Еврейская жизнь из Прибалтики

Предисловие

Кто является евреем? Этот вопрос ставится часто. Закон Галахи отвечает просто: тот, кто имеет еврейскую мать. В Советском Союзе считалось: тот, в паспорте которого при пункте 5 записано: национальность – еврей. Еще проще. Тем не менее вопрос остается открытым. Иначе не появилось бы столько книг и статей, не состоялось бы столько конференций и дискуссий на эту тему. Иначе ответы не были бы столь различными. Мне кажется, что при поиске ответа надо также принять во внимание чувство причастности, тем более что евреи во всем мире кардинально отличаются друг от друга. Точно так же, как в еврейской религии существуют различные направления, и притом еще не все евреи религиозны, евреи отличаются по своему происхождению, по своему языку, по своей ментальности, по многим другим признакам. Лучше всего описал причины этих отличий итальянский еврейский ученый XVII века Симоне Луццатто (1583—1663): «...так как евреи рассеяны по всему миру, они похожи на реку, которая на своем длинном пути течет по земле. Ее вода определяется особенностями тех стран, через которые она течет. Так и евреи воспринимают от других народов различные обычаи. Поэтому венецианский еврей отличается по своим особенностям от еврея из Константинополя и еврей из Дамаска – от еврея из Кальяри, и все они вместе отличаются от немецких и польских евреев...»[1] Если к этому еще добавить индивидуальные качества каждого еврея, а также влияние разных временных внешних факторов, то надо сказать, что еврейство почти каждого человека проявляется по-разному. Сегодня хочется рассказать о моем опыте. Я даже могу говорить об определенной эволюции моего еврейства, об определенных периодах, которые отличаются друг от друга.

Введение

Моя родина – Латвия. Там жили мои дедушки и бабушки, мои родители, там я выросла и там провела большую часть моей жизни. Латвия имеет пеструю историю. Народ латышей – часть балтийских племен, которые в свою очередь были одной из ветвей индоевропейской семьи народов, жили издревле на этой территории. С начала XIII века она находилась под господством Немецкого ордена и церкви. В XVI веке началось господство Польши, в начале XVII века – господство шведов, а в следующем столетии к власти пришла Россия.

Начиная с середины XVI века юго-западная часть страны – Курляндия – была формально от Польши зависимым герцогством и была присоединена к России лишь во время третьего раздела Польши в 1795 году. Всё это время латыши были крестьянами, зависимыми от немецких землевладельцев. В XVI веке они стали крепостными, но в начале XIX века были освобождены от крепостного ига. Крупнейшие города были в свое время членами союза городов Ганзы. Городские ремесленники и торговцы были немцами. Не только в хозяйственной, но и в общественной и культурной жизни, а также в управлении немцы играли решающую роль.

Петр Великий дал так называемым Остзейским провинциям (к которым принадлежала и Эстония) определенные привилегии: существующие ранее законы и структуры управления были сохранены. Немецкий язык и впредь остался господствующим языком, а лютеранская церковь – господствующей церковью. Русских чиновников не существовало. Тем самым и при господстве России эти провинции сохранили свой немецкий характер.

В конце 70-х годов XIX века начался быстрый экономический рост, в результате которого возник латышский пролетариат. Просвещение и светская культура начали распространяться среди латышей. Одновременно правительство стало проводить политику русификации. После тяжелых боев во время революции и гражданской войны в России, которые имели место и на территории Латвии, в 1918 году возникла самостоятельная демократическая парламентская республика. Она состояла из южной части бывшей остзейской провинции Лифляндии на севере, из Курляндии на юго-западе и из Латгалии на востоке. Латгалия принадлежала в свое время к Литовско-Польскому государству и лишь со времени первого раздела Польши в 1772 году перешла под власть России и составляла часть Витебской губернии.

Сначала евреев в этих землях не было. Но в конце XVI века в Курляндии появилось еврейское население. Правительство пригласило немецких евреев для развития народного хозяйства герцогства. В течение следующих столетий количество немецких евреев возрастало. Позже к ним присоединились и евреи из Литвы. Несмотря на то, что дворянство неоднократно хотело их прогнать, они остались в качестве постоянной части населения и пользовались многими свободами. Они были ремесленниками, купцами и финансистами, откупщиками таможенных пошлин и врачами, владельцами недвижимого имущества и старьевщиками. Они имели право создать свои общины и строить синагоги. Их язык был в основном немецким и их культура – под сильным немецким влиянием.

Иначе складывалась судьба евреев в Лифляндии и в Риге, где они не имели права постоянного жительства. Так как евреи были заняты в качестве посредников в торговле между Западной и Восточной Европой, вопрос об их праве жительства в этом районе вызывал постоянные разногласия между рижскими немецкими купцами, заинтересованными в развитии этой торговли, и русским правительством, не желающим видеть евреев на своей территории. Начиная с середины XVII века еврейские купцы из Западной Европы получили возможность поселиться на короткое время при строгом контроле в так называемом Еврейском доме (впервые созданном в 1645 году) вне стен города Риги. В начале XVIII века в Риге жило несколько евреев, имевших особые привилегии (Schutzjuden). В 1841 году евреи Риги получили право создать свою общину и построить синагогу. Но они не имели полных гражданских прав, а также не имели права владеть недвижимым имуществом. С тех пор количество евреев в Риге быстро возрастало, были созданы еврейские школы, построены новые синагоги. Стремительный рост хозяйственной жизни города способствовал росту еврейского населения. В результате преследований евреев в России много еврейских беженцев направлялись в Ригу. Хотя с тех пор евреи всё больше говорили на языке идиш, всё же большая часть еврейского населения Риги носила на себе печать немецкой культуры. Таким образом Рига, как и маленькие городки Курляндии, представляли собой картину немецко-еврейского симбиоза.

В республике Латвии состав еврейского населения был еще более пестрым, так как восточная часть страны, Латгалия, раньше относилась к черте оседлости, где евреи жили в условиях маленьких восточноевропейских городков, в которых большая часть населения была очень бедной и говорила на языке идиш. В целом в республике жило около 100 000 евреев, что составляло примерно 5% населения. Они были равноправными гражданами, играли известную роль не только в хозяйственной жизни, но сначала и в политике. Так, отец первого министра иностранных дел Зигфрида Мейеровича был евреем. Профессор Пауль Минц активно участвовал в разработке конституции и был членом парламента. Существовали разные еврейские партии, и разные евреи были представлены в парламенте.

О единстве еврейского населения не могло быть речи. Наряду с очень богатыми купцами и банкирами, которые жили в самой шикарной части города, существовал довольно большой средний слой купцов, предпринимателей, врачей, адвокатов, а также многочисленная группа бедных евреев – рабочих, ремесленников и им подобных, которые населяли так называемый Московский форштадт. Эти группы отличались не только своим материальным положением и жизненным стандартом, но и языком: высший и средний слой говорил главным образом по-немецки, частично и по-русски, остальные – на языке идиш. Они отличались и своим менталитетом, образом жизни. Контакты существовали главным образом благодаря деятельности благотворительных организаций и частично благодаря религии. Несмотря на все отличия, евреи сохранили чувство взаимной связи, чувство еврейской солидарности.

Некоторая особенность еврейской жизни в республике Латвии объясняется очень современными и толерантными законами, касающимися меньшинств. Существовала так называемая национальная школьная автономия. Это означало, что государство регулировало школьную жизнь, разделенную по меньшинствам, и управляло ею. Наряду с латышскими школами существовали немецкие, русские, еврейские, польские школы. Языками обучения в еврейских школах были идиш, иврит и немецкий (с середины 30-х годов вместо немецкого ввели латышский). Кроме того, каждое меньшинство имело свои газеты и журналы, свои издательства на соответствующих языках. Наряду с латышскими театрами существовали немецкий, русский и еврейский театры. Каждое меньшинство имело свои врачебные общества, общества учителей, свои студенческие корпорации, свои спортивные и другие общества. И в рамках одного меньшинства эти общества часто отличались по своим политическим интересам. Так евреи имели сионистские организации разных направлений, социал-демократические, религиозные. Таким образом каждое меньшинство имело возможность развить свою культуру. Но, с другой стороны, эта политика и усилила обособление отдельных частей общества. Немцы имели контакты только с немцами, русские – с русскими, евреи – с евреями.

Существовал ли антисемитизм? Естественно. До самостоятельности латышское население не выражало явно антисемитские чувства. Хорошим доказательством этого является латышская литература того времени. В ту пору немцы были главными врагами латышей. Но в 20-е и 30-е годы антиеврейские настроения латышского населения усилились. Тогда даже существовала политическая организация, так называемый «Перконкрустс», с выраженно антиеврейской программой. Со стороны правительства подобные тенденции сначала не были заметны. Однако после 15 мая 1934 года, когда образовался авторитарный режим Карлиса Ульманиса, национализм проявлялся во всё большей мере. Это выражалось прежде всего в тенденции ограничить хозяйственную деятельность крупных еврейских предпринимателей для того, чтобы дать больше простора латышам. Для евреев вводились более высокие налоги, трудности при покупке недвижимости, при экспорте товаров требовались особые разрешения. Подобные ограничения касались, впрочем, и других меньшинств. Тем не менее на практике сохранилось еще достаточно возможностей для них. Хотя евреев не принимали на государственную службу, а на медицинском и юридическом факультетах университета для них существовал неофициальный numerus clausus, бывали и случаи, что евреи награждались орденами. Антисемитская литература была запрещена. В общем и целом, антисемитизм не был руководящим принципом режима. Хотя авторитарный режим Латвии во многих областях подражал итальянскому фашизму, он одновременно вел борьбу с радикальными правыми («Перконкрустс» был запрещен), а также с радикальными левыми (коммунистами). Невзирая на то, что в повседневной жизни антисемитизм становился всё очевиднее, у евреев не было причины для паники.

Моя «первая жизнь» в Латвии

Я выросла в еврейской семье. Мой отец, Давид Абрамович (1892—1975), изучал в Берлинском университете медицину. Начало Первой мировой войны заставило его перебраться в Дерпт (Юрьев, Тарту), где он в 1916 году закончил университет. Уже задолго до этого он познакомился со своей будущей женой Розой Липкин (1895—1963). Это произошло в Каугури у Рижского залива, где семьи родителей каждый год проводили лето. Отец рассказал мне позже, что он уже при первом знакомстве знал, что Роза Липкин станет его женой. Они сочетались браком 2 июля 1916 года в большой синагоге Санкт- Петербурга. Отец уже тогда был призван в армию. Как офицера медицинской службы его послали в маленький исторический город Углич. Там родители пережили годы революции и гражданской войны. После армии отец работал в качестве врача на государственной службе. О каких-либо контактах с еврейскими жителями Углича мне ничего неизвестно. Позже родители рассказывали, что к пациентам отца принадлежала одна местная дворянская семья, которая лечение оплачивала произведениями искусства. Эти картины русских художников украшали позже в Риге нашу квартиру. Родители поддерживали и дружественные отношения с этой семьей. 16 ноября 1920 года родилась я.

Отец отправился в еврейскую общину, чтобы меня зарегистрировать. Когда его спросили, какое имя он мне хочет дать, он ответил: «Александра». Ему пояснили, что это невозможно, так как Александра не является еврейским именем. Желание родителей объясняется следующим образом. Семья моей матери во время войны была вынуждена покинуть Ригу и направилась в Санкт-Петербург. Но глава семьи остался в Риге. Когда в 1919 году большевики заняли Ригу, они его расстреляли. К сожалению, более близкие обстоятельства мне неизвестны. Именем его для вскоре после этого родившейся внучки родители хотели согласно еврейской традиции чтить его память. Его еврейское имя было Исаак. Александром его называли в повседневной жизни. У евреев России было принято иметь два имени – одно еврейское, одно нееврейское. Как ответ на этот отказ отец будто бы сказал: «Если нет, так нет». Итак, я не была зарегистрирована в еврейской общине. Этот эпизод уже дает некоторое представление об отношении моих родителей к религии.

В мае 1921 года наша семья вернулась в свой родной город Ригу. Сразу после этого родители поехали в Берлин, где отец писал и защитил докторскую диссертацию. Я осталась у родителей отца. Потом, после возвращения родителей, наша семья переехала в квартиру, где и находилась врачебная практика отца. Существовало ли что-нибудь в повседневной жизни моего детства, что было связано с еврейской религиозной традицией? Почти ничего. На наших дверях не было мезуз, на столах – никаких менор. Но зато к Рождеству в нашей столовой ставилась большая прекрасно украшенная елка. Помню следующий эпизод. Однажды папа вместе со мной украшал такую елку. Вдруг она упала, и все стеклянные украшения сломались. Я очень плакала. Тогда отец взял меня за руку, и мы отправились в магазин за углом. Там мы купили новые украшения для елки, и проблема была решена.

Но если я пытаюсь точнее восстановить в памяти это время, вижу перед собой горящую свечу на столе. Ее зажигали в годовщину смерти дедушки. Я вижу и бабушку со стороны матери, которая одно время жила у нас, сидящую с молитвенником в руках. В определенные дни она говорила молитву «Изкор» по умершим родителям. Однажды утром бабушка подошла к моей постели с миской с водой и сказала: «Твоя мать уехала в клинику рожать ребенка». По ее просьбе я мыла руки и обратилась к Богу с просьбой, чтобы рождение ребенка протекало благополучно. Мне к тому времени уже рассказали, что Бог создал мир в течение семи дней и что он управлял миром из небес. Я знала еще кое-какие библейские истории. Я знала также, что можно обратиться к Богу с молитвой, с просьбой. После рождения брата 27 марта 1932 года был сделан брис (брит мила, обрезание). Церемония имела место в клинике доктора Херцфельда, где мама родила ребенка. Я присутствовала при этом, но не имела ни малейшего представления, почему эта операция делалась, в чем ее значение. Никто мне этого не объяснил.

Бабушка говорила частично на языке идиш. Почему она так говорит, что это за язык, я, естественно, не знала. Лишь отдельные выражения на этом языке сохранились в памяти. Вспоминаю также те вкусные блюда и сладости, которые бабушка готовила: изумительные тейглах, хоменташен к празднику Пурим, печеную мацу с творогом к Песаху и, естественно, гефилте фиш – фаршированную рыбу.

Были в моем детстве и события, тесно связанные с еврейской религией, которые глубоко врезались в мою память. К Песаху (мы называли этот праздник еврейской Пасхой) наша семья ходила к родителям отца, чтобы вместе отметить седер. Вспоминаю два таких вечера. В первый раз, до того как мы сели к накрытому столу, тетя Лида, папина младшая сестра, учила со мной «кашес» (вопросы), которые младший участник вечера должен был задать. Она это сделала с успехом. В нужный момент я их произнесла без ошибок, хотя и понятия не имела, о чём я спрашиваю. К концу торжества на стол был поставлен бокал с вином. Он был задуман для пророка Элияху (Ильи). Потом открыли дверь квартиры, и через некоторое время все утверждали, что количество вина в бокале уменьшилось. Прекрасными были песни, которые пели в конце вечера. Мелодии двух песен «Ахад ми иодея» и «Хад гадья» еще сегодня звучат в моих ушах. Со вторым седером связано еще другое воспоминание. Мне удалось «украсть» так называемый афикоман, и в качестве подарка я получила большой красный товарный поезд – локомотив и три вагона. Еще сегодня вижу себя на полу столовой моих дедушки и бабушки, сидящей и играющей с этим поездом. Но это и всё, что я помню с этого седера. Я не знала, что празднуют, что поминают, я не понимала смысла отдельных молитв и песен. Никто не счел нужным мне всё это объяснить.

О некоторых типичных чертах моего воспитания свидетельствует следующее воспоминание. Отец с утра до вечера работал, но мать занималась мною ежедневно. Постоянно я ее сопровождала при поездках «в город» (так назывались поездки трамваем в старый город – в торговый центр), она заботилась о моей одежде, обо всём, что касалось повседневных дел. Мы всегда были вместе. Когда она после обеда ложилась на диван отдыхать, я всегда была рядом с ней с просьбой: «Мамочка, расскажи мне что-нибудь из твоего детства!». Нередко она и пела со мной разные песни. Помню одну песню с очень красивой мелодией. Но текст песни такой странный, что хочу его здесь привести. Странно и то, что я его помню. В вольном переводе слова следующие: «Дитя мое, пойдем молиться за твоего отца, который находится среди солдат! Встань со мной на колени. Если Бог даст, он вернется, ибо велик наш Адонай». Нет сомнения, что песнь происходит из Германии времени Первой мировой войны. Это, несомненно, еврейская песня, ибо Адонай – еврейское обозначение Бога. Но ведь евреи при молитве не становятся на колени! И как эта песня попала в Прибалтику? До сих пор никто не может ответить на эти мои вопросы.

О моем светском образовании родители очень заботились. Сначала я посещала частный детский садик в квартире сестер Бремер. Они были немками. Немногочисленные дети были евреями. Потом я была отдана в 8-ю городскую немецкую основную школу. До того как родители приняли решение отдать меня именно в эту школу, обсуждались и другие возможности. Но речь шла только о немецких школах, а не о еврейских. Директором этой школы для девочек был лютеранский пастор Граве. Нас было в классе примерно 8 евреек. Уроки религии мы не посещали, но при утренней молитве присутствовали. С христианской религией мы столкнулись и на уроках пения, особенно перед Рождеством, когда изучали рождественные песни. Нас обычно называли «еврейками» (die Jüdinnen), но ни разу нам не приходилось услышать какие-нибудь дискриминирующие высказывания ни со стороны учителей, ни со стороны учениц. С нами обращались точно так же, как с остальными девушками. Наш учитель истории, пастор Брусдейлинс, видимо, питал симпатии ко мне, так как всегда, когда он меня вызывал, он меня называл «сахарок» (Zuckerchen). Моими лучшими подругами были две еврейские девочки – Лидди Вейцман и Ина Каценелленбаум. Но и с христианскими соученицами, как, например, с Анитой Шаберт и Лизль Фильзер, я поддерживала наилучшие отношения. Помню также, что в течение одного учебного года немецкая соученица Герда Нарушевич из бедной семьи каждый день после школы приходила к нам обедать.

Описывая время, когда я ходила в основную школу, вспоминается еще одно. Это связано с моей бабушкой. Часто она сопровождала меня и мою подругу Лидди Вейцман, которая жила недалеко от нас, в школу и забирала нас оттуда. Мы вели себя безобразно: то убегали вперед, то оставались стоять, то прятались в каком - то дворе или в подворотне. Старая женщина была вынуждена нас звать, нас искать, она волновалась, если не была в состоянии нас сразу найти. А мы радовались, смеялись. Почему мы вели себя так нахально? Ведь мы обе были хорошо воспитаны! Это странно. Когда я теперь пытаюсь объяснить наше поведение, то одна только причина приходит на ум. У меня не было с бабушкой никакого внутреннего контакта, она была мне чужой, она говорила главным образом на языке идиш, у нее были еще другие привычки, которые были мне непонятны. Всё это не подходило к образу человека, который сложился у меня благодаря моему воспитанию и через школу. К сожалению, это было так...

Родители очень рано начали заботиться о моем общем образовании. Вместе с отцом, страстным любителем классической музыки, я дома часто слушала пластинки с музыкой Бетховена, Чайковского, Вагнера. Рано родители стали брать меня с собой в оперу. Первая услышанная мною опера была «Лоэнгрин» Вагнера, вторая – «Тангейзер». Я посещала детские представления в Немецком театре, позже и спектакли Русского театра, где из-за недостаточного знания языка мало что понимала. Отец был там театральным врачом и ходил на все премьеры. В то время, когда я ходила в основную школу, я посещала также школу танца Анны Ашман. Ее ученики участвовали нередко в детских представлениях Немецкого театра. Однажды и я была среди них в качестве самого маленького гнома в спектакле «Белоснежка и семь гномов». У меня сохранилась фотография, где я запечатлена в этой роли. Я хорошо декламировала, и поэтому родители пригласили актера, чтоб он меня обучал правилам декламации. Большого успеха он не имел.

Об еще одном эпизоде из моих детских лет хочу рассказать. Мой прадед со стороны отца по фамилии Франк жил тогда в Сопоте около Данцига. Он хотел обязательно познакомиться со своей единственной правнучкой. Так мы с мамой отправились в путешествие. Мне было тогда шесть лет. Не буду здесь описывать подробности этой поездки, которую я относительно хорошо помню. Мы навестили прадеда в его квартире. Он сидел за столом, на котором лежало множество книг. Однажды мама гуляла со мной по длинному мостику, который вел с пляжа глубоко в море. Вдруг одна дама подошла к нам и спросила у мамы, является ли она супругой доктора Абрамовича. Мама, естественно, ответила утвердительно, но захотела потом узнать, как эта женщина об этом догадалась. Тогда последовал ответ, который я очень хорошо помню. Прадед будто бы сказал ей «As ihr wert sehn a kleininke un a pizinke, ot dos sein sei» (если вы увидите маленькую и малюсенькую, то это они). Мама действительно была маленького роста. Тоже еврейское воспоминание.

Весной 1934 года я закончила основную школу. Куда дальше? Сперва речь шла о том, какую немецкую гимназию выбрать. Проблема была решена независимо от воли моих родителей. В Германии нацисты были уже у власти. Их антисемитская политика была хорошо известна, особенно моему отцу, который внимательно следил за политическими событиями по газетам и по радио. И настроение в Латвии, как уже отмечалось, изменилось. Новый закон гласил, что меньшинства имеют право посещать только школы своего меньшинства или латышские. Тем самым о немецкой школе для меня речи быть не могло. Итак, я должна была пойти в латышскую школу. Родители выбрали школу № 4, которой руководили социал-демократы. Но тем же летом эта школа была закрыта. Тогда стало ясно: дорога должна вести меня в еврейскую гимназию. Надо было лишь решить, в какую. Теперь речь шла о частной гимназии «Эзра». Раньше язык обучения в ней был немецкий, начиная с текущего учебного года – латышский.

Прежде чем описать мои годы в школе «Эзра», прекрасные годы, которые я еще сегодня охотно вспоминаю, несколько слов об изменениях в жизни нашей семьи. Из пятикомнатной квартиры мы в 1932 году переехали в элегантную квартиру из 8 комнат в центре города (180 кв. м.). Книжные полки были полны трудами немецких классиков – Гете, Шиллера, Гейне и других. Там стояли и многотомные энциклопедии Брокгауза и Мейера. Книги немецких классиков в первых рядах книжных полок в доме образованного еврея Прибалтики – очень типичное явление. Это доказательство того, что многие евреи в этой части Европы чувствовали себя более связанными с немецкой культурой, чем с русской. Кроме того, в нашей домашней библиотеке имелась еще и 11-томная «История евреев» Генриха Греца и, если я не ошибаюсь, и русскоязычная многотомная «Мировая история еврейского народа» Симона Дубнова.

Мой отец был очень известным врачом в Риге. Он был домашним врачом в семье латышского миллионера Беньямина. Латышские писатели Вирза, Плудонис, университетские профессора были его пациентами. Многие годы отец был председателем общества еврейских врачей. В нашей квартире на одном столе находился голубой Керен Каемет – ящик, куда бросали мелочь, чтобы поддерживать еврейские поселения в Палестине. Вместе с одним другом, который переселился в Палестину, отец купил там кусок земли. Родители очень активно участвовали в работе различных еврейских благотворительных организаций. Круг их друзей состоял исключительно из евреев. Не могу вспомнить ни одного нееврея среди гостей нашего дома, а гости у нас бывали часто и много.

Хочу сообщить еще об одном событии в нашей жизни 30-х годов. Кажется, это было в 1938 году, когда в Ригу приехал на гастроли знаменитый театр «Габима». Этот театр был основан в России, но позже переехал в Палестину. Они играли на языке иврит только еврейские пьесы. Мои родители ходили, конечно, на все спектакли в помещении еврейского театра. Меня тоже брали с собой. Я увидела «Диббука», «Уриеля Акосту» и, если не ошибаюсь, также «Тевье Молочника». Эти представления произвели на меня большое впечатление. Еще сегодня помню некоторые сцены. У нашей семьи было особое отношение к этому театру. Одна из актрис, Ханнеле (Нюта) Гандлер, была нашей дальней родственницей. Цви Фридланд, который во всех упомянутых спектаклях играл главные роли, был ее мужем. Эта пара была несколько раз у нас в гостях. Очень хорошо помню один эпизод. Цви Фридланд сидел на большом угловом диване в нашей гостиной, а я на полу у его ног, положив голову на его колени. То, что я была в восторге от него, не приходится особо подчеркнуть. О чем шел тогда разговор, не помню. При таких встречах мы и делали фотоснимки. Один снимок, на котором видны оба актера вместе с моим отцом, имею еще сегодня. К сожалению, утрачен другой снимок. На нем был виден Цви Фридланд в роли Вечного Жида. При прощании он мне подарил фото с надписью «Не забывай, и я не забуду». При этом можно себе представить всякое, но для этого нет никакого основания. Это лишь поэтическая форма выражения художника.

Итак, еврейский дом, еврейское общество, явно выраженная связь с еврейством, но дальше без религии, без еврейского духовного содержания.

Ситуация в школе была следующей. В нашем классе было примерно 36 учеников, около двух третей – мальчики и одна треть девушки. Директора, господина Левенштама, мы все звали «Гринс». Каждое утро, когда мы приходили в школу (она находилась в центре города), он стоял на лестнице и приветствовал каждого ученика улыбкой. Отсюда, вероятно, его прозвище (по-немецки «гринзен» – улыбаться). Учителя были в основном евреи, но среди них было также несколько латышей. Когда позже еврейские эмигранты из Германии присоединились к нашим учителям, они, естественно, вели занятия на немецком языке. Обиходный язык учеников был немецкий, иногда лишь обогащенный отдельными выражениями на идиш. Помимо общего учебного плана, который был одинаковым для всех школ Латвии, у нас были еще следующие предметы: иврит, еврейская религия и еврейская история. Благодаря этим предметам я узнала кое-что о еврействе. Но, честно говоря, эти знания были чрезвычайно поверхностны. Учителя были не из лучших, они не были в состоянии заинтересовать детей своим предметом. Шпаргалки и подсказки были в порядке вещей. В течение пяти лет, которые мы провели в гимназии, у нас состоялась всего одна экскурсия в синагогу. В эти годы я узнала, что в Йом Киппур надо говеть, я и сама воздерживалась от еды в эти дни. Но почему это делается, я не знала. Сегодня еще помню брахот на вино и на хлеб, которые мы должны были выучить наизусть, помню и названия пяти книг Моисея на древнееврейском и латинском языках, помню историю создания мира. Не лучше обстояло дело с еврейской историей. Хотя я уже тогда больше всего интересовалась историей, наш учитель, видимо, не был в состоянии пробудить мой интерес к этим темам. Точно так же обcтояло дело с ивритом.

Все-таки было еще другое, что меня связывало с еврейcтвом. Косвенно это была и литература. Само собой разумеется, что я в эти годы очень много читала. Читала книги Фейхтвангера, Верфеля, Вассермана, Цвейга. Я их очень высоко ценила. Всё же для меня они были произведениями немецкой литературы. Я даже не знала, что эти авторы были евреями. Помимо упомянутых немецко-еврейских писателей я знала и таких, которые занимались еврейской тематикой, как Шолом Алейхем, Шолом Аш, Бьялик. О книгах, которые занимались еврейской духовной историей, понятия не имела. Правда, я знала, кто такой был Мозес Мендельсон и каково его значение для общего развития философии. Из истории немецкой культуры мне было знакомо имя Рахель Левин-Фарнхаген. Но никто тогда не обратил мое внимание на то, какое значение они имели для еврейской истории. Я охотно слушала музыку Вагнера, знала, что он несколько лет жил в Риге, знала даже, в каком доме он жил, но никто меня не информировал о его антисемитизме.

Что же касается политических проблем, которые имели отношение к еврейству, то я знала много больше. Тридцатые годы были для всей Европы беспокойным временем. Мы знали, что происходит в Германии. Это волновало всех евреев. Политические события в Латвии тоже давали достаточно оснований для беспокойства. Всё это нас политизировало. Некоторые мои соученики симпатизировали коммунизму, но большая часть обратилась к сионизму. Многие из них были членами соответствующих ученических организаций. Все они пытались привлечь на свою сторону нейтральных соучеников. Я симпатизировала сионистам, но не была членом ни одного объединения. Всё же я нередко участвовала в их встречах и была хорошо информирована об их взглядах и деятельности. Во всяком случае я знала, что такое сионизм, как и когда он возник, какие направления в нем существуют, что происходит в Палестине. Словом я была чем-то вроде «светского про-сиониста».

Информацию о событиях в Европе мы получали также от еврейских эмигрантов. Количество евреев из Германии и Австрии, которые хотели бежать в Латвию, было большое. К сожалению, лишь немногие получили разрешение приехать к нам (точное число мне неизвестно). Правительство их не хотело иметь. Большую помощь в этом деле оказывали некоторые руководящие представители латвийского еврейства, как, например, Мордухай Дубин, который был в хороших отношениях с диктатором Латвии Карлисом Ульманисом. Дубин был руководителем религиозной партии «Агудат Израэль» и до 1934 года в качестве ее представителя член парламента. Он выступал против «Бунда» – еврейской социал-демократической партии, а также против сионистов. Позже советская власть арестовала его. Во время войны его на короткое время выпустили из тюрьмы в Саратове. Мы в то время жили в этом городе, и мой отец встретил его случайно на улице. Подробности их разговора отец мне, к сожалению, не сообщил. Думаю, что отец не искал дальнейших контактов с ним. Это было слишком опасно. Позже Дубина вновь арестовали, сослали в Сибирь, и там он скоро скончался.

Небольшая часть беженцев сумела получить разрешение на въезд в Латвию. Я имела более тесные личные отношения с некоторыми из них. У нас работала в качестве воспитательницы моего брата молодая красивая женщина из зажиточной венской семьи. Я нередко беседовала с ней. Позже она вышла замуж и со своим мужем уехала в Южную Америку. Потом была еще семья Липперт. Она была родом из Либавы (Лиепая, Libau) и каким-то образом в дальнем родстве с нами. До эмиграции семья жила в Мюнхене. После того как нацисты пришли к власти, Липперты бежали в Ригу. Семья состояла из отца (мать незадолго до этого умерла) и двух детей, которые были примерно моего возраста. Я с ними подружилась. Особенно большое впечатление на меня произвел сын Маркус благодаря его обширным знаниям и заинтересованности во всех областях культуры. У них я встречалась также с другими молодыми эмигрантами. Беседы шли о литературе, философии и о похожих темах. Маркус и его сестра Регина пережили страшное время второй мировой войны в Советском Союзе. Маркус служил в армии. Отец погиб в Риге в гетто. После войны оба Липперта жили в Риге, создали семьи. Маркус умер рано, у меня не было контакта с ним. Муж Регины был очень еврейски, просионистски настроен. Эта семья сравнительно рано эмигрировала в Израиль. Несколько лет тому назад я вновь встретилась с Региной, и дружественные отношения с ней продолжаются до сих пор. Думаю, что сегодня мы еще лучше понимаем друг друга, чем в довоенное время.

Я имела контакт еще с одной семьей из Германии. Она состояла из отца, матери и двух сыновей раннего школьного возраста. Два раза в неделю я ходила к ним, чтобы детям давать уроки латышского языка. Конечно, в порядке общественной работы. Более близкого контакта у меня не было с этой семьей. В памяти осталась лишь атмосфера печали в этом доме. По всей вероятности, и эта семья погибла в рижском гетто.

Как я выше писала, антисемитизм существовал в Латвии, но, если бы он был очень распространен, я бы его почувствовала, тем более что на улице ученики меньшинств отличались разноцветными шапками. Ученики латышских школ носили темно-синие шапки, немецких школ – зеленые, еврейских школ – голубые. Тем самым издали можно было видеть, кто мы такие. Я лично никогда на улице не услышала ни одного антисемитского замечания. Может быть, что у мальчиков это было иначе, но они никогда не рассказывали о подобных случаях. Недавно мой соученик, известный искусствовед Михаил Либман, который теперь живет в Израиле, рассказал, что и он, будучи учеником немецкой основной школы, не почувствовал никаких признаков антисемитизма. Больше того, когда в Германии Гитлер был уже у власти, директор пригласил родителей еврейских учеников к себе и уверил их, что он не потерпит никаких нападок на их детей. Свое слово он сдержал. Всё же бывало и немало примеров вражды к «чужим». Гораздо позже мне рассказывали о следующем. Владимир Вигдорчик, сын еврейского зубного врача, изучал зубоврачебное дело в университете и женился на латышской студентке Гуне Спера. При первой встрече еврейские женщины будто бы отвернулись от нее, а латышские студентки исключили ее из корпорации, членом которой она была. Кстати, позже, во время нацистского господства, Гуна спасла жизнь своему мужу.

Летом 1939 года я усиленно готовилась к вступительным экзаменам на философско-филологический факультет Латвийского университета. Экзамены были очень тяжелыми, но я их сдала хорошо, и осенью начались занятия. Помню, что до экзаменов отец позвонил жене упомянутого миллионера Беньямина и спросил ее, не могут ли при моем приеме возникнуть сложности из-за моей национальности. Через несколько дней она позвонила и сказала: «Пусть ваша дочь сдаст экзамены, и всё будет в порядке». Так оно и было. Впрочем, я не была единственной еврейкой на нашем курсе. На философско-филологическом факультете не было даже неофициального numerus clausus для евреев.

Приближалось лето 1940 года, когда Латвия была занята советской армией. Это вызвало перелом в нашей жизни. Но здесь не место об писать. Первый год советской власти не приблизил меня к еврейству, скорее наоборот: другие проблемы отодвинули этот вопрос еще дальше. Но, с другой стороны, существовали проблемы, которые были тоже связаны с еврейством. Об одном событии я молчать не могу. Будучи студенткой, я много занималась спортом. К 1 мая нас, спортсменов, заставили участвовать в демонстрации. На ряде грузовиков группы молодых людей создали определенные фигуры, и так грузовики как часть колонны поехали медленно по так называемому Железному мосту от одного берега Даугавы к другому. И тут я услышала, как мужские голоса с другого грузовика распевали песню, рефрен которой в свободном переводе так звучал: «Вперед, вперед, братья, бросим жидов в Даугаву». Было ясно: антисемитизм распространяется. Были еще и другие признаки. Известно, что при любом несчастии человек ищет козла отпущения. Так оно и было на этот раз. В среде латышского народа распространилось мнение, что во всём, что касалось советизации, виноваты евреи. Это является еще и сегодня в Латвии сильным средством пропаганды против евреев. Во-первых, считалось, что именно евреи с восторгом приветствовали оккупантов. Конечно, среди людей, которые на улицах и площадях Риги выражали свой восторг, находились и евреи. Но составляли ли они большинство, это более чем сомнительно. Впрочем, такие евреи, как и представители других народностей, очень скоро были разочарованы. Во-вторых, существовало мнение, будто евреи организовали политику террора. Еще сегодня латышская антисемитская литература представляет депортацию 13/14 июня 1941 года как дело рук евреев. В действительности ни одна национальная группа так не пострадала от депортации, как евреи. Это сегодня доказано статистическими данными.

О депортации и ее последствиях я могу кое-что рассказать, так как она касалась многих друзей, знакомых и родственников. Здесь маленький пример. Ночь. Вдруг звонок в дверь. Мама открывает, и перед ней стоит мужчина с ружьем в руках. Он требует, чтобы отец немедленно пошел с ним к нашим соседям. Нашими соседями были адвокат Макс Розовский, старше 70 лет, которого отец только что вылечил от тяжелого воспаления легких, и его жена, она была зубным врачом примерно того же возраста. Им теперь велели собрать свои вещи. Мой отец должен был быть свидетелем. Мама и я тоже стали свидетелями, только непрошеными. Часами мы простояли у одного окна нашей квартиры, из которого можно было видеть всё, что происходило в той квартире. Каково было при этом наше настроение, особо описывать не надо. Много позже мы узнали, что Макс Розовский умер сразу после прибытия в лагерь. Его жена должна была еще несколько лет мучиться в Сибири.

На следующий день мы купили чемоданы, для каждого члена семьи один. Самые необходимые вещи были упакованы. Мы были убеждены, что в следующую ночь наступит наша очередь. Судьба нас пощадила. Но сколько евреев пострадало! Среди других и наши дальние родственники – семья Каплан: отец, мать и две дочери-подростка. Им принадлежало небольшое предприятие по торговле лососиной, и они были далеко не богатыми людьми. Отец, естественно, скоро погиб в лагере, остальные вернулись в Ригу после многих лет тяжелой работы в Сибири. Они потом рассказывали жуткие вещи из своей жизни. Обо всём, что связано с высылкой и о ее национальном составе, мы узнали некоторые подробности лишь много лет спустя.

Моя «вторая жизнь» в Советском Союзе

Моя первая жизнь кончилась нашим бегством из Риги 27 июня 1941 года. Началась «вторая жизнь». Сначала я провела три года войны в Саратове, потом один год войны в Ленинграде. Мне очень везло, Я имела возможность все эти годы продолжить мое университетское образование. Конечно, были трудности в повседневной жизни. Для меня они начались с того, что я имела лишь слабое представление о русском языке и была вынуждена его теперь выучить. Но это шло быстро и без проблем. После жизни в роскошной квартире мы были вынуждены ютиться в тесноте одной маленькой комнаты. Еды тоже еле хватало. Кроме того, я должна была привыкнуть к другому образу жизни, частично и к другому менталитету людей. Но так как я была молодой, я это воспринимала не очень трагично по сравнению с другими эвакуированными – так называли тогда беженцев из районов Советского Союза, занятых нацистами. Но не о подобных проблемах хочу рассказать.

Речь пойдет о моем еврействе. Чувствовала ли я себя еврейкой в эти годы? И да, и нет. О соблюдении религиозных традиций, даже в той мере, в какой мы их раньше соблюдали, не могло быть речи уже потому, что в Советском Союзе религия не признавалась и фактически была вычеркнута из повседневной жизни. Очень религиозные люди, вероятно, соблюдали религиозные правила, но это было очень опасно. В нашей семье об этом не могло быть и речи. Тем не менее связь с еврейством сохранилась. Личные контакты мы и в Саратове имели почти только с евреями. Все те, кто нам оказывали помощь, были евреями. Тут надо назвать рентгенолога профессора Штерна, который принял нас и еще три еврейские семьи из Риги в своей четырехкомнатной квартире. Он сам жил тогда на своей даче вне города. Он и помог моему отцу получить работу в качестве врача в одной больнице. Далее хочу еще назвать доцента медицинского института доктора Закова, который предоставил нам вышеупомянутую комнату в своей квартире в центре города. В этой 5-комнатной квартире нас жило четыре семьи. Наши ближайшие друзья были евреями, круг наших знакомых состоял главным образом из евреев. Это были, как и мы, выходцы из Риги, как, например, семья Шефтель. Эммануил Шефтель был до войны учителем иврита в Эзра – гимназии, очень активный сионист. Неудивительно, что его в Саратове скоро арестовали. Потом последовали годы в сибирских лагерях. Лишь в середине 50-х годов он получил разрешение вернуться в Ригу. И позже в Риге Шефтели принадлежали к ближайшим друзьям нашей семьи. В Саратове мы подружились с одной еврейской семьей из Ленинграда. Помню молодого человека из Эстонии, еврея, который за мной ухаживал, и помню, естественно, Рену Борисовну Штаркову.

Знакомству с ней хочу посвятить несколько строк. Было лето, совсем рано утром. Я стояла в очереди перед одним магазином. Очередь была длинной, долго ждали яиц. Пока я так, скучая, смотрела по сторонам, я заметила на ступенях одного дома женщину, одежда которой привлекла мое внимание. Такие костюмы носили женщины на Западе, но не в Саратове. Я заметила, что и она меня рассматривала. Мы начали беседовать, и я узнала, что она была родом из Львова, а в настоящее время была доцентом Ленинградского университета. Этот университет был незадолго до этого эвакуирован в Саратов. Она была еврейка, выросла во Львове и работала в Львовском университете доцентом по турецкому и арабским языкам. В июне 1941 года она поехала в командировку в Ленинград, где война ее и застала. Вернуться домой она уже не могла. Университетские коллеги обеспечили ее одеждой и всем необходимым. Она пережила голод во время блокады. Так состоялось наше знакомство и, несмотря на большую разницу в возрасте (она родилась в 1904 году), из него выросла дружба.

Мои товарищи по учебе были русские и евреи. Это были молодые люди, которые из еврейского вопроса не делали проблемы. О нём никогда не говорили, он не существовал. То же самое можно сказать о моих профессорах того времени, с которыми я поддерживала и личные контакты. Между прочим, среди них было очень много евреев. Я подчеркиваю, очень много. Обратил ли кто-нибудь внимание на это? Думаю, что нет. В этом отношении я и мы все имели счастье, ибо общее настроение в Советском Союзе среди широких масс народа может быть скорее обозначено как враждебное. Распространен был взгляд, будто евреи не сражаются на фронте, а вместо этого прячутся в городах Средней Азии. В действительности в процентуальном отношении евреев было больше на фронте (среди павших, среди награжденных орденами и другими знаками отличия), нежели представителей других советских народов. Но об этом массы знать ничего не хотели. Однако в кругах, с которыми я сталкивалась, не слышно было антиеврейских высказываний. Тут встает вопрос: что мы знали о том, что впоследствии стали называть Холокостом? Не приходится особо подчеркивать, что каждое известие о судьбе евреев было принято нашей семьей, как и нашими друзьями и знакомыми, с особым вниманием. Из сообщений газет мы знали о бесчеловечности нацистов. Но там речь шла только о бесчинствах против мирных советских граждан. Сообщалось, что в Освенциме граждан европейских стран убивают при помощи газа, но что эти убийства касались главным образом евреев, да и в каком размере, об этом мы ничего не знали. Холокост оставался неизвестным широкой публике.

Итак, в военные годы в Саратове – никаких религиозных обычаев, и всё же существовала внутренняя связь, человеческая близость, которые проявлялись в интересе друг к другу, в дружбе, взаимопомощи. Это было внутренняя потребность.

В этом духе протекал и 1944—1945 учебный год, который я провела в Ленинграде. Я жила в аспирантском общежитии в малюсенькой комнате вместе с Реной Борисовной Штарковой. Было неуютно в этом доме. Общая уборная для целого этажа находилась в конце длинного коридора, по которому ночью бегали крысы и производили страшный шум. В этот период мы с Реной сблизились всё больше. Она мне много рассказывала о своей частной жизни в довоенном Львове, о своем муже – враче Штарке, о судьбе которого она ничего не знала, о своей связи с одним польским коллегой из университета, о своем образе жизни и о многом другом. Однажды произошло следующее событие. Из деканата мне сообщили, чтобы я в определенный день, в определенный час явилась в определенную комнату. Когда я пришла туда, то стояла перед обитой жестью дверью, в которой имелось маленькое зарешеченное окошко. Я позвонила. Окошко открылось. Когда я сказала, кто я, дверь отворилась и меня впустили. Мне пришлось сесть к большому письменному столу напротив одного мужчины. Он сперва спрашивал меня: кто я, откуда я и т. д. В конце концов он дошел до главного вопроса. Он просил, чтобы я в будущем сообщила ему, о чём товарищ Штаркова говорит, как она думает, каковы ее политические взгляды, ее мнения. Я была в ужасе от этих предложений и тут же ответила: «Нет, этого я делать не буду». Все его попытки уговорить меня отказаться от этой позиции ни к чему не привели. Слава Богу, этот разговор остался без последствий. Они могли бы быть очень скверными, так как в то время выходцы из Прибалтики находились под подозрением как возможные «враги народа».

Еще кое-что о Рене Штарковой. Весной 1945 года, когда Львов был уже освобожден, она узнала, что ее муж, который пережил время нацизма в укрытии, но вышел слишком рано на улицу, был убит. Это сообщение страшно повлияло на нее. Я покинула скоро Ленинград и вернулась в Ригу. Рена скоро после этого уехала во Львов. Еще некоторое время мы имели письменный контакт. Она мне сообщила, что встретила своего друга и что намерена в будущем заниматься итальянским искусством. Я поняла, что она собирается покинуть Советский Союз и отправиться за границу. И потом прибыло еще одно письмо, последнее. Это письмо было отправлено из Вроцлава, бывшего немецкого города Бреслау, который теперь принадлежал Польше. Недавно я узнала, почему она, вероятно, эмигрировала именно в этот город. Дело в том, что после того, как Львов был включен в состав советской Украины, большая часть сотрудников Львовского университета отправилась в Вроцлав. По всей вероятности, Рена была среди них. Но не это важно. Она мне писала, что случайно встретила на улице брата своего мужа, который пережил время ужасов, и что они поженились. По еврейской традиции, если муж умирает без наследников, брат его должен жениться на вдове. Так она, которая в прошлом была далека от религиозности, соблюдала этот еврейский обычай. Что случилось с ней дальше, я, к сожалению, не знаю.

С лета 1945 года я вновь жила с семьей в Риге. Чтобы описать мое отношение к еврейству и к евреям, я, по существу, должна рассказать обо всей моей жизни этого времени. Я попытаюсь. После возвращения из России мы вновь жили в старой квартире. Наша прислуга, прибалтийская немка Анна Мюллер, которая работала у нас уже с 1925 года, сумела сохранить эту квартиру для нас. Хочу воспользоваться этой возможностью, чтобы мысленно ее поблагодарить. Она происходила из простой семьи, до революции служила у русских дворян в Москве. Она была страстной любительницей опер. В довоенное время, когда мои родители имели обыкновение почти каждый вечер уходить из дому в гости, в концерт или в театр, мы с Анной оставались одни дома. В эти вечера она мне рассказывала содержание всех знаменитых опер и пела все знаменитые арии. В период войны, когда в нашей квартире жили немецкие офицеры, в каждой комнате один, она их обслуживала, обо всём необходимом заботилась. Таким образом она сохранила для нас не только квартиру, но и почти всю мебель. После войны она жила у нас. Ее единственной задачей была забота о собаке Пегги, которую отец получил в подарок за лечение одного больного. В 1959 году наша Анна скончалась. К моему еврейству Анна, естественно, никакого отношения не имела, но в мое культурное развитие она внесла многое.

Для советских времен наша квартира была слишком большая. Надо было думать о том, чтобы предоставить несколько комнат чужим людям. Однажды отец случайно встретил на улице Эльгу Бурштейн, урожденную Минскер. Она была родом из одной из самых богатых еврейских семей Риги. После рижского гетто и концентрационного лагеря Штутхоф она, единственный член своей семьи, оставшаяся в живых, только что вернулась в Ригу и не имела еще постоянного места жительства. Отец предложил ей две комнаты в нашей квартире, и она с радостью приняла это предложение. Между ней и нашей семьей развились добрые, дружественные отношения. Благодаря ей мы узнали многое о времени нацизма и о жизни в рижском гетто. Через некоторое время Эльгу арестовали. Ей ставили в вину, что она якобы пыталась тайно покинуть Советский Союз. Последовали пять лет тюрьмы. Это смешной срок по сравнению с тем, что обычно грозило «антисоветским элементам». Она имела счастье в несчастии: она пробыла эти пять лет в рижской тюрьме. Ее прежняя прислуга Марихен, которая уже во времена гетто помогала семье, помогла и сейчас. Об Эльге я еще дальше расскажу.

Каждый год я ездила два–три раза в Ленинград и в Москву, чтобы там работать в библиотеках. Без этого я не имела бы возможности заниматься научной работой. С городом Ленинградом я была более связана, чем с Москвой, так как в городе на Неве жили многие друзья, у которых я могла и ночевать. В первую очередь хочу назвать семью Миндлиных, предки которой жили в Риге и дружили с моими предками. До того как я поехала из Саратова в Ленинград, мама дала мне их адрес. Помню этот адрес еще сегодня, как будто я его вчера узнала: Загородный проспект, 33. Осенью 1944 года я отправилась туда, но узнала от дворника, что семья еще не вернулась из эвакуации. Во второй раз зимой я имела больше счастья. Глава семьи, Мориц Миндлин, инженер и чрезвычайно способный музыкант, сидел у стола перед маленьким зеркалом и брился. Перед ним – его супруга – врач, и где-то по комнате бегала маленькая девочка Фира, которой тогда еще не было восьми лет и которой сегодня уже больше семидесяти. Она сейчас тоже живет в Германии, и я с ней еще сегодня дружу. С этой семьей и со всеми ее родственниками мы поддерживали долгие годы теснейший контакт, с ними мы вместе переживали их радости и горести, как и они наши. Хорошо помню, как мы в их квартире празднично отметили защиту моей кандидатской диссертации. Само собой разумеется, что это была еврейская семья. Но и она была, как и другие еврейские семьи этой среды того времени, далека от религиозности. Недавно Фира мне рассказала, что она как ребенок участвовала в торжественных вечерах седера у бабушки со стороны матери. Там ели мацу, которую пришлось печь самой семье. Но когда умерла бабушка и один религиозный дядя, всему этому пришел конец. Очень типичная советско-еврейская история. Впрочем, один экземпляр Агады сохранился в семье до сих пор. Недавно Фира показала мне рисунки своего отца, которые он в 1971 году срисовал из книги произведений Шолом Алейхема. На них видны типичные фигуры старых евреев. Чем эти типы его привлекали? Он постоянно задавал себе вопрос, почему евреев так ненавидят всегда и везде. То, что в такой светской семье существовал подобный интерес к еврейству, это более чем странно. Или нет? Но теперь обратно к Ленинграду и к моей жизни.

В 50-е годы я часто останавливалась у дочери той семьи, с которой мы познакомились в Саратове. Религии там не существовало. Мой третий адрес в Ленинграде – у моей подруги Тамары Вороновой, с которой я подружилась в университетские годы в Саратове. Эта дружба продолжается до сих пор. Она была единственной нееврейкой из близких мне людей. Но ее муж был евреем, круг ее друзей – еврейский. И так я могла бы продолжить. Мои профессора Виктор Иванович Рутенбург и Александра Дмитриевна Люблинская, с которыми я поддерживала и дружественные отношения, были русскими, но их супруги – евреи. Итак, круг замыкается: вокруг меня – почти одни евреи.

Что касается еврейского образа жизни, то он был теперь совершенно иным, чем в довоенные годы. Хотя нас признали евреями, в 5-м пункте нашего паспорта в качестве национальности было написано «еврей», у нас не было никаких возможностей вести еврейский образ жизни хотя бы в тех рамках, в которых мы его вели до войны. Еврейских школ не было больше, только латышские и русские. Не было еврейского театра, не было еврейских газет, еврейских обществ. Если в начале некоторые евреи еще предпринимали попытку создать подобные общества, то им ответили строгим запретом и их самих обвинили в национализме и в том, что они враги Советского Союза.

Первые послевоенные годы я работала сначала в архиве, потом в качестве преподавателя в Педагогическом институте, а с 1954 года – в Латвийском университете. Я читала лекции по истории средних веков, вела семинары, дипломные работы и другое на латышском и русском языках. Мы имели латышские и русские студенческие группы. В эти годы круг моих друзей состоял из молодых людей, которых я частично знала еще с довоенного времени, или с которыми я лишь недавно познакомилась. Родители имели большой круг знакомых. Это были главным образом еврейские врачи. Помню, как у нас неожиданно появлялись новые гости, о судьбе которых мы раньше ничего не знали. Так, например, к нам пришел Гава (Гавриил) Цивьян, которого я знала еще со времен школьных лет. Он только что вернулся из Швейцарии, где сумел спастись. Чудо! Это был будущий латышский писатель Гунарс Цирулис. С ним и с его женой я была дружна многие годы. К нам приходили и люди, которые пережили рижское гетто, которые служили в советских войсках, которые были освобождены из разных концентрационных лагерей. Они рассказывали многое о своей судьбе, но далеко не всё. Я бы сказала, что их рассказы были очень сдержанными. Они еще не были в состоянии обо всём говорить. Тем не менее мы лишь теперь узнали всю еврейскую трагедию, узнали подробности о судьбе многих друзей и знакомых довоенного времени. Но даже теперь мы еще ничего не знали обо всём размахе еврейского геноцида. Впрочем, от этих людей мы и узнали, как официальные круги Советского Союза к ним относились. Их подозревали в том, что они сотрудничали с нацистами. С точки зрения органов безопасности, они были подозрительны. Каким образом они сохранили жизнь? Какое предательство они совершили? Таким образом еврейство и еврейский вопрос были всегда в центре нашего интереса и наших разговоров. Эта проблема стала еще более актуальной, когда антисемитизм стал важной составной частью советской политики. Об этом свидетельствует и случай из моей жизни.

В рядах еврейской интеллигенции Риги слепой ученый Макс Шац-Анин был хорошо известной личностью. Говорили, будто он и был членом еврейского антифашистского комитета, центр которого находился в Москве. Но этого я точно не знаю. Мой отец был с ним знаком с довоенных времен. Однажды он меня как молодого историка пригласил к себе домой на одну встречу. В ней участвовали представители еврейской интеллигенции – журналисты, писатели и другие. Это были главным образом люди, которые вернулись из рядов советской армии или из эвакуации. Профессор Шац-Анин сделал предложение заняться проблемой уничтожения евреев в Риге. Присутствующие приняли это предложение и в конце договорились о новой встрече, на которой отдельные функции должны были быть разделены между присутствующими. Дома я рассказала отцу о задаче, которая стояла передо мной. И что я услышала в ответ? «Чтоб твоей ноги там больше не было!» Хотя я причину отцовской реакции не могла вполне понять, я послушалась. И это было моим счастьем. В 1946–1947 годах антисемитская пропаганда начала распространяться. Каждого еврея рассматривали как потенциального агента американского империализма. В 1948—1949 годах был уничтожен еврейский антифашистский комитет, а его глава, знаменитый актер С. Михоэлс, был в январе 1948 года коварно убит (была инсценирована автомобильная катастрофа). Позже были арестованы и убиты другие члены комитета. В этот период началась кампания против так называемых космополитов, то есть против евреев. Представители еврейской интеллигенции находились под особой угрозой. Они считались самыми опасными врагами Советского Союза. Их называли не иначе как националистами и заговорщиками. Начались массовые аресты представителей интеллигенции. В конце 1952-го и в начале 1953 годов были арестованы многие еврейские врачи в Москве и в других городах. Говорили и писали о заговоре еврейских врачей. Их считали агентами шпионских служб Соединенных Штатов и еврейской националистической организации «Джойнт». Речь шла об «убийцах в белых халатах», о «безродных космополитах». Изо дня в день ждали начала процесса против еврейских врачей. В Риге народ начал бояться еврейских врачей, не хотел лечиться у них. Имели место аресты. Видные евреи во главе с профессором Шац - Аниным и его женой были арестованы. Эта судьба касалась и тех людей, которые участвовали в вышеупомянутой встрече. Нашу семью эти аресты не затронули, хотя домоуправляющий предупредил моего отца: «Теперь вы на очереди!». Целый ряд еврейских врачей был действительно арестован, как, например, доктор Магильницкий со своей супругой, которые жили по соседству с нами и с которыми мои родители встречались. Почему одни были арестованы, другие же нет, это до сих пор никто сказать не может. Те рижские врачи, которые были арестованы, действительно ничего общего с сионизмом не имели. Атмосфера сгущалась с каждым днем. Сегодня я могу так точно обо всём этом писать, но тогда мы жили главным образом слухами. Мы никогда не знали, что принесет следующий день. Красный террор показывал свое истинное лицо. Чувство безысходности распространялось всё больше в еврейских кругах. И тут начал распространяться слух, что всех евреев собираются депортировать в Сибирь, что поезда уже ждут на товарном вокзале. Еще сегодня спорят о том, собирались ли власти действительно организовать подобную массовую депортацию. Я, конечно, с уверенностью ничего сказать не могу, но внутренне убеждена, что такая акция готовилась. Слишком многое говорит за это. Смерть Сталина 5-го марта 1953 года помешала реализации данного плана. Вслед за этим в Москве, а затем и в Риге начали освобождать арестованных. Не приходится удивляться, что, когда 4 апреля 1953 года, в день своего рождения, отец проснулся и по радио услышал, что арестованные московские врачи оправданы, он воскликнул: «Это лучший подарок, который я когда-либо получал ко дню моего рождения!». Во время всей этой истории наша семья имела очень большое счастье. Я же начала понимать, что означает быть евреем в Советском Союзе. К этой теме я еще вернусь, но сперва кое-что из моей личной жизни.

В конце 1946 года госпожа Шефтель, которая тоже уже вернулась в Ригу, познакомила меня с моим будущим мужем. Это был Павел (Песах) Ролов (Rohloff) из Тукумса. Еще до войны он окончил университет по специальности юриспруденция, потом воевал на фронте, был ранен, демобилизован, а затем работал директором театра. Во время нашего знакомства он и в Риге занимал подобный пост. Уже при первой встрече загорелись чувства, и скоро мы сообщили моим родителям, что хотим пожениться. В тот же вечер во время ужина (Эльга Бурштейн тоже присутствовала) мы отпраздновали это событие. Эльга тут же бросила на пол тарелку, которая сломалась на маленькие кусочки. Это еврейский обычай. Он будто бы приносит счастье на будущее. Мы оформили наш брак в ЗАГСе, а потом шикарно отпраздновали это событие дома с участием 30–40 гостей. Это были, естественно, все евреи с одним только исключением – профессор Зубков из Москвы. Но его жена была еврейкой. А теперь маленькое событие, которое о многом говорит.

Через несколько дней после свадьбы отец сообщил мне и моему мужу, что он хотел бы, чтобы мы поженились и по еврейскому религиозному обряду. Мы, естественно, были согласны. Тогда отец позвонил раввину. Всё должно было произойти строго секретно. Поздно вечером, когда уже было совсем темно, наша семья отправилась на квартиру раввина, которая находилась в темном дворе. Там уже стояла хупа, и церемония была совершена по всем правилам. Собрался ли там миньян, не помню больше, но стакан был раздавлен. Это помню хорошо. Я подписала кетубу. К сожалению, она потерялась. Итак, я теперь и по-еврейски была замужем. Как такое событие подходило к светскому стилю нашей жизни? Но случались и другие кажущиеся противоречия.

Хотя наша семья не придерживалась религиозных законов, мы всегда праздновали седер. Первый раз после войны в Риге мы все сели к празднично накрытому столу. Отец взял в руки Агаду, прочитал первые строчки, а потом решительным движением руки отложил книгу в сторону. Это было всё, теперь можно было приступить к еде. Седер мы праздновали каждый год то у нас дома, то у друзей моих родителей – у зубного врача доктора Глинтерника, с дочерью которого я дружила, – то у доктора Граевского. Молитвы нигде не говорились. Что же касается еды, то всегда и везде предлагались традиционные еврейские блюда. Ничего удивительного, что я еще сегодня умею их готовить. На Песах у нас в доме всегда имелась маца. Никто из нас в эти дни хлеба не ел. Было ли это так уже в первые послевоенные годы, не помню больше, но позже это было точно так. Поскольку мацу можно было получить только в синагоге, но никто из нас, взрослых, не решался открыто туда ходить, это было обязанностью моего маленького сына. И еще одна еврейская традиция. К ближайшим друзьям нашей семьи принадлежала семья Черфас. Доктор Черфас был очень известным и уважаемым врачом в Риге, его жена – доцент латинского языка в Государственном университете. У нее был чудесный голос. Когда у нас бывали гости, много пели. Она всегда пела еврейские песни на языке идиш. Это само собой подразумевалось, и это всегда было кульминационным пунктом таких встреч.

Кто были те люди, которые встречались в нашем доме? Это были не просто евреи из Риги. Так, чрезвычайно редко у нас можно было встретить людей, которые приехали из старых республик Советского Союза, не бывали у нас ни религиозно-ортодоксальные евреи, ни евреи из Московского форштата, ни также активные коммунисты. У нас бывали почти исключительно врачи и адвокаты, одним словом, представители еврейской просвещенной элиты, которая как-то отделилась от остального еврейского населения. Это было своего рода самоизоляция, что можно рассматривать и как средство защиты. Ведь мы жили тогда работой, семьей и самыми близкими друзьями. Только так можно было чувствовать себя уверенно и безопасно при тех условиях, которые существовали в Советском Союзе.

Теперь кое-что о моем муже. В 50-е годы он был директором театра юного зрителя Латвии, который имел две труппы – латышскую и русскую. Спектакли этого театра имели большой успех, и высшее начальство очень ценило моего мужа. Неудивительно! Театр всегда был его большой страстью, и он отдавался работе всем сердцем и всей душой. К его обязанностям относилась забота о репертуаре. Он всегда был заинтересован во всём новом, в том числе в новых именах, в новых пьесах. Он сумел организовать оригинальные постановки. Один пример: он обязательно хотел поставить пьесу Эриха Кестнера «Эмиль и детективы», которая не была известна в Советском Союзе, но он нигде не мог найти текст пьесы. Тогда он взял в руки телефон, позвонил министру культуры ГДР Иоаннесу Р. Бехеру и просил о помощи. Она пришла немедленно. Он сам вместе с одним сотрудником перевел пьесу на латышский и русский языки, и скоро премьера состоялась. Успех был огромным не только в Риге, но и в Москве, где ее показали во время гастролей театра. Но это только между прочим, как пример. Сегодня хочу главным образом рассказать о другом представлении. В руки моего мужа попала пьеса двух американских авторов Фрэнсиса Гудриха и Альберта Хаккета «Дневник Анны Франк». Примерно в то же время, это было в 1960 году, появился и русский перевод самого «Дневника...», об издании которого позаботился писатель Илья Эренбург. Павел был в восторге и вместе с латышским сотрудником А. Вилксом он перевел пьесу на латышский язык. Одновременно он начал бороться за разрешение на постановку этой пьесы в своем театре. Это была очень трудная задача. Ведь речь шла о еврейской проблеме. Во всём Советском Союзе только один театр, студенческий театр Московского университета, т. e. непрофессиональный театр, осмелился включить эту пьесу в свой репертуар. Благодаря своей огромной энергии и чрезвычайно упорной борьбе мой муж получил в конце концов соответствующее разрешение. Так его театр стал вторым в Советском Союзе, в котором «Дневник...» был показан. В то время мой муж уже был смертельно болен раком легких. Даже из больницы он просил, чтоб ему сообщали о ходе работы. Это работники театра и делали. Наконец состоялась премьера. Это было незадолго до смерти мужа. Актеры послали поздравительное письмо. Муж был счастлив. Это было последнее счастье, которое он пережил.

К этой истории – маленькое добавление. Вскоре после премьеры одна сотрудница Центрального комитета партии посетила моего мужа в больнице. Я присутствовала при встрече, и мы ушли вместе. По дороге она мне сказала: «Я не понимаю, чем Ролов так восторгается. Там сидят взрослые люди как крысы в тюрьме, не могут выбраться и говорят, говорят, говорят». Да, такое было отношение партийных чиновников к этой теме. Очень типично! Не приходится удивляться, что пьеса была скоро снята с репертуара. Если не ошибаюсь, состоялось лишь несколько представлений. По всей вероятности, ЦК дал согласие на показ этой пьесы, чтобы в последний раз доставить радость уважаемому директору.

Когда муж уже лежал на смертном одре, это было в 1961-м (ему было всего 49 лет), одно из последних желаний, о которых он мне говорил до того, как навсегда закрыть глаза, было, чтобы его похоронили на еврейском кладбище. Это тогда отнюдь не было само собой разумеющимся, так как его похороны организовывались государством. Но его желание было исполнено. Похороны состоялись в присутствии крупных государственных и партийных деятелей, но без соблюдения еврейских религиозных правил. Никто не говорил кадиш, никто не сидел потом шиве. То же самое, впрочем, повторилось, когда умерли моя мать и мой отец. Даже на памятниках нет надписей на древнееврейском языке. Так это было тогда. Все наши друзья и знакомые были так похоронены. Еще один пример. Недавно я узнала следующее. Несколько лет тому назад в Риге умерла моя подруга, режиссер кукольного театра Тина Херцберг. Ее мужем, за которого она вышла замуж в 50-е годы, был широко известный в Латвии скульптор Альберт Терпиловский. Его работы украшают еще сегодня площади Риги. Круг их друзей состоял из элиты латышской интеллигенции. Я встречала у них писателей, поэтов, режиссеров. Общество было латышское, среди гостей я была единственной еврейкой, лишь в начале иногда приходили в гости родственники Тины, которые позже уехали на Запад. Когда умер Альберт, его похоронили на Лесном кладбище. Спустя несколько лет, после тяжелой болезни Тина почувствовала, что и ее жизнь приближается к концу. Она тогда просила, чтоб ее похоронили на еврейском кладбище рядом с родителями. Ее последнее желание было выполнено. Сегодня красивый памятник украшает ее могилу рядом с могилами ее родителей.

То, что я до сих пор рассказала о моей жизни в Риге, подводит меня к двум вопросам. Во-первых, как обстояло дело с антисемитизмом в нашем окружении. О первых послевоенных годах я уже писала. Но как обстояло дело потом? То, что политика была в целом антисемитская, это известно. Известно также, что не принимали евреев на высшие должности и влиятельные посты или, в лучшем случае, ставили им препятствия. Поэтому меня часто и не без основания спрашивают, чем объяснить, что я без перерыва занимала такое высокое положение. Ведь уже в 1977 году меня избрали профессором, а еще до этого – заведующей кафедрой. Этот вопрос можно также ставить относительно поста моего мужа. Попытаюсь ответить.

В 1946 году я получила должность в Педагогическом институте благодаря знакомству моего отца. Там я проработала в течение семи лет. Потом закрыли наш факультет, студенты и двое преподавателей были переведены в Университет. Я осталась без работы. Крайне неприятная ситуация. Впрочем, незадолго до этого я защитила в Ленинграде кандидатскую диссертацию. И на этот раз помогли знакомства. Я была принята на работу в Университет на один год и на полставки, но должна была читать три курса, о содержании которых я до этого понятия не имела. Начался год адской работы. Конец года приближался. Заведующий отделом кадров, известный антисемит, вызвал меня к себе и потребовал, чтобы я забрала свою трудовую книжку. «Нет, – сказала я, – у меня другой работы нет, и пока я у вас работаю, трудовая книжка должна оставаться у вас». Так муж меня научил говорить. Шеф должен был смириться. Через некоторое время я прихожу в помещение нашей кафедры, и одна сотрудница, русская из Москвы, сообщает нам с восторгом, что ее муж получил место работы в Москве и что они поэтому скоро уедут из Риги. Здесь я должна объяснить, что в высших учебных заведениях Советского Союза существовало следующее правило: каждые пять лет профессорско-преподавательский состав должен был быть заново избран. На их место через газету объявлялся конкурс, и каждый имел право подавать свои документы. В данном случае на место этой сотрудницы был объявлен такой конкурс. Кто придет теперь на ее место? Через несколько дней заведующий кафедры профессор Зутис вызвал меня к себе и предложил подать мои документы на это место. Я была единственным кандидатом, и меня взяли. Для меня это было неожиданным и большим счастьем. С тех пор у меня никаких проблем с работой не было. Меня поощряли, в трудных ситуациях поддерживали. Так я работала дальше в течение многих лет.

Теперь я возвращаюсь к раннее поставленному вопросу. Чем объяснить, что я, еврейка, имела такую возможность? По моему мнению, следующее играло решающую роль. Во-первых, я выполняла свою работу хорошо, и все были довольны: как студенты, так и начальство. Во-вторых, я была в состоянии читать лекции на двух языках. Я свободно говорила по-латышски и по-русски. В-третьих, и это было, вероятно, главное, я была родом из Латвии, я была «своя». Здесь надо принять во внимание следующее. Латыши считали русских оккупантами, и это не без основания. Существовала скрытая враждебность. Свои, латышские ученые, были большой редкостью. Немногочисленная латышская интеллигенция довоенного времени была или большевиками уничтожена путем депортаций или арестов, или в конце войны эмигрировала на Запад. Русские же не знали латышского языка. Следовательно, кого брать? Речь могла идти о латвийских евреях, которые были хорошо образованны и знали еще и иностранные языки. Итак, если других возможностей нет, то и евреи могут пригодиться. Так это было везде в Советском Союзе. В течение многих лет, которые я проработала в университете, я не почувствовала ни малейшего признака антисемитизма. Я была одной из своих.

Но зато мой сын испытал антисемитизм. И как еще! Это произошло следующим образом. В 1972 году он получил диплом радиоинженера. Как это было принято в Советском Союзе, студентам после завершения высшего образования было предоставлено место работы. Так как мой сын закончил учебу с хорошими отметками, он имел право выбирать свое будущее место работы из общего списка таких мест сам. Он был еще очень молод, романтически настроен, и решил, что он бы охотно работал в Институте морской геологии. Ведь такая работа была связана с морскими поездками! Однако именно этого в Советском Союзе не хотели разрешить евреям. Когда мой сын пришел в институт, его приняли очень любезно. Он подал свои документы. Но когда он во второй раз там появился, ему сообщили, что место уже занято. Разочарованный сын отправился в отдел кадров своего института с вопросом, что же ему дальше делать. На это ему было сказано: «Замечательно, теперь Вы можете свободно выбрать любую работу!» И тогда для него началась настоящая одиссея. Куда он ни приходил – одно и то же. Сначала восторг: мы нуждаемся в таком специалисте! А потом – отказ. Или же место уже занято, или оно в действительности вовсе не свободно. И так оно продолжалось. Всё новые места работы, всё новые отказы. Я видела, что парень становился всё более бледным, всё более худым, решила взять дело в собственные руки и обратиться в высшие инстанции республики.

Тогда я случайно встретила на улице коллегу, который тогда был проректором по научной работе. Он тоже был евреем, но в своих документах был обозначен как русский. Мы были с ним в хороших отношениях. Возмущенная, я ему рассказала всю эту историю и сказала также, что я собиралась предпринять. «Подождите немного, – сказал он и задал вопрос: Был бы Ваш сын согласен работать в рамках Академии наук?» Что за вопрос! На следующий день у нас раздался телефонный звонок, и коллега сказал, чтобы сын явился на атомный реактор в Саласпилсе недалеко от Риги. Этим проблема была разрешена. Как просто! Вновь подтвердилось мнение, что в Советском Союзе можно многого достичь при помощи знакомства и личных контактов. Нет необходимости особо подчеркивать, что упомянутые отказы объясняются лишь тем, что мой сын еврей. Это уже тогда было всем нам совершенно ясно.

О значении знакомства и личных связей я могла убедиться и в другой связи. По тематике моей научной работы я поддерживала контакты с итальянскими историками. Нередко меня приглашали на конференции в Италии, но официальные советские инстанции мне не давали права поехать. Ясно, за этими отказами стояли антисемитские мотивы. Тут конкретный пример. В 1980 году во Флоренции состоялись большая выставка и конференция, посвященные медичейским герцогам и их политике в XVI веке. Как советский специалист по этой проблематике я была приглашена. Должна была поехать при содействии Общества советско-итальянской дружбы. Документы были вовремя поданы, разрешение было обещано и место для меня зарезервировано. А потом – тишина, никаких сведений из Москвы. Я позвонила в Общество и услышала: «Ах, знаете, на этот раз Ваша поездка не состоится, Вы поедете в следующий раз». Позже я узнала, что вместо меня поехала коллега из Москвы, русская. Сыграли ли тут антисемитизм или личное знакомство решающую роль – трудно сказать, вероятнее всего и то, и другое.

Раз я уже коснулась темы заграничных поездок, тут еще два маленьких эпизода. В 1966 году я получила разрешение участвовать в туристической поездке по Польше и Чехословакии. Когда первая экскурсия по Праге началась, я спросила у нашего чешского экскурсовода (эта женщина говорила по-русски и мне кажется, что она была эмигранткой из России времен революции), собирается ли она нам показывать знаменитое старое еврейское кладбище. Она посмотрела на меня с интересом и спросила: «Вы действительно хотите его осмотреть?» Я это, естественно, подтвердила. Тогда она ответила: «Хорошо, я его Вам покажу». Дело было в том, что кладбище принадлежало к достопримечательностям, которые показывались иностранцам. Но поскольку в Праге таких достопримечательностей было очень много, то часто один или другой объект пропускался. К концу экскурсии наш автобус действительно остановился у кладбища. Когда руководительница сказала: «Пожалуйста, тут еврейское кладбище», большинство наших экскурсантов не вышло. Они не интересовались этим. Я же была счастлива, что могла его осмотреть, это кладбище, о котором я так много слыхала, вернее – читала.

А теперь второй эпизод. Это было в 80-е годы. Я тогда ездила несколько раз в Росток в ГДР на конференции и на лекции. Однажды вечером я сидела в моей комнате в университетской гостинице и от скуки крутила кнопку радиоприемника. Вдруг я услышала мужской голос, который что-то говорил. И тут он произнес слово «еврей». Я поняла, что речь идет, видимо, о докладе, который касался немецкой культуры и еврейства. Мне было также ясно, что это была передача с Запада. Конечно, я слушала дальше. Когда мужчина приближался к концу своего доклада, он сказал фразу, которая глубоко запечатлелась в моей памяти: «Евреи были ферментом немецкой культуры». Эти слова относились к 20-м гoдам до нацистского периода. Так как я эту культуру довольно хорошо знала, я могла только согласиться с докладчиком. К сожалению, я до сих пор не знаю, кто это был.

В эти послевоенные годы существовала еще одна еврейская проблема. Она касалась отношения к государству Израиль. Тут маленький, но многозначительный факт, который касался нашей семьи. Сразу после войны, когда мы только что вернулись из России, отец получил письмо от своего знакомого из Израиля (или это была еще Палестина?), вместе с которым он когда-то, как я уже рассказала, купил кусок земли. «Что мне делать с твоей частью нашего имущества?» – спрашивал он. Ужас был реакцией моего отца. Иметь контакт с кем-либо из-за границы, да еще из Палестины (Израиля), и еще недвижимое имущество как собственность! Чего-либо хуже было трудно себе представить. Тут же последовал ответ: «Я не знаю, о чём Вы пишете, мне ничего не принадлежит и никогда не принадлежало». Так и это имущество было потеряно. К счастью, этот эпизод остался без последствий. Позже проблема Израиля возникла в другой форме. Это было в 70-е годы, когда начался большой исход советских евреев.

Проблема стала для меня актуальной, когда мой брат с семьей в конце 1979 года покинул Советский Союз и переселился в Израиль. Для меня тогда о подобном решении не могло быть речи. В Риге я была обеспечена относительно хорошо оплачиваемой работой, благодаря которой я могла поддерживать сына, а потом и его семью. Что я в моем возрасте могла бы делать в Израиле, с чего жить? Так как и мой сын не проявлял интереса к переселению, то у нас этот вопрос не обсуждался. Но интерес к Израилю и его судьбе сохранился. Сведения оттуда – устные или из средств массовой информации – воспринимались с жадностью. Это можно объяснить, с одной стороны, тем, что еврейское государство, которое возникло лишь недавно и которое имело столько успехов, но и пережило столько трагических моментов в своем развитии, естественно вызывало интерес еврейского населения, тем более что сообщения оттуда доходили скупо и часто фальсифицированно. Вторая причина – враждебная политика Советского Союза в отношении этого государства. К этому маленький пример. Однажды, это было летом, года я не помню, двоюродная сестра Мали Каплан, которая лишь недавно вернулась из сибирской ссылки, сидела в дюнах на Рижском взморье, когда она заметила рядом с собой группу людей, которая своим языком и своим поведением обратила на себя внимание Мали. Это были люди из Израиля. Они коротко побеседовали, и вскоре она удалилась. На следующий день ее вызвали в соответствующую инстанцию, где пытались узнать, какие у нее отношения с этими людьми. Конечно, она с ними никаких отношений не имела, но она ужасно испугалась. К счастью, этот эпизод остался без последствий. Третья причина заключалась в том, что многие из круга наших друзей и знакомых уехали в Израиль. Сперва уехали Шефтели, потом доктор Мизрох с семьей, уехала дочь доктора Черфаса, позже – он сам с супругой и многие, многие другие.

Прежде чем заключить рассказ о годах в Советском Союзе, хочу еще коротко вернуться к кругу моих друзей. Как уже было сказано, они все были евреями. Они имели огромное значение для меня. Они давали мне поддержку и опору, особенно в критических ситуациях. Так это было, например, во время болезни моего отца, когда он после инсульта лежал в больнице и нуждался в постоянной помощи. Порой я ходила к нему по три раза в день, чтобы его кормить, нередко я бывала у него и днем, и ночью. К тому еще лекции и другие обязанности в Университете, научная работа, покупки и многое другое. Я писала подруге в Ленинград: «Как я смогу это вынести – не знаю». Иногда помогали сын и племянник. Но всегда помогали друзья, которые нередко сменяли меня у постели отца. Впрочем, и в нормальное время я была вынуждена крутиться как белка в колесе. Позже моя трехлетняя внучка говорила: «У меня есть бабушка, которой всегда некогда». Так это и было. Кому я могла жаловаться? Конечно, моим друзьям. В письмах в Ленинград постоянно повторяются фразы «сама не знаю, как я еще в состоянии работать», «сама удивляюсь, как я еще могу вести научную работу». Мне помогал мой оптимизм, и мне помогали, конечно, друзья, к которым я нередко ходила в гости и которых я доволно часто принимала у себя. Вечеринки в нашем доме – само собой разумеющееся явление. Кто были эти друзья? Это была уже упомянутая Сима Глинтерник, это была архитектор Вера Лемперт, упомянутая Тина Херцберг и многие другие. Это были люди, которых я большей частью знала еще с довоенных времен. Итак, повторяю, работа, семья и друзья – вот что было моей опорой в жизни. Когда речь идет о 70-х и 80-х годах, хочу особо говорить о моей дружбе с Эльгой Бурштейн и с ее мужем Лолой Ицигсоном.

После того как Эльга была освобождена из тюрьмы, она была вынуждена покинуть Ригу. Ей было запрещено жить в столице Советской республики. Она переехала в маленький эстонский город Пярну у морского залива. Там жила ее приятельница. Оттуда она начала переписываться с Лолой Ицигсоном, двоюродным братом ее хозяйки, с которым она была знакома с довоенных времен. Уже до войны он был в Риге арестован. После того как он отсидел свой срок в тюрьме и отработал положенное время в сибирском лагере, он поселился в городе Караганде в Средней Азии. Там он преподавал немецкий и латинский языки в Медицинском институте. Интенсивная переписка между Эльгой и Лолой привела в конце концов к тому, что Эльга со всем своим имуществом поехала к нему, и они поженились. В начале 70-х годов они вернулись в Ригу. Запрет для Эльги был больше недействителен. Ее дядя из Аргентины прислал деньги, и таким образом оба получили возможность купить себе в Риге маленькую квартиру. Тут же мы возобновили наше знакомство и начали встречаться. После смерти моего отца в 1975 году они оба жили каждое лето на той же даче в Лиелупе на Рижском взморье, где жила я и моя семья. Знакомство превратилось в тесную дружбу. Радости и горести мы переживали вместе. В эти годы я начала по-настоящему ценить Лолу. До войны он работал юристом, был пламенным и активным сионистом. По этой причине он и был арестован. Его жена и двое маленьких детей были убиты нацистами. О сионизме мы говорили мало, но общие еврейские проблемы были нередко темой наших бесед. Эти темы как бы составляли фон нашей жизни. Эльга и Лола вели открытый дом. Друзья из Риги, Москвы, Ленинграда и даже из-за границы постоянно были у них в гостях. И я тоже присутствовала при этих встречах. Я, вероятно, не должна подчеркивать, что все эти гости были евреями. В 1985 году умерла Эльга. Она до этого очень много болела. Для Лолы ее смерть была тяжелым ударом. Собственными глазами я видела, как он воспринял эту новость. Эльга умерла в больнице. Об этом я узнала от моего друга Пети Крупникова, жена которого там работала врачом. Мы оба вместе поехали к Лоле, чтобы ему сообщить о смерти Эльги. Эту встречу, его реакцию я в жизни не забуду. После этого Лола жил один. Наши дружественные отношения не прекратились. Как часто я только могла, я посещала его. Каждый вечер после последних известий из Москвы у меня раздавался телефонный звонок, и мы беседовали добрых полчаса. Обычно речь шла о личных делах. О политических проблемах, о еврейских проблемах не было целесообразно говорить по телефону. Мы ведь жили в Советском Союзе!

Мне остается еще сообщить о моем прощании с Лолой. Было начало 1991 года. Время было очень тревожное. По улицам разъезжали танки. Кругом стреляли. Имелись уже жертвы. Я беспокоилась за судьбу детей. Тогда наша семья решила переселиться в Германию. Мы держали это решение в тайне. Только мои две двоюродные сестры, Петя Крупников и Лола должны были узнать об этом. В предпоследний вечер перед моим отъездом я поехала к Лоле и в конце встречи рассказала ему о нашем решении. Как этот старый человек плакал! Даже описать этого не могу. Я позвонила моему сыну, чтобы он меня забрал на машине. Ицигсоны жили очень далеко от нас. Я была слишком взволнована, чтобы трамваем одна поехать домой. Поздно вечером раздался телефонный звонок. Это был Лола. «Аленька, я хочу Вам только сказать, что Вы умная женщина». Это были его последние слова, которые глубоко запечатлелись в моей памяти. В октябре 1991 года умер Лола Ицигсон, последний друг, которого я оставила в Риге, последний насквозь еврейский человек из Риги, который действительно был по-дружески мне близок.

Моя «третья жизнь» в Германии

Теперь я подхожу к моей «третьей жизни». Как уже было сказано, я уехала из Риги в конце февраля 1991 года. Дети скоро последовали за мной. Я, естественно, поехала в Аахен, где жила моя подруга Сима Глинтерник-Баумгарт, у которой я уже была три раза в гостях. Во время предыдущих визитов Сима много раз пыталась меня убедить покинуть Советский Союз и переселиться в Германию. Ее слова произвели на меня впечатление, но решение я приняла после долгих раздумий самостоятельно и, конечно, как уже было сказано, в согласии с сыном и его женой. Без них двоих и их детей я бы не поехала. Для всех сотрудников, знакомых и друзей в Риге мое решение было большой неожиданностью. Позже мой хороший знакомый доктор Вигдорчик писал мне, что он чувствовал мое внутреннее беспокойство. Возможно.

Сначала я еще мысленно и чувствами пребывала на старой родине, среди старых друзей. «Ниточка меня еще связывает со старой жизнью», – писала я своей подруге Тамаре в Ленинград. Но это прошло быстро. Я попала в новый мир. Этот мир был мне знаком с детства и юности, особенно западная культура. Но с тех пор прошло больше полувека, и какого века! Многие события, которые определили черты западного мира в течение этого времени, были мне совершенно неизвестны. Во всех отношениях этот мир стал другим. Предстояло заново знакомиться с ним. Как историк я была хорошо знакома с прошлым многих стран, я всегда была увлечена этим прошлым, но мне теперь хотелось ознакомиться и с их современной жизнью, я хотела увидеть их исторические и художественные памятники в рамках современной действительности. Не менее важным для меня было знакомство с людьми современного Запада, я хотела знать, как они живут, каково их поведение, каково содержание их жизни, каковы их взаимоотношения, как изменилась не только их частная жизнь, но и жизнь общества в целом. Какие проблемы занимали людей в последние годы, какие существовали в настоящее время? Меня интересовало всё, всё, что так долго оставалось мне незнакомым. Моя любознательность была огромной, трудно удовлетворимой. И сегодня, когда прошло уже 17 лет с тех пор, как я впервые вступила на западноевропейскую землю, я могу сказать: «Я достигла своей цели, я получила ответы на мои вопросы». Жизнь дала мне эти ответы. Может быть, мои знания недостаточно глубоки, но я чувствую себя здесь дома.

Наряду со всем этим возникали другие вопросы. Они касались еврейства и его проблем. В Советском Союзе подобные вопросы не ставились, по крайней мере – в моей среде. Всё, что я знала, было поверхностным. Должна признать, я ничего не знала о еврейской жизни Запада. Теперь это должно было измениться. Несколько дорог повели меня к этой цели. Дальше расскажу о них подробнее.

Новым было для меня в Аахене то, что я должна была вступить в еврейскую общину. Без этого меня в иностранном отделе городского управления не регистрировали бы в качестве еврейского беженца. Это правило действовало не везде в Западной Германии, но в Аахене его строго соблюдали. Итак, еврейская община. Я еще никогда не была членом еврейской общины. Всё было ново для меня. Господин Симон Шляхет, долголетний председатель общины, который был родом из Силезии и пережил Холокост, принял меня очень любезно, объяснил многое. Я узнала, что еврейские общины в Германии имеют не только религиозные, но и многие социальные и культурные функции. Это дало мне возможность лучше узнать местную многостороннюю еврейскую жизнь и самой активно в ней участвовать, облегчило мою интеграцию.

Я начала участвовать в общих празднествах, изредка даже посещала богослужения. Богослужения меня тогда интересовали главным образом с точки зрения историка: какие существовали традиции? Как они возникли? Чем они отличаются от христианских традиций, которые я знала. Этот интерес подводил меня и к литературе о еврействе. Но об этом позже. Помню два седера. Один состоялся вне общинного центра в общегородском помещении для праздников. Он не оставил на меня никакого впечатления, зато второй запомнился. Один член общины, господин Цион Эмануэль, пригласил всю нашу семью к себе домой. Он жил и живет еще сегодня в маленьком местечке в горах Эйфель. Седер праздновался очень торжественно, по всем правилам, однако по правилам, которые были мне совершенно незнакомы. Так, например, Агаду не читали, а пели. Я радовалась вновь услышать песни, которые мне были известны с детства. Однако мелодии этих песен мне были совершенно не знакомы. Думаю, что в семье Эмануэль седер праздновали по сефардской традиции, но точно я этого до сих пор не знаю. Таковы были мои первые шаги в направлении более близкого знакомства с еврейством.

В общине я познакомилась с рядом ее членов, которые приехали в Аахен из разных стран. Наряду с бывшими советскими гражданами это были лица из Польши и Румынии, а также небольшое количество бывших граждан довоенной Германии. Они отличались не только своим языком общения. Трудно сказать, в чём конкретно заключались их особенности, но то, что они были, не подлежит сомнению. Поэтому не приходится удивляться, что земляки держались вместе и что существовали отчужденность и даже раздоры между такими группами. Всё это я начала понимать много позже, когда была уже лучше знакома с этими людьми и когда мои знания о евреях в целом расширились. Тогда лишь я поняла многие проблемы нашего времени, а также исторические корни этих проблем. В то начальное время я даже еще не пыталась выяснить причины подобных вопросов.

Уже в первые годы я стала заниматься общественной работой. Почти для всех беженцев из Советского Союза немецкий язык был языком незнакомым. Они посещали специальные курсы, но всё же преодолеть трудности при освоении языка было для старых людей почти невозможно. Я встречалась регулярно с интересующимися и, беседуя с ними по-немецки, помогала им правильно выразиться на незнакомом языке. При необходимости я помогала также решить другие проблемы, которые возникали в новой обстановке, ходила с ними в качестве переводчицы в то или другое учреждение. В начале 1992 года меня избрали членом правления нашего клуба сеньоров [людей старшего возраста] (Амос-клуба), и я начала там очень активно работать: читала лекции по истории Аахена, по истории аахенских евреев, вела экскурсии по городу, помогала при приеме гостей из других общин, а также гостей-христиан. Вспоминаю наши экскурсии. Если не ошибаюсь, первая поездка была организована в Амстердам, где мы посетили музей Анны Франк, еврейский музей, португальскую синагогу. В 1994 году мы поехали в Трир, где в свое время первые евреи появились вместе с римскими легионами. Нас приняли представители еврейской общины. К нашему удивлению, мы узнали, что там не все еврейские эмигранты из Советского Союза были членами общины. Так я постепенно знакомилась с многообразием еврейской жизни в прошлом и в настоящее время.

В то время я вела общественную работу и в «Обществе друзей Балтийских университетов и академий». Это общество было основано профессором Технического университета Аахена Дитрихом графом фон Кайзерлингом, он же возглавлял его. Моя деятельность там завершилась, когда общество перестало существовать. В эти первые годы я также помогала в качестве переводчицы при встречах с гостями из России, прием которых в Аахене организовывался господином Георгом Линке. Уже во время моих первых приездов в Аахен Сима меня познакомила с семьей Линке. Господин Линке помогал евангелической академии в Мюльхейме принимать гостей из России. А я помогала ему. Впрочем, из этого знакомства с семьей Линке возникла дружба, которая сохранилась до сих пор.

Спектр моей общественной работы был широк. Это было большое счастье. Так я могла с самого начала моей жизни в Аахене заполнить ее ценным содержанием. Такая жизнь дала мне много, она имела значение и для других людей. Чувство, что работа и жизнь – это одно, что работа для меня должна быть также работой для других людей, меня не покидало. Я не сидела без дела как большинство пожилых эмигрантов. Одновременно я много времени проводила со своими внучками, помогала им освоить немецкий язык, помогала при подготовке домашних заданий, при игре на фортепиано. Помогала я им также в другом смысле. Мы искали место в детском саду для внучки Жени, которой было 3,5 года. Найти место было почти невозможно, все садики были переполнены. Сначала удалось при помощи Симы получить место на вторую половину дня.

Руководительница этого садика имела возможность дать нам это разрешение, так как не все дети возвращались после обеда. Когда я вечером приходила за Женей, я всегда видела ее безмолвно сидящей в углу и с восторгом занимающейся многочисленными игрушками, которые она там находила. Дальше нам помогла госпожа Вера Мильхер, член общины, которая была родом из Чехословакии. Она жила в том же доме, что и я. Она же помогла мне в свое время получить квартиру. Меня познакомил с ней доктор Андерман, о котором я несколько дальше побольше расскажу. Вера имела немецкую подругу, учительницу, у которой была знакомая – заведующая католическим детским садом. Вера поговорила со своей подругой, та в свою очередь – со своей знакомой. Обе просили о помощи. Заведующая, естественно, обратила внимание на все трудности. Но когда она услышала, что речь идет о еврейском ребенке, она тут же сказала: «Само собой разумеется, для еврейского ребенка мы найдем место». Так оно и было. Через несколько месяцев молчания Женя начала говорить по-немецки. Похоже сложилось дело у ее старшей сестры Ани, которая в Риге уже ходила в 3-й класс русскоязычной школы. Представительница молодежного отдела городского управления пришла к нам, чтобы узнать, какие у нас проблемы, и чтобы помочь. Она потом поговорила с директором школы, находившейся по соседству, и он обещал принять ребенка. Однажды утром мы с Аней пошли туда. Он взял ее за руку и сказал, чтобы я следовала за ним. Мы поднялись по лестнице к нужному классу. Директор открыл дверь, и мы вошли. Это произошло во время урока. Директор объяснил учительнице, госпоже Дауценберг, что он привел новую ученицу, которая не знает ни одного слова по-немецки. Девочку усадили за стол, который стоял прямо перед учительницей, и мы ушли. Анне повезло, она знала немного английский язык, и таким образом учительнице было легче ей всё объяснить. Так начались ее школьные годы. С соучениками она сначала имела некоторые проблемы, которые, однако, скоро кончились. Учителя и директор помогали ей как и где только могли. Я была удивлена, в какой мере в Германии люди были готовы помочь нам, особенно из-за того, что мы были евреями.

Это, естественно, объясняется чувством вины, которое было особенно распространено среди верующих, и которое существует у них еще сегодня. Для нас это было большим счастьем, с которым мы сталкивались на каждом шагу.

Тем самым я подхожу к проблеме, которая до сих пор не утратила своей актуальности и которую не хочу обойти. Много евреев придерживаются мнения, что после всего, что имело место в прошлом, евреи не имеют права жить в Германии и не должны жить там. Знаю, что ряд людей, с которыми я раньше была близка, придерживается такого мнения. Я его не разделяю. Почему евреи могут жить в Латвии, на Украине и в других странах, жители которых принадлежали к самым страшным убийцам евреев? Сегодня в Германии жизнь определяется поколением, которое ничего общего не имеет с преступлениями немецкого прошлого. Оно признало преступления своих отцов и дедов, просило прощения (надо лишь вспомнить, как Вилли Брандт упал на колени перед памятником восставшим в Варшавском гетто. Эта сцена вновь и вновь показывается по телевидению). Многие высказывания ответственных политических деятелей вчера и сегодня свидетельствуют об этом чувстве ответственности. Официальную политику во многом определяет просьба о прощении. И это в Германии, несомненно, более выражено, чем в других странах, которые имеют тоже немало грехов в своем прошлом. Нет сомнения, и сегодня в Германии есть антисемиты. Но где их нет? Это психологическое явление, очень сложное явление, о котором не место здесь подробнее говорить. Антисемитизм существовал всегда и будет существовать всегда. Но в настоящее время в Германии ведут активную борьбу с ним, по вопросу антисемитизма ведутся многочисленные научные исследования, публикуется очень много книг и статей. Торжественно отмечаются Дни памяти. С первых моих лет в Аахене я участвовала в подобных мероприятиях и смогла убедиться: интерес существует.

К этому – еще одна деталь. К моему великому удивлению, я должна была заметить и замечаю еще сейчас, что еврейские имена очень распространены среди детей. Сара и Мирьям, Давид и Аарон – так зовут многих христианских детей. Проблема еврейства, как и проблема Израиля принадлежат к самым актуальным темам в средствах массовой информации. Редко проходит день, когда не показывают по телевидению сюжет по истории, религии, традициям евреев, об их сегодняшней жизни. Ряд университетов имеет факультеты иудаистики. Ведутся исследования по еврейской истории, по богословии, о еврейских писателях и ученых. Так или иначе речь идет о еврействе. У меня нет возможности рассказать о всех формах и темах, в которых интерес к еврейству и к еврейским проблемам проявляется. И потом еще интерес к диалогу, особенно в кругах, которые близки к церквям. Это отнюдь не значит, что все христиане так настроены и готовы к диалогу (впрочем, и далеко не все евреи к этому готовы). Всё же эта тема играет важную роль в духовной жизни Германии. Это и нашло выражение в той готовности помочь, о которой я только что рассказывала и с которой я еще сегодня сталкиваюсь. Поэтому, когда имеешь контакт с заинтересованными, положительно настроенными людьми, не надо иметь угрызения совести из-за того, что живешь в Германии. Итак, почему я не должна, не могу жить в этой стране, тем более что мой родной язык немецкий, культура, с которой я выросла – немецкая? В немецкоязычном окружении я чувствую себя дома. Конечно, моя родина – Латвия, и с этой страной я до сих пор чувствую себя связанной. Но одновременно чувствую, что я европейка. Мое воспитание и мое образование, моя работа в качестве историка меня привели к этому чувству. Если я сейчас думаю о том, в какой европейской стране я бы скорее всего чувствовала себя дома, то должна признать, что эта страна – Германия. Это чувство появилось сразу в начале моей «третей жизни», и оно сохранилось до сих пор. Здесь, в Германии, я нашла своих сегодняшних друзей, здесь я познакомилась с моей еврейской природой. Но об этом позже.

Пока протекала моя интеграция и интеграция моей семьи в Германии, я пыталась также достичь одну из важнейших целей моей жизни на Западе. Я освободилась из клетки, из тюрьмы и хотела теперь знакомиться с миром. Путешествия стали моей основной целью. Три-четыре раза в году я отправлялась в дорогу. В этом отношении мне во многом помог мой старый друг доктор Альберт Херцфельд, который жил в Карлсруэ. Уже в довоенное время мы были друзьями. Он пережил Холокост в Риге, потом он женился на латышке. Они имели двух теперь уже взрослых детей. В 70-е годы они с израильской визой покинули Советский Союз и поселились в Карлсруэ. Мы оба плакали, когда в первый раз после многих лет вновь встретились. С тех пор я регулярно ездила к Херцфельдам, не реже двух раз в год. Вместе с его женой мы ездили по многим городам в окрестностях. Сам Альберт часто болел, позже он был вынужден сидеть в инвалидной коляске. Поэтому наши беседы могли состояться только у него дома. Они часто касались Холокоста, о котором Альберт собрал много книг. Через столько лет он был еще очень травматизирован. Позже мы почти ежедневно говорили друг с другом по телефону. Дружба с Альбертом продолжалась вплоть до его смерти в 2000 году. Вновь была прервана нить, которая меня связывала с довоенным временем.

Из Карлсруэ я предпринимала много поездок в Италию и во Францию. Естественно, Италия была моей главной целью. Об этих поездках я уже писала в других воспоминаниях. Здесь лишь о немногих впечатлениях, которые касаются еврейского вопроса. Когда я однажды была в Риме и одна гуляла по центру, я направилась в район бывшего гетто. Сегодня следы прошлого о постоянно преследуемых римских евреях мало заметны. Тем не менее в этом районе существует особая атмосфера. Чувствуется, что там когда-то жили евреи и, возможно, еще сегодня живут. К сожалению, мне не удалось ознакомиться с внутренним устройством большой синагоги на берегу Тибра.

Когда я так пишу об Италии и ее евреях, вспоминаю также один разговор, который произошел во время моей первой поездки в Италию с профессором Джорджо Спини во Флоренции. С ним я имела письменный контакт уже много лет. Он меня знал как исследовательницу истории Флоренции, приглашал на конференции (к сожалению, без успеха), он опубликовал ряд моих статей и, как я думаю, немало содействовал тому, что в 1981 году меня избрали иностранным членом государственного научного общества по изучению истории Тосканы («Deputazione di storia patria per la Toscana»). Когда я приехала во Флоренцию, я ему позвонила, и мы договорились о встрече. Пока мы еще находились в машине по дороге в ресторан, он спросил меня, кем я являюсь – русской или латышкой. Я ответила: «Я являюсь еврейкой». «Oh, ebrea!», – отозвался он с восторгом, затем он рассказывал, что в Риме еще живут еврейские семьи, предки которых появились на полуострове уже 2000 лет тому назад, сразу после уничтожения Храма. Поскольку они ни с одним другим народом не смешались, именно они являются самыми настоящими итальянцами. От профессора Спини я также узнала, как много знаменитых итальянцев нашего времени являются евреями. Куда бы я ни направлялась, везде я узнавала случайно или не случайно новое о евреях.

Но теперь об одном событии из моей семейной истории, которое, по существу, с развитием моего понимания еврейских проблем не связано, но которое для меня лично было очень важно. Речь идет о примирении с братом и его женой. Как дело дошло до разрыва, здесь не место рассказывать. Это случилось сразу после смерти отца. Отношения между моим братом и его женой с одной стороны, моими родителями и мною с другой уже до этого были очень напряженными. С 1980 года брат с женой и дочерью жил в Израиле, его сын Сергей же сразу уехал в Соединенные Штаты. Когда в Советском Союзе началась перестройка, его дочь Дана установила письменный контакт со мной. Она стремилась к тому, чтобы нас примирить. В 1992 году я попала в первый раз в Израиль (об этом расскажу позже). Тогда и состоялось примирение, и я посетила семью в их квартире в Бат-Яме. Я была счастливa. Позже мы встретились вновь в Германии и совершили чудесную поездку по Баварии. Жорж и его жена посетили нас и в Аахене. Я встретилась вновь с братом и его семьей в Израиле.

Конфликтов больше не было никаких. В 2000 году Жорж скончался.

Большое значение для развития моего отношения к еврейству имели мои поездки в Израиль. С группой членов еврейских общин Германии я впервые поехала туда весной 1992 года. Поездка была чудесной. Мы ознакомились со многими городами и местностями. Я была очарована всем – природой, историческими памятниками, современной жизнью. Хочется ближе описать два момента. Во-первых, большое впечатление на меня произвела природа страны, цветущие рощи и поля. Каждый лес, каждый сад вызывали мысль о том, что это было создано еврейскими пионерами голыми руками. Своим потом, своей кровью они превратили пустыню в цветущий сад. Вновь и вновь я восторгалась богатым сельским хозяйством, вновь и вновь я была вынуждена думать о том, как всё это возникло. Во время моих следующих поездок в Израиль я не в меньшей мере восторгалась широкой строительной деятельностью в городах, современной архитектурой, новыми автобанами. При каждом посещении страны я открывала что-то новое. Мое восхищение достижениями народа не знало границ и не знает их до сих пор. И потом еще что-то, что меня очаровывало уже во время первой поездки. Я была в Иерусалиме и гуляла одна по улицам города, ходила по старому городу, дошла до Стены Плача, увидела мельницу Монтефьоре, обратила внимание на розово-белые современные здания, и меня не покидало чувство, что я нахожусь в сверхъестественном мире, что какая-то необъяснимая аура меня окружает. Что это такое? Откуда такое чувство? Я этого до сих пор не знаю, до сих пор не могу объяснить. Но так это было, и это чувство возвращалось, когда я позже была во второй раз в Иерусалиме. Фантастический город! Невероятное единство прошлого и настоящего! Лишь тогда я поняла, что это значит – Иерусалим является святым местом для трех религий, что всё, что составляет суть еврейства, имеет свои корни в Иерусалиме. Эти чувства возникли особенно сильно, когда я впервые стояла у стены плача и тронула ее своими руками.

После этих первых поездок я почувствовала, что эта страна меня всё больше притягивает, и всё чаще после таких поездок возникала и возникает мысль о том, как я могла всю жизнь прожить без более подробных знаний об этой стране, о ее возникновении, ее войнах, ее проблемах! Я всё более сознавала, сколько знаний и понимания я была лишена потому, что жила за железным занавесом.

Со временем это чувство усиливалось благодаря тому, что я встретила ряд старых знакомых, с которыми в свое время в Риге была связана. Это была Регина Бен Давид, урожденная Липперт, о которой я уже писала в первой части моих воспоминаний. Это была Рая Мазин, вдова лучшего друга моего мужа, это была Мира Либман, которая в свое время со своим мужем доктором Либманом принадлежала к постоянным гостям моих родителей. Это был мой соученик Миxаил Либман, которого я уже раньше упомянула. Я встречалась с Эммануилом Шефтелем, супруги которого уже не было в живых, с Соней Пинус, вдовой доктора Пинуса, с Раей Бейлин – вдовой моего бывшего соученика и многими другими, которых сегодня уже нет в живых. К тому еще я начала переписываться с господином Ролофым, родственником моего покойного мужа, с которым я в 1996 году и лично встретилась. Почти все они были в свое время активными сионистами и теперь не менее горячими патриотами Израиля. Эти знакомства и эти дружественные связи усилили, как я уже сказала, мою внутреннюю связь с Израилем.

Но обратно в Аахен. Уже во время моих первых приездов я познакомилась с доктором Андерманом. Он был врачом и одновременно писателем, который регулярно публиковал свои великолепные афоризмы в ежегоднике «Врачи – писатели». Он был высокообразованным уже очень старым человеком родом из Черновиц – центра немецко-еврейской культуры – и сам был олицетворением этого симбиоза. Он называл себя «свидетелем столетия». От него я много узнала о еврейской жизни в этом немецко- еврейском центре, о еврейской жизни в Германии, Австрии, Чехословакии начала XX века. От него – мои первые знания о современном светском еврействе Запада, о его литературе. Мои контакты с доктором Андерманом (личные встречи, вечерние телефонные разговоры) продолжались вплоть до его смерти в 1999 году. Другие шаги в направлении еврейства я сделала под влиянием госпожи Веры Мильхер, которую уже раньше упомянула. И она имела тяжелое, но содержательное прошлое, а также не менее содержательную жизнь в настоящем. Она восторгалась философией, еврейской религиозной философией, знаменитыми еврейскими учеными ХХ века. Она имела глубокие знания в этой области и могла возбудить мой интерес к этим темам.

Благодаря доктору Андерману я узнала кое-что об одной знакомой из Риги. Речь идет о Маргарете Гольдберг, жене доктора Гольдберга. Эта семья принадлежала к постоянным гостям моих родителей. Доктор Гольдберг был превосходным урологом, пережил Холокост и после войны женился на латышке Маргарете Клаус. И она была врачом. В 70-е годы они покинули Советский Союз с израильской визой и поселились в Германии. Штутгарт стал их местом жительства. Когда доктор Гольдберг умер, он оставил незавершенную рукопись одной научной работы. Его вдова хотела во что бы то ни стало опубликовать эту работу. Ей посоветовали обратиться по этому вопросу к доктору Андерману в Аахене, что она и сделала. Манускрипт не был опубликован, но доктор Андерман и Маргарета стали парой. С тех пор она жила частично в Штутгарте, частично в Аахене. Благодаря доктору Андерману я узнала кое-что об отце Маргариты. Он был немцем из Прибалтики, его звали Эдуардом Клаусом. В 20-е или 30-е годы он переселился из Латвии в Германию. Там он вступил в партию Гитлера и занял руководящую позицию в контрразведке (Abwehr) под начальством Канариса. Когда начались преследования евреев, он вспомнил, что он со стороны матери происходит от евреев, и начал беспокоиться по поводу своего будущего. С согласия Канариса он покинул Германию и направился в Швецию. Когда кончилась война и режим нацистов был свергнут, он вернулся в Германию и скоро после этого умер. Мои сведения о судьбе Эдуарда Клауса взяты из книги о контрразведке Канариса, которую доктор Андерман дал мне прочитать. Но я должна была обещать никому ничего о судьбе отца Маргариты не рассказывать. Я сдержала свое обещание до ее смерти. Впрочем, потом я прочитала о жизни и деятельности Эдуарда Клауса и в других книгах. Так странно переплетаются человеческие судьбы!

Наиболее важный путь к еврейству повел меня через общество христианско-еврейского сотрудничества в Аахене. Всё началось очень просто. Я случайно узнала об одном докладе, который был организован этим обществом, пошла на него, нашла его очень интересным, потом я узнала, какие другие мероприятия были предусмотрены, и в конце концов вступила в это общество. Господин Шляхет познакомил меня с председателем общества господином Лео Вальтером Шварцем, и некоторое время спустя тот предложил мне стать членом совета (Beirat) правления. Из чистого любопытства я согласилась. Очень хорошо помню первое заседание правления, в котором я участвовала. Сначала я ничего не понимала. Прошло довольно много времени, пока я сообразила, в чём смысл деятельности этого общества, его значение. Скоро после этого я принимала участие в собрании членов общества, на котором предстояло выбрать новое правление. К этому времени я уже знала, что во главе правления находятся три человека – представитель католической церкви, представитель евангелической церкви и представитель еврейской общины. Каждый из них имел одного заместителя. Вдруг во время собрания ко мне обратился еврейский председатель, раввин Хохвальд, и предложил мне стать его заместительницей. Я была, конечно, польщена этим предложением, но одновременно пришла в ужас: ведь я еще не созрела для такой должности! Но все доводы против моей кандидатуры не произвели впечатления на раввина Хохвальда. Я должна была согласиться и была избрана в правление.

До того как рассказать о моей работе в обществе, несколько слов о раввине Хохвальде. Он, впрочем, был первым раввином, с которым я в моей жизни лично познакомилась. Он сам рассказал мне, что был родом из Триеста. В свои молодые годы был приверженцем Муссолини (теперь я знаю из литературы, что тогда многие евреи поддерживали фашистское движение), но, когда Муссолини издал антиеврейские законы, молодой Хохвальд покинул свою родину и перебрался в Палестину, где позже стал раввином. Впоследствии он переехал в Германию. В последние годы он работал раввином земли Северный Рейн. Когда он из-за пожилого возраста был вынужден ограничить свою деятельность, он стал раввином еврейской общины Аахена. Выбор этого города объясняется тем, что постоянным местом жительства раввина Хохвальда был Антверпен, а Аахен находится сравнительно недалеко.

В течение всех лет моего знакомства с раввином Хохвальдом он производил на меня большое впечатление не только тем, что он умел как никто другой рассказывать еврейские анекдоты (все его выступления были украшены большим количеством хороших анекдотов. Он даже составил сборники еврейских анекдотов и опубликовал их), но своими большими знаниями. С любыми вопросами, касающимися еврейской религии и вообще проблем еврейства, я могла обратиться к нему и получала подробные ответы. Сейчас я жалею, что не использовала его знания больше для себя. Но, как я уже отметила, в эти первые годы в Аахене у меня еще было много других интересов. Вспоминаю роль раввина Хохвальда и в связи с торжественной закладкой фундамента новой синагоги Аахена и ее освящения. Оба события отмечались очень торжественно. Участие принимали представители городского управления и правительства земли. Вспоминаю также ряд экскурсий, в которых участвовал раввин Хохвальд, а также похороны госпожи Эймер, секретарши и истинного сердца Общества. Тогда я впервые узнала, что раввину не полагается заходить в церковь.

Совсем другим человеком был преемник раввина Хохвальда раввин Полнауер, который был родом из Венгрии. Восторженный почитатель еврейской музыки, он очень хорошо знал сочинения еврейских композиторов, собирал CD. Я его вспоминаю главным образом в связи со следующим. В аахенском Университете один профессор читал лекции по еврейской истории в Германии и приглашал раввина Полнауера принять участие в них. Он в свою очередь всегда приглашал меня его сопровождать. Видимо, он не чувствовал себя совсем уверенным в вопросах истории. К моему счастью, мне никогда не приходилось выступать. В ту пору я еще не знала хорошо еврейскую историю, и эта задача была бы для меня скорее нагрузкой, чем обогащением.

Благодаря Обществу я имела возможность слушать много содержательных лекций, которые касались главным образом проблем еврейства, его религии, философии и истории. Тогда же имели место интересные встречи в помещениях еврейской общины, христианских общин и даже вне Аахена, где обсуждались те же и похожие темы. Всё это дало мне возможность уже в середине 90-х годов писать моим друзьям в Израиле, что жизнь моя стала более содержательной. Благодаря моей деятельности в Обществе я познакомилась с замечательными людьми, с которыми я еще сегодня поддерживаю дружественные отношения. Это в первую очередь супруги Линднер, супруги Краузе.

Большое значение для меня имели доклады, дискуссии и другие мероприятия, организуемые епископской академией Аахена. Благодаря многосторонней деятельности ее директора доктора Х. Х. Хенрикса приглашались выдающиеся еврейские ученые со всего мира. Уровень их выступлений был действительно очень высок, хотя и не всегда. Мне запомнилось следующее событие. Гость из Израиля говорил в своем докладе о начальном периоде сионизма. Я слушала с большим вниманием. Вдруг он сказал, что сионизм вызвал мало интереса и симпатии у еврейского населения. Подобные мысли возмутили меня. Вероятно, это было заметно по моим жестам и по моему выражению лица. Вдруг председательствующий доктор Хенрикс прервал докладчика и предложил мне высказаться. Неслыханно! В середине доклада! Тогда-то я громко высказала свое мнение и рассказала о значении сионистских идей в период моей молодости в Риге. Докладчик затем исправился и заметил, что его слова относились только к Германии, а не к Восточной Европе. Всё это было большим переживанием для меня.

Много нового о еврействе я узнала также благодаря экскурсиям, которые организовывались обществом христианско-еврейского сотрудничества. Запомнились поездки в Вормс, где мы осматривали дом Раши и старейшее еврейское кладбище Европы. Это кладбище оставило глубокое впечатление. Впервые я получила возможность бросить взгляд на средневековую историю евреев. Незабываемой остались также вторая поездка в Амстердам и посещение его еврейских центров, поездка в Эссен к старой синагоге, в еврейский музей Дорстена, экскурсия по еврейскому Кёльну и многие другие поездки. Они всё больше вызывали мой интерес к еврейскому прошлому. Этим объясняется и то, что, когда я одна попадала в ранее незнакомый город, дорога вела меня всегда в еврейский музей. Так это было в Венеции, в Вене, в Берлине.

Все вышеупомянутые экскурсии и другие мероприятия организовывались делопроизводителем общества доктором Вольфгангом Крюкеном. Он был католическим богословом, священником и преподавателем, но в связи со своим бракосочетанием был обязан отказаться от духовного сана. Он, конечно, прекрасно разбирался в католическом богословии, но был также очень хорошо информирован о еврейской религии. Последнее дало ему возможность проводить содержательные экскурсии в синагоге. Он был человеком энергичным, хорошим организатором. Трудно себе представить лучшего человека на этой должности. У меня был очень хороший контакт с ним. Со всеми вопросами, касающимися религии, я могла обратиться к нему. Часто у нас бывали содержательные беседы о еврейской и христианской религиях, а также о похожих проблемах. Думаю, что он ценил мою работу в Обществе. Не случайно он называл меня pontifex (мостостроителем). Это вовсе не значит, что мы с ним всегда были одного мнения. Последнее проявлялось и в некоторых мероприятиях, которые он организовал. Хорошо запомнилась одна им организованная дискуссия, в которой среди других выступила одна палестинка. Ее слова вызвали у меня такое возмущение, что я еще во время ее выступления демонстративно покинула зал. Это был разовый случай. Другие мероприятия, которые касались главным образом христианско-еврейского диалога и которые имели место как в Аахене, так и в других местах, в которых и я участвовала, были обычно проникнуты симпатией к евреям, были содержательны и давали много информации.

Об одном мероприятии, в котором я участвовала благодаря доктору Крюкену, которое, правда, не имело ничего общего с этим диалогом, но имело большое значение для меня, хочу здесь рассказать. Это было еще в 90-е годы. В Бонне была организована выставка о Холокосте в Риге. Я поехала на официальное открытие. Выставка состоялась в бывшем здании Бундестага. Приехав, я тут же поднялась на второй этаж, чтобы еще до официальной процедуры осмотреть выставку. Вдруг передо мной стоял Маргерс Вестерманис, директор еврейского документального центра и музея в Риге, которого я знала еще с довоенных времен, так как училась в одном классе в Эзра-школе с его братом. Маргерс единственный из семьи пережил Холооуст. Эта была наша первая и очень сердечная встреча после того, как я уехала из Риги. Он тут же взял меня за руку, подвел к одной фотографии, которая висела на стене, и сказал: «Ты единственная из всей группы, которая осталась в живых». На этой фотографии видна была группа веселой еврейской молодежи на берегу моря в Юрмале (это было примерно в 1937—1938 годах), которая после игры в волейбол сфотографировалась вместе с учителем спорта господином Маркусом. Среди них была и я. Я узнала всех. Нет нужды подробно описывать, как эта фотография на меня подействовала. Позже Маргерс прислал мне копию. Др. Крюкен по собственной инициативе увеличил ее, вставил в рамку и подарил мне. Тогда в Бонне я еще осмотрела всю выставку. Затем последовала церемония открытия.

Теперь обратно в Аахен, к деятельности общества христианско-еврейского сотрудничества, к роли доктора Крюкена. Я обязана ему многим. Он познакомил меня с доктором евангелического богословия Урсулой Рудник, которая в то время работала в аахенском университете (RWTH). Она тогда организовала выставку на тему еврейской истории. Я дала ей интервью к этой выставке и помогла при диалоге с посетителями. Позже она пригласила меня два раза выступить перед ее студентами с лекциями. Я рассказывала им о моей жизни, о евреях в Прибалтике. Доктор Крюкен организовал также ряд моих публичных лекций, а потом зимой 2004–2005 годов – цикл моих лекций по еврейской истории в народном университете Аахена. На этих лекциях присутствовало немало людей и, как мне кажется, они положительно оценили их.

В конце 2000 года доктор Крюкен организовал празднование моего 80-летнего юбилея в рамках общества. Были приглашены члены общества, члены еврейской общины, а также моя семья. Группа представителей еврейской общины под руководством члена правления госпожи Маттес выступила с чтением литературных текстов. Кроме того, группа певцов, которой руководила другой член правления, госпожа Тилессен, дала небольшой концерт. Когда они уже закончили свою программу, госпожа Тилессен объявила, что последует латышская народная песня. Я со своего места громко спрашивала, какая это будет песня. Услышав ответ, я заявила: «Я тоже буду петь!», и так я это и сделала. Как только мы закончили песню, открылась дверь и вошел епископ Аахена Генрих Муссингхоф. Его, конечно, пригласил доктор Крюкен. Для меня его приход был большим сюрпризом. Я с епископом Муссингхофом была уже знакома. Когда он был назначен епископом Аахена, он тут же посетил еврейскую общину (впрочем, он еще сегодня иногда посещает наши богослужения). Господин Шляхет познакомил меня тогда с епископом, и во время нашей беседы он мне рассказал, что учился в Риме вместе с одним католическим священником из Латвии, который всегда пел рождественскую песню «Тихая ночь...» на латышском языке. Уже тогда при первой нашей беседе епископ произвел на меня впечатление очень интеллигентного и симпатичного человека. Позже я еще слушала его доклад в общине, который был превосходным. На юбилее он меня поздравил и подарил написанную им книгу о своей поездке в Израиль. Очень интересное и впечатляющее описание. Позже, не помню больше в какой связи, епископ Муссингхоф подарил мне также книгу о своей второй поездке в Израиль. К моему 85-летнему дню рождения я получила по почте очень сердечное поздравление от епископа. А теперь обратно к моему юбилею в 2000 году. В конце вечера я выступила сама и рассказала о моей жизни. Этот вечер оставил незабываемое впечатление. Столько симпатии и тепла со стороны участников я действительно не ожидала.

Чтобы завершить мои воспоминания, которые связаны с Обществом, еще о двух событиях. Оба имели место уже после моего юбилея. Во-первых, осенью 2005 года меня вместе с господином Шварцем и господином Буддебергом (он сейчас живет в Кельне, но раньше был жителем Аахена и много сделал для общества) избрали почетными членами. Торжественная церемония избрания имела место во время собрания. На этом же собрании старое правление отказалось от своих полномочий, и новое было избрано. После выборов просили всех старых и новых членов правления высказаться о своем опыте и о своих планах. Я сказала между прочим, что я благодаря этой работы ближе познакомилась с еврейством. Это действительно так. На этом собрании присутствовали также представители аахенской печати. На следующий день в газете можно было прочитать: «...профессор Ролова сказала, что работа в обществе дала ей возможность ознакомиться с христианством». Логично, не правда ли? Но не соответствует истине.

К сожалению, доктор Крюкен слишком рано покинул этот мир. Неожиданно он скончался в 2006 году. Он оставил пустое место, которое до сего дня не заполнено. Общество христианско-еврейского сотрудничества сегодня еще не достигло вновь того значения, которое оно имело в прежние годы.

Наряду с Обществом христианско-еврейского сотрудничества в Аахене существовало еще другое общество с похожим названием, а именно «Форум христианско-еврейского сотрудничества», руководимое учительницей гимназии госпожой Рейнхард. С этим обществом я дела не имела, так как в вопросах израильско-палестинского конфликта оно занимало неприемлемые для меня позиции. Когда я знакомилась с выставкой «Иекес в Палестине», организованной этим обществом, я узнала от госпожи Рейнхард, что в довоенное время немецкие евреи назывались в Палестине «Иекес». Это слово мне было знакомо со времен моей юности. Только названием «Иекес» мы обозначали учеников немецких школ, которые носили зеленые головные уборы. Чем объяснить эту разницу? Лишь недавно я подумала, что, может быть, слово «иеке» вовсе не происходит от немецкого слова Jacke, как здесь обычно считают, а от слова Geck, что означает «франт», «щеголь». И действительно, слово «Иеке» в понимании моей юности имело именно такой смысл. К тому же как в районе Кельна сейчас еще, а у нас в Прибалтике в прошлом в обиходной немецкой речи букву G обычно произносят и произносили как J.

Я больше не помню, как и когда узнала, что профессор Герт фон Пистолкорс – прибалтийский немец из Эстонии – живет в Геттингене и является главой общества прибалтийско-немецких историков. Я его знала еще из Риги, где он в 80-е годы участвовал в конференциях по прибалтийской истории, которые были организованы мною и моими коллегами. Один раз я пригласила профессора Пистолкорса ко мне домой. Я заметила, с каким восторгом он принял это приглашение. Его, вероятно, интересовало, как в Советском Союзе живет профессор. Он принес мне в подарок книжку о художнике Пауле Клее. Так я в первый раз узнала о существовании этого художника. Вечер прошел очень приятно, мы имели интересную беседу. Если я не ошибаюсь, он был у меня еще раз к ужину вместе с группой историков из западной Германии. Когда я из Аахена установила контакт с ним, он меня сразу пригласил на следующую конференцию прибалтийско-немецких историков. Эта поездка в 1995 году глубоко запечатлелась в моей памяти. Итак, я в первый раз в Геттингене и по привычке гуляю одна по улицам, открываю для себя город. Так я попала на одну небольшую площадь, где во время нацизма были сожжены книги. На одной стене я прочитала надпись «Кто сжигает книги, сожжет потом и людей». Это слова Генриха Гейне. Как он мог такое предвидеть! Трудно описать, какое впечатление это произвело на меня. В Геттингене я имела ряд встреч. Самая интересная состоялась в ресторане с моим старым другом из Риги Петром Крупниковым и госпожой Вереной Дорн из Ганновера. Незадолго до этого она опубликовала книгу «Балтийская поездка», в которой рассказала главным образом о жизни евреев в Прибалтике в прошлом и настоящем. Мне казалось странным, откуда такой интерес к евреям. Позже я узнала, что она изучала также другие темы из еврейского прошлого, что она уже ездила в Израиль, чтобы там изучить иврит.

Не менее впечатляющей была другая поездка в Геттинген. Конференция была посвящена истории евреев в Прибалтике. Как я могла на нее не поехать! Среди участников конференции был и господин Мартиньш Вирсис, посол Латвии в Германии и мой бывший студент. Наша первая встреча после долгого времени была очень сердечной. Впрочем, при открытии конференции профессор фон Пистолкорс лично приветствовал посла и меня. Реферат профессора Гарлеффа касался еврейских школ Латвии во время республики. Тут он высказал неправильное мнение. Не помню больше, что это было, помню только, что во время дискуссии я выступила, поправила его и при этом упомянула, что я училась в 8-й городской немецкой основной школе в Риге. Во время перерыва ко мне подошел солидный господин, спросил меня еще раз, в какой немецкой школе я училась, И когда я подтвердила мои слова, он задал мне вопрос, как звали директора этой школы. Я ответила: «Пастор Граве». Тут же последовал ответ: «Это был мой дедушка». Так началось мое знакомство с господином Бернсдорфом и позже также с его женой. Они живут в Марбурге, и с ними я до сих пор поддерживаю связь. Они позже посетили меня в Аахене. Во время этой поездки в Геттинген я пережила еще один впечатляющий момент. Среди участников упомянутой конференции находился один историк из Риги, профессор Дрибинс. Я знала, что в советское время он изучал историю коммунистической партии Латвии. Теперь еврейская история Латвии стала темой его исследовательской работы. Я уже читала его книгу на эту тему. Теперь, когда мы после долгого времени впервые встретились, у нас было о чём поговорить. Мы гуляли вместе по улицам Геттингена (он был там впервые), и я рассказала ему о вышеупомянутой цитате Гейне. Он обязательно хотел увидеть эту надпись. Я не имела понятия, как найти путь туда. Но сказала ему: «Идемте, я Вам ее покажу!» И как будто неведомая рука меня вела, мы пришли прямо на ту площадь. Надпись, конечно, произвела на него глубокое впечатление.

Я уже писала о моих контактах с супругами Бернсдорф. Однажды я получила от них известие, что в одном местечке в Таунусе организуется конференция о судьбе евреев Прибалтики в период Второй мировой войны. Скоро после этого я получила официальное приглашение и, конечно, поехала туда. Все участники жили в одном уютном здании, где и проходила конференция. Многочисленные доклады о судьбе евреев Латвии и Литвы были очень информативны. Для меня было приятным сюрпризом, что среди гостей и докладчиков находился и Маргерс Вестерманис. Радость в связи с неожиданной встречей была, кажется, обоюдной. Мы там не только слушали содержательные доклады, но имели также возможность в свободное время вести интересные беседы.

Так проходили мои годы в Аахене. Время было всегда заполнено той или другой деятельностью. Я встречалась с людьми, которые относились ко мне с симпатией, я знакомилась с чужими странами, с чужими обычаями, я могла помочь людям и даже могла в известной мере ближе узнать еврейство. Что еще надо? В одном интервью, которое я в 1996 году дала одной бывшей сотруднице еврейской общины, госпоже Кренц (она нуждалась в нём для своей докторской диссертации), я сказала: «Если я могу в моем возрасте быть такой подвижной и имею возможность путешествовать, увидеть новое, увидеть красоту, встречаться с интересными людьми, слушать интересные доклады, ходить на концерты, быть деятельной и еще кое-что делать для других людей, то я должна быть счастливой». И я была счастливой.

И всё-таки это не всё. Было еще что-то, что мне позволило ближе ознакомиться с еврейством, больше узнать о нем, его внутренне глубже почувствовать. Это были книги. В течение всей жизни я всегда много читала. В советское время я читала книги, которые было разрешено читать, которые можно было достать. Это были главным образом труды советских авторов. Из послевоенной литературы Запада я читала лишь то, что было разрешено переводить. Еврейская тематика совершенно отсутствовала. Теперь я набросилась на ранее мне неизвестные книги. Каждые пару дней я ходила в городскую библиотеку, в университетскую, а также в другие библиотеки. Сначала я читала всё, что мне попадало в руки, но вскоре я поняла, что необходимо делать выбор. Это не был планомерный, сознательно сделанный выбор. Направление появилось само собой. Я сосредоточилась сначала на немецкоязычной литературе. Тем самым даже русская культура отодвинулись на задний план. По сегодняшний день я фактически не читаю русских книг. Во-вторых, я начала всё больше читать книги еврейских авторов и, в-третьих, еврейская тематика постепенно заняла первое место. Так я открыла для себя замечательных писателей из Израиля во главе с Амосом Озом. От его автобиографии «История о любви и мраке», которую я лишь недавно прочитала, я до сих пор в восторге. Я узнала книги Агнона, Иехошуа, Гроссмана и других израильских авторов, которые я буквально проглотила. Я знакомилась с трудами еврейских авторов из других стран и в первую очередь с книгами Исаака Башевиса Зингера. При их чтении, а я, кажется, прочитала всё, у меня всегда возникало чувство, будто я сама живу в том мире, который он описывает. В действительности же всё то, что я там узнала, было для меня ранее совершенно неизвестно. Особенно восторгалась я книгой «Раб» с глубоким пониманием автором человеческой души. Большая часть трудов Башевиса Зингера стоит сегодня бок о бок на полках моей домашней библиотеки, так как чем больше я читала, тем больше я покупала книги. Еще сегодня я благодарна доктору Андерману, который так часто обращал мое внимание на хороших писателей, на хорошие книги. Так, например, благодаря ему я сумела уже в первые годы ознакомиться с книгой А. Шипиорского «Прекрасная госпожа Зейденман». Но постепенно я начала отказываться от беллетристики. На первое место выступали автобиографии, воспоминания, книги о Холокосте. Я читала труды Манеса Шпербера, Эли Визеля, Примо Леви и многих, многих других авторов. Все новые воспоминания! Так я узнала подробности о жизни в рижском гетто и в рижском концентрационном лагере «Кайзервальд». Я узнаю подробности судьбы бывших знакомых. Каждая судьба – неповторимая, ужасная. Всё это в деталях мне было в Риге неизвестно, всё это я только теперь узнала. Эти знания углубили мой интерес к прошлому еврейского народа. Это изменило мой подход к исторической тематике. Сначала я еще с восторгом читала труды знаменитых историков по средневековой истории, по итальянскому Возрождению, покупала такие книги. Сначала я еще сама писала научные статьи в рамках моей привычной тематики. Их публиковали в Москве. Но постепенно я утратила интерес к этой проблематике.

С одной стороны это, конечно, можно объяснить тем, что моя жизнь в Германии не дала возможности дальше заниматься историей Италии. Где мне было взять источники? В итальянских архивах я работать не могла. Для моего возраста это было бы слишком обременительно. Но основная причина была другая: мой интерес к еврейской тематике одержал верх. Я в свое время преподавала средневековую историю, но о евреях в средние века я ничего не знала, действительно ничего. Так, например, имя еврейского философа Маймонида было мне знакомо, но я знала только то, что он способствовал распространению учения Аристотеля. И это было всё. Так две дороги подводили меня к истории еврейства. Одна вела меня через мою практическую работу в общине и в Обществе христианско-еврейского сотрудничества, вторая – через литературу. Не приходится удивляться, что именно история евреев меня так стала привлекать. Всю жизнь я была историком, я была историком всей душой. В Германии я начала с того, что узнала историю аахенских евреев. Потом я читала всё, что могла найти об истории евреев в целом и, как я уже сказала, начала скоро читать лекции на эту тему. Я читала их в общине и вне ее. Еще сегодня члены общины меня благодарят за эту мою деятельность. Хорошо помню встречу с представителями одного профсоюза, при которой я выступила на подобную тему. Еще сейчас вижу перед собой лица внимательно слушающих меня мужчин, помню многочисленные вопросы, которые были мне заданы. Скоро я стала читать литературу по еврейской истории в целом, о евреях в Германии, в Испании, в средние века, в новое время. Разве существует что-либо более интересное? Хотя моя деятельность в аахенские годы меня привела к большей связи с еврейством, лишь теперь, когда я стала ближе знакомиться с прошлым евреев, еврейство начало раскрываться передо мной.

Не помню, как это случилось, что я обратилась к истории еврейских женщин, которые в эпоху Просвещения вели знаменитые салоны в Берлине. Я стала читать общую литературу об их жизни и об их значении, я читала специальные монографии Ханны Арендт, Каролы Штерн. Я читала их письма и другие их сочинения. Рахель Левин, Генриетта Герц и другие женщины как бы стали моими добрыми и интересными знакомыми. В конце концов я написала небольшое эссе о них, которое было опубликовано в журнале нашей общины[2]. С тех пор я обратилась ко все новым аспектам еврейской истории, восторгалась ею всё больше. И в итоге новая тема: евреи в итальянском Возрождении. Как я раньше ничего об этом не знала! Невероятно! Конечно, это не было темой для историка Советского Союза.

Трудно описать, с каким интересом я знакомилась с литературой, узнавала новое. Я была как бы одержима. Еще я не успела прочитать всю литературу на эту тему (существует большое количество), когда в 2003 году приняла участие в поездке в Южный Тироль. Во время экскурсии в Венецию я сумела при помощи одной сотрудницы еврейского музея купить ту книгу, которую больше всего искала... Об этом я уже писала в других воспоминаниях. Наконец появилась возможность взяться за работу и написать маленькое эссе. И эта работа была опубликована в журнале нашей общины, позже – в Италии[3]. Теперь она появилась и в России[4]. И на эту тему я стала выступать с докладами. Скоро последовали другие темы, на которые я писала эссе для нашего журнала[5] и на которые я выступала с докладами в ряде городов: в Кельне и в Бонне, в Дортмунде и в Майнце, в Хамельне и в Хемнице и в других городах.

Подобные доклады имели место как в еврейских общинах, так и в разных просветительных организациях. Несколько раз я также выступала в еврейском доме отдыха в Бад Киссингене и, как уже было сказано, в народном университете Аахена. Одновременно я всё вновь и вновь выступала с докладами в аахенской общине на эти темы. Однако интерес членов общины к подобным вопросам уменьшился. Большее количество слушателей приходило только тогда, когда лекция была объявлена и Обществом христианско-еврейского сотрудничества. В таких случаях я читала на немецком языке, а для одних членов общины – по-русски. Однажды из-за одного недоразумения собрались и русско- и немецкоязычные слушатели. Что мне было делать? Я говорила на обоих языках, каждую фразу и так, и сяк. Это было страшно утомительно для меня и мало приятно для слушателей.

Интенсивное занятие еврейской историей, всегда новые темы, всегда новая литература дали мне возможность лучше узнать разнообразную жизнь евреев на протяжении двух тысячелетий. Какой различной была эта жизнь! Какое значение имели евреи в жизни народов этого мира! Маленькие племена обосновали тысячелетия тому назад монотеизм, который стал корнем для остальных монотеистических религий – христианства и ислама! Иисус Христос – еврей! Его апостолы – евреи! А затем этот разрыв, который в итоге привел к ненависти, к преследованиям, к угнетению евреев, к стремлению их уничтожить! Всё чаще я задавала себе два вопроса. Откуда эта ненависть у христиан? Откуда эта выносливость у евреев? Я начала больше заниматься историей антисемитизма. Это дало мне, во-первых, возможность понять, какую роль психология играет в ходе человеческой истории. Во-вторых, мне стало ясно, что без знаний о прошлом нельзя понять настоящее. Это, конечно, относится не только к антисемитизму, но в одинаковой мере к истории в целом. Без памяти нет будущего. Я теперь стала лучше понимать последние слова знаменитого еврейского историка Шимона Дубнова, которые он громко произнес, когда в декабре 1941 года его вели на расстрел в рижском гетто: «Пишите, евреи, пишите!» (Schraibt Idn un varschraibt). События настоящего времени должны быть зафиксированы, чтобы ничего не было забыто. Мне раскрылось значение традиционного элемента еврейского мировоззрения, старинной еврейской мудрости. Я начала понимать значение слова «захор» (память). Тут я могу только повторить слова недавно умершего профессора Е. Л. Эрлиха: «Из истории создавать будущее – это могло бы быть эпиграфом для еврейского существования... Евреи выводят свою духовную жизнь из долгого прошлого»[6]. Впрочем, это вывод, который сегодня делают и неевреи. Надо только вспомнить слова бывшего президента Германии Рихарда фон Вайцзеккера: «Память – это единственный путь к примирению». Мне как историку было нетрудно прийти к подобному заключению. Иначе обстояло дело с проблемой, откуда евреи брали выдержку. Нет возможности всё рационально объяснить. Могу только повторить слова философа Ханса Ионаса: «Я всегда видел что-то несравнимое, загадочное, мистическое и связующее в еврейской истории»[7]. В конце концов я поняла, что ответ следует искать в вере. Только там его можно найти. В моем «открытии» нет ничего нового. Это было давно известно. Но для меня это было что-то новое. И так я постепенно стала внутренне готова к тому, чтобы узнать что-то новое и о еврейской религии. Я начала читать статьи и книги о ней, труды знаменитых еврейских ученых.

Мои знания расширились. Я узнала подробности о разных течениях в еврейской религии, об их различиях, об их возникновении, я узнала многое о глубокой мудрости еврейских ученых всех времен. И тут как раз вовремя для меня раввином нашей общины стал молодой Ярон Энгельмайер, который ставил себе задачей ближе ознакомить членов общины с еврейской религией. По этой причине он произносит каждый шаббат маленькую речь, в которой связывает мысли из недельного раздела торы с задачами сегодняшнего человека. Я больше не помню, как всё началось, но я стала переводить эти тексты на русский язык. Он умеет читать по-русски, хотя и не понимает каждое слово. Так началась моя работа в качестве переводчицы раввина. Я это делала и делаю не только в письменной форме, но и устно при кидуше. Так я начала каждый шаббат посещать богослужение в синагоге. Это стало для меня не обязанностью, но потребностью. С тех пор почти не проходит ни один шаббат, чтоб я при этом не углубилась в «13 статей веры» Маймонида. Я это делаю каждый раз, когда открываю молитвенник. Мне трудно сказать, что меня сегодня тянет в синагогу, трудно описать это чувство. Сегодня это уже не любопытство. Но религиозной я тоже не стала, я не соблюдаю религиозные законы и не имею потребности их соблюдать. Это какое-то внутреннее, необъяснимое побуждение. Синагога и всё, что с ней связано, стала частью моей жизни. Ведь нельзя считать случайностью, что я и в Риге, и в Берлине, когда я там в последний раз была, отыскала синагогу! Когда я в прошлом году в Берлине к Иом Кипур пошла в синагогу, у меня было странное переживание. Во время молитвы «Эл мале рахамим» кантор назвал наряду с концентрационными лагерями Освенцимом, Майданеком и Собибором и Ригу. Тут меня охватил приступ рыдания, всё тело дрожало. Чужая женщина, которая сидела рядом со мной, обняла меня за плечи, чтобы успокоить. Что это было? В чём была причина? Никогда я подобным образом не реагировала.

Теперь я чувствую себя полностью связанной с еврейством. Теперь я, наконец, знаю, что это значит – быть еврейкой. К этому итогу я пришла как в результате моего жизненного опыта, так и в результате познания истории благодаря тому, что мои знания о прошлом, об истории еврейского народа расширились. Так я вижу и чувствую вновь и вновь, что значило для меня то, что я была в течение всей моей жизни историком. Это привело меня к моей цели. В Советском Союзе этого не могло произойти. Это произошло в Германии.

Заключение

Когда теперь всё мое прошлое предстало передо мной, я могу совершенно четко разделить все годы моей жизни на три периода. Они отличаются не только тем, что жизнь протекала в различных внешних условиях, но и тем, что содержание этой жизни было разное. В детстве и юности оно определялось западноевропейской и особенно немецкой культурой. На протяжении всего второго периода преобладала история, наука, история и культура Италии. И, наконец, в третьем периоде появилась еврейская тематика. Конечно, она никогда полностью не отсутствовала, но сначала и позже это были только отдельные элементы еврейства, внешние элементы. Теперь же, мне кажется, я приблизилась к сущности еврейства, хотя и отнюдь не познала его полностью.

Никогда прежде я о себе не писала, никогда я так охотно не писала. Эти воспоминания уже давно и всё чаще стучали в мое сердце и говорили: не забывай нас! Речь идет о событиях, которые определяли мою жизнь, о близких людях. Когда я пишу о людях, которых уже нет, у меня такое чувство, будто я им ставлю памятник.

Теперь я дошла до конца моих воспоминаний. Я пыталась по возможности точно писать обо всём том, что связывало меня в той или иной мере с еврейским миром. Это всегда была довольно длинная нить. К концу она стала короче. Как и почему всё случилось, это можно прочесть выше. Я писала далеко не обо всём, далеко не о всех людях, которые были мне близки. Но здесь речь шла только о еврейских проблемах. Я многого достигла в жизни, я имела много счастья. У меня были замечательные родители, у меня был преданный муж, были интересные друзья. У меня еще сегодня любящая и преданная семья. Я многое видела, многое узнала. Это всё моя заслуга? Нет, это судьба, это дар Божий.

 

 

[1] Calimani R. Die Kaufleute von Venedig. Claussen, 1988. S. 291.

[2] Ролова А. Еврейские женщины в Германии в эпоху Просвещения // Gemeindeblatt der jüdischen Gemeinde Aachen. September, 2004. S. 43.

 

[3] Ролова А. Евреи в эпоху итальянского Возрождения // Gemeindeblatt der jüdischen Gemeinde Aachen. April, 2005. S. 34–35; Rolova A. Gli ebrei all`epoca del Rinascimento italiano ( sec. XIV–XVI) // Bollettino del C.I.R.V.I., 50. An. 25, fasc. 2, 2004. P. 203–211.

 

[4] Ролова А. Евреи в культуре Возрождения // Культура Возрождения. Энциклопедия. Т. 1: А - К. М., 2007. С. 632–634.

[5] Ролова А. Исторические корни антисемитизма // Gemeindeblatt der jüdischen Gemeinde Aachen. Oktober, 2005. S. 35–36; Маймонид (1135–2004) // Gemeindeblatt der jüdischen Gemeinde Aachen. April, 2006. S. 33–34; Преследования евреев во время крестовых походов // Gemeindeblatt der jüdischen Gemeinde Aachen. Sept., 2006. S. 35–36; Евреи в России в 19-м веке // Gemeindeblatt der jüdischen Gemeinde Aachen., April, 2007. S. 27–29; Пестрый ковер еврейской жизни. Западная Европа и Средиземноморье в 16-м и 17-м веках // Gemeindeblatt der jüdischen Gemeinde Aachen. Sept., 2007. S. 32–34.

[6] Ehrlich E.L. Aus der Geschichte Zukunft gestalten // Freiburger Rundbrief, 2008, Nr. 2, S. 86.

[7] Jonas H. Erinnerungen. Insel Verl. Frankf. a. M. u. Leipz., 2003. S. 340.