Из моей недописанной книги
Где-то я прочитала, что любой человек может написать одну интересную книгу, и это его воспоминания. Последнее время мне очень хочется, и моя любимая и единственная дочь Катя просит меня об этом, записать свои воспоминания и передать ей и внукам, Максиму и Денису, так как только я это помню. Поэтому решила не наступать на горло собственной песне.
Хабаровск
Я родилась в декабре 1956 г. в Хабаровске. Хабаровск называют — три горы, две дыры, потому что к Амуру перпендикулярно подходят три отрога горной гряды Сихотэ-Алиня, а между ними пролегают два глубоких оврага, где сейчас построены Амурский и Уссурийский бульвары. Но я еще застала то время, когда по оврагам протекали две речки, Плюснинка и Чердымовка, названные в честь хабаровских купцов. Помню, что посредине оврага текла речка, вся в зелени, через нее были проложены деревянные мосточки, и с двух сторон к ней спускались улицы с частными деревянными домами и большими огородами. Наша семья жила примерно в получасе езды от центра города, тогда это было огромное расстояние, и в центре я бывала нечасто. Но, когда ехали в центр (это называлось «поехать в город»), всегда было ощущение праздника – в городе толпы нарядных людей, красивые высокие здания, чистота на улицах и много интересного.
Хабаровск в политическом смысле был свободным городом – наверное, сказывалась удаленность от Москвы. Хорошо помню, как мы с моей подругой Аней в 1978 году пошли в кинотеатр «Гигант» смотреть какой-то фильм. Перед фильмом обязательно показывали журнал «Новости дня», о политических событиях в стране. На экране шел сюжет о приезде Л. И. Брежнева на Дальний Восток. Зал гоготал, со всех сторон слышались веселые возгласы. Показывали, как рабочий завода рассказывал о своей встрече с Брежневым, посетившим их цех: «Он такой хороший, спокойный…». Аня подтолкнула меня локтем в бок и прибавила: «Не буйный, ни на кого не бросается». Мы просто зашлись от смеха и продолжали хохотать до конца журнала. А через месяц мы с Аней, приехав в Москву на преддипломную практику, сидели в кинозале московского «Ударника». Показывали те же «Новости дня», и мы по хабаровской привычке начали весело комментировать журнал и смеяться. Вдруг я всей кожей почувствовала, как вокруг нас образовалась стена отчуждения: люди закаменели, как будто в жаркий день повеяло холодом. Все сидели с отсутствующими лицами, в гробовом молчании. Мы с Аней тут же прикусили языки. Так мы ощутили разницу между столицей и дальневосточной вольницей.
В детстве я особенно любила праздник 9 Мая – День Победы. Улицы перекрывали для движения машин, и по тротуарам и проезжей части сплошным потоком текла толпа (приятнее всего было идти по дороге!). Ветераны, которых в то время было еще много, шли в орденах, к ним все относились с уважением. Люди шли по улицам, поедали пирожки и мороженое и ждали фейерверка, который устраивали в парке ПКО (Парк культуры и отдыха) на берегу Амура поздно вечером. У всех было отличное настроение, а мы, дети, были просто счастливы, бегали по газонам и искали несгоревшие кусочки ракет.
На Новый год на площади Ленина появлялась огромная елка, строили горки высотой с трехэтажный дом, ставили ярмарочные киоски, где продавали всякие вкусности. Всю праздничную неделю, днем и ночью, площадь заполнялась веселящейся толпой. Помню, как появились первые киоски, в которых делали и тут же продавали попкорн (тогда его называли «воздушная кукуруза»). К киоску стояла длинная извивающаяся очередь часа на полтора, но зато какое было удовольствие получить бумажный кулечек с еще теплой кукурузой! Стоило постоять!
В юности мы вечерами гордо прохаживались по улице Карла Маркса – местному Бродвею. Но и потом всегда можно было поехать в центр, пройтись по улицам, даже одной, посмотреть на людей, и настроение сразу поднималось. Хабаровск был и остается для меня самым любимым и родным городом мира.
Крутиха
Мои родители познакомились по странному стечению обстоятельств и были людьми из совершенно разных социальных и этнических слоев. Сначала напишу по рассказам моей дорогой мамочки Ираиды Алексеевны Сергеевой о ее семье. Ее предками были крестьяне с Волги. В конце XIX века по программе освоения Сибири и переселения крестьян они переехали из Поволжья в Сибирь и обосновались в Алтайском крае, в селе Крутиха. На Волге они жили небогато, а в Сибири каждой семье давали землю. Ехали целыми деревнями и кланами, поэтому в селе Крутиха у них было много родственников и земляков. Жили своими частными хозяйствами: у каждой семьи была земля, лошади, коровы и прочая живность, поля и огороды обрабатывали своими силами. На пропитание хватало, а излишки продавали и покупали соль, сахар, спички, разную мануфактуру и так далее. Богачами не были, но и не бедствовали, их называли середняками. В 20-х годах личным хозяйствам пришел конец, землю и скот обобществили, и в Крутихе создали колхоз. Крестьяне были недовольны, но ничего нельзя было изменить.
Село было большое, с широкими улицами, с церковью. Мамина мама, моя бабушка Ксения Егорова, во всех компаниях была заводилой и пела в церковном хоре, у нее был замечательный голос. Еще у нее были великолепные волосы, и настолько они были густые, что приходилось даже выстригать пучки, чтобы заплести косы. Она была влюблена в соседского парня Андрея Сергеева, и он тоже ее любил. Однажды в дом Егоровых приехали сваты от Сергеевых. Ксения была счастлива, но вдруг оказалось, что жених не Андрей, а его старший брат Алексей. Он был лет на десять старше бабушки и считался перезрелым женихом. Родители доходчиво объяснили, что сначала нужно женить старшего брата, тем более что он давно на Ксению засматривался. Мама рассказывала, что бабушка была бойкая характером – протестовала, спорила с родителями, плакала. Но ничего не помогло. А Андрея впоследствии женили на ее младшей сестре, Марии. И так они и жили родственниками (братка Андрей, как его все называли, еще молодым ослеп, и жена всю жизнь за ним ухаживала).
Молодые стали строить свое хозяйство. Дед работал на земле и немного плотничал. По характеру он был нелюдим и непохож на своего красивого и веселого младшего брата, который пел, плясал и всегда был душой компании. Бабушка рассказывала, что, когда они с толпой молодежи гуляли по деревне вечерами, он в одиночестве ходил вокруг и, чтобы привлечь к себе внимание, прохаживался перед публикой колесом – он был хороший спортсмен. Дед всегда чувствовал, что бабушка его не любила, очень из-за этого переживал и даже начал пить. Во хмелю куражился – приходил домой и начинал крушить топором мебель, которую сам же и смастерил. На следующий день просыпался виноватым, садился на табуреточку и начинал – тюктюк – ремонтировать мебель. Бабушка до поры до времени терпела, но ее крутой характер вскоре взял свое.
Однажды дед пришел пьяный, немножко покрушил мебель и улегся спать. Утром проснулся, протрезвел и уже хотел было приступить к своим привычным обязанностям, как вдруг увидел свою молодую жену с топором в руках. Бабушка произнесла историческую речь: «Разве так рубят мебель? Сейчас я тебе покажу, как надо рубить!». После этого она начала крушить топором все подряд и изрубила в щепки и мебель, и все двери в доме, разбила все окна и рамы, да так, что ничего не подлежало восстановлению. Она была в такой ярости, что дед сидел, вытаращив глаза, и боялся к ней подходить. Со словами: «Вот так надо делать!» – бабушка вышла. Это было решающее сражение, после которого дед передал ей бразды правления в семье, признал ее первенство, и потом до конца жизни все в доме решала только бабушка. Но она была умная и решительная женщина и все делала на благо семьи.
Всех своих детей бабушка кормила грудью до трех лет, а еще через год нарождался новый младенец. Большой трехлетний ребенок посреди игры во дворе вдруг подбегал к матери, задирал ей кофту и начинал сосать грудь – это было в порядке вещей. Несколько детей умерло, в живых осталось пятеро, два мальчика и три девочки. Мама была младшей сестрой, после нее был только брат. Бабушка им давала работу по дому и огороду, сделав которую они были свободны. В Крутихе для детей было раздолье – вокруг чистый воздух, лес, речка. Тогда не слышали про преступников и педофилов, особенно в отдаленном селе. Через село протекала речка с крутыми глинистыми берегами. На откосах ласточки делали себе гнезда в виде норок. Ребятишки лазили по склонам, ставя ноги в гнезда, вытаскивали яйца ласточек и тут же сырыми выпивали, это называлось «зорить гнезда». На пологих берегах летом устраивали горки, поливали склон водой и скатывались по нему в речку на голой попе… Еще мама вспоминала, как бабушка ей сшила новое красное платье. Желая похвастаться, она вышла во двор и гордо стояла, как вдруг к ней подошел гусак, раздраженный красным цветом, повалил на землю и всю ее исщипал клювом.
Имена детям давали по святцам в церкви, причем имя выбирал крестный ребенка. Бабушка была крестной у своего племянника и выбрала ему какое-то сложное имя. Ее сестра была недовольна и сказала: «Я тоже выберу для тебя что-нибудь…» Когда родилась мама, она выбрала имя Ираида. Все были в шоке и не знали, как в быту называть ребенка – про имена Ира и Ида они не слышали. Начали называть Рая, Райка, это было более знакомо. Старшая мамина сестра Шура была за няньку, младшие дети звали ее нэнька. Она была спокойная, рассудительная, как и старший брат Иван. Мама и младший брат Витя тоже были скорее флегматики. Средняя же сестра Аня, старше мамы на четыре года, была настоящим сорванцом, маме от нее часто доставалось.
Моего прадеда со стороны маминого отца звали Петр Павлович. На старости лет, когда у него уже были взрослые дети и внуки, он удивил всю семью, заявив, что раз он Петр Павлович, то должен жить в Петропавловске-на-Камчатке. И уехал туда вместе с прабабушкой. Причем денег у них хватало только на один билет на пароход. И тогда Петр, будучи мужчиной огромного роста, посадил свою невысокую женку в мешок, закинул мешок на плечо и пронес на пароход под видом багажа.
Юность мамы
В 30-х годах колхоз в селе Крутиха был разорен. Семья мамы, спасаясь от голода, переехала на Дальний Восток, в город Хабаровск, где уже обосновались родственники бабушки. В городе было легче прожить. Дед устроился плотником, получил участок земли, на котором построил небольшой дом. Маме уже исполнилось четырнадцать лет, и Аня стала выводить ее «в свет». Аня выросла в красивую девушку с аккуратной фигуркой и белокурыми вьющимися волосами. Она уже работала, покупала себе только самые модные наряды, всегда была окружена толпой поклонников, но замуж не спешила – любила ходить на танцы, кокетничать. Мама же, при том, что она была самая красивая из сестер, была стеснительная, молчаливая, и, так как она была высокая (рост 164 см тогда считался высоким, акселератами еще и не пахло!), всегда сутулилась. С фотографии 46-го года на меня смотрят две девушки: маме восемнадцать лет, Ане – двадцать два. На них одинаковые юбки «солнце-клеш», кофточки-матроски. Вся одежда сшита своими руками. На ногах кожаные модные сапожки. Аня стоит, театрально заломив руки, губки подкрашены, брови подведены и вытянуты в тонкую ниточку. У мамы более мечтательный взгляд, но обе с надеждой смотрят в будущее.
Когда они выходили вместе из дома, Аня постоянно подталкивала маму кулачком в спину: «Не сутулься, выпрямись, втяни живот, шаг мелкий!». Но мама так и ходила, чуть сутулясь, крупным шагом, а у Ани всегда была отличная осанка и легкая, танцующая походка. На танцы ходили в местный клуб, а иногда в центр города, в парк культуры и отдыха. Автобусов в то время не было, и девицы ходили в центр пешком, а это километров десять с гаком! Обуты были в матерчатые тапочки, а туфли на каблуках несли в мешочке, чтобы ближе к ПКО переобуться. На танцплощадке тогда пользовались популярностью танго, фокстрот, падеспань, полька, кадриль. Мама очень любила танцевать. Натанцевавшись до упаду, они опять переобувались и топали домой.
Лет в семнадцать мама взаимно влюбилась, ее избранником был парень Иван, живший неподалеку, она знала его с детства. Они даже решили пожениться, и к бабушке в качестве сватов пришли мать Ивана и сам Иван. Все сели, и начались переговоры. Мама была счастлива, пока вдруг бабушка не спросила мать Ивана – почему он в этот день так плохо выглядит? И она, по простоте душевной, сообщила, что Ваня что-то скушал, у него плохо с желудком и уже второй день его мучает понос… Мама с возмущением вскочила и выбежала из комнаты — до того ей показались противными и причина недомогания, и сам Иван в придачу! А он в это время сидел со страдальческим видом и был такой высокий, тонкий, весь какой-то белесый… Бабушка уговаривала маму принять предложение, говорила, что парень хороший и семья его положительная и знакомая, но мама уперлась и не пошла ни на какие уступки. И даже вообще прекратила все общение с этим человеком! А он так и не понял – почему.
У всех членов нашей семьи были творческие наклонности. Бабушка и все три ее дочери хорошо шили, причем, не заканчивая швейных курсов, создавали просто шедевры. Ковер два на два метра, вышитый бабушкой, долго висел у нас в комнате. Он был вышит крестиком, на черном фоне алели огромные розы, они были как живые. Шура и Аня вышивали крестиком и гладью, у них дома было полно модных тогда салфеточек и подушечек. Все рисунки для вышивки придумывали сами. Это сейчас вышивают по образцу, купленному в магазине, а тогда шло сплошное личное творчество.
У мамы тоже проявились способности к рисованию и живописи. Работая в Институте земледелия бухгалтером, она постоянно выпускала стенгазеты, и всем сотрудникам они нравились. В 1946-48 годах директор института, ученый-селекционер А. В. Болоняев, готовил к изданию книгу «Плодово-ягодный сад на Дальнем Востоке», в которой описывал создание новых сортов плодов и ягод. Он занимался скрещиванием дальневосточных диких яблок и груш с культурными сортами, получая плоды и ягоды, адаптированные к дальневосточному климату, они назывались «полукультурки». Болоняев попросил маму проиллюстрировать книгу. Она сделала изумительно тонкие рисунки пером и тушью в технике пуантилизма, хотя в то время и не слышала об этой технике. Иллюстрации вошли в книгу. После этого Болоняев и другие сотрудники стали уговаривать маму учиться, говорили, что у нее настоящий талант и нельзя его зарывать в землю. И вот мама послушала доброго совета и в 1948 году поступила в Биробиджанское художественно-графическое училище. Так она оказалась в столице Еврейской автономной области Биробиджане. Кстати, мама, закончив училище и работая учителем черчения и рисования в школе, а потом в техникуме, всегда назвала себя «полукультурка»...
Учиться маме нравилось, она наконец-то получала знания в области, которая была ей близка и интересна. Поселили ее в общежитии училища, которое состояло из огромных комнат, рассчитанных примерно на двадцать человек каждая. Жили бедно, стипендия была крохотная. Маме из дома присылали картошку и овощи, другим тоже, питались всей комнатой, «одним котлом». Иногда голодали. Когда какая-нибудь из девчонок собиралась на свидание, наряжали ее всей комнатой, приносили самые свои лучшие платья и украшения. Мама с восторгом вспоминала студенческие годы, своих подружек, помощь друг другу во всем, праздничные костюмированные вечера в училище, где каждый изготавливал для себя костюм своими руками. На всех фотографиях со времен училища я вижу, что, хотя маму окружали симпатичные девушки, она резко отличалась от них: у нее не только были красивые черты лица, но в лице проступала одухотворенность, всегда было мечтательное и немного застенчивое выражение. Ко всему этому копна вьющихся русых волос, выразительные ярко-голубые глаза… Но она всегда была скромным человеком и не считала себя красивой.
Однажды на первом курсе, уже зимой, когда вся учебная группа сидела в классе для рисования, вдруг распахнулась дверь на улицу, и, вместе с клубами морозного воздуха, в класс вошли два незнакомых парня. Маму поразил один из них, высокий красавец с черными кудрями, модно одетый и с оригинально повязанным шарфом на шее. Это и был мой отец. Мама влюбилась в него с первого взгляда. Но девушки со старшего курса сразу же вылили на нее ушат холодной воды, рассказав всю историю этого парня. Его звали Феликс Гельфанд, и он был сыном главного режиссера Биробиджанского еврейского театра. За год до поступления мамы в училище Феликс также поступил на первый курс, но, проучившись полгода, вдруг решил перевестись в художественное училище в другом городе и уехал туда со своим другом. И вот, спустя год, они вновь надумали вернуться и восстановились на курсе, где и училась моя мама. За красавцем Феликсом тянулся длинный след разбитых девичьих сердец. Подружки сразу предупредили маму, что влюблены в него были многие и он отвечал взаимностью, а потом всегда оставлял девушек. Но влюбленным бесполезны все доводы разума! Мама тоже понравилась отцу (еще бы не понравилась такая красавица!). И вот на первом же танцевальном вечере, когда мама стояла у стены, к ней вдруг через весь пустой зал подошел Феликс и пригласил ее на танец. Более того, потом он еще пригласил ее на свидание! Мама была на седьмом небе от счастья.
Собирали ее на свидание всем общежитием, наряжали, приносили брошки и бусы. Была разработана целая стратегия: сначала в парк, где у них должна была состояться встреча, идут три девушки и делают вид, что прогуливаются по аллее (на самом же деле они должны были осуществлять наблюдение за скамейкой). Если там появляется Феликс, немедленно сообщают маме, которая должна сидеть в кустах и не высовываться. Тогда мама идет к скамейке как ни в чем не бывало. Если же кавалер не появится, она обходными путями возвращается в общежитие, потому что коварные парни также могут следить за скамейкой из-за кустов с целью потом посмеяться над девушкой. Но все оказалось лучше, чем девушки предполагали. Встреча произошла, и с тех пор они просто не расставались (конечно, не в том смысле, который мы вкладываем в это слово сейчас, когда начинают жить в так называемом «гражданском браке»). Не расставались – это значит встречались каждый день, сидели рядом на лекциях, гуляли в парке, ходили в кино. Кстати, их бракосочетание (именно бракосочетание, потому что свадьбы не было) состоялось только через шесть лет, и мама в этот день была девственницей. Читатель, наверное, подумает: откуда мне известны такие детали? Дело в том, что она всю жизнь была очень романтично настроена и начала рассказывать мне свою историю, как только я стала что-то соображать. И повторяла ее на протяжении всей своей жизни. Сейчас ей 86 лет, у нее последняя стадия болезни Альцгеймера, она не узнает никого, и меня в том числе, но, когда я ее спрашиваю, кто такой Феликс, она отвечает: «Моя любовь».
Отец
Теперь напишу о семье отца. Мой дед Ефим (Хаим) Львович Гельфанд родился в семье еврейского мастера-краснодеревщика в городе Гомеле в 1910 году. Окончив школу, он приехал в Москву и окончил там театральное училище при Московском государственном еврейском театре. Его учителем был знаменитый В. Э. Мейерхольд. Деду посвящена статья в Википедии, о нем есть много информации в интернете, но я пишу со слов мамы. В двадцать лет Ефим влюбился в артистку кукольного театра Марию, они поженились, и у них родился мальчик, которого назвали Феликсом. Феликсу еще не было и года, когда Мария вдруг решила уехать и строить для себя новую жизнь. Ребеночка она оставила Ефиму, и он в двадцать один год стал отцом-одиночкой с годовалым сыном на руках.
В 1934 году, когда создавалась Еврейская автономная область, дед как энтузиаст ее создания переехал в Биробиджан. Там он работал актером, а впоследствии – главным режиссером Биробиджанского государственного еврейского театра. Спектакли шли на идиш и на русском языке. Также дед работал на радио диктором. Мама вспоминала, что каждое утро в Биробиджане начиналось с приветствия по радио на идиш: «Ахтунг, ахтунг, загт Биробиджан!» («Внимание, внимание, говорит Биробиджан!»). Через несколько лет дед женился на актрисе своего театра Клеопатре. Это была чудесная женщина, она подарила ему дочь Долорес и воспитала Феликса как родного сына.
Отец рос в творческой атмосфере – артисты жили как одна семья, в доме постоянно были гости, обсуждались проблемы театра, велись дискуссии. Близким другом деда был писатель Э. Г. Казакевич, который несколько лет работал директором Еврейского театра. Феликс был творческой натурой, вечерами пропадал в театре, много читал и, как губка, впитывал все, что звучало в застольных беседах. У него обнаружился талант художника, и после школы он решил поступать в Биробиджанское художественно-графическое училище. Там они и встретились с мамой по воле судьбы…
Отца призвали в армию, и он попал в морской флот (а тогда матросы служили пять лет, в отличие от простых солдат, которые служили три года). Он получил специальность электрика и служил на военном корабле, который бороздил морские просторы от
Балтийского моря до Охотского. Закончил службу в городе Советская Гавань на Дальнем Востоке и сразу же приехал к маме в Хабаровск. Все эти пять лет они вели непрерывную переписку, мама ни разу не посмотрела на другого мужчину, а вся жила письмами. Отцу, конечно, было легче: на военном корабле сильно не разгуляешься.
Тем временем мама закончила свое училище и вернулась в родительский дом. Она начала работать в школе учителем черчения и рисования. В работе мама не достигла высот – обнаружилось, что она совершенно не может поддерживать дисциплину на уроках. Черчение и рисование всегда считались несерьезными предметами, которые не влияют на профилирующие дисциплины. Дети шумели, смеялись, бегали по классу и всячески мешали учебному процессу. Мама сменила несколько школ и в конце концов остановилась на своей родной школе № 13, где училась несколько лет. Там еще работали учителя, помнившие ее девочкой, они ее любили и всегда ей помогали. Но с дисциплиной на уроках у мамы по-прежнему была напряженка. В ее классе учился сын будущего первого секретаря Хабаровского крайкома КПСС А.К. Черного. Это был хулиганистый парнишка, который постоянно безобразничал на уроках. Однажды он особенно расходился, и мама решила на него прикрикнуть. Так как этот Черный был натуральным блондином, она от волнения перепутала и крикнула: «Белый, перестань паясничать!». Весь класс просто лежал от смеха… Но выхода не было, и мама продолжала работать учителем.
Семейная жизнь
Когда отец наконец-то вернулся из армии, они с мамой немедленно решили пожениться. Но тут препятствием стала бабушка. Антисемитизма в нашей семье не было и в помине – в глухой сибирской деревне знать не знали о евреях и обо всем, что с ними было связано. Бабушка просто решительно объявила, что отец похож на цыгана и всю жизнь будет метаться с места на место, она не позволит дочери выходить за него замуж! Мама стояла насмерть и ушла из дома. Бабушка долго ничего не хотела о ней слышать, а когда я родилась, даже не пришла посмотреть, хотя жили они в получасе ходьбы друг от друга. Дед, тайком от жены, приходил к маме, сидел и плакал, жалея, что все так нехорошо получается. Наконец бабушка смилостивилась и пришла к маме. Откинула одеяльце, посмотрела на младенца и сказала: «Смотри-ка, беленькая получилась. Мне все говорили, а я не верила».
Маме после ухода из дома дали маленькую комнатку прямо в здании 13-й школы, бывшую кладовую. Там они с отцом и начали семейную жизнь. Через несколько месяцев около здания школы построили несколько домиков для учителей. В каждом было две квартиры, которые состояли из комнаты и кухни. Все удобства находились на улице. Маме дали квартиру. Наконец-то у семьи появился собственный дом. Все были счастливы.
Но тут у отца начались проблемы с работой. Дело в том, что он по натуре и воспитанию был творческой личностью, но так и не закончил никакого учебного заведения, после службы во флоте стал работать по специальности, приобретенной там – электриком. Естественно, это его не удовлетворяло, он стремился к чему-то большему. Из-за своей артистической внешности он напоминал скорее деятеля культуры, чем рабочего-электрика, и на фоне работяг выглядел белой вороной. В любой рабочей среде его сразу начинали недолюбливать как чуждый элемент, тем более что он был непьющий, с ним невозможно было «ни выпить, ни поговорить». Возникали конфликты. В результате отец уходил, хлопнув дверью, и искал новую работу. Наконец ему все это надоело, и он решил круто поменять жизнь. Для этого он поехал к в Норильск к своему отцу, тот работал там главным режиссером в театре. Дед посоветовал отцу переехать в их родной город Гомель, потому что там осталось много родственников, они могли помочь устроиться. Отец сразу выехал в Гомель, а маме написал, чтобы она с ребенком немедленно ехала туда поездом. Мама уволилась с работы, собралась в дорогу и поехала, хотя бабушка сильно возражала и ругалась. Ехали мы в поезде в плацкартном вагоне две недели. Мне было девять месяцев, я еще не ходила, а ползала по всему вагону. Наконец-то приехали к отцу.
Гомель встретил нашу семью неприветливо, он был во время войны почти полностью разрушен, и в 57-м году на улицах еще стояли разбомбленные дома. С жильем было туго, родственники отца выделили им для жизни какую-то времянку, в которой печка топилась по-черному, внутрь помещения. Мама сразу устроилась на работу учителем в школу, отец – электриком. В те годы в Гомеле почему-то люди не носили очков, а у мамы с юности было плохое зрение, и она ходила в очках. Люди на улицах останавливались, указывали на нее пальцем и смеялись, это было очень неприятно. В школе дисциплина на уроках, как всегда, хромала, и дети смеялись над непривычным для них выговором мамы. Климат в Гомеле оказался сырым, зима была дождливой и промозглой. А времянка была холодной, печка почти не согревала. Мы с мамой начали болеть. Промучившись несколько месяцев, мама объявила отцу, что мы должны вернуться в Хабаровск. И вся семья тронулась в обратный путь через всю матушку Россию.
В Хабаровске мама опять устроилась на работу в 13-ю школу, но жилье она перед отъездом сдала, и жить было негде. Устроились в землянке вместе с мамиными родителями. Отец поступил электриком на завод, благо с работой в Хабаровске не было проблем. Но совместная жизнь с родителями оказалась нелегка — бабушка отца недолюбливала и не стеснялась это показывать. Вследствие этого начались раздоры между отцом и мамой.
Через некоторое время отец разругался с начальством на работе и уволился. Он решил немного отдохнуть и снова уехал к деду в Норильск, где пробыл несколько месяцев. Что там происходило, мама не знала, но вернулся он совсем другим человеком. Его любовь к ней бесследно испарилась, начались придирки по мелочам, ссоры и полное равнодушие. Мама, по натуре горячая и скорая на руку, не выдержала первой и собрала ему чемодан. Он еще некоторое время жил в Хабаровске, они пытались наладить отношения… В конце концов отец собрался и уехал в никуда. Через сорок четыре года, когда я приезжала к нему в Минск и мы разговаривали по душам и на равных, он признался мне, что в то время был растерян и не знал, что делать со своей жизнью. Он поехал в Москву к своему дяде Фиме, потом оказался в Минске и там женился вторично.
Во втором браке у него родился сын, мой единокровный брат Игорь. Кстати, мама с отцом со дня свадьбы мечтали, что у них будут мальчик и девочка, и хотели назвать их именами из «Песни о вещем Олеге», там есть строки: «Князь Игорь и Ольга на холме сидят, дружина пирует у брега». Отец реализовал эти мечты на сто процентов. А мама осталась одна, в маленьком домике с родителями и двухгодовалым ребенком. Бабушка не разрешала ей горевать по отцу, и дома она держалась. Но по вечерам уходила в пустынные поля института земледелия и плакала в голос, ведь она продолжала любить отца несмотря ни на что…
Первые воспоминания
Мое самое раннее воспоминание. Сижу на завалинке на улице Маленькая Горка и реву: я бежала, упала и содрала коленку. А остальные дети, не обращая внимания на мой рев, бегают по улице туда и обратно. Вспоминается и банька во дворе нашей землянки. Бабушка хлещет меня веником, мне душно, плохо, плачу, потом отключаюсь… Больше меня в бане не мыли, водили только в душ.
Мама всегда была для меня самым главным человеком. Помню, в детстве я любила сидеть рядом с ней, глядеть на ее лицо и гладить ее руки. Руки у мамы были красивые, с тонкими пальцами и мягкой кожей, несмотря на тяжелые работы, которые она выполняла. Когда я была рядом с мамой, то чувствовала себя как в теплом коконе, который защитит от всех жизненных невзгод. Сейчас стыдно вспоминать, но мой любимый вопрос в раннем детстве был: «Мама, а если нас схватят немцы и скажут, что должны кого-то убить, меня или тебя, – ты кого выберешь?». Мама, конечно, говорила, что пусть убьют ее, и я была полностью удовлетворена этим ответом. Еще я долго мучила ее двумя вопросами: «Как это «всегда-всегда» и «везде-везде»?». Эти вопросы появились у меня после маминого рассказа о космосе. Честно говоря, до сих пор не могу постичь этого.
Мама читала мне книги, рассказывала много интересного. Когда ко мне приходили подружки, она организовывала самодельную сцену, и под ее руководством мы разыгрывали небольшие сценки, ставили кукольные спектакли. Это было необычно для моих подруг, и все очень любили ходить к нам в гости. Еще у нас был фильмоскоп и пленки к нему, мама по вечерам собирала соседских детей и крутила нам диафильмы, до сих пор их помню – «Золотая антилопа», «Али Баба и сорок разбойников»…
После развода мама несколько раз вызывала отца телеграммой, когда я болела. У меня совсем не осталось воспоминаний о его визитах, но об одном случае мне так много рассказывали, что я как будто помню это наяву. Мне было три года, и я любила говорить: «Моя мама – культурная женщина! А я – маленькая женщинка!». Придумала я это предложение сама, и всем родным оно так понравилось, что они без конца просили меня его повторить. В это время как раз приехал отец, и по такому случаю у тети Ани устроили вечеринку. Меня поставили на стульчик и спросили: «Оленька, скажи, кто ты?». Все думали, что я повторю свою коронную фразу, но вместо этого я, вытянув руки по швам, отчеканила: «Еврейка!». Возникла неловкая пауза – дома у нас никогда не было разговоров на эту тему, и отец об этом знал. Мама отвела его в сторону и попыталась ему все объяснить, но он сказал: «Рая, я прекрасно понимаю, что это не из семьи. Наверное, она подхватила разговоры на улице». Мама так и не могла понять, откуда я это взяла. Сейчас я думаю, что, скорее всего, об этом судачили воспитатели и нянечки в детском саду, ведь фамилия Гельфанд сама за себя говорила.
В детском саду я находилась с трех до семи лет. Он был расположен недалеко от нашей землянки, в этом же районе жили и мамины сестры Аня и Шура. Сад представлял собой уютное двухэтажное здание с неизменной штукатуркой желтого цвета, обнесенное крепким деревянным забором, с двором и детскими площадками для прогулок. Мне нравилось там все, кроме трех вещей: рыбьего жира, еды и дневного сна. Тогда считалось, что все дети должны получать в день по столовой ложке рыбьего жира, во избежание рахита. И вот с утра мы выстраивались в очередь к воспитательнице, которая наливала из бутылочки в столовую ложку рыбий жир и вливала его в рот ребенку, естественно, всем одной ложкой. Потом она ждала, пока ребенок это проглотит, и заставляла его открыть рот и показать, что все проглочено. Это была – мука, рыбий жир был очень противный, до сих пор помню его вкус во рту.
Еда не доставляла мне удовольствия, так как я была очень привередлива, супы вообще не ела лет до пятнадцати, картофельное пюре не могла проглотить, а баклажанную икру, которой нас беспрестанно потчевали, ненавидела. И вообще любила только чай и компот. И тут начиналось мое противоборство с воспитателями: они меня пугали, что не выпустят из-за стола, пока я все не съем, а я, не говоря ни слова, сидела над тарелкой часами. В конце концов их терпение заканчивалось, и мне разрешали уйти. Сколько себя помню, так ни разу им и не поддалась. Есть даже фотография, где я одна сижу за столом, а все остальные дети играют.
По закону полагалось после обеда полтора часа спать, но уснуть днем я почему-то не могла. Помню, что мы лежали с девочкой, которая тоже не спала, спрятавшись под одеяло, и все время тихонько разговаривали, придумывали какие-то рассказы про маленьких человечков. В это время толстая нянечка ходила между рядов раскладушек и, заметив, что кто-нибудь не спит, била его по голове, приговаривая: «Спи, ж…а! И ты, ж…а, спи!». Но, несмотря на эти мелкие неприятности, свой детский сад я очень любила – и воспитательниц, и нянечек, и своих подруг, и друзей.
Потом мама переехала на Гаражную, а я еще год продолжала ходить в детский сад и жила половину зимы у Ани, ее сестры. Она воспитала двух сыновей, Василия и
Александра, но, когда родилась я, была просто счастлива, что может теперь понянчить и девочку, – она очень любила детей. По характеру Аня была добрая, смешливая, легкая на подъем. Она быстро выходила из себя и ругала своих домашних, но так же быстро отходила и согревала их своей заботой и любовью. Семья жила патриархально – когда
муж приходил с работы, его всегда ждал красиво накрытый стол и вкусный ужин. А готовила Аня изумительно! Всегда у них на столе были блины, оладушки, домашние пельмени, варенья и соленья в изобилии. Ее муж Иван Васильевич был заведующим гаражом и неплохо обеспечивал семью. Аня всю жизнь не работала, но я никогда не видела ее сидящей без дела. Она отлично вела хозяйство, всегда поддерживала в доме идеальную чистоту. На всех диванах и комодах красовались салфетки, которые она самолично вышила гладью, было много вышитых ею подушек и подушечек.
Однажды вечером мы с ней из-за чего-то поссорились, и я решила уехать к маме. Аня сказала, что не отпустит шестилетнюю девочку одну. Я сидела надутая и представляла дорогу до мамы – как я сажусь в автобус, проезжаю две остановки, потом пересекаю пустырь и сажусь в другой автобус… Весь маршрут казался ясным, и я решила уйти по-английски: потихонечку вышла в прихожую, надела пальто, шапку и один валенок. За этим занятием и застала меня Аня. Она взяла второй валенок и хорошенько меня отшлепала. Единственный раз в детстве я была наказана за свое упрямство, меня никогда еще не шлепали и не ставили в угол. Это была смертельная обида, и я попросили маму отправить меня жить к тете Шуре. Вообще Аню я любила, мы, конечно, вскоре помирились и потом всегда дружили, но в тот момент я чувствовала, что больше не могу у них оставаться.
Шура, самая старшая из маминых сестер, работала на дезинфекционной станции и жила в доме для сотрудников. Это был большой деревянный двухэтажный дом с коммунальными квартирами и, естественно, без коммунальных услуг. Шура и ее сын Сергей, который учился в старших классах, занимали две комнаты. У них тоже все сверкало чистотой и порядком. В гостиной стояла большая кровать с мягким матрасом, кружевным покрывалом и горой подушек, покрытых кружевной салфеткой. Как же я любила забираться на эту кровать и часами копаться в большой пластмассовой Шуриной шкатулке с пуговицами и брошками! Они казались мне настоящими сокровищами.
Шура просто боготворила своих детей, постоянно говорила об их успехах. С уехавшей учиться дочкой Светой она переписывалась, а Сережа после школы рассказывал нам с ней обо всех своих делах. Меня она тоже любила и баловала. Она всегда восхищалась певцами, поэтами, артистами, в ее комнате висели портреты С. Есенина и М. Магомаева, это были ее кумиры. У Шуры был патефон и много пластинок: любимые арии из опер и оперетт, романсы, песни Клавдии Шульженко, которую она обожала. Мы с ней часто слушали пластинки, я предпочитала арии из «Сильвы».
Улица Гаражная
Наконец детский сад был позади, и мама забрала меня к себе. Мы жили в центре улицы Гаражной, напротив швейной фабрики «Восход». Улица была длинная и прямая, по одну сторону дороги находились гаражи и склады, а по другую стояли двухэтажные деревянные дома. В каждом было по восемь квартир, преимущественно коммунальных, но некоторым счастливчикам везло, они проживали в отдельных квартирах. Дома эти и по сей день стоят как ни в чем не бывало. Наверное, сейчас к ним подвели отопление, воду и канализацию, но в то время все удобства отсутствовали. Вход в дома был со стороны дворов, дворы разделялись рядами сараев, увенчанных туалетами и помойками. Потом шла неширокая лесополоса, за которой проходила железная дорога. За дорогой тянулось грунтовое шоссе и начинались улицы с частными домами.
Гаражная считалась неблагополучной улицей. Многие ее обитатели, мягко говоря, злоупотребляли зеленым змием. А проще, пили до нечеловеческого состояния. Наша комнатушка находилась в доме и квартире, которые не стали исключением из этой реальности. Квартира состояла из трех комнат, коридора, кухни и кладовки. В первый день после переезда мама пошла на кухню что-то приготовить на газовой плите. Не успела она поставить кастрюлю, как в кухню вошел пьяный сосед в совершенно голом виде и, еле ворочая языком, произнес: «Сейчас я все здесь обо…у!». Мама быстро ретировалась в свою комнату, и с тех пор мы никогда не пользовались общими благами квартиры. Хорошо, что наша комната находилась рядом с входной дверью, дальше мы уже не ходили за все девять лет проживания.
Кстати, голый гражданин оказался бывшим военным летчиком, списанным за пьянку. Он проживал со странным тихим существом, называемым баба Фрося, это была какая-то совершенно исхудавшая и почерневшая от пьянства женщина. Они долго отравляли нам жизнь шумом по ночам и драками, когда летчик отправлял бабу Фросю в нокаут и она летела от кухни по коридору, пока не ударялась об нашу дверь и не падала на пол, вся в крови. Мама выходила в коридор ругаться, пугала эту парочку милицией. Я в своей кровати вся сжималась от страха и стыда. Стыдно было за все: и за этих людей, и за то, что маме приходится скандалить, и за остальных соседей, которые тоже не спали от шума, но сидели, как мыши, в своих комнатах. Лет через семь летчик закончил свой смертельный полет инсультом, а бабу Фросю нашли на железной дороге, исколотую вилками до смерти.
Через стенку от нас, в соседней квартире, тоже проживала пьющая семейка. Женщину звали Анна, она была высокая и толстая, а мужичок, напротив, был небольшого роста, жилистый. У этих каждую ночь происходил концерт по одному сценарию. Муж кричал: «Убери рруку! Р-руку убери!». Потом слышно было, как что-то тяжелое падает на пол, и все утихало до следующего раза… Конечно, не все соседи были пьющие. На первом этаже жила семья Кузнецовых, муж с женой и двое детей. Жена, все ее звали Кузнечиха, была неформальным лидером нашего дома. Она вершила суд над всеми провинившимися. Так, по просьбе мамы она неоднократно отчитывала и Анну, и летчика, которые, устыдившись, на время затихали. У входа в подъезд стояли деревянный стол и лавочки. За столом постоянно шла игра в карты или домино. Во главе стола атаманом возвышалась Кузнечиха – в косынке, завязанной, как у пирата, и в неизменном фартуке. Практически в дом нельзя было попасть незаметно. Соседи знали все про всех.
Во дворе кипела детская жизнь, в которую я сразу втянулась. С утра до вечера мы носились по улице. У нас было множество игр: казаки-разбойники, выжигала, классики. Играли в мяч, прыгали через скакалку, позже появился бадминтон. Хорошо помню, как летом во время игр небо неожиданно заволакивалось тучами, темнело и начинался проливной дождь. Воздух наполняли запахи пыли, тополиных листьев и влаги. Домой идти никто не хотел, все забегали в ближайший дом и прыгали по лестницам с воплями и визгом…