Встречи с Эдди Рознером

Об Эдди Рознере и об его оркестре я знал еще в 1938 году. Когда он из Берлина перебрался жить в Варшаву. Но увидеть его и познакомиться лично мне довелось только в 1949 году в Комсомольске-на-Амуре. Там я и он отбывали свой срок заключения в лагерях Колымы.

Рознер собрал оркестр из зеков и давал концерты на всей территории Северного ГУЛАГа. Около полугода я играл в этом оркестре на бенибас трубе. За это время мы сильно сблизились и подружились. Эдди был необычайно доброй души человек. Строгий и требовательный как руководитель, нежный и внимательный как друг. В тех суровых условиях выживания очень ярко и наглядно проявлялась настоящая человеческая сущность. Люди или опускались до уровня животных и, в конце концов, погибали. Или наоборот, высокодуховные люди становились еще сильнее и выживали, несмотря на все невзгоды и лишения. Таким высокодуховным человеком и был Эдди Игнатьевич!

В 1951 году оркестр расформировали, а Рознер уехал в Магадан. Было тяжело и грустно расставаться. Никто из нас не знал, свидимся ли снова.

Но судьба распорядилась по-своему, и через много лет, в 1964 году, мы встретились вновь. Тогда Эдди был уже знаменитым трубачом и композитором. Слава о нем и его оркестре гремела по всему СССР. Он ездил на гастроли в самые отдаленные и глухие места нашей необъятной Родины. Приехал и в Горловку, город шахтеров, Донбасский край.

В этом городе с 1955 года, после отбывания заключения, поселился и я. Уже обзавелся семьей. Подрастала моя маленькая дочка — Златка. Ей было 5 лет.

На концерт оркестра Рознера мы отправились всей семьей. Я очень волновался и с нетерпением думал о долгожданной встрече. Выступление проходило на местном стадионе, собралось множество народа. Концерт был замечательный! А в перерыве я взял дочку за руку и повел знакомиться. Мне с трудом удалось до него пробиться, не пускали администраторы, но меня уже невозможно было остановить!

Эдди в первые минуты не узнал меня. Да это и не удивительно! Прошло много времени. Я из доходяги зека превратился в красивого зрелого мужчину. Но когда узнал, радости не было предела!

— Мишенька, дорогой! — медленно произнес он.

И мы крепко обнялись, прослезившись. Я представил свою юную спутницу, и Рознер радостно потрепал ее по щечке.

Минуты перерыва пролетели мгновенно, нужно было продолжать концерт. Мы попрощались. Эдди написал мне свой московский адрес и пригласил в гости.

Следующая встреча была уже в 1968 году в Москве. Я приехал в отпуск к родственникам жены и, конечно, позвонил Рознеру. Он с радостью пригласил меня к себе. Квартира его находилась на улице Каретный ряд, недалеко от театра Эрмитаж. Я позвонил в дверь, и мне открыла миловидная стройная женщина, его жена Галина. Как я потом узнал, бывшая балерина.

Квартиру Рознера можно было назвать по тому времени шикарной — четыре большие светлые комнаты с суперсовременной модерной мебелью. В центре гостиной стояло пианино. Потом я узнал, что Эдди снимал комнату с роялем отдельно, чтобы не мешать домашним своими репетициями и сочинениями музыки. Никаких коллекций, картин в доме не было. Просто на это хозяину не хватало времени, оркестр и музыка занимали все его свободное время.

Эдди Игнатьевич был, как всегда, приветлив и уважителен со мной. Он познакомил меня со своей женой, приемной дочкой Валей и внуком. Я заметил, что их отношения были очень нежными. Он любил свою жену и дочку, а внука боготворил и баловал.

После недолгой беседы мы собрались и пошли в ресторан. У Рознера был свой «дежурный» ресторан, рядом с домом. Там его все знали, и для него специально готовили вкуснятинки.

А после обеда, уже у него дома, нам никто не мешал. Мы удобно расположились в мягких креслах и углубились в воспоминания...

Эдди искренне считал, что меня давно нет в Союзе, тем более, что в 1959 всех польских евреев Польша принимала обратно. Но моя жена Беллочка не хотела уезжать от родных, и я, конечно, тоже остался.

Рознер рассказывал, как он освободился в 1953 году и уехал из Колымы. А в 1954 году, уже собрав новый оркестр, начал гастролировать. Из старых друзей, которые были раньше в его оркестре, остались Маркович и Гофман. Остальные музыканты — новые талантливые молодые ребята.

На гастролях в Одессе в 1960 году произошла у него очень неприятная история. Рознер, находясь за рулем своей черной Волги, попал в тяжелую автоаварию. Сидящий рядом с ним администратор оркестра погиб. Было судебное разбирательство. Ему чудом удалось избежать тюрьмы.

Мы проговорили около двух часов, было поздно, 11 вечера. Рознер предложил мне остаться переночевать, и я согласился. Он постелил мне в своем кабинете, на большом кожаном диване.

Утром Рознер принес мне побриться электробритву фирмы БРАУН и спросил меня шутя: «Не мои ли это родственники?» Да уж, я бы точно не отказался от такого родства, но в моей семье богатством никогда и не пахло!

Помню очень вкусные московские сосиски, которые мы ели на завтрак...

Затем на черной Волге, с личным шофером, мы укатили на репетицию оркестра. Клуб, где проходили репетиции, находился на берегу реки Яузы. Разучивали новую программу. Рознер сделал обход по комнатам, в которых отдельно готовились вокалисты и различные музыканты. Он был серьезен, энергичен и полон интересными идеями и решениями. Настоящий дирижер оркестра! После все музыканты собрались в зрительном зале, на сцене... репетиция началась!

Ну, мне уже там делать было нечего. Я распрощался, пообещав позвонить через пару дней.

И опять я у Эдди в гостях. Беседуем, смеемся, пьем чай с пирожными. Вдруг звонок в дверь — привезли новый телевизор! Это был один из первых в Союзе экспериментального образца отечественный цветной телевизор. Краски, конечно, не такие, как у современных, но тогда это была диковинка, вызывающая всеобщий восторг и удивление. После того, как все настроили и подключили, мы уселись поудобнее смотреть телепередачи.

Напротив меня, в широком мягком кресле, расположилась маленькая черная собачонка. Рознер подмигнул мне и спросил:

— Ты знаешь, как его зовут? Граф! А знаешь, почему? Потому что у него графская жизнь!

И мы весело рассмеялись.

Поздно вечером я попрощался. Завтра нужно было уезжать домой. Договорились писать письма.

Пролетел незаметно год. Мы не теряли из виду друг друга — писали регулярно. А в 1969 году, в августе, встретились случайно в Кисловодске. Я с женой отдыхал в очередном отпуске. Мы любили ездить в Кисловодск, принимать нарзановые ванны, пить целебную водичку, да и горный воздух был там великолепен.

На афишных будках мы увидели рекламу гастролей оркестра Рознера и очень обрадовались нечаянной встрече. Он остановился в гостинице «Кавказ». Это было недалеко от места, где и мы снимали квартиру на улице Герцена.

Я пришел к нему в гостиницу. Как всегда, была радостная встреча! Он водил меня из одной комнаты в другую и знакомил со всеми артистами своего оркестра, представляя лучшим старым другом. Мне было как-то неудобно, но очень приятно.

Маркович организовал нам 4 билета на концерт (с нами был еще брат жены с супругой). Сидели мы, конечно, в первом ряду. Начинал и заканчивал концерт всегда Рознер с оркестром, играя на трубе.

Во время представления произошел один смешной казус. Рознер был мастак на всякие шутки и розыгрыши... Когда вышла на сцену танцовщица-негритянка, в зале все обмерли... Такая редкость в наших краях тогда не встречалась, разве что на картинке! Одета она была в соломенную коротенькую юбочку и в такой же лифчик. На груди у нее красовались бусы из зубов каких-то диких животных!

Когда она станцевала свой африканский танец, вышел на сцену Рознер. Подвел ее к самому краю рампы и сказал, обращаясь ко мне:

— Гиба кик а фир!

Что в переводе на русский значило — полюбуйся на нее! Мы, конечно, рассмеялись, а соседние зрители еще долго выясняли друг у друга, что он сказал...

У Эдди были свои фанаты. Он любил нравиться женщинам, и женщины его любили. Одну из таких фанатов я видел на концерте. Она сидела в первом ряду и записывала все действие на магнитофон. Позже я узнал, что у него с ней был мимолетный роман. Но после этого она просто стала преследовать его, докучать своим постоянным присутствием на всех его концертах. Она ездила вслед за ним, в те места, где он гастролировал.

На следующий день мы гуляли вместе... фотографировались. Я до сих пор берегу эти фотки, где мы такие веселые и молодые, улыбаемся, глядя в камеру фотоаппарата...

Мы встречались еще пару раз... ездили на экскурсии. Даже организовали пикник на красивой лесной поляне. Просто по-настоящему отдыхали и душой и телом!

Но все хорошее быстро заканчивается... и нам пришло время уезжать...

Последняя моя встреча с Эдди Рознером состоялась уже в Москве в 1970 году. Он разыскал свою родную сестру, которая еще до войны уехала из Берлина жить в Бразилию. Это была богатая и состоятельная женщина. Она с мужем приехала в гости к Рознеру и привезла мне весточку от моего брата, который тоже жил в Бразилии. Ее звали Дора, она была старше Рознера лет на десять. Я приехал всего на один день... мне нужно было на следующее утро уже быть дома на работе.

Дора рассказала мне о жизни моего брата. Говорили мы по-немецки. В такой компании время пролетело незаметно... Вечером Эдди купил мне билет на самолет, и я утром уже был в Горловке.

Тогда никто из нас не подозревал, что эта встреча станет последней... Через несколько лет, не выдержав гонений и нападок завистников и недоброжелателей, Рознер уехал с семьей жить в Берлин. А еще через три года его не стало...

И совсем недавно, когда я путешествовал по Европе, я был на еврейском кладбище в Берлине. Там стоит неказистый памятник на могиле моего лучшего и верного друга, учителя и просто хорошего, талантливого человека — ЭДДИ ИГНАТЬЕВИЧА РОЗНЕРА.

СВЕТЛАЯ ЕМУ ПАМЯТЬ!

Мятежный корабль

Статья была опубликована в газете ВЕСТНИК, ИЗРАИЛЬ 1991 год

В начале августа 1947 года бухта Ванино, что на Японском море, вобрала в себя десятки тысяч заключенных для отправки морем на золотые прииски Колымы. Ванинская пересылка задыхалась от переизбытка зеков, ожидающих кораблей. Условия пребывания на пересыльном пункте были невыносимые. Людей почти не кормили, желая уморить голодом, чтобы ослабевшие заключенные не могли во время плавания нарушать законы и требования конвоя.

Но начальство торопилось... заканчивался на Колыме промывочный сезон, а того песка оставалось полным-полно. Наконец прибыл грузовой теплоход «Минск».

Поздно вечером началась посадка. Мы шли побригадно в огромной колонне под усиленной охраной. Моросил дождик. С моря дул холодный ветер. В темноте показались очертания корабля, который стоял под швартовые у причальной стенки. После унизительного «шмона» началась посадка.

Судну предстояло принять в свои бездонные трюмы несколько тысяч зеков, в том числе, свыше тысячи женщин. Обыск производили военнослужащие внутренних войск, славившиеся своим усердием и жестокостью. Этот спецконвой шуток не понимал: шаг влево, шаг вправо, прыжок вверх — считался побегом, конвой стрелял без предупреждения. В нашей бригаде было 40 человек, которых разместили в нижнем трюме на корме. Трюмы были оборудованы наспех сколоченными двухэтажными нарами. Мы находились ниже ватерлинии корабля и от дыхания сотен и сотен тел воздух стал нагреваться, затрудняя дыхание. Вентиляция не справлялась со своей работой.

Заработала корабельная машина, вибрируя всем телом на малых оборотах, и мы вышли в открытое море. Море изрядно штормило, и пока машина не набрала полные обороты, многих укачало. Люди погрузились в кошмарный сон, не замечали движения судна и кроме того необычность обстановки, безвыходное положение, в котором мы оказались, тяжелым грузом легло на наши плечи. Потеряв счет времени, мы не могли определить в трюмном мраке, когда день и когда ночь. Донимали голод и жажда. В первый день плавания из-за сильной качки людей не стали выводить на палубу для кормления горячей пищей. Выдали ржаные сухари. Люди получали сухари и с наслаждением съедали свою порцию, немного утолив голод. Некоторые уходили по трюмам «рысачить», т. е. бродить в надежде найти что-нибудь съестное. Потянуло и меня побродить. Попав в средний трюм, где было теплее и суше, я обнаружил, что там находится элита воровского мира. Из-за шума корабельной машины было трудно различить трюмные звуки. Я стал внимательней прислушиваться, оказалось, что воры учинили суд. Судили Сашку-коменданта, бывшего заведующего БУРа штрафного лагпункта УНЖлага Горьковской области. БУР — барак усиленного режима, тюрьма в тюрьме, где содержались «честные» воры, не пожелавшие сотрудничать с лагерной администрацией. Правда, Сашка сам был вор, но отступился от воровского закона и служил начальству на посту коменданта БУРа, за что теперь ему пришлось держать ответ и поплатиться жизнью. Этого требовал воровской прокурор. Суд вынес вердикт, приговорив Сашку к высшей мере наказания. Это была обыкновенная воровская расправа за отступничество.

«Шестерки» исполнили смертный приговор. Сашку быстро раздели и положив на живот, стали наносить ему «пиками» удары в спину. Сашка, здоровенный верзила, мотал черной курчавой головой и не кричал, не просил пощады, лишь тихо стонал, принимая смерть. Исколов Сашку, как решето, воры бросили бездыханное тело под нары и принялись избивать Сашкиных дружков. Этому никто не собирался мешать, так как охрана сама была заинтересована, чтобы воры уничтожали друг друга. Подобные случаи были не редкость: даже топили корабли, баржи, чтобы избавиться от врагов народа. В те послевоенные годы карательные органы работали с утроенной энергией, вскрывая все больше и больше врагов народа. Война и послевоенная разруха породили огромную преступность, с которой тяжело было бороться, особенно с организованной. Помня ленинский лозунг о том, что преступность уничтожит себя сама, кому-то пришла в голову мысль расколоть преступный мир на два противоборствующих лагеря и таким образом решить проблему борьбы с преступностью.

На второй день нашего плавания снова выдали паек — по 300 гр. сухарей, из которого воры взимали десятипроцентный налог, чтобы не потерять «спортивную» форму. Пресную воду невозможно было пить и люди умудрялись слизывать влагу, проступающую через металлические конструкции корабля.

На третий день воры изъяли весь паек сухарей. Никто не в силах был противостоять воровскому произволу, а охрана в трюмы вообще не заглядывала. Положение ухудшалось с каждым днем.

На четвертый день нашего плавания начальство спохватилось, так как участились смертельные случаи от дистрофии. Начальники боялись, что в Магадан доставят лишь покойников, а ведь стране нужно было золото. Решили все-таки нас покормить горячей пищей. Процедура кормления, разработанная узколобым начальством, не предусмотрела последствия этого способа. На палубе хозяйничали воры, сотрудничавшие с администрацией, и в их обязанности входили комендантские функции. Они готовили в больших котлах баланду, нарезали хлебные пайки, распоряжались пресной водой.

Возле открытого трюмного люка сажали людей численностью до 40 человек на мокрую стальную палубу. Получив пайку хлеба и миску баланды, заключенные поедали все это на скорую руку, а затем их гнали обратно в трюм. Вся эта процедура сопровождалась избиениями, которые учиняли урки, хозяйничавшие на палубе. Охотское море в этот день не штормило, и только легкая зыбь покрывала морской простор. Воздух был чист и после затхлого трюма дышалось легко.

На палубе правого борта, как изваяние, стоял палубный вор, скрестив на груди мускулистые руки. Он был одет в спартаковскую футболку, на которой латинскими буквами была выведена надпись «Спартакус». Он подражал своему римскому кумиру. Оторвавшись от борта, он хватал несчастных в охапку и кидал в открытый люк трюма. Кормление заключенных проходило успешно. Начальство было довольно, решив, что все идет как задумано. Стали выпускать по две бригады. Этим воспользовались трюмные воры. Сколотив ударную группу из головорезов и выждав момент, когда те оказались на палубе, трюмные воры бросились в смертельную схватку с палубными. Из трюма выбегали все новые и новые группы «блатных» на помощь своим корешам. Преимущество численности и внезапности помогли трюмным ворам захватить инициативу. Смяв палубных воров, трюмные кидали их за борт. Повара тут же утопили в кипящем котле. Охрана не могла открыть огонь по трюмным ворам, так как палуба была сплошным клубком сцепившихся. Наконец, когда трюмные воры начали одерживать верх, охрана открыла предупредительный огонь. Захватив с собой заложников и двух молодых матросов, продовольствие, спирт, чай, пресную воду и всякий инструмент, воры покинули окровавленную палубу и спустились в трюмы.

Начальство потребовало отпустить заложников, иначе отключат вентиляцию. В ответ воры потребовали изменить курс судна и идти в Японию. В противном случае будут убиты заложники, пробьют днище корабля и всех утопят. Переговоры шли с переменным успехом. Капитан тянул время, зная, что Магадан близок. Трюмные воры начали инсценировать пробоину в днище корабля. В ответ частично отключили вентиляцию. Дышать стало нечем. Воры, прекратив пустую возню с пробиванием днища корабля, занялись другим. Тем временем включили вентиляцию. Из захваченных трофеев воры учинили пьянку. Напившись, они пробили лаз в женский трюм и оттуда перетащили своих блатных подруг. Их телеса пестрели похабными наколками. Поднялся невероятный шум и гвалт. Воры тискали в объятиях своих красоток, предаваясь извращенному разврату и оргиям, и совершенно забыли о задуманном ими бунте. Жадность их погубила.

Среди женщин находилась группа молодых узниц, осужденных за «пособничество фашистским оккупантам». Осудившие их забыли, что девушек, как и многих других, в 1941 году просто бросили на произвол судьбы, а сами «товарищи» спаслись бегством. Теперь этих девушек бандиты насиловали в темных трюмах корабля. Воровская вакханалия сопровождалась криками обезумевших от боли и унижения девушек. Садисты истязали их так, что некоторые умирали в муках. То, что происходило на «Минске», невозможно забыть.

Скоро судно стало на швартовые в бухте «Нагаево» и началась разгрузка. На берегу уже знали о том, что произошло на «Минске» и нам была приготовлена достойная встреча. Всю ночь нас считали, одновременно выдергивая из толпы трюмных воров. Их собирали вместе под охраной здоровенных «блатарей», вооруженных дрынами, затем увели, и больше мы их не встречали.

За далекими колымскими сопками стали гаснуть звезды. Подул свежий ветерок. Холодно сидеть на влажной земле. Нас подняла команда «встать». Мы двинулись большой черной толпой по угрюмым магаданским улицам в надежде, что скоро нас пригонят в лагерь, где будет ждать пайка хлеба и горячая баланда. От недавнего дождя на одной из улиц стояла огромная лужа, превратившаяся в болото. Раздалась команда «приставить ногу». Затем команда «ложись». Некоторые не стали ложиться в грязь, тогда раздались автоматные очереди над нашими головами. Все попадали в болотное месиво, спасаясь от пуль. Зарождался новый день. Ночь нехотя отступала, небо начало светлеть. Наконец, нас подняли. Некоторые навсегда остались на земле. Скоро мы оказались у ворот большого лагеря. Это была знаменитая Магаданская пересылка, откуда пролегали пути к золотым приискам Колымы...

Наперекор судьбе

Первые университеты

Это подлинные воспоминания польского еврея Мордехая Брауна (1923–2014 гг.). Юность и молодость его совпали с военным и послевоенным временем. Ему пришлось испытать на себе все ужасы войны, немецкой оккупации и сталинских лагерей, но необычайное мужество и жизнелюбие помогли выстоять и выжить.

Лишь в зрелом возрасте он смог жить полноценной жизнью — иметь семью, дом, работу...

Последние годы жизни Мордехай провел в Израиле.

Удивительной и необычайно тяжелой судьбе этого человека посвящается книга.

Первые «университеты»

Первого сентября 1939 года, без объявления войны, фашистская Германия начала агрессию против Польши.

Мне было тогда 16 лет. Я работал учеником на переплеточной фирме «Рабинович». Трудиться мне пришлось с одиннадцатилетнего возраста у многих хозяев-кустарей. Первый урок я получил у дамского портного, к которому отец определил меня бесплатно на полгода. Я постигал азы профессии и одновременно бегал с поручениями хозяина по разным магазинам Варшавы. Мне вверялось в обязанность поставлять готовую продукцию купцам, а также приносить из магазинов ткани, пуговицы, меха на воротники и подклад. Швейная мастерская помещалась в жилой комнате. Наряду с мебелью стоял в ней большой закройный стол, за которым хозяин кроил, шнуровал, сметывал и утюжил. За швейной машиной сидел молодой человек лет 20. Когда он уходил на обед, мне удавалось немного учиться шить. У меня неплохо получалось, хотя пальцы иногда попадали под машинную иглу. Ручную работу выполняла женщина средних лет. Она меня многому научила. Полгода ученья прошли быстро и незаметно. На работе над такими, как я, детьми взрослые всячески издевались ради развлечения. Например, посылали тебя в магазин за «серобуромалиновыми» нитками. А в магазине приказчики тебя высмеивали. Было обидно и больно, но приходилось терпеть все издевательства... Еще мама предупреждала, что хозяева могут во время уборки мастерской подбросить деньги для проверки. Вскоре я убедился, как права была моя мама! Я нашел в мастерской 20-грошовую монету и торжественно вручил ее хозяину, мол, «знай наших»! Парень, работающий на швейной машине, пошил своей сестре зимнее пальто из красивого зеленого «букле». Шалевый скунцовый воротник, как нельзя лучше, шел к нему. Мне доверили подшить шелковую подкладку. Завернутое в простыню пальто я с шиком доставил заказчице, за что и получил чаевых 50 грошей. По тем временам это были большие деньги. Я смог покататься на пони и на «американских горках» в Луна-парке. Мне приходилось выполнять еще всякую работу в доме хозяина, помогая его старушке-матери. Она заменила овдовевшему сыну хозяйку. Этот портной все время был в долгах. Однажды чиновник из финотдела даже описал его мебель и швейную машину. Вовремя данная взятка спасла от разорения. По уговору, по окончании моей учебы хозяин должен пошить мне костюм. Вместо этого он мне уплатил всего 12 злотых. Отец был очень недоволен и сказал, чтобы моей ноги не было больше у такого обманщика. Так из меня портного и не получилось!

Потом были еще и еще разные работы. Малолетних детей всячески эксплуатировали, платя им гроши. Правда, закон запрещал использовать детский труд. Но видимо для этого и существуют законы, чтобы их обходить.

Обычно мои места работы часто менялись. Все зависело от моды и сезона. У пана Акермана я работал на обтяжке каблуков целлюлоидом для дамских босоножек. Приходилось таскать мешки с каблуками от столяров в мастерские. Хороши каблуки из липы — они легкие. Зато дубовые — тяжелые. Я надрывался, таская дубовые каблуки на 6-й этаж, где жил мой хозяин... Когда мода на целлюлоидные каблуки прошла, Акерман всех уволил, кроме меня. Видно я ему понравился!

Пан Акерман страдал сахарным диабетом, который приобрел в австрийском плену. Он сам себе делал уколы инсулина. Хозяйка готовила дома очень вкусно и обильно, но едок он был плохой. Двое его детей учились в школе, и я им завидовал. Дочь была моя ровесница. Мы с ней хорошо ладили. Она рассказала мне о пожаре в их доме. Они чудом спаслись, ведь ацетон и целлюлоид хорошо горят. Пожарники вытащили их через окно из горящей квартиры. Оставшись вдвоем, мы с паном Акерманом изготовляли пластиковые сосуды для химической лаборатории. Вскоре и эта работа закончилась. Получив расчет, я снова подыскивал себе занятие. Следующее место моей работы — мастерская по изготовлению школьных ранцев. За тремя шорниковыми «козлами» сидели мастеровые и тачали ранцы. Они работали 20 часов в сутки. Не за горами был учебный год, и нужно было сделать много ранцев. Я относил готовую продукцию в магазины, а у кожевников забирал заготовки для мастерской. Моя одежда, руки, волосы — все пропахло юхтовой кожей.

Когда работа была в самом разгаре, мастеровые объявили забастовку. Хозяева, прижатые к «стенке», вынуждены были уступить требованиям рабочих и повысить зарплату. И снова закипела работа.

В то время газеты писали, что французские рабочие добились 40-часовой рабочей недели. А наши шорники шутили, что у нас это выходит 2-е суток. Семья была у хозяина небольшая. Дочь его, 17-ти лет, эдакая здоровая «дылда», недавно вернулась из летнего лагеря сионистской молодежной организации «Ашомер ацаир». Ко мне она относилась с явным пренебрежением, как дочь моего хозяина. И здесь закончился сезон... Снова нужно искать работу...

Шорник предложил мне работу в переплетной фирме пани Рабинович. Они были земляками. Я согласился и начал работать учеником белого переплетчика, получая 8 злотых в неделю. В мои обязанности входила доставка готовой продукции в магазины канцтоваров. Изготовлялись на фирме альбомы для фотографий, бювары, филигранные кожаные переплеты, а также переплеты из сафьяна, бархата, шелка с дарственными адресами и монограммами из драгоценных металлов. На фирме работало 14 человек, не считая бухгалтера. Он работал только в конце месяца, занимаясь отчетностью. Кроме нас, наемных рабочих, работали дочь хозяйки Белла и ее муж — пан Ежи. Дочка занималась делопроизводством, а пан Ежи был коммивояжером. Мне часто приходилось сопровождать его в поездках по шикарным магазинам Варшавы. Он демонстрировал новые образцы фирмы и заключал сделки на поставку продукции. Деловитость и изысканность речи пана Ежи была достойна подражания. Эти качества способствовали успешному получению выгодных заказов фирме, а рабочим иметь постоянное место работы.

Пани Рабинович жила до революции в Киеве, где ее муж создал переплетную фирму. В 1920 году Польская армия захватила город Киев. Рабиновичи переезжают в Варшаву и возрождают свою фирму. В 1932 году скончался хозяин. Пани сама стала руководить производством, и небезуспешно. Ко мне хозяйка относилась с особым любопытством. Пользуясь своим превосходством надо мной, поучала уму-разуму. Хотя я был воспитан в трудолюбии и добропорядочности, она решила сделать из меня «человека». Воспитание, основанное на вере, помогает быть нравственно устойчивым и дисциплинированным. Проработав год рассыльным, я стал приобщаться к ремеслу. Прилежания мне было не занимать, что ускорило мое освоение профессии. Также мне очень хотелось учиться. Поступив в вечернюю школу в 5 класс, я успешно занимался своим образованием. Насыщенная работой и учебой жизнь, фактически, лишила меня детства и отрочества. Рос я в бедной многодетной семье. Родители просто не имели возможности уделять мне достаточно внимания и заниматься моим воспитанием. Бедная моя мама! Она разрывалась между домашним хозяйством и воспитанием детей. А роды! Сколько на них нужно было сил и здоровья! Слава Богу, у нас в семье было семеро. Отец не помогал маме в домашней работе. В его задачу входило обеспечить семью материально. Он был инвалидом войны. В 1917 году в Карпатах ему оторвало осколком снаряда кисть правой руки. Другой осколок «сидел» в голове над правым ухом. Отец не мог нормально спать и очень страдал. В 1926 году ему извлекли осколок, сделав операцию.

Папа получал небольшую пенсию по инвалидности. Работал в собственном киоске по продаже табачных изделий.

Пока дети были маленькими, родители еще кое-как сводили концы с концами. Когда же мы повзрослели, стало очевидным, что отцу одному не прокормить семерых детей. Нужно было работать старшим детям, чтобы помочь. Таких примеров было много — бедных семей хватало.

Я пристрастился к чтению книг. Брал их в многочисленных библиотеках города. У пани Рабинович можно было почитать периодическую печать. Она получала ее из разных стран и на многих языках. Приобщаясь к мировой литературе и к языкам, я развивал свой интеллект. Даже сейчас удивляюсь, как можно было все это успевать делать? Приходилось читать при лунном свете. Мама экономила электричество, которое стоило дорого. Хозяйке казалось, что я не совсем загружен работой, и велела помогать на кухне домработнице. Ее звали Янина, ей было 30 лет. Она мечтала выйти замуж. Хозяйка ее очень ценила — Янина умела хорошо готовить, а пани любила вкусно поесть. Недаром она весила 120 кг.

Прошел незаметно год. Я повзрослел, окреп, стал обращать внимание на девушек. Особенно мне нравилась подружка пани Беллы. Она приходила в гости и часто оставалась ночевать. А утром бегала по коридору в одной комбинации. Солнце золотыми лучами просвечивало ее наряд... Это было так волнительно, что после, по ночам, я видел сладостные сны...

Пани Рабинович приняла на работу нового курьера. Это был деревенский паренек моих лет. Звали его Вацек. Очень неотесанным оказался Вацек, и пани Рабинович занялась его просвещением по-настоящему. Парню часто щедро попадало от нее. Вообще, ей очень нравилось всем давать советы и поучать. Я жалел Вацека. Недавно приехавшему из деревни, ему было несладко в большом городе с новыми порядками и другим укладом жизни. Кроме многодетной тетки, у него здесь не было никого.

С появлением нового курьера меня перевели в ученики и стали приобщать к навыкам профессии. Перед Новым годом всегда было много работы. Ведь на Новый год принято дарить подарки. А что может быть лучше фотоальбома в подарок! Мы работали сверхурочно, получая двойную зарплату. В самый разгар работ появился представитель профсоюза и призвал нас объявить забастовку. Рабочие выдвинули требование — повысить зарплату, улучшить условия труда. Шли переговоры с переменным успехом. Фирма терпела убытки из-за невыполнения договорных обязательств, что могло бы привести к банкротству. Хозяйка вынуждена была частично удовлетворить наши требования, и мы возобновили работу. Забастовка наложила плохой отпечаток на наши отношения. Пани Рабинович стала пренебрежительной и высокомерной, что свойственно богатым при общении с бедными.

В начале 1939 года стали сгущаться тучи над Польшей. Бесноватый фюрер, чувствуя свою вседозволенность, выдвигал безумные требования к стране, а в случае отказа грозился нападением. Все говорило о том, что будет война. Польше грозила катастрофа, если не будут выполнены 10 условий Гитлера. Власти начали принимать подготовительные меры к войне. На улицах города появилось множество военных — началась тихая мобилизация резервистов. Был выпущен новый полумиллиардный заем для укрепления обороноспособности страны. «Мы должны быть сильными, объединенными и готовыми отразить агрессию фашистов!» — такими лозунгами успокаивали общественность. После работы ходили рыть окопы и противовоздушные «щели». Вечерами посещали «курсы молодого бойца» и обучались военному делу.

Мои родители стали часто шептаться, что вызывало беспокойство и тревогу. Геббельсовская пропаганда распускала разные слухи, вызывая у местного населения состояние, близкое к панике. Немцы не гнушались ничем, лишь бы ослабить волю народа к сопротивлению и подавить потенциал Польской армии. Англия и Франция заявили, что в случае нападения на Польшу они немедленно объявят войну Германии. Однако немцев это не остановило, и подготовка к войне продолжалась. Неожиданный визит Риббентропа в Москву подействовал на всех, как гром среди ясного неба. Он перечеркнул последнюю надежду народов на мир. Война стала свершившимся фактом! Никто не мог ожидать от Москвы такого резкого изменения политики. Быть авангардом в борьбе с нацизмом и в то же время пойти на сделку с Гитлером. Это было предательство интересов антифашистского движения!

Начало войны в Польше

01.09.39 г. Пятница. Президент Польши Мосьцицкий заявил, выступая по радио, о начале войны. Немецкие войска вторглись на территорию Польши по всей линии немецко-польской границы. Начались кровопролитные бои с вероломным агрессором. В 4 часа пополудни над Варшавой появились первые «юнкерсы» и разбомбили варшавские аэродромы. Однако дружным зенитным огнем немецкие самолеты были рассеяны и отогнаны от города.

02.09.39

Война быстро вошла в наш быт. Все припасают продукты, а купцы незамедлительно взвинчивают цены. Некоторые даже закрыли магазины и, припрятав товары, надеялись разбогатеть на человеческом горе. В городе бездействовали многие предприятия. Паника среди населения все увеличивалась. Пани Рабинович закрыла фирму и уволила рабочих. Дома, когда обсуждались навалившиеся проблемы, папа помалкивал. Он, видимо, разбирался в обстановке лучше других и был озабочен. Никто не мог знать, что нас ждет впереди! Покупатели вмиг раскупили у отца все табачные изделия. Мы пошли на базу за новым товаром. Не без страха, поглядывая на небо, затянутое свинцовыми тучами. В любую минуту можно было ожидать налета фашистских самолетов.

03.09.39

Сегодня Англия и Франция объявили Германии войну. Народ ликовал, думая, что такие могущественные государства сумеют укоротить обнаглевшего врага. В честь этого события на Замковой площади, рядом с резиденцией президента, состоялась многолюдная демонстрация. День выдался ненастным, и налетов не было.

04.09.39

Немецкая авиация повадилась каждый день бомбить город. Варшавские зенитчики творили чудеса — многие подбитые немецкие «асы» падали на землю. Я с жильцами нашего пятиэтажного дома постоянно дежурил на крыше. Газеты писали, что войска союзников на западе предприняли генеральное наступление на линии «Зигфрида». Но не было заметно, чтобы натиск немецких дивизий ослабел. Спекуляция продовольствием увеличилась. Цены во много раз повысились, да и деньги утратили свою былую ценность. С фронта приходили неутешительные вести. Немцы превосходили поляков по всем статьям, не говоря уже об авиации. Им удалось разбомбить все аэродромы вместе с малочисленными польскими самолетами. Фашисты начали применять новые методы ведения войны. В боях участвовали крупные танковые силы и мотопехота при поддержке авиации. После 4-х дней войны польская армия была окружена и осталась без связи и самолетов.

05.09.39

Появились новые денежные знаки, а деньги все больше обесценились. Фронты трещали по швам под натиском бронированных немецких армад. Полякам нечего было противопоставить нацистам, кроме кавалерии и пехотинских штыков. Наступление из восточной Пруссии на Варшаву немцев развивалось успешно. Ежедневные налеты на город приводили к большим жертвам среди населения. Жизнь в столице парализовывалась просто на глазах. Подвоз продуктов прекратился, у магазинов стали собираться огромные очереди. Эта масса народа была хорошей мишенью для воздушных пиратов.

06.09.39

Распространились слухи, что немцы приближаются к городу, и наши войска решили оставить Варшаву. Говорили, что польская армия имеет довольно приличные резервы и надежные укрепления на востоке. Она планирует переход со свежими силами в контрнаступление против немцев.

07.09.39

Мэр города Стефан Стажинский объявил по радио об эвакуации населения вместе с отступающей армией. Однако немцы перерезали пути отхода. Разрозненные соединения Войска Польского по приказу стали стекаться к Варшаве. Они надеялись за городскими стенами организовать оборону и оттянуть на себя значительные немецкие силы, а в это время суметь мобилизовать резервы на востоке. Фашисты подтянули к городу дальнобойную артиллерию и начали систематические обстрелы Варшавы. Стало опасно ходить по улицам, много убитых и раненых. Кольцо вокруг города сжималось все сильнее. Варшава отрезана от внешнего мира и ей грозит полное уничтожение.

08.09.39

Создан штат защитников Варшавы во главе с генералом Чума. Он заявил, обращаясь к населению, что в городе сосредоточена миллионная армия, обороняющая столицу до последнего дома. Необходимо напряжение всех сил и средств, чтобы выстоять. На улицах почти нет гражданских лиц. Все население попряталось в подвалах больших домов, ставших бомбоубежищем.

09.09.39

В этот день немцы бросили крупные силы авиации на город. Бомбежка началась с 8 утра и длилась с перерывами до самого вечера. Сотни самолетов на бреющем полете бросали целые контейнеры зажигательных бомб. Зажигалки, пробивая крыши домов, воспламенялись. Дома сгорали дотла. Тактика у немцев была такая — вначале поджигали строения, а потом, чтобы люди не могли тушить дома, применяли фугасные и осколочные бомбы. Они буквально косили людей. Мы жили в 5-ти этажном доме. Рядом с ним разорвались 3 фугасные бомбы. Дом зашатался, но устоял. Взрывы образовали огромные воронки. Я в это время находился на первом этаже. Меня сильно контузило и в бессознательном состоянии выбросило из окна на улицу. Когда я пришел в чувство, у меня началась рвота. Кровь шла из носа и ушей. Я ничего не слышал. Мне быстро оказали помощь и все обошлось. Молодой организм победил! Вокруг горели целые кварталы. Тысячи людей в панике покидали свои жилища, спасаясь от всепожирающего огня. Наш дом пока стоял с выбитыми оконными глазницами. Зажигалки ему были не страшны, так как мы насыпали на чердаке толстый слой песка. Бомбы, пробив крышу, застревали в массе песка и там гасли. Опасность возгорания нашего дома все равно была очень велика. Кругом все горит, и огонь может перекинуться к нам. Мы решили уйти в подвал большого дома на соседней улице. Моя мама была большой любительницей заготавливать наливки и настойки. Дома, на высоком буфете, стояли многочисленные 16-ти литровые бутыли с ягодной настойкой. Особенно папе жаль было с ней расставаться. Он махнул рукой, открыл одну бутыль с клубничной наливкой. Помню, как в нос ударил запах вина. Бутыль быстро распили, а оставшееся с большим сожалением пришлось вылить. Переночевав в неуютном подвале, мы утром вернулись домой. Наш дом стоял цел и невредим. Зато вокруг сгорели многие дома. Несчастные жильцы этих домов копались в золе среди разрушенных стен. Они еще надеялись найти что-нибудь из сгоревшего добра.

10.09.39

Этот день стал настоящим адом для жителей города. Немцы хотели своими варварскими налетами сломить дух защитников Варшавы. Артобстрелы и бомбежки все нарастали. Впервые нам пришлось проверить нашу стойкость. Авиация фашистов применяла разные методы воздействия на психику людей. Пикирующие самолеты включали сирену. Вой сирены поднимал сильную панику. Казалось, что тебе на голову падают десятки бомб. С самолетов бросали железные бочки, продырявленные, как решето. Такая бочка издавала страшный вой и шум, лопались барабанные перепонки в ушах. Слабые люди умирали от страха, особенно пугались маленькие дети. Командование Варшавского гарнизона лихорадочно искало способы защиты города. Становилось ясно, что союзники на западе и не помышляют о выполнении взятых на себя обязательств. Кровоточащей Польше неоткуда было ждать помощи. Обращение армии о формировании добровольных батальонов для защиты танкоопасных участков фронта встретило восторженный отклик у населения. Варшавяне, чем могли, старались помочь героическим защитникам города. Они рыли противотанковые рвы, окопы, дежурили на крышах домов, уходили добровольцами на фронт.

11.09.39

Оборона Варшавы все крепла. Немцы вынуждены были остановить наступление и осадить город. Бомбежки и обстрелы продолжались. Городские парки, газоны, клумбы, скверы стали кладбищем для жителей. На улицах валялось множество мертвых лошадей, заражая воздух невыносимым смрадом.

Все магазины были закрыты. Шли повальные грабежи. Из горящих и разрушенных домов люди спасали уцелевшие вещи. Возле одного дома женщина ставила длинную лестницу, чтобы залезть в горящую квартиру через окно. Она попросила меня влезть в комнату и достать из-под кровати чемодан. Она пыталась сунуть мне пачку денег. Я так и не смог ей помочь. Все уже было охвачено огнем, и я мог бы превратиться в горящую головешку.

12.09.39

Электростанция прекратила работу. От прямого попадания снаряда вышла из строя паровая турбина. За этим последовала остановка насосной станции, обеспечивающей город водой. Воду пришлось брать из артезианских колодцев, которые были на окраине города, а идти к ним было очень опасно. Видимо немцы знали о скоплении людей в этих местах и интенсивно их обстреливали.

13.09.39

Говорили, что на реке горит баржа, груженая рисом. Однако добираться до нее небезопасно — нужно перейти мост, обстреливаемый немцами.

Отец взял меня и старшего брата, и мы направились в сторону реки. Подошли к мосту и стали изучать обстановку. Папа объяснял, что немцы очень пунктуальны и во время обеда не стреляют. Вот и пригодился отцовский опыт первой мировой войны. Действительно, когда настал полдень, немцы прекратили огонь. И мы благополучно перешли мост. Вскоре нашли горящую баржу и набрали в мешки рис. Под свист летящих снарядов, бегом, перешли мост обратно. И тут пригодилась папина смекалка. Он определил с какой стороны фашисты ведут обстрел. Мы шли более безопасной правой стороной по мосту. Мама сварила рисовую кашу без соли, есть ее было невозможно — трава травой.

14.09.39

Стоял очень пасмурный день. В такие дни немцы не бомбили, только продолжались обстрелы. Отец предложил пойти на окраину города, там были картофельные огороды. Можно было накопать картошки. Мы направились в район Повонзки. К нашему великому сожалению картофельное поле стало полем боя. Здесь проходила линия фронта и стоял в небольшом окопе передовой пулеметный расчет. Он прикрывал фланг пехотной части, окопавшейся на огородах. Пока стояло затишье, мы надеялись найти желанный овощ. Однако противник вскоре открыл минометно-пулеметный огонь. Успев вовремя убежать, мы с пустыми руками вернулись домой.

15.09.39

На улице Ставки горел консервный завод фирмы «Оригинал». Мы помчались туда в надежде разжиться консервами. На втором этаже пожар, там находился цех консервирования шпротов. Лестничный чугунный пролет заполнили люди, прорывающиеся через огонь в цех на второй этаж. Вдруг, на моих глазах, лестница, подточенная пламенем и тяжестью массы народа, рухнула. Многие любители шпротов остались погребенными под ней. Теперь был отрезан путь и все сгорело дотла. На нашу долю остались квашеные огурцы, но добраться к ним было очень сложно. Банки с огурцами весом 10 кг постоянно рвутся, ведь склад охвачен огнем со всех сторон. Бутыли стреляют, разбрасывая увесистые соленые огурцы. Нам удалось набрать несколько банок, и мы возвратились усталые, закопченные, домой.

16.09.39

Каждый день у нас были вылазки. Мы искали места, где находились продукты и вода. Не повезло некоторым ретивым купцам, припрятавшим товар. Их магазины вместе с добром погибли в огне пожарищ. Достать хлеб было сопряжено с большим риском. Приходилось всю ночь простаивать в очереди у пекарни. А обстрелы не прекращались ни днем, ни ночью!

17.09.39

Из-за нехватки продуктов нам приходилось несладко. Отец заметно сдал и выглядел очень озабоченным. Ему не сиделось дома. Всякими способами он пытался найти что-нибудь съестное для семьи. И не без успеха! Всегда что-то находил и приносил домой.

18.09.39

Сегодня немец особенно интенсивно обстреливал город. Это привело к большим разрушениям и человеческим жертвам. В наш дом угодила бомба и один прохожий был убит.

19.09.39

Снова отправились в сторону «Праги». Это Варшавский пригород за Вислой. Мы пытались достать картофель. Этот район был сильно разрушен. Каждый день там шли кровопролитные бои. На позициях поляков были пулеметы и противотанковые пушки. Немцам в черте города было трудно маневрировать. Только артиллерия могла разрушить укрепленные баррикады защитников Варшавы. Появился автобус, на крыше которого укреплен съемочный аппарат. Операторы-американцы снимали разрушения, позиции поляков, могилы погибших, вырытые в палисадниках. Американцы с большим сочувствием относились к нам и заверяли, что встанут на нашу защиту...

20.09.39

Сегодня был праздник Йом-Кипур. Немцы усиленно обстреливали еврейский квартал. Опасно было собираться на молитву. Отец, полный решимости добыть продукты питания, отправился со мной и старшим братом в пригород Прага. На Радзыминской улице была сооружена громадная баррикада из опрокинутых трамваев и машин. Здесь находился передовой пост защитников города. Дальше идти нам не дали. С нами разговорился польский солдат. Он напомнил, что сегодня большой праздник, а у него нет молитвенника, чтобы помолиться. К сожалению, мы не могли удовлетворить его просьбу, но посоветовали поискать в развалинах домов. Такого добра там было полным-полно. Парень, увидев, что папа — инвалид войны, посоветовал обратиться к их командиру. Нам очень повезло — мы разжились у него, за деньги, армейским хлебом и консервами. Вечером, дома, все хорошо поужинали. Только поспать не удалось — всю ночь длился обстрел.

21.09.39

Немцы усилили натиск на город. Требовали сложить оружие и прекратить бессмысленное сопротивление, иначе город будет уничтожен. Распространялись слухи, что Советская Армия вместе с немцами открыла военные действия против польского войска. Так Польша попала между молотом и наковальней, и ей вряд ли удастся выстоять в борьбе со сверхдержавами. Катастрофа стала очевидной. Командование Варшавского гарнизона еще надеялось, что город не отдадут. На немецкий ультиматум защитники Варшавы ответили отказом.

22.09.39

Сегодня немцы начали генеральное наступление на город. Сотни самолетов сбрасывали свой смертельный груз на обреченную Варшаву. Казалось, что горит все — нет такого места, где бы ни бушевал пожар! Имея многократное превосходство в технике и живой силе, немцы прорвали оборону и вышли на жизненно важные участки фронта. Тем самым поставили гарнизон города перед неминуемой катастрофой. Польская армия капитулировала. В этот незабываемый день я дежурил на крыше нашего дома. Зажигалки градом сыпались с неба, пробивая крышу. Мы успевали тушить их песком и так наловчились, что они нам были не страшны. Зато против фугасных бомб мы были бессильны. Они поражали все живое на большой территории.

23.09.39

Еще шли бои, но авиация противника сегодня отдыхала. Вчерашний налет принес огромные жертвы среди населения. Канонада пушек постепенно затихла и стало заметно тихо вокруг. К вечеру бои совсем прекратились. Говорили, что враждующие стороны установили перемирие, чтобы обговорить условия капитуляции.

24.09.39

Утро. Жители города заполнили улицы. Все — и млад, и стар — покинули свои квартиры и затхлые подвалы, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Поверженный город стоял в развалинах. Замковая площадь была запружена народом, а сам замок стоял без хозяина. Президент бежал в Швейцарию. На флагштоке развевалось знамя Польской республики — изодранное и изрешеченное пулями. Оно олицетворяло агонию государства!

25.09.39

Установившееся перемирие позволило нам с братом пойти на южную окраину в поисках продуктов. Увы! Польские войска нас пропустили, и мы впервые увидели немецких солдат. Ничего бравого в них не было. Они выглядели усталыми и нервозными. Видимо, сказывались напряженные дни боев. Мы заметили группу граждан, окруживших немецкого офицера. Он объяснял собравшимся военную и политическую обстановку, пытаясь доказать, что Польша виновата сама в своем поражении. Нечего было надеяться на помощь союзников, нужно было принять немецкий меморандум. Мы направились в сторону городской окраины, но нарвались на немецкий пост. Молодой прыщеватый солдат задержал нас. Он проверил наши удостоверения и пропустил дальше. Мы забрели на пустынную улицу Черняковская, недалеко от Вислы, и оказались в ловушке. Нас не пропускали ни назад, ни вперед. Забравшись в пустой вагон трамвая, мы наблюдали, как рота немецких солдат готовилась обедать. Установив в «козлы» карабины, они собрались во дворе, где стояла полевая кухня. Повар ловко орудовал черпаком, разливая варево в котелки. Вояки расходились кто куда с полными котелками и, без особого аппетита, ели. Нам это казалось странным, ведь мы в этот день еще ничего не ели. Вдруг один из немцев подошел к вагону и подал нам котелок, полный густого вермишелевого супа со свиной тушенкой. «Эссен зи зуппэ!», — сказал он. Мы поняли. Приняв из его рук еду, мы с жадностью накинулись на нее. Казалось, что мы можем съесть очень много, но быстро насытились. Уж больно жирным оказался суп. Немец дал нам еще полбуханки хлеба. Нас очень удивила такая щедрость. Вероятно, солдат, уже не молодой, оставил дома семью, детей. Война только началась, и немцы не успели еще забыть свои культурные традиции. Победители могут позволить себе снисхождение к побежденным!

Мы стали выбираться из этого района и снова наткнулись на немецкий пост. Там был вырыт глубокий противотанковый ров и устроена баррикада из трамвайных вагонов. Немец-постовой окликнул «Цурюк!» — «Назад!». Он вскинул на нас карабин со штыком. Наша компания быстро ретировалась.

Мы вошли во двор разбомбленного дома и увидели людей, пробирающихся через развалины, в направлении к центру города... Так нам удалось вернуться целыми и невредимыми с буханкой немецкого хлеба. Родители очень волновались за нас. Началась ловля людей на принудительные работы — разборка развалин, восстановление шоссе и железной дороги.

26.09.39

В центре внимания сегодня памятник Яну Килинскому. Его соорудили благодарные жители Варшавы прославленному сапожнику, герою освободительной войны 1794 года, сумевшему возглавить восстание и изгнать из города гарнизон русских войск. У величественного памятника польское войско складывало свое оружие и отправлялось в лагеря военнопленных! Немцы ликовали! Они не забыли капитуляцию 1918 года, когда безусые польские мальчишки забирали у них карабины. Теперь они — победители и на каждом шагу об этом напоминают! Из-за нехватки рабочей силы в деревнях фашистам приходилось отпускать военнопленных домой. Ведь на полях еще стояли неубранными овощи. Многим горожанам, под видом крестьян, удалось освободиться от плена и вернуться к семьям. Отец где-то достал печку «буржуйку». Мы подключили от нее в изразцовую печь трубу-дымоход. На ней готовили пищу, одновременно обогревая квартиру.

27.09.39

Теперь папа не выпускал нас одних из дома. На поиски еды отправлялись втроем. За водой приходилось идти далеко. Мы с братом брали большую выварку и отправлялись к артезианским колодцам, на военное кладбище. Тысячная очередь всегда была за водой. Один раз, когда мы пристраивались в очередь, к нам прицепился немецкий солдат: этакая голубоглазая белокурая «бестия». Он заорал на нас: «Плюмпен!» Мы его сначала не поняли, тогда фашист вырвал из ножен плоский штык и грозно повторил: «Плюмпен!», что означало: «Качать насос!» Увидев это, мы быстро поняли, что он от нас хочет! Бегом направились к колодцу качать воду. Поразительно, как быстро преобразилось лицо у этого солдата! Около получаса мы качали насос-качалку, пока не заметили, что белокурая «бестия» увлекся флиртом с двумя молодыми девушками. Воспользовавшись этим, брат и я набрали выварку воды и ушли домой. Санитарное состояние города гибельное. Если быстро не восстановят водопровод, нам грозила вспышка эпидемии, и тогда положение будет непредсказуемым! Правда, у нас был небольшой запас угля, но этого мало на всю предстоящую зиму. Во что бы то ни стало, нужно было раздобыть топливо!

28.09.39.

Снова мы отправились за водой. Дойдя до кожзавода Файфера, были остановлены немецкими солдатами. Задержав еще десять мужчин, под конвоем, нас погнали на кожзавод. Там всех встречал унтер-офицер с парабеллумом в руке. После обыска каждый получил кованным сапогом под зад, мол: «Иди работай!». В большом цехе лежали штабеля кож, готовых к отправке. Нас заставили грузить кожаные пакеты, связанные веревками, в большегрузные машины. Когда привезли еще одну группу задержанных, я заметил у одного из них мешок, откуда пахло свежевыпеченным хлебом. Он положил свою ношу на окно, чтобы пройти унизительный обыск. Человек десять мгновенно бросились к окну и разорвали мешок на мелкие кусочки. Я изловчился, засунул руку и овладел краюхой хлеба!.. Немного насытившись, мы огляделись и увидели, что ворота охраняются двумя пожилыми солдатами. Один солдат куда-то ушел. Мы подошли ко второму солдату и стали просить, чтобы он меня с братом отпустил домой. И он нас отпустил! Схватив выварку, мы пустились наутек... И так, к сожалению, без воды, но в целости и сохранности, я и Абрам вернулись домой. Удивительно, во что обернулась наша жизнь. Человеческое существование превратилось в ад! Оккупанты попрали всякие элементарные права человека. Мы были вне закона, над нами чинили кровавый произвол! Принудительный труд всячески поощрялся. Любой немец мог тебя убить или избить до полусмерти, не боясь быть наказанным! Начались внезапные облавы. Людей хватали и увозили неизвестно куда. Надо было быть более осмотрительным, чтобы не попасть в лапы к немцам...

29.09.39.

Недалеко от нашего дома находилась улица Новолипки. Большая, широкая, с многоэтажными домами, в которых жили состоятельные граждане. Захватив город, немцы приказали всем жителям этой улицы в течение часа освободить свои квартиры. Брать с собой можно было только ручной багаж. Видно, эта улица была не единственная, подвергшаяся такому приказу. Разыгралась целая трагедия... Жильцы не смогли уложиться в выделенный час. И фашисты стали их зверски избивать, выгоняя из квартир в неизвестность! А на смену несчастным жильцам занимали чужие квартиры, сохранившие еще тепло от дыхания хозяев, спесивые победители. Новоиспеченные квартиранты устраивались с комфортом: облачались в чужие пижамы и ложились спать в еще теплые постели. Размышляя над такими явлениями, можно было не строить иллюзий насчет наших будущих судеб. Гитлер, вышколив своих головорезов, лишил их самого важного — совести. Он называл совесть «химерой». Правда, восхваляя шовинизм, пытался, но напрасно, приукрасить идеологию национал-социализма и придать ей черты революционности. Фюрер призывал к борьбе с плутократией, т.е. с властью денег. Как политик он понимал, что нужно немцам, используя реваншистские настроения в германском обществе. Гитлер проводил политику геноцида к еврейскому народу, хотя многие немцы с ним были не согласны. Однако машина войны и истребления миллионов не могла оставить никого безучастным в этих преступлениях.

30.09.39.

Отец разузнал, что какое-то предприятие ликвидируется, а оставшийся для котельной уголь решили продать. Мы нашли подводу и привезли уголь домой. Это была большая удача — жить зимой в тепле! Видимо, немцам надоело хватать на улицах города людей для работы. Они издали приказ, чтобы хозяева домов ежедневно поставляли необходимую рабочую силу. Из каждой семьи требовали по одному человеку. За работу не платили и не давали никакой еды. Приходилось работать на разных объектах. Особенно мне запомнилась работа на Варшавской цитадели. Тяжелая и опасная, она была чревата взрывами боеприпасов, хранящихся там в изобилии. Мы даже не подозревали, в какую беду попали. Таскали тяжелые снаряды, у которых не было на взрывателях предохранителей! Некоторые умудрялись уклоняться от работы, но за такую провинность следовал расстрел за саботаж. Каждый день вывешивались все новые и новые приказы. За неисполнение которых грозили виселицей или расстрелом.

Крестьяне стали подвозить в город продовольствие, но цены очень выросли. Некоторые предприимчивые люди сами подавались в близлежащие села. Там по дешевке покупали всякую снедь. Излишки продавали, зарабатывая себе на пропитание.

01.10.39.

Каждый год, осенью, мы заготавливали картофель на зиму. Обычно в эту пору года он был очень дешевый. Но сейчас ситуация изменилась. Мы решили отправиться за город на молочную ферму фирмы «Агриль». На ее обширных полях выращивали отменный картофель. К полудню мы были уже на ферме, где находилось дойное стадо прекрасных, швейцарской породы, коров. Также в конторе управляющий отпускал картофель по низкой, еще довоенной цене. Мы направились на поле, где шла уборка клубней. Наполнив припасенные мешки картошкой, наняли крестьянина с подводой. У него и переночевали в близлежащей деревне. Как рассказал нам возница, возле их жилья шли кровопролитные бои с большими потерями. Кругом виднелись свежие братские могилы. В то же самое время, когда мы были на ферме, приехали на большегрузных машинах немецкие солдаты. Они бесцеремонно загружались овощами, а вместо платы оставляли лишь проклятия и ругательства. Да, это была настоящая «грабармия»! Она вела себя нагло и вызывающе, зная заранее, что ей за это ничего не будет!

02.09.39.

Мы встали затемно и отправились в обратный путь домой. С собой везли полтонны отборной картошки. Нам встретился по дороге в город мужчина средних лет, который, по сходной цене, продал свежее мясо. Мама очень обрадовалась нашему возвращению, но когда увидела мясо, всплеснула руками! Мы привезли в дом конину! Ничего, поели и конину «за милую душу».

Картошка была уложена в большой ящик. Теперь мама часто делала наше любимое блюдо — картофельные оладьи. Вечерами сидели у каганца — не было электричества. Действовал комендантский час. Немцы бесчинствовали: объявили многих политических деятелей и богатых горожан заложниками. В случае нарушений фашистских приказов заложников ждал расстрел.

03.10.39.

Людей погнали на уборку улиц и площадей. Разбирались завалы и баррикады. Разнесли слух, что оккупанты готовили грандиозный парад победы. Сам фюрер будто бы собирался принимать парад. Четыре семьи наших родственников были выселены из своих квартир, и они временно стали жить у нас. 11 взрослых и 8 детей занимали теперь нашу небольшую квартиру. В доме стало тесно, стоял постоянный шум и беспорядок. Но на улице шел дождь, было холодно и сыро. Приходилось сидеть в помещении вместе с этой кучей народа.

04.10.39.

Отец не мог сидеть дома без дела! Он предложил поехать по линии дачных местечек. Там уже началось движение узкоколейных поездов. Мы приехали в местечко Фаленице и нашли хлебопекарню. Заказали у хозяйки-пекарки свежий хлеб. Пекарка — дородная баба, покормила нас ужином и уложила спать прямо на полу. Тогда гостям стелили на полу, боясь вшей... Рано утром мы встали, и для нас уже был приготовлен пылающий жаром хлеб. Папа очень спешил. Хлеб, горячим, уложил в мешки. Когда вернулись домой, вся мешковина была приклеена к хлебу. Нам пришлось изрядно потрудиться, очищая его!

5. 10.39.

Сегодня у немцев был праздник — день победы над поверженной Польшей. Фешенебельный район, где находились аллеи Иерусалимская, Уяздовская и Третьего мая, был оцеплен немецкими войсками. Там состоялся парад, и Гитлер его принимал... Новый метод грабежей частных квартир придумали фашистские насильники. Врывались в жилища горожан и забирали все, что им хочется! Группы немецких солдат, в сопровождении чиновника министерства финансов, забирали драгоценности, картины, гобелены, описывали мебель и другое имущество. Забирая беззастенчиво все, что им не принадлежит, вояки прикрывались фиговым листочком. Он назывался WERMAXT, что означало реквизирование в пользу Германских вооруженных сил.

06.10.39.

Продолжались бесчинства завоевателей. Они начали грабить музеи. Днем и ночью огромные крытые машины вывозили колоссальные богатства польского народа, бесценные творения польских мастеров искусства и других народов мира! Также много частных коллекций было разграблено. До войны мы даже и не подозревали, какая Польша была богатая! Теперь видели своими глазами, куда этот богатство уплывает.

07.10.39.

Моя мама собрала все свои колечки, папины печатки, сигнеты, серебряный портсигар с золотой монограммой, несколько ниток жемчуга (наследство от бабушки Ханы-Рахель), медальон на золотой цепочке и еще какие-то безделушки из слоновой кости. Она сложила все в кожаную сумочку и велела мне спрятать ее под потолком, в тарелочке от люстры... Пока немцы нас не посещали. Они были заняты грабежом в богатых кварталах. Однако предугадать, что будет дальше, не было возможности.

08.10.39.

К нам приехала родственница из местечка Чепьелюв, откуда родом мама. Ее звали Маня. Она привезла невеселые новости от нашей близкой родни. В местечке Липско, где проживала многодетная семья маминой сестры, немцы убили ее мужа и старшего сына. Сестра осталась одна с шестью маленькими детьми. В этом местечке тогда погибло еще около ста человек! Город Зволень, откуда был родом папа, сгорел дотла во время военных действий. Там проходили ожесточенные бои. О судьбе папиных родственников никто ничего не знал. В местечке Илжа жили мамины братья. Что стало с ними, мы тоже не знали! За каждого убитого немца фашисты расстреливали 10 человек! А если это были евреи, то — 100! Здесь комментарий не нужен!

09.10.39.

Маня до войны работала домработницей у очень богатой семьи. В начале войны ее хозяева бежали на своем лимузине в Румынию, а ей оставили ключи от квартиры. Жилье находилось в дорогом и престижном районе Варшавы. Мне нужно было помочь родственнице уплотнить окна к зиме. Она меня тепло встретила и рассказала, что приходил чиновник из министерства финансов. Он описал все имущество, что было в квартире. Я не особенно придал этому значение, но подумал, что все это неспроста! Что-то они замышляли, если так спешно действовали с такими богатыми людьми, какими были Каменецкие, Манины хозяева.

Они имели огромные склады бумаги и картона, им принадлежали многие жилые многоэтажные дома в городе, в том числе и наш дом по улице Островского 10. Маня мне показала квартиру, где было восемь комнат и разных служб: кухня, ванная, прачечная, кладовая и другие помещения. Каждая комната имела свой цвет. Например, голубая комната. В ней были на стенах голубые гобелены, мебель, оббитая голубым, ковер на полу тоже был голубой и потолок голубой, как небо! На стенах во всех комнатах висели картины-подлинники Ренуара, Мане и других импрессионистов. Домработница из разговоров хозяев знала, какие ценности ей оставили охранять! И она преданно их охраняла. Мы занялись утеплением окон, ведь дело шло к холодам и морозам. Затем Маня завела меня в кладовую. Это было большое помещение, уставленное стеллажами и полками. На них громоздились штабеля всяческих консерваций продуктов питания, произведенных во многих странах мира. Чего там только не было! И заморские гастрономические деликатесы, и пряности, и табачные изделия! Маня честно и добросовестно сохраняла имущество своих хозяев, не помышляя о присвоении себе чего-либо из добра. Видимо, она еще надеялась, что вернутся владельцы и будут ей благодарны за сохраненные вещи. Удивительно, как сильна была в воспитании людей того времени заповедь «Не укради!» Но также нельзя было предвидеть, что немцы так нагло будут посягать на «святая святых» — частную собственность людей! Моя родственница приготовила из яичного порошка омлет и открыла банку гусиной печенки. Вместо хлеба мы ели японские галеты и запивали настоящим кофе «Арабика»... Хорошо было у Мани! Но пора и честь знать — нужно идти домой. На дорогу добрая женщина дала мне гостинцев для всей семьи. Мы были благодарны и рады.

10.10.39.

Отец говорил, что скорого окончания войны пока не предвидится. Судя по газетам, Германия с союзниками воюют только на море, а на суше происходит что-то непонятное! Обе стороны совершают разведывательные вылазки, и этими действиями они довольны и вполне удовлетворены. Воистину — «На Западе без перемен!». У папы большой опыт Первой Мировой войны. Он считал, что нечего сидеть сложа руки! Нужно искать способы заработать на «хлеб насущный». Война войной, а семью кормить надо! ... Прошлый опыт ему в этом пригодился.

11.10.39.

Мы направились от города на запад в местечко Груец, что 40 км от Варшавы. Поехали туда уже восстановленной узкоколейкой в надежде закупить продуктов по дешевой цене. Поезд был переполнен. Пассажиры неторопливо перешептывались. Пожилой человек восторгался немецкой деловитостью: «Только что закончились разрушительные жестокие бои, а пожалуйста, и железные дороги восстановлены, и смотри, скоро все городское хозяйство будет работать!». Но тут же добавил, что все технические новшества немцев не заменят ему куска окорока или тающей во рту ветчины, которые производила в изобилии до войны отсталая Польша! Прибыв на станцию Груец, нашли молодого парня, который нам подсказал, у кого можно купить дешево продукты. Нас познакомили с купцом, у которого был гастрономический магазин. Правда, немцы его отобрали и переоборудовали в свой склад. А купец дома нелегально приторговывал, откупившись у властей спиртом. Накупив много всяких продуктов, мы на следующий день этой же узкоколейкой вернулись назад. Отец выгодно продал часть товаров, а оставшееся было нам на пропитание. Мамины родственники понаходили себе квартиры и съехали от нас. Чтобы пополнить хоть как-то наш скудный бюджет, нам пришлось сдать одну комнату молодой паре, недавно вступившей в брак.

12.10.39.

Немцы нашли себе новое занятие. Под видом борьбы со спекуляцией, потрошат «мешочников», а отобранное добро присваивают и отправляют к себе домой в голодную Германию. Полным ходом идет разграбление страны. Конфискуются предприятия, институты и учреждения.

13.10.39.

Стали появляться люди из восточных воеводств, занятых Красной армией. Они рассказывали — там идет нормальная, мирная жизнь. Советы никого не преследуют. Цены на товары дешевые, и всего в достатке. Многие, поверив этим слухам, ушли на восток. Другие сидели на месте, в надежде на скорые перемены к лучшему.

14.10.39.

Установились довольно теплые дни. Светило солнце, и мы целые дни проводили на улице. А у немцев продолжался непрерывный праздник! Наверное, еще не весь «шнапс» был выпит! Они разгуливали с местными девочками по всем заведениям Варшавы. Евреев немцы не оставляли в покое. Бородатым мужчинам плоскими штыками срезали бороды! Бывшие бородачи перевязывали лица тряпками, имитируя зубную боль. Нормализовались постоянные доставки населению продуктов питания. Хотя цены были еще высокими.

15.10.39.

Приехала к нам мамина подружка из местечка Чепьелюв, откуда мама родом. У нас жила ее взрослая дочь, приехавшая в Варшаву еще до войны на лечение. Мы узнали, что произошло с моим дядей и его семьей, когда немцы захватили местечко. Подруга рассказала, что всех жителей собрали на рыночной площади. Среди них был местечковый дурак — Мацек. (Так уж водилось, в каждом местечке имелся свой умалишенный!) Высоченного роста, он всегда улыбался. На него обратил внимание немецкий офицер. На вопрос немца он не ответил, т.к. не знал немецкий язык. Продолжая улыбаться, Мацек привел фашиста в ярость, и он застрелил ни в чем не провинившегося дурачка! ... По приказу офицера, местному раввину пришлось вырыть могилу и похоронить несчастного.

16.10.39.

Мама провела свою подругу и ее дочь на вокзал. Они направились обратно к себе домой в местечко. Отец утром ушел из дома и только к обеду появился, да еще и не один! Он прискакал на серой в яблоках кобыле, которую нашел бездомную, никому не нужную! Она сильно линяла. Вся одежда отца была в конской шерсти. Папа ездил верхом без седла. Мы все залюбовались, как красиво он сидел, умело управляясь с лошадью!

17.10.39.

Началось массовое бегство еврейской молодежи на восток. Снимались с насиженных мест целые семьи. Пока еще не установилась постоянная граница между Германией и СССР, нетрудно было перебраться на ту сторону. Однако ходили слухи, что по дороге на восток людей грабили банды польских фашистов и немцы. А за малейшее сопротивление расстреливали!

18.10.39.

Снова поползли противоречивые слухи, что по дорогам, ведущим на восток, бесчинствуют немецкие солдаты. Они обирают народ до нитки и гонят назад до демаркационной линии. Ближайший пункт границы находился в 85 км от Варшавы. Были проводники, которые за деньги могли переправить любого желающего через границу. Этим промыслом занимались местные крестьяне, знающие прилегающую приграничную территорию наизусть. Конечно, это было опасно, но несмотря ни на что, приток беженцев лишь увеличивался с каждым днем.

19.10.39.

Многие парни собирались группами, чтобы отправиться на восток. Я считал такое решение неразумным. По моему мнению, нужно было идти одному, а на границе собраться вместе и нанять проводника. По карте выбрать самый верный путь, который должен был проходить вдоль хороших дорог (ведь на дворе уже глубокая осень). Подальше держаться от дорог, используемых беженцами, избегать мостов. Они всегда хорошо охраняются.

20.10.39.

Я случайно встретил Розу — девушку с которой дружил еще до войны и за которой ухаживал. Она жила в другом районе. Встречались мы всего два месяца, а потом как-то тихонько расстались. Роза рассказала мне, что все дни военных действий она с семьей провела в бомбоубежище. Сейчас они живут в покинутой когда-то своей квартире с кучей родственников-погорельцев.

— Ты не думаешь податься на восток? — спросил я ее.

— Пока нет. Мне жаль родителей. Они больные и старенькие. Если я их оставлю, они погибнут! — с горечью в голосе ответила она.

21.10.39.

На семейном совете мы решили, что первым на восток пойду я. Разведаю обстановку, а там будет видно, что делать дальше. Отец ничего не предлагал, он был занят своей кобылой. Видимо, хотел стать возчиком, как мой дед по отцовской линии. Да и планировать что-либо в этой обстановке было невозможно! Никто не мог знать, что будет с нами завтра!

22.10.39.

Я начал усиленно готовиться в дорогу. Изучал карту местности, составляя примерный маршрут. По моим расчетам, мне придется пройти пешком около 100 км. Это были густозаселенные места, поэтому с едой и жильем проблем не должно быть. Пока еще за деньги можно было купить все, что хочешь! Меня лишь удручало расставание с родными: мамой, папой, братьями и сестренкой. Но в 16 лет трудно еще задумываться о тех превратностях судьбы, что ждали меня в будущем! Мы условились, что при первейшей возможности я пошлю весточку о себе и буду сообщать о себе все время.

23.10.39.

Приготовления в дорогу почти закончились. Мама собрала мне еду: мясную тушенку, хлеб и флягу с чаем. Она все время плакала и не могла успокоиться. Папа подбадривал, но глаза его очень грустно смотрели на меня, словно прощался он со мной навсегда. Настроение у меня было приподнятое: ведь впереди столько нового, неизведанного и таинственного! Я надеялся успешно преодолеть намеченный путь.

24.10.39.

Было раннее утро, когда я уже собрался отправиться в путь. Подготовили меня к дороге основательно: одет в пальто спортивного покроя, на ногах — крепкие армейские ботинки, вещмешок с бельем, а на плече сумка из-под противогаза с едой и питьем. Я простился со всеми, на сердце было горько, покидать теплый родительский дом не хотелось. Отец провел меня еще несколько кварталов и вручил деньги — 21 злотый. Мы с ним прощались, и на глазах у нас были слезы... Папа еще долго стоял и смотрел мне вслед. Он как будто предчувствовал, что больше мы не увидимся никогда! Печальный взгляд моего горячо любимого отца навсегда остался у меня в памяти! Вот теперь я совсем один, и вправе принимать решения, поступая по собственному усмотрению. Нет больше рядом мамы и папы, и рассчитывать нужно только на собственные силы! В одно мгновение мое детство закончилось и я стал взрослым! Мне нужно было переправиться на восточную сторону Вислы. Я перешел мост Корбетка, на набережной которого находится станция узкоколейки. По дороге зашел в колбасный магазин и купил килограмм краковской свежайшей колбасы, совсем недорого. Затем сел в поезд, идущий до местечка Радзимин. Это была историческая местность. Здесь произошло знаменательное событие. В 1920 году польская армия, при поддержке Антанты, остановила наступление Красной Армии, рвавшейся к Варшаве. Битва эта получила название «Чудо на Висле» и вошла в учебник военной истории. Прибыв в Радзимин, я направился в центр города, но услыхав доносившиеся крики и звон битого стекла, повернул на шоссе. Оно шло в сторону города Вышкова, что на реке Буг. У случайного прохожего поинтересовался причиной подозрительного шума. В ответ услышал «приятную» новость — немцы учинили погром в городе! Обойдя городок стороной, я оказался в безопасном месте и продолжил путь. Дорога была щебеночная, на ней не было почти никакого движения. Вдруг меня обогнал небольшого росточка крестьянин с кошелкой. Поравнявшись со мной, он поздоровался и поинтересовался: «Куда держишь путь?». Я ответил, что иду к родственникам в сторону Буга. Мужик хвастался, что во время погрома в местечке ему удалось заполучить из витрины магазина несколько фуражек. Мы шли вместе, продолжая беседу. Становилось совсем темно, и мой попутчик предложил мне переночевать у него в доме. Вскоре мы пришли в деревню. Еще действовал комендантский час, и было небезопасно продолжать дорогу. И так я впервые один оказался в крестьянском доме. В просторной горнице пахло полевыми травами. В бревенчатом углу висело множество икон, горели лампады над ликами святых. От непривычной обстановки мне стало жутковато! Отдохнув с дороги и поужинав, я уснул на полу безмятежным сном.

25.10.39.

Проснулся я рано, позавтракал, расплатился с хозяином за ночлег и уже собрался продолжить путь, как крестьянин задержал меня. Он, глядя на мое пальто, вскользь заметил, что там, куда я направляюсь, фашистские молодчики могут отобрать у меня его. И я останусь ни с чем! Поэтому он хочет помочь мне обменять мое пальто на его москвичку, которая, наверное, была подстилкой для собаки! Вежливо и корректно я прервал торг. Попрощавшись, пустился дальше в путь. Просто удивительно, как некоторые люди могут низко пасть! Нет ничего подлее, чем строить свое благополучие на несчастье других! К полудню я оказался в местечке Вышкув. Этот небольшой городок был набит немецкими солдатами. Мост на реке взорвали. Вместо него фашисты построили понтонный, который тщательно охраняли. Центр местечка полностью сгорел. Конструкции от старого моста валялись в воде. Переправиться на тот берег — задача не из легких! Мне повезло! Показался молодой краснощекий немец. У него в руках была губная гармошка. Он направлялся к мосту, «наяривая» модный слоу-фокс. Мы поравнялись, и я стал ему свистом вторить мелодию. Так я и прошел мост, аккомпанируя. Охрана не стала меня задерживать, поскольку я шел рядом с солдатом. Поднявшись на высокий берег реки, немец пошел влево, а я пошел прямо. Мне нужно было выйти на шоссе, ведущее в город Пултуск. Войдя в разрушенный центр местечка, увидел у костра сидящих польских фашистов. Они сотрудничали с немцами в борьбе с польскими патриотами. Приняв независимый вид, я спокойно прошел мимо сидящих молодчиков. Видимо моя особа не вызвала у них интереса! Я покинул сгоревший городок, встретившийся на моем пути, и продолжал идти на Пултуск. Дорога, по которой мне пришлось двигаться, была вымощена гранитной брусчаткой. Здесь было оживленное движение немецких воинских машин. По обе стороны от дороги рос чудесный хвойный лес. Я шел по обочине, вдыхая с жадностью целебный воздух, настоянный на хвое. Осенью быстро наступают сумерки. Мне нужно было спешить, чтобы найти ночлег... Уже совсем стемнело, а я все шел по лесной дороге. Выходить на шоссе было опасно. Немцы могли запросто меня пристрелить. Ведь ночью действовал комендантский час!.. Меня охватило волнение. Стало очень темно. Начал моросить небольшой дождик. Наконец-то, недалеко от дороги показался из темноты какой-то поселок! В кромешной тьме я нашел какое-то заброшенное строение, а в нем сухой уголок. И прилег прямо на полу. Еще не успев уснуть, услышал шум и треск, как будто из пола вырывали доски! Я был не далек от истины. Кто-то высаживал из окон рамы!.. Наступило временное затишье, и я снова прилег. Но не тут-то было! Опять поднял меня шум. Это крысы безбоязненно разгуливали по помещению! Терпение мое лопнуло. Пришлось оставить этот негостеприимный дом. А на улице все еще моросил дождь... Увидев вдали мерцающий огонек, торопливым шагом я направился туда. Подойдя поближе, понял, что это был жилой дом. Я постучал в окно. Дверь в доме отварилась, и мужской голос позвал меня в избу. Мужчина средних лет с добродушным лицом пригласил меня в комнату. Там было светло от керосиновой лампы, вкусно пахло свежим хлебом и было очень тепло. Хозяйка быстро собрала на стол. Нарезала окорок и налила чашку кофе с молоком. Плотно и вкусно поужинав, разговорился с хозяином. Поведал ему версию ту же, что и первому крестьянину, о причине моих странствий. Поинтересовался о том злосчастном доме, куда меня забросила судьба. Мужик рассказал, что раньше там жил корчмарь. Он ушел в армию, и его дом остался бесхозным. Приходили со всей округи предприимчивые крестьяне и растаскивали все, что было: и полы, и оконные переплеты, и даже железо с крыши! Находиться там было опасно — ворюги могли невзначай и убить!

26.10.39.

Утром, после плотного завтрака, уплатив хозяину за ночлег, вручил ему 2 злотых... Уже к полудню я благополучно добрался до Пултуска. В городе только что прошел очередной погром, учиненный при содействии немцев польскими фашистами. Партия фашистов в Польше — «Энденция» не могла в демократической стране свободно устраивать погромы; да и евреи могли дать сдачи и давали не раз! Теперь под крылышком нацистов это звериное отродье антисемитов распоясалось не на шутку! Дома стояли, заколоченные досками, в ожидании очередного погрома. Евреи были поставлены вне закона, их убийства поощрялись немецкими властями. Поэтому остатки еврейского населения бежали на восток. На окраине города, возле одного из домов я увидел молодого мужчину, запрягающего лошадь в телегу. Я узнал, что он собирается ехать в Варшаву. Чему очень обрадовался и попросил его передать записку моим родителям. Написав ее, дал за труды ему один злотый. Этому человеку нужен был ночлег в незнакомом городе, а мои родители могли приютить его. Поэтому мне не стоило сомневаться, что моя весточка дойдет до адресата. Из Пултуска я направился в город Острув-Мазовецк, который находился почти на демаркационной линии. По дороге меня обогнала подвода, и я попросился подъехать. Пожилой крестьянин вез несколько мешков зерна на мельницу. С ним ехали два польских солдата, отпущенных немцами из плена. Они были крестьянами. Это — молодые и крепкие парни в артиллерийской форме. Проехав 10 км, подвода повернула к мельнице, а мы продолжили путь пешком. Мои попутчики ускорили шаг, им не терпелось скорей попасть домой. Чтобы поспеть за ними, мне пришлось изрядно попотеть! По дороге мы разговорились. Когда я сказал, что иду на восточную сторону Буга, они все поняли! Посоветовали остаться с ними работать в деревне, потому что «поляку» нечего делать у большевиков. Вежливо мне пришлось отказаться от их предложения. Они, наверное, сразу поняли, что я не поляк. Мы еще прошли вместе некоторое расстояние, а затем парни повернули в сторону своей деревни... Вообще, мне лучше было бы держаться в стороне от всяких попутчиков! Время поджимало. Нужно было найти пристанище на ночь. Наконец, пришел в один хутор, где и заночевал в одном из домов. В те горестные времена, чтобы попасть в крестьянскую избу на ночлег, достаточно было сказать начальные слова молитвы «Отче наш», как ты уже обеспечен едой и охапкой соломы, сверху застеленной домотканой дерюжкой.

27.10.39.

Утро выдалось пасмурное, моросил мелкий дождик. В соседнем доме готовили подводу. Я узнал, что возчик едет в Острув-Мазовецк, и попросил его взять меня с собой. От денег он наотрез отказался, да и за ночлег у меня не хотели брать плату! Видимо, в этих местах было не принято брать деньги за гостеприимство! Мне еще наполнили флягу молоком! Ехали по очень тряской дороге. Эта пытка продолжалась целых два часа. Приехали в город, наводненный немецкой солдатней. На домах, где проживали христиане, висели полотенца с нарисованным крестом. Погромщики так определяли жильцов. Тем, у кого висело такое полотенце, можно было не тревожиться: его дом обойдут стороной! Я облюбовал одну харчевню в центре города, чтобы в ней пообедать. Внутри было полно немцев. За буфетной стойкой стояла миловидная молодая женщина в переднике. На мой вопрос: «Могу ли я здесь покушать?», она взглядом, полным печали, показала на орущих, пьяных солдафонов и попросила выйти во двор и подождать. Я ждал недолго. Хозяйка харчевни вынесла мне кулек, в котором были котлеты, сосиски и хлеб. Уплатив за еду, сердечно поблагодарил и, найдя во дворе укромное местечко, принялся уплетать вкусно приготовленную стряпню. После обеда я захотел выпить молока. Но мое молоко во фляге, благодаря тряской дороге, превратилось в сметану! На окраине города, возле путепровода, собралась большая толпа народа. Это были желающие перейти границу. Оказалось, что ни немцы, ни русские не пропускают людей через границу. Немцы не пускали на территорию красных, а русские — немцев! В результате военных действий Германия и Советы, оккупировав Польшу, разделили ее на две части. Население было вынуждено перемещаться с места на место в поисках лучшей доли. Я нашел укрытие в доме на выходе из города. За окном лил холодный дождь, а я пил крепкий вкусный чай и грелся у печки. Также купил у хозяина дома пачку хорошего трубочного табака. Разведав обстановку, понимал, что мне надо двигаться в направлении местечка Малкини. Оно находилось еще у немцев, однако за ним начиналась уже нейтральная полоса. А дальше — советская пограничная застава! Я продолжил путь. Уже начинало темнеть, скоро ночь, нужно было искать ночлег. Вдруг, со стороны границы, из леса показалась группа людей. Поравнявшись со мной, они спросили: «Куда я иду?». Я ответил, что иду домой в Варшаву. Эта была наилучшая версия, которая пришла мне тогда в голову. Один мужчина, средних лет, представился железнодорожником и сказал, что они идут со стороны Красных, и полякам там очень плохо. Затем люди, обогнав меня, пошли дальше по дороге. Наконец-то на моем пути показалась деревня. В одном из домов меня приютили на ночлег. В просторной горнице было чисто и тепло. Здесь жили старушка мать, молодая чета и симпатичная девушка — сестра хозяина дома. На всех стенах висели иконы и картины религиозного характера, расклеены были газеты «Католическое обозрение». Моя новая версия, что я иду в Варшаву, помогла мне заслужить доверие людей. Не нужно ничего придумывать, и все мои слова звучали правдоподобно! Молодая сестра хозяина завела со мной разговор о Варшаве и о том, что происходит в мире... Я заснул с невеселыми мыслями в голове. Границу будет очень трудно перейти. Немцы стянули туда огромные силы и хорошо ее охраняли.

28.10.39.

Утром старушка приготовила завтрак, стараясь блеснуть своими кулинарными способностями перед столичным гостем. После завтрака я хотел заплатить за угощение, однако они наотрез отказались, объяснив, что побывают у меня в Варшаве. Мы тепло попрощались. А в глазах у девушки я заметил восторженное любопытство! Снова шел вдоль нейтральной линии и старался нащупать лазейку, чтобы перебраться на ничейную полосу. Пока у меня ничего не получалось... Подошел к берегу небольшой речушки. Недалеко увидел мост, но на нем охрана — никого не пропускает! Случайно повстречался мне паренек из крестьян, который обещал за полпачки табака перевезти меня на тот берег. Я спустился вниз по реке, где в условленном месте притаился в камышовых зарослях. Прошло 20 минут и появился парнишка на лодке... Мы плыли сквозь густой туман, помогающий нам быть незаметными. Рассчитавшись с лодочником, продолжил свой путь. Я попал в густой лес и наткнулся на группу людей, которые о чем-то оживленно разговаривали. В этой группе несколько мужчин и женщин белорусов. Они тоже хотели перейти на ту сторону. А как это сделать, никто не знал! Вдруг я заметил, что к нам приближается мальчик лет 10–12. Подал ему знак: отойти со мной в сторону. Я попросил его, чтобы он показал мне дорогу через нейтральную линию. Мальчик многозначительно посмотрел на шерстяные гольфы, в которых я был одет.

— Что, нравятся? — спросил я.

— Очень! — ответил он.

— Покажешь дорогу на ту сторону — гольфы будут твои!

Хлопчик потянул меня за рукав. Мы направились к сосновому бору, видневшемуся невдалеке. Обошли лесок и нашли тропу. По тропе пришли к высокому кустарнику. Там он остановился и сказал, чтобы шел сам. Я достал из вещмешка гольфы и вручил ему. Довольный мальчишка и я разошлись в разные стороны. По тропинке идти было опасно, она простреливалась немцами. Пригнувшись, рядом с тропой, я вошел в высокие травы. Они меня очень хорошо скрывали! Бегом полетел к видневшейся заставе Советов на границе. Осторожность меня не покидала. Все время внимательно прислушивался до тех пор, пока не оказался у шлагбаума пограничной заставы СССР! Перед шлагбаумом, на нейтральной полосе сидели тысячи люди, жаждущие попасть на советскую сторону. Но никого не пропускали! От нечего делать наблюдал за советскими пограничниками, разговаривавшими на мне непонятном языке. Обмундирование на них было разное. Кто был в каске с большой красной звездой, кто в пилотке или фуражке, а некоторые — в буденовке. Многие были обуты в яловые сапоги, другие — в ботинках или в обмотках. Вооружены они были трехлинейными винтовками старого образца, прикрепленными трехгранным штыками. Я сидел уже два часа. За это время не прошел на ту сторону ни один человек! Начал моросить нудный дождик. Стало неуютно и холодно, а спрятаться было негде. Кепочка моя промокла и голову уже не грела...

Зато мои наблюдения становились все более и более интересными! Я увидел, что пограничники попрятались от дождя в постовой будке, и только один из них остался стоять у шлагбаума. У этого солдата один мужик попросил набрать воды из колодца, находящегося во дворе усадьбы, в стороне от дороги, на которой мы находились. Пограничник, этак небрежно, махнул рукой, мол: «Иди!». Мужчина спустился во двор усадьбы и направился к колодцу. Удивительно, но назад он не возвратился! Затем еще несколько человек отправились на водопой, и ни один не вернулся обратно! Теперь и я почувствовал небывалую «жажду», и получивши разрешение у нашего «ангела-хранителя», последовал туда же. Во дворе рядом с колодцем был высокий забор. Разогнавшись, я взял высоту. За забором стояла подвода полная пассажирами. Спросивши, куда едет подвода, возчик мне ответил — в Зарембж-Кощельнице. Это была железнодорожная станция. Содрав с меня 8 злотых, извозчик погнал лошадей по полевой дороге...

Жизнь в довоенных Советах

Город Белосток

По прошествии двух часов я оказался на станции. В станционном здании было полным-полно людей. Найдя место на полу, забылся в тяжелом и тревожном сне.

29.10.39.

На станции наблюдалось большое оживление — прибыл пассажирский поезд на Белосток. Посадка в вагоны прошла очень быстро. И вот я уже еду в этот город. До войны Белосток имел 100 тысячное население и был центром воеводства. Теперь он напоминал растревоженный муравейник. 200 тысяч беженцев из разных мест, захваченных немцами, скопились в городе. Каждый день непрестанно прибывали все новые и новые группы беженцев! Люди надеялись здесь спасти свою жизнь. Они ютились где попало и как попало! В Белостоке было полно церквей, костелов и синагог. Сегодня мне удалось найти ночлег в одной из действующих синагог. Там было относительно тепло от дыхания многих молящихся. Рядом с моим пристанищем находилась общественная столовая под открытым небом. Беженцам в ней выдавали бесплатно гороховый суп в неограниченном количестве. Я встретил своих знакомых из Варшавы. Некоторые уже здесь две недели. Говорили, что жить можно, только скверно с жильем. А ведь скоро зима! В городе работал огромный рынок, где можно купить и продать все, что угодно. Продовольствие было дешево. Рубль приравнен к злотому 1:1. У немцев было иначе. Они сразу обесценили польский злотый. 10 злотых — одна марка. На базаре беженцы и местные только продавали, а покупали красноармейцы или приехавшие в командировку советские граждане. Платили не только деньгами, но и облигациями, которые принимали за деньги. Это был явный обман, но на базаре дураков хватало! Встретил приказчика, который со мной вместе работал в фирме Рабинович. Он рассказал, что пани Рабинович погибла от прямого попадания снаряда в ее квартиру на ул. Лешной. Дочка пани Рабинович со своим мужем тоже находились в Белостоке.

30.10.39.

У меня закончились деньги, и мне необходимо было продать шерстяной свитер-гольф. Правда, у меня еще оставалось точно таких два свитера. Не пришлось долго ждать покупателя. Это был советский гражданин, одетый в кожаный «реглан». Он заплатил мне 30 рублей. Я был безмерно рад, считая, что очень выгодно продал свою вещь. Сразу нашел сносную столовую и сытно подкрепился. Если еда стоила тогда совсем недорого, то жилье снять было нельзя ни за какие деньги! Видимо, власти хотели этим разгрузить переполненный город от неместных людей.

31.10.39.

Эту ночь я провел в клубе текстильщиков, где на голом полу вповалку спало сотни бездомных. В эту злосчастную ночь у меня из-под головы утащили вещмешок, когда я крепко заснул! Особенно мне было жаль украденных белья и сорочек! Утром весь народ устремился за город, где на большом поле состоялся парад Красной Армии. Были построены батальоны пехоты, техника, кавалерия и казачьи части. Командующий Белорусским военным округом полковник Ковалев верхом на лошади объезжал войска. Затем с речью выступал с трибуны. В начале парада прошла пехота, потом кавалерия и техника, которая еще недавно участвовала в военных действиях против Польши. Сравнивая две армии, советскую и немецкую, надо признать, что немецкая армия была намного лучше оснащена технически. Высокая мобильность позволяла фрицам задействовать в кратчайшие сроки большие массы войск. Хорошо моторизированные автобаты могли быстро и бесперебойно снабжать всем необходимым армию. Отлаженное взаимодействие родов войск обеспечивалось радио и телефонной связью. Однако, просматривалась тактика скоротечного боя с применением крупных танковых сил и авиации. 17 сентября, когда Красная Армия начала наступление на Польшу, немцы достигли решающих успехов. Вступление в войну СССР только ускорило крах польской армии. Поляки никогда не намеревались противостоять Советам или Германии. Это было нереально! Надеясь на несостоявшуюся помощь Запада, страна быстро пришла к финишу. А Запад с тревогой взирал на Польскую трагедию! Продолжалась разгрузка Белостока от беженцев. Их вербовали на шахты Донбасса и обещали кучу всяческих благ. И я тоже поехал туда. Нас везли в «теплушках». Дорога была длинная. Мне казалось, что вся страна ездит в «теплушках»! Пассажирские поезда были редкостью. Я ехал с надеждой начать новую, интересную жизнь, в новой, незнакомой мне стране...

Мариуполь

8 ноября я прибыл в город Мариуполь, который находился на берегу Азовского моря. Нас встречали очень тепло. После хорошей бани поселили в общежитии и выдали аванс 50 рублей. Снабжение в городе было хорошее. В магазинах полно продовольствия. Хуже обстояло дело с промышленными товарами. 600-тысячный по населению Мариуполь представлял собой настоящий индустриальный центр. В нем находились металлургические, углеперерабатывающие, химические заводы. Как порт он имел важное значение в перевозках энергоресурсов: угля, руды, доломита, марганца и т.д. Вокруг, на тучных черноземах выращивали богатые урожаи пшеницы, кукурузы, подсолнечника; овощи и фрукты. Азовское море славилось изобилием ценных пород красной рыбы: осетриной, севрюгой, рыбцом. И, конечно, очень популярной таранкой! Здесь также ловили хамсу, тюльку, бычки. Городской базар был полон овощами и фруктами, и особенно рыбой! Когда стали распределять нас на работу, я попросился работать в автогараж. И меня направили работать туда учеником автослесаря. Гараж находился на территории коксохимического комбината. Там работало много женщин. Хорошо, что я еще не понимал русский язык! Потому что рабочие-женщины ругались не хуже мужиков! На заводском паровозе работала машинистом молодая девушка, одетая в блестящий промышленный комбинезон. Лицо у нее было всегда черное от паровозной копоти. Трудно узнать в ней женщину! Лишь только белозубая улыбка выдавала ее молодость и красоту. На груди у нее висела цепь с часами фирмы «Павел Буре». Паровоз — старый самовар, часто ломался. Она сама ремонтировала его. Вот таких молодых девушек можно было видеть на самых тяжелых работах. Это считалось так называемым «равноправием»! Мне иногда становилось обидно и жалко этих советских женщин: здоровенные мужики работали «спустя рукава», а бабы надрывались от непосильного труда! Особенно работницы на путях, которые таскали тяжеленные рельсы, шпалы, носилки с щебенкой! ... Здесь зима была очень мягкая, почти никогда не было снега. Зимой часто шел дождь со снегом, и были сильные туманы. Местное население — русские, но еще жили немало греков, украинцев, евреев и немцев-колонистов. Был очень пестрый и разнообразный народ! К нам, полякам, вначале относились с большим любопытством. Потом интерес угас и люди стали осторожны и подозрительны при общении с нами. Да, разговаривали с охотой, задавали, любопытства ради, кучу вопросов. Однако, что было причиной такого холодного отношения, не говорили. Для советских людей мы были интересным материалом из другого мира, который был закрыт в течение десятилетий. Многие беженцы старались послать посылки с едой в оккупированную Польшу. Мне все-таки удалось собрать кое-какие продукты и послать родителям в голодающую Варшаву. К сожалению, из дома писали, что эту посылку не получили. Возможно, в дороге пропала или немцы ее присвоили. Такие случаи были не редки! Из дома мне прислали адрес кузена, давно живущего в Союзе. Я написал ему письмо и долго ждал ответа. Наконец, получил от него открытку с просьбой его не беспокоить, будто бы это для него небезопасно. Так толком ничего не понявши, перестал надоедать ему письмами. Понемногу я заводил новые знакомства. Встретил очень хорошего человека, он мне сочувствовал и старался помочь, чем мог. Его звали Шапиро Марк Моисеевич. Работал он экспедитором на коксохимзаводе. Родом Марк Моисеевич был из Шепетовки. Там осталась его жена, с которой он был в разводе, и сын моего возраста, за которым очень скучал. Сейчас у экспедитора была вторая жена — Ольга Казимировна из Белоруссии. Она выделялась красотой и молодостью. Меня часто приглашали на обед, но я, чтобы не быть назойливым, редко пользовался этим. В один из моих визитов к ним, я не застал Марка Моисеевича дома: он был в командировке. Зато застал в гостях летчика гражданской авиации, который буквально пожирал глазами стройную фигуру жены моего друга. Мне было обидно и досадно, что она водит своего мужа за нос! Да еще, совершенно не стесняясь меня, любезничает со своим любовником! Я попрощался и ушел. А в душе осталась горечь от увиденной сцены. Мне всегда претили такие явления в быту, хотелось мыслить о высоких материях! А на самом деле жизнь диктует свои условия бытия. Сентиментальность, привитая с детства, романтичность постепенно исчезают, сталкиваясь с этой грубой, вульгарной действительностью! У меня появилась возможность получить направление на курсы водителей. Было большое желание туда попасть. Спасибо Марку Моисеевичу, он помог мне. И я поехал в Киевскую область, в город Ирпень на полугодичные курсы шоферов. Наша школа вместе с общежитием находилась в центре соснового леса. Нас в комнате было 8 человек, съехавшихся сюда из разных мест Украины. Экспедитор попросил меня зайти к родственникам жены его брата, который был капитаном и служил в Ташкенте. Он имел семью: жену и детей. В молодые годы капитан Шапиро, тогда еще курсант военного училища, безумно влюбился в красавицу польку. Все это происходило в Шепетовке, где они тогда проживали. Родители ее, благонравные католики, знать не хотели об курсанте-еврее! Тогда парень решился на крайнюю меру. Он выкрал девушку из дома, и они тайно поженились. Теперь жили очень дружно и воспитывали двух маленьких детей. Как случилось, что родственники жены попали из Шепетовки в Ирпень — я поначалу не знал. Спустя некоторое время мне стало известно, что они были репрессированы. Шепетовка до 1939 года находилась у самой польско-советской границы, и оттуда выселяли «неблагонадежных». Я очень подружился с этой семьей по фамилии Соколовский. Глава семьи — пан Владислав родился в Варшаве и держал мастерскую по производству карет. В Первую Мировую Войну они бежали в Шепетовку. В Ирпене он работал модельщиком на заводе от Торфтреста Украины. Однажды они меня пригласили на проводы одного приятеля в армию. Водку хлестали стаканами. Все перепились. Я еле ушел оттуда живым! Вот так местное население обычно любило проводить свой досуг! Удивительно, что в полупустых магазинах всегда было полно водки, притом стоила она очень дешево! Отказаться выпить — это оскорбление для хозяев, и никакие доводы не помогают! Круг моих знакомых расширялся. Ирпень — прекрасная дачная местность. Близость Киева, удобное транспортное сообщение делало его заманчивым для многих горожан. Я познакомился с семьей Азыкович. Подружился с сыном главы семейства, Наумом. Он был мой ровесник. Мы вместе хорошо проводили время, свободное от занятий. У нас преподавали курс «молодого бойца». Это военная подготовка допризывников. Наш инструктор, участник финской кампании, часто рассказывал интересные фронтовые эпизоды. Из его слов получалось, что линию Маннергейма нельзя было захватить, пока не добыли планы финских укреплений. Тогда стояли жуткие морозы, и только по утверждению рассказчика, спирт спасал людей. Не столько погибало в боях, сколько от лютых морозов! Финская война вскрыла все недостатки в тактике ведения современного боя, показала, что Ворошилов и другие «стратеги» не в состоянии управлять войском. Необходимость финской войны объяснялась официальной прессой территориальными неудобствами расположения города Ленинграда. Он находился невдалеке от финской границы. И случись полномасштабная война, город на Неве оказался бы в блокаде. Так и случилось во время Второй Мировой войны! Не смогли учесть предыдущие ошибки! Красную Армию очень ослабили репрессии командного состава. Выдающиеся военачальники сидели в тюрьмах или были расстреляны. Командовать приходилось молодым, недавно окончившим училище лейтенантам и капитанам. В выходные я ездил навестить Наума, который вместе с семьей уехал домой, в Киев, после дачного сезона. Мы ходили в кино на Динамо, где на огромной танцплощадке одновременно танцевало 200–250 пар! Играл духовой оркестр войск НКВД... Прекрасен, утопающий в зелени, город Киев! С высоких днепровских круч открывается величественная панорама широкой реки и ее золотых пляжей! Снабжался город очень плохо.

Кругом были очереди. Народ злой и неприветливый. Из колхозов ездили в город за хлебом. А радом на станциях грузили вагоны с зерном, сахаром и др. продтоварами, отправляли скот. Тяжеловесные составы шли на Запад прожорливому Гитлеру, в его ненасытную пасть! Из Челябинска мой брат писал невеселые письма. У них снабжение еще хуже, в добавок наступили ранние холода. Я не знал, что делать! Мои друзья помогли мне купить брюки полусуконные. Они на мне не держались! От постоянного недоедания я стал страшно худой! Ходил весь сгорбленный. Давил груз забот о моих близких в Варшаве, о брате Абраме в Челябинске! Меня угнетала безвыходная ситуация, в которой оказался! Когда я бывал в Киеве, обязательно заглядывал на вокзал. Там всегда встречались польские беженцы, которым не сиделось на месте. Встретил двух юных, еще довольно смазливых варшавянок. Мы разговорились, они были очень рады встрече с земляком. Я их проводил на бульвар Шевченко, где им какой-то военный назначил свидание... Судьба таких беженок была незавидной, им приходилось несладко на чужбине! Одно из посещений вокзала дало мне пищу для размышлений. Я стал свидетелем диспута между евреями-беженцами и учительницей немкой-колонисткой. Учительница упрекала беженцев в том, что они честным трудом не занимаются и только разъезжают по стране в качестве дармоедов. Советовала быть благоразумными: взяться за ум, быть благодарными стране, которая их приютила. В спор вмешался один из беженцев, великолепно владеющий немецким языком. Его ответ не оставил немке никаких доводов.

Он объяснил, что не по своей воле людям пришлось покидать свои насиженные места, не их вина в том, что приходится вести цыганский образ жизни. Страна дала приют, но здесь они оказались никому не нужны: нет крова над головой, работы по их специальностям не доверяют, а если и дают, то самую черную и тяжелую. Надо также учесть, что труд в довоенном СССР имел низкий уровень оплаты и для рабочих и для служащих. Многие граждане в городе держали курей, кабанчика; а в селе были приусадебные участки. Население, наученное постоянной нехваткой продовольствия, хоть таким образом могло сводить концы с концами. Что же можно теперь сказать о нашей жизни в Советах! О нас, обездоленных, лишившихся семьи и близких, мучающихся в гетто у фашистов! Наше существование было жалким! Киевский вокзал стал для меня незаменимым источником информации и новостей. Один раз там собралась группа беженцев, желающих возвратиться в Варшаву. Действительно, существовал такой договор об обмене национальностей. Украинцы с немецкой стороны могли ехать на Украину, а поляки и евреи из Украины — на сторону, оккупированную немцами. Разыгрывались настоящие трагедии! Немцы в Брест-Литовске, принимая евреев, немедленно их отправляли в лагеря смерти. И там беженцев уничтожали! Известие об этих злодеяниях были достоверными. Один из немецких офицеров, принимавших евреев на границе, кричал им: «Куда вас несет?! Вас привезли на погибель!» Те, на которых эти крики подействовали, вовремя вернулись назад. Они и рассказали мне эту историю. Вокзал был переполнен демобилизованными солдатами, возвращающимися с Финской войны. Новый нарком обороны Тимошенко издал приказ: изъять новое обмундирование и увольнять из армии людей в обносках сотого срока. Бравые воины, штурмовавшие неприступную линию Маннергейма в финских болотах, выглядели нищим сбродом! Теоретически, в СССР все были заняты производительным трудом. Лозунг «Кто не работает, тот не ест!» стал главным законом. Соцсоревнованием, Стахановским движением была охвачена вся страна. Часто повторялась цитата: «Один работает хорошо, другой плохо, третий — отлично, а в среднем все работают хорошо!» Что подразумевалось под средним показателем — было объяснить трудно!

До войны в Киеве был еврейский базар. Сейчас на этом месте площадь Победы. На базаре процветала спекуляция похлеще всякой там прогнившей буржуазной торговли! Масса людей на этом рынке не занималась полезным «освобожденным от всяческой эксплуатации» трудом. Они не потели в горячих цехах, не выполняли пятилетку за четыре года, не гоняли тяжеловесные поезда, не производили сталь! Зато жили по-барски. Вокруг еврейского базара было множество питейных заведений, винных погребков, где рекой лилось дешевое вино «бормотуха». Рабочий люд, после тяжелого рабочего дня, находил здесь отдушину. А денежки шли в карман местным предпринимателям! У меня появился новый друг, еврейский парень. Его зовут Борис. Его папа был директором шикарного ресторана, а мама — домохозяйка, строила из себя старорежимную барыню. Борис часто конфликтовал со своими родителями. Мне он завидовал, что мои родители не мешают мне жить. Нахватавшись комсомольской пропаганды, он бросил учебу, чтобы пойти работать на завод «Арсенал» учеником токаря. Рабочий, создающий земные блага своими руками, был эталоном его жизни. Родители Бориса справляли серебряную свадьбу и пригласили меня. Квартира у них была шикарная. Полы из дубового паркета, натертые до блеска. За столом, уставленным вкусными закусками и крепкими напитками, собрались солидные гости. Венцом угощения была фаршированная осетрина, кисло-сладкое жаркое и масса разных других деликатесов. За столом мне удалось блеснуть изысканными манерами. Я прекрасно орудовал ножом и вилкой, используя свои знания о тонкостях застолья. Слушал разговоры за столом солидных людей, особенно суждения о нововведениях в армии, об учреждении генералитета, новой генеральской формы. Мама Бориса жаловалась рядом сидящей гостье, что ей тяжело управляться одной в такой просторной квартире, да еще ухаживать за двумя взрослыми мужиками! Она хотела бы простую деревенскую девушку в служанки, но честного человека было найти нелегко. Мне вспомнилась живущая по соседству с нашим общежитием девушка Катя. Ей было 22 года, и она с удовольствием бы поехала прислуживать в Киев, в хорошую семью. Я привез ее на собеседование с хозяйкой. Ей Катя очень понравилась, и она взяла ее на работу. Где-то через месяц я был снова в гостях у Бориса. Катя выглядела невеселой, видно, несладко ей пришлось в этой семье. Она пожаловалась мне, что отец и сын пристают к ней, а хозяйка делает вид, что ничего не происходит. После я узнал, что Катя заболела и уехала к себе домой в Ирпень. Мне было жалко ее. Я считал себя виноватым в том, что случилось, поэтому тоже разорвал с киевлянами дружбу. Кто мог знать повадки этих «кобелей»! Мои друзья в Киеве уже подыскали мне работу в гараже, после окончания курсов. Мне очень хотелось остаться в городе. Я познакомился с хорошими людьми — семьей Штейнрут. Отец семейства, Ошер, был второй раз женат. Первая жена умерла два года назад, оставив ему двух еще маленьких девочек и 16-летнего сына Мотю. Через полгода отец привел в дом другую женщину с девочкой 8 лет. Парень возненавидел мачеху, но помешать им жить вместе не мог. Однажды он ушел из дома, никого не предупредив, и больше не появлялся. От горя Ошер запил. На работе у него тоже начались неприятности (он работал на продовольственной базе). Обнаружили растрату, директор сбежал... Чем все это кончилось, мне так и не удалось узнать. Мне не разрешили остаться в Киеве. Город режимный, в нем нет для меня прописки. В районном отделении милиции мне выдали паспорт сроком на 5 лет взамен удостоверения личности. В паспорте была статья №38, согласно которой я не мог проживать в республиканских и областных центрах. С меня взяли подписку, чтобы за 24 часа и духа моего в Киеве не было! Судьба сыграла со мной злую шутку! Получение советского паспорта означало, что я автоматически становлюсь гражданином СССР. Никого не интересовало мое желание по этому поводу! Да и я толком не знал о такой процедуре. Обычно присвоение гражданства — это функция Верховного Совета, куда гражданин обращается с просьбой о присвоении ему гражданства. Получилось со мной, как в поговорке: «Без меня меня женили!». Среди наших беженцев были люди, которые сохранили польские паспорта. Они отказывались получать советское гражданство. За что жестоко поплатились. Их арестовывали и без суда и следствия ссылали на прииски в Сибирь или на лесоповал. Оттуда они писали оставшимся упрямцам, чтобы те пошли и получили Советские паспорта. Я написал брату письмо, поделился своими неудачами. У него тоже хорошего было мало. Рабочий договор его давно истек, а расчет ему не давали! Я ждал его приезда в Мариуполь и обещал найти работу в трикотажном ателье. Согласно новому указу, уволиться с работы по собственному желанию было практически невозможно! Прощай, древний Киев и прекрасный Днепр! Друзья провожали меня на поезд. Были и крепкие рукопожатия и теплые напутствия в дорогу. Я ехал через Харьков. Мне было любопытно узнать, что это за город?! На дворе январь 1941 года. Погода стояла туманная, сильных холодов не было. Мой багаж это небольшой чемоданчик в руке. Прибыв в Харьков, направился в центр города и на площади Тевелева забрел в небольшое кафе с намерением в нем пообедать. В кафе были только холодные котлеты без мяса и пиво. Я сел за грязный стол, чемоданчик зажав ногами под столом, принялся обедать и одновременно разглядывать собравшуюся публику. Один беззубый старикашка сливал остатки недопитого пива себе в свою кружку. Он, увидев меня, направился к моему столику.

— Разрешите сесть? — спросил дед пропитым голосом.

— Пожалуйста! — ответил я. Он присел и начал свой монолог.

— Зовут меня дядя Петя. Я бывший боцман торгового флота, ходил по морям и океанам. Бывал в Гонолулу, Гонконге, Сингапуре, Шанхае, Бомбее, Майорке, Севилье, Амстердаме и Роттердаме! Видно, что ты приезжий и тебе нужен ночлег. Мы пойдем домой к моей подруге Соне. Она приютит тебя.

Не долго думая, я согласился. По дороге купили бутылку водки: мол, неудобно прийти без гостинца! Платил, конечно, я. Мы вошли в подъезд многоэтажного дома. Вдруг нам дорогу перегородил сторож. Он не хотел нас впускать, ссылаясь на то, что мы не живем здесь. Дядя Петя долго уговаривал сторожа, пока тот не согласился пропустить одного его. Боцман пообещал мне, что кто-нибудь из квартиры №38 сейчас спустится и заберет меня с собой. Он поднялся по лестнице и исчез в коридоре. А я остался сидеть на подоконнике, ожидая возвращения дяди Пети и загадочной тети Сони. Прождав пару часов, понял, что обо мне забыли, зато не забыли прихватить с собой бутылку водки, купленную за мои деньги! Сторож выгнал меня на улицу, и я направился ночевать на вокзал. Там и просидел на скамье до самого утра. Утром, сдавши свой чемоданчик в камеру хранения, снова вернулся в тот дом. Охранника уже не было, и я поднялся на второй этаж, нашел 38-ю квартиру и постучался в дверь. Через пару минут дверь открылась, и моему взору представилась этакая старая Золушка с испитым и помятым, как выжатый лимон, бледным лицом. Она скрипучим голосом спросила:

— Что тебе здесь надо?

— Дядя Петя дома? — ответил я вопросом на вопрос. — Да, он дома, — сказала она и пропустила меня в квартиру.

Оглядевшись, я увидел в полумраке комнаты, что возле единственного окна, на куче тряпья, прямо на полу спят в одежде несколько девочек 13–14 лет. Справа от окна, в углу комнаты, на кровати, без постели, спала седая старуха, укрытая рваным рядном. Старуха выглядела, как настоящая ведьма. Вдобавок, на носу у нее красовалась огромная бородавка. В левом углу комнаты, ближе к дверям, на голой сетке металлической кровати спали еще четверо малолетних девочек, укрытых дерюгой. А в центре, под столом, в большой растекающейся луже спал дядя Петя! Шум, поднятый моим вторжением в это странное жилище, разбудил всех. Девочки, одна за другой, покидали в спешке квартиру. Я остался в компании старухи Сони и Пети. Соня ногой стала будить бывшего боцмана, приговаривая «Вставай Петя, вставай!» Проснувшись, тот стал протирать свои мышиные глазки. Зевок, которым он решил прогнать остатки сна, застрял у него в глотке. Он, обалдев, уставился на меня и начал протирать еще с большей силой заспанные очи, силясь восстановить в памяти события прошедшего дня. Наконец, вспомнив, кто я, дед стал божиться, что спьяну позабыл обо мне, что его сморил хмель и он заснул. Старуха попросила Петю собрать на полу пустые бутылки и купить «малешку», чтобы опохмелиться. Пришлось мне добавить рубль, т. к. денег было мало. Дядя Петя проворно метнулся в магазин, а старуха стала жаловаться на свою тяжелую вдовью судьбу. Ее покойный муж был кузнецом, один трудился и кормил всю семью. После его смерти все заботы легли на нее. От непосильного труда и горькой доли было одно утешение — водка! В итоге докатилась до жизни такой! Бывший боцман быстро вернулся. Водку, которую он принес, разлили по стаканам. Я пить отказался. Они не обиделись — им больше досталось! Соня работала при ЖЭКе уборщицей, и ей надо было идти на работу. Собрав свои «доспехи», она отправилась мыть пол. Петя тоже, виновато озираясь, исчез из комнаты. Старуха мне предложила, если я не брезгую, поспать на голой кровати, стоящей в левом углу. Я прилег и крепко заснул... Разбудили меня шум и свара между старухой и ее внучкой, уже сформировавшейся 15-летней девушкой. Спор шел давно. Внимательно прислушавшись, стараясь им не мешать, сам притворился спящим. Бабка ругала девушку и ее подруг за то, что те не хотели учиться. На работу их не брали, т. к. они — несовершеннолетние. «Если бы это было раньше, я бы лучше отдала тебя в бордель!» — причитала она. Девочки ушли, да и мне пора было уходить. На прощание старуха мне поведала, кто был такой на самом деле бывший «боцман». Он — самый обыкновенный «алкаш», бездомный бродяга, каких в Харькове тысячи. За выпивку он мог «охмурить» любого, даже порядочного молодого человека! Забрав из камеры хранения свой чемоданчик, я нашел на улице Свердлова «скупку» и продал за 100 рублей свой новый хлопковый костюм. Затем купил билет до Мариуполя и без сожаления покинул хваленый Харьков! Вернувшись в Мариуполь, опять пошел на ремонтные работы в гараж. Мне пообещали новый полуторный грузовик. Продолжал переписку с братом, родителями. Писали мне также друзья из Киева. Я жил в общежитии. Это был барак, разделенный на женскую и мужскую половины. Мужчин насчитывалось 16 человек, примерно столько было и женщин. В мое отсутствие среди жильцов появился новенький — Виктор Трегубенко. Он ни с кем не дружил. Только ко мне привязался, как «банный лист». Все у меня выпытывал, выведывал: как я жил в Польше, чем занимался... Странно, когда все уходили на работу, он оставался в общаге. Хотя денег у него всегда было достаточно. Виктор мог внезапно сделаться добрым — угостить, предложить хорошую выпивку... Я чувствовал, что здесь что-то не то! Однажды он спросил меня, знаю ли я иностранные языки? «Скажи что-нибудь на немецком!» — не унимался он. Я сразу смекнул, куда он клонит! И стал хвалиться знанием немецкого, выдав ему вместо слов тарабарщину. Виктор слушал, слушал, потом, скривившись, ушел недовольным. Больше он ко мне не приставал, но я был уверен, что он знал немного немецкий язык. Вскоре Витя уехал в Лисичанск в командировку. Видно, его особа уж сильно тут примелькалась, и его срочно перевели на другой участок! Чуть позже наша уборщица тетя Феня рассказывала, что он был осведомителем НКВД. Режим породил множество сексотов и доносчиков!

Я никак не мог дождаться своего брата. Он до сих пор не может получить расчет. Ему уже выдали советский паспорт. Письма писал мне редко, у него не было времени. Шла охота за такими беженцами, как я. За малейшее инакомыслие следовали немедленные репрессии. Многих уже не дождались: они в тайге валили лес! Посадили и моего друга, что работал рыбаком на сейнере. Его обвинили в антисоветской агитации. Он отважился сказать, что в Польше за деньги недельной работы мог купить себе 2 рубашки, а здесь можно год проработать, но средств не хватит купить и одну! Приговор гласил: 5 лет лагеря! А мне теперь нельзя было и близко подходить к гавани Шмидта, там все знали, что я его земляк и друг.

Получил от родных письмо. Они писали, что самого младшего моего брата отправили к дяде в Чепьелюв. Видимо, эта мера была вынужденной — в гетто голод и эпидемии болезней. Киевские друзья часто писали задушевные письма и приглашали погостить на время отпуска. До сих пор машину мне не дали. Говорили, что новые машины идут в армию. Я пока ходил в стажерах. Мой друг на работе Костя Макаров уволился и устроился работать зав. пляжем в санатории «Шахтер». Его приняли на работу без всяких затруднений. Ведь он служил на флоте и знал, как нужно спасать утопающих. Девиз: «Спасение утопающих — есть дело рук самих утопающих!», наверное, придумал тот, кто никогда не тонул! Приезжали ночами и забирали резервистов в армию. Костю тоже собирались призвать, и он рекомендовал меня на свою должность. Тут началась бюрократическая карусель! С большим трудом мне удалось уволиться из гаража. Директор санатория настаивал, чтобы я прошел тех. минимум в ОСВОДе по спасению утопающих. Там не спешили — ждали, когда наберется группа. Для меня эта работа имела большое значение, т. к. решала многие мои проблемы. Что особенно было главным: питание и жилье мне предоставляли бесплатно. Проходя медосмотр в поликлинике, со мной случился голодный обморок. Врач посоветовал мне получше питаться и не переутомляться?! Получалось, что спасать мне надо было в первую очередь себя, а потом уже становиться спасателем утопающих! ОСВОД затянул дело надолго. Я ждать не мог: нужно было как-то жить и что-то кушать! В местной газете я прочитал объявление, что Мариупольскому свиноводческому совхозу требуются механизаторы. Вновь поступившие обеспечивались общежитием и трехразовым питанием. По своей наивности, мне казалось, что в совхозе я не буду голодать. Нашел контору и подал директору Сотникову Василию Даниловичу заявление с просьбой принять меня на работу. Он наложил резолюцию, и мне надлежало отправиться на станцию Асланово, а оттуда еще 5 км пешком до центральной усадьбы колхоза. Я еще на несколько дней задержался в городе, провожая своих друзей одного за другим в армию. 19 июня пошел проливной дождь, перешедший в затяжной. И только 21 числа выглянуло солнышко. Добравшись поездом, а потом пешком до совхоза, я обнаружил, что мои парусиновые туфли совсем развалились! Меня определили в общежитие. Это был один из многих свинарников. Мы жили под одной крышей со свиньями, только наш вход был с другого торца. От блох не было спасения, поэтому спали на открытом воздухе, в степи. Мы работали на строительстве свинарников. О работе механизатора, обещанной в объявлении, можно было лишь помечтать! Как говорил, успокаивая нас, прораб Мартынов: «Всё будет, но первым делом нужно строить!». В столовой еда была хорошей. Еще выдавали в день по пять рублей авансом в счет зарплаты. Этих денег хватало на то, чтобы пообедать и купить хлеб в сельпо. Так что обещанные золотые горы и работа по специальности оказались очередным обманом! Прораб редко появлялся на стройке. Он был занят: развлекался с молодой красоткой Нелли. Вместо него командовал нами нормировщик, который рассчитывал, сколько кубометров грунта нужно вырыть нам по норме.

Великая Отечественная война. Ч. 1

НАЧАЛО

Сегодня воскресенье 22 июня 1941 года, выходной день. В течение прошедшей недели шли проливные дожди, и только сегодня выглянуло солнышко, стало тепло, степь окрасилась разноцветьем полевых трав. Появились первые огурцы. Каждый день начинался с борьбы с блохами. В наших байковых одеялах их было по 20 на каждый квадратный сантиметр! Вот и в этот день мы вынесли постель на улицу. Солнечный свет заставлял блох взлетать, и они покидали одеяла. Очищенную постель стелили поверх мятной травы, уложенной на глиняный пол. Это давало временный эффект, и такую процедуру приходилось периодически повторять. В 16 часов пришел кто-то из города и принес весть о войне. Немцы без объявления войны напали на СССР! Уже шли ожесточенные бои на всей советско-германской границе. Немецкая авиация бомбит города Украины и Белоруссии. Повторилось все то, что произошло с Польшей в 1939 году! Нападение на Советы меня очень удивило. Неужели военные успехи Гитлера так вскружили ему голову, что он забыл предостережения Бисмарка: не воевать с Россией и не иметь двух фронтов! Наполеону, у которого было намного больше шансов завоевать Россию (он на своих знаменах нес свободу народу от крепостного права), не повезло. Его армию с позором гнали до самого Парижа! Конечно, Гитлер, поработив почти всю Европу, накопил огромный промышленный потенциал. Однако у СССР было еще больше ресурсов. Только их необходимо мобилизовать и поставить на оборону. После Дюнкерка в 1940 году немцы могли высадиться на Британских островах, но удержаться там было невозможно. Гитлер доказывал, что для Германии Англия не так опасна, как Россия. С Англией можно повременить — никуда она не денется! Видимо, ему нужна была отдушина для заигрывания с англосаксонами. Об этом свидетельствовала операция Гесса, перелетевшего к англичанам. Теперь фашисты воюют на одном фронте с СССР, чего даже не было в 1914 году! Это дало им возможность успешно развивать наступление на всем протяжении советско-германского фронта. Никто тогда в 1941 году не мог предугадать, чем закончится вероломное нападение на СССР! В начале войны тактика немцев повторялась в точности, как это было в Польше и во Франции. Имея такую же территорию, как у этих стран, Красная Армия не смогла бы устоять в противоборстве с Германией. Громадные просторы Советов помогали сохранять живую силу попавших в окружение частей. Они вели кровопролитные бои с немцами, оттягивая на себя их значительные силы, необходимые для наращивания наступательных действий. Видно, фашисты, штампуя свои стратегические планы, уже не могли импровизировать, подходя к каждой стране сугубо индивидуально в целях ее захвата. То, что подходило для Франции, не годилось для СССР! Нападение Германии не было неожиданным. Не могла же фашистская клика поделить мир с коммунистами! После завоевания Европы развязка в отношениях между двумя режимами была только вопросом времени. В философии фашизма первенствовала доктрина захватнических войн. Немцы страдали неизлечимым недугом реванша, а хронические болезни вызывают злобу и черную зависть! Следовало бесноватому фюреру прежде, чем идти войной на Россию, почитать и выучить назубок великое творение Льва Толстого — «Война и мир»! Там хорошо показано, как авантюра Наполеона привела к позорному закату и его самого, и французскую армию! Конечно, такой стране, какой была в 1941 году СССР, пришлось очень трудно. Для того, чтобы включить весь потенциал страны на нужды фронта, нужно было сделать очень серьезный разворот. Он должен быть не поспешным, чтобы не получился опасный крен. Опять следует заметить, как хорошо, что было куда отступать, заманивая противника все глубже и глубже на необъятные советские просторы! Необходимо было продержаться до наступления зимы, и тогда можно было изменить стратегическую обстановку войны и овладеть инициативой! В начале военных действий немцы имели преимущество во всех родах войск. Фактор внезапности сумел опрокинуть приграничные гарнизоны и рассечь на части обороняющиеся войска. Первый удар немецкой армии был ошеломляющим. Растерянность и бессилие создавали неразбериху и панику. Обнажились все организационные прорехи в ведении широкомасштабных военных операций... Мы рыли котлованы для стока нечистот из свинарников, размером 3:3:3 метров каждый. Первый метровый слой чернозема было рыть легко. Следующие два метра — крепкая глина с прожилками мела. От такого грунта ломались лопаты, а нормы выработки были высокими. Что не скажешь о ничтожных расценках: 1 кубометр — 91 копейка! Нас было трое в одном котловане: Леня Иванов, Володька Денисенко и я. Володька мой ровесник, студент Мариупольского техникума. Во время каникул решил подзаработать на стройке. Жил он в городе с мамой и ездил на электричке в совхоз каждый день. Его мама была членом партии и работала при Горкоме инструктором. Леня был старше нас немного. Он старался не очень перетруждать себя работой. Тем более, что у него была «профессия» — вор-домушник. Таких как Иванов, было не мало в совхозе. Их называли «спецконтингентом». Это были люди после отсидки, которые направлялись на работы в сельское хозяйство. Получая за работу гроши, решили пожаловаться директору. Когда он явился на прекрасной линейке с двумя вороными конями-зверьми (да, на таких нигде не застрянешь!), мы ему пожаловались на прораба, не дающего нам заработать. Угостив нас папиросами «Казбек» (их в то время невозможно было достать), он пообещал нам во всем разобраться и помочь. Началась мобилизация в армию. Нашего прораба призвали, и красотка Нелли осталась одна. Интересно, кому она досталась потом? Это типичная воровка, по которой давно «тюрьма плачет»! У нас новый прораб Власов. Он ознакомился со стройкой, вникая во все подробности, прислушиваясь к нашему мнению. Теперь мы стали получать за куб грунта 2,75 рубля. В итоге за июль я заработал 500 рублей! В выходной день отправился в город покупать себе обувь. За 200 рублей приобрел туфли. Хотя не новые, но еще довольно крепкие! После двухмесячного хождения босиком я, наконец-то, обулся! Уже созрели овощи и фрукты, появились спелые арбузы... Мой быт стал более спокойным и сносным. В нашем совхозе не было телефона, воды. Ее возил на волах в деревянной бочке молдаванин «чурка» из Молдавии. Не было даже электричества! Зато были 7000 голов свиней и много поросят. Вокруг сотни гектаров плодородной земли, где зрел богатый урожай ячменя и других кормовых культур. Наш директор — очень энергичный человек. Он делал все, что мог, для процветания совхоза. Очень важно было иметь свою воду. Для этого пробурили артезианскую скважину. На десятиметровой глубине обнаружили воду. Привезли цистерну емкостью 20 кубометров. Соорудив столбы-колонны, подняли ее. Возникающий перепад давления гнал воду самотеком в нужном направлении. Установили двигатель внутреннего сгорания — т. н. «Нефтянка» — и качали воду. При этом вращались жернова мельницы, перемалывая ячмень на корм. Сами же рабочие жили в ужасных условиях. В землянках, вырытых на скорую руку, проживали семейные люди. В большом бараке жили трактористы и И. Т. Р. Я продолжал жить по соседству со свиньями!

Мы начали строить из шлакоблоков новую контору и холостяцкое общежитие. Были и недовольные из тех, кто проживал в землянках. «Чем конторщикам строить удобные кабинеты, лучше бы дали квартиры людям, гниющим в земле!» — возмущались они. Но этими вопросами, к сожалению, занимались люди, далекие от жизни этих несчастных. Да еще и за рассуждения такого рода можно было угодить туда, где «Макар телят своих не пас»! Меня поставили греку-кровельщику в помощники. Он сидит на крыше, а я мотаюсь с раствором и черепицей по лестнице вверх-вниз! Греческая черепица очень крепкая. Ее укладывали на крыше на подстилке, а швы скрепляли цементным раствором. На волах я вез целевой лес на распилку. Затем обратно увозил доски и брусья. Впервые мне доверили транспортное средство — пару старых волов и большую арбу! Нас — пять упряжек. Мы ехали в Сартану — это пригород Мариуполя. Подъехав к речке Кальчик, волы так разогнались, что чуть нас не перекинули! День был знойным, и они, почуяв воду, пустились галопом. Дорога назад с грузом — досками прошла благополучно. Я нашел общий язык с волами, и мои громкие крики: «Цоб-цабе!» — разносились по всей бескрайней степи. В совхозе жили несколько немцев-колонистов. Среди них — тракторист Краузе, хороший специалист, веселый и жизнерадостный. У него была жена и двое детей. Ночью за ним приехали из НКВД и арестовали. Больше мы его никогда не видели... В 1973 году я встречался с Сотниковым, и он мне признался, что Краузе расстреляли ни за что. По заданию НКВД парторг и агроном совхоза состряпали донос, в котором обвинили его в шпионаже. Однако документы с доносом не успели спалить во время отступления, и они попали в руки Гестапо. Агронома, который не смог эвакуироваться, повесили. Несмотря на то, что его жена была немкой. Мой сожитель по Мариупольскому общежитию — Шварц Виктор, немец-колонист, замечательный человек и первоклассный электрик, тоже был расстрелян в начале войны. Это была правительственная установка: всех советских немцев — уничтожить! На распилке дров работали два мордвина, приехавших вместе с семьями на заработки. Один из них, более старший по невнимательности отрезал себе «циркуляркой» большой палец правой руки. Я оказался поблизости, и прораб велел мне отвезти пострадавшего в больницу на завод Ильича. Мне разрешили запрячь лошадь, которая оказалась ленивой и норовистой. Пришлось из ветки сделать кнут... Моя кляча мчалась рысью! В госпитале обработали рану и наложили повязку. Мы двинулись в обратный путь и вскоре вернулись в совхоз. У нас создали отряд по борьбе с немецкими парашютистами, совершавшими диверсии в нашем тылу. На вооружении у отряда имелась берданка, заряженная солью. Соорудили высокую вышку в центре совхоза и несли там круглосуточное дежурство. Оно продолжалось две недели, и за это время не было никаких нарушений. Решили дежурство на вышке прекратить и практиковать ночные патрулирования. Во время одного из моих ночных дозоров, находясь недалеко от полотна железной дороги, я услышал шум самолетов. При лунном свете отчетливо были видны их силуэты. Поравнявшись с железной дорогой, они сбросили две бомбы. В этот момент завыли сирены П. В. О. города. Бомбы разорвались, не причинив никакого ущерба. В посадке, идущей вдоль железной дороги, я заметил подозрительное движение и шум. Вскинув берданку, заорал громким и грозным голосом (хотя у самого коленки дрожали!): «Стой, кто идет!? Руки вверх! Выходи, а то расстреляю, как собаку!!» Вижу, из посадки выходят двое мужиков с поднятыми руками. Это были мои земляки, пробравшиеся на бахчу воровать арбузы. Они испуганно указывали на мешки, доверху загруженные арбузами. Мы разделили между собой один из них. Он был сочный и спелый и пришелся нам по вкусу. На этом мое дежурство благополучно закончилось!

24 августа 1941 года к нам приехал директор совхоза. После очередного угощения папиросами, он рассказал мне, что в газетах опубликован договор между СССР и польским эмигрантским правительством в Лондоне. В нем говорилось о формировании на территории Советов польской армии из числа пленных поляков, захваченных осенью 1939 года. «Я надеюсь, что скоро поляки будут плечом к плечу воевать успешно вместе с Красной Армией против фашистского насилия!» — подытожил директор. Я получил повестку о явке на призывной пункт в городе. Собрали нас, 300 юнцов во дворе призывного участка. Целый день старший техрук читал нам выдержки из устава воинской и караульной службы. Через несколько дней снова вызвали, но уже на медкомиссию. Я был признан годным к несению военной службы, но был оставлен до особого распоряжения. Это решение меня очень расстроило!

— Когда же меня призовут? — спросил я у начальника призывного участка. — Это надо еще заслужить! И не вздумай самовольно эвакуироваться, иначе будешь считаться дезертиром. А по законам военного времени за это полагается расстрел! — предупредил меня он. Нас было семь человек беженцев, желающих добровольно идти на войну с ненавистным врагом. Мы вручили военному заявления с просьбой о зачислении в действующую армию. — Не до вас сейчас! — услышали в ответ. — Никуда не уезжайте. Мы вас возьмем! Сидите и ждите! А что касается Польской армии — это дело будущего. Еще не скоро начнется ее формирование! События на фронтах показывали, что положение Красной Армии ухудшалось с каждым днем: сдавались один за другим города, немцы подошли к Днепру и даже форсировали его в нескольких местах. Через наш совхоз начали проходить обозы с эвакуированными из западных частей Украины. Снявшись с насиженных мест, люди пополняли ряды бездомных беженцев! Везли на подводах, машинах и тракторах свой скромный скарб, гнали стада рогатого скота и отары овец. По дороге их обстреливали немецкие летчики. И на обочинах этих дорог появлялись свежие могилы ни в чем неповинных людей! Недалеко от нашего совхоза протекала речка Кальчик. Берега реки — это хорошо размытые водой пласты песчаника — строительного материала. Мы возили его в совхоз для строительства свинарников. На речке были места, где можно поплавать, а по другую сторону реки простирались огороды колхоза им. Тельмана, немецкой колонии. Нас колонисты часто угощали помидорами и огурцами. Ко мне они относились особенно дружелюбно. Но приходилось держаться от них подальше. Теперь они были не те немцы, что до войны! На нашей стороне реки находилось греческое село «Византия». У них был чудесный фруктовый сад, и мы иногда лакомились сладкими и ароматными яблоками и грушами. Сами греки говорили, что они проживали в Крыму еще при Екатерине II, а оттуда заселили все побережье Азовского моря. Они строили города и пахали плодородные приазовские черноземы. В здешних местах бытовал рассказ о нравах жителей Приазовья. Весной, когда наступала пора пахоты (а пахали на волах), выезжали в степь на две-три недели. Украинцы находились все время в степи, там жили и спали под открытым небом. У греков был жилой вагончик, в нем они устраивали свой быт. Зато немецкий колонист ездил пахать на добротных лошадях и каждый вечер возвращался домой. Пока те спали в неуютной степи, колонист нежился на перинах в своей кровати рядом с пышнотелой фрау! Ночью я с друзьями совершил уже третью вылазку в Македоновку за арбузами. В этом году бахчевые уродились очень здорово! 5 км прошли на одном дыхании. Мои напарники — сибиряки, приехавшие на заработки. Они еще ни разу не ели арбузов! Мы пробирались через кукурузное поле, а потом через поле подсолнечников. Наконец, дошли до бахчи. Сторожа на месте не оказалось... Быстро наполнили мешки и отправились в обратный путь. Вдруг я почувствовал, как что-то полилось из мешка по моей спине. На привале я обнаружил, что это лопнула у меня переспевшая дыня... Всю ночь в совхозе мы объедались арбузами, закусывая их хлебом. А после нам часто приходилось бегать на двор! Следующая ночь была очень тревожной. По ту сторону реки слышались крики, шум и ругань. Я с Володькой, находясь на патрулировании, встретили вооруженного бойца внутренних войск. Дальше реки он нас не пустил. Там было оцепление, и доступ в немецкую колонию закрыт. На машинах и подвозах везли колонистов на станцию и грузили в теплушки. Им разрешили брать только ручную кладь и продукты. После снятия оцепления в немецкую колонию хлынули мародеры, чтобы поживиться оставленным добром. Мы встретили Леню Иванова и его подружку Тасю. Они уже побывали в колонии. Там было все брошено и разграблено, но в погребах и кладовых оставалось еще полно колбас, окороков, консервации и овощей. Кое-что было прихвачено с собой. Не пропадать же добру! ... Нас угостили сухокопченой колбасой. У беженцев мы купили большого барана и пожарили шашлыки. Это было вкусно! После обеда к нам в совхоз пожаловали энкаведешники. В семейном бараке устроили обыск. Что-то искали, но, видно, не нашли и отбыли в направлении города. Позже говорили, что в одном из караванов беженцев ехала Герой Соц. Труда. Она везла много добротных вещей, и ее обокрали. Героиня пожаловалась властям. Этим и объяснился визит НКВД в наш совхоз. Вообще, у него была плохая репутация из-за проживавшего там «спец-контингента». К нам в общежитие поселили известного на всю область комбайнера. Я чувствовал дружеское расположение ко мне членов его семьи. Они даже предложили эвакуироваться вместе с ними. К сожалению, я не мог думать об этом. Ведь мое место должно было быть в рядах сражающихся.

Мне необходимо было ждать повестку из военкомата... Мы тепло попрощались и обещали друг другу писать письма.

Октябрь 1941 года. Стерня и степные травы покрылись серебряным инеем. Тихо вставало кровавое солнце, разгоняя густой молочный туман. Свет ясного, но уже холодного утра, заливал пустующую степь... На душе было невесело. Давило предчувствие чего-то неопределенного. В голове возникали нехорошие мысли... Работал тогда со мной один старичок. Он был совсем без зубов и подвозил нам на подводе стройматериалы. Из его рассказов было видно, что человек он бывалый и независимый в суждениях. Будучи бродягой, бомжем, всегда на зиму старик отправлялся на Кавказ в теплые края.

— Север со своими морозами мне надоел! — жаловался он. — На старости лет неплохо погреть свои дряхлые косточки на южном солнышке! От зноя можно найти прохладный оазис, а вот от холода никуда не спрячешься, особенно, когда ты подневольный человек! Ясно было, что он сидел, и не раз! .. Иногда на него находило вдохновение или душевное озарение, и бродяга рассказывал интересные истории о средневековых рыцарях, о короле Ричарде Львиное Сердце и о султане Саладине... Рассказчиком он был прекрасным! Откуда этот человек знал так много?! Об этом можно было лишь догадываться! Вскоре он собрал свои вещи, переобулся в новые резиновые чуни и сказал на прощанье: «Хотя моя жизнь не райская, но под пятой чужестранца жить не намерен!». Тихонько попрощался и ушел в направлении Таганрога на восток. Немцы под Каховкой форсировали Днепр и, развивая успех, ворвались в Таврическую степь. Хваленные две, недавно сформированные, шахтерско-пролетарские дивизии, хорошо оснащенные стрелковым оружием и добротным обмундированием, не выдержали натиска немецких танков под Мариуполем! Они спешно отступали к Северному Донцу, где была подготовлена оборонительная линия. 8 октября, высадив на побережье Азовского моря два десанта, западней и восточней Мариуполя, фашисты с ходу завладели городом. Затем наступление развивалось в направлении Таганрога и Ростова-на-Дону. Не оправдали ожиданий противотанковые рвы, вырытые в Донецкой степи! За несколько дней немцы сумели окружить крупную группировку Красной Армии и ворваться в Донбасс! Примчался на своей линейке директор и срочно приказал всем эвакуироваться. Сборы были недолгими. Наша колонна состояла из нескольких тракторов с прицепами и конных упряжек. Мы двигались в ночной тьме в сторону Таганрога. Отчетливо слышалась артиллерийская канонада. Возле переезда один из наших тракторов подорвался на противотанковой мине, а от тракториста остался лишь окровавленный ботинок да кусок ноги! Подорванный трактор запрудил дорогу. Пришлось ехать в объезд. Из лесопосадки по нам открыла минометный огонь засевшая там Красноармейская часть. 20 минут мы находились в огненном кольце! К счастью, мины к нам не долетели, но панику наделали немалую!

Многие упряжки и директор на своей линейке исчезли. К утру мы оказались в окружении немцев, приказавшим нам вернуться в совхоз. В совхозе шла настоящая «грабиловка». Растаскивали все, что можно тащить! Один рабочий за ночь вырыл глубокую яму и в нее спрятал пять кабанов весом каждый по 100 кг! Яму тщательно прикрыл, замаскировал, мол, догадайся, где здесь она?! Двое наших плотников, проживающих в городе, запрягли волов в большую телегу, загрузили ее ячменем и картошкой и отправились домой.

Наш совхоз был расположен между грейдером и железной дорогой. Ночью на грейдере появились немецкие танки. Они шли в сторону Донецка. По нам был открыт минометный огонь. Какое-то из отступавших подразделений Красной Армии, засевших в посадке вдоль железной дороги, обстреливало нас. Мы попрятались в землянках, и обстрел не нанес нам вреда. Видимо, фашистские танкисты засекли минометчиков и стали их выкуривать оттуда трассирующими снарядами. Скоротечный бой закончился, а немецкие танки удалились в сторону Волновахи.

На следующий день, взяв лопаты, мы хоронили убитых красноармейцев. Сгорел скирд соломы вместе с пулеметным расчетом. Об этом свидетельствовали обгоревшие металлические части, найденные нами на том месте.

Со стороны грейдера появилась легковая машина. Мы поняли, что это разведка. Машина остановилась возле телеграфного столба. Один немец с биноклем, одев когти, взобрался на телеграфный столб и оглядел местность. После этого машина поехала дальше в сторону Кальчика. Нас в общежитии осталось 7 человек. Из столовой мы принесли посуду и стали готовить себе еду. Поймали кабанчика килограмм на 120 и подогнали его к скирде. Закололи его трехгранным ножом и тут же соломой осмолили. Разделанного кабана на тачке привезли домой. В совхозе продолжался разбой и грабеж. Приезжали немцы на машинах, куда грузили оглушенных кабанчиков. Горожане копали на полях картошку, буряки и кабачки. Мой друг Коля Рубаченко очень хотел поесть жареного сала. Он где-то раздобыл флягу с противоипритным спиртом. Напившись его и закусив жареным салом, Коля повеселел. Однако через час у него открылся понос... И тогда уже стало не до веселья! Бедный Коля! Говорили ему, чтоб не жадничал!

Из города визитеров было хоть отбавляй! Приходили менять одежду, спирт на хлеб и сало. Леня Иванов чуть не ослеп от этого спирта!

В Мариуполе творилось что-то невероятное, когда наши оставили город. Немцев еще нет, а красноармейцы ушли. Начался период безвластия, когда население становится хозяином положения. Создалась парадоксальная ситуация, свойственная только Советскому Союзу. В нем вся собственность была в руках государства. В период анархии государственный аппарат бросил все ценности на произвол судьбы. Было некому и некогда сказать людям: «Разбирайте добро, оно все равно пропадет!». Поэтому, когда приходит безвластие, население стихийно бросается грабить. Все вовлечены в грабительский «зуд»: и военные, и гражданские! Происходили даже смешные истории. Один молодой человек забрался в гастроном, в так называемый коммерческий магазин. На подносе он увидел пирожки с повидлом и съел 40 штук. Остальные растоптал ногами, чтобы не достались немцам. Таким образом проявил патриотизм! Затем он наткнулся в полной темноте на консервы «Бычки в томате». После сладких пирожков бычки ему есть не хотелось. В конце концов, парень нашел несколько ящиков водки и так напился, что проспал приход немцев, заставших его на месте преступления! Его спасло то, что он не успел уничтожить оставшиеся ящики с водкой. Получив увесистый удар прикладом по шее, пьянчужка был выгнан из магазина фашистами. Другим грабителям везло больше. Проходимцы, которым горе людское было нипочем, поживились изрядно, им сопутствовала удача. Они считали, что главное — не пропустить ситуацию, из которой можно извлечь максимум выгоды! Я решился пойти в город проверить обстановку. В городе меня поразила тишина, воцарившаяся вокруг. Трубы заводские не дымят, трамваи не звенят! Ощутимы только непривычные запахи из выхлопных труб немецких танков и тяжеловозов, работающих на солярке. Встретил Володьку. Его партийная мамаша эвакуировалась, и он один жил в просторной квартире. Конечно, мне в ночлеге отказал: побоялся за свою шкуру! А ведь мы были друзьями, ели из одного котелка! Нашего бывшего бухгалтера было не узнать! Он был шикарно одет. Говорят, что забрался в квартиру сбежавшего директора крупного завода и неплохо там поджился! ... Случайно наткнулся на немца, бывшего колониста, моего знакомого шофера. Он на меня так посмотрел, что в сердце у меня похолодело! Я направился в контору нашего совхоза. Она находилась недалеко от места, где сейчас находится драмтеатр. При конторе жила тетя Маша, уборщица. Она не хотела пускать меня переночевать: мол, евреям нечего здесь делать! Все же мне удалось ее убедить, что я поляк, подтвердив это польским матом: «Пшякрев!» Она поверила и разрешила мне остаться. В помещении конторы разместились на ночлег с десяток немецких солдат. За длинным столом, уставленным едой и шнапсом, сидели немцы и уплетали свой обычный ужин. Он состоял из консервов и пельменей, приготовленных самой тетей Машей. Очень уж она старалась угодить своим «гостям»! И было чем: немало ей перепало добра из конторы и ликеро-водочного завода, что находился поблизости. Найдя себе местечко на полу, в полной темноте, я сидел и глотал слюнки. Когда трапеза закончилась, раздавшийся храп оповестил, что вояки заснули. Тогда тетя Маша принесла мне тарелку с пельменями и рюмку водки. Поев и поблагодарив щедрую хозяйку, я помог ей убрать помещение и выбросить мусор. Едва я задремал в своем уголке, как меня разбудил шум летящего самолета. Это из Ейска налетали «кукурузники» для ночного бомбометания. Большого вреда они немцам не причиняли, но нервы трепали им вполне прилично... На рассвете я покинул контору и поблагодарил уборщицу за ночлег. В городском сквере, возле Горсовета, немцы хоронили своих солдат. А их тут погибло немало! Жажда чужой земли их погубила, однако по 2 метра этой земли им все же досталось! Такого подарка не жалко для всех завоевателей! В городе расклеены приказы немецкого командования о регистрации лиц еврейской национальности и о обязательном ношении евреями белых нарукавных повязок с изображением шестиконечной звезды Давида.

Было создано руководство еврейской общиной во главе с доктором Райтманом. Я заметил, что среди немецких солдат много войск СС. Это очень настораживало, чувствовалось: фашисты затевают что-то коварное! Проходя мимо комендатуры, увидел, как немцы избивали пару пожилых людей. Старик тыкал документы, в которых было написано, что он бывший австрийский офицер, но еврей. Этого было достаточно — они обречены! На обратном пути в совхоз я догнал нашего учетчика, тоже шедшего из города. Он напомнил мне о вывешенных немецких приказах в отношении к евреям, доказывая вину их во всех грехах НКВД и что поделом им досталась прямая дорога в ад! Многие приписывали сталинские репрессии евреям, тем самым оправдывая геноцид евреев. Делая их «козлами отпущения», старались перевалить ответственность с больной головы на здоровую! По бескрайним донецким степям еще бродили остатки Красной армии. Части разбитых советских дивизий пытались выбраться из окружения и перейти линию фронта. Я понял, что и мне нужно попытаться перейти линию фронта! Заготовил на дорогу кое-какую еду и направился в сторону Таганрога. Говорили, что фронт находится где-то на подступах к Ростову-на-Дону. Только одежда у меня была неважная, и погода начинала портиться. Днем шел дождь со снегом, а ночью были заморозки. По главным дорогам, идущим на Ростов, шло много людей. Немцы часто устраивали облавы и всех поголовно загоняли в лагеря военнопленных под открытым небом. Это было равносильно смерти! Железная дорога Мариуполь-Сталино бездействовала. Пути взорваны, станционное хозяйство сгорело дотла! Осень, холодная степь... я шел в направлении речки Кальмиус. К обеду добрался до реки. Перебравшись на тот берег, попал в приазовский район. Моросил мелкий дождик. Путь тяжелый, чернозем раскис, и ноги вязли в земле. Я с трудом передвигался и только к вечеру добрался до большого греческого села под названием Сартана. Село было зажиточное, дома построены добротно, но почему-то все с двумя дымоходами на крыше! Добрался огородами до первого попавшегося дома и попросился на ночлег. Хозяйка-гречанка предложила мне переночевать в вагончике, стоящем в конце обширного двора. Поблагодарив, забрался в холодный и неуютный вагончик и в полной темноте улегся на ворох соломы, приготовленной заранее. Не успел я заснуть, как дверь открылась, и хозяйка принесла мне поесть целую миску чебуреков. «Кушайте, а рано утром уходите! Миску оставите тут!» — пояснила она... После вкусной еды мне спалось хорошо! Утром, еще до рассвета, проснулся и собрался уходить. Теперь мой путь лежал к речке Миус. Здесь понятие километр — относительное! Никто там не знал наверняка, сколько км от пункта А до пункта Б. Я наткнулся на овраг, где протекал ручей с чистой водой. Она оказалась очень вкусной! Набравши флягу, пошел дальше. Вдруг у ручья вижу немца, обнаженного по пояс, чистящего зубы. Я прошел мимо, не обращая на него внимания. Вблизи была деревня, оттуда слышались шум и музыка. Через густые заросли камыша увидел, что деревня полна немцами, отдыхающими от боев. Я пошел в обход и быстро покинул опасное место. На пригорке сделал привал. Достал лепешку с салом. Только стал есть, как вдруг слышу винтовочный выстрел. Пуля со свистом пролетела возле моего уха. Я быстро свернул свою трапезу и по-пластунски покинул злосчастное место. А пули все летели вдогонку, но выше, не задевая меня... Наконец, мне удалось выбраться из зоны обстрела, и вскоре я попал в заброшенную деревню. Там не было ни одной живой души, только свежие могилы немецких солдат с обязательным крестом, а на крест одета каска. В одном добротном доме, куда я зашел в поисках ночлега, увидел на стенах написанные готическим шрифтом немецкие аллегории. У меня возникла догадка, что это место — немецкая колония. Они любили даже солдатскому быту всюду придать некий комфорт! На голом полу солдаты редко спали. Всегда была на полу соломенная подстилка с обязательным дощатым коробом. На таком коробе, набитом до верху соломой, я и провел ночь в этом доме... Утром снова в путь! Держал направление в обход города Таганрога с северной стороны. Я старался не идти центральными большими дорогами и к вечеру добрался до одного русского села. Значит: кончилась Украина и вблизи Таганрог и речка Миус! Я попал на ночлег к пожилой паре колхозников. Они угостили меня ужином. У меня большие проблемы с русским языком. Внешне я совсем не похож на семита, но мой разговор и особенно акцент выдавали меня с головой! Как говорили: «Выговор, что смертельный приговор!» Беседуя со мной, хозяин вскользь заметил, что в Таганроге в этот день расстреляли 6000 евреев, также всем, кто укрывает евреев, грозит расстрел! Я, конечно, намек понял! .... Утром, расспросив у хозяина дорогу, снова направился по вчерашнему маршруту. Вышел на проселочную дорогу, идущую прямо к реке Миус. Пошел сильный дождь. Я попал в поселок без названия, постучался в первый попавшийся дом и вошел вовнутрь. Хозяйка дома — злая старуха, стала на меня кричать «Вы, евреи, виноваты во всех грехах и теперь расплачивайтесь за это! Я не буду рисковать из-за тебя! Вон из моего дома, а то немцев позову!» Быстро покинул этот негостеприимный дом и под проливным дождем вышел из селения. Я шел полем. Хлеба были уже скошены, но не обмолочены. Все зерно осыпалось, а солома почернела. С трудом выбирался из жирного чернозема, прилипающего к ногам тяжелыми гирями.

Снова пришел в село, лежащее на моем пути, и попросился на ночлег в первый попавшийся дом. Хозяин — добродушный, упитанный старик, охотно согласился. Он пригласил меня поужинать. Украинский борщ был великолепным, жаркое с картофельным пюре и подливой — замечательное! А на десерт мы пили кофе с молоком и медом! Я давно не кушал так обильно и вкусно! Такое щедрое угощение меня очень удивило! После ужина хозяйка принесла охапку соломы и истопила печь. Приятное тепло наполнило комнату! Мне постелили на полу возле печи, и я заснул крепчайшим сном... На следующий день, попрощавшись с добрыми людьми и узнав от них дальнейший путь, пошел дальше в направлении реки Миус. По моим предположениям: если линия фронта проходила здесь, на Миусе, то должны были быть войска, канонада, тыловые части. Однако, всего этого не было! Встретил людей, так же, как и я, идущих к линии фронта, и от них узнал, что теперь фронт за Доном. Немцы захватили Ростов-на-Дону и теперь стоят у Батайска! Я не знал, что мне делать! Ведь от Миуса до Ростова 100 км! Это ровно столько, сколько я уже прошел. Моя одежда не спасала меня от холода. Я давно уже не просыхал от частых дождей со снегом! Мне теперь было небезопасно заходить в селения. Там можно было запросто попасть в лапы старосты или немцев. Не оставалось ничего, как ночевать в скирдах, где было полным-полно мышей, лягушек и сусликов. Они лазали по телу, кусались! Утром невозможно было встать из скирды. Ночью мороз сковывал тело, и мерзлая солома подолгу не отпускала. Вытряхнув из одежды мышей и лягушек, я продолжал свой путь. За день мне удалось пройти всего лишь 20 км. Мои запасы еды заканчивались. Я попал в местность, которая буквально кишела немецкими войсками. Кругом были выставлены патрули, вылавливающие бездомных людей, идущих, как и я, к линии фронта. Мое положение становилось угрожающим! У меня остался один выход — идти обратно в совхоз, дождаться, пока земля замерзнет, хорошо подготовиться и опять искать линию фронта. Обратный путь в совхоз был очень труден и опасен. Все-таки мне удалось его пройти! Накопился уже некоторый опыт, да и дорогу до Ростова я изучил! Все еврейское население Мариуполя было уничтожено в карьере станции Старый Крым. Массовые зверства немцев над ни в чем не повинными людьми заставляли думать о собственной участи и искать пути спасения. У меня была идея пройти по замершему льду Азовского моря в направлении Ейска. Но я знал, что это очень рискованно: находиться много времени на льду на виду у фашистов. После возвращения в совхоз хорошо отдохнул и привел в порядок свою потрепанную одежду. Днем к нам пожаловали четверо полицейских чинов на малолитражке «Опель Олимпия». Они очень интересовались: что это за совхоз и чем его обитатели занимаются. Меня попросили переводить. Ведь никто, кроме меня, не знал немецкий язык! Спросили, откуда я знал немецкий? Я рассказал им приготовленную версию: что я поляк, из Варшавы, сюда приехал по вербовке. Немцам вроде она показалась правдоподобной! Фашисты обратили внимание на наши землянки, которые они называли «советским раем». Сфотографировав их и нас, прихватив поросенка, вояки сели в машину и укатили в сторону города. Предварительно не забыв поинтересоваться: есть ли евреи в совхозе? Мы ответили, что нет. У нас был назначен староста. Его звали Борис, а фамилию я не запомнил. Он был из числа спецконтингента, ленинградец, репрессированный в тридцатые годы, знал немного немецкий язык. Человек, как видно, он был интересный! На следующий день появился в совхозе украинский полицай, одетый в черную шинель с белой нарукавной повязкой. На ней было написано по-немецки: «Polizei». Он был вооружен карабином и из города приехал на подводе. Немецкий прислужник заявил мне, что я арестован, и увез меня. Выехав на раскисший от дождей грейдер, он приказал мне слезть и идти рядом с подводой, мол, лошади было тяжело везти нас двоих. На грейдере работала бригада дорожников из организации «Трудовая повинность», что по-немецки звучало «Arbeitspflicht». Это были молодые немецкие парни. Один из них курил сигарету. Я попросился у полицая отлучиться, чтобы «стрельнуть» курево у немца. Получивши разрешение, обратился к рабочему на немецком. Курящий был удивлен моим произношением. На меня посыпались вопросы: откуда я, где и как?... А подвода с полицаем уже скрылась за бугром! Немец подарил мне пачку сигарет и мы расстались. Конечно, я не стал догонять подводу и благополучно вернулся в совхоз! В нескольких километрах от совхоза, на вспаханном поле, в степи отрыл себе окоп в полный профиль. На дне сделал нишу, в которую можно было залезть в случае опасности, и находился там днями. Ночью приходил в совхоз, отогревался и снова готовился перейти линию фронта. Погоды стояли морозные, без снега. Земля была скована холодом. Необходимо было пополнить свои хлебные припасы. Я с друзьями поехал на станцию Карань. Там находился большой элеватор с горелым зерном. Мы нашли под горелой нетронутую огнем пшеницу. Погрузив полную маджару отборного зерна, благополучно вернулись назад. На следующий день поехали за зерном в Хлебодаровку и еще оттуда привезли его. Немцы и украинская полиция проводили облавы. Ловили евреев, окруженцев, беглых военнопленных из лагерей. Видно, там приходилось людям несладко, хотя немцы и обещали сдавшимся в плен хорошее питание и уважительное отношение. На самом же деле, солдаты дохли в плену как мухи, потому что их переставали кормить вообще. Мне так и не удалось спрятаться. Немцы выволокли меня из окопа и втолкнули в колонну пленных, гонимых в лагерь. Это для меня было приговором, ведь евреев расстреливали! Я даже мысленно уже попрощался с жизнью. Было обидно до слез — еще не успев пожить и испытать себя, должен уйти в расцвете сил и лет! Я не мог понять: почему именно на меня выпало это наказание и в чем моя вина перед богом и людьми! Неужели у меня не осталось даже надежды на спасение?! Лихорадочно я стал искать выход из безвыходного положения... Ориентировочно узнал, что нас гонят в Македоновку. Там находился пересыльный пункт. Я попытался продвинуться к концу колонны. Хотел попробовать сбежать. Ноги молодые не должны были подвести! Я разговорился с одним из конвоиров, пожилым немцем. Он был очень удивлен моим знанием немецкого языка. Дома у него в Берлине остались дети и жена. Наверное, вспомнив их, ему стало жалко меня, тем более, что я выдавал себя за поляка, и он отпустил меня на все четыре стороны! Я бегом, что было сил, рванул подальше от грозившей мне опасности, пока фашист не передумал! Снова я в совхозе! Староста Борис сочувствовал мне и помог дельным советом. Он объяснил, что если я хочу выжить, мне нужно уйти подальше, где никто бы меня не знал. Там выдавать себя за немецкого колониста, идущего домой из плена. Мне эта идея показалась более-менее правдоподобной и подходящей для меня. Я стал готовиться в дорогу. Мои друзья из совхоза Коля Рубанченко и Толя Аристотелев собирались идти домой в Курскую область. Попросился к ним в попутчики. Я все же еще надеялся перейти линию фронта! Был конец ноября 1941 года. Наступили сильные холода, а снега выпало мало. Мы шли по железнодорожной полосе. Она была разрушена и бездействовала. Немецкие железнодорожники пытались заставить местных рабочих восстановить путь, чтобы началось движение поездов, но не хватало ни материальных, ни людских ресурсов. Не доходя Волновахи, зашли на ночевку в большое село Октябрьское. Нас всех троих пустили переночевать в один из домов, разделенный на две половины. В одной находился домашний скот, а в другой — человеческое жилье. Для меня это было дико, такое я видел впервые! .. В середину помещения поставили низкий стол и маленькие низкие скамеечки, на которых невозможно было сидеть — некуда девать ноги! Подали большую деревянную раскрашенную миску, полную борща. Каждому едоку дали по ложке и куску хлеба. За столом нас сидело трое постояльцев и четверо членов семьи. Надо отдать должное этому методу приема пищи — можно было одной миской борща накормить всех! Мяса в борще было мало, и кто попроворней, тому оно и досталось. Зато навару было вполне достаточно, чтобы наесться. После еды пошла неторопливая беседа. Я только слушал и старался помалкивать. Спали мы на полу. Ночью проснулся от прикосновения чего-то влажного и теплого: это меня облизала коза. Утром продолжили путь. Ближе к обеду зашли в станционную будку путевого обходчика и там сварили затируху из муки, захваченной с собой в дорогу. Однако продолжить путь в этот день нам не удалось. Дни стали очень короткими. Мы остались ночевать в будке. На следующий день пошли дальше. Мы шли очень быстро, так как моим друзьям не терпелось попасть домой в Курскую область. К вечеру оказались на станции Мандрыкино, Сталинской области. В поселке нашли себе ночлег. Разделились: я попал в один дом, друзья — в другой. В доме, где дали мне ночлег, проживал русский начальник станции Ткачук Касьян Серофонтович. Он стал меня расспрашивать: откуда и куда я иду, кто я по национальности?.. Я выдал подготовленную версию о немце-колонисте, идущем из плена домой в Курск. На рассвете разбудил меня шум. Глянув в окно, я увидел, как Ткачук размахивал руками, пытаясь что-то объяснить стоящему рядом с ним немцу. Но тот ничего не понимал, только твердил: «Нихт ферштейн!». Тогда хозяин дома позвал меня, и я заговорил с немцем. Он был немало удивлен моим произношением и сказал, что должен увести меня к шефу для выяснения личности. Я попрощался со своими друзьями, которые были уверены, что меня повели на казнь. Все попытки упросить немца меня отпустить были тщетны! Опасаясь еще какого-нибудь подвоха со стороны фашиста, мои попутчики быстро покинули поселок. Я видел их обеспокоенные за мою судьбу лица, но они не могли помочь мне ничем! Вместе с солдатом я пришел на станцию. Это было одноэтажное здание казарменного типа. Сюда поступали вагоны с углем с Петровского рудника. Тут же формировались в составы. 300 вагонов ежесуточно обрабатывала станция Мандрыкино! Теперь все путевое хозяйство было разрушено. Лишь один главный путь восстанавливали, чтобы открыть движение поездов. Из-за ранней зимы, холодов и снежных заносов это сделать было невозможно. Все усилия немцев сводились на нет! Немецкое наступление на фронте захлебнулось, сильные морозы свалили технику, и хваленый «блицкриг» лопнул, как мыльный пузырь! Моя надежда перейти линию фронта стала несбыточной мечтой. Фашист привел меня в здание станции. Оно было разделено на две половины. В самой большой комнате расположились на соломе команда из 8 человек — пожилых немецких железнодорожников. Они же были и стрелочники, и составители поездов, и дежурные по станции. Ими руководил ефрейтор Мартин Кремп — начальник станции, родом из Берлина. В другой небольшой комнате стоял стол и плита, где готовили еду. Эта комната так же предназначалась для приема пищи. Большой стол служил для еды, а вечером на этом же столе раскладывали белье для поиска вшей! В третьей комнате находились узел связи и дежурные по станции. Дежурили круглосуточно и немецкий, и русский персонал, хотя никакого движения поездов не было. В четвертой комнате находился кабинет шефа. Мартин Кремп был высоким, толстоватым, лысым, с приветливым, добрым лицом и голубыми глазами. Ему было около пятидесяти лет. Улыбаясь мне, он, в присутствии всех немцев, стал расспрашивать меня. На все его вопросы я отвечал согласно моей версии. После короткого совещания шеф заявил, что я буду находиться в его распоряжении и должен буду выполнять все его указания. В противном случае, по законам военного времени, меня расстреляют за неподчинение немецким властям! И что мне, бедному еврею, оставалось делать?! Я остался работать на станции! В мои обязанности входило постоянно находиться на станции и без ведома начальника никуда не отлучаться. Синхронные переводы между немецкими и русскими железнодорожниками у меня получались с трудом из-за незнания терминологии. Чувствовалось, что фашисты находились в состоянии подавленности, паники и разочарования. Все они были люди уже не очень молодые, все имели семьи и переживали из-за нещадных бомбежек союзников Германии. Коммуникации были сильно растянуты, и к ним редко поступала из дома почта, что приводило к постоянному напряженному неведению и переживаниям за судьбы близких. У некоторых гибли сыновья в бескрайних просторах России. Им было обещано Гитлером, что война окончится полной победой еще летом 1941 года! А они с богатыми трофеями вернутся домой к своим женам и детям. Но увы, все выходило совсем наоборот, и конца не было видно! Снабжали немцев из рук вон плохо, одевались они не по-зимнему: тоненькие шинели, пилотки, подкованные сапоги, соломенные галоши! В таком виде пытались противостоять русскому генералу «зиме»! Деморализованность и упадок духа в немецкой армии были так сильны, что имей тогда Россия 1000 танков, она бы выгнала запросто немцев со своей территории! На станции велась для показухи кое-какая работа. Это — уборка снега, топка печей и т. д. Почти все немцы перезнакомились с местными бабами и большую часть времени проводили у них дома. Лакомились солеными помидорами и огурцами, кислой капустой, которые были заготовлены на всю долгую зиму. Жителям поселка выделяли 400 грамм хлеба из горелой пшеницы, который хрустел на зубах и напоминал на вкус древесный уголь.

Зима 1941–42 годов стала настоящей катастрофой для хваленого «Вермахта»! Не готовые вести военные действия в условиях лютой зимы, фашисты терпели поражения на фронтах. К сожалению, Красная Армия за период летней кампании получила тяжелейший удар, от которого еще не оправилась. Но способность вести затяжную войну положительно отличала ее от Германской армии, привыкшей к быстрым успехам в Европе. В Донбассе этой зимой погибла масса людей от холода, голода и репрессий. Все, кто мог еще передвигаться, ходили по деревням и просили кусок хлеба. Когда снежные заносы достигли трехметровой высоты, всякое движение прекратилось. В городах, поселках, деревнях, хуторах скрывались немецкие и итальянские дезертиры — никакая сила их не могла заставить воевать на морозе! Тыловые части немецкой армии погрязли во взяточничестве и коррупции. Тем самым подрывая боевой дух немецких вояк и новый «фашистский порядок»! К Кремпу пришел русский директор общеобразовательной школы с просьбой возобновить занятия. Он неплохо разговаривал на немецком, и вскоре они обо всем договорились. Тот был заядлым курильщиком и попросил у шефа табаку. Сам шеф не курил, но получал курево вместе с пайком. Он предложил обменять его на серебряные монеты времен НЭПа, в которых был большой процент серебра... И вскоре монетки потекли к нему в карман! Однажды на станцию явился житель соседнего поселка им. Мичурина. Ему нужен был двухостный порожний вагон для переезда в село Терпение Мелитопольского района, откуда он был родом. В 1930 году его раскулачили и отобрали большую усадьбу с садом, строениями и всяким инвентарем. Конфисковали также немалый надел земли и выселили из села. Сейчас у немецких властей он выхлопотал назад усадьбу и хотел перевезти свое добро в родные места, с надеждой вступить во владение возвращенным имуществом. Получив хороший куш от переселенца, шеф предоставил ему теплушку. Вскоре бывший «кулак» уже грузил свои вещи в вагон... Я получил повестку явиться в управление для выяснения личности и регистрации как лицо немецкой национальности. В райуправлении меня принял молодой стройный офицер, начальник отдела по вопросам Фольскдойче (русских немцев). Подобающим образом поприветствовав немца, я уверенно стал отвечать на его вопросы. Конечно, подготовившись заранее, у меня это получилось без сучка и задоринки! Теперь мое имя было Браун Михаэль Германович. Мать моя была Гертман Элизабет. Родился я в городе Курске. По этим установочным данным выдали мне удостоверение личности Фольскдойче. Кремп написал мне очень лестную характеристику. Отсутствие каких бы то ни было документов я объяснил тем, что когда был призван в Красную Армию, мои документы забрали, а военную книжку не успел получить, т. к. бежал от наступающих немецких войск. Правда, когда я получал документ, то принес в подарок и вручил писарю десяток яиц! Вначале я не представлял всей ценности полученного удостоверения. Эта бумага помогла мне поверить в себя, почувствовать почву под ногами. Теперь уже я не был изгоем без роду и племени! Она мне даже спасла жизнь! А дело было так: Хозяин квартиры, где я жил, Королев Павел, решил поехать со мной в Мариуполь, чтобы купить рыбу. Я попросил отпуск у шефа на два дня, и мы поехали. Утром уже были на берегу Азовского моря и пошли на базар. Рыбы продавали очень много и не дорого. За час мы купили все, что наметили, и собрались возвращаться назад, как вдруг на меня бросился мужчина с криком: «Миша, ты жив?!» Узнав своего бывшего мастера по коксохиму, я быстро повел его в подворотню одного дома. Там показал ему документ Фольксдойче с огромным орлом на печати. Объяснив ему, что я не тот, за кого выдавал себя до войны. Предупредил, что не следует шуметь, и, попрощавшись, ушел. Понадобилось лишь мгновение для того, чтобы стрелой сбежать с базара и отправиться на вокзал. Уже в вагоне, немного успокоившись, я стал анализировать ту опасную ситуацию, в которой оказался. Мне стало ясным, что мастер не был предателем. Иначе зачем бы он спросил меня, жив ли я? Мне казалось, что если я буду в пути в поисках продуктов, то смогу найти линию фронта и таким образом спастись. Поэтому я все время пытался быть в поездках. Один раз мы поехали в село Октябрьское, где у дяди Паши жил родственник. В этом селе находился отдел сельхоза, и начальник этого отдела, пожилой немец, по моей просьбе разрешил нам за деньги приобрести зерно и сало. Нагруженные до предела, мы в этот же день вернулись домой. Шефу в знак благодарности за отпуск вручили два серебряных полтинника. На нашей станции работал дежурным по движению Вася Бойко. Он был из раскулаченных и требовал к себе у немцев особого доверия, как пострадавший от большевиков. Вася понемногу овладевал немецким языком и всячески заискивал перед фашистами. Он ненавидел Королева, который был членом партии и заместителем начальника вагонно-ремонтного пункта. Бойко мечтал стать на место Ткачука начальником станции. Он вовсю старался угодить немцам, чтобы убрать соперника. Прошел слух, что скоро не будет военного персонала на железной дороге, а вместо него будут работать немецкие рабочие-специалисты. В мае 1942 года произошла смена, и шеф со своей командой отбыли на переформирование. Начальником станции стал пожилой и болезненный Кун — безвольный старикашка, у которого погибли двое сыновей в России. Он очень тосковал по своей семье в Германии. Всю работу тянул его заместитель, член нацистской партии — Гартнер. Его полную, красную, лоснящуюся от жира морду можно было видеть повсюду. Он постоянно давал всем понять, что стоит на голову выше всех тех, кто не был партийцем. Вася Бойко нашел в лице Гартнера свой идеал. И вскоре он занял пост русского начальника станции, а Ткачук стал просто дежурным. Теперь пришла и моя очередь. Я не сомневался, что Вася и меня собирается выжить! Ему не нравилось, что я жил у Королева и не раз выручал его, а его дочку спас от угона на каторгу в Германию. Немцы перешивали путь на свою колею, и вскоре открылось движение немецкого подвижного состава. Королев предложил поехать за махоркой в Кременчуг. Нам нужно было для поездки достать разрешение на пользование поездами. Из Сталино на станцию пожаловал начальник тяги всего Сталинского отделения. Он проводил инспекционную работу и взял меня с собой на рудник Петровка. Ехали мы туда дрезиной и пробыли там целый день. Мною начальник остался доволен, поблагодарил и пообещал, что если мне что-то понадобится, обязательно поможет. Вскоре, будучи в Сталино, я зашел к начальнику тяги и попросил его выдать разрешение на проезд. И он, не забыв свое обещание, удовлетворил мою просьбу. Мне и Королеву выдали удостоверение, по которому он и я могли пользоваться всеми поездами оккупированных восточных территорий.

Отпроситься у Куна не составляло труда. Он сочувствовал людям. И мы поехали за махоркой. Был тогда такой поезд сборный товарно- пассажирский. В нем ездили по разным делам немецкие, словацкие, румынские и венгерские военнослужащие и очень редко — местное население. На нем мы приехали на пассажирский вокзал города Запорожье. Там мне удалось в румынском продовольственном пункте получить на несколько дней сухой паек. Дальше проехали Днепрогэс. Плотина в нескольких местах была взорвана, машинный зал лежал в развалинах. Я с другом вначале побывали в Лубнах. Но местная табачная фабрика не работала — не было сырья. Город производил удручающее впечатление: улицы переименованы на немецкий лад (кажется, что ты попал в восточную Пруссию). Много немцев: военных и гражданских. Тротуары блещут небывалой чистотой. Мирные бюргеры прогуливаются под ручку со своими «фрау»... Неужели за год можно было все так онемечить! Немало там находилось всякой националистической швали, из которой формировали военные легионы. Покинув Лубны, приехали в Кременчуг. На табачной фабрике нам купить махорку не удалось. Всю продукцию забирали немцы для украинских военных формирований. Зато на рынке шла бойкая торговля махоркой по сходной цене. Базар шумел, жизнь на нем била ключом! В продаже все, что душа пожелает: был отличный самогон из сахара, спирт. Я видел большое количество украинцев в немыслимых мундирах, легионеров, казаков и полицаев. Мы нашли предприимчивого дядьку, который работал на табачной фабрике кочегаром и мог нам достать курево. Остановились у него дома на ночлег. Из отрывочных слов хозяина и друга узнаю, что после расправы над евреями кровожадные немцы и их преданные лакеи ищут в городе коммунистов, комсомольцев, стахановцев и активистов. Их ожидала печальная участь. Созданная фашистами машина смерти не могла работать вхолостую. Ей требовались новые и новые жертвы, поэтому искусственно создавались претенденты для дальнейших репрессий. Да и в самом лагере украинских националистов шел раскол за расколом. Жажда власти сводила с ума множество выросших, как грибы после дождя, батьков и атаманов. 1942 год начался с высадки двух морских десантов в городах Евпатории и Феодосии, находящихся на Крымском полуострове. В Феодосии десант успешно завершился захватом города и, развивая наступление, дошел до Старого Крыма. Там он был остановлен. Немцы, перебросив войска из Севастополя, создали мощный кулак и опрокинули десантников. Им спешно пришлось отступать морем на Кубань. Хуже прошло десантирование Евпатории, которое закончилось полным провалом. Однако цель — снять угрозу захвата Севастополя и Керчи — была достигнута. Десантники заставили фашистов оттянуть войска, осаждающие черноморскую крепость. Сопоставлять развитие военных действий 1942 года с 1941 годом не было необходимым. Красная Армия еще не научилась и не могла вести наступление на больших участках фронта, оттянуть на себя и сковать огромные массы войск противника. Для такой крупномасштабной операции — захвата Севастополя и Керченского полуострова одновременно — немцам не доставало сил. В марте 1942 года они ликвидировали группу войск, оборонявшую Керчь. Затем собрав отборнейшую армию под руководством фельдмаршала Манштейна, стали штурмовать Севастополь. Последний штурм в июне 1942 года стоил немцам немало крови. Осада города затягивалась. Фашисты из-за этого опоздали на месяц с наступлением на Сталинград. Отчасти это и помогло разгромить их там. Оккупация Крымского полуострова облегчила немцам задачу захвата Кубани и выхода к Кавказу, чтобы отрезать поставки нефти в глубь страны. Угроза на юге была очевидной. Крепла оборона и подготовка к отражению немецких атак....

Все дела с махоркой в Кременчуге были улажены. Мы с покупками благополучно вернулись домой. Небывалое оживление царило на железной дороге. Отовсюду мчались поезда и эшелоны с живой силой и техникой. На станциях пути были забиты эшелонами. Шла переброска большой массы войск из Франции и Африки. Сплошным потоком неслись поезда из Крыма в направлении излучины Дона. Там разворачивалось фашистское наступление. Сейчас для диверсий партизан в тылу у немцев было бы обширное поле деятельности! Но что-то не видно было народных мстителей! Иногда редкие, единичные случаи диверсий и саботажа были и только. Один раз позвонили с соседней станции Доля и сообщили, что у проследовавшего эшелона с боеприпасами горит букса, и чтобы мы приняли меры. Состав был остановлен на станции Мандрыкино, и русские рабочие, рискуя жизнью потушили пожар! А ведь можно было подорвать поезд. Это вывело бы из строя путь и прекратилось бы движение составов! Никто из рабочих и думать об этом боялся — тряслись за свои шкуры! По возвращении домой каждый занялся своими повседневными делами, а жена Королева успешно торговала на Петровском базаре привезенной махоркой. Рано утром ко мне в квартиру ворвались местный полицай и начальник железнодорожной охраны. Вытащили меня из постели и заявили, что я арестован и должен быть доставлен в полицейский участок. Во дворе я увидел Васю Бойко и все понял. Желание выжить меня со станции и очернить было у него давно. Поэтому я не сомневался, что это дело его рук! ... Меня обвинили в том, что я отбирал у местных жителей зерно и другое добро и ездил менять его на табак! Меня под конвоем Мандрыкинского полицая Николая привели к начальнику Петровской полиции Качиневскому. Он, расспросив в чем дело, отпустил меня домой и приказал махорку принести ему... Да, видно, моя особа уж слишком примелькалась на станции! Я успел нажить врагов, которые следили за каждым моим шагом. Понятно было, что мне нужно искать другое, более спокойное пристанище. Кун вызвал меня к себе и велел ехать в Рудченково к начальнику дистанции пути, инспектору Юдису. Он, побеседовав со мной, перевел работать к себе. Ежедневно на велосипеде я ездил на работу в Рудченково. Постепенно перезнакомился там с многими людьми. Меня часто посылали в командировки по снабжению. Паек был мизерным, и необходимо было доставать дополнительно продукты. Немцы тоже сидели на полуголодном пайке. Поэтому снарядили машину-полуторку ГАЗ во главе с немецким железнодорожником Карлом и экспедитором, местным русским Дмитрием. Также поехал я, и вел машину шофер Федя. Мы направились в два района Мелитополя — Ивановский и Сарагосский. У дяди Димы была бочка каустика, который нужен для приготовления мыла. Крестьянки охотно меняли его на зерно. В течение недели мы побывали во многих селах, и всюду едкий натр пользовался спросом. В одном селе ведро отборной пшеницы. В этих местах откармливали много гусей. В одном селе мы остановились в доме у пары, чтобы пообедать. Хозяйка спросила: «Нет ли у вас хозяйственного мыла?». Я ей подарил кусок. Старушка очень обрадовалась и стала готовить нам вкусный обед из гуся. Правда, ее муж, чем-то недовольный, все время бурчал: «Зачем тебе это мыло?», а она в ответ: «Цыц, не гавкай!». Совсем как в одной украинской пьесе — Одарка и Иван Карась! Вскоре мы двинулись домой. После Мелитополя показались немецкие колонии. В одной из них и заночевали у старосты — пожилого колониста. Дом его был полной чашей, а в саду зрели груши и чернослив. Карл познакомился с хозяйской дочкой Эрикой и провел с ней ночь. Утром хозяин одарил нас фруктами, и мы поехали дальше. Вот и «Пологи», Гуляй-поле, столица батьки Махно! Выехав из Золотоноши, нас застал дождь. Грейдер раскис, и нам пришлось остановиться в первом попавшемся селе. В одной, довольно просторной, мазанке мы заночевали. Хозяева, пожилая пара крестьян и их три дочери, были рады нас принять. С молодыми и веселыми девушками было приятно общаться. Одна из них, самая молодая, мне очень приглянулась. И после ужина мы пошли вместе гулять. Во дворе стояла огромная копна сена. Лучшего места для любовных утех не найти! ... На следующий день, ближе к вечеру, мы благополучно вернулись в Рудченково. На дистанции пути появился молодой человек, местный житель, он служил в Севастополе мичманом на флоте и попал в плен. Вскоре его, украинца, отпустили из плена домой. Немцы хотели этим показать, что украинцы не чета русским и с ними они хотят дружить. Геббельсовская пропаганда твердила, что фашисты не воюют с русскими, а с большевиками и жидовскими комиссарами. Как только Россия будет освобождена от коммунистов, всем будет дарована свобода. Все русские вернутся к своим семьям, как это делается с украинцами. Бывший мичман устроился мастером подсобных мастерских при Рудченковской дистанции пути. Часто велись разговоры: почему так быстро сдался Севастополь? Куда делись защитники крепости? Неужели все погибли или попали в плен? Мичман объяснил, что остатки армии ушли в горно-лесистый район и там соединились с партизанами, действовавшими в трудно доступных для немцев местах. Вообще, Крым очень подходил географически для ведения партизанской войны, и скоро мы сами это увидим. Я ухватился с радостью за эту новость: раз в Крыму действуют партизаны, значит мне нужно туда попасть! Мне трудно было решить, что для этого делать и как быть?! Одно было понятно: нужно перебираться в Крым и на месте разобраться в обстановке. План переезда в Крым созрел у меня быстро. Инспектор Юдис (наш начальник) не особенно утруждал себя работой. Ни во что толком не вникая, пустил все на самотек. Всем распоряжался русский начальник пути. Он имел большой опыт путейца и всячески старался показать усердие и завидное рвение. Юдис был очень доволен своим помощником, а сам мог спокойно заниматься пьянством и развратом. При дистанции пути находился хорошо оборудованный медпункт. Хозяйкой в нем была молодая и красивая медсестра. Юдису она очень нравилась, и он хотел склонить ее к сожительству. Один раз в медпункте они оба сильно напились. Немец попытался овладеть девушкой, но у него ничего не получилось (оказалось, что он был импотентом). Чем сильно расстроил любвеобильную фельдшерицу! Я не узнавал спесивых немцев: куда делась их заносчивость и кичливость?! Среди них много здравомыслящих людей, которые видели безнадежность победы в этой войне. Да и письма из дому становились все тревожней и тревожней. Союзники авиацией потрошили их города и наносили сильные разрушения. Все это было вопреки заявлению Геринга, что ни одна бомба не упадет на Германию! На фронтах северо-запада России затишье. Там глухая оборона, и фашисты теряют всякую надежду изменить ход событий в свою пользу. У Ленинграда они завязли в кровопролитных боях местного значения. И хотя город на Неве находился в блокаде, немцам не удавалось его взять.

Защитники города с каждым днем усиливали сопротивление. Их воля к победе крепчала. Началось генеральное наступление немцев на юге в двух направлениях: на Кубань и Сталинград. На Сталинградском направлении они встретили упорное сопротивление, но имея превосходство в танках и авиации, постепенно перемололи советские войска, ограниченные автоматическим оружием и поддержкой из воздуха. Зато на Кубанском направлении у фашистов заметные успехи. Видимо, там была недостаточно сильна оборона, поэтому им удавалось довольно быстро продвигаться. Сказывались обширные степи Кубани, в которых невозможно строить оборонительные долговременные укрепления! Американские войска высадились в Марокко и открыли второй фронт на севере Африки. Роммелю теперь не позавидуешь! Над пустыней велись сильные воздушные бои. Здесь собрались асы немецкой, американской и английской авиации. Между ними постоянно шли ожесточенные поединки. Очевидно, союзники в Африке наращивали силы и должны были вскоре перейти к активным действиям. Инспектору Юдису исполнилось 50 лет. Он устраивал банкет для сотрудников и из Донецка пригласил группу его друзей и земляков. Чтобы весело было за столом, он приказал девушкам, работающим на дистанции пути, явиться на торжество. Мне дали задание: после банкета развезти девушек по домам на полуторке. В назначенное время я исполнил приказание. Когда же вернулся в гараж, меня поджидала толпа пьяных немцев из персонала станции. Они выволокли меня из кабины и стали избивать за то, что я лишил их женского общества. Изловчившись, мне удалось ударить головой одного немца ниже пояса. С трудом вырвавшись из клубка дерущихся, одним махом перепрыгнул трехметровый забор и исчез во мраке ночи... Два дня мне пришлось дома «зализывать» раны, потом явился на работу, как ни в чем не бывало. Юдис, опухший весь от водки, ничего мне не сказал. А в конторе я узнал новость: дистанции пути в Рудченково больше не будет, меня переводят в распоряжение начальника службы пути города Донецка. Там я написал заявление с просьбой дать мне отпуск для поиска родных и родственников в Курске и в Крыму. Мой новый начальник был человек добрый и сочувствовал мне, поэтому без проблем отпустил. Мне выдали справку, что я нахожусь в отпуске с целью поиска близких родственников и чтобы мне оказывали всякое содействие и проезд на железной дороге. Все больше и больше полицейских чинов устраивало облавы и поиски партизан. Земля горела под ногами фашистов. С каждым днем крепчало сопротивление патриотов к ненавистному врагу.

Великая Отечественная война. Ч. 2

КРЫМ. В ТЫЛУ У ВРАГА

Попрощавшись со своими друзьями, поехал в Ясиноватую, там пересел на товарняк до Волновахи, а оттуда на поезде — в Мелитополь. На плечах у меня ранец, в руках — чемодан, сделанный из немецкого снарядного ящика. Не доезжая Мелитополя, я вышел на станции Терпение и нашел дом переселенца из поселка Мичурино. Встреча была уж не такая радостная, как я ожидал. Хозяин жаловался на немцев, что они не вернули ему земельный участок в сто с лишним гектаров. А пока вернули усадьбу, дом, огромный сад да еще всякие подсобные службы. Новая власть обещала весной распустить колхозы, а землю отдать крестьянам. Погостив у переселенца до обеда, я направился к шоссе, идущему на Мелитополь. На попутной подводе добрался до города. В дороге разговорился с возницей и его напарником. Они представились Крымскими татарами, жили в пригороде Мелитополя. Я остался у них на ночлег и там познакомился с татарином дядей Мишей, который приехал из Симферополя для закупки продовольствия. Он очень обрадовался, когда узнал, кто я такой. «Сам аллах тебя послал!» — со счастливой улыбкой говорил он. — «Я коммерсант. Закупил масло, мясо, гусей. Все это мне нужно провести поездом в Симферополь. Помоги мне, а я в долгу перед тобой не останусь!» Существовал запрет ездить из Крыма на Украину и обратно. Положение с продовольствием в Крыму становилось все хуже и хуже. А на Украине было полное изобилие продуктов. Это фашисты вымещали злобу из-за огромных потерь в боях за Крым на ни в чем не повинных мирных жителях! Зато такие предприимчивые дяди Миши, пользуясь случаем, на этом неплохо наживались! Предложение татарина было мне как нельзя кстати, и я охотно согласился ему помочь. Крымский полуостров в ходе военных действий сильно пострадал. Почти уничтожена вся промышленность, а сельское хозяйство разграблено оккупантами. За десять месяцев войны из-за наличия большого количества войск, были опустошены все богатства некогда процветающего края! Можно было только догадываться, каково там, в лесах, партизанам?! Они лишены были источников питания. У местного населения брать нечего, люди сами голодали. По слухам, что доходили до меня, партизанское движение в Крыму во время первого года оккупации пошло на убыль. Захватчики окружали и загоняли партизан в изолированные районы. Без связи с внешним миром им было очень трудно! Они вынуждены были затаиться и на время прекратить борьбу. Оставалась в силе только неброская рельсовая война и целенаправленная разведка. На следующий день мы прибыли на подводе, нагруженной товарами, на вокзал и погрузились в эшелон, идущий в Крым. Поездка прошла благополучно. Утром мы прибыли в Симферополь. Все продукты доставили дяде Мише домой. Он и его домочадцы во мне души не чаяли. Считали, что я для них совершил подвиг! На первых порах я остановился у татарина. Ходил по городу, присматривался к людям, выяснял обстановку. На рынке были очень высокие цены, но купить можно было все, что пожелаешь. Сидеть на шее у дяди Миши я не мог. Нужно было найти работу, желательно связанную с разъездами, чтобы не маячить на одном месте. На бирже труда прочел объявление, что трофейному складу требуется автослесарь, знающий немецкий. Получив направление на эту работу, пошел оформляться в контору трофейного склада. Работа, занятость оккупированного населения у немцев считалась обязательным делом. Тех, кто увиливал, загоняли в концлагеря на принудительные работы. Трудоустройство также давало гарантию, что тебя не увезут на каторгу в Германию, что ты получишь кое-какой паек и зарплату. В конторе меня принял обер-ефрейтор Клосс, заместитель начальника Гауптмана. Мне дали общежитие. В комнате стояло несколько металлических коек. Жили мы вдвоем: я и Жора — военнопленный шофер. Он оказался простым крепким парнем, веселым и порядочным. Также он был хорошим шофером, настоящим профессионалом! Мы с ним сильно подружились и все время работали вместе. Оберефрейтор Клосс слыл большим оригиналом. Он делал всю работу вместо своего начальника и перенимал все повадки своего шефа. Гауптман был настоящим пруссаком, солдафоном, с ничего не выражающими стеклянными глазами и с лающей скороговоркой. Это было высокомерное, напыщенное существо. Свою пренебрежительную, барственную, мнимую аристократичность в отношении к подчиненным он показывал на каждом шагу. Вот такие экземпляры до сих пор мне не встречались, и я мог теперь «наслаждаться» вдоволь прусским зазнайством! В этих двух немцах олицетворялась вся никчемность, духовная нищета, пустозвонство, ничем не подтверждающееся превосходство над другими. Их мнение о себе было смехотворно! Слово Сталинград было у всех на устах. Немецкие сводки ничего не объясняли. Все время газеты трубили об успешных боях за какой-то городской квартал и что остались считанные кварталы в Сталинграде, не захваченные немцами. Кажется, что они не на шутку застряли в этом городе! Неужели это и есть та гигантская ловушка, где озверелый фашизм получит по заслугам и начнется перемалывание немецкой армии! Весь мир был тогда прикован к Сталинградским событиям! Клосс поехал в командировку в Феодосию и взял меня с собой. Его машина Опель-Олимпия находилась в ужасном состоянии. Резина неизвестного происхождения требовала частой замены. Не работал свет, сигнал, нужно было хорошо покопаться в коммутации, чтобы устранить замыкание и обрыв. Но шеф очень спешил и не дал мне как следует отремонтировать машину. Дорога шла плоская, всюду выбоины. Некому было следить за дорогами! Мы уже отъехали порядочно, как вдруг правый передний скат «испустил дух.» Я поменял его на запаску, которая была в машине. Двинулись дальше, миновали Карасубазар, затем старый Крым. Вдали показалась панорама Феодосии, подковой уходящая в море. Город был наполовину разрушен, но больше всего пострадал порт. Следы новогоднего десанта виднелись повсюду. 21 день они владели городом, а после кровопролитного боя им пришлось отступить, и Феодосия опять стала принадлежать немцам.

Пустынный город ничем не напоминал о том, что когда-то, до войны, здесь находился живописный, утопающий в зелени курорт. Полно было кругом немецких и румынских солдат. Тут находился филиал трофейного склада, которым руководил фельдфебель. Мы остановились в почти пустом обшарпанном доме у пожилой гречанки. Старушка пожаловалась мне на свою тяжелую судьбу: солдатня отобрала все, что у нее было, а молодой румынский солдат еще заставил ее с ним сожительствовать! Ночью выспаться не удалось. Советские «кукурузники», налетевшие из Кавказа, бомбили фашистов.

Утром мы поехали во Владиславовку, вел машину фельдфебель. Это было не по нутру Клоссу, т. к. водить тот хорошо не умел. Я очень боялся, что в конце концов он сломает автомобиль. А послушать меня считалось ниже собственного достоинства. Удивительно, но немцы ненавидят, когда им дают дельные советы. Они мнят, что являются умней и выше любого другого народа. Спорить с ними или просто заводить разговоры на эту тему было бесполезно! Владиславовка — узловая железнодорожная станция, которую нещадно бомбила русская авиация. Здесь царила паника и запустение. А немцы от злости вымещали все невзгоды на румынах. Вечером мы опять заночевали в доме у гречанки, а утром поехали обратно в Симферополь. По дороге домой завернули на пасеку. Губа не дура у Клосса! Он любил мед, и особенно дармовой! Как задобрить пасечника? Старания шефа неуклюжи и нетактичны, у него ничего не выходило, и он потребовал, чтобы я объяснился с хозяином улей. Тот наотрез отказался дать нам мед, даже за деньги, ссылаясь на приказ немецкого командования: мед предназначался для госпиталей, чтобы лечить «доблестных солдат фюрера». Однако Клосс не успокаивался и упрямо наступал на пасечника, похлопывая рукой по кобуре нагана, пытаясь угрожать ему оружием. Вдруг откуда-то возник немецкий офицер и грозным голосом спросил, что мы тут делаем!? Мой растерянный начальник мгновенно вытянулся перед ним, как струна, и доложил о своей просьбе. При этом пояснил, что оказывается, мед нужен не ему, а «хворому» Гауптману его шефа! Офицер, очень недовольный, приказал нам покинуть пасеку. Мы поехали дальше. Клосс в моих глазах потерял всякий авторитет. Что ты за солдат фюрера, что даже мед достать не можешь!? Обиженный шеф выместил всю злость на мне. Он заехал во фруктовый сад и попросил у сторожа яблоки. Тот разрешил, ведь яблоки были еще зеленые и твердые, как камни. Их отдать не было жалко... Погрузили ящики на заднее сидение. Жадный Клосс заставлял грузить все больше и больше! Я не представлял, на что ему такое количество незрелых фруктов!? Поехали дальше. И снова правый задний скат у моей машины спустился. Чтобы достать инструмент из-под сидения, мне пришлось все яблоки вывалить на дорогу. Я быстро поменял скат, но Клосс уже рычал на меня. Ему все казалось, что я медленно работаю. Дело шло к вечеру, а ночью ехать было небезопасно.

— Шнеллер, шнеллер! — подгонял он и ударил меня кованым сапогом под зад.

— Чтоб ты этими яблоками подавился! — с трудом сдерживая гнев (ведь Клосс был вооружен, и ему ничего не стоило пристрелить меня!), пожелал я ему про себя, складывая яблоки обратно в машину.

Остальной путь прошел благополучно.

И к вечеру мы прибыли в Симферополь. На следующий день я был вызван к «Гауптману». Эта скотина успела наябедничать начальнику. А что я мог сделать? Только лишь показать ему дулю в кармане!.. У Жоры в городе была знакомая с двумя дочерьми 10 и 18 лет. Он предложил сходить вместе к ним в гости. Наверное, эта знакомая приглянулась ему. Жора был старше меня на 15 лет. Стоял чудесный осенний вечер. Светила огромная серебристая луна. Мы нашли дом где-то в центре города, где проживала эта семья. Оказалось, что девочки дома одни, а их мать уехала на Украину. Мой друг очень расстроился и вскоре ушел, а я остался один с девчатами. Меньшая вскоре пошла спать, а старшая разговорилась со мной. Она была красавицей, но ее портила сильная худоба. Видимо, они голодали. Я угостил девушку плиткой шоколада, и она тут же съела половину. Было уже за полночь, когда мы расстались. Потом я часто заходил к ней, прихватывая с собой что-нибудь из съестного. Признаться, мне и самому не хватало пайка, который я получал! Вскоре Жору отправили в Евпаторию, где тоже был трофейный склад. Тяжело я расставался с ним. Он был преданным товарищем, и мы привязались сильно друг к другу!.. Однажды, придя к своей знакомой, я застал ее маму. Симпатия моего друга произвела на меня неизгладимое впечатление! Это была моложавая красивая блондинка с изумительной фигурой, напоминавшей молоденькую девушку... Меня перевели работать грузчиком из-за мнимых прегрешений, придуманных Клоссом. База трофейного склада находилась за железнодорожным вокзалом. Там шла инвентаризация. Приходилось таскать сотни штук стрелкового оружия и боеприпасов. В одном из пригородов Симферополя были обнаружены шесть гаубичных орудий 155 калибра или, как их называли, «шесть с половиной дюймов». Обычно немцы эти трофеи собирали и хранили на складах. На этот раз случилось непредвиденное: во время обследования захваченных гаубиц было установлено, что в одной из них, в стволе, застрял снаряд и его заклинило возле замка. Из Феодосии был вызван фельдфебель-фойервекер. Сильным пучком света он осветил ствол орудия и принял решение. Длинным шестом, на конце которого имелся резиновый набалдашник, стали выбивать из ствола застрявший снаряд. Удалили всех посторонних. Операция продолжалась где-то полтора часа и закончилась успешно. Последним точным ударом фельдфебель выбил снаряд, и он выскочил из ствола, приземлившись на заранее приготовленную мягкую подстилку. Уже после военный объяснил, что при осмотре на носовом взрывателе был надет предохранительный клапан, и только тогда он рискнул выбивать застрявший снаряд... Тягачами орудие было доставлено на склад. Со мной шофером работал Валентин, ему было за тридцать. Он имел большую семью, которую привез из Севастополя. Его машина-полуторка настолько одряхлела, что ее место давно было на свалке. А Валентин еще умудрялся на ней работать, и она, стреляя, двигалась! Скорость не фиксировалась. Нужно было держать ручку. Ножной тормоз не держал, только ручной. На поворотах нужно было выкидывать руку, а держать руль уже было нечем, разве что зубами! Валентин охотно мне рассказывал о боях в Севастополе 1941–1942 годах. Это были десять месяцев невиданного кошмара, бомбежек и артиллерийских обстрелов. Немцы подвозили осадные орудия на железнодорожных платформах. Снаряд, выпущенный из такого орудия, весил тонну! Постоянно в воздухе находилась немецкая авиация и нещадно бомбила город. Применялись также методы психического воздействия. Включалась сирена, и были слышны завывания дырявых бочек из под горючего. На улицах, мостовых, всюду были нагромождения металла из осколков бомб, снарядов и мин. Штольни морского ведомства имели вырытые в скале госпитали, склады и другие подсобные помещения. Там скрывались от бомбежек местные жители. Перед тем, как сдавать город, туда завезли 24 вагона взрывчатки и предупредили скрывавшихся в штольне, чтобы они покинули ее. Люди не послушались и погибли там. Имеющийся запас бутылок в Шампань Строе во время взрыва штолен поднялся в воздух взрывной волной. Бутылки летели со страшным воем, поражая все живое на своем пути! Рабочие трофейного склада просили у Гауптмана выделить им машину для доставки продовольствия из Украины. Такие сделки немцы предпринимали часто и хорошо на этом выигрывали. Паек ведь быстро приедался и хотелось чего-нибудь домашнего!.. Начальник согласился и еще выделил нам для сопровождения солдата — представителя трофейного ведомства. В конторе трофейного склада работала женщина преклонных лет в качестве секретаря-машинистки. Она была русской немкой. Иногда мы вели с ней задушевные беседы. Я рассказывал ей свою «правдивую» историю. Чувствовалось, что она проявляла не простое любопытство, а сочувствовала моей нелегкой и одинокой судьбе. Клосс тоже с интересом слушал мои рассказы. Однако они не могли тронуть этого грубого и жестокого, ненавидящего все и всех, заносчивого нахала!.. Клосс с каждым днем все больше и больше наглел, видимо во мне он нашел козла отпущения. Мне нужно было во что бы то ни стало избавиться от него. Я побывал на вокзале и небезуспешно! В службе пути, действительно, нужен был человек, знающий немецкий язык и умеющий водить дрезину. Меня взяли на работу. Я был счастлив, что наконец-то избавился от кованых сапог Клосса! Службой пути тогда руководил Курт Ляйпле, заместителем и делопроизводителем — Альберт Дитерле. Старшим мастером пути был Иосеф Гункель. Бухгалтером — Эрнст Кун, завхозом — Якоб Виланд. Все эти сотрудники были земляками и числились за Штутгартским дорожным управлением, т. е. они были швабами из Вюртемберга. Были еще Петер Кройц из Линца и Франц Рошер — судетский немец, а так же несколько других немцев, составлявших служебный персонал. Служба пути станции Симферополь занимала большой участок от Сарабуса до Бельбека (около 100 км). Магистральный путь был один, а на многочисленных станциях путевого хозяйства было предостаточно. К службе пути также относились все станционные здания, различные строения, жилой фонд, ремонтно-строительный участок с многочисленными, различного назначения, мастерскими. Кроме немецкого персонала, осуществляющего руководство и контрольные функции, имелся целый штат русских начальников и рабочих. Структура, дублирующая руководство, ничего хорошего не давала, кроме неразберихи и путаницы. Видимо, немцев это устраивало, русские не были против! Каждая из сторон потихоньку приспосабливалась к такому положению вещей. Выделяющейся фигурой здесь являлся старший мастер Царапкин Иван Степанович. Немцы все были пожилые, обремененные семьями. Они не очень утруждали себя работой. На правах завоевателей считали, что должны только пожинать плоды, а работать должны русские. Но подневольный рабочий и рад был работать, но не хватало физических сил. На голодном пайке и мизерной зарплате далеко не уедешь! Безусловно, какая-то работа выполнялась, но она была смехотворной. Инспектор Ляйпле сочувствовал русским работникам и старался их всячески поощрять материально. Он содействовал в организации и доставке продуктов из Украины. Когда немцы захватили в 1941 году Симферополь, убегавшие «товарищи» смогли разрушить и спалить здание вокзала, путевое хозяйство, станционные сооружения. Разрушения были чудовищными! Они совершили кровавое преступление: сожгли два эшелона с ранеными красноармейцами, ждущими эвакуации из Симферополя! В начале немецкой оккупации многие люди, особенно татары, находились буквально под гипнозом фашистской пропаганды. Считали советскую власть уничтоженной раз и навсегда. Первым делом, они кинулись дружно, с энтузиазмом помогать немцам восстанавливать разрушенное хозяйство. Всячески старались угождать, в надежде на собственную выгоду. К концу 1942 года все, что относилось к железной дороге, функционировало успешно, даже лучше, чем до войны! Оккупанты завезли в Крым новый подвижной состав, усовершенствовали станционную сигнализацию, восстановили все мосты и туннели, ведущие в Симферополь.

Большая заслуга в восстановлении большого двухэтажного особняка на территории вокзала принадлежала Царапкину. Там жил немецкий персонал дистанции пути. Все силы и средства вложили в успешное завершение этих работ. По эскизам Ляйпле (он был до войны талантливым архитектором) соорудили громадный камин в гостиной шефа, сверху покрытый красивой мраморной плитой. Кузнец Лесин из двух снарядных картуш отковал изумительные по красоте подсвечники, которые увенчали новый камин. Как-то Ляйпле хвастал ножиком для открывания корреспонденции, сработанным из осколка снаряда тем же кузнецом. У него всегда было много заказов на такие безделушки, и платили ему за это хорошие деньги. Царапкин постоянно показывал свою преданность немцам. Один раз он хвалился, что благодаря ему и его людям, которые сделали в срок добротные разгрузочные площадки, танковые армады Манштейна во время штурма города смогли быстро разгрузиться на станции. У Ляйпле были фотографии, подтверждающие такие работы. На них в первых радах стоял прихвостень немцев — Царапкин! Снарядили группу для поездки в Мелитополь на консервный завод за сливовым повидлом. В нее вошли два немца железнодорожника и я в роли переводчика. Завод был небольшим предприятием, почти частным, созданным двумя братьями и их сыновьями. Основными потребителями продукции этого заводика были военные и госпитальные учреждения. Мы имели разнарядку от гебитскомиссара (областного сельхоз-военного представителя немецкой администрации). Нам за наличные деньги выдали четыре молочные фляги повидла. Вернувшись в Симферополь со сладкой добычей, я сразу получил новое задание: командировку в город Цюрупинск, тогдашний Алешки. Видно немцам понравились наши продовольственные поездки! Послали меня вместе с бухгалтером Куном и братом Царапкина Анатолием. Нам предоставили двухосный вагон-теплушку. Два месяца тому назад уже посылали от дистанции пути вагон с вещами рабочих для обмена на продовольствие в этот же город. Но по неизвестной причине все продукты были изъяты местной жандармерией. Мы должны были выяснить причину и вернуть продукты. Оказалось, что все конфискованное имущество бесследно исчезло. Найти его было труднее, чем слетать на Луну! Я встретил там одну из своих знакомых девушек, Надю. Она работала в Гебитскомиссариате секретарем и посоветовала нам обратиться с просьбой непосредственно к своему начальнику. Он нам разрешил закупить зерно за наличные деньги. Загружая зерно в вагон, я наблюдал интересную картину. На небольшом плацу появилась сотня казаков и развернувшись, стала упражняться в джигитовке. Лошади были ухоженными, добротными; упряжь и казачье обмундирование — новое. Клинки блестели на солнце! Конечно, за этими перестроениями наблюдал сам гебитскомиссар. Это ему принадлежала казачья сотня, как личная охрана. Она составлялась из настоящих Донских казаков. Наш вагон прицепился к составу, идущему в Симферополь. Утром следующего дня мы были уже на месте. Привезенное зерно раздали рабочим. Это было мизерное, но все же дополнение к нашему пайку! Снова собираюсь в командировку. Снарядили три вагона с деталями сборных домиков под жилье для персонала, обслуживающего движение поездов по участку пути Армянск — Ишунские высоты, Брылевка. Ехали также две плотницкие бригады, которые должны были собирать домики. Плотники воспользовались возможностью обмена вещей на продукты. Старшим был назначен мастер пути Иосеф Гункель. Мне удалось его уговорить не препятствовать русским рабочим, сильно голодающим, если они захотят обменять в деревне свои вещи на продукты. Он согласился, но взамен потребовал для себя самогон. Работа по сборке домиков была в полном разгаре. Но работала одна лишь бригада. Другая обменивала вещи в селе. Там было много еды. Люди все время что-то ели или жевали. Это радовало, что можно хоть немного отъесться! Здесь можно было увидеть много интересных вещей, если внимательно понаблюдать. Оказалось, что немцы сильно укрепляли Перекоп и Шиюнские высоты. Это означало, что в Сталинграде им готовилось страшное поражение. Там тогда решалась судьба всей войны. Станционные пути были запружены составами, полными стройматериалов и железнодорожных конструкций. Для успешного бомбометания это были идеальные цели!.. Вот уже немцы справили второе рождество вдали от своего дома и семьи, топя свою тоску в алкоголе и блуде! В газетах, что присылали родные из Германии, печатались длинные списки с некрологами о погибших на фронте или от бомбежек. Скорого и победного завершения войны не предвиделось. Они молились своему богу с глазами полными слез и отчаяния! Крестьяне из окрестных мест устроили импровизированную охоту на зайцев. Создавая шумовой эффект, они согнали зверьков на узкую полосу морского пляжа. Зайцев было видимо-невидимо (полтора года, как они не отстреливались!). Охота удалась на славу! Наверное, немцам было недосуг заниматься восстановлением и развитием сельского хозяйства. А может, они специально создавали условия для поднятия благосостояния крестьян, пользуясь правилом: богатый народ — есть богатое государство. И надо признать, что за время оккупации на Украине сельские жители настолько разбогатели, что им даже не были страшны налоги немцев в виде натурального продукта... Мы старались подольше задержаться в Бреловке, чтобы плотники с пользой могли проводить там дни. Некоторые даже устраивались к крестьянам на подработки. А Гункель в это время хлестал самогон и смотрел на все происходящее сквозь пальцы. Не думаю, что его поведение вызвало у кого-нибудь чувство благодарности. Видимо, так устроен человек: добро он редко помнит! Здесь же работал брат Царапкина. Ему все покровительствовали (ведь брат начальника, как-никак!). Он порядочно наменял вещей, и был доволен своей поездкой. Как только работа была окончена, мы двинулись домой и как раз успели к Новому году. Все получили, что хотели: инспектор Ляйпле и плотники остались не внакладе! Немецкое командование скупо оповещало о военных действиях под Сталинградом. Прекратились победоносные реляции. Немцам было совсем несладко на Волге! Еще нет подробностей, но по слухам им придется в ближайшее время справлять панихиду по шестой армии... Свершилось! Наконец, Сталинградское сражение закончилось полным разгромом хваленой немецкой армии! Германские средства информации вынуждены были признать, что шестая армия Паулюса и танковая армия Готта полностью разгромлены. Сотни тысяч непобедимых солдат Фюрера во главе с фельдмаршалом и его штабом попали в плен к русским! Даже легендарный Майнштейн не смог вызволить немецкую армаду из русского котла! Это вселило надежду в народы, стонущие под германским кованым сапогом! Чем больше радости на лицах угнетенных, тем мрачнее и злее становился враг. Раненый зверь был очень опасен в своей лютой ненависти, вымещая ее на ни в чем не повинных людях!.. Годовщину нацистского путча 1933 года фашисты отмечали в трауре. Это была круглая дата, 10 лет господства нацистской банды. Гитлер каждый год выступал с зажигательной, триумфальной речью. В этот раз безумный паяц отказался от пламенной речи и поручил выступление Герингу. Толстобрюхий рейхсмаршал старался преуменьшить масштабы трагедии рейха на Волге, но не смог. Очевидные победы, все нарастающая мощь Красной Армии, свели на нет все его попытки и аргументы.

Свалив всю вину на генерала «зима», он обещал славную и окончательную победу Германской Армии с наступлением тепла. Чтобы придать своей речи еще большую выразительность, в конце он заметил, что в случае победы Красной Армии будут кровавые мщения и чтобы немцы это помнили! Слушая эту речь, у напыщенных арийцев бегали воровато глаза. Они понимали слова Геринга очень хорошо, а еще лучше понимали, что было между слов! Еще яснее выразился Яков Виланд: «... ведь они, евреи, такие же люди, как и мы! За что их убивают!? За эту пролитую невинную кровь нам придется платить по большому счету!»... Весна пришла в Крым очень рано. Зацвел миндаль, зашумели горные потоки, дни стали длиннее, а солнышко теплым и ласковым... Недалеко от Симферополя находилась станция Альма. На этой станции немцы решили построить треугольник для разворота паровозов. Одновременно он мог служить установкой для железнодорожных дальнобойных орудий. Мастер пути Гункель ежедневно ездил на этот объект. Я возил его на дрезине, находясь все время у него в распоряжении. Мне было понятно, что немцы замышляли оттуда обстреливать Сиваш и Перекоп, в случае советского наступления с северной стороны. У меня накопилось много ценной информации, представляющей интерес, и при случае она могла пригодиться. На станции Альма работала переводчицей очень хорошенькая девушка. Ее звали Женя (Эрика). Голубоглазая хохотунья. Мне она сразу приглянулась. Женя жила недалеко от Альмы в селе Верхние Долбы. Говорили, что в это село часто наведывались партизаны. Я напросился к девушке в гости познакомиться с ее родителями, надеясь на возможность еще и разузнать что-нибудь о партизанах. После работы я поехал на велосипеде к Женечке, преодолев расстояние в 16 км за один час! После состоявшегося знакомства мне показалось, что я произвел приятное впечатление на ее родителей. Пока женщины готовили на стол, а отец копался в своих винных запасах, я вышел во двор. Там стояла колода, а возле нее много неколотых чурок. Я взял топор и стал колоть дрова. А моя подружка стояла рядом и любовалась моей ловкостью и сноровкой! Надо было признать, что это место подходило для встречи с партизанами. Было куда скрыться в случае опасности и хорошо спрятаться, чтобы никто не нашел. Половину дома занимал передовой пост румынских солдат. Они были лояльны к партизанам и имели неписаный договор о соблюдении нейтралитета. Ужин прошел весело. Девушкин отец был инвалидом. В колхозе работал сторожем, а мама — домохозяйкой. Простые и милые люди. На нас, молодых, смотрели с надеждой, желая всяческих благ. Меня не оставляла мысль, что партизаны могут явиться сюда сегодня ночью, и тогда все разрешится наилучшим образом. У немцев, после поражения под Сталинградом, было особое отношение к своим союзникам румынам и итальянцам. Они обвиняли их в том, что произошло. Союзники непрочно стояли на своих позициях, и поэтому русским удалось прорвать фронт. Конечно, такую нелепость можно было придумать лишь не видя в своем глазу бревна! В фашистском стане назревал раскол, и еще бы одна подножка немцам окончательно свернула им шею! Нельзя было проморгать момент, когда крысы начнут покидать свой тонущий корабль. Нужно было остерегаться попадания в водоворот, затягивающий в пучину... Поэтому я всеми силами пытался найти выход и искал встречи с партизанами. Но, к моему сожалению, в эту ночь партизаны не появились. И из моей затеи ничего путного не получилось! Придется придумать что-нибудь другое... На днях партизаны заставили вспомнить о них. На перегоне Булганак-Альма миной был завален состав, шедший из Севастополя. Минеры удачно использовали рельеф местности, заложив сильный заряд в глубокой выемке. От взрыва паровоз завалился на бок, а вагоны полезли друг на друга. На этот раз немцы недосчитали десять вагонов и одного паровоза! Во время ремонтных работ, которые удалось затянуть на сорок часов (молодцы, подрывники — настоящие профессионалы!), нашли вагон с плиточным шоколадом. Наелись его вдоволь, да еще прихватили с собой. Было ясно, что партизанское движение набирало силу и разрасталось. Этот факт должен был помочь мне найти связь с кем-нибудь из ее участников. Но надо было быть предельно осторожным и не лезть на рожон. Кругом находились предатели, ищущие жертв для расправы. У нас появился новый снабженец — Барабаш Иван Владимирович. По линии Центросоюза он имел большие связи, что позволяло ему проводить широкий товарообмен. На оккупированных немцами территориях сложились своеобразные экономические отношения между городом и деревней. Что-то близкое к первобытным. Мелкие предприятия производили между собой обмен товара на товар. Например, на дистанции пути был запас неучтенных горюче-смазочных материалов. А деревня задыхалась из-за отсутствия таковых. Так было почти со всеми товарами и продуктами. Для делового и предприимчивого человека разворачивалось обширное поле деятельности. Весной 1943 года, после завершения Сталинградской битвы, успешное наступление Красной Армии докатилось до Запорожья, сея панику и неразбериху во вражеском стане. Постепенно фронт стабилизировался и стал на юге у рек Кубань и Дон. Это временное затишье было предвестником ожесточенных предстоящих боев по всему фронту... Видимо, инспектору Ляйпле понравились мои успехи на снабженческом фронте. Он постоянно посылал меня в командировки для заготовки продуктов. Один раз я вместе с Барабашем прибыл в большое село Михайловка, что рядом со станцией Прибыш. В ней было много словацких войск. Они находились там уже несколько месяцев, снятые с фронта, где они массово сдавались в плен к русским. Разговаривая с одним словацким полковником, выслушал его жалобы. Он возмущенно восклицал: «Солдаты полностью вышли из подчинения командованию! Мне стыдно отдавать приказы этому стаду, которое называет себя Словацкой Армией!» В Геническе словаки бросили в море немца, гуляющего с русской девушкой. Отмечались антифашистские настроения у большей части словацкой армии. Налицо был явный раскол во вражеском стане. В Италии тоже было «весело». Американцы высадили десант в Сицилии. Союзники России морскими десантами крепко вцепились в южные районы Италии. Шла массовая сдача в плен. Итальянцы не хотели бессмысленно погибать во славу своего дуче. Военная кампания в Северной Африке закончилась полным поражением немцев. Однако они все более усиливали сопротивление союзным войскам. Через нашу учетчицу Лену Черевко, я познакомился с переводчицей из паровозного депо Лидой Лобовой. Встретившись с ней в условном месте, мы изображали влюбленную парочку, и у нас это неплохо получалось! После нескольких таких свиданий было решено мне почаще выезжать на линии для сбора разведданных, а затем передавать Лиде. Мне дали задание: разведать, зачем в Крым приезжал фельдмаршал фон Кляйст? Моя задача облегчалась тем, что спецпоезд Кляйста стоял в тупике возле конторы станции пути. Как оказалось потом, таких поездов еще было два для дезинформации. Это мне рассказал один из солдат из охраны спецпоезда и что фельдмаршал с инспекционной поездкой отбыл на Перекоп и Татарский Вал. Там строились долговременные укрепления. Вскоре, работая на дрезине, мне удалось побывать в районе Ишунских высот, западней станции Армянск. Там, на полигоне, немцы проводили запуски и маневры мотоцикла на гусеничном ходу, управляемого по радио и начиненного взрывчаткой. Тогда такая автоматическая мина была страшным оружием! Используя дрезину, я всегда мог добыть свежую информацию, полезную для партизан. Находясь в районе Камышловского моста, мне удалось заметить, что гитлеровцы наряду с построенным на болтах сборным временным мостом, строили мост постоянный, клепанный, с ажурной площадкой. Все эти сведения я передавал Лиде, а она — партизанам в лес. Благодаря этим данным русская авиация не раз бомбила указанные объекты и надолго выводила их из строя. Стали усиливаться рельсовая война, диверсионная деятельность, вредительство, саботаж и порча оборудования, инструментов. Все новые и новые борцы вливались в ряды народных мстителей. Успехи на фронтах вдохновляли людей активно бороться с фашизмом! На просторах Орловской, Курской и Белгородской областей разворачивалось доселе невиданное танковое сражение. В нем с обеих сторон участвовало тысячи танков. Наступило лето 1943 года. Немцы утверждали, что русские летом не вояки и грозились показать им «Кузькину мать». Но что-то их слова давно перестали подтверждаться делами! Фашисты даже пустили слух о скором перемирье. Они совсем потеряли чувство реальности! Наверняка уже произошел перелом на Курской дуге, и немцы драпали основательно! Ай да итальянцы, молодцы! Прекратили военные действия и арестовали Муссолини! Его держали в горах, в неприступном замке, под усиленной охраной карабинеров. Фюрер разозлился не на шутку. Гитлеровцы начали разоружать итальянцев и загонять их в лагеря. По приказу Гитлера, Скорцени направил своих головорезов в горы, где находился арестованный Дуче. Парашютисты на планерах высадились вблизи замка, напали на охрану и освободили Муссолини. На маленьком разведывательном самолете «Шторх» его доставили прямо в ставку Гитлера! Подвиг Скорцени немцы превратили в национальный праздник, чтобы немного отвлечься от неприятных сводок с фронтов. Недавно Гункель вернулся из Германии, где проводил свой очередной отпуск. По пути домой он проезжал Варшаву. Там шли уличные бои в гетто. Фашисты жгли и взрывали дома. Восстание в гетто было жестоко подавлено! Я с горечью и болью слушал рассказы о трагедии в своем родном городе, стараясь внешне не выдавать своего волнения. Хотя сердце мое в эти минуты обливалось кровью! Что стало с моими родителями, братиками и любимой сестричкой?! Мне даже страшно было представить!.. Подробностей о том, что происходило в Варшаве, я не знал. Мне рассказали об этом намного позже. Последним аккордом восстания был взрыв хоральной синагоги на Тломацкой улице! Подавленный таким известием, я понял, что мое дело мстить фашистам в любом месте и в любое время! Я поклялся сделать все возможное и невозможное, чтобы как можно больше гитлеровцев нашли свою погибель, заплатив за безвинно пролитую кровь моих дорогих близких людей! Недавно инспектор Ляйпле принес экземпляр газеты «Красный Крым», издававшейся в Краснодаре и заброшенной в Крым. Он велел прочитать ее и перевести на немецкий язык. Для меня это было нелегким испытанием, но я с ним успешно справился! В газете печатались сводки с фронтов об успешном форсировании Днепра. В последнее время я стал замечать ко мне холодное отношение Ляйпле и его помощников. Нужно было срочно сделать что-то, чтобы вернуть их расположение! Такой случай вскоре подвернулся. Наступление Красной Армии проходило успешно. Был освобожден Донбасс. Бои шли на реке Молочной, что находилась недалеко от Крыма. Это всполошило Крымских немцев, и они начали частичную эвакуацию. В первую очередь вывозили русских немцев в глубь Германии. Меня вызвали в службу эвакуации и сообщили, что я должен немедленно эвакуироваться. Это происходило в сентябре 1943 года. Я доложил Ляйпле, что меня хотят вывезти, но сам я этого не хочу и не могу «любимого» шефа оставить в такой трудный час для немецкого народа. Я попросился остаться до последнего служить и помогать ему. Ляйпле это очень растрогало. Наш разговор происходил в присутствии Дитерле — делопроизводителя. Ему не нравилось, что шеф ко мне благосклонен. Видимо, его завистливый характер позволял ему меня недолюбливать?! А может быть, это было совсем другое обостренное внутреннее чутье, которое помогало ему чувствовать опасность, исходившую от меня! Ляйпле поехал сам в службу русских немцев и, поручившись за меня, дал расписку, что ввиду производственной необходимости я нужен ему здесь. В случае эвакуации он заберет меня с собой. Дело было улажено. Еще не хватало мне оказаться в Германии! Недавно обокрали контору и из письменного стола, за которым работал Альберт Дитерле, утащили все деньги, предназначенные для уплаты рабочим. Прибыла команда из трех человек железнодорожных жандармов. Для них недалеко от вокзала было выделено удобное помещение для жилья и конторы. Начались постоянные проверки и облавы. Неуютно стало железнодорожным рабочим. Ведь многие из них на работе пытались что-нибудь смастерить для продажи, чтобы добавить немного денег к своему скудному заработку. Особенно лютовал один жандарм в чине вахмистра. Он всегда появлялся неожиданно, как будто из-под земли, и сверлил всех своим холодным, колючим взглядом. Однажды он добрался и до меня! Явившись в полдень в контору службы пути, приказал мне сесть в кузов полуторки, а сам сел в кабину с шофером. Вскоре машина остановилась у здания Симферопольского Гестапо. Жандарм ввел меня в помещение и передал русскому надзирателю Лукину. У того была очень выразительная кличка — «Человек-обезьяна». Она ему как раз подходила! Он был небольшого роста, коренастый, с длиннющими ручищами. Лукин выпотрошил мои карманы, оставив курево и спички. Все изъятое закрыла в сейф немка-переводчица со стройными, в капроновых чулках, ногами. А меня водворили в одну из многочисленных камер для арестованных. Камера оказалась просторной. В углу стояла железная кровать без постели. Немного света пробивалось через небольшое окно с матовыми стеклами, чтобы не видно было, что происходит снаружи. Я нашел трещинку в стекле и смог рассмотреть двор и стоящую там машину-душегубку. В голове был полный сумбур. В мозгу — рой страшных мыслей, от которых волосы становились дыбом! Я недоумевал, ища ответ на вопрос: «Почему я здесь?!. Неужели меня разоблачили! Неужели это был провал!». Чувства безысходности и отчаяния закрадывались мне в душу. «Неужели меня ждет смерть?! Мне не дадут просто умереть! Предвижу, какие муки от пыток будет испытывать мое бренное тело! У мясников из Гестапо тяжелые руки!» — в истерике думал я. Мое состояние дошло до критического. Я решил — лучше покончить с собой и этим избежать мучительной смерти!.. Не находил я и ответа на вопрос: «Разоблачили меня как подпольщика или как еврея?!». В любом случае меня ждала смерть или пытки. Из штанин я приготовил петлю-удавку. В мозгу еще тлела надежда на спасение, и я медлил с исполнением задуманного. Время шло. Приближался вечер. Вдруг послышался лязг засовов и звон ключей. Дверь отворилась, и Лукин позвал меня на допрос. На его часах было 17-00. Он вел меня по длинному, узкому коридору, по сторонам которого мелькало множество дверей кабинетов, обитых черным дерматином. Мы вошли в одну из таких дверей и очутились в небольшом кабинете. Лукин оставил меня и вышел, закрыв за собою дверь. За письменным столом у окна сидел полицейский чин, изрядно упитанный, с огромными мешками под глазами. У его ног лежала черная овчарка, а за маленьким столом справа сидел гладко зачесанный, русоволосый переводчик — русский немец. Мгновенно оценив обстановку, обрадованно подумал: «Раз это полиция, а не СД — значит буду жить!»… Я гаркнул, что было сил, и протянул руку в фашистском приветствии: — Хайль Гитлер! Что-то в виде улыбки промелькнуло в глазах гитлеровца. Он стал задавать мне вопросы:

— Вы знаете, почему Вас арестовали?

— Никак нет! — отвечал я ему. Он продолжал:

— Вас обвиняют в хищении денег из кассы службы пути. Если это будет доказано, Вас расстреляют! Теперь я уже пошел в атаку, узнав наконец-то, в чем меня обвиняют, и воспрянув духом. Я не чувствовал никакой за собой вины по этому делу и уверенно стал отстаивать свое доброе имя. И, кажется, мне удалось их убедить! Они предупредили меня, что следствие еще не закончено, но я пока могу быть свободным. Меня отпустили, но личные вещи не отдали: секретарша с длинными ногами уже ушла домой, а вещи мои закрыла в сейфе. Велели прийти завтра за ними... Для меня пережитое стало страшным потрясением, воскрешением из мертвых! Я смотрел на себя в зеркало и не верил своим глазам! За этот один страшный день я постарел лет на десять! Мои красивые каштановые волосы поседели и начали выпадать! После я стал брить голову налысо. Нужно было незаурядное мужество, чтобы решиться назавтра опять явиться в Гестапо за своими вещами!.. На прощанье секретарша проводила меня похотливым взглядом, кокетливо играя ножками в чудесных капроновых чулках! Не знаю, как отреагировала на мой арест Лида, но в наших отношениях появилась некоторая холодность и отчужденность. Оказалось, чтобы выйти живым из застенков Гестапо, надо было стать предателем! Конечно, тогда трудно было в этом разобраться, да никто и не пытался. Лида посоветовала мне помалкивать об аресте, а сама навела справки у девушек, работающих в железнодорожной жандармерии. Когда все подтвердилось, наши отношения были восстановлены и стали прежними...

Время летело быстро, события того ужасного дня уходили в прошлое. Молодость брала свое: страстно хотелось жить, несмотря на страдания и боль, уготовленные мне судьбой! В Крым прибыл министр путей сообщения Дорф-Мюллер. К его приезду давно готовились. Жаль, что партизаны не действовали в воздухе! Они бы могли ему в самолет подложить бомбу! От этого визита следовало ожидать не скорого отступления немцев из Крыма, а наоборот, ужесточения репрессий против мирного населения и усиления борьбы с партизанами. Шли повальные аресты, молодежь отправляли на каторгу в Германию. Многих из них удалось мне спасти. Я пристраивал их на местные заводы или отправлял в лес в партизанские отряды. Немцы строили бронепоезда и укрепляли обыкновенные вагоны-теплушки железобетонными плитами. Это делалось на случай бегства из Крыма по суше. На станции Симферополь стоял в тупике немецкий бронепоезд «Принц Евгений». Все считали, что его следовало завалить, но кишка была тонка! К нему невозможно было подобраться, его усиленно охраняли! Разговоры об эвакуации прекратились, и в Крым пожаловал Антоанеску. Говорили, что в составе его спецпоезда находился вагон, полный наград для доблестных немецких союзников. А если что-то останется, он был готов нацепить их и на своих вояк! Не обошли стороной и Ляйпле — ему тоже досталась медаль! Если у немцев в армии была хоть какая- то субординация, то у румын вообще правили феодальные порядки. Кичливые господа офицеры в огромных фуражках, скрывающих их презрительный взгляд, всячески издевались над солдатами. Как только визитеры убыли восвояси, началось генеральное наступление на партизан. Конечно, партизаны были предупреждены и приготовили пути отхода. Это были уже не те неопытные и неорганизованные люди начала войны, а хорошо оснащенные боевые подразделения, умевшие решать тактические задачи во вражеском тылу. Они имели свой маневр: не вступали в затяжные бои, если противник превосходил их по всем линиям, оказывали сопротивление в труднодоступной горно-лесистой местности, которую прекрасно знали и хорошо в ней ориентировались. В деревнях, где обитали лесные мстители, немцы учинили настоящий погром. Все взрослое население было перебито, а дети отправлены в город. Люди не смогли оставаться равнодушными к судьбе детей и разобрали их по семьям, хотя голодали сами. Это был настоящий подвиг! Не каждый в то время мог решиться на такое ответственное дело! Немцы презирали партизанских детей, а уж тем более тех, кто им помогал. В витринах городского театра фашисты устроили выставку «трофеев», захваченных у партизан. Там были выставлены завшивленные фуфайки и ватные штаны, фотографии женщин-партизанок. Среди них одна фотография особенно жгла душу. На ней была изображена исхудалая женщина, учительница, еврейка, одетая в рваные лохмотья с кровоподтеками на еще молодом лице. Схваченная фашистами, она была обречена на мучительную смерть дважды: как партизанка и как еврейка. Было ясно, что смерть она приняла достойно (об этом говорил ее печальный, но гордый и бесстрашный взгляд)! Какую звериную ненависть надо было иметь, чтобы так истреблять невинных людей! Какую уверенность в безнаказанности за содеянное выработать в себе, чтобы не думать об обязательном возмездии за все преступные деяния! Попытки Красной Армии с ходу ворваться в Крым осенью 1943 года не увенчались успехом. Предыдущие бои на реке Молочной изрядно измотали людские ресурсы победоносного наступления, а новые резервы еще не подоспели. Бои в основном проходили на Кубани, где немцы еще удерживали Тамань и Новороссийск. В городе стали появляться «легионеры». Это были разбитые части нацменьшинств из Кавказа и Кубани, сформированные фашистами на оккупированных территориях. Немцы сыграли на национальных чувствах тех, кто мечтал о возрождении своего народа. Теперь они стали очередной обманутой жертвой нацистов, пытающихся разжечь вражду между нациями. Они сталкивали их лбами, а сами смотрели на это сквозь пальцы. Объявились и казаки: терские, кубанские, донские, драпающие через Керченский пролив из Кавказа... В городском драмтеатре представители легионов и казачьих полков, немецкие начальники и румынский комендант устроили торжественное собрание. Также на нем присутствовал городской голова и его помощники. Из выступлений ораторов стало ясно, что русские должны воевать против русских! Было зачитано воззвание к русскому народу А. А. Власова. В нем содержались горячие и истеричные призывы к резне. Городской голова резко раскритиковал новый гимн СССР и отрицал добровольное образование Союза Советских Социалистических республик. Закончилось собрание большим концертом. В Севастополе партизаны взорвали поезд с боеприпасами. Меня послали везти дрезиной начальника дороги Баурата Бюллера. Хорошо подготовив дрезину, утром мы выехали в Севастополь. Поездка прошла удачно и Бюллер остался очень доволен. Он передал через Ляйпле мне похвалу. Вскоре снова наметилась поездка в Севастополь с начальником дороги. Я предупредил шефа, что дрезина работает на износ и что ее давно никто не ремонтировал капитально. Накануне успел связаться с Лидой. Это был хороший шанс пленить Бюллера. Мы договорились, что вечером у моста я выведу дрезину из строя и буду ждать партизанскую засаду. Появление Баурата с двумя лейтенантами и подполковником не изменило наши планы. Этих военных тоже следовало захватить. Из их разговора я понял, что они командуют саперной бригадой, занимающейся подготовкой к уничтожению подвижного состава в случае бегства из Крыма. Немцы выбрали место на перегоне Бельбек — Мекензиевы горы. Там они собирались с высокой насыпи сбрасывать вагоны и паровозы в глубокий обрыв. Прибыв в город, фашисты задержались на станции, а я за это время приготовил дрезину к аварии, заменив реле на динамо-машине, контакты с большим зазором и основательно обгорелые. В 16-00 мы отправились в обратный путь. Когда минули тоннели, контакты на реле стали подгорать и сильно греться. Мне приходилось останавливаться и подчищать контакты, регулируя зазор. Наконец-то, еле-еле дрезина дотянула до моста между Сюреной и Бахчисараем и окончательно остановилась. Главный путь был один, и я надолго занял перегон, остановив движение поездов. Военные эшелоны все скапливались, ожидая освобождения перегона. Они становились хорошей мишенью для советской авиации! Сняв подгоревшее реле, стал его чистить, а немцы тем временем занялись стрельбой по мишеням, таким образом они старались прогнать страх... Я с нетерпением ждал партизан, но их не было видно. Место для засады выбрано удачно, жаль, что они не нападали! Да и «языки» были хорошие! На станциях были слышны взрывы. Это советская авиация бомбила скопление поездов… Немцы становились все более и более неспокойными и несдержанными. Начальник был недоволен, он ругался и размахивал передо мной пистолетом: мол, не долго и пулю схлопотать! Я же показал ему обгоревшее реле. Тогда он понимающе кивнул головой, прошипев: «Гут! Гут!». В Бахчисарай послали лейтенанта на подмогу. Прошел час, другой, а партизаны так и не появились! Из города пригнали мотовоз и прицепили к нему дрезину. Я покинул то место, где так и не состоялось нападение народных мстителей! На следующий день меня вызвал Ляйпле и начал угрожать и ругать. Я спокойно выслушал его и напомнил, что перед поездкой он был предупрежден о плохом состоянии дрезины и о том, что ей давно необходим капитальный ремонт. Босс издал приказ подвергнуть меня штрафу в размере 100 рублей. Мне показалось, что он затаил на меня злобу. Конечно, Ляйпле смог оправдаться перед Бюллером, мотивируя тем, что трофейная техника уже устарела, давно не ремонтировалась, т. к. не было запасных частей... Все это был не вымысел, а действительно дела обстояли именно так! Кажется, на этот раз меня пронесло! Лида объяснила, что донесение в лес не попало, и поэтому засада не состоялась. Однако то, что я узнал в ходе поездки, тоже было немаловажно!

Снова произошло ЧП. На перегоне Булганак-Альма партизаны подорвали путь. К сожалению, по какой-то неизвестной причине подрывник, закладывая мину, сам подорвался на ней. Взрывом его разнесло на куски! Опять на этом участке завалили состав, шедший с юга. Тут уже был виден почерк опытного подрывника, умело использовавшего местность. Высокая насыпь и узкая кривая позволили эффективно и с максимальным уроном повести операцию. Пригнали кран, чтобы растаскать забурившиеся вагоны и восстановить движение поездов. Будучи рядом с местом восстановительных работ, я «помог» железнодорожному крану свалиться с высокой насыпи. Чтобы создать крану противовес при поднятии упавшего вагона, его скрепляют кошками — захватами за головки рельс. Мне удалось ослабить захваты настолько, что когда кран поднял очередной вагон и, развернув стрелу для сброса на насыпь груза, сам с ним сорвался в пропасть! Пришлось остановить работу и ждать, когда пригонят новый кран. У меня произвели обыск. Искали какие-то консервы. Обыскивали в мое отсутствие Дитерле и Виланд. Жаловаться было бесполезно, да и некому! Немцы вымещали свои неудачи на фронтах на ни в чем не повинных людях. Всюду производились облавы. Хватали людей и отправляли на строительство укреплений. Партизаны совершили дерзкое нападение на станцию Альма. Сгорели склады с румынским сеном и станционное сооружение. Взорвали запас взрывчатки, предназначенной для подрыва станции при эвакуации. Был убит один немец, остальные спаслись в подвале. Была также взорвана водонапорная башня на станции Симферополь. Фашисты и не думали ее восстанавливать. Паровозы набирали воду в депо. Всюду саботировались работы. Царапкин лишь делал вид, что работает, да и рабочие почти никакой работы не делали! Я появлялся в мастерских всегда раньше проверяющих немцев. Как бы своим присутствием предупреждая «Надо быть осторожным!». Но не до всех это доходило. Не понимая меня, некоторые делали много пакостей, опасных для окружающих. После партизанского нападения на станцию Альма, немцы решили ее восстановить. Неужели они не понимали, что скоро им придется бежать без оглядки!.. Завезли добротное оборудование для блокпостов и сигнализации. Была задействована лучшая бригада специалистов. Руководил работой мастер-немец, который основательно и серьезно делал ремонт. Не прошло и месяца, и станция Альма стала неузнаваемой! У нее был настоящий праздничный вид. Все блестело обновленными, яркими красками. На восстановлении русские рабочие уже вовсю показали свое умение и смекалку! На станции Кара-Кият подпольщики взорвали состав с боеприпасами. От взрыва разрушилась и сама станция вместе с путевыми строениями. В отместку немцы хотели расстрелять все население этого станционного поселка. Однако, время уже было другое! Они не осмелились учинить расправу, чувствовали и боялись приближающегося возмездия! Восстанавливать станцию собрали много народа. Но это мало чем помогало. Люди не хотели работать на оккупантов. Немцы были вынуждены перебросить из Севастополя восстановительный поезд, скомплектованный исключительно немецким персоналом. Но и сами немцы работали спустя рукава, понимая, что это напрасный труд. Они чувствовали, что осталось им быть здесь совсем немного, и, отступая, придется все это оставить, лишь бы спасти свою шкуру! Царапкин старался быть все менее заметным, поэтому увивался около меня, провоцируя меня на конфликт. Но я старался ему не поддаваться, понимая, что он меня ненавидит, как немца, врага, оккупанта. Меня радовала моя безукоризненная конспирация! Мне казалось, что тот теряет чувство меры и может сам себе многое напортить. Ляйпле покровительствовал Царапкину, не забывая его заслуги. Однажды мы встретились в станционном буфете и выпили по стаканчику румынской водки. Он быстро опьянел и начал ругать меня, угрожая расправой. Затем со всей силы ударил меня кулаком по лицу. Я еле устоял на ногах! Теряя ощущение реальности, Царапкин свои действия уже не контролировал.

А ведь это могло для него плохо кончиться! Не думая, а может наоборот все продумав, пустил свои кулаки в ход! Если бы он знал, кого ударил! Но я не проявил никаких эмоций. Собрал всю свою волю, чтобы сдержаться и не разукрасить ему рожу! Неужели этот фашистский прихвостень на что-то рассчитывал! Конечно, потом буфетчик мог бы подтвердить, что Царапкин с немцем воевал! Уверен, если бы он знал, что еврей — выдал бы меня с потрохами! Мне не льстило вести дружбу с таким продажным человеком, меняющим личину сто раз на день! Люди, не имеющие принципов, забывшие о чести и совести, не могли заслужить моего доверия и преданности! На Керченском полуострове происходили очень интересные события. После того, как от немцев очистили Кубань и Таманский полуостров, стало возможным обстреливать Крымский берег. Фашистам пришлось берег сильно укрепить и держать там мощную группировку сил. Но, чтобы эту группировку накрепко привязать к полуострову, была проведена дерзкая операция. Северней и южней Керчи высадился десант морской пехоты. Высадку десанта поддержал мощный огонь многочисленной гаубичной артиллерии. Это помогло десантникам захватить плацдармы и надежно вцепиться в Крымскую землю. Чаша весов постоянно склонялась в сторону Красной Армии. Научились воевать, выросли офицерские кадры, укрепилась дисциплина, появилась новая техника. Тыл стал давать больше продукции для фронта. Усовершенствовалось вооружение. В воздухе витал дух свободы, и чувствовалось приближение победного конца войны. Сейчас было главным — держать себя в руках и не «наломать дров», дотянуть до победы. Осталось совсем немного, и закончится страшный кошмар фашистских зверств! Последние месяцы фашистского господства на Крымском полуострове были отмечены небывалым ростом партизанского движения. Каких только мер ни предпринимали немцы, чтобы уничтожить партизан. Однако ничего не удавалось им с ними сделать. Они с ужасом наблюдали, как порабощенные ими народы поднялись на священную войну и одерживали одну победу за другой. Теперь фашисты трезво оценивали ситуацию, сложившуюся в начале 1944 года. Трудно было предвидеть, во что выльется немцам эта война, в корне отличавшаяся от Первой Мировой Войны. Не только на фронтах лилась кровь. Лилась невинная кровь на каждом клочке земли, где ступали кованые сапоги немецких солдат. Эта кровь звала людей встать в ряды борцов. Весь народ поднялся, чтобы задушить гитлеровскую гадину! Преступная клика, стоящая во главе немецкого государства, сумела развратить целый талантливый народ. Когда фанфары играли победоносные марши, немцы были в восторге от своего Фюрера. Но когда зазвучали траурные молебны об убиенных, в их души закрались сомнения в победных способностях нацистской армии! Гитлер хотел победить, подобно войне 1918 года, делая ставку на внезапность и молниеносность войны. Но с Россией такие войны не проходят! Об этом еще предупреждал Бонапарт. Теперь бесноватый вождь пожинал плоды своего ненасытного властолюбия. Я считал, что многое в мировой политике, да и здесь в Крыму, должно измениться после войны. Нацисты не только уничтожили поголовно всех евреев на захваченных ими территориях, но и посеяли зерна оголтелого антисемитизма, невиданного по силе до этого времени. Население, словно губка, впитывало эту ненависть, подогреваемое лозунгами в честь великорусского шовинизма. Мне было понятно, что отношение ко мне советских властей будет непростым. Неопределенность тревожила меня. Я был в оккупации (хотя и не по своей воле). Помощь партизанам доказать тоже будет нелегко. Поэтому я знал, что меня ждет тернистый путь и приклеивание разных небезобидных ярлыков...

Немцы начали снова готовиться к эвакуации. Жгли архивы. Прощались со своими русскими женами и совместными детьми, появившимися за это время. Несчастные женщины, отправив своих мужей на фронт, остались одни с детьми без работы и средств к существованию. Тут появился постоялец — тыловая крыса...

Начиналось с малого, а кончалось общей постелью... Кто смел осудить таких женщин?! Ведь они — великомученицы, настоящие жертвы войны! Мать, спасая своих детей, способна на многое. Невозможно измерить горе матерей, принесенное войной! Материнское чувство свято, лишь Бог мог быть им судьей! Завоеватели во все времена старались развратить те народы, которые поработили. Процесс моего перевоплощения из немца опять в еврея, требовал немало сообразительности и смекалки. Здесь играла большую роль подготовка к переходу. Необходимо было пересмотреть многие серьезные факторы, всегда возникающие в таких ситуациях. Прошел слух, что казаки будут при отступлении немцев уничтожать всех мужчин, пригодных к военной службе. Между прочим, здесь просматривалась аналогия с 1941 годом, когда русским пришлось при отступлении оставлять громадные территории с большим промышленным и людским потенциалом. Тогда был издан приказ уничтожить все ценности, чтобы они не достались врагу. Этот приказ выполнялся с особым изуверством! Например, на станции Симферополь в ноябре 1941 года стояли два эшелона, заполненные ранеными от недавних боев на Перекопе. Чтобы никто из них не попал в плен, их «просто» сожгли живьем! Кажется, началось. В вагон, стоящий в тупике, грузился весь железнодорожный персонал. Мне тоже для отвода глаз пришлось погрузить свой чемодан с ненужным хламом. А сам ушел, будто бы попрощаться со своими друзьями. Я забрался в глубокий подвал, приготовленный для меня в одном из домов поселка. Там просидел до позднего вечера. Когда стало ясно, что Ляйпле со своими подчиненными уже отбыл в направлении Севастополя, ночью я покинул свое убежище. Убедился, что немцев в городе уже нет. Начались взрывы и пожары. Видимо, пошли в наступление советские войска и прорвали хваленую оборону гитлеровцев. Повальное бегство оккупантов радовало глаз и сердце! Они, побросав своих союзников, бежали в одном направлении — к Севастополю, а оттуда морем в Констанцу. Туда вела дорога, которую нещадно бомбила советская авиация. Это была ловушка для 300 тысяч отборных немецких вояк! Они растянулись в длинную нить вдоль дороги, ведущей к морю, тем самым становясь легкой добычей для русских самолетов. Колоссальные военные ресурсы, накопленные оккупантами в Крыму, стали трофеем Красной Армии. На станции Сарабуз находился склад с экипировкой для миллиона солдат. Там было все от фляги до пилоток. Его подожгли, но русским удалось вовремя потушить пожар. Пищевые предприятия Крыма производили массу продуктов, особенно виноделы. Все это добро сейчас расхищалось местным населением. 12 апреля 1944 года наступила полная тишина в городе. Немцев не стало, а наши еще не пришли. На станции догорали строения. Партизаны, спустившиеся с гор, овладели городом без единого выстрела. Началась лихорадочная мобилизация. Формировались партизанские отряды из числа жителей города. Они пытались, создавая видимость большой численности, заработать себе славу! Только во второй половине дня, со стороны Красной горки, появились передовые части Красной Армии. Войска четвертого Украинского фронта преследовали отступающих немцев. Со стороны Таманского полуострова войска особой приморской армии форсировали Керченский пролив и преследовали немцев, отступающих на Феодосию и Ялту вдоль южного берега Крыма. Войск было много. Они шли днем и ночью... Объявили мобилизацию всех мужчин в возрасте от 17 до 55 лет. Пришла и моя очередь явиться в военкомат. Формировались запасные полки. Наконец-то я смогу сражаться с ненавистным фашизмом в открытом бою! Во дворе военкомата я увидел своего старого «друга» — Царапкина. Он беседовал с человеком в кожаном реглане и шептал ему что-то на ухо, поглядывая в мою сторону. Затем этот человек подошел ко мне, а Царапкин исчез. «Пройдемте!» — сказал мужчина, спросив мою фамилию. Он провел меня в здание линейной НКГБ на улице Ленина. Там обыскал меня и составил протокол задержания. У меня не было никаких документов, подтверждающих мою личность. Мне пришлось снять брюки. Кагебист проверил и, утвердительно кивнув головой, занес мои показания в протокол. Меня посадили в одну из подвальных камер, которая произвела на меня удручающее впечатление. Бетонные стены и цементный пол, словно давили на меня со всех сторон!.. Это случилось 16 апреля 1944 года. Мне было неизвестно, за что я арестован, приходилось мучиться в неведении. Только на четвертую ночь, в два часа, меня вызвали на допрос. Состоялось мое первое знакомство со следователем — капитаном Гавриловым. По своему недомыслию я обратился к нему: «Товарищ следователь!». Волна негодования нахлынула на капитана, и, что было сил, он заорал на меня: «Какой я тебе товарищ! Тамбовский волк тебе товарищ!». Разыграв истерику, следователь попытался меня испугать и обезоружить. Конечно, мне было трудно с ним тягаться, это был не следователь, а артист балаганного театра. Его дешевые трюки доходили до смешного. Оказалось, что назвав его товарищем, я нанес ему ужасную обиду! Хорошо! Я начал называть его гражданином. Целый час он исступленно продолжал спектакль, но видя, что я понял его правила игры, начал допрос с моих автобиографических данных. Он записал их в протокол, а затем встал и начал ходить из угла в угол по кабинету, запрокидывая голову и очень серьезно задумываясь. Потом встал в позу Наполеона, устремив на меня гипнотизирующий взгляд, и стал забрасывать меня вопросами: «С каким заданием ты был переброшен в Советский Союз немецкой разведкой в 1939 году? Каким образом тебе удалось выжить в оккупации, когда фашисты уничтожали поголовно всех евреев?..». В первые минуты я находился в состоянии шока. Мне трудно было поверить, что я в СССР и сижу в застенках КГБ. Наверное, они поймали не того, кого хотели поймать, и создали громкое дело, чтобы заработать очередной орден или звание! Гаврилов обрадовался, что ему привалило такое счастье. — Теперь мы покажем этим, с позволения сказать, евреям, жертвам фашистского геноцида, как им удавалось одурачивать доверчивых немцев! — возмущенно говорил он. — О, нет! Нас ты не одурачишь, подпишешь все показания следствию. Иначе запрем тебя в карцер, и если там перднешь, то место себе не найдешь! Стоило этому следователю устроить еще два ночных допроса мне, и я был доведен до состояния полного паралича! В голове полный хаос. Спрашивается: зачем нужно было выстоять, чтобы опять так низко пасть?! Зачем была вся эта борьба и помощь партизанам с ежедневным двойным риском потерять жизнь!? Лучше уж было погибнуть от руки фашистов, чем слушать эту несусветную чушь от советского офицера! Обвинения абсолютно не были подтверждены фактами. Это были беспочвенные измышления о несуществующих моих прегрешениях! Поставив все с ног на голову, следователь творил произвол и беззаконие! В ход шли угрозы, крики, антисемитская пропаганда! Он не брезговал ничем! Гаврилов прочитал мне мораль, достойную черносотенного вождя Пуришкевича или озверелого юдофоба Штрейхера. Мол, вы, евреи, виноваты в наших неудачах начала войны. Это вы бросили фронт и бежали в Ташкент, сея анархию и панику. Сильно не напрягая свое больное воображение, он написал в обвинении, что я вырос в ортодоксальной семье и получил воспитание, чуждое советскому образу жизни. И что я являюсь олицетворением мелкобуржуазного класса. На мою просьбу вызвать на очную ставку Царапкина, он ответил с иронической улыбкой: «Твоя песенка спета!» Видимо, Царапкин опасался очной ставки со мной. Ведь я мог многое рассказать о его «подвигах» во время оккупации! Быть при немцах мастером подсобных мастерских службы пути! Надо было это место заработать, здорово выслуживаясь перед врагом! Тут были необходимы и знания, и опыт, и еще что-то другое!.. Гаврилов интересовался, почему я стал переводчиком у немцев? Какой из меня был переводчик! Я имел только начальное образование, а в русской школе вообще не учился! Синхронный перевод мне еще был по силам, а на что-то более серьезное не хватало знаний! Да и переводчиком я только числился, потому что заработок был хороший. А больше занимался снабжением и вождением дрезины.

Это помогало мне в разведработе. Нужно также учитывать, что фашисты заставляли людей работать под страхом смерти. Так какой у меня был выбор: или умереть, или работать на них! Просто удивительно, как этот «ищейка» построил обвинение! Меня, обездоленного еврея, превратили в пособника врага, прислужника немцев! Свидетели, которых я никогда не видел даже во сне, лили на меня ушаты грязи и не стеснялись в выражениях. Следователь утверждал, что со всеми свидетелями у меня были дружеские отношения, и у них отсутствовали причины свести со мной личные счеты. О каких нормальных отношениях со мной, с «немцем», могла идти речь? Исходя из этого факта, было видно, что мое обвинение полностью сфальсифицировано, и остановить произвол невозможно! Я просил опросить Лиду Лобову — армейскую разведчицу, чьи распоряжения мне приходилось выполнять, собирая сведения. — Ты презренный еврейский трус! Не смей примазываться к партизанам! — кричал следователь. Только намного позже я узнал, что Лида после моего ареста приносила справку, подтверждающую мое участие в партизанском движении. Она сама это лично подтвердила.

— Врагов народа не стоит покрывать! Он получит по заслугам! — заявил Гаврилов Лобовой и порвал справку у нее на глазах! Все охотно лжесвидетельствовали против меня, зная о своей безнаказанности. Хотя за дачу ложных показаний можно было угодить в тюрьму. Оказалось, что поощрялось и считалось проявлением патриотизма разоблачать таких врагов народа, как я! Разве не подвиг засадить такого матерого «вредителя», и тем самым спасти свою шкуру! Если эти свидетели и имели какие-то личные счеты с немцами, то тогда лишь могли показать им кукиш вдогонку! Они ушли, а я, «козел отпущения», остался! Теперь один должен был ответить за все злодеяния фашистов! Все, что я пытался сказать в свое оправдание, было непонятым и ненужным. Меня просто не хотели слушать! Лжесвидетель Богданов Эдуард — бригадир связистов по блокировке. При немцах восстанавливал станцию Альма. Его стараниями связь работала безукоризненно! Богданову ничего не стоило состряпать на меня донос: будто бы я на станции Кира-Кият избивал военнопленных во время ликвидации последствий крупной диверсии (подпольщики взорвали эшелон с боеприпасами). Этакую подлость я не ожидал от него! Меня били, это факт (и немцы, и подлец Царапкин), но чтоб я с кем-либо дрался или бил, тем более пленных! Это был настоящий поклеп! Богданов сам со своей бригадой трудился «в поте лица», показывая свою преданность врагу, на ликвидации диверсии! Теперь, выслуживаясь перед другим режимом, он старался очернить честного человека, тем самым обелить себя! На очной ставке с ним мне удалось его припереть к стенке, и клевета оказалась фарсом. Следователь упрекнул Богданова в его измышлениях, тогда это обвинение отпало. В 1988 году (когда я пытался уже не в первый раз восстановить свое честное имя) этот донос опять всплыл, и его муссировали, как могли. Свидетель Скворцов Иван доказывал, что я вслух читал оскорбительные рассказы о товарище Сталине в местной русскоязычной газете. Что же, и Скворцов эту же газету читал, но я на него за это не доносил! А, наверное, было нужно! Скворцов работал связистом у немцев и совершал настоящие «подвиги» в их славу. Однажды партизаны в районе станции Сюрень оборвали телефонные провода, и прекратилась диспетчерская связь. Никто из немцев не отважился починить провода, т. к. повреждение шло параллельно мосту, плотно утыканному минами. Однако Иван, карабкаясь по ажурным конструкциям моста, добрался с большим трудом до места обрыва линии. Он, балансируя, словно циркач, сумел устранить неисправность связи! Вот такие верноподданные людишки имели ценность для КГБ! Они порочили и унижали честного юношу, не опасаясь клеветы, а сотрудники органов их покрывали! Отсутствие элементарной защиты, прокурора и адвоката, превращало судопроизводство в произвол, лишенный всякого правового содержания. КГБ не занимался работой по своему назначению, т. е. бороться за безопасность государства, а плодил дутые дела, развращая своих сотрудников подачками и привилегиями. Создал разветвленную сеть доносительства. Мне понадобился почти год, чтобы осмыслить и переворошить события 45-летней давности. Все тщательно взвесить, сопоставить и найти истину. Я пришел к выводу, что в моих деяниях не было состава преступления, по которому могли меня осудить. Удивительно, но факт: нет в моих деяниях за 1941–1944 годы формулировки «состав преступления»! Общественно-опасный результат наступил, но не по моей вине, а вследствие случайного стечения обстоятельств и влияния стихийных сил. А также вины потерпевшего (если считать потерпевшим советское государство), ведь меня называли государственным преступником. Я не по собственному желанию оказался на оккупированной территории, и формулировка: «переживал стихийные бедствия» является доказательством отсутствия состава преступления. Отсюда ясно, что мое дело, сфабрикованное следователем Гавриловым, имело антизаконный характер. Не была доказана моя вина, судебное разбирательство основывалось на доносах, что в любом случае безнравственно! Вся беда состояла в том, что в стране, где и не пахло правовым государством, искать справедливости — дело бесперспективное и бесполезное! Все органы, осуществляющие правосудие, слепо и беспрекословно подчинены всемогущественному КГБ! Куда бы я ни обратился: то ли к генеральному прокурору, то ли к Верховному Совету или Верховному Суду СССР, все мои жалобы и заявления о законном разбирательстве и пересмотре моего дела натыкались на непреодолимую стену бездушия и холода. В итоге сработал бумеранг, и документы снова оказались в следственном отделе Симферопольского КГБ. А там сделали все, чтобы не замарать честь мундира. Для этого все средства были хороши! В бесправном обществе человека можно оговорить, смешать с грязью! А можно, вопреки логике, окончательно добить, выдвигая новые сфабрикованные обвинения! Если тщательно расследовать и пересмотреть материалы моего обвинения, можно с уверенностью найти вопиющие нарушения законности и судопроизводства. Уже в 1988 году мне показали, во время посещения Симферопольского КГБ, протокол судебного заседания, сфабрикованный спустя годы, после суда. Военный трибунал от 9 мая 1944 года вынес приговор по статье 58–1а. Так кто же изменил пункт на 58–3?! Что это была за подозрительная возня вокруг формулировки? Я был изменником Родины и вдруг стал пособником оккупантов! Вот такие обвинения они пытались мне приписать! Мне — беглецу из горящей Варшавы, гонимому в 16 лет фашистами из родного дома!

И, снова по стечению обстоятельств, через два года попавшемуся немцам в лапы из-за нелепого приказа военкомата города Мариуполя, запретившего всякую эвакуацию военнообязанных под страхом смерти! Не по своей вине я очутился во вражеском окружении! Что мне оставалось делать? Быть убитым немцами? Тогда не нужно было бежать из Варшавы. Два раза меня вели на расстрел в Мариуполе! Два года и восемь месяцев я находился в оккупации. Сколько раз за этот период мне приходилось смотреть смерти в глаза, буквально ходить по острию бритвы! Это было страшное время среди фашистских извергов, уничтоживших моих родных и близких, мой еврейский народ! Да, я не мог числиться в архивах, как подпольщик. Я вообще нигде не числился! Меня отчислили даже в моем родном городе. Там ничего не сохранилось, что бы напоминало о моем существовании. Кому может прийти мысль искать меня в архивах — солдата невидимого фронта! Конспирация требовала абсолютной бдительности и необходимости быть готовым в любую минуту принять смерть, но так, чтобы не было провала. Поэтому я не посвящался ни в какие дела, где могли участвовать еще люди. Я и Лобова знали об этом. Такие формы конспирации не часто применялись. Однако в нашем деле это был лучший вариант. Ведь мы тогда не отличались большим опытом в разведке. Видимо, Гаврилов подготовил план и выполнял его, зная заведомо, что все средства хороши. Ничего не стоило обвинить наивного юношу в целом каскаде вымышленных преступлений, посадить за решетку только за то, что он, пройдя страшные и суровые испытания, сумел сохранить себе жизнь! Только человек, потерявший всякую совесть, мог заставить меня написать покаянное письмо. В противном случае меня бы повесили на площади прилюдно! Находясь в невменяемом состоянии, не осознавая, что делаю, я писал что-то под диктовку следователя, наговаривал на себя вещи, лишенные смысла и логики. Наконец, капитан очень рассердился, вырвал у меня из рук бумагу, скомкал и выбросил в мусор. Теперь, спустя столько лет, мне показали это покаянное письмо, будто бы мною написанное. Все в нем оказалось фальшивкой! Чужой почерк, редакция и поддельная подпись! Оказывается, так разрешалось делать следствию. Нужно было только это оформить юридически! Что захотели — написали и расписались! Вот это настоящее советское правосудие! Приготовили обвинение во всех смертных грехах! Однажды во время допроса зашел начальник отделения КГБ — подполковник. Он подошел ко мне поближе и сказал: «Ты — шпион!». Затем, что было силы, ударил меня кулаком в лицо. Залившись кровью, я на время потерял сознание. Мне не нужно было много. От ночных допросов и недоедания, без свежего воздуха, я очень ослаб. Конечно, и морально меня полностью сломали. Они умели доводить человека до нужной кондиции! Следователь упивался своей ролью, придавая спектаклю особое звучание и творческую окраску. Мол, полюбуйтесь, на что способны эти евреи! Он все время повторял: «Мы сделаем все, чтобы выбить из тебя капиталистический дух!»... И выбивали! Целых 11 лет! — Как Вам крупно повезло! — восклицал удивленно в 1988 году следователь КГБ Щербань Николай Иванович — майор. Он был безмерно удивлен тем, что мне, еврею, удалось выжить в фашистском аду.

— А Вам не интересно узнать, как я сумел выжить на Сталинской каторге в течении 11 лет?! — отпарировал я ему.

Все эти годы мне невозможно было доказать участие в «подполье». Лишь только в 1988 году я нашел Лидию Петровну Китаеву (Лобову), и тогда она подтвердила все то, что в действительности было в годы «подполья»... И опять фальсификаторы КГБ смогли запугать партизанку, отказавшуюся от своих показаний. Ей доходчиво объяснили, что этот еврей все равно не наш человек и скоро уедет в Израиль. Незачем его покрывать и бросать тень на непогрешимые наши правоохранительные органы! Еще одна свидетельница — Школова, показала положительные стороны моего пребывания в «подполье». Однако это не приняли во внимание, и снова сфабриковали отрицательный ответ, как и в 1944 и 1968 годах! Сам собой напрашивался вопрос: неужели человек, действительно совершивший столь опасные преступления, так методично и упорно в течении долгих лет будет отстаивать свою невиновность?! Если как следует разобраться в действиях КГБ, становится ясным, что политика репрессий, проводимая им, ничем не отличалась от той, которая проводилась при зарождении этой карательной организации. История перегибания палок не считалась преступлением, а наоборот — достоинством, свойственным палачам! А суд — настоящий фарс, имитирующий юриспруденцию. Суд, призванный лишь карать. Это инструмент, позволяющий узаконить произвол режима в отношении тех, кто стал ему не угоден. Военные трибуналы чинили расправы руками преступных судей, чья совесть спала сном праведника. Безнаказанность и бесконтрольность возводились до уровня вседозволенности и полной анархии! «Война все спишет!» — считали они. Гаврилов иногда позволял себе вольности: — Отсидишь 10 лет, потом будешь меня за это благодарить! — и это он говорил до суда, уже решив мою участь! Вот такие гавриловы, вершив судьбы человеческие, шли к славе по трупам. Их не трогали угрызения совести. Уверенные в своей непогрешимости, они расправлялись над обыкновенными несчастными людьми! Произвол по отношению к классово чуждым элементам в глазах тогдашней общественности был оправдан на все сто процентов. Расстрелять и уничтожить без суда и следствия — такие действия выдавались, как голос народа и борьба за правое дело. Под пули и в лагеря пошла самая передовая и образованная часть населения. Они недоумевали, мучаясь вопросом: «А нас за что?»... Спрашивается: какая была разница между тройкой — особым совещанием и военным трибуналом? Здесь нет никакой разницы! Так как все эти суды судили по ложным доносам! Только в одном случае заочно, а в другом — очно. На суде меня спрашивал судья: — Признаешь ли ты себя виновным в измене Родины, в клевете на советскую власть, в жестокости по отношению к рабочим, в оскорблении товарища Сталина, во взрыве на станции Симферополь, в пособничестве немецким оккупантам, в восхвалении вражеской техники, в помощи фашистам в войне против СССР?! Нет! Я не признавал, мне не в чем было признаться. Все эти обвинения были выдуманы и собраны на основе доносов лжесвидетелей, оклеветавших и оговоривших меня. Однако мои слова повисли в воздухе. Их даже не удосужились услышать! А в приговоре написали, что я во всем признался. Я требовал отправить меня на фронт, а этого не приобщили к приговору. Эти и другие суды не слишком утруждали себя в разборе дел, да и физически нельзя было переварить огромный объем работы, где виновных и невиновных смешали вместе. Спустя годы, восстанавливая в памяти подробности судебной расправы надо мной, не перестаю удивляться этому низкому, подлому спектаклю, разыгранному военным трибуналом. За 10 минут наградили меня 10 годами сталинских лагерей! Все это происходило в отсутствии защитника, прокурора, секретаря! Не велся протокол судебных заседаний! Суд при закрытых дверях! При полном отсутствии каких бы то ни было свидетелей! В 1988 году в КГБ Симферополя мне показали протокол судебного заседания за 1944 год. Он был написан шариковой ручкой на белой бумаге в новой редакции. Откуда он взялся! После Хрущевской амнистии 1955 года я писал в Симферопольское КГБ, чтобы мне прислали справку о снятии судимости. Меня вызвали в Горловское отделение и предъявили копии приговоров по статье 58–1 и 58–14, которых в 1988 году уже не было. Куда они делись? Так, прикрываясь секретностью, продолжалась фальсификация документов, которые могли разоблачить неблаговидные поступки Советских органов!

Когда меня перевели в тюрьму из КПЗ, там я познакомился с деповским диспетчером Анатолием Рафаиловичем Дегтяревым. Мы старались держаться в камере вместе. В ней было полно народу, все лежали вповалку на полу. Пол деревянный, похожий на паркет. Мыли его каждый день по очереди. Когда я мыл пол, надо мной один из зеков смеялся: разве так вот полы моют?! Оказалось, что такой пол мыли особым способом. Он продемонстрировал, как надо правильно мыть тюремный пол... Дегтяреву было тогда 50 лет. Он родился в Польше, в семье железнодорожника. Город Гарволин, где он родился, находился в 50 км от Варшавы. Еще когда мы сидели вместе в КПЗ, он спрашивал меня: «Есть ли в Польше станция Гарволин?» Теперь я понимал, зачем ему это понадобилось. Дегтярев не верил, что он русский. Ведь не русское это отчество — Рафаилович! На Анатолия написали донос, что он во время оккупации преданно работал на немцев в депо и восхвалял немецкую технику и немецкие порядки. Этого было достаточно, чтобы участника гражданской войны, честного и порядочного человека осудили на 7 лет по статье 58–10, антисоветская контрреволюционная агитация. Жена ему наняла адвоката, который на суде предстал в жалком виде не защитника, а обвинителя. Он не смел защищать своего подзащитного! Аргумент у него был один: «язык мой — враг мой!» Как он вообще собирался защищать Дегтярева?! Разве советскому суду нужен был адвокат? Ведь дело все состряпано в обвинительном ключе! Обвиняемый еще надеялся на гуманность судей и часто плакал навзрыд, стараясь разжалобить обвинителей. На примере с Дегтяревым можно проследить, как режим искусственно ломал людские судьбы. После того, как мы попали в УНЖлаг, работали в одной бригаде на шпалорезке. Катали огромные бревна, распиливали их пополам и подавали на каретку, где пила придавала бревну форму железнодорожной шпалы. Еда была убийственной. Вода и хамса, а на второе — ложка жидкой овсяной кашицы! За месяц мы стали доходягами. Я продавал свои шмотки и имел еще кусок хлеба. У Анатолия был целый мешок с вещами, но менять его на хлеб не хотел. Он знал, что зимой, в 50-градусные морозы теплые вещи пригодятся. Один раз после работы вернувшись в барак, Дегтярев не нашел своего вещмешка. Никто ему не мог ничего объяснить и сказать, куда он делся. Кражи в лагере — явление повседневное. Итак — вещи пропали! Дегтярев очень переживал и потихоньку стал баловаться травкой, что росла в лесу, и добаловался! У него открылся кровяной понос, и его положили в стационар инфекционного отделения. Оно было изолировано от внешнего мира. Только ночью ассенизатор татарин Ахмед вывозил на погост по двадцать трупов из этого отделения. Больных там не лечили — нечем было лечить! Делали уколы, от которых сворачивалась кровь. Так закончил свою жизнь Анатолий Рафаилович Дегтярев! Невинный, ничем не запятнанный человек! Спустя годы, будучи в Симферополе, я зашел к его вдове и не застал ее дома. Соседи рассказали мне, что она сошла с ума, и ее поместили в психбольницу. Это случилось еще в шестидесятые годы, когда его посмертно реабилитировали, и она узнала о его гибели. В один и тот же день, вместе с моим делом трибунал рассматривал еще дело Дегтярева и дело, слушающееся при открытых дверях, об аварии на станции Симферополь во время немецкого воздушного налета. Крайними оказались два стрелочника, которых осудили на 10 лет каторги!

Сталинские лагеря. Ч. 1

В тюрьме собирали этап. Полторы тысячи зеков под усиленным конвоем гнали на вокзал. Там на запасном пути уже стояли для нас вагоны. На станции много эшелонов. Это грузили крымских татар на выселение. Им приписали измену Родине. Итак, скоро в Крыму не останется ни одного татарина, грека или другого представителя нацменьшинств!

Нас (40 человек) погрузили в двухосный вагон и повезли в неизвестном направлении. Проследовали Крым, ехали по Таврии. Вдруг на состав налетели немецкие самолеты, забросали нас бомбами, но в цель не попали. Мы остановились на станции. Из вагона, где ехали женщины, вынесли покойницу. Затем поехали дальше. Нам еще повезло с конвоем, состоящем из фронтовиков. Начальник — старший сержант, умело обменивал офицерское обмундирование на тушенку. Наш вагон первый, и поэтому мы выполняли комендантские функции. Староста нашего вагона бывший капитан Леонид Белоусов, снюхался с конвоем и только успевал менять свои доспехи на тушенку. На остановках разносили еду и питье. Правда конвой из нашего пайка половину присваивал себе.

На станции Рузаевка было полно воинских эшелонов. Среди них один с солдатами Войска Польского. Мы долго стояли там, и у меня было время понаблюдать за жизнью вокруг. Народ ужасно обнищал, пайки давали мизерные. Все шло для фронта, для победы. В СССР никогда не было нормального для населения существования. Всегда трудности назывались временными, а очереди в магазинах становились все длиннее и длиннее! В начале нам выдали на 10 человек банку гороха и по 200 грамм сухарей на одного. Затем стали давать ужасно соленую воблу и сухари. После воблы хотелось пить, а воды не было. Поднимался крик: «Начальник, воды!». Однако, конвой был глух к нашим просьбам. Особенно страдали десять татар, которые ехали в нашем вагоне. Они не могли сходить на «парашу».

Нас было трое из одного судебного зала: я, Дегтярев и стрелочник Белявский. Аркадий Гланцев — майор военврач, одессит, ехал с нами. Он осторожничал в беседах со мной и старался не высовываться. Советские евреи стали неузнаваемы. Они боялись признавать свое еврейство! Да, многое изменилось в ходе войны, и с этим нужно было мне разобраться. В городе Дзержинске Горьковской области мы разносили воду на стоянке. У одной старушки мне удалось выменять махорки на кусок мыла.

После девятидневного путешествия прибыли на станцию Сухобезводную Горьковской ж. д. Здесь находилось управление Унжлага. Название станции вводило простаков в заблуждение. Фактически, вся местность утопала в болотах и трясинах. Дожди лили, не переставая. Тайга и бездорожье протянулись на сотни километров. Чтобы проехать, нужно было делать лежневку. Мы оказались на первом комендантском пункте Унжлага. Здесь находилось 400 человек. Преобладали ремесленники, портные и сапожники, работающие в мастерских. Была также агитбригада, насчитывающая 30 артистов и музыкантов. Имелась большая санчасть и лагерная обслуга. Пройдя санобработку, нас накормили горячей пищей, состоящей из ржавой хамсы, воды и ложки овсяной каши. Хлеба из одних отрубей, дали по 800 г. Зато в бараке нас ожидало изобилие клопов, поедающих нас заживо!

Я повстречал тут земляков. Одного с Волынской улицы, мой бывший сосед. Угодил в лагерь за невыход на работу на два года. Он — портной, ходил на работу без конвоя. Сочувствуя мне, пытался подсказать, как вести себя на новом месте. Второй — средних лет, тоже портной, сидевший за спекуляцию. Он мне читал мораль: как это я мог жить при немцах! Что было ему ответить!? Бог ему судья! Оказалось, что агитбригада репетировала пьесу Чехова «Бесприданница». Попросили меня подсказать, как на фуражке носят кокарду. Я им объяснил, и они с любопытством стали задавать мне вопросы. У нас завязалась непринужденная беседа. Но нарядчик собрал наш вагон для прохождения медкомиссии.

Врач, очень миловидная женщина, была в восторге от моего телосложения и хорошего здоровья. После комиссии многие достали бумагу и стали писать на имя всесоюзного старосты Калинина прошения о помиловании. Конечно, до Калинина наши письма не дошли. Их тут же выбросили в мусор!

На утро нас погнали на работу разгружать дрова из вагонов на станции. Занятые разгрузкой, мы не заметили, что пришло время обеда. На перерыве собрались около Белоусова, и он нам выдал по пайке хлеба. Мы расселись кто куда, с жадностью поедая этот неказистый хлеб. Вдруг со стороны тайги появилась большая группа невероятно худых, истощенных зеков в рваной лагерной одежде. Они, страшно ослабевшие, еле передвигались, поддерживая друг друга. Наш конвой оттеснил нас от дороги, по которой шли эти доходяги. Говорили, что это люди, которых амнистировали и должны скоро отпустить домой.

Лагерный режим — очень строгий. Любое нарушение чревато наказанием в карцере. Но самое страшное наказание — это лишение пайка, которое довольно часто практиковалось. Еще имелся целый арсенал средств воздействия на зеков в случае нарушения лагерного режима. Система, видимо, была разработана давно и, несомненно, являлась эффективным средством для беспрекословного подчинения узников.

Ночью нас погнали под усиленным конвоем на станцию и погрузили в вертушку. Мы ехали всю ночь, а на рассвете нас выгрузили на станции Поршня и отправили на 28 лагпункт. Куда мы прибыли еще до подъема. Лагерь спал. После санобработки в бане, в столовой нам выдали пайку хлеба и миску баланды: вода, заправленная ржавой хамсой. Определили в кишащий клопами барак и на развод. Врача Глянцева отправили по разнарядке в другой лагпункт.

Нас зачислили в бригаду лесорубов. Нагруженные пилами и топорами, мы продвигались по непривычной дороге. Это была лежневка из двух кругляков, скрепленных шпалами, проложенная по болоту. Держась друг за друга попарно, шагали к месту работы к оцеплению — квадрату леса площадью 500 гектаров с просеками, вышками и визирками. На вышках находились стрелки с карабинами. Когда охрана занимала все посты, а собаками были проверены внутренние объекты оцепления, тогда бригадиры могли проводить своих людей на рабочие места. Валка леса производилась лучковой пилой в одиночку. Каждому лесорубу определялась деляна 50 на 50 метров. Он производил валку, обрубку сучьев и раскряжевку. Затем разделенный лес нужно было направить в одно место для облегчения работы трелевщиков на конях.

Готовый лес после трелевки отправлялся конной тягой на склад, где он сортировался и складывался в штабеля. К лесному складу подводили железнодорожную ветку, и лес загружали в вагоны...

Ужасно досаждали комары; неотлучно висели облаком над головой. Почти каждый день шел дождь, и мы не успевали просохнуть. Рабочий день длился 12 часов. Ночи стояли короткие: 3–4 часа всего! Все это сопровождалось «шмонами». При выходе на работу ты должен был доложить громко и четко свои установочные данные. И так несколько раз на день. Главное, запомнить «молитву» конвоя, принимающего тебя под свою «опеку»: — Внимание! Вы переходите в распоряжение конвоя. За нарушение законных прав конвоя и попытки к побегу (шаг влево, шаг вправо конвой считает побегом) стреляем без предупреждения! Конечно, это не были пустые слова, и часто конвой стрелял без предупреждения!

За работой следили бригадир — бывший вор и его помощник, тоже «блатарь». Рукоприкладство было в порядке вещей. За малейшее увиливание от работы — побои. А подручный инструмент — увесистый дрын, который гулял по спинам нерадивых! По своей неопытности и наивности я не понимал, почему полуголодных людей заставляют так тяжело работать!? Ведь подневольный труд непроизводителен! Мне еще многому нужно было научиться. Я почувствовал: первое, что нужно мне было сделать — это уйти с лесоповала. Договорился с мастером и бригадиром шпалорезки перевестись сюда работать и вручил им два свитера. На следующий день уже работал там. Я подкатывал заготовки к циркулярной пиле, обрезающей бревна на шпалы... Обречены были те, кто курил табак. Они обменивали последний хлеб на махорку. Следовательно, я бросил курить. Пару белья обменял на хлеб. Это на два, три лишних куска хлеба. Пока я не сдавался! Страшно было быть доходягой; тебя все толкают, пока не затолкают! Продал свои хромовые сапоги: все равно, если их не украдут, то они в лесу скоро порвались бы! Обеспечил себя хлебом еще на две недели. Меня назначили звеньевым — это все за подаренные свитера. Звеньевой получал еду на звено у раздаточного окошка в столовой, и почти всегда мне удавалось «закосить» лишнюю порцию баланды. Познакомился с зеками евреями 28 лагпункта. Один из них — Берек Лернер из Кобрина Брестской области. У него КРД 10 лет. Он сидит с 1938 года. В 1933 году из Польши перебрался в СССР строить социализм. Лернер был хорошим столяром-краснодеревщиком. Ему исполнилось 50 лет. Я благодарен ему за помощь и сочувствие. До ареста Берек проживал с женой и двумя детьми в Евпатории. Он посоветовал мне устроиться в бригаду плотников, работающих на стройке в совхозе. Однако, начальство было против, считая, что мое место на лесоповале. Но Лернер меня не забывал, познакомив с одним из членов своей бригады — Семенюком, который сидел за агитацию 10 лет. Ему было около сорока. Часто мои друзья приносили какие-нибудь овощи из совхоза и делились со мной. В зоне была мастерская по ремонту одежды и обуви. Ею заведовал еврей из Орши — Беленький. Ему было много лет. Он уже весь седой. Как-то вечером, после работы я помогал ему. В награду получил миску баланды. Но, несмотря на все мои ухищрения, я чувствовал, что слабею с каждым днем. Каторжная работа по 12 часов, недостаточная еда, которая не содержала ни калорий, ни витаминов; постоянные побои; надсмотр 24 часа в сутки! Все это делало жизнь в лагере невыносимой для нормального человека. В голове была лишь одна цель: где и что поесть. Существование сводилось к уровню животного! Лето было в разгаре, но в зоне не увидишь ни одной травинки. Лишь голый песок — суглинок, как в пустыне! По территории бродили доходяги с огромными закопченными котелками и рвали всю траву с корнем, варили ее. Они считали, что едят «бульон с лапшой»! Голод иссушил их разум, неспособный понять, какой вред приносит это варево! Люди быстро пухли, и когда опухоль доходила до сердца — наступал конец их страданиям! Среди таких было много латышей и эстонцев. Они не только физически и морально подавлены, но и обречены на неминуемую смерть. Мало-мальски здоровый из них старался толкать и бить более слабого. Били пока не забивали насмерть! Слепая злость должна у русского человека находить выход. И горе тем, кто попадает под горячую руку! ... Ужасно смотреть на женщин-доходяг! Вместо груди — две впалые ямы. У них прекращались месячные и выпадали зубы... Зав. столовой был вершителем судеб человеческих. Он мог накормить и этим спасти от голодной смерти зека или, наоборот, мог убить доходягу, который в столовой слизывал миски. Заведующего звали Цуладзе Сократ Лаврентьевич. Лицом напоминал Сталина. У него были подкрашенные усы. Взгляд его черных глаз, метавших молнии, успевал повсюду. Он все видел, все примечал! Цуладзе прихрамывал на правую ногу, что не мешало ему кругом поспевать. Он с особым «вкусом» выполнял свои обязанности, управляя пищеблоком на 28 лагпункте Унжлага. В центре столовой, напротив четырех раздаточных окошек возвышался стол, по форме напоминающий трибуну. У трибуны стоял высокий табурет, на котором восседал своим огромным задом Цуладзе. В руках он держал доску, напоминающую скрижали с десятью заповедями. В ней были вписаны раскладки для всех бригад, сколько порций и чего им положено. Сидя за этим столом, он управлял поварами-раздатчиками, стоящими с черепками у окошек. Громовым голосом заведующий давал указания: сколько порций супа и каши или «премблюд» полагалось тому или иному звену. Во время «процесса кормления» стояла мертвая тишина, лишь раскатистый бас Цуладзе гремел по помещению, и ему аккомпанировало чавканье сотни глоток голодных и истощенных зеков! Правда, мало кто ел баланду вместе с хлебом. Его прятали в мешочек, чтобы поесть на «десерт» в укромном местечке. Воистину, я не раз убеждался, что хлеб есть, был и будет источником жизни и человеческого существования! Нет ничего сытнее и вкуснее, чем хлеб! Это начинаешь ценить и понимать, столкнувшись с голодом и нищетой! Жирный бычий затылок зава заставлял с уважением и страхом относиться к его персоне, давил на нашу слабость и беспомощность. Если ты в чем-нибудь провинился перед ним — считай, что пропал. Он будет бить, выталкивать из столовой до тех пор, пока не угодишь в больницу. А там быстро можно было вознестись к небесам! Этот грузин презирал слабых, милосердие было ему чуждо. Его сильная и властная натура требовала унижать и повелевать другими. У него был звериный девиз: сильный подавляет слабого и за счет этого живет! И это были не пустые слова! Однажды Цуладзе получал продукты в конторке, а я оказался поблизости. Он сделал мне знак, чтобы я помог ему донести продукты до столовой. Взвалив лошадиную тушу на плечо, понес ее. По дороге мне удалось незаметно отхватить зубами изрядный кусок мяса. Давясь, я спеша проглотил его. Иначе мне было несдобровать! Один удар Цуладзе — и прощай, жизнь! На совести у Сократа Лаврентьевича была не одна невинно погубленная душа! Если он обрушивал свои громадные кулачища — выхода не оставалось! В одном вагоне с нами ехал гражданин Персии — Али. Он отличался от других тем, что имел полный рот золотых зубов и коронок. Цуладзе его приметил тут же... И вскоре Али появился с черпаком в руках у раздаточного окошка. Но рот его уже был пуст: золото зубов перекочевало к Сократу Лаврентьевичу! Судьба сыграла с Али злую шутку — вскоре очутившись на лесоповале, он был задавлен деревом. Не помогли ему его золотые зубы! Видимо, он проболтался о темных делишках заведующего, и был наказан! ... Сократ Лаврентьевич Цуладзе — Берия 28 лагпункта! И не только 28! Он в управлении имел свои «стены». В его руках находилась огромная власть и возможность влиять на судьбы 1500 зеков и больше, чем ста вольных начальников, стрелков и их семей. Кроме материальных рычагов, у него была налажена разветвленная сеть доносчиков, посредством которой он держал в страхе и повиновении лагерную жизнь и влиял на всю структуру лагерного режима. Начальство получало от него неоценимые услуги, а «Берия» контролировал обстановку в лагере. Доносительство было доведено до высочайшего уровня. Знали все про всех: чем «дышит» каждый зек. Доносчики подбирались из числа мелких воришек, растратчиков, работавших на воле на «теплых» местечках. В лагере они быстро приспосабливались! Из дому им шли посылки с продуктами и вещами. Достаточно припрятали добра на черный день! А в зоне — широкое поле взяточничества. Покупались хорошие посты: бригадира, повара, каптера, нарядчика. В учреждениях Красного Креста, больницах, амбулаториях и медпунктах подвязались работать всякие статисты, кладовщики, завхозы и медбратья. Они конвульсивно держались за свои посты, высасывая последние соки из тех, кто валил лес и надрывался на его погрузке; гиб от холода и голода, побоев и болезней! Сколько же таких бедолаг покоится в трясинах проклятого Унжлага?! 58 статья имела лишь одно преимущество от статей бытовиков — за короткий промежуток времени пребывания в лагере были созданы все условия для скорейшей гибели его обитателей. Исключение составляли большие специалисты. Даже сапожник или хороший портной мог невзирая на статью жить лучше, чем тот, кто в тайге устанавливал рекорды по валке леса. К нам прибыла агитбригада с концертом. В оркестре играл скрипач, которого сразу узнал. Мы с ним сидели в тюрьме в одной камере. Это был Алеша Прудников, старший лейтенант 58–10. В тюрьме он страшно голодал. Я помогал ему продуктами, которые получал от своих друзей и партизан, находящихся на свободе. После концерта я подошел к нему. Он сразу меня не узнал, а после разговора очень обрадовался встрече. Алеша познакомил меня со своей подругой Фатимой — танцовщицей из агитбригады, татаркой, артисткой Симферопольского гортеатра. Они поделились со мной ужином, но им нужно было ехать, и мы расстались. В этой агитбригаде было всего три профессиональных артиста. Остальные примазывались, как могли. Все-таки это было настоящее спасение. Людям приходилось отбывать ужасно длинные сроки в тяжких, невыносимых условиях, называемых «перевоспитание трудом». Человек не мог так перевоспитываться, он просто погибал! Тогда, в 1944 году, содержали в лагере мужчин и женщин вместе, но в разных бараках. Женщинам жить в заключении было намного тяжелее, чем мужчинам. На воле у многих оставались дети. И разлука с ними (помимо ежедневных физических страданий) приносила моральные страдания, влияя на психику. Была в лагере одна белоруска, муж — еврей. Фашисты у нее на глазах утопили двух ее маленьких детей в колодце. А советские товарищи дали ей десять лет лагерей. За то, что она, не желая умереть с голоду, мыла полы у фашистов. Это оказалось пособничеством врагу! Да разве у таких мучениц могла быть здоровая психика?! В Белоруссии разворачивалось советское наступление. Немцы хвастали о своей непобедимости летом, но и лето уже их не спасало от тяжких поражений. Красная Армия вошла в Польшу. В лагерь прибыл этап поляков. Большинство — Аковцы, члены Польской подпольной армии, управляемой из Лондона. Среди них крестьяне из восточных областей Польши, их начали раскулачивать и отправлять в лагеря. От разговоров с ними разило звериным антисемитизмом. Неужели война их так и ничему не научила?! За 5 лет фашистского гнета немцы им окончательно вывихнули мозги, но шляхетский гонор остался... 1944 год изобиловал этапами. По мере того, как Красная Армия освобождала новые и новые районы из-под немецкой неволи, уже многим была уготовлена новая — Сталинская неволя в лагерях на обширных просторах СССР! Из Волыни прибыл этап баптистов. У них статья 109 УК за отказ служить в действующей армии по религиозным убеждениям. У всех по 10 лет исправительно-трудовых работ. Это были крестьяне-украинцы, почти все безграмотные, но глубоко верующие в своего бога. На Волыни остались их семьи, дома с богатыми земельными наделами, скот. Многие из них не выдерживали издевательств. Ведь они поступали по своим законам: бьют по одной щеке — подставляй другую! Их, прекрасных работников, морили голодом и доводили до смерти... Снова прибыл этап, теперь уже из Северного Кавказа. Среди них много чечен и ингушей. Масса национальностей была на нашем лагпункте! Этот этап внес кардинальные изменения в наш суровый быт. Участились кражи и грабежи. Среди кавказцев изобилие бандитов, воров и всякой другой «шушеры» воровского мира. Были среди них два еврея — Хаимов и Левинсон — отпетые воришки-«шкоды». Они нападали на баптистов, отбирали хлеб и били смертным боем. Верующим приходилось давать сдачи, хотя это и противоречило их убеждениям. Вскоре чеченцами был совершен побег, по дерзости не сравнимый ни с какими побегами, совершенными в Ужлаге. Бригада зеков-чеченов в количестве 25 человек, конвоированная двумя стрелками, по дороге на работу смогла в считанные минуты разоружить конвоиров. Они подались в сторону Волги, спустились по ней вниз, вернулись на Кавказ и еще долго скрывались в горах. Когда я шел этапом на Колыму, я встретил одного из участников этого прогремевшего побега. Он подробно рассказал мне о героизме и отваге свободолюбивых горцев, потомков Селим-Хана и Шамиля. Они быстро и внезапно напали на уже немолодых стрелков, не сумевших немедленно отреагировать. Завладев оружием, одного из конвоиров убили, а второго связанного не тронули. Непрерывные дожди смыли все следы беглецов, и собаки ищейки не смогли взять след. По пути горцы сумели еще раздобыть оружие. Хорошо вооруженная группа представляла немалую силу! Вернувшись в горы, они мужественно сражались с превосходящими силами карателей. Бесспорно, этот народ испокон века является воинственным и гордым народом. Их нельзя поставить на колени, не убив! ... Небывалые трагедии, переживаемые людьми в то грозное время, ввергали их в страшную бездну безысходности, заканчивающуюся полной катастрофой бытия. Женщина средних лет раньше работала на ткацкой фабрике в Иваново. Пыталась вынести нитки и обменять их на хлеб для своих голодных детей. На два года ее осудили. Попав в лагерь, доходягой надорвалась на погрузке леса и умерла, оставив двух сирот! Паренек из Мурома работал на заводе фрезеровщиком. В 16 лет, не выдержав голода и тяжелой работы, бежал на фронт. Там сражался с врагом. Вскоре был задержан и осужден на 5 лет ИТЛ за дезертирство из трудового фронта. Танечка из Саратова украла в магазине две буханки хлеба. 8 лет каторги — гласил ее приговор... Судили начальника санчасти за то, что он на своем посту умерщвлял в день по 20–30 зеков-дистрофиков, поступавших на лечение в стационар. Лечение нужно было одно — хорошее питание. А еду не давали, мол, нечего нянчиться с врагами народа, изменниками Родины и т. д. Прибывшая комиссия обнаружила причину частых смертей среди зеков и обвинила во всех грехах начальника санчасти. Система власти постоянно требовала козлов отпущения, тем самым бдительность органов возносилась до небес. Этим показывая «титаническую» работу, проводимую КГБ в борьбе с классовым врагом... Приговор зачитан: 10 лет отхватил исполнитель массовых убийств ни в чем не повинных людей! Ассенизатор, казанский татарин Ахмед (большой любитель крысиного мяса, которым он частенько лакомился во время лагерной голодухи), на своих розвальнях каждую ночь вывозил мертвых доходяг до 30 человек за раз! Эти трупы настолько были исхудалыми, что ничего не весили. Вот куда подевались многие этапы, прибывающие на 28 лагпункт! Смертельные жернова Гулага переваривали колоссальную массу людей, чьи имена ушли в небытие. И в этой смертельной схватке соревновались два человека — вожди двух народов, призывавших людей к уничтожению друг друга. Это делалось для славы безумных властителей, жаждущих пролить побольше крови, прикрываясь лжегуманными лозунгами, обманом и посулами, натравливающие один народ на другой. Неужели только страх глобальной гибели сможет остановить новые поползновения вести мировые войны? Видимо, чтобы развязать очередные военные авантюры, нужны Гитлеры и Сталины! А пока их нет, есть надежда на мирную жизнь!.. Все больше усиливался холод. Не стало в баланде знаменитого «турнепса», а овсяная каша была из одних устюков. Хлеб ухудшился. Еще больше в него стали добавлять отрубей. На один день мне удалось «закосить» больничный лист, и я освободился от работы. Зав. пекарни подыскивал двух зеков для заготовки дров. Мне повезло: его выбор пал на меня. Я с напарником принялись колоть дрова, в надежде заработать хороший кусок хлеба. Целый день пилили, кололи и носили дрова. А к вечеру так устали, что уже ничего не хотелось! За работу нам дали по 400 грамм хлеба! Стало ясно, что такими вот удачами физических сил не восстановишь, а наоборот, потеряешь последние! Неволя давила не только на психику, но и лишала тебя душевных сил. А потеряв душевный покой, ты теряешь надежду. Без надежды остается только ждать бесславного, жалкого конца твоего бытия!.. Со мной в Симферопольской тюрьме сидел бывший председатель рыболовецкого колхоза из Ахтары, что возле Тамани, обвиненный по статье 58–10. Он умирал от голода. Я буквально спас его от верной смерти. Величали его Демьяныч, фамилия Бочаров. Был он намного старше меня. Я подкармливал его тем, что приносили мне. Те, у кого не было возможности получать передачи, очень голодали и превращались в ходячих скелетов. Иногда в тюрьме происходили смешные истории. Одному зеку из местных, передали передачу, а в ней было 10 кг лука! Когда людей погнали во двор на прогулку, один из зеков притворился больным и остался. Вернувшись в камеру, хозяин лука не обнаружил. Зато от больного соседа разило на километр! Тот конечно отнекивался и не признался. Интересно: сколько лука он успел съесть?! Видимо и надзиратели в этом ему помогли! Демьяныч получил из дому посылку. Мне он ничего не дал попробовать! Закурили лишь табачку. Я старался всегда делать людям добро, считая, что так должен поступать каждый. Сентиментальная наивность! Я ждал благодарности, а это всегда неблагодарное дело! Посылка помогла Бочарову впоследствии найти теплое местечко на конюшне. Диву даешься! Как все же люди могут приспосабливаться в любых условиях! Работа конюха давала возможность воровать у лошадей овес и варить из него кашу. Это было хорошее подспорье к скудному пайку. Я тоже постепенно обучался этой суровой науке — выживанию. Не лез «на рожон», соображая на ходу, где лучше проявить гибкость. Вопреки всему, не хныкал, а делал вид, что у меня все в порядке. Старался улыбаться, да еще и пошире! Это мне давалось с большим трудом. Иногда хотелось плакать и выть по-волчьи, а нужно было молчать или смеяться сквозь слезы. Перебороть себя было необходимо. Иначе дальнейшая жизнь в лагере была бы невозможна. Меня ожидало бы место на погосте «без бирки на ноге»!.. Уже лето подходило к концу. Лужи по утрам затягивались ледяной коркой, листья на березах осыпались. Кудрявые рябины полыхали красным заревом, а осины без листьев стали еще стройнее... Все мои вещи распроданы, одет в самую пору! Слабею с каждым днем. Единственная помощь от земляка Лернера. То он мне принесет немного картошки, то — баланды котелок. Лернер — уроженец Брест-Литовской области. В двадцатые годы он проживал в Польше, работая столяром-краснодеревщиком. Затем поехал работать в Париж, а оттуда перебрался в Аргентину, и наконец, обосновался в Палестине. Но там не нашел того, что искал, и вернулся в Польшу. В 1932 году нелегально эмигрировал в СССР, где проживал до 1938 года. Был арестован и осужден на 10 лет ИТЛ. Возможно, лишь благодаря его поддержке мне удалось дотянуть до зимы 1944 года! Снова прибыл этап из Борисоглебской тюрьмы. Эти — бендеровцы, мельниковцы из украинских национальных формирований. Гитлеровцы после захвата Западной Украины создали армию пособников во главе с батькой Бендерой (тем самым Бендей, который в довоенной Польше совершил покушение на министра юстиции Перацкого). Его поймали и дали ему и его подручным по 15 лет тюрьмы. После Германского нашествия, в 1939 году, его освободили и готовили для помощи фашистскому режиму. Бендера надеялся стать при помощи немцев во главе самостийной Украины. Фашисты, сделав из него лакея, и не помышляли об украинской национальной самостоятельности. Им Украина нужна была как колония для пополнения сырьем и продовольствием. Когда Бендера понял это, то стал воевать со всеми подряд: и с немцами, и с партизанами, и с большевиками. На что он надеялся — было не ясно! Одно только бесспорно, что перебил он много евреев, немало красных, а так же своих земляков-украинцев. Теперь атаман скрывался в Карпатах, бросив на произвол свою армию! После освобождения Западной Украины мужчин до 55 лет мобилизовали. Им уже выдали обмундирование, зачислили в запасные полки. Но КГБ успел заняться ими, и все бендеровцы попали прямиком в лагерь! Украинские националисты — это бывшие крестьянские парни, с детства привыкшие к тяжелому труду. На лесоповале они дохли, как мухи, от холода и голода. Битые блатарями-бригадирами, просились: — Человече, не чепай мэнэ! В ответ лишь дрын гулял по их костлявым бокам! А по ночам из больничных бараков (эти доходяги- заморыши заполняли их, т. к уже не могли работать) «свеженькие» трупы везли на погост! Вчера во время следования нашей бригады к месту работы по лежневке, вдруг выскочил из конвоя один зек и исчез в кустарнике. Двумя выстрелами в воздух вызвали начальника конвоя. Он быстро явился и стал преследовать беглеца. Нам приказали всем лечь на холодную, мокрую землю. Спустя десять минут мы услышали выстрел, и из кустов вышел начальник конвоя в длинной, промокшей шинели с наганом в руке. Спрятав наган в кобуру, он приказал дальше следовать на работу. По возвращении в лагерь мы увидели труп беглого зека, лежащий возле вахты для всеобщего обозрения, чтобы знали: такое произойдет с каждым, кто осмелится бежать из-под стражи! С каждым днем я все больше и больше слабел. Уже не было сил таскать в штабеля тяжелые сырые шпалы. Недалеко от нас работал резчик ружболванки — Эдди Султанов. Он искусно махал топором, вытесывая из березового кругляка деревянное ложе для автомата. Ему нет равных в сноровке и умении обтесывать дерево. Он — стахановец и получал усиленный паек. Султанов хорошо одевался. На голове носил каракулевую папаху, как носят чеченцы из Кавказских гор. Сегодня у меня произошел конфликт с бригадиром. Я не справлялся с работой. Он меня поставил на самый высокий уровень шпал и начал показывать, как нужно ударно работать. Проработав с ним час, я окончательно выбился из сил и упал. Бригадир накинулся на меня с кулаками, да и ногами избил изрядно. Сущий зверь, не знающий жалости! На следующий день я попросился на распиловку бревен. Из лесосеки возчики привозили нам бревна длиною до пяти с половиной метров. А на покатах шпалорезки поперечной пилой мы их разрезали пополам. Работа эта была тоже не из легких, потаскать пилу целый день! Зато все на одном месте — не надо ноги ломать по кочкам и болотам. Из-за того, что в лагере находились вместе бытовики и политические, приходилось сильно страдать людям интеллигентным. Они терпели унижения и побои от воров и от всяких люмпенизированных элементов. Конечно, такие как врачи или инженеры могли улучшить свое положение, но для этого нужны были связи или средства подкупа. Наконец-то наступила зима. Нам выдали зимнюю одежду, привезенную из госпиталей. Ватные штаны и телогрейки со следами запекшейся крови, которые латали и штопали на ходу. Шапки также были военного образца, но ужасно старые. На ноги — бахилы, шитые из ватных штанов и телогреек, а на них — лапти лыковые. Начальство и «придурки» носили валенки. Новые вещи выдавали лишь грузчикам и лесоповальщикам. Нижнее белье было ветхое и старое. Оно менялось раз в десять дней во время посещения бани. Война шла к победному концу. А лагерная жизнь шла своим чередом. Открылся цех по производству лаптей. Срубленную липу привозили в зону. Из нее драли лыка, а из лыка плели лапти. Такой обувки хватало на день-два. Уж очень они (лапти) слабые! Местный рационализатор придумал подошву лаптей переплетать дважды... Морозы усиливались. Теперь надолго глубокий снег занес все вокруг. Нам это не сулило ничего хорошего! Наоборот, положение становилось критическим. Лагерные больницы были переполнены доходягами, обмороженными и больными. Туберкулез косил людей. Я получил денежный перевод — 100 рублей. Купил на них ведро картошки и немного хлеба. Держать картофель негде, его могли украсть. Моя покупка совпала с выходным днем, и я целый день ел эту картошку (варил и ел, варил и ел). К вечеру осталась только банка вареных клубней, которую я спрятал под головой на нарах. Но мой сосед, бендеровец Андрашулик по кличке «Рудый», все-таки ее украл! Мне предложили пойти на работу грузчиком, и я рискнул. Выдали новые лапти и бушлат. Грузчиков было две бригады: одна женская, а другая мужская. Погрузка леса в железнодорожные вагоны требовала профессиональных навыков. Ведь не каждый сможет увязать платформу с круглым лесом, чтобы, не дай бог, во время движения этого состава лес не развалился! Паек здесь давали получше и побольше, но работа была адская. Погрузка не знает ни дня, ни ночи. Особенно, в конце месяца, когда шла штурмовщина, и горел план. Бывало, только заснешь, как уже будили, мол, подали вагоны. В женской бригаде работали почти одни немки из Поволжья. Мы неплохо с ними ладили. Они были осуждены по липовым доносам, согласно партийной установке. Работа грузчика, вероятно, придумана самим дьяволом! Лес ледяной, в лежалом снеге. Его тяжесть удваивается из-за этого. Мне казалось, что на такой каторжной работе время будет идти незаметно. Однако впереди меня ждали 10 лет непосильного труда. Сколько же вагонов леса за этот срок мне предстояло погрузить?! Если бы не сохли мозги от голода, можно было бы еще втянуться в работу, придумать какое-нибудь облегчение (а где и увильнуть). Но как было думать? Чем было думать? Когда все построено так, что ты не можешь думать ни о чем, лишь о еде! Я был молод, здоров, ничем никогда не болел. Мне бы только досыта есть, и все бы было нипочем! Больше месяца я проработал уже грузчиком и понемногу начал привыкать к этой работе. Но вот беда! По всему телу пошли фурункулы. Больничный не давали — нет температуры. Бригадир и помощник гнали меня на погрузку, а я не в состоянии был работать из-за этих болячек! Со мной долго не возились, отправили в «кандей». Били смертным боем. Пока я не вытерпел и обратился к начальнику лагпункта. Тот как раз был навеселе, в хорошем расположении духа. Он даже угостил меня папироской и спросил: — Знаешь, какой у тебя сегодня большой праздник? — Не знаю! — с удивлением ответил я. Он продолжил: — Сегодня доблестной Красной Армией освобождена Варшава! От этого сообщения мое сердце сильно забилось и я заплакал... Дальше, рассказав о своем тяжелом положении, попросил мне помочь. Начальник велел обратиться к лагерному врачу от его имени. Наконец-то врач Павел Петрович (чуваш) смилостивился надо мной и положил меня в стационар. Он любил поговаривать: «А ну, сними штаны! Казать пушнину! Что за шерсть!» Таким комментарием сопровождалось определение у зеков степени дистрофии! Я лежал в лагерной больнице на чистой постели. Нас, больных, в палате 15 человек. Было тепло и терпимо, особенно после работы грузчиком. Еда скудная, но, спасибо, что не гнали работать в жуткий мороз! Больница переполнена бендеровцами. Они умирали от голода. Из писем, отправленных ими домой, родственники знали об их плачевном состоянии. Добившись, чтобы им выдали вагон и, нагрузив его продовольствием, отправили с проводниками в лагерь. А в лагере соорудили склад, и кладовщик выдавал понемногу продуктов каждому, чтобы не дай бог эти «страдальцы» не объелись! Вот какая забота о людях! Бендеровцы — хлопцы молодые, получив весомую материальную поддержку, стали быстро поправляться. Ко мне они относились дружелюбно. Но это совсем ничего не значило. Попадись я им в лапы при немцах — они бы из меня котлету сделали! Причем, все были поголовно неграмотные. Меня просили написать домой письмо или почитать газету. Любили слушать мои забавные рассказы об артистах, фильмах или книгах, что я читал. Иногда и мне что-нибудь перепадало из съестного. А иногда сосед жевал домашнюю колбасу или сало, а мне приходилось «сосать лапу», как мишке зимой в берлоге! Я укрывался с головой одеялом, и все тут! Ухаживала за нами нянечка — пожилая женщина родом из западной Белоруссии. Она была учительницей и настоящей интеллигенткой. Мы очень привязались друг к другу. Тепло и относительная чистота благотворно сказались на моем здоровье, и я стал поправляться. Пролежав два месяца в стационаре, я почувствовал себя выздоровевшим, но очень ослабленным. А меня снова гнали на работу на шпалорезку! Две недели проходил на работу и почувствовал, что силы меня полностью покинули. Я стал опять полным дистрофиком! Не мог уже совсем работать, еле передвигался и весь опух. От цинги у меня начали выпадать зубы и кровоточить десна. Дело шло к весне. Зима заканчивалась. Солнышко уже высоко поднималось над горизонтом. Потекли вешние воды... На лагпункте людей осталась половина, другая половина — на кладбище! Чтобы погубить такую массу людей за одну зиму, нужен отлаженный конвейер смерти. Можно подсчитать: в Унжлаге около полсотни лагпунктов, в каждом около 1500 зеков. Суммарно — это 75000 человек. А по всей стране лагерей было сотни. Что же выходит — осужденных миллионы!? В марте 1945 года Красная Армия форсировала Одер, до Берлина уже было рукой подать. Скоро должно пасть логово фашистов, и войне — конец! Этого события ждали все, потому что обещали амнистию. Мысли зеков были заполнены такими мечтами. Сенсация! К нам прибыл вербовщик. Ему нужны заготовщики-обувщики. Я предложил свою кандидатуру, ожидая, что из этого выйдет. Баптистского проповедника обворовали. Украли его библию, пошедшую на курево. Весь лагерь богохульствовал; баптисты приуныли. Правда, это уже были не те безответные баптисты, как раньше. Теперь они стали крепкими мужиками, получающими регулярно передачи из дома. Горе тому, кто их тронет! Получит такой отпор, мало не покажется! Пасха 1945 года. Воскресенье. Однако рабочий день, и нужно идти работать. Баптистский вожак сказал своим: «На работу идите, а там справляйте пасху!». Его поняли... 9 мая 1945 года. Пять часов утра, весь лагерь спал. В зону вошли начальник режима с надзирателями и объявили подъем. «Победа! Победа!» — заявил начальник. Наконец-то долгожданная победа, сокрушен ненавистный фашизм! А вечером меня вызвали на этап, куда — не сказали. Я под конвоем был доставлен на станцию и посажен в «вертушку» (это совершенно закрытый вагон, где в полном мраке не видно ни зги). Видимо, зекам было нежелательно знать, что творилось в Унжлаге! Утром, на рассвете прибыл на место. Всех, кто находился со мной в вагоне, погнали от станции семь километров до 6 лагпункта. Это была многотысячная зона разнообразных мастерских, где изготавливали для зеков обувь, спецовки и другие виды товаров ширпотреба. Кроме того, были мастерские по реставрации часов, которые привозили из Германии, и цех по изготовлению ювелирных изделий. На вахте нам зачитали приказ Сталина о полной и безоговорочной капитуляции фашисткой Германии. Прочел этот приказ работник культмассовой работы по 6 лагпункту — заключенный Днепров. Получив в столовой паек, мы разместились в бараке, полном клопов. Я еле передвигался, ноги опухли, как колоды. Опухоль уже дошла до живота. Говорят, что когда доходит до сердца, то неминуема смерть! Меня зачислили в бригаду заготовщиков. В просторном цехе-бараке трудились заключенные, изготавливая обувные заготовки. Я должен работать, а у меня не было сил ходить! Я вообще не мог двигаться. Со мной творилось что-то ужасное: в ушах стоял постоянный звон, голова кружилась так, что я не мог открыть глаза и рот. Не мог разговаривать и часто терял сознание. Не было никаких желаний, даже на еду смотрел с безразличием. Хотелось только сидеть и греться на солнышке. Я чувствовал, что гасну, что дни мои сочтены. Меня обволакивала ватная пелена, погружая в дремоту, заставляя заснуть навсегда и успокоить мятежную душу. Стоило ли столько бороться, идти наперекор судьбе, отстаивая право на жизнь, чтобы кануть в небытие!?... Так, сидя на завалинке нашего барака, я прощался с жизнью. Вдруг ко мне подошел коренастый, небольшого роста парень и спросил: «Откуда ты родом, как тебя зовут?» Мы познакомились. Его звали Абраша Люксенбург, родом он был из Польши, из города Лодзи. Ему тогда шел 25 год. Но выглядел он старше из-за грустных, потухших глаз от свалившихся на его долю невзгод. Эти глаза с печалью и болью смотрели на меня. Абраша вместе со своим младшим братом в 1940 году бежал от принудительных работ по строительству концентрационного лагеря в Майданеке. При переходе советской границы их обстреляли немцы и убили брата. Сам Абрам был задержан советскими пограничниками. Он был осужден за нелегальный переход границы на 3 года ИТЛ. Однако уже прошло 5 лет, а его никто не торопился выпускать! Этот парень был уникальным часовым мастером, и его использовали для ремонта и восстановления старинных и редких часов. Его появление вдохнуло в меня жизнь. Мне казалось, что наступил конец моему одиночеству. Он для меня означал возврат к родным, любимым людям, которых лишила меня проклятая война... Я стал понемногу кушать и почувствовал приток новых сил. Поднялся на ноги и уже ходил не держась за стенки. На территории 6 лагпункта находилась ювелирная мастерская под руководством знаменитого Таллинского ювелира, крупнейшего в Эстонии. Бригадиром был Гольдин — бывший работник Ленинградского ювелирторга. В ширпотребном цехе изготовляли дешевую бижутерию и мундштуки из оргстекла с мельхиоровыми наконечниками. А рядом, в другом помещении была мастерская по производству из драгметаллов различных колец и других ювелирных изделий. Абраша познакомил меня с Гольдиным, и я начал работать на изготовлении мундштуков. Затем меня назначили помощником бригадира по быту. Я водил бригаду в столовую, получал и раздавал хлеб, да еще выполнял массу других обязанностей. Окреп, даже почувствовал себя сильным! Свободное время мы проводили вместе с Абрашей. Он рассказывал много интересного о своем дедушке раввине. Я подружился с еще одним евреем Абрамом Файманом. Он родом из Винницкой области. Когда война началась, его взяли в армию. В 1941 году под Смоленском он попал в плен. В плену, выдавая себя за татарина, работал переводчиком, чем спас себе жизнь. После освобождения составили донос на него лжесвидетели. И Файман получил по статье 58–1б десять лет ИТЛ. Ему пришлось немало хлебнуть горя, пока он не связался с братом майором, который выжил один из всей семьи (фашисты расстреляли его родителей). Брат посылал ему хорошие посылки и, благодаря им, он смог выкарабкаться. Это был общительный и очень грамотный человек. С его помощью я стал посещать самодеятельность и петь в хоре. Там я познакомился со многими хорошими ребятами. Янек Соколовски из Барановича — часовой мастер. Пел и играл на гитаре шлягеры песни довоенной Польши. Днепров — замечательный конферансье. Матвеев — мастер художественного слова. Многие зеки тянулись к культуре и творчеству, как к одному из способов выживания в этих суровых условиях. Искусство не давало нам деградировать до уровня животных, наполняло нашу жизнь хоть каким-то смыслом, отвлекало от невзгод и вселяло оптимизм! Мы ставили концерты, репетировали, выступали. Чуть-чуть появился просвет в нашей мрачной жизни... Я встретил двух евреек из Луцка. Одна из них по фамилии Шустер. Ее отец имел большой обувной магазин в городе. Они были очень обрадованы нашему знакомству: не каждый день им встречались варшавяне! Шутя, я напомнил женщинам, что уже шесть лет не ел фаршированную рыбу. В следующую субботу мы встретились опять. Каково же было мое удивление — меня угостили «фаршированной рыбой»! Правда, из-за отсутствия рыбы пришлось лакомиться обычной селедкой! ... Эти две обездоленные еврейки, которые были намного старше меня, смогли сохранить душевность и традиции наших отцов и матерей! Так прошел субботний день, один из многих дней в неволе. Объявили амнистию, но очень ограниченную: для дезертиров (их всех выпустили на свободу), всяких мелких воришек и несовершеннолетних. Выпустили тех, которые через месяц снова оказались в лагере. Порядочных людей амнистия не коснулась! Для «врагов народа» не делали никаких снисхождений! Вот если бы ты прятался от войны в погребе или ушел с поля боя в самоволку — тогда тебе амнистия, иди домой! Мои друзья по подполью прислали мне небольшую посылочку. Файман сказал, что у Брауна на улице тоже праздник. Сосед по нарам, пожилой баптист ко мне благоволил, потому что я знал толк в библии. Мы с ним варили из содержимого посылок кашу и вместе ели из одного котелка. Только так удавалось выживать в лагере. Тяжело получать посылки раз в год. Только растравлять душу! Но еще тяжелее вообще ничего не получать. Ведь важна не только материальная поддержка, но и моральная. Очень важно знать, что кто-то еще помнит и заботится о тебе... Становится легче переносить свое одиночество, все унижения и беды, выпавшие на долю! Снова осень. Моя пора неудач. После прохождения медкомиссии меня направили на 28 лагпункт. А всему виной рассказ об американском фильме «Побег с каторги» с участием знаменитого артиста Поля Муни. Я рассказал его содержание вечером в бараке. Бригадир часовщиков, известный стукач, видимо, доложил куда следует. Прибыл я опять на 28 лагпункт. Зону узнал сразу, а людей — нет. Почти все поправились, стали здоровыми, благодаря помощи из дома. Теперь им не страшны ни блатные, ни надзиратели. С ними они прекрасно ладили, иначе им было бы не видать вагонов с салом, крупой, мукой и с другими продуктами. Зеки очень дисциплинированы. Работали на лесоповале, на погрузке леса, всюду. Баптисты теперь расконвоированы по амнистии, им сняли половину срока. Они старательно трудились, завоевывая себе авторитет. Меня поставили в бригаду к Андрашулику на валку леса. Это был тот самый бендеровец, который в прошлом году у меня украл банку с вареной картошкой. Он теперь стал двухметровым великаном. Насмехаясь надо мной, он брал шести с половиной метровый балан за вершинку, а мне приказывал его взять за комель. Мы взваливали эти бревна на плечи и складывали в штабеля. Таскать мешала чавкающая болотная жижа: все время цеплялась за ноги! С трудом мне удавалось поспевать за бендеровским гигантом. Я прекрасно понимал, что ему ничего не стоило загнать меня в могилу! В перерыве работы мой бригадир садился у костра, доставал шириной в пять пальцев шматок сала, втыкал в него веточку и держал над костром. Растопленный жир капал на краюху хлеба, и он с аппетитом уплетал его. Мне же приходилось, глядя на эту картину, лишь облизываться и глотать слюнки! Ведь на кухне я получал 300 грамм хлеба и черпачок жидкой овсяной кашицы! Я чувствовал, что мы с Андрашуликом в разных весовых категориях! А через две недели последние силы покинули меня. Все здоровье и бодрость, что я смог восстановить за лето, исчезли бесследно! Настала зима с обильными снегами и морозами. Я уже был не в силах таскать по глубокому снегу бревна. А мой напарник делал это играючи. Упросив нарядчика перевести меня в бригаду по заготовке дров для паровоза, тем самым немного облегчил свою участь. Паровоз «овечка» вывозил лес на станцию Поршня. Он пожирал много дров, но при нормальном питании работать было можно. Морозы усиливались. Голод и холод косил людей. Особенно страдали те, кто не имел помощи из дома. Недавно прибыл этап поляков. Они все являлись членами военной организации Армии Крайовой. После подавления немцами Варшавского восстания в августе 1944 года, остатки армии ушли в леса и вели партизанскую войну против немцев. После войны их стали вылавливать и судить по советским законам, хотя они не были гражданами СССР. Этот факт не помешал властям судить поляков как изменников Родины. Повезло тем, у кого остались родственники в Западной Украине и Белоруссии. Они получали посылки, поэтому могли сохранять силы и здоровье. Остальные «сосали лапу», доходили и умирали с голоду. На разводах с каждым днем становилось все меньше и меньше зеков, идущих на лесоповал. Зато морозы все больше и больше крепчали. Ветхая одежда не грела. Истощенное тело не получало необходимых калорий для существования. Трата энергии превосходила во много крат того количества, что получали взамен. Силы восстановить было нечем. Простуда от холода заканчивалась туберкулезом, а лекарств не имелось! Участились случаи членовредительства. Зеки, не видя другого выхода из создавшегося положения, калечили себя, оттягивая срок своей гибели. Скоро должен был наступить новый 1946 год. Положение мое стало критическим. Куда я только не совался, всюду горе. Жуткая ненависть друг к другу. Кто сохранил силы, тот смертным боем сживает со свету доходяг! Как выжить?! Каждый день превратился для меня в неразрешимую дилемму: что сделать, чтобы обмануть зиму, голод и побои?! ... Все вопили, всем хотелось жить; но страшные нечеловеческие условия пеленали людей в смертный саван! Мне нужно было на что-то решиться, чтобы оттянуть свой скорый конец! С каждым днем все больше и больше становилось «саморубов», «мастырщиков». Волна случаев захлестнула лагерь. Видимо, в то время за это еще не судили, не хотели «выносить сор из избы»! За такой массовый характер кое-кому могло не посчастливиться, могли взыскать по большому счету! На самом деле, это никого не волновало: чем меньше останется «врагов народа», тем было для них лучше! Со мной повторилось прошлогоднее, когда я был уже почти покойник... Что мне оставалось делать?! Для того, чтобы выжить, я решил покалечить себя! Отрубая на бревнах сучья, я скользнул по обледенелому бревну топором и задел большой палец кисти левой руки! Палец отлетел вместе с куском окровавленной рукавицы в снег. Я даже поначалу не почувствовал боли! Все происходило, как в кошмарном сне! В оцеплении находился фельдшер, «лепило», я прибежал к нему. Он сделал мне на скорую руку перевязку и остановил кровь... Вечером меня доставил конвой на станцию, и вертушкой перевезли в центральную лагерную больницу на станции Лапшанка. После санобработки поместили в палате хирургического отделения. Нас было там пять человек, двое из них не ходячие. Мы за ними ухаживали. В палате тепло и чисто. Тетя Маша, наша санитарка наводила лоск. Когда она дежурила, никому не было покоя. Уборка затягивалась на целый день. Ей некуда спешить — срок ее шел! Врач Хударян обработал мою рану и поставил катетер. Но у меня поднялась температура, видимо, начался воспалительный процесс. Ассистент врача Тадеуш, бывший студент Варшавского мединститута, участник восстания 1944 года, рассказал мне, что происходило в гетто. Я узнал, что в больнице помимо зеков, лечатся вольные, трудармейцы, немецкие военнопленные и заключенные. Встретил земляка из Лодзи. Он работал в больничной бухгалтерии бухгалтером. Его фамилия была Траубе. У него больной желудок, поэтому он ходил в наше отделение на лечение. Он мне иногда приносил изрядные куски хлеба. В одной из палат лежали два венгерских еврея. Мне с ними приходилось общаться на немецком, хотя они немного знали иврит. Незавидная судьба была у этих бедолаг! Их, молодых, еще здоровых мужчин, разлучили с семьями (уничтоженных в печах Освенцима) и собрали в рабочие отрады. Они рыли окопы и строили укрепления. Красная Армия освободила их, чтобы вновь засадить в лагерь, но уже в советский! Для чего эти несчастные томились в неволе и потихоньку доходили, никто не понимал! Они не относились ни к военнопленным, ни к уголовникам, но сидели вместе с преступниками. Никому не было никакого дела до их судьбы. Эти венгерские евреи у немцев были узниками, теперь у Советов остались, как и прежде, узниками! Пробыв в больнице неделю, я почувствовал себя лучше и стал помогать сестре-хозяйке. За что мне от нее перепадала лишняя миска баланды. В то время женщины меня не могли интересовать. Мысли были лишь о том, как утолить голод. После двухнедельного пребывания в хирургическом отделении меня перевели в отделение выздоравливающих. Здесь больше свободы и нет тети Машиных строгостей. Нас в палате было 10 человек, преимущественно хирургических больных. Два грека из-под Мариуполя (значит — земляки). Один из них Юрий Юрьевич Барабаш родом из Чердаклы, что рядом с нашим совхозом на полпути из Мариуполя до Волновахи. Эти греки находились на фронте до 1943 года. Затем были сняты и отправлены в трудармию. По какой причине это делалось — неизвестно! Барабаш работал начальником снабжения центральных механических мастерских Унжлага. У него была язва желудка, поэтому он ожидал комиссии и отправки домой. А пока его лечили в больнице. Юрий Юрьевич получил из дому посылку — 6 кг одной копченой колбасы! Когда открыли ящик, оказалось, что колбаса по краям покрылась плесенью. А в середине она была еще вполне съедобна. Грек предложил мне плесневелую колбасу. Я очистил ее от кожицы и плесени и устроил пир! ... Давно я не ел такой вкуснятины! Рядом со мной лежал симферопольский болгарин Дынов. Он работал шофером по вывозке древесины и там покалечил ногу. Ко мне в палату заходил еще один венгерский еврей. Он родом из Будапешта, мы с ним беседовали на немецком и иврите. Он был членом сионистской организации. Прекрасный собеседник и душевный человек. Между нами возникла взаимная привязанность, несмотря на то, что он был старше меня почти вдвое. Его семья, наверняка, погибла. Этот еврей мечтал вернуться в Венгрию, но его не отпускали! Прибыл к нам в больницу из 28 Лагпункта нарядчик Фельдман. Ему должны были делать операцию: удалять грыжу. Увидев меня, он обрадовался: все же знакомый из одного Лагпункта! Операция прошла удачно, и я ухаживал за ним. Мы очень подружились. Фельдман — фронтовик, боевой офицер. За «превышение власти» был осужден на 10 лет. По амнистии срок сократили наполовину. Работая нарядчиком, он считал меня врагом народа. Теперь, пообщавшись со мной, понял, что я никакой не «контрик», а человек с несчастной судьбой, гонимый по миру и попавший в круговорот войны. Выздоравливая, сам помогаю медсестрам мерить температуру, ухаживать за лежачими больными, особенно за одним партизаном из Крыма. Он получил в лагере тяжелую травму позвоночника, покрывая крышу финстружкой, неудачно свалился. Несчастный все время лежал на вытяжке, а я его успокаивал рассказами о подпольной деятельности. В ответ были его рассказы из партизанской жизни. Мы часто проводили вместе время, облегчая души своими историями друг другу. Познакомился с интересным человеком, евреем из Лодзи. В 1920 году участвовал в войне, которую вела Польша против СССР, попал в плен к красным и остался в Союзе жить. Он служил стрелком, конвоируя заключенных. В больницу попал с диагнозом. В женской палате лежала больная, которой недавно ампутировали ногу ниже колена. Она немка из Поволжья, работала дежурной на станции Поршня. Ей я был еще знаком в 1944 году, когда меня вертушкой привезли на 28 лагпункт. Все это происходило во время ее дежурства. Немка вспоминала обо мне с восхищением: «Какой же Вы были красивый и стройный тогда, все Вами любовались!». Карлуша — белокурый красавец (русский немец), завхоз нашего отделения. Он предложил мне поработать ночами на кухне, чистить картофель. Там была картофелечистка, а моя задача загружать машину клубнями и смотреть. Я старался всю ночь что-нибудь жевать, восстанавливая силы. У нас новая поломойка. Ее звали Регина. Полька родом из Вильнюса. Мой сосед по палате, бывший директор совхоза из Белоруссии, заметил, что походка у Регины была как у балерины. Оказалось, что она руководит больничной самодеятельностью, и сама хорошо поет и танцует. Мы с ней беседовали на польском языке. Она очень дружелюбна и очаровательна. Пригласила меня в клуб на репетиции. Ей нужно было подготовить концерт-монтаж к праздникам 1 Мая и День Победы. Я ходил на репетиции и готовил сольно-вокальный номер из песен советских композиторов. Мы репетировали «Песню о Москве» Дунаевского. Я не справлялся с высокой тональностью. Мне не хватало вокальной техники и физических сил. Регина была недовольна мною. Жаль, что она не понимала мое состояние, а может, не хотела понять! Так уж устроен человек: «Сытый голодному не верит!». Барабаша выписали, и он скоро сможет ехать к себе домой в Чердаклы. На прощанье он записал мои установочные данные, обещав затребовать меня из лесоповала в центральные мастерские, где я смогу работать автослесарем. Я перестал ходить на репетиции. Чувствовал себя очень слабым, но продолжал на кухне чистить картошку. Регина говорила, что если я буду продолжать участие в самодеятельности, то может быть, меня оставят при больнице на какой-нибудь работе. Однако уже оказалось поздно. Рана на руке почти зажила. Меня выписали и отправили опять на 28 лагпункт. Нарядчик меня не забыл и направил в барак-профилакторий. Там без отрыва от производства отдыхало 20 зеков. Это был лучший барак, и нам давали в нем больший паек. По 12 часов мы работали в тайге. Никогда не просыхали, очищая лесные деляны от отходов древесины, накопившихся от зимней валки леса. За две недели пребывания в профилактории я почувствовал себя лучше. Но там впервые у меня случился приступ радикулита: всю ночь корчился от боли в суставах! ... Вновь очередной этап. Вертушкой доставили меня в центральные ремонтные мастерские. Барабаш сдержал-таки данное мне слово! Выручил, забрал с лесоповала, спасибо ему за это! В тайге, на лесоповале был постоянный риск потерять здоровье, надорваться от немыслимо тяжелой работы. Центральные мастерские Унжлага — это производство по ремонту машинного оборудования и большой гараж для машин лесовозов, обслуживающих лесоповальные участки в тайге. Лежневая дорога позволяла быстро перевозить на тяжелых лесовозах древесину к станции железной дороги и к лесобиржам. Здесь находились механические, слесарные, медницкие и авторемонтные цеха. Производство очень примитивное, на уровне девятнадцатого века! За зоной были котельная и электростанция, работающая на дровах. Меня вначале направили в бригаду по заготовке дров для котельной. Разделывали дрова на пиле-балансире, затем кололи их на поленья. Через день собирали весь личный состав для переноски дров за зону, в котельную. Мне помогал знакомиться с людьми болгарин Дымов. Уцелевшие остатки Крымского этапа тут нашли неплохое пристанище. Большинство из них погибло еще в первую зиму. Не без помощи делопроизводителя мне все-таки удалось попасть в механический цех, и там я занимался нарезкой резьбы на болтах и гайках. Работа терпимая, не сравнить с лесоповалом! В нашей зоне не было женщин, что, впрочем, меня не очень волновало. Но рядом был женский лагерь, и тем, кто хорошо работал, в виде поощрения разрешалось по выходным посещать «девочек». Перед посещением «женихи» усердно готовились: доставали загодя сэкономленный сахар, конфеты из посылок и трепетно ждали встречи... Я познакомился с каптером, зав. складом. Он цыган, бывший начальник одного из Московских паровозных депо. В его ведении находился склад горюче-смазочных материалов. Каждый день, в пять утра нужно было заправлять горючим лесовозы. Он просил меня заниматься этим складом, чтобы самому можно было «дрыхнуть» до 10 утра. Теперь вставать мне приходилось в пять и до начала смены отпускать шоферам топливо! Водители норовили меня обмануть, чтобы заполучить лишние литры бензина. Но у меня такие номера не проходили, поэтому каптер мне полностью доверял. Сам же он ходил одетый, как генерал: в лучших кителях и галифе из английской ткани. По мере того, как я неплохо справлялся на заправке автомашин, мой цыган стал давать мне все новые и новые поручения. Получилось так, что для основной работы у меня уже не хватало ни сил, ни времени. Этого было достаточно, чтобы нашлись недовольные моей работой в цеху. Каптера своей помощью я полностью освобождал от прямых обязанностей по ведению складской работы. Правда, мне за это кое-что перепадало... Это вызывало у некоторых черную зависть. Токарем работал москвич Зальцман, заядлый джазист, немного игравший на саксофоне. Мы с ним очень сдружились и в свободное от работы время музицировали, наигрывая джазовые песенки. Видимо, такая самодеятельность кое-кому пришлась не по вкусу. Поэтому, когда наметился этап на сельскохозяйственные работы, меня отправили туда вместе с доходягами и калеками. Мной особенно не дорожили: ведь я не был ни токарем, ни механиком, ни станочником! До станции прогнали 5 км. Затем «вертушкой» нас привезли на другую станцию. И опять пешком 5 км до сельхоза. У Дымова тяжелый чемодан. Он инвалид, хромал и упирался на палку. У меня с собой ничего не было и я нес его вещи. Я специально не хотел обзаводиться вещами, чтобы потом все время не переживать и не следить за ними. Дымов за помощь был мне очень благодарен. Встретил здесь Днепрова. Он в К. В. Ч., как всегда. Зона большая, с просторными жилыми бараками. Много западников, бендеровцев и людей из Прибалтики. Я познакомился с Янеком Гуркевичем. Он из Лодзи. В 1940 году служил в Красной армии в городе Славяногорске, что в Донбассе. Их, целую группу поляков, необоснованно обвинили в измене Родине и дали Янеку 5 лет ИТЛ. Но до сих пор его не отпускали домой, хотя срок отсидки уже давно закончился. В округе находились поля, на которых выращивали разнообразные овощи, в том числе и картофель. Меня распределили в полеводческую бригаду чечена Измаилова. Он — бывший сотрудник КГБ. В горах Кавказа истреблял своих соплеменников, подозреваемых в пособничестве немецким властям. Измаилов на должности бригадира справлялся хорошо. Он — свой человек у администрации. Однако зеки-чеченцы его недолюбливали. Мы работали на капустном поле. Пропалывали его и одновременно вносили удобрения. А на многочисленных заливных лугах уже начался сенокос. Судя по поведению нашего бригадира, он неплохой человек. Хотя, первое впечатление часто бывает обманчивым. Что ж, дальше будет видно! ... Охрана нам не очень докучала. Нашу бригаду охранял один стрелок. Зеки были тут работящие, большинство из бывших колхозников или из бендеровцев-крестьян. Были немного прибалтийцев и немцев Поволжья. Выделялась одна красотка из Риги, звали Марьяна. На работе она не сильно перетруждалась. Зато вечерами в лагере «весело» проводила время. Что греха таить: на нее заглядывались многие начальники лагеря. Она была красивая, статная, молодая. Ее фигура притягивала взгляды откормленных лагерных придурков и конторских крыс. За связь с немцами ей дали 10 лет. Что стоило такое правосудие, если занятие проституцией было приравнено к контрреволюционной деятельности! На полях сельхоза зрел урожай. Мы пропалывали и прорывали овощные культуры. После прорывки ботву увозили на кухню и варили из нее борщ. Пока было еще тепло. Сено уже скосили, собрали в копны. Косили еще и клевер. Он сильно перестоял, и его косить было тяжело: тупились косы. Когда управились с сенокосом, начали убирать лук. Работая в поле, целый день все грызли лук до тошноты. Под конец рабочего дня каждый пытался припрятать несколько луковиц, чтобы принести в лагерь. Лук был необходим, как источник недостающих нам витаминов! Мне удалось набрать в свои кирзовые сапоги пару килограмм лука. На вахте надзиратели по запаху лука поняли, что почем, и устроили настоящий «шмон». На земле быстро стала расти гора лука... Мне пришлось расстаться с половиной добычи, которую охранники вытрясли у меня с одного сапога. Второй же сапог они не додумались проверить. Всю нашу бригаду, во главе с бригадиром отправили в карцер. Там мы просидели два часа, а затем нас выпустили. Получив паек и ужин, я нашел укромное место и опорожнил там свой сапог. Лука набралось килограмма два! У медсестры со стационара мне удалось обменять его на хлеб. Ночью у меня очень болел живот. Кажется, впервые в жизни объелся луком! Приложив к животу нагретый кирпич, я заснул... А на утро встал уже здоровым! Копали картошку. Печь ее на костре не разрешали. Нарушителям доставалось от бригадира. Он бил нас ногами, отбивая все внутренности. Словом, кровь чечена-зверя играла в нем. И мы были вынуждены есть сырую картошку. Некоторые «рекордсмены» съедали до 15 штук! Мне лишь удавалось с трудом съесть три! Лето было уже на исходе. Все овощи собраны. Остался один турнепс, который очень трудно убирать. Из-за постоянных дождей мы не успевали просыхать. Один из зеков, молодой парень, небывалый выдумщик. Он пытался в зону принести выкопанную большущую картофелину, весом более одного килограмма. За отросток этой картошки он привязал веревочку и повесил ее у себя на шее. Когда надзиратель его обыскивал, тот распахивал широко телогрейку, а клубень был на спине. После «шмона» он дергал веревочку, и картошка перемещалась со спины на грудь. И, прикрывая ее одеждой, этот находчивый зек сумел пронести овощ в зону. Как не вспомнить замечательные русские поговорки: «Голь на выдумки хитра!» или «Голод — не тетка!». Приходилось «капушиться», как поговаривали на Колыме... Через некоторое время нашу бригаду разогнали, потому что бригадир получил повышение. Он стал каптером, завскладом. А я попал в бригаду Савченко. Это был неплохой человек. У него работал помощником Янек, поляк из Лодзи. Когда он освободился, его место занял я. Мне нужно было кормить бригаду. Ведь лагерному бригадиру неприлично было ходить вместе с бригадой в столовую! Ему приносили из кухни другую еду... Я смог расположить к себе бригадира. Он оказался незлобным и поддерживал слабых в таком горе. Почти втянувшись в работу, мне уже казалось, что я смогу обмануть еще одну зиму. В зоне началась стройка. Говорили, что это будет «венерическая зона». Изолированное место, где будут лечиться больные зеки с венерическими заболеваниями. И вскоре стали прибывать из всего Унжлага венбольные, в том числе большая группа блатных и «воров в законе». Воры стали главенствовать в зоне, терроризируя работяг. Повара из кухни носили им лучшую еду. Женщин разыгрывали в карты. И горе той, которая отказывалась переспать с «вором в законе»! Лагпункт стонал от их проделок! Воры послали своих «шестерок» к каптеру Измаилову с требованием выдать продукты, чая и муки для выделки игральных карт. Чечен показал им согнутую в локте руку, сопровождая этот жест присказкой: «А хуху не хохо!?». Тогда каптеру приказали явиться с повинной к «уркам». Он явился, да еще прихватил с собой топор. Стоя посреди барака, Измаилов кричал: «А ну, подходи, кому жить надоело!». Воры призадумались, это им было не простых мужиков запугивать! Бросив на опешивших воришек насмешливый взгляд, бывший мой бригадир повернулся и вышел из барака. Он хорошо проучил блатных, и они перестали к нему приставать! Настала зима 1946–1947 года. Повалил снег, наступили трескучие морозы. Наша бригада солила в огромных чанах капусту. Чаны зарывали в земле в овощехранилище. Сечками измельчали капусту и морковь. После окончания засолки нас заставили в конюшне готовить место под навоз, из которого должны получиться органические удобрения. Мы носили навоз и бросали его в кучу возле конюшни. Нам выдали новые валенки, ватные штаны и бушлаты, шитые из старых шинелей. Нашу бригаду послали в лес на заготовку дров и деловой древесины. Эту работу никто не знал так хорошо, как я. Мы производили валку леса на небольшой деляне, а заготовленные дрова укладывали в штабеля. До нового 1947 года я работал на лесоповале. Затем нашу бригаду разогнали. Часть зеков с малыми сроками расконвоировали, и они работали возчиками, а меня направили в бригаду Дальмана на заготовку торфа в непроходимом болоте. Дальман — русский немец. Он дико ненавидел евреев, считая их лодырями... В моем лице этот немец нашел то, чего искал, и вплотную занялся моим трудовым перевоспитанием. Дельман всеми ему доступными средствами заставлял меня надрываться на болоте, отдавать свои небольшие силы ради его садистских прихотей. Он любил повторять мне, когда я копал и укладывал торф, из которого текла болотная жижа, в штабеля: «Это тебе не объегоривать православных или заниматься торгашеством, спекуляцией!». За несколько дней такого издевательства я снова превратился в доходягу. Когда из последних сил мне удавалось составить подобие штабеля из торфа, этот фашист с издевательской усмешкой дрыном разбивал его и заставлял снова укладывать. Тем самым, доводя мою работу до абсурда! Здесь, на этой работе мне вспомнилась история о том, как предки моего народа строили пирамиды в Египте под хлыстом надзирателей фараона! С той только разницей, что, если им в пустыне было очень жарко, то мне ужасно холодно на сорокаградусном морозе! Только когда наступали сильные морозы, сковывающие болото, можно было рубить топором мерзлый торф небольшими квадратными плитами, а затем поддев лопатой, складывать в штабеля. Мои силы были на исходе. А Дальман специально ставил меня на самые трудные участки! Я, естественно, не мог справиться с заданием. Поэтому он мне выписывал самый мизерный паек, от которого, буквально, можно было умереть с голоду. Чтобы не околеть на этой работе, стал я ходить в санчасть. А там, если нет температуры — марш на работу! Положение мое становилось безысходным. Правда, один выход все же был: это опять себя покалечить. Против арсенала средств, имеющихся у режима, сопроводить меня на тот свет, у меня оставался один единственный способ сопротивления. Нужно было опередить Дальмана, пока он окончательно не решил мой еврейский вопрос! ... Все опять повторилось. Топором я отрубил себе четыре пальца левой руки! ... В амбулатории мне сделали перевязку и составили акт о членовредительстве. Начальник санчасти Фридман охал и ахал. А сколько раз я умолял его не посылать меня на эту тяжелую работу! Сколько раз просил начальство перевести меня в другую бригаду! Ведь все видели и знали, как немец надо мной издевался! Никто не хотел меня слушать, никто не мог заступиться за этого жалкого еврея, «изменника Родины»! Дело сделано! Меня отпустили в барак. Теперь должно было быть следствие, а потом суд. Я не испытывал уже никаких чувств, все было безразлично. Но одно меня успокаивало и придавало силы — то, что кровожадный зверь Дальман не смог насладиться моей гибелью! Меня вызвали к следователю. Он был средних лет еврей в чине старшего лейтенанта, уполномоченного нашего лагпункта. Дальман и нарядчики строго предупредили меня, что если я начну жаловаться на них следователю — мне не жить на свете! Для составления обвинения следователю не нужно было искать компромат — тот был под рукой! Систематический отказ от работы, для саботажа совершил членовредительство. Тем самым потеряв трудоспособность, стал на путь противостояния лагерному режиму, показав свою вредную, контрреволюционную сущность! Бригадиры подтвердили мое отсутствие рвения к работе, утверждая, что я постоянно нарушал правила и пагубно воздействовал на окружающих, а своим отказом работать разлагал других, менее устойчивых заключенных! Мои объяснения своего поступка, не преступления (каким они хотели представить его), встречались в штыки. Естественно, ведь у меня не было никакого права на защиту! Мне, ничтожному зеку, в таком праве было бесповоротно отказано! Еще прибежал из управления начальник следственного отдела майор Шапиро. Для него это было любопытным представлением, где можно немного развлечься, тем самым разнообразив свой скучный быт. Ему было не дано понять меня. Как он мог понять те нечеловеческие мучения, которые толкнули меня на самогубство! Он стоял, как палач против своей жертвы, в любую минуту готовый взмахнуть и отпустить на мою непокорную голову свой карающий меч! Правосудие должно было судить не меня, а тех, кто создал систему, при которой людей заставляли идти на такой шаг, как членовредительство! Нельзя винить голодного, истощенного и бесправного узника за украденный кусок хлеба. Тем более бесчеловечно обвинять его в нанесении самому себе увечья! Почему возникали такие массовые явления членовредительства? Потому что безнаказанность и вседозволенность порождали в тоталитарном режиме новый, уродливый тип палача. Он, уверовав в свое неправое дело, тем самым совершал преступление против нравственности, против самой человеческой душевности, уничтожая основы цивилизованного общества! ... В январе 1947 года меня судили еще раз лагерным судом в лице одного судьи и вынесли приговор: за то, что я покалечил себе 4 пальца левой руки, руководствуясь статьей 58–14 осудить на 10 лет ИТЛ по обвинению в контрреволюционном саботаже! Два года и 9 месяцев, что я отсидел по статье 58–1а поглотились, и мне снова пришлось начинать второй десятилетний срок! После суда меня никто не трогал. Я был зачислен в инвалидную нерабочую бригаду. У моего соседа по нарам не было ноги. Мне приходилось ухаживать за ним. Валялся на верхних нарах, там всегда теплее, чем на нижних. Снова друзья вспомнили обо мне и прислали небольшую посылочку Мы варили кашу с Дымовым. Я потихоньку стал приходить в себя. На верхних нарах, у окна, блатные целый день резались в карты, не переставая даже ночью. Ну чем это было хуже игральных домов Монте-Карло! Степка, безрукий вор, позвал меня, дал мне пуховую подушку, чтобы я продал ее. А за вырученные деньги купил чаю. За 30 рублей в женском бараке мне с трудом удалось продать подушку. Затем побежал в столовую и у тети Ани выпросил горсть малинового чаю. На радостях принес Степке горсть заветного чая, а вместо благодарности услышал грубый мат: «Ты, что жидяра, разве это чай?! Эту траву можешь заткнуть себе в ж...! Ты мне натуральный китайский чай достань!» Только теперь до меня дошло, что нужно было Степке. Я побежал в каптерку и у каптера купил на 30 рублей пачку чая. Блатной остался доволен, даже похвалил меня. Было интересно наблюдать, как этот вор в законе колдует над приготовлением чая. Он достал из-под матраса закопченную консервную банку и налил в нее стакан воды. Поставил на огонь. Когда вода закипела, всыпал туда полпачки чая и снова начал кипятить. Потом банку прикрыл шапкой и через 10 минут уже пил напиток маленькими глотками. Так впервые я узнал, как варят «чифир». В прямоугольнике нашего лагпункта находилось одно здание под названием «монастырь». Это небольшое двухэтажное бревенчатое строение, напоминающее терем. Оно стояло особняком от остальных лагерных сооружений. Там действительно жили монашки, осужденные неизвестно за что. Они были затворницы и никогда не покидали свою обитель. Связь с внешним миром в зоне осуществляла одна из монашек — сестра Глафира, которая имела право покидать стены «монастыря». Однажды она спросила у меня, не знаю ли я, где можно купить сахара. Я ответил, что за деньги можно купить все. Тогда уже зекам стали выдавать сахар-сырец неотбеленный по 500 грамм в месяц. Многие его меняли на хлеб или продавали за деньги. Сестра Глафира принесла деньги, и я ей помог купить сахар. Такие операции повторялись часто, и мне кое-что перепадало за посредничество! Откуда были у монашек деньги? Оказалось, что эти затворницы делали редкой красоты кружева, которые очень дорого ценились. Через какие-то каналы им удавалось реализовать свои изделия и получать часть от вырученных денег. Один лишь раз мне удалось случайно заглянуть в их терем. Я точно попал в преисподнюю, сущий ад оказался там. Монашки, а их там было 5–6 человек, напоминали настоящих скелетов в своих черных саванах. Видимо, от того, что они не выходили на свежий воздух, лица их были с синевой под глазами, как у покойников. Я в ужасе быстро покинул этот склеп... Зима тянулась бесконечно, но постепенно дни становились все длиннее, а солнышко все выше. Рана у меня полностью зажила. Лишь шрамы и два негнущихся пальца напоминали о трагедии. В «вензоне» зашевелились блатари. Это было связано с прибытием крупной партии новых венерических больных. Среди них было несколько крупных тузов воровского мира. Начали с Рижской шлюхи Майки. Ее затащили в «вензону» и там над ней измывались, как хотели и сколько хотели. Бедной Майе после такой расправы уже было не до виляния задом. Несчастную на носилках перенесли в больницу. Она оказалось живучей, как кошка, и скоро очухалась. Да еще неплохо устроилась на Вохровской кухне кухаркой. Вскоре ее нельзя было узнать — превратилась в настоящую красавицу: белолицая, румянец на щеках. Изменилась до неузнаваемости! И снова, как и прежде, стала вилять упитанным задом с отработанной походкой, вызывая похотливые взгляды у ошарашенных охранников. У нее завелись денежки. Она часто покупала сахар, не торгуясь о цене...

Весна началась с посевной. Всех погнали на посадку картофеля. Мы умудрялись есть сырую картошку. Для этого подбирали немного подмороженные клубни. Правда, за это строго наказывали, но мы все равно ухитрялись есть. Посадили раннюю капусту, и вдруг ударили морозы! Собрали бригаду бытовиков, которые должны были жечь костры и окуривать дымом капустную рассаду. Политическим такую работу не доверяли. Они еще какую-нибудь диверсию могли устроить на капустном поле! Слава богу, капусту успели спасти. Во время посадки картофеля, производимой культиватором, который отваливал грядку, мы на гребень земли укладывали семенной картофель. Затем культиватор заваливал грядку с посаженными семенами. Иногда в земле находили прошлогодний картофель, пролежавший зиму под снегом. В картофельном мешочке находился комочек сухого крахмала, из которого получались вкусные оладьи. За день удавалось собрать до килограмма этого крахмала. А вечером пекли из него себе ужин. Надо было смотреть «в оба», чтобы воришки не стащили твои оладьи! ... Весной 1947 года немного спало напряжение после тяжелой и голодной зимы. Я уже свыкся с новым сроком, полученным за увечье руки. Опять попал в оздоровительную палату, где питание и быт были лучше. Оказалось, что меня готовили на дальний спецэтап. Собрали из всех лагпунктов зеков, которые были вторично осуждены лагерным судом. Но в основном на этап шли «блатари» рецидивисты, от которых администрация рада была избавиться. Мы догадывались, какое и куда путешествие нам предстоит. Но подробностей я знать не мог. То, что мне пришлось испытать на этом спецэтапе, не шло ни в какое сравнение с первым моим этапом из Крыма в Унжлаг! Конвой тогда состоял из фронтовиков, выздоравливающих после ранений. Такие спецэтапы ежегодно формировались для Колымы на золотые прииски. Там пожиралось огромное число зеков, отобранных из многочисленных лагерей великой страны Советов. Каждый год требовались все новые и новые инъекции узников, обреченных на гибель. Но прежде этими несчастными добывались тонны золота в богом забытых долинах смерти Колымского края! Нас, нескольких человек, перевели на другой лагпункт. Там собирали всех заключенных для Колымского этапа. Вскоре, выстроив в колонну, нас погнали на станцию. Здесь уже стоял состав, заполненный зеками, из крытых вагонов-теплушек. Мы были переданы «спецконвою». Это — откормленные молодчики, типа СС (эсэсовских штурмовиков), войск НКВД. Они с особым рвением и жестокостью принялись нас обыскивать, заглядывая во все щели и дыры и сопровождая свое унизительное занятие мордобоем, ударами ногами в кованых сапогах. Весь этот процесс напоминал недавние погромы, учиняемые фашистскими бандитами всех мастей... Пока мы проходили унизительную процедуру обыска в том, в чем нас мать родила, другие надзиратели обыскивали нашу одежду и обувь, сваленную в беспорядочную кучу. Все это происходило средь бела дня на оживленной железнодорожной станции! Все, шмон окончен, и нас, 80 человек, загнали в пульмановский крытый вагон, оборудованный по всем правилам ГУЛАГа. Блатари тут же заняли левую сторону двухэтажного отсека вагона, а мужики — правую.

Тут мы простояли целый день. Мой напарник Анжей выпросил себе хинина, и ему стало лучше от этого лекарства. Поздно вечером, покинув Новосибирск, продолжили монотонную езду по бескрайним сибирским просторам... Скоро Красноярск, большой промышленный район. Во время войны сюда эвакуировали многие заводы. Тут их еще больше расширили. Они работали и днем, и ночью. Миновали величавый Енисей. Прибыли в Красноярск. Город лежал в долине, окруженный высокими сопками. Вокруг — густые хвойные леса, создававшие неповторимый сибирский ландшафт. Снова в путь. Скоро будет озеро Байкал и Ангара. Под стать сибирской суровой природе — сибиряки. Крепкие, коренастые, широкоскулые, больше похожие на монголов, чем на русских. Расчетливые в движениях, неторопливо объясняющие, четко взвешивающие каждое сказанное ими слово. Названия сибирских станций: Тайга, Зима, Трыбратка, Байкал и другие, производили удручающее впечатление. Ведь они были подобны звону кандалов у каторжников, которых гнали через эти места при царском режиме. В России с тех пор ничего не изменилось! Снова гнал по этим местам зеков вновь испеченный режим большевиков! Все повторилось, но гораздо в больших масштабах! Утром нас встретило «славное море — священный Байкал». Озеро было окутано дымкой тумана. Нежаркое солнце пыталось пробиться через густую, молочную пелену... Целый день мы ехали по Байкальскому берегу, минуя многочисленные тоннели. И вновь перед нами предстала незабываемая картина: из горла великого озера изливалась широченная прозрачная и быстрая река Ангара! Чистая, почти дистиллированная вода разливалась зеркальной струей, образуя пенящуюся, гигантскую реку, таящую в себе огромную гидравлическую мощь!.. В Иркутске мы прошли санобработку, и моя меховая шапка в дезокамере превратилась в мочалку. Дальше ехали по Читинской области. Здесь в тридцатые годы был знаменитый БАМ. Рабочие прокладывали от Байкала до Амура вторые пути. На одной скалистой сопке увидели высоченный бюст Сталина, высеченный прямо в этой скале. Говорили, что зек скульптор, сотворивший этот шедевр, был досрочно освобожден, когда об этом узнал Сталин. Ах, как жаль, что я не скульптор! На подходе к Чите разразилась небывалая гроза. Таких всполохов молний и оглушительного грохотания грома мне еще никогда не удавалось слышать и видеть! Настоящее светопреставление! Все это длилось около часа, затем полил дождь, как из ведра. Небо совершенно потемнело, хотя был только полдень. Эшелон остановился. Сквозь грохот бури мы услышали предупредительные выстрелы. Видимо, что-то случилось! Снова поехали. На первой станции — остановка. Двери нашего вагона распахнулись настежь. Мы услышали возню, и к нам, буквально, швырнули неподвижного молодого парня. Двери вагона захлопнулись. Воры подхватили его и усадили на самое почетное место. Ноги у него безжизненно отвисали, перебитые в двух местах. Но невзирая на сильную боль, он радостно улыбался, считая себя героем дня. От этого голубоглазого крепыша с белозубой улыбкой веяло свежей, молодой силой. Выяснилось, что из соседнего вагона, взломав пол, бежали два человека. Побег учинили как раз во время грозы. Однако охрана обнаружила беглецов, когда сверкнула молния и осветила всю округу. Два предупредительных выстрела, сделанных охраной, остановили эшелон, и погоня кинулась вслед бежавшим. Вскоре их настигли и открыли огонь на поражение. Одного пристрелили, а другому прикладами перебили две ноги, чтобы было неповадно убегать! Беглец все время улыбался. Ему дали хлеб, и поев, он тихо заснул под стук колес. А наутро уже вовсю резался в карты со своими «корешами», позабыв о своих перебитых ногах! Наш эшелон уже ехал по Хабаровскому краю. Мы остановились на станции Биробиджан. На вокзальном здании было написано на идиш. Покинули еврейскую автономную область, чтобы оказаться в Хабаровске, а из него поехали в город юности — Комсомольск-на-Амуре. В Хабаровске сняли с поезда нашего беглеца. У него началась гангрена. Переломы были открытыми, и туда попала инфекция. Что с ним произошло дальше, известно лишь богу! Комсомольск-на-Амуре встретил нас могучей рекой, через которую мы на пароме переплыли из станции Пивань на пятисотую железную дорогу. По ней переехали Сихотэ-Алинский хребет, и дальше наш путь закончился у Японского моря в бухте Ванино. Это была конечная цель нашего полуторамесячного путешествия. Здесь находились ворота на Колыму, где мне уготовили участь добывать нашей великой Родине золотишко, как говорили там: «Хоть мелкого (золота), но много!» Началась выгрузка из вагонов. Мы увидели трогательную картину: Сашка-комендант встретился со своей Унжлаговской возлюбленной! Конвою с трудом удалось оторвать друг от друга неразлучную пару. Да, даже в заключении человеку не чуждо все человеческое! Конечно, этой парочке не нужно было думать о хлебе насущном. Они, элита воровского мира, прекрасно себя чувствовали в неволе, где тюрьма была для них родным домом. Несмотря на то, что на дворе стоял месяц август, бухта Ванино встретила нас промозглым обложным дождем. Усиленный конвой доставил зеков к воротам большущего лагеря — пересылки. Немедленно нашу колонну окружили со всех сторон блатари-«суки», вооруженные увесистыми дрынами. В голенищах сапог у них были воткнуты финки. Они стали выдергивать из наших рядов блатарей «честняг». Сколько ни изворачивались воры, их все равно обнаруживали и, собрав в отдельную колонну, погнали в лагерь. Вслед за ними двинулась и наша колонна. Оказавшись в зоне, нас направили в большой барак, так называемый вокзал. Там я наблюдал редкостный спектакль: собранные в группу, честные воры под ударами дрынов сукиных блатарей, безраздельно хозяйничавших на Ванинской пересылке, «снимали погоны». Это значило — изменить воровскому закону и стать «суками». Некоторых, сильно упирающихся, топили в бочке с дерьмом. Их самодовольная прыть мгновенно исчезала, когда их лишали пайки хлеба! Нас начали готовить к этапу на Колыму. Побрили головы наголо. Взяли отпечатки пальцев и заполнили новые формуляры. Здесь, на пересылке, скопилось около двадцати тысяч зеков, которых пароходами предстояло перевезти в Магадан. Меня поразил тот масштаб предприятия по пересылке рабочей силы на золотые прииски. А в пересыльном лагере «суки» завладели всеми жизненно важными участками и диктовали каждому свою волю. Они своим поведением напоминали фашистских «капо». Одетые в гражданское, чем-то похожие на Крымских партизан своим лихачеством и бесшабашностью моряков. Очевидно, здесь чувствовалась школа! Откуда вытекали все правила поведения в воровском мире. Особенно выделялся один, видимо, атаман; в своем кожаном реглане и хромовых блестящих сапогах. Если бы ему еще портупею и маузер — вылитый комиссар времен гражданской войны! Его постоянно сопровождали пять телохранителей, вооруженных увесистыми дубинками и, конечно, ножами. Вся эта мишура походила бы на дешевый балаганный театр, если бы здесь чего-нибудь да стоила человеческая жизнь! Увы! Закон — ТАЙГА!..

Неужели советской власти удалось расколоть воровской мир на две противоборствующие стороны?! Тем самым создать ситуацию, при которой блатные уничтожали друг друга. В это верилось с трудом, но факт налицо! По неписаному воровскому закону вору запрещалось работать. Его удел был воровать, играть в карты, насиловать и т. д. А в лагере режим перво-наперво заставлял работать, ибо исправление преступника трудом был главным законом в системе ГУЛАГа! Как учил «железный Феликс»! Он говорил, что незачем этих воров и других преступников, врагов советской власти, держать в тюрьмах и откармливать бездельников! Лопату им в руки или пилу, пусть своим трудом искупают вину перед трудовым народом! Пусть стране хоть килограмм золота или тонну угля добудут, несколько кубометров леса заготовят! И то будет польза! А содержать миллионы бесправных зеков без работы — грешно и глупо! Нас, профессиональных революционеров, гноили на каторгах и ссылках. Мы сами находили себе работу и были этому рады. Невольно я вспомнил лозунги фашистов на воротах концентрационных лагерей.

Пребывание на Ванинской пересылке из-за произвола, чинимого ворами, становилось невыносимым. Получался заколдованный круг: начальство полностью передало в руки воров-«сук» все функции власти внутрилагерной жизни. И блатные, не стесняясь в действиях, творили все, что им заблагорассудится. Они обыгрывали до нитки тех, у кого еще кое-что сохранилось ценное. Из лагерного зековского пайка изымали «оброк», оставляя наполовину урезанный кусок хлеба и воду!.. На кухне творился небывалый бардак! Ворюги все время воровали вареное и жареное, сахар, рыбу. Один по кличке «Чума» украл огромных размеров рыбу кету, и ее хвост виднелся из-под его бушлата. На вопрос: «Откуда у тебя рыба?», он, нахально улыбаясь, отвечал: «Нашел!». Насквозь промозглый, сырой климат провоцировал у людей легочные заболевания. Поэтому начальство торопило отправку на Колыму, где нас ждали целые горы непромытого золотоносного песка. Интересно, с кем из этих доходяг, у которых не было сил двигаться, мне придется золото мыть? Собрали бригаду тех, кого назначили на отправку пароходом. Под усиленным конвоем нас погнали на причал. Там, под швартовые, стоял старый грузовой пароход «Минск». Его глубокие трюмы оборудовали двухэтажными нарами, наспех сколоченными из сырого лесоматериала. Мелкий дождик промочил насквозь наши ветхие одежды. С моря ветер нес холодный, влажный воздух. На душе было неуютно и страшно от неведения. Что готовила нам наша судьба?! Невозможно было даже представить!.. Нас тщательно обыскали, потом пересчитали и, наконец, загнали в самый нижний трюм, который находился ниже ватерлинии. Там был промозглый холод и очень сыро. Но все же от дыхания сотен людей воздух стал немного согреваться. Это был смрадный воздух, настоянный на нечистотах от предыдущего этапа, заставлявший учащенно дышать. Казалось, будто нас заживо зарыли в просторную могилу! От наших мокрых одежд несло испарениями давно немытых тел... Погружаясь в тяжелый тревожный сон, я забыл о всех тяготах ожидающих меня дней. Проснулся от шума. Это забарабанила корабельная машина. Значит, скоро будем в открытом море. Шум усиливался. Машина набирала ход. Немного качало. Видимо, море штормило. Но нам в нижнем трюме это было не так заметно. Натужно заработала машина старой «калоши». По вибрации корпуса судна определил, что мы отчалили от берега. Началось мое шестидневное плавание по холодному и неуютному Охотскому морю. Но сначала нужно было пройти по Японскому морю через Татарский пролив. Оказалось, что и на корабле тоже хозяйничали «суки». Однако в трюмах власть принадлежала честным ворам, и они стали чинить расправу над предателями. Первой жертвой в этой мясорубке оказался Сашка-комендант, чьи грешки были еще известны с Унжлага, на посту коменданта «Бура». Не только Сашку, но и всех его шестерок прикончили в трюме бездонного корабля. Вообще наше плавание на «Минске» достойно отдельного описания. Оно представляло особый интерес. Я отдельным рассказом описал все то, что происходило на судне за это время...

Приближался конец нашего плавания. Теперь никто не узнает, сколько зеков было предано Охотскому морю на съедение рыбам!

Сталинские лагеря. Ч. 2

КОЛЫМА!!! Ты чудесная планета! Где 12 месяцев — зима, остальное — лето!

Вечер. «Минск» швартовался у причала бухты Нагаево — морских ворот Колымы. Было прохладно, но дождя не было. Нас выгрузили на берег и пересчитывали бесконечное число раз. Все-таки находились безумцы, надеявшиеся спрятаться в трюмах корабля и обрести волю! Их вылавливали собаками! Дальнейшая их судьба была незавидной. За далекими Колымскими сопками уже начинался рассвет. Нас погнали через спящий город в направлении Магаданской пересылки. Вскоре перед нашим взором предстал огороженный высоким забором из жердей лагерь. Вот она! Заветная пересылка, откуда пролегал путь к золотым приискам Колымы! Всего неделю нас продержали там. Затем машинами стали отправлять в конечные пункты лагерных приисков. После обязательной процедуры нас, 40 человек, погрузили в студебеккер. Еще конвой у заднего борта занимал добрую часть машины. Можно было только себе представить, в какую тесноту мы попали! Сидя плотно, как селедки в банке, дыша друг другу в затылок, обозревали только плечи впереди сидящих. Лишенные всяких движений, наши тела мертвецки окоченели и стали совершенно нечувствительными. Можно было без всякого наркоза делать над нами эксперименты: операции и ампутации! Удивительная щедрость нашего конвоя (они выдали нам сухой паек: кусок соленой кеты и полбуханки хлеба) обернулась страшной пыткой! Всем сразу захотелось пить! Жажда стала настолько мучительной, что превратилась в сущий ад! Мы кричали, били по бортам машины... и только к вечеру, нас, обессилевших, наконец-то напоили родниковой водой из небольшого водопада недалеко от трассы. Вода хрустально прозрачная, в меру холодная, обернулась для нас еще одним наказанием. Она кишела глистами, которые теперь перекочевали в наши желудки! Мы ехали по Тенькинской дороге, которая ответвлялась в Палатке от Центральной. Дорога очень тряская. Такие эти Колымские дороги! Построенные ляп-тяп! А тяжелые машины подчас перепахивали верхнее покрытие из щебенки местного камня. Отсутствовала настоящая основа для такой дороги. Такая тряска длилась четыре дня! Нашим мукам не было видно конца. Ну вот мы и у цели! Прииск Буденный предстал перед нами во всей своей «красе». Убогие бараки и внутренний полумрак не впечатляли! А зеки, они же и золотодобытчики, напоминали полуживых существ потустороннего мира!..

Мне нужно было срочно обменять свои ватные штаны на две селедки, чтобы изгнать из моего желудка глистов, иначе они съели бы меня заживо! Оказалось, что селедка — это эффективное средство! Только управился с глистами — новая напасть! Заболел куриной слепотой! Когда начинало темнеть, я ничего не видел. Лишь перед глазами — светящийся нимб. Моей слепотой воспользовался один цыган и украл мою шапку. Правда, она была не новая, но на Калыме без шапки пропадешь! Она нужна даже летом...

Наш приисковый лагпункт находился в очень живописном месте. Там протекала речка Омчак. Находясь в широком ущелье, она была окружена высокими скалистыми, почти голыми сопками. Лишь вершины которых заросли стлаником и карликовыми кедрами. Обширные торфяные поля между сопками позволяли создавать полигоны, где проводились вскрытые работы, чтобы добраться до отметки в шесть метров. Там начинались слои грунта золотоносного песка. В начале делались шурфы глубиной до шести метров, которые рыли забурником. Пробивали два шпура диаметром в 100 мм и глубиной в полметра. В шпуры закладывали аммонитовые шашки и взрывали. Затем бадьей выбирали грунт наверх, т. е. на гора. Когда шурф был пробит до шестиметровой глубины, его наполняли динамитом и производили массовый взрыв на рыхление по всему периметру полигона. Взрыхленный грунт экскаваторами убирался в отвалы, и доступ к золотоносным пескам был открыт! Затем устанавливали промывочный прибор. Подводили из речки воду и протягивали электрокабель. Теперь можно было работать! Из инструментов — кайлы, лопаты и тачки. Грузи больше, вези дальше — вот и вся технология промывки золота! За короткое Колымское лето нужно было как можно больше намыть стране золотого песка. Поэтому работа велась круглосуточно в две смены по 12 часов каждая. За смену приходилось перелопатить несколько тонн тяжелейшего грунта, состоящего из гальки и глины. Грунт приходилось рыть в вечной мерзлоте, которая без кайла не поддавалась. Тот инструмент, что нам выдали, не годился для такой работы. Но другого не было, приходилось мириться с тем, что есть! Начальство постоянно следило за работой на участках и полигонах, выколачивая всеми доступными средствами из зеков граммы золота. А суточная норма составляла 11 грамм. Если не дал норму за смену — оставайся еще на 12 часов, пока не выполнишь задание! Происходили страшные сцены. Когда люди не могли уже работать, их зверски избивали до потери сознания, надеясь таким путем, вопреки логике, заставить работать. Мне пришлось это испытать на собственной шкуре! И непонятно, как я остался в живых (опять-таки вопреки судьбе). Наверное, молодость и крепкие гены взяли свое! А может быть, мой ангел-хранитель в который раз оберегал меня от неминуемой гибели!.. Мало того, что оставлял последние силы на работе, еще после 12-часовой смены в лагере на вахте надзиратели заставляли делать какую-нибудь работу для их удовольствия. Если подробнее разобраться, что такое Колыма, то это, скорее всего, неординарное явление. Здесь необходим глубокий и серьезный труд, чтобы вскрыть природу тех преступлений против человечности и нравственности, которые чинились там... Если же режим решил испытанными методами искоренить уголовный мир, то зачем же в этой мясорубке губить ни в чем не виновных миллионы людей, по своей нравственной природе чуждых преступному миру; честных и порядочных?! Отсюда напрашивается вывод: этот режим по своей сущности сам преступный, пытающийся всеми силами сохранить свою власть и господство, не желающий делиться с кем-либо этой властью, завоеванной на человеческих костях. Страшно признаться, но мы были обречены. Нас привезли на Колыму на верную погибель! Это место было предназначено лишь для уничтожения людей. Мы взошли на эшафот, осталось только затянуть веревку на наших несчастных шеях! По поведению начальства было видно, что их планы по промывке золота плохо выполнялись. Да и зима уже была не за горами. Следовательно, необходимо больше тачек гнать к приемному бункеру промывочного прибора. Находились даже этакие ударники-стахановцы. Один из них поднял борта тачки на 30 см и устанавливал рекорды по перевозке грунта. Другой нашел американскую лопату из особой марки стали, и этой лопатой ему удавалось быстрее грузить грунт в тачку! Однако рекордсмены не рассчитали свои силы. Вскоре они превратились в доходяг. Каторжный труд высасывал из людей все соки человеческого организма, а скудное питание не восстанавливало потраченной энергии!.. Ущелье, в котором находился наш лагпункт, было закрыто высокими сопками и постоянно покрыто белыми облаками. Через них не в силах был пробиться солнечный свет. Редкий день выдавался без дождя. Иногда мог зарядить обложной и моросить целую неделю. Сушиться негде, приходилось целыми днями работать в мокрых тряпках. Можно, конечно, подсохнуть возле костра, но нас туда не подпускали. Это — место бригадира и его помощника. За 12-часовую смену так устанешь, что все тело болит, от боли ломит кости. С трудом после еды доползаешь до нар, чтобы забыться в тяжелом сне... Интересно, сколько можно подсчитать: норма на каждого зека — 11 грамм золота. А в бригаде 30 человек. Стало быть, наша бригада за смену намывала 330 грамм золота. Если бригадир приходил из кассы (где он сдавал промытое золото) со спиртом и табаком, значит мы дали больше нормы до 500 грамм. На нашем приборе две бригады. Это означает, что в сутки промывалось 1 кг золота. Конечно, спирт нам не доставался. Его выпивал бригадир со своими дружками. Нам перепадало понемножку табака. Правда, повышенная добыча была редкой, все зависело от содержания золота в грунте. На нашем прииске максимальное содержание на лоток — 3 грамма. Но это жильное золото, и его мало. Основное золото добывалось на вскрытых полигонах и в шахтах. Ночные смены отличались от дневных тем, что ночью начальство спало и не стояло над душой, требуя интенсивной работы. Однако бригадир и его помощники не жалели кулаков, чтобы заставить доходяг лучше работать. Тут не было и речи о каком-то нормальном предприятии, где были бы налажены человеческие отношения, способствующие созидательному, производительному труду. Все вывернуто на изнанку! Рабский труд людей был доведен многолетним опытом до смертельного совершенства. Если блатари, совершившие с помощью администрации в своих рядах переворот и раскол, занимались самоуничтожением (что было в порядке вещей); то значит ли это, что направленная политика в отношении других зеков, являлась откровенным геноцидом?! Трудно в это поверить, но факт налицо! Чтобы не мараться, привлекались блатные к уничтожению ни в чем не повинных узников. Настоящих капиталистов и помещиков уже тогда в лагерях не было — это дело прошлого. Но, когда рабовладелец привык иметь дело с рабами, то он не может перестроиться и измениться. Ему легче изобретать все новых и новых рабов! И горе тому, кто пытался противостоять такой системе, где задействованы были колоссальные средства огромного репрессивного органа КГБ! Перевезти морем на кораблях тысячи зеков, чтобы за один промывочный сезон выжать из них предельно возможное количество золота, а затем в остальное время года заниматься их истреблением! Долгой зиме на Колыме нужно было как-то противостоять. А для этого отводили ничтожное количество материальных средств. С гордостью заявляли, что каждый день содержания здесь зека обходился государству в 32 рубля. Спрашивается: можно ли было на эти деньги обеспечить хоть как-то жизнь человеку в столь суровом климате!? Начальник Дальстроя генерал-лейтенант Никишев на вопрос зеков: «Почему паек такой мизерный?», наглядно объяснил, набрав пригоршню песка, он показал, что если 10 раз эту пригоршню переместить из одного места в другое, то из нее ничего не остается. Так и происходило с зековским пайком: пока он доходил до Колымы, от него не оставалось ничего. Конечно, и народ разный бывает. Например, Пилипчук — боевой офицер, фронтовик. Он работал бригадиром на промывочном приборе, показывая хорошую работу и организованность. Бригада его гремела на промывке золота. Сидел Пилипчук за превышение власти и получил 10 лет лагерей. Постепенно на посту бригадира начал баловаться спиртным. Однажды ему крупно повезло: он снял добычу больше обычного и обменял ее на спирт в «вольном стане». Его опять судили и закатали на всю катушку — еще 25 лет! На бывшего офицера это сильно подействовало, и он свихнулся… Опустился и прослыл дураком, а что с дурака взять?! Ходил по баракам, народ веселил, песни пел про «Володю-футболиста» и фривольную — «Чайник». Стоило ему показаться в бараке, все кричали: «Чайник, чайник пришел!». После «концерта» Пилипчуку перепадала миска баланды...

Лето было на исходе. Погода резко поменялась. Часто падал мокрый снег. Уже на высоких голых сопках виднелись белые шапки, и холодный воздух свистел в глубоких расщелинах, оповещая о приближении суровой зимы. Я хотел попросить у фельдшера направление в больницу.

Десны мои кровоточили, стали выпадать зубы из-за цинги. Да еще меня одолевала куриная слепота. Но наш фельдшер разводил руками: нет температуры — он не мог ничем помочь! Я регулярно каждый вечер ходил в медпункт, надеясь на красный крест. Лекарь, для отвода глаз, выдавал мне какую-то дрянь вместо лекарства. Естественно, что она мне не помогала. Как заявил Фома Иванович — так звали фельдшера, — если ты принесешь мне голову под мышкой, вот тогда я, может быть, и поверю, что больной! Если бы я мог дать ему что-нибудь «на лапу»! Но что у меня было? Лишь мои болячки! Зима все основательней входила в свои права, хотя много еще золотоносного песка нам нужно было промыть. Лютовал бригадир со своими помощниками. Они подгоняли нас, ломая дрыны о наши тощие спины. Мы снова работали в ночную смену. Дни становились все короче и короче, и вскоре нам совсем не пришлось видеть дневной свет. Еда с каждым днем становилась все хуже, да и одежда настолько обветшала, что совсем не грела!.. Поднялась новая волна членовредительства. Люди хватались за эту возможность хоть как-то выжить, как за последнюю соломинку. Те доходяги, что еще на что-то надеялись, буквально надрываясь на непосильном труде, гибли от побоев, холода и голода. Свирепствовал туберкулез. Любой из нас, находясь среди миллионов палочек Коха, мог погибнуть от этого заболевания! На каждом шагу нас подстерегала масса всевозможных смертей, не говоря уже о производственных травмах со смертельным исходом!

Мы настолько физически и умственно ослабли, что силы наши были на исходе. Становилось очевидным, что единственный путь оказать действенное сопротивление режиму — это членовредительство. Оно должно было быть неумелым, чтобы все выглядело, как производственная травма или несчастный случай. Конечно, такой шаг лишь оттягивал твою погибель. Но кто мог знать, когда и где она тебя настигнет? А то, что это может произойти очень скоро — не было и сомнения! Яростный порыв израненной души настал! Занимавшись ремонтом трапов, по которым катали тачки с грунтом, я «нечаянно» поранил пальцы на левой руке. Бригадир обвинил меня в преднамеренном членовредительстве, потом он и его помощник стали избивать меня, так как им показалось, что я пытался с топором напасть на них, будучи почти в бессознательном состоянии, я даже не чувствовал боли от побоев и от покалеченной руки. Надзиратели в порыве азарта гнались за мной по полигону и били, что было силы. За мной тянулся кровавый след, а мои убийцы не успокаивались, решив меня добить! И если бы не начальник конвоя, так бы и вышло! Меня отвели к Фоме Ивановичу. Он грязными тряпками, вместо бинтов, остановил кровотечение и перевязал мне руку. Я очутился в карцере-изоляторе. Это был блиндаж, вырытый в вечной мерзлоте. Стены и пол были обшиты круглыми жердями, а крыша накатом, засыпанная землей. Пробыв там несколько суток, я, как раненая собака, зализывал раны, тихо скуля и стеная... Через некоторое время явился фельдшер и нарядчик, который опять стал избивать меня, пока не пришел конвоир. И меня, всего израненного в кровоподтеках с искалеченной рукой, отвели в лагерную больницу. В стационаре врач Сергей Сергеевич решил пальцы, висевшие на сухожилиях, ампутировать. Без наркоза он стал срывать грязные, пропитанные кровью повязки на моей руке. От нестерпимой боли я потерял сознание... Ему ни разу не приходилось делать ампутацию. Своими неумелыми манипуляциями он причинял мне невообразимую боль! Отложив свои изуверские пытки до завтра, он оставил меня на время в покое. На следующий день к нам прибыл начальник санчасти Тенкинского управления лагерей. Мой истязатель решил продемонстрировать перед начальством свое искусство хирурга, избрав меня подопытным кроликом. Демонстрируя полное невежество в медицине, он издевался, как хотел, над моей покалеченной рукой без наркоза! Начальнику, видимо, надоело смотреть на живодерские фокусы Сергея Сергеевича. Он приказал прекратить издевательство надо мной, дав указание отвезти меня в ближайшую автобазу, где имелась больница с хирургическим отделением. Дни шли за днями, а меня никто и не собирался везти к хирургам. Видно, уж очень С. С. обиделся на начальство, усомнившееся в его врачебных способностях! Хорошо, что на обратном пути начальник опять заехал к нам, чтобы проверить выполнение своих приказаний... Меня срочно переправили в хирургическое отделение. Там под местным наркозом, мне сделали операцию и ампутировали все пальцы на левой руке. Правда, долго сомневались: оставлять мизинец или нет. Но его нужно было лечить, что в лагерных условиях могло закончиться гангреной! Врачи были очень удивлены, как я, потерявший половину крови, израненный и избитый доходяга, еще вообще жив! Самую операцию я помню смутно. В тазик с марганцовкой погрузили мою руку, сняли тряпки и тампоны, пропитанные кровью... Я часто терял сознание. Помню только стук падающего в миску моего мизинца. Стало ясно, что операция окончена. Врача, который делал операцию, звали Беленький, а ассистировала ему его жена. Меня снова на машине привезли на лагпункт и положили в стационар к Сергею Сергеевичу. Он, делая мне перевязку, нашел, что ему бы удалась такая же операция еще и лучше, чем хирургам на автобазе. При этом не забывал причинить мне как можно больше страданий, перевязывая мою изувеченную руку. В большом помещении, называемом палатой, лежали сорок человек, все членовредители и мастырщики. Последние получили такое прозвище, потому что могли мастерски прививать себе всякие язвы, нарывы, опухоли на ногах или на руках. Надо отдать должное этим людям, среди которых было много интеллигентов (ведь привить заразу и не получить злокачественную опухоль — нужны знания в медицине и образованность!). Были так называемые «минеры» — это те, которые отрывали себе конечности взрывателями. У окошка, где иногда пробивался дневной свет, возлежал на почетном месте, на нижних нарах вор в законе Яшка «Метла». У него была мастырка — трофическая язва. Правая нога его, опухшая до колена, гноилась и страшно воняла. Стараниями самого Яши, рана не заживала, наоборот, он время от времени посыпал ногу каким-то порошком, что еще более усугубляло болезнь. Ворюга, на удивление, был хорошо упитан. Ему из кухни приносили самую лучшую еду. Впоследствии я узнал, за какие такие заслуги его так холили. Оказалось, что он был «стукачом» и внештатным осведомителем. Я даже не догадывался о том, что в лагере действовал многочисленный аппарат стукачей и доносчиков. Их задача заключалась в том, чтобы постоянно держать администрацию в курсе дела о том, чем дышат и какие мысли роются в головах зеков. Властям было недостаточно того, что упрятали нас за колючую проволоку. И даже там они боялись нас, им мерещились заговоры «врагов народа»!

В нашей палате стоял тяжелейший смрад от гниющих конечностей, кала и мочи. Многие — неходячие, а за ними никто не смотрел. От гангрены умирали ежедневно. Их трупы не успевали уносить за сопку. Люди уходили из жизни в муках, не оставив после себя никакого следа... а ведь где-то у них были родные, которым осталось лишь оплакивать этих несчастных.

Удивительно быстро шло заживание моей культи. Колыма — очень стерильный край. Холод не позволял развиваться болезнетворным бактериям. Хоть и кормили нас одной водой, но все же мы были избавлены от изнурительного труда, холода и побоев бригадира и его холуев.

Появились новые отмороженные — жертвы суровой Колымской зимы. Жутко было видеть этих страдальцев, гниющих живьем. Раны на их телах покрылись лопающимися волдырями, из которых вытекала жидкость. Нечему было удивляться. Зеков гнали на работу раздетыми. Не могла рваная одежда сотого срока сохранить тепло. У начальства о нас не болела голова. Да и само начальство находилось здесь в наказание. Где-то на материке провинившихся ссылали на Колыму. Можно только теперь представить, с какой злобой и ненавистью они вымещали на нас свои обиды и разочарования!

К обмороженным начальство относилось с презрением, считая их такими же членовредителями, как и мы. Поэтому сваливали вину на самих обмороженных, обвиняя их в саботаже. Нравственно мы не чувствовали за собой никакой вины. Ведь мы были ввергнуты в такой произвол. За нашу жизнь никто бы не дал и ломаного гроша. Да и никто такой жизнью не дорожил, лишь старался как можно дольше оттянуть неизбежный конец. Мы были насильственно поставлены в безвыходное положение, которое обычно заканчивалось гибелью. Нам не оставляли никакой надежды, никто и ничто не могли нам помочь! Мы были обречены! Однако борьба, даже без надежды, не прекращалась ни на минуту. Мученики режима не переставая, из последних сил, делали невозможное, чтобы противостоять в неравной схватке... Способы противоборства находили различные. Новые и новые методы применяли отверженные, что было не напрасно! Если власти находили в них состав преступления, значит они этих методов побаивались. Массовое членовредительство являлось действенным протестом против бесчеловечного отношения к заключенным, против уничтожения их морально и физически!

Самое страшное преступление властей — это уничтожение огромной массы людей голодом. Голоду нечего противопоставить! Не без злого умысла были и чудовищные истязания и издевательства над невинными! Лозунг: «Кто против нас — тот враг!» вдохновлял этих извергов на бессмысленные убийства и оправдывал их.

Ведь с врагами — разговор один! И среди зеков находились такие, что осуждали тех, кто кровью своей отстаивал человеческую сущность и достоинство.

В одной палате с нами лежал такой заключенный. Он, осуждая нас, калек, говорил: Таких, как вы, нужно стрелять. Вы отщепенцы общества, саботажники! Расстреливать нужно вас для острастки, чтобы другим неповадно было! Вскоре его выписали на работу, а через неделю он снова оказался в больнице, но уже без ноги, оторванной взрывателем. Я не злорадствовал над ним, зная, что он все осознал и понял свои заблуждения сам. Впоследствии этот человек подтвердил мои мысли, признавшись мне. Почему меня опять не судили? Это объясняется тем, что я попал в волну массового членовредительства. Этот сезон приходился на начало зимы, когда людей доводят до отчаяния голодом, непосильным трудом и наступившими морозами. В чем я, например, встречал зиму на Колыме? Нижнего белья у меня не было и в помине. Брюки и гимнастерка военного образца никогда не стирались, а телогрейка, с торчащей из нее ватой, уже не грела! Такая точно была шапка. Рукавицы, сшитые из старых телогреек еле-еле грели руки! Американские ботинки от воды становились губкой, впитавшей ее. А вместо шнурков была завязана металлическая проволока. Вот и весь мой наряд! Спрашивается: можно ли было встречать Колымскую зиму в такой экипировке?! Стало быть, все заблаговременно рассчитали и уготовили тебе смерть, на которую и пули жалко! Немцы и то были щедрее: они на нас патроны не жалели (да и газу тоже)... Есть у Толстого знаменитая повесть «Отец Сергий». В ней главный герой отрубил себе палец на руке. У отца Сергия была вера, и он наложил на себя руку, чтобы уйти от греха, а может, еще раз доказать самому себе что-то... И в моем случае так же была вера, как и у многих других. Она давала силы, несмотря на муки и страдания, оставаться человеком, держаться даже за соломинку, и наперекор инстинкту самосохранения, спасти свою жизнь!..

Близился конец 1947 года. Как водится, подведем итоги этого года. Этот год был для меня годом труднейших испытаний, самый страшный и опасный за все одиннадцать лет, проведенных в неволе. Но кто мог знать: если 1947 пройден, и я еще жив — значит ли это, что самое ужасное позади!? Как мне хотелось поверить, что мой «Рубикон» страданий преодолен! Увы, наивно было так думать, видимо, не все человеческое во мне еще убили! Этот сентиментальный оптимизм оказался преждевременным, он только мешал и расслаблял меня! Счастье мое, что понял я это вовремя, стараясь подстраиваться под обстоятельства, что было временной мерой, дающей небольшой, но все же шанс выжить...

Все меньше и меньше оставалось зеков, способных работать, и ничего хорошего это не предвещало! Начались комиссии за комиссиями... и в одной из них присутствовал горе-хирург Сергей Сергеевич. При его содействии меня, больного, крайне истощенного выперли из стационара и зачислили в бригаду слабосильных. Бригадиром был Черноскутов, бывший вор, педераст и наркоман. А дневальным однорукий вор дядя Миша, старый Колымчанин. Его помощник — чахоточный нацмен, всегда прислонявшийся к печке. Он любил повторять: «Лучше маленький Ташкент, чем большая Колыма!». В середине нашего барака стояла печка — обыкновенная бочка из-под горючего. Из нее была выведена труба через крышу на улицу. Нас находилось в бараке 50 человек доходных. Одеты все были по-летнему. Морозы крепчали, а дров для растопки не хватало. Спасало лишь то, что к нам подселили бригаду лесорубов. Они заготовляли древесину в лесу за 40 км от нас. Их возили туда на студебеккере с будкой, а вечером они возвращались домой с дровами. В бараке стало тепло. Но это тепло было и нашим горем. Зашевелились вши и всякие паразиты, начали нас кусать и пить последнюю нашу кровушку!

Лесорубы были молодыми ребятами, хорошо одетыми и накормленными. Ездили они без конвоя. Но вскоре их перебросили на другой участок, и мы остались в нетопленом бараке. Не стало воды. Некому было ее носить из замерзшей речки. Лишь на кухню приносили лед в мешках, чтобы варить баланду.

Мыслимое и немыслимое приходилось делать, чтобы добыть что-нибудь для топки. Многие простудились, а лечить — нечем. В результате — туберкулез, который косил людей повсюду! Хлеб, который нам давали, напоминал глину: он крошился и рассыпался в руках, т. к. в нем не было никакой клейковины. Однажды врач забраковал хлеб, привезенный из пекарни и велел его отвезти обратно. Хлеб увезли, только не в пекарню, а покружили вокруг лагеря, пока врач не ушел; затем снова привезли на хлеборезку и раздали зекам.

Участились случаи самоубийств. Многие заключенные сходили с ума. Прямо на разводе бывший военный моряк привязал на шее бикфордов шнур. Ему взрывателем оторвало голову! Обмороженных — видимо-невидимо! Некоторые меняли хлеб на кедровые орешки. Два стакана орешков достаточно, чтобы вызвать кровяной понос. Таких нечем было лечить. Укол воздуха в вену — и ты уже не жилец! Удивительно, до чего терпелив русский народ! Сколько бед и испытаний свалилось на его плечи! Другой бы уже давно исчез с лица земли, а этот живуч! Видимо, сказывалось то рабство, в котором он находился многие века. Приспособившись, сумел сохранить неприхотливость и способность жить в постоянном унижении. Разве можно сравнить отношение к немцам в плену у русских! Перед Западом заискивали, поэтому немцев хорошо и кормили, и одевали. Но фашисты не могли выжить в неволе. Они дохли, как мухи, несмотря на сносное существование. Мое положение все ухудшалось. Частые бураны с колючим снегом, длившиеся неделями, не выпускали нас из барака. Не было дров, воды; даже за едой в столовую некому было сходить. Мы сильно ослабли и болели. На счастье, нашу слабосильную бригаду соединили с еще одой такой же. Она сохранила больше сил и могла доставать дрова. Одно звено работало в шахте, выдавало на гора золотоносный песок в счет будущего промывочного сезона. Их лучше кормили и одевали. Иногда от них нам тоже что-нибудь перепадало. Вместе с тем, более сильные притесняли слабых. Часто возникали конфликты из-за места возле печки, или кому-то казалось, что кусок хлеба больше у соседа, чем у него, и он пытался его забрать... Среди новеньких многие играли в карты. Их изготовление в лагерных условиях требовало смекалки и умения. Использовались газетная бумага и хлебный мякиш. А уже затем «художники» их украшали росписью. Круглые сутки резались зеки в карты. Обычно игра заканчивалась или дракой, или поножовщиной. Не брезговали ничем, на «кон» ставили все, что можно и нельзя. Играли на сапоги или валенки какого-нибудь придурка в зоне. Проигравший должен был снять обувь и расплатиться. А если кто «замыслил» или проиграл и расплатиться нечем — снимай штаны и принимай соответствующую позу! ... Так платили в зоне картежные долги. Такие безобразия не считались нарушением режима, т. к. везде хозяйничали воры «суки», устанавливающие свои порядки. У блатарей ежедневно происходили потасовки: то Сашка «Чума» зарубил «Есаула», а Борис «Жид» зарезал «Полковника», или Федя «Слон» порубал «Красюка»... Эти разборки начальству были только на руку. Воры, уничтожая друг друга, ослабляли свои ряды и становились ручными.

Что такое неписаный воровской закон? Согласно этому закону вору запрещалось работать. Он мог лишь грабить, убивать, насиловать и играть в карты. Чтобы воров заставить работать, начальство в лагере пошло на хитрость, назначая их бригадирами. В подчинение им давались мужики, которых они умело, не стесняясь в методах, эксплуатировали. А за это ворам давались всякие блага: хорошее питание, одежда первого срока, разрешалось играть в карты, иметь «жену»... Соблазненные воры не могли устоять. И, подчиняясь режиму, тем самым нарушали свой воровской закон. Воры в большинстве своем неграмотные. Такой бригадир подыскивал себе в бригаде мужичка, знавшего грамоту. Тот делал за него всю необходимую бухгалтерию. Вот так разбитной начальничек брал этих блатарей на крючок! За измену воровским законам многие воры поплатились жизнью. Их ожидала смерть от своих же соплеменников!..

Новый год, порядки новые. Колючей проволокой наш лагерь обнесен. А на меня глядят глаза суровые, И смерть голодная повсюду стережет!

Новый 1948 год принес нам, зекам прииска Буденного, новые испытания. Казалось, что жизнь на лагпункте совсем замерла. Стоял крепчайший мороз, и густой туман окутал все вокруг. Сегодня не было развода. День актированный и никого на работу не гнали, да и работать уже некому! Половина списочного состава, 800 человек лежат за зоной, под сопкой в штабелях, припорошенных серым безжизненным снегом, обдуваемые свирепыми Колымскими ветрами. А недалеко от мертвецов целый отвал экскрементов, вывозимых из зоны ассенизатором. Лошадей не было. Они стояли, подвязанные за потолок конюшни. Отсутствие кормов и витаминов довели животных до полного истощения. Они даже не могли сами стоять. Теперь оставшиеся в живых 700 человек лежали в стационаре — обмороженные, дистрофики, туберкулезники. Еще осталась сотня ходячих, способных выполнять хоть какую-то работу. Это доставку дров, заготовку льда на речушке Омчак для лагерной кухни. Запасы продовольствия на ней заканчивались, и никто не знал когда их привезут. Пока из морской капусты варили щи, и те без соли. Вот и вся еда!

Бригадир Черноскутов собрал звено для доставки дров. Барак наш уже второй день нетопленый. Бревенчатые стены покрылись инеем. Еще один дополнительный источник холода. Собирали все у кого что было из теплых вещей. Мне попались распарованные мокрые валенки. Правый из них меньше размером и сильно сжимал мои пальцы. Вследствие я отморозил большой палец правой ноги!

Наше звено повел Рыжий матрос, он был немного чокнутым. Часто в бараке он распевал песню военных моряков — «Варяг», при этом его глаза горели, как у умалишенного. Он лучше других сохранил силы, и мы надеялись на него.

Колымские дрова — это настоящий источник жизни на промерзшей северной земле. Для растопки использовался карликовый кедр, растущий на высоких, почти голых скалистых сопках. Летние лесные пожары сжигали кору и хвою этих деревьев, а остающийся сушняк легко отламывался. Было и много валежника. Но добраться до этих желанных дров к вершине сопки равно усилиям покорения Эвереста. Сопки зимой покрыты снегом и льдом. Они обдуваются колючими ветрами, скорость которых достигает 15–20 метров в секунду. Еще кромешная тьма полярных ночей. Все это усугубляло наши возможности пробраться к цели...

За зоной нас принял конвоир, одетый в полушубок и тулуп. В морозной темноте стоял гул от нашего дыхания. Дышать было трудно в разряженном воздухе. Мы держались за веревку, чтобы не потеряться или чтобы внезапный буран не сдул нас из сопки. Так что без веревки было никак нельзя! Прошли километров десять и наши глаза, уже привыкшие к темноте, различили подножие сопки, куда привел нас моряк. Отсюда мы начали восхождение. Карабкаясь по-пластунски, мы метр за метром преодолевали крутой подъем. Конвоир остался стеречь нас внизу. Для большего упорства в восхождении моряк тумаками и подзатыльниками «подбадривал» сзади, сопровождая свои действия отборным матом. Достигнув вершины, мы совершенно выбились из сил. Зато дров там было полно. На последнем дыхании мы стали собирать их и увязывать проволокой стволы. Затем спустились вместе с дровами. Вдруг я почувствовал проникающую боль до самого сердца. Слабый звон в ушах заглушил все вокруг. Я стал проваливаться в бездонную пропасть. Последним проблеском сознания я понимал, что замерзаю... Но сильный толчок моряка снова привел меня в чувство, и я съехал вниз цепко держа в руках вязанку дров! Сознание меня покинуло. Очнулся от сильной боли в левом боку. Надо мной стоял конвоир в своем тулупе и с направленной на меня винтовкой. Я понял, что это он огрел меня прикладом, приводя в чувство! Вокруг собрались все остальные и каждый держал вязанку дров. Моряк кулаками быстро вернул меня в строй, и мы начали обратный путь. Вскоре, оказавшись на вахте нашего лагпункта, надзиратель по кличке «Коньголова» отобрал у меня дрова для обогрева помещения вахты. Другую вязанку дров забрал конвоир... Когда мы вернулись в барак с добытым топливом, нас ожидал сюрприз: шахтным взрывом выбило все стекла в окошках нашего жилья! Под лагерем проходили шахтные выработки, и там постоянно велись буровые работы. Нужно было срочно закрывать пустые окна. В ход пошли матрасы, набитые древесной хвоей. На несколько дней хватило тех дров, что мы раздобыли. А что делать дальше? Положение становилось катастрофическим. Один из нашей бригады где-то нашел большую доску, покрытую льдом и снегом. Быстро доску разделили и отправили в топку. Через несколько минут весь барак наполнился ужасным смрадом. Доску-то он отодрал от туалета!.. Чего только не случалось в погоне за теплом!

Январь 1948 года был на исходе. С едой стало совсем невмоготу. Прекратили выдавать хлеб. Запасы муки закончились. Баланда из морской капусты без соли никакой сытости не давала. Ей даже название придумали: «без никому». Это означало: без рыбы, без мяса — голая вода!

Начальство не унималось, придумывая всякие новые методы извести еще оставшихся в живых зеков-контриков. Придумали комиссию. Вызывали в кабинет по одному, где заседали начальник режима и начальник спецчасти во главе с начальником лагпункта старшим лейтенантом пограничных войск Сахарным. Такой состав меня очень насторожил, не приходилось ждать ничего хорошего от такой комиссии! От сытых, холеных начальничков несло давным-давно забытыми запахами спирта, одеколона, кожи. Они с явным презрением и барским высокомерием разглядывали меня, этого вонючего, грязного, заросшего контрика, врага народа с двумя контрреволюционными статьями. Нас разделяла толстая стена ненависти! Они не считали меня, униженного и отверженного, за человека. Для них я был олицетворением врага во всей его сущности и подлости. Да еще чуждый им духом не русский, ничтожный польский еврей! Мне задавали вопросы, касающиеся моих установочных данных. Их задавал старшина сверхсрочной службы, начальник режима. Он всегда ходил в парадном мундире, как будто собравшись на парад! После всех вопросов начальник лагпункта, харьковский еврей, сорвался с места и заорал диким голосом: — Туда его, под сопку! Контрика! Врага народа! В БУР его! Ему подвывал жалкий паяц — начальник режима. Затем меня и еще четверых повели надзиратели в БУР и сдали начальнику.

В нашей группе находился Крымский татарин — Мамедов; бывший мулла и старый колымчанин, многое испытавший за годы пребывания в этом аду, но сохранивший свое человеческое достоинство. Он учил: — Нельзя считать себя порядочным человеком, если живешь под лозунгом «Подохни ты сегодня, а я завтра». Надо быть подальше от таких лозунгов и их создателей и исполнителей...! Те, кто следовал таким принципам, опустошались духовно и скорее гибли, чем те, что сохраняли стойкость духа. БУР — это барак усиленного режима, землянка, вырытая в вечной мерзлоте. Там долго никто не задерживался — прямая дорога в штабеля под сопку! Спустившись по обледенелым ступенькам, мы оказались в мрачном подземном каземате. По обеим сторонам узкого коридора виднелись окованные двери камер. Нас принял начальник БУРа, сержант сверхсрочной службы по кличке «Бычий глаз». Просверлив нас глубоко посаженными черными глазами, в которых горел садистский огонь, он проверил всех по списку. Затем зачитал приказ, в котором говорилось, что за систематический отказ от работы и грубое нарушение лагерного режима мы были выдворены в БУР. После оглашения приказа начальник хватал нас по одному и швырял в камеру. Это были длинные нары, на которых возлежали трудно различимые человекоподобные существа. Кругом царил мрак и жутко воняло от «параши». Попытка залезть на нары не удалась. Там лежали воры в законе. А их «шестерки» загнали нас под нары возле смрадного туалета. Бревенчатые стены подземелья покрылись инеем, а вместо пола находился настил из сучковатых тонких жердей. Мы легли на жерди, плотно прижавшись друг к другу, чтобы сохранить остатки тепла, еще тлеющего в наших почти безжизненных телах... Мамедов постоянно нашептывал: Плотнее прижимайтесь и не выпускайте тепло, иначе мы тут околеем! Хотя я уже не испытывал холода, у меня начался воспалительный процесс из-за обмороженного пальца на ноге. Не соображая, что со мной происходит, я постоянно впадал в забытье. Раз в сутки нас выгоняли в коридор на проверку, и наш благодетель, хозяин БУРа, с наганом в руке считал нас, ударяя дулом нагана по ребрам. Потом нам выдавали миску баланды из морской капусты без хлеба и соли и обратно загоняли в камеру. Там тихо и бесславно, потеряв всякую надежду выжить, мы подыхали, проклиная тот день, когда появились на свет.

Так зримо и вплотную приближалась моя погибель. Было бы смешно надеяться на чудо! Не для этого таких, как я, сюда привозили. Нужно было как можно больше дать стране золота, а затем тебя, как выжатый лимон, выбросят на помойку! Удивительно, откуда черпал мой организм живительные соки, не переставая бороться, продлевая эти нечеловеческие мучения! Уже пятые сутки пошли нашего пребывания в живом гробу...

Вдруг дверь отворилась, и «Бычий глаз» скомандовал: — Кто больной? Выходи на прием к фельдшеру! Собрав последние силы, я поднялся и последовал в привратку, где фельдшер принимал больных. В голове была одна мысль — как бы не упасть, только бы устоять на ногах! Держась за стенку в коридоре, я добрался до комнатки фельдшера. На вопрос, что у меня болит, я снял ботинок и, оторвав от раны присохшую портянку, показал свою ногу с отмороженным пальцем. Фельдшер, осмотрев мою рану, только возмущенно покачал головой, мол, что это здесь творится, и выписал направление в больницу. Кое-как добравшись до больницы, я очутился в палате с туберкулезными больными. Из-за сильного жара, появившегося у меня, посчитали, что я чахоточный. С меня сняли мои старые лохмотья и на грязное тело одели больничное белье. Воды не было, мыться нечем. На удивление, за год с лишним пребывания на Колыме, я мылся всего два раза в бане! Можно только представить мой вид и то количество насекомых, которое водилось в моих лохмотьях! В больнице было относительно тепло и тихо. Больничное питание — лучше. Из какой-то горькой муки варили затируху. А «тубикам» еще давали компот из сухофруктов. Этих «тубиков» было четверо. Когда-то молодые, крепкие парни, теперь «плавали» среди миллионов палочек Коха.

Меня лечили одной марганцовкой. Это все, что было из лекарств; универсальное, от всех болезней! Из-за отсутствия бинтов использовали обветшалое белье, изрезанное полосками, по чистоте напоминающее половую тряпку. Им бинтовали раны и язвы. «Тубики» плохо ели из-за высокой температуры, которая сохранялась постоянно от 38 до 39 градусов. Поэтому мне доставался их суп и хлеб в обмен на мой компот.

Неделя, проведенная в стационаре, поставила меня на ноги. Я стал ухаживать за чахоточными, «рысачил» по другим палатам. Старшим санитаром в больнице работал Брауде — бендеровец из Львова. Это был страшный человек, стукач. Он доносил на всех тех, кто ему оказывался не по нраву. На очередном обходе он шепнул врачу, что я бегаю по палатам в поисках курева и объедаю туберкулезников. Этого оказалось достаточным, чтобы меня тут же выписали из больницы!

Вот опять я попал в бригаду доходяг. Выдали мне совершенно другие тряпки, и в обновленном наряде я появился в бараке. После, лишь по шапке, узнал, кому эта одежда принадлежала. Одному западнику бендеровцу, который сошел с ума, и его в больнице прикончили. Удивительный цвет имела наша одежда: коричневый, землистый, неестественный для природы цвет! Запах ее тоже отличался своей специфичностью, букетом тонов и полутонов многочисленных человеческих испражнений!

В бараке доходяг было холодно, а ходили мы полураздетые, т. к. урки забирали одежду, чтобы играть в карты. Побыв там месяц, у меня опять поднялась температура. Я попал в барак-больницу для обмороженных. Так называемый «оздоровительный пункт». Он состоял из двух бараков, соединенных галереей. На двухэтажных нарах-«вагонках» лежали по 8 человек живых трупов, укрытых старыми армейскими одеялами, кишащими вшами. Нас здесь было 300 человек, совершенно голых. Никто нас не кормил и не лечил! Умирали не только от болезней или дистрофии, но и от пролежней, куда забирались вши и высасывали остатки крови. Лишь у одного парня из нас были трусы. Поговаривали, что он был «женой» крупного вора.

Покойников не успевали убирать. Выносили из барака и бросали на снегу. Еда — одна морская капуста, но начальник снабжения объявил, что все задержанные пайки нам отдадут, но когда?! ... Наконец привезли муку, пропахшую аммонитом. Видимо, везли в одних и тех же машинах взрывчатку и еду. Пропитавшись, мука стала горькой. Из нее варили затируху. Эта грубая для наших тощих желудков пища не пошла на пользу. Людей стал косить кровяной понос. Хлеб не выпекался. Некому было топить печь и доставать дрова и воду. Каждый день поступало пополнение обмороженных в наш О. П. Хорошо, что электростанция работала исправно и имелся достаточный запас мазута...

Постепенно стало налаживаться снабжение, кормежка улучшилась. Появился у нас один хохол Федя. Он взялся за доставку дров. На сопке он разыскал место, богатое дровами, и оттуда через день Федя приносил их в наш барак. Интересно и поучительно было смотреть, как хохол готовил свою ветхую одежку для похода на сопку. Он тщательно подбирал портянки и ими оборачивал ноги особым способом. Валенки подшивал толстым слоем войлока. Колени и все места, подверженные переохлаждению, он аккуратно обматывал тряпками... Федя — бывший солдат. Он любил вспоминать военную службу и военное время.

— Що це за армия! Тильки ляжешь — пидиймайсь! Тильки встанэшь — пидровняйсь! — любил он повторять смешной каламбур.

Один хвастун, довольно упитанный субъект, часто насмехался над Федиными приготовлениями: — Стоит мне пойти за дровишками, и я ему покажу, кто больше дров принесет! — с запалом хвастался он. Вместо дров несчастный только отморозил пальцы на обеих руках!

Старый знакомый — Яшка «Метла» появился в нашем бараке в качестве парикмахера. Когда он меня брил, то умудрился порезать в нескольких местах. А на мои протесты, не моргнув глазом, заявил: — Будешь выступать, в следующий раз глотку перережу! Тебе, жиду, жизни нет!

Было уже заметно, что холода начали отступать. Дни становились длиннее. Даже иногда холодное солнце стало заглядывать в наш притихший лагерь. Нефедов придумал себе мастырку: паралич ног. Врачи на комиссиях проверяли его: кололи иглами, жгли каленым железом. Он ни разу не выдал себя, превозмогая боль, продолжая в открытую борьбу с ненавистным режимом. Нам с муки выпекали лепешки и давали вместо хлеба. Нефедов окрестил их «ландориками». Вскоре я расстался с О. П. и стал помогать дневальному барака, в котором жили бурильщики. Они на прииске считались элитой, а их труд ценился очень высоко. Дневальный дядя Толя кормил бригаду, приносил воду, заготавливал дрова и убирал помещение. В мои обязанности входили ночные дежурства, поддерживать огонь в печке. Так продневалил я два месяца, почти до мая 1948 года. За эту работу мне кое-что перепадало из еды. Днем я отсыпался в О. П. Там получал свой законный паек, которого хватало на один зуб. Ночью, во время дежурства, то кому-то пришивал или штопал одежду, то иногда кто-нибудь просил сварить на утро котелок каши.... Всем я старался помочь, никогда не отказывал; и люди благодарили меня за это.

Ночью из своей норки вылазила Шурка, рыжая крыса, любимица обитателей нашего барака. Она к нам так привыкла, что брала из рук хлеб, свободно разгуливая по всем углам. Шурку нельзя было обижать. Люди ее баловали, истосковавшись за домашними животными.

Кончилось мое дневальство внезапно. Но все-таки я смог немного восстановить свои силы. Мне тогда шел двадцать пятый год, у меня еще не умерла надежда на лучшие времена... Снова я в бригаде у Черноскутова. Мы готовили полигон для массового взрыва на рыхление. Проходили шурфы. Забурником били лунки, закидывали в них взрывчатку и палили. После паления выбирали грунт и углубляли шурфы. Их надо было отрыть до шести метров в глубину. Затем ставили вороток и бадьей выдавали торф на гора. На шестиметровой глубине в шурф закладывали мешок аммонита и производили массовый взрыв. Экскаватором перемещали грунт, чтобы добраться до золотоносного пласта. Его кайловали и грузили в тачки. По трапам катали к бункеру промывочного прибора. Был у нас лихой катальщик, он соорудил тачку с высокими бортами, чуть ли не в шахтную вагонетку, и устанавливал рекорды. Начальство его ставило в пример и всячески поощряло его инициативу. Проработав так с недельку, он сбавил темп, слабея окончательно, выбился из сил. Теперь тачка его возила куда хотела! Я немного приболел, а в санчасти больничный не давали. Как отказчика от работы, наказали на три дня. Морили голодом и послали работать на самый трудный участок. Нарядчик предупредил меня, что если еще такое повторится, то не миновать штрафной бригады. Эта бригада славилась плохой репутацией у начальства. Зеки в ней лишались дополнительного пайка в виде табака и хлеба. Они не имели права после работы свободно передвигаться по зоне, а на ночь их запирали в изоляторе.

Однажды на полигоне появились два бульдозера и принялись доставлять грунт к бункеру прибора, тем самым, надобность в нашей бригаде катальщиков отпала. Нас расконвоировали и перебросили на «старательскую» добычу золота. Я работал в звене из трех человек. Двое отрывали у подножия сопки забой и на носилках подносили мне грунт. В мою задачу входило этот грунт отмывать на бутаре. Ближе к вечеру приходил бригадир и снимал из бутары золото. Он лотком, в одиночестве, промывал на речке снятую добычу. Если после этого мы получали по папироске от него в подарок, это означало, что намыли много золота, хорошо поработали, и он остался довольным.

Как то раз, к забою, где мы работали, подошел вольняшка-старатель и стал нас уговаривать поменять золото из бутары на табак и хлеб. Опасаясь провокации, нам пришлось ему решительно отказать. Бывали случаи, когда сам бригадир проверял нас таким способом. По соседству так же работали звенья. В их забоях водился драгоценный металл. Умение отмывать его приходило со временем. Можно было работать, не теряя последние силы. Условия работы позволяли восстановить силы и укрепить пошатнувшееся здоровье.

В разгаре на Колыме промывочный сезон. На воздухе днем тепло, и от вечной мерзлоты бежали вешние воды. Белые ночи позволяли обходиться без электричества. От нас скрывали количество намытого золота, но мы догадывались, что его было немало. Даже у нас, доходяг, только сознание того, что вокруг полно всеми вожделенного металла, вызывало азарт и лихорадку. На бутаре я проработал два месяца и здорово наловчился орудовать скребком с длинной ручкой, промывая тонны грунта. Но вскоре нас перебросили на малый прибор, работающий параллельно с большим прибором. Грунт мы брали из отвала породы, переработанного большим прибором. Там еще оставалось много золота. Очевидно, вторичная обработка имела немалый резон!

Это была очень тяжелая и неблагодарная работа. После двенадцатичасовой смены еще надо было найти плантацию ягод — голубицы. Благодаря ей я вылечил цингу. Собирали также дикий чеснок, а в столовой давали пить настой из хвои. Это было обязательным, иначе не получали свой паек баланды. Куриной слепотой болели почти все, что приносило немало бед. Я даже один раз выпил двойную норму настоя в обмен на миску баланды моего друга. Слава богу, остался цел, пронесло!

Привезли из побережья машину селедки, которая испортилась еще в дороге. Наварили суп и второе. Селедочный душок витал над лагпунктом, не предвещая ничего хорошего. На следующий день возле медпункта выстроилась целая очередь поносников. Но вместо того, чтобы проверить кишечник, меряли температуру. А ее не было. Поэтому прямиком отправляли на работу!

Наш конвоир заинтересовался моей персоной. Он удивлялся, как я, еврей, смог уцелеть и спастись от немцев. Во время войны он был в плену в Польше и своими глазами видел, как фашисты расправлялись с евреями. Его в 1945 году американцы освободили из плена, но вместо того, чтобы отпустить домой, их целую партию привезли на Колыму. Тут он до сих пор проходил проверку на благонадежность. Удивительной бдительностью обладала власть, бдительностью, доведенной до абсурда! Освободить людей из немецкого плена, чтобы опять отправить в лагеря на Колыму! Достаточно было одного доноса и бедняга получал 25 лет!

Пока на дворе тепло, я не переставая, собирал ягоды после работы. Их в лесу полным-полно. Мошкара очень меня донимала, но думать об этом не хватало времени. За час мне удавалось набрать полную банку и еще наесться досыта полезных ягод. Исчезла моя цинга и другие всякие авитаминозы. Эту собранную банку я обменивал на хлеб и табак в вольном стане. Поедая хлеб на ходу, я мчался в столовую, чтобы успеть на завтрак. На скорую руку уплетал свой паек, чтобы его не отобрали (что часто случалось). В тихом, прохладном бараке я вытягивался на нарах и моментально засыпал... В 19 часов нас будили и, поев ужин, мы снова уходили на целую ночь лопатить тяжелый грунт и добывать драгоценный металл. Конечно золото меня интересовало не более прошлогоднего снега. Однажды я носился с пятьюдесятью граммами золота, чтобы его обменять на хлеб. И, к сожалению, не нашел такого дурака, желавшего обменять хлеб на несъедобный металл!

В конце лета мне исполнилось 25 лет. Испытания прошлых лет закалили меня. Теперь я ничего не боялся. Мой опыт лагерной жизни пригодится в дальнейшем в неволе. Уже хватало ума, чтобы где надо вывернуться, проявив изворотливость. В ночные смены мы все время жгли костры. Ночи были сырыми и холодными. А наш бригадир любил солнце и тепло. За костром следил Иван, здоровенный украинский парень. В прошлую зиму он оторвал кисть левой руки. Всю ночь Иван искал по прииску дрова, доски и поддерживал огонь в костре. Одним вечером наш бригадир ушел с месячным отчетом в контору и отсутствовал до полуночи. Явился он, шатаясь на негнущихся ногах, держа в руках банку, наполовину заполненную спиртом. Он сел у костра, а банку поставил рядом, на небольшом отвальчике. Разогревшись от спирта и костра, бригадир заснул, громко храпя. Тут Иван появился с очередной охапкой дров. Вынырнув из темноты на свет огня, он не заметил стоящей банки со спиртом. Ногой случайно задел ее и опрокинул. Эта банка покатилась к ногам бригадира, и он проснулся.

Увидев пустую банку и убедившись, что в ней не осталось ни капли питья, начальник пришел в звериную ярость. Бедного Ивана до полусмерти исколотил железякой. Окровавленного, избитого, его еле удалось увести и отправить в больницу. Но на этом дело не кончилось. Всю ночь лютовал бригадир, вымещая на нас, на ни в чем не повинных, свою злость и досаду. К утру он выдохся и заснул возле погасшего костра. Вскоре его разбудил закадычный дружок, тоже бригадир, Зайцев. Тот принес немного спирта ему опохмелиться. Бригада Зайцева работала недалеко от нашей. Он тоже слыл жестоким и безнравственным человеком. Недавно Ткачук, зек из его бригады, доведенный до отчаяния издевательствами бригадира, оторвал себе капсулами ступни обеих ног!

Не то еще бывало здесь! Соберут бригаду одноруких, и четверых заставляют нести носилки, или два зека гонят одну тачку. А одноногих заставляли сидя на мерзлой земле орудовать лопатами! Бригадиры, опохмелившись, затеяли игру в карты. Внезапно за спинами игроков появился зек с кайлом в руке. Со всей силы этим кайлом он размозжил голову Зайцева и, бросив кайло на память, убежал. Черноскутов еще пытался помочь чем-то своему напарнику, но все старания оказались напрасны — Зайцев был мертв! Убийца сам сдался охране, он был из бригады Зайцева, и его водворили в БУР. Правда, за Зайцевым давно ходил колун. Уж очень сильно он издевался над работягами! Новый указ отменил смертную казнь. За особо тяжкие преступления давали максимум — 25 лет. Такие зеки не церемонились: убивали направо и налево. Убийства случались каждый день по разным причинам. Даже на начальника лагпункта Сахарного покушались с топором. Его спасли ноги — успел скрыться на вахте.

О Сахарном сочиняли легенды. К нему недавно приехала жена, врач и хороший человек. Она стала начальником санчасти, стараясь помочь и облегчить страдания больным. Когда супруга начальника появилась у нас, еще стояли холода. Она приходила к нам в лагерь в своей песцовой дохе вся такая молодая, миловидная, изнеженная. На комиссиях всегда держала сторону зеков, если Сергей Сергеевич чему-то противился. Вскоре она настолько изменилась, что ее красивое, молодое лицо превратилось в сморщенную старческую, с красными пятнами мордашку. К весне Сахарных не стало и неизвестно, куда они делись. Поговаривали, что у них была большая семейная драма на почве ревности. После убийства Зайцева бригадиры попритихнули. Появились новые этапы с зеками с 25-летним сроком, и им ничего не стоило кого-нибудь прикончить — или бригадира, или подрядчика.

Новость! Каптером стал мой друг, с которым вместе были в О. П. На одних нарах кормили вшей. Я не забыл к нему заглянуть и предложил свои услуги: убирать каптерку. Он этому обрадовался, зная меня как порядочного человека. Там, в зоне, таковых было не густо; а мне он доверял. За мои услуги мне давал кусок хлеба или кусочек сахару. Иногда мы вместе пили чай.

Меня перевели в другую бригаду, которая занималась добычей золотоносных песков шахтным способом. Моя задача заключалась в том, чтобы я стоял на вершине отвала и принимал шахтную вагонетку, груженную грунтом, и бочку с водой. Кайлом открывал фартука вагонетки, чтобы ее опорожнить, а также слить воду из бочки. Затем пустую бочку и вагонетку отправлял обратно в шахту. Внизу была установлена возле шахматного ствола лебедка, управляемая машинистом. Ударами кайла об рельс он отпускал вагонетку в шахту или поднимал на-гора. Шахта-штольня была пологого падения. В забое производили буро-взрывные работы, потом грузили грунт в вагонетку и черпали талые воды в бочку, прикрепленную к вагонетке. Крепления в вагонетках не было. Кругом вечная мерзлота, которая не нуждалась в креплениях. Начались ночные смены. Приходилось делать себе кадило, типа светильника. Это была консервная банка, набитая ватой и залитая бензином. Таким кадилом пользовался часто, освещая путь себе на отвале или в шахте, когда бурилась вагонетка. Я изрядно повозился со светильником, пока он стал хорошо светить ночью. Я ходил закопченный, черный, как негр, с выгоревшими волосами на бороде и бровях. Последний раз мне приходилось бывать в бане еще в марте, тогда мне не удалось как следует вымыться. Выдавали по одному тазику воды. Хватило лишь только размазать по всему телу грязь. Вдобавок тогда в бане захотелось оправиться после длительного запора. Я присел возле отверстия в полу, куда сливалась грязная вода, стараясь, чтоб меня никто не заметил. Но рыжий матрос был начеку. Схватив пустой тазик, он им огрел меня по голове так, что из глаз искры посыпались! ...

Кадило выручало: и светило, и грело на отвале, на семи ветрах в моих обносках! Миновала полночь и обнаружилась неисправность на лебедке. Работа приостановилась и все поспешили греться в тепляк. Там было полным-полно народу, спавшего вповалку. Удивительно, что бригадир не реагировал на это. Он сам спал в обнимку со своей «женой». Вскоре лебедку починил дежурный слесарь, и работа возобновилась до утра.

В конце августа 1948 года на Колыме еще стояли вполне теплые дни. На разводе поговаривали, что всех больных и калек должны отправить на материк. В то время произошли значительные пертурбации. Начальник «Дальстроя» — генерал- лейтенант Никишев был снят со своего поста и вместо него стал Петровский. Тот, который в труднейшее для страны военное время построил пятисотую ветку через высокогорный Сихотэ-Алинский перевал, Комсомольск-на-Амуре, с окончанием в Советской Гавани. Петровский тогда, благодаря нужному подбору кадров и улучшению быта заключенных, смог досрочно закончить эту стройку и еще построить нефтепровод Сахалин — Комсомольск-на-Амуре. Приняв «Дальстрой», он стал укреплять кадры. Всех калек и больных, которые ему стали не нужны, отправлял на материк. Наконец-то настал тот момент, когда было решено нас, доходяг и калек, убрать из Колымы! Слава богу, что не перевелись еще на Руси светлые головы! Я продолжал работать в ночную смену на отвале. Соорудил из подручных материалов себе там небольшой сарайчик и укрывался в нем от ветра и дождей. Пока шел промывочный сезон, и в распадках зрели ягоды, мне перепадал лишний кусок хлеба и табак. В каптерке продолжал убирать. Надо было вытерпеть и дождаться лучших времен в надежде выжить в этом кошмарном аду...

Дело уже шло к утру. Скоро должен был быть конец смены. Вдруг прибежал от нарядчика посыльный и велел мне немедленно явиться на вахту. Там ждала меня машина, полная калек, для отправки в Магадан, чтобы затем переправить нас на материк. Мой бригадир не хотел меня отпускать раньше окончания смены. Я еле вырвался, получив напоследок от него хороших тумаков и отборной ругани. Но все это меня уже не волновало. Окрыленный, я мчался к зоне, где действительно меня уже заждались. Возле вахты стоял студебеккер с полным кузовом готовых к отправке калек-инвалидов. Нарядчик на меня накинулся с кулаками, мол, чего опоздал! Достав формуляр, сверил мои установочные данные. Конвоир, закончив все формальности, сунул мне в руки селедку и пайку хлеба. В машине, найдя себе местечко, я принялся за еду....

Впервые за время пребывания в застенках лагеря я почувствовал себя по-настоящему счастливым: будь проклят прииск Буденный, где я оставил свои пальцы на левой руке и правой ноге! Не верил, что мне удастся выбраться отсюда живым! Просто свершилось чудо, что я не околел здесь. На радостях мне еще полностью невозможно было вообразить, из какого ада я вырвался. Одно я знал наверняка: хуже уже не будет, самое страшное позади...

Наш студебеккер мчал по ухабистой дороге. Но никто этого не замечал. Все были рады, словно нас отпустили на волю. Дорога лежала у подножия горной цепи, а рядом по ущелью протекала горная речушка с хрустально чистой водой. Никак не украшала ландшафт малочисленная растительность с карликовыми деревьями по берегам речки. Природа здесь первозданная, дикая, и поэтому особенно красивая. Горы-сопки поражали своей силой и мощью. Отсутствие растительности в некоторых местах еще больше открывало их угрюмость и мрачность. Такие пейзажи не особенно привлекательны для длительного созерцания. Тем временем наша машина мчалась дальше, везя в кузове нас, 25 калек. После страшной зимы таких, как я, осталось очень мало. В общем, из всего списочного состава перезимовала только треть. К полудню мы прибыли в небольшой поселок, в котором жили вербованные строители, работавшие на сооружении рудника. Обычно здесь селились на берегу речки, у подножия сопки. Солнце еще довольно грело тепло. От воды шла живительная прохлада. Воздух был чист и дышалось так легко и вольно, словно уже не ждал меня впереди восьмилетний срок заточения! ...

Конвоир разрешил привал на два часа. Это показалось таким удивительным. Мы давно отвыкли от человеческого обращения! Я очень проголодался, а выданный и уже давно съеденный паек предназначался на три дня. Пришлось идти в поселок. Возле речки молодая женщина набирала воду в ведра. Предложив свои услуги, натаскал ей ведер десять воды. За что мне достались от нее объедки, кусок хлеба и пачка махры. Я набил свою торбу, сделанную из рукава гимнастерки, хлебными корками и почувствовал себя безмерно богатым. Трудно было поверить, что это не сон, что впервые за последние годы я насытился хлебом! Запив еду холодной водой, влез в кузов машины, скрутил себе папироску и, блаженно покуривая, стал дожидаться отправления.

Мы мчались по колдобинам Тенькинской трассы, и прямо на глазах изменялся ландшафт. Вместо высоких сопок стала видна холмистая местность, заросшая редколесьем. Нам часто попадались кустарники, обсыпанные ягодами голубики. Иногда конвоир останавливал машину, и мы лакомились сладкой ягодой. К вечеру приехали в районный центр Усть-Омчак. Здесь находилось управление лагерей. Нам выдали еду: кусок сала из нерпы и хлеб. Это сало невозможно было жевать. Оно напоминало кожаную подметку американского ботинка, а на вкус — соленую рыбу. Наевшись сала с хлебом, мне захотелось пить. Я пил много, пока не утолил жажду. Вскоре у меня началась рвота и понос. Стало ясно — объелся! Опорожнив кишечник, я завалился у лесной опушки на душистый мох и мгновенно заснул. Мох был не только пушистым, как перина, но и ароматным, с запахом лесных трав... Утром я проснулся здоровым и бодрым, захотелось есть, но надо ехать дальше. Ехали целый день и к вечеру оказались на одной из многочисленных автобаз Тенькинской трассы. Слава богу, что наш конвоир ни в чем нас не ограничивал, а наоборот, доверял и сочувствовал.

Я направился к баракам, виднеющимся за автобазой, где жили рабочие и служащие автопредприятия. Проходя мимо одного из бараков, услышал волшебные звуки Штраусовского вальса, которые лились из открытого окна. Я невольно остановился, очарованный прекрасной музыкой. Это был вальс «Сказки Венского леса». Вдруг из этого окна выглянула молодая женщина, оценивая мою персону. Она спросила: «Ты не голоден?» Видимо, мой жалкий вид вызывал у людей сострадание. Меня позвали в дом, где были еще двое мужчин. Хозяйка угостила меня едой, и все поочередно стали задавать мне разные вопросы. Женщина в этом доме произвела на меня неизгладимое впечатление. Мне она казалась ангелом, сошедшим с небес на землю, неземным существом, которое я мог видеть только в грезах и в снах! Неужели меня настолько превратили в одичавшего зверя, что самая обыкновенная женщина вызывала у меня такой восторг?! Ее глаза излучали тепло и ласку. Они смотрели на меня с сочувствием и плохо скрываемой болью, то гасли, то зажигались волнением и нежностью, искрясь ясным, неподдельным светом... Кроме этой удивительной женщины и еды, в этом доме я ничего и никого не видел. Вся обстановка домашнего очага была мне чуждой и далекой. Я настолько одичал, что самые обыкновенные человеческие чувства атрофировались во мне. За годы тяжких испытаний и пережитых потрясений моя психика кардинально изменилась. И было очень сомнительно думать, что в будущем мне удастся восстановить былое душевное равновесие! На прощанье эти добрые люди дали мне хлеба и мяса нерпы. В пустом боксе на автобазе я нашел тихий уголок, улегся и проспал до утра.

Снова на нашем пути горная цепь из высоких сопок, на которых росли карликовые деревья. Мы приближались к населенному пункту под названием «Палатка». Здесь разветвлялись шоссейные дороги Колымы. Центральная трасса шла строго параллельно реке Колыма, а Тенькинская трасса, по которой мы ехали все эти дни, ответвлялась на запад, в сторону Индигирки. Мы остановились в Палатке возле столовой. Наш конвоир зашел туда пообедать. А я тем временем обнаружил у входа в столовую настоящую «золотую жилу» из окурков, «бычков» от папирос и сигарет. В мгновение ока я собрал табачное богатство и стал обладателем изрядного запаса курева, что имело немаловажное значение в нашей лагерной жизни. Потом я направился в столовую и увидел, что наш «ангел-хранитель» собирался обедать. Усевшись в дальнем углу и глотая слюни от аппетитных запахов, я чувствовал легкое головокружение. Вдруг на одном из столов я увидел тарелку с жареной рыбой и гарниром. Стал наблюдать, но никто пока не садился за этот столик. Напряжение мое было велико, приняв мгновенно решение, я сам уселся за пустующий стол и с жадностью стал уплетать вкуснятину. Увлеченный едой, даже не заметил, как подошел мой конвоир с тарелкой супа в руках. Он с удивлением смотрел, как ловко я управился с его жареной кетой! Ничего не сказав, он сел за соседний столик и спокойно поел первое, а затем в буфете взял себе еще одну порцию рыбы и, съев, вышел быстро из столовой!

Мои попутчики тоже «рысачили», как и я. На всех стоянках им здорово перепадало. Если бы наше путешествие продлилось бы месяц-другой, мы бы наверняка стали бы похожими на нормальных людей! Увы, наш путь приближался к концу. От Палатки до Магадана оставалось два часа езды. Мне и остальным нужно было тщательно попрятать собранный хлеб и табак. Этому занятию все посвятили оставшуюся часть дороги до Магаданской пересылки. На пересылке творилось настоящее столпотворение. Скопились тысячи калек, привезенных из приисков, да тысячи зеков, ожидающих отправления на промывку золота. Здесь можно было увидеть всякого люду: родственницу Тухачевского, высоких армейских чинов, вплоть до генералов; артистов народных и заслуженных, а воров легендарных видимо-невидимо! Вся воровская аристократия представлена была там. Она держала в повиновении десятки тысяч заключенных. Зато начальству жилось тихо и безмятежно. Они ходили по лагерю напыщенно и уверенно, как индюки, воображая себя этакими плантаторами-рабовладельцами. Имея таких преданных и надежных помощников в лице воров, можно было спокойно заниматься своими личными удовольствиями и не вникать в нелицеприятные дела на пересылке. Захватив в свои руки все ключевые пункты лагерной администрации, эта внутрилагерная организация правила балом! Стоило нам только показаться в бараке, как тут же раздалась команда: «Ложись!» Все попадали там, где и стояли. Мне удалось шмыгнуть под нары и оттуда наблюдать, как «суки» вылавливали честных воров. По их спинам гуляли дрыны, и они уводились в неизвестном направлении. На перекличке вызывали по алфавиту. Оказалось, что у меня был однофамилец. Это — колонист, немец из Хортыцы возле Запорожья, Браун Яков Абрамович. В 1941 году немцы захватили город, и всех русских немцев мобилизовали в армию. Яша служил у немцев до освобождения Украины. Затем попал в советский плен и получил 10 лет за измену Родине. Теперь он стал неизвестно чьим немцем! Место для конфиденциальной беседы мы нашли в бараке под нарами. Были здесь и военнопленные немцы, совершившие в плену уголовные преступления. Многие осуждены за побег. Их судили по советским законам, и, наравне с нами, они отбывали наказание. Даже среди них был генерал. Очень интеллигентный человек, пользовавшийся большим авторитетом среди своих. Говорили, что он отказался сотрудничать с советскими властями в деле разработки секретного биологического оружия. За что его и посадили. На Магаданской пересылке собрали всех калек, неизлечимых больных, и тех, кто к нам примазались, притворившись больными, чтобы уехать из Колымы. Тем, что шли на прииски, мы демонстрировали наглядным примером ожидающий их Колымский «рай». Неудивительно, что среди них участились случаи членовредительства.

Подружился я с одним человеком из нашей этапной бригады. Его звали Николай Васильевич. Он годился мне в отцы по своему возрасту. Ему влепили 10 лет за то, что отважился рассказать кому-то новости, прослушанные на радиостанции «БиБиСи». Общность наших интересов, его добродушие стирали разницу в годах. Всю войну он прослужил на Дальнем востоке рядовым в пехотной части. Его рассказы о том времени были интересны и увлекательны.

Выдали нам кое-какое барахло. Мы обзавелись старенькими шинельками, еще годными к носке, и комбинированными ботинками, какие носили только зеки. Теперь нас одели по сезону. Негоже отправлять колымчан на материк оборванцами! ... Вот если бы еще нас и кормили по нормам! Люди голодали, находясь в нечеловеческих условиях. В переполненных бараках, на сплошных нарах и под ними. А когда начинался дождь, то приходилось, буквально, плавать. На таких пересылках человеческий материал не стоил и ломаного гроша, и многие там сложили головы!

Насекомых — полным-полно! Они нас пожирали живьем. Все ждали кораблей, чтобы вывезти нас на материк. А пока казалось, что нашим мученьям не будет конца! На таких пересылках встречались разные прощелыги. Особенно те, которые подносили немцам хлеб и соль. Они преданно и беззаветно служили оккупантам, всячески помогая уничтожать людей без угрызений совести! И вот здесь, в заключении, всех сравняли. И тех, чья вина не стоила и выеденного яйца: инакомыслящих, жертв доносчиков и сексотов. И настоящих убийц, мерзавцев, воров, бандитов. Преступная система породила целый «клан» узаконенных воров, в том числе расхитителей социалистической собственности. Разворовывая народное богатство, они себя считали чуть ли не героями: вот какие мы крутые; сами жить умеем и другим даем жить! И в лагере у них был почет и уважение за те подачки из наворованных на черный день, спрятанных средств. Им шли посылки, передачи от жен и любовниц. За взятки они устраивались на тепленькие места нормировщиками, нарядчиками, бригадирами.

Меня очень интересовали судьбы других людей, потому что в моей, такой не простой судьбе мне еще придется многое осмыслить и разобрать. Был у нас один зек по фамилии Воронцов. В 1941 году воевал в чине лейтенанта и попал в плен к немцам. Там его отправили в разведшколу, которую он успешно закончил. Затем вдвоем с напарником его забросили в советский тыл для диверсионной работы. Приземлившись на парашютах в сельской местности и съев весь запас продуктов, они направились в ближайший участок милиции для явки с повинной. Думая, что их поймут и дадут возможность на Родине снова сражаться с врагом. Эта наивность стоила им 10 лет лагерей! Воронцов, как офицер, нарушил присягу. Но ведь не бывает войны без плена! Сталинская политика о том, что советский солдат не может быть пленным (пленные все — изменники Родины, перебежавшие к врагу), породила сотни тысяч искалеченных людских судеб. О чем можно было говорить, если наш великий вождь не сделал исключение даже для собственного сына!

Наконец, подали нам грузовой теплоход «Нагибин» американского производства. Началась посадка. Огромной колонной нас погнали в бухту Нагаево. Это была неблизкая дорога. Мы медленно тащились по невзрачным улочкам Магадана. Здесь много японских военнопленных. Они строили здания, причалы в порту, дороги. Работали на совесть, хорошо, используя добротные стройматериалы. Нас загнали в трюмы корабля. Во время посадки выдалась хорошая погода и нам удалось немного подышать свежим морским воздухом, прежде чем попасть в затхлые трюмы. Колымчане имеют особый нюх, чему я всегда удивлялся и удивлялся! Как только закончили посадку и все бригады разместились по своим местам, «Нагибин» поднял якорь; тут же наши вездесущие зеки обнаружили немало крупы в трюмных закоулках. То были издержки производства, естественная убыль при перевозке на корабле продовольствия. Этим не преминули воспользоваться зеки. Находили овсяную крупу, подмоченную и набухшую от корабельной сырости. Она по вкусу напоминала геркулес и прекрасно переваривалась в наших желудках. Находили много крупы под названием чумыза, похожей на пшено, и крупы гаолян, напоминающей гречку. Японцы поставляли нам эти крупы в счет репарации, как корм для скота, а также рыбную муку. Конечно, скот этих деликатесов и не нюхал, а они шли в котлы зекам и в общепит дальневосточной торговли. Из рыбной муки делали котлеты неплохого качества. Два раза в день нас выгоняли на палубу и давали по порции жидкой овсяной кашицы и пайку хлеба. Когда было спокойное море, команда обедала на капитанском мостике. А затем кок выбрасывал в море целое ведро остатков. В очередной вечерний выгон нас на палубу я постарался быть поближе к коку и крикнул ему: «Зачем в море объедки бросаешь рыбам?! Ты сюда бросай, вот сколько нас, голодных!» Матрос, видимо, услышал, и в мою сторону полетела полбуханки хлеба. Быстро схватив хлеб и засунув краюху за пазуху, я побежал в трюм, где меня уже поджидал Николай. Мы с ним поделили хлеб. Вдруг из нижнего трюма повалил едкий дым. Поднялась паника. Все подумали, что на судне пожар. Как оказалось потом, два совершенно одичавших колымчанина решили из найденной в трюме крупы сварить кашу. Нашли консервную банку, отломали от нар щепки и разожгли костер. Но они просчитались. Сработала противопожарная сигнализация, и команда корабля сразу обнаружила запах дыма. Нашли «злоумышленников» и ликвидировали костер вместе с варившейся кашей! На следующий день начался большой «шмон». Всех до единого выгнали на палубу и стали наводить порядок в трюмах. Каждого из нас обыскали и вытряхнули из одежды целую гору крупы. Даже испытанные трюки не помогли — так тщательно обыскивали! Отобранное добро смыли забортной водой в море на корм рыбам и только после этого нас покормили. Но некоторым все же удалось спрятать крупу, и они в Ванино, на пересылке, варили из нее кашу. Диву даешься, до чего можно довести людей голодом, да и не только голодом! Охотское море удивительно прекрасно на закате, когда неяркое солнце уходит за горизонт. Зрелище неповторимое. Я был на Балтике, Черном и Азовском море, но таких закатов там не увидишь. В это благодатное время, когда после трудового дня солнце скрывается на покой, воздух становится чист. Он насыщен особыми ароматами, несущимися из морских глубин. Глядя на это великолепие природы, я приходил в уныние от мук человеческих на фоне морского простора. Но надежда жила во мне, наперекор судьбе, она меня окрыляла, помогала не отчаиваться и не потерять человеческое достоинство.

На «Нагибине» вместе с нами плыла большая партия гражданских лиц, когда-то по вербовке попавших на Колыму и обзаведшихся семьями. Теперь они возвращались на материк с маленькими детьми, которые в условиях сурового Колымского климата постоянно болели. Увидев нас, дети пугались и плакали. Вид был у нас такой «привлекательный», что все от нас шарахались со страха! Судно, держа постоянно хорошую скорость узлов 18 в час, на пятый день нашего плавания проследовало через Татарский пролив, и мы теперь плыли вдоль берега острова Сахалин. По побережью, то тут, то там были разбросаны рыболовецкие артели. Шла осенняя путина. Здешнее море богато рыбой. Вот и бухта Ванино. Наш корабль пришвартовался, и нас высадили на берег. Мы выстроились в длинную колонну и после многократных пересчетов двинулись по улицам поселка в направлении пересылки. Из одного двора нам навстречу вышла сухенькая старушка с ведром, полным спелых помидоров. Десятки рук, нет, сотни рук потянулись к этому ведру! В мгновение ока повалили бедную бабусю, а помидоры раздавили и превратили в пюре. Да еще старушке помяли бока! Конечно, никому ничего не досталось, а бабушка плакала и причитала: «Сыночки, это я вам угощение принесла, а вы меня чуть не убили!». Среди нас были такие, что по многу лет не видели свежего помидора. Понятно, хотелось вспомнить былое! Наша колонна приблизилась к воротам пересылки. Хорошо знакомые мне, они отворились, и мы вошли туда, откуда нас, год с лишним назад, гнали на Колыму. Сколько же их, несчастных, горемычных остались навечно в вечной мерзлоте! След их потерян, найти никто не сможет, где они закончили свой жизненный путь!

ПАМЯТЬ ИМ ВЕЧНАЯ!!!

Снова нас привели на «вокзал», так называли барак, где проверяли новоприбывших. Кажется, режим теперь ослабел, видимо, стало меньше воров, которых принуждали переходить к «сукам»...

Нам присвоили кличку «Колымская проказа». Очень метко и правдиво она характеризовала нас, этот сброд отверженных, отпетых, вырожденных, двуногих (или одноногих или вообще безногих) зверей с человеческим обличьем, которых выплеснула Колыма! За все годы существования «Дальстроя», впервые отказались держать на Колыме калек и больных. За редкими случаями отпускали тех, у кого закончился срок. «Колымская проказа» — это явление эпохальное в истории ГУЛАГа, так как в многочисленных советских лагерях того, что было на Колыме, нигде не было и быть не могло! От людей не осталось ничего ценного, человеческого. Их полностью выпотрошили и духовно, и физически. Там не нужна была совесть, достоинство. Лозунг: «Любой ценой даешь золото!» сравним лишь с лозунгами в военное время, когда наши «отцы»-командиры приказывали умереть, но приказ выполнять! Выживали немногие, самые сильные, и то за счет слабых, которым уже ничто не могло помочь. Мое счастье, что нас оттуда забрали. Еще одну зиму я бы не смог выдержать. Говорят, на фронте люди звереют, но быстро в мирной обстановке восстанавливаются духовно. Колымчане наоборот! Их низменные инстинкты обнажаются, показывая неуемный норов. В своей стае они не столь агрессивны, но стоит им выйти на простор, расползаясь, как кипящая лава из действующего вулкана, всем становится тошно: и чертям, и ангелам, от такой негативной силы! Ванинская пересылка морила нас голодом. Хлеба нет, лишь плесневелые сухари. А баланду варили рыбную, сущая трава! ... Результат оказался плачевным. «Колымская проказа» не стала ожидать, когда их совсем уморят голодом. Участились грабежи и налеты на хлеборезку и столовую. Начальство нашло выход из положения. Стало создавать этапы и рассовывать нас по многочисленным лагерям Хабаровского края. Плохо было то, что колымчан никто не хотел брать: этаких дармоедов и дебоширов. Наконец-то я попал в лагерь в Комсомольске-на-Амуре, городе вечной юности, воздвигнутом в честь советского комсомола. В 1948 году он состоял наполовину из военнопленных японцев, которые строили предприятия и жилье. Те бараки, где раньше жили японцы, отдали нам в лагерях. Нас погрузили в вагоны по 40 человек в каждый. Погрузка шла при проливном дожде, и мы успели промокнуть до нитки. Сбившись в одну кучу, своими телами старались согреть друг друга. А когда поезд тронулся и послышался стук колес, согревание пошло еще быстрее... На третий день нашего путешествия мы оказались на берегу могучего Амура. Там нам предстояло переправиться на западную сторону, на станцию Пивань. Нас перевозил через реку большой железнодорожный паром. Переправа началась вечером. Всю ночь что-то гудело, скрежетало, звенело до самого утра. А утром наш состав потащили на станцию Комсомольск. За время поездки «прокаженных» поубавилось: от голода и простудных болезней многие поумирали. Нас встретил новый, очень строгий конвой. Видно, слава о нас уже докатилась и до этих мест! Одежда наша еще не просохла, и мы, выйдя из вагонов, смердели, как собаки! От станции до лагпункта путь был немалым. Мы еле ковыляли. Среди нас были слепые, безногие и даже без двух ног. Некоторых приходилось волочь на себе. Но конвою до этого не было никакого дела. Орать на нас на улицах города они не решались. Из последних сил мы добрались до лагерных ворот, прямо в черте города. Нас считали и считали, а в зону впускать не торопились. Наверное, еще не все было готово к нашему приему! ... Наконец, широкие ворота раскрылись, и мы вошли в зону. Лагпункт №5, отделения лагерей Комсомольска-на-Амуре, находился недалеко от Амур-Стали (сталеплавильного завода). В зоне — чистота и порядок. Мы догадались, что здесь жили военнопленные японцы. Остались еще на стенах плакаты наглядной агитации. Была территория, напоминающая японские садики с деревянными мостиками через небольшие, искусственно сделанные озерца... Достаточно было двух дней, чтобы от японской мишуры не осталось и следа! Бараки превратились в вонючие клоаки; все было загажено и засорено. Лагерь стал похож на зыбкое болото, расплывшееся по всей территории зоны. Начальник лагпункта капитан Рахматулин возмущенно сетовал: — Что это за народ такой?! Рука нету — в карман лезет! Нога нету — на чердак лезет! «Колымская проказа», как зараза, расползалась, разлагая все, что попадалось ей на пути!

Я нашел земляка родом из Люблина. Он отморозил все пальцы на обеих ногах и сильно хромал. Работал на кухне, чистил картошку в ночную смену. Выбрасывая в мусор картофельные очистки, вкладывал туда пару килограмм хорошего картофеля, а я в условленном месте его забирал. В бараке вместе с Николаем мы варили картошку в «мундирах». Однажды мне не повезло. Шестерки крупного вора в законе отобрали у меня клубни, да еще надавали по морде. Мы решили пойти к этому вору пожаловаться на его прислужников. Перейдя в барак, где жил «его сиятельство вор», принялись ему объяснять суть дела. Это был совершенно слепой узбек в тюбетейке и в ичигах. Возле него на нарах сидели два молодых парня, чистенькие, с пухленькими мордашками. Мы поняли, что это были его «жены». Нам повезло, что бандит был в хорошем расположении духа. Он внимательно нас выслушал и произнес: — Не хорошо, когда колымчанин обижает колымчанина!, и велел своим шестеркам впредь нас не трогать. Мы, успокоенные, вернулись в свой барак. А через несколько дней его «кореша» изрешетили ножами. Говорили, что они не поделили «жен». Встретил земляка из Варшавы. Его звали Михаил Бобер. Он хромал на одну ногу, которую немцы ему подстрелили во время восстания 1944 года. Здесь работал сторожем на лагерном овощехранилище и жил там же. Иногда по вечерам он приходил ко мне в барак и приносил трехлитровый котелок густого борща. Мы с моим другом быстро опорожняли котелок, а тем временем, пока мы ели, пан Бобер рассказывал нам о своей жизни в Варшаве. Как когда-то он увлекался велосипедным спортом, ... как участвовал в обороне города, дравшись на баррикадах во время восстания. Пока Николай мыл котелок, мы переходили на польский и вели тихий, задушевный, неторопливый разговор. Каждый, тяжело вздыхая, вспоминал былое, лелея мечту вновь вернуться на далекую Родину. Это были очень волнительные встречи. Вспоминая то отверженное время, отдаешь должное взаимовыручке, существовавшей в среде польских людей, невзирая на национальность! Что во многом помогало выжить, поддерживало в людях надежду и дух... Участились нападения на машины, привозящие в лагерное овощехранилище овощи и картофель. Они заготовлялись для долгой и суровой зимы. Воровали колымчане. Годы пребывания на Колыме лишили их свежих фруктов и овощей. Им казалось, что так они смогут наверстать упущенное. Да и кормили нас очень плохо. Того, что давали, было катастрофически мало, чтобы хоть как-то существовать и не умереть. Еда пока доходила до едока, разворовывалась наполовину. Потихоньку нас стали одевать в зимнюю одежду из японских складов, доставшихся в виде трофеев. Нам выдали добротные шинели, отороченные внизу собачьим мехом. Из этого меха самодеятельные портные шили краги для шоферов, и они пользовались большим спросом. У меня на руке между пальцами появилась сыпь, вызывая сильный зуд. В стационаре, куда я обратился, меня принял Лева Маневич (он здесь заделался фельдшером) и сразу определил диагноз — чесотка. Меня направили в чесоточное отделение. Это была отдельная просторная палата в большом бараке без электрического света. На двухэтажных сплошных нарах лежали совсем не чесоточные зеки, а те, кто хотел спокойно, подальше от шума, голода и холода коротать зимнее время, дожидаясь лучших времен... Еду «больным» приносил дневальный из столовой. Завтрак и ужин раздавали при лучине, а обед при дневном свете. У санитара (он же дневальный) имелась цинковая мазь, которой я мазался каждый день. Два раза в неделю нас гоняли в баню. А на улице стоял лютый мороз. В чесоточном отделении лежал один портной, который облюбовал на моей японской шинели собачий мех. Мы с ним договорились в обмен на 2 кг хлеба. Отпоров мех, он начал работу. Работал быстро и ловко, и вскоре «кряги» были готовы. Их удалось продать через одного бесконвойного зека. Со мной портной сполна рассчитался, а сам бесконечно чифирил.

Пролежав месяц в чесоточном отделении, я немного окреп. А чесотки как и не было. Приходил и обслуживал чесоточное отделение фельдшер Осип Иванович, бывший учитель из Белоруссии. Теперь он стал медработником. Он нас развлекал рассказами о том, как работал сельским учителем и был там самым грамотным человеком. Ему приходилось и учить, и врачевать, и помогать в хозяйстве... Однажды (а время было голодное, шла коллективизация) на уроке географии ученики никак не могли поверить, что Земля круглая и она вертится. Тогда Осип Иванович решил произвести эксперимент для наглядности. Он велел каждому из учеников принести по банке сметаны для научного опыта. Действительно они назавтра принесли сметану, которую учитель вылил в пустой аквариум и стал указкой ее перемешивать. Вскоре на глазах у его удивленных учеников произошло «чудо»! Сметана от непрерывного перемешивания превратилась в масляный шар. Он смог убить сразу двух зайцев: и доказать вращение круглой Земли, и к своему столу добавить изрядный кусок масла! ... Меня выписали из чесоточного отделения в общий барак. Сосед по нарам оказался моим земляком из Лунинца, в Западной Белоруссии. У него парализованные ноги вследствие травмы на золотоносной шахте. Он с трудом продвигался на костылях, и я, чем мог, помогал ему. У него была очень интересная история жизни. В 1941 году, бежав от немцев, он попал в партизанский отряд, где провоевал до освобождения Белоруссии от оккупантов. Вернувшись в родной дом, узнал, что по доносу старосты были уничтожены его родители и остальные члены семьи. Так как староста не успел убежать с немцами, его вскоре поймали и расстреляли без суда и следствия. И за превышение власти моему соседу дали 10 лет... Видимо «колымская проказа» сидела начальству, как кость в горле. Они все думали, как от нас избавиться. Стали распихивать по лагпунктам в районе Комсомольска. Зимы здесь очень суровые. Нужно иметь хорошее здоровье и оснащение, чтобы можно было жить и трудиться. Морозы доходили до 40–45 градусов. Если же задувала пурга, то дула неделями подряд. Она гуляла так, что белого света не было видно. А дыхание забивала так, что нечем было дышать! С пургой тягаться — опасно и чревато бедой! Безусловно, нам бы не выжить в этих проклятых краях, если бы нас еще и заставляли работать! Мы находились у опасной черты. Наше физическое и моральное состояние было окончательно подорвано. Многие гибли от запущенных болезней, которые не лечили, а старались, наоборот, от таких быстрее избавляться. На лагпункте была швейная мастерская, где работали портные по изготовлению одежды для начальства и их жен. Заведовал этой мастерской московский еврей Вассерман. Он сидел за большую растрату. Набравшись храбрости и вспомнив свои знания в швейных науках, постигавшихся еще когда-то в Варшаве, я пошел туда предложить свои услуги. Вассерман обо всем меня расспросил, а затем привел к дяде Косте-закройщику. Это был старый колымчанин. Когда он увидал мою покалеченную руку, покачал укоризненно головой.

— Хочешь курить? — спросил закройщик.

— Да! — обрадовано ответил я.

Дядя Костя, обдав меня махоркой, велел закрыть двери, только с другой стороны!

На лагпункте была своя «толкучка», где торговали всякой всячиной. Один жулик продавал консервы, набитую песком и запаянную так, что на первый взгляд кажется, что эта банка только что сошла с конвейера американского завода! Другой продавал хозяйственное мыло, а на самом деле это оказывался брусок из дерева, сверху обмазанный мылом. Еще продавали «самосад», перемешанный с опилками. А наиболее обнаглевшие нахально отбирали все, что им попадалось.

Подготовили этап. Около 1000 зеков, в том числе и меня, погрузили в вагоны-телятники без печек и отправили в незнакомые места Уссурийской тайги. Стоял сильный мороз. Нас везли всю ночь до утра. Утром прибыли на какой-то пустующий разъезд и открыли вагоны. В глаза резанул ослепительный белый снег. Выгрузив, нас под усиленным конвоем повели в глубь тайги. На берегу реки Селенги находился наш новый лагерь. Мы стали размещаться по баракам, недавно оставленным доблестными солдатами страны восходящего солнца. Стали японцев отпускать домой, поскольку они, видите ли, южане, и им холод не по нутру! Пожалели всех: японцев, немцев, румын, мадьяр... и еще многих! А своих зачем жалеть?! Пусть нас немец пожалеет! А он нас очень жалел и лелеял в разных гетто, концлагерях, в газовых камерах, когда пеплом мы вылетали через трубы! По всему было видно, хотели с нами расправиться. Первым делом: отказали нам в дровах. В тайге жили, а без дров замерзали! Стали обогреваться хозяйственными постройками. Нам это запретили. Пришлось самим поставлять дрова в лагерь. Затем перестали нам давать хлеб. Объясняли, что пекарня на ремонте, длившемся две недели. Нам варили из прелой муки неизвестно какого происхождения затируху. В итоге, нас довели до скотского состояния: многие заболели, участились смертельные случаи. Санитарные власти всполошились, испугавшись эпидемии, угрожавшей и вольным надзирателям. Стали выпекать хлеб, качеством он не блистал. Надо согласиться, что еще в городе власти соблюдали какое-то приличие и относились к нам хоть с каким-то вниманием. Здесь же был один закон — «тайга»! Начальник — сам бог и царь, и мы полностью зависели от его воли и прихоти! Единственным спасением было только то, что нас еще не заставляли работать. Мы занимались лишь самообслуживанием. Я еле дотянул до весны. Оказалось, что все овощи, собранные на зиму, сгнили, а нас закормили чумызой и гаоляном.

От нашего лагпункта километров в 10-ти находилась женская «вензона»; то есть, нашими соседками оказались заключенные женщины, больные венерическими заболеваниями. Часть из них, выздоравливающие, ходили на работу. Они были заняты на строительстве узкоколейки, прокладываемой из Уссурийской тайги до речки Селенги. По ней летом должны были этот лес сплавлять. Блатари нашего лагпункта только им известными путями установили письменную связь с воровками «вензоны». Мой бригадир, «ворюга-уркаган», узнал, что я польский еврей, и попросил написать любовное письмо на польском языке. Оно предназначалось бригадиру женской бригады, польской еврейке Рите. Он надеялся, что этим письмом сможет завоевать благосклонность неприступной красавицы-бригадирши. Получив пайку, огрызком химического карандаша быстро накатал любовное послание на польском. Я не поскупился на романтические эпитеты, с большой лирикой описывая чувства и любовные страдания нашего «Ромео» — жлоба бригадира. А в конце сетовал на нашу неустроенность и на неразделенную любовь... Конечно, за мое сочинение мне досталась лишняя порция баланды.

Сталинские лагеря. Ч. 3

Не знаю, как и почему, но события в моей жизни стали развиваться совсем по другому сценарию. Меня вызвал нарядчик Коля «Красюк» и предложил стать дезинфектором (в то время мы были очень завшивлены, и начальство опасалось эпидемии). Я согласился. Что такое дезинфекция, я знал, но как она проводилась — понятия не имел! Во всяком случае, такая работа мне давала ряд преимуществ. Я становился сам себе хозяин и не зависел ни от каких бригадиров. Работа «вошебоя» заключалась в строгом соблюдении правил и инструкций по дезинфекции одежды, ибо малейшее нарушение технологического процесса могло привести к еще большему размножению насекомых! Так началась моя деятельность на должности дезинфектора. Утром начинался банный день и кончался к вечеру. Баня находилась за пределами лагпункта, у речки. Территория оцеплялась конвоем, и туда приводили сразу несколько бригад численностью до 100 человек. В предбаннике одежду собирали на крючья и доставляли в дезокамеру, удаленную от бани на 50 метров. Отдаленность соблюдали в целях противопожарной безопасности. Одежду приходилось развешивать в камере свободно, чтобы пар проникал повсюду. Загрузку камеры нужно было делать быстро, чтобы ее не остудить. Топкой поддерживалась постоянная температура в течение одного часа. Таким образом добивалась эффективная прожарка. Каждый час цикл повторялся. Условия — жесткие, что стоило немалых трудов! Ко мне заглядывали бригадир и надзиратель, ища, к чему придраться. Без этого им очень скучно! Работа у них была такая — скучать! ... Пока одежда прожаривалась, а печка загружена, я занимался на улице, у берега речки, колкой дров. Дрова — хорошие, из лиственницы и березы, прекрасно горели и легко кололись. Помещение, где находилась топка, было заполнено дровами, а напротив стоял деревянный топчан для отдыха. В дверях камеры встроили коробку с градусником, показывавшим температуру внутри помещения. Было еще полно всякого инструмента; вот и все оборудование. Недалеко от дезокамеры сидел охранник и караулил, чтобы никто не ушел с территории бани, оцепленной со всех сторон. По крайней мере, до сих пор не было случаев побега здесь...

Однажды напротив нашей бани, через речку, появились заключенные женщины из Ритиной бригады и стали готовить дорожное полотно под узкоколейку. На нашем берегу стало очень оживленно: появились из лагпункта блатные и «придурки», начавшие разговор с женщинами. Посыпались шутки и прибаутки, приправленные воровским жаргоном. Страсти накалились до предела, и, если бы не было конвоира, неизвестно, чем бы эта встреча закончилась! Мне удалось поговорить с помощью моего бригадира с Ритой. Она мне рассказала, откуда она и за что сидит. Женщина была родом из Луцка. А сидела за спекуляцию хлебными карточками. Ей было лет сорок, но смотрелась она моложаво. С моим бригадиром у нее серьезный роман. И все благодаря моим пламенным письмам и посланиям. Просто удивительно! Но к женщинам я не мог испытывать даже малейшего физического влечения! У меня наступило полное атрофирование этих чувств... Оказалось, что женщины располагали большими возможностями, чем мужчины. Им удавалось договариваться со своим конвоем о встречах с блатарями или «придурками». При нашей бане имелась парилка для начальства, а для зеков ею не пользовались. Вот в этой парилке воры встречались со своими заблатненными красотками. Вор в законе Костя «Чума» водил туда свою подружку «Пату». Костя — молодой, горячий красавец сильно переживал, что никак не может удовлетворить партнершу. В самый нужный момент у него пропадала потенция! По этому поводу парню пришлось консультироваться у старого вора. Тот (дока в таких вопросах) заключил, что, вероятно, Костя занимался онанизмом, а при таких увлечениях может быть потеря потенции...

Недалеко от бани, на противоположном берегу, находился небольшой поселок, этак, домов двадцать. Там жили начальство и их семьи, да и конвоиры имели там же свою казарму. В одном месте этого поселка было перекинуто через речку огромное бревно, служившее мостиком. Через него можно было перейти на нашу сторону. В поселке жил начальник лагпункта капитан Коваленко, цыган по национальности. Один раз, делая доклад в честь рождения В. И. Ленина, вместо «гимназист» нарек товарища Ленина гимнастом! Мы знали, что наше начальство умом не блещет, как говорится: «Сила есть — ума не надо!».

Я был доволен своей работой, меня она не тяготила. Лучшего применения своим способностям мне было не найти! Я уже немного окреп, легче стало раздобыть что-нибудь из еды. Зеки получали посылки. Некоторые просили меня сварить кашу, картошку и т. д. Однажды ко мне в дезокамеру заглянул нарядчик Коля «Красюк» и сказал, что сюда вот-вот должна явиться «девица» из женской бригады. Мне он приказал, когда она придет, выйти во двор и колоть дрова, а в случае опасности засвистеть и закричать: «Атас!». Я разшуровал печь и набил ее до отказа дровами. А Коля, в ожидание дамы, растянулся на топчане... Через некоторое время дверь тихо отворилась, и вошла Она. Перед нами стояла небольшого росточка, похожая на подростка, рыжеволосая, вся в веснушках, девушка. На вид ей не было и двадцати. Одетая в стеганый бушлатик защитного цвета и синюю юбочку до колен. Обутая в тяжелые армейские ботинки, на ногах — темного цвета шерстяные чулки. Синяя вязанная шапочка кокетливо сидела у нее на головке. Курносое лицо с широкими скулами украшал румянец во всю щеку. Увидев Колю, она вся засияла неповторимым светом, а голубые глаза зажглись страстным, похотливым огнем. Она напоминала этакую веселую, озорную, бесшабашную девку! .... Коля сделал мне знак, и я удалился. Занимаясь дровами, укладывал поленья клетками для просушки. Спустя некоторое время мне нужно было войти и пошуровать в печи. Набрав охапку сухих дров, постучавшись, я вошел. Парочка влюбленных как раз отдыхала в перерыве сладчайшего развлечения. Девица сидела на топчане, а Коля облапывал ее крепкие девичьи груди, где на сосках были наколоты звездочки. Она была в одних трусиках, которые плотно облегали ее симпатичную попку. А на левой ноге, возле самого лобка наколка: «Умру за горячую любовь!». Конечно, вы догадываетесь, что вместо слова «любовь» выколото было что-то нецензурное. Ей было очень жарко в натопленном помещении. На лбу застыли капельки пота, а глаза выражали неуемный восторг и счастье. Девушка абсолютно меня не стеснялась, не считая такого доходягу за мужика. Да, действительно, какой из меня тогда был мужчина!?

Я снова их покинул и, закрыв за собой дверь, пошел колоть дрова. Оглядевшись, увидел в поселке, возле дома начальника, как его жена о чем-то оживленно разговаривала с ним, показывая рукой в сторону дезокамеры. Затем начальник, схватив длинный шест, стал переправляться на наш берег по бревну. Я заорал во всю мощь своих легких: «Атас! Атас!». Вдобавок стал бросать поленья в дверь, чтобы обратили внимание... Увы, никакой реакции! А начальник был уже у дверей дезокамеры и с силой распахнул их... Не знаю, какую картину он там увидел, но заорал, пересыпая речь отборным матом. — Выходи, проститутка! Наших мужиков пришла заражать сифилисом! — кричал начальник в гневе. Он велел ей одеться и повел на вахту. Женщина шла, понурив взгляд, мелкими шажками, лишь сожалея о прерванной любви. Ее посадили в лагерный изолятор до выяснения обстоятельств. Нарушение лагерного режима было налицо. Это считалось очень серьезным проступком. Могли быть у нее большие неприятности, вплоть до суда за то, что она прошла через свой и наш конвой. Видимо, не обошлось без взятки, какую-то выгоду они имели, поэтому и смотрели сквозь пальцы! Одним словом, дело замяли. Из-за какой-то ерунды, из-за бабы решили не выносить сор из избы. А в изоляторе к девушке ходили и другие блатные, неплохо с ней забавляясь. После работы, в зоне, Коля накинулся на меня с кулаками, обвинив меня в том, что их поймал начальник. Его жена видела, как девка перебиралась на нашу сторону, и сообщила мужу. Видно завидно ей стало! Все же потом нарядчик признал свою вину. Они так увлеклись, что потеряли всякую осторожность и не слыхали моих сигналов. На этом инцидент был исчерпан.

Я продолжал свою работу. С каждым днем все больше и больше ощущая, как возвращаются ко мне молодые силы. Уже была середина лета 1949 года, пошел шестой год моего заточения. Я заимел авторитет «вошебоя» и на разных лагпунктах Комсомольска-на-Амуре занимался этой работой. Обычно насекомые водились там, где был холод, голод, антисанитарные условия содержания зеков... Меня направили в поселок Хурмули, где в зоне так же содержали колымчан. Условия очень тяжелые. Обвалившуюся дезокамеру пришлось отремонтировать, стоило немалого труда наладить прожарку одежды. Я получал два пайка за вредность, и еще из больницы кое-что перепадало за сушку и дезинфекцию больничного белья. Это мне помогло окрепнуть. Понятно, что в моей лагерной жизни произошел перелом к лучшему, и нужно было стараться, чтобы прошлое не повторилось! Почувствовав достаточно сил, я стал потихоньку изменять свое поведение, давая понять, что со мной, как с личностью, следует считаться. Мне был не страшен никакой труд. Свое дело я делал не из-под палки. Ко мне стали относиться как к равному. Это была моя личная заслуга, выкованная пятилетним трудом и борьбой за выживание в опаснейших условиях! И я не сломался! Не удалось советским палачам согнуть меня, превратить в прах! Теперь жила надежда, что и дальше им это сделать не удастся! ...

В Хурмулях на конюшне сдохла старая кобыла, а мой знакомый Ионас-литовец там работал конюхом. Он принес мне кусок мяса от этой кобылы. У меня даже не было котелка, где сварить добычу. Пришлось печь ее на лопате в огне костра. Мясо долго не пропекалось и оставалось очень жестким. Я с трудом смог съесть этот кусок; рвал его зубами и сильно злился. Но голод помог мне одолеть твердую конину... Здесь я встретил фельдшера Маневича, который был в лагере Хурмули единственным медиком. Мы с ним вспомнили время, когда я лежал в чесоточном отделении в Комсомольске. У начальника лагпункта Хурмули заболела маленькая комнатная собачка. Он потребовал, чтобы Маневич ее вылечил. Тот никогда не лечил собак и решил дать ей пенициллин. Вскоре собака сдохла, и начальник обвинил в этом фельдшера, пообещав сжить его со свету. Меня перевели на «старт», и я так и не узнал, чем закончилась эта история... «Старт» — это рабочая зона, где строили радиостанцию. На нашем лагпункте находилось 800 зеков. Каждый день прибывали все новые и новые. Стройка разворачивалась вовсю. Этапы с новыми зеками проходили тщательную санобработку. У меня всегда было много работы. После подготовки дезокамеры я занимался заготовкой дров. Нам привозили бревна, которые надо было распилить и затем расколоть. На «старте» колымчан находилось лишь трое: зав. баней Иван Ильич, рабочий бани Вася и я. В начале Иван Ильич отнесся ко мне холодно и придирался по любому поводу. Видимо, моя национальность ему не сильно нравилась! Сам он был родом из Орла и слыл большим знатоком лошадей Орловской породы. Когда-то он дружил с графом Шереметевым, владельцем конезавода на Орловщине. Зав. баней имел виды на дезокамеру. Он хотел меня прогнать, а на мое место поставить знаменитого «голубого» Вову. Об этом узнал начальник санчасти отделения и приказал вернуть меня обратно. Ивану Ильичу пришлось подчиниться, но он настоял, чтобы я еще таскал воду в баню из колодца. Это была тяжелая работа — носить воду в двухсотлитровой бочке вдвоем. На бочке имелись две проушины, через них продевалась толстая жердь двухметровой длины. Мы поднимали бочку на плечи и носили в баню, выливая в котлы или чаны. До бани проходили с таким грузом около 50 метров! Зимой такая работа становилась еще опаснее из-за обилия снега. У меня на правом плече образовался мозоль. Но вскоре и в эту работу я смог втянуться.

Как-то я приметил, что в пожарном сарае стоит новый насос-качалка. Лагерный пожарник разрешил использовать насос для подачи воды в баню. Мы положили желоба из досок, подняв их на соответствующую высоту и получили перепад. Благодаря пожарнику, который имел авторитет у начальства, мы внедрили это новшество. Да еще и в столовую качали воду. Прибыл новый этап численностью 200 человек из Минусинска. Среди них находились воры-головорезы. Нашим ворам пришлось срочно убраться. Начальство их перевело на другой лагпункт, опасаясь разборок.

С тремя новенькими зеками я познакомился. Это были Миша Шнейдерман, польский еврей, Лева Рубинчик и Коля Бунин, москвичи. Колоритная личность — Шнейдерман, старый польский коммунист. Участвовал в казни агента-провокатора польской охранки, после чего эмигрировал во Францию. Там стал активным членом Французской компартии. Преследуемый «Сюртэ», он смог перебраться в СССР и поселиться в Ленинграде. Миша работал закройщиком в швейной артели. Женился, имел двоих детей. В начале войны в его квартире люди из НКВД произвели обыск и нашли портрет Гитлера. Ему «пришили» «еврейскую» статью 58–10 и, по решению О. С. О., дали 10 лет ИТЛ. О своей семье он ничего не знал и тяжело переживал за их судьбу. Видимо, они погибли в блокадном Ленинграде. Шнейдерман выжил в лагерях, благодаря своему таланту в раскройном деле. Если ты портной или закройщик и попал в заключение — считай, что родился в рубашке! Наши начальники-рабовладельцы использовали этих горемык, чтобы бесплатно пошить себе шинель или хороший мундир или стачать элегантные сапоги. Миша умел своими искусными руками из уродливых, горбатых, но спесивых надсмотрщиков сделать стройных красавцев с благородной осанкой и военной выправкой! Поэтому он был нарасхват. А какие этот портной шил парадные френчи, роскошные кителя, уж не говоря о галифе и бриджи! Его галифе преображали кривоногих офицеров охраны и лагерное начальство в стройных, с упругой походкой молодых людей! За труды закройщик получал гроши, и поэтому к нему была всегда очередь. Правда, Шнейдерман имел «характер». Может, от того, что ценил себя высоко, или от того, что ненавидел всякую эксплуатацию. Был у нас на «старте» начальником лагпункта майор Ветвицкий. Высокий ростом, с лицом, как у коршуна. Его маленькие глазки сверлили, как буравчики, любого зека, попавшегося в его поле зрения. Однажды он заказал Шнейдерману пошить шинель из английского драпа. А Миша начал выяснять, что тот ему за работу заплатит. Ветвицкий отказался платить. Тогда портной «запорол» ему шинель. Ее полы смотрели в разные стороны! ... Майор люто возненавидел Шнейдермана и запер его в «изолятор». — Сгною, пока мне не переделаешь шинель! — заявил палач.

Началась война: Ветвицкий — Шнейдерман! Миша богатырским здоровьем не отличался, и мы упросили лагерного врача посмотреть его и забрать в больницу. Врачу удалось это сделать. Узнав об этом, Ветвицкий взбесился! Но все же портного уговорили, и он переделал шинель. Второй новый мой знакомый (а впоследствии большой друг) Николай Бунин. Он был боевым офицером, фронтовиком. В 1942 году в чине старшего лейтенанта воевал на Волховском фронте в армии Власова. Раненым попал в плен, и до 1945 года находился в лагере для военнопленных офицеров в Германии. После освобождения американскими войсками остался в Европе, но его выдали советским властям по репатриации. Был осужден по статье 58–15 «Измена Родине» на 15 лет ИТЛ. У Бунина в Москве жили родители. Отец — полковник, бывший военный атташе в Германии двадцатых годов. Сам Коля до войны учился в МАИ на конструктора самолетов.

Новость! К нам ехал с концертом Эдди Рознер. Лично я не был знаком с ним, но знал и интересовался его творчеством. Мы встретились утром, когда он со своим оркестром приехали к нам. Познакомившие пошли ко мне в дезокамеру. Там мы с ним проговорили до обеда. А вечером был концерт. После снова собрались у меня: Рознер, Шнейдерман, Бунин и я. Бунин принес банку сгущенного какао, а я пачку чая. Мы долго сидели, беседовали, пили чай с какао. Это был очень приятный вечер!

На следующий день в помещении бани собралась вся воровская элита и пригласили Эдди. Он пришел со своей трубой и играл очень вдохновенно. Воры были рады этой встрече. Чего нельзя было сказать о Рознере! Один из них попросил сыграть «Тонкую рябину». Артист сыграл эту русскую народную, былинную песню с сильным чувством, так что вор прослезился... Рознер тепло с нами распрощался и уехал гастролировать на других лагпунктах нашего обширного отделения. Сидел с нами один вор в законе, которого звали Сашка- «интеллигент». Он резко отличался от других блатарей: был культурным, обходительным, хорошим собеседником, отлично разбиравшимся в лагерной жизни. Но ценил себя Сашка высоко. Его совокупный воровской промысел состоял из кровавого бандитизма. Он ненавидел советскую власть. Поучал зеков поддерживать чистоту, несмотря даже на самые тяжелые условия существования, говоря: — Узники должны постоянно знать, что их удел быть доходными, грязными, заросшими. Под гнетом осознавая свою вину перед народом. Удел зека — покорность судьбе! Кровь из зубов течет у этих «держиморд»-унтерпришибеевых, когда они видят заключенного в чистом нательном белье! Конечно, «интеллигент» был совершенно прав. Но он хотя бы понимал, за что был наказан. Он сознавал, что делает, имея собственную мораль, отстаивая ее до могилы. Безусловно, в лагерях таких бандитов было ничтожно мало. В основном, преобладали честные люди, случайно попавшие в лапы органов со сфабрикованными по доносам делами. Саша жил в лагере, как у себя дома. Еду ему приносили из столовой самую лучшую. Он поддерживал хорошую спортивную форму. В его облике было что-то от сыновей Тараса Бульбы. Вскоре Саши не стало. Поговаривали, что он совершил побег, и его видели где-то на Кавказе в форме майора Советской Армии...

Лев Моисеевич Рубинчик, бывший работник ювелирторга, сидел за растрату. Он-то знал, за что его посадили! Это был делец, ворочающий большими деньгами, заработанными нечестным путем. А деньги любил до одури и умел их делать. Лев Моисеевич — худой, горбатый, лопоухий и косолапый, небольшого росточка очкарик, ради наживы не признающий законов. Он был алчным игроком, шедшим к цели, не гнушаясь подлостью и обманом. Сидя в лагере, он вел непрерывные тяжбы со своими сестрами из-за московской квартиры. Сестры его хотели выселить жену с двумя маленькими детьми. Лева кипел от злобы к своим сестричкам и говорил, что ему нужны деньги на адвоката. И он их нашел! Неизвестно, каким образом, но он их приобрел в продовольственном ларьке, став его заведующим. Вскоре кое-что прояснилось. Оказалось, что Рубинчик стал штатным осведомителем. За его «труды» начальство закрывало глаза на то, что он обворовывал покупателей ларька. Мне с ним было не по пути. Я стал сторонится его...

Майор Ветвицкий не любил меня и старался всячески придраться ко мне. Это был настоящий самодур, повсюду показывающий свою неограниченную власть над рабами-узниками. Он считал, что я из того племени, которое не любит работать, поэтому решил сделать из меня землекопа. Начальник дал мне задание перекопать всю визирку вокруг зоны и затем разборонить граблями. Он нашел для этой работы меня, крайнего! Его удивительная «близорукость» мешала видеть десятки воров, не помышляющих ни о какой работе, проводящих целые дни за игрой в карты, погрязших в гомосексуализме! Конечно, я мог сделать любую работу, но выслуживаться перед майором не стал! Тогда тот замахнулся на меня лопатой. Изловчившись, я вырвал лопату у него из рук и убежал на вахту... Теперь нечего было ждать добра! И точно, назавтра мне предстоял новый этап в Комсомольск. «Что ж, в Комсомольск — так в Комсомольск!» — думал я. Во второй половине дня я уже был в городе. На вахте, после «шмона», надзиратель стал проверять мои установочные данные. Он несколько раз переспросил меня, уточняя из Варшавы я или нет, а затем с ненавистной ухмылкой, добавил: — Больше ты Варшаву не увидишь!

Его слова запали мне глубоко в сердце. Я запомнил их на долгие годы. Вопреки его злопыхательскому предсказанию, мне удалось приехать в мой город, но это было только в 1989 году.

В новом лагере я встретил Бунина (он прибыл сюда раньше) и Рознера. Нарядчик, который меня давно знал как дезинфектора, пригласил к капитану Прудникову, начальнику лагпункта. Мне дали работу сушить одежду и обувь в строящейся сушилке. Оказалось, что пятый лагпункт стал рабочей зоной, и отсюда каждое утро на стройки города гнали сотни людей, а их нужно было обслуживать. Сушилка представляла собой вырытую в земле полуземлянку. Мы взялись с одним техником соорудить отопительный агрегат. В помещение сушилки мы провели змеевик из четырех дюймовых цельнотянутых труб и вывели их концы в печь в виде топки. Котельное отделение служило местом для хранения угля и дров. Еще в уголке я поставил деревянный топчан, где можно было отдыхать. За короткий срок мы закончили все работы, и сушилка заработала. Безусловно, нагревательный прибор имел ряд существенных конструктивных недостатков и низкий КПД. По ходу работы мне удалось внести значительные изменения в конструкцию. И дело пошло лучше. Я ускорил нагрев, уменьшил расход топлива. В качестве топлива использовался сучанский «молодой» уголь. Он горел, как нефть, с сильной копотью, т. к. был низкокалорийным. Работы у меня было невпроворот! Днем приходилось делать небольшие текущие ремонты, заготавливать дрова и уголь. А ночью шуровать топку, чтобы к утру все было сухим, как кость. Работа ответственная. Если хорошо не высушишь валенки и портянки, люди на морозе могут отморозить ноги. Они работали на стройке, где все время приходилось находиться на холоде. Нужно было здорово покрутиться, чтобы добросовестно выполнять свои обязанности! И мне это удавалось. Я был молод, здоров, закален и не голодал. Поняв, что к чему, я старался своим трудом держаться на плаву... Когда мне удавалось выкраивать свободную минуту, я проводил ее в обществе Эдди Рознера. Он с оркестром готовил новую программу. Просто невероятно, как могли отправить в лагеря такого порядочного и интеллигентного человека! Это настоящий произвол и анархия! Эдди — талантливейший музыкант, композитор, создатель многих профессиональных эстрадных оркестров, известный не только всему СССР, но и далеко за его пределами. Высшего качества профессионал, убежденный до фанатизма джазист, олицетворяющий западную музыкальную эстрадную культуру. Великолепный, с мировым именем, трубач, пианист и скрипач стал жертвой Ждановского наступления на работников эстрады, на джазовую музыку, на творчество, напоминающее западное... Стоило «усатому» умереть, как Рознера тут же освободили и реабилитировали. Во время войны мы знали, что, если немцы победят, они нас не только обратят в рабство, но и постепенно уничтожат непосильным трудом, голодом, унижениями. Значит, у нас не оставалось выхода: или победить, или умереть! Такими же методами пользовались советские каратели, уничтожая свой, победивший немцев, народ.

У нас была бригада грузчиков, которая работала на городской мельнице. Эта бригада славилась хорошей и производительной работой. Однако их трудовая слава не мешала им заниматься хищением высокосортной муки для поддержания своего здоровья. Понятно, что будучи на лагерном пайке, тяжелые мешки с мукой поднять невозможно, а таких мешков за смену надо было перетаскать не одну сотню! Грузчики имели специальные мешки — кишки, узкие и длинные, куда можно было закатить до 2 кг муки... Мой знакомый колымчанин Петро, работая в этой бригаде, сумел себе к Октябрьским праздникам 1950 года «заготовить» около 10 кг муки! В этот день мне не нужно было сушить валенки, потому что на работу никого не выгоняли. Петро у меня в сушилке замесил тесто на дрожжах, и затем испек чудесные французские булочки. В моей сушилке, привыкшей к «ароматам» портянок и валенок, приятно запахло свежеиспеченным хлебом! Весь праздник мы объедались булочками, которых грузчик выпек больше сотни...

Пренеприятнейшая новость! К нам прибыл новый старший надзиратель по фамилии Козел. Он родом из Белоруссии. Кажется, его кумир — Адольф Гитлер! Внешне он очень походил на своего кумира, только нужно было приклеить усики. Фуражку носил с высокой тульей, походка и телодвижения, манеры, все это с поразительной точностью напоминало «бесноватого»! Козел стал часто наведываться ко мне в сушилку, проверять, не нарушаю ли я лагерный режим? Мне нечего было его бояться, но «ухо держать востро» приходилось. Следует иметь в виду, что в Советской Армии послевоенного периода возобладала мода головных уборов немецкой армии военных лет. Примечательно, что за счет фуражки с высокой тульей можно было казаться выше ростом, если ты недоросток. А Козел был коротышкой! Быстро освоив службу и показав неуемное рвение (в сравнении с другими надзирателями), он стал потуже «закручивать гайки». Первым делом, он добился, чтобы изолятор-карцер был всегда заполнен зеками, нарушившими лагерный режим. Его появление в зоне вызывало панику, и вся жизнь замирала. Этот одержимый манией величия сатрап наводил ужас на несчастных заключенных! Он приходил в карцер с целью поиздеваться над сидящими там, постоянно обновляя свой гнусный репертуар, придумывая все новые и новые издевательства. Один раз он принес в карцер где-то собранных им клопов в спичечном коробке, выдержанных долгое время голодными. Козел выпустил клопов в камеру изолятора, предупредив, что если кто-нибудь из зеков раздавит хоть одного кровососа, будет жестоко наказан. Лично следя в глазок камеры за происходящим, приговаривал: — Это вам не курорт! Клопы будут вас кусать и размножаться! ... Прибыла очередная комиссия из Москвы во главе с генералом Инкогнито и неожиданно оказалась на нашем лагпункте. В послеобеденное время, когда начальство отдыхало после обильной трапезы, его окружила группа зеков. Желая прослыть «добрым дядей» и благодетелем, генерал поинтересовался:

— Какие у вас есть жалобы?

И тут жалобы посыпались, как из рога изобилия! Кто-то закричал: — У нас Козел пиратничает, свирепствует, самодурством занимается! Называет себя не простым Козлом, а Африканским! Генерал переспросил:

— Каким-каким, Американским?! Зеки хором заорали:

— Африканским!

Все эти жалобы генерал велел своему адъютанту записать. Тот, раскрыв объемную папку, четким почерком записал все зековские жалобы. Генерал еще долго ходил по зоне, заглядывая во все уголки. Вскоре он устроил местному начальству «разбор», решив пожурить наших «ангелов-хранителей». Но те в ответ пытались доказать, что заключенные настолько погрязли в преступных деяниях, что с ними простыми методами трудно управиться. Они сообщили проверяющему, что недавно даже предотвратили побег через вырытый зеками подкоп. Что в случае удачи в городе могли начаться грабежи и убийства. Конечно, высокий чин поверил больше своим прихлебателям, чем презренным невольникам! Он уехал, еще напоследок наградив наших начальников за отличную службу! О горе! После отъезда генерала за жалобщиков взялись с утроенной энергией Козел и его подручные. Начальство считало, что жестокие репрессии массового характера способны поддержать прогнивший лагерный режим. Но они просчитались, забыв, что у большинства осужденных было по 25 лет отсидки. Смертную казнь уже тогда отменили. Зекам нечего было терять! Сопротивление издевательствам росло и набирало силу. Начальник лагерей Комсомольского отделения приказал нашу старую столовую преобразовать под БУР. Уже начали работы по возведению тюрьмы в тюрьме! Строился высокий забор и с большим размахом остальные сооружения, рассчитанные не на одну сотню людей... Не знаю, по какой причине, но в один прекрасный день, новостройка загорелась. Несмотря на все усилия пожарных, съехавшихся со всего города, от здания остались лишь головешки и пепел... Тюремщики были вне себя: как это осмелиться сотворить такое! Но не пойман — не вор! Пожарники, тушившие пожар, увидели воочию, как содержались зеки, и раззвонили по всему городу. Они рассказали, что тысячи зеков горят в своих бараках. Среди нас было немало местных жителей. Возле лагеря на улице собралась огромная толпа, требовавшая спасти «обреченных». Стянули милицию и войска МВД и оттеснили толпу от лагеря. На этом события, связанные с пожаром, закончились, и начались пертурбации. Кое-кого из начальства пришлось убрать и заменить. Козла немного приструнили, и он крепко «закусил удила». Ходил по пепелищу с грозным видом и ворчал, что все равно всех согнет «в бараний рог»! Новым начальником нашего лагпункта стал мой старый знакомый — Ветвицкий! От таких перемен мне нечего было ждать добра.

Рознер собирался на Колыму руководить оркестром Магаданской филармонии. Там уже были зачеты, поэтому зеки освобождались досрочно. А пока он сочинял музыку и отправлял ее в Ленинград композитору Соловьеву-Седому. Тот их издавал, а гонорар посылал в Караганду, где в ссылке жила жена Рознера Рут. Эдди задумал написать симфонию для трубы с оркестром, под названием: «Большой шмон»... Прибыл наряд на трубача ехать в Магадан. Мы тепло попрощались и обещали писать друг другу. Из «старта» приехал Шнейдерман. Он часто заходил ко мне. Иногда сидел у меня и шил. У него был срочный заказ перелицевать военный китель зав. столовой. Днем я спал или заготавливал дрова. От Сучанского угля выделялось много копоти, и мне нужно было часто прочищать трубу. Я ходил черный и грязный, как трубочист; а ночью сушил валенки и портянки.

Прибыл новый этап. Я пошел встречать земляков. Среди новеньких познакомился с Перцовским, Розенбергом и Гофманом. Они проходили по одному делу (где всего осужденных было 22 человека). У них большой срок — 15 лет. На воле двое работали на трикотажной фабрике в Черновцах. Розенберг — главным бухгалтером, а Перцовский — начальником цеха. Гофман был из Львова и работал на обувной фабрике кладовщиком. Он — бывший фронтовик, инвалид войны и бывший комсорг. Мне удалось устроить их в лагерной санчасти. Вначале они работали на стройке, затем «заболели» и попали в больницу, где, пролежав месяц, остались там работать. Розенберг — статистом, а Перцовский — кладовщиком. Был еще один еврей из этого этапа — харьковчанин Шмуклер. На воле он работал зав. базой. Грамотный и очень эрудированный человек. Ему дали 25 лет за крупную растрату. Я познакомил его с одним бригадиром, бывшим вором и малограмотным. Ему позарез нужен был толковый, разбирающийся в бухгалтерии помощник. Шмуклеру ничего не стоило освоить эту должность. А вскоре ему самому дали бригаду, которую он быстро вывел в передовые. Вначале он часто приходил ко мне, а потом, когда прославился, забыл о моем существовании!

Весной 1951 года, заканчивая зимний сезон, мне нужно было капитально отремонтировать сушилку. У меня появилось свободное время, потому что только в дожди необходимо было сушить одежду. Ко мне часто приходили люди. Когда не было работы, меня навещали мои соплеменники, с которыми нас связывали общность интересов и дел.

Это случилось на Пасху. У меня было много народу, и кто-то нас «заложил». Нагрянули майор Ветвицкий, надзиратель и нарядчик. Оглядев собравшихся, Ветвицкий вырвал из рук старика Черняка рукопись, которую тот писал, сидя за маленьким столиком. Он скомкал листы и сунул их в карман. Затем, сверля меня своими крысиными глазками, с издевкой спросил: — Что это ты здесь устроил?! Государство Израиль?!..

На следующий день нарядчик привел на мое место другого сушильщика, а мне велел убираться в общий барак. Вспоминая период моего пребывания в Комсомольске-на-Амуре, я с сожалением и ужасом отметил, что там прошли самые лучшие годы моей молодости. Каждый день пребывания в столь трудных условиях заставлял напрягать все силы, чтобы выжить, не потерять человеческое достоинство и не ожесточиться в своей злобе. У Рознера в оркестре пел один моряк из военно-морского ансамбля, участник флотского хора Гриша Мымрин. Когда Рознер уехал, Гриша сколотил самодеятельный хор в два голоса, прекрасно исполняющий советские и народные песни. Начальник К. В. Ч. был неплохим человеком, поощряющим и помогающим художественной самодеятельности.

Один раз мы готовили монтаж, посвященный советской армии, в помещении клуба красного уголка. Вдруг зашел Козел и набросился на меня. Он обвинил меня в том, что я сколачиваю здесь национально-сионистскую банду. Продолжая свою клевету, надсмотрщик сказал, что я утаил 58–1а статью, прикрыв ее статьей 58–14. Он пригрозил, что изучил мой формуляр, чтобы знать, какая я преступная личность, что за цели я преследую! ... Между прочим, это происходило в разгар оголтелой кампании космополитизма. Я понял, в какую страшную ловушку могу попасть! На следующий день Козел меня посадил в изолятор, мотивируя тем, что я отказался от работы. А вечером мне нужно было запевать на концерте песню о Сталине Блантера! ... Когда об этом узнал начальник К. В. Ч., он приказал Козлу меня выпустить, но тот не спешил... Пришлось начальнику самому прийти в изолятор и вызволить меня оттуда. Какую же звериную злобу надзиратель затаил на меня! Вечером состоялся концерт. У меня после изолятора был настоящий «творческий подъем». Певцы хора имели некоторый реквизит: хлопчатобумажные костюмы и модельные ботинки. С Мымриным я исполнил дуэт «Соловий, соловий». Концерт прошел с большим успехом. Публика благодарила за хорошее выступление. Нам нужно было вскоре давать концерты на других лагпунктах города. Мы успешно выступали, и начальник К. В. Ч. был нами доволен. Состоялся также концерт в районной больнице, рядом с нашим пятым лагпунктом. Обитатели больницы сильно удивились нашему весьма удачному выступлению, наградив громкими аплодисментами и похвалами. Меня хвалили за приятный тембр голоса, а Мымрина — за руководство. После того, как меня майор Ветвицкий прогнал из сушилки, зав. столовой предложил поработать в посудомойке. Нас, посудомоек, было двое: мой напарник — пожилой зек, инвалид и гипертоник, у него не сгибалась нога. Мы с ним навели чистоту в помещении и порядок. Поставили дело так, что и придраться было не к чему. Зав. столовой не пожалел, что взял нас к себе!.. В санчасти нашего лагпункта работал завхозом Гофман Семен Михайлович, старый колымчанин, без обеих ног. Он предложил поработать мне в качестве старшего санитара в больнице лагпункта. Вскоре он представил меня главврачу санчасти капитану мед. службы. После собеседования начальница осталась довольна мной и согласилась взять меня на работу. А заодно я и своего напарника по столовой пристроил истопником в больницу. Семен Михайлович когда-то был большим вором «марвихером». Попав на Колыму, работая на шахте, покалечил ногу, которую пришлось ампутировать ниже колена. С одной ногой его погнали на работу. Доведенному до отчаяния, ему пришлось оторвать себе и другую ногу! ... За это его снова судили и «припаяли» большой срок... Прошли годы, и Гофман, грамотный человек, работал писарем у начальника лагпункта. Он нашел там формуляр и вырвал все, что касалось его дела о членовредительстве.

В мои обязанности старшего санитара входило: в 6 часов утра — подъем, получение и раздача хлебных пайков и баланды. Затем, после еды я делал в палатах и подсобных помещениях уборку. Закончив уборку, мчался в столовую за пайком для врача и статиста. Им, как и всем «придуркам» (вольнонаемным), готовили отдельно и получше. Потом начинался обход, и врач назначал больным лечение. После обхода мне надо было выполнять назначения врача, раздавать лекарства и делать всякие процедуры, предписанные врачом для пациентов. Проработав неделю, втянулся. Постепенно стало неплохо получаться. Мне доверяли выполнение более сложных процедур и перевязок. Даже стал проверять у больных «стул» при поносе. Обслуживая врача и статиста, я старался блеснуть изысканностью манер и вежливостью, как опытный ресторанный официант. Им льстило такое культурное обслуживание. Начальница санчасти, женщина средних лет, иногда по вечерам задерживалась в стационаре и занималась в ординаторской. Один раз она позвала меня к себе и стала расспрашивать, как мне работается. Я поначалу подумал, что она захотела «побаловаться» с молоденьким, симпатичным санитаром. Врачиха спрашивала, о чем между собой разговаривали врач и статист. Мне стало понятно, что из меня пытаются сделать стукача. Я ответил ей следующее: — Я — человек такой: видел — не видел, слышал — не слышал! На этом наш разговор закончился... Выкроив свободную минутку, я зашел к Семен Михайловичу Гофману и завел с ним разговор, сетуя на то, что наверное, в больнице мне долго не продержаться. Работа тяжелая, забирает много времени, а нужно еще успевать и на репетиции хора и на концерты. На такие отлучки начальство смотрит косо. Выполнять все прихоти начальницы и наушничать на врача и статиста мне не пристало.

— Да плюнь ты на все это! — ответил Михайлович. — Это просто они берут тебя на «понт». Прощупывают, может, клюнешь! Мне не очень по душе была эта работа. Подумаешь, тоже мне еще старший санитар, проверяющий у поносников кал, а сифилитикам делающий процедуры! И за это я еще должен всем ручки целовать. Привезли на розвальнях больного, он упал из лесов и переломал себе все кости. Мужик грузный, 100 кг весу, и его пришлось нести на носилках по глубокому снегу два километра в хирургическое отделение!

Приняли нового «прачку». Он занимался стиркой и доставкой воды из артезианского колодца. Мужик как мужик, но что-то в нем было ехидное! Таких людей встречал я немало, и в их взгляде просматривалось такое, что называется «нечистая совесть»... Предчувствие меня не обмануло! Действительно, что-то назревало. Мы ждали комиссию во главе с начальником санчасти Фурцевой. Комиссия нам была не страшна — мы тщательно подготовились. Однако, придя в больницу, начальница прошла прямиком в столовую, показала на сверток, лежащий рядом с посудой в буфете. Это был сверток с грязным бельем. Как он попал туда, естественно, никто не знал. Во всем обвинили меня, подставив, чтобы выбросить с этой работы. Устроить провокацию таким людям ничего не стоило. Они и маму свою бы продали «за тридцать серебрянников»! Люди без души, чести и совести! Вечером ко мне пришел нарядчик и велел убираться в барак. Так закончилась моя деятельность на службе под сенью Красного Креста...

Я снова работал в бане по старой специальности — дезинфектор. Приходилось вести целые баталии с воришками, пытавшимися стянуть одежду для дезинфекции. Работа эта не такая тяжелая, как предыдущая. Один раз вечером, когда баня уже была закрыта, какой-то вор в законе ломился в двери и стучал в окна. Ему срочно захотелось помыться! Но я его не пустил. На следующий день мне понадобилось пойти проведать Витьку Колымчанина, моего друга. Он дневалил в одном из бараков, где полным-полно было воров. Среди них и тот, кого я не пустил мыться. Увидев меня, он со всего размаха, с верхней нары, ногой ударил меня по спине так, что искры из глаз посыпались! А его «шестерки» ощетинились на меня, готовые порвать в клочья. Если бы не Витек, не знаю, остался бы я в живых! Трагически сложилась судьба у моего друга Розенберга. Его тоже прогнали с работы, посадили в холодный карцер. Там он простудился и заболел туберкулезом. Его отправили в Хурмули в тубдиспансер. Как оказалось, родственники тех 22 человек, осужденных по одному делу, были с деньгами. Они наняли хороших адвокатов. Дело доследовали. Суд решил снова собрать всех подельников и вынести новый вердикт. Всех свезли опять в Черновцы, где состоялось вторичное судебное заседание. Перед отъездом я в последний раз виделся с Розенбергом. Он выглядел ужасно. Все же доконали еврея эти изверги! Но был веселым, не терялся ни в какой ситуации. Дома его ждала молодая жена... Вскоре получил письмо от Перцовского, где он описывал состоявшийся суд и их освобождение, прямо из зала суда. А на площади, рядом со зданием суда, их ждала целая толпа родственников и знакомых. Вернувшись домой после трехлетней отсидки, Розенберг чувствовал себя все хуже и хуже... В возрасте 37 лет он вскоре скончался.

Перцовский писал, что его жена спуталась с любовником. Поэтому он решил покинуть Черновцы и уехал во Фрунзе, где во время войны был в оккупации. Прибыл из «старта» Рубинчик Лев Михайлович. Первым делом он направил свое отравленное жало сексота против санчасти, и там начались пертурбации. Выгнали оттуда всех «придурков», занимавших теплые места. Меня попросил знакомый бригадир Вайс (он был из Львова, порядочный человек) дневалить ночами. Днем я спал, а ночью работал. Поговаривали, что из пятого лагпункта всех политических собирались куда-то отправлять. Началось осуществление раздельного содержания в лагерях. Я был отправлен очередным этапом на станцию Милки, отдаленную от Комсомольска на 100 км. А оттуда на лагпункт Былин. Этот и другие лагеря возникали здесь еще в тридцатые годы, когда строили ж. д. магистраль Хабаровск — Комсомольск-на-Амуре. На Былине зеки занимались лесоповалом. Так же там находился деревоотделочный комбинат, где на пилораме распиливали лес, поступающий по узкоколейке из тайги. Был и мебельный цех. В нем изготавливали стулья, табуретки и тарную дощечку. Я попал работать на пилораму. Старенькая пилорама марки «Коммунар» еле-еле оправдывала свое название. Меня назначили помощником рамщика. Это был эстонец (нормальный человек). Мы распиливали доски и брус. Здесь нас содержали вместе: бытовиков и политических. Мы даже не могли предугадать: какое благо для политических было это отделение от преступного мира! Однако этот процесс шел очень медленно. Никто на других лагпунктах не спешил обзавестись новыми группами воров, бандитов, растратчиков и гомосексуалистов. Этой плеядой «друзей народа»! Стали заметны плоды разделения: меньше воровства, убийств на почве сведения счетов между ворами. У нас в лагере был ларек. В нем можно было купить хлеб, маргарин и мед. Заведовал ларьком бывший матрос амурской флотилии. В своей заносчивости он не уступал самому адмиралу флота! Заведующий все время щеголял в белой форменке, выставляя напоказ свое флотское происхождение. Бочку меда он постоянно разбавлял сахаром, поэтому мед долго не кончался. Его помощник, работающий в ларьке — Иван Иванович. Его прозвали «Бородой» за то, что он носил окладистую бороду. Ему было много лет. Он верил в бога, считая, что тот милостив и может простить все. В 1941 году, осенью, ему приказали из ст. Дебальцево эвакуировать «сплотку» из десяти паровозов. Но, попав в окружение, он был вынужден бросить паровозы. Решив, что «Борода» сделал это с умыслом, ему дали 10 лет ИТЛ!

Заболел наш рамщик. Его отправили в больницу в Комсомольске-на-Амуре. Я стал работать вместо него. Работа очень тяжелая и ответственная. Пилорама старая, нарушены все допуски и зазоры. Пришлось с ней изрядно повозиться, чтобы дать ей капитальный ремонт и она снова выпускала пиломатериалы. Нам стали платить зарплату по сто, сто пятьдесят рублей в месяц. В получку нам следовало собрать изрядную сумму мастеру пилорамы, любителю алкоголя. Циркуляционная пила для распиловки бруса имела плохую зацентровку, а старые подшипники имели большой «люфт». Из-за этого пила часто ломалась. Бригадир распилочной бригады ужасно переживал за эти поломки и всюду совал свой нос, мешая тем, кому положено заниматься ремонтом. Это и послужило несчастному случаю: копаясь возле вращающейся пилы, он поскользнулся и упал на нее, и его в одно мгновение перерезало пополам! Но никому это не послужило уроком, продолжали работать со старым оборудованием. В нашей системе ничем не брезговали. Где-то что-то выбросили, а нас заставляли собирать этот металлолом и на нем давать продукцию. А насчет техники безопасности, то таковая вообще отсутствовала! ... Доработались! В конце концов, сарай, где было машинное отделение, от короткого замыкания сгорел дотла. Загорелась проводка из-за плохой изоляции. Цех по производству тарной доски зимой не отапливался. Не было защитных кожухов на пилах и трансмиссиях. Людям не выдавали валенок, и они часто болели от переохлаждения. Питание ухудшилось, а требования работать лучше и давать больше продукции все увеличивались. За счет чего покрываются расходы на содержание мощной армии внутренних войск в лагерях и тюрьмах? За счет урезания тех мизерных средств, отпускаемых заключенным. Чем хуже жизнь у зека, тем меньше он может производить!

У нас новый начальник лагпункта — капитан Тюрин. Ему примерно лет 50. Зато жена у него молодая, не больше 25 лет. У них двое маленьких девочек. Говорили, что она — хорошая шлюха, спуталась с летчиком из соседнего аэродрома. Тюрина так обнаглела, что совсем потеряла совесть. Сама стала ездить в летную часть к своему возлюбленному. Однажды она заявилась туда, а ее летчик был в полете. Шесть его сослуживцев, находящихся в тот час в казарме, решили с ней «побаловаться». Изнасиловав, отвезли на машине к шоссейной дороге и там выбросили. Позже ее подобрали в полусознательном состоянии. «Попала под трамвай» — судачили злые языки. Толстый тюфяк, рогоносец Тюрин тут же взял перевод и отбыл в другое место со своей семьей, подальше от военных аэродромов! Мы перешли на двусменную работу и стали полностью обеспечивать потребности в пиломатериалах. Наш электрик — очень интеллигентный парень ленинградец, молодой, бывший студент энергетического института. Он был любителем слушать «БиБиСи». За что и поплатился десятью годами ИТЛ! Наш киномеханик Леха возил из кинопроката хорошие киноленты из трофейных или тех, что по ленд-лизу попали в кинопрокат. Показали нам все серии Тарзана с Джонни Вайсмюллером в главной роли. Многие приключенческие ленты с участием Эррола Флинна, фильмы с Диной Дурбин и Соней Хене. Изредка получали газеты. Из них узнали о гонениях «космополитов», т. е. евреев (что в то время было одно и тоже). Стали прибывать в лагеря представители еврейской интеллигенции и деятели культуры. Они посмели воспевать свою культуру, отстаивать самобытность еврейского народа и его давние традиции! Вершиной этой разнузданной кампании было дело врачей. Создавалась накаленная обстановка, напоминающая предпогромную. Во многом это было похоже на нацистские антисемитские выступления. Люди повторяли лживые надуманные версии, разжигая антисемитизм и ненависть к евреям...

Пошел 1953 год. Что он нам сулит? Неизвестно! Начальство все больше «закручивало гайки», стараясь как можно больше ущемить наши куцые права. Морозы досаждали крепко. Выступили фурункулы на всех самых чувствительных местах. Лекарства от них не было, а мучения они приносили адские! Надзиратели зверствовали. Ведь Былин когда-то был штрафным лагерем, здесь отбывали наказание самые непокорные. Теперь непокорных извели, но палачи остались те же! Организовалась самодеятельность под руководством Гриши Мымрина, он вернулся к нам недавно.

Кажется, еще одну зиму удалось обмануть. Дни стали длиннее, и солнышко поднялось выше. Как-то, работая во второй смене, ко мне подошел мастер и сказал, что передали по радио: Сталин тяжело болен... Я, конечно, постарался изобразить скорбь на лице. А на следующий день в лагере объявили, что Йоська «коньки откинул»! Тут, соответственно: газеты в черных рамках, официальный траур, похороны. Людей, раздавленных толпой, провожающей в последний путь, было немало... Не успели «усатого» водворить в мавзолей, как у нас в зоне начали происходить изменения к лучшему! Надзиратели начали относиться к нам по-человечески. Улучшилось питание, открылся ларек и буфет. И, наконец, сногсшибательная новость: АМНИСТИЯ! Всех, кто имел срок до 5 лет, выпустили на свободу. Но нас это не коснулось. Не для «врагов народа» эта амнистия. Она для воров, бандитов и всякой швали! Пусть себе на здоровье и дальше нарушают закон! Каждый день на разводе зачитывали приказы о досрочном освобождении по реабилитации невинно пострадавших от Сталинских репрессий. Особенно повезло «болтунам» ст. 58–10. Оказалось, они-то бедолаги, за правду страдали! У одного такого правдоискателя в деле фигурировали обвинения в клевете на местную власть. Причем критиковал он городских пекарей вместе с их начальством за то, что нарушали технологию выпечки хлеба и разбазаривали муку. За эту правду ему дали 10 лет! Из которых половину он уже отбыл. Дело пересмотрели и признали человека невиновным. Его критика была правдивой. Но этих начальников даже никто не пожурил! Ведь тогда была такая установка, они выполняли приказ. Ссылаясь и прикрываясь приказами, творили они свои черные и мерзкие делишки над честными, порядочными людьми! Прибыл новый этап из Хабаровской тюрьмы. Парадокс! Все осужденные по ст. 58–10! Вроде Сталина нет, а репрессии продолжаются?! Да, в этой стране левая рука не ведала, что творила правая!

Среди новеньких были и евреи. Это майор — Исаак Петрович Виницкий, Клянер Семен Аронович — старший лейтенант. Их судили за клевету и оскорбление власти. По 10 лет ИТЛ заработали евреи фронтовики за ратную службу у «товарищей»! Ввели зачеты и досрочное освобождение по двум третям, т. е. если ты отсидел две трети срока и у тебя нет нарушений режима, можешь одну треть оставить начальнику и выйти на свободу. Вначале зачеты применили на лесозаготовках. Мне из-за этого пришлось там работать. Обратился к начальству по поводу двух третей, но не тут-то было! Освобождали только бендеровцев и полицаев. А ты, польский еврей без роду и племени должен давать стране лес! Нас ежедневно возили мотовозом на открытых платформах в лес. Это 20–25 км от зоны. В лесу преобладали хвойные породы: лиственница, ель и кедр. В первый день мне попался напарник из черкесов, шустрый, быстрый. Я еле, без привычки, успевал за ним. К концу смены мы намного перекрыли норму... Целую неделю я проработал с ним. Но бригадир-узбек Файзулла решил меня спаровать с бывшим полицаем Яковенко. После месяца работы мою зарплату 300 рублей почему-то получил Яковенко и не торопился отдавать мне. Только после вмешательства бригадира я получил заработанные деньги. Вообще, Яковенко — угрюмый тип, с ним никто не хотел работать. Да и его прошлое неизвестно!

Новый 1954 год пришел вместе с трескучими морозами, доходящими до сорока градусов. В тайге мороз не так заметен, потому что очень тихо и безветренно. Но стоит разбушеваться пурге, а она может длиться неделю, то уже будет не до шуток!.. Лиственница — очень прочное дерево. Его применяют для крепления шахтных стволов. Чтобы успешно валить лес в тайге, нужно шевелить мозгами. Особенно зимой нужно быть осторожным и не сваливать дерево на дерево. Мерзлая древесина раскалывается на мелкие куски, что очень опасно. Летом лиственницу трудно пилить из-за обилия смолы, прилипающей к пиле. Только керосин может ее очистить. Зато ель пилить — одно удовольствие! А вот сучья срубать — топоры тупеют! До чего крепкие, что немеют руки от усталости. Ели бывали огромные: 8–10 кубов! Одну спилишь — норму выполнил!

Разобрались в деле врачей. Рюмина, начальника следственного изолятора КГБ, казнили. Берию судили и расстреляли. В лагере организовали ликбез, самодеятельность, спортивную секцию во главе с Тумановым — фронтовиком. Он был заядлым баскетболистом. Сам очень высокий, до двух метров! Нас, малосрочников, расконвоировали. В тайге находилась конюшня на заимке. В ней содержались трелевочные лошади. Рядом построили два барака: один — для расконвоированных зеков, другой — для надзирателя и конторки. Теперь нам намного облегчили жизнь. Не надо было трястись 30 км на открытых платформах, особенно в сильные морозы. Из барака мы ходили прямо на таежную делянку и там валили лес. У нас была своя кухня и повар. Его звали Толик. Колоритная личность! Он — помор, вырос на реке Вычегде около Белого моря. Служил на эсминце Тихоокеанского флота акустиком, участник войны с Японией. Толик фанатично был влюблен в джаз и сам неплохо играл на саксе... После войны сопровождал американские корабли, прибывавшие по «ленд-лизу» в западные порты США. Пребывание в портах Америки для нашего повара было настоящим праздником. Как зачарованный, он впитывал их культуру, музыку и прочие атрибуты американского образа жизни.

Вернувшись к себе домой, находясь в среде матросов, он часто лестно отзывался об Америке и ее людях. Этого было достаточно, чтобы на Толика состряпали дело? Наш моряк-джазист «загремел» на 10 лет по статье 58–10! Я крепко с ним сдружился. Ведь у нас на многие вещи были одинаковые суждения и взгляды. Правда, пережитая им трагедия отразилась на его психике. Что иногда выражалось в его замкнутости и подозрительности....

Весна 1954 года резко сдвинула пересмотр политических дел. Стали выпускать людей почти каждый день. Приехал к нам новый прокурор по надзору Хабаровского края. Он срочно сделал перестановку кадров, сократил штаты у лагерной администрации, т. к. после амнистии многие лагеря были ликвидированы. Но меня амнистия так и не коснулась! Я был реабилитирован только в 1955 году, когда уже вышел на волю. 11 лет я провел в Сталинских лагерях, лучшие годы жизни пропали «ни за понюшку табака»!.. Потаял снег в тайге, валенки мокрые, не успеваешь сушить портянки. Одна пара на ногах, другая — сохнет у костра. Стали платить больше. Я зарабатывал до 500 рублей в месяц. Из них 200 удерживали на питание, одежду, охрану и жилье. Исчез голод — не стало доходяг. Люди окрепли физически, стали за собой следить. Одежду выдавали хорошую, добротную. Еда в столовой повкуснела и посытнела. Появились картофель, овощи. И все эти изменения настали после смерти «Иоськи»! Винницкий (он сидел в Хабаровской тюрьме) рассказывал, что когда умер Сталин, то многие узники плакали. Вот какие бывают парадоксы! Неужели они не понимали, почему после этого раскрылись ворота тюрем и лагерей?! Стало быть, не кто иной, как Сталин, был виновником массовых арестов. Это он загнал миллионы людей в лагеря, проявляя бдительность в отношении к классовому врагу! Надо было плакать от счастья, что величайший из кошмаров века канул в бездну, вместе с его главным предводителем! Винницкому и Лернеру вскоре удалось наладить связь со своими близкими на воле. Они стали получать от них посылки и письма. Это помогало им и морально, и материально. Лето — пора сенокосная. Все расконвоированные, работающие на лесоповале направились на сенокос. Луга находились на берегу Амурского залива. Там был шалаш, где жили косцы. Мы остались в бараке вчетвером: я, Толик с больными ногами, дневальный и повар. Вдвоем с Толиком на всю тайгу мы пилили лес. Мошкара так обнаглела, что нам пришлось пользоваться керосином. Кусок смоченной марли одевали на головной убор. Этого средства хватало на два часа. Затем нужно было опять мочить марлю в керосине. Нам выделили две незаконченные делянки, где мы и работали. На обед у нас было постоянное блюдо — «пюре». Находили родник с холодной водой и набирали полную миску.

Добавляли немного сахара-песка и крошили туда хлеб. Вот и приготовлено наше «пюре»! После работы мы еще успевали половить рыбу в Амурском заливе. Вода буквально кипела от рыбы! Берешь кусок проволоки и глушишь ею рыбу. Ее в Амуре 99 сортов: это и жирные сомы, караси, сазаны, красноперка, сиг и много-много других!

На следующий день, после работы, мы шли за ягодой. Там были богатые места с малиной, но идти туда было небезопасно! Их облюбовал хозяин тайги — медведь! Встреча с ним не сулила ничего хорошего! Один раз, зимой, мы случайно наткнулись на медвежью берлогу. Разбуженный медведь грозно ревел. На него страшно было смотреть! Шерсть клочьями висела на нем, а на голове стояла дыбом! Мы вызвали начальника, и он его пристрелил. Как потом выяснилось, это был медведь «муравятник». Экземпляр не очень крупный... Летом медведи нагуливают жир для сытной спячки. Когда мы пришли домой, нас ждал сюрприз. Дневальный приготовил из старой бочки летний душ. После знойного дня приятно было принять душистую купель! На сенокосе случилось ЧП. Два зека самовольно ушли в нанайскую деревню и купили там в магазине спирт. Напились до потери сознания! На обратном пути заблудились и попали на один из многочисленных Амурских лиманов. Там, после долгих поисков, их нашли замерших и полуутопленных. Тот, который был помоложе, выжил; а другой погиб. Ему оставалось полгода до освобождения! Его фамилия была Зайцев, колымчанин. Страшный человек и неисправимый антисемит! Драчун и придира. Ненависть к евреям он вымещал на мне. Рассуждая, что зря вас спасли от немцев русские, и за это надо несколько раз в день русским, целовать ж...! По окончании сенокоса всех вернули на лесоповал. Мне дали нового напарника — шахтера из Донбасса. Это был мужичок небольшого росточка, лет сорока. Мы с ним прекрасно поладили. Он сидел по бытовой статье. Что-то ценное утащил из шахты и попался. У него срок — 5 лет. Стоило человека с таким сроком гонять через всю страну! Он сильно переживал разлуку с семьей, никак не мог прийти в себя от несчастья, свалившегося на его голову! Работа у нас кипела и получалось неплохо! Летом в тайге очень опасен энцефалитный клещ. Укус его парализует человека. Я видел японского пленного, которого укусил такой клещ. Он после этого ходил согнутым под девяносто градусов и выпрямиться уже не смог. Поражен был его позвоночник... Обещали нам сделать прививки от энцефалита.

Наш экспедитор Саша привез мне за 400 рублей двубортный шевиотовый, черного цвета костюм. Колю Бунина должны были выпустить на волю, он находился в приподнятом настроении. Он рассказывал, что его матушка добилась аудиенции у Маленкова. Она буквально на коленях просила пощадить сына... Коле скостили срок до размера, что он уже отсидел. Теперь его освобождали. Расставание с моим другом было очень трогательным. Мы поклялись писать друг другу. Целая толпа друзей провожала Бунина до вахты. Спустя месяц я получил от Коли открытку из Мисхора. На ней была изображена русалка с ребенком. Он отдыхал в Крыму со своей женой Таней. Как приятно было получить эту весточку. Бунин писал, что Рознер сейчас в Москве и выступает с концертами. Начали сбываться наши мечты! Пришел, наконец-то, и на нашу улицу праздник! Все-таки, мы сумели дожить до этих дней!

Наш мастер леса сколачивал бригаду из расконвоированных зеков, чтобы на станции по дороге Комсомольск-Хабаровск из одного ненужного тупика снять рельсы и перевезти их к нам в тайгу. Прибыв на станцию лесовозом, мы переночевали в одном доме, а утром отправились разбирать и грузить рельсы. Работа спорилась. За несколько часов мы погрузили полный лесовоз. Его отправили в тайгу, а сами стали дожидаться пассажирского поезда, чтобы добраться до станции Милки. Прогуливаясь по поселку, мы увидели, как, молодая женщина развешивала белье. Она грациозно поднималась на цыпочки, чтобы дотянуться до высокой веревки. Короткая юбочка оголяла ее стройные ноги. Жаркий, сладостный трепет захлестнул все мое естество!

Она почувствовала мое присутствие и оглянулась. Краска выступила на ее красивом лице, подарившем мне смущенную улыбку. Мне стало неловко, и я попросил стакан воды, чтобы разрядить ситуацию. Я дрожащей рукой взял стакан, стараясь прикоснуться к ее руке. Это прикосновение, словно током, пронзило все мое тело! Осмелев, я глянул ей в глаза и увидел томный блеск желания. Свет этих глаз теплотой и лаской согрел меня. Да! В свои 31 год я оставался неисправимым романтиком и фантазером. Многие годы в лагерях я и не мог подумать о женщинах! Из меня сделали человекоподобное существо среднего рода, помышляющее только о том, как не помереть с голоду. Несмотря на это, мне был чужд животный зов — на отношения между мужчиной и женщиной я смотрел, как на нечто возвышенное и чистое... Меня позвали. Скоро должен был прийти наш поезд. Я увозил с собой мечту о красивых и загорелых ножках!

Рыжий егерь все-таки нашел землячку из Тамбова. Ее звали Пата. Она работала водовозом. И они быстро нашли общий язык. А мне никак не везло! Все казалось, что делаю что-то нечестное, безнравственное, что может унизить женщину...

К вечеру мы вернулись в таежный барак, и жизнь потекла дальше, своим чередом. Мой напарник получил из Донбасса посылку: сало, сделанное по-домашнему, табак самосад и еще разное. Он не был жадным. Угостил и меня изрядным куском сала. Лето в тайге проходит быстро. Начались проливные дожди уже в августе. Реки и речки стали полноводными, грозили залить все вокруг. После работы домой мы шли по рельсам узкоколейки, взявшись за плечи. Один раз во время нашей ходьбы разразилась гроза. Громы и молнии чередовали друг дружку. Вдруг нас пронзило током, и мы свалились из рельс. Ощущение такое, будто тебя сжимают в тисках! Конечно, ничего странного, что нас ударило током! Рельсы были громоотводом! Целое лето горела тайга. Нас бросали тушить пожар и спасать лес. Для этой цели применялся встречный огонь. Это когда мы сами зажигали тайгу и управляли огнем. Часть тайги, конечно, выгорала. Но, когда встречались два огня, пожар в этом месте быстро затухал и прекращался (при условии безветренной погоды!). Возвращались в барак закопченные, грязные, вдоволь наглотавшиеся дыма. От усталости падали на нары и тут же засыпали. После работы поехали в зону. Туда привезли кино «Робин Гуд». В главной роли Эррол Флинн и прекрасная Сидни Сильвия. На ночлег я отправился в барак к Винницкому...

Удивительные перемены произошли за год после Сталинской эпохи. На многое смотрели по-другому. Настало время переосмыслить годы, прожитые в лагере, где вместе с бывшими палачами приходилось проживать и их жертвам.

Величко Петр, двухметровый гигант из Днепропетровска. Бывший во время оккупации начальником районной полиции. Лишь в 1948 году его поймали и дали 25 лет. Он мне с явной ненавистью поведал, что, если бы я попался ему в 42 году, он бы от меня мокрого места не оставил! Другой тип, Марченко, 50 лет. В начале войны сдался в плен и вскоре оказался на службе в Украинском охранном батальоне. Попал во Францию, где участвовал в карательных операциях против французских партизан. После войны в 1949 году он вернулся домой и был осужден на 25 лет. Павленко Николай, потомственный запорожский казак. Служил унтер-офицером в кавалерийском корпусе Каминского. Любил похвастать своими «подвигами». Он участвовал в ликвидации Варшавского гетто в 1943 году, а затем и в подавлении Варшавского восстания в 1944 году. Он рассказывал страшные вещи: — Чтобы подавить отчаянное сопротивление варшавян, немцы нам разрешили убивать всех подряд, даже маленьких детей. Им разбивали головки об брусчатку, даже не тратили пуль... Кровь стыла в жилах от его рассказов! У нас на лагпункте была немалая часть бендеровцев. У них срок — 25 лет. Многие подробно вспоминали, как с их помощью были уничтожены евреи Западной Украины. Была также группа прибалтийцев, служившая в батальонах, сформированных оккупантами. Они участвовали в истреблении евреев... Недавно нас удостоил визитом начальник управления лагерей Хабаровского края полковник Ортлихерман. Ему жаловались «бытовики», что отбывание срока вместе с политическими действовало на них разлагающе. Неужели мы разлагали воров, бандитов, насильников, растратчиков, налетчиков! Теперь нас по-настоящему разделили. Как говорится в пословице: «Баба с воза — кобыле легче!». Жаль, что расстался со своим напарником лесорубом. Но после разделения жить в заключении стало намного легче. Теперь у меня был новый напарник — бендеровец из Луцка. Николай, 45 лет, гипертоник. Мы с ним готовили просеку под новое оцепление. Коля работал с огромной скоростью. На все мои увещевания, что тайга большая — все не перерубишь, не реагировал. И он попал в больницу. После выписки с новым рвением взялся за пилу. Так с ней и умер, прямо на делянке, от кровоизлияния!

Грустные мысли не давали мне покоя. Скоро опять зима. Предстоит сложная борьба за выживание. Если голод уже не грозил, то от холода Уссурийской тайги некуда было деться. Мне предстояло освободиться где-то ранней весной. Но вопрос «Куда ехать» еще не был решен. Николай Будько, мой земляк из Западной Белоруссии, освобождался на днях. Он ехал к своей знакомой в Донбасс, город Горловку. Обещал написать оттуда. Может, на первых порах, заеду туда.

Настала зима. Мы работали в тайге на колючем морозе. Приходилось изрядно потеть. Потная гимнастерка замерзала на холоде. Это не прошло бесследно, и я попал в больницу. Пролежал там больше месяца. А затем решил не возвращаться на лесоповал. Мне предложили работу кочегара на электростанции. Я работал в ночную смену с машинистом. Вывезли в Комсомольск большую группу зеков на досрочное освобождение. Всех освободили, кроме одного. Он служил у немцев и выдавал людей. Его хотели освободить, а меня — не торопились! Леня Попов, бывший власовец, попросил занести записку своей любовнице. Она жила в Комсомольске и работала билетершей в кинотеатре. Наступал час моего выхода на свободу. Во мне боролись противоречивые чувства радости и страха перед неустроенностью и одиночеством. Ехать в Польшу искать родных было невозможно. Нужно было начинать новую жизнь на новом месте. Любой город мне подходил для этого. Так почему же не Горловка? Туда я и решил поехать. То, что переживалось мной, было подобно чувствам людей, переживших Катастрофу, и вернувшихся в родные места. Кроме пепелища там их не ждал никто! Наступило 14 апреля 1955 года. Утром, попрощавшись с друзьями, я с начальником спецчасти уехал в Комсомольск. Но опять мое еврейское счастье! Оказалось, что мне надо быть в заключении еще 3 ДНЯ! Я вернулся в лагерь, к удивлению моих друзей. Можно только представить мое горе, когда за мной закрылись тюремные ворота! Я нашел выход. Пошел во вторую смену с Винницким (бригадиром) на пилораму. После ночной смены Винницкий написал наряд, в котором указал, что вместе с зачетами я получил эти злосчастные 3 дня!

Опять прощание. Разного рода напутствия и пожелания слушал я с благодарностью от друзей... На станции Мылки сел в поезд, идущий на Комсомольск. В городе мне выдали полный расчет, справку об освобождении и литер на проезд по железной дороге до Горловки. Мой поезд отправлялся через сутки, а мне еще нужно было выполнить поручение. Нашел кинотеатр «Спартак» и познакомился с подругой Попова. Она — миловидная, еще не старая женщина, у нее мальчик, лет семи. Он находился рядом с мамой, озорной мальчуган! Выполнив поручение, направился автобусом в поселок Дземки, к товарищу Юрке, с которым вместе были в лагере. Еле нашел его жилье. Это был поселок из времянок! Землянки, в которых жила вся шушера поселка. Люди работали на авиационном заводе, а жили хуже скота! Юру я застал с его пятилетним сыном. Жена была в роддоме. Пока он сидел, забеременела от кого-то. Юра не знал, что теперь ему делать с чужим ребенком! В его доме-землянке такая же двухэтажная нара, как и в лагере, вместо кровати. Пол глиняный. Эту землянку он снимал у хозяина, живущего рядом в деревянном доме. Был на дне; и снова оказался на дне! Разница с лагерной жизнью не большая: только нет конвоя и надзирателей! Хозяйский сын делал из простыней настенные ковры, изображая на них лебедей и русалок. Этот горе-художник был так далек от искусства и живописи как Колыма от Черного моря! Утром я простился со своим другом. Покинул его с тяжелым сердцем. Юре, наверное, уже не выбраться из нищеты и беспробудного пьянства! ... Я ехал на вокзал. В автобус на одной из остановок зашла молодая симпатичная женщина. Никто из сидящих мужчин не уступил ей место. Я вежливо встал и предложил ей сесть. Каково было мое удивление, когда женщина, презрительно посмотрев на меня, отвернулась, не собираясь воспользоваться моим джентльменским предложением. Это был еще один урок социалистической культуры, когда женщина себя и за Женщину не считала! На вокзале я встретил бывшего своего начальника 5 лагпункта — капитана Прудникова. Он спился и побирался там. А совсем недавно он еще учил меня уму-разуму, издеваясь и крича страшные ругательства. Теперь он клянчил деньги у бывших своих узников. Амнистия 1953 года освободила почти половину обитателей лагерей и тюрем. Карателям, засучив рукава, пришлось искать места, где бы заработать на хлеб насущный. Но они, развращенные системой, не особо тяготели к работе. Те, кто привыкли других заставлять работать и жить паразитами, находили способы, как полегче и безбедно устроиться! Вот один из случаев, который произошел там. По амнистии освободили женщину средних лет. Сидела она за мелкое хищение на заводе. Полсрока (2.5 года) ей сняли. Но по ошибке она не досидела 11 месяцев. Двое чекистов, бывших работников лагерной спецчасти, стали эту женщину шантажировать, требуя деньги взамен свободы. Денег у нее, естественно, не было. Она обратилась к властям, и вымогателей взяли с поличным. Заключенную отпустили домой, к детям, простив ей эти злосчастные 11 месяцев! Только в одном отделении лагерей Комсомольска-на-Амуре и в самом городе находились десятки лагпунктов, набитых до отказа зеками, большинство из которых сидели ни за что. Со временем блатари обрабатывали духовно слабых, не окрепших морально людей. Они превращали их в свою смену, способную убивать и грабить. Многие молодые люди становились гомосексуалистами, насильно удовлетворявшими извращенную похоть закоренелых бандитов. Вышедшие на свободу воры и насильники продолжали свое кровавое ремесло. Воровская шайка в одном из подвалов города играла в карты на последнего в очереди. Проигравший должен был зарезать человека, стоящего в очереди в магазине последним. Выполнять долг пошел крепыш невысокого роста. Его жертвой оказалась молодая женщина. Он не хотел ее убивать, но как назло больше никто за ней очередь не занимал... Пришлось девушку пырнуть ножом! На Пывани (пригород Комсомольска) бандиты схватили комсорга одного предприятия. Ее, молодую девушку, изнасиловали и на чулке повесили! Вот кому амнистия была по душе и полностью развязала руки, чтобы проливать невинную кровь! За убийства не должны были выпускать по амнистии. Однако бандиты нашли выход: молодых неопытных ребят, попавших под амнистию, заставляли оставаться в лагерях, а сами вместо них выходили на свободу! 18 апреля 1955 года. Я ехал поездом всю ночь из Комсомольска в Хабаровск. Утром в Хабаровске мне выдали компостер до Харькова. У меня оставалось много времени до отхода поезда. Я поехал в центр, чтобы посмотреть город. В то время Хабаровск напоминал заштатный провинциальный городок, каких на Руси было немало. Единственное уникальное сооружение — это железнодорожный мост, построенный еще в начале двадцатого века. Когда строилась транссибирская магистраль, самая длинная в мире, мост с ажурными пролетами тоже считался самым длинным мостом в мире. Такая конструкция была очень металлоемкой. Сильно дымящие паровозы закоптили его основательно, и он напоминал грязное и черное чудовище... Началась посадка на мой поезд дальнего следования. Я занял сидячее место в общем вагоне и приготовился к девятидневному пути. В моем вагоне ехала большая группа освободившихся из заключения. В основном это те, кто сидел по 58 статье. Поэтому собралась неплохая компания, и я надеялся, что мое длинное путешествие не будет скучным и неинтересным. Уже дали сигнал отправления, как в наше купе вломился совсем пьяный тип. Он залез на верхнюю полку и мгновенно уснул... Мы проследовали Амурский мост. От скованного льдами Амура повеяло холодом... Стали, по обыкновению, знакомиться друг с другом. Постепенно стемнело. Кто-то уже спал, а кто-то еще делился своими впечатлениями о прошедших и безвозвратно потерянных годах. Хотя и тесновато было в нашем купе — это пустяки! Ведь не сравнить же с этапом, когда нас везли законсервированными в вагонах по месяцу и больше! Ночь прошла спокойно. Утро нас встретило обложным дождем. Облака висели так низко, что, казалось, они касались земли. Параллельно нашему поезду, извиваясь, бежала речка Ингада. Очень живописная и стремительная. Ее русло пролегло среди высоких, утопающих в вечнозеленых лесах, манчжурских сопок. Хотя наш поезд считался пассажирским, он не останавливался на многих станциях. На очень крупных станциях остановки были не больше 10–15 минут. За это время я успевал что-то купить из еды в станционном буфете или поесть чего-нибудь горяченького. Мы прибыли на станцию Биробиджан. Город глядел на меня неуютно и хмуро сквозь пелену холодного дождя. От первооткрывателей еврейской автономной области остались здесь единицы. Все остальные или разбежались по Хабаровскому краю, или погибли в лагерях. Осталось лишь десять процентов еврейского населения. Хотя день был субботний, фаршированной рыбой не пахло!..

Отправление. Мы покинули Биробиджан. В соседнем купе ехали два военных моряка, следовавших из Тихоокеанского флота на Черное море. Они или непрестанно хлестали водку, или спали. Наблюдая за их поведением и манерами, я нашел много сходного с привычками блатарей. Казалось, парни симпатичные в своей матросской форме, должны смотреться этакими «морскими волками», соответственно флотским правилам. Я считал моряков романтиками. Но, видно, за годы войны в их душах что-то поменялось из-за немало пережитого горя... Проехали Бурятию, край, по которому пролегал довоенный БАМ. Все больше приближались к Байкалу. Подъехали к Иркутску. Наш поезд ехал рядом со стремительной Ангарой. Близилась к завершению стройка ГЭС на Ангаре. Дешевая электроэнергия должна была в скором времени осветить все медвежьи уголки Приангарья. Вот и огромный Байкал, скованный льдами. Только он один мог обеспечивать целый каскад электростанций. Но в этих местах столько электроэнергии было ни к чему!.. Стояла холодная, солнечная погода. Воздух был свеж и насыщен влагой. Мы ехали вдоль Байкальского берега. Началась нагорная часть Прибайкалья, причудливо красивая и своеобразная. Байкал тут не только покрыт льдом, но и прямо, как в Заполярье, торосами. Они переливались на солнце, отсвечивая разными красками! Такое зрелище можно увидеть только здесь, его нельзя ни с чем сравнить!.. На станции Байкал купили копченого омуля. В это время года лов слабый, только подледный, и свежей рыбы почти не было. Омуль оказался очень вкусным, напоминающим вкус севрюги. Начались каскады туннелей. Очень длинных, что, казалось, едешь по одному сплошному темному коридору... Проехали Байкал, по которому гуляла поземка. Скоро мы должны были быть в Красноярском крае. Мои соседи-моряки окончательно спились. Денег для продолжения пьянки не хватало. Они стали продавать свои форменные бушлаты, считая, что на Черном море они не понадобятся. Мое отношение к алкоголю все время было совершенно безразличное. А за 11 лет лагерей я о водке вообще не думал. Правда, однажды в Уссурийской тайге конюх сделал из кобыльего молока брагу, очень хмельную. Вот тогда я выпил две чашки этого зелья и был совершенно пьян. Еще с Винницким на Новый год достали бутылку водки... вот и все! Уже мы миновали Красноярск и могучий Енисей. Хотя на дворе конец апреля, но по ночам прихватывал хороший морозец. Вот что такое Сибирь! У нас появился новый попутчик. Он осваивал целинные земли, но неудачно. Теперь возвращался домой в Челябинск. Рассказал нам, какую свистопляску с целинными землями подняли по всему СССР. Все время нас кормили информацией о небывалых урожаях, о великих достижениях колхозов и совхозов. В действительности, вся эта статистика погрязла в узаконенной лжи! Наш целинник неплохо играл на гитаре и знал неаполитанские песни. Одет он был по последней «советской моде». На нем — синий плащ, а под ним телогрейка, брюки, заправленные в кирзовые сапоги. Весь этот наряд венчает шапка-ушанка. В те годы действительно так одевалось большинство населения, народа победителя, вынесшего все тяготы военного лихолетья... С новым попутчиком не приходилось скучать. И время потекло быстрее...

Мы уже находились в Кузбассе. Знакомый пейзаж: гиганты индустрии, шахты и коксовые печи. Это все страшно коптит, дымит; настоящий промышленный ад! Промелькнула знакомая станция Юрга. Наш поезд, не задерживаясь, мчал на запад. В Новосибирске к нам подсела молодая белокурая женщина. Она татарка, жена офицера. Но ее брак был неудачным. За ней стал ухаживать молодой чечен. Он потерял голову, влюбившись в нее безумно. Муж, узнав про это, заслал юношу в какой-то дальний гарнизон. В их доме разразился скандал, и женщина бросила своего офицера. Теперь она ехала к родителям в Уфу. На следующий день, когда мы мчались по равнинам Западной Сибири, в наше купе буквально ворвался молодой чечен, весь в угольной пыли и грязи. Он ехал все время в угольных вагонах или в тендерах паровозов, догоняя любимую! Парень просил ее вернуться в Новосибирск. На первой же остановке поезда они сошли вместе... Вот это была любовь! Можно было бы написать роман! ...

Пересекли Уральский хребет, и в городе Златоусте переехали границу Азия — Европа. Вот она, долгожданная Европа! Она встретила нас весенней свежестью и повсюду зеленеющей травкой! Нас бегло знакомил Урал с гигантскими заводами, шахтами и разрезами. Что и говорить: огромная, полная богатств, страна. Только куда подевались эти богатства?! Трудно было и предположить... На Уральские горы пришла весна. На белых березах набухли почки. Вот-вот должна появиться свежая молодая листва. Замечательная пора! Вместе с природой и я пробуждался от многолетней спячки!.. Куйбышев нас встретил промозглым холодом, идущим от Волги, еще скованной льдинами. В эту пору года Волга-матушка угрюмо неприветлива. После Куйбышева наш поезд повернул на юг. Ехали всю ночь, а наутро прибыли в Харьков, на новый вокзал, похожий на Киевский. Попрощавшись с попутчиками и приняв на вокзале душ в бане, я отправился осматривать город, в котором не был 14 лет. Мой следующий поезд на Константиновку должен был быть поздно вечером. Харьков так ни в чем и не изменился. Огромные, из бетона и камня правительственные здания, и рядом завалюшки одноэтажного частного сектора. Быт города тоже не потерпел никаких изменений. На улице Сумской, в гастрономе «давали» масло. Тысячная очередь штурмовала ветхий магазинчик, грозя его снести с лица земли!.. В кинотеатре Комсомолец показывали французский фильм «Антуан и Антуанетта», о бедных Парижских влюбленных.

Мне казалось, что в таком большом городе, как Харьков, моя одежда, по крайней мере, может вызвать подозрение. Но мои опасения были напрасны! Остальная масса мало отличалась от меня одеждой! Вся страна была одета, как я, ни в коем случае лучше меня! Ночью я сел в поезд. Завтра утром я должен был быть в Константиновке, выполнить поручение моего друга. А затем меня ждала Горловка и новая жизнь, на новом месте, в Донбассе...

Встречи и судьбы. Леденцы

ЦИКЛ РАССКАЗОВ

Вся моя жизнь была заполнена встречами, знакомствами, дружбой с людьми необычными, неординарными, с удивительными и трагичными судьбами. Наверное, меня притягивало к ним схожесть прошедшего жизненного пути — тяжелого, полного лишений военного времени и Сталинских лагерей.

С польским евреем Абрамом К. я познакомился на пляже в один из знойных летних деньков на Хайфском побережье Средиземного моря. Мне нравилось, после принятия морской ванны, гулять по набережной и наблюдать за кипящей и бурлящей жизнью израильтян.

Он сидел на лавочке и читал газету на языке идиш. Я сразу понял... это наш человек! Мы разговорились... Абрам был лет на 10 моложе меня. Он рассказал мне, как будучи ребенком, испытал на себе все ужасы войны. Его рассказ поразил меня... ввел в состояние шока. От первого лица я хочу поведать его вам.

Во время фашистской оккупации Польши, я проживал с родителями в небольшом еврейском местечке под Люблином. Недалеко от нас находился, известный в этих краях, женский монастырь православного католического ордена. Туда отвела меня и моих двух братьев моя мать. Всего в нашей семье было семеро детей. Мне и моим братьям тогда было от пяти до восьми лет.

Нас приняли монашки и стали посвящать в католическую веру. Через полгода мы уже полностью освоили ритуалы, молитвы, режим монастыря. Стали почти равноправными обитателями монастырского заточения.

Однажды в монастырь пожаловал каноник-инспектор для проверки обители. Во время осмотра он оказался в бане, где в это время купались еврейские дети... Надо сказать, что кроме нас троих, там были дети из других еврейских семей. Они, как и мы, нашли здесь убежище и спасение.

Инспектор, обнаруживший еврейских детей, был в неописуемом восторге. Неудивительно! Ведь за поимку и выдачу евреев поляками, немцы выдавали награду в виде продуктов питания и денег. Не прошло и трех дней после визита, он снова появился и прикатил автобус. Объявив нам, что нас повезут на экскурсию, стал угощать леденцами. Ничего не подозревающие дети с радостью жевали леденцы и усаживались в автобус...

Нас повезли в город, прямо в здание ГЕСТАПО! Каково же было изумление гестаповцев, увидевших полный автобус еврейских детей! Они не поскупились... этот живодер-инспектор сполна получил свою награду...

Детей забрали и заперли в местной синагоге, где уже находилось все еврейское население местечка. Там были и мои родители. Люди были сбиты в тесную кучу тел, совершенно раздетые и ограбленные. Повсюду были слышны вопли и крики обреченных. Уже несколько дней они находились в нечеловеческих условиях, без еды и питья. Живые ползали по трупам, ища чем бы поживиться. Тяжелый, смрадный дух мертвецов и испражнений превратил синагогу в одну открытую могилу для сотен и сотен людей!

На следующее утро палачи открыли двери синагоги. Оставшиеся в живых, несколько десятков человек, вышли на свет. Они были похожи на движущиеся тени... изможденные голодом и жаждой, совершенно голые и безумные. Нас погнали на рыночную площадь, где громко и весело гремел немецкий оркестр. На площади... нас, несчастных, присоединили к другим евреям, с других местечек. В центре была сооружена трибуна, сцена и площадка для духового оркестра. Ждали гостей. Вскоре появились именитые гости и расселись со своими разодетыми дамами на трибуне. Начался столь тщательно подготовленный, садистки извращенный, спектакль. Нас, маленьких детей, погнали на сцену и заставили петь песни. Особенно усердствовали украинские холуи. Они били нас кнутами с гибкими ручками. Мы не понимали от страха и бессилия, что от нас хотят эти элегантные дяди и тети. Зачем им понадобилось слушать наши песни! Зачем они так издеваются над нами и нашими родителями... Оркестр гремел, дети вопили от побоев, родители, смотревшие на это, сходили с ума! Вся площадь была залита невинной кровью еврейский детей! Вдоволь насытившись зрелищем, фашистские изверги погрузили всех евреев в машины и повезли в лес на расстрел. Моя любимая мама успела затолкать меня в расщелину между домами, меня не заметили. Я видел, как увозят в никуда моих братьев и моих родителей...

Я долго скитался по деревням, пока опять не попал в мой бывший монастырь. Там я жил до конца войны. После победы... еще ребенком, меня переправили в Израиль, где я живу и по сей день!