Тетрадь о моей жизни

Начата 4 июня 1979 года. Я — это Оля Борухина, а потом Птушкина.

Когда я иногда начинаю рассказывать о своей жизни Мариночке, она мне говорит: «Мама, все, что ты говоришь, напиши». И я решила по памяти записать всё, что со мной произошло, конечно, не с рождения, а с тех лет, с которых я себя помню. Попробую о том, чего я не помню, спросить у Якова. Он ведь все-таки старше меня на три года и больше меня помнит. Я постараюсь написать не только о своей жизни, но и о маме Шейнделе Файвевне (Шарлотте Павловне) и о папе Ошере Шевелеве (Оскаре Савельевиче). В скобках их имена в переводе на русский.

Белосток

Я родилась 16 октября (по старому стилю) в городе Белостоке бывш. Гродненской губернии. Тогда Белосток – это была Россия, а сейчас это Польша. Мои папа с мамой были двоюродные брат и сестра (по еврейскому закону такой брак разрешается, а по русскому нет). Недаром, когда Гриша был жив и Люсенька очень дружила с Борей, Гриша говорил. «Жаль, что они двоюродные, а то бы я был за то, чтобы они соединились».

О маме и папе я запишу потом, когда кое-что узнаю от Якова, а сейчас о себе.

Мы жили с точки зрения материальной в Белостоке средне несмотря на то, что и у мамы, и у папы родственники были богатыми. Папа был служащим. У нас была квартира, мебель была очень скромная, и посуда, скромная одежда. Кстати, моя мама, не в пример мне, сама шила на детей, вязала, вышивала. В 7, не то в 8 лет я поступила в частную гимназию (так она называлась). Не помню, в каком классе гимназии я училась, когда началась 1-я империалистическая война (1914 г.). Но в апреле 1915 года немецкие самолеты бомбили Белосток. 153 бомбы фугасные сбросили в 8.30 утра, когда дети направлялись в гимназии и училища. Когда окончилась бомбежка, родители пришли в школы, чтобы посмотреть, живы ли их дети. Многих детей бомбы убили. Так же пришел и мой папа посмотреть, жива ли его «мижинка» (по-русски это значит младшая). Вскоре после бомбежки мы (мама, я и Яков) бежали из Белостока, с нами поехал также дедушка Файве, взяв с собой чемоданчик с самым необходимым. Поехали в город Пирятин Полтавской губернии, где жила мамина сестра тетя Дора, надеясь, что к осени кончится война и мы вернемся в Белосток. Забегая вперед, скажу, что больше мы в Белосток не вернулись. Папа же уехал из Белостока, когда немцы входили в него, захватив только плюшевую скатерть, которая до сих пор лежит у нас под телевизором, и одеяло. Мама очень на него сердилась и говорила, что он уехал «як стой».

Таким образом, мы стали беженцами. Так тогда назывались те, кто бежал в Россию от немцев. Во вторую войну 41–45 годов уже появилось другое название – эвакуированные.

Харьков

Прожив в Пирятине лето, мы переехали в Харьков (не знаю, почему именно туда, спрошу у Якова). Сначала мы жили в подвале, в комнате, в которой, я это помню, было 4 железных кровати, что еще было из мебели, не помню. Но помню, что подвал был сырой, холодно. Я стала продолжать учиться в гимназии, тоже не помню, в какой, и училась так до 6 класса. Годы своего учения в гимназии я не помню. Помню только, что знания она давала основательные, даже учила французский язык, который сейчас немного помню, помогаю Асеньке, когда она готовит французский. Затем началась в России революция, сначала февральская, затем октябрьская. Мне в 1917 году было 13 лет, но я уже тоже плохо ее помню. Помню только, что моя мама после свержения царя говорила: «уметич шлофен он о кайзер», что означает: «скучно спать без царя»... Это она говорила в шутку!

Потому что уж мои-то родители столько пережили от царя. Одни еврейские погромы чего стоят, которые были в Белостоке в 1905 году. Мои родители только спаслись оттого, что их прятала русская семья Крицких, но это отступление...

В подвале мы жили не очень долго. Нам в Харькове дали квартиру из 3 комнат, на Николаевской улице, д. 18 (помню ли я этот номер?). Улица не главная, но достопримечательное в ней было то, что в начале этой улицы была общественная библиотека, так она тогда называлась. У меня с этой библиотекой очень много связано воспоминаний. Во-первых, я там брала книги для чтения домой (я очень много тогда читала). Во-вторых, в помещении этой библиотеки был концертный зал, где проходили концерты. И я очень часто посещала эти концерты. Особенно увлекалась скрипкой. Даже до сих пор помню своего любимого скрипача Натана Мильштейна. Нужно сказать, что не всегда у меня были билеты, и мы с подругами ходили иногда в этот зал «зайцами». Купим один билет и по нему проходим двое-трое.

После революции, не помню, в каком году, гимназии были расформированы, вернее закрыты, и организовывались единые трудовые школы. Но я почему-то в эту школу не пошла, так что успела окончить только 6 классов. Поэтому я и говорю, что у меня высшее образование без среднего. Но зато я поступила в так называемую «школу-коммуну». Я до сих пор не могу понять, почему она так называлась. Что это была за школа? Там не изучались такие предметы, как математика, физика, химия и др. Но зато там был драмкружок, хоркружок и другие кружки. Единственный из предметов, которые мы там проходили, это было библиотечное дело. И, собственно говоря, только потому я стала впоследствии библиотекарем и стала по этой специальности работать, но об этом позже. В драмкружке ставились пьесы, была коллективная декламация (так это тогда называлось). Из коллективной декламации я помню только «Двенадцать» Блока. Кстати говоря, в книге Жени Журбиной «Устойчивые темы» (это ученица нашей группы) она вспоминает: «Я приехала учиться в университет в Ленинград из Харькова. Там окончила школу-коммуну, где все свободное от занятий время мы маршировали по улицам города, распевая Маяковского: “Бейте в площади бунтов топот, выше гордых голов гряда, мы разливом второго потопа перемоем миров города”». Кстати говоря, так как время было тяжелое и у многих из нас не было никакой обуви, мы шагали по улицам босиком, а базу под это подводили такую: «борьба с мещанством, долой стыд».

Время тогда было очень тяжелое. Началась гражданская война. На Украине, в частности, очень часто менялись власти: то Харьков брали белые (деникинцы), то красные, а утром встаешь, в городе белые. Вообще деникинцы во многих городах Украины устраивали еврейские погромы, но, к счастью, в Харькове их не было. В Харькове мы прожили 7 лет, с 1915 года по конец 1922. Эти год – это годы моей юности, ведь в 1922 году мне в октябре минуло 18 лет! Много воспоминаний хороших и много тяжелого связано с этими годами… Тяжелое – это то, что, ввиду частой смены властей, было очень тяжело с продовольствием, не помню, были ли тогда продовольственные карточки. Но очень хорошо помню, что мы с папой за буханкой черного хлеба стояли в очереди всю ночь, с 12 ночи до утра. Питание было очень и очень скромное: пшенный суп, какая-нибудь каша и все... Правда, в школе-коммуне нам выдавали ломоть хлеба с повидлом, это уже был деликатес... С отоплением было очень плохо. Отопления никакого не было. Топили железные печки с трубами (труба выходила в окно), подвешивали к этой трубе всякие баночки, в которые стекала жидкость черного цвета. Эти печки почему-то назывались «буржуйками». Такая же печка-буржуйка была у нас в школе-коммуне, одна на все трехэтажное здание. Мы все старались около нее греться, а я так была очень активная и старалась сидеть ближе к печке и даже прожгла себе юбку, на юбке этой сделалась большая дыра, и я так и ходила в этой юбке с заплатой, так как другого ничего не было. А вместо блузки у меня была мужская косоворотка, наверное не моя, а Якова... Еще тяжелое в нашей жизни было то, что в один из уходов из города деникинцев забрали всю молодежь с собой, чтобы она воевала за белых. Яков спасся только тем, что у нас в квартире (одну комнату мы сдавали) жил врач эвакогоспиталя, он устроил Якова на эвакопункт на вокзале санитаром, и Яков остался в Харькове. Но он вскоре заразился сыпным тифом и заболел. Болезнь, как ее тогда называли «сыпняк», была очень тяжелой, и он еле выжил, но зато остался живым, не ушел с деникинцами. Материально мы жили очень тяжело, на какие только мама не шла приработки. Пекла блинчики, носила их на рынок продавать, вязала чепчики (не знаю, зачем они были нужны покупателям) и продавала их на рынке... Одним словом, было тяжело очень!

Но мы не унывали, мы были тогда молодыми, и все нам было нипочем! В школе-коммуне была так называемая культпросветгруппа. Училось человек 12. Руководителем был Николай Макарович Пакуль. У меня сохранилась до сих пор коллективная фотография этой группы. На самом видном месте «Никмакпак». Я недавно смотрела это фото и почти всех вспомнила, а это фотография 20-х годов, ей почти 55 лет. Там сфотографированы: Рая Пушас (ставшая потом моей лучшей подругой и женой Якова), Женя Журбина (сейчас она член Союза писателей, специалист по теории очерков, критик), Туня Ланда, Фаня Вольфсон, Миша Полесицкий, Семен Дунаевский (родной брат И.О. Дунаевского, сам до последнего времени был дирижером оркестра и хора детского при Доме железнодорожника) и многие еще. Допишу еще фамилии тех, кого я не помню, у потом досмотрю фото. Начиная со школы-коммуны моей лучшей подругой стала Рая Пушас (это была ее девичья фамилия). Она была очень красивая, увлекалась поэзией, особенно Блоком и Анной Ахматовой. Знала все стихи наизусть и очень хорошо их читала. Мы с ней и на концерты, и на вечера песен всегда ходили вместе. В Харькове она вышла замуж за Сережу Савельева. Кстати, она познакомилась с ним на работе у меня в красноармейском клубе «Грядущее», где я работала библиотекарем. Но он вскоре трагически умер на пляже в Костроме, куда они ездили с Раечкой в отпуск. Умер от солнечного удара... Раечка так и осталась Савельевой и даже после того, как вышла замуж за Якова.

События после школы-коммуны я почему-то помню не очень хорошо. 1921–1922 годы в Харькове. В конце 1922 года мы уже переехали в Москву. Сначала в Харькове я работала в библиотеке красноармейского клуба «Грядущее» (так он назывался). Проработала я там меньше года. Мне очень-очень нравилась библиотечная работа. Я там, на работе, чувствовала себя счастливой. Но почему-то я проработала там недолго. А потом несмотря на то, что мне очень нравилась работа, я ушла с нее. Кстати говоря, в то время зарплату деньгами не платили. Я получала зарплату красноармейским пайком. Яков работал на табачной фабрике, получал зарплату папиросами. И для того, чтобы реализовать эти папиросы и купить на них хлеб и еще кое-что, мы около своего дома выставляли маленький столик и по очереди (я, мама и Яков) торговали этими папиросами. Это тогда считалось нормально. Продавали папиросы по обыкновенной цене. Это были годы нэпа (1921–1922).

Еще одно большое событие в моей жизни – это то, что я начала учиться музыке на пианино. Я начала учиться музыке, когда у нас еще не было пианино. А учиться мне очень хотелось. Я стала учиться у известной учительницы, я даже помню ее фамилию – Козлова-Метельникова. Делать уроки, упражняться я ходила к соседям, но не регулярно. То у них гости, то они спят. И я не могла готовить уроки. Много слез я проливала из-за этого. Но не помню через сколько времени папа уехал в командировку куда-то на несколько месяцев, после этого у него были деньги на покупку пианино. И мы купили пианино, еще тогда подержанное, не новое, немецкое, «Шмит и Вегнер». И я была счастлива. Я стала готовить уроки у себя дома, ни от кого не зависела. И вроде бы делала успехи. Кроме этого, я играла по слуху и подпевала...

Еще одно событие жизни в Харькове это то, что я поступила учиться в вуз ХИНО (Харьковский институт народного образования). Тогда никаких экзаменов не было, поступила на биологический факультет, сама не знаю почему. Сдала три экзамена за время учебы (биологию, украинский и еще какой-то третий, не помню какой), получила в зачетной книжке отметки и справку, и на этом мое учение в институте кончилось. Мы переехали в Москву в 22-м году. В Москву мы переехали потому, что в Москве жил брат папы, дядя Макс, и его жена тетя Регина. У них был один сын Бенек. Но он погиб в первые годы после революции, когда в Москве была демонстрация за Учредительное собрание. Он шел впереди со знаменем, и его убили. Жили они на Новослободской улице, мы у них часто бывали.

Москва

Сначала в Москву поехал один папа, так как он не знал, где он устроится на работу и где будет жить. А затем, когда устроился на работу куда-то на трикотажную фабрику и получил комнату на Солянском тупике (на Площади Ногина), он вызвал нас в Москву. А до того, как мы приехали, он все время боялся, что у него комнату отнимут (ведь он жил в этой комнате один) и уходил из дому на целый день, закрывая дверь. Наша квартира, в которой мы жили, была квартирой бежавших от советской власти буржуев. Они занимали всю квартиру, а после их отъезда в этой 5-комнатной квартире жило 5 семейств. Теперь называют такие квартиры «коммуналками». Мебель свою бежавшие буржуи всю бросили. И в нашей комнате были: огромный двустворчатый шкаф (сейчас он стоит у Якова), комод, который до сих пор жив. Марина все грозится его выбросить, а меня он вполне устраивает. Туалетный столик, который до сих пор стоит у нас в передней. Был еще очень красивый круглый столик. Сначала он стоял у Якова, теперь он у Инночки со Славой. Больше мебели не помню...

Когда я приехала в Москву, пыталась перевестись в Университет на биофак, но мне это не удалось, не помню, почему. Кажется, в Университет тогда принимали или рабочих, или детей рабочих. Тогда передо мной встала одна задача. Устроиться на работу библиотекарем. Но это было совсем непросто. В эти годы в Москве была безработица. Я встала на учет на биржу труда. 4 месяца каждый день ходила туда, но все работы не было. Пошлют куда-нибудь с направлением, придешь, а там говорят: «Мы уже взяли библиотекаря» ... Много слез я проливала. Папа меня успокаивал. Говорил: «Ты что, голодаешь?», а я отвечала: «Я хочу работать в библиотеке, мне это очень нравится». Он мне говорил: «Иди к Шеелу (его племянник) и разбирай у него книги, а деньги тебе сейчас не нужны». Наконец, пришел мой желанный день. Мне дали направление с биржи труда в клуб 1-й Образцовой типографии на временную работу. И началась у меня там новая, счастливая жизнь. Я стала наконец работать на своей любимой работе – библиотекарем клуба 1-ой Образцовой типографии с февраля 1923 года.

1-я образцовая типография

Клуб 1-й Образцовой типографии находился тогда на Большой Серпуховке. И в клубе библиотека. До меня там работала женщина, правда, член партии, но совершенно ничего не понимала в библиотечном деле. Ее прислал райком партии, так как до нее в библиотеке работала жена бывшего заводчика Бромлея (сейчас это завод «Красный пролетарий» – бывший Бромлей!). Эта библиотекарша ничего не сделала в библиотеке, у нее было сборище книг. В том числе и религиозных. Так на ее место взяли члена партии, которая должна была очистить библиотеку от этих книг, но тоже ничего не сделала. И вот меня взяли на временную работу на 4 месяца (старая библиотекарша ушла в декретный отпуск). Книги у нее лежали навалом на полу и на полках. Никакого порядка там не было. Но так как я в школе-коммуне учила десятичную классификацию Морозова и таблицу Кеттера, я прежде всего расставила книжки по отделам, а затем и по алфавиту. Я до сих пор помню десятичную классификацию несмотря на то, что прошло уже больше 50 лет. Я помню ее, как сегодня: 1) философия, 2) религия, 3) общественно-политические науки, 4) языкознание, 5) точные науки, 6) техника, 7) искусство, 8) литературоведение, 9) история и без номера художественная литература. Вот так! Я за 4 месяца привела в полный порядок библиотеку, а книг было очень много. Еще оставшиеся от Сытина. Составила каталог. Читателей у меня стало больше. Они уже не рылись в куче книг, а смотрели в каталоге соответствующую книгу, я им находила, а также рекомендовала им книги по своему усмотрению. Когда окончился декретный отпуск у моей предшественницы, ее отправили в райком, а меня оформили на постоянную. Вскоре наш клуб (его заведующим был Подливаев) слился с Домом учителя Москворецкого района на Малой Ордынке, 31. В Доме учителя была своя огромная библиотека, и я стала объединять нашу и ихнюю библиотеку. Помещение библиотеки было роскошное, и библиотека тоже была очень хорошая. Число читателей сразу увеличилось. Я пока была в библиотеке одна. И заведующая, и выдавала книги. Книги я комплектовала в библиотечном коллекторе, заносила их в инвентарь. Писала на них карточки каталожные. Читателей у меня сразу стало очень много. Библиотека была открыта днем и вечером, после окончания работы. Кроме рабочих и служащих, у меня были и пионеры, у меня были и детские книги. Кроме библиотеки, клубе напротив, на одной площадке, был и читальный зал, куда после работы рабочие, служащие приходили, знакомились с газетами и журналами. Мне моя библиотечная работа очень была по душе, я ее очень любила. А подготовки, кроме школы-коммуны, не было, а также не было и среднего образования, только 6 классов гимназии. Но книги я знала, много сама читала и рекомендовала читателям. Иногда читатели меня просили: «Оля, дай что-нибудь интересное», и я рекомендовала им книги сама.

Также я проводила совместно с библиотечным советом массовую работу, диспуты о книгах. Обсуждали «Цемент» Ф. Гладкова, «Прыжок» Бражнина, «Баню» Маяковского, «Ячейку» Б. Горбатова. Все с участием самих авторов. Собирала рецензии читателей на книги, устраивала викторины и т.д. Эти массовые мероприятия имели большой успех у читателей. Кроме того, я еще писала заметки в многотиражку, тогда она называлась «Жизнь печатника», а сейчас называется «Правда полиграфиста». Самое главное, что я так любила свою работу, что мне вроде бы ничего больше не нужно было.

В 1-ой Образцовой типографии была в 1923 году довольно большая комсомольская ячейка (так тогда это называлось). Но я не была комсомолкой. Что-то у нас в школе-коммуне это не получилось. В 1-ой Образцовой у меня было много близких и хороших товарищей. Помню редактора газеты т. Черняка, помню Бориса Кошкина, Еву Фильцер, Рею Лебединскую, Витю Машинского, Капралову (она впоследствии стала его женой), Марусю Борисову и других. Все это были мои читатели. Не хвалюсь, но только помню, что читатели меня любили, и молодежь, и взрослые называли просто Олей. Был моим читателем и ПТУШКИН. В одной из перерегистраций (а перерегистрация у меня проводилась каждый год) он перерегистрировался первый. И номер его читательского билета был №1. Это, кажется, было в 1925 году. Он тогда работал стереотипером в стереотипном цеху (производство очень вредное!). Кроме своей библиотечной работы я еще активно работала в комсомольской ячейке. Вступила я в комсомол в 1924 году, после смерти В.И. Ленина. На всех предприятиях, заводах, фабриках, учреждениях проходили траурные заседания, посвященные В.И. Ленину. Было такое заседание и у нас в типографии, в клубе. Помню, как сейчас, я на этом собрании сидела рядом с Птушкиным. После доклада о смерти Ленина посыпались в президиум заявления от рабочих и служащих с просьбой принять в ряды коммунистической партии, чтобы, как писалось в заявлениях, заменить своей работой в партии ушедшего Ленина. Подала заявление и я. Подал заявление и ГРИША ПТУШКИН, но его в 1924 году приняли в кандидаты партии, а в 1925 году перевели в члены партии. Мое же заявление, ввиду молодости лет и еще потому, что я не рабочая, а служащая, передали в комсомольскую ячейку, и меня приняли в кандидаты комсомола в 1924 году (тогда для служащих был двухгодичный кандидатский стаж. Даже сейчас в это не верится), а в члены комсомола я поступила в 1926 году. На этом торжественно-траурном заседании было сразу подано более 100 заявлений. И партячейка сразу выросла, так как до ленинского призыва 1924 года в ячейке состояло человек 10. А в годы революции 1905 года и октябрьской революции в 1-ой Образцовой было засилье меньшевиков, а не большевиков.

И началась у меня новая жизнь, связанная с работой комсомольской ячейки. Библиотечная работа была у меня основная, а кроме этого, много комсомольских дел. Я участвовала в выпуске стенной газеты, которая называлась «Штурмовка», была членом бюро ячейки РЛКСМ (тогда так назывался комсомол). Участвовала в так называемой «Синей блузе», так тогда называлась живая газета, весь ее репертуар был построен на местном материале. Пели песни под струнный оркестр, известную песню «Нас не сломит нужда, не согнет нас беда... Никогда, никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами». При клубе была так называемая юнсекция, которая проводила всю работу с молодежью в клубе. Кстати, я забыла написать, что, когда мы переехали в Москву, я стала продолжать учиться музыке с профессором Арле-Тиц по рекомендации моей харьковской учительницы Козловой-Метелькиной. Жена у него была негритянка, певица. Но занималась я недолго. Почему бросила, не помню. Одним словом, я жила полной жизнью и работу свою очень любила, а также и комсомольскую. Но дома бывала очень немного, была очень занята. Домашней работой не занималась, маме по домашнему хозяйству ни в чем не помогала.

Помню очень хорошо демонстрации по случаю праздников. Первомайские, октябрьские… Я всегда была «заводилой», пела до хрипоты. И приходила с демонстрации без голоса. Голос у меня был неплохой, и я даже осмелилась подать заявление о приеме в Большой театр. Тогда туда принимали в хор рабочих и служащих. Но как только я вышла на сцену (а комиссия сидела в зале) и начала петь, мне сразу дали сигнал: «хватит». Так бесславно кончилась моя мечта стать «артисткой» Большого театра. Хочу еще записать, каков был внешний вид комсомольцев 20-х годов. Кожаная куртка (она у меня долго хранилась, не знаю, куда делась). Я даже замуж выходила в ней, это была моя верхняя одежда на все сезоны, красная косынка или кепка, а на ногах не помню что, но твердо знаю, что обувь была не похожа на теперешние 90–100-рублевые сапоги, но какие-то сапоги были, они были в моде.

Так шла моя жизнь в Москве в 1923–1924 годах. Но в 1925 году случилось большое несчастье. 3 мая 1925 года у нас умер наш дорогой, добрый, чудесный человек – папа Ошер – Оскар. Ему было всего 58 лет. Я как сейчас помню начало его болезни. Он поехал в командировку в Ленинград, и в день его приезда из командировки мы встретились с ним на лестнице (лифта тогда не было). Он шел по лестнице и почему-то держался за стену. Я его спросила: «Папа, что с тобой?». Он мне ответил: «Я только с поезда, у меня кружится голова». А когда пришли домой, он сразу лег, и ему стало еще хуже. На следующий день мы вызвали врача, вернее не врача, а профессора Крамера, он в свое время лечил Ленина. Уж не знаю, как нам удалось его вызвать. Профессор поставил диагноз «кровоизлияние в мозг». Так тогда называли болезнь, которая сейчас называется «инсульт». Проболел он всего месяца полтора. Вылечить или хотя бы продлить ему жизнь было невозможно. Какое это было для нас горе! Мы остались без главы семьи, мама – без мужа, а мы с Яковом – без дорогого, любимого папы. Хоронили мы его на еврейском Дорогомиловском кладбище, которое после войны снесли. А сейчас там находится дом № 30 по Кутузовскому проспекту. Тогда гроб везли на телеге, шли мы пешком с площади Ногина через Дорогомиловскую заставу до Еврейского кладбища. Кто с нами хоронил, я не помню, может быть, Яков знает, но вряд ли. А потом Яков по еврейскому обряду сидел на маленькой скамеечке у табуретки и читал молитву по умершему. Вот это по-еврейски называется «шиве», что по русскому обычаю называется поминки.

1926–1932 годы

1926-й год — это год изменения, большого изменения моей жизни. Передо мной моя трудовая книжка, выданная мне 10 ноября 1923 года. Тогда трудовые книжки выдавали вместо паспорта. Это был фактически паспорт. Книжка выдана: 1) Ольге Ошеровне Борухиной. 2) Основная профессия – библиотекарь. 3) Грамотна ли – да. 4) Отметка о браке – девица. А вот на 5-й странице сделана запись о регистрации брака ПТУШКИНА Григория, БОРУХИНОЙ Ольги. Общая фамилия – ПТУШКИНЫ. А вот в пункте 4-м «Отметка о браке» слово «девица» вычеркнуто и записано «Состоит в браке». Таким образом, с 20 ноября 1926 года я стала уже не девицей Олей Борухиной, а замужней женщиной Олей Птушкиной. Мои товарищи, подруги по комсомолу, да и другие мои читатели еще очень долго называли меня Борухиной, никак не могли привыкнуть, а затем поняли, что я уже не Оля Борухина, а Оля Птушкина.

Запишу немного о том, как мы сделались мужем и женой. Не помню, в каком году Григория Федоровича Птушкина сделали заведующим клубом. Раньше я знала его как читателя, а теперь он сделался моим начальником. Мы с ним «подружились», уже когда он стал работать в клубе. Помощником его был Волков. Раньше Гриша знал меня как библиотекаршу, а он – читатель. А теперь стал уже руководить моей работой. Несмотря на то, что у него было лишь 4-классное образование, он очень много читал, был активным читателем. А по происхождению он был крестьянин, сыном крестьянина-бедняка. Об истории его жизни, то, что он мне сам рассказывал, напишу потом. Факт тот, что уже с начала 1926 года, мы с ним стали встречаться, но где? Во-первых, каждый день в клубе, затем ездили вместе на экскурсии. Но о нашем «романе», если это можно так назвать, никто ни в типографии, ни в клубе не знал. Мы намеренно это не афишировали, так как если какая-нибудь девушка гуляла с парнем, то окружающие говорили: «Они живут», а нам этого не хотелось. Но я бывала у него дома. Он жил тогда в маленькой комнатке (ход через кухню, комната для прислуги). «Мебель» состояла из узенькой железной кровати с матрацем, стола, сделанного из ящика, двух табуреток и этажерки. На этажерке было очень немного книжек. Он у меня был дома один раз, когда заехал за мной, чтобы пойти в большой зал Консерватории на фильм. Не помню, какой, с участием Михоэлса. Я его даже с мамой не познакомила, просто сказала (он был на 5 лет старше меня): «из 1-ой Образцовой». И вообще о своих встречах с Гришей я никому не говорила, даже своей лучшей подруге Раечке. Я была очень скрытная, не хотела никому ничего рассказывать. А переживаний у меня было очень много. Особенно переживания были потому, что мы с ним были разных национальностей. Я знала, как моя мама относилась к этому, а с его стороны, особенно работницы, тоже бы на это посмотрели не очень дружелюбно.

И наконец, то, что должно было свершиться, свершилось. Не было особенно страстных объяснений в любви, не было предложения стать его женой, не было еще загса, но фактически я стала женой Гриши Птушкина. Но когда я сказала об этом маме, она так отреагировала на это, что записать даже этого я не могу. (Добавляю от себя: мамина мама, наша с Инночкой и Мариной бабушка Шарлотта-Шендела сказала: «Лучше бы я узнала, что ты попала под трамвай ...» Это она сказала, когда узнала, что он русский. – Люся Птушкина).

Да это можно и понять. Она пережила еврейские погромы в 1905 году в Белостоке, дружила всегда только с евреями. И вдруг ее любимая дочка выходит замуж за русского. Когда Гриша об этом узнал, стал меня просить, стал настаивать, чтобы я принесла трудовую книжку и чтобы мы расписались. Я очень долго колебалась, наконец, он мне поставил ультиматум: «Если не распишемся, то все будет кончено. Пусть твоя мама увидит, что я не погромщик, не обманщик». И, наконец, мы расписались. «Свадьба» наша заключалась в том, что он пригласил своего друга и земляка Гришу Корнеева. Тот принес гармонь. Мы с Гришей сели на его узенькую кровать, Корнеев – на табуретку, выпили портвейну и пели песни под гармошку Гриши Корнеева. Вот это свадьба, не такая, как сейчас. Сейчас устраивают свадьбы на 50-60 человек в ресторанах, поживут несколько лет и... разводятся. А мы с Гришей прожили вместе 39 лет, года не хватило до 40. Нужно откровенно сказать, что и брат мой, Яков, был против моего брака. И очень долго, после того, как я ушла из дома, не видел и не знал Гришу.

Я перешла жить к Грише в его маленькую комнатку. Взяла из дома только одну маленькую подушку с наволочкой (тогда такие подушки назывались «думками»), смену белья, одно платье и верхнюю одежду. Это было все мое «приданое». Как сейчас помню, мое платье летнее было сшито мамой из льняной простыни. На следующий день мне Гриша сказал: «Что же ты в таких рваных туфлях ходишь? Пойдем завтра на рынок и купим тебе туфли». Так и сделали, купили новые туфли, и я стала нарядной... Не помню, сколько времени прошло нашей совместной жизни, может быть, несколько месяцев. Гриша все настаивал, чтобы я повела его домой и познакомила с мамой. Я еле упросила маму об этом. И она согласилась, чтобы мы приехали с ним на Солянский тупик. Когда мы приехали, мама приготовила званый обед, очень радушно нас принимала. Не помню, был ли в это время Яков. Очень душевно и хорошо беседовали за столом. Маме Гриша так понравился, что она ему сделала два подарка: сшила ему белую рубашку – «апаш», подарила ему папины серебряные часы карманные. Он очень долго ими пользовался. Потом, когда в моду стали входить ручные часы, он перестал их носить, они лежали в его письменном столе, затем я отдала их Якову.

Я еще не записала, что до того, как мы стали бывать у мамы, нас принимали и «признали» наш брак тетя Регина и дядя Макс и Рутенберги – Саул и его жена, родители Веры Рутенберг. Мы часто бывали у них, у них было пианино, я играла и мы пели с Гришей наши любимые песни.

Наша домашняя жизнь после того, как я вышла замуж, изменилась. Раньше, когда я жила с мамой, я никакой домашней работы не делала, не умела ни готовить, ни печь (кстати, я и до сих пор не пеку, моя Мариночка в этом смысле не в меня, а в бабушку Шейнделе). Не стирала, не гладила, одним словом, была свободная птичка. А после того, как стала женой, мне уже нужно было мужа кормить, стирать и т.д. Постепенно я к этому стала привыкать. Правда, сначала я Грише вместо супа делала «холодный» суп: огурцы, лук зеленый, сметана и молоко. Как он только ел, не пойму. А второе блюдо – что придется! Начала стирать все, кроме Гришиного. Он сам гладил и брюки, и рубашки, мне не доверял. Он был большой аккуратист, чего нельзя сказать обо мне. Внешне я тоже изменилась. Я выходила замуж, у меня было две вьющиеся косы на прямой ряд и заплетала я их наперед. Гриша сказал: «Неудобно замужней женщине ходить с косами, придется тебе постричься». Я его послушалась и постриглась. Стриженой я была очень долго. А теперь, на старости лет, опять с косами, которые закалываю шпильками.

Но жизнь моя на работе и в комсомоле оставалась прежней. Я по-прежнему увлекалась библиотечной работой, комсомольской работой и даже состояла в шефской комиссии над Красной Армией. Мы там проводили беседы, устраивали вечера самодеятельности. Но от этой работы Гриша меня «отшил». Говорил: «Знаем мы эту шефскую работу. Замужем там делать нечего». Нужно сказать, что мы с Гришей были разными и по внешности, и по характеру. Во-первых, он был старше меня на 5 лет. Мне было 22 года, а ему 27. Он был взрослый мужчина, уже повидавший и испытавший кое-что в личной жизни, а я – девчонка. Правда, в молодости увлекавшаяся, но ничего серьезного до замужества у меня в жизни не было.

По характеру и даже внешне Гриша выглядел строгим, и даже комсомольские молодые ребята – Саша Иванов, Саша Трунин говорили: «Как ты не побоялась за Птушкина замуж выйти». Я была даже слишком общительная, а он, наоборот, весьма скупой в общении с людьми. И несмотря на такую разницу между нами, жизнь у нас с самого начала пошла ладно.

В маленькой Гришиной комнате мы прожили меньше года. Подошло уже время мне рожать, и Грише дали комнату (дал ЖАКТ) на Б. Серпуховке, д. №31, комната большая, 24 метра, с нишей и с двумя окнами. Комната в трехкомнатной квартире. Две другие комнаты занимала семья Отдельновых – отец, мать, дочь и сын.

Конечно, мебели у нас не было никакой. И нам удалось в кредит купить мебель, сейчас то, что мы купили, уже не называется мебелью. Мы купили кровать полутораспальную, с железными набалдашниками, обеденный стол (он до сих пор стоит у нас дома), шесть венских стульев и шкаф (тогда он назывался славянским), половинка для белья, половинка – для одежды. Так как у нас и одежды, и белья было очень мало, то нам хватало.

21 июля 1927 года я родила дочку. Назвали мы ее Инной по совету моей двоюродной сестры Зины. Роды у меня были очень тяжелые (под общим наркозом зашивали швы). В то время не было такого правила, чтобы давали после родов годичный отпуск (только 2 месяца до и 2 месяца после родов).

Да я на годичный отпуск и не пошла бы. Во-первых, с точки зрения материальной, а также не представляла себе жизни без работы. Встал вопрос о том, что нужно искать няньку. И такая нянька, если ее можно так назвать, нашлась. Ее привела мне Груша (Аграфена Андреевна), наша соседка по квартире. Привела Манечку Коломенскую. Ни до нас, ни после нас она не жила в няньках. Но растила детей своего старшего брата. Когда Груша ее привела к нам, мы с Гришей даже немного испугались. У нее было интеллигентное лицо, она была писаная красавица. Черные глаза, черные волосы на прямой ряд, в синей маркизетовой кофте. Гриша стал мне шептать на ухо: «Да куда ей в няньки, ей только в артистки идти». Но все-таки она осталась у нас нянчить Инночку до 3 лет. Она была не только нянька. Она стала полной хозяйкой дома. Готовила, убирала, даже шила все на Инночку. У нее были «золотые руки». А я продолжала «передовыми вопросами» заниматься.

Грудью я кормила Инночку недолго. Манечка приносила мне ее в библиотеку на Малую Ордынку кормить. За шкафами я кормила ее очень понемногу, а потом говорила: «Видишь, какая очередь читателей стоит, я больше не могу» и кончала кормить. Тогда Манечка поглядела на все это и начала ее с 4-х месяцев прикармливать. А я продолжала трудиться. На выходной день Манечка уезжала в деревню, а к вечеру в воскресенье я с грустью сидела у окна и все боялась, что она не вернется ко мне.

Гриша в то время работал секретарем завкома, не помню, в каком это было году. Наш общий заработок был небольшой, но, тем не менее, мы могли содержать работницу, помню платили ей 15 рублей в месяц, но тогда это были большие деньги. За 15 рублей Манечка могла себе купить роскошную шерстяную кофту. Мы с Гришей одеты были весьма скромно, но уже не помню, в чем. Помню только, что на все сезоны у меня была одна кожаная куртка «кожанка». У Гриши была тетя, звали ее тетя Фрося. Она служила нянькой в доме правительства у Куйбышева. Когда она приходила к нам еще на Ордынку, то спрашивала меня: «А где твои зимнее, летнее пальто?» Я отвечала: «У меня кожанка на все сезоны». Не помню, в каком году, но вскоре после нашей совместной жизни Гришу выдвинули на работу в Центросоюз. Тогда существовал такой принцип. Выдвигали рабочих на работу в советские учреждения, это называлось «выдвижение», а люди, которых выдвигали, назывались «выдвиженцами». Он стал ездить в командировки, не бывал дома по 2-3 недели. Мы оставались с Манечкой втроем. Тетя Фрося все приходила к нам и говорила: «Он тебя бросит». Но я этого не боялась. Я была в нем вполне уверена. Не помню, в каком году, но семейство наше прибавилось. Когда сестре Гриши Поле минуло 10 лет, она прислала Грише письмо следующего содержания: «Дорогой брат Гриша! Я окончила 4 класса, в деревне у нас больше нет школы со старшими классами. Где же я теперь буду учиться?» Я отреагировала на это так: «Как где она будет учиться? Давай возьмем ее к нам». И вскоре, не помню, кто ее привез, но к нам приехала Поля (сейчас Полина), писаная красавица, но одета по-деревенски: без штанов, в холщевой рубашке и в ситцевом платочке. Кстати, наверное, на ней была какая-то обувь. Дело в том, что когда Гриша стал в Центросоюзе немного больше зарабатывать, мы бы могли с ним приодеться. И когда мы начинали спорить, кому купить обувь, например, то приходило письмо от матери – мамы Веры: «Сыночек мой, нам надо платить налог и еще кое-что купить, а денег нет...» И мы деньги, предназначенные на покупку себе, посылали в деревню. А также посылали промтоварные посылки. А сами оставались, в чем были. Я считала, что это в порядке вещей...

Манечка приодела Полю. Сшила ей рубашку, купила ей штаны. Сшила городское платье. А еще до этого я повела ее в деревенском одеянии в школу на Малой Ордынке. У нее был для города такой необычный вид, что буквально все ученики собрались и смотрели на нее с удивлением, настолько она была необычна для городских детей. Так в нашей семье уже стало 4 человека и 5-я Манечка. Поля стала учиться в 5-м классе школы. По-видимому, материальное положение тогда было неплохое, так как оба работали и более-менее питались неплохо. Мы даже, когда Инночке было 2 года, сняли дачу, не помню, на какой станции (Бутово. – И.П.) по Павелецкой дороге. Жили там Инночка с Манечкой (Поля, очевидно, на каникулы уехала в деревню). Мы приезжали в воскресенье. А потом поехали в Крым в дом отдыха, не знаю, каким образом достали путевки. Это было мое первое знакомство с Крымом. По-моему, мы были в Мисхоре, а, может быть, я ошибаюсь. Я была совершенно очарована Крымом. В первый раз я увидела море и никак не могла понять, где море, а где небо. Плавать я не умела, ведь в детстве я никогда не была на воде. А Гриша плавал прекрасно. Пытался он научить и меня плавать, клал меня на свою большую ладонь, но я так боялась, что ничего из «обучения» не вышло. И я с удовольствием плескалась в воде, в этом тоже была своя прелесть. Но образ жизни в Крыму мы вели разный. Я подружилась там еще с тремя девушками. Проводили время весело, и я даже участвовала в самодеятельности. Выступала со своей любимой песней: «Манька помнит свой поселок...» Спела эти четыре слова, а потом сказала: «А дальше я забыла...» и ушла со сцены. А потом вспомнила и вышла опять на сцену и спела песню до конца. Имела большой успех и заработала аплодисменты. Сейчас я тоже не помню эту песню. Если вспомню, потом запишу. А Гриша вел совершенно другой образ жизни. Он все больше сидел на крымском камне и читал... Какие мы были с ним все-таки разные. А самое хорошее было то, что не обижались друг на друга и давали друг другу полную свободу. Так незаметно пролетели дни (кажется 24) в Крыму и мы, загоревшие, молодые, отдохнувшие приехали в Москву. За Инночку мы не беспокоились, ведь она оставалась с нашей надежной Манечкой.

Через два дня после того, как мы приехали в Москву, мы стали работать, а Инночка жила на даче. На третий день, приехав на дачу, мы нашли Инночку больной. Вот так! Месяц нас не было, она была здорова, а на 3-й день нашего приезда, она наелась чего-то недозволенного и заболела дизентерией в тяжелейшей форме. Мы взяли ее в город, стали лечить, она была буквально на волоске от... Болела 6 недель и каким-то чудом осталась жива. Превратилась буквально в щепку. А когда мы приехали из Крыма, она была буквально как бомбочка, полная, румяная... И от всего этого после болезни буквально ничего не осталось. Долго-долго потом пришлось Манечке, не мне, ее выхаживать. Но последствия этой страшной дизентерии у нее остались на всю жизнь.

Так и текла наша жизнь. Конечно, были в нашей жизни с Гришей иногда и недомолвки, и небольшие споры, и были у него остатки прежних его «дружб» с женщинами, на что я обижалась. Да и он тоже не очень приветливо относился к «остаткам» моей девичьей жизни. И даже однажды приревновал меня к своему сослуживцу по Центросоюзу Белову, который, когда Гриша был в командировке, пришел к нам домой и оставил мне записку следующего содержания: «Оля, заходил к тебе (или Вам), не застал дома» и подпись. Я на эту записку не обратила внимания, оставила ее дома, а когда Гриша приехал, то, прочитав эту записку, приревновал меня к Белову и долго, долго мне ее вспоминал. Так вот: несмотря на совершенно разные характеры, мы «сошлись характерами» и жизнь наша протекала нормально.

В 1930 году Гриша пошел учиться в Полиграфический институт. Тогда выдвигали на учебу рабочих–членов партии. Это тогда называлось «парттысячник», т.е., по-видимому, таких членов партии на учебу послали тысячу человек. У Гриши до этого было 4-классное образование в так называемой городской школе в деревне. Но в их деревне Белоусово школы вообще не было. А была эта школа в Волочке, это 7 верст от Белоусова. И каждый день, в любую погоду, он шел пешком туда и обратно. И рассказывал даже о таком происшедшим с ним случае. Он пошел весной в школу, всегда ходил через реку по льду, а в этот день вода разлилась. И он вернулся обратно. Но отец его Федор был очень сердитый, побил его и отправил обратно. Он пошел и весь промок, так что учитель даже не велел ему заниматься, а положил «сохнуть» на печку. Гриша всегда вспоминал своего учителя (не помню, как его звали). Он фактически дал ему знания русской литературы, сделал его абсолютно грамотным, писал он почти без ошибок, очень много знал из русской литературы, классиков, поэтов, особенно любил Некрасова. Так что с такой вот подготовкой он сначала поступил на 10-месячные курсы по подготовке в вуз, а затем без экзаменов в Полиграфинститут. Там учился вместе с ним Ваня Шишов, там они познакомились и остались до конца дней своих друзьями.

Парттысячники получали повышенную стипендию, паек (карточки) на продовольственные и промышленные товары. Так что материально мы от его ухода на учебу не очень пострадали. Но все-таки жили более чем скромно, даже иногда и недоедали, но все нам было нипочем... С нами тогда жила Поля, но она уже окончила семилетку и пошла учиться в техникум при заводе «Геодезия». Но я вспоминаю, что в это время мы не выкупали положенные нам «промтовары», а положенные нам продтовары (конфеты, печенье) мы продавали Варе Кузьминой (соседке по площадке), так как денег иногда не хватало на хлеб. В 3 года я уже отдала Инночку в детский сад в своем дворе. Манечка же жила у нас и работала на заводе. Я продолжала по-прежнему работать и продолжала «активничать» и на работе в библиотеке, и на партийной работе. Ведь в 1929 году меня уже приняли в кандидаты партии, а в 1930-м – в члены партии.

Глядя на Гришу, я тоже решила продолжить свое образование. Ведь у меня, как и у него, тоже не было среднего образования (6 классов гимназии). При типографии были организованы курсы по подготовке в Плановый институт, 10-месячные. Мое призвание было, конечно, не экономика, а библиотечное дело. Но поскольку я знала, что с этих курсов принимают в институт без экзаменов, я решила идти в Плановый. Работая в библиотеке, я не могла учиться на курсах, так как у меня была вечерняя работа. И я пошла в завком и попросила, чтобы меня перевели в наборный цех (в завкоме тогда работал Саша Коньков, муж Евы Фильцер). И я стала работать на наборной машине «монотип-головке», а вечером учиться на курсах 10-месячных. Можно ли было за 10 месяцев получить среднее образование?! Поэтому и до сих пор я дочкам, когда они, особенно Мариночка, спрашивают меня: «Почему ты этого не знаешь?», я отвечаю: «У меня высшее образование без среднего».

Итак, с 1932 года я тоже стала студенткой, не парттысячницей, а обыкновенной, стипендия очень мизерная, нам едва-едва хватало денег на жизнь. Мы теперь с Гришей были оба студентами. Я пошла учиться, считая, что у меня доченька (Инночка) устроена, и я сумею спокойно работать, но на первом же курсе забеременела, а на втором курсе родила Люсеньку, Инночке было 6 лет. Вот так «обернулась» моя свобода от детей.

О годах своей учебы очень много нужно рассказать, они были, с одной стороны, очень трудные, а с другой – надолго запомнившиеся мне. Ведь все-таки я была тогда молодая, моложе, чем сейчас Мариночка, мне было 28 лет, а родила я Люсеньку в 29 лет. На курсах по подготовке я попала в очень хорошую по составу группу. Там я впервые познакомилась с Женей. Ей было 17 лет, она окончила семилетку. Там, в этой группе, училась Ада Садюкевич, которая до курсов работала в 1-й Образцовой. Там учился Гриша Шавочкин (тоже из 1-й Образцовой), я с ним и до курсов дружила, и многие другие будущие мои друзья. Я, к сожалению, не помню, что и в каком объеме на этих курсах преподавали, но, очевидно, и русский, и математику, и географию, и историю, но все в очень небольшом объеме. Разве можно за 10 месяцев дать знания, которые в обычной школе даются за 4-5 лет.

Плановый институт

Но тем не менее мы, окончив эти курсы, были приняты в Плановый институт им. Кржижановского. Этот институт находился очень близко от моего дома, в Стремянном переулке, что совсем недалеко от Б. Серпуховской, д. 31. Сейчас в этом здании находится Плехановский институт, а судьбу Планового института я не знаю. Я пошла учиться, уже будучи «раскрепощенной» от детей, так как Инночка была в детском саду. Но на первом же курсе забеременела... Мне предстояло вторично стать мамой. Мыслей о том, чтобы освободиться от ребенка, у меня не было. Я считала это невозможным несмотря на то, что в то время это было возможно и вполне легально. Гриша, очевидно, тоже был такого же мнения, как и я. И это несмотря на то, что материальное положение наше было более чем плохое. На что мы надеялись, я сама не пойму.

И вот как прошли мои занятия на 1-м курсе. Чувствовала я себя очень неважно. На лекциях больше спала, чем слушала... А когда лекция кончалась, товарищи толкали меня в бок и говорили: «Оля, просыпайся, лекция кончилась». Предметы на 1-м курсе были нелегкие: высшая математика, экономическая статистика, политическая экономия, история экономических учений, история партии и другие. Несмотря на то, что мне было очень нелегко учиться, я все же училась хорошо, но не помню, какие у меня были отметки. Готовилась к семинарам, выступала, впервые узнала, что есть «Капитал» К. Маркса, причем изучала его с большим интересом. К зачетам, к экзаменам готовилась с Женей Соколовской, с которой еще с ускоренной группы очень подружилась.

И вот, наконец, пришел сентябрь 1933 года (это было 46 лет тому назад, 9 сентября 1979 года Люсеньке будет 46 лет). На втором курсе 9 сентября я родила вторую дочку. Роды у меня были очень тяжелые. Они продолжались трое суток. И наконец под общим наркозом мою доченьку вытащили щипцами... Это было очень и очень тяжело. Поэтому после родов я долго не могла прийти в себя. Но все-таки учебу в институте не прервала. Уходила на занятия, оставляла ее у своей соседки, Вари Кузьминой, у нее тоже была такого же возраста девочка, она кормила грудью и свою, и мою. Потом стала нанимать нянек. И это несмотря на то, что у нас денег не хватало даже на питание. Когда я кормила грудью, то через каждые 3 часа ходила Люсеньку кормить, могла подняться посреди семинара или лекции и уйти. На вопрос преподавателя: «Почему ушла Птушкина?» мои товарищи по группе (она называлась синтетической) отвечали: «У нее семейное положение». Так за мной во все время учебы осталась краткая характеристика – «Оля Птушкина – мать двоих детей». Это было потому, что я одна из всей группы была замужняя и «двукратная». Остальные все студенты нашей группы были молодые, незамужние и неженатые. По памяти перечислю их фамилии: Женя Соколовская, Клава Помилуйко, Тоня Иванова, Соня Куневская, Саша Бирман, Боря Смехов, Сеня Гинзбург, Яша Райхман (всегда на собраниях говорил: «Куды смотрит местком?»), Грек (имени не помню, это его фамилия), Соня Пичинская, Артемьев и другие. Если вспомню, то потом запишу остальные фамилии.

О своей учебе, об одном только этом можно было бы написать целую повесть. Ведь это 5 лет, с 1932 по 1937 год. Кончили мы институт в 1937 году, а какой это был год, все мы знаем. Но я не могу писать повесть, так как боюсь, что не сумею ее дописать по некоторым причинам... Поэтому постараюсь о жизни в институте написать как можно короче.

Сначала об институте, а потом о нашем быте, о домашних делах во время нашей с Гришей «студенческой жизни». Гриша кончил институт в 1935 году. Я не прервала учебу несмотря на то, что у меня было очень много забот по дому. И даже училась хорошо. Была отличницей, и даже моя фотография, очень большая, висела в институте в так называемой галерее отличников. Правда, на 1-м курсе у меня было на занятиях одно «недоразумение». Вел у нас семинар профессор Четыркин (я даже через сорок лет помню его фамилию). Я не сумела по карте показать реку Волгу (!) и получила по этому поводу замечание. Но в целом я училась хорошо и отлично, выступала на семинарах. Готовились к экзаменационной сессии мы все года с Женей. Иногда, когда я не могла уйти из дому, она приезжала ко мне, и мы читали вслух «Капитал». Но это было не совсем хорошо. Так как моя Люсенька, которая, не в пример Инночке, ночью спала хорошо, и я ее всем представляла, что она «спокойный ребенок», как только мы начинали читать «Капитал», начинала плакать, вот так «спокойный ребенок», и «Капитал» приходилось откладывать. Но больше и чаще мы занимались у Жени, в ее комнате (отдельной), на тахте и буквально все предметы готовили к сессии вместе. И сдавали почти всегда на отлично.

Я очень любила заниматься у Жени, так как в студенческие годы всегда ходила голодная, а у Жени отец был ответработник, и их дом всегда был «полная чаша». Часов в 12 Елена Моисеевна звала нас: «Девочки, идите завтракать». Правда, я сначала говорила, что я не хочу есть, а сама только и мечтала о том, чтобы меня покормили, и потом соглашалась и выходила из-за стола сытой. К сожалению, я не помню фамилии всех преподавателей, но преподавательский состав был очень сильный. Политэкономию вел Радомысленский (сын Зиновьева), историю экономических учений Вано. Он так интересно читал лекции, что мы буквально неслись наперегонки в аудиторию, где он читал. Экономстатистику вел Малый, который впоследствии стал мужем Клавы Помилуйко, моей хорошей подруги. Высшую математику вел профессор Ястремский. Я изучала высшую математику, не зная по-настоящему математику в объеме средней школы. Профессор Ястремский очень хорошо нас всех знал. Даже много лет спустя после окончания института, встречая меня на Б. Серпуховке, он спрашивал меня: «А как поживает Соколовская?» Остальных преподавателей не помню и даже не помню все предметы, которые были у нас в программе. Окончила я институт отлично, у меня на государственных экзаменах были все отличные отметки. И я получила диплом с отличием. Кстати, он долго у меня был дома, не знаю, куда делся. А Гришин диплом до сих пор цел, у меня в ящике письменного стола. Плохо помню, какую я вела партийную работу, кажется, я была парторгом группы, а Женя была комсоргом.

После окончания института в апреле 1937 года многих из нас послали работать в Госплан СССР. Я попала в отдел финансов. Работал со мной в этом отделе Саша Бирман. Я была очень недовольна работой, во-первых, меня совершенно не интересовали эти таблицы, арифмометр, подсчеты и расчеты, я спала над ними. А во-вторых, нам «положили» очень маленькую зарплату. Не помню, какие это были деньги, но зарплата была низкая. Высшее образование совершенно не изменило мое материальное положение, а когда я жаловалась на это Бирману, он говорил: «Хочешь хорошо зарабатывать, иди и торгуй газированной водой, там будешь много зарабатывать». Проработала я в Госплане всего полгода, с апреля по октябрь. Поступила в аспирантуру Планового института, в которую меня рекомендовали по окончании института. Поступила в аспирантуру и Женя.

Но за эти полгода работы в Госплане пришлось много пережить. Ведь это же был 1937(!) год. В это время посадили почти всех руководящих работников. Наш заведующий отделом, кажется, Мартынов, каждое утро собирал и рассказывал, кого еще «взяли». А в один из дней он сам не пришел, его тоже «забрали» или, как тогда называлось, арестовали. Это было ужасное для нас потрясение, до нас не доходило, что происходит. А еще было одно «событие». На Сашу Бирмана кто-то донес (тогда было это в моде, искали «врагов народа»), что он скрыл свое социальное положение при вступлении в партию. На отдельском партсобрании его стали обсуждать, задавать вопросы, правда ли, что его мать семечками торговала, и это значит, что он не из пролетариев. При обсуждении мне пришлось выступить в защиту Саши Бирмана. Я рассказала, что я его знаю по Плановому институту, как он учился, какую большую общественную и партийную работу вел, был председателем профкома несколько лет. А что касается его происхождения, то торговля семечками – это еще не признак буржуазного происхождения. Если мне память не изменяет, то в его защиту выступили очень немногие, и из партии его все-таки исключили. Когда восстановили, не помню.

В Госплане я проработала немного, с апреля по октябрь – всего полгода. Ушла учиться в аспирантуру при Плановом институте. Пошла учиться в аспирантуру и моя лучшая подруга Женя Соколовская. Сдавали кандидатский минимум, не помню, по каким предметам. Но это было два года. А на 3-ем году обучения уже была утверждена моя тема диссертации: «От коммунистических субботников к стахановскому движению». Очень много я работала над диссертацией, изучала все произведения В.И. Ленина, начиная с «Великого почина» и другие. Пересмотрела очень много газет центральных, начиная с 1919 года и кончая стахановским движением (1936). Написала всю диссертацию. Уже получила отзыв на нее очень неплохой, но все продолжала редактировать. И «доредактировала» до того, что кончился мой срок пребывания в аспирантуре. Я пошла работать преподавателем политэкономии на Ленинские курсы ЦК КПСС.

Будучи в аспирантуре, я была членом партийного комитета, не помню, какую общественную работу я выполняла. Но помню, что внутри нашего партийного комитета не обошлось без больших неприятностей (мягко выражаясь). В совете партбюро были Давна (латышка), Иорданов (болгарин), который сидел в тюрьме в Болгарии, и его наше правительство «выменяло» на какого-то сидевшего у нас болгарина. Были членами бюро также Харатьян – декан нашего факультета, секретарем, кажется, был Саша Торбан. И вот однажды ко мне на квартиру явился Харатьян. Я страшно удивилась и перепугалась. Он рассказал мне, что арестованы Давна и Иорданов. Что срочно созывается партбюро Института, туда надо ехать. Заседание проходило очень сурово. Был представитель райкома и обвинял нас, членов партбюро, что мы все потеряли бдительность к врагам народа. Пришлось нам оправдываться. Эти аресты, конечно, были незаконные. Они вскоре были освобождены. А Иорданов, как началась война, ушел добровольно на фронт и там отдал свою жизнь за советскую власть, за наше государство, которое так несправедливо с ним поступило.

На Ленинских курсах я проработала недолго, около полугода, с начала 1941 года до 22 июня – начала войны. Когда я пришла на курсы, чтобы проводить семинар, мне дежурный сказал, что никого в помещении курсов нет. Был митинг по поводу начала войны, все присутствующие после митинга спели Интернационал и поехали за вещами в общежитие, а оттуда на вокзал. Ехали в Кубинку, под Москвой, где проводилась военная подготовка, а затем – на фронт. А женщины уехали к себе домой, в разные города. Вот так и закончилась моя преподавательская деятельность! Нам выдали справки, что увольняемся в связи с закрытием курсов, и двухнедельное выходное пособие. Таким образом я осталась без работы и не успела защитить диссертацию, так как началась война.

Великая Отечественная

Напишу немного о том, как началась война, как, когда и где мы об этом узнали. В субботу, 21 июня, все, живущие на даче в Новых Горках пришли к автобусу, чтобы ехать на дачу. Все были очень недовольны погодой, шел дождь. Погода – это «полбеды»… А утром 22 июня нас разбудила Клавдия Ефимовна – мать Нины Турчаниной. Мы с ними жили на одной даче. И сказала с испугом: «Война началась», передавали по радио, что немцы перешли нашу границу, бомбят пограничные города. Мы, конечно, все вскочили.

Гриша пошел к продуктовой палатке вроде бы за пивом. И сразу же вернулся обратно. Сказал, что за ними пришел автобус и всех вызывают в ЦК. А я тогда была зав. агитпунктом и сказала, что и мне тоже надо ехать и тоже уехала. А через несколько дней мы все уехали с дачи, по-видимому, числа 25–26 июня. Таким образом, я осталась не у дел. Не работала и считала, что мне нужно устраиваться на какой-нибудь завод и помогать фронту, чем смогу. Эти дни до 1 июля мы жили в тревоге. Война только началась, но уже сводки Информбюро были страшные. Один за другим наша Красная Армия оставляла города. Бомбежек в Москве еще не было, но воздушные тревоги уже были. Один раз воздушная тревога застала нас в какой-то столовой на Арбате. Я с Инночкой и Люсенькой пошла туда обедать. Дома не обедали, я не готовила, не до этого было. Мы успели съесть только первое блюдо. Второе, не помню что, было, по-видимому, Люсеньке не очень по вкусу. И она очень рада была тому, что воздушная тревога, нужно всем идти в бомбоубежище. Это звучит, как анекдот, но это было.

В конце июня Гриша пришел с работы и сказал, что ЦК отправляет эшелон с детьми сотрудников – до 1000 человек в тыл. Предлагают поехать сопровождающими эшелон – матерям, женам работников. Дети эвакуировались на Урал, в город Шадринск. «Поедешь?» – спросил меня Гриша. Я сказала, что не поеду, останусь в Москве и буду работать. Он стал меня убеждать, чтобы я ехала. Его довод был такой: если мы оба останемся в Москве и погибнем от шальной пули, то дочки останутся круглыми сиротами, а если я поеду, и с ним что-нибудь случится, то они останутся с мамой. И он меня уговорил ехать. 5 не то 6 июля мы поехали. Ехали 6 суток. Я была ответственной за 8-й вагон, кажется. Приехали в Шадринск 11 июля.

Июль 1941 года – декабрь 1942 года. Эвакуация. Шадринск

По дороге в Шадринск я была ответственной за 8-й вагон. По-моему, в моем вагоне ехали уже школьники. А вообще возраст детей эшелона был от грудных до старшеклассников. Детей и сопровождающих эшелон матерей обеспечило питанием ЦК. Но поездка, конечно, была очень длинная, и потому маленькие дети, особенно грудные, болели. Кстати, и Инночка наша тоже в дороге заболела, так как ее перед отъездом укусила собака, ей делали уколы, и на этой почве она заболела и первые дни болела в Шадринске. Когда мы приехали в Шадринск, то сначала жили в школах, ведь это были школьные каникулы. В каждом классе обосновались школьники разных возрастов, а дошкольники и грудные тоже... А потом нам уже отвели дома, а нужно их было очень много. И в городе Шадринске был организован интернат, в котором дети жили, питались. Для них была предоставлена отдельная школа, также детский сад и ясли. Местные партийные и советские органы были очень внимательны к интернату и ко всем детским учреждениям. Матери, сопровождавшие эшелон, стали работать в интернате. Я тоже сначала работала в интернате, а потом в скором времени перешла работать в райком, не то в горком партии в отдел пропаганды, работала пропагандистом парткабинета.

В смысле жилья я устроилась хорошо. Поселилась на частной квартире в одной комнате с Турчаниными: Клавдией Ефимовной, Ниной и доченькой Нины Танечкой, так как она еще была совсем маленькой и даже в ясли ее отдать было рано. У нас в комнате было три кровати: на одной спала Клавдия Ефимовна с Танечкой, на другой – Нина, на третьей – я. Питалась в райкомовской столовой, а кроме того дома. В комнате была русская печь. Мы купили «на паях» с Клавдией Ефимовной полкоровы, и она очень вкусно готовила мясо с картошкой в чугуне в русской печи. Так что голодной жизни ни я, ни мои дочки не испытали. Интернат снабжался продуктами и в Шадринске. Кроме того, ЦК посылало интернату посылки продуктовые из Москвы. Инночка пошла в Шадринске в 7-й класс. А Люсенька пошла в 1-й класс. Ей в сентябре 1941 года минуло 8 лет, а Инночке – 14.

[Пропуск: с. 28–29 тетради]

Там на радио я подружилась с Олей Гагатенко, которая работала заведующей радиоузлом. Вообще дружила там с комсомольцами. Они меня очень любили, так как я с ними общалась, пела вместе с ними до начала районного партийно-комсомольского собрания песни комсомольские и песни Отечественной войны, садилась за пианино, и весь зал до собрания подпевал. А потом выходил секретарь парторганизации Шадринского райкома Орионский (даже помню его) и говорил: «Оля, хватит, открываем собрание». Я ведь тоже в 1941–1942 годах была еще молодая, мне было 37-38 лет, молода, конечно, относительно. Сейчас мне ровно в 2 раза больше, скоро 75 (!). Три раза меня райком посылал партуполномоченной (тогда был такой термин) в шадринские деревни. Уполномоченной по посевной, по уборочной и по хлебозаготовкам. Но об этом запишу позже.

Работа уполномоченного в деревне заключалась, главным образом, в том, чтобы проводить среди колхозников, а это были, в основном г. женщины, старики и дети, агитационно-массовую работу, агитировать за то, чтобы шли работать. Я проводила беседы о войне, о том, как нуждаются наши бойцы в хлебе и с/х продуктах. Также рассказывала им о положении на фронтах, ходила рано по утрам по избам, звала их на работу. На эти все мои призывы женщины отвечали: «Не будем работать, сами голодные»... Но все-таки, сами недоедавшие, выходили на работу. Я тоже пыталась помогать им в работе, но в чем я могла помочь, когда ничего не понимала в сельском хозяйстве и не могла отличить пшеницу от ржи. Однажды моя попытка помочь окончилась трагически и комически. Встал трактор, не то комбайн. Нужно было его двигать людям. Я тоже включилась в это «мероприятие», сколько было в моих силах, включилась, но на меня что-то с лошади упало и стукнуло меня по голове. Женщины стали вопить: «Нашу уполномоченную убило!». Но меня только стукнуло по голове, я осталась жива.

Еще хочу записать один эпизод моей шадринской жизни. Когда наша армия стала освобождать некоторые районы (1942 г.), то объявили кампанию по сбору носильных вещей и посылке их в освобожденные районы. Такая кампания была объявлена и в Шадринске. Я, чтобы показать пример местным работникам, сдала для освобожденных районов свою шубу меховую. Эта шуба была мною приобретена в Москве. До этого у меня у самой не было зимнего пальто. Отдав эту шубу, я сама осталась без зимней одежды, а дело было поздней осенью. Мне дали ордер на пальто, и я сшила себе пальто (на Урале это называлось «лапатина»). Пальто было сшито из простого грубого материала, с мужским цигейковым воротником, похоже было на мужское, но меня это ничуть не смущало. Но, к сожалению, моему примеру никто не последовал. Местные жители и даже райкомовские работники сдавали трико, лифчики, ситцевые платья и т.д. Моя попытка вызвать патриотические чувства у населения не увенчалась успехом.

Еще хочу вспомнить, какая связь была у меня с дочками, которые были (Инночка и Люсенька) в интернате. Конечно, забот о них у меня почти никаких не было. Они питались целиком в интернате. Периодически, раз в неделю, их водили в баню тоже там. Учились они в школе, которая была целиком укомплектована детьми из интерната. Конечно, я с ними виделась, встречалась. Знала о них все, особенно об Инночке. Ведь ей уже шел 15-й год, и у нее были всякие «сердечные» дела. Когда ко мне приходила посылка от Гриши, она была очень скромна, и я отдавала все девочкам. Посылки, действительно, были очень скромные, так как у Гриши особенных «льгот» в продуктах не было. Он, например, вместо положенного ему сахара брал шоколад, вместо хлеба – сухари и присылал их нам. А сам ограничивался тем, что получал в столовой. Да еще, как он писал мне в письмах, возил свои вторые блюда дяде Максу и тете Регине, а сам оставался ни с чем. За время нашей с Гришей разлуки связь у нас была письменная: мы очень часто переписывались. Кстати, его письма у меня почти все сохранились. Я их привезла из Шадринска, а мои письма я дома у него не нашла. Очевидно, он их не хранил, а сразу рвал. Но, перечитывая его письма, я вспоминаю, о чем я ему писала. Кроме переписки мы два раза с Гришей виделись. Один раз я ездила на совещание пропагандистов-агитаторов в Москву. Эта поездка, конечно, была «организована» Гришей. В другой раз он был послан в командировку, не помню, в какой город в Сибирь, и по дороге заезжал в Шадринск. Правда, меня на квартире не застал. Я ночевала эту ночь у своей заведующей Лобанцевой. Грише это очень не понравилось, и он даже заподозрил меня в чем-то. Снял он номер в гостинице, где два дня мы провели вместе, приходили туда к нам Инночка с Люсенькой.

Гриша очень хотел, чтобы я скорее приехала в Москву. В Москве уже стало в середине 1942 года потише. Бомбежки прекратились. И он всеми способами стал вызывать меня в Москву. И через Челябинский обком, и через Шадринский райком. Когда я была на хлебозаготовках, пришел официальный вызов в райком. На этот вызов был дан ответ, что «Птушкина отказывается ехать» (вроде бы). Тогда Гриша потребовал мой письменный официальный отказ. Этого они не смогли сделать. Таким образом, в декабре 1942 года я уже вернулась в Москву. Как сейчас помню: встречали меня на грузовой машине Гриша и Миша Докучаев. Я приехала в «пимах» (валенках), так как в Шадринске морозы доходили до 50 градусов. На мне было шадринское пальто, а в Москве

была оттепель. Мое одеяние очень удивило и Гришу, и Мишу Докучаева. По приезде в Москву Гриша мне объяснил, почему он меня так звал в Москву. Дело в том, что поскольку женщин-жен оставалось в Москве мало, то оставшиеся женщины, в т.ч. и работающие в ЦК, очень старались «устроить свою личную жизнь» за счет оставшихся без жен мужчин. Отбою от женщин не было. Много браков во время войны было разбито.

Гриша говорил, что и он не выдержит «натиска». А так как он был, как он сам говорил, «домостроевец», что означает «семья есть семья», он не хотел, чтобы была как-то разрушена наша семья. И писал мне все время: «давай домой». Мы с ним пришли к выводу, что я приеду, а дочки останутся в Щадринске до конца учебного года, до лета 1943 года. Так и сделали. А ведь в то же время распались семьи у Кондаковых, Тугариновых, Баранниковых и т.д. Нас эта беда минула.

Москва. Возвращение из эвакуации. 1943–1945 годы. Киевский райком

Итак, я в Москве. Приехала 11 декабря 1942 года. Приехала уже в «новой» специальности – партийного работника, пропагандиста. Единственное мое желание было продолжать партийную работу, которую я вела в Шадринске. Про то, что у меня была закончена диссертация, я совершенно забыла. Как раз в то время, когда я приехала, Гриша стал зав.отделом полиграфии и бумаги и соответственно этому изменилось наше материальное положение. Он получил кремлевскую столовую, увеличена была зарплата. Мы, конечно, стали жить материально лучше. Кремлевские пайки нас обеспечивали полностью, мы помогали продуктами Дусе, посылали продуктовые посылки девочкам в Шадринск. Но меня это все мало радовало. Единственное мое настоящее желание было скорее устроиться на работу. Я очень расстраивалась, а Гриша меня уговаривал: «Что ты, голодная сидишь или тебе есть нечего, устроишься, но я тебя устраивать не буду». Это было потому, что он по своей скромности не хотел «устраивать» жену на работу...

И я взялась за это дело сама. Пошла в Киевский райком партии с характеристикой, которая у меня была из Шадринского райкома. Мне сначала предложили пойти зав. парткабинетом пивного завода им. Бадаева. Гриша очень этому обрадовался. Шутя говорил: «Будем пиво пить». Но я отказалась идти на эту работу, и потом меня взяли работать инструктором отдела пропаганды Киевского райкома партии в феврале 1943 года. Сначала я немного работала в парткабинете райкома, а затем уже в отделе пропаганды. Я «курировала», если можно так по-научному выразиться, военные заводы: № 23 (двадцать третий авиационный завод), 122-й завод авиаприборов, НИИ 17 (тогда он только организовывался), Мраморный завод (завод Метростроя), завод им. Бадаева. Работа была для меня очень интересная, насыщенная. Я, если можно так выразиться, «горела» на работе. Проводила беседы, вела кружки политические, делала доклады, организовывала наглядную агитацию. Выступала на митингах, посвященных подписке на заем на Мраморном заводе, тогда строились станции метро Павелецкая, Новокузнецкая, проводила беседы прямо на стройках, выпускала боевые листки и т. д.

Моей первой заведующей была Вера Михайловна (фамилии не помню), потом Ягунова. Ответственным за пропаганду на 23-м был Алдобаев, на 122-м – Коломиченко и Воронцов. Сначала я работала в комнате отдела пропаганды, а затем нам, инструкторам по военным заводам, отвели отдельную комнату, и мы стали работать втроем, 3 инструктора из разных отделов: Петр Васильевич Рыжухин (орготдел), Варвара Александровна Костенко (отдел кадров) и я (отдел пропаганды). С заводов мы буквально не вылезали целый день. Утром, отметившись в райкоме, уезжали на завод. Шли втроем на трамвайную остановку (она была рядом с райкомом) и бывали там до позднего вечера. Я, главным образом, ходила по цехам, проверяла наглядную агитацию, проводила инструктаж агитаторов, сама проводила агитколлективы, тематика «Великая Отечественная» и т. д. Тогда секретарем был Николай Георгиевич Ликовенков. Он был очень энергичный, очень требовательный к работникам райкома. Проводились утром ежедневные совещания аппарата, где он подводил итоги вчерашнего дня. И вот, например, утром на совещании он говорил: «Вчера прошел по кабинетам в 9 вечера, а уже никого нет» или: «Вы, работники райкома, пока идет война, должны день и ночь не вылезать с завода». А рабочие, особенно помню 23-го завода, трудились, не покладая рук, несмотря на то, что на заводе почти не топили, так было холодно, что чернила замерзали. А в столовой давали на обед жидкие щи, вода с капустой и что-нибудь такое же на второе. Кроме того, что я бывала на заводах, я еще готовила вопросы, связанные с агитработой на бюро райкома, писала приветствия от разных районных организаций И.В. Сталину. Написала столько этих писем, что даже счет потеряла. И надо мной подшучивали: «Сколько Оля Птушкина писем Сталину написала, а он ей ни разу не ответил...»

В 1943-м году, когда наши войска освободили Смоленщину, Гриша, который имел сведения, что его мать – мама Вера – осталась жива, решил поехать на родину и взять ее к нам. Тогда ехать в те места, где были фашисты, а в особенности если кто-то из твоих родных оставался на оккупированной территории, было не очень просто, а даже очень сложно. «Были ли у вас родственники на оккупированной территории?» – это был один из основных вопросов, которые задавались в анкетах. Грише пришлось получить официальное разрешение на то, чтобы поехать на Смоленщину и привезти с собой мать! Разрешение на это он получил. Поехал на грузовой машине со своим товарищем и земляком Мишей Докучаевым, который поехал за своим отцом. Машина была его – он работал директором типографии «Известий». Через несколько дней они приехали и привезли своих родителей. Это было лето 1943 года. Таким образом, у нас опять появилась родня Гриши – мама Вера. Я забыла записать, что сестры Гриши, которые были у нас много лет, до войны уже стали жить отдельно. Обе вышли замуж: Поля за Сережу Лукьянова, с которым познакомилась в техникуме, а Дуся за обманщика, который умудрился при живой жене пойти с ней в загс. В 1943 году, когда к нам приехала мама, Полина с Сергеем жили в Свердловске (туда переехал из Подмосковья их завод), а Дуся жила в Тарасовке с мужем – Петром Кутиновым, жутким алкоголиком. Дуся в личной жизни, да и в материальной тоже, была несчастлива.

Летом 1943 года, по окончании учебного года, вернулись из эвакуации Инночка и Люсенька. Инночке было 16 лет, а Люсеньке было 10. Инночка перешла в Шадринске в 9-й класс, а Люсенька в 3-й. Но так как это было лето, то они до сентября 1943 года не учились. Инночка была уже взрослая, поэтому она очень много помогала маме по хозяйству, ну а Люсенька развлекалась, насколько это было возможно в военное время. Жили мы тогда на Можайке, в доме 22, где сейчас находится Асенькина 56-я школа. У нас на четвертом этаже была двухкомнатная отдельная квартира. В одной комнате жили мы с Гришей, в другой мама с девочками. Я несмотря на то, что была уже мама двоих детей, продолжала работать в райкоме партии. Казалось, что моя специальность не экономист, а что я родилась и на роду мне написано работать на партпропагандистской работе. А вот все мои друзья: Женя Соколовская, Саша Бирман, Борис Смехов и др. продолжали свою деятельность по специальности. Женя – на преподавательской работе, преподавала политэкономию, сначала в эвакуации в Новосибирске, потом в Москве, Бирман, Смехов в плановых органах, а я о своей специальности, о своем дипломе ничуть не жалела, не нравилась она мне, и была очень увлечена партийной работой.

Я забыла записать, что еще до войны мы взяли из деревни младшего брата Гриши Шуру тоже к себе в Москву, а другой брат, Юра, остался с мамой в деревне. Гриша устроил Шуру работать в одной из типографий, кажется, учеником слесаря. Вспоминаю, как он к нам приехал из деревни, в каком виде. В потрепанной одежде и т.д. Приехал, когда я была дома одна, а Гриша на работе. Я тут же собрала все имеющиеся у меня деньги и сразу поехала с ним в магазин одежды. Купила ему новое зимнее пальто, новую зимнюю шапку и только тогда из бюро пропусков вызвала Гришу. Когда он вышел к нам, то даже не узнал, кто со мной рядом. В таком виде он не ожидал его увидеть. Конечно, поблагодарил меня за заботу. Жил Шура не у нас, так как у нас негде было жить. Ведь нас было пятеро. Гриша устроил его в общежитие типографии, но он бывал у нас, питался, конечно, у нас. Шура был на один год старше Инночки, 1926-й. Когда Гриша в 1926 году после женитьбы поехал в Белоусово, то увидел, что у него народился братик. А мать сказала: «Не писали, думали, он помреть, а он вот какой хорошенький». Гриша об этом написал мне в письме: «А у меня родился братик...»

Для того, чтобы описать период с 1943-его по 1945-й год, год конца войны, нужно было бы сосредоточиться, постараться детально вспомнить и нашу домашнюю жизнь, и всю мою работу, которую я проводила в райкоме. Но для этого нужно напрячь всю свою память. Но я, во-первых, не писательница (ведь пишут же воспоминания Матусовский, Долматовский и т. д.), а во-вторых, я уже «стара стала, слаба стала», как любил о себе говорить Гриша в женском роде. Сначала о нашей домашней семейной жизни. С точки зрения материальной мы жили совсем даже неплохо. Питались хорошо, так как Гриша получал и «паек», и кремлевскую столовую. Голода, как простые смертные, мы не испытывали. Я даже могла из своих продуктов выделять часть Дусе, которая без нашей помощи голодала бы со своими детьми. Мама – баба Вера – во мне это очень ценила, очень хорошо ко мне относилась. Сама я обедала в райкомовской столовой.

В 1943-м году Шура несмотря на то, что у него была бронь от военной службы, подал заявление о добровольном вступлении в ряды партизан (в школу партизанского движения). Гришу он поставил перед фактом, и Гриша не хотел Шуре в этом препятствовать. Видел в этом патриотический поступок своего брата. Правда, кое-какие попытки он делал...

Много лет спустя, когда я работала в ИМЭЛе, я при разборе архива Штаба партизанского движения, увидела отрицательную характеристику на Александра Птушкина, выданную парткомом типографии. Когда я спросила у Гриши, почему так, он мне объяснил, что сам просил об этом, чтобы Шуру не приняли в школу партизанского движения... Но это не помогло. Вспоминаю, как Шура с каким-то своим товарищем (оба уже в военной форме) приехали к нам прощаться. Кроме нашей семьи у нас почему-то оказалась в гостях Елена Моисеевна – мать Жени Соколовской. Прощание было грустным, но никто не подавал виду. Особенно тяжело было маме Вере, но она тоже вела себя мужественно. Шура после краткосрочной школы был переброшен к Ленинградским партизанам. Немного позднее напишу о его судьбе.

Каждый год, начиная с 1943 года, мы летом выезжали на дачу ЦК. Дачи ЦК были очень благоустроенные, с мебелью, со столовой, в которой можно было брать готовые обеды. Все было так, как в невоенное время. Что значит «сами себе хозяева». Первый год, кажется, мы жили в Серебряном Бору, а потом много-много лет подряд в Новых Горках, станция Валентиновка, по Сев. жел. дороге. Там же, в Валентиновке, жил Николай Дмитриевич Фомин, товарищ Гриши. У него была собственная дача около станции. О Серебряном Боре помню только, что к нам часто приезжала Ира Докучаева, дочь Миши. И еще помню, что именно в Серебряный Бор приехал Гриня Куропаткин, сын любимой сестры Гриши – Домны. Приехал, чтобы просить дядю Гришу устроить его в летную школу. Узнав, что Гриня приехал без всяких документов и без билета, «зайцем», Гриша дал ему денег на обратную дорогу, чтобы привезти паспорт или какой-нибудь документ. Через несколько дней Гриня вернулся с документами, и Гриша устроил его в летную школу в гор. Фрунзе.

На даче в Новых Горках мы жили до 1960 года, когда Гриша ушел на пенсию. Жизнь наша протекала так: целые дни, до вечера, а Гриша иногда до 12 часов ночи, мы пропадали на работе – Гриша в ЦК, я в райкоме. Хозяйство все вела мама. Только стирать к нам приходила одна женщина, не помню ее имени (Василиса – Л.П.). Она работала вагоновожатой на трамвае, подрабатывала стиркой. Я с ней, конечно, тоже рассчитывалась продуктами. Из друзей и знакомых мы поддерживали связь с Турчаниными, с Шишовыми, а остальных не помню. Я же по-прежнему дружила со своими друзьями по Плановому институту.

В 1943-м году нас постигло большое горе. Шура пробыл в партизанском отряде полгода. Прислал нам только два письма, в которых писал такое: «У нас большие успехи, мы пустили под откос столько-то фашистских эшелонов» и т.д. Радовался в письмах успехам партизан. Но однажды, когда я была на работе, к нам на квартиру пришел один мужчина и сообщил, что Шура погиб. В стычке с фашистами его ранило в живот, и он умер от ран. Дома, когда эту весть сообщили, были Люсенька и мама Вера. Люсенька потом рассказывала, что со своей русской мудростью баба Вера сказала: «Лучше, что он умер, чем остался бы калекой». Я обо всем этом узнала по телефону, позвонила мне и рассказала об этом Люся. Маме Вере прислали официальное извещение об этом из штаба партизанского движения, сообщили, где Шуру похоронили, и медаль. Где все это? Почему я не сумела все это сохранить для наших потомков, внуков? Во всем виновата я, Грише было не до этого. А я тогда, тоже занятая работой, «передовыми вопросами», тогда ничего не сохранила. Очень себя корю за это.

Ну, а что писать о своей жизни и своей работе? Ведь в основном моя жизнь была вся в работе. Как и все советские люди, мы жили на работе только с одной мыслью: «Все для фронта, все для победы». А так как мы «курировали» (П. Рыжухин, В. Костенко и я) военные заводы, то и работали соответственно этому лозунгу нашей партии и всего советского народа. С заводов не вылезали. Я больше занималась агитационной и пропагандистской работой. Проводила агитколлективы, инструктировала агитаторов. Сама проводила беседы на политические темы, главным образом, по докладам, выступлениям Сталина. Помогала в организации наглядной агитации, в проведении подписки на заем и т.д. Обстановка, в которой тогда работали рабочие 23-го, 122-го заводов была тяжелой: голод и холод. В цехах было 0 градусов, мерзли в чернильницах чернила. Перед праздниками (1 мая, годовщина октября) проверяла, как готовятся лозунги на оформление демонстраций. По этим темам (праздничным) я выступала с докладами на собраниях рабочих. Всего, чем занимались и как работали, не перечислишь, да и не помнишь! Зато очень хорошо помню конец войны, День победы – 9 мая 1945 года.

Победа – 9 мая 1945 года. Послевоенное время

Нас всех, работающих в райкоме, в 6 часов утра вызвали в райком партии. В этот час по радио было передано сообщение о победе над немецко-фашистскими захватчиками. На совещании (по-моему, первым секретарем райкома был не Ликовенков, а Борис Евгеньевич Родионов) нам предложили поехать рано утром на предприятия, где до работы будут организованы митинги, посвященные победе над фашистской Германией. Мы поехали (Варя, Петр Вас. Рыжухин и я) на 23-й завод (теперь завод им. Хруничева). Собственно, митинг был уже подготовлен парторганизацией, ну, а мы присутствовали на этом митинге и потом писали «докладные записки» (так это тогда называлось) о состоявшихся митингах. Митинг на 23-м заводе прошел с очень большим подъемом. Выступления были патриотические, горячие, да и неудивительно. Ведь все советские люди ждали и, как только могли, боролись за этот день – День Победы, и вот этот долгожданный день наступил! Я вспоминаю в связи с этим 1-й салют, который был в Москве, который был, по-моему, посвящен взятию Курска. Мы смотрели этот салют на Арбате, где находился наш парткабинет. Вышли с М.Н. Карамышевой и были потрясены...

Великая Отечественная война окончилась нашей победой. Но и после окончания войны были еще очень большие трудности. Очень много городов, сел было полностью разрушено. Москва, конечно, была не так разрушена, но были трудности восстановления заводов, большие продовольственные трудности. Карточки, которые были введены в годы войны, еще оставались до 1947 года. На рынках были баснословные цены. Трудно было простым людям, рабочим, служащим – мизерный паек и все. Потом появились коммерческие магазины, в которых продавались самые необходимые продукты в несколько раз дороже, чем по карточкам, но дешевле, чем на рынке. Этих продуктов тоже не хватало в магазинах. И дело доходило до того, что вопрос о том, как распределить эти продукты по предприятиям, решался на бюро райкома. Работа в райкоме партии оставалась такой же напряженной, как и во время войны. Все было по-старому. И беседы, и доклады, и проверка постановки агитационно-пропагандистской работы на предприятиях. Менялись у нас секретари райкома. Или после Родионова или вместе с ним появился секретарь райкома Анфимов. Был взят в райком с Дорхимзавода. Я по-прежнему работала инструктором отдела пропаганды вместе с Рыжухиным и Костенко.

В 1947 году событием в стране явилась отмена продуктовых карточек. Это несколько улучшило положение трудящихся. Но зато появилось новое очень неприятное и непонятное для нашей советской страны «событие» – гонение на евреев. Это выражалось в редакционных статьях в центральных газетах, это также выражалось в массовых увольнениях с работы партийных работников, преподавателей и других людей из интеллигенции. Было опубликовано официальное сообщение о «деле врачей-евреев». Их обвиняли во всех грехах, в неправильном, вредительском лечении. А уж о ЦК и нечего говорить, оттуда «выдворили» всех евреев. Гриша этим «россказням» и верил, и не верил. С одной стороны, он был «ортодокс», верил во все, о чем писали в центральной прессе, а с другой стороны, показал себя противником таких жестких мер. У него в секторе, не то в отделе работала инструктором Шмуклер. Фамилия еврейская, а по документам она числилась русской. Ему предложили от нее освободиться. Он категорически отказался от этого. И сказал своему начальству: «Хорошо, я ее уволю, но тогда увольняйте и меня». И Шмуклер осталась работать в ЦК несмотря на то, что ее хотели «убрать». Она, кстати, живет в нашем дворе. Здороваемся, помнит ли она это все и вспоминает ли Гришу?

1946 год. Я становлюсь матерью троих детей. Гриша заболевает туберкулезом

После окончания войны Гриша сразу получил отпуск, так как буквально все советские люди в военные годы не были в отпуске, а в особенности, работники ЦК. Никаких врачей он в поликлинике не прошел и как бы «обманным путем» получил курортную карту и путевку на курорт в Сочи. После того, как он в Сочи принял 2-3 мацестинские ванны, у него поднялась температура до 39 градусов. Когда врачи проверили причину, то обнаружили у него туберкулез легких (открытую форму). Ему предложили немедленно уехать из Сочи, но он сумел уговорить врачей, чтобы его оставили до конца путевки. Ему разрешили остаться. Но когда он вернулся в Москву, то сразу был взят на учет в поликлинике в туберкулезное отделение. Это было очень большое горе для нас, у него была открытая форма, с палочками Коха. По правилам ему нужно было наложить пневмоторакс (?) и поддувать. Но обошлось без этого. В течение нескольких лет он получал 4 месяца отпуска (2 весной и 2 осенью). Весной лечился в санатории им. Герцена, а поздней осенью в Крыму в санатории «Горное солнце» под Мисхором. Ему был предложен особый режим: спать с открытым окном и зимой, по-особому питаться. В столовой его, как «заразного», стали сажать за отдельный стол, он отказался от столовой и стал брать обед сухим пайком, обедал дома... Как раз в это время, когда Гриша болел туберкулезом, я обнаружила, что я беременна, нужно было освободиться от этого, но увы!, уже было поздно. Ребенок уже у меня зашевелился... И 6 декабря 1946 года я родила девочку, для которой у меня уже было заранее подготовлено имя – Марина. Гриша этим (моей беременностью) был очень доволен. Он уверен был, что у него будет сын, и даже всем на работе расхвалился, что у него скоро будет Андрюша.

5 декабря (это была суббота) Гриша с Инночкой и Люсенькой уехали в однодневный дом отдыха, а утром 6-го у меня начались схватки. Дома мы были вдвоем с мамой Верой. Она очень перепугалась, надо ехать в роддом, а я ей твердила: «Вы сколько детей рожали дома, и я рожу дома, везти в роддом некому». В конце концов, часов в 12 дня я позвонила шоферу Алексею Алексеевичу, попросила его поехать в Новые Горки, сообщить Грише о моих «делах», но по секрету от дочек, сказать, что Гришу вызывают на работу. Приехал Гриша, и тут же отвез меня в кремлевское отделение роддома на Басманной. Я родила только на следующий день, 6-го декабря. Роды, как всегда у меня, были тяжелые, кричала так, что, как мне говорил потом врач, с 1-го этажа было слышно на последнем (или наоборот). Опять, в 3-й раз, я была под общим наркозом (удаляли ручным способом детское место). Ведь и Инночку, и Люсеньку я тоже рожала под общим наркозом. А после того, как меня перевели в палату, приехал Гриша. Я ему уже приготовила записку, что «не расстраивайся, что опять дочка, она будет моя, я ее запишу в свой паспорт, у меня уже готово для нее имя»... На мою записку он мне ответил, что это все равно, что лишь бы все было благополучно. А Люсенька мне потом говорила, что когда в 6 часов утра она узнала, что я родила дочку, подошла к Грише и сказала ему: «Папа, мама дочку родила», он ответил: «Ох ты, черт побери» – пауза, – а потом: «Порядок!».

Растить Мариночку мне было очень нелегко. У меня, как всегда, молока было мало. Я брала молоко у уборщицы парткабинета. Она приходила к нам домой и сцеживала молоко (она тоже кормила грудного ребенка). А когда Мариночка начинала сосать мою грудь, она сразу засыпала, и, таким образом, моего молока она фактически не получала. Мама Вера говорила: «Не сосеть, наверно, помрёть». А Гриша, конечно, в шутливой форме, добавлял: «Помрет, так помрет, ведь не сын...». Но на самом деле он ее очень полюбил, и когда приезжал домой обедать, до кормления и после кормления клал ее на весы, и, конечно, оказывалось, что она ни одного грамма не высосала. Тут же, наверное, с 2-х месяцев, мы стали брать молоко в консультации. Главным «доставщиком» молока была Люсенька (ей было 13 лет). Она брала с собой какой-нибудь учебник и шла с бутылочками в консультацию и там учила уроки. Таким образом, Люсенька была помощницей №1 в кормлении Мариночки. Потом уже стали ее подкармливать кашами, и дело пошло на лад...

Я после декретного отпуска вернулась на работу в райком. Не помню, в парткабинет или в отдел пропаганды. Мысли о том, чтобы уйти с работы, у меня даже в голове не было. Несмотря на то, что у нас жила мама Вера, я тут же наняла няньку. Сначала у меня жила родственница Маруси Бышевой (нашей соседки по площадке) – Лида, потом сестра одной сотрудницы домоуправления Маруся (кстати, мы и сейчас с ней встречаемся, она живет в доме 24), потом не помню, кто, и, наконец, 3 последних года жила Эля. Она растила Мариночку до 3-его класса. Я не мыслила, чтобы оставить маму растить одной Мариночку. Достаточно того, что она за ней ухаживала. Ну а я, как и прежде, продолжала заниматься «передовыми вопросами», как любил шутить Гриша.

Жили мы сначала в доме №22 (тогда это был дом 36/50 по Можайскому шоссе), а потом уже Можайское шоссе переименовали в Кутузовский проспект. У нас была двухкомнатная квартира, окна выходили на Можайку. Конечно, нам уже стало тесно в двух комнатах, нас ведь стало с рождением Мариночки 6 человек. Да еще и Грише нужна была отдельная комната, чтобы спать с открытым окном зимой и летом, отдельно стирать белье и т. д. Он подал заявление на увеличение жилплощади в связи с такими обстоятельствами. Главным был тогда в ЦК Крупин (кстати, он и сейчас еще жив, ему больше 80 лет, он слепой и парализованный). На заявление Гриши, что у него уже третий ребенок, тот ответил, что «на третьего ребенка я бы тебе не дал большей жилплощади, но поскольку ты болен туберкулезом и можешь заразить детей, то получай ордер на трехкомнатную квартиру». И в феврале мы переехали в дом №26 в 1-й подъезд, дом только начал строиться, а рядом бывшее русское кладбище, церковь и т. д. Квартира вся несолнечная, выходит якобы на север, никогда не бывает солнца. Тогда занимался квартирами Петухов, который знал хорошо Гришу и дал ему «джентльменское» слово, что, как только начнут строить новые подъезды, он поменяет квартиру на другую, на солнечной стороне. Забегая вперед, скажу, что Гриша ему ни разу об этом не напомнил и всегда говорил так: «Он дал джентльменское слово, он должен меня вызвать, а не я ему напоминать».

Расположились мы так: Гриша жил в большой комнате один. Спал с открытой форточкой, даже при 30 градусах мороза. Инночка и Люся спали в средней комнате, а мама, я и Мариночка в той крайней комнате, где я сейчас нахожусь. Расположение спальных мест было следующее: там, где я сплю сейчас, спала я и тогда. Где стоит книжный шкаф, там была мамина кровать, а там, где сейчас комод – Маринкина кроватка, которую мы приобрели на рынке за 40 р., которые я получила в райкоме на 3-его ребенка. Таким образом, баба Вера очутилась со своей маленькой внучкой рядом. Когда она капризничала, брала ее к себе в кровать. Мариночка начинала ее «валтузить» ножками в живот, а баба Вера приговаривала: «Ах ты, благодетелька...». Где спали мои няньки, я не помню.

1946-1947 годы были очень тяжелые для людей моей национальности. Были сфабрикованы какие-то «дела врачей» (евреев), врагов народа. Стали увольнять евреев из руководящих учреждений, из вузов, из партийных организаций (ЦК, обкомов, райкомов) и т. д. Все это было сфабриковано Берией... Я, кажется, уже об этом писала. Кое-кого стали увольнять из райкома. Помню, уволили Марину Грановскую. Я, не дожидаясь того, когда меня уволят, сама подала заявление об уходе с работы в райкоме. В парткабинете тогда еще работал старый коммунист Кржижановский. Он одновременно работал в Заочном институте металлургии. Он меня устроил работать туда преподавателем политэкономии.

Но моя педагогическая «деятельность» очень быстро кончилась. Несмотря на то, что я уже преподавала политэкономию в техникуме завода «Геодезия» и моя работа там прошла вполне успешно. Я преподавала в группе, где учились Полина и Сережа Лукьяновы. А здесь, после большого перерыва, я вела семинар очень робко, и когда меня спросили что-то о происхождении человека от обезьяны (по Энгельсу), я растерялась и от испуга заболела нервной болезнью. На работу я уже не ходила. Увольнял меня с работы Гриша. И меня из-за болезни перевели на инвалидность на полгода. А потом не работала до 1950 года. Маринке было уже около четырех лет. Мы уже отдали ее в наш детский сад, рядом с нашим подъездом. Она сначала очень болезненно привыкала к саду, сад был на пятидневке. И когда Гриша, проходя мимо, заговаривал с Мариной, она стеснялась, вроде бы его не узнавала. Детсад каждое лето уезжал за город, в Ильинское.

Таким образом, с 1948 по 1950 год я не работала. Это было полтора года. Потом я решила устроиться на какую-нибудь работу, но это было не так просто. Еще так же, как в 1947 году, таким, как я, было трудно устроиться на работу. Гриша так же, как всегда, не решался мне в этом помочь. И я сама, как и в 1942 году, стала пытаться сама себя «устроить». К счастью, в Институте Маркса, Энгельса, Ленина – ИМЭЛе (еще и Сталина) в отделе кадров работала бывшая работница райкома (не помню ее фамилии) и оформила меня на работу в ИМЭЛ при ЦК КПСС (теперь он называется Институт марксизма-ленинизма). Я взята была на работу в Центральный партийный архив при ИМЭЛ. Никакой подготовки по архивному делу у меня не было, это же целая наука, и, несмотря на это, я стала работать до 1953 года в партийном архиве.

Работа в ИМЭЛе. 1950–1953 годы

Я стала работать архивистом, не помню, как называлась моя должность в секторе по истории партии. Моя заведующая – Роза Ермолаева – приняла меня дружелюбно. Она имела высшее образование, кончала Историко-архивный институт и была, конечно, специалистом высшего класса. А я?.. Не знала совершенно, что такое обрабатывать документы, как их описывать, как их систематизировать, одним словом, я в этом деле ничего не понимала. У меня была только политическая подготовка, партийный стаж и большое желание усвоить основы архивного дела. И Роза Ермолаева меня терпеливо обучала. Мы с ней обрабатывали польские фонды, историю социал-демократической и историю коммунистической партии Польши. Почти все документы были на польском языке. Для того, чтобы мы могли разбирать документы, нам в помощь пригласили учительницу польского языка Софью Рафаиловну (помню ли я ее имя правильно, спрошу у Розы). Мы изучали язык усиленно, и это помогло нам разбирать и описывать документы.

Постепенно, с помощью Розы Ермолаевой, я стала осваивать архивную науку, и, как будто, я работала успешно. Общественную работу я вела следующую: во время выборов в Верховный Совет (не помню, какой год) я была зав. агитпунктом. Он находился в доме напротив нашей поликлиники на Сивцевом Вражке. И почти 3 года вела кружок по истории партии на заводе «Москвотоль». Я этот завод и кое-кого из коммунистов знала еще со времен работы в райкоме. Вела другой кружок на этом заводе еще и Роза Ермолаева. Вспоминаю, как мы ездили вместе с ней на занятия. Тогда политкружки занимались не так, как сейчас, раз в месяц, а еженедельно. Занятия у меня проходили по понедельникам. Поэтому все вечера были заняты подготовкой к занятиям, и только после проведения кружка, в понедельник вечером, была свободна. Готовилась по первоисточникам (Ленин, Сталин), составляла подробные конспекты. Поэтому даже когда к нам приезжали в воскресенье гости, я не могла их принимать. И даже со своей любимой доченькой Мариночкой (ей было тогда 5-7 лет) тоже не могла общаться. И в понедельник вечером она меня спрашивала: «Ну как, мамочка, ты уже провела кружок?». И была счастлива, что я могла с ней играть и общаться.

Во время моей работы в ИМЭЛе, в 1953 году, произошло крупное трагическое событие – умер вождь, руководитель партии Иосиф Виссарионович Сталин. Как все восприняли это событие, я опишу в следующих воспоминаниях. Но скажу только одно. Во-первых, когда я услышала сообщение по радио о смерти Сталина, я зарыдала и сказала Грише: «Ну, что же, Сталин умер, лишь бы советская власть осталась...». Я считала тогда, что Сталин и советская власть неотделимы. На работе в ИМЭЛе был траурный митинг, все рыдали, принимали валерьянку. Казалось, что существование советской власти под угрозой. Но через некоторое время в «Правде», не помню когда, была опубликована редакционная статья «О культе личности». Эта статья произвела такое сильное действие на людей, на коммунистов, что это передать трудно. Нужно посмотреть в БСЭ, как сейчас описывается эта статья, как описывается это событие, а также посмотреть в последнем издании истории партии (я его даже не видела). Ну что же? Сталин умер, а партия живет и естественно продолжал работать партийный архив. Но мне в этот переломный момент в жизни партии пришлось в своем кружке, где рассказывали о культе личности Сталина, как-то перестраиваться.

Проработала я в ИМЭЛе недолго, 3 года, до 1953 года. После смерти Сталина почему-то началось сокращение штатов в правительственных учреждениях, в том числе и в ЦК. А ведь ИМЭЛ был при ЦК КПСС. Началось сокращение штатов и у нас в партийном архиве. Одну за другой (а у нас в партархиве работали в основном женщины) стал к себе вызывать в кабинет директор партархива Абросенко. Вызывал больше замужних, обеспеченных, по его мнению, материально. Беседовал. Беседа заключалась в том, что сообщал: «по уважительным причинам вынуждены вас сократить», то есть, в переводе на русский язык, уволить. Многие женщины впадали, прямо «не отходя от кассы», в истерику. Наконец очередь дошла и до меня. Телефонный звонок: «Вас вызывает Абросенко»... Я пошла, предвидя, зачем меня вызывают к директору. Началась «задушевная» беседа. «Мы вынуждены вас сократить. У вас муж в ЦК работает, вы можете не работать»... Мой ответ: «Я у вас в кармане не считаю, и вы у меня не считайте, а работать мне или не работать, решать буду я сама, но не вы». «Мы вам поможем устроиться на другую работу», – сказал Абросенко. «Я в вашей помощи не нуждаюсь, я буду устраиваться сама, через Киевский райком партии». Я спросила: «Когда сдавать дела?» Ответ: «Сегодня». К счастью, я в истерику в кабинете директора не впала. Но зато, когда пришла обратно и стала все Розе Ермолаевой рассказывать, то тогда-то я и разрыдалась. За всю мою долгую трудовую жизнь я ни разу не попадала под сокращение, из института меня не отчисляли, а даже наоборот. Когда Роза узнала, что сегодня же надо передавать ей мои дела, она была очень удивлена и возмущена. «Что же так скоропалительно, вы что же, «враг народа»? А я-то что могла ей ответить? Роза позвонила по телефону Грише и сказала ему, что я себя плохо чувствую, и пусть приезжает за мной на машине. Связали мы с ней все мои пособия, все мои конспекты подготовки к кружку, получилась большая связка. Вышли мы на скверик около партархива (Советская площадь), прислонились к стенке и ждем. Подъехал Гриша, спрашивает: «Что случилось?». Я ему ответила: «Меня выгнали с работы». «Ну и что тут печалиться?», – спокойно ответил Гриша. Когда мы приехали домой, и в особенности на следующий день, у меня заболело сердце (до этого сердце никогда не болело). А утром звонок из ИМЭЛа. Инночка ответила: «Птушкина заболела, у нее сердечный приступ». Видно, даже Обичкин, директор ИМЭЛа, перепугался. «Еще чего доброго умрет Птушкина от расстройства». Вызвали врача, мне дали больничный лист. А на больничном листе увольнять нельзя. И Гриша полушутя говорил: «Жена, болей дольше, пусть они (начальство) повертятся…» Но я долго не захотела болеть, через некоторое время пришла в ИМЭЛ и взяла, вернее получила, расчет.

«Старику куда деваться?» Как в песне поется... Я пошла в Киевский райком партии. Первым секретарем райкома был тогда Петр Васильевич Рыжухин. Он меня принял и, обратившись ко мне, сказал: «А ты хорошо выглядишь». На что я ему ответила: «Очень хорошо. Меня выгнали с работы, попала под сокращение. Пришла за помощью, помоги устроиться куда-нибудь, без работы жить не могу». «В библиотеку Ленина пойдешь?» Я ответила: «Конечно, пойду. Я свою трудовую деятельность начинала в библиотеке и окончу ее тоже в библиотеке». Он при мне позвонил Ефимовой (она тогда была не то секретарем парткома, не то заведующей отделом обслуживания). «Возьмете на работу бывшего работника райкома, сейчас работника ИМЭЛ?» Та согласилась, «пусть приходит».

Чтобы закончить с воспоминаниями об ИМЭЛе добавлю еще то, что я полюбила работу в архиве, освоила ее, и мне было жаль с ней расставаться. Со многими из сотрудников ИМЭЛа я подружилась, но настоящим другом мне осталась до сих пор Роза Ермолаева. Она бывала у нас дома, Грише тоже она была по душе. Она даже однажды приехала к нам отмечать свой день рождения. Гриша был очень рад этому. Пошел сразу за вином, и мы очень даже душевно его отметили. Ведь у Розы несмотря на то, что она была замечательная женщина, и внешне, и пела, и играла (ее коронная песня была «Руки...»), личная жизнь не сложилась. По большой любви к ней на ней женился Ермолаев, потом он приехал в Москву, поступил в Высшую партийную школу. По окончании школы его взяли работать в ЦК. Он немедленно снял Розу с работы, посадил дома, а пока она занималась домашним хозяйством и растила ребенка – сына Володю, – в него вцепилась другая, и они развелись. Вот так бывает! Гриша пытался ее сосватать со своим другом ленинградским, по фамилии Газа, но ничего из этого не получилось... Роза зато преуспела в другом, защитила кандидатскую диссертацию, имеет много печатных трудов, и все о польском рабочем движении. Много раз ездила в Польшу и даже была по туристской путевке в Италии. А личного счастья нет. Несколько лет назад умер ее муж, а вскоре после этого умер ее незаконный муж, с которым она много лет была близка. Да и сын ее Володя больной, часто лежит в больнице... Потому я так подробно написала о Розе, что она очень внимательно и хорошо ко мне относится.

1953–1959 годы. Работа в Библиотеке Ленина

Работа в библиотеке – это последние годы моей трудовой жизни перед уходом на пенсию – на заслуженный отдых. Итак, пришла я после телефонного звонка из райкома в Ленинскую библиотеку к зав. отделом обслуживания Анне Николаевне Ефимовой. После беседы она направила меня работать в 4-й научный читальный зал на работу по приему книг. Для меня эта работа была незнакома, я, правда, знала библиотечную работу, но моя библиотека клуба 1-й Образцовой была совсем другой. Работа здесь, в Ленинке, была легче, но совсем неинтересная. Идут по требованиям читателей из хранения книги, а ты проверяешь, правильно ли прислали книгу, если неправильно, то пишешь «брак» и отправляешь обратно в хранение, если правильно, ставишь свою визу и отдаешь читателю. Вот и все. Единственное, что хорошо, это то, что через твои руки проходят книги. На ходу можешь на них взглянуть, а в остальном... пустое место. На приеме книг со мной работали: Антонина Борисовна Шведова, Александра Петровна Несифорова. 4-й зал – это зал медицины, сельского хозяйства, биологии. Науки все мне знакомые! После того как я проработала в 4-м зале 1 год, меня вызвала к себе Надежда Андреевна Ступина (ее уже несколько лет нет!) и предложила мне идти работать в 3-ю группу хранения заведующей. Тогда отдел хранения и отдел обслуживания были объединены. Заведовала всем отделом хранения Смоллер. Я, как могла, отнекивалась. Говорила Ступиной, что никогда за свою трудовую жизнь ничем не заведовала, что из меня начальник не выйдет, что я совершенно не знаю работу хранения, но мой отказ ни к чему не привел. И я перешла работать заведующей 3-й группой хранения. Моя деятельность в качестве начальника продолжалась всего один год и плачевно окончилась. Я на нервной почве потеряла голос, и Ступина освободила меня от этой «почетной» должности. Почему так случилось?

7 ноября 1978 года

Это случилось потому, что я пришла в группу, на заведование, не зная совершенно этой работы. Мне было очень трудно руководить, не зная даже содержания работы. Мои подчиненные воспользовались моим неумением руководить. Всю работу сваливали на меня. Если книжку найти по требованию на полке нельзя, оставляли невыполненные требования мне, и я после работы оставалась и искала «нули». Была у меня в группе одна сотрудница-грубиянка, которая мне мешала работать. Все это я переживала и вынуждена была явиться к Ступиной и попросила ее меня освободить от заведования 3-й группой хранения. Она мне предложила идти работать дежурной по залу. Я отказалась, так как мне эта работа показалась неинтересной – «открывать-закрывать форточки». Тогда Надежда Андреевна мне предложила работу в филиале Библиотеки Ленина при заводе им. Лихачева. Там был читальный зал, которым пользовались рабочие и служащие ЗИЛа. Читальный зал был открыт с утра до вечера. Работа в две смены. Вместо 15 минут, тратила на дорогу 1 час на метро. Но работа мне оказалась по душе. Она напоминала мне работу в клубе 1-ой Образцовой. И я проработала там 3 с половиной года, до 1958 года, до ликвидации этого филиала.

О работе в филиале напишу позже, а то тетрадь кончилась...

Записки о моей жизни (продолжение)

Тетрадь дала Зина, начата 21 ноября 1979 г.

Работа в филиале Библиотеки им. Ленина при Дворце культуры ЗИЛа

При приходе в филиал я столкнулась с совершенно другой обстановкой. Это был читальный зал при Дворце культуры. Занимались там рабочие ЗИЛа, учащиеся вечерних школ рабочей молодежи, техникумов, вечерних институтов. Читателей было очень много. Комплектовался фонд из фондов Библиотеки им. Ленина. Работа была самая разнообразная: выдача книг читателям, составление каталогов и консультации у каталогов, запись в инвентарь. Одним словом, все то, что я делала, когда работала в клубе 1-й Образцовой типографии. Она меня вполне удовлетворяла. Работала в две смены, дорога в один конец занимала более часа, но это меня не пугало. Зато интересно было работать. Из работавших со мной в филиале помню: заведующую филиалом Веру Павловну Оленич, заместителя Наташу Евреинову, сотрудников: Лену Терентьеву, Нину Лихареву, Нину Незаметдинову и многих забыла. Всего работало человек 15. Но увы! Вера Павловна, замечательная женщина, старый член партии была уже в довольно пожилом возрасте и ушла на пенсию. Заменила ее в должности заведующей Наташа Евреинова, тоже очень славная, симпатичная женщина, молодая, но незамужняя. Я один раз брала с собой на работу Мариночку, она была еще маленькая – лет 10, – столько, сколько сейчас Асеньке. Мы с ней поехали: до Киевского вокзала на автобусе, с Киевской до Павелецкой (на эскалаторе), от Павелецкой до Автозаводской, а потом на автобусе до Дворца культуры. Мариночка была очень удивлена, как мама так далеко ездит на работу. Приехали, и она сказала Грише: «Папочка, как мама далеко работает, ехали на 5-ти эскалаторах». В библиотеке ее очень хорошо приняли, развлекали, а потом дали ей «работу» – ставить штампы на листках... Она была очень довольна. Так я проработала в филиале три с половиной года, до тех пор, пока не было вынесено решение – ликвидировать филиал.

Книжный фонд весь остался в филиале, но он был передан в ведение завкома ЗИЛа, а сотрудники были отправлены в Библиотеку Ленина. При ликвидации не обошлось без эксцессов. Прикреплена была к филиалу Вера Кондратьевна Вансецкая (сейчас ее уже нет). Шла проверка всего книжного фонда, не хватало многих книг. Вансецкая очень к этому отнеслась серьезно. Все пугала Наташу Евреинову, что она будет материально отвечать за пропавшие книги. Наташа нервничала, плакала. Я ее успокаивала. И когда все уже было закончено, Наташа все говорила, что до смерти будет меня вспоминать добрым словом. Увы! Наташа, совершенно молодая женщина, умерла раньше меня, также умерли и Вансецкая, и Ступина. Все они намного моложе меня. У каждого своя судьба...

После возвращения сотрудников обратно в Библиотеку Ленина распределили всех по читальным залам. Меня направили опять в 4-й читальный зал, откуда я уходила. Я работала и в подсобной библиотеке, и на приеме книг из хранения, и на других участках. Работать мне было совсем не трудно. Коллектив знакомый, заведующая читальным залом Соловей. Участвовала я в перемещении фондов из хранения в подсобную библиотеку. Так прошел 1958 (конец) и 1959 год! В октябре 1959 года мне минуло 55 лет(!). Пенсионный возраст! Это было время, когда у руководства партией стоял Хрущев и гнал всех стариков «с ярмарки». У нас тоже стали поговаривать о необходимости уходить на пенсию. А особенно молодежь ждала, когда старики уйдут на пенсию или умрут, тогда им достанутся их ставки.

Однажды я узнала, что Надежда Андреевна Ступина вызвала Марию Константиновну Бубнову (80 лет) и предложила ей уйти на пенсию. Правда, она работала уже не очень успешно, но она была старая большевичка (с 1914 г.)... Я пришла в кабинет Ступиной и устроила ей «бенс»: «И вам не стыдно, вы вызываете члена партии с 1914 года и выгоняете с работы». «А ведь она ничего не делает!» «А это неважно, пусть хоть ничего не делает, а вы не имеете права ее выпроваживать». Тогда она посмотрела на свою секретаршу Галю Садовникову и сказала: «Галя знает, что мы улыбаемся». А я ответила: «Да вы с Галей одного поля ягодки» и ушла, хлопнув дверью. После этого Н.А. со мной полгода не здоровалась, не знаю, через сколько времени М.К. Бубнова ушла с работы. Но, как только мне минуло 55, подала заявление об уходе на пенсию. Н.А меня спросила: «А вы-то тут причем?» А я ответила: «Во-первых, не хочу ждать, когда меня будут вызывать и выгонять, во-вторых, у меня Мариночка в 3-ем классе, ей 10 лет, и я больше не хочу бросать ее на нянек». Мое заявление подписали, и с декабря 1959 года я стала пенсионером, то бишь, домашней хозяйкой, но на партийном учете осталась в Ленинке, и до сих пор там.

Начался новый период моей жизни: я, Оля Птушкина, стала пенсионеркой, домашней хозяйкой.

Я – пенсионерка

Сначала я очень обрадовалась тому, что стала домашней хозяйкой, настоящей женой, матерью. Взялась за домашнее хозяйство с упоением: готовила, стирала, убиралась, мыла посуду, но мое увлечение домашним хозяйством длилось не очень долго. «Попрыгала» месяца 4. А потом самым настоящим образом свалилась. Началась у меня жуткая неудовлетворенность, депрессия. Лежала в лежку. Потом моей болезни дали название: «циклотемия» – депрессия-подъем. Лечилась я в больнице у профессора Краснушкина, потом у консультанта (не помню его фамилию). Гриша не понимал моей болезни, очень был расстроен. Через 4 месяца я отошла и начала опять «действовать» дома.

Гриша тоже ушел на пенсию в декабре 1959 года. Ему было ровно 60 лет. Его не хотели отпускать, но он жаловался на плохое здоровье. Его стали проверять. Лечащим врачом нашим была Ольга Михайловна Иванова (сейчас ее уже нет в живых). Она его посещала дома, ставила диагноз «грипп». А потом все-таки положила его на проверку в больницу. И в начале 1960 года бронхоскопия (проверка легких) показала, что у него рак легкого. Это был для нас такой удар, такое горе. Грише об этом, конечно, врачи сказали, что фиброма. И тут начался целый кошмар. Мы ходили с его врачом в поликлинику к врачу-легочнику, который когда-то его лечил от туберкулеза. Тот меня принял и сказал, что операцию делать нельзя, «60 лет, это не зуб рвать». Петровский был в отпуске, все остальные кремлевские доктора оперировать отказались. И совершенно случайно Раечка узнала у себя на работе фамилию профессора Лушникова Евгения Сергеевича, специалиста по раку легких. Он работал не в Кремлевке, а в больнице города Жуковского. Я сумела через Фомичева Василия Сергеевича (он тогда работал помощником Козлова), через ЦК добиться того, чтобы его пригласили в Кремлевку. Он обследовал тщательно Гришу и сказал, что операцию делать будет. То, что его пригласили в Кремлевку, это беспрецедентный случай.

Мы пытались еще кого-нибудь найти, ждали Петровского. А когда прошел месяц и мы приехали с Люсенькой в больницу, то нам уже «сообщили», что у Птушкина метастазы. Мы опять пригласили Лушникова, и он сказал: «Метастазов нет, операцию буду делать». Перешли в другое помещение, он стал диктовать сестре: «Операцию назначаю на понедельник». Люсенька запротестовала: «Понедельник – плохой день». Тогда он назначил на вторник. И во вторник, в июле, не помню, какого числа, Евгений Сергеевич оперировал Гришу – удалял ему легкое 3 с половиной часа под местным наркозом. Мы с Люсенькой 3 с половиной часа сидели под окном, и нам все казалось, кто бы ни кричал, что это кричит папа. Потом нас вызвали к главному врачу. На нашу просьбу пустить посмотреть Гришу после операции она отказала. А Евгений Сергеевич сказал: «А у меня такое правило: после операции я привожу родных в палату и показываю им, что оперируемый жив». И мы вошли в палату. Люсенька все видела, а я почти ничего. Видела, что Гриша прошептал: «Операцию сделали на большой палец, теперь только дело за мной». И мы ушли. Когда приехали домой, дома была Инночка, застали телеграмму из Холма: «Приезжайте хоронить сестру Домну»...

Конечно, Евгений Сергеевич Лушников спас Гришу от быстрой смерти, ведь болезнь у него была смертельная. Но после операции он чувствовал себя очень и очень плохо. Все у него болело, очень он страдал. 1-й год мы жили летом в Москве. На 2-й год мы ездили в дом отдыха рыбака в Литву, в Иодкранте. Путевки были на 12 дней. Но эти 12 дней жизни была одна мука. Гриша набрал рыболовных снастей, собирался ловить рыбу. Но ничего у него не получилось. Он сидел все время в помещении, никуда гулять не ходил, не мог. Меня все время отправлял гулять в лес, к морю. Там я познакомилась с Вилией Глазуновой, с которой до сих пор имею связь. Она живет в Вильнюсе. На следующий год я через Моссовет сумела получить дачу в Салтыковке. Два года, 62-63 годы мы там жили. Гриша там занимался садоводством, сажал цветы, также сажал клубнику. Чувствовал он себя там терпимо, все-таки не Москва. К нему часто приезжал Иван Степанович Шишов, единственный и вечный друг. В 1964 году уже в этой даче нам отказали. И Гриша надумал поехать на родину, к двоюродному брату Абраму, в деревню Караваево. «Надо побывать на родине», – говорил он. А я, как на грех, в это время устроилась на работу. Он поехал один и через несколько дней вызвал меня туда. Я уволилась с работы и тоже поехала туда. Застала Гришу в тяжелом состоянии. Он, правда, успел без меня побывать в Белоусове, шел пешком много километров. Его там узнала одна бабушка и воскликнула: «Да это же Гриша Верин!», и тогда многие его узнали. Обо всем этом он мне рассказывал. Время в Караваеве прошло быстро, мы побыли там около двух недель. И поехали обратно домой. К нашему приезду к нам приехал Яков, и Гриша подробнейшим образом рассказывал ему, как прощался с родиной, рассказывал и плакал.

Он еще продолжал работать в журнале «Полиграфия». Но зимой ему стало еще хуже. Положили опять в больницу, обнаружили метастазы на другом легком, на бронхах, он совсем потерял голос. Больше из больницы он уже не выходил. Ездил к нему опять Лушников, но увы, он умер раньше Гриши от разрыва сердца. Мы Грише об этом ничего не сказали. А за Лушниковым умер наш дорогой папа, муж, дедушка Гриша. Да, Лушников продлил ему 5 лет жизни, но это были очень тяжелые 5 лет, было ему очень плохо.

6 июля 1980 года

Много можно было бы написать о нашей жизни после смерти нашего папы Гриши. Но не знаю, смогу ли. Если все подробно описывать, то...

Во-первых, немного о самой смерти. Для нас она не была неожиданной. Мы уже знали, что он болен смертельно. Но все равно и меня, и дочек это потрясло. Похоронили мы его на Ваганьковском кладбище, рядом с матерью. Ко мне после кончины Гриши приехал Василий Сергеевич Фомичев и сказал, что будут хлопотать о том, чтобы похоронить Гришу на Новодевичьем. Я поблагодарила его за внимание, но сказала, что его воля – быть рядом с матерью. Нам об этом сказала Дуся. Когда они вместе с Дусей ездили на могилу матери, он сказал Дусе: «Нам это место надо беречь. Это наше с тобой место». Хоронила Гришу вся московская полиграфия и издательства. Было очень много венков. До похорон гроб был установлен в зале дома, где находилась редакция журнала «Полиграфия». Стоял почетный караул. Приезжали его хоронить Полина и Сергей из Днепропетровска. Были у нас по русскому обычаю поминки. Народу было немного. Родные, Ким Львович Шехмейстер, Володя Ленау, Мишустин – работник Комитета по делам печати. Говорили о Грише очень много хороших слов. Даже Боря сказал, что понял, зачем нужны поминки. Узнал о дяде Грише много того, что раньше не знал.

И вот все кончилось. Началась у нас жизнь без папы, тоскливо, одиноко.

Гриша умер 4 сентября 1965 года, а 1-го сентября Маринка пошла учиться на английское отделение филологического факультета МГУ. Но буквально с первых дней стала говорить, что уйдет и пойдет работать и учиться на вечернем отделении. Я очень из-за этого нервничала. Но Дуся меня научила, чтобы я Марине отвечала: «Как хочешь». Я так и делала. А она в ответ спрашивала: «А как ты хочешь?» А я отвечала. «Как сама хочешь». И все так тянулось до зимней сессии, сдала сессию и перестала на эту тему разговаривать.

На этом обрывается мамина «Тетрадь о моей жизни (Воспоминания)»...

Записано мною, Л.Г. Птушкиной, 14 апреля 2009 года.