Воспоминания и дневник

Ефремов, 1977

Не знаю, как назвать то, о чём я хочу рассказать… Может быть, когда я закончу или в процессе записи найду название? Но спрашивается: с чего начать писать? Может, вспоминать поколенно и начать с прадедушки — дедушки моей матери Лейб-Штиглика, а потом о родственниках моего отца?

Мой прадед — Лейб-Штиглик. Почему ему дали прозвище Штиглик (Щегол)? Потому что он очень любил щеглов, они красиво поют. Его фамилия была Марейнис. Я помню о нём очень мало. Мне было лет шесть-восемь. У него была белая лошадка, которая паслась на леваде у нас в Копайгороде (маленькое местечко в Винницкой области). Там, на леваде, была канава для воды, которая накапливалась после наводнения в результате сильного дождя. Эта лошадка упала в канаву и не могла выбраться оттуда. Прадедушка стоял и плакал горючими слезами, потому что не мог ей помочь: «О, что я буду делать без моей лошадки? Это же вся моя жизнь. Лошадка кормит меня!»

Чем занимался мой прадед, я не знаю, потому что в те времена я не догадывался спросить у моих родителей о его профессии, так как я не знал, что когда-нибудь буду писать об этом.

Короче. Люди пожалели его и с большим трудом помогли извлечь лошадку из канавы. Это было для прадеда праздником…

Рассказывали, что он был весёлым человеком, любил анекдоты, прибаутки. Он построил домик для себя и сделал в нём большие окна. В те годы в маленьких местечках, когда строили домишки, делали маленькие окошки. И соседи его спрашивали:

— Господин Лейб! Зачем Вы делаете такие большие окна, ведь зимой Вы замёрзнете?

Он отвечал с улыбкой:

— Я делаю большие окна потому, что не хочу, чтобы мои дети были лгунами после моей смерти. Когда я умру, они будут меня оплакивать и говорить: из такого светлого мира (дома) в тёмную могилу… Поэтому я делаю большие окна.

Прадед был маленький, с белой длинной бородой. Больше, к сожалению, я о нём ничего не знаю.

Мою прабабушку я не помню и даже не знаю, как её звали. Зато я знаю, что у неё было двое детей: сын и дочь. Сына звали Пейся, а как звали дочь — не знаю. Пейся, то есть мой дед, родил двоих детей: дочь — это моя мать Малка — и сына, которого назвали Аврум. Дедушка Пейся умер молодым. Его жену, то есть мать моей матери, звали Хая, Хая-Чёрная, потому что она продавала краски и всегда была перепачкана чёрной краской. Но она таки была тёмной лицом и волосами по природе. Кроме красок, она торговала орехами, расхаживая по базару, а походя вязала чулки, кофточки из шерсти. Бывало, я пробирался потихоньку к ней в домик, в котором лежали мешки с орехами, и делал маленькую дырочку в мешке, по одному вытаскивал орехи, набивал ими полные карманы и убегал. Позже, когда я стал старше, я пожалел, что так делал, потому что моя бабушка была очень бедна. Когда она умерла, ей было 66 лет. Вся её жизнь прошла в заботах о детях. Будучи молодой, она, оставшись вдовой, вскормила и вырастила двоих детей.

Моего дядю Аврума <Марейниса>, или Авреймла тоже прозвали Чёрный (как мать Хаю-Чёрную), Авреймл дер шварцер. А мою мать в Копайгороде звали Малка-Хая-Штигликс. Бабушка Хая вынуждена была поддерживать и внуков. У нас в семье было восемь детей, да у дяди (фетер) Авреймла семеро. Пятнадцать внуков! Понятно, там, где много детей, надо много готовить еды…

Отца моего звали Аврум-Шомшен — два имени. Такой был когда-то обычай. Цепляли по два имени почти всем жителям маленького местечка. Как я уже говорил, нас было восемь: пять братьев и три сестры. Вот их имена: Песя, Мендл, Нахмен, Шмил-Арн, Мордха-Герш — это я, пишущий, — Эстер, Белла и Лейбеле. Чем занимался мой отец? Он покупал у крестьян весной, когда деревья только-только начинают цвести, урожай на корню: яблоки, сливы, занимая деньги под проценты. Если случалась удача и не было ранних заморозков, сады давали урожай. Он снимал плоды (яблоки и сливы), трусил сливы, ставил сушни для их сушки. Яблоки же предназначались на хранение, для чего отцом снимался подвал. Но сначала яблоки лежали под деревьями целый месяц в кагатах и доходили до кондиции. Поздней осенью их привозили в местечко, ждали покупателей и продавали. Сушёные сливы забивали в бочки и тоже продавали. Но так бывало лишь тогда, когда был урожай, поэтому рисковали занятыми деньгами. А если вдруг бывал мороз, всё пропадало.

Почему же отцу приходилось идти на такой риск? Почему покупали урожай в цвету? Дело в том, что было много покупателей, и каждый норовил быть первым, раньше захватить лакомый кусок, но… Не единожды ломали себе шею, оставались должниками, целый год голодали и складывали деньги для отдачи долга.

И ещё две «профессии» были у отца. Он снимал гектар земли для посадки табака, выращивал его, потом резал табачные листья, сушил и продавал в розницу. В то время по закону продавать табак запрещали, и продавали его тайно (об этом я расскажу позже). Арендованная у крестьян земля была необработанной, урожай она давала плохой. Какой же крестьянин, если он хозяин (балабус), отдаст в аренду хорошую землю? Только ленивый, кто не хочет работать. В детстве мы почти все (старшие разбрелись по свету) помогали отцу, работали с табаком. Не буду подробно объяснять, как выращивать табак, его обрабатывать: об этом каждый слышал. Хорошо помню, что это тяжёлый труд, особенно тяжело было работать на плантации.

Продавать табак — это была обязанность моей матери. В доме собирались крестьяне (покупатели), особенно по воскресеньям, сидели, со смаком, не спеша закуривали закрутку — так пробовали крепость табака. Курили, плевались во все стороны на землю (пол у нас был глиняный), часами сидели, и приходилось терпеть, так как были и другие продавцы — конкуренты, с которыми нужно было бороться. Да ещё одна напасть! Как я уже говорил, продавать табак запрещали, так что в любую минуту могли нагрянуть контролёры, врываясь в дом, и, если они находили хоть малость, например, 10 г (а лойт), писали акт и дело передавали в суд. Судили за продажу табака жёстко. За самую малость давали тюремный срок или штрафовали. Моя мать, по её рассказам, отсиживала со мной, двухлетним, месяц в тюрьме, в Лучинцах — маленьком местечке возле Копайгорода, потому что уплатить штраф ей было нечем. Представьте себе: с маленьким ребёнком сидеть в тюрьме!

Несмотря на все три «профессии», мы никогда не наедались досыта хотя бы куском хлеба. О том, чтобы надеть штанишки или юбочку, не было и речи. Оборванные, босые, всегда голодные…

Несмотря на то, что все семьи жили бедно, в них всегда было много детей. Религия запрещала иметь мало детей. У нас было восемь детей, да ещё двое умерли совсем маленькими. Моя мать была очень доброй по отношению к своим детям, и мы её очень любили. На себя она никогда не обращала внимания, всё отдавала детям, только им. И потому, что она так плохо, бедно жила, умерла молодой, в 52 года. У неё никогда не было приличной одежды. Отец, ортодоксальный еврей, считал такую жизнь в порядке вещей и был настоящим аскетом. Он использовал при моленье две пары «твыли» (обрядовые предметы вроде чёрных кубиков на ремешке, которые крепились на лбу. — Примеч. переводчика), читал в субботу в синагоге тору (еврейские молитвенные свитки. — Примеч. переводчика), а в субботу утром обязательно окунался (тайвлын) в микве (бассейн), как сущий правоверный еврей. Хотя отец и слыл преданным мужем, всю тяжесть (йох) заработка (парнуге) несла на себе мать. Доказательством тому служит то, что в тюрьме сидела мать, а не он. Не хватило бы бумаги, чтобы описать всё, что пережила мать, поэтому она так рано ушла от нас.

Это всё я пишу не для всеобщего обсуждения, не для того, чтобы каждый обязательно читал, потому что у каждого человека свои переживания и не каждый должен интересоваться тем, что пережила моя родня. Мои воспоминания относятся примерно к 1912–1913 гг.

 

* * *

 

Теперь перейду к судьбе моих братьев и сестёр.

Начну со своей старшей сестры Песи. Помню её, когда ей было девятнадцать-двадцать лет. Вижу её красивой девушкой. Однако, может, и не красавица, но это же моя сестра, значит, красивая. Поскольку в семье было много детей, она вынуждена была помогать в их воспитании. Кроме этого, она должна была помогать добывать деньги. Ей поручали следующее. Мать тайком продавала табак, а сестра стояла на улице и выглядывала, не идёт ли контролёр (все боялись контролёра). Она должна была держать торбу на шее, под кофтой с пакетиками в 50, 100, 200 граммов табаку и, когда грозила опасность, заносила торбу домой. И так каждый день. Она не училась и осталась безграмотной. Несмотря на это, в неё влюбился парень по имени Моше Снитковский. Он был из Меджибижа (Меджибиж, Меджибуж, Межбиш, ныне город в Летичевском районе Хмельницкой обл. — Ред.), служил у хозяина в лавке приказчиком, а в приказчики шли только дети из бедных семей. Много лет он работал на хозяина, до самой свадьбы. По правде сказать, насколько я помню, сестра не очень ему симпатизировала. Но что ей оставалось делать, если она жила у бедных многодетных родителей! Она вынуждена была пойти за него замуж. В день их свадьбы — это было в 1913 году, — когда шли к венцу (хыла), хупу поставили у синагоги, а приглашённые и музыканты пошли по городку, вдруг полил большой дождь, и под венцом все стояли с зонтиками. В то время существовал такой обычай (штейгазо): невеста должна была дать жениху приданое (нодн), а у нас не было не только приданого, но даже свадьбу справлять было не на что. Свадьбу должны были готовить родители невесты. Нарядить невесту надо было по всем правилам, а не было ни копейки. Как выйти из положения, это должна была придумать мать… Недалеко от нас жила старая еврейка, у которой, по слухам, имелось сто рублей. По природе своей будучи недоброй и вредной, она часто захаживала к нам пожаловаться на свою горькую судьбу и при этом плакала. Мужа у неё не было, она жила с немой сестрой. А мать моя, напротив, была слишком доброй, она утешала старуху, выслушивала все её горести. Вот у этой старухи мать заняла пятьдесят рублей за проценты. Каждую неделю — булка хлеба и на субботу — хала, а также срезать мозоли со ступней. Как я ни был мал, меня это возмущало, но что можно было сделать? Надо было выдать замуж сестру. Хорошо ещё, что жених не требовал приданого.

Я пишу это с болью в сердце, вспоминая, как моя мать прожила свой короткий век.

Отец тоже мёд не пил. Он уходил в синагогу, сидел там со своими товарищами до ночи. Помнится, мать рассказывала, что за восемь дней до свадьбы сестры отец пришёл из синагоги и говорит:

– Малко, идём составим список, кого звать на свадьбу.

Мать встала как вкопанная, и слёзы полились у ней из глаз. Он составляет список, но почему он не спросит, где я взяла деньги на свадьбу?

Коротко опишу, как жила моя сестра замужем. Материально — неплохо. Морально — не знаю. Она родила троих детей: двух сыновей и дочь. Девочка к двум годам умерла. Дети жили уже при советской власти. Старший — Янкель — закончил семь классов, стал телеграфистом. Младший — Хаим — тоже закончил семь классов и, когда началась война с Гитлером, младший был на войне, получил ранение, но остался жив. Когда был в госпитале, влюбился в сестру милосердия — русскую — и женился на ней. Живёт в Свердловске. После войны у него родился сын, а спустя несколько лет они разошлись, жена покинула его и вышла замуж за другого, а Хаим женился на еврейке, очень приятной женщине.

Старший имел в войну бронь и жил в Курске, работал на почте. Как и младший, тоже влюбился в русскую девушку, у них родилась дочь. Он хотел эвакуироваться, когда немцы были вблизи Курска, но жена его не пустила, и он остался в Курске. Немцы пришли и собрали всех евреев, как известно, и Янкеля тоже. Будь проклят Гитлер, да сотрётся память о нём в веках!

Янкеля ранили. Ночью он уполз домой, стучал в окно своей жене. Она его не пустила.

— Уходи! Я боюсь тебя пустить. Если тебя найдут, меня убьют! — твердила она.

Его нашли и добили. Только зверь в образе человека может такое сотворить. Об этом рассказал очевидец, знавший Янкеля.

Сестры и её второго мужа уже нет в живых. Как я уже говорил, первая их девочка умерла, но после сыновей сестра родила вторую дочь. Её зовут Ида, живёт она в Виннице, работает бухгалтером. Она вышла замуж за еврея Кернермана, зоотехника, и после свадьбы уехала в Литву. Там родилась их дочь Дора. Однако несчастья не оставили эту семью. Муж ездил на работу на велосипеде, и на него наехал грузовик. Говорили, что это было сделано с жестоким умыслом. Это было после войны. Тогда в тех краях было неспокойно, к тому же он был евреем. И если там не любили русских, то евреев и подавно.

Ида так и не вышла замуж после гибели мужа. Дочь её тоже оказалась несчастлива в браке, несмотря на то что вышла замуж за красавца: вскоре после свадьбы они разошлись. Таким образом, теперь они живут вдвоём: мать и дочь. Возможно, я слишком подробно излагаю, но эти горькие воспоминания цепко держатся в голове.

 

* * *

 

Теперь расскажу о своём брате Менделе. Каким он был в детстве, не могу знать, так как он был старше меня на пятнадцать лет. Помню только, что за одним столом с маленькими он не сидел, потому что к тринадцати-четырнадцати годам пошёл работать к хозяину. Тот был настоящим эксплуататором. С малых лет брат томился на работах у хозяев всего лишь за харч. Когда пришло время призыва, он пошёл в солдаты. Служба в армии царя Николая II была очень тяжела, особенно для евреев. За любую малость избивали до крови. Дети богатых родителей откупались от армии, так что мой брат вынужден был пойти служить в 1912 году. Тогда служили три года. Спустя два года после его ухода в армию началась Первая мировая война. Понятно, он тоже попал в её окопы, был ранен, и за это его в 1915 году отправили в отпуск на месяц. Чтобы больше не попасть на войну, он дал уговорить себя сотворить с собой что-нибудь, от чего не берут на войну (были и по этому делу специалисты!). Ему закапали в глаза какие-то капли, от которых испортилось не только зрение, но и слух на одно ухо. Какие же муки он, бедный, перенёс! В результате отсрочку он получил, но тут и война закончилась, а изъян остался: он оглох на одно ухо.

В это время грянула революция. Потом началась Гражданская война. Каждый раз приходила новая власть: Петлюра, Деникин, Тютюник, Махно… Ведь он жил, можно сказать, в самом пекле, в Винницкой области в г. Мурафе. Ещё в 1919 он там женился. Его жена была тихой, скромной. Родители её были простые, уважаемые люди. Они торговали кожей. Несколько лет он тоже жил неплохо и было приспособился к торговле, но в результате остался голым и босым. В Мурафе тогда была большая резня. Убили многих евреев. Он и его жена чудом остались в живых.

Когда Гражданская война окончилась, уже в 1925 и далее, при советской власти, он работал на складе по приёмке шкурок. В их семье родилось двое сыновей, которых родители выучили. Так, старший стал доктором. На четвёртом курсе института, в начале Великой Отечественной войны, он ушёл в армию и с войны не вернулся. Младший, Яша, на войну не попал по возрасту и уже после войны тоже стал доктором. Работал он в Горловке, на Донбассе. Две его дочери учатся, как и отец, на врачей в Ленинграде. Жену Менделя звали Бася. Их обоих уже нет в живых.

 

* * *

 

Теперь расскажу о брате Нахмене. Насколько я помню — очень мало, — этот брат был старше меня на девять лет. Теперь, когда я пишу, ему 83 года. Долгих лет ему!

Он учился в высшей школе (ешива) в местечке Бар. После, когда ему исполнилось восемнадцать лет, он работал на вокзале в Копайгороде приказчиком по приёмке свёклы. Ему было очень горько жить, зачастую нечего было есть. Он жил тем, что целый день ел печёную свёклу. Его хозяин Гологорский был плохим человеком. На него надо было много работать и от него мало получать. С вокзала до Копайгорода пять километров, и чтобы добраться до города, надо было заплатить пять копеек, но у него их не было или было жаль иногда этих денег, и брат ходил пешком домой. А ведь у него было, помнится, плохое зрение, поэтому особенно трудно было добираться осенью и зимой в темноте. Рано утром он отправлялся на работу, а вечером возвращался не домой, а к сестре Песе. Я не помню, когда он ночевал дома. Ещё он часто захаживал к бабушке Хае. Такая жизнь довела его до решения уехать в Америку. Но где же взять денег?

Его хозяин, кроме торговли свёклой, был комиссионером. Как-то раз пришли товары наложенным платежом для мелких торговцев. Нахмена послали со 120 рублями выкупить товар. Он взял эти деньги, зная, что Гологорский столько же был должен его отцу, и… Никто не знал, куда он исчез. Это случилось в начале 1914. Ему было тогда восемнадцать.

Один случай я помню хорошо. Была суббота (а в субботу не работали). Он взял меня за руку и сказал:

— Пойдём к нашей сестре Песе.

По дороге он дал мне жёлтое перо и сказал, что оно золотое. Он шёл медленно, а я бежал за ним вприпрыжку, потому что он был высокий и делал большие шаги. Именно в тот день, в субботу вечером, он исчез, никому ничего не сказав, ни с кем не посоветовавшись.

После его исчезновения к нам домой пришли люди с криком и шумом. Родители мои не знали, что и сказать. Мать горько плакала, а отец стал задумчивым. Родные чувствовали, что больше его никогда не увидят. Так оно и случилось.

Как он попал в Америку — это отдельная история. Спустя несколько месяцев от него пришло письмо, в котором он описал свой путь в Америку. Тогда, в ту субботу, писал он, когда решился уехать, купил билет на поезд до Бара, а сам пешком пошёл в Котюжаны. Он был хоть и молод, но умён, ведь его будут сразу искать и передадут по телефону, чтобы его задержали в поезде. Поэтому-то он взял билет на Бар — в противоположную сторону. Бар — это направление на Жмеринку, а Котюжаны — на Могилёв-Подольский. Ему нужно было через Могилёв перейти границу Бессарабии. Оттуда он уже поехал дальше. Его искали по дороге на Бар, потому что на вокзале его знали хорошо. И кассир подтвердил, что он взял билет на Бар.

На следующий день его опять искали, но уже в Могилёве-Подольском, но его там не было. Он успел уехать дальше. Когда-то 120 рублей были большими деньгами. Чтобы быстрее добраться до Америки, он не жалел денег, платил везде хорошо, чтобы не задерживаться, потому что, если бы его поймали, посадили бы в тюрьму. Так что обратной дороги для него не было.

Две недели он плыл на пароходе. В Кастлгартене (наверное, порт), если не было родных, одиночек не выпускали на берег. Как дальше пишет он, «ну нет у меня родных! Что же делать? Меня могут обратно отправить в Россию. На моё счастье, месяц назад до этого в Америку приехала молодая пара из Копайгорода». Нахмен хорошо знал, что они в Нью-Йорке, и сказал полицейским, что имеет там родных. Пока их нашли, прошло два дня. Ясно, что копайгородские знали друг друга, тем более соседи. Молодого человека звали Аврум Спектор, жена носила фамилию Ройф. Они послали в порт человека, назвавшегося родственником брата, понятно, <что> не даром. Там были люди, зарабатывавшие на этом. Человек пришёл в порт с криком:

— Где мой родственник Островский?

Нахмен всё понял, подбежал к нему и стал целовать со слезами на глазах. Это были настоящие слёзы счастья. Он всё-таки прибыл в Америку! Денег у него уже не осталось. Копайгородские дали ему на два дня кров, а потом — иди, ищи себе работу. Но куда же идти? В большом городе Нью-Йорке ни родных, ни языка, ни денег. «Представьте моё положение, — писал он. — Я хожу по городу. Денег нет, я голоден. Так я попал на окраину города. Там были маленькие дома, видно, что живут в них необычные люди. Проходя мимо одного совсем маленького домика, услышал знакомую еврейскую мелодию. Евреи учили талмуд (гимуру). Зашёл я в домик. Вижу: сидит еврей в ермолке, без капоте (что-то вроде длинного сюртука. — Прим. переводчика). Вокруг стола сидят маленькие дети десяти-двенадцати лет, а ребе учит их. Он встал, дал мне руку — шолом алейхем! — откуда ты, спросил он. Я выглядел очень усталым, невыспавшимся, неевшим. Я ему всё рассказал. Оказалось, меламед — русский, из местечка Зинков, в 50-60 километрах от Копайгорода, но он уже долгие годы как оттуда».

Еврей, хозяин домика, хоть и был очень беден и имел большую семью, не отпускал моего брата от себя несколько дней, пока тот не нашёл себе работу. Со временем он освоил малярное дело, переехал в Филадельфию, потом в Провиденц и частенько присылал нам несколько долларов.

Когда он должен был получить гражданство в Америке, его мобилизовали в еврейский легион в Израиле. Таков был закон для еврейской эмиграции, прибывшей в Америку. Он прослужил в легионе два года. Вернувшись обратно в Америку, женился на девушке из России. У них родились сын и две дочери. Они всей семьёй переехали во Флориду, в Майами.

Последнее время я с ним переписываюсь. Его жена умерла девять лет назад. Чем занимаются его дети, не знаю, я его не спрашивал. После смерти жены он продал свой дом и пристроил себе домик возле дома своего сына. Брат прислал мне свою фотографию и своего правнука. Я спросил в письме, чем он занимается сейчас. Он ответил, что получает пенсию и увлёкся общественными делами. Скучает по нас и хотел бы видеть родных, но это невозможно. Нужно потратить много денег, которые надо ещё собрать. О сыне его я знаю, что он — страховой агент. Старшая дочь вышла замуж за врача, младшая — за инженера-авиатора, который был несколько лет назад в Москве на симпозиуме учёных.

 

* * *

 

Настала очередь написать о брате Шмуле (к сожалению, его уже нет в живых). Он был на три года старше меня (с 1899). Маленькими мы вместе ходили в хедер. Когда он стал старше, нас разделили: он пошёл в хедер к меламеду учить талмуд (гемури). В детстве он был очень развязным, как когда-то говорили, «босяковатым», любил куражиться, даже на занятиях у меламеда. Помнится, у Зейде-меламеда был сын Хуна, который шил и чинил полушубки. Домик у ребе был маленький. Полушубки лежали горой на полу, один на другом. Шмуль поджёг спичку и бросил её под полушубки. В доме поднялся дым. Хорошо, что его сразу заметили, иначе был бы пожар. Нашёлся ябеда и рассказал, кто это сделал. Хватились, а Шмулика уже не было. Ребе пришёл к отцу (мы были соседями) и рассказал обо всём. Отец схватился за голову: как же, такая вещь, такое происшествие! Но Шмуль исчез. Он долго не приходил домой, боясь отца, целых три дня. Где он спал? Что ел? Никто не знал. В конце концов, он вернулся. Отец взял коромысло, стукнул его, и он опять удрал.

Этот случай со временем забылся, потерял остроту. Но к Зейде-меламеду он больше не ходил учиться.

У другого меламеда, Меера, Шмуль учился всего восемь-десять дней. Это было зимой. Дни короткие, света не хватало, и в хедере учились вечером. Электричества тогда не было, комнату освещали лампой за стеклом. Ребе Меер сидит у стола. Вокруг него — ученики. Шмуль-Арн (у него было два имени) сидит также недалеко от ребе и не слушает, о чём говорит ребе. Вдруг он спросил, о чём идёт речь. Конечно, Шмулик не знал, что ответить. Тогда лупили за всё. Ребе хотел стукнуть его по лицу, замахнулся и… попал в стекло лампы, разбил его и поранил руку. Шмуль-Арн опять на несколько дней ушёл из дома. После я выяснил, что он подкармливался у бабушки Хаи — внук всё же).

И ещё к одному меламеду он поступил учиться. Это был Янкиф-Пинхус, учитель талмуда. Он держал у стола две палки: длинную и короткую. Ими он бил ребят-учеников. Тогда считался тот меламед хорошим, который хорошо бил. Шмуль-Арн получал больше всех. Об этом просил меламеда отец: побольше бить парня. Шмуль был очень зол на ребе.

У ребе была привычка засыпать во время занятий. Когда он засыпал, голова его опускалась, и длинная борода лежала на столе. Брат мой где-то нашёл кусок сургуча, зажёг спичку, расплавил сургуч и прилепил им бороду к столу. Ученики сидели тихонько и смотрели, что он вытворяет. Как только он проделал эту «работу», они словно выстрелили хохотом. Ребе проснулся, рванул разом голову, и полбороды осталось на столе. После этого случая, когда он ходил молиться, завязывал лицо так, будто у него зубы болят. А Шмуля-Арна опять не стало. Не было его восемь дней. Что делалось в нашем доме!

Как я уже писал, в нашем доме продавали табак. Отец сам не умел резать табак. Он нанимал резчиков. В Копайгороде было два табакорезчика: Мойша-Кабак и Фроим «Шамис». Как раз тогда, когда произошла история с бородой ребе, у нас резал табак Мойше-Кабак. Он посоветовал отцу:

— Видишь, Шмиралгалы (Шмуль) босяк. Его надо обучить ремеслу. Отдай его мне, и я обучу его резать табак.

Так и решили. Шмуль научился резать табак и хорошо работал, так как был здоровым малым. Но долго сидеть тихо он не умел. В те времена, уже после революции, а все знают эти события, власти менялись одна за другой. У нас в местечке организовали самооборону. Ружей и патронов было много: австрийцы, убегая, кидали своё вооружение, и все, кто хотел, подбирали себе ружьё. Мой Шмуль-Арн взял две винтовки и целый ящик патронов и записался в самооборону. На этот раз отец наш промолчал, потому что все соседские дети тоже записались.

Все ночи дежурили на улицах. Дежурные собирались в синагоге. Конечно, не обошлось без того, что Шмуль, играя винтовкой, выстрелил в потолок синагоги. Что тут началось! Как же это? В синагоге стреляют?! Но он оправдывался тем, что это произошло случайно…

После того как сбежали петлюровцы и опять вошли красные (их тогда называли Красная Армия), Шмуль добровольцем вступил в Красную Армию и ушёл вместе с ней. Вскоре его послали в разведку недалеко от нашего городка, так как он хорошо знал всё вокруг. Идя по дороге, он ничего не заметил, как вдруг из канавы выскочил петлюровец и крикнул:

— Стой! Брось оружие! — и вскинул винтовку, готовясь выстрелить. Шмуль-Арн держал свою винтовку на ремне за плечом. Ему некогда было снимать винтовку, так как, если бы он хотел снять винтовку, тот сразу же выстрелил бы. Шмуль, как кошка, прыгнул навстречу и схватил левой рукой винтовку петлюровца за дуло, а правой выхватил свою лопатку, которой роют окопы, и стукнул его в лицо. Петлюровец упал. Шмуль вырвал у него винтовку и застрелил.

Об этом он никому не рассказывал дома. Но наши копайгородские, кто вместе ним был в армии, рассказали об этом после.

Спустя несколько недель я пришёл как-то домой и вижу: стоит Шмуль на кухне у шкафа, где обычно хранили хлеб, и «пасётся», точно нигде не был. Он говорит мне:

— Ша! Никто не знает, что я здесь. Я ходил в разведку, заблудился и поэтому зашёл домой.

В это время у нас опять были петлюровцы. Они убили уже больше тридцати человек. Искали, кто коммунист, кто служил большевикам.

Я отдал Шмулю свою метрику. Я был моложе всего на три года, и если у него по дороге спросят документ, то ничего не сделают. Он отправился в городок Калюс на бессарабской границе, захватил у контрабандистов лодку, на которой они тайно переправляли людей за границу, не бесплатно, конечно. Но денег у Шмуля, естественно, не было. Он вынужден был рискнуть и ночью на этой лодке переправиться на другой берег Днестра. (За Днестром начиналась Бессарабия — теперешняя Молдавия, румынская территория. — Прим. переводчика.) Там, на той стороне, стояли румынские солдаты, пограничники. Они, увидев лодку, стали стрелять, подняли крик и тревогу. Шмуль успел, доплыв до берега, нырнуть в прибрежный лесок и просидел там до утра. Потом тихонько добрался до городка на границе.

Как всегда, местные евреи ему дали поесть — и айда! удирай, а то поймают. Ему подсказали, куда идти, и он попал в городок побольше, чем у границы. Он нанялся на очень тяжёлую работу: измельчать соль. Среди работавших была молодёжная организация, которая записывала желающих еврейских ребят в свои ряды. Таким образом, Шмуль вместе с другими такими же оказался в армии, в которой прослужил три года. Когда настало мирное время, он женился, построил дом, посадил сад, но счастья у него не было, несмотря на то что он женился три раза. Кто из них больше виноват, не знаю: либо он плохой, либо жёны не те, но долго он с ними не жил. Он никогда не писал о себе, о своей личной жизни. Знаю только, что у него были три дочери. А то, о чём я написал, рассказал мне мой двоюродный брат Ицхок (позже я опишу его). Вот так Шмуль прожил свою жизнь. Заболел и умер.

 

* * *

А теперь опишу свою жизнь.

Зовут меня, как и раньше, Мотл. Родился в 1902 году. Как я был совсем маленьким, я узнал со слов матери. Она рассказывала, что я часто болел. С большим трудом она вытащила меня, так сказать, с того света. Я очень любил свою маму, возможно, потому, что инстинктивно чувствовал, что она отдаёт мне больше любви, чем другим братьям и сёстрам. Помню, она брала меня на руки (мне было, наверное, года три), я гладил её лицо и любил играть бородавкой на её лице. На четвёртом году жизни меня отдали в хедер на учение. Так тогда было заведено.

С нами под одной крышей жил детский меламед Янкель, Янкель-меламед. У него я обучался азбуке и начальной религиозной школе несколько лет, кажется, три или четыре года.     

Меламед был крикливый, но неплохой, он не бил никого. Когда окончились его познания, меня отправили учиться к Шие-Нуте-меламеду. Там я долго не проучился: наверное, отцу не понравилось обучение. Тогда меня отправили к Зейде-меламеду. Тот учил с нами «хымыш», «Раше», «пусык», а также «гемуре» (талмуд). Мне было восемь или десять лет. Зейде-меламед (тот самый, у которого Шмуль поджёг полушубки) был еврей лет 65, с седой бородой. Усы он состригал. Про это мой Шмуль говорил:

— Когда ребе сбривает усы, у него вид смеющегося покойника.

Жилище меламеда и одновременно класс — маленький грязный домик с маленькими окошками, земляной пол. Его жена, ребеци Злата-Фейга, маленькая, толстая женщина, частенько вмешивалась в учение. Мы, маленькие ребята, разве могли весь день тихонько усидеть за столом? Мы болтали под столом ногами. Она незаметно подкрадывалась с палкой и больно била нас по ножкам. Если кто-либо из нас, к примеру, провинится, то есть разговаривает во время урока или не знает урока религии (хымыш), ребе доставал кончик — палку с ремешками — и бил тех, кто далеко от него сидел, а кто был рядом, получал оплеухи или щипки по ножкам. Я неоднократно показывал матери синяки, которые получал от него. Если же кто-либо смел ему возражать, то такого ставили на колени — в каноссу (ин кины — на идиш). Что такое «кины»? Меламед садился на кухне на табурет, звал к себе мальчика, велел снимать штанишки, а если он этого не хотел делать, то ребе заставлял ребят побольше (постарше. — Примеч. переводчика), и они сдирали с жертвы штанишки. Потом брали метёлку, ставили её жертве между ног, в шапочку вставляли длинные перья. Все ребята смеялись. Такое наказанье придумал ребе. Кроме того что он заставлял ребёнка снимать штанишки и добровольно ложиться к себе на колени, ребе с большим удовольствием лупасил по голой попе. Мальчишка кричал, плакал, а ребе делал своё дело.

Мой отец, несмотря на то что бедность наша была велика, еда была очень скудна — ни молока, ни масла, пол-яйца с куском хлеба или повидло со стаканом чая на завтрак (были и богатые дети, они имели масло с хлебом, халву; я смотрел, как они ели, и завидовал им), — так вот, отец отдавал последний рубль меламедам. Он хотел сделать из меня учёного — раввина. И ещё к четырём меламедам он отдавал меня в обучение. Каждый из них учил и бил меня по-иному. Если бы я захотел подробно рассказать о каждом из них в отдельности, мне бы не хватило ни времени, ни бумаги. И всё-таки об одном из них я вкратце расскажу.  

Меламеда звали Фройкой. Это был маленький, сухонький еврей (а идл — еврейчик. — Примеч. переводчика), с козьей бородкой. Никогда мы не видели на его лице улыбки. Домик его стоял внизу, у речки. Пола из досок в доме не было. Когда шёл дождь, вода через порог попадала в дом, помимо того что с потолка тоже лилась вода. Когда она сходила, в доме стояло болото. Мы, ребята, всё лето ходили босиком, а ботиночки надевали только по субботам. Так вот, босыми ножками мы проделывали ямки для игры в каштаны. Можно представить, какая «чистота» была в том доме…

Однажды ребе Фройка ушёл на «обрезание». Он знал, что там можно будет опрокинуть рюмочку-другую и поесть-таки тоже. Когда такой бедняк пил водку?! В тот день как раз был хороший дождь. Там, внизу, где мы учились, возле дома были канавы, переполненные водой. Тепло, солнечно! Ребе нет! Делай, что хочешь! Свобода! Закатали штаны, и давай прыгать в воду, как поросятки. Забрызгали друг друга с ног до головы. Весело!

Вдруг кто-то из ребят крикнул:

— Ребята, ребе идёт!

Все выскочили из канавы — и в дом! Сели вокруг стола. Ша! Но ребе Фройка издали увидел, где мы были. Он тихонько зашёл в дом. А у него была привычка, когда был зол, брать свою козлиную бородку в зубы и мурлыкать, как котёнок. И в этот раз он тоже заклинил бородку в зубах, пьяненький, с розовыми худыми щёчками. А у нас душа ушла в пятки. Он ничего не сказал и начал экзекуцию. Первому парню он надавал пощёчин, аж щёки опухли! Про некоторых ребят из зажиточных семей он, даже будучи пьяным, помнил, что их надо не очень бить. Подошла моя очередь. Он меня не бил. Подошёл сзади, схватил за уши и начал поднимать меня и опускать. Уши мои трещали: я сам слышал. Какие же боли я ощущал! Много раз он поднимал меня. Я чуть не лишился чувств, пришёл домой и разрыдался. Уши мои были красные. Я всё рассказал маме. Отец мой, придя после молитв из синагоги и выслушав рассказ матери, изрёк:

— Наверное, он виноват.

И хотя моя мать не имела на отца большого влияния, всё же она, видимо, добилась, чтобы я больше не ходил в хедер к Фройке-меламеду. Меня отдали в ученье к ребе Янкиф-Пинхасу, которому Шмуль приклеил бороду сургучом к столу.

Мне было тогда тринадцать лет. Понятно, что в этом возрасте, по еврейским законам, подростка начинают готовить к совершеннолетию — «лейгн твылн». С этих лет, как утверждают еврейские законы, еврей становится взрослым. До тринадцати лет за грехи, которые допускают дети, отвечают их родители. После этого возраста парень сам за себя отвечает. Он становится самостоятельным. У меня была привычка смеяться по поводу и без повода. Но когда надо было себя сдержать, я сдерживал смех, до тех пор пока не взрывался хохотом. Вот тогда я получал «печ» (перевести дословно это слово невозможно, но, думаю, оно подразумевает любое наказание. — Примеч. переводчика) больше, чем все ребята. Они тихо улыбались и смеялись, а я громко хохотал. Это был грех.

Я учился ещё и у других учителей. О них я писать не буду. Среди них, пожалуй, лишь один, меламед Иосиф-Меер, был, в отличие от других, прогрессивным. Он не бил детей, несмотря на это, они сидели тихо. Этот ребе учил нас писать по-еврейски, и я должен быть ему благодарным. Как видно, мой отец потерял надежду сделать из меня раввина, поэтому он отдал меня в ученье к Иосиф-Мееру. Тот любил с нами шутить («был светским»).

В шестнадцать-семнадцать лет я учился у своего двоюродного брата Ицхака Островского. Он обучал меня древнееврейскому. Потом я обучался писать по-русски и считать у одной учительницы, но, к большому сожалению, обучался очень мало, всего один год. Последним был древнееврейский педагог Аврум Арзон, у которого я закончил своё обучение и вышел… бездельником. В это время, как я уже писал, мой брат Шмуль ушёл к красным. Раньше, когда был дома, он резал табак, а мама продавала. Как только он ушёл, мы остались ни с чем. Табакорезы Мойше Кабак и Фроим Шамес уже умерли. Некому было резать табак. Мой отец ездил в Снитков, городок недалеко от нас, и там покупал уже готовый, нарезанный табак. Но покупать его невыгодно. И мой отец начал обучать меня этому делу. Работа была нищенской и со страхом. Лучше бы меня учили портняжному или сапожному ремеслу. Что?! Портной? Сапожник? Столяр?! Нет, это ущемляло гордость отца. Всё равно, что выкрест. Вот так я обучился резать табак, тяжёлой, горькой работе, сопряжённой со страхом, что тебя посадят в тюрьму. Но что я мог поделать? Так я стал кормильцем семьи. Моя мать очень ухаживала за мной, следила, чтобы я был сыт, так как работа была тяжкой и вредной.

Наша семья к этому времени стала меньше. Песя вышла замуж, Нахмен уехал в Америку, Мендл женился, Шмуль-Арн тоже уехал. Так что нас осталось четверо детей. Конечно, стало немного легче в семье. Младшие дети Эстер, Бэлла, Лейбеле пошли в школу.

Хочу вернуться к одному эпизоду, когда Петлюра пришёл к нам в 1919. Я уже рассказал, что Шмуль был у красных, и, когда петлюровцы ворвались в городок, они стали искать тех, кто был чекистом или служил в Красной Армии. Если такого находили (провокаторы и предатели всегда есть), его выводили на кладбище и убивали. Так убили моего товарища Янкифа Фефера. Это был совсем молодой парень моих лет, красивый, обладавший хорошим голосом, он любил петь. Его отец удрал в Америку ещё до Первой мировой войны. Так вот. Поскольку мой брат был у красных, то кто-то донёс. Пришли к нам домой искать его, а так как его уже не было, то взяли меня вместо него. В тот день застрелили многих людей. А всех остальных после бойни собрали в центре, на плацу. Петлюра обещал своим солдатам после взятия городка, если они будут стараться, дать им день для «гуляния» в городке. Вот они и гуляли: грабили, убивали, насиловали. Это называлось — гулять!

Меня тоже привели в центр. Там уже было человек пятьдесят-шестьдесят. Из Копайгорода нас погнали в с. Марьяновка в восьми километрах от нашего местечка. Там по одному нас вводили в штаб и выспрашивали, кто коммунист, кто из ЧК. Некоторые давали показания, и им дали пропуск домой. Но были и такие, кто молчал и не хотел предавать. Их раздели и били шомполами, порезали до крови тело так, что они не могли подняться. Они остались калеками.

Меня ввели в штаб. Я был моложе всех тех, кого привели в Марьяновку. Меня спросили, где мой брат-большевик. Я ответил, что не знаю, куда он ушёл. Петлюровец, видимо, старшой, велел тем, кто избивал:

— Бейте его до смерти, и он скажет правду.

С меня содрали брюки, положили на пол лицом вниз. Один из них поставил мне ногу на шею, другой — на ноги, третий бил ногайкой. Я кричал, а он бил, пока не раскроил мне тело. После этого раны мои очень долго не заживали. Я не мог ни сидеть, ни стоять, ни лежать.

Через три дня нас погнали в соседний город Новая Ушица, в сорока-пятидесяти километрах от Копайгорода. В этом городке был петлюровский центр, его штаб. Три недели я сидел там в тюрьме. Там были и коммунисты, которых петлюровцы собирались судить. Мой отец неведомо как добрался в Ушицу. Хотя Петлюра издевался над евреями, тем не менее, в этом городе они ладили и торговали с евреями. Там жил копайгородский молодой человек по имени Яня Вайндруг — богач. Он тоже торговал с петлюровцами. Вот он-то и договорился с ними, чтобы отпустили копайгородских, конечно, не даром. Всех отпустили, а меня и ещё некоторых — нет. Меня хотели судить за брата.

На моё счастье, однажды, ближе к полудню, смотрю, а из тюрьмы всё время выводят по нескольку человек, а обратно не приводят. Сидящие со мною в камере говорят, что их ведут на расстрел. Как раз наша камера была крайней, откуда выводили. Появился начальник тюрьмы вместе с солдатами и крикнул:

— Выходите!

Мы встали и пошли с мыслью: наверное, нас расстреляют? Смотрим друг на друга и прощаемся без слов, глазами. Нас вывели за ворота и приказали:

— Идите!

Я думал, что будут стрелять в спину. Нет, не стреляли. Все разбрелись, кто куда. Я потихоньку добрался в город. Когда отец приходил ко мне на свидание в тюрьму и принёс кое-что поесть, он сказал, что в городе есть копайгородская женщина, дочь Нехамы, Сура-цукерничка (кондитер. — Примеч. переводчика) с мужем, а у неё сестра Чарна.

— У них живёт Аврум Гендельман, копайгородский, — сказал отец. — Его тоже гнали вместе с вами. Вот он тебе поможет устроиться, если тебя выпустят. 

Я узнал, где они живут. Аврум увидел меня, позвал в дом, накормил, повёл к своей знакомой. У неё я пробыл три недели, пока не стало тихо, и вернулся домой. Потом я узнал, почему нас просто так выпустили из тюрьмы. Оказалось, части Красной Армии прорвались из окружения через фронт. Петлюра со штабом удрал, но ненадолго. Части Красной Армии не могли задерживаться в городе, потому что им надо было прорываться к своей дивизии, и начальник тюрьмы выпустил нас, испугавшись возвращения петлюровцев.

В двадцатом году у нас были ещё и поляки. Они никого не грабили, но долго у нас не находились, всего не более месяца. От них как-то раз пришли люди и сказали отцу, что слышали, как его сын умеет резать табак, и попросили:

— У нас есть листовой табак. Его надо порезать. Пусть ваш сын возьмёт инструмент и придёт к нам.

— А если вы не хотите, вам будет плохо! — добавил старший.

Мне пришлось собрать всё, что нужно, а также точило, которым точат нож. Польские солдаты взяли ящик и сами всё понесли в штаб. Там я приготовил инструмент и взялся за дело. Табак был очень хороший. Как только я начал резать, вокруг меня собралось много поляков. Они смотрели и курили.

На третий день я заговорился, высунул спрессованный табак из «корыта» и второпях порезал себе ноготь вместе с мясом. Резать табак я больше не мог. Пришёл их врач, облил йодом палец и перевязал. Правда, они мне заплатили за работу, не помню сколько. Прошло время, палец зажил, но знак о том случае у меня существует и поныне.

Я снова работал на семью, ещё более скрытно, ведь шёл уже 1920-й год, и мне минуло восемнадцать лет. Я стал «кавалером», зарабатывающим деньги, и был горд собой. Купил солдатскую шинель, пошил пиджак и галифе, купил сапоги. Стал брить бородку, которая только-только стала пробиваться. Стал со своим товарищем Йослем Нищим (Иосиф) гулять и издали знакомиться с девушками. Недалеко от Копайгорода есть деревня Перепильчинцы. Там жили двое братьев по фамилии Каплан, очень приличные люди. Они вынуждены были бежать из деревни, потому что в ней в то время появились бандиты. Они нападали на проезжающих по дорогам по ночам, опять же на евреев в деревнях. Капланы поэтому переехали в Копайгород.

Напротив нас, на задворках, осел Янкель Каплан, очень благородный человек. У него было трое детей: парень Бурих, девушка Поля и малютка Туба. Вскоре мы перезнакомились. Уже тогда Бурих Каплан был комсомольцем. Я, Йосл Нищий и Бурих Каплан стали друзьями, часто собирались вместе и гуляли. У старшего брата Ицхока Каплана уже было четверо детей: три дочери и сын. Он как более взрослый не входил в нашу компанию, зато девушки Хана, Сура и Бейла стали своими в нашем кругу. К деревенским девочкам присоединились копайгородкие: Соня Хасюк, Рива Вольдман и другие. Мы часто собирались у Капланов, играли в фанты, учились танцевать, читали книжки — короче, мы отлично проводили свободное время. Ещё один товарищ примкнул к нам позже — Сахья-Кривой (подразумевается «хромой», я его тоже знал, он и после женитьбы папы захаживал к нам домой. — Примеч. переводчика). Его фамилия Перельман. Я вспоминаю ещё одну девушку — Маню кацмазовскую (по названию села Кацмазов. — Примеч. переводчика). Её звали Маня-Холодная, она всегда была бледная, худая. Однажды стали выяснять, кто знает иврит и говорит на нём (ибреиш). Ясно, я сразу назвал себя, я хорошо говорил, так как много учился. Капланы — Поля, Сура и Бейла — немного знали и говорили на иврите. Мы начали беседовать, а остальные ничего не понимали. Тогда они предложили, чтобы мы их учили. Мы, я и Сахья, решили преподать им начала языка. Разных книг у меня было достаточно. Мы собирались трижды в неделю и занимались с девушками. Так в играх и занятиях мы проводили время совсем неплохо и с пользой. (На этих словах папа при переводе вздохнул. Это написал дядя Саша от себя, так как это он записывал перевод со слов папы. — Примеч. переводчика.) Нам было очень весело, несмотря на то что время было тяжёлое, тревожное: двадцатые годы… Но молодёжь… Лови момент и проводи хорошо молодые годы!

Поля Каплан была очень красивой, но молчаливой девушкой. Признаюсь: я ей симпатизировал, и она не была ко мне равнодушна. Но мы были ещё слишком молоды, чтобы завести роман. А годы идут, идут, все становятся старше и больше начинают понимать в жизни. Девушка 18–19 лет уже барышня. А парень тех же лет ещё зелен. Полины родители, как только затихла Гражданская война, переехали снова в деревню. Бурих Каплан отправился учиться на рабфак по путёвке комсомола. Компания распалась. Остались я, Йосл Нищий, Сахья-Хромой, которой вскоре от нас тоже откололся.

С Йослом мы всегда были вместе.

 

* * *

 

Теперь представлю родственников Йосла. Отца его звали Лейзер (Леонид). В молодости он был портным, поэтому и прозвище его Лейзер-Портной, хотя фамилия его, как известно, Нищий. Его жена (мать Йосла) Блима имела семерых детей: Тубу (в будущем мать Соломона Абрамовича Витензона), Исроэла, Басю, Аврума, Бейлу, Йосла, Йонтла. Их отец оставил портновское дело и стал торговать мануфактурой. Все они были очень хорошими, спокойными людьми. Когда они держали магазинчик, им жилось неплохо. Но когда появился Петлюра и ограбил их, они стали страшными бедняками. Их старшая дочь вышла замуж за парня из Бердичева, вторая — Бася — вышла замуж в Одессе. В 1927 она уехала в Канаду. Аврум женился на лучинецкой девушке. В прежде большой семье осталось трое детей: Бейла, Йосл и Йонтл. Семья очень бедствовала, и мальчики стали работать в грабарне, в мастерской по дублению овечьих шкур. Это очень тяжёлая работа. А Бейла вязала кофточки из шерсти. Вот так они кормились. В доме было хоть и бедно, но чисто-чисто. К Бейле наведывались парни. Она была хозяйственная, способная на любую работу, всё умела делать: шить, чинить, вязать. К тому же очень хорошо пела.

Когда Янкель Каплан переехал обратно в деревню, мать с отцом выдали замуж свою дочь Полю (Пейрл) за него. Я тоже был на свадьбе в деревне, и когда я танцевал с Полей, она как бы оправдывалась передо мною. Она знала, что я любил её. Родители, сказала она, заставили её выйти замуж. Я пожелал ей, как положено, семейного счастья. Но я был слишком молод, чтобы жениться на ней.

У нас был знакомый еврей Янкель Глузман, который очень хорошо играл на скрипке. Когда-то у него была галантерейная лавка. Через некоторое время он обанкротился и стал нищим. Но ведь он хорошо играл на скрипке! Он собрал парней и девушек и предложил поставить пьесу, которую сам же и сочинил. Музыку к пьесе он тоже сам сочинил. Появились два солиста: Замвл Вассерман, который очень красиво пел, и Бейла Нищая, хорошо певшая и ставшая нашей примадонной. Таким образом, собралась труппа из 12–16 парней и девушек. Ребята стремились хорошо провести время и пришли к Глузману с большой охотой. Я тоже пришёл, так как Йосл — брат Бейлы, а где он — там и я, его товарищ. Мне поручили быть суфлёром, и я тоже принимал участие в спектакле.

Часть денег, которые выручили за билеты, пошла на расходы, а остальные наш «режиссёр» взял себе, потому что он был беден. А Бейла Нищая заявила, что она тоже бедная и будет играть, если ей тоже будут платить. Глузману это не понравилось, но он вынужден был «примадонне» с каждого спектакля выделять долю, потому что другой девушки, которая умела бы так хорошо петь, не было.

Благодаря спектаклю мы часто стали собираться вместе. Я ближе познакомился с сестрой Йосла Бейлой. Она была старше меня на один год, а мне тогда было двадцать лет. Бейла была весёлой, живой девушкой. Несмотря на то, что она была очень бедной, никогда сытно не ела, она имела много ухажёров — бездельников, «хозяйских детей». Её отец часто болел. Когда пришли красные, он был старостой, а когда вернулись петлюровцы, они стали требовать от него контрибуцию. А откуда она у него? Он не смог выполнить их приказ. Его очень сильно били, и с тех пор отец много болел.

Все, кто к ней сватался, требовали приданое, но у её родителей его не было.

Однако судьба есть. У меня была хоть и тяжёлая, но профессия. Я зарабатывал. В Жмеринке образовалась артель по резке табака. Меня туда пригласили. Хозяевам нравилась моя работа. Я проработал шесть месяцев и, получив хорошие деньги, приехал в отпуск домой. Зашёл к Йослу, рассказал ему, как я работаю и зарабатываю. Бейла поинтересовалась:

— Почему бы Вам не пошить себе пальто, костюм и другие вещи?

Я вернулся в Жмеринку, пошил себе всё необходимое.

Некоторое время спустя артель ликвидировали, и я снова оказался дома. Купил кое-какие подарки Бейле. Она не хотела брать, но Йосл её попросил их принять. Йосл меня очень любил. Мы сходились всё ближе и ближе, стали своими. Бейла просила меня учить её говорить на иврите (ибреиш). Я учил её, и она совсем неплохо обучилась говорить. Тогда все говорили на ибреиш. Со временем мы перестали «выкать» друг другу. Ребятам постарше не нравилось, что она уделяет мне больше внимания, но Бейла их сдерживала:

— У вас нет никакого права указывать мне, с кем дружить, — сказала как отрезала.

Пришло время призываться в армию. Это было в 1923. Мои родители были уже немолодые, а маленьких детей ещё оставалось трое, и мне дали льготу. Поэтому я не служил в армии.

Копайгородский драмкружок к тому времени работал уже без Янкеля Глузмана. Из Могилёва-Подольского приезжали двое братьев по фамилии Флэш — отличные артисты. Они организовали всех и в первую очередь Бейлу, которая хорошо играла и пела. С ней в паре в роли жениха часто играл упоминавшийся мною Замвл Васерман, который тоже участвовал в кружке. Он стал захаживать к ней в дом. Замвл был старше меня на два года, работал в райисполкоме. Отец его был часовым мастером. Скажу правду: я полюбил Бейлу и потихоньку ревновал её к Замвлу. Впрочем, мы всё равно вместе проводили время…

Родители Бейлы любили Замвла. Во-первых, было почётным для них то, что он работает в исполкоме. Когда он приходил к Бейле, вслух читал ей еврейские книги, и это очень нравилось её отцу и матери. Каждый вечер. И тем самым снискал их любовь. По-моему, он подлизывался. Бейла мне сама призналась, что она его не любила, но не хотела огорчать родителей. Это она мне сказала, уже когда была моей невестой.

Вернёмся назад. В то время была эпидемия тифа. Меня она тоже не обошла. Я заболел. Три недели лежал в кровати. Во время моей болезни Бейла рискнула, взяла с собой подругу и пришла навестить меня. Тогда не было принято, чтобы девушка пришла в гости к парню, особенно к нам, у которых отец был ортодоксом маленького местечка. У меня был жар, и я не знал, что со мной. В Копайгороде считали, что я при смерти. Наверное, поэтому она пришла: проститься со мной. Она сказала моей маме:

— Идите, прилягте, а мы посидим с ним некоторое время.

Надо было класть грелку со льдом ко лбу. Когда я встал после болезни, она сказала мне, что я совсем не реагировал на её приход, ведь она думала, что я обрадуюсь её приходу. Всё же я запомнил одну вещь. Когда она дала мне что-то выпить, прикоснулась ко мне кофточкой, и я почувствовал шерсть.

Во время моей болезни Замвл договорился с родителями Бэллы, что хочет на ней жениться. Как я раньше писал, Бэлла не хотела идти против воли родителей и поэтому должна была согласиться. Замвл прислал свою родственницу, свою соседку, чтобы помогла сосватать. Он принёс Бэлле подарок — перламутровые часы (отец-то его был часовым мастером). Когда я выздоровел, пришёл к ним с Йослем в гости и узнал об этом. Сговора ещё не было, просто поговорили. Ждали старшую сестру Тубу из Бердичева. Мне было досадно, но что поделаешь, всё пропало.

В это время в Копайгород приехал фотограф-пятиминутник. Я попросил Йосла, чтобы он договорился с Бэллой, чтобы она сфотографировалась и подарила мне фотографию на память. Бэлла послушалась Йосла, сфотографировалась и прислала с Йослом фотографию.

Я продолжал приходить к Йослу, он же был моим другом. Однажды вечером мы сидели на каменных ступеньках у Бэллы в доме и лузгали семечки. Я делил всем (выдавал), так как я их купил. У меня в кармане лежала, кроме семечек, записочка, в которой я просил Бэллу сфотографироваться. На обороте рукой Бэллы была приписка, что она согласна. Когда я раздавал семечки, случайно и без всякой задней мысли подал Замвлу пригоршню семечек вместе с запиской. Всё-таки есть судьба на этом свете! Я ведь и не подозревал, что подал ему записку. Каждый вечер я уходил домой до Замвла. Мне нужно было рано утром бежать на работу, и вообще… Но в тот вечер Замвл вдруг сорвался и ушёл. Я остался сидеть с Бэллой на ступеньках.

До тех пор мы никогда не говорили о том, что она связала себя с Замвлом. О чём я мог дальше говорить?.. Пропало! Но в тот вечер мы говорили обо всём и даже пустили слезу.

Назавтра, когда пришло время появиться Замвлу, его не было, он не пришёл и на следующий день. Бэллины родители стали волноваться: как так, Замвалы не приходит (они любя звали его ласково: Замвалы). Ввиду того что Замвл не приходил, Бэлла взяла часы, что подарил ей Замвл, зашла к соседке, родственнице Замвла, и отдала ей часы с просьбой вернуть Замвлу. Тем самым она отрезала все пути к возврату Замвла. Возможно, он ещё передумал бы и вернулся, но после этого уже не смог. Через некоторое время мы узнали истинную причину его отсутствия. Оказалось, Бэлла его не любила. Её родители, особенно мать, были очень злы на меня и выгнали меня из своего дома, мать дала понять, что мне отказано от их дома. Я перестал ходить.

В это время сестра Бэллы Туба была в Одессе на курорте. По дороге домой она завернула в Копайгород к родителям повидаться. Она приехала очень весёлой, красивой. А я всё ещё не ходил к Бэлле в дом и виделся с нею в доме дяди Арна. Но говорить там мы не могли, так как Шика Штрам, её двоюродный брат, тоже мечтал о Бэлле, а его родители Бэллу очень любили и ревновали её ко всем. Когда приехала сестра Туба, пошёл разговор обо всём, что произошло, но о том, что Бэлла вернула часы без ведома родителей, разговор шёл в её отсутствие, родители как бы «выключили» её из дела. Но Туба, старшая сестра, будучи имущей, привезла родителям хорошие подарки, да и вообще они всегда внимательно прислушивались к её словам.

Вдруг ко мне пришёл Йосл и сказал, что сестра Туба хочет познакомиться со мной и чтобы я пришёл. Меня долго упрашивать не пришлось. Оделся получше и прибыл. Молод я был, 22 года, хоть работал тяжело, но был здоровым. Я познакомился с нею. Мы сидели в отдельной комнате и беседовали. Она расспрашивала обо всём: о родных, о работе… Почти три часа! Спросила, думаю ли я всерьёз о себе и Бэлле. Я честно ответил от всего сердца.

На прощание она пожала мне руку, мы расцеловались, как родные, и она сказала:

— Ну, в добрый час! Будь спокоен. Будет так, как я скажу.

Счастливый, я пошёл домой, а там поговорили, о чём было нужно. Таким образом, я стал считать себя женихом Бэллы.

Что же произошло у меня дома? Во-первых, я рассказал обо всём сестре Песе, и она со мной согласилась, добавив:

— Что же? Разве она плохая девушка? Она таки старше тебя на один год, но ничего…

И всё же это был укор. Но отцу моему эта свадьба вовсе казалась недостойной: как же? дочь портного?! Моя мать всего лишь заметила, что Бэлла старше, и больше ничего. Она тоже знала, что Бэлла — хорошая девушка. Не знаю, чем уж так отец гордился. Тем, что он — старозаветный еврей, который только и знал, что изучать тору, ходить в синагогу и молиться? Для него было недостойным породниться с портным (отец Бэллы был в молодости портным). Тноим (помолвка) не было. Отец Бэллы переживал, что «его не хотят», но сестра моя, Песя, пригласила её родителей к себе и договорилась о свадьбе и сроках, что это будет через два месяца. Сговор состоялся в январе, а свадьба — 7 марта 1925 года.

Но не так скоро дело делается, как хочется. Отец мой упёрся, что ему эта свадьба не нужна. У меня был дядя Исроэл, брат отца (позже я поведаю обо всех братьях отца). Дяде Исроэлу тоже не нравился Лейзер-шнайдер (портной), который ещё и лавку с мануфактурой держал. Его возмущало, что из портного отец Бэллы превратился в торговца. Но в это время мой будущий тесть уже давно не был торговцем. В петлюровские времена его же разграбили! Но спесь!.. Арн-Штром — дядя Бэллы — портной без мерки, то есть портной на рынок. И к нему мой дядя «приложил руку». Он всё время подзуживал отца, а тому много не надо было. Что говорить! Кончилось тем, что отец не идёт на свадьбу. А если он не идёт, то мать тоже не идёт на мою свадьбу. Я очень переживал, но что делать?

Решили венчаться уже не дома, а в Поповцах — маленьком местечке в пяти километрах от Копайгорода. Там жил брат моего отца Мойше-Мендл, добрый человек, очень учёный, но большой бедняк. Он был меламедом, учил детей.

В ситуацию решили вмешаться чужие люди, которых никто не посылал, и пошли к отцу уговаривать его. У евреев считается добродетелью делать мир, мирить. Но отец, настроенный словами дяди Исроэла, никого не слушал. Он не едет — и всё! Мы уже были готовы завтра ехать в Поповцы, наняли подводы (повозки-двуконки), решив свадьбу не откладывать. Будь что будет.

Утром рано отец неожиданно сказал, что он едет на свадьбу. Наверное, дядя понял, что ничего не поможет отговорить меня, и посоветовал ему ехать поздно вечером. Он имел сильное влияние на отца, к тому же был интриганом.

Итак, мы сели на повозку, поехали к свату Лейзеру. Они тоже сели на свою повозку и — поехали! Мне стало легче на душе. Я еду с родителями и с сестрой с мужем в Поповцы под венец!

У каждого человека бывают плохие и хорошие времена. Лучшее время человека — молодость. Да, эти два месяца до свадьбы были моим самым лучшим и счастливым временем в жизни. Ах, молодость, молодость! Почему уходишь безвозвратно? Как хорошо и приятно было приходить каждый день к любимой невесте! Как сон, я помню, как однажды в субботу, под вечер, я пришёл к ней прогуляться вместе. Бэлла оделась в новое платье, очень красиво причесалась и сказала:

— Мотл, ты знаешь, чего я хочу? Я хочу, чтобы мы пошли к источнику пить свежую, холодную воду. Пойдём к источнику!

Когда мы рука об руку вышли из дома, все соседи смотрели на нас. А это было в субботу под вечер. В тот год весна была ранняя, было тепло. В первый раз она взяла меня под руку. Мне показалось, что я самый счастливый человек на свете.

Там, в Поповцах, нас уже ждали. Поповские евреи знали, что Шомши делает свадьбу, женит сына. Меня тоже знали, потому что я часто бывал у дяди Мойши-Мендла. Я когда-то, в четырнадцать лет, учился у него.

Венчальную хупу (балдахин на четырёх палках, разукрашенный, как ковёр, с надписями. — Примеч. переводчика) подарил сват Лейзер синагоге, когда ещё был зажиточным, её мы привезли с собой из Копайгорода. Венчальный обряд — хылы сыдишн — справлял поповецкий раввин, очень умный светский человек. Дядя Мойше-Мендл был очень рад: венчание состоялось у его дома. После венчания выпили немного водки с лейкехом и флудн, которые пекла свояченица Блима. Мы попрощались и поехали домой. Очень спешили, потому что была пятница и нужно было пойти молиться в синагогу, не опоздать.

Обратно из Поповец я уже ехал вместе с невестой на повозке моего будущего тестя. По приезде домой было предложено, чтобы Бэлла освятила свечи (бенчн ди лехт). Я с тестем пошёл в синагогу.

В субботу утром, после молитвы, к нам пришли приглашённые на лейких — водку. А вечером из Бара приехали еврейские музыканты. Мы их не заказывали. Мы даже не думали о них, но там узнали, что в Копайгороде должна быть свадьба, и они сами приехали, хотели подработать. Молодёжь очень обрадовалась, что будет весело и можно хорошо провести ночь. Танцевали до четырёх утра.

Мы начали самостоятельно вести хозяйство. Бэлла умела хорошо готовить, хотя никогда этим не занималась. Пекла, варила — всё как полагается. Мы были очень довольны — молодые хозяева. Жили мы у Бэллы в девичьей комнате.

Был канун Пасхи. Тесть Лейзер — мир ему — пошёл помогать в выпечке мацы. Всегда в предпасхальное время люди собирались вместе печь мацу. У них была машина для выпечки мацы. Тестя попросили быть кассиром.

Но через три недели после свадьбы тесть умер. У него были слабые лёгкие с тех пор, как его избили петлюровцы. Он простудился, когда пекли мацу, получил воспаление лёгких. Ему было всего 63 года. Если бы это было в настоящее время, его спасли бы пенициллином. Но тогда, кроме банок и компрессов, нечем было лечить. Вот так нас постигло большое несчастье. Бэлла очень любила своего отца. Он был прекрасным человеком. И в доме настал траур.

Но молодость и время — хорошие доктора. Они помогают забыть даже большое несчастье. Бэлла должна была скоро родить и 24 декабря 1925 года родила мальчика, как хотела, чтобы можно было дать ему имя её отца Лейзера, — по обычаю. Так мы его и назвали: Лёня, Леонид Матвеевич.

Первый год нашей совместной жизни был тяжёлым годом. Как говорится, пришла беда — отворяй ворота. Через шесть месяцев после нашей свадьбы умерла моя мать — бабушка Малка, и тоже от воспаления лёгких. Ей было 52 года — умерла очень молодой. Я уже писал о том, как очень любил её. Помню, ещё парнем, пришёл с гулянки. Уже было двенадцать часов ночи. У нас дома ещё светло. Зашёл домой — мать ещё не спит.

— Почему ты не спишь? — спросил я.

— Тебя жду, хочу накормить, — ответила. Она подала мне еду, села возле меня и спросила:

— Мотл, скажи, ты хоть когда-нибудь вспомнишь обо мне?

Прошло столько лет, а она стоит перед моими глазами со своей улыбочкой. Сейчас 1977-й, уже прошло 52 года… Вот так, самые лучшие и прекрасные ушли от нас в год свадьбы, в 1925-м.

Я по-прежнему резал табак, а Бэлла продавала. Она это делала очень умело, но опять со страхом. Табаком мы занимались до 1929 года. Потом, поняв, что так, со страхом, долго жить нельзя, будет худо, мы решили, чтобы я научился какой-нибудь профессии. Чему можно было тогда научиться? Я уже не мальчик. А жить надо. Надо добывать пропитание.

 

* * *

 

У нас был парикмахер Нисл Ройф. Я брился у него. Во время бриться мы разговорились, и я ему признался, что должен бросить свою работу и взяться за что-нибудь другое. Тем более, что за время работы с табаком меня дважды ловили. Один раз мне повезло: я сбежал. Во второй раз чуть не попал в тюрьму. Хорошо, что у меня были друзья, которые мне помогли, и я всего лишь заплатил штраф. И сколько можно жить в страхе? Этот Нисл обещал научить меня парикмахерскому ремеслу за 100 рублей и за шесть месяцев.

Я пришёл домой и рассказал об этом Бэлле. Она поморщилась: что вдруг парикмахер? Но что нам оставалось делать? Пусть будет так.

В 1929 году умер мой отец. Если бы он жил тогда, не допустил бы ни за что, чтобы я стал цирюльником. Он их очень не любил.

Я взял 100 рублей и занёс их Нислу. Он вручил мне белый халат и начал учить. Как мне было морально тяжело учиться в 27 лет! Так тяжело, что через два месяца хотел бросить учёбу. Но Бэлла и Нисл меня поддержали, и я учился далее.

Прошли шесть месяцев. У нас в местечке организовалась артель парикмахеров. Меня было не хотели брать в артель: парикмахеры Ицик Фишелевич, Ицик Барон протестовали. Но Нисл заставил их сдаться, так как он был заведующим.

Я ещё не умел хорошо работать. «Товарищи» издевались надо мной, подстраивали разные каверзы. Мне было плохо. Кроме того, очень мало зарабатывал, и жить было не на что.

Из деревни Олчедаев к нам приезжал председатель колхоза, мой хороший знакомый, который предложил переехать к нему в колхоз работать. Обещал дом для житья и работу, сказав, что плохо не будет.

Я пришёл домой, рассказал Бэлле. Она хорошо знала, как мне тягостно было работать с цирюльниками. Решили выехать в Олчедаев. Это было в 1932 году. Лёне шёл уже седьмой год. На первых порах я сам приехал в деревню: с инструментом, с зеркалом и т. д. Через месяц председатель дал мне коляску с лошадьми, я приехал в Копайгород и забрал семью. Помню: как раз в этот день шёл дождь. Чтобы заехать в деревню, надо преодолеть крутой подъём. Лошади не могли вытянуть. Бэлла сидела на повозке и плакала. Вдруг пришёл Борис Вейцман — брат Янкеля Вейцмана, теперь моего свата, — и помог вытащить повозку. Мы приехали в дом и начали хозяйничать.

В 1930 году очень трудно было купить хлеб: рожь, пшеницу. Председатель обещал мне паёк. Это меня держало в деревне. Деньги за работу я тоже получал. Было поначалу неплохо. В это время Бэлла забеременела. Я уже проработал в деревне шесть месяцев. В начале 1933 года, в январе, председатель позвал меня и предупредил:

– Если хочешь работать — работай, но паёк давать тебе больше не могу. Колхозники голодают, хлеба нет.

Это был уже другой председатель. Работать только за деньги не было смысла. Я мало зарабатывал. Рядом, на сахарном заводе, тоже был парикмахер. Что же делать? Бэлла очень не хотела возвращаться в Копайгород, потому что стеснялась. Как раз в это время я побывал в Копайгороде и разузнал, что все мои парикмахеры разругались, артель развалилась, и каждый, взяв патент, работал у себя дома. Я зашёл к Ицику Фишилевичу постричься (его уже давно нет в живых). Он мне сказал:

– Мотл, зачем тебе лежать в деревне? Приходи ко мне, и мы оба будем работать при Красном Кресте. Будешь жить в городе. Зачем тебе деревня?

Он поставил бутылку водки (он любил выпить горькую). Мы выпили по маленькой. А назавтра я отправился домой, в деревню. Был сильный мороз, но я его не ощущал. Всю дорогу, что я шёл от Копайгорода до Олчедаева, восемь километров, я думал, как сказать Бэлле об этом. Я знал: она не будет довольна. Я добрался до дома и всё ей рассказал. Она поняла, что другого выхода нет. Однако дома, где жить, у нас в Копае нет. В доме отца Бэллы жил Идл Кац, коммунист. Брат Бэллы Срул с семьёй тоже там жил. Мне пришлось снять комнату на два месяца, больше никто не сдавал. Потом мы сняли чердачное помещение по улице, которую называли «цвинш ди клейти» (между лавок). В это время Бэлла родила мальчика, имя которому было дано в честь моего отца Аврум-Шомшуна. Сейчас его зовут Александр Матвеевич, Саша.

Через некоторое время Идл Кац переехал, и мы переселились в дом Бэллы. Тогда ещё жива была её мать. Это было в 1933 году. Я работал с Фишилевичем, но он был ненадёжный, фальшивый человек. Мы работали вместе, друг на друга. Но когда я уходил кушать или ещё зачем, он всегда скрывал то, что зарабатывал. Это было в его доме. Меня это задевало, и я ему однажды всё высказал. Он только что обработал человека и не записал, то есть поступил нечестно. Он обозлился и кинулся в драку со мной. Я схватил своё зеркало и инструмент и побежал домой.

В тот же день я пошёл в копайгородский колхоз, договорился с председателем, что буду работать на дому. Повесил вывеску, открыл ещё одну дверь в большой комнате дома и принялся за работу. Не могу сказать, что я зарабатывал столько, сколько нужно для жизни, ведь нас уже было пять человек. А в 1933 был большой голод, люди во множестве умирали с голоду. Очень тяжко было и нам: двое маленьких детей, и нет ни куска хлеба. Три месяца мы не видели хлеба.

У меня был ещё один знакомый председатель колхоза в селе Винож. Он мне сказал, что видит, как мы голодаем, и предложил поехать к ним в село постричь детей в яслях, а он мне кое-что даст за труды. Тогда уже начало созревать зерно, и первый хлеб давали детям в ясли. Пришёл в село, постриг детей, а также трактористов и других людей. За это мне дали целую буханку хлеба. Да и все остальные рабочие дали мне по куску хлеба. Домой я повёз целое богатство. Сам я не позволил себе съесть кусочек хлеба. Весь день прожил на зелёных огурцах. 

Бэлла с детьми знали, когда я должен был вернуться домой, и они меня встречали.

Я распаковал кошёлку, вынул хлеб — свежий пшеничный хлеб, запах-то какой был!.. Детки стали кушать с такой радостью. Мы только боялись, как бы им не повредило такое обилие хлеба. Спустя месяц, когда хлеб убрали с полей, конечно, стало легче.

До 1935 года я работал у себя дома. Позже финотдел запретил работать от колхоза. Парикмахеры снова собрались вместе, патенты больше не выдавали. Парикмахеры не могли терпеть того, что я работаю самостоятельно. В те годы каждый в местечке был царём. Это целая история. У нас в подвале завалялась со старых времён коробка с хозяйственным мылом. Она лежала под грудой ящиков, и даже петлюровцы её не нашли. Зять Фишилевича, Янкель Ройтберг, председатель сельсовета, по наущению Фишилевича, устроил у нас обыск, написал протокол на тёщу, и финотдел обложил её налогом в 1300 рублей. Расчёт был простой. Они знали, что денег у меня нет, значит, можно выселить из дома. Это-то и нужно было Фишилевичу, чтобы мне негде было работать. Тут же пришли из сельсовета и велели убраться в 24 часа! У нас в Копае прокурора не было, лишь в 25 километрах, в Шаргороде, был. И я отправился туда пешком с заявлением, в котором всё описал.

Прокурор позвонил в сельсовет и попросил воздержаться от выселения до его приезда, поэтому нас оставили на время в покое. Когда же приехал прокурор, он вызвал и допросил всех причастных к делу людей, узнал, за что хотят отнять дом. Он понял, что это сделано специально, для того чтобы лишить меня работы, отдал распоряжение не трогать меня и аннулировать налог со старухи семидесяти лет. После этого я перешёл в артель, где работал вплоть до начала войны, до 1941.

От горя не убережёшься. В 1939 вдруг ночью постучали в окно и сказали:

— Матвей! Возьми торбу, положи хлеба и пару белья, и пошли в сельсовет.

— Что случилось?

— Война и мобилизация, — объяснил незнакомец.

Бэлла очень испугалась и впала в истерику. С тех пор у неё началась болезнь печени с такими дикими болями, что хоть умирай. Но то была пробная мобилизация. В том году была война с Финляндией. Меня вызвали в военкомат, дали военную одежду, повели в баню, выдали винтовку и стали готовить к отправке. Не только меня — весь район вызвали. Нас уже построили к отправке, как меня увидел военком и велел выйти из строя.

— Я знаю, что твоя жена очень больна. Передай обмундирование другому и иди домой.

22 июня 1941 была объявлена мобилизация мужчин до 45 лет. Молодёжь, таких, как Лёня, до шестнадцати лет, собрали, чтобы отправить в тыл, чтобы, когда немцы придут, в городке не было молодёжи. Лёню тоже забрали, чтобы отослать в тыл. Немцы уже был в 15 километрах от нас. Поездом уже нельзя было ехать, так как немцы захватили железную дорогу. Ребят послали пешком. Понятны родительские чувства: детей 16 лет отправляют неизвестно куда. Удастся ли когда-либо свидеться?

При прощании с Лёней Бэлла очень плакала, почернела, как уголь. Я проводил Лёню до окраины нашего лесопарка. На следующий день я заметил, что Бэлла не перенесёт разлуки с сыном, и сказал, что догоню их и заберу его домой. Что будет, то будет. Я отправился вслед пешком (ехать было не на чем), но не догнал их и вернулся домой один.

Через восемь дней он сам вернулся, потому что дальше идти было нельзя: кругом бомбардировали местность и окружали всех. Многие ребята, что пошли с Лёней, не вернулись, погибли.

В 1941 году, до того, как немцы заняли наше местечко, коммунисты и некоторые учреждения эвакуировались на машинах, которые ждали их целых восемь дней.

Мы остались в оккупации. Рассказывать, что мы пережили, не буду, потому что все прекрасно понимают, что было в оккупации. Три месяца у нас были немцы. Потом на их место пришли румыны. Это было наше спасение, наше счастье, потому что мы остались живы, хотя при румынах мы мёд не пили. Каждый день гоняли на работу, били, но за деньги, за хабар, можно было откупиться. Сами румыны делали ту же работу, что и мы. Из Бессарабии изгнали евреев, многие из них попали к нам в местечко и в окружающие деревеньки. Евреи побогаче могли ещё существовать. Остальные, бедные люди, вымерли. Из Бессарабии выгнали сто тысяч евреев. Их гнали пешком, причём был канун зимы. 58 тысяч евреев погибли.

Три года мы были в оккупации и чудом остались живы. Возможно, если бы в 1944 Красная Армия нас не освободила, мы тоже погибли бы. Спасибо Красной Армии!

В марте 1944, двадцатого марта, наступило освобождение, а двенадцатого апреля меня мобилизовали в армию. Мне было тогда 42 года. Лёня проводил меня до с. Митки, в двенадцати километрах от нас. Тяжело мне было прощаться с семьёй после больших несчастий, которые мы пережили в оккупации.

Прибыли в Бар на сборный пункт, опять-таки пешком. Из Бара пешком в Каменец-Подольский. Там меня призвали как парикмахера и направили брить и стричь бойцов в госпитале. После этого меня послали в запасной полк, в миномётный батальон. Командир батальона капитан Федя Фролов, благодаря которому я остался жив, был молодым человеком лет двадцати шести, пять раз раненый, родом из Рязани.

Через месяц после меня мобилизовали в армию Лёню. Когда я ушёл на войну, он научился стричь и брить и потихоньку зарабатывал на жизнь. После оккупации семья осталась голой и босой. Немного немцы пограбили, а остальное мы выменяли на хлеб. Таким образом, Бэлла осталась одна с маленьким сыном Сашей.

Более двух месяцев у меня не было возможности направить домой весточку. О Лёне тоже ничего не знал. О себе я не думал, но очень переживал за Лёню: молодой парень, ведь его тут же пошлют на фронт. В запасном полку я тоже много работал, так как каждый раз присылали новых солдат — обучить и отправить на фронт. Не единожды мы были в окружении, но наш командир выводил нас. Как-то раз мой полк остановился на одном месте, и я успел написать письмо домой. Вскоре получил ответ от Бэллы с адресом Лёни. С этого момента началась наша переписка. Я был на первом, потом на Четвёртом Украинском фронте. Лёня был на Первом Белорусском. О том, как она живёт, Бэлла не писала. Я знал, что ей тяжело с ребёнком, потому что я оставил её без денег и даже без сорочки на теле и никогда не спрашивал, как она живёт, чем я могу помочь ей. И она мне тоже об этом не писала. Можно много ещё чего написать о том, что я пережил на той войне, но ведь это все пережили…

Но об одном эпизоде я всё же поведаю. Со мной в батальоне был один еврей из Прилук. Это было зимой, в сильный мороз с вьюгой мы были в походе, шли и падали: было скользко. Этот еврей начал сильно плакать. Я спросил его, о чём он плачет. Он ответил, что получил письмо из дома с извещением о смерти сына. Какая боль была в груди этого человека! Он плакал, невзирая на мороз и вьюгу, и шёл, шёл… Я знал, что мой Лёня на фронте, и кто знает, что сейчас с ним. Я плакал вместе с этим человеком.

Так я еле дотянул до победного 1945 года. С Лёней в армию попали ребята его возраста: Шисман, Янкель Островский, Муня Гершкович, Шварц и многие другие. Они не вернулись с войны. Я не знаю, что на это сказать: если суждено остаться в живых, то мы с Лёней остались.

В августе 1945 меня демобилизовали из армии. До того, как пойти на вокзал и ехать домой, наш командир батальона Фролов построил нас. Каждому вручали подарки. Он наказал нам, чтобы мы не пьянствовали в дороге. Обращаясь к нам с напутствием, произнёс тёплые слова:

— Дорогие друзья! У вас большое счастье, что вы остались живы после такой тяжёлой войны. Смотрите, держите себя в руках, в порядке. Не пейте. Вас ждут ваши друзья, матери, дети, жёны, сёстры, братья. Приедете домой — будете вместе с ними веселиться.

9 мая 1945 года ночью, в два часа, передали по радио, что немцы капитулировали. Мы были тогда в шестидесяти километрах от Праги. Я вместе с другими солдатами в это время возил на станцию солдат, выписанных из госпиталей, для отправки на фронт. Понятно, что дальше к Праге мы уже не пошли. А какое было веселье! Победа! Мы выскочили из укрытий, и сколько было патронов, все их израсходовали, устроив Салют Победы!

Я не мог до конца отдаться веселью, так как знал, что Лёня на фронте, а от него давно не было писем. Радоваться я не мог. Вскоре пришло известие от Бэллы, что она получила письмо от Лёни. Лёня тоже остался жив! Я успокоился.

Ехали мы домой из городка Черткова в товарном вагоне, в котором раньше возили уголь. Пассажирских вагонов не было. Но кто с этим считался? Мы ехали домой.

Приехал на копайгородский вокзал, добраться до города было не на чем. Один копайгородский парень был на пролётке. Я положил к нему вещи, а сам пешком пришёл домой. Всё уже знали, что я иду домой, так как вместе со мной был ещё один солдат, без руки, Абрамович. Он раньше меня пришёл домой и сообщил, что я иду следом. Собралась большая компания ребятишек и побежала мне навстречу. Мой сыночек Саша был среди них. Они меня окружили, и Саша рядом со мной — рыжий, веснушчатый мальчик в штанишках неизвестного цвета. Я крикнул ребятам:

— Бегите вперёд! Скажите всем, что Мотл идёт.

Но они не послушались моей команды. Они бегали вокруг меня и кричали:

— Мотл идёт! Мотл идёт!

Я стеснялся такой чести, но что я мог предпринять? Я был в городке одним из первых демобилизованных. Не только дети встречали меня с радостью, но и взрослые. Каждый здоровался и поздравлял с возвращением, приговаривая: «Спасибо Богу, что ты пришёл!»

Когда я приблизился к своему дому, Бэлла стояла на его ступеньках. Она очень хорошо выглядела. Когда я ушёл на войну, она была очень худая после оккупации. А теперь она выглядела очень прилично. Она обняла меня, прижала к сердцу и заплакала. Я спросил её:

— Чего же ты плачешь?

— От счастья, — прошептала она.

Улица воспринимала всё очень живо и была запружена народом. В этот вечер, когда все люди, пришедшие повидаться со мной, ушли, я захотел помыться, а воды как раз не было. Мы с Сашей взяли вёдра и пошли к источнику. По дороге он рассказал мне, что у мамы была операция в то время, когда меня и Лёни не было дома. Она вдруг плохо себя почувствовала, её кольнуло. Поехали в больницу на анализ. Там обнаружили болезнь, и её уже не отпустили, тут же оперировали.

Как только я вернулся с водой, стал выпытывать у Бэллы, что мне рассказывал Бумалы (так тогда мы звали Сашу), какую операцию ей сделали. Она снова заплакала и всё рассказала. Я не знал ничего о том, что она пережила без нас, не хотела писать об этом, чтобы не расстраивать. И ещё она добавила: раз она выстрадала за нас, это значит, что, она надеялась, на войне с нами уже ничего не должно было случиться.

Обо всём этом я пишу, когда Бэллы, моего друга, моего преданнейшего товарища, уже нет в живых. Сегодня, 8 июня, исполнилось девять месяцев, как её уже нет со мной.

Спустя месяц после возвращения с фронта я пошёл работать в артель. Жить нам стало лучше. Кое-что из вещей я привёз в качестве подарка, я стал зарабатывать. Мы стали жить, как следует. Лёня пока оставался служить в армии — до 1948 года. В том году его демобилизовали. Он хотел пойти работать, но я этого не допустил. Когда началась война, он заканчивал восьмой класс. Лёня не хотел продолжать учиться в школе ещё в девятом и десятом классе. Но я заставил его для того, чтобы он закончил десятилетку, хотя он и стеснялся ходить в школу с меньшими ребятами. В 1954 он закончил институт в Москве. Ещё перед окончанием института мы, родители, посоветовали ему жениться, потому что, когда он закончит учёбу, его пошлют куда-нибудь далеко на работу, а время-то идёт. Мы же, после всего пережитого, хотели немножечко порадоваться за наших детей, увидеть их счастье.

Как-то раз, когда Лёня приехал на летние каникулы, к нам пришла соседка Роза Хасюк и предложила познакомить Лёню с одной хорошей девушкой. Авось, она ему понравится. Её родителей мы знали с тех пор, когда мы жили ещё в селе Ольчедаеве. Девушка тогда училась в Виннице, в педагогическом институте, и была на практике в селе Хреновка, в детском садике. Роза Хасюк проявила заинтересованность в их знакомстве и предложила Лёне пойти в Хреновку познакомиться с этой девушкой. Мы ему сказали:

— Что тебе стоит? Иди, посмотри, какая она…

Когда он вернулся, мы его спросили:

— Ну, что слышно?

— Так, ничего себе, — отвечает.

Потом он ещё несколько раз встречался с ней и в конце концов привёл её к нам познакомиться. Нам она тоже понравилась. Главное — мы знали её родителей как порядочных, хозяйственных людей, тем более что Рая была еврейской дочерью. В том же 1954 году мы отпраздновали свадьбу.

После окончания института Лёню послали на работу в Архангельск. В 1955 у них родился первый ребёнок — Боря, наш первый внук. Через пять лет родилась девочка — Аллочка. В Архангельске они прожили пять лет, а потом приехали в Куриловцы, где тогда жили Раины родители. Но прожили они там недолго, так как переехали в Ефремов, где и живут в настоящее время. Лёня работает по своей специальности на заводе железобетонных изделий главным инженером, а Рая — заведующей детским садом. Их старший сын Боря закончил институт в этом, 1977 году и будет работать в Подмосковье. Их дочь Алла закончила десятый класс.

Мой младший сын Саша учился в четвёртом классе, когда я вернулся с войны. Ему было двенадцать лет. Из английской шинели, которую я привёз как подарок, мы сшили ему костюм. Он был очень доволен. В школе учился неплохо, и в 1951 году тоже, как и старший брат, уехал в Москву учиться в институте, который закончил в 1957 году. В Москве он нашёл свою судьбу. Это была девушка Софа, которая тоже закончила институт. И так совпало, что его направили на работу в Вилково, городок недалеко от Одессы, а в Одессу на летние каникулы к тёте Поле поехала Софа, а оттуда она отправилась к Саше в Вилково. Вернувшись в Одессу, они решили пожениться и послали нам телеграмму, что они едут в Копайгород знакомиться с нами. Раньше мы только предполагали, что они что-то между собой решили.

Я встретил их на машине. Был вечер, и я толком не разглядел Софу. Очень тоненькая, бледная — таким было первое впечатление. Я промолчал. Бэлла тоже, оглядев её дома, ничего не сказала. Первые Сашины слова были: «Примите дочку».

Она побыла у нас три дня и уехала в Москву. В Копайгороде в это время к нам не раз приходили люди и сватали Саше различных невест. Но всё было решено. Софа была Сашина судьба.

Через некоторое время Саша бросил работу в Вилкове и переехал в Москву. После того как они с Софой расписались и Сашу прописали в Москве, он нам телеграфировал: приезжайте на свадьбу!

Мы недолго заставили себя ждать. Взяли с собой бочонок с вином и хилу, которую мой тесть подарил синагоге и под которой я и Бэлла когда-то венчались, и поженили Сашу.

В 1960 у Саши родился сын Дима, который в этом, 1977 году уже заканчивает десятый класс. Очень неплохой парнишка. В 1967 родилась у них дочь Светлана. Сейчас она закончила третий класс, умница, поёт очень хорошо. Надеюсь, вырастет очень талантливой. Саша и Софа живут неплохо и работают вместе.

Таким образом, мы остались в Копайгороде дедом и бабкой. Дети, как говорят, обеспечены. Конечно, жизнь стала более лёгкой. Когда мне исполнилось 60 лет, я стал получать пенсию. И до пенсии неплохо зарабатывал. Каждый год летом я брал отпуск, и мы ездили к детям в Москву и Ефремов. Отпуск мне давали на две недели, но я брал ещё месяц за свой счёт, так что полтора месяца мы проводили у детей и всегда привозили с собой очень хорошие подарки.

Я уже писал, что во время войны, когда я и Лёня были на фронте, Бэлла заболела. В 1945 её оперировали. Она поправилась после операции, мы как будто и забыли, что она была больна. Прошло 16 лет. И вдруг она почувствовала недомогание. Поехали в Винницу. Потребовалась опять операция. Что мы пережили, особенно Бэлла! Мы написали детям об этом. Приехали Саша с Софой и Димой, которому тогда было шесть месяцев. Саша поехал с матерью в Винницу. Мы решили, что снова будем оперировать. Саша всё время был рядом с хирургическим отделением, когда её оперировали. Чтобы всё было хорошо, он не жалел денег, дал доктору 200 рублей и сёстрам делал подарки, чтобы они хорошо ухаживали за больной. Во время её болезни я посетил Бэллу. Когда я вошёл в коридор, где она лежала, прошёл мимо, не узнав её — так изменилось её лицо.

Три недели Саша был с ней, кормил её с ложечки, как маленькое дитя. Когда она немного поправилась, Саша привёз её домой. Едва она переступила порог дома, как начала хозяйничать, то есть варить, печь…

Но спустя два месяца у неё опухла рука так, что она не могла работать, как раньше. Она упала духом. Я помогал ей, как только мог. Все тяжёлые работы по дому делал я. Несмотря на то что рука у неё плохо действовала, она хорошо, вкусно готовила, шила, чинила, что нужно. Всё так, как было раньше, до 1967 года.

Мы каждый год на 1-е Мая ездили в Москву, к детям. Софа и Саша всегда были очень довольны нашими визитами. Бэлла сразу кидалась на кухню. Больше всего доволен был этим я, так как Софа тогда ещё не так хорошо готовила, как Бэлла.

В 1967 году дети решили, что мы должны выехать из Копайгорода. Нам не хотелось никуда выезжать, потому что нам не так уж плохо жилось в Копайгороде. Но дети настаивали, говорили, что отпуск у них один раз в год, и они не могут ездить к нам чаще. Кроме того, они уговаривали меня бросить работу, мол, уже немолодой. Пенсию получаешь — и ладно, а если чего не будет хватать, мы добавим.

Мы позволили себя уговорить и стали искать покупателя на наш дом в Копайгороде. Он стоит в самом центре, хороший дом, но покупателей не было. Мы отдали дом задаром — за 800 рублей. К тому же мне очень не хотелось уходить с работы.

Лёня приехал помочь упаковать всё необходимое и продать всё лишнее. У нас было накоплено угля и дров на два года, но всё пошло прахом. Мы были хорошими хозяевами.

В Москву мы не могли поехать, потому что тогда в Москве не прописывали, значит, надо ехать к Лёне в Ефремов. Приехали к Лёне. Нам уступили комнату. Но что можно поставить в одной комнате? Так мы с Бэллой жили у Лёни целых три месяца. Нельзя сказать, что такая жизнь была нам приятна. Почему? Трудно жить вместе, даже с родными детьми. Об лучше не вспоминать.

Я ходил по городу и искал дом для покупки. Домов было много, но цены на них стояли высокие. У нас были деньги от продажи дома и ещё 3000 рублей сбережений, которые Бэлла откладывала многие годы. А дом, который мне понравился, стоил 4500 рублей. Договорились за 4300. То, чего нам не хватило, добавил Лёня. Так мы купили дом и переехали туда. Дом прекрасный, с водопроводом, газовым отоплением, туалетом и погребом. У дома небольшой огородик. За время, пока мы там жили, я посадил сливы, вишни, цветы, крыжовник — в общем, всё, что нужно, понемногу. Летом вокруг дома был рай. Мы стали понемногу забывать Копайгород. Жили спокойно, тихо, мирно. Каждую субботу Лёня с Раей и детьми приходили в гости. Бэлла как преданная мать хорошо готовилась к приёму. Они были у нас по два-три часа и возвращались домой. Так длилось почти девять лет.

По-прежнему на майские праздники каждый год мы ездили в Москву. Из Ефремова поезд в Москву идёт восемь часов. Дети из Москвы тоже ездили к нам раз в год на праздники.

В 1973 году Бэлла вдруг начала кашлять. Мы думали, она простудилась. Три недели она кашляла, а врача мы не вызывали и никому не говорили: думали — обойдётся. Однако спать лёжа в постели она уже не могла, её мучил кашель, но не очень сильно, поэтому мы мало обращали на это внимания. Вот так, сидя на диване, она спала три недели.

Однажды я сказал ей:

— Ну-ка, попробуй ляг в постель, может быть, ты сможешь заснуть.

Она послушалась, разделась, так как три недели спала не раздеваясь, легла и заснула, не закашлявшись. Она просто была счастлива и перестала кашлять. Так прошло три года, до 1976-го.

В апреле она снова стала кашлять, сначала не очень сильно. Мы опять не обратили внимания и решили, как обычно, 26 апреля поехать в Москву к сыну. Весна была холодная. В вагоне, в котором мы ехали, уже не топили. Было холодно. Когда приехали в Москву, Бэлла стала очень сильно кашлять. Думали, что она простудилась в поезде. Пробыли мы в Москве, кажется, до 10 мая. Приехали домой — она всё равно кашляла, и всё сильнее.

Всё лето она кашляла. Мы вызывали врачей, давали разные лекарства — ничего не помогало. Однажды пришла невестка Рая со своей знакомой, врачом, и ещё одной, которую мы не знали. Они стали выслушивать Бэллу и изрекли:

— Зачем Вам мучиться неизвестностью? Идите в больницу. Там Вам сделают снимок, посмотрят, что у Вас, может, помогут.

Она не хотела ехать в больницу, но дала себя уговорить. Мы одели её, усадили в машину, которую доставила Раина знакомая, и отправили в больницу, где ей действительно сделали снимок и увидели затемнение в лёгких. Её уже не отпустили домой, взяли и уложили в больницу. В тот же день у неё из лёгкого откачали воду. Это тяжёлая процедура. Она кричала от боли. Ей давали успокаивающее.

Десять дней Бэлла пролежала в больнице. Ей стало легче. Спала она то на одном боку, то на другом, стала кушать. И — стала проситься домой! Мы уговорили врачей отпустить её, но нам сказали, что нужно ещё отсосать воду, уже после повторного снимка. Раз нужно, пускай делают, решила больная. Я был в это время в коридоре и слышал, как она кричала. Я не мог это вынести. Хотел пройти туда, в эту комнату, но меня не пустили.    

Через час Лёня приехал на машине, и мы забрали Бэллу домой. Это было в начале сентября. Когда она зашла домой и легла в кровать, сказала:

— Спасибо тебе, Боже, что я лежу в своей кровати.

Она была довольна, что лежала у себя в кровати, а не на больничной койке.

Прошёл весь сентябрь. Она чувствовала себя неплохо, ела, как всегда, вместе со всеми. А за четыре дня до Йом-кипур — это было 1 октября — она сказала:

— Может быть, мы ещё раз сделаем снимок? Я чувствую, что мне тяжело дышать.

Она встала с кровати, обработала цыплёнка, с которым сделала ранее обряд жертвоприношения к празднику (капурис), обчистила его так, что он засверкал, как золото. Несмотря на то что Рая убеждала её, что снимок ей не нужен, мы всё же поехали в больницу. Мы с трудом доставили её в кабинет, где ей сделали снимок, а потом опять начали мучить, кололи, при этом она терпела страшную боль. В этот же день Рая проконсультировалась с хирургом, и Бэллу взяли в операционную и ещё раз кололи. Её крик до сих пор стоит у меня в ушах.

Когда процедура закончилась, её вывезли в коридор, усадили в кресло. Она кашляла и стонала, была сама не своя. Она была сильнее железа, если смогла вытерпеть адскую боль.

Немного погодя подъехала машина. Мы усадили больную и повезли домой. С моей помощью она легла в постель. Я дал ей сметаны с хлебом, и это была её последняя еда. Не стала она наутро пить чай. И так на протяжении восьми дней. Я вызвал врача, но он ничем не мог помочь. Все последние восемь дней она мучилась. Сердце кровью обливается, как только вспомню это время. Описать не могу, как ей было тяжело! Несмотря на то что она чувствовала, что умирает (я не мог заставить себя думать, что это — конец), она спросила у Лёни, что они будут делать с папой, то есть со мной. А когда детей не было дома, она говорила мне:

— Мотл, не иди к детям жить, деньги у них не бери. У тебя пенсия, и, если тебе не будет хватать денег, продай мои вещи.

— Бэлла, что ты говоришь! — возражал я. — Ты будешь здорова, и всё будет, как было.  

Возили её в больницу 1 октября, а умерла она 8-го. По еврейскому календарю 14 дней в месяце тишрн, накануне праздника Сукес, в восемь часов утра.

За день до смерти приехал Саша из Москвы. Я не знал, что Рая ему сообщила. Я думал, Бэлла обрадуется, как всегда, когда он приезжал (она его очень любила), а она только посмотрела на него — и всё. Потом сказала, почему я не даю ему кушать, хотя сама столько дней не ела.

Такая непреходящая, большая боль мучает меня, я так скучаю по ней. Вот восьмого июля минет уже десять месяцев, как её нет. Я пишу, а слёзы льются из глаз. (Сегодня, когда я перевожу с еврейского, 3 января 1982 года, он диктует, а слёзы опять льются. Это написал Саша от себя. — Примеч. переводчика.)

Сама лежит на смертном одре, а думает о нас. Она была предана мне, хотела меня оградить от всего. Я остался сиротой. Скажу правду: когда мои родители умирали, я тоже переживал, мне было больно на душе, я их тоже оплакивал, но ту боль, которую вызвала во мне смерть Бэллы, моего преданного друга, моего товарища, ушедшего от меня, я не могу приравнять к той, давней, пережитой в молодые годы. 52 года мы были вместе. Наши молодые годы протекли с большими трудностями, переживаниями, войнами, которые пронеслись сквозь нашу жизнь. В 1933 мы умирали с голоду, в 1947 опять голодали, хотя война и закончилась. Всего не расскажешь о том, что мы вместе пережили. И когда нам стало легче, дети выросли, получили высшее образование, женились — и вот вам! Болезнь!

Ночью перед смертью Бэлла всё время кричала: «Мо! Мо!» — так она звала меня. Чем я мог ей помочь? Ночью она сняла перстень и дала мне. Я мягко упрекнул её за это и снова надел перстень на её палец. Потом я стал растирать ей холодные руки и увидел, что кольцо у неё на большом пальце. Я снова надел его на место. Она всё боялась, что кольцо пропадёт. Она всё хотела предусмотреть.

Когда приехал Саша, он предложил нам с Лёней немного отдохнуть. Лёню он отослал домой, а меня уложил спать. Но разве я мог спать, когда она мучилась без перерыва!

Ночью она встала, спустила ноги с кровати…. Больше она не могла самостоятельно сидеть. Я сел за её спиной и прислонил к себе. Ей стало легче. Но долго так не могли сидеть ни я, ни она. Тогда я подложил ей подушки повыше, чтобы легче дышалось.

В эту ночь ей делала уколы наша соседка Рая Бодяшкина, медсестра. Но они мало помогали. Рая хотела её успокоить, говорила тихо:

— Бэлла Лазаревна! Успокойтесь, Вам станет легче после уколов.

Но Бэлле уговоры надоели, и она проворчала:

— Заладила… Заладила одно и то же.

Однако держала её за юбку и от себя не отпускала. Потом она заснула. Рая Бодяшкина ушла домой, стало тихо (Бэлла не стонала), и я решил немного вздремнуть.

Через пять минут ко мне подошёл Саша и сказал, что мать сделала глубокий вздох и, кажется, она не дышит. Я вскочил, подбежал к Бэлле: её глаза глядят прямо на меня, и она не двигается, не дышит.

— Всё, — сказал я Саше, — мамы уже нет. Она умерла.

Я закрыл ей глаза. Вот так я потерял своего товарища, спутника моего жизненного пути. Это произошло в пятницу 8 октября 1976 года, в восемь часов утра. Так как была пятница, мы решили похоронить её в тот же день, так как у евреев не положено хоронить в субботу, а держать её до следующего после субботы дня нельзя. В два часа дня мы похоронили её. В этот день лил дождь. Под дождём мы с нею и попрощались.

Саша пробыл со мною восемь дней: не хотел оставлять меня одного. После восьми дней он взял меня с собой в Москву, где я провёл две недели, и вернулся домой. Но Лёня не позволил мне ночевать одному, и вечером я приходил ночевать к нему. Через две недели Лёня предложил:

— Что же будет дальше? Ты же не сможешь жить один. За домом надо ухаживать, надо его продавать. Поговаривают, что дом твой должны снести, так как на этом месте планируют построить детский сад. Пока никто об этом не знает, поэтому легко будет найти покупателя.

У меня не было желания продавать такой прекрасный домик с деревьями вокруг, которые я посадил своими руками, домик со всем, что нужно для жизни. Девять лет мы с Бэллой жили в этом доме.

Я дал объявление, быстро нашёлся покупатель, и я продал дом. У Лёни было три комнаты. Мне отдали одну из них, и я переехал к Лёне. Вот так бывает в жизни: были мы хозяевами, а теперь перестали ими быть. Как говорила Бэлла перед смертью: была держава — и нет её. Но мне не о чем было жалеть. Самое лучшее и красивое уже произошло, ушло. Ведь на каждом шагу не хватает её. Я как будто умер наполовину.

На сегодняшний день мне 75 лет. Сколько я могу ещё прожить? Когда человеку лет 50–60, он ещё может о чём-то мечтать, что-то придумать, а в моём возрасте — ни туда ни сюда. Дети (дай им Бог долгие годы; и я не имею к ним никаких претензий) меня уважают, я их ничем не обременяю, так как живу отдельно: веду хозяйство, готовлю сам, стираю. Стараюсь ничем их не ущемлять. Но это не то же самое, что у себя дома. Так прошло десять месяцев, как Бэллы нет. Её не хватает на каждом шагу.

В жизни любой семьи бывает, что муж и жена поругиваются, спорят из-за пустяков. Между нами такое тоже не единожды было, да так, что поднимали друг на друга голос. Она, бывало, говорила:

— Вот тебе когда-нибудь будет жаль!

Теперь-то я вижу, что она была права. Наверно, она чувствовала, что умрёт раньше меня. Когда я остался один, кто я и что я? Я живу без цели.

Но надо продолжать жить. Сегодня 7 июля 1977 года, лето. Солнце светит, на улице очень хорошо. Разумеется, очень хорошо, если ты на этом свете. Но конец наш не очень хороший. Правда, мы не первые и не последние. Невозможно переделать мир. Так идёт из поколения в поколение. Но человек, даже не эгоист, не думает только о себе. Возможно, я слишком много пишу о себе, о своих переживаниях, но, как говорят, больное сердце много говорит. Я вспоминаю, как Бэлла просила накануне смерти: «Не ставь мне дорогой памятник». Она хотела всё предусмотреть.

Кажется, я написал всё о себе и о Бэлле.

 

* * *

 

Теперь хочу рассказать о своей сестре Эстер. Она родилась в 1905 году. О её детских годах мало что помню необычного. Мы жили, как все дети живут со своими родителями. Она училась в школе и закончила семь классов. Маленькой она была некрасива, но, когда выросла, стала красивой, как золото. После смерти нашей матери она стала хозяйкой в доме, хорошей, опрятной хозяйкой. Парни-кавалеры начали ухаживать за ней. Всем нравилось, как она играла в любительском театре.

В это время в неё влюбился сын портного. Как уже известно, моему отцу родство с мастеровым не нравилось. Она тайком гуляла с этим парнем так, чтобы никто не видел. Но через некоторое время парень перестал приходить на свидания. Оказалось, что его родители — Сахья-портной и мать Кейла — запретили сыну общаться с Эстер, проявив свою «гордость»:

— Раз мы не подходим её родителям, то и не надо, чтобы сын женился на ней.

Парень послушался родителей и перестал ходить к сестре. Она страдала, не в состоянии его забыть. Но время лечит. Особенно в молодые годы. Вскоре она познакомилась с приличным парнем из Сниткова по имени Шулым-Арн. Отец его был более приятным человеком. Моя сестра ему очень понравилась, и он не возражал против их женитьбы.

Вначале они жили в Сниткове, маленьком местечке в 12 километрах от Копайгорода. Потом они переехали в Одессу. У них наладилась неплохая жизнь. Родились две дочери. В 1941 году Шулым-Арна мобилизовали, а Эстер с детьми эвакуировалась в Ташкент. Шулым-Арн попал в плен, бежал и пришёл к нам в Копайгород. Мне кажется, я уже упоминал о том, что у нас во время оккупации были румыны, не такие злодеи, как нацисты, поэтому мы остались живы. И Шулым-Арн тоже остался жив и жил у нас, пока не окончилась война. После он поехал к семье в Ташкент, а через несколько лет они вернулись в Одессу. Материально они были хорошо обеспечены, но у каждого человека найдутся свои переживания.

Их старшая дочь Муся — имя своё она получила по имени моей матери и её бабушки Малка — стала инженером, вышла замуж тоже за инженера, но они развелись. И до сегодняшнего дня она больше не вышла замуж. Младшая дочь замужем, и у неё двое детей. Моя сестра, очевидно, постоянно переживала одиночество Муси и заболела в апреле 1976 года, когда ей было 70 лет. Что с нею было дальше — не знаю, мы не переписываемся.

У меня есть ещё одна младшая сестра Бейла. Она живёт в Алма-Ате. Хочу коротенько написать о ней. Когда наши родители умерли, ей было всего шестнадцать лет. Она осталась сиротой. Несмотря на это, Бейла была девушка с характером, самостоятельная. Она закончила семь классов еврейской школы (тогда в Копайгороде была еврейская школа), после чего уехала в Могилёв-Подольский (не помню, кто подсказал ей туда поехать), где она устроилась в швейное ателье учиться шить. Заодно училась в педагогическом техникуме. Живя одна, без всякой поддержки, она натерпелась голода и холода. Я не мог ей помогать, лишь иногда мог прислать буханку хлеба. Это было в тридцатые годы, когда я переквалифицировался из резчика табака в парикмахера. Мне самому тогда было, как у нас говорят, «девять раз хорошо».

Когда она закончила техникум, не помню, но по окончании его она уехала работать в Запорожье (послали ли её туда или она сама поехала?), работала в школе и познакомилась с парнем по фамилии Бейлин. Как у них всё сладилось, я точно не знаю, так как она мне не писала и до сегодняшнего дня не пишет. От брата Лейбеле, который живёт в Москве, я узнал, что Бейла вышла замуж за того самого Бейлина, родила двух дочерей и сына. Когда началась война, они эвакуировались из Запорожья в Алма-Ату, где и живут поныне. Её муж — инженер. Однажды в 1949 году я встретился с ним в Москве у Лёвы, и больше мы не встречались. Трудно поверить, но мы с сестрой Бейлой не виделись с 1943 года. Вот так разбросала нас жизнь. Зато, будучи в Москве, я познакомился с её дочерью Мадой, которой было уже 29 лет, но замуж пока не вышла, несмотря на то что очень приличная, умная и красивая. Другая дочь, Ася, закончила институт в Ленинграде и работает в Алма-Ате. О сыне же Бейлы я почти ничего не знаю, кроме того что он женат на женщине с ребёнком. Вот все мои сведения о них. Сестре я писал несколько раз, но она ни разу мне не ответила. Не знаю почему.

Раньше я упоминал о том, что в Москве у меня есть самый маленький брат Лейбеле. Хоть я и называю его по-детски Лейбеле, на самом деле он уже далеко не мальчик, ему 63 года, но для меня он по-прежнему самый младший — «мизинчик». Сегодня, 28 августа, я нахожусь в Москве у моего младшего сына Саши. Конечно, я воспользовался пребыванием в Москве, побывал у брата Лейбеле и расспросил его о его жизни.

Когда он ушёл из отчего дома, ему было всего пятнадцать лет. А когда умерла наша мама (1925), ему, Лёве, было и вовсе одиннадцать лет. Как я уже писал, Эстер заменила младшим детям мать и стала хозяйкой в доме. Через год после смерти матери наш отец внезапно уехал из дома и привёз из Ялтушкова женщину — новую жену. Эта женщина надеялась, что отец богатый и она будет хорошо жить. Оказалось, что он беден да ещё болен. Она надолго не задержалась и возвратилась к себе домой, рассудив при этом: «Зачем я буду стирать бельё старого еврея? Лучше буду обслуживать собственных детей».

В то время Эстер ещё не вышла замуж и Лейбеле пока был дома. Но когда Эстер завела свою семью и сестра Бейла уже уехала в Могилёв-Подольский, Лейбеле тоже ушёл из дома. Отец умер в 1929-м, сразу после свадьбы Эстер. Я жил тогда в Ольчедаеве. В нашем доме никого не осталось. И домик решили продать.

Лейбеле приехал ко мне в Ольчедаев. К большой скорби, я ничем не мог ему помочь. Он приехала попрощаться с нами, но куда едет, не сказал. Теперь, когда я всё это пишу, я сижу у него дома в Москве 29 августа 1977 года. Всё произошло 46 лет назад. Я давно всё позабыл спустя столько времени, а кое-чего и не знал. Лейбеле мне всё напомнил и заполнил в моей памяти недостающие звенья.

Из Копайгорода он уехал в Донбасс, где работал на заводе простым чернорабочим. Здорово намучился. Жилья не было, спал в цеху. Через некоторое время он уехал в Ташкент, потому что там жила наша сестра Эстер. Это было в 1937 году. В 1938 году он переехал в Москву, устроился на завод, но квартиры у него опять не было. В 1941, когда началась война, его мобилизовали в армию, в пожарную охрану (дед Матвей ошибся: дядю Лёву определили в противовоздушную оборону, ПВО. — Примеч. переводчика). Всю войну он провёл в ПВО Московской области. После войны его демобилизовали, и он пошёл работать. Но не так всё гладко бывает в жизни, как на бумаге. Он сызмалу плохо жил, жилья не было, сытно не ел и в результате всех невзгод тяжело заболел.

Однако и в его жизни был светлый лучик. После войны он немного приободрился и приехал к нам в Копайгород, очень неплохо одетый. Ему сватали девушек. Лёва познакомился с одной из них, красивой девушкой Лизой, гулял, но в чём-то они не совпали. Он уехал в Могилёв-Подольский, где ему сосватали красивую девушку Браню, на которой он женился. Это было в 1952 году. После свадьбы молодая семья уехала в Москву.

А тяжелая его болезнь заключается в том, что у него последствия паралича ноги, он инвалид I группы, нервен, злится, когда его расспрашивают о здоровье, его очень трудно понять, что неудивительно: он много пережил. Благодаря тому что у него отличная, очень приятная жена, — она работает, а Лёва получает пенсию 70 рублей, — они живут неплохо. Государство выдало ему хорошую квартиру со всеми удобствами. В доме чисто, аккуратно, уютно. Жаль только, детей у них нет.

Вот так, очень коротко, я описал жизнь своих братьев и сестёр и свою собственную. Нас было восемь человек, а осталось четверо, и все в разных углах.

 

* * *

 

Настала пора рассказать о своём отце. Мой отец — Шомшон — выходец из маленькой деревеньки Поповцы, в пяти километрах от Копайгорода. У него было четыре брата. Попробую чуть позже рассказать о каждом в отдельности. Отца моего отца, то есть моего деда, звали Янкель, или Янкл-Мордхе-креймерс (на идиш «креймер» — торговец, а в целом Янкл-Мордхе сын торговца. — Примеч. переводчика). Чем конкретно он занимался в молодости, я не знаю. Когда я был маленький, я видел возле его домика бочку с дёгтем и бочку с известью. Наверное, это и был предмет его торговли, «прибыль». Думаю, на такой торговле не разбогатеешь. Дед Янкл был старый маленький еврейчик с длинной седой бородой. Он приезжал к нам на Хануку, подарил нам пол николаевского рубля. Где он брал эти деньги, нам было непонятно. Когда я повзрослел, деда уже не было. О нём я узнал из рассказов отца. Дед был страшно бедным. Когда он постарел, его первая жена умерла, и он женился на другой. Я помню её, старую, худую женщину. Деда никогда не бывало дома. Можно подумать, что он ездил торговать. Ничего подобного! Он ездил в Меджибуж к ребе. В то время многие старые неимущие евреи отправлялись к ребе. В Меджибуже жил ребе Йосиф-Меерл, в Куриловцах — ребе Ехиликл. Они были набожны, а простые люди очень верили в них. Имущие люди ездили к ребе с различными просьбами, хотели получить от него пожелания, а если оно было письменным и с росписью, это был большой успех. Некоторые просили пожелать здоровья при недуге, а те, у кого не было детей, просили исполнить их пожелание. Люди писали свои просьбы на бумажках. За это и вдобавок к этому полагалась определяемая просителем сумма. Ребе читал листки и каждому желал исполнения того, что было там написано. Вот к этим ребе и приезжали чаще всего бедные евреи, не все старые. Что перепадало со стола ребе, то доставалось старикам, не могущим заработать себе на еду. Бедные старики ночевали в синагоге. В наше время трудно себе представить, как можно было так существовать. Мой дед Янкл бывал у такого ребе из Меджибужа.

Молясь и помогая ребе, дед сидел у него до самой смерти. Когда он умер, дали знать моему отцу и его брату Исрулу. Они поехали в Меджибуж, помолились на его могиле и вернулись домой. Не понимаю, пять сыновей было у деда! И они не могли поддержать деда! Если бы его сыновья были живы, я бы задал им тот же вопрос. Его сыновья — это мой отец Шамшон, старший: Исраел, Мойш-Мендл, Шулим-Элия. О моём отце я уже написал. Могу ещё добавить, что он был фанатиком религии, он знал одно: Богу молиться; вечером, после молитвы, опять сидел с такими же, как он. Немного позанимавшись в синагоге, они о чём-то рассуждали, выдёргивали волосы из бороды, поджигали их на свечах и нюхали. Это происходило обычно в длинные зимние вечера. Чем он занимался летом, я уже писал.

 

* * *

 

Дядю Исраэла звали «голая голова». Написав это, я только сейчас задумался над тем, из скольких же разных языков набраны слова для разговорного языка евреев идиш. Большинство, конечно, из немецкого и иврита, а затем и из тех языков, в местности существования которых проживали евреи. Например, «голая голова» на идиш — «наките кол», то есть от русского «нагота», а от немецкого «копф» (голова).

Продолжаю воспоминания.

У дяди Исраэла не было детей. Долгие годы он жил со своей первой женой, но детей так и не нажил. Когда бандиты Петлюры ворвались в городок, её убили. Через несколько лет дядя опять женился на старой деве, её звали Гитл. У них родился сын Янкель, названный в честь деда Янкеля. Все удивлялись, что у Исраеэла на старости лет родился сын. Как только Янкель подрос, дядя Исраэл, его отец, умер, ещё до войны. В 1944 Янкеля мобилизовали. С войны он не вернулся. Мать его, Гитл, долго плакала — ведь один-единственный сын! Через очень короткое время она заболела от тоски и скончалась. На этом прекратил существование род дяди Исраэла.

 

* * *

 

Третий сын деда, Мойше-Мендл, тоже жил в Поповцах. Его жена Рейзл была одноглазая. Семья их была большая и страшно бедная: четыре сына и две дочери. Сам Мойше-Мендл был самородком, знал, не учась, высшую математику. Он не торговал, а был учителем. В наше время он тоже стал бы учителем математики. Как и все, он верил в Бога, но не так фанатично. Его жена, моя тётка Рейдя, продавала дёготь и известь, но, несмотря на это, они жили бедно. Когда мне было четырнадцать лет, отец привёз меня в Поповцы к дяде Мойше-Мендлу учиться вместе с его сыном, моим двоюродным братом Фроимом. Позже напишу и о нём. Образовалась отличная компания! Я помню такой эпизод. Мы, маленькие босяки, что только ни творили! Я уже писал, что дед Янкель вторично женился на женщине Либе. Это была уже старая еврейка. В домике, где жил дядя, было два этажа. Внизу жила старенькая Либа, а наверху дядя с женой и его семейством. Лестницы для подъёма на второй этаж, как это обычно бывает, в этом доме не было! Вместо неё внизу, под печкой, была дыра, через которую лазили на второй этаж. Баба Либа боялась спать одна в темноте, поэтому ночью горела лампа. Она спала и храпела. Я и Фроим устраивались на ночлег тоже внизу.

Однажды вечером, было ещё рано, мы с Фроимом ещё не хотели спать, взяли две палки, связали крестом, надели на это сооружение пиджак с шапкой и поставили посередине комнаты. Нахохотались мы вдоволь, а потом заснули. Вдруг ночью раздался крик. Это бабка проснулась и увидела, что посреди дома стоит человек. Она так испугалась и так кричала, что, несмотря на ночь, сбежались соседи, которые очень долго приводили её в себя. Ясно, дядя Мойше-Мендл обозлился на нас, потому что знал, чья это работа. Мне он дал пару подзатыльников, но Фроима, своего сына, просто чуть не убил, Что значит испугать старого человека? Как можно? Дядя, конечно, был прав, но мы были ещё маленькими несмышлёнышами. Теперь, когда я пишу эту страницу, я сам такой же старик. Я сижу с братом Лёвой на скамье в Измайловском лесу. Сегодня 1 сентября 1977 года.

 

Я уже говорил, что у дяди Мойше-Мендла было четыре сына и две дочери. Старшую дочь звали Сима. Как сквозь сон, помню, что она была большая, взрослая девушка. Однажды она приезжала к нам на праздник в гости. Но вскоре она отчего-то умерла. Вторым ребёнком в семье был Ицхак, родившийся в 1897 году, чернявый парень, самородок. Он занимался самообразованием и стал учителем, поехал в Одессу, закончил там древнееврейский институт. У него я тоже учился, но недолго. В войну 14-го года он дезертировал и женился на копайгородской девушке Этель Львович, тоже учительнице, и они эмигрировали. Лет десять назад я получил от него несколько писем. Он даже присылал мне посылки. Жена его Этл умерла, и он снова женился. Но жив ли он сейчас — не знаю, писем нет.

О третьем сыне дяди, Шимене, почти ничего не знаю. Мы были далеки друг от друга. Знаю только, что он умер очень рано.

Четвёртый сын дяди — Фроим, тот самый мой товарищ. Он впоследствии учился и закончил сельскохозяйственный техникум, стал агрономом-табаковедом. Он жил с женой в Жмеринке, детей у них не было. Как сейчас обстоят у него дела, не знаю, так как мы не переписываемся.

Пятый ребёнок дяди, Мордхл, умер молодым, 10–12 лет. Думаю, его маленькие дети так рано умерли от недоедания.

Самая младшая дочь Эстер живёт сейчас в Ташкенте, вышла замуж до Великой Отечественной войны. Муж её не погиб на фронте, но, по рассказам¸ вернулся инвалидом: потерял на войне руку. Других сведений о них у меня нет.

Сам дядя последние годы до войны жил в Межирофе, небольшом городке возле Жмеринки. Тётя Рейзл умерла до начала Великой Отечественной войны. Дядя служил в этом городке учителем математики. Когда немцы заняли городок, они уничтожили всех евреев, и его в том числе.

Вот вкратце то, что я знаю о самом дяде Мойше-Мендле и его родственниках. Добавлю, что я очень уважал его, он был добрый человек, не религиозный фанатик.

Четвёртого брата моего отца звали Шулым. О нём я знаю тоже очень мало. Помню, отец мой как-то взял меня в Поповцы — в баню, потому что наша баня не работала. Ехали мы на своей повозке. Это было ещё в то время, когда отец занимался приготовлением сухофруктов и садами, поэтому у него была своя повозка с лошадкой. В доме Мойше-Мендла жил и дядя Шулым. Там же отец распряг лошадь, и мы пошли в баню. Поповецкая баня стояла под горой. Всегда — и зимой и летом — там стояло болото. Туалета не было, и по нужде все бегали за баню, так что нельзя было подойти к бане, чтобы не наступить на что-нибудь. В бане было очень грязно, три полка́ для лежания с вениками и маленький бассейн в земле. После пара ходили окунаться в этот бассейн с холодной водой. Шесть-восемь евреев сразу входили в эту лужу одновременно. Было очень тесно. Горячие тела и листья веников, которыми себя били¸ издавали такой отвратительный запах, что становилось дурно и начинала болеть голова. Но в канун субботы было добрым делом сходить в баню и окунуться в этот «бассейн».           

Дядя Шулым был невысокий, круглолицый, безбородый — по-современному. Его жену, симпатичную, интеллигентную женщину, звали Сара. У них были две дочери. В Поповцах жили они недолго и переехали в Одессу. Чем занимался дядя Шулым, не знаю, тем более что совсем скоро он уехал в Америку.

Самый младший брат отца — Элия — жил в Бессарабии, в местечке Колораж. Он был раввином. Это был красивый еврей с чёрной бородой. Я видел его всего один раз, когда выходила замуж сестра Песя в 1913 году. Он прибыл на свадьбу и под балдахином венчал жениха и невесту. Из его семьи я вообще никого не знал. Когда немцы и румыны заняли Бессарабию, евреев выгнали из местечек, его, конечно, тоже. Говорят, он умер в дороге. Из его семьи остался один сын с внучкой, который уже умер, а внучка живёт в Унгенах, в Молдавии.

 

***

Подошла очередь написать о родственниках моей Бэллы. Отца её, то есть моего тестя, звали Лейзер. Как я уже писал, он умер через три недели после нашей свадьбы, в 1925 году. Его же отца звали Исроэл Нищий, но я его не знал. В молодости Лейзер Нищий был портным, поэтому мой отец не хотел с ним родниться. К старости Лейзер приобрёл мануфактурный магазинчик. Он был тихим, хозяйственным человеком. Длительное время копайгородцы выбирали его старейшиной. Его жену, мать Бэллы, звали Блима, как и все еврейские женщины, она славилась как хорошая хозяйка. В их семье было семеро детей: Исроэл, Туба, Бася, Аврум, Бэлла, Иося, Йонтл. Туба — старшая дочь — последние годы перед войной жила в Бердичеве. Она была очень умелая, сильная характером женщина, но не счастлива в личной жизни. В шестнадцать лет её выдали замуж за копайгородского парня, который был на пятнадцать лет её старше. Жить с ним она не хотела с первой минуты свадьбы, так что через год они разошлись. Через некоторое время она вторично вышла замуж за хорошего могилёвского парня, но он был тяжело болен и через год умер. Позже, через пару лет, она снова вышла замуж за вдовца с двумя детьми из Бердичева. У них тоже родилось двое детей: мальчик и девочка. В Бердичеве им жилось неплохо. В 1935 я гостил у них, даже хотел устроиться на работу в этом городе. У Тубы в доме всё было по-хозяйски, она хорошо управлялась как с приёмными, так и со своими детьми. Её муж, Аврум Витензон, был интеллигентным, приятным человеком. В 1941 в начале войны они эвакуировались и уже в Бердичев не вернулись, а стали жить в Москве. Витензон, которому уже было семьдесят лет, вскоре заболел и умер. Их сын Соломон Абрамович закончил институт и там же работал преподавателем. Ему сейчас 65 лет, он не женился. Дочь Лия вышла замуж за Махновского Я. М. и родила двух детей. В 1942 она заболела и умерла очень молодой. Бэлла её очень любила, потому что Лия была симпатичной, приятной женщиной. Туба сильно переживала, что дочь умерла такой молодой, а сын не женился. Так, в этих больших переживаниях, Туба умерла, когда ей был 81 год.

Другой сын Лейзера, Исроэл, красивый, здоровый, видный, работал у отца в магазине и слыл умелым работником. В Первую мировую его призывали на фронт, но он не воевал. После войны он переехал в Бердичев к сестре, где женился на девушке из Ружина, местечка возле Бердичева. Сейчас Рива живёт в Подольске, её 79 лет, она очень больна, но тянет потихоньку. Там, в Ружине, у них был магазинчик, где продавали муку. Жили они небедно, хотя у них было четверо детей. Три дочери живут в Подольске. К сожалению, единственный сын не вернулся с Великой Отечественной войны. Ещё в 1933 Исроэл вместе с семьёй переехал в Копайгород. Там он здорово бедствовал. Был и сторожем, и хлебопёком (пёк хлеб на продажу), работал на вокзале приёмщиком хлеба с полей. Вскоре семья перебралась в Киев. Началась война, и они, как и многие, эвакуировались. Семья бедствовала. Исроэл тяжело заболел и вскоре умер в 47 лет. Когда война закончилась, семья вернулась в Подольск.

Третья дочь Лейзера Бася вышла замуж в Одессе и уже в 1927 с семьёй уехала в Канаду. На первых порах жили они там очень плохо, но потом стало полегче. В семье родились две дочери и сын. В 1964 умер её муж. Дети все поженились, обзавелись семьями. Дважды Бася приезжала из Канады повидаться с нами. Теперь ей 81 год. Но мы всё равно с ней переписываемся.

Четвёртый сын Аврум тоже женился, но детей у них не было. Перед войной он жил в Бердичеве и, как все евреи Бердичева, в самом начале войны был загнан немцами в яму и убит.

Бэлла была пятой в семье. О ней я всё написал.

Йосл, шестой, как я уже много писал, был моим товарищем. Он тоже жил в Бердичеве и тоже, как и его брат Аврум, погиб вместе с женой в той самой яме. Детей у них не было.

Йонтл — седьмой, младший — очень хороший парень. Он жил и работал в Обухове, возле Копайгорода. Когда началась война, он был мобилизован и не вернулся с войны. Остались жена его Тюма, моя племянница, дочь Аврума-Чёрного, с двумя детьми. Соня и Лейзер Нищие сейчас живут в Киеве.

Моя тёща Блима была простой женщиной. Из её семьи я знал только её брата — Арн-Штрома. Он запомнился тем, что, будучи портным, шил тёплые ватные одеяла, был большим фантазёром. Вот какую историю он однажды рассказал.

Его взяли на шесть недель в армию и послали в Финляндию. У него была торба с едой, которую он подложил себе под голову в поезде, когда ехал на верхней полке. А сойдя с поезда уже в Финляндии, он забыл свою еду в вагоне. Возвращаясь после шести недель домой, он попал в тот же вагон и нашёл там торбу с едой!.. Вообще же он был тихим, скромным человеком и, пока дети не подросли и стали работать, большим бедняком. У него было четверо детей: Шика, Беня, Либа (четвёртого не помню), и все были портными, хорошие дети. К сожалению, их уже нет в живых. Жену его звали Бейла. Вот коротко о родственниках моих тестя и тёщи.

Мне никогда не приходило в голову рассказывать так подробно о моей семье, но мой младший сын Саша настоял на том, что надо описать всех родственников, для потомков. Пусть мой рассказ останется как память для детей и внуков. Я никогда ни о чём не писал, может, в чём-то нелогичен, но пишу, как умею, для своих родных детей. Кому интересно читать о чужой родне?

Невозможно-таки не написать о брате моей матери — моём родном дяде Авреймле-Чёрном (настоящая его фамилия Марейнис). Он оправдывал своё прозвище, потому что действительно был чёрным, то есть очень смуглым. О его молодости ничего не знаю. Но помню, что первую его жену звали Сура. Она умерла в 35 лет и оставила на его руках семерых детей: Эршл, Удя, Ривка, Злата, Тюма, Пейся, Раця. Он торговал мукой и яйцами, которые люди собирали по деревням и приносили дяде Авреймлу. А из больших городов приезжали торговцы и скупали оптом яички у него. Семья могла жить хорошо, если бы не один его большой недостаток: дядя был скупой человек. Он жалел еду для детей, не говоря уже об одежде. Помню, как его дети приходили к нам голодные. Моя мать чем-нибудь угощала их, хотя мы сами нуждались в еде. Но мама была настолько доброй, что не могла терпеть, чтобы дети были голодные.

Жена дяди умерла, и через совсем короткое время он женился на другой женщине, которая оказалась больной. Родила девочку и умерла. Девочку взяли к себе родственники, которые жили в Виннице. Дядя женился в третий раз, и на этот раз прожил с женой 22 года. Она родила ему сына Давида и дочь Клару. Третья жена оказалась прекрасным человеком. Она не могла терпеть, чтобы дети голодали, и тихонько брала кусок сукна, чтобы муж не узнал (он в то время торговал тканями), продавала и таким образом кормила семью.   

 

* * *

 

Теперь немного о его детях. Старший, Эршл, был недоразвитым, нигде не учился и не умел молиться. Он работал у отца, таская муку, выполняя самую тяжёлую работу. В 1933 году, в голод, он просто ходил повсюду и попрошайничал то у нас, то ещё где. Но кто тогда мог что-то дать? Поэтому он попросту брал то, что плохо лежало. Когда его ловили, нещадно били. Так он протянул совсем недолго и вскоре умер.

Вторая — Удя — была обыкновенной девушкой, некрасивой, но умной. Когда она подросла, отправилась в Бессарабию, а оттуда завербовалась в Палестину. Там она вышла замуж да так и осталась.

Ривка, третья дочь, вышла замуж за столяра в Копайгороде и жила хорошо. Она родила двух дочерей.

Четвёртая, Злата, всегда вязала кофточки, носки, была рукодельницей. Она вышла замуж в Бар, родила девочку. Но муж её рано умер. Уже лет десять прошло, как мы уехали из Копая, поэтому я ничего больше о ней не знаю.

Пятая, Тюма, вышла замуж за моего шурина Йонтла Нищего. Выйдя замуж, она отлично зажила, не то что в семье скупого отца. Йонтл работал в кооперативном магазине, но их счастье длилось недолго. Йонтл погиб в первые же дни войны. У Тюмы осталось двое детей — Соня и Лейзер. Соня, хорошенькая девушка, быстро вышла замуж, родила двоих детей. Муж её, прекрасный человек, к сожалению, тоже рано умер. Её брат Лейзер хорошо учился, окончил два института, женился, развёлся и сейчас живёт с матерью Тюмой в Киеве. Все они живут в Киеве.

Пейся, шестой, из-за плохого питания в детстве и безрадостной жизни заболел туберкулёзом и мучился им всю жизнь. Несмотря на это, он женился, и у него родился сын Миша. Теперь Пейси уже нет.

Раце было всего 13–14 лет, когда она умерла.

Вот такая история вышла с детьми дяди Авреймла-Чёрного от первой жены. Двое детей от третьей жены живут в Виннице. Давид — учитель истории, жена его врач, у них двое детей: девочка и мальчик. Клара закончила фармацевтический техникум, работает в аптеке, её муж-инвалид работает в магазине. У них растёт сын.

Это всё о семье моего дяди. Но о нём самом я ещё не всё сказал.

Когда закончилась война, я вернулся домой 20 августа 1945 года. Лёня тоже был на войне и демобилизовался только в 1948. Однажды Лёня написал, что у него украли все деньги и документы, и он попросил, чтобы ему прислали немного денег. У нас тогда совсем не было средств. Я попросил у дяди Авреймла взаймы 200 рублей с возвращением под проценты. Он отказался брать с меня проценты как с родственника. Я с радостью согласился, взял 200 рублей и отправил Лёне. Дядя после этого что-то зачастил к нам в гости и попадал как раз к обеду. Он сидел, присматривался к тарелкам, к тому, что мы ели, и подсчитывал, сколько ушло мяса, фасоли, каши! Как «приятно» было кушать под надзором! Как-то раз, когда он ушёл, Бэлла сказала:

— Знаешь, Мотл, надо достать 200 рублей и вернуть ему, чтобы он перестал заглядывать нам в тарелки.

Я достал у Аврума Рудя 200 рублей и быстро вернул Авреймлу. Он перестал ходить к обеду, но за это я стриг его до самой смерти бесплатно. Он был очень доволен.

Когда умерла его третья жена, его сын Давид взял его к себе, так как он был уже очень старым и потерял память. Но денег у него оставалось много, как советских, так и ещё николаевских. Он откуда-то вытаскивал деньги и выбрасывал. Кто мог, тот подбирал. Почему я так подробно пишу об этом? Потому что у него было много денег, а удовольствия от них и пользы ни он, ни его семья никогда не получали из-за его жадности. Они постоянно голодали, болели, рано умирали. Сам Авреймл умер в 83 года.

 

***

26 сентября 1977 года. Сегодня 14 дней еврейского месяца <…>, накануне праздника «Сикос» исполнился год, как ушла из жизни мой друг, мой наилучший друг, моя жена Бэлла и никогда уже не вернётся ко мне… Год, а мне всё кажется, что она куда-то ушла и скоро вернётся. Я ничего не могу забыть о нашей совместной жизни. И это неудивительно — 52 года мы прожили вместе. Тяжёлые времена выпали на нашу молодость: войны, банды, болезни, голод… Счастья у нас было очень мало. Они никогда не требовала от меня невозможного, никому не завидовала, а в последние дни своей жизни всё время думала и говорила обо мне, о том, как я буду без неё. Я очень скучаю по ней.

Сегодня мы с моим сыном Лёней пошли на кладбище, к могиле нашей жены и матери. Мы очистили могилу и вкопали скамейку, на которой она при жизни сидела за столом. Что ещё мы можем сделать для неё? Такова жизнь: ушедшее — безвозвратно. Юность и детские годы — всё это уходит не возвращаясь. Каждый из нас знает, что его ждёт в конце жизни, но время идёт, каждый занят своими повседневными заботами, добыванием пищи, одежды и не просто одежды, а красивой и модной, стараются прожить как можно интересней.

 

Среда, четверг, 12 октября. Сегодня приехал к нам в Ефремов мой младший сын Саша. Приехал помочь в установке памятника на могиле Бэллы. В четверг утром братья вместе пошли на завод ЖБИ, где был изготовлен памятник. Там Саша загрузил на машину памятник и другие бетонные изделия для оформления могилы. Я тоже приехал на кладбище. Саша приготовил раствор и очень хорошо установил памятник, сделал всё крепко, на века. После этого в ближнем лесочке мы выкопали две берёзки и посадили их внутри ограды. Затем очистили пространство вокруг могилы. Вот мы и выполнили свой долг перед покойной. Светлая ей память!

Когда мы закончили, Саша долго стоял около могилы, мысленно прощаясь с матерью. Через два дня он уехал в Москву.

 

Сегодня 27 ноября. Мой сын позвонил из Москвы и спросил, что я сейчас пишу в этих заметках. У меня может не получиться, как у других, которым больше шестидесяти лет, которые много пишут о своей жизни. Мне кажется, что я всё уже написал. Мы с женой вели обычную жизнь, ничего выдающегося в ней не было. Пока мы были молоды, в нашей жизни было больше плохого, чем хорошего, но вдвоём намного легче было бороться с трудностями. С тех пор как нет моей супруги, мне было горько, одиноко, не с кем поделиться, некому рассказать о своём наболевшем. Да, есть любящие дети, но с детьми невозможно поделиться моими переживаниями. Иногда целые дни проходят, в течение которых я могу не произнести ни слова. Так проходит время.

 

Сегодня 2 августа 1978 года. Восемь месяцев я ничего не писал. Мне было просто неинтересно писать, ведь мои дни были похожи друг на друга, но теперь вдруг захотелось поведать о том, что особенно повлияло на меня, на мою жизнь.

Кажется, я ещё раньше писал, что моя сестра живёт со своей семьёй в Алма-Ате и что не встречались мы с ней больше сорока лет… Удивительно, конечно, как, живя в одной стране, можно столько лет не видеться! Но я могу объяснить этот факт с моей точки зрения. В 30-е годы жизнь была очень тяжёлая. Я только что научился новому ремеслу — стал парикмахером, но так как я ещё был неумелым, пришлось уехать на село набираться опыта (я уже писал об этом). Нашей семье было очень тяжело материально. И вот тогда-то моя сестра Бейла уехала из Копайгорода, ничего не сообщив о себе. Если бы она хоть что-то сообщила о себе, где она живёт, с кем, мы бы любыми путями сэкономили бы немного и помогли бы ей. Но она не писала, поэтому мы ничего не могли сделать. Шёл трудный 1933 год, голод, а потом война, оккупация, болезни мамы. С 1939 по 1976 год моя сестра не давала о себе знать. За это время она, как и многие, эвакуировалась в Алма-Ату. Она ничего не знала о нас, о том, что мы пережили. Может быть, и она со своей семьёй жила не лучше нашего, но в Алма-Ате они жизнью не рисковали, а мы до 1944 года, то есть до освобождения, постоянно ходили по краю пропасти, пока нас не освободила Красная Армия. И после войны сестра не писала, не интересовалась, кто остался в живых после войны.

И вот, когда я остался один, мне не о ком стало беспокоиться, и я подумал, что всё-таки перед сестрой я виноват и решил поехать повидаться хоть на старости лет и этим немного загладить свою вину перед ней.

Несмотря на то, что ехать надо было трое суток, да и дорого довольно-таки, я решился, и дети поддержали меня в этом. В Москве на трёхмесячных курсах училась дочь моей сестры, моя племянница. Я договорился с ней поехать вместе. Мада должна была закончить курс 30 июня, но она не сообщила об этом и уехала одна. А я приехал в Москву 3 июля и её не застал. Было очень досадно: ведь договорились же, а она слово не сдержала. Несмотря на это, я всё-таки поехал. Про себя обвинял Маду, но неожиданно, уже приехав в Алма-Ату, узнал, что Мада не виновата. Она писала матери, то есть моей сестре, что я хочу приехать, а та ответила, что мне не надо приезжать, потому что она не хочет меня видеть. А я всё-таки приехал.

Приняли меня с прохладцей. Встреча не была такой, какой ей надо бы было быть, когда встречаются родные, так долго не видевшие друг друга. Но что ж поделаешь! Я уже был там, и меня, конечно, не выгнали. Тем не менее, её муж, Л. Бейлин, очень хорошо меня встретил. Дети, обе девочки, Мада и Ася, прекрасно ко мне отнеслись. Пять дней я гостил у них. Когда все уходили на работу, мы с сестрой оставались один на один, и она рассказывала такое, во что трудно поверить, такие вещи тяжело было слышать. Я не могу утверждать, что она немного не в себе, но только человек с воспалённым сознанием мог такое рассказывать. Я не хочу всего этого писать, всё же она мне сестра.

Первые дни меня подмывало дать ей понять, что она не в себе. Но увы! Решил молчать. В последние дни моего пребывания она немного переменилась по отношению ко мне, старалась уже приготовить что-нибудь повкуснее для меня (видимо, решила немного загладить первое впечатление).

Несмотря ни на что, мне очень понравилась моя поездка в Алма-Ату. Это прекрасный город! Он расположен между высокими горами, поросшими соснами. В городе много зелени, парков, фонтанов, а в целом можно сказать, что это чудесный город. На центральных улицах протекают красиво обрамлённые арыки, в которых журчит вода. Она даёт влагу деревьям и прочим растениям и одновременно охлаждает воздух, а жара там градусов сорок без ветерка. Высокие дома красивой архитектуры выстроены так, что ни один не похож на другой.

Моя племянница Мада взяла день отгула, чтобы показать мне город. Мы с ней ехали на туристическом автобусе. Поездка длилась пять часов. Были на возвышенности (плоскогорье) Медео, которое лежит на высоте более чем 2000 метров над уровнем моря. Там мы провели целый час, всё осмотрели: каток, водопад. Впервые в жизни я видел подобное. Остановились мы в парке на улице Абая. Там возвышается гостиница в 28 этажей высотой в 104 метра. Очень красивое здание. Потом пошли к фуникулёру и поднялись на очень высокую гору. И это тоже впервые в моей жизни. Я был восхищён и весьма доволен.

В сумерках, после ужина, обе мои племянницы дали концерт — пели русские и украинские песни. Я жалел, что не было магнитофона, чтобы записать их прекрасное пение.

Ася мне купила обратный билет на самолёт. Я впервые летел по воздуху. Поездом трое суток, а на самолёте всего четыре часа!

Домой я приехал весьма восхищённый. Правда, на сердце остался гадкий осадок из-за моей сестры, так как я увидел её старой, толстой, с опухшими ногами. И если бы не наши воспоминания о молодости, о наших родителях, которые тогда ещё были живы, о наших сёстрах и братьях, трудно было бы представить себе, что это моя сестра. Наверняка и она меня видела теми же глазами как старого, больного человека. Что ж! Годы не красят.

 

Сегодня 7 мая 1979 года. Прервал свои записи, вернувшись из Алма-Аты. Это было в июле прошлого года. Через пару месяцев задумал я поехать на родину, в Копайгород. Кажется, я уже писал, что выехали мы оттуда в 1967 году. Значит, я не был там одиннадцать лет. Когда моя жена Бэлла была ещё жива, она очень хотела попасть на родину. Но мы всё откладывали поездку (человек думает, что он вечен). Уж если задумали что-нибудь серьёзное, не надо откладывать «на потом». Мы вот отложили поездку, и супруга не дожила до неё. И это моя вина тоже. Я должен был настоять на поездке. Но говорить об этом сейчас всё равно что после драки кулаками махать.

И вот я решил: в августе этого года непременно поехать, с тем чтобы одновременно заехать в Винницу, к моей племяннице, которая живёт там с дочкой. Я их не видел более пятнадцати лет. Я купил прямой билет из Ефремова до Копайгорода. Но сначала заехал к Иде, племяннице, в Винницу. Она живёт в хорошей, благоустроенной квартире, красиво обставленной. Они очень хорошо меня встретили, и я был очень рад, что застал их в добром здравии. Одно только было плохо: и Ида, и её дочь Дора одиноки. Ида давно уже вдовствует после несчастного случая с её мужем, оставшись одна с маленькой дочкой Дорой. Та выросла, закончила техникум, работает на заводе. Она выходила замуж, но неудачно. Дора — очень хорошая, воспитанная, образованная девушка. Но счастья нет.   

Оттуда, из Винницы, я уехал с тяжестью на душе. Два дня я там пробыл, а на третий автобусом поехал в Копайгород. Выйдя из автобуса (над этим можно посмеяться), я не узнал местечка, даже не знал куда идти. Очень много домов в Копайгороде оказались разрушенными, а которые остались, как-то поблекли, будто плесенью покрылись. В этот день шёл дождь, кругом грязно, но я всё-таки был рад тому, что приехал на свою родину, в Копайгород, где прожил 65 лет. Побывал на кладбище у своих родителей и родителей жены. На второй день решил обойти Копайгород. Я шёл по той же улочке, где родился, где жили мои родные. Осмотрел, как будто заново, домик, в котором мы жили и где я вырос (к моему удивлению, он остался на месте). Под соломенной крышей, он будто бы врос в землю от старости. Крыша будто прижала его стены к земле. Он напоминал маленького мальчика, которому надели на голову большую шапку, и она держится только на ушах, почти закрыв ему глаза. Стоял я, смотрел на домик, и мне вспоминались молодые годы, мои родители, братья и сёстры, с которыми я рос. Никого из них уже здесь нет. Кто ещё жив — стар и болен (я вспомнил свою сестру из Алма-Аты и брата Лёвушку, который живёт в Москве). От брата, который живёт в Америке, я давно не получал писем.

Два дня я пробыл в Копайгороде. Родных у меня там никого, поэтому я остановился у знакомых. Из Копайгорода я поехал в Москву к Саше, моему младшему сыну, а потом отправился в Ефремов, к моему старшему сыну Лёне.

Как я уже писал, моя поездка состоялась в августе 1978 года. Вернувшись в Ефремов, я узнал, что Лёня с семьёй решил перебраться в Тулу. Дело в том, что он проработал на ефремовском заводе ЖБИ с 1958 года, уже подросла его дочь Аллочка и стала учиться в Туле. Вот они и решили переехать к ней. Но не так быстро это получилось.

Я не собираюсь хвастать своими детьми, но поскольку должен поведать обо всём подробно, то должен написать обо всём. Мой сын Лёня был на своей работе на хорошем счету, как отличного инженера его прекрасно знали в Туле, в его управлении. Тем не менее, он заявил, что ради дочери должен переехать в Тулу на ту же работу. Он оформился переводом. (Его перевели в Тулу благодаря тому, что там работал его бывший директор, то есть фактически по блату. А начальником главка работал тоже его бывший управляющий трестом. — Примеч. переводчика).

Восемь месяцев он жил в Туле в гостинице, а сейчас ему дали хорошую квартиру на шестом этаже, три комнаты, высокие потолки, лучше, чем в Ефремове.

30 апреля 1979 года мы переехали в Тулу. Город красивый, много новых девятиэтажных домов. Широкие, красивые улицы. Тула является городом-героем. Он мне понравился.

Но что из того? Где бы я ни жил, мне уже всё равно. Дети уходят на службу, а я остаюсь один, а когда возвращаются с работы, говорят обо всём, что мне не очень интересно, а порой и не очень понятно. Мне остаётся только читать или смотреть телевизор. У меня нет ни к кому претензий… Никто мне ничего не должен, материально я живу хорошо, и комната, в которой я обитаю, очень хорошая, светлая. Но я одинок…

 

15 ноября 1979 года. Уже прошло семь месяцев, как мы живём в Туле. Всё прошедшее время не писал, так как просто не о чем было писать. Я раньше рассказывал о том, как я ездил в Винницу и Копайгород, на могилу родителей (это было в сентябре 1978), а в этом году я задумал поехать в Киев. Там живёт моя родственница Соня Штрам, которая уже давно приглашала меня к себе. В своё время она вышла замуж за Шику Штрама, кузена моей жены Бэллы (его уже нет в живых девять лет). Задумал — сделал.

Разумеется, сначала поехал к сыну в Москву, а затем в Киев. Это было в сентябре 1979, перед праздником Рош-Ашоно. В Киеве меня встретил Мозя Штром. Я его не узнал, потому что не видел его лет двадцать или больше. Чтобы меня встретить, он даже не пошёл на работу. Он — детский врач. Соня вместе с дочерью Фаиной очень хорошо встретили меня дома. Мы все обрадовались нашей встрече. У Фаины уже две девочки, очень хорошенькие. Но сама она больна, у неё — астма. Её муж работает на заводе.

В этот же день, как только я приехал, Соня предложила пойти на могилу Шики. Фаина с мужем тоже поехали. Я осмотрел памятник с фотографией Шики. Соня с детьми очень уважают память Шики.

В Киеве я был ещё в 1937 году в связи с одним невесёлым случаем. Это было зимой. Вечером я пришёл с работы, сели ужинать. Вдруг пришла наша соседка Фрима Брейгер и говорит Бэлле, что сегодня интересный фильм, мол, давай сходим в кино. Бэлла обрадовалась, наскоро поужинала, надела пальто и собралась уйти. Вдруг посмотрела, что в тарелке, из которой ел маленький Саша, осталось немного каши. Бэлла говорит:

– Жалко выбросить. Лучше я доем.

Взяла ложку, собрала эту кашу и проглотила. Оказалось, там была косточка, которая застряла у неё в горле. Бэлла сразу позеленела, чуть ли не опустилась на пол. Ни слова не могла вымолвить. Мы сразу побежали в больницу, то есть повезли её. Как раз выпал глубокий снег. У нас транспорта не было, случайно поймали подводу. В больнице, как только врач взглянул на Бэллу, мы узнали, что срочно нужно ехать в Киев. Там рекомендовали одного профессора. Помню, его фамилия была Хоршак. Он осмотрел больную и сделал заключение, что надо провести глубокое исследование. Бэлла не согласилась, хотя говорить она не могла, только руками, мимикой что-то объясняла. Оказалось потом, что, когда она проглотила косточку, та прошла, но здорово поцарапала горло, и из-за этого образовался нарыв. И хорошо она сделала, что попросилась домой. Нарыв через некоторое время прорвался, и она выздоровела. Много мы с Бэллой тогда, в 1937, выстрадали. Приехали домой. Две недели она не могла поесть, даже воды напиться. Так, этим случаем, мне запомнился Киев.

Теперь я в Киеве один, в 1979 году. На второй день моего пребывания (Рош-Ашоно) Соня собралась молиться в синагогу. Я не пошёл. В это время, когда её не было дома, я отправился посмотреть город.

Киев я просто не узнал! Он стал намного красивее по сравнению с 1937 годом.

Вечером, после возвращения Сони из синагоги, пришли Мозя Штрам с женой и восемнадцатилетней, очень красивой дочерью. Вся семья Сони и я очень хорошо провели этот вечер.

На следующий день ко мне пришла Соня Нищая, дочь Йонтла и Тюмы. Она повезла меня к себе повстречаться с её матерью Тюмой (дочь Авреймла дер Шварцер). Когда мы приехали, Тюма сидела на улице закутанная в пальто. Не знаю, узнала ли она меня, но Соня по пути предупредила меня, чтобы я не удивлялся ничему, так как Тюма немного не в себе. Они сидела и улыбалась. Личико её очень даже мило смотрится. Поняла ли она меня, я не знаю. Я попрощался с ней, и мы вошли к Соне Нищей домой, чтобы посмотреть, как она живёт. Соня Нищая, моя племянница, живёт в двух комнатах с очень красивой мебелью. У неё два сына. Старший уже женат и живёт с женой и ребёнком отдельно, а младшего, четырнадцатилетнего, я не видел. У Тюмы есть сын, кроме Сони, его зовут Лейзер (Леонид). К сожалению, в то время его не было в Киеве: он отдыхал на курорте. Я очень хотел его видеть, но…

У Сони Нищей я пробыл около часа и уехал к Соне Штрам. В тот же день, вечером, меня проводил на вокзал Сонин зять Миша, очень общительный, привлекательный человек. Я взял билет на Винницу, к моей племяннице Иде Снитковской (Кернерман). Ида с дочкой Дорой встретили меня на вокзале. У них я пробыл два дня, после которых мы вместе с Идой и Кларой (дочь моего дяди Авреймла дер Шварцер) поехали автобусом в Копайгород. Не заезжая в местечко, мы пошли на кладбище, были на могиле моих родителей и всех родных. В этот же день мы вернулись в Винницу автобусом.

Копайгород я увидел точно таким же, каким описал в прошлом году. За это время наш домик почти развалился, стены почти разрушены. Я снова вспомнил свою молодость, когда были ещё живы родители. Всё это прошло перед моим мысленным взором, как будто было вчера.

Должен сказать, что и в Киеве, и в Виннице я очень хорошо провёл время, но, как говорят по-русски, «на душе остался горький осадок». В Киеве, казалось, всё было хорошо, но Сонина дочь Фаина больна. Это мне очень не понравилось. В Виннице Ида тоже не вполне здорова, да и дочь так и не вышла замуж (живут две вдовы). Оттуда я уехал в плохом настроении.

В Москве я пробыл ещё несколько дней, а затем поехал домой, в Тулу. Три недели я не был в Туле. Дети уже скучали по мне — так они сказали, подробно расспросили о моей поездке. Я. конечно, всё рассказал во всех красках, со всеми подробностями, намного больше того, что описал здесь.

 

5 декабря 1979 года. Здесь, в Туле, дни мои похожи друг на друга, без всяких изменений. Я не хочу грешить. Спасибо Богу и за это. Но дни мои проходят бесцельно. Погода неважная, неохота даже выходить на улицу, так что большей частью сижу дома, читаю, смотрю телевизор. Понимаю, что в моём положении не я один, не первый и не последний.

 

Сегодня 1 августа 1980 года. С 20 мая не писал, так как нечего было писать. Но даже если бы захотел, писать не мог. Почему? Потому что две недели назад, на улице, мне показалось, что, пока я шёл, слева от меня летела большая чёрная муха. Что бы это значило, думаю? Я её прогоняю, но она летит за мной. Через пару минут я понял, что это что-то с глазами. В прошлом году на правом глазу у меня образовалось что-то вроде сетки. Врач мне сказала, что у пожилых людей это бывает и называется катарактой. Мне выписали капли, и когда я был в Москве, Саша повёл меня в глазную клинику им. Гельмгольца. Там меня обследовали и сказали, что с такими глазами можно прожить ещё сто лет. Я успокоился и стал принимать капли. Так прошёл год. Не стало хуже, но и не лучше. Но то, что произошло у меня сейчас с левым глазом, меня очень обеспокоило: глаз покрылся густой сеткой и в середине сетки большая чёрная муха. Конечно, я тут же пошёл в поликлинику, где мне сказали то же, что и в московской клинике, что с этой болезнью можно жить до 120 лет. Может быть, это было сказано для того, чтобы я не волновался? Пусть будет так, ведь у меня нет другого выхода. Есть поговорка: к старым людям цепляется каждая дрянь. Что поделаешь?

 

Сегодня 2 сентября 1980 года. Вот уж скоро год, как я был в Киеве у Сони Штром. Как же много несправедливости в человеческой жизни! Я раньше рассказывал, как меня встречал Марик, сын Сони, как хорошо мы провели время. Несколько месяцев тому назад внезапно скончался Марик. Узнав об этом, я беспредельно переживал. Как могло случиться такое? Вспоминаю, как сидели все за столом год назад, Марик с женой и дочерью. Он был весел, в красивом сером костюме. Мы желали друг другу всего наилучшего. Как трудно думать об этом сейчас! Молодой, всё у него складывалось, и вот его уже нет. Я не знаю, как можно пережить такое, да ещё матери — смерть своего сына! Я ей не писал с тех пор, как узнал об этом. Да что можно написать в таких случаях? Я не хочу напоминать ей о её беде, но написать всё же надо. Я ещё раз спрашиваю: может ли быть в жизни бо́льшая несправедливость?

Несколько дней назад я и оба мои сына поехали в Ефремов на могилу их матери. Всё там было в порядке. Мы очистили место внутри ограды, заросшее бурьяном, я помолился. Что ещё мы могли сделать для неё? Скоро уже четыре года, как её нет с нами. В Ефремове мне подумалось о нашей совместной жизни. Как сон промелькнула она. Каждый со своими мыслями стоял у могилы, а когда стоишь в таком месте, думаешь о тщетности жизни, поневоле начинаешь думать о том, а надо ли было родиться?

 

16 апреля 1981 года. Есть поговорка: «чем больше думаешь о смерти, тем скорее она приходит». Это происходит тогда, когда человек стареет, а так как я стар, то поневоле думаешь, что ни у кого не может быть преимущества в этом деле, то есть в жизни и смерти. В конце концов, каждый должен умереть, хотя и не хочется. Ну, хватит философствовать! Давай о более весёлых вещах!

Месяц тому назад был в Москве у детей. У них всё в порядке. В день моего приезда Софа с моей внучкой Светой отправились на десять дней в Подмосковье на отдых. Мы с Сашей ездили к ним узнать, как они там устроились. Мне очень понравился этот дом отдыха. Их комната была на втором этаже. Там чисто и тепло, хорошая мебель, ванна. Мне там было приятно гостить. Вместе мы пошли в столовую и пообедали очень вкусно. А вечером поехали домой.

На следующий день я побывал у моего внука Бори. Он пригласил нас к себе по случаю переезда на новую квартиру, в которой они зажили самостоятельно. Квартира двухкомнатная, полностью благоустроенная, на четвёртом этаже. Красивая московская квартира. Но не это главное. Суть в том, что мой внук, Борис, теперь сам себе хозяин, к чему он очень стремился.

Хозяева очень тщательно подготовились к нашей встрече. Я всё думал, как это может сделать такая молодая хозяйка, так красиво сервировать стол. Всё было так вкусно! Люсины родители тоже были, произнесли тост за благополучие, здоровье и счастье в новой квартире. Было очень хорошо. Хочу добавить, что через несколько месяцев я стану прадедом. Хочется дожить до того времени, когда я смогу прогуляться со своим внуком и внучкой. Боря мне сказал тогда:

– Дедушка, теперь ты уже знаешь, как ехать ко мне. Когда будешь в Москве, обязательно приезжай.

Я обещал и пошутил при этом, что он ведь тоже мой родственник. Посмеялись.

Уже несколько лет я езжу в Москву на майские праздники. В этом году хочу тоже поехать. Мои родненькие уже ждут меня.

 

Сегодня 8 июля 1981 года. Я долго не писал. Не о чем было. Но теперь хочу поведать о том, как я стал прадедом. Это приятное событие произошло 18 июня 1981 года. У Бори с Люсей родилась дочка. Итак, я уже прадед. Когда я был в последний раз в Москве у внуков, я сидел как-то с Люсей наедине, и мы много говорили обо всём. Я думал, что было бы неплохо, если мы мою правнучку назвали в честь моей жены. Случилось. Родилась девочка. Я предложил Лёне, чтобы её назвали в честь бабушки. Но не всегда происходит то, что хочется и говорится. Современные родители называют детей по-своему. Мою правнучку назвали Машей. Чтобы я не обиделся, Борис сказал, что у неё два имени, но я-то хорошо знаю, что её будут звать только Машей. Все её так и называют. Приходится молчать. Я очень доволен, что у меня правнучка, а с другой стороны, больно, что её не назвали в честь моей жены. Несмотря на всё, когда буду в Москве, с правнучкой придётся знакомиться. Отказаться от этого всё равно что отказаться от самого себя.

 

29 марта 1982 года. Я писал, что обиделся, когда мою правнучку не назвали так, как я хотел. Через некоторое время, размышляя, я подумал, что всё-таки неправ. Мне ребята объяснили, что первого ребёнка называют по желанию матери, поэтому Машу так и назвали. Конечно, Люся права. Пусть растёт моя правнучка в счастье и довольстве. Но так как я тогда был плохо настроен, ко мне пришла моя внучка Алла и сказала, что когда она родит ребёнка, то назовёт его в честь бабушки. Я немного утешился. Как камень сняли с меня. Но, кажется, этого долго ждать. Как говорит еврейская пословица, «хорошее слово делает широкое место» (дословный перевод. — Примеч. переводчика). Как мне не радоваться тому, что моя внучка Аллочка стала невестой! И отдельно надо поздравить меня с тем, что я дожил до этих событий. Это случилось здесь же, в Туле, и я, дед, выступаю в качестве свата в какой-то мере.

Вкратце было так. Пару лет тому назад я познакомился в парке с одной женщиной, Я, конечно, не знал, еврейка ли она или нет, но по разговору понял, что не ошибся. Мы часто встречались в парке, рассказывали друг другу о себе и родных. И тогда же был разговор о моей внучке, которой 21 год и которая учится на третьем курсе института, очень красивая, и мне хотелось бы, чтобы она вышла замуж, пока молода. Через несколько дней я встретился с этой женщиной. Она мне сообщила, что у неё есть знакомый, с которым она работала в одном месте (я перевожу дословно, почти не вникая в смысл, поэтому так всё коряво. — Примеч. переводчика) и продолжила:

— Я вспомнила, что у него есть сын Юра, и недавно узнала, что Юра уже взрослый, хотя я помню его совсем маленьким. Я узнала, что Юре уже 28 лет и что он не женат. По разговору я поняла, что его отец не прочь был бы породниться с евреями. Я им рассказала про Вас и Вашу внучку и дала Ваш телефон.

Через некоторое время позвонил Юра и попросил разрешения прийти к нам познакомиться. Разрешение было дано, и он пришёл. Откровенно говоря, с первого раза он мне не понравился, но впоследствии мы увидели, что он парень ничего. Он стал часто приходить. Водил Аллу в театр, в кино. Через некоторое время он сделал Алле предложение. Алла не ответила, но, как по-русски говорят, «молчание — знак согласия». Несколько дней тому назад они подали заявление в ЗАГС. Свадьба будет 12 июня 1982 года. Пусть это будет в добрый час! Для меня это большая радость.

С Юриными родителями мы ещё не познакомились. В субботу, 3 апреля, они придут к нам знакомиться. 

Теперь не так, как когда-то в старину. Сначала родители знакомились и договаривались о свадьбе, и лишь потом — молодые. Сейчас — наоборот. Невеста уже подготовила себе платье для свадьбы, а родители ещё не знакомы, хотя и живут в одном городе. Моя радость всё-таки неполная, ибо я вспомнил, что бабушка Аллы не дожила до этого события. Несколько лет тому назад Аллочка пришла к нам (ей было, наверное, лет 12–13), и бабушка ей сказала:

— Аллочка! Ты расти быстрее, я желаю быть у тебя на свадьбе.

— Бабушка, ты подожди, — отвечала Аллочка. — Ты немножко подожди, я скоро подрасту, и ты будешь у меня плясать на свадьбе.

Не дожила Бэлла до свадьбы внучки. Как печально! А я с нетерпением жду эту дату, хотя 12 июня не так уж далеко. Ждать всего два с лишним месяца.

 

9 июня 1982 года. Осталось три дня до свадьбы Аллочки. У нас у всех хорошее настроение. Лёня и Рая заняты подготовкой к приёму гостей, приглашённых на свадьбу. Они оба взяли отпуск. Как же — выдают замуж единственную дочь! Радость ещё и в том, что Аллочка сдала все экзамены за третий курс и перешла на четвёртый. Я тоже очень доволен, что моя внучка выходит замуж и еле дотерпел до этого времени. Эти три месяца тянулись очень долго. Прибавлю: свадьбу готовят по-барски, не жалея денег. У родителей деньги есть, и не надо ни у кого одалживаться. Слава Богу, что я дожил до этого, но, к сожалению, один, без Бэллы, моей жены.

 

12 июня мы поднялись раньше обычного. Два дня тому назад начали съезжаться гости: Раин брат с женой и двумя девочками. Сразу стало шумно в доме. Около часу дня должны приехать московские гости, которых надо встретить: это мой младший сын Саша, его жена Софа и мои внуки Дима и Света. Кроме них, моя невестка Броня. К большому сожалению, мой брат Лёва не мог приехать, потому что болен. Я с Лёней, главным «махитуном», пошли встречать дорогих гостей. На вокзале немного волновались, так как боялись, как бы они не опоздали, ведь надо быть в ЗАГСе к трём часам дня. Гости приехали вовремя, чему мы были очень рады. Все были в хорошем настроении. Пришли домой, возле него уже стояли две машины. Все не могли поместиться в машины, и я с москвичами пошёл пешком, несмотря на то что идти довольно далековато. С нами пошли все главные махитуны, Лёня с Раей.

Уже было два часа дня, а идти далеко. Мы не особенно горевали, что не попадём в ЗАГС, но Лёня с Раей переживали. Они пошли искать такси, но не нашли. Тогда мы продолжили наш путь пешком, а шли мы медленно, и всё равно пришлось ждать ещё полчаса, пока подошла очередь наших молодожёнов.

Описывать всю процедуру бракосочетания нет необходимости, все это знают. Выходя из ЗАГСа, все сфотографировались, фотографировали отдельно жениха и невесту и всех остальных.

После ЗАГСа все отправились в столовую, в которой праздновалась свадьба. Мы с москвичами пошли пешком. Правда, это опять было не близко, но я хотел показать им Тулу. Я, конечно, понимал, что все устали, но они «держали фасон». Когда мы наконец добрались до столовой, многих застали уже на месте, прежде всего, жениха с невестой и их родственников. Музыка играла хорошо, но слишком громко. Привлекали внимание красиво сервированные столы. Пока приглашённые размещались по залу кто где хотел, но как только Раин старший брат пригласил всех к столу, стали рассаживаться на свободных местах кто как хотел.

На каждой свадьбе есть люди, которые ищут для себя как можно лучшего положения, например, сесть поближе к невесте или к жениху. И здесь произошло то же самое. Некоторые захватили главные места. Мы с моими москвичами сидели далеко от указанного мною центра. Зал был велик, и мы не слышали даже тостов. Но было, в общем, весело, неплохо. Хочу добавить только, что у Бори на свадьбе были лучше расставлены столы и лучше накрыты, и свадьба была сама веселей, чем здесь, в Туле.

Мы танцевали и веселились до 23 часов. Вскоре разошлись по домам.

На второй день все близкие родственники были у нас. Очень хорошо повеселились, по-семейному, а потом гости постепенно стали уезжать домой. 13 июня к вечеру уже никого из приезжих гостей не осталось. Всем надо на работу. Это не то, что в прошлые годы, когда свадьба могла тянуться целую неделю.

Вот так мы выдали замуж Аллочку. Пусть живут счастливо! Когда я вижу эту парочку, мне кажется, что они любят друг друга. Пусть будет так же и через пятьдесят лет.

Я всё время помню одну вещь: Аллочка обещала, что, когда родится ребёнок, он получит имя бабушки. Я жду обещанного и хочу дождаться.

В доме у нас тихо. Лёня и Рая уходят на работу, и я остаюсь один. Я очень рад, что Алла ушла жить к мужу (так захотел Юра). Я уже стар и нуждаюсь в тишине и спокойствии. За время после свадьбы у нас больше ничего не произошло, достойного описания, но время идёт, мы становимся старше, слабее. Хочется, конечно, жить. Будем надеяться, что так будет и дальше. Не очень хочется умирать (с другой стороны — жить вечно невозможно). Это я писал 29 июля 1982 года.

 

2 ноября 1982 года. За время, что я не писал, у нас произошло четыре хороших события. Летом мои внуки Боря с Люсей со своей дочкой, моей правнучкой, Машенькой путешествовали и заехали к нам, в Тулу, в гости. Мы очень хорошо провели это время. Было весело, но главное место в нашей жизни занимала Машенька. Она очень весёлая девочка, и именно у нас она сделала свои первые шаги. Я с бабушкой и дедом, Борей и Люсей молчали, никто не произнёс ни слова. Мы боялись спугнуть её, чтобы не сглазить. Я посмотрел на всех. Никто не мог и слова сказать от радости: дочь, Маша, начала ходить!

Вторая новость: Аллочка беременна. Может, и необязательно об этом писать, но для меня это большая радость. Во-первых, я дожил ещё до одного правнука. Кроме того, я очень хорошо помню её обещание. Пока буду молчать, но позже, месяца через два, я напомню ей о её обещании. Я подожду. Хоть я и становлюсь старше и слабее, я хочу дожить до этого момента. 15 сентября мне исполнилось 80 лет. Сколько я себя помню, мой день рождения никогда не отмечался. Но дети — пусть будут здоровы! — между собой договорились. Когда Саша был у нас, чтобы ехать на могилу в Ефремов, он привёз мне очень хороший подарок — приёмник переносной за 137 рублей. Я об этом не знал, а они подготовили сюрприз. Саша приехал в субботу днём, а вечером к нам пришли Готтесманы. Я ничего не знал, думал, что они пришли из-за Саши. Рая подготовилась по-настоящему, чтобы отметить моё восьмидесятилетие. Я очень, очень рад, что дети меня уважают.

И ещё одна хорошая новость. 7 октября позвонил Саша и сообщил, что защитил диссертацию, пригласил нас, чтобы мы прибыли к ним отметить это дело. Какова же была наша радость! Лёня кричал «ура!» и чуть ли не танцевал. Мы все знали, как тяжело досталась Саше эта диссертация. Он работал над ней более десяти лет. Я знал, что он занимается с определённой целью, но никогда не спрашивал его об этом. Я знал, что ему тяжело об этом рассказывать. Но сейчас меня очень радует, что Саша добился своей цели.

В Москве мы отпраздновали Сашин большой успех, я очень рад, что мой сын — кандидат технических наук, хотя я сам не знаю, с чем это едят. Я горжусь, что это мои дети такие, что нам удалось вывести их в люди и что внуки мои тоже продолжают эту традицию. Жаль только, что их мама не дожила до этого. Видимо, мне суждено было дожить до этого.

 

14 апреля 1983 года. Я уже много времени не писал. Хочется рассказать о чём-то значительном. Слава Богу, я дожил до такого момента: моя внучка Аллочка родила. Я очень рад, что она благополучно прошла через это. Это случилось 11 апреля 1983 года, когда родился мой первый правнук, и очень рад этому, но моя радость неполная: надеялся на девочку, которой хотел дать имя Бэллы, а тут на тебе — родился мальчик (пусть век его будет долгим). Как его назовут, я не знаю. Это меня сейчас не интересует. Лёня и Рая меня успокаивают, что «в запасе» есть ещё два моих внука: Дима и Света, которые восполнят этот пробел. У них тоже будут дети, и они обязательно назовут кого-нибудь в честь бабушки. Хорошо говорить — жди! Годы идут, и может, уже некогда ждать… Сейчас у меня каждый день на учёте. Будем надеяться на лучшее. Всё-таки хочется дожить. А мальчика назвали Мишей. Пусть будут ему долгие годы и счастье.

 

16 ноября 1983 года. Семь месяцев я не писал. Не о чем было. Главная тема в нашей семье — это Миша, мой правнук. Ему уже семь месяцев. Очень красивый ребёнок, всем улыбается. Пусть растёт здоровый и счастливый

Лично у меня всё без изменений. Каждый день похож на предыдущий. Думаю, что если чему-то суждено случиться, то этого не миновать. Вот, например, в феврале прошлого года я поскользнулся и весьма неудачно упал, здорово ударившись правой рукой. Она распухла. В больнице мне сделали снимок и обнаружили трещину, наложили гипс. Несколько месяцев я ничего не мог делать этой рукой, даже писать. Очень переживал, так как привык делать для себя всё сам, но со временем пришло облегчение. И хотя травма ещё не вполне зажила, я всё делаю для себя сам.

 

25 января 1984 года. За время моего молчания произошло событие: у Бориса и Люси родилась ещё дочка. Это было 22 декабря 1983 года. Я уже молчал, так как когда родилась Машенька, как я раньше писал, я очень хотел, чтобы её назвали в честь бабушки, но они не захотели. Теперь я молчу. Я не знаю, как её назовут, но я упорно молчу, и они тоже молчат. У меня уже три правнука, пусть будут они здоровы и счастливы. Их родителям я тоже желаю всего хорошего.

24 декабря поехал в Москву встречать Новый, 1984 год. В это время, в этот же день, жена моего брата Броня должна была выйти на пенсию, у неё как раз 25 декабря день рождения. Она пригласила всех родных к себе на вечер. Очень хорошо приготовилась к приёму гостей. Мы хорошо, весело, душевно провели этот вечер. Но через несколько дней Броня заболела, слегла с температурой. А потом и Лёва заболел. Получилось так, что я не смог идти к ним, потому что оба болели гриппом, а я боялся, что тоже заболею. Вот такая неудача! Бывать в Москве и не заходить к ним! Думаю, они не осудят меня за этот поступок. А недавно я узнал, что они уже здоровы и у них всё нормально.

 

14 марта 1984 года. Как бежит время! Необходимо загнать подальше то, что остаётся на сердце, то есть то, что никому нельзя рассказать. Если расскажешь, то тебя, может, выслушают с усмешкой, думая при этом: неужели стоило переживать из-за такой мелочи? Но для меня это не мелочь.

Я уже писал, что у моего внука Бори родилась вторая девочка, и потому что раньше мне так и не удалось дать имя в честь бабушки Бэллы, я всё время молчал и никого не спрашивал, как назвали ребёнка. Но несколько недель тому назад я разговорился об этом с Юрой и спросил, как назвали мою правнучку. Он ответил, что её назвали Яной. Я понял, что это в честь Раиного отца. Как будто бы меня ударили молотком по голове! Я промолчал и на сей раз и до сегодняшнего дня молчу.

Но однажды, когда мы гуляли с Лёней и Мишей, я ему сказал, что знаю, как зовут ребёнка, и он уверил меня, что ничего не смог сделать. Я спросил: а Рая могла?

Долго я переживал это, но потом подумал, почему это должно меня так огорчать? Доживу до правнуков, которые будут у Сашиных детей. Тогда, может быть, кто-нибудь назовёт в честь бабушки свою дочь. На этом я успокоился.

Я знаю, что теперешняя молодёжь стыдится еврейских имён. Всегда ставлю вопрос: почему еврейская нация так низка в глазах общества? Стыдятся всего еврейского? Русские не стыдятся ничего. Ну, к кому же предъявлять претензии? Но это ещё не очень большие неприятности. То, что Аллочка болеет, — вот что действительно плохо. Врачи говорят: нужна операция. Будем надеяться, что всё будет хорошо. О себе нет нужды писать. Старый человек чувствует себя всё более слабым. Я ни перед кем не хочу открывать своих переживаний, никто не поможет. Лучше промолчать.

 

24 января 1985 года. Прошло много времени с последней записи. Не знаю почему, может, я просто ленюсь писать или потому что нет ничего интересного. Нет! Наоборот! Хорошая новость есть. Аллочка уже после операции сравнительно здорова. Когда она бывает у нас, я за ней наблюдаю и вижу, что она весела. Она закончила институт, работает уже. Говорит, что работой довольна. А значит, и я доволен. Миша растёт. Ему уже год и десять месяцев.

28 декабря, как обычно, я поехал в Москву на встречу Нового года. Очень хорошо провели праздники. И всё же, как назло, не обошлось без неприятностей. Кажется, я писал, что мой брат Лёва парализован и еле ходит. Вдруг он снова заболел и перестал говорить и не может читать. Его взяли в больницу, где он пролежал две недели, кажется, немного полегчало, но речь не вернулась. Он пишет вместо того, чтобы сказать. Немного ходит по комнате. С ним большая беда, но мы ему мало чем можем помочь. Он мучается. Такие переживания плохо влияют на нас. Будем надеяться, что со временем ему станет легче. От судьбы не уйдёшь!

 

20 апреля 1985 года. Три недели тому назад поехал в Москву за мацой, которую Саша мне купил на Пасху. Уже несколько лет он покупает для нас мацу и денег не берёт. Говорит, что это подарок для нас. У него всё нормально. Он много работает. Дима тоже работает, а Света учится в институте. Пробыл я у них четыре дня. Домой приехал довольный.

Ещё в Москве Саша предложил мне вспомнить всё, что в это время было в оккупации. Это очень нужно, чтобы дети наши и внуки знали, что произошло в то горькое время. Уже прошло 44 года, уже многое забылось, хотя мы, евреи, не должны ничего забывать, забывать всё то, что пережили. Сижу и думаю, с чего начать мне свои воспоминания.

Через месяц после начала войны, то есть в июле 1941, в наш Копайгород на мотоциклах ворвалась разведка немцев и начала хозяйничать, как у себя дома.

9 сентября 1986 года. Я должен оправдаться за то, что не могу описать то, что было у нас во время оккупации, так как просто забыл. Таким образом, я вынужден отказаться от подробных воспоминаний. Кое-что я помню, но такое, что каждый знает. Короче, мы чудом остались живы. Вот так!

 

24 августа 1987 года. Прошло десять месяцев с того дня, когда я писал последний раз. За это время у нас произошло весёлое событие: Дима женился! Слава Богу, я дожил до его свадьбы. Каждый раз в таких случаях я вспоминаю своего друга, свою жену, которой очень не повезло, — она не дожила до этих счастливых лет. Это очень и очень грустно, но такова судьба.

Свадьба была подготовлена очень хорошо, как и всегда. Невеста Аллочка — очень красивая и обаятельная девушка, с очень приятной, выразительной улыбкой. Новые родственники, «махетуним», тоже «файные» люди. Таким образом, мой сын Саша и невестка Софа имеют «нахыс». Я, дедушка, очень доволен и желаю моим внукам много счастливых лет. Вчера вечером позвонила мне, что теперь уже Светлана выходит замуж 14 ноября 1987 года. Когда я это услышал, так обрадовался, что не смог говорить по телефону. Как же, такая новость!

Три месяца тому назад был в Москве, видел этого парня. Ну, мало ли парней ходят к девушкам? Но мне показалось, что в его присутствии она очень весела. И вот я подумал, что это, может, её судьба такая? Я это же сказал Саше, но он меня перебил, сказав, что преждевременно нечего об этом говорить. Вот время и пришло.

Я жду письма от Саши. Когда прочитаю письмо, опишу подробнее. Время не стоит на месте. У пожилых людей каждый день как будто подаренный. Мне уже 84 года, я при своём уме, да и физически более или менее здоров, хотя и ослабел, много ходить уже не могу, но жить всё равно хочется. Вот я и дожил до свадьбы моей Светланочки, хотя надо ждать ещё три месяца. Ну что же! Буду ждать.

Наконец, я получил от Саши долгожданное письмо от 24 августа 1987 года. Он пишет, что будущего зятя зовут Игорь. Его фамилия Битман. Работает на заводе и учится. Родом из Трускавца. Желаю Свете и Игорю счастья. В добрый час!

 

24 сентября 1987 года. 12 сентября приезжал на своей машине мой внук Боря. С ним был Саша, чтобы всем вместе поехать на кладбище в Ефремов. Уже одиннадцать лет, как её нет с нами. Из Тулы присоединились Лёня и Рая. На кладбище мы покрасили ограду, помолились, как положено. Вечный ей покой!

 

23 ноября 1987 года. Я уже писал о том, что 14 ноября должна была состояться свадьба. Вот мы и дожили до этого торжественного дня. Моя младшая внученька вышла замуж.

Я прибыл в Москву на день раньше. В квартире шумно, прибыли родственники жениха. Суета, шум — в общем, как всегда за день до свадьбы. В субботу 14-го поехали в ЗАГС. Там было то же самое, что и всегда. Все знают. Из ЗАГСа направились к месту праздничного ужина. Было всё: много света, много музыки, столов, зовущих гостей. Постепенно гости собрались. Так много танцевали, что я, хоть уже не очень молодой, не пропустил ни одного танца. А как же? Ведь выходит замуж моя Светланка! Так мы веселились до 23 часов.

На второй день собрались в квартире самые близкие люди, родные. Софа очень хорошо всё приготовила. Саша с Игорем задумали «ставить хупу». Один из родственников Игоря, Миша Зусевич, предложил мне написать «комбу» (контракт). Я писал на одной стороне листа по-еврейски, а на другой стороне по-русски писала тётя Игоря — Аня Зусевич. Всё было как положено. Я читал «контракт», а Игорь в это время (под хупой) надел Свете кольцо, ну точно, как в старину на еврейских свадьбах. Потом тот же обряд предложили провести Диме с Аллочкой, и мы повторили те же действия. Затем Юра с Аллочкой тоже захотели «хуповать». Три «контракта» мы написали, чтобы была память для всех. Вот так интересно было на свадьбе Светы! Я желаю молодым счастья и здоровья, долгих лет счастливой жизни.

На свадьбе присутствовали все наши родственники: Лёня, Рая, Боря, Люся (его жена), Дима и его жена Алла и Броня. Она помогала готовиться к свадьбе. Только Лёва, мой брат, к сожалению, не мог участвовать в торжестве. Он, бедный, очень болен.

 

12 апреля 1988 года. Я немного опоздал, чтобы известить о том, что у меня прибавилась правнучка. 17 января у Димы с Аллой родилась девочка, которую назвали Яной. Таким образом, у меня уже четыре правнучки и правнука. Желаю им долгих счастливых лет жизни вместе с их родителями.

9 апреля мы отметили пятилетие рождения моего правнука Мишеньки. Было много гостей. Слава Богу, я дожил до этой даты. Желаю моему дорогому правнуку долгих лет здоровой, счастливой и мирной жизни. А родителям, Аллочке и Юре, желаю иметь «гройс нахыс» у него.

 

(Далее записей нет. Прошло более трёх лет, и, возможно, удастся восстановить воспоминания, хотя папа не очень к этому склонен. Я предложил писать под его диктовку, но этот вариант был отклонён. — Примеч. переводчика, сына автора Александра).