Мои родители. Воспоминания

Мой отец, Давид Григорьевич Абрамович, родился 4 апреля 1892 года в Риге, моя мать, Роза Александровна Липкин, — 7 мая 1895 года тоже в Риге. Они поженились 2 июля 1916 года в Санкт-Петербурге. Отец посещал классическую гимназию и с 1911 года изучал медицину в Берлинском университете. Недавно я узнала, что он получал материальную поддержку от своего деда Берела Франка. Мне известно из его рассказов, что в студенческие годы он много путешествовал по Германии, Швейцарии и Италии. Веселые встречи молодых людей, сопровождаемые пением главным образом немецких студенческих песен, были в порядке вещей. Когда началась Первая мировая война, отец был вынужден покинуть Германию, сумел однако продолжить учебу в Юрьеве (Дерпт, Тарту). В 1916 году он закончил университет и был призван в армию.

Моя мать посещала в детстве французский лицей и позже зубоврачебную школу. Лето ее семья обычно проводила в Каугури, у моря. Там жила также семья Абрамовичей. В Каугури мама познакомилась со своим будущим мужем. Позже отец рассказывал мне, что уже при первом знакомстве с Розой Липкин он знал, что она и никто другой станет его женой. В те годы мама иногда жила летом в Бапдоне – маленьком курортном городке недалеко от Риги. Позже она мне рассказывала многое об этом времени и, между прочим, также и о том, что летом 1914 года, когда разразилась Первая мировая война, она находилась там и была вынуждена спешно вернуться в Ригу. Недавно я узнала, что в дни ее молодости маленький сынишка близких друзей семьи, Мориц Миндлин, иногда жил у Липкиных и что моя мать заботилась о нем. В письме от 29 января 1995 года его дочь Фира писала мне из Петербурга, что ее отец просто обожал Розу Александровну и что она ему отвечала сердечной привязанностью. Иначе как Моренька она его будто бы не называла.

В 1915 году все Липкины, кроме главы семьи, уехали из Риги в Санкт-Петербург. Это не было добровольным шагом. В ту пору немецкая армия уже приближалась к Прибалтике и правительство России считало, что евреи, живущие там, говорившие главным образом по-немецки и находившиеся под сильным влиянием немецкой культуры, могли бы стать шпионами. Поэтому было им предписано переселиться в глубь страны. Это и делала семья моей матери.

В 1916 году отца как офицера послали служить в маленький исторический город Углич на Волге, недалеко от Москвы, где он прожил со своей женой до мая 1921 года. Там 16 ноября 1920 года родилась я. После войны отец оставался в Угличе на государственной службе и одновременно занимался частной практикой. Он лечил старинную дворянскую семью Дальбергов, которая жила на противоположном берегу Волги. Иногда папа добирался туда вплавь. Об этом позже мне рассказывала мама. Семье Дальберг принадлежали многие произведения искусства – картины знаменитых русских художников, ценный фарфор и серебро. Поскольку мой отец любил искусство и высоко ценил его, он охотно брал художественные изделия вместо денег в качестве гонорара. Позже ему удалось взять их с собой в Ригу, где они украшали стены и витрины наших квартир. Кое-что сохранилось у меня и по сей день.

О том, как мама жила в Угличе, я точно ничего не знаю. Вероятно, хозяйство и заботы о маленьком ребенке занимали все ее время. Позже она мне рассказывала, что сын Дальбергов, Володя, был в нее влюблен и иногда навещал ее, но не более того. Мама мне позже показала его фотографию. Он, видимо, был очень красив. Позже Дальберг покинул Советский Союз и отправился в эмиграцию в Югославию. О дальнейшей его судьбе мама ничего не знала.

К моим родителям в Углич приезжала иногда сестра отца Лидия. Оттуда она несколько раз ездила в Москву, чтобы получить разрешение уехать из Советского Союза и вывезти фамильные ценности. Это ей удалось. В мае 1921 года наша семья со всем своим имуществом вернулась в Ригу.

Вскоре после возвращения родители отправились в Берлин, где отец написал и защитил докторскую диссертацию. В это время я жила у дедушки с бабушкой на Ленчу иела 2. Там жили также обе сестры моего отца и некоторое время брат Сэм со своей супругой Бертой, которые приехали из США в гости. У меня сохранился ряд фотографий того времени.

По возвращении мои родители сняли 5-комнатную квартиру на Мариинской улице (Марияс иела) 70. Там мы жили до лета 1932 года. Рядом с нами проживала латышская семья Римкевич. Госпожа Римкевич была зубным врачом. С их сыном Зигурдом я иногда играла, но мои родители не имели контакта с этой семьей. В нашей квартире отец принимал больных. Его кабинет – маленькая продолговатая комната – находился напротив входа в квартиру. Пациенты ждали рядом в так называемом зале, где родители по вечерам нередко принимали гостей. Там же стоял рояль. Дальше располагалась столовая, а за ней – спальня родителей. Параллельно этим комнатам находились прихожая и за ней длинный коридор, из которого можно было попасть на кухню (с выхолом на лестницу, которая вела- во двор), в ванную и в туалет. В конце коридора, рядом со спальней родителей, находилась моя комната и рядом с ней, с другой стороны, комната прислуги. Там спала наша Анна. Ее фамилия была Мюллер. Она была балтийская немка, родилась в районе Риги, называвшемся «Красная Двина», где жило главным образом более бедное население. Ей было тогда примерно 40 лет. До этого она служила в дворянской семье в Москве. Анна любила музыку, особенно оперы, с которыми была хорошо знакома. В других воспоминаниях я уже писала о том, какое влияние она оказала на мое культурного развития. Еще сегодня не могу забыть те многие вечера, которые я проводила вместе с ней на кухне: она пела для меня арии из разных опер, рассказывала содержание этих опер. Нередко я танцевала под ее пение. Это случалось очень часто, так как мои родители обычно по вечерам не были дома.

Отец был восторженным любителем музыки, изобразительного искусства и театра.

В те годы он покупал только что появившиеся долгоиграющие пластинки. Когда он приносил их домой, то тут же ставил на граммофон и прослушивал их. Я хорошо помню, какие были первые пластинки: увертюра к опере Вагнера «Таннгейзер», «Шехерезада» Римского-Корсакова и увертюры «Эгмонт» и «Кориолан» Бетховена. Само собой разумеется, что родители часто бывали в опере и сравнительно рано начали меня брать с собой. Первая опера, которую я видела и слышала, была «Лоэнгрин» Рихарда Вагнера. Вторая опера, с которой я познакомилась, была «Таннгейзер» Вагнера. То, что мой отец выбрал именно эти оперы для меня, вероятно, не было случайностью. Во-первых, он очень высоко ценил музыку Вагнера, во-вторых, он знал, что я восхищаюсь сагами, легендами и читаю преимущественно подобную литературу. Очевидно отец понимал, что содержание опер Вагнера больше всего соответствовало моему вкусу. Еще сегодня ясно помню первые посещения оперного театра. Мы сидели в ложе первого балкона. Я была в восторге. Мой отец, конечно, посещал и концерты, но в эти годы он меня еще не брал с собой.

Родители часто ходили в немецкий и русский театры. Тогда я еще была слишком маленькой, чтобы их сопровождать. Но зато ни одно представление для детей не пропускалось. Музыкальное и общее художественное образование я получала также благодаря тому, что родители дали мне возможность посещать танцевальную школу Анны Ашман, которая развивала главным образом чувство ритма и пластику движений. Как ученица этой школы я однажды имела возможность участвовать в качестве самого маленького гнома в представлении «Снегурочка и семь гномов» в Немецком театре. На следующий день можно было прочесть в газете «Ригаше Рундшау», что самый маленький гномик больше смотрел в зрительный зал, чем на Снегурочку.

Я благодарна отцу за привитие интереса к музыке, театру и культуре в целом. Уже в раннем возрасте меня обучали игре на фортепиано и английскому языку. Когда родители заметили, что я хорошо декламирую, они пригласили актера русского театра, владевшего немецким языком, в наш дом, чтоб он меня учил искусству декламации. Однако эти уроки продолжались недолго: мои способности были, видимо, недостаточны.

Как уже было сказано, музыка, театр и искусство заполняли свободное время моего отца. Это знали наши друзья и знакомые. В одном письме 1994 года дочь Морица Миндлина писала мне следующее: «Меня всегда впечатляли его энтузиазм, его ненасытная любовь к жизни, ко всему прекрасному, его способности блестящего рассказчика». В другом письме она писала: «Я часто вспоминаю Давида Григорьевича, который однажды

сказал, что он музыку даже больше любил, чем свою работу». Все это определяло нашу домашнюю атмосферу, сказывалось во время приемов гостей, при посещении друзей и знакомых. Но тогда я еще не принимала участия в подобных встречах. Более подробно о них расскажу ниже.

В эти первые годы мама играла, конечно, большую, но совсем другую роль в моей жизни, Она была изящной, невысокого роста женщиной, всегда ухоженной и хорошо одетой. В послевоенные годы Фира Миндлин в письме от 29 января 1995 года охарактеризовала мою мать следующим образом: «Мы с мамой были в восторге от нее как от человека большой души, обаятельной женщины с безукоризненным вкусом. Я до сих пор помню ее, миниатюрную, элегантную, всегда с улыбкой на лице, радушную, гостеприимную». Мать вела хозяйство, но сама кухней не занималась и не закупала необходимое для еды. Это выполняла наша Анна. Лишь когда ожидались гости и когда наступали большие праздники, мама была активна на кухне. В эти годы она была всегда со мной: утром помогала при вставании, вечером укладывала меня спать. Она заботилась о том, чтобы я все съедала, что мне было предложено (нередко при этом возникали конфликты). Очень часто мать до обеда вместе со мной отправлялась «в город». Это означало, что мы на углу садились в трамвай № 4 и ехали до почты. Там начинался старый город. Будучи совсем маленькой, я часто стояла на коленях на скамейке у окна, смотрела на окрестности и пела при этом песенку. Люди в вагоне смеялись. Мама останавливала меня. В старом городе мы ходили главным образом по магазинам, где делались покупки. Потом возвращались домой. Само собой разумеется, что мама сопровождала меня в детский садик и забирала оттуда, а после обеда ходила со мной в танцевальную школу и приводила домой. В эти годы я очень часто болела ангиной, гриппом и всеми детскими болезнями. Благодаря постоянной и любовной заботе матери и врачебному наблюдению отца, я все переносила хорошо. Итак, можно, сказать, что в юные годы отец главным образом заботился о моем духовном и культурном развитии, а мать больше пеклась о здоровье. Воспитание шло по строгим моральным принципам, которые соответствовали еврейско-христианской этике с верой в Бога, но без религии. Родители обращались со мной строго, но справедливо.

Как я уже рассказывала в других воспоминаниях, в 1932м году наша семья переехала из квартиры на Мариинской улице в гораздо большую, очень элегантную квартиру на улице Лачплеша 13. Эта квартира находилась на 2 этаже и имела 8 комнат с паркетными полами и печным отоплением. Моя относительно маленькая комната имела 5 углов, в одном из них возвышалась до потолка большая печь с камином, украшенным по кругу чудными ветками, цветами, листьями, ангелочками. Потолок был разрисован: голубое небо, пестрые цветы, ветки, фигурки ангелов. Гостиная была очень большой (34 м). Намного больше, чем раньше, была домашняя библиотека, одна часть которой находилась в столовой, а другая в кабинете отца.

Образ жизни моих родителей не изменился. Врачебная деятельность занимала большую часть жизни отца. Днем и ночью он был в распоряжении своих пациентов. В любое время ему можно было позвонить и вызвать к больному. Ночью он тут же одевался и собирался в путь. Ничто не могло задержать его. Он лечил как частных, так и кассовых пациентов, евреев, а также представителей других национальностей. Как я уже рассказывала, он лечил знаменитых латышских писателей Вирзу и Плудониса, русского профессора Виппера. Он был домашним врачом семьи латышского миллионера Беньямина и нередко ездил к ним в их поместье, которое находилось недалеко от Кандавы. Их автомашина забирала его дома и привозила после визита обратно. Мой отец был членом общества еврейских врачей и многие годы стоял во главе его. В издаваемом этим обществом так называемом «Эрцтеблатт» (листок врачей) он опубликовывал научные труды. Некоторые из них имею до сих пор. Частично они находятся также в Музее медицины в Риге, так как после смерти отца в 1975 году я оставила музею научное наследие отца по просьбе одной из сотрудниц Музея медицины.

Отец был также членом различных еврейских благотворительных обществ, в пользу которых приносил пожертвования. На столике в коридоре всегда стояла маленькая голубая баночка «Керен-Каемета», в которую мимоходом бросали мелкие монеты. Политически отец не был активным, но очень интересовался сионизмом; вместе с одним другом он купил кусок земли в Палестине.

Дальше продолжались посещения концертов, оперы, театров, а также домашние встречи. Теперь меня чаще брали с собой в русский театр. Там отец был театральным врачом. В одном из первых рядов всегда были резервированы места для него и для членов его семьи. Он посещал все премьеры. Так часто я, естественно, не сопровождала родителей, особенно из-за того, что я плохо понимала язык. Художественный уровень представлений был высоким. Театр имел очень хороших актеров, которые в свое время после революции эмигрировали из России. Кроме того, часто приезжали превосходные гастролеры из-за границы. Я помню Михаила Чехова, которого на сцене видела в роли Хлестакова в пьесе Н. В. Гоголя «Ревизор». С некоторыми ведущими актерами русского театра, с Юрием Юровским и Екатериной Бунчук мои родители имели личный контакт. Эти артисты бывали у нас в доме.

Что касается концертов, то я их реже посещала вместе с родителями. Это было время, когда я уже имела другие интересы. Но когда у нас собирались гости, я всегда присутствовала. Было весело, громко, как и раньше много пели. Бывало, что и отдельные гости приходили. Странным образом я очень точно помню один обед, на котором в качестве гостя присутствовал знаменитый профессор Плетнев из Советского Союза. Каким образом он оказался в Риге и как мой отец с ним познакомился, я больше не знаю. Надо полагать, что отец лечил больного из советского посольства и профессора Плетнева пригласили для консультации. Позже он был казнен в Советском Союзе как враг народа.

Сказанным, конечно, не ограничивались интересы моего отца. Бывали и заграничные поездки. В 30-е годы родители отправлялись каждую осень в путешествие. Оно, как правило, состояло из двух частей: две недели ознакомление со Швейцарией, Италией или другой страной. Если я не ошибаюсь, однажды они побывали даже в Палестине. В конце поездки – Вена, где отец проходил двухнедельную практику в больнице. Однажды он привез из такой поездки электрокардиограф. Это был второй по счету аппарат в Риге Его поместили в специальное устройство в комнате рядом с кабинетом. Там же находились рентгеновский аппарат и лаборатория. Одно время сестра отца Мэри помогала ему там в работе.

Часто мама мне рассказывала, как проходили заграничные поездки. Отцу надо было видеть все. Он не пропускал ни единой достопримечательности. Помню одно из маминых впечатлений: «Мы стоим у подножия трех одинаковых гор. Ему недостаточно восхождения на одну из них, нет, он должен подняться на каждую». Постоянно я просила родителей взять меня с собой в подобную поездку, но слышала всегда в ответ: «Ты еще слишком мала». Наконец осенью 1938 года моя мечта осуществилась. Мы поехали поездом через Варшаву и Бухарест (здесь на извозчике объездили город и ознакомились с ним) в болгарский портовый город Варну и оттуда на югославском корабле «Ловчен» через Бургос, Истамбул, Измир, Афины, Патрос, Корфу, Дуррес (с посещением Тираны), Дубровник, Сплит в Венецию. Во всех этих городах все нами осматривалось. Было предусмотрено, что из Венеции мы совершим вторую поездку на другом теплоходе вокруг Апеннинского полуострова до Генуи. Но политический кризис, который позже кончился Мюнхенским соглашением, нарушил этот план. Когда мы были в Венеции, еще нельзя было предвидеть, чем все обернется. Мама беспокоилась из-за своего 6-летнего сыночка (о его рождении дальше), который остался в Риге, и потребовала от моего отца вернуться домой. Очень неохотно он дал себя уговорить, и мы вернулись. Позже отец упрекал маму. Но кто мог предвидеть, как все кончится! На следующую осень была предусмотрена еще более интересная поездка. Целью ее должны были быть Соединенные Штаты. Меня собирались взять с собой. Билеты на корабль были уже заказаны. Но из этого ничего не вышло. 1 сентября 1939 года началась Вторая мировая война.

Описание характеров и деятельности моих родителей в 30-ые годы не было бы полным, если бы я не рассказала о том, как проводилось лето. По традиции мы жили летние месяцы на Рижском взморье в Булдури на даче рядом с аптекой (Булдуру проспекте 27, позже 17). И там отец имел кабинет, где принимал больных. Рано утром поездом он отправлялся в Ригу (позже уже ездил на собственной автомашине). После обеда возвращался. Хорошо помню, что я его нередко встречала на вокзале. Потом он дома принимал больных. А после ужина я часто ходила со ним в кафе Бочанского, где мы наслаждались очень вкусным мороженым (имелось много разных сортов). Эти прогулки с отцом были для меня всегда радостным событием. На Рижском взморье жили многие друзья и знакомые моих родителей. Все, конечно, еврейские врачи. Взаимные визиты были в порядке вещей. Сестры моего отца и дедушка нередко приезжали в гости.

Отец был известным и уважаемым врачом в Риге. Он хорошо зарабатывал. Это дало ему возможность вместе с двумя друзьями, доктором Магалифом и господином Шлезингером, купить дом. Разумеется, были взяты ипотеки. Очень хорошо помню, что в 1940 году последние долги были заплачены и сразу после этого дом был национализирован советской властью.

Мои отношения с матерью развивались несколько иначе, чем в предыдущие годы. Они были не менее сердечными, но контакты стали более редкими. Это объясняется главным образом тем, что она родила второго ребенка. Кроме того, я уже была постарше и круг моих интересов изменился.

Мой брат Георгий родился 27 марта 1932 года, когда мы еще жили на старой квартире. Об этом событии мне сообщила моя бабушка, которая в то время жила у нас. Однажды рано утром она подошла с тазом воды к моей постели. По ее указанию я мыла руки и обратилась к Богу с просьбой, чтобы роды у моей матери прошли хорошо. Позже я навестила маму в клинике доктора Херцфельда и присутствовала там же при обрезании, хотя не имела малейшего понятия о том, что это такое.

Первые годы жизни моего брата проходили иначе, чем мои. В то время, как меня опекала только мать, эту функцию в отношении брата исполняли няни и воспитательницы. С двумя из них я имела тесный контакт. Первая, Ира Мешкерис, очень симпатичная балтийская немка, которая жила недалеко от нас. Летом она выезжала с нами в Булдури. Ее отец, состоятельный аптекарь, ушел из семьи, и Ира была вынуждена работать. Вторая – очень молодая еврейская женщина, беженка из Вены, которая жила у наших родственников Капланов. Позже она вышла замуж за богатого рижанина. Кажется, его фамилия была Шмульян. Еще до начала войны они оба эмигрировали в Южную Америку. Одно лето у нас на взморье в качестве воспитателя моего брата жил молодой парень Жока Минц, мой ровесник. Он был сыном подруги тети Мэри.

Мои отношения с матерью по-прежнему были очень сердечными. Это выражалось, например, в следующем. Мама имела обыкновение после обеда ложиться отдыхать. Для этого ей служила тахта, которая стояла в спальне. Я ложилась рядом с ней. Затем следовала моя просьба: «Мамочка, расскажи мне что-нибудь о твоем детстве». Таким образом я многое узнала о ее жизни в родительском доме, о том, как она в молодости проводила лето, о пребывании в Угличе, о ее друзьях, ухажерах и многое другое. Я очень любила это общение с мамой.

Помню только два небольших конфликта из того времени. Историю с пощечиной я уже рассказала в других воспоминаниях. Тут вторая история. Мне тогда было около 12 лет. Я недавно познакомилась с некоторыми мальчиками. Один из них, Кадик Хайкевич, был красивым, высокого роста и нравился мне очень. Однажды я бродила по квартире и пела сентиментальную песенку. Тут мама сердито воскликнула: «Что за чушь ты там поешь?» А я ответила: «Мамочка, я влюблена». Громкий смех был ее ответом. Так мама меня еще никогда не обижала. Я горько расплакалась. Видимо, она не смогла осознать, что в таком раннем возрасте уже возник интерес к мужскому полу. Но в целом она меня всегда хорошо понимала и тогда, и позже. Мама была строга, но сердечна и полна любви ко мне.

Так проходили годы моего детства и моей юности. Я становилась старше и уже появлялись интересы, содержание жизни, о которых я с родителями не говорила, но отношения оставались гармоничными. И тогда я действительно влюбилась. Это было в 1939 году, когда я кончила гимназию. Избранник был мой соученик Лекси Левин. Позже он приходил ко мне часто по вечерам. Тогда мы оба сидели одни в моей комнате. Эпизод, о котором я сейчас хочу рассказать, имел место уже после того, как Советская власть установилась в Латвии. Мне было 19–20 лет. В моей комнате, о которой я выше рассказала, жил чужой молодой человек, мне же принадлежала маленькая комнатка у входа, которая раньше служила комнатой ожидания для пациентов. Однажды поздно вечером, когда Лекси уже ушел, родители позвали меня в спальню. Они лежали в постелях. Я стояла у подножья и молча выслушивала длинную моральную проповедь. Я не произнесла ни единого слова, но думала про себя: «Говорите, говорите, что вы хотите, я все равно буду делать то, что я сочту правильным». Мое отношение к родителям не изменилось, я любила и ценила их, как и прежде, но я стала взрослой.

Наступило советское время. Атмосфера в стране и дома стала иной, напряженной. Гораздо чаще слушали по радио новости. Отец хорошо ориентировался в политике и понимал, что происходит в мире, особенно в Германии. В Латвии политическое положение изменилось уже давно. 15 мая 1934 года Карлис Улманис захватил власть, распустил парламент. Левые политики были арестованы. Возникла диктатура, но с той, что была в Германии, ее сравнить нельзя, преследований евреев не было. В нашей повседневной жизни ничего не изменилось. Но теперь многое становилось другим. В душах людей господствовал страх. Как мы пережили депортацию ночью с 13 на 14 июня 1941 года, я уже описала в других воспоминаниях.

22 июня 1941 года началась война. Ночью с 26 на 27 июня мама разбудила меня и сказала: «Одевайся, пакуй свои вещи, мы покидаем Ригу». Муж тети Лидии предложил это, и папа тут же согласился. Я была в ужасе, не могла представить себе, как покину моего друга, и спонтанно сказала отцу: «Я с вами не поеду, я останусь». Он такое и слышать не хотел. «Нет, ты поедешь!» — звучал ответ. Я расплакалась, но подчинилась, так как привыкла слушаться. Тут же позвонила своему другу, и он обещал приехать. В это время отец пошел к нашим соседям, которые жили этажом ниже. Это была сравнительно молодая пара, которая имела двух совсем маленьких детей. Как мой отец ни старался, ему не удалось их уговорить уехать вместе с нами. Тем временем появился мой друг. «Оставайся у меня, всю жизнь я буду о тебе заботиться», — сказал он мне. Но моего отца уговорить не удалось. Обливаясь слезами, я села на грузовик, и мы отправились на вокзал Саркандаугава, где эшелон уже ждал. Так отец спас всю нашу семью. Откуда у него было такое понимание событий того времени, где брал он необходимую силу воли? Сегодня я могу только выразить мое глубокое восхищение им.

В течение четырех лет, которые мы провели в Советской России, я вновь и вновь имела возможность убедиться в его осознании происходящего, в его силе воли. С настоящим стоицизмом он преодолевал все трудности. Этим он давал понять и другим членам семьи, что так оно и должно быть, что это надо перенести, иначе нельзя.

Как моя мать вела себя в эти критические дни, недели и месяцы? Коротко можно было бы сказать: намного более эмоционально. Разница в реакции моих родителей на все трудности и проблемы тех лет проявлялись в оценке конкретных событий. Приведу несколько примеров. Помню следующий эпизод. По дороге в России мы доехали до одной железнодорожной станции. Знали, что будем там стоять длительное время, и мама решила пойти в туалет. Вскоре она прибежала назад и с криком бросилась к моему отцу. «Куда ты нас привез? Я дальше не поеду! Хочу обратно!» С большим трудом ему удалось успокоить ее. Выяснилось, что туалетный домик находился на бугре из нечистот. Другие примеры приведу позже.

Совсем иное воспоминание сохранилось о моем отце по дороге в эвакуацию. Наш эшелон доехал до Ярославля, недалеко от которого родители жили во время гражданской войны и в котором папа много раз бывал. Ярославль – это старинный русский город с особенной архитектурой. Как же отец смог проехать мимо, не осмотрев его еще раз! Конечно, он отправился в путь. Дошел до одного моста, с которого открывался чудесный вид на город, остановился и стал наслаждаться открывшейся панорамой. Тут приблизились к нему два милиционера, потребовали его паспорт и отвезли потом в ближайшее отделение милиции. Ничего удивительного! Ведь папа был похож на шпиона по своей одежде и по своему поведению. Отец уговорил милиционеров позвонить на вокзал и попросить к телефону начальника эшелона из Риги. Это удалось, и последний объяснил, что отец был врачом поезда, что и было на самом деле. Лишь недавно его назначили на эту должность. Отцу очень повезло. Это событие вновь подтверждает его интерес ко всему прекрасному, который даже в опасной ситуации его не покинул, и он его не покидал до конца дней.

Примерно через две недели эшелон привез нас в Куйбышев (Самару). Незадолго до нас с другим эшелоном прибыл туда друг моего отца доктор Лемперт со своей женой, двумя дочерями, двумя внучками и мужем старшей дочери, адвокатом Рубинштейном. С давних пор доктор Лемперт был знаком с профессором Штерном из Саратова. Он позвонил ему, и профессор Штерн выразил готовность нас всех у себя принять. На корабле мы поплыли по Волге в Саратов. Профессор Штерн сдержал свое слово. Сначала мы жили в его квартире — три семьи в трех комнатах (я спала на сундуке в коридоре). Кроме нас и семьи Лемпертов-Рубинштейнов там остановилась также семья Таубиных из Риги. Сами Штерны жили на даче. Профессор Штерн помог нам и дальше. Благодаря ему, мы нашли квартиру, а отец получил работу в одной больнице. Началась новая жизнь.

В Саратов были эвакуированы Московская филармония и Московский художественный театр (МХАТ) – лучшие творческие коллективы Советского Союза. Мой отец не пропускал ни одной премьеры, ни одного концерта. Работал он врачом, но продолжал заниматься научными исследованиями, написал диссертацию, которую защитил незадолго до возвращения в Ригу в 1945 году.

Веселые посиделки с друзьями и знакомыми, которые и тут сопровождались пением и красивыми речами и на которых председательствовал отец, были и в Саратове в порядке вещей. Во всем он оставался верен своему характеру, своей натуре. Кроме того, ему и везло. Несколько раз власти хотели призвать его в армию, но каждый раз отпускали домой. Человеку из Прибалтики в Саратове не доверяли.

Совершенно иначе мать переживала это время. Она вела хозяйство, закупала и дома готовила скромную еду. Особенно тяжело ей было в самом начале. Тогда мы жили в одной комнате в небольшом деревянном домике на краю города. Маленький пример того, как жизнь протекала там. Однажды я смотрю в окно, вижу улицу — широкую немощеную дорогу. По противоположной стороне идет старая женщина с козой. Вдруг старушка останавливается, расставляет ноги и справляет свою нужду. Целыми днями мама была одна дома или в обществе пожилой хозяйки, необразованной, очень примитивной женщины. Воду приходилось приносить из колодца, который находился на улице довольно далеко от нашего дома, на следующем углу. Туалет был в саду. Слава Богу, он был чистым. Все это привело к тому, что мама почти психически заболела. Отец это видел и понимал, что дальше жить в этих условиях было бы крайне опасно для психики мамы. Он делал огромные усилия, чтобы снять комнату в центре города. Это ему удалось, и таким образом он в буквальном смысле слова спас маму. Как я вела себя в этой ситуации? Хуже быть не могло. Тоска по моему другу не давала мне покоя. Не знаю почему, но сначала я спала в одной постели с мамой. Каждый вечер я рыдала на ее плече. Как я могла быть такой эгоистичной! У мамы было много забот из-за моего брата. В школе, которую он посещал, над ним издевались. Его не только высмеивали, но нередко и колотили. Удивляться нечего, ведь он русского языка еще не знал, отличался своей одеждой и манерами. Как наша мама все это выдерживала! Даже позже, когда мы уже жили в центре города, брат имел проблемы в школе и вместе с ним наша мама. Случай, о котором я сейчас расскажу, имел место в 1944 году. Классная руководительница позвонила маме и просила ее немедленно прийти в школу. Соученики так побили брата на улице, что он потерял сознание. Она советовала забрать ребенка из школы. Так мама и поступила. Мальчику было всего 12 лет. К счастью, родители скоро покинули Саратов и вернулись в Ригу.

Теперь несколько слов о нашей жизни в новой квартире. Мы занимали маленькую 15-метровую комнату рядом с туалетом и ванной в 5-комнатной квартире. В двух больших комнатах у входа в квартиру жил доктор Заков с супругой и дочерью, в остальных комнатах по одной женщине, с которыми мы личного контакта не имели. Доктор Заков работал в больнице вместе с отцом. Оттуда и знакомство. Он помог отцу найти квартиру. Наша комната отапливалась маленькой железной печкой, на которой мама и готовила еду. Вновь она была целыми днями одна дома, но в совершенно другом окружении. Психических проблем больше не было. Как и прежде в Риге, она ходила с отцом в театр, в концерты, а также в гости, принимала гостей дома. К счастью, родители приобрели быстро достаточно широкий круг знакомых. Среди них хочу кроме доктора Закова и его супруги назвать семью Вдовиченко, с которой мы познакомились, живя еще на первой квартире. Контакт с ними прервался, когда мы уже вернулись в Ригу. не квартире. Это были интеллигентные, симпатичные люди. Он, кажется, был инженером. В Саратове мы познакомились с одной семьей из Ленинграда. Она состояла из матери, Адель Исааковны, и ее двух взрослых дочерей – старшей и младшей. Средняя осталась в Ленинграде. Она была замужем. Если я не ошибаюсь, их фамилия была Эпельбаум. Жили они на улице Марата. Позже, когда я из Риги ездила в Ленинград, я часто останавливалась у них. Остальные знакомые родителей были рижане, случайно тоже оказавшиеся в Саратове: инженер Моня Таубин с женой Ниной, с которыми дружественные связи сохранились и после возвращения в Ригу, семья Шефтель, с которыми мы и позже в Риге дружили, пока они в 70-е годы не уехали в Израиль. Иммануэл Шефтель был до войны учителем иврита в гимназии Эзра и страстным активным сионистом. Последнее привело к тому, что его в Саратове арестовали и выслали в сибирский лагерь. Потом он был вынужден поселиться на далеком севере, в Норильске, куда к нему поехала его жена Фаня. Лишь в конце 50-х годов они оба вернулись в Ригу. Если к названным лицам еще добавить Рену Штаркову (я о ней раньше писала), которую я ввела в дом, то, если не ошибаюсь, этим круг общения родителей в Саратове и ограничивается.

В начале 1945 года родители вернулись в Ригу. Сперва поехала мама с братом, позже отец. Он должен был задержаться из-за предстоящей защиты диссертации, Я покинула Саратов уже в 1944 году вместе с Ленинградским университетом, который вернулся домой. В Риге родители нашли свою квартиру на улице Лачплеша, 13, в целости и сохранности. За это надо было благодарить нашу Анну, которая во время немецкой оккупации работала на ряд немецких офицеров, поселившихся в нашей квартире. Когда вновь установилась советская власть, и Анна получила первые письма от родителей из Саратова, она призывала их поскорее вернуться, боясь, что иначе ей не удастся удержать квартиру. Мама вовремя вернулась и все наладилось.

Начался новый этап жизни. Отец работал и дальше врачом, но теперь не дома частным образом, но на государственной службе. Мама по-прежнему вела хозяйство. Сначала она еще работала на Видземском рынке, где проверяла качество молока, которое привозилось крестьянами для продажи. От каждой пробы что-нибудь оставалось. Это сливалось вместе, и мама имела право это молоко брать домой. Таким образом, мы были обеспечены молоком, и я имела также возможность снабжать мою подругу Нолли, которая вернулась из эвакуации с малюсенькой дочкой и жила в страшной нищете. Почти каждый день я носила ей это молоко на улицу Свердлова (ныне улица Пулквежа Бриежа), где она жила, довольно далеко от нашего дома. Впрочем, я ей помогала и в военные годы. Тогда она с мужем жила в Бугульме (Татарская АССР). Муж был тяжело болен, и им буквально было нечего есть. Наша семья в Саратове была относительно хорошо обеспечена, и отец дал мне разрешение мою месячную стипендию посылать подруге. Это продолжалось несколько месяцев, пока я не уехала в Ленинград. Как я однажды уже писала, отцу удалось договориться с довоенной знакомой Эльгой Бурштейн, урожденной Минскер, которая только что вернулась из концентрационного лагеря в Германии, и она поселилась в двух комнатах нашей квартиры.

Вновь отец и мать вели привычный образ жизни. Отец не пропускал ни одного хорошего концерта в Филармонии. Позже, это, кажется, было в 60-х годах, директор Филармонии, господин Швейник, заметил это и почтил его постоянным бесплатным местом в зрительном зале. Но примерно через год министерство культуры запретило эту практику. Моего отца это не удержало и дальше ходить на каждый концерт. Он не пропускал ни одной премьеры в опере и в русском театре (немецкого и еврейского театров больше не было). И, кроме того, гости! Как часто и как много их бывало у нас! Отец неизменно руководил этими встречами. Когда гости садились за стол, отца провозглашали тамадой и тогда он давал тому или иному гостю слово, сам выбирал песни, дирижировал хором присутствующих. Нередко кто-нибудь из гостей читал свои стихи или выступал с сольным пением. Опять пели немецкие студенческие песни, русские песни, а также песни на языке идиш. Отец всегда вызывал хорошее настроение у присутствующих. Кто были эти гости, с кем родители общались? Это были в основном еврейские врачи. Сразу после войны родители подружились с доктором Кацином и его супругой. Впрочем, доктор Кацин мне очень помог при устройстве на работу в Пединституте. Сначала к нам приходили также доктор Лемперт с супругой. Но они оба довольно скоро умерли и поэтому я мало их помню. Но приходили новые знакомые. Это, во-первых, доктор Глинтерник, доктор Гермер, доктор Граевский с супргами, связь с которыми продолжалась долгие годы. Это был доктор Черфас и его жена, которая так чудесно пела, доктор Пинус с супругой, доктор Дубинский с супругой. Должна еще назвать доктора Магильницкого с супругой, которые жили рядом с нами, доктора Либмана с супругой и, конечно, доктора Владимира Вигдорчика, который пережил Холокост с супругой Гуной, которая его спасла. Это далеко не все те, кто собирался у нас. Естественно, мои родители также ходили к этим знакомым в гости. Помимо упомянутых лиц должна назвать еще профессора Зубкова, приехавшего в Ригу лишь после войны. Он был потомком знатной русской семьи. Поговаривали, будто его брат в прошлом имел роман с сестрой императора Вильгельма II. Но это были слухи. Профессор Зубков был единственным русским в кругу друзей моих родителей, но его супруга была еврейкой. Она была родом из Ленинграда, где ее отец работал дирижером в Мариинском театре. Через несколько лет Зубковы покинули Ригу и уехали в Кишинев, где профессор позднее умер. Его вдова вернулась к родителям в Ленинград. Позже я поддерживала с ней дружественные отношения. Конечно, были среди гостей нашего дома и не врачи. Обычно собирались по 15-20 человек. Словом, общения и веселья хватало, и заводилой всего этого был, конечно, мой отец.

Почти все названные выше лица присутствовали на моей свадьбе, которая состоялась 14 января 1947 года. Я до сих пор храню фотографию «Врачи на моей свадьбе», где они все запечатлены. Тут должна еще добавить, что это госпожа Шефтель познакомила меня со своим знакомым, директором театра, Павлом Роловым. Любовь с первого взгляда не заставила себя ждать. Мои родители с самого начала очень сердечно отнеслись к моему жениху. Он во всех отношениях отвечал тому, что они ожидали от моего будущего супруга. После свадьбы мы остались жить у родителей. Они смотрели на моего мужа как на сына, как на естественного члена нашей семьи. Он же ценил и любил их, как собственных родителей.

Музыка, театр, друзья были не единственными увлечениями отца. Другой немаловажной частью его жизни были, как и в довоенное время, путешествия. Он, конечно, не имел больше возможности посещать западноевропейские страны, но в рамках Советского Союза много путешествовал. В Москве и в Ленинграде, естественно, бывал часто, но нередко ездил и в Крым, на Кавказ, в Карпаты, ездил на корабле по Волге. Однажды, год я не помню, он совершил далекую поездку в Сибирь. Ездил на корабле по Енисею на далекий Север. По возвращении отец с восторгом описывал живописные дали Сибири. В самые дальние поездки он отправлялся один, без сопровождения своей супруги. Почему отец не предпринимал попытки поехать в государства Варшавского пакта, не знаю. Возможно, он считал это слишком опасной затеей.

Главной частью его деятельности была по-прежнему работа. К сожалению, я не помню названий учреждений, в которых он работал. Знаю только, что он читал лекции в институте Физкультуры. В последние годы своей жизни работал в больнице, которая находилась в районе «Красной Двины», далеко от нашего дома. Помню начало 70-х годов, отцу было уже больше 80 лет, согнувшись, с помощью палки он каждое утро медленно, но упорно отправлялся к автобусу, чтобы поехать к месту своей работы.

Жизнь в Советском Союзе не была простой. Надо было понимать, что происходило в политике и соответственно реагировать. Об одном поступке отца я уже писала в других воспоминаниях: он мне запретил посещать встречи у профессора Шаца-Анина и тем самым спас меня от ареста. Мой отец сам находился под угрозой. Считаю чудом, что его в то время не арестовали. Хорошо помню, что после того, как два еврейских врача из нашего соседства были лишены свободы, домоуправляющий сказал отцу: «Теперь наступила ваша очередь». То были худшие времена преследования евреев в стране. Каждый день ожидали депортации всех евреев на Восток. В 1953 году умер Сталин. Ровно через месяц, 4 апреля 1953 года, рано утром отец услышал по радио сообщение о том, что ранее в Москве арестованные еврейские врачи как якобы «враги народа» освобождены из тюрьмы. Это лучший подарок ко дню моего рождения, который я когда-либо получал, воскликнул он. 4 апреля был днем его рождения.

В начале 60-х годов имело место событие, которое касалось всех нас, но в первую очередь моего отца. Однажды рано утром звонят в дверь нашей квартиры. Появляется несколько мужчин. Они представляются как сотрудники КГБ и требуют от моих родителей, чтобы им выдали ценные украшения. Моя мама немедленно достала коробку со всеми кольцами, брошками и браслетами. Этого им было недостаточно, и они занялись тщательным обыском, но больше ничего не нашли. Потом зашли в мою комнату и стали продолжать обыск. Украшения родителей были конфискованы, но у меня не взяли ничего. Уходя, КГБшники велели отцу идти с ними. Мы с мамой остались дома в полном неведении, что с отцом будет и, естественно, в страшном волнении. К вечеру отец вернулся. Его там часами допрашивали, но затем отпустили. Само собой разумеется, что украшения были утрачены. Позже мы узнали, что подобная акция имела место и в других домах. Пострадал известный зубной техник Черняков. Некоторое время спустя я поехала с его женой в Москву. Мы связались с одним адвокатом и, само собой разумеется, ничего не добились. Прошло много времени, один или два года, все оставалось по-прежнему. Но потом внезапно моего отца вызвали в КГБ и – чудо какое! – ему вернули все конфискованные вещи. Подобное в Советском Союзе было невероятным. Если что-нибудь конфисковывали, то так оно и оставалось. Что случилось? Как можно было подобное объяснить? Позже мы узнали, что сотрудник КГБ, который организовал всю эту операцию, в чем-то провинился. Его обвинили в проступке и начали проверять всю его предыдущую деятельность. И тут обнаружили противозаконные действия, в том числе операцию «драгоценности». Все пострадавшие получили обратно свое имущество. Невероятная история! Совершенно нетипичная для Советского Союза! Моему отцу в очередной раз очень повезло.

Мой отец должен был также заботиться о повседневных нуждах. Иногда он получал от благодарных пациентов те или иные продукты питания в качестве подарка. Это было немаловажно в те времена. Он заботился также о сохранении нашей квартиры, площадь которой была по советским законам слишком велика для нашей семьи. Хорошие отношения с домоуправляющим, которые подкреплялись теми или иными подарками, дали ему возможность ее для нас сохранить.

Не хочу идеализировать моего отца. Вероятно, были и теневые стороны в его жизни. Так, мне кажется, он должен был бы избежать конфликта со своей сестрой Лидией. К сожалению, я не помню, из-за чего возник этот конфликт. Но как бы там ни было, я лично должна отца благодарить за все.

Эти строки об отце я хочу завершить кратким сообщением о последних месяцах его жизни. Год 1974-й уже приближался к своему концу. Я готовилась к поездке в Ленинград, чтобы там защищать докторскую диссертацию. Вдруг отец мне сообщил: «Я тоже поеду». Стоя на коленях, я просила его этого не делать. Подобная поездка была бы слишком обременительной для него в его возрасте. Но ничего не помогло. Я поехала первая, через несколько дней он последовал за мной. В Ленинграде я встречала его на вокзале. На такси мы поехали к Миндлиным, где отец должен был жить. Я же жила у моей подруги Тамары Вороновой. На следующий день состоялась защита. Отец, конечно, присутствовал. На следующее утро он отправился один в Эрмитаж и оттуда через Дворцовую площадь к профессору Тройской, жившей в начале Невского проспекта. Она пригласила его к обеду. После обеда он, как мне потом рассказывали, отдохнул. Всего этого было ему еще недостаточно: вечером он в сопровождении одной дамы, гостьи профессора Тройской, отправился в Филармонию на концерт. По пути туда, на углу Невского проспекта и улицы Бродского, он потерял сознание и упал. Как потом выяснилось, у него случился инсульт. Он потерял дар речи и способность двигаться. Скорая помощь отвезла его в Куйбышевскую больницу. Там его дальше лечили. Я ежедневно посещала отца и оказывала помощь. О праздновании успешной защиты диссертации, как это было предусмотрено, не могло быть речи. Через несколько недель, когда состояние отца позволяло думать о возвращении домой, приехали из Риги мой сын Миша и племянник Сергей, чтобы оказать помощь при транспортировке. Мы отправились поездом домой. От вокзала в Риге скорая помощь отвезла его в Первую городскую больницу. Невзирая на все трудности, отец мужественно боролся со своей болезнью. Он даже делал первые попытки самостоятельно ходить, но все это уже ничего не дало. 28 марта он умер, достигнув почти 83 лет. Мужество и оптимизм не покидали его до последнего момента.

Теперь еще несколько слов о моей маме – о душе нашего дома и в советское время. Наряду с тем, что она вела хозяйство, делала покупки и, когда приходили гости, нередко сама хозяйничала на кухне, она невероятно много помогала мне в воспитании сына. Без этой помощи я никогда не была бы в состоянии вырастить его. Она его кормила, гуляла с ним и во всем следила за порядком. По вечерам часто сидела перед телевизором, интересовалась всеми новостями. Одно ее высказывание в этой связи я до сегодняшнего дня забыть не могу. «Это все ложь и обман». Так она оценивала советские новости, передаваемые по ТV. Как и раньше, она посещала со своим супругом знакомых и друзей, ходила с ним в концерты и в театры. Очень часто гости бывали у нас, среди них и гости, приехавшие из других городов. Кто организовывал их прием? Конечно, моя мама. В конце 50-х годов она заболела раком груди, подверглась операции, но остановить развитие метастазов не удалось. Хорошо помню последний год ее жизни, когда она уже не вставала с постели и когда два раза в неделю два врача – интернист доктор Пинус и хирург доктор Дубински – добрые друзья моих родителей, ее посещали и делали ей переливания крови. Я всегда присутствовала при этом, накрывала стол, готовила кофе и все остальное необходимое. Летом мы поехали на взморье. Мама и там лежала в постели. Названные врачи приходили и туда. Однако я не всегда находилась при ней, так как тяжелая операция заставила меня лечь в больницу. Об этой операции мы маме, естественно, ничего не говорили. Однажды ее состояние настолько ухудшилось, что я была вынуждена вернуться из больницы домой. Это было еще до операции. Но мама преодолела кризис – и я вернулась в больницу. Все продолжалось так же, когда мы уже вернулись в город. Как проходили ее последние дни, ничего рассказывать не могу, все забыла. Знаю только, что я, как и раньше, продолжала заботиться о ней. Все вечера я проводила с ней. 28 октября 1963 года моя мама скончалась, как раз в тот день, когда моему сыну исполнилось 13 лет.

Так проходила жизнь моих родителей. Как я уже рассказала, мы всегда были вместе и поэтому они оказывали очень большое влияние на мою жизнь. Их генетическое наследие формировало мою личность. Это я теперь, когда я уже стара, понимаю в полной мере. Жизнерадостность, оптимизм, интерес ко всем областям культуры, как и к моей работе – это все я, естественно, унаследовала от отца. Но кроме генов решающую роль сыграло то, что я его всегда видела перед собой как образец. От мамы я скорее всего унаследовала домашний дух, преданность семье. Итак, мне остается только мысленно вновь и вновь выразить им мою глубокую благодарность.

Аахен, 2010