Уголёк, выхваченный из огня
Памяти моих родителей и сестры
И сказал Господь обвинителю: Господь окрикнет тебя, обвинитель, И окрикнет тебя Господь Избирающий Йерушалаим! —
Не головня ли он, выхваченная из огня?
Книга Зехар'и, 3:2
Перевод Фримы Гурфинкель
Вступление
Не помню, как произошло наше сближение, но помню, что мы как-то сразу потянулись друг к другу. Я, тогда редактор программ государственного радио «Кол Исраэль», не могла не обратить внимания на статьи Раисы Эпштейн, преподавателя философии в Бар-Иланском, а позже Беэршевском университете, появившиеся в израильской русскоязычной и ивритоязычной прессе. Как всегда, искала собеседников для своей радиопрограммы. Но сложилось так, что наши отношения переросли в дружбу.
Нас сближало многое. Мы обе были непримиримы по отношению к приближающему соглашению в Осло, обернувшемуся трагедией для нашей страны. Сегодня, когда всё это уже далеко, я нашла эти статьи на авторском сайте Раисы Эпштейн. И перечитывая их, невольно возвращаюсь к тем дням и к ней, самой Рае. Рае, тех лет. Вот только несколько фрагментов из её статей, актуальных и сегодня.
«...Я мучительно ищу для себя ответ на вопрос, что заставляет огромное число евреев, людей, отдаленных от Катастрофы не тысячелетиями, но всего лишь полувеком, снова и снова забывать опыт истории, снова и снова предаваться гибельно опасным иллюзиям... Я пытаюсь понять, как могут те, кто своей собственной жизнью вкусил горькие плоды осуществленной ценою крови миллионов Утопии там, в СССР, снова верить здесь, в Израиле, что политика, строящаяся на принципе высокой цели, оправдывающей любые средства, может привести к чему- либо, кроме общей для всех нас беды...
Я не в состоянии уразуметь, как могут нас, вышедших из тоталитарного советского ада, не пугать эти прописные буквы, даже если ими прописывается не слово СОЦИАЛИЗМ, а слово МИР. Как могут не тревожить нас эти поиски Врага, мешающего Великому Делу Строительства Мира. Как может происходящее здесь и сейчас не напоминать нам незабытые заклинания из той, прошлой жизни — о Неотвратимой Поступи Истории, о гарантированности прихода Прекрасного Будущего, о готовности принести ради этого любые жертвы».
Статья называлась «Власть над сознанием».
Как-то её статья была опубликована на иврите в одном из самых серьёзных журналов правого направления «Натив». Израильские журналисты оценили их глубину и свободу мышления.
То было время, когда мы нередко бывали вместе. Она приезжала ко мне в Иерусалим. Однажды Рая приехала в День Девятого Ава, символизирующий для нас, евреев, потерю независимости и двухтысячелетнее изгнание из своей страны. И мы вместе пошли к Стене Плача. Люди молились. Только в этот день бывает такая молитва. В ней много слёз и боли. И вдруг, сверху на нас полетели камни. Арабы решили, что это самый подходящий момент показать свою силу и власть. И мы с ней, как и все, бежали. Вернулись лишь тогда, когда полиция навела порядок. Так этот день и эта с ней встреча остались в памяти.
Может быть тем нашим походом и были навеяны эти строки:
«Я пишу этот текст, когда еще свежа память о прошедшем 9 ава, снова возвратившем нас к подлинному смыслу интифады, которую арабский мир вовсе не случайно назвал “интифадой Эль-Акса”. Смысл, которой состоит в том, что арабы не только не забывают свое прошлое, свою историю и свои мечты, но используют наше беспамятство, наше желание забыть свое прошлое, свою историю и свои мечты, наш отказ от себя, наше бегство от еврейства для того, чтобы заменить правду, от которой мы отказываемся, своими мифами, заменить нас, — которые не хотят признать свою связь с этой Землей, — собою. Смыслу, который состоит в том, что арабы и их война против нас на этой Земле — это функция нашего самоотказа, это тень, которую отбрасываем мы сами своим беспамятством и самопредательством, это наше собственное, отвратительное и варварски-пугающее в этой своей явленной наготе, национальное анти-Я».
А потом Рая переехала в Иерухам. Теперь наши встречи становились всё реже. Но она по-прежнему писала и вела свой сайт. После взрыва в кафе «Сбарро», потрясшего всю страну страшной своей жестокостью и полной нашей беззащитностью перед арабским террором, Рая перевела письмо отца раненой девочки. Оно не могло не потрясти. Сегодня я нашла отрывок этого перевода на сайте Раисы Эпштейн.
Моя новая Шира
Бен-Цион Намат, Ха-Цофе, 17.08.2001
Авторизированный перевоД: Раисы Эпштейн
***
И потом вдруг сразу наступила тишина. «Папа, — тихо сказала моя дочь, — скажи мне, пожалуйста, — снова спросила она, — что с ними случилось?»
Я спрашиваю её, почему ей так важно знать именно о них. И тогда Шира рассказывает, что, когда произошел этот страшный взрыв, она успела увидеть, что дети из этой семьи были в пламени. Да, они прямо горели, я видела, — говорит Шира. И один из них, маленький мальчик на руках у отца, у него горело лицо, и он кричал так — «Папа, папочка, спаси!» И тогда его папа закричал ему в ответ: «Не бойся, не бойся, повторяй со мной вместе — ШМА ИСРАЭЛЬ, АД- НАЙ ЭЛОКЕЙНУ, АД-НАЙ ЭХАД!».
И потом вдруг сразу наступила тишина, папа, — тихо сказала моя дочь. Скажи мне, пожалуйста, — снова спросила она, — что с ними случилось?
И я, сын своего отца, почти единственного из всей большой семьи уцелевшего в Катастрофе, я, выросший на «ШМА ИСРАЭЛЬ», на этих словах, которые говорили евреи там, перед тем, как их убивали, — ведь я так хорошо знаю эти вводящие в озноб рассказы о святых мучениках, которые, идя на смерть, кричали это.
И вот теперь, здесь, я слышу от моей девочки такой же рассказ, — и Треблинка и «Сбарро» вдруг превращаются в одно.
Дед, внучка и я, отец — Семья между ними. Тайный генетический код, несущий с собой такую невыносимую боль, соединяет святых Катастрофы и святых из «Сбарро», когда весь грех тех и других — в том, что они евреи. Семья Схайвисхордер. Освящение Имени. Дети, уничтоженные там и сейчас. Мальчик тогда, как и мальчик сейчас, хотел, чтобы папа спас его. Отец, знавший сейчас, как знал отец там и тогда, куда они с сыном идут. И он, — как и тот, — кричит вместе со своим сыном Небесному Отцу: ШМА, ИСРАЭЛЬ!
ШМА, ИСРАЭЛЬ! — кричат они там и здесь из пламени ада. Там и здесь. Тогда и сейчас.
И слезы сдавливают горло, и сердце отказывается верить. И я слышу голос мой девочки, Ширы, возвращающей меня сюда, к ней: «Папа, я никогда не забуду эти голоса. Слышишь? Никогда».
Этот текст лёг в основу моей программы, прозвучавшей тогда по радио «Кол Исраэль».
Это произошло в 2001 году. Но теперь статьи Раи становились всё реже. Болела мама. Рая уже не работала. Была всё время рядом с матерью, которая памятью возвращалась к годам войны, когда в один день, почти на её глазах, погибли её родители, брат, его дети. Всю войну она была в партизанском отряде. Воспоминания нахлынули на неё. Рая записывала за ней...
Так сложились эти страницы...
Мы поддерживали связь. Порой я посылала ей книги. Мне казалось, что они помогут ей в жанре воспоминаний. Смерть отца, потом — матери, и совсем недавно — единственной, дорогой и любимой сестры.
Всё это надломило Раю. Общаясь с ней по телефону, я хорошо чувствовала изменения, которые произошли с ней. Утешало то, что люди, ставшие близкими ей и её семье за годы жизни в Иерухаме, не покидают её. Их отношение к Рае меня бесконечно трогало. Особенно раббанит Михаль Блуменцвайг, которая приняла близко к сердцу состояние Раи.
Тяжесть усугублялась мыслью о книге, которая теперь была для неё подобно брошенному ребёнку. Она искала возможность помочь себе и книге. Чтобы вернуть черновики к жизни, кто-то должен был внести их в компьютер. Нити памяти привели Раю к Изабелле Побединой, с которой она когда-то говорила о книге, и эпизоды, разбросанные по разным папкам, расположились в хронологическом порядке.
Это было начало... Пришёл час редактуры. Воспоминания обретали жизнь.
Они были о людях, достойных нашей памяти...
Я хочу рассказать вам
Я назвала свою книгу «Уголёк, выхваченный из огня». Знаю, что у пророка Зхарии: «Головня, выхваченная из огня».
И всё же, позволяю себе назвать именно так, хотя всё остальное несёт тот же высокий смысл и говорит о жизни, чудом выхваченной из огня войны...
Но прежде всего о себе. Нет, я не писатель. Я не написала ни одной книги, и эта только рождается, и я даже не уверена, что закончу её, но я пишу. Пишу ради тех, кто является продолжением нашей семьи.
Пишу, чтобы цепь не прерывалась, чтобы новое поколение знало, откуда их корни, что предшествовало их появлению на свет. У нашей семьи есть продолжение. Это сын моей, теперь уже покойной сестры Вали-Леи — Игаль и его прекрасная семья.
В решении написать книгу, посвящённую памяти моих родителей, меня поддерживает некоторый опыт писания в прессе: в начале только в русскоязычных газетах, а позднее на иврите в журнале «Натив», под редакцией Арье Става, в свое время известного в интеллектуальных кругах Израиля.
Мои родители читали мои статьи с глубоким интересом, и, когда выражали свои мнения и свои чувства, было совершенно ясно, что это не только желание сделать мне приятное, но искреннее мнение о том, что они прочли. Мне была очень дорога их искренность. Мне нередко звонили, говорили добрые слова о моих статьях, благодарили. Но ничьи комплименты, даже, если раньше речь шла об известных людях, не были мне так важны и дороги как мнение мамы.
Однажды она была особенно взволнована. И я помню сказанные ею слова так, как будто бы услышала их из маминых уст сейчас, а не много лет назад: «Кто учил тебя так писать, доченька?» — спросила она, не скрывая своих чувств.
И я ответила: «Ты, мама, только ты научила меня всему, и спасибо тебе огромное за это...» Она смутилась, но видно было, как рада сказанным мною словам. И я вспоминаю, когда пишу эти строки, что она учила меня задолго до публикации моих статей. Учила читать, писать и считать. Ведь я, и позже также моя сестра, учились у неё в начальной школе. Уже тогда она учила нас всему хорошему и оберегала от плохого. Учила не только как мать, но и как учительница.
Я родилась в 1948 году, через три года после окончания войны и росла в семье в атмосфере тяжелых воспоминаний родителей о том, что они и их близкие — в большинстве погибшие — пережили. Многие из них надолго оставались в моей памяти. Слушая эти рассказы, я переживала вместе с ними их боль. Повзрослев, не просто слушала их, но порой что-то записывала.
Я нередко обвиняла себя в том, что не останавливала маму, когда она возвращалась к прошлому. Но вспоминая её лицо, голос, излучавшие свет глаза, когда она рассказывала о родителях, братьях и их семьях, о жизни в Глуске до того, как пришла война — я говорю себе: нет, я не могла иначе. Я не должна была мешать ей возвращаться к воспоминаниям о дорогих ей людях. Любовь и тепло, которое царило в её семье и через годы согревало её.
Меня часто удивляла память мамы. Она возвращалась к своему детству и вспоминала, как время меняло их город, белорусский городок Глуск, неподалёку от Бобруйска.
Он оставил в её жизни большой след. И не только потому, что она родилась там. С ним были связаны самые светлые и вместе с тем самые страшные воспоминания её жизни. Он, этот город, спас её, когда, казалось, нет и не может быть спасения...
Но я постараюсь соблюдать временную
последовательность.
Вот одна из картинок детства моей мамы. В какой-то из дней она увидела, как дети большие и маленькие бегут к дому её дяди — Хаима. И она побежала тоже. Была она совсем маленькая и кто-то из взрослых подхватил её и посадил к себе на плечи. А за окном происходило что-то необыкновенное: какой-то человек танцевал на столе. Лицо его излучало радость, такой же радостью светились лица стоящих вокруг людей. Они пели, пританцовывали, хлопали в ладоши.
Назавтра картина была совсем другая. На улицах Глуска появилась машина с покрытым кузовом, и вокруг неё толпились жители городка — взрослые и дети. Внутри машины сидел тот человек, который вчера танцевал на столе. Он говорил взволнованно, обращаясь к собравшейся толпе. А кто-то изнутри, видимо, тянул его, чтобы люди не видели его лицо, а он вновь и вновь искал возможность сказать что-то. Он говорил громко, взволнованно, и только когда машина двинулась, всё стихло.
А потом кто-то из жителей Глуска, который несколько дней находился под арестом в Бобруйской тюрьме по политическому обвинению, рассказывал, что был какое-то время в одной камере с этим человеком.
Когда я спросила маму, как она могла всё это запомнить, она ответила, что и сама не понимает. Возможно, что этот случай обсуждался в семье в более позднее время, когда она уже повзрослела... Ведь именно он свидетельствовал о тех изменениях, которые уже висели в воздухе, был знаком определённых перемен. Очень тяжелых и очень недобрых, свидетельствующих, что пришли другие времена, что в их жизни что-то серьёзно изменилось.
Когда дедушка сказал жене, что перестает ходить в синагогу, бабушка была потрясена и умоляла его, плача, не делать этого.
Мама помнила слова дедушки — её папы:
«Я работаю в субботу и нарушаю святость этого дня. Я нарушаю Шаббат. Я не могу обманывать Бога».
И всё же ещё какое-то время он продолжал ходить в синагогу. Позднее, когда синагогу закрыли, несколько евреев стали ходить в Шаббат тайно к одному из жителей города и там молились, предпринимая все необходимые меры, чтобы никто чужой не узнал о существовании этой синагоги.
Со временем дедушка перестал ходить и туда, потому что вынужден был работать в субботу. Для религиозного человека это была тяжёлая травма, она подточила его здоровье и вскоре его не стало.
Пришли комиссары. Пришла Евсекция, взявшая на себя власть над тем, как должны жить евреи.
Пришли силой разрушить еврейскую жизнь, вытравить то, что держало евреев во всех поколениях.
То были годы тоталитарной власти, отрицавшей Бога и Тору. Верующие люди воспринимались этой властью, как враги прогресса. Евреи в основном выступали, как жертвы системы.
И всё же нельзя уйти от правды: среди тех, кто преследовал религию, было немало евреев. Одним из них был старший брат моего папы. Высокопоставленный деятель системы органов Государственной безопасности, он прибыл в наши края «очистить» это место от идеологических врагов, навести порядок. Он нашёл своего младшего брата в хедере. И сделал то, что «высокое предназначение» обязывало его — приказал немедленно оставить хедер, забыть религию навсегда. Всё это сопровождалось угрозами и, конечно, младший брат не мог не подчиниться.
Но именно тогда мой папа выбрал своё направление в жизни: музыка. Он стал учиться по классу мандолины и домры, и впоследствии большую часть своей жизни был руководителем и дирижёром музыкальных оркестров и хоровых ансамблей. Его ансамбли и хоры почти всегда получали первые места на смотрах и конкурсах.
После отмены НЭПа, что означало отмену частной собственности, и в целом политику превращения массы граждан страны в бедняков, а то и в нищих, очень тяжёлая ситуация сложилось и в семье мамы. Закрытие лавки бабушки, невозможность для дедушки-портного заниматься частным шитьём привело их семью в разряд бедняков. В то время такая судьба постигла многих. Но для крестьян из окрестных деревень этот удар был ещё тяжелее. Тех, у кого было своё собственное хозяйство, (для деревенских жителей — это необходимость) объявили кулаками, и против них были направлены репрессии, как против тех, кто враждебен Советской власти. Пик преследований выражался в массовых изгнаниях семей крестьян из своих домов, из своей привычной жизни.
Из разговоров с папой и мамой я помню, что они жили в советской действительности, как большинство людей их возраста, не замечая до поры, до времени её репрессивной политики.
Нередко люди, попадавшие в тюрьмы и политические лагеря, только там начинали осознавать и понимать, в каком политическом режиме существует их государство.
Но я миную целый этап жизни семьи моей мамы и перехожу к тому времени, который из её рассказов особенно запечатлелся в памяти. Я была тогда маленькая девочка, но что-то осталось и в моей памяти.
Приближался 1953-й год. Сгущалась тьма. Атмосфера в газетах, на радио, во всем, накалялась до предела. Антисемитские статьи, передачи, интервью. Обвинения, разоблачения, угрозы погромов.
Глуск в основном был еврейский городок, но ощущение страха, приближения тяжёлых событий, наложило свой отпечаток на всех. Было ощущение, что все жители ходили с опущенными головами, стараясь избегать общения друг с другом, сжаться, стать незаметней. В воздухе висела угроза погромов. Все ждали страшного. То, что писалось в газетах и сообщалось по радио, не оставляло надежды. Вспоминая то время, мама рассказывала о докторе Семёнове, русском интеллигенте из дворянской семьи, который жил в их городе. По-видимому, он был врач-гинеколог. На его руках родилась моя сестра Валя.
Он очень уважал маму и папу и хорошо понимал их состояние. Мама рассказывала, как встречая её на улице, утешал и поддерживал. Он говорил: «Это не может случиться! Есть Бог! Он не допустит!». «Держитесь! Я уверяю вас, что это пройдёт!».
Его поддержка очень помогала ей. Смерть Сталина, действительно, спасла еврейский народ. На рельсах, недалеко от Глуска, стояли грузовые составы. Поблизости от них вертелись какие-то люди то ли в рабочей одежде, то ли в военном обмундировании. После кончины Сталина, стало ясно, с какой целью они были пригнаны к городу, сконцентрировавшему еврейское население...
Смерть Сталина
Я думаю сейчас, что рыдала я от страха, от этой тяжелой пугающей атмосферы, от этого ощущения ужаса и безысходности, которое словно вдруг свалилось на окружающих меня людей. Я не знала, кто такой «Сталин». Я плакала, потому что жалела моих маму, папу и наших соседей. Я не знала и не понимала тогда, что плачет в это время весь народ.
Народ, который топтали, сажали в тюрьмы и лагеря, уничтожали духовно и физически. По нему, этому тирану, плакали не только в Советском Союзе, но и вероятно, далеко за его пределами. Плакали, не зная его истинное лицо.
Спасибо Всевышнему, что этот зверь в человеческом облике, наконец, ушел.
На первый взгляд, в нашем народе все знают о Катастрофе европейского еврейства. Но в самом этом словосочетании уже изначально заключена проблема. Ведь на самом деле словосочетание «Европейское еврейство» не включает евреев бывшего СССР. Европейское еврейство — это страны Восточной и Западной Европы, если я понимаю правильно, что цифра шесть миллионов, относящаяся к количеству евреев, уничтоженных нацистами во время войны, не включает тех, кто погиб на территории Советского Союза... И страшно подумать, что отсюда вытекает...
Вот эпизод из моих личных воспоминаний.
Наша семья: мама, папа, я и моя совсем маленькая сестра занимали одну комнату, другую — приятная семья, с которой мы были дружны.
Коридор для обеих семей играл роль клуба. Там общались, там разговаривали, там советовались. В коридоре на стене висело большое радио. Здесь мы часто вместе слушали новости и обсуждали происходящее в стране.
Я не помню точно, в какое время дня произошло то, о чем я хочу здесь рассказать. Возможно, это было вечером или даже ночью.
В нашу дверь вдруг постучали, и когда мама или папа открыли, мы услышали тяжёлый крик соседей: «Лена, Сталин умер!»
У меня всегда была слабая память. Но этой картины и этого состояния членов двух семей я не забыла, несмотря на то что была тогда, как уже замечено, маленькой девочкой.
Как папа, так же и мама, до поры до времени не понимали многого. Помню, когда я, уже повзрослев, выражала свои мысли, мама сердилась на меня, пытаясь переубедить.
Это было поколение так называемых «промытых мозгов», и чаще «промытых» очень тщательно и глубоко всей системой коммунистического режима.
В мамином и папином поколении в «справедливость» и «гуманность» этого режима верило большинство, и особенно большинство более или менее пожилых людей. То, что углубляло эту веру, был опыт пережитой Отечественной войны и победы Советского Союза в ней.
В Сталине представители этого послевоенного поколения видели спасителя народа, без которого победа над Германией была бы невозможной.
Оттепель
Оттепель[I], приведшая к перевороту в сознании общества, особенно в сознании молодого поколения, привела в конечном счёте, хотя и не сразу, и не быстро, к процессу восхождения правды. Не случайно, что этот период и всё что он принёс, принял название Гласность, хотя иногда его называли двумя понятиями — гласность и перестройка.
Слово «гласность» направляло на необходимость радикальных изменений...
Все эти изменения были не просты и не легки. Люди были воспитаны режимом лжи и властью тиранов. То была позиция большинства народа, что не удивительно. Сменить мировоззрение целый народ не может быстро и сразу. Нередко люди, попавшие при Сталине в тюрьмы и лагеря на основании политических обвинений, становились, выйдя оттуда, ведущими голосами в освобождении народа от плена политической лжи и насилия.
***
Но до «оттепели» Сталин и его «помощники» успели причинить народу много зла. Одно из самых античеловечных действий было создание системы вылавливания и наказания так называемых «врагов народа», погубившей миллионы невинных людей. Я не буду останавливаться на этой теме — страшной, грязной, бесчеловечной. К сожалению, среди участников этой системы были два брата моего папы. Но это не было редкостью. Немало евреев слились с тоталитарной системой, её идеологией и её деятельностью. И этим вызывали по отношению к себе и ко всему еврейскому населению страны неприязнь, и порою ненависть...
В журналах и газетах стали появляться статьи и интервью, которые давали возможность обществу узнавать важные факты о времени диктатуры.
Я хочу рассказать, что произошло в нашей семье между мной и мамой. К моему удивлению, моя умная мама не сразу примирилась с разоблачением Сталина. Не то, чтобы она была его поклонницей. Но что-то все-таки мешало ей, как в те времена ещё многим, идти до конца. Я в те дни выписывала и покупала множество газет и журналов, наверное, уже и книг, в которых и раскрывался подлинный облик Сталина. Мама то ли не хотела их читать, то ли не доверяла написанному, но как-то уклонялась по той или иной не понятной мне причине. Мы нередко спорили с ней на эту тему. Я, конечно, не доходила до ссор, но считала себя обязанной отстаивать правду. Но мама мою правду, видимо, правдой не считала.
Но вот однажды я получила, кажется, это был журнал «Огонек» или что-либо другое. И там была помещена статья (а может, это было интервью) с известным киноактером, который был арестован во времена Сталина и промучился довольно долгое время в лагерях. В этой статье (или в этом интервью) не было ничего особенного, что могло дополнить многие и многие статьи и интервью на эти темы, которые я получала и предлагала маме читать.
Но вдруг произошло что-то особенное. Мама читала этот материал, не отрывая глаз, вся в напряжении, сжавшись от волнения. Я смотрела на неё и не понимала, что происходит. А произошло чудо. Она вдруг приняла правду, которой до этого, видимо, неосознанно боялась.
Никогда не забуду, как мамочка моя плакала, обнимала и целовала меня, просила прощения, что не верила мне, что не слушала меня. Я уговаривала её, что не надо просить прощения, что всё в порядке, а она снова плакала.
Мамочка, любимая, родная моя! Это было как долгожданная встреча после разлуки. С тех пор она читала всё на эту тему, искала правду, ещё и ещё правду. Она уже не боялась её.
Случай из детства
У меня, сколько я себя помню, всегда была неважная память. Лермонтовские «Тучки небесные, вечные странники...», любимые мною из раннего детства до нынешних дней, я учила долго и до изнурения, пока, наконец, не выучила так, что потом помнила долгие годы. Поэтому меня саму удивляет тот факт, что я и сейчас помню случай, происшедший, когда я была ещё совсем маленькой девочкой в возрасте меньше пяти лет.
Мы тогда с семьёй жили в Глуске, еврейском городке- местечке, где родилась и провела детство и юность мама и где погибли от нацистов бабушка и один из маминых братьев с семьёй вместе со всеми евреями городка. Отец мамы умер до начала войны.
Случай, о котором идёт речь, произошел где-то в начале 1950 годов. Когда мне было 4-5 лет приблизительно. Наша семья — я, мама и папа (младшая моя сестра Валя-Лея тогда, кажется, ещё не родилась) снимали комнату у местной жительницы, которую я звала тетя Тайба, и которая, как многие в Глуске, относились ко мне с большой теплотой и нежностью, — я теперь понимаю — это было проекцией отношения к маме. Возможно, я, привыкшая к этой теплоте, потому так тяжело восприняла в тот день, как отнеслась ко мне тётя Тайбе.
Я помню, что сидела у неё на руках в её части дома и занималась своим любимым делом, расчёсывая ей волосы. Не знаю почему — возможно, что я нечаянно причинила ей боль — она вдруг рассердилась, вынула из моих рук расческу и спустила меня на пол. Может быть, даже поругала меня! Я зарыдала от обиды и убежала в нашу комнату, продолжая плакать и там. Мне было очень-очень обидно. Когда мама вернулась из школы, где она преподавала, я тут же бросилась к ней со слезами, пытаясь объяснить свою обиду и ожидая поддержки. И мама, действительно стала утешать меня нежно и ласково, взяв на руки, обнимая и целуя.
И тогда я задала вопрос горький и тяжёлый, хотя по- разному для неё и для меня.
— Мама, — спросила я. Почему у всех в нашем садике есть даже по двое дедушек и бабушек, а у меня ни одного?
Я сама удивляюсь, что через немало лет после этого события помню его и помню реакцию мамы на мои слова.
Она горько заплакала, сотрясаясь от рыданий, и крепкокрепко прижимала меня к своей груди. Я заплакала снова, прижимаясь к ней, как бы присоединяясь к её боли и пытаясь успокоить её.
И мы плакали так долго вместе, мать и её маленькая дочка, тесно обнявшись, не способные остановиться, успокоиться. Мы плакали — она о своих дорогих и любимых, ушедших от неё, а я, уже забыв о своей обиде от тёти Тайбы, плакала с мамой, не понимая, почему и о чём она плачет, но чувствуя своим детских сердцем, как ей больно и тяжело.
Я ещё не способна была понять всю глубину маминого горя...
Я ещё не могла понимать и знать, что эту боль она пронесёт через всю свою жизнь, до самого конца.
И вот сейчас, когда я пишу эти строки, через десятки лет после того случая, я плачу уже и о самой маме, которая ушла от нас с сестрой. Ушла через десятки лет с той же болью, болью о своей семье, уничтоженной нацистскими извергами.
«Она будет жить»
Я хочу начать с маминого детства и рассказать нечто важное, что слышала от неё. Мама говорила, что в детстве она была чем-то серьёзно больна. Это очень волновало родителей. Встречи с врачами не давали результатов. И вот однажды её привели к какому-то пожилому человеку с большой бородой и очень добрыми глазами.
Он положил руку ей на голову и при этом что-то говорил потихоньку, как будто сам с собой. А потом сказал громко и ясно: «Она будет жить!»
У меня нет сомнения, что это был раввин, и он благословил её на жизнь. И кто знает, может быть, благодаря этому благословению, она, несмотря на все пережитое во время войны, спаслась — единственная из всей семьи.
Недавно я нашла в своих записях мамин рассказ об этой встрече. И имя этого человека: ребе Шай Вэлв.
***
Но вернемся ко времени, когда мама ещё жила дома. Она часто вспоминала жизнь в своей семье, семье Эпштейн.
Имя мамы было Ентл. Со временем оно зазвучало на русский лад: Лена, Елена и Елена Владимировна. Маминого отца звали Вэлв-Вульф — что соответствовало русскому Владимир. Так, папиного отца звали Янкель, это было переведено папой как Яков. Мамину маму звали Рохл (Рахель), папину маму звали Рива-Гене.
Это не значит, что оба отказались от своих подлинных еврейских имён, данных им при рождении родителями. Но они, увы, не могли, если бы даже хотели, остаться с еврейскими именами в той атмосфере и тех условиях, в которых им пришлось жить. Они помнили свои подлинные имена, и, став мужем и женой, так нередко обращались друг к другу. Они помнили эти имена так же, как они помнили, родителей, давших эти имена, как помнили всё, что связывало их с родным домом, в котором прошли годы их жизни.
Мама родилась в 1921 году в Белоруссии, в еврейском местечке Глуск, в глубоко религиозной семье, в которой она выросла и повзрослела. Она умерла в 2019 году, прожив не простую и не легкую жизнь, но оставшись при этом очень хорошим, добрым честным и ответственным человеком.
Она была прекрасной супругой папы и матерью для нас с сестрой. Она была чудесной учительницей, человеком, которого уважали все, кто знал её. В ранней молодости она пережила трагедию потери всей семьи во время Отечественной войны. Эта память не покидала её все годы.
***
Когда мама рассказывала мне о своей жизни, она довольно часто переходила с русского языка на идиш. Я, не зная идиша, удивительным образом понимала маму, и что не менее удивительно — мама не удивлялась этому. Она воспринимала это как нечто естественное. Сейчас я понимаю, что это было связано с идиш, какая-то особая его власть над еврейской душой. Ему, этому языку, дано затронуть какие-то струны наших душ. Мои родители были воспитаны на этом языке. Мама говорила на нем почти до конца жизни. Папа был в этом слабее. Но всё-таки время от времени, с радостью говорил и он. Это были наши чудесные разговоры, которые я не забуду никогда. Я уже с раннего детства и до периода взрослости, просила маму и папу поговорить со мной, рассказать о своём прошлом. И они чаще всего соглашались. Мама больше, а папа меньше, но рассказывали, хотя и иногда это было нелегко. Это было, когда приходилось рассказывать о том тяжелом, что им пришлось пережить.
В мамином паспорте год её рождения был указан 1921 и дата рождения 2 декабря. Так было указано в её паспорте, но нам было запрещено поздравлять маму в этот день. Мама не говорила, почему она не разрешает поздравлять её. Но мы догадывались, что это связано с гибелью её родных, и старались не беспокоить маму в этот день.
Однажды, когда она совсем ослабела и я ухаживала за ней, она проснулась в очень тяжелом состоянии, и только через некоторое время сказала, что настоящий день её рождения не 2 декабря. Я рассказала об этом сестре, и мы были обе удивлены и растеряны, но приняли слова мамы без вопросов и обсуждений. Мы стали поздравлять маму с днем рождения в один из дней после 2 декабря, и мама не возражала, даже радовалась букетам цветов, которые мы ей дарили. Что же касается 2 декабря, у нас уже давно возникло предположение, что это, может быть, связано с гибелью её близких в Катастрофе. Предположение это возникло у нас, потому что в этот день мама была всегда грустная и часто плакала, очень горько и тяжело.
Подтверждение этому пришло неожиданно. Каким-то образом, и уже не помню, как и почему, я вышла на сайт интернета, где шла речь о Катастрофе в Глуске — родном городке мамы, где погибла от нацистов её семья.
В статье Юлия Айзенштейна «Пережитое в 1947-м» он описывает обстановку в Глуске перед акцией уничтожения евреев нацистами. Я нашла там такие слова:
«В то роковое морозное утро 2 декабря 1941 года через юденрат нам передали приказ коменданта о том, что все евреи независимо от возраста должны явиться к комендатуре для важного сообщения, взяв с собой только документы и ценные вещи».
О нём как о Юлике мама несколько раз упоминала в своих воспоминаниях о партизанской жизни.
Теперь стало понятно, почему она так относилась к этому дню. Дню 2 декабря...
Мотл остался в Глуске
Они вошли в Глуск через пять дней после пересечения границы. Мама стояла на улице и разговаривала с подругами. И вдруг началась бомбежка. Снаряд попал в хозяйку дома, сидевшую на крыльце, и убил её. Стоящие вокруг закричали, заплакали. То была первая жертва. Мимо проходил немец. Он сказал: «Вы еще будете завидовать ей». Прошло совсем немного времени, и все поняли, что он хотел сказать. Да, она ушла без мук, не успев осознать, что происходит. В глазах всех, кто остался, кому предстояло пройти этот ад, такой смерти можно было завидовать.
И ещё один день сохранила мамина память.
С утра лил дождь. Было сумрачно и тревожно. На дорогах застревали в грязи немецкие машины. Евреи должны были вытаскивать их. Один из них был Мотл, её брат. Но самое страшное происходило со стариками. Этими несчастными «застилали» лужи, и проезжали по ним машинами. Когда я пишу эти строки, думаю, что старание нацистов «защищать» колеса машин не было их подлинной целью. Подлинной целью было зверское издевательство над еврейскими стариками... Унижение их, демонстрация своей власти...
После этого случая Мотл стал другим человеком. Что-то навсегда надломилось в нём. Он понял, что им не уйти от смерти. И когда мама просила его присоединиться к ней и попробовать пробраться в партизанский отряд, он категорически отказался. Она заговорила о его сыне, своём племяннике, с которым была очень дружна. Она просила брата отпустить его вместе с ней. Она говорила: «Мы уйдём с ним вместе».
Мотл ответил: «У нас нет выхода. И мы до конца будем вместе. А ты попробуй. Пусть Всевышний поможет тебе.
Ты должна выжить, чтобы осталась хотя бы одна из всей семьи[II]».
Всевышний услышал его зов. Мама выжила, перенеся всё, что ей суждено было перенести и сохранив память о своих близких.
***
Когда она уходила, Мотл стоял у окна. Её провожал его горький трагический взгляд. Он молча прощался со своей любимой Энтэле. Знал, что они никогда не увидятся...
Спустя годы мама вспоминала, как тайно сбегали при наступлении врагов идеологи всех мастей, там, в её белорусском городке Глуске. И при этом убеждали народ не поддаваться панике, грозили, что будут расстреливать паникёров. А люди метались из стороны в сторону, не зная, что делать. И лишь после войны стало известно, что была дорога к спасению через Гомель, который держался ещё два месяца.
Мама говорила: «Если бы знать, уходили бы пешком, ползком, как угодно, лишь бы уйти от смерти».
Не знали...
В Глуск немцы вошли на пятый день войны. Не захватили город в результате сражений, а именно вошли. И три тысячи взрослых, стариков и детей погибли в один день, пройдя все муки ада. Среди них — мамина мама, моя бабушка, брат с женой и детьми, семья второго брата мамы, который сражался в армии. Потом погибнет и он; часть семьи ближайших родственников бабушки: семья Марголиных.
Глуск без евреев перестал быть Глуском... Испокон веков здесь жили евреи. И вот он — без них. Город опустел, притих, как будто вымер.
Чудо спасения
Мама уже была в партизанском отряде, когда ей пришлось вернуться в Глуск. Её послали разыскать женщину, связь с которой была потеряна. Она пришла в город в день акции, и когда узнала о происходящем, хотела умереть вместе со всеми, рвалась к ним, к тем, кто там, рядом с огромной, вырытой ими же самими, ямой. Но семья, к которой она пришла, удержала её, спрятав под крышей сарая в своём доме.
В какой-то момент сон свалил её, измученную дорогой и обрушившимся на неё известием. Во сне она увидела свою маму. Та шла к ней навстречу, как будто они не расставались.
«Я скажу тебе, как ты должна выйти отсюда, — сказала ей мама. — Встань и иди к реке Птичь. И перейди её вброд. Только к мельнице не приближайся. Держись, как можно дальше».
Путь, который она указала, был простым, и в то же время очень опасным, но она пошла так, как мама сказала. К реке вышла к рассвету. Перешла её вброд. Где-то у мельницы слышались пьяные голоса полицейских. Видимо, они пили и гуляли, отмечая вчерашнюю акцию. Всё было так, как сказала ей мама.
Первая деревня, в которую она пришла, была ей хорошо знакома. Здесь она работала учительницей. Подошла к дому, постучала. В этом доме снимала комнату, чтобы переночевать, когда не успевала по вечерам вернуться домой. Когда открыли дверь, упала на высокий порог лицом вниз. Потеряла сознание.
Ухаживали за ней, прятали несколько дней, рискуя жизнью.
Придя в себя, она вновь отправилась в путь. Во второй деревне сразу же встретила учительницу, с которой была хорошо знакома. Та, не раздумывая, привела в дом. Рассказала, что её отец видел акцию нацистов в Глуске. Потом он сам рассказывал дрожащим голосом, почти плача, что нацисты заставили всех, кто попадал под руку «помогать» им в этом жутком убийстве. Он говорил маме: «Это было страшно. Земля дышала после этого убийства ещё долго. Эти звери закапывали евреев живьём».
Когда мама вспоминала его рассказ, она вся дрожала и горько плакала. И я плакала вместе с ней, не пытаясь её успокаивать. Я понимала, что нет для этого слов. И сейчас плачу, когда пишу об этом.
Но продолжаю писать, возвращаясь к моим записям.
Мама шла от деревни к деревне, от дома к дому, ей нужно было найти путь к партизанам. Но она не хотела подводить людей, ведь могли появиться полицейские, а то и немцы. И все-таки выхода не было. И вот снова она стоит на пороге незнакомого дома. Зашла, не зная к кому. Просит спрятать её на короткое время. И вдруг в дом, в который впустили, пришёл полицейский. Он сказал ей: «Идём со мной!» Она ему: «Не пойду! Убивай здесь!» Он: «Дура! Идем, я хочу тебе помочь!»
Привел в свой дом, одна половина дома — жилая, а вторая — не достроена. Спрятал её там, давал ей еду и питьё.
Но в деревне всё узнаётся быстро. Услышал кто-то из полицаев, что где-то здесь партизанка. Да ещё еврейка. Пришёл к этому дому. Спросил хозяина: «Может знаешь, где эта жидовка прячется?». Хозяин усадил его за стол, бутылка за бутылкой водки. Напоил до потери сознания. И сказал маме: «Тебе нельзя оставаться здесь. Надо поменять место. О тебе уже знают. Это опасно».
Он сам вывел её на дорогу, объяснил, как найти ту пожилую женщину, которая ей поможет...
***
Когда она уже была больна, и я не отходила от неё, мама часто вспоминала сон. Она видела в нём проявление Высшей силы. Иначе просто никак не могла объяснить чудо своего спасения. Многое хранила её память. И лишь тогда, когда она почувствовала, что связь с этим миром ослабевает, она решила, что кто-то должен знать, как она спаслась.
В партизанском отряде её считали погибшей. Знали, что в этот день была акция. Когда она пришла, все были потрясены. Это было чудо: Лена — жива.
Ещё до ухода на задание, как только она пришла в отряд, родственник её мамы, которого она встретила, всех предупредил: «Кто посмеет тронуть Лену — будет иметь дело со мной!».
Впрочем, из всего, что я слышала из маминых рассказов об этом времени, и из того, что я сама знаю о маме, её жизни, её характере и ценностях — я убеждена, что предупреждение родственника, было излишним. Мама сама была такой, что никто из партизан не смел задеть её.
Я уверена, что сама её прекрасная личность защищала её, и вызывала такое уважение к ней, которое исключало любую возможность оскорбить.
Мама и её ученики подрывают немецкие эшелоны
На каком-то этапе жизни[III]целые деревни были в тесной связи с партизанами. Мама говорила, что в отряде смеялись над тем, что нацисты боятся партизан. Если я понимаю правильно, именно в этот период партизаны очень активно занимались подрывной деятельностью.
Мама в этой деятельности сыграла свою роль. Ей было поручено сформировать подрывную группу из подростков с целью подрывать немецкие эшелоны. Когда я выразила удивление тем, что такое задание поручили женщине и детям, мама объяснила мне, что проблема была в том, что взрослые группы могли быть замеченными с поезда и к тому же дети, в отличие от взрослых, быстры и ловки. Маму же решили назначить командиром подрывной группы, состоящей из подростков, потому что она как учительница, имеет богатый опыт общения детьми.
Всё это было учтено, и маме дали это не простое, ответственное и опасное задание — подрывать немецкие эшелоны, которые везли солдат и оружия, чтобы убивать...
Я не буду здесь описывать подробности деятельности мамы и её учеников. Ясно, что она была не простой и не лёгкой, и очень опасной. Мама рассказывала мне, что через некоторое время командир извинился перед ней, что был вынужден рисковать её жизнью.
Партизанские будни
Жизнь и смерть рядом
В партизанском отряде все знали, что жизнь никому не гарантирована. Никто не мог предсказать, что несёт с собой новый день...
Так жили и так воевали. И так порою погибали.
Поэтому у меня нет возможности писать о том времени в хронологической последовательности.
И не только потому, что сложно соединить события, которые происходили много лет назад. Это ещё и потому, что мама рассказывала о тех годах отрывками — что вспоминалось в тот или другой вечер, в тот или другой момент. Так записывала за ней и я.
И так я пишу.
Мама была в отряде и медсестрой. Но не только она ухаживала за больными. Пришло самой побывать на их месте, когда ухаживали за ней. Она перенесла тиф в холодную зиму, когда немцы особенно преуспевали в преследовании партизан. Партизаны отступали, теряя людей. И вот в такой момент болезнь обрушилась на неё. Её состояние было очень тяжёлым, и никто не верил, что она выживет.
Она выжила, и это одно из чудес её спасения в годы партизанской жизни. Вспоминая себя после тифа, она говорила, что напоминала себе чудовище: волосы вылезли, кожа да кости — всё, что осталось от неё прежней.
«Но какая это была мелочь по сравнению с тем, что я могла умереть» — говорила мама. Она не жаловалась. Она никогда не жаловалась. Лишь благодарила Всевышнего, что он даровал ей жизнь.
У мамы, как у всех в отряде, было много обязанностей. И как в обычной довоенной жизни и здесь, в отряде, она была учительницей. Среди партизан было много детей и подростков, и она занималась ими, как учительница, а порою и как воспитатель, помогала душевно и физически одиноким детям.
Мама вспоминала девочку-подростка, о которой она заботилась всё время и, особенно в периоды отступления, когда отряд в тяжелейших условиях убегал от преследования, следующих, казалось, по пятам немцев.
Не помню, называла ли мама имя девочки, но она говорила, что чувствовала за неё огромную ответственность и старалась поддержать духовно.
Та держалась за неё, как за мать, о которой ничего не знала. Она никогда о себе ничего не рассказывала. Была в её душе какая-то рана. Девочка выглядела странно: и зимой и летом ходила в зимнем пальто, которое всегда было застёгнуто. Как-то пальто расстегнулось, и мама увидела, что девочка совершенно голая.
Она хотела дать ей что-то из того, что было у неё самой, но та наотрез отказалась.
Однажды, когда наступила облегчение, и немцы отступали, мимо их отряда проезжали машины, мотоциклы, велосипеды... Это партизаны из других белорусских отрядов шли на боевое задание.
Мимо мамы с девочкой проезжал грузовик. Он на какую- то минуту задержался. И вдруг раздался крик: «Доченька», — то был голос человека, сидевшего на грузовике. «Доченька» — этот крик нельзя было забыть, а девочка в застёгнутом пальто, рыдая, бежала к грузовику. Так она встретила отца..
Но кроме всего, в партизанском отряде у мамы были и другие обязанности. Она должна была держать связь с хуторами и деревнями, разносить сводки. По-видимому, это было к концу войны. Она ходила по лесу одна. Когда я думаю об этом, чувствую, как у меня колотится сердце при мысли, какой это был риск. Мне она рассказывала об этом совершенно спокойно. Однажды даже вспоминала, как красив был лес и какое чувство радости дарила ей встреча с природой. Я спросила её: боялась ли она?
Она ответила, как всегда искренне, что не помнит. Однажды командир отряда заметил, что мама идёт на раздачу сводок босиком. Он был в шоке и нервно спросил её, в чём причина. Она ответила, что сапоги порвались. Он отреагировал очень резко и потребовал, чтобы сапоги немедленно починили или дали ей новые.
Мама была медсестрой, помощницей врача в отряде. Этот врач был известен ещё с довоенных времён.
Так случилось, что во время бомбёжки была тяжело ранена девушка. Снаряд попал в руку и почти оторвал её. После осмотра Гали (так звали девушку) врач пришёл к выводу, что необходима срочная ампутации руки. Но как оперировать, когда нет ни необходимых инструментов, ни лекарств. Я не помню, говорила ли мама о специализации их врача: был ли он хирургом. Может — был, а может — не был, но сейчас он должен был быть хирургом. Он отрезал руку Гали пилой, продезинфицировав пилу тем, что было в партизанской аптеке. Мама держала Галину руку в ходе всей операции. И когда рука, такая живая недавно, оторвалась от тела, мама потеряла сознание. Во время операции она держалась изо всех сил, а теперь силы покинули её...
Спустя какое-то время Галя пришла в себя и на специально вызванном самолёте её отправили в тыл. На этом этапе партизанской жизни это ещё было возможно. После войны мама разыскала Галю.
***
Вспоминая партизанский отряд, с которым она прошла войну, мама подчёркивала, в нём были хорошие люди и соответственно хорошие отношения. И взаимная поддержка. В отряде было много белоруссов и много евреев. В эти годы мама никогда не сталкивалась с проявлением антисемитизма, кроме одного случая, о котором хорошо помнила. Это было, когда их отряд находился в облаве на болотах Полесья. Враг следовал за ними по пятам, и они вынуждены были переходить болота по тонким доскам, рискуя каждый миг провалиться в болото, и быть поглощённым им без надежды спастись.
Однажды, именно в такой момент, мужчина, шедший за ней, произнёс: «жидовка». Невозможно было отреагировать: ссора могла погубить обоих.
Дни в партизанском отряде оставались частью жизни мамы, она вспоминала их и рассказывала мне, радуясь, что мне это интересно.
Но многое из её прошлого я узнала гораздо позже. Это пришло ко мне в моменты её тяжёлого душевного надлома. Воспоминания словно преследовали её, прорываясь как крик души. Она видела их всех, своих дорогих, и себя среди них.
В её воспоминаниях соединились любовь и мука, она не убегала от них: скорее наоборот это была часть её жизни, и она возвращалась к ней.
Её семья, как и большинство еврейских семей до Отечественной войны была глубоко религиозной. Вся семья, кроме одного из братьев мамы, жила в Глуске. Здесь прошло её детство и воспоминания о нём были наполнены светом. Мама вспоминала своих маму и папу, братьев с их семьями и просто жителей городка, порою даже просто какие-то связанные с ними эпизоды.
Сон мамы перед войной
Она стояла одна во дворе своего дома. Дом был пуст, и на двери висел большой замок — почему-то тот, который обычно вешали на двери сарая.
У неё не было ключа. Она не могла войти в свой дом. В сердце нарастала тревога...
Она сама не понимала, почему ей становится страшно. Ну что особенного, мама куда-то ушла по делам, ну замок — тоже мне проблема.
Может, старый замок сломался и нашли какой-то другой. Мама скоро придет, и все прояснится, и окажется, что нечего было беспокоиться.
Но самоутешения явно не помогали. Она не понимала, что так волнует и даже пугает её. И вдруг она осознала:
Страшная тишина. Тишина не только в их дворе, не только на всей их улице, но во всем их местечке.
Страшная, пугающая тишина, оглушающая тишина, внушающая не просто страх — но скорее отчаяние.
Она теперь была уверена, что не только их двор, и не только их улица, но все местечко — пусто.
И она здесь одна.
Совсем одна.
Такая оглушающая тишина — ни звука, ни голоса, ни разговора, ни смеха, ни обычного плача маленьких детей.
Она одна.
Но вдруг.
Но вдруг что-то изменилось. Она услышала звуки голосов — приглушенных, не весёлых, не смеющихся — но все-таки голосов.
Увидела движущихся по дороге людей, которых становилось все больше и людей, одни шли с тележками, наполненными каким-то скарбом, другие — с мешками на плечах, кто-то — с детьми на руках, кто-то вёл детей за руки...
Она слышала плач детей.
Она слышала голоса.
Голоса — подавленные, тревожные. Дети не смеялись.
Молодых мужчин не было.
Женщины, старики.
Они как будто не видели её, Стоящую так близко к ним, Стоящую в своем дворе
С открытыми на дорогу воротами. Она как будто не существовала для них.
Как будто была из другого мира. Или. может быть, это они были из другого мира?
Она пыталась кричать, обращаясь к ним.
— Кто вы?
- Откуда вы идете?
- Куда?
Но её голос был словно не её голос.
Она сама не слышала его.
А они все шли и шли, Люди с понурыми лицами, Отчуждённые от всего, что вокруг Таинственные и непонятные.
И вдруг все это исчезло,
Как будто их никогда не было здесь.
И она вновь оказалась одна. Одна не только в родном местечке. Одна во всём мире.
Она почувствовала, как по её щекам текут слезы. Она не понимала, почему плачет, но рыдания становились всё сильнее и сильнее. И сердце сдавливала нарастающая боль.
Где все?
Что случилось?
Почему никого нет дома?
Куда шли эти люди?
Почему они исчезли?
Что ей делать теперь?
Что???
Каким-то образом она сознавала уже, что плачет не только о том, что случилось в местечке.
Она плакала уже о чём-то гораздо большем, чем её дорогое местечко, чем её родной дом, где она родилась и провела детство, и выросла, и где жили её мама и папа, братья...
А теперь все вдруг исчезли.
Но как это не было больно
Она плакала не только об этом.
О чём?
Она не знала.
Она не могла объяснить себе.
Но то была невыносимая, сжигающая сердце боль.
И она уже не только чувствовала её, она уже знала, что плачет не только о своем местечке, о своей семье, а о чем- то громадном и страшном.
Всё ещё не знала — о чем.
Но вдруг, как будто кто-то повернул её голову в сторону реки, этой родной и любимой реки Птичи.
И она увидела идущего издалека от реки в её сторону человека.
Она не сразу узнала его,
Не сразу поняла, кто это.
И когда узнала и поняла, —
Что-то внутри неё закричало беззвучно,
Закричало беззвучно огромным,
наполненным слез и радости криком:
Папа!!!
Папочка!!!
Это же папа!!!
***
Он умер полгода назад, после тяжелых мучений туберкулеза.
Она тогда работала в деревне, в школе, и жила на квартире у одной из местных семей.
В один из дней, когда учителя собрались в кабинете директора на педсовет, она услышала, как завуч, говоря о ком-то, потихонечку, стоя возле печки, называет имя её отца.
Вэлвл, портной Вэлвл
Из Глуска... умер...
Она закричала страшно.
Все собрались возле неё, пытаясь привести её в чувство. Завуч со слезами в голосе, просил прощения. Он не знал, что мама — дочь этого человека. Маму называли в школе Елена Владимировна.
***
И вот теперь он шёл к их дому, к его дому, к ней — его любимой дорогой Ентэле. Как будто ничего не было.
Как будто он всегда был жив, как будто не во сне, как будто не умирал никогда — её любимый папа — пришел к своей дочке успокоить её, поддержать её, помочь ей.
Он вошел во двор. Он приблизился к ней —любимый папочка, Татэлэ.
Он обнял её нежно. И она заплакала ещё сильнее — слезами страха и радости, и любви, и тревоги, надежды и непонимания...
- Папа, ты жив?
Он не ответил на этот вопрос.
Он только крепче обнял её.
- Где же ты был так долго, папочка? Татэлэ.
Он опять не ответил, а вместо ответа спросил
- Почему ты плачешь? Что случилось?
И она сказала:
Потому что у меня нет ключа, и я не могу войти в дом и потому что никого нет дома и никого нет во всем местечке.
И он сказа: «Не бойся!» — и достал откуда-то из кармана огромный ключ и вложил ей в руку и сказал:
«Не бойся, доченька. Открой дверь и входи.
И знай! С тобой ничего не случится» и исчез.
***
Этот сон она пронесла через всю жизнь. Он давал ей силы держаться, как будто он, её папа, всегда был где-то рядом. Нет, он не приходил к ней во сне, но у неё было чувство, что он бережёт её, будто идёт за ней по жизни, защищая от смерти.
Она была верна своим принципам...
Я хорошо помню случай, в котором проявился характер мамы, её принципиальность, умение быть до конца верной себе и своим взглядам.
В один из дней, когда мы шли с мамой в школу, неподалёку от нас шёл мальчик. Он не просто шёл, но говорил достаточно громко, словно бы для себя, но так чтобы его слышали мы, идущие рядом. И мы услышали: как чередовались слова: «жидовки», «жиды», потом снова: «жидовки» «жиды».
Когда мы вошли в школу, мама, крепко держа меня за руку, последовала в класс, куда вошёл тот «маленький антисемит». Мы вошли и тогда мама потребовала от учительницы, чтобы она вызвала его к учительскому столу. И когда он подошёл, мама, к потрясению учительницы и класса, дала ему несколько звонких пощёчин, и не говоря ни слова, взяла меня за руку, и мы вышли из класса.
Через несколько дней (а может и назавтра, я не помню точно) был созван по этому поводу педсовет.
Получив разрешение директора школы, мама и на этот раз взяла меня с собой. Не помню, разбирались ли на педсовете другие вопросы или же только поступок мамы. Но помню, что там произошло. А было, в сущности, продолжение того же, что и в классе. После короткого обсуждения каких-то незначительных вопросов, с
«обвинительной речью» выступил директор школы, еврей по национальности, Захария. От имени всего коллектива он выразил порицание поступку мамы и призвал «покаяться». Но мама и не собиралась раскаиваться. Она сказала: «Я никогда не позволяла и никогда не позволю оскорблять мой народ. Пусть все это знают».
И сказав эти замечательные слова, взяла меня за руку, и мы вышли из комнаты, где проходило учительское собрание.
Свет детства
Я сделала эту запись под впечатлением реакции мамы на мой рассказ о недельной главе Торы. В нашей семье было принято, что на утренней «сеуде», мы говорили о недельной главе Торы, выпавшей на эту неделю. То была глава Тазрия- Мецора.
Мама слушала с особой сосредоточенностью, и вдруг я увидела в её глазах слёзы. И она говорит с волнением:
«Когда ты рассказываешь, доченька, у меня перед глазами вся семья: я просто вижу их, как сейчас: вот стол в нашем доме, и на нём красивая субботняя посуда на красной скатерти, и еда. И горят свечи... И мы все за столом: дедушка, бабушка, братья, ещё до женитьбы. И мама с папой. И так хорошо.
Я не вспоминала это раньше. И вдруг вспомнила.»
И тут она рассказала, как ставили еду в печку, как загорался уголь.
Мама увлеклась, и передо мной возникали картины её детства, юности. Давно забытые эпизоды, воскресившие жизнь еврейского местечка, которое было уничтожено в один день, не успев осознать, что происходит.
***
И ещё рассказывала мама, как иногда бабушка брала её в синагогу. Мама помнила, что бабушка сидела с женщинами наверху, во время молитвы читала вслух, а женщины сидели вокруг неё, глядя на неё с волнением, и время от времени говорили: «Амен!». И я понимаю, что бабушка, одна из немногих еврейских женщин в Глуске, кто знал Святой язык и молился на нём.
Мама помнила себя маленькой: помнила, как ей стелили постель на лавке возле шабатного стола: если вдруг устанет, чтоб могла уснуть прямо здесь, рядом со всеми.
Над столом висел светильник. Порой бывали гости: молодые ребята. Иногда молодёжь танцевала и пела возле синагоги. Наверное, это бывало в праздники и в Шаббат...
Мама рассказывала, как родители её возвращались из синагоги, после субботней молитвы. Бабушка в белом большом платке, который она надевала только в Шаббат. Дедушка — в своём шабатном костюме.
«Они оба светились радостью. То был духовный свет, который дарил им приход субботы».
У бабушки была лавка тканей. Там продавались красивые шелка и она, маленькая девочка, любила их краски. Любила касаться руками платьев крестьянок или евреек, сшитых из бабушкиных тканей. Женщины улыбались ей, и гладили её по головке.
Бабушка не раз уезжала куда-то далеко, откуда привозила товар. Став старше, мама узнала, что бабушка ездила в Польшу, в Лодзь, где жили два её брата и две сестры, уехавшие туда из Глуска в свое время. Её братья имели свои магазины. И даже основательно разбогатели. Но, думаю, это не спасло их от гибели.
Дедушка был портным, и по словам мамы, очень хорошим портным. Он обшивал, «глушан», жителей соседних деревень и поселков. У них сложились тёплые отношения с людьми, белорусскими соседями.
Наверное, это сыграло свою роль и в спасении мамы в тот самый страшный момент, когда она оказалась на грани гибели.
Фамилия семьи бабушки была Горелик. Её звали Рохл. Это имя мама хотела дать мне, первой своей дочери: Рохл, Рахель. Но в загсе ей сказали, что такого имени нет, и тогда она назвала меня Раей. Сегодня, когда я пишу свои воспоминания, я, словно, возвращаю себе имя моей бабушки и нашей прекрасной праматери Рахели.
***
Но мои воспоминания не будут полными, если я не расскажу о братьях мамы. Она часто вспоминала их, и у меня составился их образ. Пусть поверхностный, но порой мне казалось, что я тоже знала их.
Старшего брата мамы звали Мотл, второго, младшего — Гирш. Оба они очень любили их сестру Ентл — мою маму, а она любила их. Сначала они оба жили в Глуске, но впоследствии, создав семью, Гирш поселился в городке или поселке (я не знаю название этого поселка) недалеко от границы — той самой границы, через которую прорвутся в Советский Союз в начале войны нацисты. Он погиб на фронте, а семья была убита в одной из акций.
Мотл со временем тоже создал семью, но остался в Глуске, где и погиб вместе со всеми.
Мотл был красавец и весельчак, мечта всех девушек Глуска. Его любили все, кто знал. Он был готов помочь каждому, кому нужна была помощь. Со временем, создав семью, Мотл стал хорошим мужем и отцом. Но при этом оставался хорошим сыном и братом, любящим своих родных, всегда готовым поддержать и помочь.
Он не успел вырастить и воспитать своих детей — сына и дочку. И не успели они с женой родить ещё сыновей и дочерей...
Гирш по красоте не уступал своему старшему брату.
Были они, как все подростки, весёлыми и смелыми парнями. Каждого из них отличало что-то своё, но гонять голубей любили оба.
Рассказывала мама, что Мотл ходил так прямо, что глущане говорили: поставь на его голову ведро полное водой — ни одна капля не прольётся. В соседском дворе росла яблоня, а ветви дерева с яблоками оказывались во дворе маминого дома. И братья яблоки срывали. Это нередко вызывало ссоры между соседями. Но в тот горький день, когда мама вернулась в Глуск по заданию командира партизанского отряда, именно эта белорусская семья, эти владельцы яблоневого сада, рискуя жизнью, спасали еврейку, да ещё партизанку.
Мама никогда не забывала своих любимых, потерянных ею во время войны, но это не значит, что она всю жизнь прожила во власти памяти, не зная радости, не чувствуя свет солнца. Она любила нас, своих дочерей: меня и Валю. Она любила своего мужа, нашего отца. И казалось, они словно были созданы друг для друга. Она любила своих учеников, хотя нередко была строга к ним. Она тепло и уважительно относилась к своим коллегам по школе, и они платили ей тем же.
***
Здесь в Израиле, через многие годы после того, как мама вышла на пенсию, мы получили весточку от её бывших учеников. Моя сестра Валя подключилась к интернетовской сети «Одноклассники», через которую её нашли не только её бывшие ученики, но и ученики нашей мамы. Они просили передать ей привет, писали, что помнят её, что сохранили в сердце своём благодарность ей, своей первой учительнице.
Но рассказывая о маме, я вспоминаю нашу семью, семью, соединившую двух любивших друг друга людей.
Встретились они неожиданно. Оба потеряли родителей. И пути спасения у каждого из них были разными. Но фамилия была одна: Эпштейн.
Мне хотелось найти значение фамилии Эпштейн. И однажды, обратившись к интернету, я нашла на сайте {оИоЕсот небольшую статью раввина Ицхака Зильбера, светлая ему память, которая так и называлась: «Что значит фамилия Эпштейн?».
Фамилия Эпштейн произошла от названия немецкого города ЕРР8ТЕШ, в котором в четырнадцатом веке было разрешено жить десяти семьям евреев. Эта фамилия немецкого происхождения. Первая еврейская фамилия в Германии появилась в больших еврейских общинах в конце средних веков. В те времена фамилии давали очень немногим евреям, в основном, мудрецам, знатокам Торы или очень богатым и известным людям.
Из воспоминаний мы знали, что отец папы был то ли двоюродным то ли троюродным братом маминого отца. Поэтому и фамилия у них оказалась общая. Мама вспоминала, как в голодные годы к ним в Глуск прибыл отец папы, Янкель. Он жаловался на трудности. И родители мамы, чем могли, помогли ему, хотя к тому времени самим было нелегко.
А через годы, когда уже не было ни тех, ни других, их дети встретились и построили свою семью, в которой царила любовь и согласие. Но, конечно, и в нашей семье бывали минуты напряжённости.
Папа «убегал» от них в свои дела. Его ждала художественная самодеятельность, репетиции оркестра народных инструментов, концерты. Участие в районных, городских, областных и республиканских смотрах. Руководимые им оркестры нередко занимали первые места...
Были у моих родителей, как и у многих, и трудности материального свойства. «Культработники» в те времена в той стране получали копейки, по крайней мере такие как папа, не умеющие требовать, стучать кулаком по столу, угрожать «отставкой», пугать ультиматумом: «Где вы найдете такого как я!». Такого как папа в его профессии действительно нелегко было найти, но других и не искали. Он был предан своему делу и любил его, отдавая себя ему, независимо от зарплаты.
Так было и когда мы переехали из Белоруссии в Пермь, где я поступила в техникум, и со мной сначала приехал туда папа. Сначала мы оба жили в семье родственников Майзельс, а потом приехали и мама с сестрой. Папа довольно быстро нашел работу по специальности, и, хотя потом нередко менял места работы — оставался предан своей главной профессии всегда. Мама, как и папа свою, тоже очень любила свою профессию, любила учеников, хотя и была очень строгой к ним. Но ученики чувствовали за этой строгостью доброту и любовь к ним. Так было и в Белоруссии, так было и в Перми.
Здесь, в Израиле, через многие годы, с тех пор как мама вышла на пенсию, мы получали весточку от её бывших учеников. Трудно описать, как нас обрадовали эти сообщения. И трудно описать, как было больно нам, что мы не можем обрадовать маму этими приветами ей из её прошлой жизни.
Но я постепенно приближаюсь к тем глубоким переменам, которые произошли в нашей семье.
В начале 50-х годов мы переехали из Глуска в другой населенный пункт в Белоруссии, но все еще сохраняли связь с родным Глуском. А через несколько лет после этого перебрались с город Пермь на Урале, и уже оттуда в 1990 году прибыли в Израиль, где живем в чудесном городке под названием Иерухам. Мы верующие евреи, выполняющие заповеди Торы.
Прощай Россия
Когда мама, папа и Валя-Лея с её сыном Игорем уезжали навсегда из Перми — города в СССР, где мы жили много лет (я уехала раньше в Москву, чтобы сделать всё необходимое для нашего выезда из СССР) их провожали очень тепло наши соседи и знакомые — возле нашего дома при встрече на улицах, на вокзале... По этому прощанию — рассказывали мне потом родители и сестра — можно было видеть, насколько простые люди разных национальностей уважают наших родителей. Но для нас это было, в сущности, прощание с тем образом жизни, чуждым и чужим. Прощание с тем временем, когда жизнь нашей семьи была далека от еврейства, от наших корней, от образа жизни и веры наших предков.
Этот отрыв от корней не был нашим выбором. Он был результатом истории, которую пережили наши родители.
Возвращение к корням
Возвращение к корням началось почти с самого начала репатриации в Израиль.
Всевышний удостоил нашу семью встретиться с двумя замечательными религиозными семьями и одной, хотя и не соблюдающей традиции в полном смысле слова, но глубоко верующей пожилой женщиной...
Мы уже с первого знакомства с ними почувствовали близость. Благодаря им наша жизнь изменилась серьёзным образом.
Они помогли нам на начальном этапе репатриации, и они продолжили помогать и поддерживать нас в Кирьят-Оно. Но эта связь продолжалась и, когда мы переехали в Иерухам, хотя теперь нас отделяло большое расстояние.
Но я хочу подчеркнуть, что речь идёт не только о материальной помощи. Главным, как я думаю, было не это. Главным было сердечное тепло, и ещё существенней то, что благодаря им мы потянулись к истинному еврейству. Приблизились к самой сути нашего народа.
Это пришло к нам не только от Малки и Иуды Дон, и Шушаны и Давида Розмарин, — но и от Ханы Сирота, чьё сердце было проникнуто верой так, как порою не бывает у некоторых религиозных евреев. Отношение к нам этих замечательных людей было настолько сердечным и настолько глубоко искренним, что я даже сейчас, через годы, чувствую слёзы в глазах от волнения и от любви к ним.
Это не было формальное шефство над «олимами». Это была искренняя любовь.
Мы получили от них два замечательных подарка. Шаббат. Разговор на идиш.
Трудно передать, как счастлива была мама, какая радость появились на её лице, когда Малка заговорила с ней на языке её детства. Обе семьи начали приглашать нас на субботние трапезы. И если для нас с сестрой это было нечто новое и неизвестное, то для мамы и папы это было возвращение, через многие годы, к тому, что было сутью их жизни в родительском доме.
Это был величайший подарок, который мы все очень ценили: жизнь нашей семьи обрела подлинно еврейский дух.
Шаббат, идиш и просто радость общения с этими замечательными людьми сделали начало нашей жизни в Израиле теплым, радостным и просто счастливым.
Этому способствовали и сами эти прекрасные люди: Малка и Иуда, Шушана и Давид, Хана.
Хана Сирота, очень немолодая женщина, репатриировавшаяся в Эрец-ха-Кодеш ещё в ранней молодости, была из так называемых первопроходцев.
Я очень сблизилась с ней, когда жила в Кирьят-Оно. Я полюбила Малку всем сердцем.
После отъезда родителей в Иерухам, я продолжала оставаться в Кирьят-Оно. Это было ближе всего к моей работе в Бар-Иланском университете. Я сняла квартиру у двух пенсионеров. Это была очень приятная семья. Как-то разговорившись с ними, я узнала, что они нередко встречаются с такими же пенсионерами из Белоруссии. Они предложили мне написать имена наших родных, о судьбе которых мы ничего не знали. Этот список они передадут своим друзьям, и быть может, мы сможем что-то узнать о судьбах своих родственников. Через несколько дней мы с мамой составили такой список. Когда хозяин квартиры читал то, что я передала ему, я вдруг увидела, как он потрясён. Оказалось, что хозяин квартиры и его брат Яаков, живший в Кирьят-Оно наши родственники со стороны бабушки, мамы моей мамы. Они репатриировались в Израиль сразу после войны.
Встреча моих родителей с Моше и Яаковом была очень трогательной. Всё-таки кто-то уцелел из рода бабушки Рохл. И они здесь, вместе с нами, в Израиле.
Репатриация, несмотря на определённые трудности, словно вернула нашим родителям молодость. Мама создала кружок любителей языка идиш. Я до сих пор помню, как она была рада, что ей удалось объединить тех, кому дорог был этот язык, напоминал о доме, родителях, многих из которых уже не было в живых. Женщины благодарили маму за её инициативу. Говорили о красоте её языка. Мамин идиш был как музыка. Не зная языка, я чувствовала его красоту.
Папа тоже знал идиш, но слабее, чем мама. Зато он занимался музыкой. И пением. Он был дирижёром оркестров и хоров. Кроме того, что он был музыкантом, специализирующимся игре на домре и других струнных инструментах, он прекрасно играл на аккордеоне.
Он передал нам, своим детям, эту любовь к музыке. Я училась в музыкальной школе игре на домре и мандолине, но больше любила игру на аккордеоне. И фортепиано.
Игре на аккордеоне я училась самостоятельно, на фортепиано — с учителем. Музыка греет моё сердце.
Сестра стала преподавателем музыки.
Но не только кружок языка идиш дал репатриантам в Иерухаме возможность возвращения к своему еврейству. Я хочу рассказать здесь, как это пришло к папе.
На каком-то этапе нашей жизни в этом городке папа стал ходить на уроки Торы для пожилых людей, которые вёл религиозный человек, знающий русский язык. Учителя звали Цви. Папа посещал эти уроки с большим воодушевлением, со временем он стал посещать синагогу в Шаббат.
Папа всегда беспокоился: только бы не опоздать. Чувствовалось, что его вела большая внутренняя тяга. Нельзя было не почувствовать, как всё, что связано с Торой, дорого ему. Когда рав Хаим Вольф, посланник Хабада в Иерухаме, вызывал его к Торе, читал очень стараясь, выразительно и громко. И когда молитва кончалась, папа подходил ко мне в женское отделение, и трепетным голосом тихо спрашивал: «Ну как? Я был в порядке?» И радовался, когда я говорила, что все хорошо — а хорошо у него было всегда.
Прошли годы, папа стал слабеть, но прекратить ходить на молитвы категорически отказывался.
Помню, как он нервничал, когда ему казалось, что я слишком долго собираюсь, и из-за этого он может опоздать на молитву. Во время молитвы я, находясь в женской части, где я, разумеется, молилась, старалась между тем прислушиваться и приглядывать, как там папа.
Рав, как это было и в прежние времена, всегда давал ему вести часть молитвы, и он справлялся с этим. Когда я спрашивала его, как папа, он отвечал: «В полном порядке, и ты можешь быть спокойна».
Я никогда не забуду слова о моём папе, сказанные женщиной, которая присоединила себя к еврейскому народу, пройдя «гиюр»:
«Ваш папа настоящий цадик!!»
Я не забуду, как, прочтя фамилию и имя папы на дверях нашей квартиры отреагировал религиозный человек, которого я не знала, как и многих из тех, кто знал моего папу: «Не родственник ли тебе этот Эйнэ Эпштейн?» Я сказала, что это мой папа. И он уже умер. И тогда, обратившись к тому, кто был с ним рядом, он сказал, не скрывая волнения: «Какой это был еврей! Ой, какой это был еврей! Настоящий! Настоящий еврей!».
Я долго плакала после их ухода.
Увы, наступило для папы время физических страданий. В один из дней мы вынуждены были вызвать для него скорую помощь. Его оставили в больнице, и мы с Валей ездили к нему по очереди.
И он всегда спрашивал, как мама. И я успокаивала его, что мама в порядке. И он говорил, что он так беспокоится за неё, забывая, что он сам чувствует себя не так-то хорошо.
Ему становилось все хуже, но он не переставал осуществлять свой ритуал перед Субботой. Он вставал возле столика и говорил с моей помощью несколько слов из молитвы перед сном, и я особенно старалась помочь ему сказать: «Шма Исраэль!». Это было для него очень важно.
Мы вставали рядом со столиком, и я поднимала руку на его голову, и мы вместе говорили для него пред сном: «Шма Исраэль!».
И он иногда говорил мне:
— Почему, когда ты со мной — я все помню, а когда тебя нет — забываю.
Я родилась в 1948 году, когда мама и папа ещё несли боль своих потерь, и это не могло не повлиять на моё воспитание и на меня вообще. Мама через годы рассказывала, что я с самого раннего детства была очень ранимой. Я не удивлялась этому. Нервность родителей, прошедших страшную войну, не могла не повлиять на их ребёнка. И она влияла, и не только в раннем детстве. Также и после раннего детства, вплоть до молодости, а может быть и дальше, я была очень восприимчивой ко всему, что меня окружало, очень ранимой. Поэтому я так тяжело перенесла уход родителей.
Но оставлю разговор о себе. Моя тема — это мои дорогие родители.
Годы делали своё. Здоровье родителей ухудшалось. Наступил момент, когда мы вынуждены были госпитализировать папу. Всем сердцем мы верили, что скоро вернём его домой. Но мы ошибались. Больше никогда домой он не вернётся.
Госпитализация и уход папы от нас пробуждают в моей душе не только боль потери, но и чувство вины. Как-то я проснулась глубокой ночью с чувством тревоги за папу. Я хотела читать теилим, но что-то заставило меня отложить теилим и вернуться ко сну. Назавтра сестра, поехавшая к папе, позвонила и сказала, что он без сознания. Медсестра спросила её, кто это Рая. Она ответила, что это его старшая дочь и моя сестра. «Он звал Раю всю ночь, пока не впал в кому», — сказала медсестра.
Но я не могу себе простить и ещё один случай, который тоже связан с болезнью папы. Окончился пост. Весь день во время поста я чувствовала за него непроходящее беспокойство. Но какая-то сила уговаривала меня подождать окончание поста. И я не поехала. Стемнело, а я всё не решалась пойти. Я и днём плохо вижу, и плохо ориентируюсь, а ночью тем более. Так я мысленно спорила сама с собой...
Пост закончился, а через несколько минут зазвонил телефон. Нам сообщили, что папа скончался.
Никогда не прощу себе эти две ситуации в моей жизни, хотя понимаю, что с точки зрения «естественной» не смогла бы ему помочь ни чтением теилим в ту ночь, когда он впал в кому, ни приездом к нему в ночь его смерти.Я понимаю головой, но сердце не прощает. Я всей душой верю, что душа папы высоко-высоко и что ему хорошо.
Мы свято чтим его память и делаем всё, что положено в таких случаях.
***
Когда я думаю о маме, вспоминаю того старого человека, который когда-то давно сказал в её детстве: «Она будет жить!».
Мама прожила 99 лет. И ушла от нас до смерти своей младшей дочери, моей дорогой сестры Вали-Леи.
Расставаясь с нами, она просила, чтобы на её памятнике были имена родителей, братьев, их детей. Всех тех, кто не дошёл до Эрец Исраэль. Мы выполнили её просьбу. И теперь они все вместе, словно никогда не разлучались.
Я очень любила маму.
Я не хотела жить, когда умерла мама.
После её смерти что-то случилось с моей памятью.
Она стала очень слабой, и со временем становится всё хуже.
После смерти мамы меня ждала ещё одна потеря: не стало моей дорогой сестры.
Мы были очень разными, но это не мешало нашей любви и дружбе. Порой мы ссорились, но это никогда не было злобно. Мы любили друг друга по-настоящему. Мне очень тяжело без неё. Мне не хватает её прелести, её доброты, просто её, такой дорогой и любимой...
Я стала чувствовать себя одинокой. Я уже не та, что была.
Я написала о родителях, о братьях мамы, но рассказать о моей дорогой сестре, какой она была, у меня не хватает душевных сил. И я просто хочу, чтобы в рождающуюся книгу вошли воспоминания о ней, написанные Шломит Итам, другом Вали из школы «Коль Яков» в Иерухаме.
Они не только о Вале, они о духовной сути моей семьи, пустившей глубокие корни в земле Израиля.
Шломит Итам. Воспоминания
Музыка... Что может быть прекрасней этого. Валя учила наших детей музыке. Почти тридцать лет... Я помню её с аккордеоном, который перешёл к ней от отца, её первого учителя музыки. Потом появился органит... Это отличало её от всех нас, учителей по другим школьным предметам. Она всегда была с музыкальным инструментом, а в её портфеле всегда были ноты. Ноты израильских песен. Тех песен, которые рождало время... Песни молодости страны, песни военного времени, песни наших национальных праздников...
И так естественно было, что она создала школьный хор, без которого просто невозможно представить жизнь нашей школы. Дни торжеств, праздников, начало учебного года, конкурсов, концертов...
Валя присоединилась к музыкальному коллективу Матнаса. Впоследствии сама руководила им.
Скольким детям за эти годы она привила любовь к музыке, помогла открыть своё призвание, подарила радость восприятия классической музыки. Она любила детей и хорошо знала каждого из них. Знала, что он любит, к чему его влечёт... Знала, кого притягивает музыка, а кого спортплощадка... Прежде всего, она была воспитателем. Классным руководителем и лишь потом учителем музыки...
Со временем семья Эпштейн приблизилась к иудаизму. Свою роль сыграли посланники Хабада и Иешиват-хесдер, совмещающая изучение Торы со службой в армии.
Она была своеобразным центром всей нашей жизни. Притягивала к себе молодых людей. Игаль, сын Вали, был в молодёжном движении Бней Акива, там встретил свою будущую жену Батэль. Свою учёбу он продолжил в Иешиват Гдола в Гуш Катифе. И было естественно, что они с Батэль построят свой дом именно там, в одном из поселений Гуш Катиф.
Всё это приблизило семью к корням, потерянным за годы жизни в стране, не имеющей связи с традициями предков. Вернуло к тому, что было дорого семье, сгоревшей в огне войны. Семья Эпштейн увидела продолжение своего рода на Земле Израиля. И это подарило им большую радость.
Валя вышла на пенсию в 2020 году. У неё, как у всех нас, были свои мечты и планы. Она связывала их с семьёй сына, со своими дорогими внуками. Но она заболела. Болезнь подкралась внезапно и через год Валя ушла от нас. Её смерть оставила боль во многих сердцах. Её знали и любили в Иерухаме.
Она оставила свою незабываемую мелодию в душах наших детей.
***
Я пишу и вновь, и вновь мысленно возвращаюсь к своей главной цели: мои воспоминания для тех, кто остаётся после нас: детей Игаля, сына моей дорогой сестры Вали- Леи. Но не только для них, но и для тех, кто знал семью, сблизился с ней за годы жизни в Израиле.
Когда-то Мотл, один из братьев мамы, прощаясь с ней, сказал: «Беги. Может хоть кто-то останется от нашей семьи.
Пусть Всевышний поможет тебе. Ты должна выжить, чтобы хотя бы кто-то остался из нашей семьи».
Счастье нашей семьи в том, что у неё есть продолжение.
Выжила мама, единственная веточка большого дерева. Потом родились мы с сестрой, потом — у Вали родился Игорь. В Израиле его зовут Игаль. Моя мама, его бабушка, мечтала, что Игорь вырастет, создаст свою семью, восстановит разорванную нацистами цепочку поколений, которая уходит в глубину истории.
Теперь Игаль — глава чудесной семьи. У него и его жены Батэль, кроме очаровательных девочек: Хошен, Ори, Авия, Рони, растёт мальчик: Ишай-Йонатан, который носит имя моего отца и своего деда - Йона. Когда он, как и его старшие сёстры, подрастёт, будет знать о своих бабушке и дедушке. Об их семьях, погибших в дни Катастрофы.
Я верю: дети Игаля будут достойно нести свет еврейской традиции, как несли семьи моих мамы и папы, как несут её из века в век мои еврейские братья.
[I] Название исторического периода в СССР, в котором началось и произошло постепенное осознание правды относительно диктатуры Сталина и установленного им диктаторского режима.
[II] В семье уже тогда было подозрение, что младший брат мамы и
Мотла Гирш погиб. Впоследствии мама узнала, что так действительно и было.
[III] Я хочу подчеркнуть, что могу быть неточной и это потому, что писала со слов мамы, а не на основе хронологических материалов, это не историческая книга. Это книга воспоминаний о маме и папе, книга моей любви к ним, в которой описываются (не обязательно точно) события, связанные с их жизнью.