[О Дов-Бере Слуцком]
Я заранее чувствую себя виноватой, что так мало сохранила воспоминаний о Бере Слуцком — моем отчиме, самым близком мне человеке со дня смерти мамы.
Отца я не помню. Он не жил с нами. Была у него семья в Харькове, был сын — Леня, на пять лет старше меня. На все мои вопросы об отце мама отвечала: «Подрастешь — узнаешь». Но мама умерла раньше, чем я подросла. Так я ничего об отце и не узнала от нее. Лишь много позже я узнала, что отца, Гулько Самуила Борисовича, расстреляли в 1937 году как немецкого шпиона. А он работал в Наркомпросе Украины, ведал изданием детских книг для еврейских школ.
Бера я помню с тех пор, как помню себя. Мы жили на одной улице и часто встречались с ним. Он о чем-то говорил с мамой, шутил, угощал меня конфетами и всегда обещал мне мельницу. Когда мама говорила о нем, я замечала: «А, это тот дядя, который обещал мне мельницу?» Почему именно мельницу — до сих пор не понимаю.
Когда мне было 9 лет (1939 г.), мама однажды спросила: «Миночка, а что если у тебя будет папа?» — «Ты влюбилась, не я, что же ты у меня спрашиваешь?» — ответила я сверхделовито. Они поженились. Беру тогда было 62 года. Мы с мамой жили по ул. Саксаганского 30, а Бер — Саксаганского 33. У Бера была большая комната в большой коммунальной квартире. А может быть, мне так казалось — масштабы детского видения совсем иные, чем у взрослого. Все стены комнаты Бера были в стеллажах с книгами. Большой письменный стол со стопами исписанных листов — тот беспорядок для постороннего глаза, который является высшим порядком для создателя этого хаоса. Бер был очень образованным человеком, хотя не кончал никакого учебного заведения. Его в детстве даже в хедер не пустили из-за слабого здоровья, как рассказывала мама. Бер за письменным столом — этот образ очень легко воссоздается в моей памяти; в других ситуациях я почему-то Бера не помню.
Он был очень нежен с мамой, всегда спокоен, почти всегда шутил с самым серьезным видом, чем часто ставил меня в тупик. Я не понимала, удивлялась, а Бер с мамой, довольные, смеялись. Только однажды я помню Бера в гневе. Уходя гулять, я часто забывала вернуться домой вовремя. Мама искала меня, ужасно волновалась. И вот так однажды, опоздав домой, почти доведя маму до сердечного припадка, я еще очень нахально оправдывалась. Бер не стерпел, кинулся на меня, лицо его побелело, он сжимал кулаки, сдерживаясь, чтобы не поколотить меня, и кричал: «Ты понимаешь, что ты делаешь с мамой? Ты понимаешь?!!!» Больше никогда в жизни я не видела его в таком состоянии. Он всегда был очень доброжелателен к людям, всегда сдержан и спокоен.
Я знала, что Бер – писатель. Он писал в то время на идиш. Однажды он прочитал мне свой рассказ для детей, переводя его по ходу чтения на русский язык. Я не помню содержания рассказа, но остался образ болота, которое своими мягкими, морщинистыми губами вбирает, засасывает мячик, брошенный невзначай маленьким мальчиком. С тех пор всегда с болотом у меня связан образ, навеянный рассказом Бера: что-то огромное и страшное, с морщинистыми губами, что и меня может засосать и проглотить.
Бер с мамой решили поменять наши две раздельные комнаты на две вместе. Долго искали подходящий вариант. Наконец, нашли, остались последние формальности. Это был июнь 41 года. И вот – война. Все рухнуло. У мамы в это время была инвалидность по болезни сердца. Она не работала. Она полностью отдавала себе отчет в опасности немецкой оккупации. Он настаивала, чтобы Бер узнал об эвакуации членов Союза писателей из Киева. Она была в отчаянии, что мы останемся в Киеве. Однажды, когда я назвала ее «мама», она мне с горечью ответила: «Какая я мама, если я не могу спасти тебя?» Видимо, родители не сумели присоединиться к организованной эвакуации. Собрали самые необходимые вещи, это были 4 узла и один, маленький, — мне, и мы отправились на пристань, чтобы пароходом вниз по Днепру уехать из Киева.
Труд всей своей жизни — рукопись романа об истории евреев, как объяснила мне мама, Бер должен был оставить.
Когда мы пришли на пристань, перед закрытыми воротами бурлила толпа. Кто-то влез на ворота и кричал: «Женщины и дети – вперед, мужчины с вещами – во вторую очередь!» Мама сказала: «Держимся вместе, иначе погибнем». Мы взялись крепко за руки. Узлы висели у мамы и Бера на шее, я прижимала свой узелок.
Толпа втянула нас, завертела. Через какое-то время мы оказались у самых ворот. Мы старались прижаться друг к другу и не отпускать крепко сцепленных рук. Вдруг ворота открылись. Толпа хлынула. Милиция пыталась сдержать натиск толпы. Какой-то милиционер схватил меня за шею и воткнул обратно в толпу. Это не было какое-то намеренное движение — он просто хватал все, что под руку попадалось. Но толпа смела редкий милицейский заслон, все побежали. Кто-то падал. Думаю, что они уже не встали. Чудом мы остались на ногах, побежали, я на ходу орала благим матом от боли и страха. Так с толпой нас внесло на пароход. Где-то мы устроились сидеть на узлах. Наступил вечер, стемнело. Началась бомбежка, слышались взрывы, всплески воды. Казалось, вот-вот — и в нас угодит. Обошлось. Позже кто-то сказал, что летчик-немец был антифашист и, чтобы не бомбить город, сбросил свой груз в Днепр. Не знаю, насколько это верно. Пароход был переполнен. Крики, плач. Женщина с грудным ребенком молча плакала — муж вместе с вещами остался на берегу. Пронесли в кресле парализованную старушку, вместе с ней провели мальчика, лет 7-8. Остальные члены семьи остались на берегу. Мальчик плакал и кричал, повторяя: «Бабушка! Мы пропали!» Не помню, когда мы, наконец, отчалили.
Привезли нас в Днепропетровск. Оттуда в угольных вагонах – в Ставрополь (тогда Ворошиловск). Там мы прожили полгода, и опять нужно было бежать – немецкие войска подходили уже к этим местам. Списались с сестрой Бера – Тайбл. Она была эвакуирована в Омск. Решили ехать к ней. Но — не успели отъехать от Ставрополя — оказалось, что немцы уже близко. Эшелоны повернули на юг — к Махачкале. Из Махачкалы нас на нефтеналивных танкерах перевозили в Красноводск. На танкере, на крышках баков, устраивалось по несколько семейств. В проходах, на палубах – всюду люди, узлы. Море штормило. Во время качки, когда танкер кренился, нас сносило на край бака. Мы чуть не падали в море, держались за какие-то трубки над головой. При крене в другую сторону нас прижимало к корпусу танкера. Когда пришли в Красноводск, спускались по лестницам, прикрепленным к бакам. С соседнего бака спускалась старушка, но что-то вдруг замешкалась, ее стали сверху торопить. Как потом оказалось, она в тот миг умерла...
В Красноводске мы сидели несколько дней на улице, ждали формирования эшелонов. Это был декабрь 41 года. Не хватало воды. Наконец, нас посадили в теплушки и повезли. Куда – мы не знали. Везли через пустыню Каракумы. Маме было плохо. Мы думали, что она угорела от печурки, которую топили углем в середине вагона. Окон в вагоне не было, только широкая раздвижная дверь. Кто-то уступил маме место у двери, чтобы дышать чистым воздухом. Я стояла против дверей. Мама попросила меня уйти, я не хотела, мне надоело лежать на нарах. Бер спал. Вдруг с мамой что-то случилось. Ее окружили люди, уложили. Я рванулась к ней, меня оттащили. Принесли кастрюлю горячей воды, стали опускать туда мамины руки. Кто-то отошел, вытирая слезы. Я что-то поняла, но не могла поверить в несчастье. Я пробилась к маме, теперь меня уже не держали. Мамы не было. Я сидела и держала мамину голову — она опускалась как-то в сторону. Вскоре проснулся Бер, подошел... «Что ты наделала? Что ты наделала?» — повторял он тихо, охватив голову руками. Кто-то сменил меня. Мы с Бером забрались на нары и долго плакали, обнявшись. Он мне сказал тогда: «Мне теперь незачем жить, я буду жить только ради тебя».
Позже я поняла, как он любил маму. Он ждал ее всю жизнь, ведь он был холост. Они поженились, когда ему было уже за 60. И прожили вместе всего два года...
Маму похоронили в Ашхабаде, а мы поехали с эшелоном дальше, в город Канибадан – город на берегу Ферганского канала. Нам дали большую комнату – это была кухня бывших детских ясель. Огромная плита – натопить ее мы не могли. Огонь гудел в плите и пролетал куда-то мимо. Одна стена комнаты была стеклянная. Вечерами мне было очень страшно: мимо проходили какие-то тени. Бер очень ослаб. Однажды вечером Бер пошел к двери и вдруг стал оседать у стеклянной стены. Глаза его закатились, как у мамы в последние минуты. Я закричала, стала звать его. Схватила бутылку с водой, хотела опрыскать его, но руки тряслись, я ничего не понимала, тыкала его бутылкой по голове и кричала: «Бер, Беринька! Не бросай меня!» Он начал приходить в себя. Это был обморок. Я помогла ему добраться до кровати, напоила. Это был очень страшный момент в нашей жизни. Но бывали у нас и веселые случаи. Готовить я не умела, а в пайке мы получали часто муку. Я вспомнила, как мама катала тесто, успешно справилась с этим нелегким делом, раскатала листы, нарезала лапшу и опустила эту лапшу в кастрюлю с холодной водой. Когда вода закипела, оказалось, что моя лапша превратилась в подгоревшее месиво. Мы с Бером посмеялись над моим кулинарным искусством и съели это месиво «с удовольствием».
Потом у нас опять начались несчастья. Бер занозил ладонь правой руки. Ладонь страшно распухла, у Бера поднялась температура. Пришла врач, сказала, что забирает Бера в больницу – нужна операция. В больнице Бер заболел еще и тифом, и дизентерией. Меня к нему не пускали. Одна из медсестер, жалея меня, утешала: «Он выдержит, он поправится, не плачь. Слабые лучше переносят такие напасти». Как это ни парадоксально звучало, но она оказалась права. Бера возили на операцию и на перевязки почти без сознания, но он все вынес и стал поправляться. Появился аппетит, больничного пайка ему не хватало. Кто-то мне подсказал, что можно попросить для него в Горсовете писательский паек. Председателем Горсовета был тогда Алимов. Он меня очень тепло принял, расспрашивал, даже предложил пойти к нему в семью жить: «Возьму тебя в дочки, ладно?» — сказал он. «Но у меня же есть отец!» — ответила я. (До выхода из больницы Бера Алимов отправил меня в детский дом.) А для Бера мне выдали всякую еду: курицу, банку джема, еще что-то — уж не помню. Заодно и меня накормили в столовой Горсовета. Давно я так вкусно не ела в те времена.
Бер лежал в больнице около полугода. Когда он вышел, стал искать брата, Файвеля. Брат оказался в Алма-Ате. Бер списался с братом, и мы приехали в Алма-Ату. Правая рука у Бера была после операции изуродована – пальцы скрючены, не разгибались. Но он приспособился писать и такой рукой. Сразу по приезде в Алма-Ату Бер стал пропадать с утра до вечера в центральной библиотеке – восстанавливал материалы своего романа. Я снова отправилась в детский дом. В семье у брата Бера было тяжело. Я была в те годы в детском доме г. Каскелен в 30 км от Алма-Аты.
Бер мне часто писал теплые, ободряющие письма, присылал иногда немного денег, на которые я устраивала с подружками великолепные пиры. Мы покупали на рынке кефир, творог, лепешки и устраивали праздник.
В 1946 г. Бер получил приглашение из Биробиджана, и мы поехали туда. О возвращении в Киев разговоров не было. Нам писали о резко возросшем там антисемитизме. Бер ехал в Биробиджан с радостью, он мечтал очутиться в своей среде. Он считал тогда Е.А.О. своей маленькой родиной. Тогда в Биробиджане были еще еврейская школа, еврейский театр. Бер стал работать в еврейском краеведческом музее заведующим отделом еврейской культуры. Отдел был маленький – две небольшие комнаты, в которых были образцы еврейского религиозного культа, книги на еврейском языке, портреты евреев-героев В.О.В., героев труда.
Бер продолжал работать над романом.
В 1948 году я уехала в г. Ленинград продолжать учебу. Мы с Бером регулярно переписывались. Я отчитывалась о сданных экзаменах, описывала свою жизнь, своих друзей. Бер помогал мне, т.к. я жила в общежитии института только на стипендию. Письма Бера становились все более грустными. Он писал, что страдает от одиночества – в это время началась очередная волна массовых репрессий. Еврейский театр в Биробиджане закрыли. Многих писателей, поэтов и артистов арестовали. Бер писал, что он остался один.
В 1949 году наша переписка прекратилась. Я в тревоге написала подруге, попросила ее выяснить, что с Бером. Она мне ответила, что Бера арестовали. Ему было в это время 72 года. Как потом мне рассказывал артист Аронес, их обвиняли в желании присоединить Е.А.О. к Америке. Аронес рассказывал, что подсудимые даже смеялись, спрашивая, как это возможно осуществить территориально? Аронес рассказал еще, что Бер в последнем слове иронически отметил, что приносит свои извинения властям, что уже не успеет отработать тот хлеб, которым его будут кормить в лагере.
Везли их вместе с уголовниками, и Бер попросил поместить его в одиночку, чтобы избегнуть издевательств.
Разрешили Беру, как и всем, только по 2 письма в год, и только одному человеку. Он писал своей сестре Тайбл. Я передавала через Тайбл свои новости, узнавала от нее о Бере.
В 1955 году Бера не стало, а в 1956 году всю группу осужденных вместе с Бером реабилитировали.
Было невыносимо думать, что загублен талантливый человек, загублено дело всей его жизни. И когда я прочитала, что часть рукописи Бера, главы о еврейском герое Бар Кохбе, оказались в журнале «Советская родина», и появилась надежда, что роман Бера увидит свет, появилась и горькая радость: не погасла искра Божья, не пропала даром жизнь скромного и большого человека! «Рукописи не горят!»
12.08.90