Нестеганые лоскутки воспоминаний

(Короткие рассказы)

Новогодняя шутка

Новый 1968 год мы с Руфой встречали в Ленинграде у Вени. Одновременно отметили и Венин день рождения. У него тогда ещё не было дачи в Репино, поэтому городская квартира еле-еле вместила приехавших и пришедших его поздравить. Там были великие скрипачи Михаил Вайман и Борис Гутников с жёнами, Нинина подруга юрист Рая с мужем- стоматологом Аркадием, Аркадием - Райкиным мужем, как его иногда называл Веня. Из Москвы приехал Гера со своим другом Доном, тоже стоматологом. Было много Вениных друзей-музыкантов, но, несмотря на преобладание их в нашей компании, разговоры за столом долгое время касались медицины. Незадолго до Нового года южноафриканский врач Кристиан Барнард впервые сделал пересадку сердца, и мы за столом обсуждали перспективы этого направления в медицине. В комнате, где мы сидели, было очень жарко, что плохо вязалось с чинными разговорами. Первым не выдержал Дон Григорьевич, который не стал переводить разговор в область коронок, мостов и прикусов, а выпалил:

- Здесь так жарко, что если б была возможность, я сиял бы c себя не только пиджак, но и брюки.

Возникла неловкая пауза, которую прервала Рая, более других подготовленная к шуткам стоматологов:

- Относительно брюк, Дон Григорьевич, я ничего не могу вам сказать, но, что касается вашего пиджака, то вы можете снять… свои брюки.

Этой Раиной шутки хватило, чтобы мы себя чувствовали весело и непринуждённо всю новогоднюю ночь.

Записки из прошлого

Мой двоюродный брат, Исаак Моин, старший сын дяди Рувима, прошел почти всю войну. В одном из боёв он был тяжело рaнен - буквально изрешечён осколками немецкого снаряда Ему удалось выжить, но несколько осколков извлекать было опасно, и Исаак прожил с ними более двадцати лет.

Жизнь его была недолгой, но интересной. Он был очень начитан, остроумен и доброжелателен. Часто приходил навещать моих родителей, с которыми был связан родственными узами. Моя мама былa его двоюродной сестрой, а мой отец - его дядей. Всегда интересовался моей работой, моим досугом и часто брал у меня почитать заинтересовавшие его книги.

У меня сохранилась его записка, которую он написал, не застав меня дома, и вложил в книгу Норберта Винера «Я - математик». Так случилось, что мама сразу же поставила книгу на полку, а я наткнулся и прочитал записку через много-много лет когда Исаака уже не было в живых.

Вот эта записка:

«Марк Ефимович!

Возвращаю Вам взятую у Вас для прочтения книгу «Я - математик», которая доставила мне больше приятных минут в ожидании прочтения книги, чем само чтение. Я бы, конечно, зажал эту книгу, если бы она компенсировала хоть в малейшей мере причинённый ущерб моему престижу. Я лучше зажму у тебя другую книгу, до лучших времён! Винер, конечно, гений, но литератор он так себе. Сухо и мало любви в его книге. Хоть бы он сдобрил свою книгу о кибернетике парой женщин, не обязательно с крылышками позади, но все же женщин, и мы, грешные, оценили бы его по достоинству. Ну что нам от того, что он пишет, как какой-то малоизвестный нам математик проводил какую-то кривую к касательной.

Ну и Бог с ним с его кривой, с его касательной.

Поздравляю тебя и твою семью с Новым годом и желаю вам всем здоровия, счастия и успехов.

Приходите к нам.

Твой Исаак фон Моин».

Экспромт поэта

То, что поэтическое творчество связано в большой мере с сидячим образом жизни, Михаил Львович начал ощущать в зрелом возрасте, и это стало приносить ему порой невыносимые страда- ния. И он решился на операцию, которую перед самым Новым годом ему сделал известный в Москве специалист - антипод ларингологов, профессор Рывкин. Это был доктор, который каждый день навещал в больнице своих больных. Так было и на этот раз. Первого января в десять часов утра в палату, где лежали на животе Матусовский и ещё трое страдальцев, вошёл профессор и громко сказал:

- Здравствуйте, с Новым годом! - и начал обход.

Когда очередь дошла до Матусовского, у них с профессором состоялся короткий диалог:

- Как мы себя чувствуем, Михаил Львович?

- Превратив почти в обрывки

Бедный, задний мой проход,

Мне сказал профессор Рывкин:

“Здравствуй, ж... - Новый год».

Смеялись все до слёз, и только у профессора это были чистые слёзы радости.

Выезд на концерт

В начале 1984 года нам позвонил Веня и пригласил меня и Руфу на авторский концерт Баснера и Матусовского, который должен был состояться 14 января в Московском театре эстрады.

Ранее Веня не раз просил приехать нас на его ленинградские концерты, но нам это в силу разных причин сделать не удалось. Поэтому предложение Вени приехать на концерт в Москву приняли с радостью. Мы договорились, что поедем дневным поездом

Судьба стала криво улыбаться нам ещё на вокзале в Ярославле где билетов на намеченный поезд не было. Только в воинской кассе за пять минут до отхода поезда нам удалось купить два билета в общий вагон под номером 13.

В вагоне было тепло, но зато полностью отсутствовала вентиляция. Он сохранял дух всех пассажиров, ехавших в нём до нас. В поисках места нам пришлось пройти почти через весь вагон.

Звон, храп, крылатые выражения, запахи были равномерно распределены в этом замкнутом пространстве. Наконец судьба улыбнулась нам ещё раз - в конце вагона удалось найти два сидячих места напротив друг друга.

Руфа мучилась, и её мучения напомнили мне анекдот про даму и матроса, который спал на третьей полке. На сделанное дамой матросу предложение поменять носки тот ответил, что готов поменять, но только на водку.

Я не оставил судьбу без ответной улыбки . Когда Руфа после часового сиденья со страдальческим выражением лица удостоила, наконец, меня взглядoм, я развёл руками и громко сказал:

- Ну, тогда уж и не знаю, чего ты хочешь!

После этого наше продвижение к столице пошло веселее.

На концерт мы не опоздали. Веня встретил нас у входа в театр, дал нам билеты, и мы пошли в зал. Был аншлаг.

Каждую музыкальную пьесу, каждую песню публика встречала тепло. Пели Иосиф Кобзон, Людмила Сенчина, Альберт Асадуллин, Анна Вавилова, Павел Кравецкий, Виталий Псарёв, Елена Дриатская. Прекрасно играл Венину музыку Ленинградский концертный оркестр под управлением Анатолия Бадхена, старого Вениного друга.

Но был в концерте один момент со скандальным оттенком. В первом отделении Сенчина спела романс из фильма “ Дни Турбиных”, и её исполнение имело успех. Во втором отделении этот же романс спел Кобзон, несмотря на Венину просьбу не делать этого. Об этой просьбе рассказал сам Кобзон перед исполнением.

- Если нельзя, но очень хочется, то можно, - произнёс Кобзон известную шутку и спел романс.

Именно благодаря повторному исполнению романса Кобзоном я оценил, насколько хорошо его спела Сенчина.

Потом, через несколько лет в Ярославле мы с Веней вспомнили этот эпизод, и Веня пояснил мне, что у Кобзона с Сенчиной раньше уже был общий роман-с, закончившийся не по инициативе Кобзона.

И всё встало на своё место.

А потом в одном из помещении театра эстрады был банкет.

Борис Брунов, главный режиссёр театра эстрады, и на банкете чувствовал себя хозяином. Он говорил очень долго и, как бы объясняя эту свою особенность, причислил себя к «представителям так называемого разговорного жанра». Он отметил истинный патриотизм концерта и особо подчеркнул роль театра эстрады в его успехе. Не случайно на программке концерта фамилия Брунова была набрана самым крупным шрифтом.

Анатолий Бадхен - главный перебивающий банкета. Он перебивал всех, кто пытался выступить. Особенно много он перебивал Брунова, но, к сожалению плотоядных участников банкета, до конца перебить Брунова Бадхену так и не удалось.

Кравецкий и Сенчина были тихи, полны достоинства и грусти. Видимо, на их поведении сказывалось присутствие Кобзона.

Веню все целовали, обнимали и поздравляли с большим успехом.

Михаил Львович тоже целовался со всеми, но успевал сохранять дистанцию. Во время нашего короткого разговора он признался, что очень любит работать с Веней, хотя они часто спорят и ссорятся. За два дня до концерта они так сильно поспорили, что Веня накричал на него, но потом позвонил и принёс извинения за срыв. В конце нашего разговора он ещё раз сказал:

- Я очень люблю работать с Венькой. Дай Бог нам с ним сделать ещё хотя бы одну песню.

У меня сохранилась программка того концерта с автографами Кобзона, Матусовского и Баснера. Там рукой Кобзона написано «Желаю счастья», рукой Матусовского «Дорогому нашему брату Марику» и Вениной рукой «и сестричке Руфе».

А потом мы приехали к Гере и Люде. Люда постелила нам на тахте, которую их собака Сэмми считала своей подстилкой. Сэмми не стерпела нанесённой ей обиды и за ночь растерзала на мелкие клочки Руфину шапку из песца. Гера и Люда были в восторге и пребывали в нём всегда, когда вспоминали об этом поступке Сэмми.

ГЕНЫ

Мы с Веней были похожи на отца, и лицом, и голосом, а Гера пошёл в маму. Однако с годами наши различия сильно нивелировались. Мне запомнился случай, когда к нам в Ярославль приехали мои старшие братья с жёнами, и мы все вместе пошли погулять по городу. Мы, братья, шли впереди и о чём-то энергично разговаривали, как вдруг услышали смех наших половин:

- У вас до смешного одинаковая походка и жестикуляция, вы можете в цирке выступать!

Подарок

27 августа 2004 года мы с Герой гуляли по нашей даче и на крутояре за ручьём нашли красивый подберёзовик. Когда я нагнулся и срезал его, затрезвонил мобильный телефон. Звонил Женя Попов:

- Марк, приветствую тебя!

Привет, Женя! Ты звонишь в тот момент, когда я укладываю в корзинку красавца-подберёзовика. Вот, поэтому я сейчас и звоню. Это мой тебе подарок на твой день рождения, — моментально нашёлся Женя.

Остроумный экспромт друга был лучшим подарком в тот день.

Пипина

Сорок пять лет назад, в самом начале шестидесятых, в родительской семье моего друга Валерия Овсянникова часто жил его племянник Олег, которому было тогда года два-три. Когда я приходил к ним в дом, у меня с малышом на радость Валериных домочадцев всегда происходил следующий разговор:

- Олежек, скажи «машина».

- Пипина.

- Нет, ты скажи «машина».

- Пипина.

- Ну, хорошо. Скажи «мама».

- Мама.

- Молодец. Теперь скажи «маша».

- Маса.

- Отлично. Теперь скажи «мАшина», - просил я, делая ударение на первом слоге.

- МАсына, - быстро отвечал Олег, тоже ударяя по началу слова.

- Умница. А теперь скажи «машИна».

- Пипина.

Вундеркинд-математик

Конец пятидесятых. Я только что окончил Ярославский педагогический институт и уехал на работу в Омскую область. На осенние каникулы мне удалось приехать в Ярославль. Дома у мамы и папы в это время жил мой двухлетний племянник Дима, Герин сын, который уже стал бегло лопотать. Как преподаватель математики, я с Димой провёл небольшой урок, после чего всех домашних поразил его удивительными математическими способностями.

На следующий день я вышел с ним на прогулку, и недалеко от дома нам повстречался друг нашей семьи, профессор математики Абрам Миронович Лопшиц. После традиционных приветствий между нами состоялся следующий разговор:

- Вот, Абрам Миронович, в нашей семье ещё один математик. Диме нет и двух лет, а он уже бойко считает.

- Интересно, интересно. Вы можете мне это продемонстрировать?

- Конечно. Дима, посчитай нам, пожалуйста. Восемь да два - сколько будет?

- Десть, - быстро ответил карапуз.

- Дааа! — восхищённо протянул профессор, - И этим его способности не ограничиваются?

- Конечно, нет. Димочка, пятьдесят разделить на пять - сколько будет?

- Десть.

- А корень квадратный из ста — сколько будет?

- Десть, — моментально отвечал малыш.

Абрам Миронович расхохотался, пожелал юному дарованию дальнейших успехов в математике, а его дяде сделал комплимент, что уроки институтского знатока методики преподавания математики Пыхтелкина для него не прошли даром.

B состоянии aффекта

В деревне Труфанцево, что находится на севере Борисоглебского района, у нас был небольшой огородик, в котором с незапамятных времён росли три огромные яблони. Каждый год эти яблони давали большой урожай крупных, красно-зелёных яблок. Однажды, приехав на выходные дни в деревню, я увидел, что за- бор вокруг огорода сломан, а одна доска забора повисла на яблоне. Если вы подумаете, что этой доской сбивали яблоки, то ошибётесь. Много яблок висело на яблонях совсем невысоко, протяни руку и достанешь. Дело в том, что кто-то не из нашей деревни, залюбовавшись яблоками, не устоял перед соблазном, зашёл в наш огород и вкусил от древа познания. Этого было достаточно, чтобы в качестве ответной реакции на вкус яблока разнести наш забор.

Насколько яблоки были красивы, настолько были горьки. Деревенские наши соседи давно знали об этом, и осенью, испросив разрешение Руфы, наполняли несколько картофельных мешков фруктами с каждой яблони. Они держали свиней, тем наши яблочки очень нравились, поэтому мужики дружно помогли мне восстановить забор.

Дитя улицы

Мой внук Ромка однажды не захотел идти в ясли. Ира, его мама, стала уговаривать Рому тем, что все работают, и он тоже должен ходить на работу.

- Не хочу работать в ясли. Хочу работать на улицу, ответил Рома.

Прикладная математика

В свои 2,5 года Рома знал все буквы, а в 4 года уже хорошо читал. Две воспитательницы его группы летом на даче частенько пользовались этим обстоятельством и по вечерам оставляли детей на попечение Ромы, который читал детям сказку.

Но Рома в этом возрасте знал и все цифры. Когда я показывал ему табличку с цифрой 1, он говорил слово Лена. Цифру 2 он называл Мишей, цифру 8 - Наташей, а цифру 3 - немного смущаясь, называл своим именем.

Рома хорошо запомнил знаки на ясельных горшках, к которым детишки несколько раз в день, расположившись в кружок, прикладывались своими попками.

Именно тогда я окончательно утвердился в понимании назначения прикладной математики.

Предвыборные дебаты

- Нельзя быть глупее чайника, - самодовольно кипятился чайник.

- А тупее - можно! - поставил его на место валенок.

Топа

У Яблонских была дворняга, которая у них пригрелась, когда Олег сделал остановку по дороге в деревню Дьяконцево. Недолго думая, дали ей кличку Топа, и всегда сытая с тех пор собака моментально стала на это имя отвечать. Однажды, когда я купил дом в соседней деревне Труфанцево, Олег и Тамара позвали меня в лес за малиной. Собака бегала от одного к другому, радостно лаяла, но иногда, ведомая лесными запахами, куда-то далеко убегала, и тогда мы дружно звали её.

И вдруг меня пронзила догадка, которой я тут же поделился с друзьями:

- Ребята, я фаталист. Уверен, что в жизни всё предопределено. Имя Топа вы дали собаке тоже не случайно. В нём закодированы ваши имена. Т - это Тамара, О - это Олег, П - это ваш сын Павлик.

Моя гипотеза оказалась верной. Через год у Яблонских родился Саша.

Страдания немолодого болельщика

В конце 2006 года в Японии проходило первенство мира по волейболу. Наши девушки, в отличие от мужчин, выступали очень здорово и вышли в финал, где должны были побороться за первое место с бразильянками. Трансляция игры на Россию проводилась в прямом эфире утром, и я после завтрака сел перед телевизором понаблюдать за её ходом. Игра проходила очень интересно, в острейшей борьбе, с переменным успехом. Но неожиданно в нашем районе отключили электричество. Мои надежды, что это отключение будет кратковременным, не оправдались. Когда дали свет, трансляции из Японии уже не было, и в полдень я узнал из последних известий, что наши победили и стали чемпионками мира.

Днём показали эту игру в записи, и я решил досмотреть то, чего не увидел утром. К концу борьба достигла такого напряжения, что я, уже знавший результат поединка, не раз посылал Благодарение Богу, что он допустил отключение электричества, когда шла прямая трансляция.

Несколько дней спустя, когда Путин принял и поздравил победительниц, я узнал, что во время той игры отключения электричества в Кремле не было, и президент испытал колоссальные нервные перегрузки в полной мере. При счёте 13:11 в пользу Бразилии в пятой партии он не выдержал и пошёл заниматься работой, требующей от него меньшего напряжения - управлением страной.

Ё

20 января 2007 года в полуфинале первенства Лондона по снукеру Саливан и Макгвайр играли ужасно плохо. Как заметил телеведущий Владимир Синицын, такой игрой они решили сделать подарок российским телезрителям по случаю 200-летия введения буквы Ё в русский алфавит.

Любимый папин анекдот

В одном еврейском местечке жил грамотей, обладавший отменным каллиграфическим почерком.

К нему часто приходили евреи с просьбой написать письмо. Однажды его попросили написать письмо в Минск. Каллиграф возмутился:

- Что вы всё просите в Минск, в Пинск? Давайте напишем в Двинск - я вам сделаю такую Д, какую свет не видывал.

Рецепт от братьев

Как я уже рассказывал, наш отец Ефим Семёнович с юности не отличался крепким здоровьем.

Особенно его мучили камни в почках, и ему не было и тридцати лет, когда профессор Розанов удалил ему одну почку, полностью забитую камнями. Веня, наш старший брат, первым почувствовал, что унаследовал эту папину болезнь. К сорока годам почечные колики стали его частыми гостями.

Был даже случай, когда приступ болезни наведался к нему во время премьеры его балета «Три мушкетёра», и Веню до окончания спектакля увезла «Скорая» в больницу, где он вместо аплодисментов получал малоприятные процедуры. Веня добросовестно принимал прописанные ему в больнице лекарства, но рентгеновские снимки говорили, что эти лекарства не эффективны. И Веня стал склоняться к операции, которую настоятельно рекомендовали ему жадные до крови хирурги.

Вене ох-как не хотелось ложиться под нож, он тянул, и стал советоваться с друзьями-музыкантами. Один из них порекомендовал ему обратиться к гомеопатам, которых тогда наша официальная отечественная медицина не очень-то жаловала. Веня резонно подумал, что под нож он всегда успеет, и принёс гомеопатам свои анализы. Те внимательно посмотрели на Веню и на его анализы, выписали ему рецепт, и в соответствии с этим рецептом сделали Вене два флакона лекарств.

В самом начале приёма этих лекарств у Вени были неприятные ощущения, определённый дискомфорт в области почек, но через две недели они полностью исчезли. Когда через месяц Веня показался больничным врачам, они сделали рентгеновский снимок, и сколько в него ни всматривались, камней в почках не обнаружили.

С тех пор в Вениной домашней аптечке обязательно присутствовали два флакончика, которые Веня время от времени использовал и даже в случае невостребоваиности обязательно обновлял.

Средний наш брат, Гера, убеждённый хирург, был потрясён не меньше Вени эффективным действием чудесных капель и записал предписание гомеопата. Ему оно не пригодилось, но когда я рассказал ему о своих ощущениях, свидетельствовавших о наличии камней в моих почках, он не стал рекомендовать хирургическое вмешательство, а привёз мне сохранённый им рецепт сорокалетней давности. Этот рецепт я считаю своим стратегическим резервом.

Супчик

Врачи посадили меня на диету. Основания для этого у них были более чем убедительные. Я с ними спорить не стал - только пожалел, что в пору, когда держался от них далеко, мало путешествовал по книге о вкусной и здоровой пище. Такая книга была у нас в доме с середины пятидесятых годов прошлого столетия. Конечно, глазами-то я изъездил её вдоль и поперёк, но дальше восклицаний: «Эх, хорошо бы это сделать!» - мои действия, как правило, не шли. А в такой книге нужно не только путешествовать, но и делать остановки в самых её живописных местах. Мне же было всё некогда. Единственное первое блюдо, которое я в совершенстве освоил, была многокомпонентная солянка мясная, получившая известность среди моих друзей и восторженные их отзывы. Я думал, что, когда уйду на пенсию, времени свободного будет много, и тут уж можно будет развернуться во всю ширь предлагаемых книгой возможностей и собственных поварских фантазий. Но, когда такое время наступило, то обнаружилось, что для воплощения задуманного нужно ещё и здоровье, которого было много в молодые годы, а потом сильно поубавилось, и мои кулинарские способности не получили практического развития.

Сейчас доминантой моей диеты является супчик, приготовляемый мне Руфой по следующему рецепту:

«Один литр воды вскипятить в кастрюле. Мелко нарезать 300 г лука и по 100 г моркови, капусты и картофеля, поместить всё это в кипящую воду и варить от 12 до 17 минут без соли. Есть суп вместо обеда, тоже без соли, по 200 г в течение пяти дней. Потом готовить новый супчик на следующие пять дней».

Положительной отличительной особенностью этого блюда является то, что после него овсянка или обезжиренный творожок кажутся деликатесами, а чёрный чёрствый хлеб - лакомством.

А для сохранения интереса к жизни врачи разрешили мне читать каждый день перед сном редкое издание книги Вильяма Васильевича Похлёбкина о национальных кухнях народов нашей страны, и, особенно, разглядывать в ней цветные картинки.

Из школьной и студенческой жизни

НАПОЛЕОН И УРЮК

Учиться я пошёл в сентябре 1944 года в школу №7, которая находилась рядом с нашим домом (сейчас там музыкальная школа). Это был первый год раздельного обучения мальчиков и девочек, и это был первый год, когда в шкалу стали принимать семилеток. До этого брали только детей, достигших восьмилетнего возраста. Поэтому первоклассников в этом году было в два раза больше, чем обычнo.

Отучились мы в этой школе совсем недолго, здание школы через полтора месяца было спешно переоборудовано под госпиталь, а учащиеся переведены в школу №44 на Молотcкой улице. Многие из нас считали, что название улицы произошло oт слова «молоко», так как о затопленном городе Молоте нам тогда никто не рассказывал.

Эта школа работала с большой перегрузкой. Классов было много, школе не хватало помещений, и обучение проводилось в две смены.

Школа №44 располагалась вдали от нашего дома, и на следу - ющий учебный год родители перевели меня поближе, в начальную школу №1 на улице Свердлова двухэтажное здание которой крепко стояло в ста метрах от Первомайского бульвара (сейчас там находится дворец бракосочетаний).

Бессменным директором этой школы была Анна Ефимовна Безобразова, потрясшая меня однажды в одном из своих регулярных выступлений перед учениками высказыванием, что Наполеон был великим полководцем. Нам по радио и в школе говорили, что в Отечественной войне 1812 года победила Россия, разбившая французов, которыми командовал Наполеон, и вдруг плохой Наполеон - «великий полководец». Нас уже приучили получать положенные нам знания в чёрно-белом контрасте, где Кутузов - хороший, а Наполеон - враг, поэтому сообщение Анны Ефимовны было для меня одной из первых жизненных загадок. Позже я понял, что высказывание нашей директорши фактически восхваляло не Наполеона, а его победителей, ибо победить великого полководца по силам только более выдающимся.

Сначала нас учила совсем молоденькая, улыбчивая Надежда Константиновна Алтынова, которой в ту пору не было и двадцати лет и в которую все мы были влюблены. А с третьего класса нас повела пожилая и более строгая дама, имя, отчество и фамилия которой вызывали у учеников уважение и трепет - Клеопатра Зиновьевна Кутузова. Мне от неё частенько попадало. И было за что!

Однажды Клеопатра Зиновьевна привела к нам на урок учительницу немецкого языка. Вообще-то, иностранный язык в то время начинали учить в пятом классе, но начальная школа №1 была особая, и в ней в младших классах изредка проводились такие необычные уроки. Учительница была молодая, неопытная и очень волновалась. Она познакомила нас с несколькими немецкими словами, среди которых было слово «зигиск», что означает «назад, обратно», а потом, прежде чем перейти к другим словам, спросила класс, у кого есть какие-нибудь вопросы. Тут я вытянул руку, и когда мне было позволено, спросил учительницу:

- А как будет по-немецки «урюк»?

Видимо, созвучие немецкого «хигиск» и русского «урюк» неожиданно разбудило во мне любопытство, а, может быть, желанный для ребят военных лет компот, где иногда попадались вкусные сушёные абрикосы с косточками, подтолкнул меня повысить свои знания. Русско-немецкий словарь, который учительница принесла с собой, не был полным. Нужного слова там не оказалось.

Учительница задумалась, покраснела, и, чем дольше она думала, тем больше краснела, а потом пообещала, что на следующем уроке обязательно сообщит нам, как по-немецки «урюк».

Тут вмешалась Клеопатра Зиновьевна и сказала, что Марк своими вопросами может сорвать урок и у более опытного учителя, пусть он лучше запоминает то, что ему преподают, а не демонстрирует свою любознательность.

Учительница довела урок до конца, но у нас больше ни разу не появилась, а задавать тот же вопрос другой учительнице я, помня рекомендации Клеопатры Зиновьевны, не решился. А потом эта проблема и вовсе перестала меня занимать, и, мне стыдно в этом признаться, я до сих пор не знаю, как будет по-немецки «урюк».

Лето 2007 г.

СОЧИНЕНИЕ

Однажды, когда мы в школе проходили «Евгения Онегина», наша учительница литературы и русского языка Вера Яковлевна Моисеева задала нам на дом сочинение, в котором нужно было своими словами передать содержание великого романа Пушкина. Кто как мог, мы это сделали, принесли и сдали свои опусы учительнице. Вера Яковлевна стала работать в нашей школе недавно, знала свой предмет досконально; когда директор школы впервые представил её нашему классу, он, желая показать её высокую квалификацию, дважды подчеркнул, что Вера Яковлевна училась в аспирантуре и сейчас продолжает работать над диссертацией.

Это была маленькая, худенькая женщина, немного сутулая. Один глаз у неё был искусственный, она его всегда прищуривала, пряча от любопытных взглядов окружавших её учеников. Порядок на её уроках был всегда идеальный, несмотря на то, что среди шести параллельных классов наш класс слыл самым недисциплинированным. Этот порядок Вера Яковлевна установила железной рукой на первом же уроке. Когда Вадька Смирнов, несмотря на сделанное ему учительницей замечание, продолжил разговаривать, вертеться и мешать ей вести занятие, она, не прерывая рассказа, подошла к нему, взяла за шиворот, медленно подвела к двери класса и резко распахнула её Вадькиным лбом. После этого заявок на лучшее исполнение этого циркового номера Вере Яковлевне от нас больше не поступало.

Но вернёмся к «Евгению Онегину». На следующий свой урок она принесла уже проверенные домашние сочинения. Сначала она отметила хорошие, таких было совсем немного, за каждое Вера Яковлевна поставила «четвёрки». А потом пошла по нисходящей линии, разобрала и раздала сочинения, удостоенные удовлетворительной и плохой отметки. Меня среди этих учеников не было.

- Ну, на «кол» напоролся, - обречённо подумал я. Мы с Андрюшей Кокаревым сидели за второй партой центрального ряда, совсем недалеко от учительского стола, и мне было видно, что перед учительницей осталось лежать только одно моё сочинение, - поделом мне за мою авантюру.

- Но одно сочинение я хочу выделить. В нём в самой лаконичной форме, а краткость, как говорил Чехов, сестра таланта, передано содержание основных линий романа и показана обречённость главного его героя на одиночество. Это сочинение написал Баснер, и я поставила ему «пятёрку».

Вера Яковлевна говорила что-то ещё, продолжая меня нахваливать, а я уткнулся глазами в парту и, несмотря на то, что слушать похвалу было приятно (это была моя первая и последняя «пятёрка» за сочинение), желал, чтобы урок кончился скорее и чтобы меня не заставили это сочинение читать всему классу. Но учительнице так понравилось моё сочинение, что она сама прочитала его ребятам.

- А как хорошо Марк закончил сочинение! «Онегин остаётся один». Всего три слова, но они отразили самую суть трагедии «лишних людей», не нашедших применения своему уму и молодым силам.

Ах, Вера Яковлевна, если б Вы знали, как было написано это сочинение, Вы бы произносили сейчас совсем другие слова!

Моя мама вместе со своей подругой, бывшей балериной, Еленой Павловной Коптевой, побывала в Большом театре на опере «Евгений Онегин» и привезла домой купленную в фойе театра программку.

Я вспомнил о ней вечером, когда за день до сдачи сочинения Вере Яковлевне безуспешно пытался выполнить задание учительницы. Программка всегда лежала на этажерке рядом с печкой, и найти её не представило никакого труда. В ней кроме действующих лиц и исполнителей было изложено содержание оперы, и я, находясь в цейтноте, недолго думая, переписал эту самую важную для меня часть программки на тетрадные листки.

Прозвенел звонок. Вера Яковлевна всех отпустила на перемену, а меня позвала к столу, отдала мне сочинение, улыбаясь, сказала, что у Пушкина в романе есть генерал, а Гремина нет, что Гремин есть только в либретто оперы Петра Ильича Чайковского, и подмигнула мне своим единственным всевидящим глазом.

КОЛОБОК

По окончании начальной школы мальчишки нашего класса почти полностью перешли в мужскую среднюю школу номер ЗЗ, известную сильными учителями и учащимися, прославившимися победами на городских математических олимпиадах и в легкоатлетических эстафетах. Она находилась в ста метрах от начальной школы, на улице Собинова, в окружении невысоких, в основном, старых каменных построек. Её бессменным директором долгие годы был Александр Степанович Колобков, человек характерной наружности, чем-то напоминавшей Бывалова из кинофильма «Волга-Волга».

Было несколько крылатых выражений, принадлежавших Александру Степановичу, из которых наиболее часто употребляемое: «Забирай сумочку и иди домой. И без родителей в школу не возвращайся!».

Кроме выполнения администраторских функций, Александр Степанович какое-то время преподавал у нас географию. Учителем он не был выдающимся, объём знаний, который он нам передавал, не выходил за пределы учебника, и урок обязательно заканчивался разговором о вопросах дисциплины. И уж тем более он не мог соперничать с любимцем нескольких школьных поколений, легендой школы, учителем географии в старших классах Степаном Петровичем Ивановым.

Это был худощавый, среднего роста, часто небритый, уже немолодой, на первый взгляд, невзрачный человек, врывавшийся в класс с указкой и со свёрнутой в рулон картой. Он садился в учительское кресло так, чтобы был виден класс и повешенная рядом с доской географическая карта мира, и своим низким, редкой красоты басом с улыбкой вызывал кого-нибудь из нас отвечать урок.

Фамилий он практически не признавал, у каждого было придуманное Степаном Петровичем прозвище, происхождение которого могло быть обязано либо фамилии, либо имени, либо другой особенности ученика. Когда он сообщал, что отвечать пойдёт... «шумною толпой», к карте выходил Цыганенков, а когда вызывал «почти наивысшую точку над головой», над партой поднимался Серёжа Земит, фамилия которого была созвучна наивысшей точке. Произношению прозвища всегда предшествовала длительная пауза, во время которой в классе устанавливалась мёртвая тишина, заканчивавшаяся смехом тех, кого сегодня «миновала чаша сия».

Пятёрок он практически не ставил. На моей памяти только Лёня Зайцев удостаивался изредка наивысшего балла. Чтобы получить четвёрку, нужно было очень сильно постараться, поэтому уделом не сильно старавшихся была крепкая тройка. Несмотря на это, Степан Петрович был нашим любимым учителем, а мы - его любимыми учениками, и на экзаменах редко кто из наc получал у комиссии оценку по географии ниже отличной.

Александр Степанович Колобков был совсем другим человеком. Его уроки непременно заканчивались нравоучительными монологами по вопросам школьной дисциплины, в пылу которых он мог нас, озорных одиннадцатилетних мальчишек, называть и «врагами народа» и «агентами капитализма». Но страшно почему- то не было. Эти враги и агенты за то, что директор выгонял их из школы, частенько били ночью стёкла в окнах его квартиры, находившейся на первом этаже цоколя школьного здания. Они слышали звон, как следствие точного попадания камня, но никогда не имели удовольствия увидеть следы своей зловредности, ибо ранним утром следующего дня все подвергнутые варварскому нападению окна были уже остеклены. Ни в милицию, ни к рабочим- стекольщикам он никогда не обращался за помощью. Как признался Александр Степанович через много лет на одной из встреч с бывшими выпускниками, заранее нарезанные стёкла на все размеры школьных окон, чтобы не разворовали, он хранил у себя дома, и ему требовались лишь минуты на замену разбитых стёкол целыми.

Мой брат Гера, наверное, чаще других становился объектом справедливых директорских наказаний. Bспоминать о них я не буду, но об одном эпизоде, рассказанном братом незадолго до своей кончины во время посещения школы, в котором Александру Степановичу противостоял, кроме Геры, наш отец, мне хочется поведать.

Ученик девятого класса Гера Баснер был одним из лучших гимнастов города и в школе, где классы были радиофицированы, вёл каждый день зарядку и был тем знаменит. Гера пользовался известностью и за пределами школы, особенно у девочек соседних женских школ, что породило у некоторых десятиклассников нездоровые чувства ревности и зависти, и они решили его наказать.

Как-то вечером в одном из дворов на Волжской набережной они, а было их не менее десяти человек, подстерегли брата и сильно избили. Били жестоко, сначала повалили, а потом стали пинать ногами.

Гера лежал, подогнув под себя ноги, прикрыв голову руками. У одного из парней был в руке шомпол, и удары этим шомполом по спине были наиболее болезненны. В один из моментов Гере удалось схватить этот шомпол и вырвать у нападавшего. В это время кто-то из жителей дома увидел драку и закричал в окно, что сейчас вызовет милицию. Ребята убежали, а Гера проходными дворами пришёл домой. Он хотел юркнуть в постель, но папа сразу заметил новые краски на его лице и заставил его подробно рассказать о случившемся. Выслушав Геру, папа велел ему идти спать и в дальнейшем ничего не предпринимать в отношении избивших его ребят. Шомпол он у Геры забрал и хорошо спрятал.

Но Гера не был бы Герой, если бы простил полученные побои. В течение следующей недели он не появлялся в школе, а ходил по городу, вылавливал своих обидчиков и делал их похожими на себя.

Он был сильным, резким и быстрым, и противостоять ему один на один никто не смог. К директору школы Колобкову стали приходить родители избитых Герой учеников и требовать от него принятия действенных мер. Александр Степанович срочно собрал педсовет, на который были приглашены папа с Герой, избитые им ребята и их родители.

Педсовет с самого начала превратился в суд над хулиганом Герой Баснером. Выступили родители избитых десятиклассников. Они потребовали исключения Геры из школы и сообщили, что подадут заявление в милицию. Выступили некоторые члены педсовета и тоже высказались за исключение Геры из школы. Папа и Гера сидели вместе на задней парте, и ни в какие споры не вступали. Колобков был солидарен с выступившими и вынес заключение: Баснера из школы придётся исключить.

В этот момент из-за парты поднялся папа, попросил слова и, глядя на Александра Степановича, сказал:

- Для того, чтобы принять правильное решение, Вам надо было выслушать обе стороны, а мне тоже есть, что сказать, - папа немного помолчал, справился с волнением и, обращаясь к разместившимся кучкой выступившим родителям, продолжал, - Я не собираюсь оправдывать поведение своего сына, он бесспорно виноват в том, что избивал ваших сыновей, но хочу обратить внимание на одно обстоятельство, о котором никто здесь не говорил. Герман избивал их один на один после того, как они его одного избили большой группой с применением холодного оружия.

Папа достал из хозяйственной сумки шомпол и показал его всем присутствовавшим на педсовете:

- Вот это холодное оружие, а вот следы от его использования, - папа вывел Геру из-за парты, задрал ему сзади рубашку, и все увидели его исполосованную спину, - Я сейчас с этим шомполом пойду к прокурору города. За свои избиения Герман понесёт наказание, но и ваших детей за групповое избиение с применением холодного оружия по головке не погладят. Гера, пошли.

Их уход сопровождало полное безмолвие. Короткое папино выступление произвело на присутствующих большое впечатление, первым его возможные последствия оценил Александр Степанович и приказал:

- Никому не расходиться, я попробую их отговорить от скороспелых действий!

Не успели папа и Гера дойти до школьного выхода, как услышали за спиной частые шаги директора Колобкова и его голос:

- Товарищ Баснер, товарищ Баснер! Давайте зайдём ко мне в кабинет. Мне нужно с Вами поговорить, а ты, Герман, иди домой и завтра приходи в школу.

Папа пришёл домой, позвал Геру и сказал ему, что он должен сделать и чего делать не должен.

Вечером следующего дня Гера шёл по набережной. Около беседки его поджидала группа ребят десятого класса. Когда он к ним приблизился, они обступили его, поговорили о чём-то, а затем все вместе зашли в ближайшую столовую и выпили там пива. Потом они пришагали в школу, поднялись в химический кабинет, где допоздна работала лучшая в городе учительница химии Зоя Васильевна Сыромятникова, классная руководительница выпускников, и сообщили:

- Зоя Васильевна, мы помирились.

- Слава Богу, - сказала учительница и пошла докладывать директору о свершившемся.

Через несколько лет уже на нашем выпускном вечере Александр Степанович вручал нам, 17-18 - летним юношам, аттестаты зрелости и «проздравлял». Да, именно так он и говорил:

- Проздравляю с окончанием школы, - и крепко жал каждому из нас руку.

Мы тоже благодарили его и в его лице всех учителей школы, и тоже крепко жали ему руку. И даже крепче, чем он нам. Нас, выпускников, было больше сотни, поэтому уже к середине церемонии поздравления Колобков от рукопожатий отказался, а только смеялся и говорил каждому:

- Проздравляю с окончанием школы, негодяи!

13.11.2007 г.

ИЗ МОЕГО МУЗЫКАЛЬНОГО СУНДУЧКА

К моему музыкальному слуху Веня относился всегда уважительно. Мало того, когда разговор касался моих музыкальных способностей, Веня не упускал случая отметить, что у меня слух лучше, чем у него. Я ему не верил, но с братом не спорил. Мы только улыбались по поводу им сказанного.

В семь лет меня отдали в музыкальную школу учиться игре на фортепиано. Но своего инструмента у нас уже не было. Ещё до войны рояль, купленный родителями Вене-мальчику, сгорел во время пожара. Заниматься мне приходилось ходить к соседям, а это продолжаться долго не могло, и через два месяца я музыкальную школу бросил, в чём всегда видел волю Божью – не захотел Господь лишать меня всех радостей детства.

Но музыку я обожал. В сороковые годы другом нашей семьи Александром Ефимовичем Уманским в Ярославле был создан симфонический оркестр, который кроме частых выступлений в Концертном зале, занимался просветительской деятельностью в клубах города и даже на агитпунктах во время выборов. На всех этих концертах среди слушающей публики находился мальчик, которого однажды Александр Ефимович представил билетёрам как своего племянника и попросил пропускать в зал без билетов. Этим мальчиком был я. Слушатель я был способный и годам к пятнадцати, услышав где- либо музыку, мог сказать, кем она написана и как называется. Тут я был авторитет и в нашей семье, и нашем дворе. Cо мной никто не спорил.

Никаким музыкальным инструментом я так и не овладел, а музыке, которая во мне была, я мог дать волю, только насвистывая любимые мелодии. О том, что свист этот был художественный, говорят несколько грамот, полученных мной после выступлений на конкурсах институтской самодеятельности. Свистел я, не используя никаких специальных приспособлений, одними губами. Однажды, когда мне было уже немало лет, я приехал в Ленинград, и Веня записал меня на магнитофон.

Он был в восторге и, шутя, заметил, что, если мне надоест моя математика, я могу её спокойно бросить, так как в музыке каждой новой своей кинокартины он будет писать что-то для художественного свиста и приглашать для его исполнения меня, и гарантировать, что я свистеть в кулак не буду.

Но это так, вводная часть. Я её написал в надежде помочь читателю поверить, что, благодаря неполному музыкальному образованию в объёме двух месяцев, я смог в свои детские и подростковые годы слушания музыки подготовить свою душу к потрясениям, которые музыка способна производить.

И наибольшее потрясение тех лет связано с именем Юрия Арановича. Он приехал в Ярославль через три года после окончания Ленинградской консерватории и занял место главного дирижёра симфонического оркестра. К тому времени А.Е.Уманский по состоянию здоровья полностью перешёл на преподавательскую деятельность в музыкальное училище - он был хорошим не только дирижёром, но и виолончелистом.

Я помню первое появление Арановича за дирижёрским пультом в отнюдь не переполненном Концертном зале. Фрак ему пошит ещё не был, и он, видимо, воспользовался фраком кого-то из своих более рослых предшественников, не потрудившись хоть как- то подогнать его под свою фигуру. Аранович очень походил в этот момент на Чаплинского бродягу, но это было недолго, до тех пор, пока он не повернулся к публике спиной и не начал дирижировать.

Прошло немного времени, и все присутствовавшие на концерте были полностью вoвлечены в исполняемую его оркестром музыку, и никто уже не думал о несоответствии размеров дирижёра и его фрака. Произошло чудо, которое возникало потом всегда на его концертах. Оркестр звучал, как никогда до того, оркестранты играли вдохновенно, радость переполнила их от сознания, что они тоже являются творцами этого чуда.

Публика, в присутствии которой это чудо совершалось, благодарная за приобщение к волшебству чародея, испытывала подобные же чувства. Аплодисменты потом были искренними и долгими.

В последующие годы, пока Юрий работал в Ярославле, Концертный зал на его концертах был всегда полон.

Конечно, такой эффект был следствием не только его музыкального таланта, проявлявшегося в понимании им произведения, но и колоссальной работы, проводимой в репетиционный период.

Музыканты оркестра быстро убедились, что от Арановича невозможно спрятать малейшие свои огрехи, и к репетициям готовились серьёзно. Они ощущали присутствие Арановича и старались хорошо играть даже тогда, когда репетицию с ними проводил второй дирижёр. Мой двоюродный брат Евгений Бруднер, работавший в то время художником в филармонии, рассказывал мне, как во время таких репетиций к нему в мастерскую, находившуюся под сценой, иногда приходил Юрий Аранович, и они там вели непринуждённые разговоры о жизни. В конце репетиции он неожиданно прекращал разговор, прощался, быстро поднимался на сцену, и там начинался, как сейчас говорят, разбор полётов. Его оркестранты побаивались, ибо ни одно их упущение не оставалось не замеченным.

Память у него была уникальная, он часто выступал, не имея перед

глазами партитуры. Он был весь там, в музыке, и только дирижёрская палочка, послушная темпераменту Арановича, иногда не выдерживала и улетала далеко на сцену или в зал.

Как мне кажется, Юрию была присуща огромная внутренняя свобода, позволявшая ему проникать в тайны творчества композиторов и делиться ими с нами.

Он был свободен и от многих житейских условностей, его поведение часто казалось экстравагантным. В те годы в стране стали выпускать мотороллеры, и Аранович был одним из первых в Ярославле, кто освоил этот самокат с мотором и сидячим местом. Поговаривали, что Юрий на этом средстве небыстрого передвижения отваживался совершать поездки даже в Москву. Видимо, любовь к свободе была основной причиной и того, что ему пришлось в 1972 году покинуть Россию.

Несмотря на то, что он впоследствии уже никогда не приезжал в Ярославль, воспоминания о нём ярославские любители музыки сохранили.

17 мая 2007 года, через 50 лет после его первого выступления в нашем городе, состоялся концерт, посвящённый его памяти. Были исполнены Шестая симфония Чайковского и Концерт для виолончели с оркестром Дворжака. Дирижировал Мурад Аннамамедов, солировала Наталья Гутман, а вёл концерт, как и полвека назад, Бронислав Табачников. И был аншлаг, а прекрасным музыкантам, ведущему и их слушателям удалось создать в Концертном зале такую же атмосферу, что царила когда-то здесь во время выступлений великого дирижёра Юрия Арановича.

ИЗ ЖИЗНИ ИНСТИТУТА МОНОМЕРОВ

Р-14

В Ярославской области первая электронно-вычислительная машина появилась у нас, в самом начале 60-х годов. Называлась она «Минск-1», была выполнена на электронных лампах, часто ломалась, отчего с ней больше работали электронщики, чем программисты. Тем не менее, термодинамические расчёты равновесия обратимых реакций, моделирование не самых сложных реакторов нам удавалось проводить за счёт хитроумных программистских приёмов даже на этой несовершенной ЭВМ, оперативная память которой составляла всего 1024 бит. Но, несмотря на то, что первый искусственный спутник земли был запущен с помощью именно такой машины, расчёт процессов ректификации многокомпонентных смесей был ей не под силу.

Вскоре в стране стали появляться более мощные и надёжные ЭВМ, и институт ожидал поступления машины “Мииск-22”, выполненной на полупроводниках, позволякяией проводить и ректификационные исследования. В институте к тому времени было неплохое программное обеспечение исследований кинетики реакций и моделирования реакторов, разработанное нашей лабораторией, но программ расчёта ректификации еше нe было. А в Москве проектный институт, занимавшийся нашей тематикой, уже располагал программой расчёта ректификационных колонн применительно к идеальным смесям. Эта программа была с одной стороны предметом гордости двух её создателей, специа- специалистов Гипрокаучука, Бориса Сверчииского и Льва Берлина, а с другой - предметом зависти специалистов научно-исследовательских институтов, в том числе и нашего, мечтавших заполучить её в свой арсенал.

Но это мало кому удавалось сделать, потому что Борис и Лев строго охраняли монополию на её использование, заявляя, что она ещё ими не доработана и не может быть передала даже в те институты, с которыми Гипрокаучук тесно сотрудничает. Мы знали, что ребята немного лукавят, но воспользоваться этим напрямую не могли, чтобы не подвести тех, кто поделился с нами этим секретом. И мы решили провести разведку боем, а при удаче заполучить программу Р-14 приступом. В качестве боевой единицы была выбрана Bалентина Сергеевна Белкова, обладавшая природными артистическими данными, необходимыми для выполнения этого ответственного задания. Она приехала в московский Гипрокаучук, нашла там вычислительный центр, где работали корифеи ректификационной науки, и стала выпрашивать у них вожделенную Р-14. Сначала ей спокойно объясняли, что программа создаётся для внутреннего применения, что она ещё не готова, требует длительной апробации, и будет передаваться в другие организации только после накопления достаточно представительного положительного опыта использования её в проектных делах. Валентина Сергеевна внимательно слушала их, согласно кивала головой и снова начинала просить их поделиться программой. Что там отец Фёдор с его «не корысти ради, а токмо во исполнение воли больной жены» из бессмертных «Двенадцати стульев»! Валентина Сергеевна просила, умоляла, плакала, говорила, что её начальник, Марк Ефимович, без программы не велел ей и возвращаться, а у неё дети с утра некормленые, а в Москве и переночевать-то негде.

Но Борис и Лев не были мягкотелыми «брунсами», они были инженерами совсем другой формации; не поддались на уговоры, выдержали её атаки и, несмотря на свою природную интеллигентность, ушли домой, не попрощавшись с домогавшейся программы провинциалкой. Так она их достала!

Валентина Сергеевна приехала домой без Р-14, но зато с информацией о том, что производственный процесс в вычислительном центре Гипрокаучука даёт сбои и проходит крайне нервно из-за острой нехватки катушек для магнитных лент. Эту информацию Валентина Сергеевна получила от рядовых работниц вычислительного центра, когда они после отъезда своих начальников отпаивали чаем Ярославну, находящуюся в состоянии плача.

Это была очень ценная информация. В те времена наш институт с его великолепной механической службой мог сделать всё, что угодно, а уж воспроизвести по образцу несколько катушек для магнитных лент было для наших умельцев пустяковым делом. Образец мы достали на Моторном заводе, в вычислительном центре которого на правах школьной дружбы мы имели машинное время и бесплатные консультации. В опытно-механическом цехе нам сделали шесть катушек, ровно столько, сколько помещалось в мой портфель, и через два дня после истерического визита Валентины Сергеевны в Гипрокаучук там был уже я.

Берлин и Сверчинский, сидевшие за одинаковыми столами, упиравшимися друг в друга, встретили меня холодно, попросили впредь не подвергать их психологическим испытаниям с помощью своих сотрудниц, заявили, что нашему институту они ничего не должны и, следовательно, не обязаны разрабатывать нaм программы. Я внимательно выслушал их речи и, не скрывая большого к ним уважения, заметил, что у нас была возможность достать Р-14 окольным путём, но мы не хотели действовать за спиной её авторов. Я заверил их, что в случае положительного для нас решения проблемы, во всех отчётах, регламентах и статьях, в которых будут приводиться результаты, полученные с помощью Р-14, мы обязательно будем ссылаться на эту программу и её создателей.

- Да мы этого и боимся. Мы хорошо знаем область применимости нашей программы, а вы - нет. Насчитаете какой-нибудь ерунды, сошлётесь на нашу программу, и отвечать за эту ерунду придётся нам.

- Несмотря на то, что среди массообменщиков масса обманщиков, наши специалисты к таковым не относятся, ерунды считать не будут и вас не подведут. Тем не менее, мы можем взять на себя обязательство ссылаться на Р-14 и её авторов, которые за использование программы вне Гипрокаучука ответственности не несут.

- Это должно быть обязательно, но после того, как мы прoграмму доделаем, - и Сверчинский повторил все доводы, которые приводились при встрече с Валентиной Сергеевной.

- Но вы можете ещё годы доводить программу до ума, а нам она нужна сейчас. Не ленитесь, раскиньте мозгами, наверное, и мы вам можем быть полезными.

- Да какая нам от вас польза, - заявил Берлин, - Всё, что знаете вы, мы знаем. Необходимую нам информацию получаем в составе регламентов на проектирование, которые вы составляете. Наши нынешние проблемы вам не по профилю.

- Какие же это проблемы?

- Смешно сказать, но мы испытываем дефицит катушек для магнитных лент. Операторы ругаются, тащат их друг у друга, жалуются. Мы заказали катушки, но они придут только через полгода. Просили у других владельцев машин «Минск», все испытывают аналогичные трудности, и с нами никто поделиться не хочет.

- И сколько же нам нужно достать катушек, чтобы вы повернулись лицом к нашей просьбе?

Борис и Лев пошептались немного, после чего Борис почти торжественно произнёс:

- Вы нам достаёте пять катушек, мы вам отдаём Р-14 с условием, что не несём ответственности за результаты её использования вами.

- Вы не передумаете? Дайте честное слово.

- Честное слово! - сказал Берлин.

- Честное слово! — сказал Сверчинский.

- Тогда, чтобы не терять времени, я приступаю к доставанию, - произнёс я, подошёл к их столам, поставил на один из них портфель, раскрыл его и не спеша, стал доставать одну катушку за другой. - Раз. два, три, четыре, пять. А эта - шестая, в счёт нашего плодотворного сотрудничества в будущем.

Эта сцена произвела на Бориса и Льва сильное впечатление, и когда в дальнейшем им приходилось встречать меня, они всегда приветливо улыбались, Лев при этом покачивал головой, а Борис отводил глаза.

А Р-14 оказалась долгожительницей и в арсенале лаборатории разделения дожила до двадцать первого века.

БЭСМ-6

Минск-22 нам славно послужила, на ней решались многие задачи расчёта аппаратов химической технологии. Но исследования химико-технологических схем, особенно с большим количеством рециклов, были ей не под силу. Не хватало ни памяти, ни быстродействия. Встал вопрос о приобретении более мощной техники. В начале семидесятых годов такой машиной была отечественная выработка — Большая Счётная Электронная Машина шестой модели, сокращённо, БЭСМ-6. Объединённый институт ядерных исследовании (ОИЯИ) в Дубне был оснащён именно такой машиной.

Я не буду здесь подробно рассказывать, как наш институт «выбил» в министерстве такую мощную по тем временам ЭВМ. Не потому, что не хочу об этом говорить, а потому, что слишком мало знаю о тех хлопотах у министра Фёдорова и заместителя министра Соболева, в коих провёл продолжительное время директор института Геннадий Аркадьевич Степанов. Знаю только, что такие хлопоты были, потому что Степанов однажды поручил мне подготовить на имя министра письмо, в котором бы в самой аккуратной форме, не должной вызвать у министра отрицательных эмоций, напомнить ему об обещании, которое он дал при посещении нашего института, помочь нам в приобретении новой вычислительной техники.

Я такое письмо подготовил, видимо, неплохо, ибо заслужил похвалу директора за его стиль.

Когда стало известно, что БЭСМ-6 институту выделена, я поехал в Дубну в ОИЯИ, чтобы договориться об обучении программистов и электронщиков нашей лаборатории работе на этой машине.

В ОИЯИ работал прекрасный программист, автор нескольких книг по ФОРТРАНу, мой школьный товарищ Альберт Иванович Салтыков, который помог мне сделать успешными переговоры с руководством их вычислительного центра. На приведённом выше рисунке, запечатлён Альберт Иванович во время одного из последних приездов его в наш институт для прочтения лекции. Рисунок, выполненный на перфокарте, ему понравился, и он оставил на нём автограф.

Приехав из Дубны, я пришёл к Г.А.Степанову и стал ему говорить, что требования к помещению для новой машины и к системам вентиляции, кондиционирования и пожаротушения по техническим условиям очень жёсткие. Но он куда-то спешил, прервал меня и сказал, что это не должно меня беспокоить, что это дело наших служб, а я должен сосредоточиться на подготовке специалистов для работы на БЭСМ-6. Я это принял к сведению, больше не высовывался, но внутри лаборатории со своими сотрудниками эти вопросы, естественно, обсуждал.

Однажды во время разговора с нашим механиком Владимиром Ивановичем Ищуком из его уст я впервые услышал идею размещения будущей машины, которая показалась мне насколько великолепной, настолько и невыполнимой. Я попросил Володю и других сотрудников группы обслуживания, присутствовавших при нашем разговоре, чтобы они этой идеей больше нигде и ни с кем не делились, но, пообещал я, если она всё-таки будет воплощена в жизнь, с меня будет причитаться пара бутылок коньяка.

Я, как мне посоветовал директор, сосредоточился на обучении кадров, и даже не интересовался, где собираются поместить громоздкую машину. Степанов был спокоен, он был уверен, что в зале, где располагалась Минск-22, или под библиотекой в главном лабораторном корпусе её можно будет без особых проблем поместить. Он пребывал в этом спокойствии до тех пор, пока из Москвы нe пришло уведомление, что пуск БЭСМ-6, как дорогостоящего объекта, включён отдельной строкой в государственный план. Вот тогда у директора началось более детальное рассмотрение проблемы, и выяснилось, что все варианты, на которые он рассчитывал, не подходят. Либо не хватало площади, либо высоты потолков, либо и того и другого. Совещание, которое собрал директор, куда был приглашён и я, можно было охарактеризовать одним словом - «караул». Геннадий Аркадьевич был очень встревожен и сильно нервничал. Машина уже стала поступать, а на её ввод после поступления давалось только полгода. Все мы, жившие в нашей стране в то время, хорошо представляли себе, какая участь ждёт руководителя предприятия, завалившего государственный план, который был законом. После совещания, которое закончилось ничем, я позвонил директору и попросил, чтобы он меня принял для конфиденциального разговора. Пребывание в тот момент Степанова в тревожном состоянии было мне на руку. Я зашёл к нему в кабинет. Он пил воду, может быть, запивал лекарство.

Когда мы присели, я сказал, что не мог, не наживая врагов, обсуждать на совещании вариант, который хочу предложить. Мало того, хочу, чтобы он был вариантом самого Геннадия Аркадьевича, ибо люди, которые будут недовольны, а таковые обязательно будут, зависят от директора и совсем не зависят от меня.

- Обещаю, что о нашем разговоре от меня никто не узнает. Рассказывайте.

- Вариант, о котором пойдёт речь, потребует от вас, Геннадий Аркадьевич, смелости посягнуть на «святое». В корпусе экспериментально-механического цеха, на третьем этаже есть, как вы знаете, конференц-зал для проведения партийных собраний, - начал излагать я, но, Степанов, проведший последние дни в состоянии стресса и моментально всё оценивший, прервал меня:

- Всё понял, Марк Ефимович, всё понял! Я сейчас пройду в ЭМЦ, - он пожал мне руку и, наверное, впервые за этот день улыбнулся.

Через неделю проектный отдел, отдел снабжения, опытно-механический цех, транспортный цех, электроцех, а особенно бригада под руководством незабвенного Юрия Николаевича Кузьмичёва имели четкий план действий, чтобы запустить БЭСМ-6 в определённый нам государством срок - до 1 июля 1976 года.

Работы шли строго по графику. Но, когда приехавшие к нам наладчики-пусковики должны были включить БЭСМ-6 для отладки, оказалось, что система кондиционирования ещё не готова. Было это в самом начале июня. А без кондиционирования наладчики отказывались работать. Я не знаю, чего стоило главному инженеру Евгению Григорьевичу Тимофееву уговорить их начать отладку. Но он это сделал, и, видимо, небеса были на его стороне — весь июнь в тот год стояла холодная погода, изредка шли дожди, воздух на устройства забирался прямо с улицы и полностью отвечал техническим требованиям по его температуре и влажности.

После подписания акта о своевременном пуске машины мы собрались в комнате группы обслуживания ЭВМ, и выпили во здравие БЭСМ-6 обещанный мной коньяк.

РИСУНКИ НА ПЕРФОКАРТАХ

В своей книге я рассказал о том, как начал делать рисунки на перфокартах. После учёного совета или собрания я приносил иногда перфокарты, на которых карандашом (без использования ластика) в стиле профильного примитивизма были сделаны рисунки моих институтских коллег. Эти перфокарты я приносил в рабочую комнату Инессы Васильевны Ищук и Аллы Ивановны Нефёдовой и правильно делал, ибо сам вряд ли смог за тридцать с лишним лет их не потерять. О некоторых объектах моего изобразительного нахальства я уже рассказал, но были и такие, о ком я даже не упомянул, что совсем не говорит, что к ним я относился хуже. Быстрее, наоборот. Например, Станислава Юрьевича Павлова я рисовал много раз, пытаясь уловить неуловимое в его внутренней сути, а вовсе не из великого уважения. А женщин практически не рисовал, потому что ко многим из них относился с противоположным чувством.

Таких рисунков было сделано около пятидесяти, некоторые я постараюсь как-то прокомментировать.

В файле мои художества расположены в алфавитном порядке, и я этот порядок менять не стану.

А раз так, то начать придётся с Генриха Николаевича Абаева. О нём было уже сказано много (может быть больше, чем это нужно делать разумному человеку), поэтому сейчас я буду краток. Стиль, в котором был выполнен шарж, у нас в разговорах с А.Л.Цайлингольдом носил название «Снятие скальпа». Можно ли по скальпу узнать человека? Можно, если причёска подсказывает. Но окончательное суждение на сей счёт пусть сделают те, кто помнит Г.Н. Абаева тридцатилетней давности. А кто не помнит, пусть прочитает и поверит, что это он.

*

В таком же стиле примерно в это же время был сделан портрет моего школьного товарища, одновременно ученика и коллеги по науке, несравненного Мефистофеля на институтских капустниках, Эмиля Авраамовича Шмулевича. Его я знаю более шестидесяти лет. Когда-то мы с ним учились в классе, который слыл самым хулиганистым из всех параллельных классов. И Эмиль по части озорства не был отстающим. Однажды в конце перемены он бросил в кого-то из пацанов мокрую тряпку, тот увернулся, но пока тряпка летела, в класс вошла учительница, и эта тряпка точно угодила ей в голову.

Учительница сразу же побежала жаловаться директору, посчитав, что тряпка была брошена в неё намеренно. Пока они не появились вместе с директором школы, мы успели договориться, что не будем сообщать, из чьей руки вылетела тряпка.

Несколько дней мы фактически не учились. Было несколью собраний, с родителями и без, нас вызывали к директору поодиночке и группами, искали того, кто бросил тряпку и, особенно, «закопёрщика» - того, кто приказал не признаваться. Но мы выстояли, и это необыкновенно сплотило наш класс. Через каждые пять лет после окончания школы мы собираемся нашим классом и вместе проводим целый день, а голос Эмиля, сильно развившего своё певческое дарование за эти годы, всегда украшает наше застольное пение.

В институте мономеров Эмиль работал в лаборатории Д.А. Большакова и занимался испытаниями катализатора для одностадийного, вакуумного дегидрирования н-бутана и изопентана на автоматической лабораторной установке. Её Эмиль создал сам. Установка была уникальной, она моделировала не только дегидрирование, но и циклы регенерации и продувок. Подразделение, в котором находилась эта установка, называлась станцией испытаний катализатора, а Эмиль был при ней строгим «станционным смотрителем». Он защитил кандидатскую диссертацию, работал старшим научным сотрудником, но потом наступили новые времена, в которых тонким методам исследований, умной голове и умелым рукам места не нашлось. Эмиль печально помахал одной из них тому, что осталось от науки, решительно махнул другой и пошёл в магазин торговать хлебом. Магазин процветал. Туда приходили и приезжали со всего города, особенно дамочки, так как приобретение свежайшего хлеба из рук яркого мужчины, кандидата наук, обладателя густого баса, делало их покупку не только приятной, но и научно обоснованной.

Выйдя на пенсию, он занялся творческой деятельностью и до сих пор регулярно радует нас вокальными песенными концертами.

Ну вот, обещал придерживаться алфавитного порядка, да не выдержал и сразу съехал в конец его, но ничего. Эмиль заслуживает и большего.

*

А это мой самый первый шарж. На нём изображен Владимир Александрович Беляев.

Я пришёл в институт, когда он работал в в лаборатории Анатолия Михаиловича Кутьина. В начале шестидесятых годов АМ.Кутьин стал заместителем директора по науке, а его лаборатория была поделена на три. Первой лабораторией стал заведовать М.А.Коршунов, второй - В . А Беляев. а третьей - В.С.Фельдблюм.

Владимир Александрович выглядел всегда старше своих лет, и на этом рисунке мне не удалось его приукрасить.

Он довольно много курил, но табачный запах в его кабинете почти не чувствовался, так как он обязательно проветривал кабинет после каждой выкуренной сигареты (или папиросы, точно не помню), а в качестве пепельницы всегда использовал жестяную баночку из под леденцов, в которую складывал окурки и которую тут же плотно закрывал.

Он был интересным собеседником, любил рассказывать о годах аспирантуры в Ленинграде у Марка Немцова.

У него в кабинете висела доска, которая всегда была цело- мудренно чиста, так как Владимир Александрович очень бережно относился к секретам своей лаборатории. Он очень любил природу и о строительстве дома на берегу Солоницы рассказывал в подробностях и с удовольствием.

Он не принадлежал к поклонникам математического моделирования, но у меня сложилось впечатление, что динамика его отношения к этому методу познания имела положительную тенденцию. Особенно много мы сотрудничали в последние годы его жизни.

*

Этот шарж сделан на той же перфокарте одновременно с шаржем на Беляева. После учёного совета тогдашняя учёный секретарь института Светлана Григорьевна Видонкина попросила у меня эту перфокарту, сохранила её и подарила мне обратно лет через 25, когда уже заканчивала работать в институте.

С Даниилом Александровичем Большаковым мы какое-то время жили в одном доме, состояли в одном гаражном кооперативе, вместе руководили диссертационной работой Э.А.Шмулевича и сотрудничали в изучении кинетики и моделировании процессов, которыми занималась лаборатория № 20.

*

Когда отрастил усы и бороду, Леонид Иванович Батик в головном уборе походил на последнего русского царя, а без оного - на вождя мирового пролетариата, хотя по темпераменту, бесспорно, был ближе к последнему, то есть к вождю мирового пролетариата.

О его детских и юношеских годах у меня с ним разговора не случилось, но, судя по тому, что в конце пятидесятых их семья как незаконно пострадавшая в годы сталинских репрессий, получила квартиру, его детство не было счастливым. Ещё была война, когда он поступил в школу юнг. Потом служил радистом на флоте.

Когда я пришёл в НИИМСК, он работал в КИПе, а потом в группе обслуживания ЭВМ в нашей лаборатории.

Когда-то он был полным накачанным парнем, чуть ли не с двойным подбородком, но потом, благодаря железной дисциплине питания, которой он придерживается уже около пятидесяти лет, регулярным физическим нагрузкам, Леонид Иванович превратил свою внешность в аскетическую.

Жизнь моряка в молодые годы наложила определённый отпечаток на его лексикон. Я ещё застал тот период, когда доля ненормативной лексики в его речах ничуть не уступала нормативной, вне зависимости от темы дискуссии, в которой ему приходилось участвовать. Но, благодаря самообразованию и опять же самодисциплине, в последующие годы он кардинально снизил эту долю и довёл её до уровня ниже, чем у нынешних девочек-подростков.

Леонид Иванович очень любит животных, и животные отвечают ему взаимностью. Сколько я помню, он всегда держал фокстерьера Нору. Конечно, собаки менялись, а порода и кличка оставались неизменными.

Отпуск Л.И.Батик проводит обязательно на воде, один, то есть только со своей Норой. Сразу после окончания отпуска он начинает готовиться к очередному в будущем году. У него есть лодка с несколькими моторами и небольшим кокпитом, сооруженным самим Леонидом Ивановичем. В период между очередными отпусками он постепенно пополняет запасы бензина для своего прожорливого плавсредства, ревизует моторы, готовит консервы, заряжает аккумуляторы и обновляет рыболовные снасти. В его рабочей комнате всегда поражала голова огромной щуки, выловленной им во время одного из удачных отпусков.

Я не знаю, как сейчас, но в прежние годы он успешно занимался радио, и был мастером по радиоспорту. На крыше его дома стояла большая радиоантенна, которую ему помогали ставить его товарищи по труду.

Мне он часто помогал в различных жизненных ситуациях, от ремонта бытовой техники до участия в похоронах моих стариков. Я это помню, и очень ему за это благодарен.

Доброго здоровья тебе, Леонид Иванович.

*

Я ощущал хорошее отношение ко мне Александра Никитича всегда. Когда я написал кандидатскую диссертацию, наибольшую сложность для меня представляло найти организацию-оппонента. Я проходил по коридору второго этажа ГЛК и случайно встретил Александра Никитича. Незадолго до этого они с Я.Я.Кирносом подписали мне акт об успешном пуске реактора для окислительного дегидрирования бутиленов, и Бушин спросил, когда у меня защита. Я сказал, что есть трудности с организацией - oппонентом, ибо моделирование - дело новое, и мало, где есть специалисты по этим вопросам. Я Александра Никитича ни о чём не просил, но он неожиданно для меня уже вечером того же дня позвонил мне, и сказал, что я должен поехать в Гипрокаучук с проектом отзыва и обратиться к указанному им лицу. По тому, как меня встретили в Гипрокаучуке, как быстро подписали мне отзыв, я понял, каким авторитетом пользовался в этой организации Александр Никитич.

Этот рисунок был сделан незадолго до ухода его на пенсию. Я его Александру Никитичу не показывал, но когда узнал, что Толик поедет поздравлять его с семидесятилетием, попросил Лидию Сергеевну Смирнову скопировать и увеличить рисунок. Всё было сделано в лучшем виде, я отправил с Толей портрет Александра Никитича и стихи и уже собрался уходить домой, когда зазвенел телефон, и я услышал:

- Дорогой ты мой! Марк, садись сейчас же в троллейбус и приезжай ко мне.

Я стал отказываться, но он был более настойчив и заставил меня подчиниться. Александр Никитич угощал нас (я помню, там были ещё Толик, Лёня Ератов, Саша Шишкин) замечательным коньяком. И сам тоже не стоял в стороне. Было очень весело. Мы разошлись довольно поздно, по дороге выражая восхищение здоровьем Александра Никитича. Но на следующий день узнали, что он попал в больницу, и ему предстоит операция. Мы навестили его, просили прощения за то, что спровоцировали рецидив болезни, но он был великодушен и полностью нас освободил от ответственности за случившееся. А.Н.Бушин хорошо перенёс операцию и, к нашей радости, прожил после этого более двадцати лет.

*

Валерий Леонидович Гаев

Валерий Леонидович автографом засвидетельствовал своё согласие с тем, как я его изобразил.

Тут он совсем молодой человек, не подозревающий, что через полтора десятка лет ему нужно будет выбирать, с какой из двух известных на Руси напастей бороться - с дорогами или дураками. Выбрал дороги, а из института ушёл.

Валерий Леонидович считает, что я ему помог при написании кандидатской диссертации. А я этого не помню. Помню, что приходили ко мне Гаев и Михлин, помню, что я их о чём-то расспрашивал, помню, что писал какие-то буквы на листочке, но, что помогал - не помню. Но Валерий Леонидович упорно считает, что помогал, и все последующие годы много раз помогал мне. Вот это я помню хорошо, и всегда буду помнить.

*

Илью Гальперина я помню ещё мальчишкой. Мы учились в одной школе, он на класс младше.

Видел его и в пионерском лагере им. Сталина в Тощихе, куда мы с двоюродным братом Женей приходили с нашего хутора играть в волейбол.

Он уже в школьные годы обладал блестящими внешними данными и пользовался известностью у девочек из окрестных женских школ.

В институте мы стали работать примерно в одно время.

Tехнологического сотрудничества у нас почти не было, но в жюри на конкурсах институтской самодеятельности входили оба. Пару раз он был объектом моих эпиграмм.

*

Володя был бессменным профоргом нашей лаборатории. Сначала вместе с Л.И.Батиком он занимался моделированием на аналоговой технике, а потом стал неплохим программистом. Его всегда отличала настойчивость в решении поставленной задачи и стремление расправиться с ней как можно скорей. «Через тернии к звёздам» - это выражение к нему очень подходит, хотя тернии для себя чаще всего создавал он сам.

Он хороший музыкант и сильный шахматист. Первое увлечение помогло ему поездить по миру с оркестром ансамбля народного танца, а второе доставило много приятных минут, когда соперники складывали оружие.

Мысли выражал более чем лаконично, но когда их появлялось много, каждую из них пытался довести до неузнаваемости, не считаясь со временем, как своим, так и сотрапезника.

Эпиграмм на сотрудников нашей лаборатории я никогда не писал. А на Володю была одна - устная, но я её забыл из гуманитарных соображений. Но зато запомнил палиндром, который сочинил на спор с ним. Он утверждал, что я не придумаю палиндром с его фамилией, и проиграл. Вот он:

КАРУ ДАДУТ ЛИ? ЗАЛИЛ АЛЕ ДЗЮБА БУХОЙ. ОХ, У БАБ ЮЗ ДЕЛАЛ И ЛАЗИЛ ТУДА ДУРАК.

*

Татьяна Геннадьевна была хорошим главным бухгалтером. Однажды она выпустила распоряжение для руководителей подразделений института и опытного завода относительно ежемесячной отчётности о трудозатратах по темам, по людям и ещё по чему-то. До того эту работу выполняла сама бухгалтерия, руководителям подразделений это нравилось, и они охотно

подписывали то, что подготавливала им финансовая служба. Но Татьяну Геннадьевну таков порядок не очень устраивал, так как ответственность за возникавшие время от времени неувязки ложилась на бухгалтерию. Эти отчеты были громоздкими, требовали от начальников лабораторий и цехов большой фантазии, что тут же привело к ещё большим неувязкам. Мы для своей лаборатории сделали программу расчета показателей, которые хотелось иметь Дудукиной, и за три минуты распечатывали толстый отчет. Бухгалтерия нервничала, начальники ругались, и постепенно всё вернулось к отработанному годами порядку. Но распоряжение отменено не было, и я каждый месяц, не скрывая улыбки, приносил Татьяне Геннадьевне тяжёлую распечатку интересующей её информации и складывал у неё в кабинете. В самом начале она похвалила меня, затем стала не замечать, а потом не выдержала и взмолилась, чтобы я отчеты больше не приносил, так как наш институт ещё не созрел до её требований. Вот такая вот бухгалтерия!

*

Я был руководителем у Толи, когда он писал кандидатскую диссертацию. Он довольно часто приходил в нашу лабораторию. Однажды, когда мы на доске нарисовали несколько схем, которые предстояло промоделировать, я посоветовал ему, чтобы он эти технологические варианты постоянно держал в поле зрения и анализировал. Я быстро нарисовaл его в углу доски и сказал:

- Примерно, вот так. Толе портрет понравился,и он на следующий день пришёл ко мне в кабинет вместе с Ниной Павловной Рогозиной, которая сделала этот снимок.

А ещё один рисунок Толи я сделал в своей обычной манере - на перфокарте, за что получил его благодарность. Сейчас он живёт в другом городе, но иногда приезжает в Яроcлавль, и тогда мы с ним долго говорим по телефону или встречаемся, как правило, на территории Жени Попова, и имеем от этих встреч и воспоминаний большое улучшение самочувствия и настроения.

*

С Александром Прокопьевичем Ивановским мы успешно сотрудничали при моделировании разрабатываемых им процессов. Однажды мы оказались в одном вагоне поезда Ярославль - Москва, и Саша это подтвердил автографом.

*

Осенью 1963 года на наш институт накатилась шумная волна молодых талантливых специалистов, среди которых был и Герберт. Сначала его поселили в общежитие, где он жил в одной комнате с Асхатом Сахаевым, который был направлен в нашу лабораторию. Вот тогда-то мы с ним и познакомились. Я сразу же стал называть его Герунчиком, а он удивился, откуда я узнал о том, как любят обращаться к нему в семье. Я рассказал ему, что у меня есть брат Гера, и я его в минуты, когда братские чувства переполняют меня, иначе не называю.

Мой брат закончил земной путь несколько лет тому назад, но у меня есть друг, которому я всегда могу сказать «Герунчик».

И я это сейчас делаю.

*

В нашей лаборатории его все любили и звали Шуриком. Он был щедрым на доброту, отзывчивым и очень ранимым человеком. Ни одно лабораторное событие не обходилось без его подарков, как правило, в стихотворной форме.

Он был замечательным математиком, программистом, и многие студенты-заочники обращались к нему за помощью и никогда не имели отказа.

Светлый был человек.

*

Наши лаборатории не были связаны совместными работами, но коммунисты находились в одной партийной ячейке, где Вадим Алексеевич был секретарём. Я не состоял в партии, но работник нашего вычислительного центра коммунист Станислав Петров рассказывал мне, что Вадим Алексеевич очень ответственно относился к своим партийным обязанностям и проводил политические мероприятия строго по плану. Однажды он провёл сорокаминутную политинформацию, на которой кроме Колпакова присутствовал один Петров. Полученная информация не вызвала вопросов у слушателя.

*

Слава долгое время работал в цехе № 3, а потом, выработав «вредный» стаж, перешёл в лабораторию АЛ.Цайлингольда, где под нашим с Толей чутким руководством начал делать диссертацию.

Мы со Славой стояли в главном лабораторном корпусе рядом с помещением, где находилась ЭВМ «МИНСК-22», и спорили. Слава считал, что расчётного материала для диссертации более чем достаточно, и надо приступать к её написанию. Я же считал, что необходимо еще сделать расчёты некоторых режимов. Спор разгорался, каждый оставался при своём мнении. Неожиданно Слава прервал спор, махнул в сердцах рукой и убежал в туалет, что находился напротив машинного зала. Туалет был женским и практически не знал простоев. Вскоре Слава вышел оттуда и захотел продолжить спор, но я прервал его, показал на букву «Ж», что была привинчена к двери туалета, и сказал:

- Ты меня переубедил - надо писать, и как можно скорее!

Защищался Слава в Ленинграде, во ВНИИНЕФТЕХИМе, и, как мне признался при встрече его оппонент Иосиф Исаевич Иоффе, таких хороших работ на их Совете давно не было.

*

В детстве мы с Колей Комаровским жили рядом. Я - в доме 47 по Республиканской, а он - напротив, в Бутусовском посёлке. В разное время закончили одну школу № 33. До института знакомы не были. Наши с ним отношения развивались по циклоиде, в какой-то момент достигли нуля, но сейчас снова вошли в положительную область, чем мы оба довольны и в чём хотим видеть тот факт, что годы жизни добавили каждому мудрости.

*

Однажды мы встретились на лестнице ГЛК. Я поднимался, погружённый в свои мысли, не замечая идущих рядом сотрудников НИИМСК. Это сейчас можно подняться по парадной лестнице, встретить многих и не встретить ни одного представителя ЯРСИН- ТЕЗА.

И вдруг услышал голос Евгения Павловича:

- О чём задумался, детина?

- А что, разве не о чем? - ответил я вопросом.

- Лучше не надо.

Я его послушался, и вот, не могу сказать, что здоров, но ещё жив.

*

До того как попасть в нашу лабораторию, Валерий работал у Валентины Гордеевны Барановой и обслуживал имевшуюся там аппаратуру. У нас он стал прекрасным программистом и создал сложнейшую программу расчета циклических, нестационарных, каталитических процессов. Он хороший шахматист, знаток различных теорий питания и оздоровительного бега, благодаря чему и мы, его сотрудники, стали в этих вопросах что- то понимать.

Здоровья тебе, Валерий Иннокентьевич, и спокойной старости.

*

Застать его в неподвижной, удобной для рисования позе не составило труда. Михаил Алексеевич очень правильно относился к тому, что происходило на собраниях, партийно-хозяйственных активах, обязательных для присутствия руководителей лабораторий, цехов и служб, и использовал каждую минуту пребывания там для накопления сил и бодрости, столь необходимых для основной работы.

*

B 1977 году, за несколько дней до того, как генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И.Брежнев стал ещё и председателем Президиума ВС СССР, у меня в кабинете раздался телефонный звонок. Звонил Альберт Иванович:

- Марк Ефимович, у тебя в лаборатории висят портреты Подгорного?

- Какого Подгорного? Не знаю никакого Подгорного.

Короткая пауза, потом смех:

- Всё, вопросов больше нет.

*

На наши учёные советы иногда приходили коллеги из политехнического университета, связанные с нами совместными работами. После М.И.Фарберова заведовать кафедрой ООС стал Сергей Иванович, и многие наши соискатели ученых степеней прошли по этой кафедре и ощутили его поддержку.

*

Юрий Иванович около пятнадцати лет проработал в Инcтитуте катализа в Академгородке в отделе М.Г.Слинько. В начале шестидесятых там работали молодые ребята, полные энергии и творческих дерзаний - Бесков, Матрос, Кернерман, Тимошенко, Кузнецов, Коловертнов и другие. Институт возглавлял член-корреспондент АН Георгий Константинович Боресков, а первым его заместителем был доктор технических наук Михаил Гаврилович Слинько. Этот тандем выглядел очень прочным.

Его связывала дружба с довоенных времён. Их переезд из Москвы в Новосибирск был продиктован возможностью более лёгкого достижения карьерных целей. Боресков хотел стать академиком. Слинько для начала хотел стать членом-корреспондентом. У Борескова были сильные позиции в Президиуме АН. У Слинько — не менее сильные связи в ЦК КПСС. Их расчёт был точен, и довольно скоро они достигли желаемого.

Все попытки Слинько стать действительным членом АН не получили в дальнейшем поддержки Борескова, что стало причиной возникновения трещины в их отношениях, а потом и вовсе привело к разрыву. Михаил Гаврилович не мог себе позволить покинуть Институт катализа, не пристроив своих учеников, и предпринял ряд действий, в том числе и в нашем министерстве. В результате одного из них в НИИМСК появился Юрий Иванович Кузнецов.

Юра добрый, мягкий человек, хороший шахматист. Во времена противостояния Ботвинника и Таля, шли споры о том, что такое шахматы - спорт, искусство или наука. Таль доказал, что не спорт, Ботвинник - что не искусство. Юра тоже оставил вопрос открытым, хотя создал впечатление, что не наука.

*

Анатолий Михайлович за этот рисунок похвалил меня (что было редкостью) и оставил на нём автограф.

Со всей ответственностью могу заявить, что это был выдающийся человек. Масштаб его личности нисколько не уступал другим великим нашего института - Лaзарянцу, Соболеву, Бушину, Степанову, а по некоторым качествам и превосходил их. Логика, ясность и убедительность доводов при изложении своих мыслей - в этом ему не было равных. Именно ему должно быть обязано нынешнее руководство института, сдающее в аренду большую часть ГЛК, ибо написание докладной записки на имя Хрущёва в обоснование необходимости расширения экспериментальной базы НИИМСК, полностью лежало на Кутьине, и он с этим прекрасно справился.

Я работал под его началом около 15 лет и всегда чувствовал, как мне повезло. Он не пытался меня учить, предоставив свободу действий в области моей компетенции, и при этом никогда не отказывал в помощи при моём к нему обращении. У Анатолия Михайловича на рабочем столе лежала толстая тетрадь с твёрдыми корочками, которой он дал имя «ВСЯКАЯ ВСЯЧИНА», куда вписывал то, что, как он считал, ему необходимо сделать. Туда попадали и мои проблемы и просьбы.

Спустя несколько дней он мне звонил, приглашал к нему зайти и рассказывал о результатах его хлопот по моему вопросу. Как правило, проблема была решена, и Анатолий Михайлович в конце нашего разговора брал красный карандаш и вычеркивал из своего гроссбуха мой «пункт», как выполненный. Я не помню ни одного случая, чтобы А.М.Кутьин отказал мне в просьбе.

Его во всём отличали порядочность и требовательность к себе и другим, причём к себе - значительно больше. Именно эти качества заставили его покинуть пост заместителя директора по науке, когда он узнал от врачей о состоянии своего здоровья. Ему, человеку, ещё не достигшему даже шестидесятилетнего возраста, хватило бы опыта, ума, мудрости, чтобы, снизив свою нагрузку, прекрасно управляться с обязанностями заместителя директора. Многие бы так и сделали. Но он не мог себе позволить этого и перешёл на нижеоплачиваемую, исследовательскую работу в области, наиболее ему интересной, проведя предварительные консультации, не будет ли он при этом кому- либо помехой.

Анатолий Михайлович очень любил природу нашего края, рыбалку, болел за сохранность нашего леса.

Несмотря на большую разницу в возрасте, я ещё успел поиграть с ним в волейбол.

А какой замечательный юмор был у Анатолия Михайловича! Помню, как на банкете, посвящённом 60-летию Эммануила Габ- риэловича Лазарянца, он, исполняя обязанности тамады, весь вечер своими экспромтами, шутками поддерживал у собравшихся превосходное настроение. Даже в восьмидесятые годы, незадолго до своей кончины Анатолий Михайлович выступил на конкурсе институтской, художественной самодеятельности с удивительно смешным своим рассказом.

Умер Анатолий Михайлович, как воин, на совещании в Москве, отстаивая интересы института.

Такую смерть надо заслужить у Всевышнего.

*

Дима очень доброжелательный человек, болеющий за дело. Свою должность он использовал для повышения наших знаний, но не для нагнетания на нас страха перед экзаменами по технике безопасности. Я это всегда чувствовал и старался его не подвести.

*

В нашем институте до недавнего времени работал Вениамин Анатольевич Левин. После окончания Ярославского технологического института он был распределён в институт мономеров и набирался опыта сначала в лаборатории №5 у Валентина Алексеевича Колобихина, а потом перешёл в лабораторию №6 к Анатолию Львовичу Цайлингольду, нанеся этим переходом незаживающую рану Валентину Алексеевичу.

Под руководством Анатолия Львовича и академика Георгия Константиновича Борескова он, пройдя через первоапрельские тернии, успешно вознёсся к институтским звёздам и пополнил совокупность большого количества “наушных сотрудников”, объединённых званием кандидат.

У Цайлингольда он занимался не только разработкой катализатора для окислительного дегидрирования бутана, но и общественной работой, в коей преуспевал ничуть не меньше, чем в дегидрировании. Но особой Вениной любовью пользовались театральные представления, устраиваемые ежегодно Региной Леонидовной Гаевой, Лидией Сергеевной Смирновой, Ириной Николаевной Захарычевой и их многочисленными добровольными помощниками. Мне запомнилось его яркое выступление перед царевной Несмеяной со своим кратким этимологическим словарём, составленным на темы институтской жизни. Такие толкования, как:

Компост - пост комсомольского прожектора;

КОШМАР - треугольник института (Комаровский - директор, ШМАрлин - секретарь парткома, Рыбин - председатель профкома);

Волнушка - красивая лаборантка;

- требовали не только остроумия, но и определённой смелости, кои Веня продемонстрировал со сцены перед начальством и женой. Зрительный зал оценил эти качества взрывами смеха и аплодисментами.

B конце 80-х в стране стали происходить кардинальные изменения жизни. Не стал исключением и наш институт. Не стал исключением и Веня Левин. Директор Комаровский, который знал Венины способности лучше всех, назначил его главным экономистом института. Долгое время Комаровский и Левин работали в лаборатории у Цайлингольда, и Комаровский успел узнать тягу Вени к экономическим занятиям. Bместе с Анатолием Львовичем Веня создал бальную систему выявления и премирования победителей социалистического соревнования в лаборатории.

В пятидесятилетием возрасте Веня снова пошёл учиться и к техническому получил и экономическое образование.

Свои юбилейные даты Веня обязательно отмечает. Я удостаивался чести быть приглашённым на банкеты по случаю его 50-ти и 60-ти лет. Но каждый раз грипп не давал мне возможности насладиться хорошей компанией и, как свидетельствовала потом эта компания, очень вкусной едой.

Думаю, что я эту компанию поддержал бы, так как был готов рассказать несколько анекдотов, придуманных и заимствованных мною специально для Вени и его гостей. Потом я эти анекдоты, так и не рассказав никому, благополучно забыл. Лишь недавно при разборе старых бумаг мне пoпались на глаза несколько перфокарт, схваченных скрепкой, на которых были забытые анекдоты. Привожу их в том виде, как они были когда-то записаны.

***

Однажды известный специалист в области ректификации Станислав Юрьевич Павлов решил расширить круг своих интересов за счёт катализа и спросил у Вениамина Анатольевича, что это такое.

- Катализ?... Да я с этим хозрасчётом почти всё позабыл. Одно только помню, что, когда работал у Анатолия Львовича Цайлингольда, катализ..., - тут Вениамин Анатольевич призадумался, потом заулыбался и со вздохом добавил, - как сыр в масле.

***

Однажды Вениамин Анатольевич встретился с Александром Ивановичем, страшным научным сотрудником экономической лаборатории.

- Тебе хозрасчёт нравится? - спросил Александр Иванович.

- Нравится, но больше люблю сыр под коньяк или на, худой конец, водку, — ответил Вениамин Анатольевич.

- А мне не нравится, хотя тоже предпочитаю на худой конец.

- Чего ж так?

- Да уж лучше худой конец, чем полный п..дец, - подытожил разговор Александр Иванович.

***

- Мама, - спрашивает сын у мамы Гали, - а кто такой Карл Маркс?

- Экономист.

- Как наш папа Веня?

- Нет, папа Веня - главный экономист.

***

Однажды директор спросил у Вениамина Анатольевича, как он относится к женщинам.

- Как захочу, так и отношусь, - отрезал Вениамин Анатольевич.

***

Вениамин Анатольевич любит делать многоэтажные бутерброды и приговаривать при этом:

- В бутерброде должно быть всё прекрасно - и хлеб, и масло, и сыр, и колбаса.

*

В начале шестидесятых годов я довольно много курил, и Толя подарил мне бронзовую пепельницу. Я давно не курю, но пепельницу сохранил как память об интересном человеке.

*

Мне довелось поработать с Русланом при пуске опытного реактора для окислительного дегидрирования н-бутана, мы вместе ездили в командировку в Баку во ВНИИОлефин, играли с ним в бильярд, участвовали в застольях. И во всем Руслан Константинович показывал себя основательным человеком, не любившим решать проблемы с наскока.

*

Юра пришёл к нам в лабораторию сразу после окончания школы. Были у него годы армии, но после армии снова пришёл к нам. Так что больше сорока лет мы с ним сотрудничаем.

Юрий Львович - специалист высочайшего класса, человек редкостной доброжелательности, необыкновенной стойкости перед ударами судьбы, с прекрасным юмором, позволяющим ему встречать жизненные испытания доброй улыбкой.

Таких людей надо беречь.

*

Станислав Юрьевич настолько сложная личность, что я не возьмусь разбирать его на составные части. Боюсь, что некоторые детали при обратной сборке окажутся лишними, а он подумает, что я это сделал намеренно, и начнёт судиться.

*

Когда мы были молодыми, то летом по выходным дням выезжали за Волгу. И там, в лесу на большой поляне играли в футбол. Панков по своей философии не любил бегать, и всегда вставал в ворота. В наших играх это было довольно опасное место. Однажды Леша не приехал, и, вспомнив детство, место в воротах занял я. А Павлов - нападающий таранного типа, тут же сломал мне ребро.

Но Панков был вратарём надёжным, решительным, сам мог кого угодно в броске подмять, и Павлов его побаивался. Эти панковские качества вратаря я всегда с удовольствием наблюдал, когда Лёша остроумно и моментально парировал чьи-либо нападки в свой адрес.

*

Осенью 1963 года в лабораторц к Ивану Яковлевчу Тюряеву при- шли два молодыx специалиста. Через несколько месяцев Тюряев уехал работать в Киев, а на место заведующего лабораторией №6 заступил Анатолий Львович Цайлингольд. Федя стал заниматься разработкой катализаторов, а Женя - изучением кинетики реакций на этих катализаторах. Потом в лабораторию поступил их ровесник Вениамин Анатольевич Левин, который тоже, как и Федя, стал заниматься разработкой катализаторов.

Прошло много лет, Веня кроме основной работы вёл общественную работу профорга лаборатории, и они с Анатолием Львовичем разработали систему материального поощрения сотрудников.

Почему-то оказалось, что сотрудники, занимавшиеся разработкой катализаторов, при распределении материальных благ в соответствии с этой системой, получали благ больше, чем сотрудники, изучавшие кинетику реакций.

Однажды Цайлингольд пригласил меня на коллоквиум, где доклад делал Федя, а Женя внимательно его слушал. А что Женя думал при этом, я прочитал в Женином взгляде и написал на его причёске.

Потом наступили новые времена, Женя нашёл хорошее место и ушёл из института, а Федя и Веня остались, и взгляды их всех изменились.

*

Витя остался недоволен рисунком, и, когда я попросил его оставить автограф, он оставил имя того, кто это безобразие над его образом сотворил.

*

Женя - мастер экспромта. Однажды зимой мы - Женя, Толя Цайлингольд и я, после работы возвращались в автобусе домой. До этого, когда мы вышли из института, сильный мороз сразу же заставил нас опустить уши наших ушанок, и мы стали спокойны за свои. Автобус был заполнен наполовину, мы с Толей расположились на переднем сиденье, а Женя сел за нами и стал рассказывать что-то интересное. Чтобы хорошо его слышать, мы придвинули свои головы к его устам и увлечённо слушали его. А Женя времени зря не терял. Пока мы неподвижно сидели, он связал правый шнурок моей шапки с левым шнурком шапки Толиной, и на одной из остановок в самом интересном месте рассказа, неожиданно воскликнул:

- Что ж мы сидим? Это же наша остановка!

Окна автобуса были заморожены, мы с Толей вскочили, связанные не только узами дружбы, и на потеху других пассажиров, тщетно пыталиcь иx порвать.

Остановка была не наша, наша была следующей, и пока до неё ехали, мы явственно ощущали, как повысилось настроение попутчиков.

*

В лаборатории Я.Н. Прокофьева работала Наталья Васильевна Щербакова, с которой я написал одну из первых своих статей. Она несколько лет называла меня по аналогии с Фарберовым - Марком Иосифовичем. Мне это конечно льстило, но однажды она, встретив меня, пожурила:

- Марк Ефимович, что ж это вы меня не поправляли, когда я вас называла Марком Иосифовичем?

- Да вы, Наталья Васильевна так уверенно это делали, что я и сам начал сомневаться, Ефимович ли я.

С группой Н.В.Щербаковой мы занимались кинетикой реакций синтеза бутилкаучука. Основной проблемой экспериментальной части этой работы была невоспроизводимость опытов. Мы доказали, что это происходит из-за наличия «ядов» в катали- заторном растворе, и стали готовить катализатор не на каждый опыт, а на всю серию. После этого закономерности высветились, и мы создали математическую кинетическую модель. А Ярослав Николаевич никогда нам в этой работе не мешал.

*

Вадим - мой одноклассник. У нас в классе у всех были прозвища. Меня звали «Бася», Эмиля - «Шмуль», Сергея Земита - «Зёма», а Вадима - «Дёка». В школе он паинькой не был. Ко мне относился всегда хорошо - и когда учились, и когда он работал в министерстве.

К сожалению, на встречи выпускников нашего класса он не приезжал. Однажды во время встречи с Володей Андреевым, который мне рассказал, в каком тяжёлом режиме приходится работать Вадиму, я сочинил такие шутливые стишки:

У товарища Работнова

Hет и часа беззаботного.

При такой собачьей должности

Даже выпить нет возможности.

Но как только появляется,

Жажда тут же утоляется.

Так что вряд ли безработного

Bы увидите Работнова.

*

Шестидесятилетний юбилей Г.А Степанова мы отмечали на нашей базе отдыха. Были автобусы, которые нас туда доставили. Но Иван Степанович поехал туда на собственной «Волге» и на подъезде к базе застрял в лесу. Помню, как мы всем партхозактивом толкали его и, наконец, вытолкали на большую, светлую дорогу. После этого случая в стране началось движение зa переименованиe организаций по гражданской обороне в организации по чрезвычайным ситуациям.

*

Предлагаю тем, кто узнал, чьи автографы здесь оставлены, самим придумать комментарии. Я для них оставил вам место.

*

Это Ростислав Борисович Свитыч, молодой и шумный. С ним скучно не было. Здесь я умолкаю, так как в походы никогда не ходил, а именно там происходили замечательные приключения, о которых в своих мемуарах будут вспоминать его современники.

*

Однажды у нас с Юрием Ивановичем был откровенный разговор, совершенно не касавшийся ни экономических эффектов, ни хозрасчёта. Мы говорили о детстве, и общим воспоминанием было то, что наше военное детство, и у Юры, и у меня было голодным. Я не помню весь его рассказ, но запомнил, что рядом с домом, где жила их семья, у них был небольшой клочок земли, и они целиком засевали его бобами. Урожай тщательно охраняли, в основном это была обязанность детей.

Собранные бобы сушили, потом перемалывали в муку, а зимой мать пекла из неё лепёшки, за счёт чего и выживали.

У нас с Юрием Ивановичем производственные отношения были сложными, но потом, когда я уже не работал в институте, он всегда звонил мне домой и поздравлял с Новым Годом, и разговоры наши были по- человечески тёплыми.

*

Борис, когда бывал в ГЛК, любил забежать к Цайлингольду и выкурить с ним сигарету-другую.

Когда мы оказывались втроем, наши разговоры, как правило, проходили в стиле подначки. Толика интересовало, где Борис натренировал так реакцию, позволившую ему запрыгнуть на ехавшую прямо на него легковушку. Борис спрашивал меня об успехах на вычислительном фронте. Я тоже не отставал.

Однажды я зашёл к Цайлингольду. Там были Толик и Боря, и дым стоял коромыслом. Я спросил:

- Всё курите?

- Что касается покурить, мы ещё туда-сюда, - ответил мне Боря с гордостью.

- Жаль, что касательно туда-сюда вы уже можете разве что покурить, - быстро ответил я и благоразумно ещё быстрее покинул возмущённое общество, где один попытался меня удержать, а другой уже схватил ножницы.

*

Александр Иванович, когда был работником министерства, каждый год приезжал в наш институт в составе проверяющей комиссии, а потом в силу каких-то обстоятельств он покинул столицу и приехал работать в Ярославль. Он занимался экономическими исследованиями вместе с Юрием Ивановичем Сёминым, иногда выпивал, закусывал непременно Пивнем, после чего тот вынужден был переехать из Ярославля в Москву.

У нас с ним были споры, не переходящие из производственной сферы в общечеловеческую. Он тоже любил острое слово, и в его арсенале их было несколько. Он ценил шутки даже в свой адрес и сам любил и умел рассказывать анекдоты. В главе, посвящённой Вениамину Анатольевичу Левину, в образе «страшного наушного сотрудника» выступает именно Александр Иванович Смирнов.

*

Я входил в состав секции математического моделирования при нашем министерстве, и на одном из совещаний к нам пришёл и выступил Валериан Михайлович. Его надо было слушать. У меня хватило смелости урвать от процесса внимательного слушания высокого гостя около десяти секунд, благодаря чему я сейчас могу вспомнить этого очень умного, не всегда корректного человека и поблагодарить за участие в моей судьбе.

*

Анатолий Александрович долгое время работал в лаборатории В.С.Фельдблюма, там же он написал кандидатскую диссертацию, а наша лаборатория ему в этом благородном деле помогала.

Этот рисунок я сделал не на перфокарте, а на листе бумаги, в течениe нескольких секунд, на глазах несколько изумлённого (по крайней мере, мне так показалось) Олега Павловича Яблонского. Он послужил толчком к написанию шутливого рассказа «Мой метод», который я прочитал на юбилейном вечере лаборатории Цайлингольда.

«Для того, чтобы сделать портрет, нужно немногое: стол, стул, лист бумаги, карандаш и человек который согласится на минуту застыть в рабочей позе. Если эти условия соблюдены, сделать портрет может любой.

Чистый лист бумаги кладёте на стол. За стол усаживаете позирующего и укладываете его голову правой или левой щекой, кому как удобнее, на лист. Затем указательным пальцем левой руки прижимаете, чтобы не съезжала, эту голову к листу. Берёте в правую руку карандаш и, чтобы рисунок получился качественный, не спеша, обводите им эту голову вокруг пальца.

Цайлингольда уложить щекой на лист не удалось. Он мне прямо заявил: — «Хочу смотреть опасности в глаза». И лёг на лист затылком, однако глаза почему-то закрыл. Таким мы его и видим на портрете».

А ниже - рисунок, выполненный на перфокарте через полтора десятка лет. Комментарий к нему сделал сам Толик.

*

О том рисунке, что справа. Владик сидел впереди меня. Незадолго до этого он перенёс тяжёлую операцию и был очень худ. Но голова гениальности не потеряла.

*

За время после написания книги я вспомнил ещё два анекдота, рассказанные на его шестидесятилетием юбилее.

Однажды к Владимиру Львовичу обратились сотрудники другой лаборатории:

-Владимир Львович, хорошо ли быть умным?

- Быть умным хорошо, - ответил Владимир Львович, и c глубоким вздохом добавил, - плохо быть умнее всех.

Однажды Владимира Львовича спросили, почему он так любит спорить с другими профессорами.

- С непрофессорами я не спорю. Вдруг люди не заметят между нами разницы.

*

Сотрудничество наших лабораторий было очень тесным. Мы с Донатом Николаевичем были руководителями диссертационных работ у Смирнова, Бажанова, Стряхилевой, Павловой, но особенно много мы поработали с Людмилой Фёдоровной Титовой.

Донат был увлечённым, необыкновенно трудолюбивым и скромным человеком, он воспитал и передал своему «наследнику» Владимиру Александровичу Смирнову коллектив, способный на большие дела в непростых условиях рыночных отношений.

Светлая ему память.

*

В институте мы стали работать в одно время. Он подавал большие надежды, и был направлен Соболевым на стажировку в Англию. Потом стал готовить диссертацию, а работа над ней требует определённых качеств, главнoe из которых - целеустремлённость, как противоположность разбросанности. Он это важнейшее качество исследователя в себе мобилизовать не смог, и постепенно перешёл на партийную работу. Но оказалось, что и там для карьерного роста мало идейных убеждений, которые у него, бесспорно, были, и которым он, в отличие от большинства товарищей по партии, при наступлении новой общественной формации изменять не стал.

Именно эта верность своим идеалам является главным его жизненным достижением. А значит, он прожил свою жизнь не зря.

*

Ну, нарисовал я Бориса Борисовича. Не помню, как это случилось. Больше не буду.

*

Однажды Станислав Георгиевич, приняв позу великого химика, нелицеприятно выразился о математике. Я, как герой рассказа Зощенко, «ничего ему не сказал, но в душе затаил некоторую грубость». Я сделал рисунок и написал длинную эпиграмму из восьми строк. Она мне не очень понравилась, я стал её сокращать и, в конце концов, довёл до одного слова, которое здесь привожу полностью:

ЙУХНОВИЧ.

*

Олег Павлович Яблонский - необыкновенный умница, добрый человек, настоящий друг, гостеприимный хозяин дьяконцевских владений, одаренный юмором самой высокой пробы, и ещё много раз необыкновенный умница.

Олег Павлович настолько привлекательная личность, что привлек в деревню Дьяконцево, где обосновалось семейство Яблонских, семьи Сапуновых, Патановых и Ярославцевых, и поэтому там сейчас целая колония работников института, бывших и настоящих. Много их и в соседних деревнях.

*

Валерий Анатольевич Ярославцев - бывший начальник цеха № 3. Мы с ним много сотрудничали при разработке процесса окислительного дегидрирования н-бутиленов.

Вот и всё. Многих из тех, кто попал на эти страницы, уже нет с нами. Светлая им память.

Многие живы. Доброго им всем здоровья.