания и устроил уникальную инсценировку.

Утром, когда все студенты и преподаватели заполнили вестибюль, Коноплев, увидев входящего главного бухгалтера, упал перед ним на колени, стал хватать за ноги и умолял простить. Он буквально захлебывался от рыданий (видимо, это выглядело очень искренне).

«И вы его простили?» — спросила я.

«Но он же так раскаивался...»

«Он просил отозвать письмо из ВАК? И вы поверили в его искренность?»

«Он так искренне плакал, и я пожалел его. Я не хотел лишать его будущего».

«И вы отозвали письмо», — с горечью констатировала я...

«Да».

«Значит, у этой истории не осталось документального подтверждения», — разочарованно пробормотала я.

«Нет, почему же? Я попросил ВАК вернуть мое письмо, но мне ответили: ваше право прощать или не прощать, но после всего случившегося мы считаем, что такой человек не заслуживает звания профессора, в связи с чем мы ваше письмо не возвращаем».

«Таким образом, эта история все-таки имеет документальное подтверждение», — подытожила я».

«Но я простил его. У меня с ним потом сложились дружественные отношения».

«Дружеские?» — изумилась я.

«Да. Вот увидите, со временем вы тоже станете друзьями», — настаивал он.

«Никогда», — отрезала я.

«Не спешите с выводами. Жизнь покажет», — урезонивал он меня.

«Вы позволите мне воспользоваться этой историей против него?» — завершила я разговор».

«Как хотите, — улыбнулся он, — думаю, вам не придется это делать. Уверяю вас, вы помиритесь».

Я поблагодарила его и извинилась за свой визит. Какой благородный, великодушный человек. Как можно было поднять руку на него?

Вечером сходила к мужу в больницу, всё рассказала. Из дому позвонила Генри. Он похвалил меня и был доволен моим визитом: «Уникальная история, а главное — не может быть опровергнута».

Мы жили в ожидании суда.

ГЛАВА 10

Расправа

Конечно, отказ Гомельского завода от участия в ОКР был тяжелым ударом для разработки, но на нас со скоростью цунами надвигался «девятый вал».

Прежде чем перейти к описанию других событий на ОКР в июле-августе 1983 года, следует немного вернуться назад.

Атаку на ОКР Коноплев начал с того, что перевел нашу лабораторию (сектор) в отдел микроэлектроники, не имеющий ничего общего с нашей тематикой. Начальником отдела был некто Прохоров, прибывший в НИИ из Западной Украины для создания отдела микроэлектроники. В состав нашей лаборатории входили две группы: моя и другая, занятая иной тематикой в области термометрии. Начальник лаборатории В. П. Лаздин (Слава) — человек интеллигентный, коммунист, разумеется. Обе группы раньше размещались в одной комнате. Кроме перевода в другой отдел, мою группу переселили в отдельное помещение в другом здании. Странным в этом переселении было также то, что один человек из моей группы был оставлен в нашей прежней общей комнате, т. е., числясь в моей группе, он был как бы территориально изъят из нее.

Настала пора представить этого человека: Наташа Мишурина — бывшая студентка Одесского технологического института (ОТИХП), двумя годами ранее описываемых событий направленная в мою группу для написания дипломной работы. Миловидная девушка среднего роста, со всеми атрибутами женственности, голубоглазая, розовощекая, с белокурыми локонами, ниспадающими на плечи... Тема диплома — естественно, изооптическая термометрия. Она тихо сидела за выделенным столом и аккуратно переписывала главы из НИР 1 и НИР 2, не задавая вопросов и не вникая в суть метода. Проблемы у нее возникли перед защитой диплома. Ни руководитель, ни рецензент ее дипломной работы их ОТИХП не имели ни малейшего представления о нашем методе. В результате их отзывы на дипломный проект пришлось писать мне. Они лишь подписали их, получив соответствующую оплату.

После защиты диплома Наташу направили в мою группу как молодого специалиста. Я пыталась привлечь ее к исследованиям, но рвения она не проявляла. Я не настаивала — всегда есть много несложной работы.

Наташа рассказала, что живет в одной комнате с родителями, и что у ее отца открытая форма туберкулеза с кровохарканием. Мы все очень сочувствовали ей.

Как молодой специалист она имела право на получение квартиры, а медицинская справка о болезни отца давала ей право на внеочередное ее получение. В итоге Наташа вскоре получила новую квартиру.

Придя к нам, Наташа, видимо, хотела отблагодарить меня за помощь в написании дипломной работы, но сделала это в крайне унизительной для меня форме. В присутствии всего коллектива она протянула мне прозрачный конверт с парой капроновых чулок. От букета цветов я бы не отказалась, но это... Я отказалась от подарка, она всплакнула: «Вы меня обижаете...» Пришлось взять, но мне эта история с подарком была крайне неприятна.

Одна из моих сотрудниц, Валя Каспер, с которой мы проводили все оптические исследования, очень славная девушка, почувствовав мое настроение, предложила отличный выход. Приближался праздник — 8 Марта. «А вы подарите ей точно такой конверт с чулками на праздник при всей группе». Что я и сделала. Наташа растерялась, отказывалась, но пришлось взять... Как хорошо, что Валя подсказала мне эту идею! Отношения в нашей группе всегда были хорошими, конфликтов не возникало.

С начала яростной атаки Коноплева на ОКР поведение Наташи резко изменилось. Она демонстративно отказывалась выполнять любые мои поручения: принести лед из отдела испытаний для холодного спая термопары, отнести документы конструктору на согласование... «Я вам не прислуга, не посыльный, Мальвина Мееровна», — и так далее в том же духе.

Я поговорила с начальником лаборатории, он неоднократно делал ей замечания, распоряжением по сектору пригрозил уменьшить квартальную премию — никакой реакции. Я решила не давать ей никакой работы, толку от не все равно никакого.

«Нет, нужно ей давать какую-то работу, — посоветовал Слава, — иначе будут другие обвинения...»

Послала Наташу в отдел испытаний. Меняя температуру в камере, куда помещен наш термодатчик, нужно было сквозь прозрачное окно в камере измерять его показания нашим «пистолетом» и результаты записывать в журнал. Работа простая — одно измерение за час. В промежутках можно сидеть и читать книжку. Привела, усадила, объяснила, ушла. Прихожу через час — Наташи нет. Сама провела измерения, результаты вписала в журнал. Три раза приходила с промежутками в один час, проводила измерения, фиксировала результаты. Наташа отсутствовала.

На следующее утро она явилась к нам в комнату и во всеуслышание обвинила меня в том, что я заставляю ее фальсифицировать результаты измерений. Зачем? Мне просто нужно было проверить, как во время гос. испытаний мы сможем проверять работу нашего термодатчика. Я тут же пригласила к нам начальника сектора и попросила Наташу при нем повторить свои обвинения. Потом мы трое (Слава, Наташа и я) спустились в отдел испытаний и проверили вчерашние результаты — они совпали с записанными в журнале. Вернулись к нам в комнату.

«Так в чем же фальсификация?» — спросил ее Слава в присутствии сотрудников.

«Ну, так я ошиблась, мне показалось, ну и что?» — ответила Наташа. Это продолжалось изо дня в день. И все же какую-то работу нужно было ей давать. Я занималась проверкой текстовой документации. У меня вызвала сомнение одна цифра в номере ГОСТа (то ли 3, то ли 8), и я послала Наташу в первый отдел уточнить эту цифру.

На следующий день меня вызвали в первый отдел: «Почему вы приказали Мишуриной делать выписки из секретных ГОСТов в ее рабочую тетрадь? Вот целые абзацы выписаны», — и протягивает мне ее рабочую тетрадь.

«Я не давала ей таких указаний», — отвечаю.

«А она говорит, что давали, пишите объяснительную записку».

Бегу к мужу (это было еще до его госпитализации). «Сходи снова в первый отдел и посмотри, из каких ГОСТов она делала выписки. Знакомы ли они тебе? Если увидишь незнакомые, запомни их номера», — посоветовал муж.

Пошла. В предвкушении расправы мне с удовольствием дали еще раз посмотреть Наташины записи. Там была пара незнакомых ГОСТов. Запомнила номера.

Муж пошел в 1-й отдел «по своим делам», заказал пару своих ГОСТов и указанные мной. Это были ГОСТы по механике для подводных лодок, не имеющие никакого отношения к моей ОКР. Она ведь была дурой, да и наставник был под стать ей.

Я снова пришла в первый отдел и потребовала от них разобраться, с какой целью и для передачи кому Мишурина делала эти выписки. Никакого расследования, конечно, не последовало, но и от меня отстали...

Дня не проходило без какого-нибудь сюрприза. Против еврея должен выступать еврей — неписаный закон. В качестве моего оппонента был выбран начальник отдела испытаний Марик Нисер. Прежде у меня с ним были нормальные отношения. Он был разведен, но все знали даму его сердца Маргариту — сотрудницу отдела. Именно она, встретив меня во дворе, учинила скандал: «Если эта твоя... Наташка еще раз залезет в машину Марика, я ей все патлы повыдергиваю!» (Маргарита была не очень воспитанной дамой).

«Рита, в чем дело?» — успокаивала ее я.

«Ты что, не знаешь, что она все время разъезжает в машине Марика, то сама, то с Коноплевым», — пояснила Рита.

«Я об этом впервые слышу, — оправдывалась я, — но спасибо за информацию. Я тебя поддерживаю — вырви ей патлы, она это заслуживает».

История прояснилась: вот откуда весь этот гонор, ясно, кто ее наставник.

У меня в сейфах было много списанного спирта — основная разменная монета за внеочередное изготовление любых деталей в мастерской. Стоило мне появиться там в белом халате с оттопыренным карманом, как головы всех рабочих поворачивались в мою сторону: кто тот счастливчик, который сейчас получит работу? Отдавала счастливчику чертеж и чекушку (бутылка спирта емкостью 0,25 л): «Бутылку вернешь с деталями».

Утром звонит доброжелатель: «Мальвина, к тебе идет комиссия для выявления наличия списанного спирта». Объявляю аврал. Немедленно переносим все запасы спирта в нашу кладовку, к счастью, там есть раковина. Моя группа мирно сидит в комнате. Закрывшись в кладовой, мы с Валей выливаем спирт в раковину. Как здорово, что нас сюда переселили! Спрашивают, где я. «Вышла куда-то», — отвечают сослуживцы. Ждут. Но нас выдает запах, распространяющийся из кладовой. Барабанят в дверь. Не открываем, пока все не вылили. Члены комиссии видят пустые бутылки, но запах... запах...

«Почему не открывали, что вы здесь делали?» — интересуются проверяющие. «Снимали показания, не могли отвлечься», — поясняем мы. Всем все понятно, но не пойман — не вор.

Конечно, все это работа Наташи.

Через пару дней вхожу в институт. На проходной огромный плакат: состоится (дата — через два дня) заседание товарищеского суда по поводу наглого оскорбления, нанесенного при свидетелях Черняковой М. М. начальнику отдела испытаний Нисеру М. Б.

Оказывается у нас есть товарищеский суд, а я и не знала. Выясняю, кто председатель. Разыскиваю, втягиваю в разговор: «Цель суда — выяснение истины, не так ли?»

«Да», — соглашается он.

«Истину устанавливают в процессе заседания?» — уточняю я.

«Да».

«А как же мне вынесен приговор еще до разбирательства, до заседания? Может быть, я представила бы доказательства и свидетелей, что это Нисер оскорбил меня, а не я его? А вы уже написали, что я нагло оскорбила его и заранее осудили меня. Это же советский суд, а не какой-то американский».

«Да, нехорошо получилось», — соглашается председатель.

Объявление сняли. Суда не было.

Вечером, после работы, меня поджидает Нисер: «Ты на меня не сердись, меня заставили, сама понимаешь, у меня не было выхода».

«Когда это я тебя оскорбила?»

«Ну тогда, когда ты приходила и просила дать тебе ту камеру, а я не дал».

«Ну и что?» — удивилась я.

«Ты тогда сказала: "Ты — мой заместитель по испытаниям, ты должен болеть за разработку, а ты ведешь себя как враг"».

«Ну и в чем же оскорбление?»

«Я сказал, что ты сказала мне, что я — враг народа, а это уже оскорбление».

«Ну вот видишь, все хорошо — суда не будет».

«У меня не было выбора, меня заставили», — снова заныл Марик.

«Выбор всегда есть. Ты решил стать ничтожеством. Твое право, но не подходи ко мне больше никогда», — закончила я разговор.

У Нисера была машина. У Коноплева машины не было. По рассказам очевидцев, Нисер учил Коноплева вождению в рабочее время. В машине рядом с ним часто видели Наташу.

Близилось окончание ОКР — декабрь 1983 года. Вся текстовая документация на термодатчики и вторичные приборы составляла семьсот страниц рукописного текста, вся она была разработана лично мной и согласована со всеми инстанциями. Каждая согласующая инстанция дает свои замечания. Часть их принимаешь, в ряде случаев находишь компромиссный вариант. Скорректированный текст скрепкой прикалываешь поверх исходного. Соответствующее подразделение убеждается, что его замечания учтены и ставит подпись на заглавном листе документа. И так с каждым документом и с каждым согласующим подразделением. Собрав все подписи, готовишь документы к печати. В машинописном бюро не будут печатать текст со вставками на скрепках. Теперь остается механическая работа: нужно из текста вырезать исходные куски и вместо них подклеить исправленные. Черновой вариант всей текстовой документации готов. В машинописном бюро этот текст перепечатывают набело. Все согласующие службы переносят свои подписи на заглавные листы — этот документ в единственном экземпляре — «белка». В отделе множительной техники «белку» копируют, делают копии — «синьки». Документация готова, всеми согласована и подписана — можно приступать к Госиспытаниям (так было, как это делается сейчас, я не знаю).

Чтобы чем-то занять Наташу, начальник лаборатории Лаздин посоветовал мне дать ей чисто механическую работу — вырезать старые куски и на их место подклеивать новые. «У нее стол в нашей комнате, — убеждал меня Слава, — она все будет выполнять в присутствии сотрудников лаборатории. Никаких придирок к тебе, никаких унизительных для нее поручений, никаких фальсификаций с твоей стороны».

Логично. Я согласилась и принесла Наташе всю документацию — единственный рукописный и подписанный всеми экземпляр. Срок выполнения — неделя.

Новая неделя, как обычно, начиналась с совещания у начальника отдела Прохорова. Оно обычно продолжалось с раннего утра до обеда. Во время совещания в кабинет Прохорова несколько раз заглядывал наш сотрудник Вахрушев (из второй группы нашей лаборатории). Каждый раз его одергивали: «Закройте дверь. Вы что не видите, идет совещание». Совещание, как обычно, закончилось к обеду. Все стали выходить. Взволнованный Вахрушев бросился к нам со Славой: «Наташа сидит и что-то методически рвет, клочки собирает в мешок и сливает их в унитаз».

Стало ясно, что она уничтожает единственный экземпляр комплекта документации. Я думала, что меня хватит удар. Я готова была удушить ее своими руками. «Не ходи сейчас, — оценил мое состояние Слава, — зайдешь позже», и они с Вахрушевым бросились в нашу комнату.

Я должна была действовать и решила немедленно сообщить обо всем заместителю директора по кадрам и режиму Бражко. Вошла в его кабинет и заявила: «Совершена диверсия. Молодой специалист Мишурина уничтожила... Прошу вас вызвать представителей КГБ в институт».

Я понимала, что они захотят скрыть скандал и пыталась это предотвратить.

«Почему вы называете это диверсией?» — засмеялся Бражко.

«А как вы назовете уничтожение единственного согласованного комплекта документации по разработке, выполняемой по приказу министра?», — в тон ему ответила я. Бражко не ответил и дал понять, что разговор окончен: «Если понадобится, вас пригласят».

Я бросилась в лабораторию. Наташа порвала все документы, но все слить в туалете еще не успела. Много обрывков валялось на полу.

Статья «Метод» в газете «Известия» (18 августа 1985 года) начиналась фразой: «В одном НИИ произошел странный, дикий даже случай. Молодой специалист М. уничтожила почти готовую документацию к опытноконструкторской разработке, труд целого коллектива, единственный рукописный экземпляр. Когда вошли в комнату, все было кончено: от семисот страниц осталась гора рваной бумаги. Наташа М. сидела за своим столом, лениво щипала виноградную кисть и читала детектив. Руководитель разработки, ст. научный сотрудник Чернякова кинулась поднимать с пола бумажные клочья — гДе там склеишь. По розовому Наташиному личику блуждала неуловимая улыбка Джоконды».

Эта статья появилась через два года после описанных событий, а в тот день к нам пожаловал сотрудник 1-го отдела и забрал Наташу с собой. Очевидцы рассказывали, что с ней поговорили, после чего вызвали ее мать и на директорской машине их обеих увезли домой. Муж тогда еще находился в больнице. В этот вечер мне было страшно идти к нему. Скрыть не смогу. Рассказать о случившемся опасно. Все уже разошлись по домам, я одна копалась в обрывках. Поплелась к мужу... Увидев меня, он сразу понял, что произошло что-то невообразимое... Я рассказала. Реакция была неожиданной:

«И что же ты собираешься делать?» — спокойно спросил он.

«Не знаю», — созналась я.

«Как это не знаешь? — удивился муж, — Завтра же утром, до работы, ты отправляешь телеграммы в Минрадиопром, в Одесский обком партии, в КГБ СССР и в ЦК КПСС. В каждой телеграмме указываешь всех адресатов, труднее будет скрыть. Примерный текст: "В НИИ "Шторм", г. Одесса, молодой специалист Мишурина совершила преступление..." Укажи на причастность Коноплева. Текст на полстраницы. Все, иди, у тебя много работы. Не переживай. Произошло то, что должно было произойти. Успокойся.»

Сначала я думала поехать на Главпочтамт и отправить телеграммы оттуда, но боялась, что опоздаю на работу. Это было бы большой ошибкой. Там бы мои телеграммы задержали для согласования с... и, наверняка, не отправили бы их. К счастью, я решила отправить их из районного отделения почты, расположенного недалеко от дома. Там сидела молодая девочка, ее, наверно, не предупредили,

как поступать с подобными телеграммами, случай, прямо скажем, редкий. Единственно, что ее обеспокоило — высокая стоимость моих отправлний. «У меня с собой много денег», — успокоила ее я. Отправив телеграммы, я пошла на работу. Днем меня вызвали в кабинет к Бражко.

«Вы, конечно, уже знаете», — начала я.

«Нет-нет, мы ничего не знаем. Хотим все услышать от вас», — бодро прервали они меня. Я рассказала, не скрыв предполагаемой причастности Коноплева к содеянному.

«При чем здесь Коноплев? — удивились они, — у вас же были частые скандалы с Наташей».

«Вы заблуждаетесь. Какие скандалы могли быть между мной и этой девушкой? Никаких скандалов не было. Были нарекания со стороны руководства сектора в адрес Мишуриной, отказывающейся выполнять служебные обязанности», — возразила я. Я захватила с собой документы за подписью Лаздина с требованием выполнять мои указания от 31.08.1983 г., другой документ с предупреждением о снижении ей квартальной премии, документ о безосновательном обвинении меня в принуждении ее фальсифицировать результаты измерений... Для них это было неожиданностью.

«Но вы же требовали, чтобы она дарила вам подарки», — неожиданно заявили они. Я обомлела. Во всей этой коловерти я начисто забыла о той истории с чулками. Вдруг вспомнила, рассмеялась и подробно рассказала, как в ответ на подаренные мне чулки я вернула ей (подарила) точно такие же чулки в присутствии всех сотрудников. Такого они не ожидали.

«Странно, что в такой трагической ситуации (разработка, выполняемая по приказу министра, на грани срыва), вы говорите о таких мелочах, а еще заявили вначале, что ничего не знаете», — иронически парировала я.

Номер не удался, и меня отпустили.

Вся лаборатория занималась оставшимися клочками. Их раскладывали на полу, сортировали... Стало ясно, что восстановить текст таким путем невозможно, нужно повторно разрабатывать всю документацию, а до окончания ОКР оставалось менее четырех месяцев.

Неделю о Наташе ничего не было слышно, и вдруг она появилась. Ее привел к нам парторг отдела и собрал всех наших сотрудников.

«Это собрание?» — спросила я.

«Нет-нет, — запротестовал парторг, — просто Наташа хочет извиниться (Наташа молчит). Ну, Наташа, извинись, ты же обещала».

«Кто они такие, чтобы я перед ними извинялась?» — буркнула та.

Старший инженер Гена Васильев не выдержал: «Зачем вы нас собрали? Она же не собирается извиняться».

«А ты вообще заткнись, тебя никто не спрашивает», — огрызнулась Наташа.

«Не слушайте ее, — увещевал парторг, — она раскаивается. Она так хвалит своего руководителя Мальвину Мееровну и хочет продолжить работу только под ее руководством».

«Почему после всего случившегося она еще что-то решает?» — возмутилась Валя.

«Тебя забыли спросить. Сиди и помалкивай», — парировала Наташа. Я поняла, что они хотят снова ввести ее в мою группу, чтобы снова иметь «пятую колонну», и решила взять инициативу в свои руки, чтобы не допустить этого. Я встала и начала опрашивать всех по очереди:

«Гена, ты хочешь работать вместе с Наташей?»

«Нет, ни в коем случае».

«Люда, а ты хочешь?»

«Нет».

«Лида?»

«Нет».

«Григорий Васильевич, а вы?»

«Нет».

И так — все до единого (у меня сохранился протокол этого одиозного собрания с подписями всех сотрудников нашего сектора).

«Итак, собрание состоялось, — подвела я итог, — вы сами все слышали. Коллектив отказался от дальнейшей работы с Мишуриной. Забирайте ее и устраивайте на работу в другом месте».

Начальник лаборатории поддержал меня. Опять у них ничего не получилось.

Наташа уволилась по собственному желанию и даже получила премию в конце квартала. Вообще-то ее не имели права уволить, так как она еще не проработала после распределения трех лет, положенных для молодого специалиста по окончании высшего учебного заведения, и освобождение от распределения само по себе было немалой выгодой.

Как потом выяснилось, она действовала не только по наущению Коноплева, но и в собственных интересах. Валя и Гена потом вспомнили, что незадолго до этих событий она говорила, что мама нашла для нее отличную работу на таможне. Правда, сейчас нужно заплатить большие деньги, но они скоро окупятся. Должность очень прибыльная, но долго ждать там не могут.

10.10.1983 г. я получила письмо за подписью начальника Главка Коротоножко. В ответ на мои телеграммы в Министерство и в ЦК КПСС, он сообщил, что «Мишурина уничтожила... в состоянии эндогенного (психического) заболевания».

Тем не менее, я была обвинена в том, что создала в группе нетерпимую психологическую обстановку, что и стало причиной всего произошедшего. Меня отстранили от обязанностей главного конструктора ОКР. Вместо меня был назначен Прохоров, я стала его заместителем. Меня обязали восстановить всю документацию в течение нескольких месяцев, оставшихся до окончания ОКР. Это было невыполнимо. Это был крах для меня, для ОКР и для метода.

Начальник Главка Коротоножко лично посетил наш НИИ. Он одобрил все действия Коноплева, назвал их правильными и последовательными. Во всем произошедшем обвинили меня.

ГЛАВА 11

Невероятное очевидно

Я рада проститься с персонажем — Наташей Мишуриной — и представить вам Толю Мартыновского, человека, который в значительной степени повлиял на дальнейший ход событий.

Известная в центре Одессы площадь Мартыновского была названа в честь его деда-народовольца Николая Мартыновского. Пробыв двадцать лет на каторге с женой и двумя сыновьями, он приехал в Одессу. Один из его сыновей впоследствии стал поэтом — приятелем В. В. Маяковского, второй — доктором технических наук, ректором ОТИХП (Одесского технологического института холодильной промышленности) и по совместительству представителем СССР в ЮНЕСКО. Его барельеф установлен на здании института.

Толя Мартыновский, внук народовольца и сын безвременно скончавшегося ректора ОТИХП, в нашем НИИ руководил отделом. Он был моложе меня и тем более мужа, мы с ним здоровались при встрече, но не более того. Толин отдел размещался на одном этаже с нашей лабораторией (до нашего переселения). И я, и Толя одновременно писали диссертации и часто задерживались после работы. Иногда Толя заглядывал ко мне в комнату вечерком с одним и тем же вопросом: «Сигаретки не найдется?» «Нет. Я не курю», — отвечала я. Вот и все взаимоотношения.

Летом (июль-август 1983 года), когда главным действующим лицом моей группы стала Наташа, Толя как-то остановил меня во дворе: «Кто такая Наташа Мишурина, говорят, она из твоей группы?» На это имя я тогда реагировала очень чутко: «Почему она тебя интересует?» Толя замялся и попытался ретироваться. «Нет, — удержала я его, — мы должны объясниться».

Толя уходил от разговора. «Мне кажется, я знаю, почему ты заинтересовался ею», — догадалась я.

«Почему?» — удивился Толя.

«Мы взрослые люди. Извини, но я буду откровенна. Думаю, что до тебя дошли слухи, распространяемые кем-то, о ваших близких отношениях».

«Ты тоже слышала об этом?» — поразился Толя.

«Нет, но полагаю, что настало время распространять их», — загадочно ответила я.

«Почему?» — Толя был потрясен.

«Разговор длинный, зайдем ко мне. Я теперь здесь обитаю», — сказала я и затащила его в нашу кладовку.

Толя занят был своими делами, он что-то слышал о наших проблемах, но без подробностей. Я ему все рассказала и о защите диссертации Юрия Романовича, и о телеграмме Коноплева в ЛИТМО, о предъявленном мне требовании отказаться от метода, и о поведении Наташи в последнее время, и о ее сближении с Коноплевым при посредничестве Нисера, которого я и подозреваю в распространении этих слухов.

Толя был подавлен обрушившейся на него информацией.

«Но почему ее "шьют" мне?» — удивлялся Толя.

«Нужно отвести подозрения от Коноплева, поскольку уже поговаривают об их каких-то взаимоотношениях с Наташей. Нужно вместо него подсунуть кого-то другого», — рассуждала я.

«Но почему меня?» — не унимался Толя.

«Ну, во-первых, вы работаете на одном этаже, где-то в соседних комнатах, она одна из всей моей группы оставлена на прежнем месте, во-вторых, — не смущайся, я просто рассуждаю — ты часто уходишь домой с работы с одной и той же своей сотрудницей, чем-то похожей на Наташу, я сама вас часто видела».

Толя запротестовал.

«Пойми, — продолжала я, — меня этот вопрос нимало не касается, возможно, это твоя однокурсница, родственница жены... — меня это не интересует. Просто я пытаюсь найти объяснение, почему выбор пал на тебя в качестве отвлекающего маневра. Мне кажется, я права».

С этого дня Толя стал часто останавливать меня при встрече и расспрашивать о наших делах. Почувствовав доброжелательность с его стороны, я была с ним откровенна. Он стал частым гостем в моей кладовке. После выхода мужа из больницы он часто провожал нас домой, потом стал у нас частым гостем, «своим человеком».

Толе следовало родиться в семнадцатом веке. Он был романтиком с авантюрными наклонностями. Ему под стать было бы жить во времена мушкетеров, тайно, с риском для жизни, добывать алмазные подвески для королевы... Ему было скучно жить в этой рутине, а тут рядом такой водоворот событий. Он был женат на милой однокурснице, у него была обожаемая дочка Катька — любимица деда и всей семьи.

Ему не хватало приключений, и он нашел их на свою голову — наши приключения, которых было предостаточно. Он знал, что мы ждем суда над Коноплевым. Вращаясь среди руководства, он добывал полезную информацию. От него мы узнали о судьбе двух повесток в суд, полученных Коноплевым, о том, как зам. директора по кадрам и режиму, к которому он обратился за помощью, посоветовал ему выкинуть их в урну. Но вот прибыла третья повестка. Коноплев вновь бежит к Бражко за советом, а того, как подменили: «Теперь дело серьезное, нужно идти...»

«Как? Вы же говорили...» — удивился Коноплев.

«Ну, это было после первой и второй повесток, а если сейчас не пойдешь, суд проведут в твое отсутствие и вынесут приговор», — с удовольствием объяснил ему генерал КГБ.

Коноплева мы достаточно изучили на своем горьком опыте. При гарантированной личной безопасности он был абсолютно аморален, лишен не только принципов, но и таких чувств, как жалость, сострадание, ответственность за свои поступки, естественных для нормального человека. Но когда ему грозила опасность, он от страха терял голову и самообладание, готов был идти на любые унижения, чтобы спасти свою шкуру. Типичный пример — вышеописанная история с главным бухгалтером «Водного» института.

Получив заверения Бражко (которого он не так давно покрыл матом при всем честном народе) о полной безопасности после первых двух повесток, Коноплев не удосужился сходить в суд и выяснить, в чем его обвиняют. Если бы разобрался со статьей № 7 Гражданского уголовного кодекса «О защите чести и достоинства», абсолютно безобидной, он не был бы так напуган. А тут суд через пару дней... Приговор...

Получив третью повестку (мы ее тоже получили), мы попросили Толю «покрутиться» в верхах и убедиться в паническом состоянии Коноплева. Перед судом нам было важно знать это и сообщить Генри в «ИР». Но Толя, не посоветовавшись с нами, не сказав ни слова, решил активно вмешаться в события. Узнав домашний адрес Коноплева, он в тот же вечер пошел к нему в гости. Хозяина дома не было, Толю встретила его жена. Толя представился. Она пригласила его войти, напоила чаем и разоткровенничалась: «Я знаю. Он меня все равно бросит», — и т. п. Толя ей искренне сочувствовал. Коноплев объявился поздно вечером. Толя выложил ему всю «правду-матку». «Вы что, не понимаете, что вас специально стравили с этой парой? Это единственные люди в институте, способные дать вам отпор. Вас же ненавидит все руководство, они только и ждут, когда у вас начнутся серьезные неприятности... Вы мне нравитесь, поэтому я и пришел предупредить вас», — объяснил Толя свой визит.

Коноплев сразу все понял. «Что же теперь делать?», — взмолился он, почувствовав Толину расположенность к нему.

«Как что? Немедленно мириться с ними и просить, чтобы они забрали свое заявление из суда. Через сколько дней суд?», — спросил Толя, прикидываясь непосвященным.

«Через два дня», — простонал Коноплев.

«Значит, завтра же нужно мириться с ними», — вынес свой вердикт Толя.

Коноплев поклялся, что завтра же все решит. С утра у него совещание, он пригласит меня и там...

Уже за полночь, после Коноплева, Толя примчался к нам и все выложил: «Готовься к бою. Я тоже буду на совещании. Увидимся».

Что мне было готовиться? Я взяла папку — переписку с Гомельским радиозаводом и свои зарегистрированные рапорты на имя Коноплева. Буду ориентироваться по обстановке.

На следующее утро меня «неожиданно» вызвали на совещание. Там полно коноплевских прихлебателей, предвкушающих удовольствие от насмешек надо мной. Коноплев не знает, как перестроиться, начинает с нападок и обвиняет меня в срыве ОКР под одобрительные ухмылки присутствующих. Я молчу. Коноплев требует от меня объяснений. Я встаю и обвиняю его в срыве ОКР.

«Почему я?» — игриво спрашивает Коноплев. Зачитываю письма и многочисленные телеграммы из Гомельского радиозавода с просьбой направить наших представителей, мои рапорты на его имя и отсутствие реакции с его стороны. Взбешенное нашим наплевательским отношением, руководство завода обоснованно отказывается от участия в разработке.

«Исключительно по вашей вине мы потеряли завод, согласившийся на серийный выпуск наших приборов. Вы сорвали ОКР, выполняемую по приказу министра, а не я», — закончила я.

Коноплев заметно побледнел. Он же, не читая, рвал мои рапорты под одобрительный гогот присутствующих. Все сказанное было для него новостью. Сначала он пытался обратить все в шутку. Присутствующие развеселились.

«Вон отсюда!» — вдруг заорал Коноплев.

Втянув головы в плечи, присутствующие повалили из кабинета, с ними, подмигнув мне, вышел и Толя. Я тоже инсценировала попытку уйти.

«А вы останьтесь», — мягко попросил Коноплев. Осталась. Села.

«Подойди поближе», — вкрадчиво попросил он. Подошла.

«Дай мне посмотреть твои рапорты. Я их не читал».

«Ни в коем случае», — решительно ответила я. «Почему?»

«Вы их съедите как вещественное доказательство», — в тон ему ответила я. Он заулыбался, но я была непреклонна и, зажав папку под мышкой, отступила от него поближе к двери.

«Да, нехорошо получилось, — согласился он, — я ведь никогда не видел ваш метод в действии».

«Я неоднократно предлагала вам ознакомиться с ним».

«Да, а я не пошел... Давай завтра утром, за полчаса до работы, я зайду к тебе, и ты мне покажешь».

«Хорошо, завтра в половине восьмого», — согласилась я.

Толя с мужем уже ждали меня в нашем штабе — кладовке. Доложила обстановку. Пока все хорошо. Иду к ребятам, объявляю, что завтра в половине восьмого придет Коноплев смотреть метод. Я не просила их прийти на работу пораньше, но когда Коноплев вошел к нам, все ребята молча сидели на рабочих местах. Мы заранее подготовили два демонстрационных комплекса: для дистанционного измерения температуры и тепловизор — для исследования температурных полей. Приборы, как всегда, работали безупречно. Потрясающее по красоте изображение температурного поля.

Коноплев измерял температуру «пистолетом». Он был ошарашен увиденным.

Он не представлял себе, что он уничтожал с таким остервенением. Потом он сел за мой стол лицом к группе, обхватил голову руками, и объявил: «Вот что происходит, когда принимаешь решение, не разобравшись». Вышел и велел мне идти следом . Зашли в его кабинет.

«Срочно, сейчас, назначаю НТС. Обещаю, я все исправлю!»

«Посмотрим», — скептически отреагировала я.

«Только ты не говори на НТС о переписке с Гомельским радиозаводом. Скажи, что тема срывается из-за отказа завода от участия в разработке. Согласна?»

«Посмотрю на ваше поведение и решу на месте», — отрезала я. Посовещавшись с мужем и Толей, решили: у меня два выступления — одно в начале, второе — в конце, по результатам обсуждения. В первом скажу, как он просит, но, если не будет положительного результата, в заключение обвиню его в срыве ОКР.

НТС был назначен на десять часов утра. Я выступила, обвинив Гомель в срыве ОКР. Коноплев предложил присутствующим высказываться. Зная мнение председателя, они стали поливать меня грязью, я уже не была главным конструктором ОКР, фактически я была уже «никто». Меня обвинил во всех грехах недавно побывавший здесь начальник Главка, можно было не стесняться, выбирая выражения. Я злобно вперилась в глаза Коноплеву. Он меня понял и вдруг рявкнул: «Замолчите все! Это вы все виноваты в срыве ОКР. Она единственная пыталась спасти разработку. Нечего ее обвинять».

Повисло гробовое молчание. Все растерянно переглядывались... Кто-то предложил объявить перерыв. Члены НТС, выйдя из зала, недоуменно переговаривались.

Коноплев подошел ко мне, обнял по-товарищески за плечи и во всеуслышание спросил: «Ты мной довольна?»

«Посмотрим, что решит НТС», — ушла я от ответа.

После окончания перерыва Коноплев предложил:

Считать, что тяжелое положение на ОКР связано с отказом Гомельского радиозавода от участия в ОКР.

Вновь назначить Чернякову М. М. главным конструктором разработки.

Направить Чернякову М. М. и Лаздина В. П. в Главк с просьбой продлить ОКР на один год, до 30.12.1984 г.

Кто за? Кто против? Воздержавшихся нет. Принято единогласно.

Это решение было принято 20.12.1983 г.

Ошарашенные члены НТС еще долго не расходились. Коноплев пошел к себе в кабинет и просил меня зайти к нему.

Забежала в кладовку. Муж с Толей были там. «Иду к нему и не уйду, пока он не отправит письмо в ВАК с отказом от обвинения в подделке подписи», — объявила я и пошла к Коноплеву.

«Ну вот видишь, я все исправил. Теперь заберите свое заявление из суда», — попросил Коноплев.

«Не ранее, чем вы направите в ВАК письмо с отказом от своих обвинений в адрес Юрия Романовича», — отрезала я.

Он замялся: «Завтра отправлю».

«Завтра суд. Пишите письмо сейчас же. Велите отпечатать его в пяти экземплярах. Подпишите. Я пойду в секретариат и зарегистрирую. Его нужно отправить: один экземпляр в ВАК, один — в ЛИТМО, еще один останется в НИИ, один экземпляр заберу я, а еще один мы завтра отнесем в суд и заберем заявление», — я решительно подтвердила свое условие.

Он задумался и написал письмо. В нем он признался, что ошибочно обвинил мужа в подделке его подписи «по вине ученого секретаря Тишечкина». Под заключением о диссертации стоит его личная подпись (при чем здесь Тишеч- кин, непонятно, но это не меняло сути письма).

Я дала машинистке адреса ВАК и ЛИТМО. Она принесла пять экземпляров. Я зарегистрировала письма, взяла конверты и сказала, что сама их отправлю. В конце дня мы передали судье экземпляр письма и забрали свое заявление. Это произошло 4.01.1984 г.

В первой декаде января мы со Славой полетели в Москву. Нам удалось устроиться в гостинице, заказали пропуск в Главк на следующий день. Мы привезли с собой решение НТС и календарный план работ по ОКР на 1984 год, подписанный Коноплевым.

В Москве, конечно, были оповещены о решении НТС и о нашем приезде. Нас встретил мрачный Пашкевич и сразу же завел в кабинет Коротоножко. Пашкевич передал наши документы начальнику, тот их брезгливо отодвинул. С первых слов Коротоножко перешел на крик и так разбушевался, что случайно сбросил со стола сувенирный письменный прибор, видимо, подаренный ему сотрудниками. Пашкевич бросился подбирать с пола разбросанные детали. Корото- ножко испепелял меня взглядом:

«О каком продлении на год может идти речь (Лаздин молчал. Я начала объяснять, но он меня не слушал)? Продлеваю ОКР максимум на полгода. Я против назначения вас главным конструктором ОКР».

«Ваше право», — ответила я. Он наложил резолюцию: «Продолжить ОКР до 30.06.1984 г.» Рандеву было окончено. Коротоножко передал привезенные нами документы Пашкевичу и вернул ему еще какую-то папку, сказав: «Я просмотрел и подписал».

Мы вышли в коридор. Лаздин о чем-то продолжал говорить с Пашкевичем. Пашкевич передал ему бумаги, вынесенные из кабинета. Почувствовав себя лишней, я взяла документы из рук Лаздина, попрощалась и вышла.

Обратный билет у меня был лишь через два дня (на всякий случай). Я сходила в редакцию «ИР», рассказала все Генри. Он был изумлен поведением Коноплева. Побывала в гостях у Валеры Тархановского. Я улетала домой поздним рейсом. Муж встречал меня. Не разбирая чемодана, измученная легла спать. Завтра выходной. Можно отоспаться... Не удалось. Рано утром муж тормошит меня за плечо и, размахивая перед глазами какой-то папкой, спрашивает: «Что это? Откуда это у тебя?»

«Не знаю», — сонно бормотала я.

«Как это — не знаю? Ты же это привезла. Я вынул это из твоего чемодана».

«Понятия не имею, — пытаюсь вспомнить. — Мы вышли от Коротоножко. Пашкевич передал все бумаги Славе, а я их забрала и ушла... Да, Коротоножко вернул Пашкевичу какую-то папку... Наверно, это она».

«Ты знаешь, что это? Это документация на новейший военный вертолет со всеми секретными частотами передатчика! Документ «СС» (высшая форма секретности — совершенно секретно)», — муж был потрясен. Он побежал в кухню. Включил четыре газовых горелки и сжег всю документацию.

«Ты представляешь, что было бы, если бы Пашкевич обнаружил пропажу, когда ты была еще в Москве? Они бы разыскали твою гостиницу, нашли бы папку у тебя, обвинили тебя в краже секретных документов, в шпионаже. Домой бы ты уже не вернулась...»

Вечером пришел Толя. Услышав об уничтожении папки, он буквально взвыл от возмущения: «Зачем? Надо было отнести ее на Главпочтамт и там «забыть» ее. Ее бы нашли, передали, «куда следует», и у них были бы страшные неприятности, головы бы полетели...»

«Да, а как она попала в Одессу? Полетели бы наши головы. У Пашкевича отец — генерал КГБ. Сына он все равно бы «отмазал», обвинив во всем Мальвину, — урезонивал Толю муж. — Вообще-то после пропажи этой папки с вертолетом по закону с ним следовало бы попрощаться».

Может быть, там и был какой-то переполох, но дело явно замяли — все остались на своих местах.

Правда, после этой истории в отношении нас в их обиходе появилось слово Моссад.

Прохоров, возмущенный действиями Коноплева, направил в партком заявление от 12.01.1984 г. (у меня есть фотокопия этого заявления). Он выступил против продолжения ОКР: «При существующей внешней и внутренней обстановке, а также как руководитель и коммунист считаю, что эта работа проводится в прямой ущерб другим, более необходимым для обороны и государства, так как отвлекает значительные средства и время. Хочу отметить особо, что это отвлечение средств и времени производится квалифицированно, грамотно и на высоком «научно-техническом уровне» (конец цитаты).

Прохоров давал понять, что в моем лице они имеют дело с матерым диверсантом... Далее он просил снять с него обязанности главного конструктора ОКР и вывести нашу разработку вместе с ее исполнителями из его отдела, «как не имеющую ничего общего с его тематикой» (последнее было очевидно с самого начала).

Его заявление одобрили, но от обязанностей главного конструктора ОКР не освободили. «Как руководитель и коммунист» он должен был довести до конца уничтожение разработки.

Что же касается Коноплева, то он не унимался и развил бурную деятельность по спасению ОКР. Считая себя обязанным скомпенсировать потерю Гомельского радиозавода, он решил разместить заказ на изготовление оптических деталей для нашей вторичной аппаратуры (для большого количества комплектов) на оптико-механическом заводе в городе Ильичевск, расположенном недалеко от Одессы. Не объясняя замысла, он велел мне взять с собой комплект конструкторской документации и поехать с ним в Ильи- чевск. Там он оформил заказ на значительную сумму (которой у меня на теме не было) и заставил нашу бухгалтерию оплатить заказ. Все вернулось «на круги своя». У нас он совершил то, что ему не удалось в свое время осуществить в «Водном» институте. Он всячески рекламировал свою дружбу с нами, хотя муж демонстративно не отвечал на его приветствия. Он рвался к нам домой. Юрий Романович заявил, что на порог его не пустит.

Я была с ним полностью солидарна. Но когда Коноплев все-таки заявился к нам, муж открыл дверь, не зная, кто пришел. Коноплев с порога бросился ему на шею и умолял простить его. Он так искренне рыдал, так извинялся... Всегда был искренним — и когда совершал подлости, и когда молил о прощении за них.

Коноплев стал у нас частым гостем. Я вспоминала пророчество главного бухгалтера из «Водного». Мудрый человек.

Коноплевым занялся партком. Ему припомнили старые грехи, присовокупили сегодняшние и вынесли решение: «считать нецелесообразным дальнейшее использование его в должности заместителя директора либо на других должностях в НИИ». Это произошло в мае 1984 года.

Коноплев решил жаловаться, но не имел опыта в таких делах, до сих пор в его жизни все шло, как по маслу. Я же в этом деле поднаторела и, признаюсь, помогала ему. Я диктовала, он писал... Но жалобы не дали результата. Он сходил в райком партии, договорился, чтобы ему не испортили «личное дело», если он уволится «по собственному желанию».

Так и произошло. В итоге он устроился в ОТИХП на должность заведующего кафедрой вычислительной техники. От него нельзя было отмахнуться, как от нас: славянин, коммунист, молодой доктор технических наук.

Его история в нашем НИИ закончилась, а наша набирала обороты...

ГЛАВА 12

Окончательная расправа

Я должна была разработать и согласовать новую текстовую документацию. Я выбивалась из сил, но задание выполнила. В июне 1984 г. должны были начаться госиспытания опытных образцов.

Нисер как начальник отдела испытаний делал все возможное, чтобы исключить успешную сдачу темы Госкомиссии.

Прохоров как главный конструктор ОКР не отставал от него и также всеми силами препятствовал проведению испытаний. Было очевидно, что меня готовят к увольнению. С этой целью 17 июля 1984 г. было организовано собрание трудового коллектива, осудившее меня, мужа и присоединенного к нам для разнообразия Славу Полтавченко, ведущего инженера из отдела Прохорова, посмевшего критиковать его технические решения. Исход собрания был заранее предрешен.

Я просила сотрудников своей группы голосовать вместе со всеми. Помочь они мне не могли. Я хотела избавить их от неприятностей в дальнейшем. Выступавшие зачитывали выступления по заранее подготовленным текстам. Нас заклеймили как «тунеядцев и кляузников». «Кляузники» — понятно: телеграммы об уничтожении документации, а для обоснования термина «тунеядцы» против нас с мужем была выдвинута версия, что вместо работы мы занимались лишь составлением заявок на изобретения. Воспользовались Положением, разработанным для работников патентной службы, в котором были определены временные затраты на оформление заявок: составление формулы изобретения, изготовление рисунков, машинописные работы... Это была их работа, а не изобретателя. В НИИ существовала патентная служба, насчитывающая десять человек. Они же все эти временные затраты приписали нам, и у них получилось: к примеру цитирую — «по состоянию на декабрь1983 года Юрий Романович подал 137 заявок и получил 83 авторских свидетельства. Затраты автора на составление и оформление материала одной заявки составляют двенадцать чело- веко/дней. Таким образом, он затратил 1644 человеко/дня служебного времени только на составление заявок и получение авторских свидетельств» (конец цитаты).

Мало того, что они приписали нам работу патентного отдела, они «забыли», что авторские свидетельства являются одним из основных продуктов научного учреждения. Они также «забыли», что благодаря этим авторским свидетельствам наш НИИ часто занимал первые места в соцсоревновании, а коллектив получал повышенные премии.

Несмотря на уговоры, моя группа «воздержалась» при голосовании, за что все они в дальнейшем были понижены в должности. Многие на собрании нам сочувствовали, но чем они могли помочь?

Вечером после этого собрания нам позвонил домой приятель мужа, начальник отдела множительной техники Валерий Назарович Францев. Этот глубоко порядочный человек с сединой на висках рыдал, объясняя, что он вынужден был голосовать «за», поскольку подошла его очередь на получение квартиры (в сорокаметровой комнате у него проживали семь человек: его родители, он с женой, дочь с мужем и маленьким ребенком). Мы успокоили его — мы всё понимали, но Валерий Назарович решил «искупить свою вину». Он задержался вечером на работе, выждал момент, когда Прохоров покинул кабинет, забрал его рабочую тетрадь и передал ее мужу. И он не один пытался помочь нам. Молодая женщина, секретарь Прохорова, с которой у меня было «шапочное знакомство» (она подрабатывала изготовлением меховых шапок и пошила мне прекрасную шапку из черно-бурой лисы), подошла ко мне во дворе задолго до этого злополучного собрания и предложила помощь. Как секретарь, она забирала всю почту для Прохорова и относила его письма на отправку в секретариат. Она систематически приносила и показывала мне всю его корреспонденцию. Оттуда я почерпнула немало полезной информации о положении дел в отделе Прохорова, забрала ряд важных документов (которые были в нескольких экземплярах), проливающих свет на его грязные махинации.

Главк прислал комиссию по приемке ОКР. Вначале испытания проходили нормально. Вторичная аппаратура прошла все испытания «без сучка и задоринки». Нисер и Прохоров всполошились. Решено было установить круглосуточное дежурство у испытательных камер с участием исключительно сотрудников Нисера. Мы просили разрешения тоже дежурить вместе с ними. Нам было в этом отказано... Утром мои ребята часто стали обнаруживать следы вторжения в камеры во время испытаний, в них находили какие-то забытые детали, которых раньше там не было. Было очевидно, что ночью камеры вскрывали, что недопустимо в процессе испытаний. Мы указывали на эти нарушения членам комиссии, но они не реагировали — они знали, зачем приехали.

В итоге команде Нисера удалось, нарушив режим испытаний, превратить термодатчики в сосульки — ледяные шарики. Комиссия тут же вынесла решение: «Изооптические комплексы не прошли госиспытаний». ОКР провалена.

Этим летом стояла жаркая погода, в отделе испытаний было прохладно. В результате беготни туда-сюда и невероятного нервного напряжения я подхватила радикулит (страшные боли в пояснице). По указанию врача — две недели постельного режима.

Руководство НИИ направило в поликлинику представителя с требованием немедленно выписать меня на работу, что и было сделано. Я едва добрела до НИИ, и буквально на проходной мне объявили о моем увольнении в связи с «квалификационной непригодностью» — («волчий билет»). Это произошло 7 августа 1984 года.

Я понимала, что меня уволят, но такая скоропалительность стала для меня неожиданностью, я к ней была не готова. Мне нужно было кое-что забрать, я хотела попрощаться с ребятами, но меня не пустили. За мной числились несколько документов ДСП (для служебного пользования), я хотела зайти в лабораторию, чтобы их вернуть. Мне не позволили. Они тут же составили акт о том, что числящиеся за мной четырнадцать документов не содержат секретной информации и подлежат уничтожению.

Так меня выпроводили из института, в котором я проработала 24 года (менялись названия учреждения, но место работы я не меняла). Так закончилась моя деятельность в НИИ «Шторм».

Что же касается мужа, то его «эпопея» была в самом разгаре. После отказа Коноплева от своих обвинений в адрес мужа менее чем через две недели из НИИ в ВАК была направлена новая характеристика на него, из которой были изъяты все заслуги, приведенные в предыдущей. Напротив, он был назван «аморальным типом» в связи с тем, что был не единожды женат, не проводил политинформаций в своем секторе и не участвовал в дежурствах народной дружины (после госпитализации в предынфарктном состоянии). Далее следовал вывод — «недостоин звания советского ученого».

Случайно прослышав об обвинении своего бывшего начальника в манкировании политзанятиями, сотрудница его сектора Галочка принесла ему тетрадь. «Юрий Романович, вы же проводили политзанятия», — заявила она, немало удивив мужа, и показала ему тетрадь, в которой она тщательно фиксировала все темы политзанятий по датам, а потом раз в месяц давала ему эту тетрадь на подпись. Муж, не глядя, подписывал (возможно, какие-то хозяйственные расходы). С этой тетрадью муж сходил в райком партии. Это обвинение было снято, после чего в ВАК была направлена третья характеристика (8.10.1984 г.) без этого обвинения, но с тем же выводом — «недостоин».

ВАК вернул диссертационное дело мужа с новой характеристикой на повторную защиту в ЛИТМО. Повторная защита диссертации состоялась в ЛИТМО 24 декабря1984 года.

Мужа послали в командировку по просьбе ЛИТМО, я прилетела вместе с ним (я уже была безработной). Членов ученого совета ознакомили с новыми характеристиками. Защита проводилась в установленном порядке с приглашением стенографиста.

Были зачитаны прежние заключения руководителя диссертации А. Н. Гордова, двух оппонентов, отзывы на разосланный реферат. Муж снова выступил с докладом. Вопросы — ответы — обсуждение.

Ученый Совет ЛИТМО повторно единогласно проголосовал за присуждение Юрию Романовичу ученой степени. Документы по защите были повторно отправлены в ВАК.

ЛИТМО от нас не отступился. Он проявил принципиальность при решении научных вопросов. В данном случае, при наличии отрицательной характеристики на соискателя, ЛИТМО принял решение вопреки правилам, установленным ВАК. Это был нонсенс, но ВАК играл по установленным правилам. Диссертационные документы мужа были снова возвращены в ЛИТМО на пересмотр.

Здесь я пока прерву описание диссертационной эпопеи мужа. Параллельно происходило много разных событий.