Былое и думы (подражание А.И. Герцену). Часть вторая

ГЛАВА 13

Мои первые шаги «на свободе». Продолжение расправы над мужем

До увольнения я была всецело поглощена ОКР, затем пыталась пройти госиспытания. Я была занята. Теперь я уволена, я растерялась. О работе с «волчьим билетом» нужно забыть. Как жить дальше? Как продолжить борьбу, как спасти метод, как спасти нас? Я была уволена по решению НТС института — решение коллегиальное, суду неподвластное. Что делать?

Кто-то из знакомых подсказал, что из Одесского политехнического института (ОПИ) решением ученого совета из-за противоречий с руководством был уволен профессор Фесенко, но после статьи в газете «Труд» он был восстановлен в должности. Решаю познакомиться с Фесенко. Иду в ОПИ, смотрю расписание его лекций, встречаюсь, рассказываю ему нашу историю, прошу совета, прошу дать мне координаты журналистки из газеты «Труд». Он скептически относится к моей затее, чувствую, что журналистка — его знакомая... и все же он дает телефон.

На семейном совете принимаем решение — лечу в Москву (сентябрь 1984 года). Созвонилась с журналисткой, встретились. Приятная женщина, она выслушала меня с явным сочувствием, но объяснила разницу между мной и Фесенко. Он — сотрудник учебного института, а я — из режимного предприятия. «Оборонка» — вне критики. Все это я уже слышала от Генри Кушнера из «ИР».

Решаю просить помощи у Государственного Комитета по изобретениям. Они выдали на наш метод пятьдесят авторских свидетельств, подтвердили его мировую новизну и полезность, кому как не им вступиться за метод, в конце концов, речь идет о «чести мундира».

Позвонила, вкратце объяснила причину обращения, заказали пропуск. «Возможно, мы ошиблись в оценке метода», — сразу же объявил мне руководящий работник.

«Да, но с нашими заявками работали ваши специалисты, разные люди, и все ошиблись — пятьдесят раз?» — настаивала я.

«Да. И такое бывает», — утверждал представитель ВНИИГПЭ (Всесоюзный научно-исследовательский институт государственной патентной экспертизы).

«Так что, у вас работает неквалифицированная команда?» — парировала я. Пожимает плечами. Стало понятно, что помощи здесь я не дождусь...

«Посоветуйте, к кому я могу обратиться за помощью?»

«Обратитесь в Государственный комитет по науке и технике СССР (ГКНТ), — обрадовался он, — идите прямо туда».

В день прилета я звонила домой с Центрального телеграфа и случайно обратила внимание на соседнее здание — это был ГКНТ (у меня в жизни все случайно). Странно, почему я раньше его не замечала? Мы в ГКНТ никогда не обращались. Мелькнула мысль — почему бы не попробовать? Зашла в вестибюль, попыталась заказать пропуск. Мне объяснили, что пропуск заказывают только по заявкам учреждений. И этот тип рекомендовал мне «идти прямо туда», заранее зная, что меня не примут.

«Наверно, вы правы. Закажите мне, пожалуйста, пропуск в ГКНТ», — попросила я.

«Почему это я должен заказывать вам пропуск?»

«Потому, что вы выдали нам пятьдесят авторских свидетельств и несете за них ответственность. К тому же вы знаете, что без заявки от учреждения я туда не попаду. Я не уйду отсюда, пока вы не закажете мне пропуск», — решительно заявила я. Пришлось ему заказать мне пропуск на следующий день в отдел приборостроения. С утра я пошла в ГКНТ. Меня пропустили. Я объяснила секретарю цель визита. Вначале меня принял заместитель, но потом присоединился начальник отдела приборостроения Богомолов. Не касаясь личных проблем, я представилась как один из авторов метода дистанционного измерения температуры с мировой новизной.

Вкратце изложила суть метода. «Моя группа была единственным разработчиком метода в стране», — продолжала я...

«А вот тут вы ошибаетесь», — прервал меня Богомолов.

«В чем же ошибка?»

«Мы абсолютно точно знаем, что этот метод разрабатывается в стране помимо вас», — огорошил меня Богомолов.

«Нет, этого не может быть!»

«Тем не менее, это так. Мы наслышаны об этом методе и его разработке», — настаивал Богомолов.

«Где? В каком учреждении? Кто вам о нем рассказывал?» — я была потрясена.

«Вот этого мы вам сказать не можем», — отрезал Богомолов.

«Ну хорошо, не называйте учреждения, но фамилию человека, рассказавшего вам о нем, вы назвать можете, или это тоже секрет? Поймите, для меня это вопрос жизни или смерти. Пожалуйста, назовите его фамилию», — умоляла я.

Они почувствовали мое смятение и сжалились: «Ну хорошо, назовем фамилию, что это даст вам?»

«Но все же, пожалуйста!»

«Ну, Дубицкий...» — сказал Богомолов.

«Лев Григорьевич, — выдохнула я, — из ЦНИИ-22, из Мытищ?»

Они были поражены: «Вы с ним знакомы?»

«Да, и он вам рассказывал обо мне... Не могли ли бы вы дать мне номер его телефона?» — с облегчением попросила я.

«Нет», — отрезал Богомолов.

«Тогда, пожалуйста, позвоните ему сами, а мне передайте трубку. У вас наверняка есть параллельный телефон и вы услышите наш разговор», — уговаривала я.

Они недоуменно переглядывались. Я настаивала — и они согласились. Это был серьезный риск.

Я познакомилась со Львом Григорьевичем лет десять тому назад. Он тогда был заместителем командира воинской части, разрабатывающей стандарты типа «Мороз», по которым работала вся оборонная промышленность. В тот период разрабатывался усовершенствованный вариант — «Мороз-5». Нашему НИИ, ответственному за обеспечение теплового режима работы радиоаппаратуры на всех видах вооружения, предписано было направить представителя для участия в разработке соответствующего раздела стандарта.

Я тогда была старшим инженером, но главный инженер НИИ А. И. Степанов именно меня направил в ЦНИИ-22, там я и познакомилась с Дубицким. Мы тесно сотрудничали, у нас сложились хорошие отношения. На конференции в Одессе Лев Григорьевич представлял ЦНИИ-22 и познакомился с нашим методом в действии в самом начале его разработки. Метод ему очень понравился. Он считал, что его следует разрабатывать не только в интересах Минрадиопрома, но и для других министерств оборонной промышленности. С этим предложением он обратился в наш Главк, но там ему ответили, что этот метод у них не разрабатывается. В СССР все министерства скрывали свои разработки от «смежников», чтобы избавить себя от их заказов. Помню, после посещения Главка он, как-то встретив меня, пошутил: «Ваш начальник Главка полностью оправдывает свою фамилию "Завалишин"».

Разработка нового варианта стандарта была завершена. На последней странице приводился список участников разработки: одни генералы, пара полковников и ваш покорный слуга — старший инженер п/я Г-4371 М. М. Чернякова. Я от греха подальше в своих документах никогда не упоминала об участии в этой разработке.

Все это было давно. Вспомнит ли меня сейчас Дубиц- кий? Богомолов набрал номер телефона: «Здравствуйте, Лев Григорьевич, тут с вами хотят переговорить», — и передал мне трубку.

«Здравствуйте, Лев Григорьевич», — замирая от страха, сказала я. «Здравствуйте, Мальвина Мееровна», — он узнал мой голос. Я была счастлива. Рассказала ему вкратце свою историю, закончившуюся увольнением. Наш разговор слушали Богомолов с заместителем. Дубицкий как военный рано вышел на пенсию. Сейчас он уже не работал в ЦНИИ-22 и перешел на работу во ВНИИ Госстандарт, тоже в Мытищах. Он подтвердил Богомолову, что рассказывал им о нашем методе и нашей разработке, и предложил мне на следующий день приехать к нему на работу. Отношение ко мне в ГКНТ резко переменилось. Лев Григорьевич был у них в большом почете.

На следующий день я была в Мытищах. Рассказала подробности, его я не удивила. После моего увольнения в нашем институте стали избавляться от наших образцов. «Эта разработка — просто мыльный пузырь», — любил повторять Прохоров — последний главный конструктор ОКР.

Начиналась осень, дожди... Понимая, что речь идет о преднамеренном уничтожении всех «вещественных доказательств», муж забрал все оставшиеся термодатчики. С приборами было сложнее. Он их разобрал на детали. Их под плащами вынесли из института ребята из моей группы и передали мужу. Дома он собрал все приборы. У нас дома хранился полный изооптический комплект: комплекс для дистанционного измерения температуры и тепловизор — прибор для визуализации и измерения температурного поля.

Я рассказала о них Льву Григорьевичу. Он считал, что хранить его дома очень опасно. Если узнают — посадят, да и проку никакого.

«Привозите его ко мне, — предложил он, — Мытищи, конечно, не Москва, но если кто-то заинтересуется — приедет и посмотрит. Когда соберетесь, позвоните. Я обеспечу транспорт и грузчиков к поезду. Установим комплексы в моей лаборатории».

Лев Григорьевич пообещал обсудить с Богомоловым, как можно нам помочь. Я была счастлива: съездила не зря. Это была первая победа, большая победа!

Я тогда не знала, что Лев Григорьевич Дубицкий является председателем секции «Радиоволновые, тепловые и оптические методы» научного совета Академии наук СССР по проблеме «Неразрушающие физические методы контроля» при ГКНТ СССР.

Я вернулась домой обнадеженной. Я была на свободе, а муж оставался в этом террариуме на растерзание.

Я уже писала, что на следующий же день после успешной защиты диссертации сектор мужа был расформирован, и муж был понижен в должности до ведущего инженера. После моего увольнения в течение двух месяцев ему были вынесены впервые за двадцать пять лет работы два выговора: один — за непродолжительную задержку на работе после окончания рабочего дня, второй — за то, что в течение рабочего дня он несколько раз отсутствовал на рабочем месте (не покидая институт) для получения ряда подписей на моем обходном листе, который я не смогла оформить сама, поскольку была уволена в одночасье. Далее последовала неудавшаяся попытка вынести ему третий выговор за «низкий уровень работ» по разработке, к которой, как потом выяснилось, он не имел никакого отношения.

Учитывая напряженную историю с защитой его диссертации, волнения, сопряженные с махинациями в процессе госиспытаний на завершающем этапе нашей ОКР, муж перенес инфаркт, и за полтора года, с октября 1983 года по февраль 1985 года он пять раз попадал в больницу в связи с обострением сердечного заболевания. Директор Чирков направил письмо в нашу районную поликлинику, обвиняя мужа в симуляции, а его лечащего врача Арнольда Гарцма- на — в потворничестве. Специально созданная комиссия врачей из поликлиники другого района подтвердила неудовлетворительное состояние здоровья мужа и опровергла клеветнические измышления Чиркова.

Желание уволить мужа вслед за мной было так велико, что вместо несостоявшегося третьего выговора решили воспользоваться мнением собрания трудового коллектива, проведенного еще в июле 1984 года (о чем я писала ранее), и на котором мужа не было — он находился в больнице. 22 февраля 1985 года ему была назначена досрочная аттестация с целью признания несоответствующим уже новой должности — ведущего инженера — с последующим увольнением. Эта аттестация была перенесена на более поздний срок в связи с поступившим из ЛИТМО письмом, уведомляющим о том, что 5 марта 1985 года состоится третья по счету защита его диссертации.

ГЛАВА 14

Товарищи по оружию

В нашем НИИ демократия никогда не была в чести, но та разнузданная вседозволенность и беспредел в борьбе с малейшими проявлениями критики стали повседневностью с приходом в институт Прохорова, коммуниста, кандидата физико-математических наук. Он прибыл к нам из города Черновцы (Западная Украина), где работал главным инженером предприятия, связанного с микроэлектроникой. Видимо, ему пришлось сбежать оттуда, поскольку за ним последовал строгий партийный выговор за какие-то махинации. Проработав у нас менее полугода, Прохоров получил второй партийный выговор за участие в дачном коллективе «Троянда» (я писала о нем выше). Внешность незапоминающаяся, неказистый, невысокий, с заплетающейся походкой, неряшливо одетый, одежда на вид не первой свежести. Поговаривали, что он взялся за организацию диссертации для Чиркова.

Научным руководителем диссертации Чиркова должен был стать бывший научный руководитель диссертации Прохорова — некто И. М. Викулин, принятый на работу к нам по совместительству — предоплата за диссертацию. Безграмотность технических решений Прохорова и оголтелая борьба с их критикой наводят на мысль, что методика «сотворения» диссертации для Чиркова была ранее опробована им самим. Отдав все силы на борьбу с чужими изобретениями, он за все годы работы в НИИ не опубликовал ни одной научной статьи и не получил ни одного авторского свидетельства.

Бурные события, связанные с пресловутой «Трояндой», на время отодвинули научные притязания директора. Прохоров стал советником, доверенным лицом директора. В действительности он был принят в институт для создания центра микроэлектронной технологии в рамках НИР «Ягодка-1» (01.1982-06.1983) и НИР «Ягодка-2» (06.198312.1984) — с легкой руки мужа прозванными «Ягодицами».

О стиле деятельности Прохорова красноречиво свидетельствовали события в его отделе. На собрании трудового коллектива, осудившего нас с мужем как «кляузников и тунеядцев», к нам был причислен ведущий инженер отдела Прохорова — Слава Полтавченко за критику технической политики Прохорова.

Собранию предшествовал длительный период травли. На собрании Слава не присутствовал, поскольку с диагнозом «нервное истощение» он в это время находился на амбулаторном излечении, затем уволился.

За несколько месяцев до того злополучного собрания по тому же сценарию был уволен другой ведущий инженер из отдела Прохорова — специалист в области микроэлектронной технологии Володя Горбенко, тоже за критику технических решений Прохорова. После своего увольнения я разыскала Володю Горбенко и вместе со Славой он стал активным участником нашей «группы сопротивления».

Для Володи Горбенко у нас был подарок. В рабочей тетради Прохорова, переданной нам В. Н. Францевым, был записан план увольнения Горбенко. У меня и сейчас в па-

мять о тех зловещих событиях хранится фотокопия записи из той тетради. Оригинал мы отдали Володе, а здесь я приведу текст, начертанный рукой Прохорова:

«Горбенко В. А.

Микроклимат

Создать серию выговоров, которые якобы выражают мнение коллектива.

Грубость.

Методически — три выговора + общее собрание» (конец цитаты).

В этом отрывке ключевым является слово якобы из пункта 2.

Для Володи и Славы у меня была масса весьма интересных документов. Я ранее упоминала, что секретарь Прохорова знакомила меня со всей его корреспонденцией. Для нас там не было ничего интересного, но для Славы и Володи — золотые россыпи... Прохоров с готовностью взялся за авантюру создания у нас центра микроэлектронной технологии. «Авантюра» — поскольку фондов на получение спецоборудования для микроцентра в НИИ не было. Главк выделил нам для этой цели серьезное финансирование. Эти деньги следовало потрать, иначе план считался бы не выполненным. Как они будут потрачены, никого не интересовало. Такова была система отчетности в стране развитого социализма. Прохорова это не смущало. Видимо, у него был большой опыт в подобных делах. Пользуясь личными связями, он скупал на предприятиях соответствующего профиля оборудование со стопроцентным износом, подлежащее списанию, оплачивая его первоначальную стоимость. Купленное оборудование доставляли к нам. Оно часто было громоздким и в дощатой упаковке валялось во дворе под дождем. Через полгода (допустимый срок для списания) его списывали — стопроцентный износ — и выбрасывали на свалку.

Деньги потрачены, план выполнен, премия получена. От секретаря Прохорова мне досталась копия документа на покупку установки «Вулкан» и копия на ее списание через полгода. Стоимость установки была впечатляющей. Документы отдала ребятам.

Под микроцентр на нашей территории строилось специальное здание. Было очевидно, что строительство далеко от завершения. По окончании НИР «Ягодка-1» в июне 1983 года Главк направил комиссию для приемки микроцентра, готового к выпуску опытных образцов (в соответствии с техзаданием на разработку). Никто не потрудился даже создать «потемкинскую деревню». Комиссия подтвердила наличие несуществующего микроцентра. План выполнен. Премия получена.

Но уже в начале следующего года (январь 1984 г.) в НИИ выходит документ за подписью заместителя директора по хозяйственной части и строительству:

«План мероприятий по устранению недостатков на микроцент ре:

Провести систему освещения...

Выполнить обвязку технологического оборудования (холодная вода, горячая вода, сжатый воздух, система вакуумирования) по мере установки оборудования...

Побелка стен помещения после проведения шпатлевки...

Очистить помещение от мусора.

Испытать систему водоснабжения.

Выполнить электромонтаж шкафов и щитов управления и т. д.»

Это же прямое доказательство отсутствия микроцентра, успешно принятого комиссией Главка. Что говорить — «услужливый дурак опаснее врага».

После завершения НИР «Ягодка-2», которая, согласно техзаданию, должна была завершиться аттестацией микроцентра и изготовлением на нем опытных образцов, в декабре 1984 года прибыла комиссия из Главка. В качестве «образцов» ей были представлены какие-то изделия с предприятий Западной Украины.

Тема принята. Акт приемки подписан. Премия получена.

Позднее (4.04.1985 г.) появился документ:

«Мероприятия, направленные на устранение недостатков, выявленных после завершения темы "Ягодка-2"», в котором, помимо прочего указано:

1. Около 80% оборудования имеет 100% износ. Запасные части к оборудованию отсутствуют.

2. Отсутствует система кондиционирования для гермозоны.

Отсутствуют стенды для проверки параметров образцов.

Отсутствует необходимое метрологическое оборудование.

О каких изготовленных образцах можно говорить при отсутствии оборудования и элементарных условиях для его изготовления? Как можно было аттестовать микроцентр?

Копии всех этих документов передавали мужу его бывшие подчиненные из его расформированного сектора, теперь переведенные в отдел Прохорова. Эти документы

- прямое доказательство очковтирательства, мы их все передавали Володе и Славе — товарищам по борьбе, и они направляли аргументированные жалобы в ЦК КПСС, в Комитет партийного контроля СССР и т. д. От всех инстанций были получены ответы, как под копирку:

«Проведена проверка. Факты не подтвердились».

Зачем нужна была проверка? Из документов, приведенных в жалобах, и так все очевидно... Методику сдачи тем Госкомиссиям описал Слава Полтавченко в одной из своих жалоб: «Сдача темы началась банкетом, продолжилась в винсовхозе... Для сопровождения членов комиссии директор выделил машину... Закончилось дело тем, что мертвецки пьяного руководителя комиссии с подаренным ему бочонком вина я погрузил в поезд. Я не считаю возможным для себя получить премию за тему, сданную путем очковтирательства. Это грязные деньги, и я отказываюсь от них».

В письме в Комитет народного контроля СССР Володя Горбенко написал: «Деньги, начисленные в качестве премии за фактически не выполненную тему, сданную нечестным путем, принять отказываюсь».

Свои письма мы с мужем, Володя Горбенко и Слава Полтавченко в различные инстанции подписывали своими фамилиями, но очевидное бесчинство администрации буквально взорвало институт. Только в первом квартале 1984 года институт проверяла комиссия ЦК КП Украины в связи с поступлением 13 анонимных жалоб. Были вскрыты факты получения администрацией якобы для коллектива пятидесяти килограмм черной и красной икры, балыка, сервелата, других дефицитных продуктов и промтоваров в больших количествах, обнаружена растрата фонда материального стимулирования на материальную помощь директору и другим представителям администрации, обнаружено содержание в штате лиц, фактически не работающих в НИИ, с начислением зарплаты, выплата незаконных надбавок к окладам работникам администрации... Казалось бы, достаточно материала для возбуждения уголовных дел, но кроме констатации фактов — никаких наказаний. Зачем проверяли?

Неожиданно к нашей «группе сопротивления» открыто присоединился еще один человек — депутат райисполкома Александра Катеринчук (Шура).

На протяжении многих лет она исполняла обязанности бухгалтера профкома НИИ и беспрекословно выполняла указания председателя профкома, но, видимо, наступает момент, когда внутренняя порядочность, чувство справедливости превалирует над равнодушием и страхом. Не знаю, что конкретно побудило Шуру к восстанию, но она позвонила нам домой, когда я уже была безработной, и объявила, что «выходит на тропу войны».

До того момента нас с ней ничего не связывало. Шура располагала уникальными документами (накладные, квитанции...), указывающими на то, что руководство НИИ через наш профком предоставляло руководящим работникам города, Минрадиопрома и другим «нужным» людям, а также членам их семей путевки в пансионаты, дома отдыха, санатории, морские круизы... Профком оплачивал банкеты и другие мероприятия, организуемые директором и его окружением, в обход установленного порядка оформлялась материальная помощь и т. д.

Обращения Шуры в районную и городскую прокуратуру оставались без ответа — видимо, боялись открыть «ящик Пандоры».

Шуру срочно вывели из состава профкома, уволить побоялись, но беспричинными придирками довели до нервного припадка на работе с потерей сознания. Муж Шуры, полковник, умолял жену уволиться, но она отказалась и вместе с нами продолжала бороться. Она стала нашим частым гостем. Наша квартира была штабом сопротивления.

Я так подробно остановилась на всех этих фактах, не имеющих никакого отношения к нашей борьбе за спасение метода и его создателей, поскольку хотела показать, как в короткий срок случайное объединение партийного функционера Чиркова с жалким авантюристом Прохоровым превратило крупнейшее в Одесской области режимное предприятие в контору «Рога и копыта».

НИИ «Шторм» и раньше не блистал своими разработками, но такого откровенного очковтирательства на глазах всего коллектива прежде не было. Показательно, что все это происходило с ведома Главка, поскольку председателями всех комиссий по приемке завершенных разработок и частью ее членов, как правило, были сотрудники Главка. И все это произошло задолго (за семь-восемь лет) до развала СССР.

Система прогнила давно и основательно. Ее крах был предрешен. Это было делом времени, так что ничего неожиданного в стремительном распаде СССР не было.

Существовала еще одна причина повышенного интереса к разработкам в отделе Прохорова.

Мы отдавали себе отчет в том, что наша борьба за спасение какого-то там метода, пусть полезного, пусть с мировой новизной, вряд ли позволит нам победить в борьбе с этой системой круговой поруки, выступающей единым фронтом против любого, покусившегося на их вседозволенность. Мы искали какие-то факты, которые позволили бы обвинить наших врагов в чем-то серьезном, в каком-то неоспоримом государственном преступлении, и надеялись, что они сами благодаря полной уверенности в собственной безнаказанности, во вседозволенности с учетом их безмозглости и бесшабашности преподнесут нам этот подарок.

Разработки в отделе Прохорова нам казались наиболее перспективными в этом плане. Чутье нас не подвело.

Параллельно с темами «Ягодка-1» и «Ягодка-2» в отделе Прохорова проводилась ОКР «Тюльпан» (переименованная мужем в «Тампон»). Цель этой разработки — замена всей номенклатуры приборов контроля, разработанных сектором мужа до его расформирования, новым поколением приборов аналогичного назначения на базе микроэлектронной технологии.

Всю документацию на разрабатываемые изделия передавали мужу его бывшие подчиненные, начиная с технического задания (ТЗ) на разработку.

Первоначально в ТЗ были указаны параметры, превосходящие паспортные параметры приборов мужа (разработанных на основе его авторских свидетельств). Руководил ОКР «Тюльпан» молодой коммунист, сын председателя колхоза Ранченко, напористый парень с большими амбициями, но малограмотный. Именно по его инициативе все характеристики приборов были неоправданно завышены. Это стало очевидным в ходе разработки, и началась ежеквартальная корректировка ТЗ в сторону снижения требований, утверждаемая высокими подписями руководства Главка. Постепенно требования к новым приборам опустились до уровня параметров приборов мужа, успешно прошедших в свое время государственные испытания и военную приемку.

К этому времени появились какие-то макетные образ — цы, и разработчикам новых приборов стало ясно, что эти параметры для их приборов недостижимы вследствие безграмотно выбранной полупроводниковой технологии (идеолог Прохоров), опровергнутой опытом зарубежных и отечественных аналогичных разработок, а также принципиальными конструктивными ляпсусами.

Корректировка ТЗ продолжалась в сторону снижения требований к приборам по согласованию с Главком (по умолчанию). «Ванька, ставь печать» — Главк все подписывал, не глядя, не задумываясь о том, что с этого момента под него заложена «мина замедленного действия».

Основным достоинством микроэлектронной технологии является повышение надежности изделий. К завершению разработки «Тюльпан» (теперь уже точно «Тампон»), в соответствии с требованиями окончательно скорректированного ТЗ, запланированная надежность приборов нового поколения (среднее время наработки на отказ) были в 1,3 раза ниже подтвержденной надежности приборов старого поколения — приборов мужа — разработка 1977 года.

Другие запланированные параметры — такие, как основная погрешность, время непрерывной работы, диапазон измерений, также были значительно хуже.

К примеру, для сигнализатора давления:

Аналогичная ситуация для всех остальных типов приборов.

В процессе испытаний новых приборов даже эти запланированные заниженные требования в большинстве случаев не подтвердились.

Муж времени зря не терял: на основе переданных копий Технического задания (ТЗ) и результатов испытаний по теме «Тюльпан» он проделал огромную работу (более ста страниц машинописного текста) по сравнительному анализу приборов старого и нового поколений с теоретическим обоснованием и с указанием на принципиальные конструктивные ляпсусы у новых приборов. Провел сравнительный анализ полупроводниковых технологий «диффузной, кремний на кремнии» и «кремний на сапфире». Доказал ошибочность технологии, выбранной Прохоровым.

Какую оценку можно дать сложившейся ситуации? Спланированная Минрадиопромом совместно с НИИ «Шторм» акция с целью ухудшения качества приборного парка, обеспе чи вающего надежность всех систем вооружения!

Преднамеренный подрыв обороноспособности страны с затратой на эту акцию огромных средств и людских резервов!

Это ли не причина, по которой руководство НИИ «Шторм» по согласованию с Главком добивается увольнения мужа — идейного руководителя и разработчика приборов старого поколения, прошедших военную приемку, преднамеренно нанося вред его здоровью?

В процессе разработки возможно ухудшение запланированных параметров изделия. Научный прогноз не дает стопроцентной гарантии. Хотели — получше, не получилось... Бывает.

А тут спланированная акция. Доказательство? Многочис — ленные корректировки технического задания на разработку и доведение запланированных требований до уровня «ниже плинтуса». Это не пятьдесят килограммов икры, украденной директором у коллектива!

Писать об этом в различные инстанции — КГБ, ЦК КПСС — бессмысленно и глупо. Сила удара — в его неожиданности.

Не читая письма, на него дадут стандартный ответ: «Факты не подтвердились». Мы их только подготовим к обороне. Нам предстояло найти человека, которого эти факты могли бы затронуть, повлиять на его карьеру!

Меня в НИИ уже не было, но там оставался муж, и они глумились над ним, подрывая его здоровье. Муж не мог уволиться из института по двум причинам. Первая: институт бурлил от возмущения в связи с разнузданностью администрации — количество анонимных жалоб все возрастало, наше открытое противостояние тоже накаляло обстановку, поэтому стали распускать слухи о том, что мое столь поспешное увольнение произошло по требованию КГБ. Тут было не до реверансов. Тот факт, что муж — ЧСИР (член семьи изменника Родины) продолжает работать в НИИ, опровергало эти слухи. Вторая причина и главная: уволившись из института, муж не смог бы устроиться на работу — об этом бы побеспокоился обком партии, действующий в одной упряжке с НИИ. В этом случае мы бы лишились всех средств к существованию. Наши небольшие сбережения таяли, а мне предстояли поездки. Муж оставался нашим единственным кормильцем.

ГЛАВА 15

ГКНТ СССР включается в борьбу по спасению «изооптической термометрии»

На семейном совете было решено, что в октябре я повезу изооптические комплексы в Москву (в Мытищи). Созвонилась с Дубицким. В Москве на платформе меня встречали его сотрудники.

На конференции в Одессе Лев Григорьевич видел первые макеты изооптических устройств. Увидев новые комплексы в действии, он не скрывал восхищения.

В плане работы ГКНТ было запланировано совещание на тему «О состоянии и перспективах обработки визуа- лизованной информации». После моего визита Дубицкий предложил расширить повестку дня и вторым пунктом рассмотреть вопрос о перспективах изооптического преобразования.

В ГКНТ согласились, так что моя поездка стала насыщенной. Я должна была срочно подготовить обстоятельный материал о физических основах метода, его полезности, области применения с учетом опыта использования его на ряде предприятий Минрадиопрома, подчеркнув его мировую новизну.

В процессе выполнения НИР-1 и НИР-2 (разработка изо- оптической термометрии) с целью ознакомления отрасли с новым методом теплового контроля я в течение каждой своей командировки созванивалась с руководством ведущих предприятий, предлагала провести демонстрацию нового метода для членов НТС (научно-технического совета) и возила с собой демонстрационный комплекс. На специально организованном по этому поводу заседании НТС я делала короткий доклад о методе и его перспективах. После обсуждения члены совета собственноручно проводили измерения. В случае явной заинтересованности я оставляла им наш комплекс для опробования и просила сообщить письмом в НИИ «Шторм» мнение о методе и предполагаемой годовой потребности предприятия в измерительных комплексах. Таких писем у меня накопилось несколько десятков. Все они были с грифом «ДСП» (для служебного пользования).

После перевода нас в отдел Прохорова секретарь моего прежнего отдела пыталась передать эти письма в отдел Прохорова, но те отказывались их принять. Бурное обсуждение этого вопроса проходило в коридоре. Как всегда случайно, мимо проходил муж и вызвался помочь решить проблему. Он забрал письма с тем, чтобы передать их мне. Как ни странно, это устроило обе стороны. Так эти письма оказались у меня, но на мне они официально не числились. Понимая их ценность, я своевременно успела отнести их домой. Таким образом, в моих руках было весомое опровержение отсутствия метода как такового (Прохоров называл его «мыльным пузырем») и подтверждение заинтересованности отрасли в его использовании. Проблема состояла в том, что официально представить письма я не могла: не смогла бы объяснить, как они у меня оказались, тем более что десять документов «ДСП» в совокупности получают гриф «С». Меня бы обвинили в краже секретных документов со всеми вытекающими последствиями.

Сейчас в Москве я должна была представить ГКНТ машинописный вариант моего сообщения с рисунками и оптическими схемами. Где я могла это сделать? Ездить каждый день в Мытищи и возвращаться — бессмысленная трата времени. Журнал «Изобретатель и рационализатор» приютил меня и на этот раз. Там я все написала, начертила, напечатала...

В ГКНТ материал размножили и решили послать на отзыв шестнадцати ведущим научным организациям страны, не принадлежащим Минрадиопрому. Мне дали адреса, и, находясь в ГКНТ, я занималась их рассылкой. На все это ушло более недели.

В это время Лев Григорьевич пригласил в Мытищи своего заместителя по секции «Неразрушающие методы контроля» ГКНТ — А. А. Кетковича, начальника лаборатории МНПО «Спектр», и продемонстрировал ему комплексы в мое отсутствие (я готовила материал). Метод впечатлил его зама, он счел его перспективным в разработках его предприятия и предложил перевезти нашу аппаратуру в его лабораторию для демонстрации руководству его предприятия. Я с радостью согласилась. Познакомилась с Кетко- вичем — исключительно грамотным и доброжелательным человеком. Он организовал перевозку приборов в Москву. Я на месте подготовила их к демонстрации, которая состоялась на следующий день в моем присутствии и прошла отлично. В итоге от МНПО «Спектр» было направлено письмо о заинтересованности предприятия принять участие в дальнейшей разработке метода. Так наши комплексы нашли пристанище в Москве на ведущем предприятии Министерства приборостроения. При этом все лица, видевшие наши приборы, были предупреждены об их нелегальном положении.

Перед отъездом я заехала поблагодарить Льва Григорьевича и попрощаться с ним. Прощаясь, он посетовал на то, что, к сожалению, в Одессе не нашлось учреждения, которое согласилось бы взять на себя дальнейшую разработку метода. Это очень бы упростило решение проблемы. Имея опыт общения с нашим министерством, он обоснованно сомневался в том, что там пойдут на попятную. Я разделяла его сомнения.

Все вышеописанные мероприятия проходили втайне от нашего института и, конечно же, министерства. Там были уверены, что со мной и с методом разделались окончательно и бесповоротно... Нас это устраивало.

Вернулась домой, доложила обо всем мужу и товарищам по оружию, обсудили несбыточность идеи о поисках другого места в Одессе для продолжения разработки метода.

Как всегда, ничего не говоря заранее, Толя серьезно взялся за решение этой проблемы. В ОТИХП Толя как сын легендарного ректора (да и сам он был талантливым неординарным человеком) имел определенное влияние.

Ректором института в то время был И. Г. Чумак, проректором по научной работе В. А. Наер, оба бывшие аспиранты его отца.

Толя рассказал им о нашем методе, его мировой новизне, о готовности ГКНТ выделить средства на его развитие и уговорил руководство института принять участие в дальнейшей разработке. В итоге 20 ноября 1984 года из ОТИХП в ГКНТ было направлено следующее письмо:

Работы по изооптической термометрии соответствуют задачам, стоящим перед проблемной лабораторией нашего института. Представляется целесообразным участие института в этих работах с привлечением авторов метода.

В связи с загруженностью проблемной лаборатории и отсутствием у нас специалистов по оптическим методам, просим рассмотреть возможность выделения нам целевым назначением дополнительной численности и фонда зарплаты.

Ректор ОТИХП И. Г. Чумак.

Толя рассказал нам об этом письме только после его отправки в ГКНТ. Так Толя, случайно ставший нашим большим другом, вторично (после крушения Коноплева) сыграл решающую, неоценимую роль в спасении метода и нас — его создателей.

Робин Гуд в современном варианте. Таким был наш друг Толя Мартыновский — светлая ему память, он рано ушел из жизни.

В 2004 году, посетив Одессу, я побывала на его могиле — на центральной аллее кладбища, рядом с могилой его отца. Пусть им обоим земля будет пухом.

Вернемся к ранее описываемым событиям. После того, как отпала необходимость поездки на суд с Коноплевым, Генри Кушнер — журналист «ИР» понял, что с выходом ГКНТ на поединок с Минрадиопромом события начнут бурно развиваться, и решил все же посетить Одессу в декабре 1984 года. Он приехал поездом. Я его встретила. С первых слов он ошарашил меня своим намерением встретиться с лояльными людьми: Коноплевым и Толей не где-нибудь, а в пивном баре «Гамбринус», прославленном И. Бабелем и ныне восстановленном на прежнем месте в память о былом.

«Гамбринус» располагался в подвальчике прямо на Дерибасовской, в нем по-прежнему скрипач наяривал одесский шансон. Я опасалась, что место встречи бросит тень на журналиста, но Генри успокоил меня, что у журналистов поощряется выбор места, где собеседники чувствуют себя более раскованно. Коноплев сначала смущался, но, почувствовав восторженное отношение Генри к его поступку — после всего, что он натворил, ринуться на защиту метода, рискуя должностью, — расхрабрился. Мужчины пили пиво, мирно беседовали...

На следующий день Генри решил предпринять попытку проникнуть в наш террариум, хотя слабо верил в успех. Вопреки опасениям, его приняли с распростертыми объятьями после того, как он объяснил, что журнал направил его в командировку, но с материалом он фактически незнаком. Журналиста любезно принял сам Чирков. Сославшись на усталость от клеветы и беспочвенных обвинений, он пригласил «беспристрастных» сотрудников института, занимавшихся разбором наших жалоб, чтобы они нарисовали гостю истинную картину событий.

Генри удалось поговорить с начальником патентного отдела, который признался в том, что подготовил справку о временных затратах авторов изобретений по указанию руководства. Именно эта справка была использована для обвинения нас в «тунеядстве».

Генри поговорил с главным инженером НИИ Степановым, осмелившимся заявить, что считает преследование мужа ошибкой руководства. Мнение Коноплева — бывшего зам. директора по научной работе — Генри уже было известно.

Вечером проводить Генри у нас дома собрались Толя, Коноплев и мы с мужем. Генри считал, что набрал достаточно материала для статьи, но сомневался, что ее пропустят в печать.

Генри Кушнер оказался на редкость опытным, умным и находчивым журналистом. Ему удалось представить дело как конфликт внутри руководства НИИ, козырной картой был, конечно, невообразимый доселе поступок Коноплева, решительно перешедшего из стана гонителей в лагерь защитников пострадавших изобретателей.

Не знаю, не представляю себе, каким образом, но Генри Кушнер стал первым журналистом, пробившим брешь в железобетонной стене всеобщей поруки, защищающей советскую оборонную промышленность от критики.

Забегая вперед, скажу, что в мае 1985 года в журнале «Изобретатель и рационализатор» была опубликована первая в истории советской журналистики статья с критикой режимного предприятия и покрывающего его министерства. Статья называлась «Это мы сейчас организуем».

Вы можете сказать: произошла смена власти — приход М. С. Горбачева, он был избран Генеральным Секретарем ЦК КПСС 25 марта 1985 года, а статья появилась через месяц после этого события.

Но вы неправы. Между версткой журнала (полным укомплектованием материала, идущего в номер) и его публикацией проходит не менее трех месяцев, т. е. материал был утвержден в печать в феврале 1985 года — до смены власти.

После возвращения из Одессы, как следует из статьи, журналист побывал в Главке Минрадиопрома, беседовал с начальником Главка — январь 1985 года. Работа над статьей, утверждение ее в многочисленных инстанциях, особенно с учетом неординарности материала — февраль 1985 года. Таким образом Генри Кушнеру, журналисту «ИР», удалось добиться публикации статьи еще при старом режиме.

Он был первопроходчиком. За его статьей последовал целый ряд публикаций в разных изданиях с критикой «оборонки». Он пробил брешь. Он совершил подвиг.

Видимо, Генри и сам до последней минуты не был уверен в выходе статьи и сообщил нам об этом радостном событии в последнюю минуту.

Нам повезло, мы встретили много честных, благородных, смелых людей, которые помогли нам в нашей борьбе. Мы им бесконечно благодарны.

ГЛАВА 16

Первая победа

Обнадеженные моим походом в ГКНТ, удачным приездом Генри Кушнера в Одессу и письмом ОТИХП в ГКНТ, организованным Толей, мы жили в ожидании решения ГКНТ, совещание было назначено на 18 февраля 1985 года.

Муж вспомнил, что в молодости у него был приятель Зиновий Цукерман, вместе с которым они все вечера просиживали в городской библиотеке, где чудом сохранились в одном экземпляре стихи Анны Андреевны Ахматовой и других поэтов Серебряного века.

Зиновий окончил Одесский электротехнический институт связи и получил назначение то ли на Урал, то ли в Сибирь. Прошло много лет, от общих знакомых муж узнал, что там он познакомился с выпускницей журфака МГУ, получившей назначение в те же места. Они поженились. Женой Зиновия стала Ирина Дементьева — дочь заместителя главного редактора журнала «Новый мир» Александра Дементьева. Через три года работы, обязательных для молодых специалистов, молодожены поехали в Москву и поселились вместе с родителями Ирины в доме на Котельнической набережной, где этажом выше жил главный

редактор журнала Александр Твардовский. От знакомых муж узнал также, что жена Зиновия работает журналистом в одной из московских газет. Муж созвонился с Зиновием. Выяснилось, что его жена Ирина Александровна Дементьева — журналист газеты «Известия». Муж рассказал Зиновию о наших проблемах, тот пообещал поговорить с женой. Так что в эту поездку, кроме ГКНТ, мне предстояла встреча с Зиновием Исааковичем и Ириной Александровной.

14 февраля я отбыла в Москву. В ГКНТ готовились к совещанию. От пятнадцати предприятий были получены положительные отзывы на разосланный материал об изооптической термометрии, шестнадцатое предприятие уведомило, что пришлет на совещание своего представителя. Это всех несколько настораживало. Были опасения, что информация могла дойти до Минрадиопрома, что было крайне нежелательным на данном этапе. Из ОТИХП на совещание был направлен, конечно же, Коноплев.

Я присутствовала только на второй части совещания. Сделала доклад, было много вопросов — отвечала. Все с волнением поглядывали на представительницу шестнадцатого предприятия, ждали оглашения их отзыва. Наконец, она выступила, произнесла хвалебную речь о методе и о намерении их предприятия участвовать в дальнейшей разработке метода с учетом специфики их проблем. Все облегченно вздохнули. На совещании, конечно, присутствовали Лев Григорьевич Дубицкий и его зам. — А. А. Кеткович.

Во время перерыва члены Постоянной комиссии по проблеме «Приборостроение» принимали решение, которое вскоре огласили.

По второму пункту комиссия постановила:

Изооптическая термометрия является новым оптическим методом теплового контроля...

Измерительная аппаратура отличается повышенной помехоустойчивостью к электромагнитным помехам, конструктивной простотой и будет иметь незначительную стоимость при серийном производстве.

Постоянная комиссия рекомендует:

1. Одобрить выполненные работы в области изооптического преобразования.

2. Одесскому технологическому институту холодильной промышленности (ОТИХП) Минвуза УССР в 1985 году приступить к работам по развитию метода...

Осуществить комплекс мероприятий по популяризации метода и подготовить предложения для включения указанных работ в межвузовскую программу на 1986-1990 гг.

Таким образом, были опровергнуты выводы комиссии Главка Минрадиопрома по приемке ОКР о бесперспективности метода и сворачивании работ в данном направлении, напротив, планировалось продолжить его разработку.

Тем самым были опровергнуты выводы о моей квалификационной непригодности как одного из авторов и разработчика аппаратурных комплексов.

Это была грандиозная победа! После такого решения ГКНТ не стыдно было знакомиться с журналистом газеты «Известия».

Я сообщила о своем приезде и была приглашена в гости. Меня тепло приняли. С явным сочувствием и неподдельным интересом выслушали нашу «Одиссею». Я привезла с собой много документов, подтверждающих новизну метода, письма предприятий отрасли с положительными отзывами об опыте его использования, рассказала о двух защитах мужем диссертации, о моем увольнении, о позиции ЛИТМО — рассказала все.

Я почувствовала, что наша история вызвала неподдельный интерес у Ирины Александровны как журналиста. Она обещала написать статью, но сомневалась в ее публикации. Газета «Известия» была вторым печатным органом коммунистической партии после газеты «Правда», и цензура там была на очень высоком уровне.

У меня был также запланирован поход в Прокуратуру СССР. Я уже обращалась туда с жалобой на свое увольнение и получила ответ: «Никаких юридических нарушений при вашем увольнении не обнаружено». Но теперь у меня было решение ГКНТ, и я полагала, что оно должно повлиять на решение Прокуратуры. Представив письменный ответ из Прокуратуры, я попросила личного приема, поскольку не была согласна с ответом. В секретариате мне пообещали «личный прием» и направили ожидать свою очередь в приемной — большой комнате, в которой сидело много посетителей, ожидавших своей очереди. Мрачные, утомленные лица, атмосфера не внушала оптимизма. Публика была специфической: и представители явно интеллигентных профессий, и простые люди, но у всех было какое-то сходство: они не покорились судьбе, в каждом чувствовался внутренний протест.

Я здесь была уже во второй раз. Во время моего первого визита в Москве уже было по-зимнему холодно, падал легкий снежок... Открылась дверь приемной и вошел необычный посетитель — огромный мужчина, раскрасневшийся от холода, в распахнутом овчинном полушубке и грубошерстном свитере, на голове — меховой малахай. «Сибиряк, наверное», — подумала я. Он зашел, улыбаясь и сразу громогласно объявил: «Чего вы здесь расселись? Пошли брать Кремль!» После чего раскатисто расхохотался. В один миг исчезла гнетущая атмосфера, все засмеялись, встрепенулись. Изменились выражения лиц. Стало ясно, что здесь собрались бунтари, люди с обостренным чувством несправедливости и чудом сохранившимся чувством собственного достоинства.

Когда сидишь часами в ожидании приема, поневоле начинаешь беседовать с соседом. В прошлый раз рядом со мной сидела простая женщина, как потом оказалось, уборщица. Она рассказала мне какую-то путаную историю о преследовании ее со стороны завхоза из-за ссоры с его «полюбовницей». «Так вы же можете уволиться и легко устроиться в другом месте, люди вашей профессии везде нужны», — удивилась я. Она запротестовала: «Чего это я буду увольняться? Я добьюсь правды, пусть они увольняются!».

Я решила помочь ей: «Покажите вашу жалобу». «Какую жалобу? Я просто расскажу!» — запротестовала женщина. Я объяснила, что лучше подать письменное заявление. С трудом разобравшись в сути конфликта, я написала ей заявление в Прокуратуру. С ним она и пошла на прием. Не знаю, помогло ли это ей, но она была борцом. «Это несправедливо!» — каждый раз повторяла она.

Мое второе посещение Прокуратуры в феврале 1985 года мне запомнилось другим происшествием. В приемную вошла группа из пяти человек: одна женщина и четверо мужчин, хорошо одетые, люди явно интеллигентных профессий. Они улыбались, весело переговаривались — что необычно для данного места. Вместе они сесть не смогли и расселись на пустых стульях. Женщина оказалась рядом со мной. Мне было интересно, что их так развеселило. Разговорились. Оказалось, все они из Волгограда, Моя соседка — завуч в средней школе. «Что вас объединяет и что вас привело сюда?» — поинтересовалась я. Женщина была словоохотлива и поведала мне занимательную историю.

На одном из крупных предприятий Волгограда началась какая-то «заваруха», в обком партии посыпались десятки жалоб на руководство. Сначала обком пытался утихомирить директора, но тот не на шутку разошелся. Пришлось обкому создавать комиссию по разбору жалоб, в которую, как всегда, включили руководящих работников с разных предприятий, коммунистов, конечно. Моя соседка — представитель системы образования, мужчины: один — главный инженер, другой — главный бухгалтер, третий — начальник цеха, четвертый — главный технолог. Их всех собрали в обкоме и настропалили приструнить разбушевавшегося директора, разобраться, почему столько жалоб. Члены комиссии — люди ответственные, дисциплинированные, ознакомились с жалобами: явный беспредел. Стали разбираться. Соседке поручили профком, каждому — другой участок. Многое подтвердилось, но главный улов был у главного бухгалтера. Он раскопал массу нарушений, злоупотреблений, хищений, хватит на ряд уголовных дел. Гордые выполненной миссией, члены комиссии представили обкому свои выводы. Прочитав их решение, в обкоме пришли в замешательство. На это они явно не рассчитывали. Поблагодарив за усердие, они предложили оставить замечания типа того, что Доска почета не обновлялась уже полтора года, и выкинуть выводы об уголовных нарушениях.

Члены комиссии возмутились, они так старались: «Вы же сами просили...» С ними не церемонились: «Садитесь, переписывайте выводы!» Их унизили и они категорически отказались изменить выводы. Сначала их уговаривали всех вместе, угрожали, потом разбирались с каждым в отдельности. Они стояли на своем. Тогда им всем вынесли какие-то выговоры, каждому — по месту работы, затем всех до единого понизили в должности за непокорность. Они оказались на удивление людьми достойными, объединились и забросали коллективными жалобами высокие инстанции. Дело было настолько одиозным, люди оказались несговорчивыми, напористыми, их дело было «шито белыми нитками», так что пришлось, как ни странно, идти на попятную. Их заверили в том, что все выговоры будут аннулированы и все будут восстановлены в старых должностях. Вот сейчас в Прокуратуре СССР эта акция должна завершиться юридически.

Приятно было услышать, что такое возможно. Я тоже вкратце рассказала свою историю, моя соседка была потрясена. Их предупредили, что сейчас их всех вызовут. Вдруг моя соседка сказала: «Быстро запишите номер телефона, только на меня не ссылайтесь. Это очень хороший и порядочный человек. Позвоните ему, все расскажите. Увидите, он вам поможет!» Я на всякий случай записала.

Больше я их не видела. Подошла моя очередь. Ссылаясь на решение ГКНТ, я пыталась доказать необоснованность моего увольнения, но мне ответили, что научными проблемами Прокуратура не занимается, а юридических оснований для моего восстановления они не находят, т. е. подтвердили свое прежнее решение.

В конце декабря — начале января 1985 года в Москве побывал Володя Горбенко. Они с женой решили провести отпуск в столице.

В промежутках между развлечениями и покупками Володя посетил ряд мест, куда направлял свои жалобы: Комитет партийного контроля СССР и Комитет народного контроля СССР. Он просил личного приема, так как с ответами был не согласен. Ему отказали, в секретариате объяснили: «Вы получили ответ в письменном виде, что вы еще хотите?» Единственным местом, где его согласились принять, была приемная ЦК КПСС — самое демократическое учреждение. Его удостоил аудиенции куратор ЦК по Минрадиопрому, некто Савостеев. Володины жалобы касались безобразий в отделе Прохорова. Володя как специалист по микроэлектронной технологии пытался втолковать высокому лицу, как пагубно отражаются все решения Прохорова на надежности микроэлектронных изделий, выпуск которых запланирован в НИИ «Шторм».

Савостеев некоторое время терпеливо выслушивал его доказательства, затем с высокомерной улыбкой оборвал его, заявив: «Не тратьте время попусту, я специалист в области микроэлектроники и лучше вас разбираюсь в этой проблеме, я защитил диссертацию по надежности микроэлектронных элементов. Забудьте о НИИ «Шторм», успокойтесь и начните новую жизнь».

И все же поход Володи оказался весьма полезным. Был найден человек, что-то понимающий в вопросах надежности элементов микроэлектроники и несущий определенную ответственность как куратор ЦК за результаты деятельности Минрадиопрома, за его запланированную диверсию по ослаблению обороноспособности страны.

ГЛАВА 17

Третья защита диссертации

ВАК вернул ЛИТМО документы, отправленные после второй защиты диссертации, на пересмотр в связи с измененной характеристикой мужа. В ЛИТМО на 5 марта 1985 года была назначена третья защита диссертации.

Приехали раньше на несколько дней. Настроение в ЛИТМО было боевым. В день защиты появился Прохоров. Видимо, в НИИ и Главке считали, что он сможет повлиять на решение ученого совета.

В процессе работы над статьей журналист Ирина Александровна Дементьева побывала в Главке Минрадиопрома. Буквально через несколько дней после ее визита в газету «Известия» заявились зам. начальника Главка Яковлев и Прохоров, срочно вызванный на подмогу.

Прохоров мне омерзителен, но я человек небеспристрастный. А вот как охарактеризовала Прохорова Ирина Александровна после встречи с ним. И это мнение беспристрастного человека: «Это, пожалуй, самая активная фигура в борьбе с методом и его создателями. Он произвел на меня впечатление человека шустрого, беспринципного, не отягощенного моральными догмами, где-то поднаторевшего в мелких интригах. Хотя "работал" под фанатика, человека убежденного, готового ради своих гражданских и научных убеждений "рвануть тельняшку на груди". Его выдает присутствие рядом начальства: не угадав вышестояще го мнения, тут же скукоживается и соглашается. Своей демагогией и обликом "честного работяги" опасен» (из отчета журналиста Дементьевой руководству газеты в связи с визитом представителей Минрадиопрома).

Защита диссертации проходила в обычном режиме в присутствии стенографистки. Доклад соискателя, отзывы руководителя диссертации и оппонентов, оглашение отзывов на реферат. Вопросы — ответы — обсуждение.

Выступил Прохоров и заговорил об аморальном облике диссертанта, рассчитывая на взаимопонимание с членами ученого совета.

Вся эта грязная возня НИИ «Шторм» с заменой характеристик и прежде вызывала возмущение у членов совета, но, видимо, Прохоров произвел на них впечатление, схожее с вышеописанным. Лучше было ему не выступать и не появляться... Что тут началось! Члены ученого совета, не стесняясь в выражениях, критиковали поведение руководства НИИ, досталось и его посланнику, так резко, что Прохоров вынужден был признать, что в этой истории НИИ «Шторм» «выглядит исключительно паршиво». Его признание подтверждено стенограммой защиты.

В третий раз ученый совет ЛИТМО, состоявший из авторитетнейших ученых страны, единогласно проголосовал за присуждение мужу ученой степени.

Мнение ученого совета о грязных махинациях руководства НИИ с документами диссертанта было оформлено как «Заключение комиссии» и направлено в ВАК в комплекте со всеми документами.

После защиты несколько дней были потрачены на оформление стенограммы защиты и других документов.

Мы собирались домой. Вечером накануне отъезда у мужа случился острый сердечный приступ, лекарства не помогали, пришлось вызвать «скорую помощь», и мужа госпитализировали в Петроградской больнице Ленинграда. Врачи опасались повторного инфаркта, но пронесло... Состояние мужа было тяжелым. Я все время находилась рядом. Эта больница была не лучше одесских: палата на двадцать пять — тридцать коек, стоны, крики, кошмарные кровати, омерзительное постельное белье, страшная духота... Однако, две недели интенсивной терапии сделали свое дело, и муж пошел на поправку. Но о выписке пока не могло быть и речи.

Заглянула на кафедру, чтобы сообщить об улучшении состояния мужа. На этот раз документы по защите не отправили в ВАК по почте, как обычно. Их повез ученый секретарь совета А. В. Шарков. Придя на кафедру, я застала страшно расстроенных и подавленных Александра Николаевича Гордова и вернувшегося из Москвы Александра Васильевича Шаркова. В ВАКе были возмущены бунтарским поведением ученого совета ЛИТМО. ВАК стоял на страже, препятствуя проникновению в науку неугодных властям элементов. Они вернули документы, привезенные Шарковым, обратно в ЛИТМО на пересмотр и пригрозили, что в случае очередного «положительного решения» ВАК не утвердит ученую степень ни одному аспиранту ЛИТМО, защитившему диссертацию. Это была катастрофа!

Опустив глаза, Гордов и Шарков объясняли мне, что, несмотря на понимание происходящего, искреннее сочувствие и желание помочь нам, они не имеют морального права обречь всех диссертантов ЛИТМО на провал. Они просили меня убедить мужа написать заявление в ЛИТМО с просьбой приостановить рассмотрение его диссертации.

«Но это же признание поражения! — возмутилась я. — Я не могу предложить мужу пойти на это, особенно сейчас, в его нынешнем состоянии. Это его убьет!» Они все понимали, но не видели другого выхода.

Я была в отчаянии, решила пока ничего не говорить мужу, но немедленно ехать в Москву. Зачем? — не знаю. Я готова была совершить что-то невероятное, но что?

Бессонная ночь в поезде «Красная стрела» Ленинград- Москва. Не придумав ничего лучшего, я решила заново обойти все инстанции, куда мы обращались. Повод? Решение ГКНТ.

Позвонила в секретариат Верховного Совета СССР, мне назначили встречу через два дня. Позвонила в секретариат ЦК КПСС — встреча через три дня. В день приезда, чтобы не терять времени попусту, пошла в приемную Комитета народного контроля СССР. Мы к ним уже обращались, получили стандартный ответ, но на приеме я там еще не была.

В секретариате предъявила «корешок» об отправке жалобы, мне предложили подождать вызова в приемной — большом зале с удобными креслами. Четыре двери в кабинеты с впечатляющей кожаной обивкой. Тишина, но такое ощущение, что за дверьми происходит какая-то возня... Вдруг открывается одна из дверей, из нее выскакивает взбешенный человек, изрыгая проклятия.

Странно... Такого я еще не видела. Сидим, ждем. Распахивается вторая дверь, как будто ее изнутри пнули ногой, выбегает раскрасневшийся посетитель, сжимая кулаки, бормоча что-то себе под нос. Моя очередь. За столом — пожилой человек благообразной наружности. На столе лежит моя жалоба, узнала ее издалека.

Не успела я сесть, как он вскочил и начал на меня орать: «Кляузница, засыпала всех жалобами, не даешь работать целому институту, выгнали — и правильно сделали!» и т. д. Он орал так примерно десять минут. Я пыталась возразить, вставить слово — невозможно, он вопил без остановки: опыт, что тут скажешь!

Мной овладевает бешенство, чувствую, что теряю контроль над собой. На мгновение мой визави остановился, чтобы набрать воздуха и продолжить. Воспользовавшись мгновенной передышкой, я в один прыжок оказываюсь у стола, хватаюсь за край и тоже начинаю орать прямо ему в лицо! Выкрикиваю все, что у меня на душе накипело, всю накопившуюся боль, всё, всё: и о том, что муж в предынфарктном состоянии лежит в больнице после третьей по счету защиты диссертации, и о том, что уничтожен уникальный метод, что меня, имеющую более ста научных публикаций, соавтора метода и его разработчика, уволили «с волчьим билетом»! Ору и не могу остановиться...

Теперь уже он пытается вставить слово, но — не получается. Обхватив голову руками, он вжался в кресло. Я выкричалась и буквально свалилась на стул... Он всполошился, протягивает стакан с водой: «Выпейте, успокойтесь... Какой ужас. Этого не может быть... Успокойтесь. Я сейчас приглашу своего начальника, и вы ему все снова расскажете...»

Выпила воды, прихожу в себя. Через несколько минут он действительно появился в сопровождении мужчины: «Повторите все, что вы рассказали!»

Силы покинули меня. Я пытаюсь что-то вяло объяснить. «Не так, не так, расскажите, как вы говорили мне».

Но я уже выдохлась и не могу... Я лишь молча протянула решение ГКНТ. Тогда он начинает сам рассказывать мою историю и, как ни странно, этот рассказ впечатлил и начальника: «Мы постараемся вам помочь, — и тут же добавляет, — но мы мало что можем. Я постараюсь устроить вам личную встречу с первым заместителем министра Минра- диопрома».

«Это ничего не даст», — бормочу.

«Нет, вы не должны терять надежду», — увещевает он меня. Договариваемся, что я ему завтра позвоню. Позвонила. «Вас сегодня примет первый зам. министра. Я договорился».

Я знала, что это пустая трата времени, но он так старался и был так горд своей победой. Я поблагодарила и пошла в Минрадиопром. Как я и ожидала — попусту потраченное время.

Вторая половина дня была свободной, я думала, что бы еще сделать. Порылась в памяти и вспомнила о телефоне, который мне дала в прокуратуре завуч из Волгограда. Порылась в записной книжке, нашла номер, позвонила. Мне ответил приятный мужской голос. У меня уже был заготовлен текст на три-пять минут скороговоркой.

Выслушав меня, мой собеседник выразил свое сочувствие, но объяснил, что помочь мне не может. Он из Министерства образования (правильно, моя соседка была школьным работником), а я из Минрадиопрома. Я почувствовала, что мой собеседник — действительно порядочный человек, и взмолилась: «Прошу вас, пожалуйста, посоветуйте, к кому я могу обратиться, подскажите телефон порядочного человека. Я обещаю не ссылаться на вас!» Он помолчал, но решился и дал мне номер, имя и отчество: «Позвоните, желаю удачи».

Сделала небольшую передышку, набрала новый номер, представилась. Снова короткий рассказ... Меня не прерывали, не спросили, откуда у меня этот телефон. Мой новый собеседник дал мне еще один номер и предложил позвонить, сославшись на него.

Минут десять я приходила в себя, потом позвонила. Мне показалось, что моего звонка ожидали и сразу же предложили встретиться завтра в четырнадцать часов в той же приемной, где у меня уже была назначена встреча в одиннадцать часов с представителем Верховного Совета СССР. Я как-то уже была в этой приемной. Если приемные Комитета народного контроля СССР и Прокуратуры находились непосредственно в зданиях этих учреждений, то эта находилась в отдельном небольшом здании на первом этаже.

На следующий день я явилась в приемную с портфелем- «дипломатом», как обычно заполненным документами ДСП — как без них я могла доказать свою правоту? В окошке два секретаря, мужчина и женщина. Предъявила паспорт. Я была одна, никого больше не было. Села на стул рядом со входом.

Эта приемная отличалась тем, что люди, с которыми предстояла встреча, подъезжали из своих учреждений сюда на «Волге» или «ЗИСе» прямо ко входу. Секретари давали им ключ от кабинета, они проходили туда, после чего вызывался посетитель.

Первая встреча с представителем Верховного Совета СССР была назначена на 11.00. Я пришла на пятнадцать минут раньше. По своему опыту знала, что назначенные встречи начинаются без опоздания: «точность — вежливость королей».

11:00 — никого. 11:15 — никого. Странно. Жду. Вижу, что секретари наблюдают за мной. Неудивительно — я одна в приемной.

11.30 — подхожу к секретарям: «Встреча отменяется?»

«Нет, нет. Ждите», — отвечают они.

И вдруг мне в голову приходит шальная мысль — меня хотят арестовать с моими крамольными документами. Что делать? Я еще могу сбежать: на входе нет охранника. Выхожу на улицу. Стою перед входом. Если появятся «воронок» или милицейская машина, нужно бежать в тот переулок, где-то выбросить «дипломат» с документами. Нервничаю, наверное, это заметно. Секретари безотрывно наблюдают за мной. Но если я сбегу, то зачем я приехала и договорилась о встрече? Возвращаюсь, сажусь, жду пару минут, снова выхожу на улицу. Оглядываюсь... Вокруг пусто. Возвращаюсь. Снова сажусь. Лихорадочно работает мозг. Как поступить? Я понимаю, что очень рискую. Вдруг подъезжает «Волга». Из машины выходят два человека, внимательно оглядывают меня, получают от секретаря ключи и скрываются в кабинете. Сейчас меня вызовут — успокаиваюсь я. Нет, не вызывают.

Что-то неладное. Опять выхожу на улицу. Пусто. Возвращаюсь.

«Эти люди приехали для встречи со мной? — спрашиваю я секретарей. — Почему меня не вызывают?»

«Подождите!» — слышу в очередной раз.

Я мечусь, выхожу. Лихорадочно оцениваю ситуацию. Уже 11.45. Иду к секретарям: «Ждите!» Я вся взмокла от волнения.

Вдруг ко входу подкатывает черная «Волга», из нее выходит достаточно молодой мужчина, стройный, приятной наружности, с интересом оглядывает меня. Переговорив с секретарями, заходит в тот же кабинет, что и те двое.

Около 12 часов, с опозданием на час, меня вызывают. Вхожу, все трое в кабинете. Сажусь.

«У вас ведь сегодня здесь были намечены две встречи?» — спрашивает меня приятный мужчина с ироничной улыбкой.

«Да», — подтверждаю я.

«Вторая встреча в 14.00?» — уточняет он.

«Да», — соглашаюсь я.

«Вот мы и решили объединить обе встречи, вы не против?» — снова ироничная усмешка.

«Вы из одного учреждения?»

«Нет, из разных. Вам это мешает?» — ироничная улыбка. «Ничуть», — подстраиваюсь я под его тон.

«Рассказывайте».

Я, наконец, успокоилась. Вынимаю из «дипломата» все документы и описываю наши приключения. Меня прерывают, задают уточняющие вопросы. Объясняю, отвечаю.

Закончила.

Двое, как я полагаю, из Верховного Совета СССР, ведут себя очень уверенно и объявляют: «Да, понятно. Возмутительная история. Мы решим ваши проблемы в течение пары недель».

Я ошарашена их заявлением. Смотрю на иронизирующего собеседника. Вижу, что он настроен весьма скептически.

«Видимо, товарищи не представляют всей мощи Мин- радиопрома, — говорит он. — Я не могу вам обещать нечто подобное, но согласен взяться за это дело без каких-либо предварительных обещаний. Мы не можем одновременно заниматься вашим делом. Вы должны сами решить, кому вы его доверите».

Чувствуется, что говорится все это со знанием дела, с пониманием сложности проблемы. Но те двое тоже явно хотят помочь мне.

Тяжелый выбор. Подумав, решаюсь. Я поблагодарила представителей Верховного Совета СССР за искреннее желание помочь мне и попросила ироничного собеседника заняться нашим делом. Он явно был доволен моим решением. Товарищи из Верховного Совета СССР разочарованно откланялись. Ироничный мужчина представился: Владимир Владимирович Дементьев — сотрудник аппарата Гейдара Алиева в Совете Министров СССР. Туда мы почему-то не обращались.

«Вам не повезло, — сказал он, — мощный удар мягкой лапы — и ваше дело могло бы решиться быстро, но товарищ Алиев сейчас отсутствует, он уехал на похороны тещи. Да, кстати, ведь у вас завтра состоится встреча с Савостеевым в приемной ЦК КПСС, — решил он поразить меня своей осведомленностью. — Ну что же, сходите, поговорите с ним», — опять ироническая улыбка.

Он снова полистал мои бумаги сделал себе пометки и сказал:

«Мне нужно время, чтобы разобраться. Дайте мне ваш телефон и адрес. Я свяжусь с вами». И мы расстались.

Он произвел на меня хорошее впечатление. Это была, безусловно, полезная встреча.

Я чувствовала себя, как выжатый лимон. Мысль о возможном аресте, паника, охватившая меня перед встречей, страшно вымотали меня. Нужно было отдохнуть, прийти в себя и трезво оценить обстановку.

Осведомленность Дементьева о моих завтрашних планах отрезвила меня. Как все они связаны воедино: ЦК КПСС, Комитет партийного контроля СССР, Комитет народного контроля СССР, ВАК, наконец. Огромный спрут обвил своими щупальцами всю страну. Единым фронтом выступают они против любой попытки неповиновения, чтобы задавить ее на корню. Они понимают, что только рабская покорность обеспечивает им полную безответственность и вседозволенность, за которые они будут сражаться до последнего патрона.

Безусловно, решение ГКНТ было для Минрадиопрома громом среди ясного неба. Они списали меня как хлам, уничтожили меня, лишив всякой перспективы с «волчьим билетом». Для них я была уже отработанным материалом.

С мужем тоже все было решено, никакой диссертации, со дня на день они собирались избавиться и от него. И вдруг...

Может быть, Дементьев специально предупредил меня, что все эти учреждения связаны между собой. Тогда им всем, наверняка, известно о моем «дипломате» с крамольными документами. Я же ходила с ним и в Комитет партийного контроля СССР — везде. Меня не арестовали до сих пор лишь потому, что они плевать хотели на меня со всеми моими доказательствами.

После решения ГКНТ ситуация изменилась. Идея арестовать меня и закончить всю историю раз и навсегда витает в воздухе. Паника, интуитивно охватившая меня во время последней встречи, небезосновательна. Почему эта мысль мне раньше не приходила в голову? Как хорошо, что случайно возникла ситуация, насторожившая и, возможно, спасшая меня. И я принимаю решение: завтра на встречу с Савостеевым я не возьму с собой крамольные документы, ограничусь нашими жалобами (в них есть ссылки на все эти документы). Я возьму с собой также характеристики мужа и решение ГКНТ СССР — этого достаточно.

Очистив портфель от крамолы, я успокоилась.

Встреча с Евгением Валентиновичем Савостеевым — куратором ЦК Минрадиопрома — была назначена на 12.00. Пришла заранее.

Приемная ЦК КПСС находилась в здании ЦК КПСС. Войдя, попадаешь в зал без стульев (нечего здесь рассиживаться!), но есть несколько столов на высокой ножке с круглой декой, позволяющих что-то написать стоя: мол, пишите кратко, нечего попусту отнимать время у занятых людей. Справа от входа — высокая двустворчатая дверь. Если тебе назначена встреча, входишь в эту дверь, предъявляешь паспорт. Дверь за тобой тут же закрывается. Сразу же за ней — вооруженная охрана (офицер и несколько солдат). Ты уже в капкане, без подписанного пропуска ты уже отсюда не выйдешь. Слева гардероб, где следует оставить верхнюю одежду (по-видимому, чтобы не пронести с собой оружие). Далее — широкая лестница, веером спускающаяся на нижний этаж — подвальное помещение, где между колоннами видны двери в кабинеты.

Вхожу. Собираюсь снять полушубок и замечаю выглядывающих из-за колонны куратора ЦК Савостеева и заместителя начальника Главка Минрадиопрома Яковлева. Савостеев делает знак офицеру, и тот требует отдать ему мой «дипломат». «По какому праву? — отказываюсь я выполнить его требование. — Это моя вещь. У вас есть документ на изъятие?»

Офицер в недоумении: какой документ? О каких правах я говорю? Он молча протягивает руку, чтобы забрать портфель. Я обхватываю его, дубленка распахнута, и я прячу портфель под нее. Офицер пытается вырвать у меня «дипломат», я пытаюсь от него увернуться. Вижу: за нами наблюдает пара из-за колонны. Офицер подает знак солдатам отобрать у меня мою ношу. Не даюсь... кручусь, уворачиваюсь... Неожиданно, пригнувшись, швыряю «дипломат» вниз, он катится по ступеням лестницы, а я, выпрямившись, громко объявляю: «Напрасно стараетесь. Он пустой!»

Савостеев жестом указывает офицеру — прекратить, и они оба скрываются в кабинете. Охрана ошарашена моим поведением.

«Раздевайтесь и спускайтесь», — предлагает мне офицер и называет номер кабинета. Начало неплохое. Оплеуха обоим негодяям.

Спускаюсь, поднимаю «дипломат», вхожу. Предлагают сесть — сажусь. Озлобленные рожи. «Слушаю вас», — мрачно говорит Савостеев.

Говорю о решении ГКНТ СССР, признавшего метод полезным, его мировую новизну, что доказывает необоснованность прекращения разработки метода и моего увольнения как соавтора метода и разработчика измерительного комплекса... Далее — о нелепой чехарде с характеристиками мужа. Обвиняю руководство НИИ «Шторм» в преследовании мужа и преднамеренном подрыве его здоровья.

«Это ложь», — мрачно роняет Савостеев. Прекрасное слово «ложь», и я цепляюсь за него. Меняю тон с агрессивного на обиженный: «Это не ложь, а вот им (указываю на Яковлева) вы напрасно доверяете. Это они лгуны, и я вам докажу это. Им нельзя верить». Недоуменный взгляд.

И я начинаю взахлеб рассказывать о темах «Ягодка» и «Тюльпан».

«Какая цель разработки приборов контроля в микроэлектронном исполнении? — задаю я риторический вопрос и сама отвечаю, — главное — повышение надежности». Савостеев кивает.

«Так вот, в первоначальном Техническом задании на тему «Тюльпан» указана ожидаемая надежность 0.999. Чушь, это невыполнимо», — продолжаю я. — Но почему так записано? Потому что там орудует абсолютно безграмотная компания». Савостеев хмурится.

«Но, — продолжаю я, — это, конечно, просто опечатка машинистки. ТЗ корректируется». Савостеев довольно улыбается.

«Теперь в ТЗ указана надежность 0.99. Тоже невыполнимо, — продолжаю я, — следующая корректировка ТЗ, и так ежеквартально. Все корректировки подписаны Главком. Какая, по вашему мнению, окончательная — запланированная (ЗАПЛАНИРОВАННАЯ!) надежность приборов нового поколения? У них среднее время наработки на отказ в 1.3 ниже, чем у старого поколения приборов контроля, разработанных сектором мужа в 1977 году (все приборы по его авторским свидетельствам), прошедших госиспытания и военную приемку», — вбиваю я осиновый кол в грудь Савостеева. — По запланированной (ЗАПЛАНИРОВАННОЙ!) точности новые приборы в два раза хуже старых, по времени непрерывной работы — в восемь раз хуже и т. д. Госиспытания показали, что новое поколение приборов контроля систем охлаждения радиоэлектронной аппаратуры для всех объектов вооружения страны еще хуже запланированного уровня. Самое главное, что вся эта акция, на которую государство затратило огромные средства и людские резервы, преднамеренно была запланирована Главком, что подтверждает окончательный вариант техзадания на тему «Тюльпан». И вы после всего этого верите им, а мне говорите — «ложь»? Это они отъявленные лгуны (указываю на Яковлева)!»

За время моей пламенной речи Савостеев заметно растерял свой бравый вид. Яковлев пытался, что-то возразить. «Идите. Я вас больше не задерживаю», — рявкнул Савостеев. Яковлев, быстро собрав свои бумаги, выскользнул из кабинета.

Я продолжала бормотать: «А вы им доверяете. Как только эта информация попадет к грамотному, ответственному человеку, — головы полетят...»

Мои слова Савостееву были, «как серпом по яйцам» — так сказал бы мой муж, любитель острых выражений. Он встал и молча в волнении стал ходить по комнате: информация достигла адресата. Он же хвастался перед Володей Горбенко, объявив себя специалистом по надежности микроэлектронных элементов. Савостеев явно был перепуган.

Я продолжаю клеймить Главк. Савостеев сел, налил стакан воды: «Выпейте. Успокойтесь, не надо так нервничать, Мальвина Мееровна, какое вы имеете отношение к этим темам? У вас есть свой метод, вот о нем и говорите».

«А я и говорила о нем, а вы — "ложь". Вот я и...» — вновь начала я. «Хватит, — оборвал меня Савостеев, — давайте лучше поговорим о характеристиках вашего мужа. Я думаю, это важнее».

«Да», — с готовностью согласилась я.

«Они у вас есть — эти характеристики? — переводит разговор на другую тему Савостеев.

«Есть», — и вынимаю их из злополучного «дипломата».

«Дайте мне», — просит Савостеев.

Даю все три характеристики. Читает первую.

«На Героя Социалистического Труда, — говорю, — и здесь все объективные данные, без преувеличения, все они могут быть подтверждены документально».

«Да...» — соглашается он и берет вторую характеристику.

«Куда исчезла эта объективная оценка? В чем аморальность мужа? В том, что он не бродит по вечерам с дружинниками после инфаркта, перенесенного по милости руководства НИИ?» — спрашиваю я.

Берет третью характеристику. Читает. «Да. Чепуха какая- то», — решительно заявляет Евгений Валентинович.

«А вы им доверяете», — начинаю снова бубнить я. Мне нужно остановиться, а то он еще упадет в обморок и забудет обо всем, что я говорила. Савостеев встает, ходит по комнате, останавливается за моим стулом. Кладет руки мне на плечи — дружественный жест, и, как бы размышляя, говорит: «Мальвина Мееровна, вы умная женщина. Согласен — история с характеристиками возмутительная. Обещаю вам, что в течение месяца вашему мужу будет выдана нормальная характеристика для предъявления в ВАК, и все будет хорошо».

«Они не пойдут на это, — возражаю я. — Вы не сможете повлиять на них. Зачем вы обещаете?»

«Я не смогу?» — возмущается Савостеев.

«Да, не сможете. Я их хорошо знаю».

«Так, Мальвина Мееровна, я гарантирую вам, что в течение месяца ваш муж получит хорошую характеристику. Вы умная женщина, прекратите эту войну, найдите способ помириться с ними, и все будет хорошо. Подумайте о том, что я вам сказал. Успокойтесь и успокойте мужа. Вот вам мой рабочий телефон. В случае необходимости можете мне звонить», — и подписывает мой пропуск на выход.

Собираю бумаги. Прощаюсь. Дальше все, как в тумане. Выхожу на улицу. Неужели наш план сработал? Неужели труды мужа не пропали зря (у меня до сих пор хранится проведенный им анализ, его расчеты)?

Меня бьет озноб. Мне жарко, хотя на улице холодно, падает снежок... Расстёгиваю полушубок, иду пешком. Дохожу до площади Ногина. И вдруг — как удар молнии! Идиотка! Как ты могла столько времени заблуждаться? Это же ОН спасает тебя. Это же ОН поверг вчера тебя в панику, и впервые за время борьбы ты не взяла с собой опасные документы — именно в тот день, когда тебя пытались арестовать...

ОН давно спасает тебя, как ты могла не чувствовать это?

И с этого момента (где-то 22-23 марта 1985 года), стоя у метро на площади Ногина, я искренне, всем сердцем поверила в Бога!

Каким бесчувственным чурбаном была я, отыскивая во всем причинно-следственные связи. Невероятно с точки зрения статистики количество случайностей, произошедших с нами в последнее время, начиная с Толи Мартыновского, очертя голову включившегося в нашу битву из-за какой-то мелкой сплетни. Это он сокрушил Коноплева. Это он добился согласия ОТИХП на продолжение разработки метода — неоценимые вехи на пути к победе.

Лев Григорьевич Дубицкий, возникший из небытия. Фактически это он организовал спасительное решение ГКНТ СССР.

Как мог Пашкевич в течение нескольких дней, пока я была в Москве, не заметить пропажи архисекретнейшей документации на новейший военный вертолет, — тогда я чудом избежала смертельной опасности.

Посторонняя женщина, случайно севшая рядом со мной в приемной Прокуратуры СССР, благодаря цепи последующих случайностей вывела меня на Владимира Владимировича Дементьева, сыгравшего определяющую роль в дальнейших событиях.

Случайно оброненная фраза Савостеева о надежности при встрече с Володей Горбенко становится для нас «нитью Ариадны» для выхода из лабиринта. Наконец, фактически навязанное мне решение очистить «дипломат» от крамольных документов спасает меня от неминуемого ареста.

Просто ряд случайностей? Такое возможно? И все это началось не сейчас, а давно.

В памяти всплыло воспоминание из прошлого, когда мы с мужем, опять-таки случайно, избежали смерти или страшного увечья. Это произошло в семидесятые годы.

Празднование Нового года совпадало с днем рождения Юрия Романовича — он родился в ночь с 31 декабря на 1 января. Для меня это был очень хлопотный праздник. Часть гостей приходила 31 декабря — у них не было более интересного места для встречи Нового года, остальные — 1 января. Приходилось накрывать стол два дня подряд, две готовки, две уборки, два приема гостей. Моя домашняя «рабочая смена» заканчивалась поздно ночью, а утром второго января — на работу. И так каждый год...

И вдруг профком вывешивает объявление — состоится туристическая поездка в Карпаты на празднование Нового Года, пять дней. Неужели появилась возможность отпраздновать Новый Год в свое удовольствие, хотя бы один раз? Решили — едем!

Согласно турпутевке едем автобусом до Ивано-Франковска, там ночевка, затем в Карпаты на встречу Нового года.

Выезжаем рано утром, автобус не заполнен, есть свободные места. Коллектив в основном молодежный, знакомых нет, но для нас это неважно, мы вдвоем — и это главное. Занимаем места в конце автобуса напротив задней двери — там расстояние между рядами несколько больше, удобнее ехать. Длительность поездки — восемь часов. Погода — слякоть. Вечером добираемся до Ивано-Франковска, переночуем — и в горы... Где же запланирован ночлег? В комнате отдыха на железнодорожном вокзале: огромный неотапливаемый зал примерно на сорок коек — железные кровати с продавленными сетками и вонючими матрасами. Страшный холод. Туалет и умывальник — вокзальные (вонь, лужи на полу и грязь).

Выдержим. Зато завтра в горах встретим Новый год. Спим в верхней одежде, не снимая обуви. Советский ненавязчивый сервис...

За завтраком выясняется, что на сегодня у нас запланирована экскурсия в горы, вечером возвращаемся и оставшееся время проводим на вокзале, в комнате отдыха. Крики, вопли, возмущение... У нас есть свой автобус, решаем поездить по городу и найти место для встречи Нового года в каком-то кафе, ресторане... Безрезультатная попытка — все занято. У них здесь такое случается каждый год, они к этому готовы. Предлагают свой вариант: отметить праздник в летнем кафе (неотапливаемом, конечно), но с шашлыками, выпивкой и музыкой.

Выхода нет. Едем взглянуть на место празднования — занесенный снегом домик. Несколько наших парней, энтузиастов, остаются в домике готовить его к встрече Нового года. У хозяина кафе спиртные напитки по завышенной цене. Решили сэкономить — немного возьмем у него, остальное поручают нам купить в магазине. Когда я увидела заказанное количество спиртного, меня охватил ужас — по полторы пол-литровых бутылки водки на человека. Мало всего этого кошмара, нам предстоит участвовать в повальной попойке со всеми вытекающими последствиями.

Въезжаем в горы. Слабый снежок в самом начале подъема, на шоссе — слякоть. Обсуждаю с мужем возникший у меня план уменьшения количества закупаемого спиртного. Логика простая. Все мы взяли с собой минимум по бутылке водки (коньяка) и по бутылке шампанского. Большинство коллектива — женщины, они меня поймут! Я предложу составить список наличности и вычесть его из затребованного количества спиртного. Нам здесь оставаться еще долго. Потом докупим. Надеюсь на поддержку женщин. Беру лист бумаги и карандаш для составления списка.

Муж возражает, он не верит в мой план: они все равно напьются, как свиньи, не вмешивайся. Даже пытается помешать мне выйти в проход, загородив выход ногой. Но я полна решимости, переступаю через его ногу и иду вперед к кабине водителей (их у нас двое). Муж почему-то устремляется за мной, а за ним следует шофер Вася, слышавший наш разговор и полный решимости не допустить реализации моего плана.

Автобус едет очень медленно, так как перед нами тарахтит на малой скорости экскаватор. Дорога серпантином, с одной стороны гора, с другой — обрыв, узковатая, но с двусторонним движением.

Наши водители, не имеющие опыта вождения автобуса зимой в горах, решают обогнать экскаватор, пока нет встречных машин. Но мы въехали в горы. Здесь холоднее, слякоть мгновенно обледенела, но выглядит по-прежнему. Водители повышают скорость для обгона, но колеса скользят. Мы лишь поравнялись с экскаватором, как на встречной полосе появилась легковая машина. Это последнее, что я видела. В этот самый момент я достигла кабины и повернулась спиной к дороге, чтобы произнести запланированную речь. Толчок — руки заняты (бумага, карандаш), не успеваю ухватиться за поручни, падаю на пол. Муж и Вася успели ухватиться за спинки кресел.

Из-за столкновения с машиной автобус развернуло, его задняя стенка наехала на ковш экскаватора, и он сорвал заднюю стенку автобуса. Лежа на полу лицом к задней стенке автобуса, я заметила, что в автобусе вдруг стало очень светло. Первая легковая машина от столкновения с автобусом скатилась с пологого обрыва. Появилась вторая легковая машина — новый толчок: машина скатилась по склону, автобус начинает медленно вращаться. Я наблюдаю чередование света и тени. Появляется грузовая машина — мощный толчок, она скатывается с обрыва, а автобус врезается в гору. В автобусе травм ни у кого нет: все сидели на своих местах, муж с Васей держались за поручни, я, лежа на полу, заработала пару синяков. Все бросаются меня поднимать. Происходившее я описала со слов мужа. Из неглубокого и покатого обрыва появляются водители и пассажиры машин. Они знаками призывают нас немедленно покинуть автобус. Он «ухает», «ухает» и может взорваться. Мы все, как в замедленной съемке, медленно выходим из автобуса и окружаем его плотным кольцом. К счастью, он не взорвался. Все наши сумки, лежавшие на заднем ряду, разбросаны вокруг. Кресла, которые мы занимали, превратились в месиво железных трубок и битого стекла. Если бы мы остались на своих местах, то вряд ли бы уцелели, особенно я, сидевшая у окна. В лучшем (или худшем) случае мы были бы сильно искалечены.

Когда мы выезжали в горы, стояла пасмурная погода, а сейчас ярко светило солнце, громко пели птицы — это четко сохранилось в памяти. Все молча собирали разбросанные вещи... Автобус превратился в металлолом, ко всем прочим радостям мы потеряли средство передвижения. Хорошо, что мы отъехали недалеко и пешим ходом побрели к нашей избушке.

Оставшиеся мужчины, не зная причины нашего столь быстрого возвращения, были возмущены тем, что мы не купили заказанное спиртное. Пара таких недовольных моментально получила оплеухи от своих жен — жертв аварии. Начались семейные разборки.

Не вдаваясь в подробности, скажу, что этот Новый год мы встретили очень весело, пьяных драк не было. Все были «на взводе». Такого дружного веселья и коллективных плясок больше в моей жизни не припомню.

Вместе с нами Новый год праздновали наши водители. Один из них подвел итог аварии: в ней участвовали пять

транспортных средств — автобус, экскаватор, две легковые и одна грузовая машина. Никто не пострадал. Ущерб нанесен только нашему автобусу. Свое выступление он закончил словами: «В нашем автобусе ехал кто-то очень счастливый, поэтому нам повезло». Они не знали — это был день рождения Юрия Романовича. Все поражались, как я за мгновение до аварии увела нас с места, где мы были обречены...

Вместе со всеми я говорила о невероятном случайном везении.

Здесь, на площади Ногина, я вдруг вспомнила ту давнишнюю историю. Это не случайность. Теперь я уверена: это было каким-то «благословением» нам обоим СВЫШЕ.

Стоит также вспомнить историю получения нами квартиры, подробно описанную в первой главе. Мы получили ее только благодаря стечению трех случайных независимых событий. В начале истории — приход к нам в гости сотрудника с незнакомцем, случайно оказавшимся начальником районной санэпидемстанции, который в ответ на теплый прием передал нам «благую весть» о том, что наша квартира непригодна для жилья.

В конце истории происходят два неожиданных собы — тия: документ о выделении квартир нашему НИИ в течение двух месяцев пролежал невостребованным в почтовом ящике, в связи с чем распределение квартир происходило в судорожном режиме — в течение двух дней, и именно в эти дни «высокое лицо», по одному «рыку» которого наша справка о непригодности жилья была бы немедленно аннулирована вопреки законодательству, находилось в зарубежной командировке.

Только благодаря этим трем счастливым случайностям мы получили новую квартиру, и это позволило нам нормально жить и творчески работать.

ГЛАВА 18

Серия мощных ударов по противнику

Этой же ночью поездом возвращаюсь в Ленинград. Прямо с поезда иду в больницу. Состояние мужа стабилизировалось, завтра его выпишут. Подробно рассказала мужу о своих походах, главное — об обещании Савостеева. Остается взять билеты домой и попрощаться на кафедре.

Захожу в ЛИТМО. Геннадий Николаевич в своем кабинете. Рассказываю ему об обещании новой характеристики, не вдаваясь в подробности. Я сказала ему, что пока ничего не говорила мужу о предложении Гордова и Шаркова. В безвыходной ситуации мы его примем, но просила месяц подождать. Дульнев не возражал, более того, он сказал, что не был сторонником этого решения.

Наконец, мы дома. Начало апреля. Подробный отчет товарищам по оружию о последних событиях.

Муж выходит на работу. Если Савостеев обманул меня, то тут же появится объявление об очередном заседании НТС для принятия решения о несоответствии мужа занимаемой должности (теперь уже ведущего инженера) с последующим увольнением. Нервы напряжены до предела. Каждый день со страхом жду возвращения мужа с работы.

«Объявление вывесили?» — «Пока нет». Ждем...

Апрель проходит в страшном напряжении... Нет объявления, но нет и новой характеристики... Решаем переждать майские праздники. 10 мая звоню Савостееву: «Видимо, я не зря сомневалась в вашем обещании. Прошло больше месяца, а новой характеристики нет!»

Савостеев смеется: «Все будет в порядке, Мальвина Мееровна. Подождите еще пару дней. Вы не представляете себе, что у вас там творится. Они мечутся как затравленные крысы». Сравнение мне пришлось по душе. Подождем...

Действительно, через пару дней мужа прямо с работы вызывают в обком партии. Там в присутствии Чиркова мужу без объяснений объявляют, что завтра он получит новую характеристику. «Еще хуже предыдущей?», — иронизирует муж.

«Нет, увидите,» — отвечают лаконично. Чиркова явно лихорадит. На следующий день мужа вызывают в партком. Парторг НИИ предлагает ему сесть и самому на себя написать характеристику.

«И что вы с ней сделаете?» — интересуется муж.

«Подпишем. Чирков заболел. Сейчас вместо него обязанности директора исполняет главный инженер Степанов. Подпишет он, я и профорг тоже подпишем», — с каким-то неявным удовлетворением ответил парторг.

Муж сел и переписал все объективные данные из первоначальной характеристики с выводом о том, что он «достоин звания советского ученого». Отпечатали. Подписали — четыре экземпляра с тремя подписями отдают мужу для отправки в ВАК, ЛИТМО, один экземпляр остается в НИИ, один — мужу «на память». Он немедля регистрирует письма в секретариате, мы сами отправляем их заказным письмом.

Так что Савостеев выполнил свое обещание!

Слух о новой характеристике молниеносно разнесся по институту. Наш Толя был общительным парнем, да и муж не скрывал нашей победы. Многие сотрудники его искренне поздравляли втихомолку.

После решения ГКНТ СССР это был еще один мощный удар по авторитету руководства НИИ. Ослепленные злобой, они начисто потеряли голову. Нужно было срочно подтвердить незыблемость власти, и они ничего лучшего не придумали, как провести еще одно собрание трудового коллектива с обличением «тунеядцев и кляузников», на этот раз не в отделе Прохорова (там собрание уже было проведено), а в отделе, где я работала до перевода в отдел Прохорова. Его возглавлял Юрий Петрович Мироненко — человек порядочный, этого не учли. Собрание должно было продемонстрировать сплоченность коллектива с администрацией вопреки проискам «клеветников». Собрание состоялось, но пошло в неожиданном для руководства ключе.

Восхищенные нашими успехами, ребята «озверели». Как говорил Уинстон Черчилль, «смелость заражает». Один за другим они выступали с хвалебными отзывами о «клеветниках и тунеядцах». Ведущий инженер Володя Давыдов (не из моей лаборатории) напомнил, что мой портрет постоянно висел на доске почета отдела ввиду моей активной научной и изобретательской деятельности и т. д. Все выступления были запротоколированы. Кошмарный провал. Судно трещало по всем швам.

Последовало наказание: начальник отдела Мироненко был выведен из состава НТС, особо активные ораторы, в том числе, Володя Давыдов, понижены в должности.

Сокрушительным ударом стала статья Генри Кушнера, опубликованная в майском номере журнала «Изобретатель и рационализатор» под названием «Это мы сейчас организуем...» («ИР», №5, 1985). В статье приводилось много захватывающей информации о нашем НИИ: и о дачном коллективе «Троянда», обманным путем организованном директором, о его строгом партийном выговоре и штрафе в три оклада за содеянное, и о доблестном поступке Коноплева, в одночасье превратившегося из ярых гонителей в столь же ярого защитника метода с мировой новизной и его создателей, о безосновательном уничтожении метода и преследовании его авторов.

Силу этого удара трудно переоценить. Впервые была пробита брешь в броне, защищающей оборонную промышленность от критики. Это невозможно было себе представить, но это произошло!

Поскольку в статье говорилось о зажиме критики в НИИ, «сверху» приняли решение: обсудить статью на партсобрании. Были подготовлены выступающие, но и здесь все пошло шиворот-навыворот.

Верный друг и соратник директора, участник дачного коллектива «Троянда», схлопотавший за это партийный выговор, представитель гензаказчика в институте (главный военный представитель) Дзгоев, острым нюхом восточного человека почуяв опасность, решил на всякий случай, отмежеваться и обрушился с сокрушительной критикой на руководство НИИ.

Его речь заслуживает быть приведенной: «Вы заблудились давным-давно. Как создали институт, так и заблудились. Вы неправильно пошли. Я не один раз с этой трибуны сказал: я более безответственной организации с точки зрения закона, государственного подхода к делу, не встречал. За мое многолетнее пребывание здесь вы все извратили. Все стандарты государственные повернули на свою сторону, все списывали. Скажу — не дай Бог, чтобы наша мощь базировалась на таких институтах» (цитата из выступления Дзгоева на партсобрании 3 июля 1985 года, синтаксис оратора).

Оратор изрядно приврал — ранее он ничего подобного не говорил.

Если раньше на меня обращали внимание не более, чем на назойливую, но безобидную муху, то после решения ГКНТ СССР и статьи Генри Кушнера ситуация изменилась. Минрадиопром решил отразить удар и со всей мощью оборонного министерства, достойной лучшего применения, обрушился на ГКНТ. Руководство ГКНТ СССР было обвинено в том, что безосновательно, не разобравшись, разрекламировало какой-то липовый метод и несуществующий измерительный комплекс — «мыльный пузырь», с легкой руки Прохорова.

Руководство ГКНТ встревожилось. Первый заместитель председателя ГКНТ А. Ф. Каменев вызвал на ковер начальника отдела «Приборостроение» Богомолова и потребовал объяснений.

К этому времени журналист Дементьева активно устремилась в брешь, пробитую журналом «Изобретатель и рационализатор». Многие вопросы, поднимаемые в ее статье, требовали обсуждения с моим участием, и где-то в июне 1985 года я в очередной раз поехала в Москву.

На гостиницы давно уже денег не было, и я перекантовывалась у каких-то бабушек, толпящихся на привокзальной площади и сдающих комнаты. Иногда в комнате было несколько женщин, порой приходилось довольствоваться постелью на полу, но все это были мелочи.

Посетила ГКНТ, узнала об их проблемах. Посовещавшись с участием Льва Григорьевича, решили, что лучшим опровержением обвинений Минрадиопрома будет демонстрация наших комплексов в ГКНТ. Богомолов выбрал удачный момент, когда Каменев с утра был где-то на совещании и его кабинет пустовал. Оперативно из МНПО «Спектр» с помощью Кетковича в ГКНТ была доставлена наша аппаратура. Я подготовила приборы к демонстрации.

Каменев вернулся во второй половине дня. Извинившись за самоуправство и задернув шторы, я включила наши приборы. Яркая цветовая картина температурного поля радиоэлектронной платы в динамическом режиме поразила зам. председателя ГКНТ СССР. С его участием продемонстрировала дистанционное измерение температуры нашим «пистолетом» . После завершения демонстрации Богомолов объявил: «Это тот "мыльный пузырь", в рекламировании которого нас обвиняет Минрадиопром». В течение получаса Каменев стал поклонником нашего метода. Он искренне благодарил меня как соавтора и разработчика измерительных комплексов, поражался нашей отваге и жертвам, на которые мы вынуждены были пойти, защищая наше детище. Богомолов предупредил Каменева о нелегальном положении аппаратуры. Оставалось молча переносить нападки Минрадиопрома и действовать «по умолчанию».

Во всех описанных случаях меня представляли как разработчика измерительных комплексов. Это неправда. Я являлась разработчиком термодатчиков, термочувствительных составов, занималась теоретическими исследованиями, но вся вторичная аппаратура была разработана мужем по выходным дням и в нерабочее время. Об этом я не могла заявить во всеуслышание, так как муж тогда был бы обвинен в том, что вместо разработок его сектора он занимался посторонними делами. Обвинений ему и так хватало!

Очень много времени я провела в беседах с Ириной Александровной. Она вникала в каждую мелочь. Мы с ней подружились. Каждый вечер я провожала ее домой от «Известий» по вечерней Москве до ее дома на Котельнической набережной.

Если раньше главный редактор газеты «Известия» И. Д. Лаптев сомневался в возможности публикации статьи, то после статьи Генри Кушнера в «ИР» он изменил свое мнение.

Как я уже писала, ученый секретарь А. В. Шарков после третьей защиты диссертации отвез диссертационное дело в ВАК, но его вернули обратно в ЛИТМО на пересмотр с учетом характеристики на соискателя и с угрозами в адрес непокорного ЛИТМО. После получения последней характеристики на мужа в ЛИТМО было принято решение вновь отослать дело в ВАК, присовокупив к старому комплекту документов вновь полученную характеристику на диссертанта.

Я рассказала Ирине Александровне всю эту историю, и она решила, что пришло время сходить в ВАК и побеседовать с ними об этой уникальной истории с тремя защитами.

По ее впечатлению, после получения новой характеристики ВАК был в замешательстве. Ей на обозрение была представлена куча документов, почему-то перемешанных так, что ни один из них невозможно было прочесть — кипа разрозненных страниц от разных документов, разбросанных на большом столе.

Принципиальная позиция ученого совета ЛИТМО была неопровержимо доказана последней характеристикой на мужа.

ВАК долго приходил в себя.

Забегая вперед, скажу, что только в сентябре 1985 года ВАК уведомил мужа открыткой от 11.09.1985 г. о присвоении ему ученой степени.

Статья Ирины Александровны под названием «Метод» была опубликована 18 августа 1985 года («Известия», №230). Начало статьи я дословно привела ранее в десятой главе. Далее Ирина Александровна со свойственной ей скрупулезностью и в доступной форме изложила физические основы нового метода измерения температуры. Потом шло описание процесса уничтожения метода:

«Успешную разработку руководство института решило прекратить на завершающей стадии, когда Главк поручил НИИ освоить серийный выпуск разработанных в этом же институте изооптических термодатчиков. НИИ, который до той поры ничего не выпускал кроме «бумаги», стремясь избежать мороки с производством, потребовал от авторов объявить метод неэффективным и отказаться от продолжения его разработки.

Авторы метода воспротивились. После чего сектор одного из авторов был расформирован, и автор был понижен в должности (из начальника сектора он стал ведущим инженером). Собрание трудовых коллективов заклеймило авторов как клеветников и тунеяДцев. Чернякову — второго автора метода, имеющую два высших образования (Университет — физмат, и Институт связи), имеющую более 100 научных публикаций, автора более 80 авторских свидетельств, уволили как квалификационно непригодную в соответствии с решением научно-технического совета института» (цитата из газеты).

Описана история трех защит диссертации Юрия Романовича при единогласном решении ученого совета ЛИТМО о присвоении ему ученой степени и об отказе ВАК под — твердить это решение из-за серии характеристик на диссертанта, направленных из НИИ «Шторм» в ВАК, где он представлен аморальным типом, недостойным звания советского ученого.

Далее в статье приводится высокая оценка, данная методу учеными ЛИТМО во главе с ректором Г. Н. Дульневым, и решение ГКНТ СССР о признании эффективности метода и необходимости продолжения его разработки.

Это была статья в газете «Известия» — во втором после газеты «Правда» печатном органе страны.

Отмахнуться от нее было невозможно. Столько оплеух за какие-то полгода Минрадиопром не получал за всю свою историю. Честь мундира не позволяла министерству признать свои ошибки и исправить их. Вместо этого он ввязался в борьбу не на жизнь, а на смерть с защитниками метода вкупе с гостеприимным и хлебосольным НИИ «Шторм».

Во всех комнатах института на столах лежали экземпляры газеты «Известия» со статьей «Метод». Авторитет руководства НИИ опустился ниже плинтуса. На многочисленных собраниях администрация не могла внятно объяснить коллективу причину нашего успеха, и тогда в открытую с трибуны было объявлено практически в явной форме, что без «волосатой руки Моссада» дело не обошлось. Еще при посещении газеты «Известия» Прохоров озвучил эту версию в иносказательной форме, но сейчас настало время сорвать маски с клеветников и говорить открытым текстом.

ГЛАВА 19

Крах мифа о «мыльном пузыре»

Примерно через неделю после публикации статьи позвонила Ирина Александровна и сообщила, что к ней в редакцию приходил сотрудник Института общей физики (ИОФАН) Академии наук СССР. Он заинтересовался методом, описанным в статье, и хотел бы встретиться с его авторами.

Решили: еду в Москву в начале сентября. Несмотря на череду благоприятных событий, нам пока не удалось официально опровергнуть основное утверждение Минра- диопрома о том, что метода как такового не существует — «мыльный пузырь». Конечно, опровержением лжи были наши измерительные комплексы, но о них говорить в открытую было нельзя, и это являлось серьезным препятствием для достижения победы.

Прямо с поезда бегу в «Известия». Ирина Александровна хотела присутствовать при нашей встрече с сотрудником ИОФАН (понятно — для журналиста важны впечатления). Она созвонилась с ним, и он обещал прийти в редакцию на следующий день.

Так я познакомилась с Евгением Махоткиным (Женей) — молодым талантливым ученым, начальником лаборатории в ИОФАН. Он рассказал нам, что за несколько дней до публикации статьи прочел статью английского ученого I. P. Dakin в зарубежном журнале «Волоконная оптика» (Fiber Optics, 468, 84) со ссылкой на английский патент № 1558404. Женя заказал этот патент и посмотрел его.

Статья и патент заинтересовали его в плане проблем, которыми занимается его лаборатория. Буквально через пару дней Женя прочел статью «Метод» в газете «Известия» и понял, что речь идет о том же методе, что и в зарубежных публикациях. В статье «Метод» были указаны фамилии его авторов. Женя заказал и просмотрел наши авторские свидетельства и обнаружил, что английский патент в 1984 году копирует два наши авторских свидетельства: №253408 за 1969 год и №495559 за 1976 год; первое было опубликовано на 15, второе — на 8 лет ранее английского патента. Таким образом, наша страна, не запатентовав наши изобретения, утратила мировой приоритет.

Как потом рассказывала Ирина Александровна, она думала, что я очень расстроюсь из-за сообщения Махоткина, я же, напротив, очень обрадовалась. Получено официальное доказательство, что наш метод — не «мыльный пузырь», а ведь Минрадиопром и наш НИИ потратили много усилий на его уничтожение и по сей день пытаются любой ценой предотвратить его возрождение.

Узнав о существовании наших измерительных комплексов, Женя захотел, не медля ни минуты, ознакомиться с ними и продемонстрировать их руководству.

Связались с МНПО «Спектр», где наши приборы обрели пристанище, рассказали все Кетковичу. Решили перевезти приборы в ИОФАН. Уже на следующий день я подготовила приборы к демонстрации, и в мое отсутствие Женя представил их на обозрение директору ИОФАН, всемирно известному ученому академику А. М. Прохорову, лауреату Нобелевской премии (как видите, Прохоровы бывают разные).

В итоге появилось письмо за подписью академика Прохорова, адресованное в ГКНТ СССР, в котором отмечаются достоинства изооптической термометрии и перспективность использования метода на объектах радиоэлектроники. Была указана еще одна перспективная область применения метода для визуализации инфракрасного изображения и создания экранов для лазерных инфракрасных микроскопов (в сфере разработок ИОФАН). В заключение предлагалось участие ИОФАН в совместных работах по развитию метода.

Так, благодаря все той же случайности, удачному стечению обстоятельств (надо же было практически одновременно прочесть статьи в английском журнале и в газете «Известия»!) наш метод получил поддержку нобелевского лауреата. Бывают же такие талантливые физики, которые, кроме научной литературы, с интересом вникают в публикации партийной прессы. Женя оказал нам неоценимую услугу. В нашем тогдашнем положении мы просто не смогли бы обнаружить эту статью. В Москве я решила прочесть эту публикацию, ознакомиться с патентом (разумеется, со словарем), но в Центральную библиотеку меня не пропустили как безработную. Оказалось, в моем паспорте была какая- то пометка об этом. Женя посоветовал сходить в библиотеку Политехнического музея. Как ни странно, там меня пропустили («проколы» в работе органов госбезопасности).

В английской статье методу давалась высокая оценка, отмечалась его высокая помехоустойчивость к электромагнитным наводкам и возможность достижения высокой точности измерения, обусловленная частотным характером метода: с изменением температуры изменяется длина волны (частота) выходного сигнала. А как известно, частотные методы, как правило, точнее амплитудных, подверженных внешним побочным воздействиям, что приводит к дополнительной погрешности.

Женя дал мне один экземпляр письма академика Прохорова в ГКНТ СССР. Я немедленно ознакомила с ним Ирину Александровну, Генри Кушнера, встретилась с Владимиром Владимировичем Дементьевым, рассказала о новой характеристике на мужа в ВАК, полученной благодаря Савостееву. Владимир Владимирович вопросительно смотрел на меня, но я не описала в подробностях нашу встречу с Савостеевым, начавшуюся с попытки арестовать меня (они все как-то связаны между собой). Я не хотела, чтобы Савостеев понял, что попался, «как лох».

Владимир Владимирович пришел в восторг от письма академика, которое, как полагаю, стало последней каплей, и он в конце октября от имени Совета Министров СССР направил поручение ГКНТ СССР совместно с Минрадиопромом и Госкомизобретений СССР рассмотреть вопрос о применении изооптического метода в различных отраслях народного хозяйства.

В Минрадиопроме, узнав о письме академика в защиту метода, пришли в ярость. Дело в том, что государственное финансирование академических институтов было недостаточным для их нормального функционирования. Основные средства сжирала «оборонная девятка». Часть своих средств она передавала академическим институтам в форме хоздоговорных работ, присваивая полученные ими научные результаты. Минрадиопром пригрозил академику разорвать договоры с ИОФАН (об этом я узнала от Жени Махоткина). Подробностей конфликта я не знаю, но своего мнения академик не изменил.

14 ноября 1985 года В. В. Дементьев получил отзыв от Академии наук СССР. Справка была подготовлена членом- корреспондентом АН СССР В. Л. Тальрозе и подписана вице-президентом Академии Е. П. Велиховым. «С содержанием справки согласен» — начертано его рукой. В справке было указано, что «в СССР работы по изооптической термометрии проводились в НИИ «Шторм» Минрадиопрома. Отечественный приоритет разработки подтвержден пятьюдесятью авторскими свидетельствами, полученными сотрудниками НИИ. В последнее время изооптическая термометрия получила развитие за рубежом... (ссылка на ранее указанные английскую статью и патент)». Далее в справке отмечаются достоинства метода — высокая помехоустойчивость, дистанционность и безопасность контроля объектов, работающих под высоким электрическим напряжением, в условиях ионизирующего излучения, что делает ее перспективным методом теплового контроля объектов в различных отраслях науки и техники, в том числе в радиоэлектронике и т. д. Далее перечислялся ряд дополнительных областей применения метода, в том числе для визуализации ультразвуковых полей, инфракрасного излучения, как способ дозиметрии ионизирующего излучения и т. д. Указывалось на перспективность разработки новых оптоэлектронных устройств с использованием изооптического преобразования, резонансных элементов лазерных устройств и т. д. Справка заканчивалась выводом: «Разработку метода изооптической термометрии необходимо продолжить, а т. Черняковой М. М. как основному разработчику метода следует предоставить нормальные условия для проведения работ в этом направлении».

В отзыве ГКНТ СССР, полученном Дементьевым, в основном повторяется ранее принятое решение от 18 февраля 1985 года. Он дополнен рядом конкретных предложений: разработку продолжить в ОТИХП Минвуза УССР; к выполнению работ привлечь соавтора изобретения и разработчика метода т. Чернякову М. М.; Минрадиопрому в первом квартале 1986 года передать ОТИХП безвозмездно научно-технический задел по изооптическому методу; Минвузу УССР организовать в ОТИХП группу по разработке метода в срок до 1 января 1986 года.

30 декабря 1985 года в газете «Известия» была опубликована вторая статья Ирины Александровны Дементьевой под названием «Метод опровержения». В ней журналист подвергает Минрадиопром жесткой критике, разоблачает его лживые уловки, указывает на безнаказанность за уничтожение метода и преследование его создателей, сообщает о победном завершении диссертационной эпопеи мужа (если вообще это можно назвать победой, скорее — извращенным издевательством, в том числе со стороны ВАК), о твердой позиции в оценке метода учеными ЛИТМО, его ректором Г. Н. Дульневым, Академии наук СССР и ГКНТ СССР. Статья подводит итог произошедшего: «Мы покупаем за рубежом аппаратуру для контроля тепловых полей, а в нашей стране изобретены приборы, по мнению людей компетентных, не только сравнимые, но в чем-то превосхоДящие импортные. Они во много раз Дешевле, и они — наши. Мы могли бы сами продавать их в другие страны, а вместо этого сворачиваем почти готовое произвоДство, избавляемся от изобретателей».

Если заключения нобелевского лауреата, Академии наук СССР и ГКНТ СССР были известны узкому кругу лиц и обсуждались в кулуарах, то вторая статья Ирины Александровны опозорила Минрадиопром на всю страну. Министерство было в бешенстве: опровергнут их последний аргумент — «мыльный пузырь», как-то объясняющий их действия.

В «Известия» поступило несколько десятков писем от читателей с реакцией на две статьи Ирины Александровны. Это были письма от благородных людей с выражением сочувствия и пожеланием победы. В некоторых письмах нам предлагали материальную помощь — трогательно до слез. При наших жалких зарплатах это было актом высшего милосердия. Я отвечала на все письма, благодарила за поддержку, от материальной помощи, конечно, отказывалась. Спасибо, спасибо им, низкий поклон. Есть, есть благородные люди! Жизнь продолжается!

Возвращаюсь к Владимиру Владимировичу Дементьеву, сыгравшему решающую роль в нашей победе. На основе полученных заключений и отзывов Владимир Владимирович от имени Совета Министров СССР направил поручение Прокуратуре СССР пересмотреть вопрос об обоснованности моего увольнения, о чем Прокуратура уведомила меня письмом от 23.01.1986 года (у меня имеются копии всех отзывов и решений, на которые я ссылаюсь).

Минрадиопром должен был перестроиться, признать существование и полезность изооптической термометрии. Но вместо этого для оправдания своих действий эта организация пыталась убедить всех в непригодности метода для теплового контроля радиоэлектронной аппаратуры, оспаривая мнения видных ученых, Академии наук, ГКНТ, нобелевского лауреата. Для сбора отзывов, подтверждающих эту зыбкую позицию, был «запущен» Прохоров (не академик). Его задачей была фабрикация таких отзывов с помощью своих знакомых. Он добыл соответствующий «отзыв» у своего земляка Анатачука из Черновиц, из Кременчуга — от своего соавтора по какой-то прошлой публикации — и от Викулина, руководителя его диссертации. Что и говорить: достойная «отповедь» ГКНТ СССР, ЛИТМО и Академии наук СССР.

Минрадиопрому удалось заполучить отрицательный отзыв на метод во Львове от СКБ микроэлектроники в приборостроении. Для этой цели туда были командированы зам. начальника Главка Яковлев и, конечно же, Прохоров с целью демонстрации изооптического комплекса на предприятии.

Во-первых, у НИИ «Шторм» после преднамеренного уничтожения наших приборов не осталось ни одного мало- мальски пригодного вторичного прибора, а у чудом завалявшихся где-то нескольких термодатчиков срок годности истек более года тому назад. Это рассказали мужу ребята из моей бывшей группы, которым приказали подготовить демонстрационный комплекс. Но для отрицательного отзыва только такие экспонаты и были необходимы.

Во-вторых, создается впечатление, что «комплекс» был взят для проформы, это подтверждают и сроки исполнения отзыва.

Яковлев везет во Львов письмо, подписанное первым заместителем министра (чувствуете уровень?) 12.02.1986 года, следовательно, в этот день Яковлев еще в Москве. Отрицательный отзыв на метод подписан 13.02.1986 г., то есть на следующий день с учетом демонстрации «комплекса», обсуждения результатов, составления отзыва, печатания, подписания. Но на следующий день — 14.02.1986 г. Яковлев уже в Москве, доехал из аэропорта в центр, отнес отзыв в коллегию Министерства приборостроения, откуда его в тот же день переадресовывают Минрадиопрому как официальный отзыв министерства. Еще раз обращаю внимание на сроки 12.02-13.02-14.02 с учетом расстояния Москва- Львов-Москва (спецрейсом что ли летали и перевозили по Москве, перекрыв движение, как для правительственных экскортов?). Этот отзыв подписан начальником низкого ранга (а кем еще могут быть знакомые Прохорова?).

Отзыв, добытый так стремительно, в дальнейшем был аннулирован письмом Министерства приборостроения в ГКНТ СССР. Это, однако, не мешало Минрадиопрому широко рекламировать его в высоких инстанциях, чтобы оправдать свои действия в отношении метода и его авторов. Ну не умеют эти ребята предпринять что-то хотя бы мало- мальски правдоподобное. Сценарий этой операции и ее исполнение были столь же бездарны, как и все предыдущие...

Почему я столько времени уделила этому в общем-то ординарному эпизоду в борьбе с нами? Во-первых, он демонстрирует, на каком уровне велась эта борьба, какие силы были задействованы. Первый заместитель министра подписывает письмо с просьбой дать желанный для Минрадиопрома отзыв. За этим отзывом направляют заместителя начальника Главного технического управления министерства (Главк — мозговой центр министерства). Следует также учесть, что Министерство радиоэлектронной промышленности было одним из самых мощных среди девяти министерств оборонной промышленности. И посмотрите, как бездарно и топорно выполняется эта очень важная для министерства на тот момент операция, каков умственный уровень Главка, организовавшего ее? Феноменально, но «лицом» этого министерства становится мошенник и авантюрист Прохоров. Без него — никуда.

Статья Ирины Александровны, напечатанная в партийном органе, не могла остаться незамеченной Одесским обкомом партии. Из обкома направили в редакцию письмо с признанием справедливой критики. Сообщалось, что обкомом были выявлены в НИИ «Шторм» нарушения штатной и финансовой дисциплины, виновные привлечены к ответственности.

Лгут, конечно, но Чирков, видимо, изрядно надоел обкому, он постоянно ввязывается в какие-то передряги и, видимо, его положение пошатнулось. Об этом свидетельствовало начавшееся массовое паломничество в обком его ярых защитников, доказывавших невероятную ценность этого человека для науки и в целом — для страны. В одесском обкоме побывали с визитом известный космонавт Леонов, квартиру которого украшал наш декоративный светильник. Приезжал и ответственный представитель гензаказчика (по просьбе того самого Дзгоева, яростно критиковавшего директора после статьи Генри Кушнера).

Здесь я должна несколько отступить от генеральной линии повествования и вернуться непосредственно в НИИ «Шторм». Вся переписка, касающаяся нашей «Одиссеи»,

тщательно скрывалась от посторонних. Генеральные планы сражений, мудрые замыслы хранились в огромном сейфе в комнате ученого секретаря Тишечкина. Ключ от сейфа был только у него. На ночь сейф и входная дверь опечатывались. Тем не менее, нам удавалось получать строго засекреченную свежую информацию. Как?

Опять на авансцену выходит наш милый, верный, славный друг Толя Мартыновский. В нашем НИИ, как и во всяком режимном предприятии, во время каждого праздника с соответствующими выходными днями было организовано круглосуточное дежурство с привлечением руководящих работников среднего звена. На период дежурства они получали должность «исполняющего обязанности директора» для проведения оперативных действий в случае экстраординарной ситуации, например, вероломного нападения империалистов... Враг, он хитрый, и если решит напасть, то, конечно же, в праздничные дни. Это все понимали! На время дежурства и. о. директора получал ключи от директорского кабинета, от ящиков его стола, от сейфа, чтобы, будучи рядом с телефонными аппаратами, иметь под рукой все необходимые документы.

За эти дежурства давали отгулы, но кому охота во время праздника торчать в институте, все хотят погулять, побыть с семьей, с друзьями. Нехотя, но люди вынуждены были соглашаться. А наш Толя не отказывался, он готов был подменить любого, обратившегося к нему с просьбой (именины жены, свадьба дочери...). Он был общительным, добрым парнем. Толя выбирал только ночные дежурства. Тогда директорский кабинет был в его полном распоряжении. Вряд ли кто-то мог туда сунуться в это время суток.

Чирков катастрофически переживал свалившиеся на него и организованные не без его участия неприятности. Он имел затравленный вид. Поскольку дела НИИ его никогда не интересовали, он был всецело поглощен борьбой с нами. Умница Толя справедливо рассудил, что наверняка в своем кабинете он хранит копии всех документов, касающихся «борьбы и обороны».

Толя оказался прав. Но хранились документы даже не в сейфе, а прямо в ящиках стола. Толя просматривал бумаги, находил важные и неизвестные нам (например, письмо в адрес какого-то дружественного предприятия с просьбой дать отзыв, вы понимаете какой) и т. д. Утром после дежурства он забегал к нам (благо мы жили в квартале от НИИ), выкладывал информацию, и мы тут же совместно составляли план действий.

Пару раз я звонила на предприятия, которые должны были дать нужный отзыв (там же не знали всех подробностей конфликта). Я им подробно объясняла, в какую грязь их хотят затащить и спрашивала: хотят ли они, чтобы уже в следующей статье упоминалась их неприглядная роль в этом деле. Уверена, что после моего звонка НИИ не получал желанного отзыва.

Как- то Толя принес информацию, что в Одессу едет некто важный для защиты Чиркова. Он обнаружил письмо в гостиничный центр с просьбой о поселении в люксе, с датой вселения и выселения и фамилией гостя. За содействие гостя наверняка ждет либо путевка в один из наших санаториев, либо билет на теплоходный морской круиз, оплаченные за счет нашего профкома. Я немедленно села за телефон и позвонила в гостиницу, убедилась, что наш гость приехал. Представившись его близкой приятельницей, я попросила дать мне номер телефона в его комнате: «Он, конечно, мне позвонит, но я хочу опередить его, сделать ему сюрприз». Получила желанный номер, набрала его и объяснила гостю, в какую грязь его втягивают, не забыв упомянуть, что оплатой путевок через наш профком уже занимались Комиссии партийного и народного контроля СССР. Зачем человеку, даже стремящемуся оказать дружескую поддержку, связываться с людьми, о планах которых известно каждому дворнику?

Так удалось предотвратить пару визитов в обком. Вскоре все выяснилось. Приближенные директора заламывали руки, подозревая друг друга в двурушничестве: видимо, завелась «крыса» или понятное дело — «волосатая рука Моссада».

Ненависть к нам была безграничной. Я была недоступна для вымещения злобы, но муж был в их руках.

Узнав о поручении Совета Министров СССР, направленном в Прокуратуру СССР — разобраться с моим увольнением, они утратили остатки разума и решили отыграться на муже. Было решено его, уже обладателя ученой степени, провести через НТС, проголосовать за несоответствие уже должности ведущего инженера и немедленно уволить.

Так у нас началась новая эпопея. Чтобы не было юридических нареканий, сценарий увольнения надо выдержать скрупулёзно. Объявление о созыве НТС должно быть вывешено за десять дней до заседания. На одиннадцатый день

экзекуция, на следующий день — приказ об увольнении.

Вывесили объявление. За день до заседания муж зашел в медпункт института с жалобой на боли в сердце. Врач был человеком приличным, сочувствовал мужу и, не подозревая подвоха, дал ему освобождение на три дня. Так удалось пропустить первый НТС. Врач был предупрежден: впредь

ни при каких условиях!

У мужа в связи со всеми этими неприятностями, тремя защитами диссертации развилась острая стенокардия, тюбика нитроглицерина с трудом хватало на сутки. При объективном обследовании он и так бы получил больничный лист, но при объективном... У нас в институте переводчиком с английского языка работала Светлана — славная женщина, жена начальника райвоенкомата нашего района. Мы были в дружеских отношениях. Муж попросил ее об услуге. Она переговорила с мужем — он согласился.

Вывесили новое объявление об НТС. За день до заседания муж получил из военкомата повестку с требованием явиться туда именно в этот день.

Второй раунд тоже не удался. Снова вывесили объявление об НТС. В безвыходном положении муж сходил в районную поликлинику, врач его выслушал и дал освобождение от работы на пять дней. Мы опять прорвались.

«Идет охота на волков, идет охота» — как пел Владимир Высоцкий. В больницу нашего района мужа не положат ни при каких обстоятельствах. Там помнили письмо из НИИ с обвинениями мужа в симуляции, а лечащего врача-кардиолога Арнольда Гарцмана — в попустительстве. Гарцман к этому времени перешел на работу в больницу другого района. Он знал нашу историю и иногда позванивал — узнать, как наши дела. Мы решили посоветоваться с Арнольдом. Созвонились, встретились у него дома, рассказали о последних благоприятных событиях и реакции на них в НИИ. Гарцман предложил отличный вариант. Для каждой больницы существует свой ургентный день, когда «скорая помощь» везет больных со всего города на госпитализацию именно в эту больницу. Он назвал ургентный день их больницы. Зная состояние мужа, он не сомневался, что при жалобе на боль в сердце его сразу же повезут в больницу, и именно в эту.

Вывесили новое объявление. Мы дождались ургентного дня, и муж попал в кардиологическое отделение больницы, где Гарцман тут же перевел его в свою палату.

Очередной НТС был сорван. Из института звонили в больницу нашего района — мужа там нет. Исчез! Посылали визитеров к нам домой: «Где Юрий Романович? Почему не выходит на работу?» — «Уехал!» — отвечала я.

Каждый вечер тайком я ходила в больницу. Так прошел месяц. Больше держать его в этой больнице было невозможно. Гарцман рассказал сослуживцам нашу историю, и ребята нашли выход. Состоялся консилиум и в связи с тем, что состояние больного не улучшилось, несмотря на интенсивное лечение, был сделан вывод: причина — в перенесенном больным нервном потрясении (они расспросили больного, и он рассказал им о трех защитах диссертации). Консилиум постановил: пациент нуждается в амбулаторном лечении в психоневрологическом диспансере, куда и был переведен. Каждое утро муж уходил в диспансер, под вечер возвращался, стараясь не попадать на глаза соседям (в нашем доме квартиру получили несколько сотрудников НИИ, среди них были разные люди).

В связи с бесплодностью многочисленных попыток азарт затащить мужа на НТС несколько поутих. В диспансере муж мог находиться до полутора месяцев. Это было счастьем — исчезнуть из этого гадюшника на целых два с половиной месяца.

Минрадиопром также был взбешен поручением Прокуратуре СССР рассмотреть вопрос об обоснованности моего увольнения. Перспектива заполучить меня обратно доводила их до исступления, и они предприняли очередную безмозглую акцию, обвинив Владимира Владимировича в родственных отношениях с журналисткой Дементьевой, что было немедленно опровергнуто.

В НИИ тоже не дремали. Когда муж исчез из их поля зрения на пару месяцев, они решили как-то припугнуть меня. Я получила одну за другой с недельным перерывом три повестки с требованием немедленно явиться в прокуратуру нашего Малиновского района. Я их выбросила в мусорное ведро в стиле И. Д. Коноплева. Вдруг звонок в дверь. На пороге — незнакомый мужчина в штатском, заявляет, что он должен проводить меня в прокуратуру и в случае отказа вызовет милицейскую машину. Делать нечего, пришлось идти. Страха в моей душе после всего пережитого не было ни на грош.

Идем по улице. Сопровождающий рядом со мной. По пути встречаю знакомую, которая горит желанием узнать новости. Она не был близким нам человеком. В другой раз я бы воздержалась, но тут решила непременно остановиться и подробно все рассказать. Стояли, разговаривали минут пятнадцать. Сопровождающий отошел на пару шагов. Моя собеседница ни о чем не догадалась. Пошли дальше.

«Почему вы не являлись после получения повестки?» — грозно встретил меня прокурор.

«Не хотелось», — с вызовом ответила я.

Он решил сразу же наказать меня за нахальство: «Вы обвиняетесь в краже документов «ДСП» (для служебного пользования) из НИИ «Шторм».

«Есть доказательства кражи, свидетели?» — без намека на страх спросила я.

«Вот заявление из НИИ «Шторм» о пропаже документов», — пригрозил он.

«При чем здесь я? Я уже несколько лет не работаю там».

«Но документы числятся на вас», — настаивал прокурор.

«Что за документы? Их много?» — спросила я.

«Да, четырнадцать документов», — он намеревался испугать меня.

Четырнадцать, четрнадцать... какая-то знакомая цифра — вертится у меня в голове. Вдруг вспомнила. В день увольнения я хотела задержаться, забрать кое-что. Сослалась на документы ДСП, числящиеся за мной. Желание вышвырнуть меня из института как можно быстрее было так велико, что тут же был найден выход. Вызвали секретаршу моего отдела, у нее взяли список числящихся за мной документов. Я четко помнила момент увольнения. Документов было четырнадцать. Тут же в первом отделе был составлен акт, где было указано, что четырнадцать числящихся за мной документов не содержат секретной информации и списываются с меня. Копию этого акта я забрала себе на память.

Прикинувшись встревоженной, я попросила показать мне документ, поступивший из НИИ «Шторм». Он торжествующе показал мне его. В документе было заявлено о краже четырнадцати документов. К нему был приложен тот самый акт. Я была в восторге. На прокурора на службе так еще никто не кричал: «Вы читаете документы прежде, чем рассылать повестки, направлять за мной посыльного, заставлять меня против моей воли приходить сюда? Читайте, что написано в приложении к обвинительному письму — в том самом акте!»

Ясно было, что не читал. Прочел — и изменился в лице, стал извиняться: «Пожалуйста, не пишите на меня жалобу. Я знаю, вы очень опасная женщина».

Хлопнув дверью, я вышла. Оставалось ждать решения Прокуратуры СССР.

ГЛАВА 20

Мы победили!

В начале апреля 1986 года позвонила Ирина Александровна и передала просьбу Прокуратуры СССР встретиться со мной.

Несусь, очертя голову... Неужели? Они же несколько раз на мои жалобы отвечали, что не находят юридических нарушений при моем увольнении.

Перед походом в Прокуратуру СССР мы с Ириной Александровной долго обсуждали линию поведения. После попытки моего ареста в ЦК КПСС все крамольные документы я передала Ирине Александровне, и они хранились в ее сейфе. На них было основано доказательство вины Минрадиопрома, но все они «ДСП»: около двух десятков писем от предприятий отрасли с указанием годовой потребности в изооптических комплексах, положительные отзывы предприятий об опыте их использования на своих объектах и т. д. Без них я не могу доказать в прокуратуре необоснованность моего увольнения. Не могла же я продемонстрировать изооптические комплексы, тайком вынесенные из НИИ и находящиеся сейчас в ИОФАН, где с ними сейчас уже работал Женя Махоткин. Но если я представлю сейчас хотя бы документы, меня можно обвинить в их краже из режимного предприятия и упрятать за решетку прямо из Прокуратуры СССР. При этом газета «Известия» также лишается документального подтверждения своей позиции в защиту метода и его авторов.

Что делать? Как поступить? Решили: беру с собой документы, покажу их, но не оставляю им. Если почувствую что-то неладное — попытаюсь дать деру...

Еще дома перед поездкой я написала очередную жалобу в Прокуратуру СССР, копирующую предыдущие, в которой имелись ссылки на все эти документы (исходящий номер, дата). Объем жалобы — десять страниц машинописного текста.

Я позвонила в прокуратуру из «Известий», предложили прийти. Ирина Александровна с замиранием сердца ждала в своем кабинете моего возвращения.

В прокуратуре меня ожидал в приемной прокурор управления общего надзора В. П. Овчинников, с которым я уже не раз встречалась. Я передала ему подготовленную жалобу.

Увидев ее объем, он возмутился: «Садитесь и пишите здесь. Максимальный объем — полторы страницы».

«Это невозможно!» — запротестовала я. — Здесь нет лирики — сплошные доказательства со ссылкой на документы».

«Кто будет разыскивать документы по вашим ссылкам? Их давно нет», — объяснил он мне свою позицию.

«Они все есть», — настаивала я.

«Откуда вы знаете, что их не уничтожили?» — съязвил он.

«Не смогли, поскольку все они в моем "дипломате"», — огрызнулась я. У него округлились глаза: «Дайте их мне!»

«И вы меня арестуете за их кражу?»

«Я не собираюсь вас арестовывать. Показывайте документы или я ухожу!»

Выхода не было. Раскрываю портфель, в нем — пачка документов. Начинаю фактически пересказывать жалобу, каждую фразу подтверждая документом.

Перед началом встречи прокурор предупредил меня, что очень занят и может уделить мне не более пятнадцати минут.

Мы просидели с ним три часа. Он читал письма предприятий, хвалебные отзывы комиссий Главка на предшествующие НИР 1 и НИР 2. Я заметила, что все это было указано в моих предыдущих жалобах, но прокурор отмахнулся от меня. Доказательства были налицо. Я почувствовала в нем азарт. Он сгреб кипу моих бумаг и объявил, что для принятия решения на высшем уровне он должен предъявить их начальству. Я буквально вырвала у него из рук документы и наотрез отказалась их отдавать.

«Вы что, с ума сошли?» — возмутился он.

«Нет, я как раз в здравом уме. В лучшем случае вы их уничтожите, и я лишусь доказательств, в худшем — арестуете меня за их кражу. Это все, на что вы способны!» — парировала я.

«Хорошего же вы о нас мнения», — усмехнулся прокурор.

«Сужу по вашим ответам на мои прежние жалобы», — огрызнулась я.

«Поймите, с вашими документами вопрос будет решен положительно. Я это гарантирую», — уговаривал он меня.

Мне показалось, что я нашла выход: «Я вам их отдам, если вы позволите мне предварительно рассказать об этом журналисту «Известий».

«Зачем?»

«Отдав свои документы, я лишаю ее доказательств позиции партийного органа печати», — доходчиво объясняю я.

«Звоните!» — и придвигает ко мне телефон.

Звоню и рассказываю: «Прокурор Овчинников забирает у меня известные вам документы. Я звоню об этом на случай их исчезновения». Он смотрит на меня, улыбается, качает головой: «Твердый орешек».

«Что делать, у меня, к сожалению, многолетний опыт», — поясняю я.

«Сколько времени еще пробудете в Москве?» — спрашивает дружелюбно.

«А сколько нужно?»

«До конца недели. У вас нет телефона, я свяжусь с Дементьевой», — заканчивает он рандеву.

Несусь в «Известия», благо редакция недалеко. В лицах пересказываю Ирине Александровне весь разговор. Она взволнована не меньше меня. Звонит домой. Уже поздно. Провожаю ее, идем пешком. Подходим к ее дому, внизу ждет ее муж — Зиновий Исаакович, давнишний знакомый мужа, благодаря которому я познакомилась с Ириной Александровной. Он протягивает мне билет в Большой театр: «Ирина Александровна занята, и мы с вами завтра идем на балет "Кармен", танцует Майя Плисецкая. Сейчас прилетел в Москву из Кубы постановщик этого балета на музыку Бизе-Щедрина».

Я едва сдерживаю нахлынувшие на меня эмоции. Я все понимаю: Ирина Александровна отдает свой билет, чтобы поддержать меня. Честно говоря, на фоне всего произошедшего я забыла об этом инциденте. В памяти осталось напряженное ожидание решения прокуратуры. Сейчас, когда я пишу воспоминания, в памяти вдруг отчетливо всплыло это событие — грандиозное зрелище, потрясающее! Как я могла это забыть? Перед глазами сцена: Плисецкая кружится в фуэте, с краю на сцене — стол, вокруг сидят девушки — работницы табачной фабрики, подруги Кармен, и тыльной стороной ладони отбивают на столе ритм танца. Гениальное исполнение Майи Плисецкой и уникальная постановка балета. Только сочетанием необыкновенных талантов может быть достигнуто совершенство. А я забыла...

На следующий день после спектакля я в кабинете Ирины Александровны. Делюсь впечатлениями, благодарю за принесенную жертву. «Вам нужно было отвлечься», — успокаивает она.

Звонит Овчинников. Узнав, что я рядом, приглашает в прокуратуру. Нас обеих бьет озноб. В приемной меня ожидает улыбающийся Овчинников.

«Ну, что?» — выдыхаю я. Идем по коридору. «Потерпите еще пару минут, — успокаивает он меня. — Я вас веду к начальнику Управления общего надзора Прокуратуры СССР — Г. С. Тарновскому (по-моему, Георгий Степанович; после распада СССР он стал Генеральным прокурором Белоруссии).

Заходим. Навстречу нам встает статный мужчина средних лет, красавец (без преувеличения). Предлагает сесть. Он торжественно объявляет, что Генеральным прокурором СССР А. М. Рекунковым принесен протест министру радиопромышленности СССР на приказ НИИ «Шторм» о моем увольнении с должности старшего научного сотрудника (позднее это было подтверждено сохранившимся у меня письмом на домашний адрес от 21.04.1986 года).

Победа! Невероятно! Неужели мы все же победили?! Я сижу молча, не в состоянии произнести слов благодарности...

Они понимают мое состояние. Оба, улыбаясь ждут, пока я приду в себя.

«Меня восстановят, и я смогу вернуться в НИИ «Шторм?» — спрашиваю я.

«На белом коне, как победитель?» — улыбается Тарновский.

«Да!»

«Нет, я бы вам этого не советовал. Вы будете восстановлены и сразу же переведены на работу в Одесский институт — ОТИХП».

«Почему я не могу задержаться в НИИ «Шторм» на некоторое время», — удивленно спрашиваю я.

«Хотите погарцевать?» — смеется Тарновский.

«Я не прочь. Они это заслужили!»

«Хотите знать, почему я вам этого не советую?»

«Да, интересно!»

«В течение недели или нескольких дней после появления в НИИ вас задержат на проходной при выходе с работы, и в вашей сумочке будет найден крохотный незаметный кулечек с несколькими дорогими микросхемами (вы же посещаете туалет во время работы). Находка будет обнаружена в присутствии свидетелей... Вас арестуют, и мы, всё понимая, вынуждены будем посадить вас за решетку. Вас такой исход устраивает?»

«Конечно, нет», — соглашаюсь я.

«Тогда вы будете восстановлены сразу же с переводом в ОТИХП. Договорились?», — спрашивает он, улыбаясь.

«Да, спасибо вам большое, я вам очень благодарна и за решение, и за предупреждение. На это они способны, вы правы», — теперь улыбнулась я.

Присутствующие довольны нашим разговором, а я наконец почувствовала себя счастливой. Тепло прощаемся (кто мог предположить тогда, в момент моего триумфа, что всего лишь через пару месяцев мы снова встретимся, но уже в Одессе?).

Бегом к Ирине Александровне. Там, в ее кабинете, я даю волю слезам. Ирина Александровна тоже счастлива — и за меня, и за себя. Не каждая статья приводит к такому результату.

Остаюсь еще на два дня в Москве. Хочу лично поблагодарить за помощь и участие Владимира Владимировича Дементьева — он сейчас главный виновник торжества. Зайду в ГКНТ СССР, поблагодарю Богомолова и его заместителя (к сожалению, не помню его фамилию, он очень помогал мне, поддерживал), забегу в «ИР» к Генри Кушнеру, к Кетковичу — в МНПО «Спектр», съезжу к Жене Махоткину В ИОФАН и, конечно, в Мытищи ко Льву Григорьевичу Дубицкому — это наша общая победа.

Но на следующий день, перед визитами, я не смогла отказать себе в удовольствии плюнуть в рожу Минрадиопрому. Они, конечно, все уже знали. Звоню, заказываю пропуск. Впускают. Непререкаемым тоном требую немедленного восстановления. Перекошенные от злобы рожи. С удовольствием разорвали бы меня в клочья, с трудом сдерживаются, но заверяют, что я буду восстановлена в Одессе в НИИ «Шторм». Я это знала. Просто потом у меня не было бы возможности зайти к ним и плюнуть им в морду. Победно удаляюсь с наглой улыбкой.

С улыбкой я явно поспешила...

Перед моим отъездом во второй половине дня Ирина Александровна предложила встретиться. Не успела я войти в ее кабинет, как в дверях она объявила мне, что мы идем на Кузнецкий мост.

«Зачем?» — удивилась я.

«В магазин женской одежды. Там продают одежду, сшитую по итальянским лекалам. Вы должны появиться в НИИ «Шторм» в новом красивом платье!» — весело ответила Ирина Александровна. Она была женщиной до мозга костей.

Я теряюсь, у меня с собой очень мало денег, да и откуда им взяться? Почти два года я не работаю, а поездки... Ирина Александровна все понимает: «Не беспокойтесь. У меня деньги с собой. Начнете работать, вернете». Она так загорелась идеей нового платья, что я не могу отказаться. Об этом магазине я не знала, да и откуда я могла о нем знать, если уже два года не заходила в подобные заведения. Платья действительно элегантные. Большой выбор. Останавливаемся на прелестном платье из облегченной плащевой ткани бледно-сиреневого цвета, ровного покроя, едва прилегающее на бедрах, удлиненное. К нему прилагается длинный широкий шарф темно-фиолетового цвета. Такого элегантного платья у меня никогда не было. Примерила — как на меня сшито. Мы обе в восторге.

«Оно, наверно, очень дорогое», — с ужасом думаю я. Смотрю на ценник — пятьдесят рублей. Сравнительно дешево. У меня с собой шестьдесят рублей. Завтра я уезжаю, билет куплен. Я рада, что могу заплатить сама.

Теперь я — победитель в нарядном платье. Обнимаемся, прощаемся. В поезде вспомнила: в последний раз в магазине одежды я была не два года тому назад, а примерно через год после увольнения, после первой победы — решения ГКНТ СССР.

Расправившись с нами обоими — уволив меня и заслав в ВАК обличительные документы на мужа, НИИ «Шторм» после решения ГКНТ попытался изобразить объективность: мужу выплатили приличную квартальную премию. Зимнюю куртку мужа следовало заменить, и я, будучи в Москве, решила купить ему на премиальные деньги новую. Зашла под вечер в «Руслан» (знаменитые «Руслан» и «Людмила» — магазины мужской и женской одежды). Говорили, что днем здесь было столпотворение — «выбросили» югославские зимние куртки, но их раскупили. Понадеялась на «авось», походила и нашла завалявшуюся отличную югославскую куртку с капюшоном темно-синего цвета со съемной подстежкой на змейке из искусственного меха серого цвета. Она была неходового размера: 52-й, 2-й рост, но удлиненная. Мужу подойдет. Цена приемлемая — покрывается премией, еще и оставалось кое-что. Я была очень рада удачной покупке.

Они думают, что раздавили нас. Нет! Мы не считаем себя побежденными. Муж явится на работу в новой, по тем временам — роскошной куртке, назло им. Мы не сдались, мы верим в победу.

Муж в ужасе от моей покупки, но, увидев реакцию окружающих на его куртку (она действительно была великолепной), признал мою правоту. Флаг на мачте поднят — полный вперед! Мы не сдаемся!

Вернемся к реалиям — я вернулась с победой. По этому поводу у нас дома собрались товарищи по оружию — отпраздновать.

Благодаря мужу и Толе слух о моем восстановлении молниеносно разнесся по институту и потряс всех. Руководство восприняло известие, как личную трагедию. К тому же непредвиденный сокрушительный удар нанес им Генри Кушнер, опубликовав в майском номере журнала «Изобретатель и рационализатор» статью «Покровители» («ИР» №5, 1986 г.).

Статья была написана до моего восстановлении. Тем не менее, Генри освежил память читателей после первой публикации годом ранее, перечислив многочисленные злоупотребления руководства: «сдача темы началась банкетом в винсовхозе...» — из одного письма в журнал. «Я не считаю возможным для себя получить премию за тему, сданную путем очковтирательства...» — из другого письма. Это касалось сдачи тем в отделе Прохорова. Далее из официального заявления депутата райисполкома А. Катеринчук, бухгалтера профкома НИИ: «Руководство НИИ предоставляет нужным людям и членам их семей, не работающим в институте, путевки в санатории за счет профкома и т. д.» Журналист приводит мнения о новизне и полезности подвергнутого уничтожению в НИИ «Шторм» изооптического метода, решение ГКНТ СССР, заключение Академии наук СССР, подготовленное членом-корреспондентом АН СССР В. Тальрозе и подписанное вице-президентом АН СССР Е. Велиховым: «Как видим, коллектив, выступающий "за", количественно уступает численности участников собрания трудовых коллективов НИИ, выступающих "против", — иронизирует журналист. Приведена также высокая оценка изооптического метода зарубежными исследователями.

Отмечена грязная возня с характеристиками мужа, направляемыми в ВАК, в попытке предотвратить получение им ученой степени, мое увольнение... Далее автор отмечает: «За многочисленные нарушения и противозаконные действия директору вынесен строгий партийный выговор, по настоянию Комитета народного контроля СССР он наказан штрафом — тремя месячными окладами, а представитель Главка Минрадиопрома отмахивается от этих фактов и берет директора под защиту, заявляя в ЦС ВОИР: "Директор — отличный человек, опытный руководитель, мы собираемся представить его к награждению орденом", — это после строгого партийного выговора» (конец цитаты).

В статье делается логичный вывод: во всем произошедшем, во всех нарушениях повинен Главк Минрадиопрома, покровительствующий руководству НИИ «Шторм».

Четыре критических статьи в прессе за последние два года о НИИ «Шторм» и Минрадиопроме, грудью вставшем на защиту НИИ, — такое Минрадиопрому не могло привидеться и в страшном сне. На все попытки отстоять свою позицию, помимо критики в прессе, они получили один за другим мощные удары от ГКНТ СССР, от Академии наук СССР и т. д.

И они принимают отчаянное решение, о котором еще до последнего выступления журнала «ИР» поговаривали в коридорах НИИ. Толя тоже приносил эти, на первый взгляд, фантастические слухи.

Последний до развала СССР съезд КПСС состоялся в период с 25.02 по 6.03.1986 года. Министр Минрадиопро- ма П. С. Плешаков, конечно, присутствовавший на съезде, принял решение «упасть в ноги» (именно так говорили в НИИ) члену Политбюро ЦК КПСС, Секретарю ЦК КПСС, Л. Н. Зайкову, ответственному от ЦК за деятельность всей оборонной промышленности страны. Этот высокопоставленный товарищ некогда руководил одним из предприятий Минрадиопрома и был в те времена в дружеских отношениях с Плешаковым.

Плешаков намеревался слезно молить Зайкова о заступничестве и помощи в непосильной борьбе с двумя сионистами- кляузниками, которые в течение ряда лет парализуют работу целого министерства.

Шутка? Ничуть!

После моего победного возвращения в конце апреля 1986 года из Москвы с решением Генпрокурора СССР о восстановлении на работе, моего торжественного похода в новом платье в НИИ (меня дальше проходной не пустили, правда, туда вмиг сбежался весь институт поглазеть на триумфатора), мне предложили зайти через отдельный вход в отдел кадров, где меня заверили в том, что я, конечно, буду восстановлена, но нужно дождаться каких-то бумаг из Главка.

Что делать? Придется подождать, столько ждали, проходят май, июнь... Вдруг в двадцатых числах июня звонит Ирина Александровна. Чувствую, очень расстроена. «Член Политбюро ЦК КПСС Зайков обрушился на главного редактора газеты «Известия» Лаптева: «Как он посмел пойти на поводу у этой пары склочников?»

Все решения о продолжении разработки метода и моем восстановлении на работе отменяются. Ирине Александровне пригрозили исключением из партии.

«Что же будет? — спрашиваю я ошеломленно.

«Не переживайте, — мрачно шутит Ирина Александровна, — в Сибирь по этапу пойдем вместе, будет веселее». И продолжает: «Назначена новая комиссия по пересмотру дела. Председатель: второй секретарь по идеологии ЦК КП Украины; члены комиссии: министр Минрадиопрома Плешаков, Генеральный прокурор СССР Рекунков, первый секретарь Одесского обкома партии Снегирев, министр высшего образования УССР. Ждите, на днях комиссия прибудет в Одессу».

«А что говорят в Прокуратуре СССР? Вы с ними связывались?» — спрашиваю я.

«Да, я к ним заходила».

«И что же они?»

«Странно ведут себя — спокойны, улыбаются...» — отвечает Ирина Александровна.

Жизнь остановилась. Ждем приезда комиссии. Приехали! Это сразу же стало известно в НИИ, и там расчехлили «знамя победы».

Муж позвонил с работы. Договорились — сижу дома, возможно, меня вызовут. Не нахожу себе места.

Звонит Коноплев: «Немедленно приезжай ко мне в ОТИХП, я тебя жду. Срочно вызвали ректора — Игоря Григорьевича Чумака. Он вернется, я от него получу новейшую информацию».

Что делать? Не сидится на месте. Несусь в ОТИХП. Сидим в кабинете Коноплева, у него на кафедре. «Я предупредил секретаршу. Она позвонит, как только он вернется. Я к нему зайду, и все узнаем», — успокаивает меня Коноплев. Проходит около получаса...

Что я здесь делаю? Я же должна быть дома. Меня могут вызвать... «Если будет информация, звони», — говорю я Игорю и убегаю.

Примчалась домой вся взмыленная. Телефон разрывается. Звонит муж: «Где ты пропадаешь? Тебя срочно ждут в приемной областного прокурора!» Хватаю такси. На входе меня ждет Овчинников.

«Ну что?», — выдыхаю я.

«Ничего, — отвечает Овчинников. Он спокоен. Критически осматривает меня. — Вытрите пот со лба. Приведите себя в порядок».

Сумка со мной. Вынимаю косметичку, причесываюсь.

«Нет, так не пойдет. Нужно накрасить губы, наложить тени...» — командует Овчинников. Машинально выполняю все его указания.

«Ну, теперь ничего, — соглашается он, — сейчас идем к Тарновскому. Он в кабинете областного прокурора». Поднимаемся по лестнице. Входим. Тарновский встает, улыбается, идет мне навстречу, пожимает руку.

«Ну что?» — спрашиваю я. Ни на что более членораздельное я не способна.

«Все в порядке!» — отвечает он с улыбкой, понимая мое состояние.

«Как? Расскажите, пожалуйста», — продолжаю бессвязно бормотать я. Они оба с явным наслаждением рассказывают мне: «Конечно, первые лица не приехали, прислали заместителей. Замы были настроены решительно «против». Мы с ними сразу же согласились».

«Почему?» — возмутилась я.

«Если вы правы, то сколько же лет велась эта никчемная разработка? Около десяти лет! Сколько денег на нее затрачено (это мы выяснили заранее)? Мы согласны с вашим мнением, и прокуратура настроена решительно наказать всех виновных в НИИ и в Минрадиопроме с серьезными оргвыводами вплоть до судебного разбирательства (домашняя беспроигрышная заготовка прокуратуры СССР), — объяснили мы им свою позицию», — с удовольствием рассказывал Тарновский.

«Ну и что?» — снова повторила я свой нелепый вопрос.

«Ну, после этого, — весело рассмеялся Тарновский, — пригласили ректора ОТИХП, чтобы он в присутствии комиссии подтвердил свое согласие на продолжение разработки метода. И он подтвердил с согласия Минвуза УССР, но попросил выделить дополнительные фонды. ГКНТ СССР пообещал это сделать».

«А я?»

«Вы же получили письмо от Генерального прокурора СССР?» — иронично вопросом на вопрос ответил Тар- новский.

«Да».

«Ну и все. После обеда идите в отдел кадров НИИ «Шторм». Там встретимся», — я чувствовала, что они получали удовольствие от нашего разговора. Я не скрывала бурной радости, а они были горды собой. Приятно совершить благое дело и утереть нос мерзавцам, покусившимся на власть прокуратуры.

Снова на такси домой. Позвонила мужу, успокоила его. Позвонила в Москву, успокоила Ирину Александровну. Привела себя в порядок. Надела новое элегантное платье и после обеда явилась в отдел кадров НИИ. Только я вошла — услышала, что открывается дверь: вошли Тарновский с Овчинниковым. В их присутствии я была восстановлена 3.07.1986 года и уволена в связи с переводом в ОТИХП с соответствующей записью в трудовой книжке. Знамя победы в НИИ «Шторм» было приспущено. Я от всей души благодарила прокуроров.

«Вы сегодня улетаете?» — спросила я, чтобы не расплакаться и не опозорить звание «твердого орешка», которым меня наградил Овчинников.

«Нет, завтра. Мы не улетим, пока не увидим приказ о вашем зачислении в ОТИХП. Знаем мы этих товарищей. Пока что вы только восстановлены и уволены», — гордо ответил Тарновский.

Я в очередной раз рассыпалась в благодарностях. Они искренне помогли мне и были довольны собой.

Как потом мне рассказал Коноплев, ректор ОТИХП рано утром отвез им к самолету приказ о моем зачислении на прежнюю должность старшего научного сотрудника.

Я написала благодарственное письмо в Прокуратуру СССР с указанием фамилий прокуроров, способствовавших моему восстановлению. Кстати, на прощание они мне рассказали, что после решения Генерального прокурора СССР представители Минрадиопрома прибыли в прокуратуру, где увидели обличающие их документы. Немедленно из Минрадиопрома в прокуратуру поступило письмо с требованием обвинить меня в краже документов и предать суду. Им ответили, что я похитила документы с целью защиты государственных интересов и передала их Прокуратуре СССР. Вопрос был исчерпан.

Моя благодарность Прокуратуре СССР была опубликована 28.08. 1987 года (примерно через год) в газете «Правда» в статье «Товарищ прокурор. Ответственна его роль в укреплении законности и правопорядка». В статье указывалось: «Благодаря принципиальности прокуратуры, — пишет старший научный сотрудник из Одессы М. Чернякова, — я восстановлена на работе. В моем деле правовые вопросы были тесно переплетены с животрепещущими проблемами научно-технического прогресса — изобретательством, внедрением новой техники, борьбой с косностью и бюрократизмом в науке, казалось бы, далекими от проблематики правоохранительных органов. Но прокуратура разобралась в сути конфликта, способствовала тому, что удалось отстоять новый метод в интересах народного хозяйства. Подобных писем немало в редакционной почте» (конец цитаты).

Но больше ни одного письма от трудящихся не приведено. Полагаю, их и не было.

Перед прощанием еще в Прокуратуре СССР прокурор Овчинников сказал мне, пожимая руку: «Ваше дело будет храниться в прокуратуре вечно, поскольку последний раз Генеральный прокурор приносил протест по делу частного лица пятьдесят лет тому назад — в 1937 году».

Вот так-то. Так что благодарственных писем Прокуратуре, кроме моего, и быть-то не могло.

Победоносным заключительным маршем прозвучала третья статья Ирины Александровны в газете «Известия» за 12 июля 1986 года под названием «Метод получил признание». В ней приводились итоги сражения прогресса и рутины, добра и зла. Сообщалось, что ГКНТ СССР выполнил свое обещание и обеспечил материальную базу для продолжения разработки метода, выделив ОТИХП объем финансирования, в том числе фонд заработной платы, дополнительную численность десять человек и средства для приобретения оборудования.

Поздравил меня с победой и журнал «Изобретатель и рационализатор». Я стала лауреатом конкурса «Техника — колесница прогресса» в 1988 году в достойной компании, как показано ниже. Список лауреатов — шесть человек приведен в журнале «ИР», №1, 1989 год.

Я была уже трудоустроена, а муж по-прежнему оставался в НИИ «Шторм». В течение примерно четырех месяцев руководство института буквально охотилось за ним, чтобы уволить его как квалификационно непригодного, и только благодаря заступничеству медперсонала больницы им это не удалось. Одновременно руководство Главка в связи со срывом разработки нового поколения приборов контроля отделом Прохорова вынуждено было — в связи с насущной потребностью предприятий отрасли — начать серийный выпуск аналогичных приборов, ранее разработанных ныне расформированным сектором мужа на основе его авторских свидетельств. Полагаю, этому нимало способствовал мой разговор с куратором ЦК Савостеевым, в котором я обвинила Минрадиопром в преднамеренном нанесении ущерба обороноспособности страны. Решением Главка заводом- изготовителем этих приборов был назначен Московский радиозавод. В связи с этим буквально через пару дней после выхода мужа на работу он немедленно был командирован в столицу для участия в организации выпуска. А ведь они так хотели его уволить! Кого бы они послали в Москву?

Ненависть, желание отомстить за поражение, за унижение лишило руководство НИИ и Главка рассудка, способности к логическому мышлению!

Поскольку я перестала быть безработной, у мужа появилась возможность покинуть этот террариум.

Пришло время подвести итого нашей борьбы, длившейся в течение трех лет: с 1983 по 1986 год.

Отбросив личные мотивы, попытаюсь коротко сформулировать суть конфликта. В НИИ «Шторм» с одобрения Главка был разработан новый метод, полезный и эффективный по мнению компетентных ученых в стране и за рубежом. На завершающем этапе разработки Главк поручает НИИ «Шторм» как разработчику метода освоить серийный выпуск незначительной части (примерно 10%) измерительного комплекса. Авторы метода считают эту задачу выполнимой и готовы приложить все усилия для выполнения решения Главка. Руководство НИИ «Шторм» отказывается выполнить указание Главка и требует от авторов оболгать метод. Главк вместо того, чтобы потребовать выполнения своего указания, объединяется с руководством НИИ в борьбе против авторов — людей, стремящихся выполнить указание того самого Главка.

Во всем этом есть какая-то логика, здравый смысл? Это же какой-то абсурд... кафкианство!

Сейчас я с уверенностью могу сказать, что вся наша жизнь была непрерывной борьбой с краткими передышками. «Разминкой» можно считать получение квартиры.

Разработка нашего метода началась благодаря серии публикаций журнала «Изобретатель и рационализатор» — это был подарок судьбы (?). Далее практически в течение десяти лет в процессе разработки научных основ метода руководство института (Коновенко, Спокойный) любыми средствами стремилось преградить мне путь к защите диссертации (присвоить результаты исследований, прекратить разработку метода), вынуждая нас к активной обороне. Наконец, решающий этап борьбы на завершающем цикле разработки измерительного комплекса с целью предотвращения его серийного освоения. Здесь против нас объединилась «вся королевская рать»: НИИ «Шторм», Минра- диопром, Одесский обком партии, ВАК, ЦК КПСС в лице члена Политбюро, секретаря ЦК КПСС, ответственного за всю оборонную промышленность страны (не многовато ли — против двух изобретателей правда, неприемлемой национальности?). Эта схватка «до последнего патрона» продолжалась в течение трех лет. И в этой невообразимой бойне мы победили!

Сейчас я задаюсь вопросом — как нам это удалось? Безусловно, огромную роль сыграла активная поддержка прекрасных, благородных людей: Льва Григорьевича Дубицкого, Жени Махоткина, Владимира Владимировича Дементьева; талантливых журналистов, рискующих карьерой, — Дементьевой Ирины Александровны, Генри Кушнера; ученых Геннадия Николаевича Дульнева, Александра Николаевича Гордова и многих, не названных мной. Родным человеком стал для нас Толя Мартыновский, решивший ряд ключевых проблем в этой неравной борьбе, поддержка наших «товарищей по оружию...»

И все же основной удар пришелся по по нам двоим. А ведь мы были уже не молодыми людьми: в 1983 году мне было 45 лет, мужу — 52. В течение этой борьбы Юрий Романович перенес инфаркт, после чего дважды оказывался в предынфарктном состоянии, но при этом мысли не допускал, чтобы сложить оружие.

Откуда взялись силы, чтобы пройти через весь этот кошмар, выдержать непрекращающуюся травлю, выстоять, не сдаться? Конечно, мы были вдвоем, едины. Это очень важно.

Еще вначале, когда к нам применяли метод «кнута и пряника», сочувствующий нам Володя Гниличенко, начальник лаборатории в первоначальном моем отделе, предложил мне посоветоваться с его отцом — районным прокурором. В назначенный вечер я пришла к ним домой. Отец Володи завел меня в свой кабинет и, не дав мне вымолвить ни слова, буквально закричал: «Что вы делаете? Вас уничтожат.

Пока вам еще что-то предлагают — соглашайтесь! Вы ничего не понимаете. Они на все способны. Завтра же бегите, извиняйтесь за упрямство и делайте все, что вам велят. У вас нет иного выхода. Я вам по-дружески это советую. Володя мне рассказал, что вы талантливые, порядочные люди. Мне жаль вас. Не вступайте в борьбу. Вы погибнете!»

Я ушла ошеломленная. Рассказала все мужу. Для него это тоже было потрясением. Мы долго сидели молча, а потом порознь, практически одновременно, приняли решение: нет, это невозможно! Мы не сможем больше жить после такого унижения! Мы будем презирать себя и друг друга всю оставшуюся жизнь. Будем сражаться — и будь, что будет!»

Эрих Мария Ремарк писал: «Пока человек не сдается, он сильнее своей судьбы».

И МЫ ПОБЕДИЛИ!

Да, у нас был опыт противостояния, положительный опыт, но он был ничем по сравнению с последующим кошмаром.

Сейчас я снова спрашиваю себя, откуда я черпала силы и решимость продолжать борьбу в течение этих страшных трех лет, несмотря ни на что?

Человек, как правило, не знает, на что он способен в экстремальных ситуациях. Но что помогает ему в этих условиях справиться, не упасть, а если и упал, то найти в себе силы подняться?

Я много думала над этим! Я пришла к ВЕРЕ В БОГА! ОН был так милостив ко мне! ОН неоднократно спасал меня от неминуемой гибели! Но почему именно меня? Я не нахожу иного ответа, кроме того, что это связано с моими родителями, моими корнями.

В связи с эти я хочу рассказать историю своей семьи.

ГЛАВА 21

Современная история семьи Черняков

Мой отец — Меер Давидович Черняков, 1904 года рождения, еврей. Мать — Софья Моисеевна Чернякова (в девичестве — Александровская), 1912 года рождения, еврейка. Оба — уроженцы города Одесса, Украина.

Дедушка Давид (со стороны отца) был женат дважды. От первого брака у него родились три сына. Он рано стал вдовцом и женился во второй раз — на моей бабушке Поле (Перл). У них родились шестеро детей: четыре сына и две дочери. Старшим ребенком была дочь Маня (Матл). Затем родился мой папа — Меер, через два года — Идель (Илюша), еще через год — Калмен (Коля), затем — Гершель (Жорик), последней была дочь Светочка.

Один из сыновей от первого брака умер, двое других молодых парней, одного из которых звали Зяма, еще до революции эмигрировали во Францию. Об их дальнейшей судьбе мой отец ничего не знал.

Семья жила на окраине Одессы, на улице Водопроводной, дом 2, рядом с Канатным заводом, в те времена одним из крупнейших предприятий Одессы, его многоэтажное серое здание с застекленными корпусами сохранилось по сей день.

Дедушка Давид был стекольщиком, стеклил заводские здания. Мой отец, проучившись три года в «хедере», начал помогать отцу в работе.

В 1913 году в Одессе была эпидемия холеры, и мой дедушка Давид умер. Главой семьи и ее единственным кормильцем стал мой отец, ему было тогда девять лет. Кто- то из соседей работал в типографии и отвел туда папу, его взяли учеником литографа. Какой, казалось бы, заработок мог быть у девятилетнего мальчика? Однако он оказался достаточным, чтобы семья не умерла от голода (это было до революции!). Подрастали братья. Илюшу папа определил учеником к механику, Коля и Жорик стали шоферами. Сестра Маня тоже пошла работать в типографию. Светочка умерла.

Где-то в дороге зимой у Жорика сломалась машина. Он чинил ее, лежа на промерзшей земле, простыл. Заболел скоротечной чахоткой и, цветущий парень, скоропостижно умер.

Еще до революции, в 1916 году, папа в возрасте 12 лет стал членом профсоюза печатников (у меня сохранился его профсоюзный билет). Отец был на редкость любознательным, толковым парнем. Поступил учиться на рабфак (рабочий факультет). Было очень тяжело работать и учиться. Через пару лет после революции на Украине начался голод. Голод, работа, учеба...

Эта была та семья, ради которой якобы свершилась революция.

Судьба отца была предрешена: молодой комсомолец, затем — молодой коммунист. В период раскулачивания его как коммуниста послали в деревню выполнять указание партии. Отец вернулся оттуда другим человеком. Взрослый мужчина, он рыдал, не мог прийти в себя от увиденного, от безумной жестокости, от бесчеловечности...

«Я не хочу быть в этой банде!» — и он решил выйти из партии. Как? Уже шли процессы над инакомыслящими. Отец решил прекратить платить партийные взносы — 10% от заработка. Месяц не платит, два месяца, парторг пристает: «Заплати!»

«У меня семья голодает, не могу», — отвечает папа.

«Какая семья, партия — это святое», — настаивает парторг.

«Я не могу отнять кусок хлеба у голодных», — отбивается папа.

«Тебя исключат из партии, ты что, не понимаешь?» — угрожает парторг.

Крыли позором на ячейке, потом — в райкоме, потом — в обкоме партии и... исключили.

«Наломав дров» и уничтожив сельское хозяйство страны, от чего она не может оправиться и по сей день, «вождь всех времен и народов» обвинил в нарушениях местные власти, опубликовав в газете «Правда» статью «Головокружение от успехов».

В ответ на критику вождя на местах следовало принять меры и отчитаться. Какие меры? Что можно было исправить? Вернуть хозяйственных крестьян из Сибири? Половина из них умерла еще в дороге.

Искали, ломали головы, наконец, нашли: «Вот Меера мы зря исключили из партии. Он же свой парень!»

Парторг предлагает папе написать заявление на восстановление в партии: «Мы тебя восстановим!»

«Кто ты такой, чтобы что-то решать, пошел ты...», — отбивается папа.

Тот докладывает: «Не верит, обижен, говорит, что сильно пережил исключение...»

Парторг гоняется за папой. «Обиженный» отец его гонит.

«Что делать? Он мне не верит», — оправдывается парторг.

Решили, чтобы отец поверил в реальность восстановления, выдать ему документ, гарантирующий восстановление.

Парторг принес папе письмо, подписанное каким-то «партайгеноссе», с печатью, где черным по белому было написано, что его исключили ошибочно, что он подлежит восстановлению в партии. Отец взял это письмо, оно служило ему индульгенцией, процессы против инакомыслящих набирали обороты. А заявление на восстановление в партии так и не подал, остался беспартийным.

Пора рассказать о моей маме Соне, Сонечке — Софье Моисеевне. Мама родилась в многодетной еврейской семье. В 1919 году во время голода вся ее семья — родители и дети — умерли голодной смертью. Маме тогда было семь лет. Ее спасло то, что ее взяла нянькой к младенцу чета соседей, евреев-французов. Ситуация ухудшалась, соседи вернулись во Францию. Мама осталась одна — без семьи, без крова. В этом же дворе жил добрый человек — дядя Хаим. Став взрослой, я с ним познакомилась. Это был уникальный человек: будучи необразованным, он увлекался фантастикой — «персонаж с картин Шагала». Он предпочитал романы о научной фантастике, покупал их. Именно он познакомил меня с романом Жюля Верна «20 тысяч лье под водой». Дядя Хаим — закройщик, был связан по работе и дружил с сапожником Йосей Соломон и его женой Розой, у которых не было детей. Как-то в разговоре они обмолвились, что взяли бы маленькую девочку на воспитание. Дядя Хаим взял Сонечку за ручку и привел ее к ним. Так моя мама была спасена от голодной смерти, а у меня появились бабушка Роза и дедушка Йося.

Когда мама была уже подростком, родственники маминой семьи из Америки, узнав об их трагической судьбе, прислали за мамой человека, представившегося адвокатом, с намерением отвезти маму к родным за океан. Бабушка Роза предоставила право выбора маме. Мама, чудом обретшая семью, страшилась неизвестности. Она отказалась от приглашения и осталась в Одессе. Повзрослев, мама устроилась на работу в типографию, где мои будущие родители и познакомились.

Папу привлекали точные науки — математика, физика, и, окончив рабфак, он поступил в Одесский электротехнический институт связи. Днем занимался, а по вечерам работал литографом в институтской типографии, куда затем перешла работать и моя мама.

Мои родители поженились по большой любви, сохранившейся на долгие годы. В 1939 году отец закончил учебу и получил назначение на работу в Донбасс, в городок Горловка (печально известный сейчас район Украины) шахтным инженером.

Примерно через год СССР по пакту Молотова- Риббентропа оккупировал часть Румынии — Бессарабию, и отец был переведен туда, в город Аккерман, начальником узла связи. На какое-то время наша семья неожиданно оказалась в условиях нормальной жизни в капиталистическом мире, где еды было вдоволь.

С первого дня войны мы мгновенно попали в прифронтовую зону. Папа отправил нас с мамой паромом, курсирующим между Аккерманом и Одессой, к бабушке Розе в Одессу, а сам как инженер-связист поступил в распоряжение отряда особого назначения, занимающегося ликвидацией узлов связи и предприятий по мере стремительного продвижения противника.

К счастью, его подразделение отступало через Одессу, и мы с мамой и бабушкой Розой (дедушка Йося уже был на фронте) в первых числах августа 1941 года эвакуировались с папиным эшелоном — последним поездом, уходящим из окруженной Одессы в Астрахань.

Мне тогда исполнилось три года, но я помню, как мы с вещами шли ночью по темным улицам на вокзал. У меня за плечами тоже была какая-то сумка. Мы ехали месяц, часто возвращаясь и петляя из-за стремительного наступления немцев. Вместе с нами эвакуировались еще две семьи военнослужащих из поезда. Мы ехали на открытой платформе вместе с артиллерийскими орудиями. Я также помню, как во время нашего длительного путешествия поезд обстреливали немецкие самолеты. Было очень страшно, начиналась паника. Папа пробирался к нам и в тяжелые моменты подбадривал всех.

Папа также пытался вывезти из Одессы свою маму — бабушку Полю и сестру Маню. В это время тетю Маню забрали на рытье окопов, и бабушка Поля, несмотря на все уговоры папы, отказалась эвакуироваться без дочери. Так обе они погибли в гетто.

Из Астрахани отец был направлен на Сталинградский фронт, а нам троим чудом удалось эвакуироваться в Удмуртскую АССР.

Связисты с высшим образованием были нарасхват. В июне 1942 года папу направили инженером-связистом узла связи при штабе 62-й армии. В его обязанности входило обеспечение бесперебойной работы связи для штабистов всех рангов. Он обязан был прослушивать все телефонные разговоры, в том числе с высшим командованием, чтобы в случае аварии немедленно восстановить связь.

И тут выясняется, что этот офицер, облаченный столь высоким доверием, — беспартийный. От него требуют немедленного выполнения двух принципиально невыполнимых для него условий: вступить в партию и постоянно доносить особисту содержание телефонных разговоров всех офицеров штаба, включая командный состав. В течение нескольких месяцев отцу удавалось под разными предлогами уклоняться от выполнения обоих требований. В итоге в штабе поняли, что перед ними «контра», враг. К счастью, папу не расстреляли из-за острой нехватки связистов, но пообещали (по откровениям особиста) направить в такое место, где он «не проживет и недели».

Так папа вместе со своими документами попал на пересылочный пункт, где из уцелевших остатков разбитых частей формировались новые армейские подразделения. Огромное скопление военных, которых нужно чем-то занять до отправки на фронт. С солдатами просто — «что-то копают от забора до обеда». С офицерским составом сложнее: невозможно целый день проводить политзанятия и находить объяснения «огромным успехам» на фронтах. Нужны какие-то лекции... Хорошо бы по связи — элементарные знания нужны каждому командиру. Из папиных документов следует, что, наконец, появился дипломированный инженер-связист. Вызвали, предложили читать лекции. Папа согласился. Во время чтения лекций папа подружился с одним офицером — «Женькой» (так потом отец его всегда называл в своих рассказах). Они как-то случайно сходили вместе после лекции на обед, и этот случай связал их воедино. Офицерам полагалось 150 граммов водки перед обедом. Во время работы на Донбассе отец постоянно спускался в шахты проверять и чинить электрооборудование, надышался угольной пыли, бронхи не выдержали, и у отца начались спонтанные горловые спазмы (он начинал задыхаться). С тех пор спиртное для него было исключено (и так до конца жизни). В столовой он отказался от своих 150 грамм, Женька успел помешать ему совершить это кощунство, после чего Женька поджидал папу после каждой лекции, они вместе шли на обед, и Женьке доставалась двойная порция. Но это был лишь повод, они действительно понравились друг другу.

Женька ожидал формирования своего будущего полка и предложил папе идти к нему начальником узла связи. Папа согласился. Женька побежал решать вопрос, вернулся бледный. Особист не обманул: отца должны были направить в батальон, задача которого состояла в отвлечении на себя внимания противника от наступления основных сил и... «героически» погибнуть. Так и произошло, ни один человек из этого батальона не уцелел. Так что благодаря лекциям папа остался жив.

Отец воевал под командованием Женьки. Вместе они прошли с боями через всю Европу, освобождали Варшаву, брали Берлин!

За боевые заслуги папа был награжден орденом Красной Звезды, медалями «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За Победу над Германией». Они висят у меня на стене в спальне рядом с портретом отца.

Полагаю, что отец заранее предупредил Женьку о своих «красных линиях», и Женька их принял.

Офицер не член партии, тем более начальник узла связи — нонсенс. Таких не было, но отец, пройдя всю войну, остался беспартийным.

Папин полк участвовал в освобождении Одессы. При первой же возможности отец побежал в дом матери и там узнал о гибели мамы и сестры. Он не находил себе места, считал себя виновным в том, что не уговорил мать эвакуироваться, не был достаточно настойчив. Это чувство вины не покидало его всю жизнь. Женька был свидетелем его переживаний и искренне сочувствовал. Через какое-то время солдаты полка захватили двух эсэсовцев. Папа, хорошо знавший идиш, при необходимости выполнял функции переводчика. Он присутствовал при допросе этих двоих. После допроса Женька объявил: «Не берем их в плен. Меер, бери автомат, иди в лесок и расстреляй их, отомстишь за мать и сестру, может, полегчает...» Папа потом рассказывал мне: «Я побледнел, у меня задрожали руки. Одно дело в бою, а вот так, безоружных...»

Женька все понял, выматерил отца, сам взял автомат, и вскоре прозвучала автоматная очередь...

Вернувшись, Женька сказал: «Успокойся! Твои мать и сестра отомщены...» Хорошим парнем был генерал Женька!

После победы Женька добился отпуска для папы, чтобы он перевез нас из Удмуртии в Одессу — это было поздней осенью 1945 года.

Папа был демобилизован только в мае 1946 года. Женька уговаривал его остаться в армии, но папа отказался.

Итак, после войны наша семья оказалась в Одессе, где все мы родились и жили. Но нам отказывали в прописке на том основании, что в армию отец был мобилизован не из Одессы, а из Бессарабии, из города Аккерман — теперь он называется Белгород-Днестровским. Знамя антисемитизма, выпавшее из рук Гитлера, подхватил Сталин.

Как теперь стало известно, было дано указание евреев, по возможности, не прописывать в столицах и больших городах — введение новой «черты оседлости».

Отец ходил по замкнутому кругу: устроишься на работу — пропишем, а без прописки на работу не брали. Отец обошел все заводы: безрезультатно. Решил попробовать устроиться в Управление Одесской железной дороги, там был крупный узел связи. В отделе кадров отказали. Сходил на прием к начальнику Управления — категорический отказ.

Таким образом, наша семья не могла остаться в Одессе, оставалось переехать в Белгород-Днестровский, который был и по сей день остается страшным захолустьем.

Вот так и стоял мой отец, подавленный неудачей, в вестибюле Управления... Вдруг входная дверь с треском распахнулась, в вестибюль вбежал взбешенный генерал Женька! Ему не давали паровоз для состава, в котором он перевозил свой полк на Дальний Восток. Он буквально наткнулся на папу: «Меер! Что ты здесь делаешь?» Папин рассказ возмутил Женьку. Схватив друга за руку, генерал ворвался в кабинет начальника Управления, где учинил невероятный скандал. «Ты, крыса тыловая, — кричал он начальнику, — ты пороха не нюхал. Перед тобой стоит герой, победитель. Мы с ним прошли всю Европу, брали Берлин, а ты не хочешь принять его на работу! Да я!..»

Они быстро вышли из кабинет: Женька — с паровозом, а папа — с подписанным заявлением о назначении на должность старшего инженера лаборатории связи.

Вот так мы, благодаря Женьке, снова стали одесситами. Это была последняя встреча двух друзей-фронтовиков.

И опять — стечение «счастливых случайностей»: «лекции» спасли папу от неминуемой гибели, «случайное» знакомство с Женькой на пересылке и «судьбоносная» встреча с ним в Одессе.

Как видите, невероятные «счастливые случайности» начались еще с папы, и он передал их мне по наследству.

Теперь я понимаю, что все это было не случайно.

Папа был прекрасным инженером. Всю жизнь, сколько я помню, он по вечерам читал техническую и художественную литературу, достал в библиотеке «Иудейскую войну» Фейхтвангера и, когда я еще училась в школе, велел мне прочесть эти книги...

Папа проработал в этой лаборатории связи до пенсии.

Я горжусь своим отцом и преклоняюсь перед ним.

Чего стоит моя борьба по сравнению с риском, которому он подвергался, выйдя из парии и отказавшись вступить в нее повторно, отказавшись стать доносчиком под угрозой смертельной опасности. Видимо, все это бессознательно было тем источником, откуда я черпала силы в нашей борьбе.

Сдавшись, унизившись перед этими ничтожествами, я предала бы память своего отца, была бы недостойна быть его дочерью. Конечно, тогда я об этом не думала, видимо, это было на подсознательном уровне...

Теперь — о маме. Лишенная родительской любви, она была человеком бесконечной преданности и верности. Семья была для нее всем, ее любовь к нам — безгранична. Без ее помощи ни о какой диссертации не могло быть и речи. Мои домашние заботы она взвалила на свои плечи.

Я в неоплатном долгу перед своими родителями. Они оставили мне огромное бесценное наследство, передав мне свои лучшие качества: папа — любовь к знаниям, страстное, непреходящее стремление учиться и познавать новое, усидчивость, настойчивость, а главное — свое бесстрашие и мужество, способность сохранить достоинство и защитить свои принципы в любых обстоятельствах; мама — свою кипучую энергию, решительность, трудоспособность.

Папа прожил без малого 85 лет и похоронен в Одессе 17 мая 1989 года. Мама эмигрировала с нами в Израиль, будучи тяжело больным человеком. Она умерла на 89 году жизни и похоронена 25 марта 2001 года. Светлая им память. Пусть земля им будет пухом.

На стене синагоги в городе Кармиэль висят таблички в память о них, и, когда меня уже не будет, то, как и сейчас, в день их смерти, «йорцайт», будет зажигаться свеча. Здесь же на стене висит табличка в память о моих бабушке Перл и тете Матл, погибших в гетто.

В войне 1941-1945 годов на фронте сражались все мужчины нашей семьи: папа, дядя Идель, дядя Калмен, дедушка Иосиф. Все они вернулись с войны.

Отец мужа Роман тоже сражался на фронте, был танкистом, горел в танке, умер от ожогов, похоронен в Литве, в городе Мариамполь. На мемориальном кладбище была установлена памятная доска с его именем.

В Израиле, на горах под Иерусалимом посажены деревья в память обо всех членах семьи Черняков, умерших и погибших в гетто, в память бабушки Розы и дедушки Йоси, в память родителей мужа.

Мне хочется остановиться еще на одном незначительном, на первый взгляд, но для меня важном эпизоде. Как я писала ранее, папа участвовал в освобождении Одессы и узнал о гибели матери и сестры. Это известие стало для него кровоточащей раной до конца жизни. После окончания войны, после демобилизации, когда нашей семье удалось вновь стать одесситами, как-то папа с мамой решили вновь сходить в дом бабушки Перл: вдруг жильцы что-то узнали о месте их захоронения. Зашли во двор, их окружили соседи, никто ничего не знал. Вдруг мама в ушах одной из соседок узнала золотые сережки тети Матл, которые та постоянно носила, — две розетки с рубинами в центре, обрамленные белыми хрусталиками. Мама обомлела, бросилась к этой женщине: «Откуда у тебя сережки Матл?» Та смутилась: «Когда их с мамой уводили со двора, она сняла сережки и дала их мне со словами: «Возьми на память». Это была наглая ложь. Кто в их положении добровольно отдал бы единственную ценную вещь постороннему человеку? Мама готова была броситься на соседку с кулаками, но папа буквально вытащил ее со двора. Мама рыдала, отец с трудом сдерживал себя. Они решили, что ноги их больше не будет никогда в этом доме.

С тех пор прошло не менее двадцати лет... Как-то летом папа ехал в трамвае и услышал, как кто-то окликает его с улицы: «Меер! Меер!» Папа увидел мужчину, который знаками предлагал ему сойти на следующей остановке. Папа вышел — это был сосед с маминого двора. Он сказал, что та соседка перед смертью попросила соседей передать сережки папе. Наш адрес никто не знал. Сережки хранились у кого-то из соседей. Так сережки тети Матл — папиной сестры и моей тети — попали к нам. Они представляли собой жалкое зрелище: дужки обломаны, золотой остов — паутинка с кое-где вкрапленными камешками... Я загорелась идеей починить их и носить в память о бабушке и тете. Я обращалась ко многим ювелирам, но все в один голос утверждали: «Ремонт невозможен». Они предложили добавить золото, использовать оставшиеся камешки и сделать новые сережки. Меня это не устраивало. Я хотела их сохранить. Мы привезли сережки в Израиль. Я снова обращалась к ювелирам — тот же ответ. Я пыталась передать их в музей памяти Яд ва-Шем, но там меня отговорили: «Они не будут выставлены, склады забиты вещами погибших». Еще одна неудачная попытка передать их в музей Памяти в Нагарии... Я боялась, что после моей смерти обломки сережек, не разобравшись, выкинут как хлам. У меня на коренных зубах были золотые коронки. В Израиле я заменила их, и у меня появилось много золотого лома высокой пробы. Что с ним делать? И тут меня осенила мысль: сделать брошь, использовав розетки от сережек. Мой замысел был таков: ограда из колючей проволоки, на которой висят истлевшие розетки, между ними «Маген Давид». Нашла ювелира... Он подкорректировал мой замысел — от колючек на проволоке нужно отказаться, иначе брошь невозможно будет носить, она будет рвать одежду. Пришлось согласиться.

В итоге у меня появилась массивная золотая брошь, которую теперь не выкинут, и она останется единственной овеществленной памятью о погибших в гетто бабушке Перл и тете Матл, да и всей моей семьи Черняков.

Рубины в розетках — два окровавленных сердца, обрамленные хрусталиками — застывшими слезами безвинно погибших жертв фашизма и слезами оплакивающих дорогих нашему сердцу близких.

На этом можно было бы закончить историю семьи Черняков, но мне хотелось бы подробнее остановиться на судьбе моего дяди Калмена-Коли.

Как молодой комсомолец, по призыву партии он поехал осваивать Север, на строительство объекта №217 Северного флота, в город Кандалакша Мурманской области.

Отличный шофер, хороший парень, он стал личным шофером начальника стройки. В 1936 году его начальника посадили как «врага народа». От дяди требуют подтвердить сфабрикованные небылицы. Уговаривают, угрожают, избивают в течение года (с сентября 1936 по август 1937 года). Дядя отказывается подтвердить ложь. В результате его посадили 15.08.1937 г. как «подельника» по статье 58/10 Уголовного Кодекса. Дядя схлопотал «всего» шесть лет ИТЛ (исправительных трудовых лагерей). Свой срок он отбывал в Воркуте. Раньше Калмен писал домой письма, посылал маме посылки с подарками и вдруг пропал... Папа как глава семьи писал на стройку, обращался в милицию — безответно. Так и стал дядя Калмен для семьи «без вести пропавшим».

Однако он выжил в этом аду благодаря молодости, отменному здоровью, внутренней чистоте. До начала войны он успел отсидеть четыре года. О лагере дядя Калмен вспоминал с неохотой, горло сжимала судорога...

После «крупных успехов» Красной Армии в начале войны и огромных потерь решено было пополнить армию штрафниками из числа «зэков» (заключенных). Им предложили «кровью искупить вину перед Родиной».

Дядя Калмен вызвался «искупить вину» и в 1942 году попал на фронт, отсидев пять из положенных шести лет. Он был танкистом. Уже в Германии его танк подожгли, ему чудом удалось выбраться из горящей машины, несмотря на тяжелейшее ранение — ему снесло верхнюю часть черепной коробки.

Длительное время дядя Калмен пролежал в госпиталях, чудом выжил и летом 1947 года вернулся в Одессу. Мне тогда было девять лет. Я была потрясена его видом (сквозь кожу на голове было видно, как пульсирует мозг) и его рассказом. Это был кошмар, который врезался мне в память, хотя многое из этого рассказа я не понимала.

Когда дядю выписывали из госпиталя и оформляли документы для демобилизации, его пожалели. Уже в 1945-1947 годах началась новая волна арестов. Чудом уцелевшие военнопленные пополняли состав «зэков». Стране нужна была бесплатная рабсила для восстановления разрушенного хозяйства, а за дядей числилась статья — «враг народа».

В госпитале ему предложили начать жизнь «с чистого листа». Фамилию заменить сложно, ему заменили имя, отчество и национальность. Так мой дядя Калмен Давидович Черняков, еврей, стал Николаем Дмитриевичем Черняковым, русским, инвалидом войны. Его прописали в Одессе. Немного оправившись, он пошел работать на завод, хотя до конца дней у него были частые тяжелые эпилептические припадки.

Историю дяди Калмена наша семья хранила в тайне, чтобы его «не разоблачить», старались, чтобы он приходил к нам, а не мы к нему. О прошлом дяди власти ему не напоминали, и нам показалось, что из лап госбезопасности можно все-таки вырваться. Как оказалось, мы ошибались: «они» все знали, просто толку от инвалида никакого, чего с ним возиться!

Черняков Николай Дмитриевич (1907, г Одесса)

Дата рождения: 1907 г.

Место рождения: г.Одесса

Пол: мужчина

Национальность: русский

Профессия / место работы: Объект №217 Северного флота, шофер

Место проживания: Мурманская обл״ г.Кандалакша проживал по месту работы.

Дата ареста: 21 сентября 1936 г.

Осуждение: 15 августа 1937 г.

Осудивший орган: Главный суд Карелии

Статья: ст. 58-10

Приговор: 6 лет ИТА.

Дата реабилитации: 15 апреля 1992 г.

Реабилитирующий орган: прокуратурой Мурманской области.

Источники данных: Книга памяти Мурманской обл.; БД "Жертвы политического террора в СССР"

Все это выяснилось после публикации данных о жертвах политического террора в СССР. Черняков Николай Дмитриевич, русский, был реабилитирован 15.04.1992 года, о чем сообщалось сразу в двух источниках: в Книге памяти республики Коми и в Книге памяти Мурманской области.

Позвольте, но Николай Дмитриевич Черняков, русский, никогда «зэком» не был. «Зэком» был Калмен Давидович, еврей... «Они» это знали... «От них никуда не скрыться», как писал испанский поэт Федерико Гарсия Лорка («Романс об испанской жандармерии»).

Умер дядя Калмен 13 августа 1985 года в возрасте 78 лет в Одессе и был похоронен на «русском» кладбище.

Дядя Идель умер 18 августа 1985 года (оба брата умерли практически одновременно) и был похоронен на «еврейском» кладбище.

На этом можно было бы поставить точку, описывая жизнь и судьбу солдата, инвалида войны, пролившего кровь в борьбе с фашизмом, — еврея Калмена Давидовича Чернякова. Но я хочу рассказать еще об одном невообразимом факте, характеризующем отношение к человеку на нашей бывшей «родине».

После смерти мужа я в 2004 году ездила из Израиля в Одессу на родные могилы (столетие со дня рождения папы и 15 лет после его смерти). Живых там из нашей семьи никого не осталось. У меня было свидетельство о смерти дяди Калмена с указанием участка захоронения — №47. Два дня я разыскивала его могилу, день одна, на следующий день — с подругой и нанятым мной кладбищенским рабочим. Мы обследовали каждую могилу на участке, но могилы дяди Калмена мы не нашли. Получив вознаграждение за труды, рабочий признался: «Продали могилу».

Даже могилу украли у человека, солдата, которому исковеркали всю его жизнь! Вот такой прискорбный эпилог у трагической жизни моего незабвенного дяди Калмена.

Я — единственный оставшийся в живых член семьи Черняков.

Могла ли я предать память и честь этой семьи, могла ли я сдаться, унизиться, опозорить семью? Я не имела на это права. И я победила эту мразь.

С 1996 года, то есть уже в течение 26 лет, я живу в прекрасной демократической стране Израиль. Здесь я чувствую себя свободным равноправным человеком. Я чувствую, что здесь я на своей Родине, которая заботится обо мне: практически бесплатная медицинская помощь, материальное пособие по старости, обеспечивающее достойную жизнь. Я объездила всю Европу, видела многие страны и горжусь своей страной.

Я могла бы с радостью забыть о нашей страшной жизни в «советском раю», в стране, стремящейся уничтожить нас за наше бескорыстное стремление принести пользу этой неблагодарной стране, в стране-концлагере, стремящейся превратить человека в покорного раба, лишить его человеческого достоинства, огородившейся колючей проволокой от всего мира, стремящейся исключить проникновение информации о нормальной жизни людей в соседних странах; в стране, за желание покинуть которую человек подвергался оголтелой травле, преследованию, заключению в психиатрическую лечебницу или тюрьму.

Я могла бы забыть о той стране, я ее покинула, но не могу простить ей ту жизнь, на которую она обрекла моих родителей и родственников — голод, нищета, бесправие, издевательства, практически ни одного благополучного дня. Разве для этого рождается человек? Этой стране НЕТ ПРОЩЕНИЯ!

ГЛАВА 22

Новое место работы

Итак, 4 июля 1986 года после двухлетнего перерыва я вышла на работу в Одесский технологический институт холодильной промышленности (ОТИХП), в дальнейшем переименованный в Академию холода.

Мы подыскивали работу для мужа. Узнали, что Одесский филиал института «Оргэнергострой» остро нуждается в специалисте его профиля и уровня, и муж 10 февраля 1987 года перешел туда. Предварительно он рассказал им нашу историю. Предприятие не принадлежало оборонному комплексу, и мужу гарантировали неприкосновенность.

В заявлении на увольнение из НИИ «Шторм» на имя Чиркова муж написал: «С вашим приходом НИИ деградировал. Проработав в НИИ более 27 лет, я — автор каждого пятого из всех изобретений НИИ, был признан наиболее творчески активным работником НИИ по результатам 11-й пятилетки и не желаю более работать в руководимом вами НИИ, быть невольным соучастником в коллективном очковтирательстве. В связи с вышеизложенным прошу меня уволить из НИИ 9.02.1987 г.»

Юрий Романович зарегистрировал свое заявление в секретариате, и оно молниеносно стало известно всему институту. В этом заявлении уже не было никакого смысла, но прилюдно плюнуть в рожу этому руководству напоследок, конечно же, следовало.

Первоначально на новом месте муж был зачислен на должность руководителя группы в отделе новой техники, через год получил повышение и стал заведующим сектора (то есть занял свою прежнюю должность).

В январе 1989 года, завершив разработку, Юрий Ро — манович уволился и перешел на работу в инженернопроизводственный кооператив «Селена» на должность ведущего научного сотрудника, где разработал ряд приборов для пищевой промышленности, защитив их новизну патентами. В сентябре 1996-го он уволился из кооператива в связи с нашей эмиграцией в Израиль.

Для меня ОТИХП было вторым моим местом работы. Руководству ОТИХП досталось за письмо в ГКНТ СССР с предложением приютить наш метод у себя и от Одесского обкома партии, и от Минвуза УССР, но отказаться от него уже было невозможно.

По традиции ОТИХП возглавляли порядочные люди. С их стороны я не почувствовала неприязни. Напротив, с первой минуты они вынуждены были защитить меня от партийно-профсоюзной верхушки, тесно связанной с аналогичной оравой из НИИ «Шторм». Я была принята на должность старшего научного сотрудника, а для назначения на научную должность необходима рекомендация тройки (ректор, парторг, профорг).

Как выяснилось потом, последние два товарища усомнились в моем моральном и идейно-политическом облике, отказались подписать рекомендацию, и руководство приняло меня в институт под свою личную ответственность.

Необходимо было решить вопрос о помещении для моей группы. Это являлось, безусловно, серьезной проблемой.

Научно-исследовательский отдел института (НИС) занимал отдельное пятиэтажное здание, но свободного места в нем не было. Возглавлял НИС Ориава Шотаевич Хмаладзе, приятный, доброжелательный человек. Его кабинет находился на первом этаже, в смежной комнате сидели секретарь НИС Жанна и машинистка. Там же было несколько свободных столов, один из которых предложено было занять мне. Был период отпусков (июль, август), решать вопрос о помещении для меня было некому, так что эти два месяца я наслаждалась заслуженным бездельем. Моя зарплата теперь составляла 190 рублей (В НИИ на той же должности я получала 250 рублей, плюс квартальная премия). Существенная разница, но я была счастлива.

Видимо, у НИС была низкая категория, хотя, понаслышке, они занимались серьезными разработками. Для повышения категории следовало представить убедительное обоснование, но Хмаладзе — грузин, в русском языке не силен, местные ученые относились к нему свысока, помочь не желали, хотя сами и весь коллектив страдали от этого. Я была свободна и предложила Хмаладзе свою помощь. Я порекомендовала ему издать распоряжение по НИС, обязывающее всех начальников лабораторий в недельный срок представить отчет о списке разработок за последнюю пятилетку (суть, результаты, сравнение с отечественным и зарубежным уровнем, экономический эффект), список публикаций (книги, статьи, авторские свидетельства, участие в научных конференциях). Его распоряжение, конечно, выполнено не было.

Второе распоряжение в категорической форме и с намеком на договоренность о повышении категории — маленькая ложь для пользы дела. В НИСе было около десяти научных лабораторий. Поступившие отчеты Хмаладзе передавал мне. Мне было интересно и полезно «в темпе» ознакомиться с тематикой, уровнем разработок и научных руководителей. Материал был впечатляющим. Мне не составило труда написать убедительное обоснование, подкрепив его таблицами и диаграммами роста. Хмаладзе съездил к руководству, собрал подписи (благо, все были в Одессе, на дачах). Потом мы вместе съездили сначала в Киев, в Минвуз, затем почему-то в Москву, заполняли какие-то бланки...

В итоге категория НИС была повышена. Мой оклад теперь составлял 210 рублей. Хмаладзе был горд и счастлив, его оклад существенно вырос. Мы с ним подружились, и под большим секретом он выдал мне тайну о том, что по поручению Одесского обкома создана комиссия, теперь уже в ОТИХП, по вопросу правомочности моей работы в институте. Поводом явилось письмо — от кого бы вы думали? — от небезызвестной Наташи Мишуриной, гневно поднявшей вопрос: «А можно ли мне доверить воспитание советской молодежи?» Вот так! По этому поводу Хмаладзе, парторг и профорг были вызваны в обком партии. Тут же председателем комиссии был назначен также небезызвестный вам Бондаренко (помните — именно он «сорвал» мужу сдачу экзамена по английскому языку на кандидатский минимум). «Ба, знакомые все лица!» Партия знает свои кадры — такие не подведут! Комиссия еще не начала работу, поскольку Бондаренко доверили свозить группу студентов ОТИХП на практику в ГДР. К сентябрю они вернутся, и комиссия заработает!

Возвращаясь к прошлому, напомню, что в ответ на мою телеграмму в министерство об уничтожении документации по ОКР начальник Главка Коротоножко прислал мне письмо, где было указано, что «Мишурина совершила... в состоянии эндогенного (психического) заболевания». Более того, когда муж, скрываясь от увольнения, оказался на амбулаторном лечении в психоневрологическом диспансере, его лечащий врач, узнав нашу историю, не поленился, заглянул в архив и нашел больничную карту Натальи Мишуриной. Он был обескуражен: это была пустая папка, в которой лежал единственный листок с диагнозом «шизофрения», не подкрепленный какими-либо исследованиями. Страшный диагноз. «Как могли врачи пойти на такой подлог?» — удивлялся врач. Вестимо, только по указанию обкома партии.

Я пообещала Хмаладзе не выдавать его, но пошла в обком, захватив с собой письмо Коротоножко с диагнозом Наташи. С проходной позвонила сотруднику обкома, с которым мы с мужем неоднократно общались, и непререкаемым тоном потребовала немедленного приема. Меня пропустили. Я ворвалась в его кабинет (у меня был печальный опыт общения с этими подонками) и учинила там настоящий скандал, пообещав заняться его личной карьерой: «Я сейчас свяжусь с Прокуратурой СССР и сообщу, что вы, наплевав на протест Генерального Прокурора, решили развязать новую кампанию травли, воспользовавшись письмом сумасшедшей девчонки!» Он возмутился: «Кто позволил вам оскорблять девушку?»

Я ткнула ему в рожу письмо начальника Главка. Он остолбенел, а я сыпала угрозы в его адрес, не стесняясь в выражениях. Он не на шутку перепугался. Стал клясться, что ничего не знал о ее болезни, заверял меня, что никакой комиссии не будет. «Это в ваших интересах», — буркнула я и ушла, грохнув на прощание дверью.

В эти два летних месяца я стала свидетелем нескольких знаменательных событий в ОТИХП. Двое серьезных ученых, оба специалисты в области термодинамики, Филя Таубман и Изя Шнайд, несколькими годами ранее защитили докторские диссертации, и обоих ВАК «зарезал». Характеристики с места работы были отличными, пришлось ВАК прибегнуть к услугам «черных оппонентов».

На дворе — 1986 год, начало перестройки, и ВАК решил тоже «перестроиться»: он великодушно объявил, что «зарезанные» докторские диссертации можно представить на повторное рассмотрение.

Таубман и Шнайд отправили свои диссертации в ВАК. Вскоре пришло сообщение, что диссертацию Таубмана утвердили. Об этом я узнала, придя на работу, из разговоров машинистки и секретаря НИС. Обе были расстроены и сидели с перекошенными рожами.

Филя Таубман чувствовал себя именинником, ходил по НИС, принимая искренние и по большей части неискренние поздравления коллег. Не преминул зайти в нашу комнату и сел на стол в ожидании поздравлений, но обе грымзы уткнулись в бумаги, не замечая его. Филя растерялся, тогда я, будучи с ним незнакома, подошла и от души поздравила, рассеяв напряженную обстановку. Я была личностью известной, и Филя с удовольствием рассказывал мне подробности своего триумфа. Дамы корчились от злобы. С этого момента мы с Филей стали друзьями.

Кроме Хмаладзе, который был мне бесконечно благодарен за помощь при повышении категории НИС, в коллективе отношение со стороны мелких клерков ко мне было отвратительным. В отношении меня в кулуарах (не без участия НИИ «Шторм») была запущена версия: «Вы представляете, что это за тварь, если ей удалось победить советскую власть!» Со мной говорили сквозь зубы, ироническим тоном, но после всего пережитого меня это не волновало. Конечно, назначение комиссии в отношении меня для них не было секретом, они жили в предвкушении экзекуции. Одно дело узнать понаслышке, другое дело стать свидетелем травли. Бондаренко все хорошо знали, в нем не сомневались: он не подведет!

Заканчивался август. Прихожу на работу, в комнате похоронное настроение. «Что случилось?» — участливо спрашиваю я. Задыхаясь от рыданий, дамы рассказали: «Со дня на день Бондаренко должен был вернуться со студентами из ГДР после практики. Там они жили в общежитии с двухэтажными койками. Бондаренко занимал верхнюю. Вечером перед отлетом на родину устроили знатную попойку. Ночью пьяный Бондаренко свалился со своей койки, перешиб шейные позвонки и отбыл в мир иной, не приходя в сознание».

Я внимательно выслушала подробности трагедии, встала и громко объявила: «И так будет с каждым, кто встанет на моем пути!»

Дамы остолбенели, а я спокойно вышла из комнаты. Уверена, что мое заявление молниеносно облетело весь институт...

Трудно поверить, но с этого момента отношение ко мне резко переменилось: презрительная насмешливость сменилась жалким подобострастием, заискиванием, что я принимала как должное. Неужто поверили моей угрозе? Невероятно, но факт.

Я постоянно отвлекаюсь от темы, но не могу не вспомнить историю ранее «зарезанной» диссертации Изи Шнай- да. Ее повторно не утвердили. Диссертацию Фили утвердили, а его — нет. Ректор Чумак написал возмущенное письмо в ВАК. Изя был раздавлен. Незадолго до этого его семью постигло страшное несчастье. Его сын после выпускного школьного бала пошел ночью с ребятами в парк. Началась гроза с ливнем. Сын с товарищем спрятались под деревом. В дерево ударила молния — сын погиб, товарищ отделался ожогами... А тут еще этот позор с диссертацией.

Изя — типичный еврей, сухопарый, невысокого роста, сгорбленный от навалившихся несчастий. Он не шел по коридору института, он крался вдоль стены, стараясь быть незаметным. На него больно было смотреть.

Изя принял решение с женой и младшей дочкой эмигрировать в Израиль. По письмам из Израиля было известно, что в начале эмигрантов ожидает тяжелый физический труд. Изя к этому был не приспособлен. Друзья отговаривали его, но оставаться здесь он тоже не мог и вскоре с семьей улетел. А там произошло нечто невероятное! Дело в том, что при массовом исходе евреев из СССР в Израиле пытались выявить серьезных специалистов. Как? Статьи в советских журналах не котировались. Интерес представляли зарубежные публикации советских ученых. Работники оборонной промышленности к зарубежным журналам доступа не имели. Для рядовых сотрудников открытых предприятий такой возможности тоже не было. Это могли себе позволить ученые из академических институтов. К счастью, у Изи были совместные статьи по термодинамике с ректором ОТИХП Чумаком, которому удалось опубликовать их в зарубежных журналах. Видимо, они получили положительную оценку за рубежом. Основываясь на зарубежных статьях, в Израиле составили списки советских ученых, перспективных для израильских предприятий.

Изя Шнайд числился в этих списках!

В этот период фирма «Хеврат хашмаль» («Электрическая компания») занялась проблемой опреснения морской воды и нуждалась в специалистах по термодинамике. Так что, сойдя с трапа самолета, еще в процессе оформления документов Изя сразу же получил приглашение на работу в «Хеврат хашмаль», что было уникальной удачей. Как обычно, принимают по одежке. Внешность Изи особого доверия не вызывала. Ему выделили стол и предложили ознакомиться с документацией на опреснительную установку. Проект был куплен у американской фирмы для постройки установки в Израиле. Изя знал английский язык и ознакомился с проектом. «Ну что, разобрался?» — спросили его через пару дней.

«Да, — ответил Изя. — Эта установка неработоспособна. Я обнаружил грубейшую ошибку в проекте». Сотрудники «Хеврат хашмаль» посмеялись и посоветовали: «Разберись получше!»

«Ну, что, все в порядке?» — спросили его еще через пару дней.

«Установка неработоспособна», — мягко настаивал Изя.

Усмехнулись, но все же позвонили в Америку, сославшись на Изю и его зарубежные статьи. Через неделю из Америки прибыли два представителя. Они поговорили с Изей. Выслушали его соображения и улетели. Через несколько дней фирма отозвала свой проект, вернув деньги. Этот проект был продан целому ряду стран. К счастью, еще никто не успел реализовать его, в противном случае фирме грозило бы банкротство.

Изя получил от фирмы благодарственное письмо. К письму был приложен чек на 100,000 долларов. В «Хев- рат хашмаль» поняли, как им повезло с Изей Шнайдом. Он сразу же был назначен начальником отдела. Наконец, он попал в страну, где его по достоинству оценили!

Через какое-то время ВАК отреагировал на резкое письмо ректора ОТИХП и в порядке исключения милостиво согласился рассмотреть диссертацию Изи в третий раз. Чумак ответил, что Изя уже в Израиле, и обвинил ВАК в том, что по их вине страна потеряла талантливого ученого.

Об этой истории говорил весь институт — некоторые с восторгом, большинство — задыхаясь от злобы. Грех было не рассказать об этой истории.

Вам может показаться, что мои фразы о «злобно настроенном большинстве» — преувеличение и вызваны обидой за перенесенные испытания. Нет, я стараюсь быть объективной, и в подтверждение своей правоты приведу один факт.

Филя Таубман, докторская диссертация которого была утверждена ВАК при повторном рассмотрении, автор нескольких книг по термодинамике, обратился к ученому совету ОТИХП с просьбой дать ему рекомендацию для представления в ВАК с целью получения научного звания «профессор». Он не был членом ученого совета и не присутствовал на заседании. Я встретила его ожидающим решения совета в коридоре. Он был весел, обрадовался встрече со мной и предложил зайти в соседнее кафе отметить решение совета. Я, «пуганый воробей», посоветовала не отмечать успех заранее и пообещала, что вечером позвоню узнать результат, и мы с Юрием Романовичем, прихватив коньяк, зайдем к Филе домой. Вечером позвонила и узнала, что просьба была отклонена ученым советом. Мы приехали к Филе, выпили коньяк, постарались утешить его. Для Фили отказ был потрясением, и он решил уйти из института. Он перешел в Политехнический институт, где ему гарантировали рекомендацию на звание профессора.

Так в течение считанных месяцев ОТИХП потерял сразу двух своих крупных специалистов в области термодинамики, проработавших в институте не один десяток лет. Так что фраза «злобное завистливое большинство» — не преувеличение, а констатация реальной ситуации.

Закончился период отпусков. Мне выделили отличную комнату площадью 25 кв. м в учебном корпусе ОТИХП, расположенном недалеко от знаменитого одесского пляжа Аркадия.

Что и говорить, щедрый подарок, но у меня было огромное количество оборудования: оптическое, электрическое, технологическое (огромный дефицитнейший вытяжной шкаф из нержавеющей стали и прочее), станки токарный и сверлильный. К тому же скопились большие запасы оптических стекол, оптических комплектующих (объективы, светофильтры, дифракционные решетки и прочее). Все это было доставлено из НИИ «Шторм» их транспортом — на пяти грузовиках — и лежало в вестибюле учебного корпуса. Срочно освободили ряд кладовок, куда с трудом втиснули «мои сокровища».

В предоставленной комнате мы смогли установить лишь оптическое оборудование, появилась возможность проведения оптических исследований, но изготовить изооптические термодатчики и тем более вторичные приборы, даже в малых количествах, было невозможно. Для этого нужен технологический участок со скромным станочным парком. Что делать?

К этому времени появились первые кооперативы, которые выискивали и расхватывали помещения под аренду. Стало ясно, что я должна, не теряя ни минуты, последовать их примеру. Иного выхода не было. Коноплев, с которым мы теперь снова работали в одном учреждении и, как предсказывал главный бухгалтер «Водного» института, были в дружеских отношениях, заверил меня в бесполезности моих попыток. Он для своей кафедры раздобыл небольшой заброшенный сарай недалеко от института, заплатив немалую сумму из личных сбережений. Сбережений у нас не было, но и не было иного выхода, оставалось надеяться на удачу, и я активно взялась за поиски.

В выходные дни мы с мужем бродили по улицам, заглядывали во дворы, искали... и наткнулись на достаточно просторное полуподвальное помещение, входы в которое (один со двора, другой — с улицы) были заколочены досками. Оно было расположено недалеко от центра города, но как-то незаметно.

Я разыскала соответствующее домоуправление, пыталась договориться об аренде с начальником — на вид весьма деловым парнем, но безуспешно.

Обратилась за помощью к проректору по хозчасти Михаилу Яковлевичу Мятницкому, с которым у меня сложились хорошие отношения, и по доброте сердечной он неоднократно помогал мне. Сходили вместе с ним в домоуправление. Начальник потребовал взамен огромное количество дефицитных стройматериалов, которых в институте и в помине не было.

Стало ясно — помещение мне не по зубам, и все же Мятницкий посоветовал мне обратиться к ректору, который, будучи членом райисполкома Центрального района (помещение находилось в нашем районе), мог попробовать повлиять через райисполком. Ректор написал соответствующее письмо в райисполком, напирая на важность разработки для обороноспособности страны со ссылкой на решение ГКНТ СССР, но положительных результатов это не возымело.

Пришлось продолжить поиски, но ничего мало-мальски приемлемого найти не удавалось...

Жизнь тем временем продолжалась: на работу в ОТИХП были приняты ребята из моей прежней группы в НИИ «Шторм» — мои верные помощники и друзья: Валерик Алваджи — на должность ведущего инженера, Валя Каспер

на должность инженера. Володя Горбенко — товарищ по оружию после увольнения из НИИ «Шторм» работал на заводе слесарем, утратив интерес к инженерной работе. Я пригласила его к нам на должность ведущего инженера.

Проблемы были с химиком, пришлось взять неспециалиста, авось подучится. Осваивали новое помещение, устанавливали, отлаживали оптической оборудование...

Продолжая безрезультатные поиски помещения, я как- то наведалась к заветному подвалу, который по-прежнему стоял заколоченным, и ноги сами снова понесли меня в домоуправление. Там я застала странную обстановку. Работники спешно упаковывали документы, как бы готовясь к переезду. Увидев меня, начальник обрадовался. «Подвал

ваш! — ошеломил он меня. — Покупайте срочно замки и устанавливайте на двери. Мы сегодня вынесем оттуда кое- какие вещи, а вы завтра же должны его занять». Я стояла, онемев от счастья, не в состоянии вымолвить ни слова.

Опять мой «счастливый случай».

«Пусть ваш ректор нажмет на райисполком, там есть его письмо. Пусть требует этот подвал. Сейчас удачный момент. Действуйте! Вопросы — потом», — оборвал он меня, видя, что я намереваюсь обрушить на него шквал вопросов.

Стремглав понеслась в институт сообщить радостное известие.

Ректор был полон решимости «отжать» подвал. Мятницкий приказал завхозу срочно закупить замки.

На следующее утро мы с Михаилом Яковлевичем и слесарем собрались у подвала и обнаружили, что доски с входных дверей сорваны — подвал открыт. Мы вошли. Включили свет... и ахнули. Огромное помещение площадью 360 кв.м (потом измерили). Коридор, шесть комнат, семь больших окон, возвышающихся над землей (не подвал, а полуподвал), высота — 4-4,5 метра, деревянные полы в прекрасном состоянии, помещение на редкость сухое, никаких признаков сырости, а тем более плесени, туалет, водопроводный кран с раковиной, вместительная кладовка, толщина стен — более полуметра. Но самый большой сюрприз — система парового отопления!

Как потом выяснилось, здесь когда-то размещался монастырь. Он был снесен. На его месте построили трехэтажный дом, а это помещение сохранили, поскольку было построено добротно, на века. И вот оно «чудом» досталось мне!

Над подвалом находились жилые квартиры. Помещение, конечно, нуждалось в ремонте: кое-где штукатурка, побелка, покраска окон, кое-где нужно вставить стекла вместо фанеры — но все это-мелочи.

Почему в домоуправлении так резко изменили свое решение?

Я еще раньше обратила внимание на то, что домоуправление ютилось в страшной тесноте, в двух маленьких комнатах. Почему они не оприходовали этот подвал для себя? Все прояснилось после беседы с начальником. В то самое время, когда мы навешивали замки на «теперь наше» помещение, домоуправление переезжало в достойное пятикомнатное помещение на первом этаже в здании на той же улице. Его ранее занимала какая-то организация, получившая сейчас новый адрес. Освободившаяся площадь по решению горисполкома должно было перейти к швейной фабрике имени Воровского, расположенной не в нашем районе.

Относительно домоуправления уже давно имелось решение райисполкома об их переезде в наш подвал, но начальник домоуправления, парень решительный, не спешил с его выполнением, терпеливо ожидая освобождения приглянувшейся ему ныне освобождаемой «жилплощади». Он волюнтаристски захватил это помещение, и, чтобы не было пути назад, срочно вселил нас в предназначенный для них подвал. Райисполком тоже не был заинтересован в передаче своего фонда предприятиям из другого района и молчаливо потакал самоуправству домоуправа. Так что просьба нашего ректора пришлась весьма кстати. Все интересы сошлись воедино. Согласитесь, что в это невообразимое чудо трудно было поверить.

Слух о моем приобретении молниеносно разнесся по всему институту. Никто не понимал, как я смогла этого добиться. Мой триумф полностью лишил лавров Коноплева, похвалявшегося на каждом углу приобретением своего жалкого сарая как доблестной победой.

Я почувствовала, что мой авторитет в институте существенно вырос, но выросли соответственно и затаенные зависть и злоба.

По решению руководства я была повышена в должности и стала ведущим научным сотрудником. Это решение должно быть подтверждено голосование членов ученого совета, и я прошла, хотя и с преимуществом всего в один голос! Вспомните голосование по Филе Таубману. «Злобное большинство» ненавидит людей активных и толковых.

Зависть правит миром, хотя об этом говорить не принято.

Михаил Яковлевич с готовностью взялся за ремонт моего помещения. Несмотря на рвение, ремонт затянулся на долгих полгода.

Теперь мне предстояло создать технологический участок для мелкосерийного изготовления изооптических комплексов. Для серийного освоения измерительных комплексов необходимо было выявить ряд авторитетных предприятий вне Минрадиопрома, заинтересованных в его использовании, и передать им на опробование изооптические комплексы. Вот эти комплексы и предстояло изготовить нашему будущему технологическому участку.

Этот нелегкий путь я прошла в Минрадиопроме. Теперь все надо было начинать с нуля.

Напоминаю, что Коноплев, в одночасье превратившись из врага метода в его защитника, пытался загладить свою вину и заказал на заводе в городе Ильичевск изготовление оптических комплектующих к нашим приборам для большого количества комплектов, успев оплатить заказ до своего увольнения. Детали были изготовлены, переданы НИИ «Шторм», и там нераспакованные коробки валялись на складе. Теперь они были переданы нам, что значительно упрощало дело. Однако, для производства корпусов нужна мастерская со скромным станочным парком. Станков, привезенных из НИИ «Шторм», было явно недостаточно. Деньги на станки у меня были — финансирование из ГКНТ СССР, но где их достать? Это ведь фондируемая продукция.

Поразмыслив, решила съездить на завод в Ильичевск. Заводом руководили двое энергичных парней. Возможно, они читали статьи в «Известиях», может быть, это поможет... Они читали, с готовностью согласились помочь и продали мне вертикально-горизонтальный фрезерный станок, не новый, но в хорошем состоянии, изготовили отличный слесарный стол. Большая удача.

Итак, вместо долгожданных научных исследований, о которых я мечтала в течение ряда лет, мне предстояло заняться несвойственной для меня деятельностью совсем на ином поприще. Для станков нужен мощный кабель электропитания (три фазы). Его нужно протянуть в подвал с соседней улицы и завести в дом. Пришлось заказать проект для прокладки кабеля и разводки его в помещении. Нашла соответствующее проектное бюро, заключила договор. Это была самая легкая часто операции. Для прокладки кабеля нужно было рыть траншею в асфальтированном тротуаре, частично на улице, а затем — во дворе дома (который, как назло, тоже был заасфальтирован), естественно, с последующим восстановлением асфальтового покрытия. Зная по горькому опыту, что вырыть — выроют, а последующее восстановление покрытия весьма сомнительно, жильцы дома категорически воспротивились моей затее, несмотря на все уговоры и клятвы. Чем больше я их уговаривала, тем сильнее они сопротивлялись. Без их согласия рыть траншею во дворе никто бы не взялся. Я решила пойти на хитрость. Перестала уговаривать и вела себя так, будто их мнение мне безразлично. При этом намекнула одному из жильцов, что нашла способ обойтись без их согласия, понятно, какой. Тогда они пошли на компромисс, но какой! Они дадут согласие, если я обязуюсь телефонизировать дом. Это было абсолютно нереально, поскольку телефонная станция Центрального района была перегружена выше предела. Люди стояли в очереди на телефон десятками лет. Но у меня не было выхода, и я пообещала, а там будь, что будет! Жильцы, скрепя сердце, выдали письменное согласие.

Проект готов. Заключила договор с соответствующей конторой на прокладку кабеля. Заключила договор с другой конторой на асфальтирование улицы и двора после прокладки кабеля.

Работа закипела. Ремонт в помещении был закончен. Перевезли станок и слесарный стол из Ильичевска, с огромным трудом втащили их в подвал. Проложили кабель. Восстановили асфальтовое покрытие. Осталось телефонизировать двор!!!

Понимая, что ничего не получится, я все же решила попробовать «на авось». Составила письмо за подписью ректора о необычайной важности разработки для страны и т. д. Составитель письма — М. Чернякова. И я пошла на прием к начальнику телефонной станции, захватив, на всякий случай, статьи — газета «Известия» и журнал «Изобретатель и рационализатор» о борьбе за восстановление разработки метода с мировой новизной, а также свой паспорт, чтобы было ясно, кто к ним пожаловал. Об этих статьях «знала вся Одесса», но вдруг он не читал? Тогда расскажу, покажу...

Он читал. Я представилась как героиня этих статей, в подтверждение — показала паспорт. В статьях моя фамилия упоминалась неоднократно. Начальник стал расспрашивать, я — рассказывать, и к окончанию разговора я заявила, что спасти метод помогли Академия наук СССР, нобелевский лауреат академик Прохоров, ГКНТ СССР и Генеральный прокурор СССР. «Теперь судьба разработки в ваших руках, — закончила я и показала письмо с согласием жильцов и их условиях. — Во-первых, телефон нужен лаборатории, ну и что-то для жильцов, поскольку, если я не выполню их условие, они завалят нас жалобами и работать мы не сможем», — и молитвенно сложила руки. Он рассмеялся и начертал что-то на моем письме.

Поблагодарила, попрощалась и вышла. Резолюция гласила: «Выделить пять единиц».

Я была в восторге от его щедрости, ничего подобного я и не ожидала. Пять единиц — это пять спаренных телефонных номеров: один — в лабораторию, (один номер в мой кабинет, второй — в комнату для сотрудников). Жильцы получают восемь телефонных номеров! Я их ошарашила. При распределении телефонов между жильцами, в котором я, слава Богу, не участвовала, крики были слышны даже на соседних улицах.

Мастерская была готова к работе. По рекомендации приняла на работу опытного непьющего станочника преклонного возраста, секретаря-машинистку и уборщицу. Так же, по рекомендации, взяла временно на работу прекрасного специалиста-механика, который изготовил нам несколько отличных пресс-форм для производства термодатчиков. Заказала по хоздоговору с научно-исследовательским сектором Одесского педагогического института разработку и изготовление вакуумной установки для напыления зеркально отражающих покрытий. Купила в «Лабортехни- ке» несколько сушильных шкафов и ультратермостатов в дополнение к имеющимся. В «Химреактиве» приобрели нужные химреактивы. Я вошла во вкус работы снабженца. Мне удалось купить по хозрасчету пять кондиционеров «Бакы» (работали только на охлаждение).

После удачи с телефонизацией двора проректор Митницкий уже ничему не удивлялся: он с большим трудом купил по хозрасчету два кондиционера для кабинетов ректора и проректора по научной работе.

Вот так началась моя работа в ОТИХП. Я приобрела ореол женщины, которая «может все». Меня это устраивало.

На организацию технологического участка у меня ушло почти два года. Казалось, всё прекрасно устроилось. Всё... да не всё.

Как я уже раньше отмечала, у нас с Юрием Романовичем существовало четкое разделение труда: я занималась термодатчиками, муж — вторичной аппаратурой. Наша игра «в четыре руки» была успешной. Раньше мы работали в одном учреждении, работали вместе. Теперь мы трудились в разных учреждениях, в разных концах города. Конечно, по-прежнему оставались выходные, но...

Теперь мы не могли работать вместе (семейственность нигде не поощрялась), не говоря о том, что его зарплата в кооперативе значительно превышала мою. И мы нашли выход!

Дело в том, что моя лаборатория была абсолютно автономна — вне института. Я была полновластным хозяином, вне всякого контроля. Я единственная контролировала приход, уход работников и все прочие вопросы.

Кооператив «Селена», место работы мужа, также занимал арендованное помещение. Кооператив быстро разрастался, там была невероятная теснота, все сидели буквально друг у друга на голове. Муж со своим помощником — электронщиком занимали крохотную комнатенку без окна, видимо, в прошлом кладовку. В порядке оказания дружественной помощи кооперативу, с которым нас связывали еще и родственные отношения, я предложила разработку мужа разместить в моем помещении, выделив им с помощником половину одной из комнат, что вдвое превышало занимаемую ими площадь. У них было свое оборудование, но они могли использовать и наши измерительные и другие приборы, которых у нас — предостаточно.

В кооперативе понимали, что мое предложение небескорыстно, но, оценив все «за» и «против», приняли его.

Таким образом мы снова стали работать вместе.

Для них Юрий Романович разработал ряд отличных востребованных приборов контроля для предприятий пищевой промышленности, запатентовав их на имя кооператива. Эти приборы принесли кооперативу немалый доход. Одновременно он взял на себя все проблемы, связанные с усовершенствованием и сборкой наших «пистолетов».

Мы фактически вернулись к исходной точке и могли двигаться дальше. Наконец, можно вернуться к научным исследованиям.

ГЛАВА 23

Корабельный роман

Где-то в конце 1988 года, еще до переезда в наше новое помещение, к нам в командировку прибыл из Ленинграда Владимир Ильич Лейбман, сотрудник режимного предприятия Министерства по ремонту военных кораблей.

Руководитель этого предприятия читал последние статьи о нашем методе в журнале «Изобретатель и рационализатор» со ссылками на предыдущие публикации «ИР» с подробным описанием физических основ метода, читал статьи в «Известиях» с адресом последнего убежища метода и решил связаться с нами с целью сотрудничества.

Как я писала ранее, по статистическим данным 85% пожаров на военных кораблях возникают из-за перегрева электрических контактных соединений в распределительных щитах, установленных в каждом отсеке. Контактные соединения находятся под напряжением, и для их теплового контроля нужен бесконтактный метод. Наш метод при малых затратах позволяет значительно повысить пожаробезопасность судна.

Владимир Ильич прибыл к нам, чтобы заключить хоздоговор, конечной целью которого предполагался серийный выпуск изооптических измерительных комплексов с целью внедрения их на плавсредствах, к чему мы, в конечном итоге, и стремились.

По хоздоговору мы должны были передать предприятию ряд измерительных комплексов для опробования на их объектах.

Приезд Лейбмана стимулировал мои действия по организации технологического участка, предназначенного для изготовления комплексов.

Почему Министерство по ремонту кораблей, а не Министерство кораблестроения пошло с нами на контакт? Дело в том, что корабль строится по утвержденному проекту, на разработку которого потрачены многие годы. После постройки никакие изменения, доукомплектование новыми измерительными средствами исключены. В то же время в процессе ремонта допускается внесение изменений — в частности, оснащение судна новыми системами контроля. Тесное сотрудничество с этим министерством было для нас большой удачей.

Мы продемонстрировали Владимиру Ильичу наш единственный комплекс. Он сам измерил температуру, сравнил показания с контрольным термометром, убедился в точности метода, безопасности измерений и конструктивной простоте комплекса.

Мы договорились съездить вдвоем на судоремонтный завод в Севастополе в апреле 1989 года.

Я прежде бывала в Севастополе на научных конференциях по приглашению Военно-морской академии (Ленинград). Севастополь — очень красивый и приятный город, но на военной судоремонтной верфи я была впервые. Она находилась в закрытой гавани. В скале был пробит туннель к верфи, по которому курсировал вагон. Судя по времени нашей поездки, туннель был длинный, скала мощной. Выйдя из туннеля, мы попали на пирс с пришвартованными для ремонта кораблями. Рядом находились цеха ремонтного завода. Владимир Ильич здесь был частым гостем. Мы зашли в один из цехов, где работали его знакомые. Начался отбор объектов для контроля. Это уже отремонтированные огромные корабельные агрегаты, которые можно было задействовать, чтобы контролировать тепловой режим узлов в рабочем состоянии. Занялись обучением работников цеха, которым мы собирались оставить измерительный комплекс для длительного опробования. Все шло нормально.

Обедали мы в кафе на пирсе. До конца командировки оставались еще три дня. Владимир Ильич был исключительно доброжелательным человеком, знал нашу историю и горел желанием помочь. Пообедав, мы решили прогуляться по пирсу. В этот день там находилось много морских офицеров в черной форме, с кортиками — загляденье...

Вдруг Лейбман вошел в толпу офицеров, подошел к одному из них и о чем-то говорил с ним минут десять, указывая на меня. Вернувшись, он сказал мне, что говорил с контр-адмиралом Черноморского флота о нашем методе и перспективах его использования на плавсредствах. «Идемте, я представлю вас как автора». Речь на пять минут у меня была многократно отрепетирована. Рассказала контр-адмиралу о точности, дистанционности, безопасности, конструктивной простоте и мировой новизне... Офицер выслушал меня с интересом. У меня был с собой демонстрационный образец — изооптический термодатчик большого размера: четыре на четыре сантиметра. Между двумя тонкими стеклами — изооптическая смесь. На одно из стекол нанесено зеркально отражающее покрытие. Если зажать центр пластины между двумя пальцами, то этот участок прогревается. Достаточно направить на пластину солнечный свет — и на листе бумаги, на белой стене можно наблюдать в отраженном от зеркала свете цветовую картину температурного поля.

«Это вам сувенир на память о нашей встрече», — пошутила я и протянула пластинку контр-адмиралу. Он поблагодарил, и мы расстались. «Не знаю, даст ли это что-нибудь, но нельзя было упустить возможность привлечь внимание к методу человека, отвечающего за корабельное оборудование», — объяснил свое поведение Владимир Ильич и похвалил меня за сувенир.

Мы продолжали заниматься исследованиями вместе с работниками цеха. Через два дня в цех прибежал матрос, обрадованный тем, что нашел нас, и заявил, что контрадмирал прислал за нами машину и приглашает к себе.

Поехали. Контр-адмирал (жаль, что я не помню его фамилию) был в хорошем настроении и с гордостью рассказал нам, что утром провел эксперименты с моим сувениром. Он положил его на подоконник. Часть пластинки прикрыл картонкой, а часть грелась на солнце. Потом убрал картонку — и на стене солнечный зайчик давал цветное изображение температурного поля. Охлаждал пластинку, менял форму картонки, получал изображение разных температурных полей. Мне его эксперименты понравились, и я не скрывала восхищения: «Придумано остроумно!»

Затем начался серьезный разговор. Контр-адмирал сказал, что его особенно волнуют подводные лодки: там пожар страшнее всего. Сейчас в гавани находится на ремонте одна из дизельных подводных лодок. Ее командир — Владимир Проскурин. Контрадмирал с ним связался и хотел бы провести исследования на подводной лодке. Сейчас это невозможно, поскольку агрегаты в цехах, но через несколько месяцев, когда оборудование будет установлено на лодке, следовало бы снова приехать. Если испытания пройдут хорошо, будет заключен отдельный хоздоговор относительно подлодок. Отряд таких подлодок находится в Феодосии. «Познакомьтесь с капитаном и договоритесь с ним о времени командировки», — сказал в заключение контр-адмирал. Я поблагодарила, и мы откланялись. На той же машине нас отвезли обратно на судоверфь.

Владимир Ильич сиял, я рассыпалась в благодарностях. Командировка оказалась более чем эффективной. Владимир Ильич посоветовал в следующий раз приехать с Валериком: «Вам сложно будет там пролезть во все места».

Нашли подлодку, познакомились с капитаном, приятный парень лет тридцати пяти. Он проявил заинтересованность и готовность провести исследования на его лодке. Обменялись телефонами. Созвонимся, уточним время командировки.

Со своей стороны Лейбман был удовлетворен результатами наших исследований и пригласил меня приехать в Ленинград к его руководству для согласования дальнейших действий. Мы решили, что лучше приехать с результатами испытаний на подлодке. Распрощались, я вернулась в Одессу, он — в Ленинград.

В августе 1989 года лодка была готова к испытаниям, и мы с Валериком, захватив справки о допуске к секретной работе, переведенные в ОТИХП из НИИ «Шторм», отправились в командировку в Севастополь на ту же судоверфь.

Впервые я оказалась на дизельной подлодке. Описать впечатление можно одним словом — ШОК.

Трудно себе представить, какая там теснота, три-четыре крохотных кубрика: для капитана, боцмана, мичманов. Остальная команда — матросы — спит вдоль подлодки на любых местах, мало-мальски пригодных, чтобы лечь и растянуться. Вдоль стен расположены торпеды. Матросы спят на торпедах (на них лежат небольшие подушечки под голову). Кстати о матросах — все низкорослые, щуплые, все из среднеазиатских республик.

Самое страшное место машинное отделение. Там шла штатная работа — проверялось действие отремонтированных агрегатов. Жара нестерпимая. В одно мгновение я взмокла с головы до пят. Все матросы мокрые от струящегося пота, работают в одних трусах.

С пирса лодка выглядит безобидно, но внутри — один из кругов ада. Лодка разбита на небольшие отсеки, разделенные перегородками с небольшими круглыми отверстиями в центре — пролезть можно. При аварии в отсеке (пожар и прочее) отсек быстро задраивается герметично. Главное для находящихся внутри — выскочить из него как можно быстрее («кто не спрятался, я не виноват»). Нам понадобилось какое-то время, чтобы адаптироваться к обстановке.

Начались испытания. В каждом отсеке — свой распределительный электрошкаф. В двери шкафа, к счастью, имеется стеклянное окно, что позволило снаружи нашим «пистолетом» снимать показания термодатчиков, которые Валера предварительно установил на всех контактных соединениях. Мы обнаружили несколько перегретых контактов, источников возможного возгорания. При отключении соответствующих агрегатов следует крепче привинтить гайки. Продемонстрировали реальную пользу от наших испытаний.

Под «полом» практически вдоль всей лодки, заполняя ее нижнее пространство, находятся огромные аккумуляторные батареи. Вокруг очень тяжелая атмосфера из-за выделяющихся газов. Там и протекают самые большие токи. Эти контактные соединения наиболее опасны. Проникнуть к батареям можно только ползком. Вдоль каждого ряда батарей проложены рельсы. На них установлена доска на колесиках, лежа на которой животом вниз (другая поза исключена из-за крайне ограниченного пространства), вахтенный матрос «вручную» перемещается вдоль ряда батарей и на ощупь в тонких изоляционных перчатках проверяет температуру каждого контактного соединения. Проехав весь ряд до конца, он перелазит на тележку соседнего рельсового пути, ездит, проверяет и так далее, до крайнего ряда. Закончив проверку, аналогичным путем возвращается на исходную тележку. Только с нее можно вылезти через люк из подполья. Это наиболее сложный участок для контроля.

Сложность контроля на подлодке заключается также в том, что здесь вес каждого инструмента на учете.

Валера ездил на тележке. Мы сделали нужные для нас замеры, эскизы. Неделю работали без устали. Нам нужно было серьезно подумать над этой проблемой и найти решение.

Отремонтированная лодка на днях возвращалась на свою базу в Феодосию. Договорились о следующей командировке в Феодосию. Напоследок Проскурин решил нас развлечь и предложил совершить небольшую прогулку на подлодке с выходом в открытое море и погружением. Я категорически отказалась, Валера тоже не соблазнился предложением. Команда облегченно вздохнула, ведь «женщина на подлодке — к несчастью».

Контроль распределительных щитков не был проблемой, но контроль аккумуляторов в подполье... Стало ясно, что теперь нашей первоочередной задачей становится форсированная разработка изооптических оптоволоконных термодатчиков, что и определило основное направление наших дальнейших научных исследований и разработок.

Обсудив с мужем проблему, мы составили план действий: разработать новый ряд изооптических составов, заменив в них оптические стекла разных марок (измельченный компонент изооптической системы) исключительно кварцевым стеклом, поскольку сердцевина оптоволоконного кабеля — кварцевое стекло; рассчитать рефрактометрические параметры полимеров, обеспечивающих требуемый рабочий температурный диапазон измерения; заказать набор этих полимеров в Ленинграде во Всесоюзном научноисследовательском институте синтетических каучуков (ВНИИСК) — нашем поставщике полимеров, заключив с ним хоздоговор в рамках хоздоговора с Министерством по ремонту военных кораблей; в ходе предстоящей командировки в Ленинград купить на соответствующем предприятии несколько километров одножильного волоконного кабеля с диаметром жилы — 1 мм; найти изготовителя и купить тонкостенные стеклянные капилляры.

В конце 1989 года, после четырехлетнего перерыва (в последний раз я была в Ленинграде весной 1985 года во время последней, третьей, защиты диссертации мужа) я снова полетела в мой любимый город. Я подробно останавливаюсь в этой главе на датах, поскольку это был период кардинальных перемен в жизни страны. Впервые, возможно, за всю свою историю СССР стал миролюбивой страной, никого не завоевывал, напротив, стремился к дружбе с соседними странами. Жаль, что этот период оказался непродолжительным, жаль — для самой страны и для окружающих стран. Соответственно в этот период существенно уменьшился объем финансирования оборонных отраслей промышленности, чему немало способствовала также чернобыльская катастрофа.

В первый свой приезд к нам Лейбман говорил о стремлении министерства в кратчайшие сроки организовать серийный выпуск изооптических комплексов для нужд отрасли. Это соответствовало нашим намерениям, и мы были готовы приложить все силы для реализации этого плана, тем более что опробование комплексов в Севастополе подтвердило его эффективность.

Сейчас, побывав в министерстве, я почувствовала некоторую растерянность. Нет, желание сохранилось, но, видимо, средства теперь приходилось расходовать экономно. В связи с этим возникло предложение объединить усилия и затраты с Черноморским флотом ввиду их явной заинтересованности. Я их понимала. Решили конкретный план действий отложить до принятия решения контр-адмиралом в Севастополе.

Побывала во ВНИИСКе. С работниками лаборатории за долгие годы сотрудничества у меня сложились теплые отношения. Выдала им задание. Они с готовностью взялись, но и тут я почувствовала, что у них нет уверенности в завтрашнем дне, хотя они были головным институтом в стране по данной тематике.

Купила оптоволоконный кабель. Все предприятия по оптоволоконной оптике относились к оборонной промышленности, и везде чувствовалась напряженность.

С удовольствием побывала в ЛИТМО. Меня радостно встретили, поздравляли с победой. Вокруг были друзья. Встретилась с Геннадием Николаевичем Дульневым, рассказала о создании технологического участка, почувствовала, что это на него произвело огромное впечатление.

Сходила в гости к Александру Николаевичу Гордову. Провела у них с Зинаидой Устиновной прекрасный вечер. В общем, командировка удалась на славу!

Новый 1990 год встретили с большими надеждами, но нам предстояло пережить серьезное испытание. Сын с невесткой и маленьким шестилетним сынишкой, нашим внуком, решили эмигрировать в Израиль.

Это был пик исхода евреев из СССР. Все опасались, что «железный занавес» может в любой момент опуститься. С одной стороны, надо было спешить выскочить из этого капкана, с другой — это расставание могло стать для нас расставанием навсегда... Для всех нас это был очень напряженный период. Уезжали они из Одессы поездом в конце года, в декабре, не дождавшись очереди на отправку багажа. Мы с родителями невестки доехали вместе с ними до границы — станции Чоп. На наших глазах они пересекли границу. Дальше — на поезде в Варшаву и — самолетом в Израиль. Прилипнув к окнам, мы прощались с ними, возможно, навсегда.

Страшно вспомнить этот момент. Сразу же после их отъезда я пошла в первый отдел ОТИХП, объявила об отъезде сына и о своем намерении поддерживать с ним тесную связь: «Я не собираюсь выдавать какие-то секреты, но понимаю, что допуска я лишаюсь».

После всего пережитого, после одержанной победы, после возрождения лаборатории мы не могли все это бросить, но надеялись, что со временем мы последуем за ними, в Израиль. Вначале всех выпускали, очертя голову, не обращая внимания на имеющийся у некоторых допуск к секретным документам и работу на режимных предприятиях, но мы понимали, что это может прекратиться, а поскольку в отрицательных прогнозах мы, как правило, не ошибались, то решили, что для нас лучше избавиться от допусков. Муж, работая в кооперативе, в допуске не нуждался, а у меня с учетом моих заказчиков он был.

В своих прогнозах мы не ошиблись, и вскоре на Украине стали разрешать эмиграцию лишь через пять лет после лишения допуска. Видимо, в первом отделе ОТИХП это предвидели и понимали, что со временем я тоже собираюсь «навострить лыжи». После моего заявления по существующим правилам им следовало лишить меня допуска, но им очень хотелось помешать моим предполагаемым планам — помешать моей эмиграции не потому, что они считали меня ценным работником, а из-за злобы и непреодолимого желания напакостить. Они взяли неделю на обдумывание ситуации... Через неделю с улыбкой объявили, что они мне доверяют и решили допуска меня не лишать. Это был непредвиденный коварный удар «под дых». Но у нас имелся большой опыт взаимоотношений с этим гнусным отделом. Мы решили, что с этой минуты в течение последующих лет я не буду пользоваться допуском, не буду к ним даже заходить, а тем более — брать у них какие-либо документы. Но что делать с заключенным к тому времени и нужным для нас хоздоговором относительно подводных лодок? Техническое задание на договор хранилось у них, и вся переписка велась только через первый отдел. Решили, что по всем вопросам я буду посылать туда Валерика. Он болгарин, ему эмиграция не светит. Он будет читать там присланные документы, пересказывать их мне и отправлять составленные мной ответы. Валерику об этой хитрости я не рассказала. Мы на другой территории, буду посылать его в институт по другим делам и заодно — по этим вопросам. Но как быть с командировками? Они в первом отделе не регистрируются. В командировки будем ездить вместе. Мне не обязательно спускаться в лодку. Валерик проводит в лодке испытания, я на берегу, вместе обсуждаем результаты, принимаем решения...

Так было задумано, но на деле все оказалось намного проще. Командир подлодки имел право проводить на объект кого угодно, по своему усмотрению. Не подозревая об отсутствии на данный момент у меня справки о допуске, он проводил нас мимо охраны безо всяких проверок. В случае катастрофы пришлось бы признаться, что я забыла справку на рабочем столе. Один раз я чуть не погорела. По дороге на подлодку мы встретили их начальника первого отдела. Он удивился, почему мы не зашли к нему отметиться, но Проскурин заверил его, что все проверил сам — все в порядке. Тем не менее, эти командировки были для меня очень напряженными.

Проводились учения, и «наша» подлодка всплыла в Одессе, о чем мне заранее сообщил Проскурин. Я пригласила его с парторгом подлодки к нам домой на ужин. Толя Мартыновский, конечно, присутствовал на встрече и позволил себе кое-какие высказывания, недопустимые с точки зрения парторга (о чем потом рассказал Проскурин), но благодаря обильным возлияниям пронесло.

Любопытный Хмаладзе, начальник НИС, расспрашивал меня о подлодках, но отказывался верить моим рассказам. Узнав, что подлодка в Одессе, он просил меня сводить его на экскурсию, но у него не было допуска. Я сказала о его просьбе Проскурину, с которым мы были в дружеских отношениях, и он разрешил мне прийти с Хмаладзе: «Какие он там увидит секреты? Пусть приходит».

Пришли. Проскурин провел нас мимо охраны: «Это со мной!», и мы спустились в подлодку. Хмаладзе прошелся, если так можно сказать, по лодке, лазил через отверстия в переборках отсеков, задохнулся в машинном отделении, в подпол не полез, но заглянул через люк, своими глазами увидел эти тележки и весь этот кошмар. Потом в кубрике Проскурина выпили за встречу и закусили дефицитной таранькой. Спирт и таранька почему-то там всегда были в изобилии... Проскурин всегда делал нам с Валериком подарки после командировок в виде пакетов с дефицитной сушеной рыбкой.

Выбрались наружу. Хмаладзе долго не мог прийти в себя от увиденного, но мы договорились не разглашать это событие. Полагаю, что на атомных подлодках, тем более современных, обстановка другая, но в дизельных был кромешный ад.

В Академии холода, как теперь назывался ОТИХП, был отличный спортивно-оздоровительный лагерь. Великолепное место, отдельные домики на берегу реки Буг. Вокруг леса и поля, грибы и ягоды. Красота невообразимая. Места, практически не зараженные Чернобылем, по мнению специалистов в области экологии, работавших в институте. Прекрасный пляж, лодки, речные велосипеды. Никакой цивилизации. До автостанции тридцать минут езды лагерным автобусом. Нижний лагерь — для студентов, верхний — для профессорско-преподавательского состава. Каждое лето мы две недели отдыхали там. Можно было бы взять по две путевки, но нам нужно было работать.

В верхнем лагере имелся клуб с единственным небольшим черно-белым телевизором, изображение было отвратительным. Его не включали, да и клуб пустовал.

ГКЧП вы встретили в лагере. По радио узнали о случившемся, об аресте в Крыму Михаила Сергеевича Горбачева. Лагерь бурлил! Подавляющая часть профессуры, поголовно все коммунисты, не скрывали радости. Инакомыслящие — мы с мужем и еще несколько человек — были в подавляющем меньшинстве. Вечером все забились в клуб, яблоку негде было упасть. Ловили обрывки речей, блики изображений. Реакция была очень бурной. Несмотря на уговоры Юрия Романовича, я не могла себя сдержать и громко, фактически одна, выражала свое возмущение.

В эту ночь мы с мужем не сомкнули глаз. Неужели все вернется «на круги своя»? Завтрак прошел в напряженном молчании... На реку никто не пошел, собирались кучками, прогнозировали дальнейшие события. И вдруг, где-то после полудня, кто-то включил громкоговоритель на полную мощность. Передавали экстренное сообщение, из которого стало ясно, что путч подавлен, авантюра провалилась!

Боже, как мы радовались, как веселились — несколько счастливцев в окружении перекошенных злобных рож! Уговорили шофера сгонять на станцию и вечером в замершем от разочарования лагере мы с несколькими единомышленниками радостно и во всеуслышание отпраздновали победу.

С 1991 года мы оказались в разных странах: Одесса, Академия холода, Черноморский Флот — на Украине. Министерство по ремонту военных кораблей, ВНИИСК — в России.

Нужно было приспосабливаться к новым обстоятельствам, выжить, сохранить лабораторию и коллектив в новых условиях...

ГЛАВА 24

Перестройка

Конец 1991-го и 1992 год были временем неразберихи. Взрыв затаенных разногласий и претензий бывших союзных республик к метрополии — России. Вопрос о плодотворном сотрудничестве снят с повестки дня.

Наши взаимоотношения с Министерством по ремонту кораблей перешли в ранг межгосударственных связей. Мы работали в рамках НИР по программе Минвуза УССР. Зарплаты низкие. Раньше все мои сотрудники параллельно числились работающими на полставки по хоздоговорам, что существенно повышало наши доходы. Помимо указанных хоздоговоров, у меня были хоздоговоры с Московским государственным университетом им. М. В. Ломоносова (Москва), с ИОФАН (Ленинград, а ныне Петербург). Сейчас все это прекратилось. В определенном смысле отныне моя жизнь стала спокойней: не нужно было метаться по стране, утверждать технические задания на разработки, писать многочисленные отчеты о проделанной работе. Теперь я, наконец, смогла сосредоточиться на научных исследованиях. Но возникла проблема поиска новых хоздоговоров внутри Украины. Все мои связи были в России, на Украине у меня никаких научных связей не было. Предприятия оборонного комплекса, которых на Украине было предостаточно, утратили союзное финансирование и были на грани краха. Во имя спасения их нужно было перевести на мирные рельсы. Так возникла программа «Конверсия», по которой этим предприятиям поручались разработки в интересах народного хозяйства — здравоохранение и прочее. Кроме того, проблемы чернобыльской катастрофы из всесоюзных стали украинскими. Помимо Чернобыльской, на Украине была также ныне печально известная Запорожская атомная электростанция. Следовало позаботиться, чтобы катастрофа не повторилась. Появилась Государственная программа по разработке методов и устройств, обеспечивающих повышение пожаробезопасности атомных электростанций.

Во время моей учебы на вечернем отделении Одесского института связи моим однокурсником был некто Гусаков. Во время учебы мы не пересекались. В этот период Гусаков стал директором опытно-конструкторского бюро (ОКБ) «Спецавтоматика», которое занималось непосредственно проблемами пожаробезопасности объектов. Если бы не статьи в «Известиях» и журнале «ИР», он бы ничего не знал ни о нашем методе, ни о его судьбе. Для ОКБ Гусакова проблема заключалась в том, что известные электрические контактные методы теплового контроля в условиях повышенной радиации были непригодны. Нужны были новые методы.

В статьях о нашем методе отмечалась его высокая помехоустойчивость к электромагнитным воздействиям как одно из его серьезных преимуществ. А вдруг наши изооптические термодатчики устойчивы и к радиации? Следовало выяснить, попробовать...

Гусаков через Академию холода (последнее пристанище метода, как отмечалось в статьях) разыскал меня и предложил участвовать в этой программе. Вот что значит всесоюзное паблисити!

Это предложение подоспело как нельзя кстати. Программа имела мощное финансирование, и хоздоговор с ОКБ «Спецавтоматика» стал для нас спасательным кругом.

Мы ранее не занимались исследованием радиационной стойкости изооптических структур, в связи с этим на первом этапе договора следовало провести эти испытания и подтвердить его целесообразность. Где можно это сделать? Возникла идея обратиться за помощью к медицинскому центру, специализирующемуся на облучении онкологических больных. Там дозы радиации достаточно высокие. К тому же для радиации характерен накопительный эффект. Фирма Гусакова как более авторитетный заказчик по сравнению с какой-то лабораторией заключила соответствующий договор с Медицинским центром. Мы передали туда серию изооптических термодатчиков, параметры которых предварительно измерили и запротоколировали перед облучением. Там их облучили, указали суммарную дозу облучения, и мы, пользуясь их средствами защиты, дистанционно измерили параметры облученных термодатчиков. Их параметры практически не изменились под воздействием облучения. Известие было радостным. Приятно было узнать о новом достоинстве нашего метода, оно открывало для нас новые перспективы! Теперь наше сотрудничество с ОКБ получило научное обоснование.

Харьковскому предприятию, ранее занимающемуся разработкой ракет, в рамках программы «Конверсия» поручили разработать медицинский комплекс для лечения аденомы простаты (болезни, широко распространенной у мужчин пожилого возраста) путем СВЧ облучения опухоли, исключавшего операцию. Фактически речь шла о разработке аналога известного французского медицинского комплекса. Опять-таки благодаря СМИ («Известия» и «ИР») кто-то из их сотрудников читал о нашей схватке с государством в борьбе за метод и его передислокации в ОТИХП. История, аналогичная предыдущей. Нас разыскали, и был заключен еще один хоздоговор, уже в рамках «Конверсии».

Дело в том, что в процессе воздействия СВЧ на опухоль разогревались также окружающие участки тела, а их разогрев выше 42 градусов Цельсия — недопустим. Следовало контролировать температуру тканей вокруг опухоли. Электрические контактные методы исключены как подверженные воздействию СВЧ, а наш метод лишен этого недостатка.

У меня возникла идея заключить в рамках «Конверсии» самостоятельный договор на разработку оптоволоконных изооптических термодатчиков.

Съездила в Киев. Товарищи, занимающиеся распределением средств, мне не понравились — типичные представители бойких партработников и кагэбистов. А кто еще мог возглавить эту программу? Рассказала о методе, о достоинствах, новизне, особенно произвело впечатление сообщение о том, что за рубежом тоже началась разработка такого метода. Они пообещали выделить нам финансирование, «пристегнув» к какому-то крупному предприятию. По мелочам они не разменивались. Предложили приехать через пару недель с техзаданием на разработку. Приехала. Мне радостно сообщили, что для нас нашли соответствующее предприятие: «К нам из Одессы приехал отличный парень с перспективными идеями, и мы решили объединить вас. Мы с ним говорили о вас, он положительно отнесся к нашему предложению!»

«Кто же этот парень?» — с опаской поинтересовалась я.

«Прохоров, из НИИ "Шторм"».

«Даже если бы вы решили финансировать нас вместе с ним золотыми слитками, я все равно бы не согласилась объединяться с этим проходимцем. Боюсь, что «Конверсия» будет безрезультатной, если вы станете финансировать подобные авантюры. Я отказываюсь от вашего предложения», — ошарашила я их своим решением.

На этом наш непосредственный роман с «Конверсией» закончился. Позднее я узнала, что Прохоров получил финансирование, в результатах можно было не сомневаться. Все вернулось «на круги своя».

Я убедилась в своей правоте относительно эффективности программы «Конверсия» на примере Харьковского предприятия, с которым у нас уже был хоздоговор. Их финансирование продолжалось менее года, далее без видимых причин оно было прекращено. Медицинский аналог французского комплекса так и не был разработан.

Шла перестройка. . . Появились слабые ростки демократии. Если раньше директор был номенклатурой обкома партии, то теперь эта должность стала выборной. Коллектив получил право сам выбирать себе директора, и это стало серьезной проблемой, поскольку предприятия закрывались одно за другим. Потеряв работу, люди лишались средств к существованию. Найти новую работу было практически нереально. Выбор директора стал жизненно важной проблемой для коллектива...

Как-то вечером нам домой позвонил мой бывший заместитель главного конструктора по технологии Саша Демьяненко. Как я уже писала, кроме здания в Черемушках НИИ «Шторм» построил еще одно многоэтажное здание на Таирова (Черемушки-2) для конструкторского, технологического отделов и мастерских. Они были территориально отделены от основного здания и не участвовали в собраниях трудовых коллективов, заклеймивших нас. Здесь и без них было достаточно горлопанов, так что они остались незамаранными.

Оба моих заместителя по ОКР — по технологии и конструированию искренне сочувствовали нам, но помочь они нам не могли. Так вот, в тот памятный вечер Саша объявил мне, что коллектив сотрудников НИИ на Таирова принял решение выдвинуть мою кандидатуру на должность директора НИИ. Они обсудили свое предложение с рядом отделов в основном здании, те их поддержали. Саша гарантировал победу.

Это было настолько неожиданно, что вначале я восприняла новость как шутку и рассмеялась. Саша обиделся. Я сразу почувствовала неуместность своей реакции и сказала, что все так внезапно, и смех — нервный. Взяла себя в руки и призналась, что предложение растрогало меня до глубины души, но я должна подумать, посоветоваться с Юрием Романовичем. Взяла тайм-аут на неделю.

С одной стороны, предоставлялась реальная возможность серийного освоения метода на базе НИИ «Шторм», но для кого, когда все вокруг рушится? С другой стороны, заняться нашим методом, наплевав на судьбу НИИ в целом и части людей, доверившихся мне, мне не позволяла со — весть. В-третьих, я не простила тех, кто обливал нас грязью и делал все для нашего уничтожения. Зная свой характер, я буду исподволь мстить им. И потратить на это оставшиеся годы?! Нет, конечно же, нет! Нужно отказаться, но сделать это деликатно, не обидев людей, доверивших мне свою судьбу. Но как?

В срочном порядке раздобыли Положение о выборах. Там, «во первых строках», было указано, что кандидаты на должность должны быть моложе 50 лет, а мне тогда было уже 54 года.

Саша позвонил. Я сказала, что от души благодарю за доверие, что внутренне уже была согласна принять их предложение, но вынуждена отказаться из-за ограничений по возрасту кандидатов. Саша полагал, что я моложе. Мы оба пожалели об утраченной возможности. Так что все обошлось чинно и благородно.

Через пару дней встречаю в Академии холода Коноплева. Таким возбужденным я его давно не видела. С налету он объявил, что выставил свою кандидатуру на должность директора НИИ «Шторм». «Мы с тобой вернемся вместе! — торжественно закончил он, — это мое условие!» Я не отказала себе в удовольствии охладить его пыл, рассказав о предложении «таировцев» поддержать мою кандидатуру и о их гарантии успеха на выборах. Выждав паузу, успокоила, сообщив о своем отказе. Чтобы подсластить пилюлю, пообещала попросить своих сторонников голосовать за него.

Выборы состоялись. Коноплев стал директором НИИ «Шторм» и в течение нескольких последующих лет... полностью его разрушил. Он сдавал все возможные и невозможные помещения в аренду кооперативам, построил себе роскошную дачу, купил сыну прекрасную квартиру, развелся с женой, женился на киоскерше, продававшей в вестибюле НИИ газеты и журналы, объездил с ней всю Европу, постепенно спивался и умер от инсульта, будучи достаточно молодым.

От НИИ сохранились «рожки да ножки». На руинах остался Прохоров, и мы утратили интерес к этому заведению.

Мы выполнили поставленную цель и разработали оптоволоконные изооптические термодатчики. Но вопрос о серийном освоении не стоял. Дело в том, что рушилось всё не только на Украине, но и в России, и в других отсоединившихся республиках. Самым печальным для нас событием было закрытие во ВНИИСКе (Петербург) нашего поставщика полимеров — лаборатории, разрабатывающей полимеры с оптическими свойствами. Заменить поставщика было некем, и мы пользовались сохранившимися запасами. Прекратился и выпуск одножильного оптоволоконного кабеля.

Наша лаборатория продолжала существовать за счет НИР по программе Минвуза Украины и хоздоговора с ОКБ «Спецавтоматика».

Предвидя прекращение финансирования хоздоговоров и вспомнив опыт создания декоративного светильника, подаренного «дорогому Леониду Ильичу» (когда это было!), мы разработали и получили патент Украины на новый тип декоративных светильников, основанных на использовании различных оптических эффектов. Решили: если финансирование хоздоговора с Гусаковым закончится, займемся изготовлением светильников для ресторанов, залов торжеств и т. д. параллельно с научными исследованиями в рамках НИР по программе Минвуза Украины.

Забегая вперед, скажу, что, когда мы уже были готовы к их выпуску, потребителя... не оказалось. Возобновилась карточная система распределения продуктов, стало уже не до ресторанов.

Из курьезных событий того тяжелого времени можно упомянуть лишь о запоздалой телевизионной передаче по Одесскому телевидению, посвященной нашему методу. Ее инициатором стал Филя Таубман, с которым мы продолжали дружить и после его ухода в Политехнический институт. Филя — специалист в области экологии. Эта тема после чернобыльской катастрофы стала злободневной, ей посвящалась еженедельная телепередача Одесского телевидения.

Программу вела бойкая телеведущая Наташа. Каждую субботу она, Филя и еще несколько одесских ученых дискутировали на эту тему на экранах телевизоров. Филя почему-то рассказал Наташе о нашей истории, и та загорелась идеей сделать телепередачу со мной. Филя думал, что обрадует меня предложением Наташи, но я так устала от всего пережитого и мечтала поскорее забыть об этом кошмаре. Я наотрез отказалась — буквально «пир во время чумы». Филя сообщил о моем отказе, но это ее только раззадорило. Она требовала, чтобы нас познакомили, я отбивалась, Филя уговаривал, Наташа настаивала... В итоге я согласилась на компромиссный вариант: съездить на телестудию, познакомиться с Наташей и решительно отказаться. Зря я понадеялась на себя, от решительной журналистки отбиться было практически невозможно. Мы поговорили, она рвалась в лабораторию, я встала на дыбы. Она меня расспрашивала о статусе лаборатории, о моем непосредственном начальнике — вроде бы безобидные вопросы. Назвала Хмаладзе. «Теперь эта передача не имеет никакого смысла», — заявила я и откланялась. Просьба Фили была выполнена. Но Наташу я явно недооценила. Она связалась с Хмаладзе (он симпатизировал блондинкам... да и брюнеткам и, конечно же, рыженьким), объяснила, что телепередача — реклама для Академии холода. Теперь Хмаладзе стал ярым сторонником ее идеи. Пришлось согласиться, но с условием: «Поговорим о методе, но борьбу со всей этой сворой я обсуждать отказываюсь!» Наташа согласилась.

Итак, передача состоялась: Наташа, Хмаладзе и я. Вопросы — ответы — экспромтом: о методе, новизне, перспективах, о научных достижениях Академии холода. Но под конец Наташа все же решила вернуть меня «на тропу войны»: «А что бы вы могли рассказать о многолетнем сражении за метод и тех людях, которые пытались уничтожить и метод, и вас?» Я поняла ее уловку и в тон ей ответила: «Эти люди не стоят того, чтобы тратить на них дорогое телевизионное время». Номер не прошел. Последним был вопрос: «Если бы вы заранее знали, что вам придется пережить, вы бы не отказались от создания метода, от изобретательства?» Я ответила: «Нет, конечно. Метод не имеет никакого отношения ко всей этой лжи и грязи, которую развели вокруг него. Он сверкает всеми цветами радуги незамаранный!»

Как потом выяснилось, эта телепередача заняла первое место среди каких-то там передач Украинского телевидения. Наташа ликовала.

В верхах было принято решение повторить ее, но уже по Центральному украинскому телевидению. Так что ее показали дважды. На этом эпизоде мое сотрудничество со СМИ закончилось, но Наташа прониклась ко мне большой симпатией, и мы с мужем, с Филей и его женой Беллой стали частыми гостями на Наташиных домашних приемах.

У Наташи был юбилей — ей исполнилось 40 лет. Она праздновала его в кафе. Было много приглашенных, среди них Филя с женой и мы с Юрием Романовичем. Стояла прекрасная одесская весенняя погода.

По установленным в кафе телевизорам (ведь юбиляр — тележурналист) непрерывно транслировались записи Наташиных программ, посвященных экологии, Филя все время мелькал на экранах... Для развлечения гостей Наташа пригласила одесских бардов и экстрасенсов.

Филя Таубман только что вернулся из Америки. Он привез договор об организации совместного американско — украинского предприятия во главе с Филей для реализации его разработок. Две его книги должны были выйти в переводе на английский язык. Мы с мужем радовались заслуженному успеху нашего друга.

Филя был в возрасте 55 плюс, сухопарый, приятной наружности, выше среднего роста, спортсмен, в полном расцвете сил. Они с женой немного опоздали. Наташа их знакомила с гостями. К нам подошла жена Фили Белла и рассказала, что Наташа познакомила их с экстрасенсом, по виду — юношей девятнадцати лет, который, пожав Филе руку, сказал, что у него серьезная проблема с сердцем. Белла, врач-кардиолог, объяснила ему, что у них семейная сердечная аномалия. Экстрасенс отверг ее объяснение: дело не в аномалии и назвал другую причину. Белла была озадачена. Мне это показалось забавным.

В Одессе весной у меня постоянно болело колено (с переездом в Израиль боль, безо всякого лечения, исчезла, вместе с другими сезонными недомоганиями. Я подошла с Беллой к юному экстрасенсу и в шутку попросила его оценить мои колени (тогда была мода на юбки выше колен). Он посмотрел и сказал: «У вас болит колено». «Какое?» — не унималась я. Он указал именно на больное колено. Этого, казалось бы, достаточно, чтобы серьезно отнестись к замечанию о Филином сердце. А я начала дурачиться: «Как вы это узнали?» «Я вижу», — спокойно ответил он. «В чернобелом или цветном изображении?» — не унималась я. Как глупо! Как опрометчиво!

Заиграла музыка. Начались танцы. Филя танцевал с Наташей, потом со мной, потом с Беллой. Отошел к кому-то в конце зала. Было жарко. Стали разносить мороженое. И вдруг — грохот в конце зала, чье-то падение, крики... Мы с Беллой протиснулись сквозь толпу: это упал Филя. Не знаю почему, но я сразу поняла, что он мертв — мгновенное, чудовищное изменение его облика!

Наташа всех успокаивала: «Не волнуйтесь! Сейчас все будет в порядке, им займутся экстрасенсы!» Несколько человек окружили лежащего. Нужно срочно вызвать «скорую»! Но когда она приедет? Вызвали. Я уговорила мечущуюся Беллу выйти со мной на улицу, попытаться остановить первую проходящую «скорую». Удалось. Затащили врача в кафе, и он тут же констатировал смерть. Безумный, невообразимый кошмар!

С тех пор я верю в экстрасенсов. Конечно, есть много жуликов, но встречаются люди, обладающие необычной, уникальной чувствительностью, природа которой непонятна и по сей день...

Страна разваливалась на глазах. Один за другим закрывались заводы, предприятия. Масса безработных. Если раньше голодомор начинался с Украины, из которой вывозили все съестное в Россию, то теперь крах начался с России. Уезжая в командировки в Москву, особенно в Петербург, я корзинами везла друзьям сахар, муку, крупы, колбасы... Но вскоре дело дошло и до Украины. Продукты стали выдавать по карточкам. Все вклады в сберкассах на Украине и в России были аннулированы. На рынке можно было что-то купить только за доллары, благо, мужу стали выплачивать зарплату в валюте. Стало ясно, что лаборатория рухнет с минуты на минуту, пришла пора собираться в Израиль.

Как мы и предполагали, как только Украина стала «самостийной», было введено ограничение на эмиграцию лиц с допуском: лишь через пять лет после лишения допуска. В начале 1996 года истекал пятилетний срок моей работы без его использования, но мне очень трудно было решиться на отъезд, поскольку я тем самым лишала куска хлеба дорогих мне людей. Все свершилось само собой.

В начале весны 1996 года меня вызвал проректор по научной работе В. А. Наер и объявил, что Минвуз Украины прекращает финансирование научно-исследовательских центров при всех учебных институтах, все сотрудники НИС увольняются. «Я понимаю, какое это тяжелое известие для вас», — сказал Вячеслав Андреевич.

«Вы сняли камень с моего сердца, — ответила я. — Нам пора уезжать в Израиль, но я не могла собственноручно обречь своих сотрудников на увольнение. Вы мне помогли».

Меня не уволили по двум причинам: во-первых, я должна представить отчеты о результатах научно-исследовательской работы по НИР и по хоздоговору с ОКБ «Спецавтоматика» (этот договор тоже автоматически аннулировался), во- вторых, я — материально ответственное лицо, за мной числилось огромное количество оборудования: оптического (дефицитнейшего — лазеры и прочее), технологического, масса электроизмерительных приборов, станки.

«Кому передать оборудование?» — спросила я.

«Некому. Склад НИС уже расформирован», — ответил Наер.

«Так кому?» — настаивала я.

«Не знаю, поговорите с бухгалтерией».

В бухгалтерии мне выдали гигантский список числящегося за мной оборудования и никаких пояснений, что с ним делать. Официально выставить на продажу? Кто его сейчас купит? Я в полном недоумении. Пишу отчеты по темам, хожу в бухгалтерию: «Может быть, в какой-то газете опубликовать список приборов?»

«Ни в коем случае, — объясняет главный бухгалтер, — тогда из Минвуза пришлют оценщика. Он определит реальную стоимость приборов и, пока их кто-то не купит, они будут «висеть» на вас, и вы не сможете уволиться».

«Так что же делать? — взмолилась я. — Какой выход?»

«Приходите в обед, когда никого не будет, тогда поговорим», — ответила главный бухгалтер. Пришла. Радостная новость: станки забирает институтская мастерская, кондиционеры — зам. проректора по хозчасти.

«А остальное?» — допытывалась я.

«Как это дико ни звучит, нужно все сломать и обломки выкинуть в мусорник, тогда бухгалтерия все спишет», — честно призналась главный бухгалтер.

«Но у меня дефицитные приборы и оборудование в рабочем состоянии!»

«Понимаю, но иного выхода нет. Готовьте списки на списание. Я и ректор подпишем».

Рассказала все Юрию Романовичу. Ломать и выбрасывать приборы и оборудование, добытые с таким трудом, рука не поднимается... Безмозглая, идиотская страна. Здесь ничего нельзя сделать по-людски. Организовали бы какие- то городские склады, где все бы хранилось, составили бы списки оборудования и продавали, на худой конец — просто раздавали кооперативам. Нет, «мы старый мир разрушим до основанья».

И мы решили сами заняться распродажей. В этом качестве я себя еще не пробовала. Муж ремонтирует, что нужно, подкрашивает, где надо, а я со списком, иногда с небольшими образцами обхожу разные работающие мастерские. Недалеко от лаборатории находилась ювелирная мастерская. Им я продала несколько луп с подсветкой для работы с миниатюрными изделиями — по 30 долларов за штуку. Предложила роскошный слесарный стол. Один из рабочих мастерской пришел, посмотрел и купил за 100 долларов (видимо, задумал организовать кооператив). Несколько электроизмерительных приборов приобрел кооператив мужа.

Зашла в магазин «Лабортехника», мы были частыми покупателями у них в прежнее время. Теперь у них открылся комиссионный отдел, принимают на продажу приборы у частных лиц (видимо, подобная ситуация везде). Продали через них за приличную цену два рефрактометра, один новый, другой — в хорошем состоянии, другие приборы и оборудование (муфельные печи и т. д.) Если бы мне кто- то раньше сказал, что мне придется этим заниматься, я бы подняла его на смех. Но жизнь диктует свои условия...

Наши вклады в сберкассах украли, теперь мы хоть немного, но скомпенсировали свои потери. Оставались лазеры и дефицитное оптическое оборудование.

Когда-то Одесса славилась врачами. К 1996 году евреи разъехались — серьезных врачей не стало. Сердце мужа было в ужасном состоянии. Нам посоветовали двух молодых врачей, вроде бы неглупых ребят, организовавших медицинский кооператив. У них мы покупали за валюту зарубежные лекарства. Случайно выяснилось, что они организовали какую-то медицинскую лабораторию с использованием лазеров. Я показала наше оборудование, у них буквально глаза загорелись.

Я пошла к ректору и рассказала ему об этих оставшихся в Одессе мало-мальски приличных врачах, об их кооперативном медицинском центре и желании забрать наше оптическое оборудование, уничтожить которое я не в состоянии. Предварительно договорилась с ребятами, что они обязуются бесплатно лечить ректора и его семью, обеспечивая их лекарствами, а мы бесплатно отдадим это оборудование. Я предложила ректору встретиться с ними, и тот согласился. Я на встрече не присутствовала, но получила «добро» на передачу оборудования.

Акты списания числящихся за мной материальных ценностей были, наконец, подписаны. Отчеты по темам я писала, перемежая торговлю с привычной для меня работой. Я понимала, что составляю последние в своей жизни отчеты о результатах научных исследований, я писала их от души, со всем уважением к своей работе. Напечатала, начертила графики, сделала необходимые расчеты. Переплела два отчета и отнесла их проректору по НИР. Увидев их, Наер был потрясен. Все остальные отделались несколькими страницами, соединенными скрепкой.

Но это были последние в моей жизни научные отчеты. Вместе с ними я подала заявление на увольнение.

Наер сказал, что сначала нужно подписать заявление в «первом» отделе. Пошла туда. В «первом» мне радостно объявили, что они могут его подписать, но с припиской «пять лет без права на эмиграцию».

«Нет, — сказала я, — в течение последних пяти лет я не брала у вас ни одного секретного документа, ни разу не воспользовалась допуском».

«А как же командировки на подводные лодки?» — удивились они.

«На лодках проводил испытания ведущий инженер Ал- ваджи. В течение последних пяти лет ноги моей не было на подводной лодке. Я занималась теоретической обработкой результатов безотносительно к объекту исследований. Проверьте по своим документам, и вы убедитесь в моей правоте. В течение последних пяти лет я работала без допуска».

Ничего подобного они не ожидали. «Нам нужно проверить!»

«Конечно! — согласилась я. — Когда я могу снова к вам зайти?»

«Через неделю!» — буркнули они. Пришла через неделю. Злобные физиономии. «Какая вы хитрая, Мальвина Мееров- на», — прошипели кагэбисты и подписали заявление безо всяких оговорок. Да уж, «с волками жить — по-волчьи выть!»

Итак, я была уволена, свободна, и мы могли заняться отъездом.

Свою и мамину квартиры мы давно приватизировали. Теперь нужно было их продать. Сейчас это стало возможным, все-таки появилось нечто положительное на общем отрицательном фоне.

Возникла новая проблема: Украина меняла паспорта, и в новом паспорте исчезла графа — национальность, наш «пятый пункт», в прошлом — наша «ахиллесова пята», а ныне привилегия — возможность эмиграции в Израиль. У меня сохранилась копия моего свидетельства о рождении с указанием национальности родителей. У мамы и мужа такого документа не было. Национальность раньше указывалась в паспортах, я полагаю, что в новом паспорте ее исключили не в целях развития демократии, а из антисемитизма — помешать эмиграции...

Зачем нам новый паспорт, если мы уезжаем? Иду к начальнику милиции: «Всю жизнь мы прожили у вас евреями со всеми вытекающими последствиями. Нам не нужен новый паспорт без указания национальности. Мы здесь жили евреями и хотим уехать евреями».

«Если вы не смените паспорт, вам не дадут визу на эмиграцию», — ответил он.

В Одессе не было представительства Сохнута, только в Киеве. Пришлось съездить в Киев. Там сделали копии наших трех паспортов и поставили на них печать Сохнута. Теперь мы могли получить новые паспорта, сохранив право на выезд.

Последняя преграда преодолена. Мы можем уезжать и погружаемся в предотъездную суету.

ГЛАВА 25

Прощальная акция

Идея метода изооптической термометрии основана на исследованиях, проведенных в конце XIX века датским физиком Христианом Христиансеном (1843-1917), который с 1886 года возглавлял кафедру физики в Копенгагенском университете.

В свое время Христиансен поставил опыт: истолченное бесцветное оптическое стекло, выглядевшее как белый порошок, он заливал бесцветной прозрачной жидкостью. Смесь становилась прозрачной, но неожиданно приобрела окраску — ярко-синюю. Залив этот порошок другой жидкостью, Христиансен вновь получил прозрачную систему, но ярко-красного цвета.

У него возникла идея использовать подобные системы как светофильтры, но при изменении температуры смеси изменяли свой цвет. Христиансен опубликовал результаты своих исследований в некогда солидном научном журнале, признав идею создания светофильтров несостоятельной.

Опыты, которые проводились в XIX — начале XX века учеными — создателями классической физики в отсутствии точных измерительных приборов отличались уникальной находчивостью, остроумием, изобретательностью при постановке экспериментов.

Юрий Романович любил читать описания этих экспериментов — занятие более увлекательное, чем чтение детективов.

Неудача Христиансена натолкнула его на мысль использовать подобные системы для измерения температуры.

В статье «Метод» Ирины Александровны Дементьевой указывается на преемственность между исследованиями датского физика Христиансена и рождением изооптиче- ской термометрии.

В 1996 году историю изооптической термометрии на постсоветском пространстве после распада СССР и закрытия на Украине в Академии холода единственной лаборатории, занимающейся разработкой этого метода, можно было считать завершенной.

Перспективы продолжения разработки метода в Израиле были для нас эфемерными. Ученый-исследователь должен постоянно следить за уровнем развития своей тематики по публикациям в научных журналах. Это позволяет оценить мировой уровень, избежать повторов и скорректировать оптимальное направление своих исследований. С 1983 года — начала уничтожения метода в НИИ «Шторм» и откровенной травли его создателей — у нас не было возможности следить за зарубежными публикациями.

Поэтому об интересе к нашему методу (статье в «Fibre Optics», 1984, и патенте английского ученого Dakin) мы случайно узнали от сотрудника ИОФАН Жени Махоткина. Дальнейшие события с 1983 по 1986 год известны: борьба не на жизнь, а на смерть. Тогда было не до зарубежных публикаций. Затем, после восстановления на работе в 1986 году в ОТИХП, главной целью стало воссоздание лаборатории, организация технологического участка для мелкосерийного изготовления изооптических комплексов и поиск новых потребителей таких комплексов — повторение этапов пройденного пути. Времени на работу с научной литературой снова не было.

Наконец, создана лаборатория с технологическим участком, найдены новые потребители наших приборов!

1991 год — распад СССР, событие тектонического масштаба, перестройка, поиск новых путей сохранения лаборатории и метода. И так — до 1996 года.

Таким образом, в течение 13 лет (с 1983 по 1996 год) у нас не было возможности следить за достижениями зарубежной науки в нашей области, и мы безнадежно отстали, безнадежно, учитывая наш преклонный к тому времени возраст, состояние здоровья моей мамы и Юрия Романовича...

К тому же незнание английского и иврита лишало нас всяких перспектив в Израиле, и мы это понимали...

Но что делать с дорогими нашему сердцу изооптически- ми комплексами? Вывезти их мы не могли. Мы не могли вывезти даже наши диссертации, авторские свидетельства, научные публикации. Все это было запрещено. На таможне багаж тщательно обыскивался.

Кому нужны были наши изооптические комплексы здесь, на Украине, когда дефицитные приборы и оборудование нужно ломать и выбрасывать в мусорный бак? Сломать наши комплексы и выбросить обломки рука не поднималась. Эта страна до хрипоты доказывающая, что Попов, а не Маркони изобрел радио, Ползунов, а не Уайт — паровую машину, наплевав на свой мировой приоритет, вышвырнет нашу аппаратуру. И мы решились!

Мы узнали адрес посольства Дании в Киеве. Когда я отвозила в киевский Сохнут наши паспорта для подтверждения еврейства, я рискнула «проскочить» в датское посольство. Оно находилось в центре Киева, рядом с несколькими другими посольствами. Перед ними туда-сюда прохаживался милиционер. Я не хотела привлекать к себе внимания (КГБ никто не упразднял). Улучшив момент, когда милиционер повернулся ко мне спиной, я проскочила в посольство. Там я попросила приема у господина посла. Меня приняли. Я объяснила цель своего визита и передала письмо, переведенное на английский язык.

Я привожу здесь текст нашего письма вместо объяснений.

Уважаемый Господин Посол!

Мы с супругой — физики, в течение многих лет занимались развитием идей известного датского физика Христиана Христиансена. На основе его идей нами создан новый метод теплового контроля, названный нами «изооптическая термометрия». Разработаны методы дистанционного измерения температуры и визуализации температурных полей, созданы соответствующие измерительные комплексы, основанные на использовании светофильтров Христиансена в качестве датчика температуры.

Наш метод и измерительные комплексы защищены 55 авторскими свидетельствами на изобретение и патентами, описаны в ряде научных статей.

Развитию идей Христиансена посвящены также две наших диссертации.

Непросто сложилась наша судьба при социализме. В постсоциалистический период попытки ряда союзных министерств, в частности, Министерства судостроения, организовать серийный выпуск наших приборов оказались безуспешными в связи с распадом СССР .

По заказу Госкоматома Украины в прошлом году началась разработка системы противопожарной охраны на основе наших устройств, но она прекращена из-за финансовых трудностей у заказчика.

Состояние науки в Украине сейчас столь плачевно, что перспектив для продолжения научной деятельности у нас не осталось.

В итоге мы завершили нашу деятельность в Академии холода (город Одесса) и решили этой осенью эмигрировать в Израиль.

Кроме нас, ни в СССР, ни в СНГ, ни на Украине разработкой изооптической термометрии никто не занимается, так что передать наши разработки некому. Перевезти наши приборы в Израиль нам запрещают.

Мы люди преклонного возраста и отдаем себе отчет в том, что наша научная деятельность завершена. Больно думать, что результаты нашей работы исчезнут бесследно.

В Вашей стране трепетно относятся к памяти Х. Христиансена, есть институт его имени в Копенгагене, Музей его памяти, и мы надеемся, что, возможно, для них наши приборы, изобретения, наши диссертации, представят интерес, к примеру, как музейные экспонаты, отражающие развитие идей Вашего великого соотечественника. Мы были бы счастливы передать их заинтересованным лицам.

Не зная, к кому конкретно и по какому адресу можно было бы обратиться с нашим предложением, мы позволили себе побеспокоить Вас, Господин Посол, и убедительно просим Вас, если Вы сочтете нашу просьбу уместной, оказать содействие и связать нас с соответствующими инстанциями.

Речь идет о передаче пяти различных измерительных комплексов, авторских свидетельств на изобретения СССР №№: 243889, 253408, 267128, 267129, 278166, 287363, 304284, 304450, 321701, 402762, 402763, 402764, 415515, 426154, 445852, 445853, 445854,446772, 464792, 469360, 479009, 495546, 495559, 502585, 504103, 590617, 615752, 648857, 664053, 669221, 669223, 670831, 672516, 710242, 748146, 750294, 750295, 755673, 777484, 790938, 794396, 808877, 808878, 821961, 827986, 851123, 853428, 883672, 957013, 987419, 1001766, 1015269, 1037087, 1045010, 1584532 (всего 55 авторских свидетельств СССР); патентов Российской Федерации: №№ 1610311, 1695147, 1769011, 1804601, 1811595; патентов Украины №№ 15278, 15279 и двух диссертаций.

Связаться с нами можно по адресу: 270074 Украина, Одесса, улица Малиновского, дом 35/2, кв. 48.

Домашний телефон 65-77-51

С глубоким уважением...

23 февраля 1996 года

Наше письмо было неожиданным, и меня попросили позвонить через неделю в связи с необходимостью связаться с руководством Музея в Копенгагене.

Звоню через неделю. К нашему предложению отнеслись положительно, согласились принять от нас приборы и документы при условии, что мы самостоятельно занесем их в посольство.

Наши диссертации, авторские свидетельства, описания приборов, инструкции по их эксплуатации, — всё на русском языке, для перевода на английский времени явно недостаточно, тем более что вся эта операция должна была сохраняться в глубокой тайне. Мы понимали, что рискуем самой возможностью эмиграции.

Все было упаковано в два вместительных и очень тяжелых чемодана. Операцию решили провести во время моей завершающей поездки в Сохнут для оформления документов на эмиграцию и получения билетов на выезд. Составили такой план: на железнодорожном вокзале я беру такси до посольства. Чтобы не привлекать внимания милиционера к чемоданам, машина должна остановиться на противоположной стороне улицы. Пешеходные переходы находились по краям квартала, посольство — примерно в середине, движение по дороге интенсивное. Нужно улучить момент и перебежать шоссе напротив посольства именно тогда, когда милиционер повернется ко мне спиной, потом быстро взбежать по небольшой лестнице (порядка десяти ступеней) к входной двери посольства и проскользнуть в дверь.

Не вдаваясь в подробности и описание нервного напряжения, сопутствующего операции, могу констатировать, что она прошла удачно. Я заранее позвонила в посольство и сообщила о дате и примерном времени приезда. Меня ожидали в приемной. У меня забрали чемоданы и пригласили в кабинет посла. Посол тепло принял меня, поблагодарил за наше решение и заверил, что чемоданы будут доставлены в Данию дипломатической почтой.

Последняя проблема была решена.

Уже в Израиле, в июле 2001 года, мы написали письмо в посольство Дании в Украине и напомнили им историю пятилетней давности. Мы просили сообщить, куда конкретно были направлены наши приборы и документы. Примерно через месяц мы получили ответ: все было направлено в Датский технический музей в городе Хельсингор (Danmark Tekniske Museum, Ole Roemersvej 15 3000 Helsingoer Denmark). Нам также прислали фотографию музея.

Мы с Юрием Романовичем планировали поездку в Данию, но в середине 2002 года у мужа обнаружили тяжелое онкологическое заболевание, и в мае 2003 года его не стало.

Придя в себя, через пять лет после смерти мужа, я совершила экскурсию по Скандинавии (Дания, Норвегия, Швеция). В Копенгагене мы пробыли три дня. Я надеялась, что смогу побывать в городе Хельсингор, в музее, но в одиночку, без знания языка (в том числе английского), каюсь, я не решилась на это путешествие.

ГЛАВА 26

Мы в Израиле

В Израиль мы приплыли 20 ноября 1996 года.

Позади проблемы, связанные с отъездом, и вся наша непростая жизнь. Все начинаем с чистого листа.

Спустившись по трапу, с первых шагов, мы поняли, что попали в непривычную обстановку: нас встречали, нам были рады. Документы были оформлены быстро. Вмиг мы стали гражданами Израиля — израильтянами.

В течение, кажется, года нам было гарантировано материальное обеспечение, материальная помощь на съем жилья — нормальная жизнь... Более того, мы получили чек на значительную сумму для приобретения электротоваров. Нам предоставили транспорт для переезда на выбранное место проживания — город Кармиэль, новый город на севере Израиля, в Галилее.

Самое главное для нас в тот момент — медицинское обслуживание: маме 84 года, она была тяжело больным человеком. Что касается мужа, то его врач-кардиолог торопил нас с отъездом: «Его сердце в ужасном состоянии, вы должны успеть довезти его до Израиля, а там — срочная операция на открытом сердце».

Нам заранее сняли трехкомнатную квартиру, вполне пристойную. Поскольку мы плыли пароходом, нам было разрешено везти 120 кг багажа, так что практически все электротовары мы привезли с собой. Мы уезжали из голодной Одессы, здешний ассортимент продуктовых магазинов поразил нас. В общем, мы были в состоянии эйфории.

Я настаивала на немедленной операции, муж отказывался, утверждал, что он давно так хорошо себя не чувствовал. Анализы, проверки — это мы втроем, конечно, проходили...

Было очевидно, что нам предстоит новая жизнь, не имеющая ничего общего с предыдущей: масса положительных моментов, но были и отрицательные — отсутствие своего жилья и, конечно, работы.

В связи с семейными обстоятельствами мы не пошли сразу в ульпан — на курсы изучения иврита. Обживались, привыкали к новым условиям. Мама почти совсем потеряла зрение и нуждалась последовательно в двух операциях по удалению катаракты. Операция мужа состоялась через 7-8 месяцев в больнице «Шаарей цедек» в Иерусалиме (там лучшие специалисты соответствующего профиля). Операция прошла удачно, после нее был период реабилитации в течение полугода. Маме тоже сделали две операции — она обрела зрение.

Когда после всех этих событий мы попытались записаться в ульпан, нас не приняли: «Вы свою очередь пропустили». В этот период темп эмиграции резко спал, многие ульпаны закрылись. Если бы мы были моложе, место, я думаю, нашлось бы, но, учитывая наш преклонный возраст: мне тогда было 59 лет, мужу — 66, вероятность овладения языком была ничтожна.

Мы мечтали о покупке своей квартиры, маму особенно удручало отсутствие своего жилья. Она часто повторяла: «Там у меня была своя квартира, а здесь я снова "в эвакуации"...» С собой мы привезли немалую сумму — около 42,000 долларов (мы продали две квартиры, мужу в кооперативе в последнее время платили зарплату валютой, продажа моих золотых украшений и меховых изделий и, наконец, наша прибыль от распродажи лабораторного оборудования). Этого, конечно, было недостаточно, но мы трое, уже в Израиле, оформили документы и получили «пицуим» — денежную компенсацию из Германии евреям, пострадавшим во время Второй мировой войны. Кроме того, деньги на электротовары (наши и мамины) мы не потратили и сохранили их для покупки квартиры.

Кармиэль считался «городом развития», а в таких городах полагалась дополнительная материальная помощь от местных властей на покупку новой квартиры. Новая квартира нам была «не по карману». Однако в 1999 году вышло постановление о том, что вышеперечисленные льготы можно получить и при покупке «не новой» квартиры.

Случайно нам стало известно, что машканта (ипотечная ссуда) на приобретение квартиры выдается при возрасте главы семьи менее 70 лет. Муж узнал об этом в поликлинике от знакомого, так что времени для решения «квартирного вопроса» у нас оставалось менее полугода. И, отбросив сомнения, мы лихорадочно бросились на поиски подходящего жилья. Забегая вперед, скажу, что в итоге от государства мы получили подарок — 17,000 долларов — весомую помощь.

Квартиру мы купили в первых числах 2000 года за 89,000 долларов. К этому времени мужу уже выплачивали пособие по старости на него и на меня (как на неработающую иждивенку), мама получала такое пособие с первого дня, так что некоторую сумму нам удалось сэкономить. В результате, машканта у нас получилась небольшой, и покупка квартиры для нас не стала авантюрой.

С новым жильем нам повезло: трехкомнатная квартира площадью 84 кв. метра практически в новом доме (он был построен за два года до этого), на предпоследнем этаже двенадцатиэтажного дома в центре города.

Из огромных окон в салоне и спальне открывается потрясающий вид на горы Галилеи. Окна выходят на обе стороны здания, так что комнаты хорошо проветриваются. Зимой у нас не холодно, а летом — не жарко. Практически целый год окна распахнуты, свежий воздух, просто рай.

Да, в Израиле, в общем, все у нас складывалось хорошо.

Все это время я судорожно искала работу, но безуспешно — возраст, незнание языков. Мне удалось на один месяц устроиться уборщицей в магазин (на время отсутствия по болезни штатной уборщицы). Были мелкие подработки контролером во время сдачи выпускных экзаменов в школах и в течение нескольких месяцев — опять же контролером во время сессии в местном высшем учебном заведении. Я понимала, что без знания иврита мои шансы ничтожны.

При отъезде в Сохнуте нам дали двухтомный учебник для изучения иврита, словари русский-иврит и иврит-русский. Все свободное время, чтобы не сойти с ума от безделья, я изучала иврит по этим учебникам. Выполняла все упражнения, писала, учила слова. Пройдя учебники дважды, я одолела простые фразы.

Иврит — язык несложный. Его на основе Торы и ТАНАХа сконструировал великий человек Элиэзер Бен-Иегуда. Его заслуга перед Израилем бесценна, он заложил один из краеугольных камней государственной системы страны. Иврит имеет четкую конструкцию — «корневую». Поняв ее, язык выучить несложно. Не случайно все учителя иврита в Одессе были математиками. Но для освоения языка нужна разговорная практика, общение, а его как раз и не было: все знакомые говорили по-русски.

Наблюдая мои безуспешные попытки реализоваться в новых условиях и зная мое упорство и страсть к учебе, Юрий Романович, как всегда, нашел гениальный выход: «Ты должна научиться преподавать математику на иврите. Появятся ученики — будет общение». Я с готовностью ухватилась за эту идею. Нужны школьные учебники на иврите. Идем в книжный магазин. Оказалось, что учебников для каждого класса — множество. В одной школе в параллельных классах ученики могут учиться по разным учебникам в зависимости от выбора учителя. Какой же взять? Пошли в городскую библиотеку. Там учебников нет, они в школьных библиотеках.

С чего начать? Голова шла кругом. К счастью, я встретила знакомого одессита Макса. Он преподавал математику в религиозной школе. Поделилась с ним своими планами. Он меня поддержал и посоветовал купить учебник Анкори — сборник задач на выпускных экзаменах на аттестат зрелости («багрут») с решениями за несколько последних лет (разумеется, на иврите).

Язык математики символический. Условие задачи можно перевести со словарем. Следовало решать задачу, одновременно читая решение на иврите. Для меня это оказалось идеальным вариантом: с одной стороны, я была занята достаточно сложными задачами, с другой — осваивала язык.

С этого момента телевизор, чтение художественной литературы и прочие удовольствия для меня перестали существовать. Я предполагала начать с математики для младших классов, а получилось наоборот. Но так было намного интересней, да и после Анкори разобраться с учебниками для младших классов не составляло труда.

Пришло время найти учеников. Помогло «сарафанное радио».

В прежней жизни я была физиком-исследователем, в школе никогда не работала. Позднее, в Академии холода я отказалась от преподавательской работы из-за нехватки времени. Аспиранты у меня были, но это — другое дело. Таким образом, преподавательского опыта у меня не накопилось.

Я решила начать с детей знакомых и учить их бесплатно, но знакомые же меня и отговорили от этого варианта. Пусть цена будет символической, но дети должны знать, что родители тратят деньги на их учебу, иначе они будут пропускать уроки. Первоначальная цена — 120 шекелей в месяц. По два урока каждую неделю. Продолжительность каждого урока — два часа (астрономических — 60 минут, а не академических — 45 минут). В среднем в неделю получалось девять уроков — 18 часов, стоимость одного часа занятий — менее 10 шекелей. Смехотворно. У меня появилось несколько учеников из «небагрутных» (средних) классов. Узнав у каждого, каким учебником он пользуется, купили все эти учебники. Теперь в свободное время я занималась тем, что писала над ивритской строкой построчный перевод на русский язык всего текста учебника вместе с задачами, чтобы облегчить себе преподавание на иврите, подглядывая в русский перевод.

Моя жизнь приобрела смысл. Эту практику я применяла в течение многих лет. Мой книжный шкаф заполнен учебниками, переведенными на русский язык.

Общения, однако, не получилось, так как все мои ученики — из русскоговорящих семей. Преподавание велось на иврите, общение — по-русски.

Я почувствовала вкус к преподавательской работе. Приятно наблюдать, как ученик, не ладивший с математикой, расцветал, умнел, приобретал уверенность в себе на моих уроках.

Математика — наука специфическая и требует логических рассуждений, это не просто познавательный материал. Для многих детей математика сложна, непонятна, скучна... Как такие дети чувствуют себя на уроке? Учитель что-то объясняет, его товарищи понимают, решают задачи, а он начинает чувствовать себя каким-то ущербным, стремится скрыть это, начинает шалить на уроках, получает нагоняи, озлобляется...

И вот такой ребенок приходит ко мне. Моя задача, в первую очередь, доказать ему, что он не хуже других, что он не ущербный, просто что-то упустил, и мы это вместе исправим.

Независимо от того, в каком классе сейчас учится ребенок, какой материал он проходит, я начинаю решать с ним простейшие задачи, демонстрирую логический путь решения и делаю это до тех пор, пока он ни начнет их решать сам и не убедится в том, что все в общем-то достаточно просто.

Постепенно усложняю задачи, доводя их до нужного уровня, но ученик уже не цепенеет от ужаса, пытается решить сам и в итоге — решает. Какое наслаждение получаешь, когда видишь такие результаты! Ребенок счастлив, меняется на глазах, становится другим человеком. Исчез комплекс неполноценности. Об этом мне порой говорили родители. Помню, мама Павлика мне сказала: «Вы знаете, после того, как сын стал заниматься с вами, он так изменился...» Лучшей похвалы не бывает.

Начав преподавать, я ощутила свою полезность: я готовлю кадры для Израиля, не зря получаю пособие по старости.

Поверьте, многие мои ученики впоследствии стали прекрасными специалистами. Не скрою, не всегда все легко давалось, бывали сложные ситуации, но ни одного провала у меня не было.

Я хочу привести один, на первый взгляд, смехотворный, но очень показательный пример.

Учеников из начальной школы у меня не было, в основном — старшие классы. Однажды ко мне обратились за помощью мои знакомые. Их внук учился в начальной школе (четвертый класс в «русском исчислении»). Дедушка, бабушка и родители мальчика — все инженеры. Проблема состояла в том, что ребенок не мог выучить таблицу умножения. Я категорически отказалась: «Тоже мне проблема, составьте таблицы, развесьте их в его комнате.»

«Мы это делали, — объясняли они, — ничего не получается...»

«Так он, наверное, просто лодырь», — предположила я.

«Нет, он очень старается, но у него ничего не получается.

Вы — наша последняя надежда», — уговаривали они меня.

Скрепя сердце, вынуждена была согласиться: хорошо, приводите. Пришли... Смотрю: нормальный ребенок лет десяти, умные глазки.

Решила: за пару уроков выучим эту таблицу умножения — и точка. Сидим за столом друг против друга. Он очень волнуется, сжал кулачки. С ужасом и надеждой смотрит на меня... Чепуха какая-то! Мы с ним учили таблицу умножения на иврите (здесь я привожу русский вариант).

Я: «2 х 2 = 4». Он повторяет.

«2 х 3 = 6». Он повторяет. И так далее.

«2 х 9 = 18». Он повторяет.

Я спрашиваю: «Сколько будет 2 х 2?» Молчит. Не знает.

Я снова: «2 х 2 = 4». Он повторяет...

«2 х 9 = 18». Он повторяет.

Я снова спрашиваю: «Сколько будет 2 х 2?» Молчит. Не знает. Весь красный от напряжения. И так весь урок безрезультатно занимались одной двойкой.

Я в полном замешательстве. Всю неделю до следующего урока думаю об этом. Решаю: будем говорить и записывать, так лучше запомнится. На следующем уроке повторяется предыдущая история — никакого результата. В ужасе жду третьего урока. Может быть, он просто очень волнуется и не может запомнить?

Решила: будем говорить, записывать, и каждый раз я буду бросать ему мячик, а он — мне, потом переходить к другой цифре...

Никакого результата. Я не нахожу себе места. Начинаю рассуждать: а как я запоминаю? Вот я встречаю знакомую. Она мне неинтересна. Она предлагает обменяться номерами телефонов, но записать нечем. «Вы легко запомните мой телефон, — говорит она, — он очень простой», — и несколько раз повторяет свой номер. Я звонить ей не собираюсь и номер не запоминаю. Но, если номер телефона, адрес или иная информация важны для меня, запоминаю сразу. Значит, когда я хочу что-то запомнить, я даю себе команду: «Запомнить!» — и запоминаю. Ребенок не знает, что можно дать себе команду. Я много думала над тем, как научить его давать себе такую команду, и придумала: попробую поставить его в положение, которое вынудит его сделать это.

Следующий урок — такой же безрезультатный, как и предыдущие, но я приготовила моему ученику огромное домашнее задание — три страницы:

2 х 2 = ? 2 х 3 = ? (2 х 2) + (2 х 3) = ? (2 х 4) + (2 х 6) = ?

Множество разных вариантов...

«К следующему уроку нужно все решить», — сказала я.

«А можно пользоваться таблицей умножения?» — спросил он.

«Да».

Я рассчитывала на то, что, когда он будет выполнять этот «Сизифов труд», все время заглядывая в таблицу умножения, он, наконец, сообразит, что проще запомнить ее и даст себе команду — «Запомнить!» Я с ужасом и надеждой ожидала следующего урока. Мои ожидания оправдались. Ребенок пришел веселый и забарабанил: «2 х 2 = 4, 2 х 3 = 6»... Мы оба были счастливы, и перешли к умножению на 3.

Снова огромное домашнее задание... Где-то с умножения на 6 домашние задания не потребовались. Еще пара уроков, и неприступная крепость — таблица умножения — пала к всеобщему восторгу. Расспросила родителей, бабушку. Конечно, дома они стихам его не учили, а в школе стихи не учат. У человека в голове наверняка есть центр, отвечающий за запоминание, но он бездействует. Это серьезная проблема. Вся культура основана на преемственности — на запоминании.

Выяснилось, что некоторым родителям детей в начальной школе дают подписать письмо о том, что они согласны с тем, что их ребенок не будет знать таблицу умножения. Я знакома с родителями, подписавшими такое письмо. Следовательно, это типичная проблема. В дальнейшей своей практике я столкнулась с аналогичным случаем, применила свою методику, результат снова был положительным. Детей в школе не приучают запоминать что-либо. Они не помнят примитивные формулы — от них это не требуют. На каждый экзамен (в том числе и на аттестат зрелости) им дают листик со всеми формулами. Зачем? Различные участки мозга нужно тренировать постоянно. Сегодня вся информация у всех в мобильных телефонах. А если он потеряется или нет сети? Человек мгновенно теряет всю свою информацию... Кого растим? Монстров?

Кстати, для детей из религиозных семей эта проблема отсутствует — они с детства заучивают молитвы и к логическим размышлениям (пусть на религиозные темы) приучены. Так что — надежда только на них? Но тут нужно решать другую проблему: обязать не на словах, а на деле (и строго контролировать выполнение этого условия) — деньги на религиозное образование выделять при безоговорочном условии обучения всех детей математике, компьютерам и английскому языку. Тогда выпускники религиозных школ будут конкурентоспособны, а страна получит прекрасных специалистов — инженеров, ученых, нобелевских лауреатов.

Я так много внимания уделила этой истории с таблицей умножения, чтобы показать ущербность нашей системы образования, начиная с начальной школы, необоснованно растянутой на шесть лет, скучной, отбивающей у детей желание учиться. Нужна кардинальная реформа системы. Заслуга человека, которому удастся реализовать эту реформу, будет бесценна для будущего страны.

Возвращаюсь к своим личным делам. Вопрос с преподаванием математики для меня был решен. Я не люблю топтаться на месте и решила также освоить преподавание физики на иврите. Это, конечно, «высший пилотаж» по сравнению с математикой, здесь перестроиться на иврит было намного сложнее. Я использовала ту же методику — через Анкори («багрутные» задачи по физике). Теперь вторую половину моего книжного шкафа заполняли учебники физики: механика, электричество, оптика, современная физика — с построчным переводом на русский язык.

Увы, я вынуждена перейти к печальным событиям. На 89 году жизни, находясь дома, 25 марта 2001 года умерла моя мама. Светлая ей память. Пусть земля ей будет пухом. Через два года после смерти мамы, 21 мая 2003 года умер Юрий Романович. Годом ранее ему диагностировали рак легких. Последний его год был невероятно тяжелым. Удаление части легкого в больнице «Рамбам», облучение. Ремиссии фактически не было, метастазы в мозг... Последние два месяца я неотлучно целые сутки находилась рядом с мужем — сначала в больнице в Нагарии, потом в Итальянской больнице в Хайфе, снова в больнице в Нагарии...

Две тяжелые утраты, одна за другой. После тяжелой депрессии я очень долго приходила в себя... Спасло преподавание (и здесь Юрий Романович побеспокоился обо мне, это была его идея), осознание своей нужности...

Вот уже 19 лет как я вдова. Мы с мужем мечтали побывать в Дании, Италии, Испании. Не довелось. Прошло время, я пришла в себя, объездила всю Европу: Италия, Испания, Португалия, Франция, Англия, Швейцария, Дания, Норвегия, Швеция, Чехия, Словения, Хорватия, Румыния.

С началом эпидемии коронавируса по настоянию семьи я прекратила преподавание. Вакцинировалась, но в течение четырех месяцев не выходила из квартиры. Почувствовала, что тупею и решила начать читать художественную литературу на иврите. Купила три французских детектива — есть загадка и язык проще (бестселлеры), переведенные на иврит. Два из них я уже прочитала, конечно, со словарем (выписывала новые слова, учила их).

Все мои близкие родственники живут в Израиле — это семья моего сына и невестки, ее родственники. Я преднамеренно не касалась семьи в моих воспоминаниях, поскольку семейные радости звучали бы в диссонансе на мрачном фоне моего повествования.

Подводя итоги, могу сказать, что я чувствую себя счастливым человеком: сын и невестка, испытав все тяготы эмиграции, заняли достойное положение. Сын — вице-президент хай-тековской фирмы, невестка — главный математик в «багрутных» классах большой школы. У меня трое прекрасных внуков (два внука и внучка) — умных, достойных, красивых. Все трое прошли армейскую службу, получили высшее образование. Старший внук — вице-президент фирмы, в этом году вошел в состав сорока наиболее перспективных хай-текистов Израиля в возрасте младше 40 лет.

У меня трое правнуков: двое мальчишек-сорванцов и одна девочка-красавица, но все еще впереди...

Все мы живем в разных частях Израиля. Когда мы съезжаемся на семейные и другие праздники, меня переполняет гордость за нашу прекрасную, успешную семью. Мои внуки и правнуки сотворят свою историю, не сомневаюсь, достойную и увлекательную.

И я счастлива. Я живу в прекрасной стране, наконец, у меня есть Родина, которая заботится обо мне, которой я горжусь и которую люблю всем сердцем!

Каждое утро, просыпаясь, я из окон своей квартиры вижу горы Галилеи — горы Израиля.

Мне 84 года. Я радуюсь каждому дню. Мне нравится жить! Мне нравится жить в Израиле!

Так сложилось: нас, евреев, и нашу страну Израиль ненавидят за наши успехи и достижения. Это в тысячу раз лучше, чем дать им повод постфактум пожалеть нас.

Лучше стоять с «узи» на плече, но не пасть на колени.

Я верю в силу, мощь и процветание нашей страны. И будет так!

Немного пафосно. Но это — то, что я чувствую и чего искренне желаю от всего сердца.

Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется,
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать.

Ф. И. Тютчев, 1869