Девочка с козой
Папа все чаще задумывался о нашем будущем. Он мечтал дать образование своим дочерям. При советской власти это стало возможным и для бедных евреев. Но, живя в местечке, отец не смог бы осуществить свою мечту, ведь надо было посылать дочерей на учебу в большие города, а денег на это у наших родителей не было.
Младший брат папы, дядя Ошер, жил и работал в городе Полоцке, на севере Белоруссии. Он убедил папу, что нам нужно всей семьей переехать в этот город. Сначала папа поехал туда один и устроился работать вместе с дядей Ошером в организации «Белпушнина», которая занималась заготовкой пушнины и кожевенного сырья. Дядя Ошер, молодой энергичный холостяк, решил сам привезти семью старшего брата в Полоцк. Поздним летним вечером на станцию нас пришли провожать родные и моя подруга Тамара Храмецкая со своим отцом. Я, девятилетняя девочка, не сознавала тогда, что навсегда прощаюсь с любимой бабушкой и родным местечком. И, лишь сама уже став бабушкой и прабабушкой, я поняла, как, наверное, страдала она, когда опустел дом, всегда наполненный звонкими, веселыми голосами ее любимиц.
А мое родное местечко Птичь, где в годы Второй мировой войны немецкими фашистами было уничтожено все еврейское население, в том числе папин родной брат Муля и его семья – жена Рахиль и двое детей, – прекратило свое существование. На его месте сейчас белорусская деревня, где нет ни одной еврейской семьи. Так же, как Птичь, исчезли другие еврейские местечки.
Трагедией нашего народа стало не только то, что исчезли эти местечки, но и то, что новые поколения евреев перестали соблюдать традиции. Советская власть, ее карательные органы сделали все, чтобы отлучить еврейский народ от его религии и культуры.
Летом 1933 года дядя Ошер привез в Полоцк Брохеле и ее пять девочек-пичужек от двух до двенадцати лет – в длинных платьях, по-деревенски застенчивых.
Но наша жизнь в Полоцке была недолгой и оставила у меня не очень приятные воспоминания. Вскоре заболели брюшным тифом Хана, Бася и Дора. Болели сестры тяжело, особенно Бася. Она заболела повторно, и врачи отказались ее лечить, считая безнадежной. Папа и мама пропадали в больнице. Папа испросил у главного врача разрешения вместе с мамой неотлучно быть при больных детях. Я оставалась с маленькой Рейзеле под присмотром нашей квартирной хозяйки. Моя двухлетняя сестричка часто плакала, и мне приходилось, напрягая все свои силы, брать ее на руки, хотя выше живота я поднять ее не могла. Нашим спасителем в это голодное время был дядя Ошер. Он доставал нам еду (ящик макарон – это было целое богатство), забавлял нас. Наконец сестры Хана и Дора выздоровели, их выписали из больницы, а папа остался сидеть с Басей. Слабую сестричку приучал есть, она стала поправляться, и врачи, отказавшиеся ее лечить, не поверили своим глазам, увидев выздоровевшую девочку.
В сентябре 1933 года мы с Басей начали учебу в 4-м классе 1-й Советской (так она называлась) школы Полоцка. Школа находилась в центре города, на улице Маркса. Улица упиралась в Замковую гору, на которой стоял знаменитый Софийский собор, сохранившийся еще со времен Киевской Руси. Во время войны фашисты разрушили его. Потом собор восстановили, и там проводились концерты органной музыки.
Проучились мы в Полоцке всего полгода: в начале 1934-го папу перевели на работу в Витебск. В моих воспоминаниях о нашем пребывании в Полоцке остался такой случай. Папа взял меня однажды с собой в поездку по району. Мы ехали в телеге, в которую была запряжена красивая гнедой масти лошадь, и в тишине полей звенел мой голосок: я очень любила петь. А за нами, как бы за моей песней, выстроилась вереница крестьянских подвод. Вскоре мы оказались возле городка Дриссы, у заставы на границе с Латвией. Папа пошел отметиться на заставе, а в это время мимо промчался поезд. Лошадь, обезумевшая от страха при гудке паровоза, понеслась вскачь, и я едва не выпала из телеги. Пограничники сумели остановить перепуганное насмерть животное.
Зимним морозным утром 1934 года мы приехали в Витебск. И тут не обошлось без неприятного происшествия. Мы еще не знали, что у Витебска была слава города жуликов и воров. У папы, одетого в длинный овчинный тулуп, здесь же, на вокзале, ловко вытащили из внутреннего кармана всю зарплату, на которую должна была жить семья, и он ничего не почувствовал.
В Витебске, как и в Полоцке, папа работал в охотничьем отделе организации «Белпушнина» (которая затем была переименована в «Заготживсырье»). Когда папа летом ездил по колхозам, где заключал договоры с охотниками о заготовке шкурок лесных зверей – волков, лисиц, зайцев, белок, – он часто брал меня с собой. Мама хозяйничала дома. Это было нелегкое дело, если учесть, что на одну очень маленькую папину зарплату нужно было прокормить восемь человек: ведь с нами жила еще сестра мамы Берта (Бейля).
Из Полоцка родители привезли корову. Но в Витебске, крупном областном центре, где был даже трамвай (один из первых в России), держать корову не было возможности.
Город, половину населения которого составляли евреи, произвел на меня большое впечатление. Расположенный по обоим берегам Западной Двины, он делился на три района, был крупным промышленным и культурным центром. В Витебске было много школ, был и ряд средних и высших специальных учебных заведений: медицинский, педагогический, ветеринарный, а потом и технологический институты. Город был известен своим театром БДТ-2 (Белорусский государственный театр-2, в Минске был БДТ-1), первый актерский состав которого вышел из школы-студии МХАТа. Это были актеры Станиславского и Немировича-Данченко – Ильинский, Молчанов, Сергейчик, Звездочетов, Радзяловская, Белинская и другие. Действовал в Витебске и театр на улице Канатной, где ставили спектакли приезжавшие на гастроли театральные труппы из других городов, в том числе (правда, очень редко) еврейский театр из Москвы. В Витебске были краеведческий и антропологический музеи, картинная галерея известного художника Иегуды Пэна. Витебск – родина Марка Шагала, здесь начиналось его творчество. Шагал был одним из основателей Витебского театрального училища.
На нашем семейном совете было решено продать корову и купить козу. Коза, очень потешная, с одним длинным и другим коротким рогом, давала в среднем три литра жирного и полезного молока в день. Для бедняков чем не подспорье? Но все упиралось в вопрос, как ее кормить. Папа привозил из деревни на зиму немного сена, оно хранилось в сарайчике во дворе нашего дома. А дом находился близко от Смоленского рынка, почти рядом с центром города. Наша улица, 2-я Краснобригадная, была немощеной. Летом ее, как в деревне, покрывала трава, особенно густо росшая возле домов. Конечно, это был корм. Коза – животное неприхотливое. Мама также кормила ее пойлом из остатков пищи, очистками картофеля. Но летом козу нужно было пасти.
Пишу о козе подробно не только потому, что она была в значительной степени нашей кормилицей, а и потому, что пасти ее соглашалась только я. Обо мне папа говорил: «Миреле – домашняя». Да и маму мне было жалко, когда ей приходилось уговаривать нас, детей, попасти козочку. Так мы подружились с козой. Я пасла ее – с веревкой в одной руке и с книгой в другой. Мы выходили на нашу тихую улицу. Коза мирно щипала сочную траву. Я увлеченно читала книгу, забыв об окружающем мире, пока не дергалась веревка: это означало, что коза объела траву. Я отрывалась от грез, и мы шагали дальше по почти безлюдной улице. Меня и прозвали те, кто видел, как я пасу козу, – девочка с козой. Об этом прозвище я узнала от своей одноклассницы Жени Маневич, и ее знакомый мальчик так назвал меня, когда встретил у Жени.
Папа привел нас с Беллой в 4-й класс 38-й неполной средней школы, что находилась рядом со швейной фабрикой «Знамя индустриализации» по улице Суражской (теперь – Гагарина). Мы, тихие, стеснительные девочки, одинаково одетые в так называемые пионерские костюмы (темно-синие сатиновые юбочки и кофточки, подпоясанные черными ремешками), стояли в коридоре. Перед уроком ко мне подошла девочка и, взяв за руку, повела в класс. Она посадила меня рядом с собой за парту. Это была Шура Стальмакова, высокая, светловолосая, с большими серо-голубыми глазами, не по годам физически развитая. Со временем она превратилась в красивую девушку, умную и романтичную. Училась Шура хорошо.
Среди хорошо учившихся и поэтому бывших в центре внимания класса были и еврейские девочки. Одна из них – бойкая и насмешливая Женя Маневич. Ее растила одна мама, красивая и добрая моложавая женщина, работавшая продавцом в хлебном магазине. Она не раз выручала меня в голодное время Финской войны 1939–1940 годов, когда, отстояв в огромной очереди, я оставалась ни с чем: видя мое расстроенное лицо, подзывала к себе и отдавала мне припрятанную буханку.
Тихая, спокойная, с близорукими глазами и вся в белокурых кудряшках, Стэра Вальшонок жила со старыми родителями и младшей сестрой Тайбой, кареглазой, с каштановыми кудрями, очень серьезной, одержимой учебой. Их дом стоял рядом со школой и всегда был полон одноклассников Стэры и Тайбы.
Высокая, с круглым кукольно красивым лицом и очень тонкими ногами (чего она очень стеснялась, став старшеклассницей, и поэтому почти всегда ходила в сапожках), Гита Эпштейн держалась несколько высокомерно. Родители ее по тому времени были людьми состоятельными, имевшими свой большой дом и хозяйство.
Менее заметной в классе была Соня Беспрозванная. Мы считали ее некрасивой. Скромная, ничем не выделявшаяся, она вдруг в старших классах поразила всех математическими способностями, своим умом и развитием. К тому же у нее оказались золотые руки: она прекрасно шила. Когда после окончания школы я собралась ехать в Москву учиться и у меня не оказалось приличного платья, мне его сшила Соня. Ткань купила моя младшая сестра Дора, простояв ночь в очереди в магазин на улице, а сшила, и притом бесплатно, Соня. Это было прекрасно сшитое платье, нарядное, с бантом. С годами я очень сожалела, что не подружилась с этой девочкой, обладавшей, видимо, открытой бескорыстной душой и богатым внутренним миром. После войны до меня дошли слухи, что Соня Беспрозванная в эвакуации добровольно пошла работать в шахту и там погибла.
В 7-м классе в нашу компанию вошла Нина Гусева, жившая сравнительно близко от меня, в районе Песковатика. Это был в основном район частной застройки, где преобладали деревянные дома. В отличие от тихой Стэры, выдержанных Шуры и Гиты, насмешливой Жени, Нина была очень бойкой, хохотуньей и умела, сделав серьезное лицо, рассмешить весь класс. Но при этом была, как говорится, себе на уме. Жила она со старой мамой и старшим братом, работавшим на игольном заводе. Меня, видимо, привлекал в ней общительный и веселый характер, ведь я росла скромной и застенчивой.
В 10-м классе к нам пришла новая ученица, Валя Новикова. Обладая симпатичной внешностью, она была не по годам серьезной. Ее открытый и прямой характер вызывал уважение. В отличие от некоторых девочек нашего класса, Валя держалась очень скромно. Помню, как она дала пощечину нашему однокласснику, когда он на перемене попытался ее обнять. Я подружилась с этой девушкой, мы часто делились своими мечтами и планами. Старший брат Вали учился в Московском авиационном институте. Туда же хотела поступать и она, убеждая меня пойти учиться в этот вуз. Вале не пришлось окончить школу вместе со мной, так как ее отца, партийного работника, перевели в Пинск, и связь между нами прервалась. После войны, когда я уже работала учительницей в Бешенковичах, неожиданно пришло письмо от Вали. Даже не знаю, как ей удалось меня разыскать. Из письма я узнала, что во время войны Валин отец, командир партизанского отряда, погиб, а сама Валя, выполняя задание партизан, прошла через немецкий тыл, попадая под обстрелы и бомбежки, и благополучно пересекла линию фронта. Это теплое и дружеское письмо пришло из Минска, где Валя работала корреспондентом молодежной газеты. К сожалению, я ей не ответила – не помню, по какой причине. Семейные заботы, трудная работа оттеснили воспоминания юности на дальний план. И только спустя много лет, будучи на пенсии и оказавшись в Минске, вспомнила хорошего человека – Валю Новикову. Обратилась в редакцию газеты «Знамя юности», подняла архив этой газеты, но никаких указаний на то, где теперь Валя, не нашла. Я лишь узнала, что ее уволили из редакции за ее прямоту. Ведь она всегда была борцом за правду.
В 1936 году нас перевели в новую красивую четырехэтажную школу, которую называли Сталинской. В условиях диктатуры даже школам давали имя «отца всех народов». Таким образом, с 7-го класса я училась в новой школе № 3 города Витебска. В младших классах учились мои сестры Дора и Роза. Кстати, после войны эту школу окончили моя старшая дочь Шура (в 1966 году) и мой племянник Леня, сын сестры Беллы, которая там же долгие годы работала учительницей младших классов.
Основной состав класса остался прежним. Среди новых учеников были наш незаменимый в дальнейшем староста Геннадий Бедняев (после войны – поэт, кандидат педагогических наук) и Сергей Коланицкий (уже в военные годы кандидат, а после войны – доктор военных наук). Находясь на пенсии, я встретилась с этими своими одноклассниками. С Геннадием Бедняевым мы посетили нашу 3-ю школу. Затем несколько лет мы с ним переписывались, и он даже прислал мне сборник своих стихов, который я привезла с собой в Израиль.
Прежних учителей сменили новые. Особенно мне запомнились учителя русского и немецкого языков – настоящие педагоги. Учитель русского языка и литературы, он же наш классный руководитель с 7-го по 10-й классы, Николай Георгиевич Титович был уже пожилым, но очень энергичным человеком. Старый интеллигент, строгий, но справедливый с учениками. Выяснив пробелы в знаниях большинства учеников нашего класса, он по вечерам приходил в школу, чтобы дополнительно заниматься с отстающими. И хотя я к их числу не относилась, но не пропускала ни одного дополнительного занятия. Уроки русского языка Николай Георгиевич проводил интересно и живо. Я была незаметной ученицей, но учитель видел мой интерес и мое старание и неизменно ставил мне отличные оценки.
К сожалению, я не знала своей, еврейской литературы, и весь мир поэзии был для меня миром Пушкина и Лермонтова, тем миром, к которому нас приобщал Николай Георгиевич. Знания, полученные на его уроках, позволили мне на «отлично» сдать вступительные экзамены в Институт прокуратуры СССР, конкурс в который в 1940 году был восемь человек на место.
Поражала энергия моего любимого учителя. Он организовал литературный и драматический кружки. Наш литературный кружок издавал рукописный журнал, в котором были помещены стихи Гены Бедняева, очень интересные рассказы Арона Романовского, серьезного, умного еврейского мальчика из класса моей сестры Беллы. Мы с увлечением репетировали пьесу Гоголя «Ревизор», провели вечер, посвященный 100-летию со дня смерти Пушкина. Николай Георгиевич долго готовил с кружковцами отрывки из «Евгения Онегина» и «Цыган». Костюмы для выступления были взяты напрокат в драмтеатре. Вечер прошел в клубе фабрики «Знамя индустриализации», которая оказывала шефскую помощь нашей школе. Я читала сцену дуэли Онегина с Ленским.
Арон Школьник читал из «Цыган». Николай Георгиевич никак не мог добиться от Арона, исполнявшего роль старого цыгана, чтобы он не торопился и говорил выразительно. Выйдя на сцену, Арон прежней скороговоркой произнес: «Вставай, мой друг, пора, пора!». Зал, который должен был в предчувствии трагедии затихать, взорвался от хохота. Между прочим, этот смешной эпизод моей школьной жизни я рассказывала своей младшей внучке Мариночке во время кормления. Маленькой она плохо ела. И каждый раз, когда я садилась ее кормить, она просила: «Бабушка, расскажи “пора, пора”».
В школе устраивались и балы-маскарады. У меня были костюмы русалки и восточной женщины, а в 10-м классе – знаменитой летчицы М. Расковой. Делать костюмы мне помогали мои подруги.
Школу и свой дружный класс я вспоминала всю жизнь, особенно в трудные годы войны. С грустью думала, что эти годы, такие радостные, овеянные светлой романтикой, остались позади.
С детства я любила читать, петь и слушать музыку. Большое влияние на меня оказал мой папа, который сам хорошо пел и играл на скрипке. Я росла застенчивой, поэтому пела только дома, где, как мне казалось, никто посторонний не слышит моего пения. Но как звенел мой голос, когда я, занимаясь домашней работой, пела и забывала обо всем! Оказалось, меня слушали наши соседи, и удивительно: я никому не мешала. А когда я уехала учиться в Москву, они даже спрашивали маму: «Почему не слышно вашего соловушку?»
Все мои сестры обладали хорошим музыкальным слухом, но лучше всех пела старшая сестра Анечка. У нее был красивый грудной голос. Анечка была бойкой, смелой, энергичной, активной участницей общественных дел. Такой она оставалась всю свою жизнь. Будучи студенткой Витебского мединститута, моя старшая сестра участвовала в заключительном концерте республиканского смотра художественной самодеятельности в Минске, где исполняла песню на белорусском языке. Анечкино обаяние всегда притягивало к ней людей. Повсюду у нее были многочисленные друзья и знакомые, с которыми она встречалась и вела переписку. Для нас, сестер, она была безусловным лидером. Она была готова прийти на помощь в любую минуту. После Великой Отечественной войны, в которой она непосредственно участвовала, вытаскивая раненых с поля боя, да и сама была ранена в боях под Можайском, близкие называли ее «наш генерал». Веселая и смешливая, Анечка знала массу анекдотов и умела их рассказывать. После войны она была организатором встреч бывших студентов-однокурсников и фронтовых друзей-однополчан. Не имея своих детей, Анечка так много сделала для племянника и племянниц, что об этом никто из них никогда не должен забывать.
Как я уже писала, материально нам жилось очень трудно. Представьте себе: одному очень мало зарабатывающему человеку с женой – домашней хозяйкой хотелось дать высшее образование всем дочерям, да еще нужно было содержать бедную свояченицу, сестру жены. А придет лето, хочется, чтобы девочки подышали чистым, не загазованным фабричным дымом воздухом, покушали вволю лесных ягод, садовых фруктов. Как быть? Где взять деньги на это?
И тут папу выручали его друзья-охотники. Некоторые из них, крестьяне, приезжая в город на рынок, часто останавливались у нас, ведь мы жили недалеко от Смоленского рынка, и во дворе у нас можно было поставить лошадь с телегой. Они видели, как трудно живется честному многодетному Кацману, и приглашали нас пожить у них в деревне летом. Для моих родителей это было хорошее решение.
Мы, дети, вместе с мамой все лето отдыхали в деревне: в 1938 году – в колхозе «Призыв», в 1939-м – в деревне Мазолово Боровлянского сельского совета, а в 1940-м – в колхозе «Чырвоны двор» Николаевского сельского совета Витебского района. Загорали, ходили в лес за черникой, из которой мама варила ягодник (черничное повидло). Проголодавшись на свежем воздухе, мы с удовольствием его ели. Правда, обеденное меню было скудным и однообразным. Ежедневно на первое – щавель, который мы собирали на поляне возле дома, на второе – тушеная в молоке картошка или пшенная каша. Сваренная в русской печи еда казалась нам очень вкусной. Наша кормилица коза была с нами неразлучна.
Целыми днями мы бегали босиком по траве. Какая экономия обуви, чулок и носков! Яблоки из хозяйского сада мы ели вволю. Иногда в деревне у нас гостил мамин племянник Миша Комиссарчик, которого мы, девчонки, дразнили за его походы на вечеринки (танцы деревенской молодежи). А однажды, летом 1940 года, мы с сестрой Аней решили прогуляться в город и запросто, не ощутив усталости, прошли пешком 25 километров. Что значит молодость!
Я очень любила отдыхать в деревне. Вообще я была малообщительной. А моя сестра Белла, как и Аня, – общительной и бойкой. Она любила летом отдыхать в пионерских лагерях. У нее было много подруг, которые часто приходили к нам домой. Школьницей Белла округлилась, похорошела. У нее были красивые густые вьющиеся черные волосы, которые, как ни странно, ей не нравились, и она завидовала моим – прямым, темно-русым. После 9-го класса Белла поступила в педагогическое училище, которое окончила перед самой войной. Работать учительницей начальной школы ей довелось уже в эвакуации, в одном из сел Мордовии.
Моя сестра Бася старше меня всего на 11 месяцев, и нас в детстве называли на идише «а цвилинг» – двойняшки. Но она, как старшая, меня оберегала, поучала. И так случилось, что она дважды спасла мне жизнь.
Я по натуре своей была мечтательницей, в некоторой степени даже фантазеркой. Прочитав книгу, посмотрев фильм, я так впечатлялась событиями, что часто забывала, где я и куда иду, за чем меня послала мама. Со мной случалось несколько раз, когда я вдруг оказывалась не на той улице, где надо было сделать покупку, и без денег. Родители понимали, в чем дело, и строго меня не наказывали. Еще живя в Птиче, я вместе с другими учениками пошла на экскурсию на водяную мельницу. Была зима, река замерзла, но я не обратила внимания на зиявшие лунки, прорубленные в речном льду. Как всегда замечтавшись, я отстала, в то время как школьники с учительницей ушли вперед. Оглянувшихся в поисках других, я отступила в сторону – и ухнула в прорубь, в ледяную воду. Если бы не Бася, которая шла сзади и ухватила меня за пальто, меня поглотила бы ледяная пучина. Мы помчались домой, где перепуганные домашние сняли с меня оледенелую одежду, растерли тело до красноты и напоили горячим чаем с сушеной малиной.
Во второй раз Бася спасла меня уже в Витебске. Мы с ней шли в школу, и я витала в своих мечтах, не видя ничего вокруг. Опомнилась я лишь тогда, когда Бася схватила меня за руку, в то время как моя нога уперлась… в трамвай. Оказывается, я его не видела и не слышала непрерывных звонков и предостерегающих криков сестры. Ей удалось добежать до меня и, схватив за руку, остановить в последний момент.
Мои младшие сестры Дора и Роза учились также в 3-й средней школе. Дора, как шутили родные, должна была родиться мальчиком: быстрая, даже порывистая в движениях, острая на язык (иногда приносила домой уличные словечки) и задиристая. В школе на переменах она летала по этажам. За ней гонялись мальчишки, которых она любила дразнить, и спасали ее от преследователей мои, уже взрослые, ребята-одноклассники. Но, несмотря на свой бурный темперамент, Дора серьезно относилась к учебе и всегда хорошо училась.
Единственная из нашей семьи, она во время войны работала в колхозе, выполняя фактически мужскую работу. Пятнадцатилетняя городская девочка сама запрягала в телегу лошадь и возила с поля возы чечевицы, зерна и других сельскохозяйственных продуктов. В это трудное время, совмещая работу с учебой, она успешно окончила 10 классов.
Роза, как и подобает младшей, росла нежной, обласканной любовью всей нашей семьи. До войны она окончила три класса с похвальной грамотой. Помню, только вернувшись из школы, она тут же усаживалась за стол делать уроки. Она это делала старательно и просила сестер проверить сделанное ею домашнее задание. Терпения на это хватало лишь у меня. После войны, когда мы вернулись в Витебск, Роза иногда обращалась ко мне за помощью, когда надо было написать сочинение по русской литературе. Поздно вечером после школы (старшеклассники занимались во вторую смену) Роза и ее одноклассники – дети хозяев нашей квартиры Лиля и Фима Мальцины будили меня и просили написать им сочинения на одну и ту же тему, но непохожие друг на друга. Приходилось «изображать» трех сочинителей, за что младшая сестра вознаграждала меня своим куском хлеба. Мне, никогда не страдавшей отсутствием аппетита, в войну и после войны, когда были карточки, всегда хотелось есть, так что Розина добавка была кстати. Сестричка утверждала при этом, что сама она не голодна.
Оглядываясь назад сквозь десятилетия, вспоминаешь, вернее, хочешь вспоминать только хорошее. Однако жизнь есть жизнь. Были и горести, и переживания. Моя добрейшая, самоотверженная мамочка! Вспоминаю ее: не ту красавицу Брохеле, о которой нам рассказывал папа и даже посторонние люди, а обремененную тяготами жизни, отдававшую лучшие куски мужу и детям. Ей некогда было лишний раз выйти из дому, разве только купить продукты. Вообще она не любила судачить с соседками, предпочитая общение с детьми, а в свободную минуту – с книгой.
Мама была высококультурным и воспитанным человеком, никогда не употребляла бранных слов и не повышала голоса. Обладая широкими познаниями в еврейской религии, традициях (писала и читала на идиш и на древнееврейском), мама, как и папа, хорошо владела русской устной и письменной речью. Она любила в разговоре использовать белорусские пословицы и поговорки: «На багату скрыню кожна гаспадыня», «Каб не мой дурань, і я б смяяуся», «Вялікі да неба, а дурань, як трэба» и другие. Были у нее и свои, оригинальные выражения. Обращаясь ко мне, она часто говорила: «Мы с тобой, доченька, как мох и болото». Это означало, что мы с ней непривередливы в еде. Сестры же, как считала мама, были слабы здоровьем и нуждались в лучшем питании. Они часто капризничали, когда им надоедал суп, заправленный козьим молоком. Приходилось даже уверять сестричек, что молоко коровье и что мама купила его взамен проданного козьего.
Хотя мы жили в бедности, мама отличалась безукоризненной аккуратностью. В доме у нас всегда царил порядок. Она просто не выносила грязи и запущенности. В последние годы жизни мама высаживала цветы на балконе своей квартиры и с любовью за ними ухаживала. Даже в старости на нее было приятно посмотреть: она вся светилась чистотой и приветливостью.
По вечерам мы, дети, вместе с папой любили петь или зачитывались до полуночи попавшей к нам на сутки редкой, интересной книгой. Мама не участвовала в этом, а папа говорил: «Знаете, дети, у мамочки был очень хороший голос, но он у нее пропал, да и устает она страшно». Действительно, стараясь оградить мужа и детей от изнурительной домашней работы, она к концу дня бывала так обессилена, что быстро засыпала. В выходные дни, свободная от занятий в школе, я воевала с мамой, чтобы она позволила мне заняться уборкой квартиры, а она только готовила бы обед, чего она во всю свою жизнь никому не доверяла. Она была настоящей «идишемамой» и считала, что учеба – очень трудное дело и детям нужно после нее отдыхать.
Я часто замечала, что мама ломала голову над тем, как накормить и одеть свою большую семью. Не помню, чтобы у нас в доме водились калорийные продукты: сливочное масло, сметана, творог, яйца. Выручало все то же козье молоко и продукты более дешевые: яблочное повидло, халва. То и другое мы ели с черным хлебом и брали с собой в школу. Очень редко на обед было мясо. Зато был хороший аппетит, неприхотливость и вся здоровая местечковая закваска, полученная нами в раннем детстве.
Еще в начале 30-х годов, когда мы переехали в Витебск, маме пришлось сдать в Торгсин (магазин, принимавший золотые изделия в обмен на муку и другие продукты) свое золотое обручальное кольцо. Помогала нам тетя Клара, присылавшая посылки с хлебом из Ленинграда, – хотя сама она работала дворником и жила бедно. Веселая, добрейшей души человек, тетя Клара прожила трудную жизнь. Не имея своих детей, она любила племянниц и помогала им как могла. Однажды тетя прислала мне очень симпатичные голубого цвета парусиновые туфельки на венском каблуке с блестящей металлической пряжкой. Я очень любила эти туфельки, тем более что они были единственными у меня приличными туфлями долгое время. Мы одевались по принципу «от старшего к младшему».
Уехав с мужем из Калинковичей, тетя Клара всю жизнь прожила в Ленинграде, пережила там блокаду, во время которой от голода умер ее муж. После войны, занимая небольшую комнату в коммунальной квартире, она всегда была рада принять у себя родных. Никогда не забуду ее сердечного приема и заботы обо мне и Зяме, когда мы приезжали в 1957 году в Ленинград на экскурсию. Тетя Клара окружила вниманием и нашу дочь Шуру, когда она в 1967 году сдавала вступительные экзамены в Ленинградский педагогический институт им. А. И. Герцена. Будучи уже старой, в последние годы своей жизни, тетя Клара приезжала в Витебск на Песах к брату Меер-Хаиму. Несмотря на свою нелегкую жизнь, одиночество и трудные материальные условия, моя тетя отличалась добрым, легким и веселым характером. Только она и папин брат Ошер из всех многочисленных родственников моих родителей приходили нам на помощь в трудные годы.
Мама воспитывала у нас, детей, бережливое отношение к вещам. И я, имея всего одно платье для школы и немного нижнего белья, старалась всегда ходить в чистом. Вообще в нашей семье старшие девочки по необходимости делились между собой платьями, и это нас выручало. Думаю, большой заслугой наших родителей было то, что, поставив перед нами цель учиться и получить высшее образование, они старались воспитать у нас умение довольствоваться тем, что есть, чувство ответственности, серьезное отношение ко всякой работе. Я никогда не завидовала девочкам, которые одевались лучше меня, жили обеспеченнее. Мы, дети, были благодарны нашим родителям, которые обрекли себя на материальные лишения и трудности ради того, чтобы мы стали образованными и достойными людьми. Глубокую любовь и уважение к ним мы пронесли через всю нашу жизнь.
После окончания восьми классов в 1938 году я поступила на Витебский медицинский рабфак (рабочий факультет), выпускники которого имели преимущество при поступлении в медицинский институт. Рабфак давал успевающим учащимся стипендию и полное среднее образование. Идти туда учиться убедил меня папа, втайне надеявшийся, что когда-нибудь я стану врачом, да и стипендия была не лишним подспорьем для нашей семьи. Вместе со мной ушли из школы мои одноклассницы Женя Маневич и Нина Гусева, а также рано вышедшая замуж Шура Стальмакова.
Учиться на рабфаке было для нас интересно и необычно. В 1939 году факультет перевели в районный центр Дубровно Витебской области, и нам пришлось снова вернуться в свой любимый класс, теперь уже десятый. И все-таки рабфак запомнился мне. Живо и интересно проходили там уроки географии, которые вел преподаватель по фамилии Беккер, еврей по национальности. Старый человек, повидавший много на своем веку, он входил в аудиторию не с конспектами в руках, а с газетами, которые торчали из карманов его пиджака. Видимо, под его влиянием у меня сформировался интерес к происходящим в мире событиям.
Проведя детство в белорусском Полесье, я умела хорошо говорить на белорусском языке. Мои ответы на экзамене по белорусской литературе буквально восхитили преподавателя и всю экзаменационную комиссию. Зато, не знаю почему, я вызвала неприязнь своими ответами у преподавателя химии, хотя химию я учила так, как ни один предмет. Экзамен по химии я сдала отлично, а на недоуменные вопросы моих однокурсников преподаватель химии только рассмеялся в ответ. Тем и закончилась эта непонятная история.
Остались в моей памяти некоторые из однокурсников: спокойный и флегматичный Ваня Чайкин и его друг, рыжеволосый Изя Шифрин. Они были неразлучны. Женя Маневич и Нина Гусева постоянно обменивались с ними новостями. Выделялся в нашей группе Сема Липкин. Разбитной и авантюристичный парень, он, бывало, на скучных занятиях по русской литературе (!), когда ему надоедало слушать монотонный голос преподавателя, вдруг шепотом предлагал собрать денег на мороженое. С невозмутимым видом Липкин отпрашивался с урока и возвращался к звонку с сумкой, нагруженной мороженым. Во время экзаменов Сема хитроумно придумал, как помогать «бедным» учащимся: принес армейский бинокль, занял в аудитории такую позицию, чтобы можно было прочесть содержание билета экзаменующегося. И по цепочке передавались шпаргалки.
Довольны были все: и учащиеся, и преподаватели.
Готовиться к экзамену по белорусской литературе мы Женей
Маневич пошли в городскую библиотеку. Нам дали большой том Янки Купалы, белорусского классика. Внимание насмешницы Жени привлекли малознакомые стихи поэта. Я запомнила некоторые строки:
Ці помніш ты, Ганна, цудоуны момэнт,
Як грау раз на дудцы нябожчык Вінцэнт?
Што мне жонка, што мне дзеці!
Эх, Панас, ваусю гуляй!
Есць там мерка жыта у клеці.
Хаім, піва падавай!
Год занятий на рабфаке пролетел быстро и весело.
1939-й – 1940-й годы, десятый, выпускной класс. Я любила учиться, мне было интересно. Но математика и физика давались с трудом. Сказывалось и то, что в младших классах я, часто не понимая, как решить задачу, стеснялась обратиться и к учителю математики, строгому Якову Яковлевичу, и к одноклассникам.
В десятом классе к нам пришла преподавать физику женщина средних лет и, как нам казалось, со странностями – Лидия Ивановна Крускоп. Одевалась она небрежно. Всю жизнь проработала в медицинском училище и не была знакома с работой в средней школе. Поэтому вместо обычных уроков были уроки-лекции и уроки-зачеты. Но объясняла она физику не по-книжному, приводя оригинальные примеры из жизни. Именно у этой учительницы я начала понимать объяснения и конспектировать.
Многие ученики, привыкшие к ежедневному опросу учителя, перестали готовить домашние задания по физике. И когда учительница сообщила, что будет опрос-зачет, половина моих одноклассников на него не явилась, а у многих из тех, кто пришел, «заболела голова». Нина Гусева для пущей убедительности завязала голову платком и легла на парту. Вызванные к доске ученики отказывались отвечать: они не подготовились. Тогда учительница обратила ко мне: «Ну, Кацман, смелая женщина, идите отвечать». И я пошла к доске. Поскольку я материал понимала и усвоила, то ответила на все вопросы. Лидия Ивановна поставила мне оценку «хорошо» («четыре»). Пятерок она почти никому не ставила.
Любила я по-прежнему уроки литературы и языка. Легко мне давался немецкий язык. Вела у нас его бывшая актриса, женщина среднего возраста Лариса Николаевна Орлова. Она выделялась среди учителей своей методикой проведения уроков, а также умением одеваться со вкусом.
Лариса Николаевна вела уроки только на немецком языке и требовала отвечать только по-немецки. Сидевший за мной ученик Войцех Велик, долговязый, спокойный, юморной парень, почти всегда опаздывал на уроки немецкого языка. Постучав в дверь, он спрашивал: «Можно войти?», на что учительница отвечала на немецком: «Я не понимаю. Скажите только по-немецки». И бедный Войцех мог долго стоять у дверей, не зная, как ответить, пока кто-либо из учеников не умудрялся подсказать ему. И только тогда учительница милостиво разрешала ему занять место за партой. Когда того же Войцеха Лариса Николаевна вызывала отвечать домашнее задание, он, редко выполнявший его, перегнувшись через парту, хватал мою тетрадь, но разобраться в чужой писанине не мог, и под хохот класса его сажали на место. Кстати, этот же Войцех на выпускных экзаменах в 10-м классе придумал составить каталог своих многочисленных шпаргалок, которые он прятал во всех карманах и карманчиках своего пиджака.
Лариса Николаевна обратила внимание на мои способности к иностранным языкам. После окончания школы, когда мы, ученики, вместе с учителями шли фотографироваться, она мне сказала: «Мира, тебе нужно обязательно поступать в институт иностранных языков».
Я не вняла ее совету, о чем спустя годы очень жалела.
В десятом классе мне стали нравиться уроки истории. Вела их новый педагог, приехавшая из Москвы кандидат исторических наук Розина (к сожалению, не помню ее имени и отчества). Она преподавала глубоко и обширно. Но с этой учительницей был связан один чрезвычайный случай в нашем классе. Шел обычный урок истории. Мы внимательно слушали объяснения учительницы. Вдруг в полной тишине как-то несуразно прозвучал смех Жени Маневич. Оказывается, сидевший впереди нее легкомысленный парень шепотом рассказал ей смешной анекдот. Это было неслыханно! И по этому поводу всему классу устроили разгон. На классное собрание пришли все учителя, поддержавшие свою молодую коллегу. Правда, и здесь не обошлось без юмора. Когда учительница немецкого языка обратилась ко всем со словами: «Киндер!», умница и юморист Сева Лапковский ей ответил: «Лариса Николаевна! Мы давно уже вышли из детского возраста!».
Осенью 1939 года началась советско-финская война. В декабре ударили сильные морозы. Я не помню такой суровой зимы: температура доходила до 40 градусов мороза. Той зимой вымерзло много фруктовых деревьев, погибли озимые зерновые. Каково было нам? Ведь у нас, детей, не было зимних пальто и валенок. В старших классах мне и Белле сшили два теплых жакета на вате. В городе начались перебои в снабжении населения хлебом и другими продуктами. С трех часов ночи я занимала очередь за картошкой, которой давали не более пяти килограммов. В туфельках замерзали ноги, хотелось спать, но я терпеливо дожидалась утра, времени, когда откроют магазин. Когда же приходилось стоять в очереди за хлебом, то зачастую хлеба на всех не хватало, и я, заплаканная и без хлеба, уходила домой.
Весной 1940 года война окончилась. Положение с продуктами немного улучшилось. Завершилась моя учеба в школе. В июне я успешно сдала экзамены, но на выпускной вечер не пошла: нечего было надеть, да и на банкет денег не было. Зато сфотографировалась со своими одноклассниками и учителями. Фотография сохранила лицо застенчивой круглолицей девочки с приподнятыми плечами. Меня, такую скромную, фотограф посадил между двумя мальчиками: красой и гордостью класса Геной Бедняевым и бойким Сергеем Колоницким. И я сидела, боясь их коснуться.