Воспоминания
Цветник
Цветник – термин старинной библиографии. Состоит из мелких выписок, изречений, примеров и т.д., извлеченных из разных интересных статей. Обычай составлять для своего употребления. Цветник держался у нас еще в прошлом веке. А я продолжаю. 1983 г.
Автобиография
Родился 30 октября 1891 г. в местечке Ново-Воронцовка Херсонской губернии. Отец был провизором (он окончил Дерптский университет) и управлял Ново-Воронцовской аптекой. В 1893 г. семья переехала в Херсон. Отец открыл аптекарский магазин в доме Чесакова (Ришельевская ул. – угол Рыбной ул.). До 1911 г. я учился в частном училище и у репетиторов. В 1911 г. получил звание аптекарского помощника и был прописан сначала в аптеке Гофайзена, а затем в аптеке Оречкина. Практику проходил бесплатно в аптеке Вурштатмана, Бердичевского и у отца в магазине. В 1914 г. получил официально звание аптекарского помощника в Одесском Новороссийском Университете.
В 1915 г. мне предоставили место заведующего аптекой в Херсонской губернской больнице для душевно- и нервнобольных в Графском саду. Весной 1917 г. я выступил на общем собрании сотрудников больницы в защиту кучеров, работавших в больнице, подчеркнув необходимость улучшения их бытовых условий, и был избран в члены Ревизионной комиссии правления больничного кооператива «Медсанкооп», но в мае 1917 г. я оставил больницу, переехал в г. Николаев и поступил на работу в аптеку больничной кассы завода «Наваль». Заведующим нашей аптеки был Маслянковский Фарес Григорьевич. Меня избрали в медицинский совет амбулатории. В этой аптеке я проработал до марта 1918 г. Во время оккупации г. Николаева австро-германскими войсками, когда был подожжен ими рынок, сожжен клуб коммунистов, я помогал Красному Кресту в перевозке и перевязке раненых и обгоревших. В 1919 г. я поступил на работу во вновь открытую городскую аптеку в Херсоне. В этой аптеке был большой штат сотрудников. Со мной работали тт. Шор С.М., жена его Евгения Исааковна, ее сестра Софья Исааковна, Фельдман Абрам Соломонович, Подольская Лия Соломоновна, Черткова, жена Лейбензона – Фира, Лихтман Иосиф Лазаревич и др. Заведовал аптекой фармацевт-химик Каган К.Ц.
В 1920 г. меня Аптекоуправление направило в аптеку Центральной амбулатории. Аптеку я принял от т. Реймана, а штат аптеки состоял еще из одного фармацевта т. Рудницкого Б.А., с которым я и познакомился в 1920 г. и дружил до его смерти в 1972 г. (он умер в Херсоне). В том же 1920 г. по указанию ГАПУ нашу амбулаторную аптеку закрыли и меня вместе с т. Рудницким перевели в аптеку №6 (бывшую Бердичевского или Баумгольца). В этой аптеке работали тт. Фельдман Шура, Барер, Сулькевич, Вайнтрауб. Снабжением аптеки занимался Миниович. В 1921 г. Миниович перевел меня в Фарпод (Фармацевтич. подотдел) Здравоохранения Водного Транспорта, а затем в аптеку амбулатории Водного Транспорта г. Херсона.
В 1922 г. в связи с голодом я оставил Херсон и с семьей уехал в Москву. С мая 1922 г. по июнь 1941 г. я работал в аптеках г. Москвы, принимал участие в профсоюзной, кооперативной деятельности, в работе группкома Всемедикосантруд. С 1924 г. по 1939 г. активно работал секретарем секции благоустройства Сокольнического и Железнодорожного Райсоветов. В 1931-32 гг. заведовал аптекой № 80, а с 1932 г. до 1941 года работал помощником управляющего аптекой № 57. Из этой аптеки я был мобилизован в 1939 г. в ряды РККА и направлен в Брест-Литовскую крепость начальником аптеки госпиталя (во время освободительного похода в Западную Белоруссию). С начала Великой Отечественной войны в 1941 г. и по 1945 г. я был начальником аптеки госпиталя № 1069. Все годы активно участвовал в работе медперсонала, помогал медсестрам при эвакуации раненых из санитарных вагонов в госпиталь.
После демобилизации из рядов РККА в 1946 г. поступил работать заведующим аптекой госпиталя № 3431, а после его расформирования был назначен заместителем управляющего аптекой № 89 МГО ГАПУ. До 1967 г. работал в аптеках г. Москвы, в том числе и 6-й клинической больницы. В этой больничной аптеке я принимал участие в работе месткома больницы в здравактиве, в обществе геронтологов и пр.
По уходе на пенсию в 1967 г. продолжал общественную работу в Домовом Комитете, в Совете ветеранов войны, в Обществе охраны памятников истории и культуры. Получил звание «Ветеран труда». Ныне занимаюсь восстановлением в памяти событий прожитой жизни с людьми и для людей.
1983 г.
О мемуарах
Миша Пинский сказал: «Я больше всего люблю читать мемуары», а он много читал и сам был поэтом и журналистом. Я тоже люблю читать мемуары – в них правда жизни. Я читал мемуары Кнебель, С. Бирман, Яблочкиной, Ермоловой, мемуарные произведения К. Паустовского, «Детство», «Отрочество» и «Юность» Л.Н. Толстого, «Мои современники» В. Короленко [«История моего современника»], «Детство», «Мои университеты» А.М. Горького и др. Янна и Нека [дочери] предложили мне тоже вести запись воспоминаний. Во-первых, это полезно, мозг не уснет – будет питание; во-вторых, интересно когда-нибудь заглянуть в них и они, в свою очередь, возбудят воспоминания из «семейной хроники». С чего же начать?
Двадцатилетняя переписка с Борисом Абрамовичем Рудницким натолкнула меня сделать выборку из его писем всего того, что имеет отношение к описанию старого и нового Херсона, о наших товарищах и вообще о жителях Херсона. В связи с этой работой стали рождаться разные вопросы: о чем же писать – а) писать ли о себе, о моих родных, о еврейском народе, о праздниках, о свадьбах, о похоронах и пр., чтобы дети и внуки видели нашу жизнь яснее; б) если о Херсоне, то об этом написано и без меня много, – нужно, как видно, писать о себе и о событиях, чему я был современником, свидетелем или участником.
Еще одним моментом, толкнувшим меня к составлению мемуаров, послужило желание Тони и Журы увековечить память отца их – дяди Яши (доктора Шорра), добиться установления ему мемориальной доски на доме, где он жил, работал и умер. Так как попытка в этом отношении со стороны Херсонского общества врачей не удалась, я приступил к поискам старожилов Херсона – Вириной, Болишанского, Цыпкина, Добина и др. Оказалось, что они мало знали доктора Шорра. Тов. Болишанский связал меня с доктором Векслером и подарил мне рукопись Векслера «Херсон и его жители». Эта рукопись открыла мне глаза на многое, чего я не знал за все 30 лет жизни в Херсоне.
Желая узнать в точности, где находится в Херсоне могила Д. Говарда, я запросил об этом Херсонский краеведческий музей и получил подробные сведения об этом. Из переписки с дирекцией Херсонской областной библиотеки я узнал, что 17.VI.1978 г. библиотека будет отмечать 100-летний свой юбилей. Через т. Болишанского нам удалось принять участие в этом славном юбилее. Все эти события я включил в свои «Мемуары».
Моя родина
Я родился в 1891 г. (17-го) 30 октября в местечке Ново-Воронцовка Херсонской губернии. Когда мне исполнилось два года семья моих родителей, состоявшая из отца, матери, старшего брата Феди и меня, переехала в Херсон. В Херсоне я прожил до 1922 г. Все эти годы я числился уроженцем г. Херсона. В 1922 г. я со своей семьей, состоящей из меня, Доры и двух дочерей – Агнессы и Янны – переехал из Херсона в Москву, в которой я живу свыше 50 лет. Таким образом, у меня Москва это третья Родина.
Фамилия и отчество
В 1908 г. явилась необходимость уточнить мою фамилию, т.к. в моем метрическом свидетельстве вместо Шорр было указано «Сор». Отец запросил копию из метрической книги по Ново-Воронцовскому Раввинату. В копии было указано, что у провизора Анисима Мойсеевича Сорра (в еврейском тексте «ТВ», т.е. «Ш») родился сын, коему по закону Мойсея дано имея «Мойсей».
Эта копия представляет собой важный исторический документ:
1). Моя фамилия Шорр превратилась в «Сор».
2). В переводе с еврейского на русский указана фамилия Шорр с одним «р», в то время, когда по сей день все Шорры нашего рода подписываются двумя «р».
3). Имя-отчество отца моего написано «Мойсеевич» вместо «Федорович».
4). Мойсей нописано с «Й», а не «И».
В чем дело?
Дело в том, что на протяжении всей моей жизни фамилия Шорр превращалась то в Шер, то в Щорс, то в Шорт. На вопрос к дяде Яше: «Почему же все Шоры пишут свою фамилию с одним «Р», а мы с двумя», дядя ответил: «Это для отличия нас от всех подобных».
По неизвестной мне причине (ее скрывали взрослые родственники) дедушка Мойсей, в память которого я получил свое имя, уехал из Херсона во Францию и многие годы жил и умер в Ницце. У него было три сына и две дочери (дядя Иосиф, дядя Яша, отец мой, тетя Анна и тетя Лиза). В Херсоне жил мой прадедушка Федор. Как видно, он помогал матери отца моего содержать (кормить, учить) многочисленную семью. В связи с разрывом семейной связи, как видно, дядя Яша оформил новое родство, и все дети получили отчество вместо Моисеевичи – Федоровичи (по имени своего деда). Я еще хорошо помню, что некоторые знакомые отца называли его «Анисим Моисеевич», как указано в копии моего метрического свидетельства. Что касается написания слова «Мойсей» или «Моисей», то я до 1971 года писал «Мойсей», что опять-таки видно из копии моего метрического свидетельства.
Имя мое также неоднократно изменялось: то меня называли «Алексей», то соединяли имя и отчество в «Моисе/еич», то по отчеству «Анисимович», то только «Мойсеич». Отчество отца трудно запоминается людьми и для памяти добавляют по закону мнемоники Анисимович – «Анисовые капли».
Моя мать Злата Гершовна (Софья Григорьевна) родилась в пристанционном городе Рыбнице Каменец-Подольской губернии . Река Днестр разделяет Рыбницу и местечко Резину. Фамилия матери девичья – Горина. В местечке Резине жила семья сестры матери – Евы Григорьевны Бронштейн. Резину населяли евреи и молдаване, а Рыбницу – православные, католики и евреи. Жители Резины называли евреев «пойлише дрибкис». У матери были еще две сестры. Жили они много лет в Нью-Йорке (а в 1914 году, а, может быть, и раньше, вся семья тети Евы уехала в Америку). Отца матери я не видел, а бабушку видел. Она жила у нас, болела и умерла. Похоронили ее недалеко от могилы дяди Иосифа и моего отца. Дедушка был человек зажиточный. Он арендовал винный подвал у польского пана. Мама до замужества часто ездила в ближайшие города напоминать должникам об их задолженности отцу. Запомнился город Сороки… Дедушка умел хорошо рисовать. В наследство от него в нашем доме хранился ящик с красками. Он был, как видно, знаток еврейской литературы – особенно талмудической. В день его похорон друзья его несли перед гробом шкаф с книгами, подаренными им синагоге. В Рыбнице были 2 синагоги, аптека. Как видно, отец мой работал в этой аптеке помощником провизора. Познакомился с семьей Гориных и женился на маме (1886 г.) Матери было, кажется, 17 лет. Ее портрет юных лет хранится у меня. Глаза ее грустные, лицо молодое, нежное, красивое, с еврейскими чертами. Еще не ведала она, какую тяжелую, кошмарную жизнь предстояло ей пережить. Конечно, и отец этого не предвидел. На обратной стороне фотокарточки, копию с которой сделал дядя Глоцер, была исписана признаниями в любви отца к матери: «Соня, Сонечка, Сонюра, Софочка, Я» и т.п. Несмотря на бесконечные споры, раздоры на почве ревности матери к отцу, в день его смерти она металась по комнате, бросалась в истерике на пол, а на кладбище я ее с трудом сдерживал – она бросалась в могилу к отцу. После захоронения его – она купила себе место рядом с ним. Но жизнь оторвала ее, и она умерла в Москве… Значит они все-таки любили друг друга, как я и Дора!.. У матери был приятный голос. Она знала и пела большей частью украинские песни. От нее я узнал, что прохожие останавливались слушать ее пение за окном на улице. Ее голос перешел по наследству только мне, Юзе и немного Зине, а вот Федя, Иося и Гриша не пели, а от меня по наследству поет Нека.
Поскольку Федя родился в 1887 г. в Овидиополе (возле Одессы), значит родители уехали из Рыбницы в Овидиополь. Я родился в 1891 г., т.е. через 4 года после Феди. Родился в местечке Ново-Воронцовка. Такой большой разрыв между нашими годами я объясняю тем, что отец уехал в Дерпт (Юрьев, Тарту) учиться на звание провизора. Когда мне исполнилось два года, семья наша выехала в Херсон. Годы, проведенные отцом и матерью в Рыбнице, Овидиополе и в Ново-Воронцовке, остались мне неизвестны.
Начало жизненных эпизодов
Ввиду того, что в настоящее время никого уже нет в живых, кто мог бы подсказать мне, не ошибаюсь ли я в хронологическом порядке описаний событий моей или общесемейной хроники, пишу так, как помню. Мне казалось, что по приезде в Херсон, семья родителей жила в доме Кумана по Мясной (ныне Белинского) ул., где находился мыловаренный завод, почему-то носивший фамилию Бурштейна, и синагога Кумана. По словам брата моего Феди, семья бабушки (как мы ее звали, «старенькой») жила в доме, где жили Уманские (по Грязной или Румянцевской ул.). Следовательно, мы из Ново-Воронцовки сначала жили у бабушки, а затем уже переселились в дом Кумана, так как я запомнил два случая в этом дворе (значит, мне было больше двух лет).
1. Моим первым товарищем в Херсоне был наш сосед Буня Шпенцер.
2. Печальный случай: во дворе строилась дворовая уборная. В яму были вкопаны глубокие, оцементированные бочки, прикрытые дощатой крышкой. Как было не попрыгать на этой крышке? И я упал в бочку. Две семьи – наша и Шпенцера – спасли меня.
Второй дом, куда мы переселились, находился на Канатной ул. (дом Лозинского). В этом доме помню похороны моего маленького (не больше года) брата Лазаря. Позже, бывая часто на кладбище, я посещал его могилку с памятником. По еврейскому обычаю имена новорожденным даются в память умерших родных. Старенькую бабушку звали «Малка» (по-русски Мария Лазаревна, если не ошибаюсь), значит, ее отца звали Лазарь. Вот в память ее отца и назван был мой братишка. Против нашего дома находился пустой двор с одной только квартирой. В этой квартире жили родственники бабушки. Как видно, когда-то в этом доме проживал и Лазарь, по прозванию «Лейзер-гун». Он, или брат бабушки, был знаменитый танцор. Он на семейных торжествах танцевал на перевернутом блюде. Двор их был пустым, так как хозяину приснился петух, который три раза прокричал: «В твоем дворе закопан клад! Перерой весь двор и ты его найдешь!». И вот он освободил все квартиры от жильцов. Разломал все дома и денно и нощно копал, и, конечно, ничего не нашел. Вот этот разрытый двор я помню. Во дворе нашем жила семья. Я и старший брат мой Федя играли с сынишкой этой семьи. Федя был тихий мальчик – он, кажется, до четырех лет носил платье вместо костюма. И этот тихоня в игре, или балуясь, выбил глаз нашему товарищу детства. Великое горе было в нашей семье и в семье тяжело пострадавшего. Скорее всего он только ушиб глаз, но не выбил, т.к. никто никогда не вспоминал этот случай в доме моих родителей. И еще один случай запомнился мне в этом доме. Вся наша семья ушла к бабушке. Она любила устраивать праздничные вечера в своем доме (у дяди Яши). В часов 12 ночи семья наша ушла домой. Когда мы подошли к двери, дверь оказалось открытой – значит, в квартире был вор. Откуда появился мужчина – дальний родственник Иосиф Бабецкий – не помню. Наверное, отец пошел за ним (их семья жила недалеко). И вот храбрый Иосиф первый вошел в дом и грозно произнес: «Выходи! Стрелять буду!». Никого в комнате не было, но вещи из комода исчезли.
Все мои воспоминания живут рядом с домами, в которых жила семья моих родителей. После дома Лозинских мы жили в доме доктора Любарского (Торговый пер., угол Мясной, ныне ул. Белинского). В этом доме я снова встретился со своим первым товарищем Буней Шпенцером. Семьи наши дружили многие годы. Родители обвиняли меня в том, что я отвлекал его от учебы или от дома, а фактически он «учил» меня жизни. Под его руководством я с ним уходил далеко от наших квартир на какой-то склад строительных материалов, где мы взбирались на горы мела или какого-то другого материала. Буня с раннего детства любил приврать. Он меня уверял, что все картины в их доме (литографические) он лично нарисовал. Я ему верил. Когда он увлекался игрой во дворе, мать звала его домой не по имени, а по прозвищу: «Кобец, иди домой!». Он платил ей тем же: «Иду! Папирка!». Его мать курила. Буню Шпенцера (Бориса Марковича) многие знали, особенно аптечные работники. Он много лет служил в аптекарском магазине Баумгольца, хотя мог бы работать в аптеке, т.к. имел звание помощника провизора. Его больше увлекала химия, и он получил звание химика (и, кажется, «шлимазела» – «несчастного»). Жизнь его была полна приключений. Он принимал участие в революционном движении. В последний раз я встретился с ним в 1922 году в Москве. Дальнейшая его судьба мне неизвестна.
В этом же дворе я имел еще двух подружек детства – Любу и Веру Занис. Запомнилась мне игра с Любой в мячик. С ними я встретился в Москве и даже породнился через Федю. Жена его Елизавета Моисеевна Шульмейстер была сестрой Бориса Шульмейстера, а он был женат на Вере Занис. В настоящее время и Федя, и Лиза, и Борис, и Люба, и Вера – все умерли и похоронены в крематории в одной могиле.
В этой же квартире произошли события, оставившие большой след в моей жизни. Это был следующий случай. В детстве я любил бывать у бабушки и дяди Яши. Он часто брал меня с собой на визиты к больным. Я рос беспризорным – не учился или плохо учился. Мне больше всего нравилось пристраиваться к дяде Яше в его экипаже, когда он направлялся на визиты к больным. Не знаю, почему он не требовал, чтобы я лучше учился, чем тратить время на поездки с 12 часов дня до вечера? Он часто заезжал в наш аптекарский магазин и покупал необходимые ему медикаменты, а также одеколон, духи, мыло, пудру для своей семьи. Уезжая на визиты, он летом протирал грудь одеколоном и от него всегда пахло одеколоном и санталовым маслом. Эти запахи я всегда чувствовал. Отец мой был пропитан запахом лекарств и особенно одеколоном. Позже я узнал правило: врач должен иметь теплые руки, быть чистоплотным, пахнуть одеколоном. Отец мой и дядя любили друг друга и всегда при встрече целовались.
Дядя всегда помогал нашей семье. Хотя у нас был магазин, но папа не мог прокормить большую семью. Он всегда был должен за квартиру, за аренду помещения под магазин, и мы часто меняли квартиры. В 1914 году я не хотел ехать в Одессу экзаменоваться на аптекарского помощника. Дядя упрашивал меня и уговорил. Дал мне деньги на дорогу и на уплату репетитору за один месяц. Так благодаря дяде я стал фармацевтом. Также он помогал материально Феде в его студенческие годы, пока Федя стал самостоятельно зарабатывать. С 1915 г. я поступил в аптеку Псих. больницы и уже больше не нуждался.
В моем характере были некоторые черты его характера. Однажды я решил помочь материально обедневшей знакомой семье Медем. Я начал обходить магазины, расположенные вблизи нашего магазина, и стал просить владельцев лавок помочь бедной семье. При обращении к ним я повторял одно и то же: «Я к вам обращаюсь от имени доктора Шорра!» Авторитет дяди был непоколебим! Мне давали пятачки, а может быть и больше – не помню. Об этом узнал дядя Яша (интересно, кто ему донес?) и строго запретил мне продолжать это благодеяние, сказав: «Ты пойми. Ведь могут подумать, что ты собираешь для вашей семьи!». Я понял и прекратил сбор.
Дядя Яша ненавидел «выкрестов». Он с раздражением рассказывал мне о том, что доктор Фельдман Рафаил крестился! Врачи-евреи прекратили знакомство с ним, и кто-то из врачей написал стихотворение: «Кто скачет, кто мчится на белом коне?». Как видно, у него была белая лошадь. Это стихотворение написано в подражание В.А. Жуковскому.
Дядя Яша выписывал журналы «Нива», «Русское богатство», или «Русская мысль», «Европейское обозрение» или «Вестник Европы», «Былое», «Будущность», газеты «Юг», «Одесские новости» и др. Конечно, медицинскую литературу. Помню несколько томов «Истории еврейского народа». Журнал «Былое» и «Голос минувшего» характеризуют его как человека, действительно разделявшего идеи народников, а журнал «Будущность» показывает, что ему был близок еврейский вопрос и вопрос сионистического движения. Этот вопрос в то время волновал весь еврейский народ, независимо от классового разделения. В зале у дяди висел портрет Теодора Герцеля на балконе в Женеве или Базеле, где проходил конгресс сионистов в 1897 г. Я этот портрет видел в 1905 г.
Каждый врач имел определенный круг больных, для которых он являлся своим «домашним врачом». У дяди был огромный круг таких больных. Мне казалось, что его знал весь город. Когда мне удавалось пристроиться к нему в его экипаж и разъезжать с ним по его визитам, я видел, как многие жители раскланивались с ним, а он, не снимая шляпы, отдавал им по-военному честь. Внутренне я гордился таким дядей, которого знал весь город!
Меня поражали разносторонние знания его в области медицины. Когда мне было лет 15, мальчишки погнались за мной. Я упал на острый камень и порезал колено (след еще и теперь виден). Дядя очистил рану, засыпал ксероформом, перевязал. Заметив нагноение, как тогда говорили «дикое мясо», он стал ежедневно сам приезжать ко мне прижигать ляписом. Так он без вызова, как домашний врач, часто бывал у нас. После рождения Некки у нее не засыхала ранка пупка. Дядя быстро излечил ее. Брат моей Доры – Миша, играясь с Янной, завертел ее и вывихнул ей ручку. Дядя вправил ее. Дора страдала гемофилией. Когда зубной врач удалил ей зуб и не смог остановить кровотечение, дядя затампонировал кровоточащую рану тампоном с виоформом и остановил кровотечение. Так во всех случаях жизни мы знали только дядю Яшу.
Желая искренно помочь больному, он предупреждал его о том, что посетит его без вызова, чтобы лучше убедиться в правильности своего диагноза. Посещая больного на дому, он обращал внимание на материальное положение больного. Наряду с медикаментозным лечением он давал советы индивидуального лечебного питания и даже разъяснял способ приготовления его. Предлагая больному человеку питаться мясным бульоном, мозгами и т.п. дорогостоящими продуктами, он не только отказывался от гонорара за визит, но обычно оставлял деньги на приобретение продуктов питания и на лекарства. Однажды он проговорился мне: «Сегодня оставил больному 3 рубля». Пользуясь существующим законом, предоставляющим право врачу делать на рецептах указания аптекарям, какую скидку нужно сделать больному по его рецепту, т.е. – отпустить «гратис» (бесплатно), «про паупере» (для бедного), он широко пользовался этим правом, чем облегчал материальное положение трудящихся. Кроме того, он с первых шагов медицинской практики установил у себя на дому один день в неделю бесплатный прием для бедных. Я был свидетелем в ожидальне, когда одна женщина просила дядю Яшу навестить больного ребенка ее, которого она оставила одного в квартире, и сказала дяде свой адрес. Я, как ненормальный, отправился к ней домой. Дверь оставалась открытой. Я застал ребенка в люльке. Чего я ему там говорил или пел – не помню. Но, побыв немного с ним, я ушел, т.к. боялся, что мать может встретить меня в ее квартире и испугаться. Все же я был рад тому, что хоть некоторое время потешил ребенка – как видно, подражал бабушке Горького - творил тихую милостыню!
Дядя учил меня, как нужно жить в обществе. Когда я уезжал с товарищами на прогулки, он говорил: «Не уходи от товарищей, не читай книжки, а веселись со всеми и отдыхай!» Нравоучения он произносил цитатами из басен Крылова: «Чем кумушек считать трудиться…» и т.п. До 10 лет дядя относился ко мне, как к своему родному сыну. Он затевал мальчишескую игру в «чехарду»: ставил меня посреди зала, разбегался и перепрыгивал через меня. Дядя Яша хорошо свистел, запомнил одну песенку, которую он любил напевать: «Гаснут дали Альпухары». Дядя Яша дружил с бывшим студентом Демонтом. Федя сказал мне, что благодаря Демонту, он поступил в гимназию, так как для евреев существовала 10% норма. Демонт был какой-то важный чиновник-инспектор. Он надел мундир со всеми орденами, явился к директору гимназии Орлову и представился крестным отцом Феди. Федя был принят в гимназию.
Я всегда волновался, когда дядю вызвали ночью на визит. На мой вопрос – не боится ли он, – дядя сказал: «Я беру с собой всегда кинжал», но не показывал мне его. Я часто ночевал у бабушки и волновался за дядю и тревожно ждал его звонка по приезде домой.
Однажды в еврейский праздник «Иом Кипур» – Судный день – я встретил дядю, выходящим из синагоги. На мой вопрос: «Почему ты (я всегда говорил ему «ты») только один раз в году посещаешь синагогу?», он ответил: «Моя работа врача засчитывается как молитва».
Дядя Яша и тетя Клара иногда разговаривали друг с другом на французском языке, а с бабушкой дядя всегда говорил на еврейском языке. Мой отец тоже с бабушкой разговаривал на еврейском языке.
Дядя терпеливо слушал мои стихи, но не делал ни одного замечания – ни одобрял, ни порицал. Как видно, считал их детской забавой. Некоторое время он был вегетарианцем, но об этом не вспоминал. Когда я хотел попробовать сварить себе суп по рецепту жены Репина из сена, дядя сказал мне: «Чтобы питаться сеном, нужно иметь лошадиный желудок». Предупреждал меня, чтобы я никогда не купался в реке: «У тебя могут быть судороги, и ты погибнешь!» Он по собственной инициативе выслушал меня как врач и сказал мне: «У тебя расширенное сердце и опущен желудок». В 1902 г. уехал в Париж на Парижскую выставку. Требовал, чтобы я смазывал хлеб сливочным маслом не слегка, а толстым слоем.
Как видно, он любил оригинальничать. В молодости отрастил себе бороду. Затем он стал подражать Чехову – отрастил бородку. В конце концов оставил только усы, а бороду совсем сбривал. Это заметно было и в его подписи: фамилию он писал по латыни, а внизу, под чертой писал даты – год, месяц и день. Я тоже следовал его примеру: придумал вставлять свою фамилию в палитру – показать, что мне близко художество. В кабинете дяди висел фотопортрет дяди Иосифа. Когда бабушка входила в кабинет в отсутствии дяди, она долго всматривалась в фото и сокрушенно говорила: «А за мин бойм!» – «Такое дерево погибло».
Дядя Яша умер 22 сентября 1929 г. скоропостижно в 8 часов вечера. Он пришел с визита, заявил, что ему дурно, просил поставить банки и во время установки банок умер. Я узнал о смерти дяди Яши в 1930 году после приезда из Тырнова. В газете было помещено соболезнование от Научного товарищества херсонских врачей, Союза медсантруд, от научной фармацевтической ассоциации г. Херсона и др.
Моей сестре – Теодоре Яковлевне Шорр – дочери дяди Яши – я послал его краткую биографическую справку: Яков Федорович Шорр родился в 1863 году в г. Херсоне. Здесь он окончил гимназию и сюда в 1888 г., после окончания Дерптского университета, вернулся. Вся врачебная деятельность доктора Шорра, а она продолжалась 40 лет, проходила в г. Херсоне. В 1917 г. Я.Ф. Шорр был выбран в гласные Городской Думы. В октябре 1923 г., отмечая заслуги Шорра Я.Ф., Всеукраинский Центральный исполнительный комитет (ВУЦИК) наградил его грамотой. Грамота от 9 октября 1923 г. под № 29/119 была подписана Г.И. Петровским. В том же году Херсонский городской Совет рабочих и солдатских депутатов закрепил за ним в пожизненное пользование – бесплатно – занятую им и его семьей квартиру. Эту справку я подготовил для Херсонского краеведческого музея.
Мой отец
Анисим Федорович, или, как я уже писал, в прошлом Моисеевич, родился в 1866 году. Отец никогда не рассказывал о своих годах ученичества – так и по сие время я не знаю, учился ли он в гимназии или сдавал экзамен на звание аптекарского ученика (как я – экстерном), а также и на помощника провизора. Чтобы получить звание провизора, нужно было пройти три стадии: получить звание аптекарского ученика – 4 класса гимназии – можно было по сокращенной программе; три года ученической практики в аптеке давали право экзаменоваться на звание помощника провизора; снова трехлетний стаж – право на поступление в университет на фармацевтическое отделение медицинского института, чтобы получить звание провизора. Звание провизора отец получил 30 ноября 1889 г. в Дерпте /Тарту/. Звание провизора давало право «открыть и управлять аптекой». У отца денег не было на открытие своей аптеки, и он открыл аптекарский магазин в доме Чесаковых на углу Ришельевской и Рыбной улиц. Аптекарские магазины, как и теперь магазины «Санитарии и гигиены», не имеют права изготовлять лекарства по рецептам врачей – лекарства готовят в аптеках дипломированные фармацевты, но ведь отец был провизором. Все же ему приходилось готовить лекарства тайно. Больным было выгодно заказывать лекарства в магазине, т.к. стоимость рецепта была значительно меньшая, а качество одинаковое. В магазинах, да и в аптеках, практиковались советы больным, а это открывало путь к обману покупателей, т.к. медикаменты стоили копейки, а за изготовление лекарств брали рубли. Так и отец приучился «давать советы». Во многих случаях эти советы действительно помогали и больные были довольны, а семья наша была сыта. Отец был плохой коммерсант и ему всегда не хватало средств на семью, на расходы по уплате за аренду помещения магазина, за квартиру и т.п., и он постоянно одалживал 5-10 руб. у владельцев лавочек галантерейных товаров, мануфактуры и пр., расположенных вблизи нашего магазина. Отец жил по поговорке: «Мой отец никому не должен – он у одного берет, а другому отдает». Поскольку отец учился в Дерпте на немецком языке, он хорошо умел говорить по-немецки и, если в магазин приходил покупатель немец, он свободно с ним изъяснялся. Отец интересовался политикой и к нему приходили в магазин разные люди (культурные и малокультурные), и он вел беседы на военные темы (1904 г. – Русско-японская война). Все это происходило во время работы. Люди жили неторопливой жизнью. Отца уважали и любили. Запомнился случай, когда умирающий сосед парикмахер Фурман вызвал отца к себе домой – попрощаться с ним.
Из общественной деятельности отца помню его участие в Обществе взаимопомощи. К отцу ежедневно приходили пьяницы, и он давал им «пятачки» на водку. В 1905 году, во время погрома, эти пьяницы не допустили хулиганов к разграблению нашего магазина. Хулиганы только разбили стекла во всех 4 окнах. В дни еврейского погрома отец спрятал на шкафу в магазине пачку нагаек для еврейской самообороны. По натуре он был смелым человеком и во время погрома он и еще один сосед дежурили во дворе в ожидании погромщиков. Вся наша семья, в том числе и я, пряталась в подвале, а затем в сарае. В первый день погрома в 4 часа вечера я и отец возвращались домой от дяди Яши. Мы прошли мимо демонстрантов «Черной сотни». Его спокойствие передалось и мне. Никто нас не тронул! Отец и сосед вышли на улицу, остановили женщину и забрали у нее пару новых ботинок, которые она унесла из разграбленного хулиганами обувного магазина. Я эту пару ботинок отнес раввину Гинзбургу по совету дяди Яши.
В 1905 г. в магазине к нам приходил надзиратель каторжной тюрьмы Романов. Он принес прокламацию и читал нам. В ней высмеивался царь Николай II. Этого надзирателя сняли с работы – у него сбежал арестант. Романов был кокаинист. Я этого не знал. Когда отец мой отлучился из магазина, он попросил продать ему кокаин 1 грамм за 15 коп. Я продал. Отец категорически запретил мне продавать ядовитые вещества, а я плохо в них разбирался и чуть было не продал хлорал гидрат. Оказалось, что этот хлорал гидрат употребляли грабители. Они усыпляли им пассажиров в поездах и грабили их.
Отец в душе был сторонником революционного движения, но он очень волновался, когда Федя ушел на митинг в Городском собрании 16 октября 1905 года.
Из пьяниц, посещавших наш магазин, запомнился опустившийся на дно студент Никитин. Он часто повторял сочиненные им строчки: «Смотрю я на луну и вижу сатану», «Дайте мне пульвис Довери, чтоб я вышел за двери!». Он же показал мне, как подписывался баснописец И.А. Крылов: рисовал крыло и прибавлял две буквы – ОВ. К отцу часто приходили его друзья – Соломон Фельдман (отец Бумы), учитель А. Подгайц и Абрам Бабецкий. К нам домой часто приходил только Абрам Бабецкий.
В 1911 году отец заболел язвой 12-перстной кишки. Он никогда не болел, в 1922 г. заболел серьезно. Дядя Яша хотел вылечить его своими средствами и не советовал оперироваться в Одессе (в Херсонесе еще не оперировали кишечные заболевания). Отец страдал два года и в 1913 году умер. Предчувствуя близость смерти, он просил природу: «Скорее бы туда или сюда!» Семья готовилась к его смерти, и когда мимо нашего дома проходила похоронная процессия, мы закрывали ставни, чтобы он не увидел и не услышал, особенно в момент, когда хоронили жену Гофайзена, с которыми он дружил. В последний час его жизни дядя Яша сделал ему укол в сердце и старался вернуть ему сознание, взывая к нему: «Анисим! Анисим!». Я никогда не забуду смертельный ужас в глазах отца. Как будто он воочию видел перед собой смерть. Вообще он был человек суеверный. Однажды среди ночи он услышал вой дворовой собаки и сказал мне: «Поставь на окно ботинки мои подошвой ко двору, это собака увидела вошедшую во двор смерть и предупреждает людей. Когда смерть увидит мои ботинки, повернутые подошвой, она поймет, что меня нет дома и уйдет со двора!». Когда мы бывали семьей на кладбище, посещая могилы родных, он сам и нас заставлял класть на могилы камешки в знак того, что мы не забыли умерших родных или знакомых. Мне много лет снился один и тот же сон: как будто отец не умер, а только уснул. Глядя в его мертвое лицо, я замечал, что он приоткрывал глаза и начинал дышать. Во время болезни он просил спеть ему что-либо. Я не помню что.
На похоронах отца выступил с прощальным словом учитель Райкин – друг дяди Яши; у Никольской синагоги выступил раввин Гинзбург, а на кладбище Баумгольц. В.А. Райкин и Баумгольц произнесли свои речи от души бесплатно, а Гинзбургу дядя Яша уплатил. Я сам отнес ему золотую монету. В Херсоне был порядок – гроб с покойником подносили к синагогам. Так последняя синагога была Розинского. Провожающие, в том числе и наша семья, уселись в брички, а служащие похоронной конторы (по очереди, менялись) несли на своих плечах тяжелые носилки с гробом на кладбище. Мне пришлось сесть не с родными, а с двумя какими-то неизвестными мне девушками. Почему они провожали на кладбище отца – не знаю! Я страдал всю дорогу, т.к. девушки были весело настроены. Когда в 1916 г. умер дядя Яша Фаерман, я решил отомстить себе за то, что я не пошел пешком за гробом отца, и, несмотря на сильный дождь, я стоически выдержал весь путь от города через степь на кладбище, хотя меня несколько раз просили сесть в экипаж и тетя Лиза и кто-то еще из родственников. Я умею мстить себе, если чувствую свою вину! Это не впервые в моей жизни!
Вернусь к жизни! Семья у нас была большая – 8 человек детей. Из них двое умерли до года. Отцу трудно было содержать такую семью! Кроме отца почти никто не зарабатывал. Все же он старался доставлять кое-какие удовольствия. Всей семьей мы отправлялись в Александровский парк или на Потемкинский бульвар слушать игру духовых оркестров, в сад Лаера пить пиво, или в Казенный сад на целый день. Там располагались на траве табором – закусывали, отдыхали, спали. Доставлял нас в Казенный сад Вельвель на линейке. Вечером он трубил в рог, призывая нас возвращаться в город домой. В театр отец ходил только с матерью, а в кино я ходил сам. Кино в те времена называлось «иллюзион» или «биоскоп». Каждый вечер отец приносил какое-нибудь питание – колбасу, сардинки, селедки, халву и т.п. Иногда он направлялся к дяде Яше Фаерману, где проводил до 12 часов ночи время за картами – всегда проигрывал. Мы, дети, тоже играли на деньги в «лото» по 1 копейке. Скучная была жизнь до революции!
Отцу в жизни не везло! В детстве он, как видно, получил ожог левой руки – него был большой след на локте и рука левая была короче правой. Когда на Голой Пристани грабители убили его дядю Менашу Шор (брата его отца) и тетю, он пошел пешком по льду 15 верст и попал в прорубь. Кто спас его? Как он мокрый добрался к убитым? Не знаю! Однажды домашняя работница украла спрятанные им под матрацем то ли 10, то ли 25 руб. золотом. Впервые в жизни увидел отца плачущим с горя.
Отец имел место в синагоге «хабад», молитвенник с русским переводом. Любил праздновать обряд обрезания. Семья праздновала пасху – кошеровали посуду, покупали мацу, 50-градусную пасхальную водку. Мне покупали флажок, пистолет, пистоны. На кончик флага я одевал яблоко и зажженную свечку. Был сладкий сок, фистула, орехи. Отец приносил в жертву петуха, а мама курицу. Я нес их затем к резнику в резню. В пятницу вечером мама зажигала свечи и произносила над нами молитвы. В дни суккот папа устраивал беседку из реек, покрывал ее травой. В ней семья завтракала, обедала и ужинала 7 дней. В дни похорон кого-либо из родных вся семья проводила 7 суток на полу. Спали на коврах, подушках в знак траура. В годовщину смерти кого-либо из родных целый день горела керосиновая лампа.
Отец выписывал газеты «Юг», «Одесские новости», покупал книги, журнал «Ниву» с приложением. Собирал гербарий. В доме была картина «Кормление лебедей». Знал немецкий язык и говорил на нем, а также еврейский.
Начало жизненных эпизодов (продолжение)
Однажды зимой, собираясь на визиты к больным, дядя Яша захватил с собой мальчика моих лет, кажется, сына учителя музыкальной школы Харламова, у которого в I905–06 гг. я начал заниматься игрой на флейте, но вскоре бросил, т.к. не мог одолеть сольфеджио. Когда дядя Яша ушел к больному, я вышел из саней и стал подпрыгивать, чтобы согреться, – подражал кучеру Власу. И вот, прыгая, я заметил возле санок горку снега. Заинтересовался. Раскопал и вдруг нашел золотой брелок. Быстро спрятал его в карман. Когда дядя Яша подошел к саням, мальчик, ехавший с нами, рассказал дяде о моей находке. Дядя попросил показать ему, что я нашел, но я заупрямился и не захотел показать ему. Тогда дядя велел кучеру вернуться в магазин моего отца. Но я и отцу не захотел открыть свою находку. Это разозлило дядю, и он отвез меня домой. Дома разыгралась драма. Ко мне приступили с просьбами, угрожали мать и тетя Ева. Ничего не помогло! Тогда дядя начал меня шлепать, а я вступил с ним в единоборство. У него в то время была длинная борода. Я вцепился ему в бороду. Когда я почувствовал свою слабость против троих, я прыгнул под стол и сказал: «Дам только тете Еве», – и отдал брелок. Меня обуревала жажда мести: я вышел в коридор, и увидев галоши дяди Яши, отомстил ему: вынул из галош ватки. Прошли годы. Однажды я увидел мой брелок у тети Клары в комоде, но ничего не сказал, поняв, что тетя Ева все-таки отдала брелок дяде Яше. Я очень любил дядю Яшу, и мы никогда не вспоминали этот глупый случай.
Еще запомнился мне приезд бабушки (матери моей мамы) из Рыбницы. Она приехала к нам на постоянное жительство, т.к. муж ее – мой дедушка – разошелся с ней и женился на другой, которая в день его смерти забрала все серебряные вещи и сбежала. Бабушка привезла небольшой ящик с красками – дедушка хорошо рисовал и, по словам матери, у него стены в квартире были разрисованы его картинами. Бабушка болела и вскоре умерла у нас. Ночью она постучала в стену спальни родителей. Они застали ее мертвой, повернутой лицом к стене. Так умирают многие. Отец и мать бывали на ее могиле и мать обращалась к ней, умоляя ее просить у Бога здоровья детям ее, долголетия их. Отец сам клал камушек и меня учил класть катушек на могилу бабушки в знак того, что мы были у нее и не забываем ее. Теперь я, конечно, ее могилу уже не нашел, а могилу «старенькой» бабушки (матери отца) я никогда не видел. Обидно! Также не видел могилу дяди Яши Фаермана, хотя сам хоронил его. Умер он, наверное, в 1916 г., когда я еще работал в аптеке Графского сада.
Еще три случая запомнились мне в этой квартире. Первый – это устройство «телефона» из детской комнаты через форточку. Старший брат мой Федя – гимназист, наверное, первого класса, договорился с товарищем Микой Финкельштейном будить друг друга дерганием веревки, протянутой через переулок. Думаю, что это им не удалось сделать. Второй случай – это неудачное мое выступление в Обществе приказчиков, где ежегодно устраивалась рождественская елка. Я, одетый в национальный украинский костюм (белая вышитая рубашка, бархатные шаровары, сапожки гармошкой, красный кушак), начал плясать казачок. Ребята сделали большой круг. Танцевал я недолго, т.к., откуда не возьмись, в круг прыгнул лучший, чем я, танцор. Он пошел в присядку, опрокинул меня, я реветь. Меня упрашивают продолжать, обещают подарить скрипку – все кончено! Я убежал к матери – мое выступление закончилось. Третий случай тоже на всю жизнь запомнился. К нам приходил в гости не совсем нормальный человек – Лозинский. Тетя Ева, желая, как видно, прекратить посещения к нам этого человека, спекла пирожки и в один из пирожков вложила тертый уголь. Этот пирожок подложили гостю и он, почувствовав уголь, стал отплевываться. Не помню приходил ли он к нам после этого угощения. В те времена часто люди шутили так жестко друг над другом.
В следующем доме Чесакова тоже была проделана злая шутка. В нашей семье жила племянница бабушки – Женя, а у дяди Яши – младшая ее сестра Оля. Не помню в какой праздник, Женя в 12 часов ночи надела маску с рогами – маска изображала корову. И вот она постучала в квартиру соседей. Дверь открыла мать семьи. Увидев перед собой корову, она с истерическим криком бросилась бежать в комнату. Вот такие злые шутки практиковались тогда от скуки и пустоты жизни. В доме Чесакова был сын офицер. В советское время он был расстрелян, а второй – бывший моряк – однажды тонул и с тех пор очень боялся воды. В доме Чесакова родилась Юзя. Имя ей дали в память умершего дяди Иосифа. Его имя по желанию старенькой бабушки унаследовали Юзя Глоцер, Жура, Ионя Глоцер, наш Иося. В те же годы, когда мы жили в доме Чесакова, я поступил в школу, в 1-й класс. Школа была частная, двухклассная. Преподавали в ней две сестры Шевченко – Анна Ивановна и Мария Ивановна. Анна Ивановна была очень старая и дремала на уроке. Этим пользовался один из учеников. Он тихо выходил на середину класса и танцевал казачок. Не помню по какому поводу Анна Ивановна ударила меня линейкой по лбу, а однажды я даже попал в карцер. Это была темная кладовка. В ней помещался ящик, на котором я сидел. В кладовке пищали мыши. Мне нравилась ученица Зина Чертова (она бывала у нас в доме, как подруга моей сестры Зуни (Зины). Чтобы выразить свои любовные чувства к ней, я совершил преступление – украл в магазине отца флакончик духов. Только теперь я признаюсь в этом.
После дома Чесакова мы жили в доме Дробинской на Панкратьевской улице. В этом доме я пережил очень и очень многое. Этот дом, можно сказать, занимал центральное место в моем детстве. В нем родился Иосиф в 1900 году. Я учился в частной школе Нелькина. Учился, как всегда, только в I-м классе. Учиться я не любил и мне некогда было учиться! Однажды, когда я не пошел в школу, за мной пришел помощник главного учителя (бегельфер). Увидев его, я спрятался во дворе за сараями, но он как-то меня перетащил через забор, посадил себе на плечи, и я верхом на учителе приехал в школу. Наказанием служило следующее мероприятие: закатывали штанишки выше колен, ставили на колени в углу перед всем классом, под колени насыпали горох. Не помню, сколько времени продолжалась эта пытка.
Ежегодно я покупал на рынке чижика (клетки у меня всегда были). Зиму чижик проводил в клетке, а весной я подносил клетку к окну, открывал дверку и выпускал его на волю, произнося при этом стихотворение: «Она взлетела, утопая в сияньи голубого дня, и так запела, улетая, как он молилась за меня!» Затем ежегодно я покупал невысокую елку, украшал ее игрушками, некоторые делал сам из разноцветной бумаги (кольца, хлопушки, фонарики), собирал всех мальчишек со двора, заставлял их говорить стихи и за это угощал их конфетами /они тоже висели на елке/ и раздавал им игрушки с елки (тогда игрушки не хранили). Я считался во дворе поводырем. На ярмарке покупал несколько сопилок по 2 коп. (разного звучания) и играл сам и заставлял мальчишек свистеть. Это был наш дворовый оркестр. Мимо нашего двора тогда ежедневно проходили солдаты (недалеко была казарма). Солдаты шли с песней: "Сашенька-Машенька, душенька - Наташенька", "Восемь девок, один я", "Соловей-соловей пташечка" и др. После прохождения солдат - я собирал мальчишек и под моей командой и песней (я был запевалой) маршировали по всему двору. Ежедневно мимо двора двигалась похоронная процессия на кладбище. Наша улица была центральной в городе - она шла от берега (Воронцовской) до Панкратьевского моста и далее в степь на Забалку. Я часто принимал участие в похоронных процессиях (вот причина того, что я и по сие время люблю посещать кладбище).
В Херсоне часто бывали пожары и без меня пожарники не могли одолеть огонь. Я быстро догонял пожарную команду. На пожаре, невзирая на мой возраст, мне давали вместе со взрослыми качать машину.
Мне кажется, что в эти годы я из школы Нелькина перешел учиться в сионистскую школу С.М. Дубнова. Учился в ней тоже только в I-м классе. Помню, что в старших классах учились Лева Глоцер (мой двоюродный брат), сын раввина Яша Гинзбург, Черток Яша (уехал в Палестину и был чуть ли ни министром под фамилией Шерток – так мне сказал Лева Глоцер), Медведовский (будущий врач) и Зильберштейн (тоже будущий врач). Нас воспитывали в национально-патриотическом духе. На перемене мальчишки делились на две группы – на евреев и филистимлян, вооружались палками и сражались друг с другом. Побеждать обязательно должны были евреи. Однажды директор школы Соломон Маркович (брат историка Дубнова) вызвал отца моего и в моем присутствии прочел анонимное письмо, в котором меня обвиняли в том, что я на углу Суворовской ул. и Торгового пер. выбил глаз старушке камнем. Эта ложь послужила поводом к тому, чтобы меня удалили из школы. Недалеко от нашего дома жила семья из матери и двух сыновей. Фамилия их была немецкая – Шторк. Один из братьев – Филя – заболел скарлатиной и умер. У меня было подозрение в том, что анонимное письмо на меня он написал. Когда его хоронили, я в душе думал: «Вот тебя бог наказал за меня!». Брат его Володя предложил мне заработок по З рубля за выдачу полиции революционеров. Володя этим давно занимался, а я категорически отказался. Время было предреволюционное – 1902-I905 гг. Фактически революционеров я не знал, но свидетелем некоторых эпизодов был. Так, в доме нашей домовладелицы Дробинской был организован концерт группы учеников сельскохозяйственной школы. Наверное, отец уплатил за меня. Помню хор пел: «Где же вы хлопцы? Где же молодцы?» Тогда я не понимал революционного значения этой песни, но когда я смотрел недавно кинокартину о Баумане и услышал эту песню вместо похоронного марша – я все понял.
Второй случай также имел отношение к ученикам сельскохозяйственной школы. Их привезли в полицию во 2-й участок (рядом с нашим двором). Арестовали их за участие в обструкции в городском театре. Пристав Савич поместил их на полу в своей квартире. Через несколько дней при мне их увезли в омнибусе – куда, не знаю. Позже узнал, что в этом училище учился Цюрупа. Следовательно, революционный дух витал в этом училище. Также революционно настроены были ученики фельдшерской школы. И в той, и в другой учились дети крестьян и бедных жителей Херсона. Еще одно историческое событие произошло во 2-м полицейском участке. В него была доставлена группа цыган, укравших еврейского мальчика. В огромной толпе зрителей я слышал, что цыгане воруют детей, выкручивают им руки и ноги, а затем показывают их прохожим, собирая милостыню.
У меня были три дворовых собаки: Жоржик, Букет и Жучка. Когда я возвращался из школы, стоило мне свистнуть, и все три собаки бросались мне навстречу. Как видно, жителям дома они надоели, и кто-то пригласил ловца уличных собак. Когда подъехала клетка и собачник вошел во двор, держа в руках длинный шест с веревочной петлей, я схватил любимую, красивую собаку Жоржика и спрятал его в комнате под кроватью. Жучка от страха смерти взбежала на чердак, а бедняга Букет попался в петлю. Я бегал за ловцом, умолял, плакал, просил: «Дяденька, освободите Букета», но дяденька был неумолим и увез моего друга неизвестно куда и зачем. Позже я узнал, что из собачьей шкуры делаются перчатки. Однажды осенью, в дождливый вечер, я остался один с собакой Жоржиком. Родители куда-то ушли. В ожидании их я сел на скамью у ворот с собакой. Жоржик прижался ко мне, и я живо представил себя и его героями рассказа «Нелло и Патраш». Так мы, «сироты», дождались прохода моих родителей.
Кроме товарищей, проживавших со мною в нашем дворе, я имел много друзей из соседних дворов. Так у меня был товарищ Яша Таль (мальчик бедных родителей). Он однажды поздним вечером собрал ребят и таинственным голосом рассказал нам о том, что каждую ночь в 12 часов ночи, мертвые выходят из могил и приходят в синагоги, где они молились при жизни, и вызывают громко тех, кто проходит мимо синагоги, если ему суждено умереть! Молятся мертвые очень тихо и с рассветом снова уходят на кладбище в свои могилы. После этого рассказа я долгие годы старался не проходить мимо синагоги Кумана. Жил Яша Таль в доме Вайсбейна по Канатной улице. В доме Вайсбейна я иногда бывал. Его сын Лева помогал мне решать задачи (он был гимназистом), а я занимался дома у домашнего учителя Бронштейна. У Вайсбейна был интересный портрет трех царей – Александра II, Александра III и Николая II. Они были изображены на китовых усах и в зависимости от того, с какой стороны смотреть на них, появлялось лицо того или иного царя. Несколько лет тому назад Ефим Добин сообщил мне, что Лева Вайсбейн — это Леонид Утесов. Сам же Утесов называет себя одесситом. Теперь я не всему верю, что говорит Ефим Добин.
Не знаю, как лучше, яснее писать мемуары: то ли писать отдельно о том или ином человеке целиком, или писать о нем, вписывая его в различные эпизоды так, как это было в жизни?
Англо-Бурская война была в I899-I902 гг. Значит, я был современником этого события – мне было тогда 11 лет и я очень хорошо помню выкрики газетчиков-мальчишек: «Экстренный выпуск телеграмм!» (как в войну I904 г. – русско-японскую).
Сильное впечатление на меня произвело следующее событие: в нашем дворе жила семья Дашевских. Их единственная дочь уехала в деревню в качестве фельдшерицы-акушерки и вскоре после ее отъезда родители получили извещение о том, что дочь их убили. Когда мне исполнилось 13 лет, я по еврейскому закону должен был выполнить обряд (надеть на лоб коробочку, в которой находились 10 заповедей Моисея и обмотать руку ремешком). Я отказался выполнить этот обряд, а этот обряд давал право мальчику считаться совершеннолетним. В субботу евреям запрещено не только работать, но даже писать. Помню, что дядя Израиль (муж сестры матери) меня сильно избил и запер в подвал за то, что я хотел писать в субботу. К нам приехала из Нью-Йорка сестра матери тетя Анна. Она была врач. Всех нас поразило ее странное поведение. Она целый день лежала в постели при закрытых ставнях. Позже, когда она вернулась в Нью-Йорк, мы узнали, что она попала в дом сумасшедших. Мать мне сказала, что муж тети Анны, шутя, опрокинул ее со стула и она ударилась об пол. Быть может, это и послужило причиной ее психического заболевания (травма).
У нас в зале висела большая картина – бульвар, гуляющая публика. Одна девица стояла на ступеньках, нисходящих к пруду и кормила лебедей. Я сочинил свой первый стих: «Она стояла на ступеньках и кормила лебедей, а вблизи нее гуляло много молодых людей».
Во дворе Мещанской Управы в большом пустом сарае были установлены скамьи. По воскресным дням мы, ребята, за 5 коп. могли слушать лекции и нам показывали туманные картины волшебным фонарем. В праздничные дни Мещанская Управа развешивала на проволоке от дерева к дереву разноцветные фонарики со свечками, которые менял сторож Управы. Он же зажигал плошки (в чашках – масло и горящие фитильки). Нам, мальчишкам, нравилось плевать в плошки – слушать шипение горячего масла и гасить плошки.
После дома Дробинской мы временно жили в доме Феглера по Эрдельской улице. В этом дворе, я помню, меня поразило то, что домовладелец был художник, картину которого я видел в журнале «Нива». Картинка называлась «За жизнь». В ней был изображен лес: по лесной дороге мчится лошадь, спасаясь от погони. За ней стая голодных волков. Какой жестокий закон природы! Борьба за существование: и лошадь, и волки хотят жить! Кто кого может, тот того и гложет!
Много огорчений я доставлял родителям моим. Отец как-то сказал мне: «Нашу семью не хотят впускать в квартиры из-за того, что ты лазишь по крышам и не даешь покоя жителям».
В 1903–04 г. мы поселились в доме Лермана (Ганнибаловская ул.) – владельца табачной фабрики. Эта фабрика, как видно, была единственной в Херсоне. Мне запомнилась она по песне. Были песни разные – колыбельные, солдатские, венчальные, национальные, крестьянские, фабричных рабочих, революционные и т.п. Вот одной из фабричных песен была «Маруся отравилась – все пробочницы идут...» А мне представлялась картина, как идут табачницы с фабрики Лермана - очень многие из фабричных работниц заболевали туберкулезом. Хотя я не связан был с фабричными, но я всегда относился к ним сочувственно, а также к близким им по труду ремесленникам.
В этом дворе произошел случай, чуть было не стоивший жизни брату моему Иосе. Иося вздумал напиться воды из водопровода. В квартире водопровода не было, а посреди двора стоял общедворовый водопровод. Иося всунул язык в кран и не мог его обратно извлечь. Я решил ему помочь и открыл кран, полагая, что вода вытеснит язык, а получилось наоборот – он стал захлебываться от напора воды. Спасла его наша родственница – она сжала язык и вытащила его из крана. Этот случай остался в памяти моей на всю жизнь. Иосиф в детстве отличался смелостью: он без страха проходил ряд неосвещённых комнат и в темноте отыскивал затерянную им игрушку. В гимназические годы он был отличным футболистом. Позже вступил в Союз молодежи и много перенес в годы становления Советской власти на Херсонщине в 1917–20 гг. и позже.
В I904 г. семья наша снова сменила квартиру. Мы жили в доме Фортуса-Фаермана по Мясной ул. Этот дом оставил в памяти моей ряд событий. В нем родился брат мой Гриша. Жизнь его сложилась очень и очень печально! Он погиб в Магадане в 1943 году. (В I971 г. я смотрел кинокартину «Салют, Мария». Мария была моя родственница со стороны дяди Яши Фортуса- Фаермана).
События 9 января 1905 года мне запомнились только по тем сведениям, которые читали взрослые из газет. Ярче запомнилось восстание на броненосце «Князь Потемкин» в Одессе и казнь Шмидта. Впечатление это усиливалось тем обстоятельством, что Одесса и Очаков находятся рядом с Херсоном и сведения о событиях передавались мгновенно. События нарастали: Октябрьские дни, Царский манифест I6 октября. I6 октября брат мой Федя снял гимназическую форму и ушел в городской клуб на митинг. Вернулся он в полночь. В клубе был зачитан царский Манифест. Кажется, председателем собрания был доктор Шварцман. Он нечаянно толкнул огромный портрет царя Николая II и этого было достаточно, чтобы какой-то офицер крикнул: «Да здравствует государь-император! Да расточатся все враги его!» После этого случая присутствовавшие побоялись выйти из зала. Тогда другой офицер сообщил: «Граждане! Клуб оцепили казаки, но если вы спокойно разойдетесь по домам, даю вам слово офицера никто вас не тронет». Все вышли и разошлись по домам.
I7 октября я ушел на Суворовскую улицу. На углу Суворовской ул. и Торгового пер. против конторы нотариуса на скамье увидел полицмейстера. Он читал вслух Царский манифест. Толпа все нарастала. Кто-то предложил всем направиться на митинг в Губернскую Земскую Управу, а оттуда вся масса двинулась снова на Суворовскую, чтобы закрыть магазины и с приказчиками организовать манифестацию. Приблизительно было два часа дня. Вдруг со стороны Потемкинской улицы мы увидели толпу здоровенных грузчиков-мордвин с ломами в руках. Они шли неорганизованно, бросались к наглухо закрытым шторам магазинов, разбивали их и стекла, кричали: «Бей жидов!» Когда толпа прошла, я с отцом пошли домой. Отец был смелым человеком и нас никто не тронул. Дома уже все население двора было в тревоге. Наша квартира выходила на улицу, и мы занялись баррикадированием окон и двери шкафами, стульями, столами. Ворота также были закрыты. Жутко было ночью. Семья вся спряталась в погреб. Ночь была темная. Накрапывал дождь. Ночную тишину нарушала песня толпы: «Папа любит маму! Мама любит папу!» В нашем дворе жила семья Поляк-Герцманов. В семье был сын, вернувшийся с солдатской службы. Он и отец мой дежурили во дворе. Выглянув за калитку, они увидели женщину, шедшую с награбленным товаром. Вооруженные револьверами, они заставили женщину отдать пару мужских ботинок, которые я после погрома отнес к раввину и оставил их в его коридоре. Погром длился трое суток. Во время погрома был убит учитель Талмуд-Торы Певзнер. После погрома я отправился посмотреть, в каком состоянии был наш аптекарский магазин. Стекла были вдребезги разбиты. Ставни и входная дверь закрыты. Позже мы узнали, что наш магазин остался целым (особенно отдел духов, одеколонов), т.к. на защиту его встали босяки, которые являлись постоянными просителями пятачков на водку и которым отец не отказывал в этом. Отец скрывал от семьи, что у него хранятся нагайки для самообороны – я их увидел после погрома.
Погром был остановлен полковником Тахчогло.
Семья Герцманов переехала на жительство в новый дом, а в их квартиру вселилась семья Наховых. В этой семье был сын Абрам. Абрам в моей жизни сыграл большую роль. Отец его был дирижером хора в одесской синагоге Бродского. Сам он любил петь и от него я узнал и пел романс: «Вы так меня ласкали...» и песню «Эхо в лесу». Эту песню я пел с самодеятельном хором мальчиков, которым я руководил, в аудитории на детском утреннике «пели неудачно». По настоянию Абрама мы вдвоем отправились в Одессу . Он написал записку кассиру парохода и подделал подпись его дяди пароходовладельца Кумана о выдаче двух билетов – мне и ему — на пароход в Одессу и обратно. Я впервые ехал в Одессу! Родным сказал, что буду ночевать у товарища. Когда мы проехали Днепр и Днепровский лиман и вошли в Черное море, пароход начал подниматься и опускаться на морских волнах. Абрам разъяснил мне, что между Черным морем и лиманом находится огромная стена и вот мы вошли в ворота этой стены. Рано утром Одесса появилась в тумане. Меня поражало все – лестница, памятник Ришелье, Французский бульвар, Пушкинская улица, дом, в котором жил Пушкин, синагога Бродского, Дерибасовская улица и многое другое. А вечером я был поражен тем, что вдоль всей улицы сразу зажглись электрические фонари (в Херсоне еще горели фонари с керосиновыми лампами). Когда мы шли по улицам Одессы, Абрам пел, а я ему вторил (Марш английских королей). Сам Абрам Нахов обладал артистическими способностями. Он организовал драм. кружок и выступал на сцене во дворе Тотеша. Я готовил декорации и открывал и закрывал занавес. Большей частью ставили одноактные водевили. Не помню, как я познакомился с молодым человеком Сашей Рабиновичем? Он был статистом в труппе городского театра и носил фамилию Неволин. Однажды он и Абрам Нахов затеяли устроить спектакль в городе Станислав на Днепровском лимане. Кто еще участвовал в спектакле – не помню, но я почему-то тоже отправился с ними. Пароход к берегу не подходил и за нами подъехал баркас. Ночь была темная, холодная. Спектакль состоялся при очень малом количестве зрителей (платных). Публика осталась неудовлетворенной. Ставили «Скупой рыцарь» Пушкина, и если бы не защита городового, нас, артистов, избили бы.
Абрам был неутомим. Однажды я был свидетелем того, как он и два его младших брата играли втроем на одной гитаре. Это они подражали цирковым артистам. Женился он на сестре его товарища Семы Смолянского. Когда умер младший брат Смолянского, он сопровождал гроб с телом не только как родственник, а еще как кантор – пел заупокойную молитву у синагог. В последний раз я встретился с ним в Москве в I930 г. Он жил с семьей в Лосиноостровском и зашел ко мне в аптеку, как видно, за лекарством.
В I908 г. я работал в фотографии дяди Глоцера копировщиком. В то время карточки печатались с негатива на фотобумагу в рамках на свету во дворе – летом в зной, зимой в мороз. Моим учителем был копировщик Ефим Киртнер – сын сапожника. Он был революционно настроенным молодым человеком. Видя мою неспособность к работе копировщиком, он предложил мне подготовиться на фельдшера. Дал мне адрес своего товарища фельдшера, имевшего кличку «Магомет», как видно, потому что у него было смуглое лицо и на голове большая шевелюра. «Магомет» отказался готовить меня и дал мне от себя записку своему другу Мише Когану (фельдшеру). Я начал готовиться в фельдшерское училище. Мне очень нравилось общество фельдшеров. Учились они в школе при больнице – богоугодном заведении. По окончании занятий в школе Миша брал гитару и для отдыха играл на ней. Брат его Яша, тоже фельдшер, подпевал ему. Их игра и пение больше нравились мне, чем учение. В конце концов я экзамен не сдал, провалился, кажется, на диктанте: мне помнится написал «капитал» с двумя «л» как «металл». Точно не знаю. Классный наставник Жуков (знакомый моего отца) сказал мне: «Зачем тебе учиться в фельдшерской школе? Это школа для крестьянских детей, а твой отец провизор!» Так закончилась моя мечта стать фельдшером, и я начал готовиться на аптекарского ученика. Миша и Яша Коганы впоследствии стари врачами – Яша был хирургом в Еврейской больнице. Он сочувствовал меньшевикам. В 1941 г. и Миша и Яша были убиты немцами. Замечательные были люди братья Коганы.
Когда я работал в фотографии, к нам приходил молодой человек, бывший фотограф Гриша Фарбер. Он был революционер-агитатор. Разъезжал по деревням под кличкой «брат Андрей». Жил он на Суворовской улице в квартире на 2-м этаже, в которой когда-то жил гуманист доктор Джон Говард. На стене их дома долго висела мемориальная доска. В их дворе находилась караимская синагога. В настоящее время не сохранилась ни синагога, ни дом Говарда – за ветхостью разрушены.
На звание аптекарского помощника меня готовил учитель Кишиневский. Он был ярим сионистом и кажется уехал в Израиль после 1910 года. На аптекарского ученика я экзаменовался 3 раза и выдержал только в последний раз в I910 г. Мне было некогда – от учения меня отвлекали товарищи. Хотя я получил звание аптекарского ученика, но работать в аптеку я не поступил. В то время штат в частновладельческой аптеке был очень маленький. Благодаря знакомству отец прописал меня в аптеку Гофайзена, а затем перевел в аптеку Оречкина, где я был прописан в течение трех лет, чтобы иметь право экзаменоваться на звание аптекарского помощника, иначе – помощника провизора. Это звание я получил в I914 г. в Одесском Hoвороссийском университете. Экзаменовал нас профессор Блуизберг. Он спросил меня: «Что Вы будете делать, если человек отравится опиумом?» Я ответил: «Вынесу на свежий воздух, дам кислород, камфору». «А еще? Каждый дворник знает! Что же это?». «Каждый дворник знает, а я не знаю». Он подсказал: «Нужно водить отравившегося по двору, не давать ему спать». Дора требовала, чтобы я держал экзамен в Одессе.
Что же я делал три года ученической практики? В I910 г. бесплатно работал в аптеке Вурштатмана, затем в нашем аптекарском магазине – меня учили служившие у нас фармацевты, затем я уехал на Сахновщину Полтавской губ. До этого еще ухаживал за тяжело заболевшим отцом, который умер в I912 г. После его смерти я продал наш магазин Оречкину. Мы остались без средств к существованию. Помогал нам материально дядя Яша. Федя, хотя и окончил на врача, но практики у него было мало. В аптеку в Сахновщину меня вызвал мой друг Витя Лихтман.
В августе 1914 г. началась война. Я работал бесплатно в херсонской аптеке Бердичевского-Баумгольца. Со мной работал Яша Штейнберг. Его брат предложил мне заведовать аптекой в Земской больнице в Графском саду. В аптеку Земской психиатрической больницы я поступил I2 января 1915 г. заведующим аптекой. Работал до I июня І917 г. Штат аптеки состоял из пяти человек. Не знаю, откуда у меня взялась такая смелость, но я согласился заведовать аптекой. Дело в том, что настоящей практики аптечной работы у меня не было. Были только свидетельства о звании аптекарского ученика и аптекарского помощника. Мне доверили аптеку. Сначала мне предоставили для жилья одну комнату без кухни, затем комнату с кухней, а когда я 7 февраля I915 г. женился, а затем родилась 28 февраля I916 г. дочь Нека, я получил квартиру из трех комнат. Жена обшивала врачей, медсестер больницы. Дружили мы только с семьей фельдшера Кисиленко и бухгалтером Михаилом Ивановичем Петренко и женой его Александрой Ивановной Суворовой. В больнице работали знаменитые в Херсоне психиатры – Вера Семеновна Яковенко, доктор Ланда, Е.Н.Щеголева, Королько-Бодринский. Главным врачом был доктор Коссоковский. После его смерти главным врачом стал доктор Лебедев – хороший знакомый отца моего.
В первые дни Февральской революции в больнице появились революционно-настроенные молодые люди, которые по примеру, фабрично-заводских рабочих вывезли на тачке кого-то из врачей.На первом общем собрании доклад о революции сделала Вера Семеновна Яковенко. Я внес предложение улучшить условия жизни наших кучеров. Они проводили целый день во дворе Богоугодного заведения в месте, незащищенном от жары, дождя и пр. Предложение было принято. Меня избрали членом ревизионной комиссии кооператива Медсанкооп при больнице. Это была первая моя общественная работа. Обстановка психиатрической больницы действовала на меня удручающе и, я перешел в аптеку при амбулатории завода «Наваль» в г. Николаеве (17 июня 1917 г. до 1 марта 1919 г.)
Жаль, что я не могу вести запись подряд страницу за страницей, а перескакиваю в разные места. Знаю, что это затрудняет чтение теряется общее впечатление, но что делать?
В 1910 или 1911 г. я решил поехать в Одессу и устроиться учеником в одесской аптеке. Меня проводила к пароходу Дора. Я не зашел в Одессе, кажется, ни одну аптеку, а пошел на пристань и уехал в Николаев. В Николаеве у нас жили родственники Мажировы и Гомберги. Это были дочери Бабецких. Я остановился у Симы Мажировой. Муж ее был домашним учителем. Зашел в одну из аптек и предложил себя в качестве аптекарского ученика, но аптеке ученик не требовался. Я переночевал у Мажировой одну ночь на полу в коридоре, а часа в 4 попрощался с ними, заявив, что уезжаю в Херсон. У меня в кармане была только 1 копейка. Я решил добраться в Херсон пешком – 60 верст. Конечно, это была большая глупость, ведь Мажировы могли дать мне на дорогу! И вот я пошел! На вокзале на путях железной дороги я увидел большое разветвление рельсов. Я пошел вдоль какой-то линии. Шел долго. Уже вечерело. Наконец, добрел до какой-то станции «Водопой». Обратился к прохожему: «Можно ли отсюда добраться к Херсону?» Он улыбнулся и сказал, что это совсем в сторону от Николаева в 9 верст, а надо идти наперерез степи вправо. Я пошел и действительно попал на рельсовый путь от Николаева на Херсон. Шел я по шпалам, чтобы чувствовать, что хожу по рельсовой дороге, так как наступила уже ночь. Я очень устал. Увидел влево от дороги стог скошенной травы. Решил отдохнуть и спрятался за стог. Прошло какое-то время. Слышу громкий разговор мужчин, идущих по правой стороне дороге. Они как-то в темноте заметили меня. Один из них крикнул: «Здорово, Андрей!». Как видно, за этим стогом ночевал какой-то сторож и они приняли меня за него. Я решил ответить, как будто спросонья: «Здорово!» Они прошли и все стало тихо. Пролежал я так несколько часов. Мимо меня в Херсон пробегали пассажирские поезда, но не мог же я вскочить на ходу поезда. Я пошел дальше. Шел, шел до рассвета. Дошел до станции «Копани» на полдороге к Херсону. Был я большой трусишка - не хотел зайцем доехать до Херсона и снова пошел пешком. Проголодался сильно и стал кушать зеленую траву и листья. Часов в I2 дня я наконец добрался до Херсона. В это время я жил в Мельницах. Нанимал комнатку в какой-то крестьянской семье. Не помню, почему я шел в свою комнату не через дверь, а через окно. Со мной рядом жил нищий калека. Позже он жил в домике, в котором жила семья Пинских – они уже переселились в дом Агеева, где родилась Янна и жила моя семья, но это уже было в I916-I8 гг. Теперь все события перепутались в моей голове. Я не помню хронологического их следования; но само событие осталось ярким в моей памяти.
Родные
Мой брат Федя. Федя родился в I887 г. в городе Овидиополе вблизи Одессы. (Овидиополь был заложен в 1789 г. на Днестре напротив турецких крепостей Бендеры и Аккерман. Предполагали, что здесь во время ссылки жил Овидий.) Федя был старше меня на 4 года. Такая разница в годах объясняется тем, что отец наш, как видно, в это время учился, готовясь к сдаче экзаменов на звание провизора и жил в Дерпте. Федя до трех или четырех лет носил платье вместо мужского костюмчика. Как видно, родители хотели девочку, а не мальчика. Я помню Федю, когда мне было 5 лет. Мы жили в доме Лозинского по Канатной улице. В этом дворе Федя попал камнем в глаз соседскому мальчику. Наверное, глаз остался невредимым, т.к. не помню последствий этого несчастного случая. В I900 году мы жили по Панкратьевской ул. в доме Дробинской. Благодаря Феде я впервые посетил городской театр. Я помню, что мы были на спектакле «Потонувший колокол». В 1904 г. мы жили на Ганнибаловской в доме Лермана. В этом доме я близко узнал семью Харитоновых. Федя долгие годы дружил с Исааком Харитоновым. В I905 г. Исаак был ранен в Одессе во время еврейского погрома.
У Феди было несколько товарищей гимназистов – Давид Слуцкий, Абраша Снисаренко, Лунев, Мищенко и др. Абрашу Снисаренко я хорошо запомнил. Он играл на флейте в гимназическом оркестре, которым руководил Векслер Г.Х. Игру Абраши я слушал во время похода гимназистов на древонасаждение. Оркестр играл марш, сочиненный Векслером. Деревья были посажены в степи против еврейского кладбища. В I922 г. я благодаря Абраше Снисаренко добрался со своей семьей до Харькова. Он бедняга заразился сыпным тифом и умер. Две его дочери – Сусанна и Ада – многие годы бывали у Доры и мать их – Софья Ефимовна шилась у Доры.
В 1905 г. Федя снял гимназическую форму, оделся в обыкновенный костюм и ушел в народный клуб, откуда вернулся после I2 час. ночи. Он рассказал нам о том, что в клубе был зачитан Манифест 17-го октября о «свободах» и о случае с доктором Шварцманом, нечаянно толкнувшем портрет Николая II (хулиганы хотели убить доктора за это, но он успел уехать из города).
В 1908 г. Федя прочел мне свое первое сочинение, помещенное в газете - о поэте Одоевском. Долгие годы я искал эту статью в херсонских газетах, но так и не нашел. Учился Федя отлично. Закончил гимназию с серебряной медалью. В 1910 г. он получил звание врача в Одесском Новороссийском университете. В I914 г. он был мобилизован в армию и очутился в турецком плену. Вернулся из плена в I916 г., работал в Тропиновской больнице, а в I922 г. с матерью уехал в Москву и поступил врачом в Детский приемник. В приемнике находились дети с Поволжья, пережившие голод. В этом же приемнике глазным врачом работала Елизавета Моисеевна Шульмейстер. Они поженились. Федя устроил Янну в приемник, а Елизавета Моисеевна Неку в детский дом на правах сирот. Я тайком навещал Неку. Так продолжалось, пока мы жили в Покровском приемнике.
Федя поступил с Елизаветой Моисеевной в поликлинику Марьиной Рощи и поселился в доме на Шереметьевской улице. В поликлинике они проработали до конца своей жизни. Федя умер 2.8.1966 г. Мы жили дружно. Ни я, ни Федя не умели драться с мальчиками. Когда гроб с покойным Федей установили в поликлинике, подошел старый рабочий, опустился на колени и поклонился до самого пола. Мне было приятно почувствовать любовь народа к Феде.
В 1921 г. во время голода благодаря Феде доктор Уманский поместил меня в больницу Красного Креста (я начал пухнуть от голода). Я сочинял стихи, посвященные голоду и смерти от голода в больнице. Одно из этих стихотворений Миша (брат Доры) поместил в газете Херсонского Совета рабочих депутатов. В нашей палате лежало еще двое больных – священник Скадовский и старик-еврей. В палате стоял страшный шум – еврей толковал цитаты из Талмуда, я – Льва Николаевича Толстого, Скадовский – из Евангелия, а приходивший ко мне фармацевт Плих – идеи анархизма.
Моя сестра Зина. Родилась в Херсоне 1 мая 1894 г. I0 мая 1919 г. получила свидетельство об окончании вечерних общеобразовательных курсов при 5-й женской гимназии. Обнаружила особенную склонность к изучению математических наук. Настоящее ее имя – Розалия. В детстве – Розуня, Зуня, а на работе ее звали Зина. Помню в 1895 или I896 гг. Зина заболела детской конвульсией. Папа спас ее горячей ванночкой. В I901 г. или I902 г. – ей, значит, било около 6 лет, она вышла из дома и самостоятельно пошла гулять на улицу. В семье переполох. Я тоже бегал по улице. Мы ее нашли в трех кварталах от дома у Панкратьевского моста. У Зины был хороший голос. Она знала много песен и у нее я научился этим песням и пел их своим друзьям. В детстве Зина была красивой. Я считал ее красавицей. Жизнь Зины сложилась несчастливо. Во время войны в I941 г. она эвакуировалась с лечебным учреждением в качестве медсестры. Затем переехала в Токмак к брату Иосифу. Жена Иосифа не дружила с ней, и в I944 г. она переехала ко мне в Бузулук. Прожила месяца три и ей разрешили вернуться в Москву. Самое тяжелое в ее жизни было то, что она перестала видеть – у нее было опущение век. С трудом обслуживала себя. Все ее обижали, но я не мог ей ничем помочь, т.к. у меня была большая семья.
Михаил Исаевич Пинский, брат Доры. У него был псевдоним «Рунин В.Е.» как у работника газеты. Этот псевдоним он придумал в честь Веры, назвав себя «Верунин», а потом отделил первые две буквы, превратив их в свое имя, отчество «Валерий Евгеньевич», а остальную часть сделал фамилией. На могиле Миши написано: «Коммунист Пинский-Рунин». Полагаю, что Миша был старше Доры года на два. Значит он родился в I889 г. Однажды Дора и Миша поссорились. Она жила в городе в доме Мильхикера в одном дворе с семьей Школьников. Помню в письме к Доре Миша писал: «Меланхолическая сестра моя! Несмотря на нашу ссору, я продолжаю любить тебя. Как под пеплом теплится огонек, так и моя любовь к тебе не угасает». 16 января I918 г. Миша женился на Вере, а 11 ноября 1918 г. родилась Эмма. Самым любимым другом его был Гриша Школьник. Мише очень нравились рассказы Гриши, от которых он хохотал, как говорят, «до упада». В 1913 г. я встретился с Мишей в Одессе. К нему приходил товарищ из Херсона Речицкий. Речицкий писал стихи и уверял нас, что может написать стихотворение на любую тему. Я застал Мишу то ли с Речицким, то ли со Школьником, набиравшим вилками хлеб, нарезанный на маленькие ломтики /Миша бедствовал/. Миша пользовался уважением группы учениц профессиональной школы, в которой училась Вера. После женитьбы Миша, Вера и другие ученицы школы – подруги Веры – снялись на память.
Судьба свела меня с Мишей, когда я узнал Дору. Он часто бывал в доме Павловских, куда приходили молодые люди к старику Павловскому – он был слепой. Его отзыв об их стихах был для них закон. Кроме Миши к Павловскому приходил Сима Родов, Гриша Школьник. Миша писал стихи на еврейском языке. Не помню, в каком году Мишу постигло большое горе – он потерял тетрадку со всеми стихами. Он очень много читал и дома, и в общественной библиотеке. Как-то он сказал мне: «Больше всего мне нравится мемуарная литература, а из писателей я люблю Короленко».
Впервые я встретил Мишу на Суворовской улице – он работал в часовой мастерской Вайнера. В 1918 г. Миша работал в редакции «Николаевских известий», а затем «Херсонских известий». В 1921 г. я лежал в больнице от голодухи. Написал там стихотворение, которое Миша поместил в газете. Когда я написал другое стихотворение – о бюрократизме в отделе социального обеспечения, он сказал: нужно не только критиковать, а дать совет (или помочь), как избавиться от этого зла. Долгие годы до революции Миша нигде не работал. Мне кажется, что одно время он с Гесиком продавал книги на рынке. Книги были разложены на парусине прямо на земле. Он был чрезвычайно аккуратен – ежедневно чистил ботинки и брюки, выглаживая их на кровати Доры. В начале революции Миша разделял взгляды левых эсеров, а затем вошел в коммунистическую партию. Знаю, что Миша был арестован, и родители носили ему передачи в тюрьму. В 1919 г. он был арестован деникинцами. С большим трудом ему удалось вырваться из контрразведки. Во времена деникинщины меня вызывали в контрразведку и допрашивали – знал ли я в Николаеве рабочего с завода «Наваль» Рыбака. К счастью, я позабыл его. Я их успокоил тем, что наша аптека находилась не на заводе, а в городе, и обслуживала не рабочих, а их семьи. Миша провожал меня и по выходе из контрразведки, узнав, о чем меня спрашивали, сказал: «Хорошо, что ты его не знал. Это председатель ЧК в Харькове». Запомнился мне Миша мобилизованным, как видно, в Красную Гвардию – он заглянул домой в Мельницы в обмотках и ботинках.
В 1921 г. я и Миша вдвоем похоронили отца его, а сам Миша умер в 1922 г. О его смерти узнал случайно на улице в Москве от проходившего родственника их семьи. Он умер от сыпного тифа. Хоронили его друзья и похоронили против ворот у входа на кладбище.
Бабушка Фрида, баба Фрида, как мы ее звали вместе с внуками, родилась в 1868 г., а умерла в 1948 г. Она лечила глаза в больнице у Земляного вала, в двух кварталах от нашего дома. Было около 6 часов вечера, и я помог ей взобраться в трамвай и сам вошел с ней. Народу в трамвае было много, и я решил, что баба Фрида пошла вперед, т.к. нужно было скоро выйти. Когда я с трудом пробрался к выходу, я не увидел бабушку и стал громко звать: «Бабушка! Бабушка!» Публика тоже помогала мне, но никто не откликался. Я подумал, что бабушка уже вышла раньше меня и сошел с трамвая, но бабушку не увидел. Подождал следующего трамвая и поехал на следующую остановку. Вышел и опять бабушки нет! Сел снова в трамвай и поехал до самой последней станции маршрута трамвая № 3. Спросил у кондукторов, видели ли они старушку маленькую. Одна сказала, что видела – ее увезли обратно в город – и посоветовала мне обратиться на трамвайную станцию на Крестьянской заставе. Там я позвонил на станцию "Скорой помощи" больницы Склифосовского. Ответили: «Да! На Садовой ул. подобрали старушку маленькую, на ней несколько платьев, без документов, ее отправили в Остроумовскую больницу». У меня душа ушла в пятки! Я решил поехать домой и рассказать о несчастном случае с бабушкой. Позвонил. Слышу в комнате шум и плачущий голос бабушки. Дверь открыли и бабушка, плача и радуясь, говорит: «Куда ты делся? Я думала, что ты упал под трамвай!» Когда все успокоились, и попросил бабушку поведать всю историю с ней. Она сказала: «Когда я вошла в трамвай, кто-то уступил не место, и я села. Забыла, что садиться нельзя было, а нужно было идти вперед к выходу. Я сижу. А меня все везут и везут. Когда же мы приехали, кондукторша, узнав о мое беде, сказала: "Я тебя, бабушка, привезу на Разгуляй". Вижу я плохо. Мне помогли добраться до ворот нашего дома. А я опять стою и не знаю – наш ли это дом? Подходит женщина и спрашивает: "Отчего Вы, бабушка, ночью одна на улице?" Она знала нашу семью и привела меня дома».
Радость была великая – и я цел, и бабушка здорова.
Еще один случай. Рива, уходя на работу, оставила горящую свечу на этажерке с книгами. Пламя свечи коснулось книг и бумаг. Пожар в комнате бабушки заметил сосед Вася Желтов и крикнул: «У вас пожар!» Он был сильный человек – моряк. Схватил все горевшие книги и быстро унес их на кухню под кран водопровода, а я стал топтать ногах в валенках /значит, была зима/ искры, куски бумаг и поднял бабушку - перенес ее в нашу комнату. Лист обгоревшей бумаги я сохранил на память.
Ревекка Исаевна Пинская родилась в 1902 г. в Херсоне, умерла 18.XI.1956 г. в Москве. Я узнал Риву в 1912 г., когда ей было I0 лет. С I915 по 1918 г. связь с ней прервалась, т.к. я и Доpa уехали в Графский сад, а оттуда в Николаев. С 1918 г. Дора, Нека и Янна жили в Мельницах в одном дворе с родителями Доры и Ривы. Рива, как мне помнится, никогда не училась в школе, но все-таки была грамотной – может быть, с ней занимался Миша? Первая ее служба была в Херсоне – санитаркой в Доме матери и ребенка (бывший дворец Соколова). В 1920 г. она поступила санитаркой в Детскую политику в Херсоне. Я заведовал аптекой этой поликлиники. В 1921 г. после смерти отца баба Фрида и Рива жили с нами в доме Ярославского. В нашей квартире жили Миша, Вера и Эмма, как их квартиру нечем было отапливать, а я ломал шкафы и сундуки и отапливал одну из пяти комнат, в которой в 1922 г. поселилась Лиза и больная мать ее (Бейлинсон). В 1922 г. Миша умер в больнице от сыпного тифа. Баба Фрида тоже лежала в больнице и не знала о том, что Миша умер. После выздоровления баба Фрида и Рива приехали в Москву. Мы жили вместе в желтом бараке Покровского приемника (на Алексеевском кладбище рядом с Покровским монастырем). В 1923 г. мы переехал в д. 41 пo Ново-Басманной ул. Рива поступила кассиршей в аптеку № 12. Вскоре ушла и стала работать санитаркой в Басманной больнице, а оттуда перешла на работу фасовщицей на склад областного Аптекоуправления. Последние годы ее жизни она заведовала спиртовым отделом Центрального аптечного склада. За добросовестную работу на Цасе она была награждена медалью «За доблестный труд в Великую Отечественную войну I941-1945 годов». В 1956 г. она тяжело заболела пузырчаткой, раком и умерла. Она очень любила Эмму, Валю и Диму, и дети платили ей взаимностью.
Мой дядя Иосиф Шорр был старший брат моего отца. В 14-летнем возрасте он оставил 4-й класс гимназии и поехал искать своего отца. Он нашел его в Ницце (адрес его сообщил какой-то приезжий из Ниццы). Во Франции Иосиф прожил лет 20. Я хорошо запомнил день приезда из Ниццы дяди Иосифа. Было часов 12 дня. Солнечный летний день. Дядя Иосиф и извозчик внесли в дом какой-то продолговатый ящик и установили его у стены в зале. Это оказалась фисгармония. Она складывалась пополам. Ее выпрямили и укрепили. Все же, когда мне захотелось поиграть на ней, она к моему горю вдруг сама сложилась, сильно поранив мне ноги. Позже я видел ее в столовой. Не помню, чтобы дядя Иосиф играл не ней. После I905 г. я эту фисгармонию видел в кладовой под лестницей у Глоцеров. Ноты дяди Иосифа сохранялись у Феди, но после смерти Феди Боря их не нашел. От бабушки я узнал, что дядя Иосиф привез с собой детскую рубашечку. Значит, он оставил в Ницце семью! Прожил в Херсоне он недолго: заболел воспалением легких и умер. Помню в день его похорон он, по еврейскому обычаю, лежал на полу, прикрытый черным покрывалом, а у изголовья горели свечи. Позже, посещая еврейское кладбище, я бывал у его могилы. На памятнике была надпись, продиктованная дядей Глоцером: «Здесь покоится прах истинного патриота еврейства. Человека мало жившего, но много знавшего». Мой отец похоронен напротив могилы дяди Иосифа, через аллею. В кабинете дяди Яши многие годы висел портрет дяди Иосифа. У него были бакенбарды. Бабушка, входя в кабинет, при взгляде на портрет, сокрушенно говорила по-еврейски: «А за мин бойм» - «Какое молодое дерево сломалось».
О моем вегетарианстве. Стать вегетарианцем, это все равно, что уйти в монастырь. Уйти из жизни в тихую обитель, обнесенную высокой стеной. Спасать душу свою, отгородившись от шумной, грешной людской жизни. Такое чувство переживал монах, изображенный на открытке: парк, сумерки, монах в кресле у освещенного столика уснул и видит сон. Снится ему его прошлое: бал, танцующие пары и он танцует с красавицей... Это все уже в прошлом...
Часто меня тянуло в юные годы желание уйти в монастырь. Слишком велики были соблазны и пороки житейские, и я хотел бежать от них в уединение, но сознание того, что мне придется принять православие (ведь не было еврейских монастырей), придется молиться, а я уже подпал под новое влияние – с одной стороны революционное (I905 г.), а с другой – евангелистов, которые не требовали измены своему народу, а только единой с ними веры во Христа, братство, не уходя из жизни, а наоборот, жизни в труде и любви к людям. В те времена много было партий и религиозных сект: евангелисты, штундисты, баптисты, молокане, толстовцы, адвентисты, духоборы и пр. Ближе всех душе моей были толстовцы. К ним меня тянуло окружение Л.Н. Толстого – Репин, Сулержицкий, Чехов, Горький, Короленко и др. Служение народу привлекло к Толстому миллионы людей. Даже народовольцы находились под его влиянием. Итак, можно отдать жизнь свою людям, не уходя из жизни. Молодость металась от одного веяния к другому – от евангелических сект, от толстовских идей, от Духовно-библейского братства (или, как называл их Л.Н. Толстой, «христиане из евреев») к революционным кружкам. Не только я посещал евангелические общины, но и Миша, и Гриша Школьник. Всех нас тянуло к единению, братству людей. В то время, когда евреи ощущали ненависть, презрение, антисемитизм со стороны русских, украинцев, душа находила покой в среде евангелистов. Особенно сильное впечатление на меня произвел бывший священник Григорий Петров свои лекциями «О любви», «О культуре», своей книжкой «По стопам Христа». Гр.Петров призывал заниматься «общественной работой». Это, по его словам, и есть «путь Христа». На этот путь я вступил и иду по сей день. Духовенство лишило его /Петрова/ сана и этим самым подтвердило лживость своего учения. Вегетарианство требует личного жертвоприношения, как в религии, так и в революционном движении. До 1910 г. я прочел маленькую книжонку «О вегетарианстве» Л.Н.Толстого. Особенно мне запомнились его слова о том, что человек не должен уподобляться животному. Человек может убивать животное и пользоваться телом его в технических целях - использованием кожи его для изготовления обуви. Сам Л.Н. это делал, когда работал в своей сапожной мастерской. Но толстовцы, как видно, шли дальше. В Херсоне я знал молодого человека – Абрама Волковира, который носил вместо кожаной обуви туфли из войлока. Еще запомнил слова Л.Н. о том, что большинство людей сами не убивают животных, а пользуются участием в этом специально оплачиваемых людей. Л.Н. оправдывал в мясоедении тех, кто попадал в особые условия жизни (на Ледовитом океане и т.п.). Человек здесь вынужден питаться животной пищей, т.к. жизнь человека дороже жизни животного. Еще одно сравнение: в первобытную эпоху людоедство поощрялось, но настанет такое время, когда люди будут недоумевать: «Как это люди ели животных». Я поверил во всем Л.Н. Толстому.
В 1910 г., когда умер Л.Н., я подумал: как бы мне сохранить навечно память о нем, и тогда я твердо решил, дал себе слово – быть вегетарианцем! Буду страдать каждый день – значит всегда буду помнить Л.Н. Толстого. Сразу перейти на вегетарианскую пищу я не мог, т.к. сам для себя я пищу не готовил, а приходилось жить в семье родителей, бывать в гостях, работать в аптеке в чужом городе, в доме отдыха и т.д. Вот и решил - буду постепенно отвыкать от мяса. Так я многие годы и делал: питался мясной пищей, а мяса не ел. Но в I921 г., когда в Херсоне был голод и жители съели всех кошек и собак, а некоторые дошли до людоедства и я сам попал в больницу, я снова начал питаться мясом, укоряя себя в том, что изменил клятве Л.Н. Толстому. Однажды я купил холодец, но, когда я узнал о том, что он приготовлен из собачьих костей, я выбросил его, оставив семью свою без пищи. Особенно тяжелое впечатление на меня произвела картина: на мостовой лежала мертвая лошадь, а собака, вся окровавленная, копошилась у нее в кишках. Даже в I922 г., когда я с семьей переехал в Москву, хотя я решил снова вернуться к вегетарианству, выполнить это я не смог, т.к. Дора и баба Фрида кормили меня мясной пищей, обманывая меня. Я с Дорой питались в вегетарианской столовой по ул. Огарева (теперь там телеграф). В этой столовой питались толстовцы. Не знаю и по сей день, кто в семье Л.Н., кроме него, был вегетарианцем? Какой пищей питался Л.Н.? Трудно мне было особенно в годы войны I939, 1940 и от I94I до I946. Я платил за питание, а сам не питался – вместо меня бесплатно питались товарищи по работе в аптеках. Когда я окончательно перешел на вегетарианскую пищу, я долго не мог спокойно смотреть на колбасы, рыбу и т.п. – все память подсовывала мне запахи этих продуктов, но с годами все прошло и теперь я совсем не чувствую позыва к животной пище.
Я хорошо понимаю, что идея вегетарианства никогда не восторжествует в таком огромном мире, как наша Земля, но теперь прекратить эту диету в последние годы моей жизни я морально не могу. Особенно перед моей семьей, десятки лет страдавшей по моей вине. Единственным моим утешением служит сознание того, что я никогда никого не призывал следовать мне и Л.Н. Толстому, перед которым я все же, хотя и не легким путем, сдержал свое слово.
Я заметил, что моя борьба с самим собой помогла мне выработать в себе силу воли. Кажется, в каком-то проценте я этого достиг! Благодаря только силе воли я перестал курить и пить водку, даже в тех малых дозах, в каких я пил с гостями. Можно ли умереть от вегетарианской пищи? Нет, нет, нет! Можно ли долго жить, питаясь вегетарианской пищей? Да, да, да!
Кладбище
Посещая могилы родных и знакомых, чувствуешь, что ты не забыл их в житейской суете, в радости бытия, в опьянении жизнью. Посещая кладбище, человек становится духовно чище, возвышеннее, добрее к людям. Глубоко сожалеешь, что ушедшие из жизни не видят, не слышат, не чувствуют, не знают об исторических событиях, прошедших после их смерти, а им так хотелось это знать: отец мой умер до войны 1914 г., до революции 1917 г.; Миша умер в I922 г., а за 55 лет какие революционные и военные события произошли в России!
На кладбище страшная тишина! Вечная тишина!
Есть люди, которые сидят на скамеечках возле родных могил и спокойно едят, или читают книгу, другие молчат и вспоминают прошлое, украшают могилу цветами, красят ограду в одиночку или с кем-нибудь из родных. В Ленинграде на кладбище «Литераторские мостки» старушка сидела в одиночестве и вязала у могилы И.С. Тургенева, а на Ваганьковском кладбище старушка сидела у могилы С. Есенина и раскладывала цветы, которые приносили посетители его могилы.
Сельское кладбище навевает грусть - нет памятников, не на всех могилах сохранились кресты, много горбатых холмиков (так называл такие могилы Немирович-Данченко). В них умерли имена умерших – навсегда. Рядом с могилой Доры, Ривы и бабушки – могила (чужая). Я иногда поливаю ее.
Шумный город
В те далекие предреволюционные годы раннее утро начиналось дворовой перекличкой петухов, как в деревне; затем церковный колокол призывал верующих к заутренней молитве; гудки заводов Гуревича, Вадона тревожили рабочих. Ватага мальчишек из почтовой экспедиции рассыпалась по всему городу, возвещая: «Свежие газеты! "Юг", "Родной край", "Одесские новости", Одесский листок"!» А во время русско-японской войны продавали нарасхват «Экстренные телеграммы» о победе на фронте. Мальчишки оповещали жителей города о сенсационных событиях, о кражах, крупных аферах и прочих происшествиях.
На окраине города, где отсутствовал водопровод, водоснабжением занимался водовоз. Он протяжно выводил: «Во-ды! Во-ды!» и жители спешили к нему с ведрами воспользоваться его услугами. Так же, как водовоз, во дворы заходили точильщики и возвещали: «Кому точить ножи, ножницы?» Затем лудильщики со своим призывом: «Лудить кастрюли, ведра!» Осенью их сменяли стекольщики и напоминали: «Стекла вставляем!» Одна только профессия не пользовалась всеобщим уважением – это профессия старьевщиков. К их сведению на некоторых воротах были вывешены объявления: «Вход старьевщикам воспрещен! Во дворе злая собака!». Мне хотелось сделать приписку: «А люди?...»
На смену ремесленникам дворы посещали шарманщики с попугаем на плече хозяина. Поиграв две-три песенки, шарманщик предлагал женщинам испытать свое счастье за 5 копеек – попросить об этом попугая. По приказу шарманщика попугай вытаскивал из ящика записочку, свернутую в трубочку, в которой обязательно предсказывалось только счастливое будущее. Иногда шарманщика сопровождали мальчик или девочка – акробаты. Расстелив коврик на земле перед шарманкой, они, как в цирке, передвигались на руках вниз головой или катались колесом по ковру. Театральные представления продолжались до вечера. То появлялись сербиянин в серой распахнутой солдатской шинели с обезьянкой на цепочке, то цыган с ручным медведем. Под звуки бубна медведь показывал, как «бабы горох воруют», «как валяется пьяный». За свой труд животные получали от зрителей или лакомство или монетку, которые они собирали, обходя зрителей с шапкой хозяина.
В знойные летние дни жажду утоляли мороженщики. Они также выкрикивали на всю улицу, чтобы и в квартирах было слышно: «Вот сахарный мороз!». Мороженое хранилось у них в небольших оцинкованных бочоночках, внутри которых помещались две узкие металлические банки с крышками. В одной банке было мороженое белого цвета, в другой - розовое. Эти банки были окружены кусками льда. Бочонки были установлены на двухколесной тележке или на голове мороженщика. Мы, мальчишки, терпеливо ждали вечера, когда мороженщик, не желая привозить тающие остатки мороженого, продавал их нам за 5 копеек. Вот было раздолье!
Особенно шумно было на рыбном базаре – торговки, перекрикивая друг друга, расхваливали свой товар: «А вот свежая, живая рыба!». А что делалось на ярмарке, которая длилась три дня. Под звуки шарманки вертелась карусель. Я и еще несколько мальчишек поднимались по внутренней лестничке, скрытой круглой ширмой, под купол карусели и, упираясь в крестовину, вертели карусель. За это мы имели право прокатиться бесплатно один раз верхом на коне (теперь нас сменило электричество). На ярмарке мальчишки неугомонно свистели в глиняные уточки, в деревянные сопилки, в оловянные петушки. Размaлeвaнные клоуны звонили в колокол, выкрикивая: «Эй, навались, у кого деньги завелись! Спешите, пока не поздно! Сегодня кончаем, завтра уезжаем! У кого есть деньги, тот театр посещает, а без денег кто, тот в щелку заглядает!».
Торговцы чибриками подзадоривали любителей покушать горячие чибрики – они действительно шипели в горячем масле на сковородке. При подаче повар обсыпал их сахарной пудрой из жестяной коробочки с дырочками. Мальчишки предлагали сладкую лимонную холодную со льдом воду из кувшина, по одной копейке за стакан воды. Старик предлагал вкусные моченые яблоки. Многие покупали целые вязки сушеной таранки – воблы. Да! Всего было много, вкусно, дешево!
Ранним утром к берегу причаливали дубки или шаланды со свежими продуктами из Таврии. Начиналась шумная разгрузка корзин с помидорами, переброска из рук в руки арбузов, дынь. Торговцы тут же производили продажу продуктов, но только оптом. Лодочники громко призывали желающих направиться в Алешки или на Голую пристань: «В Алешки! В Алешки! На Голую пристань!».
В городе не было покоя от приказчиков мануфактурных магазинов. «Зазывалы» – так называли тех, кто стоял на улице у дверей магазинов и громко сообщал о том, что именно сегодня прибыл большой ассортимент товаров. Если на его призыв никто не реагировал, тогда он срывался с места и тащил прохожих за рукав – особенно женщин – в магазин только посмотреть «новинки». В крупных мануфактурных магазинах таких «зазывал» не было. Это магазины Птешникова, Московченко, Мищенко, Тетеша, Бурназе, Яшиша и др. В воскресенье торговля прекращалась в час дня по свистку полицейского, но за водку он разрешал торговать с черного хода еще лишний час. Так практиковалось и у нас в аптекарском магазине отца моего.
Купленный в мануфактурном магазине товар завертывался в плотную оберточную бумагу, перевязывался бечевкой, в нее продевалась деревянная ручка для удобства ношения покупки. Богатым покупателям покупку приносил мальчишка, за что он получал вознаграждение. Помню старика-еврея – он приносил товар на дом, продавая его за наличные или в кредит. Такими же разносчиками по домам были китайцы-офени. Они носили на спине огромный тюк. Большей частью они продавали чесучу – шелк. Мы, мальчишки, бегали за ними по улицам и дергали их за косы. В те времена китайцы-мужчины носили длинные тонкие косы (знак рабства), а женщины еле передвигались, т.к. ножки их были втиснуты в деревянные колодки. Нам нравилось дразнить их: «Ходя, ходя!». Китайцы были хорошими прачечниками. Продавали бумажные складные веера, фонарики и прыгающие на резинке бумажные мячики.
Крестьянки доставляли на дом молоко – тоже в кредит. Наш долг они записывали мелом на двери (ставили палочки или крестики – сколько крестиков, столько условных копеек).
Питание и ночлег. Для бедняков и пьяниц существовала «Обжорка». За 3 коп. – обед из двух блюд. Для ночлега – «Ночлежный приют» Фаль-Фейна. За 5 коп. можно было в нем только переночевать. Водка продавалась в специальной лавке – «Монопольке». Пьяница выпивал водку тотчас же возле «Монопольки» и валился на тротуар. Картина жуткая, но повсеместная. В городе было много трактиров, чайных. В них зимой было тепло. Я любил покупать в извозчичьих чайных картофельные пирожки по 2 коп. штуку. В трактирах играла музыка вроде органа. Лом бубликов и обрезки колбас продавали за половину цены. Несмотря на существование пекарен, многие жители пекли хлеб для себя и на продажу. Хлеб был очень вкусный.
Одежда. Рабочие носили кепки, купцы – картузы, дворяне – цилиндры, а во время съездов – треуголки; мещане летом – соломенные шляпы, шляпы с двумя козырьками (здравствуй-прощай), котелки; учащиеся – форменные фуражки и шинели, чиновники – мундиры, брюки со штрипками. Женщины – шляпы со страусовыми перьями. Зимой женщины носили горжетки меховые, руки прятали в муфты, летом лицо закрывали вуалью, на руках до локтей – перчатки-метенки. Дамы с длинным шлейфом (позже полиция стала обрезать шлейфы, т.к. они поднимали пыльна тротуарах). Богатые мужчины носили шубы с пелеринкой – «николаевки». В дни траура мужчины одевали черные повязки на левый рукав (ближе к сердцу), женщины – черные вуали – креп. Почти все мужчины опирались на палочки, молодежь шла с тросточками, женщины – с зонтиками.
Праздники. В пасхальные дни и в полночь все церкви города радостно звонили во все колокола, возвещая о «Воскресении Христа». Утро Нового года всегда было тихое. Выпадал глубокий снег. Издали доносилось позвякивание бубенчиков из-под дуг извозчичьих саней, стоявших на углах улиц (извозчичьи биржи) в ожидании пассажиров. Тишину нарушали музыканты оркестра Добровольного пожарного общества. Этот оркестр обходил ряд богатых семейств. Входил в их дворы, играл марши и получат вознаграждение – деньги и водку. Я любил бегать вслед музыкантам и слушать торжественные марши. Музыканты поздравляли богачей: «С Новым годом!». А там снова весна! Лето! Мимо нашего дома проходят солдаты с песнями «Соловей, соловей-пташечка» или «Сашенька, Машенька, душечка Наташенька – разговарива-ють!». А вот мимо двора мчится пожарная команда. Впереди верховой казак с трубой – «Дорогу!». Я бегом за пожарниками, а на пожаре помогал каҷать машинку или охранять мебель, выброшенную из горящего дома. (Вот так начиналась моя общественная деятельность).
Культура. В Херсоне были очень интересные уголки культуры. Это Городской театр, Аудитория, Городской клуб, Библиотека, Александровский парк, Потемкинский бульвар, Детский сквер, Казенный сад, Гимназический бульвар, Музей археологический и естественно-исторический. Все эти замечательные места в годы детства, отрочества и юности посещал сам или с товарищами. Вот и помню все!
Особенно проявляла себя в Херсоне интеллигенция в разных областях культуры и самая характерная черта ее – это общее для всех стремление к филантропии. Кто, чем только мог, дарил жителям города и талант свой – бесплатно читали лекции врачи на медицинские темы: из любви к общественной работе бесплатно работали в Общественной библиотеке Делятицкая, сестры Пембек; городской голова Беккер подарил библиотеке все свои книги; редактор газеты «Юг» Гогукевич организовал бесплатное приложение к газете – свои книги «Клады и древности» (об археологии). Многие организации и учреждения устраивали вечера, концерты, лотереи в пользу бедных учащихся, в пользу общества Красного Креста, Детской площадки, в пользу благотворительных обществ. Богатые, состоятельные люди материально помогали развитию культуры. Так Волохин пожертвовал I00 руб.на народные чтения, Корбуль дал I00 руб. на ремонт Общественной библиотеки и музея. Многие открывали на свои средства ремесленные, профессиональные школы и т.д. Трудно даже перечислить людей, отдавших сердце свое народу. О революционерах я уже не говорю.
В заключение хочется вспомнить благодарность одной из многих посетительниц Херсонской Общественной библиотеки Мирры Лазаревны Лихтман /врача/ ко дню празднования I00-летия библиотеки I5 июня 1972 г. «Эта библиотека нам дала очень много в знании и любви к литературе. Мы эту библиотеку любили и посещали с большой охотой... Хотя Херсон и был маленьким, незаметным портовым городом, но в культурном отношении он был на высоте. Все хорошее и передовое, что было в искусстве, музыке, театре, – мы это видели и слышали… И потому я Херсону благодарна за свою юность».
Я назвал Херсон «шумным городом» не за ярмарки, а за животрепещущую культурную жизнь города.
Каторжная тюрьма
В Херсоне была каторжная тюрьма на Военном Форштадте. В ней находились преступники и политические, но у них было общее имя - каторжники. Каждое утро летом я встречал их подметающих улицы города. Шли они в арестантских шинелях, на головах-арестантские фески, на ногах звенели кандалы. Шли молча. Звон кандалов слышен был далеко. Сердобольные старушки подавали им или хлебушек или монетку. За ними наблюдали надзиратели, кажется со шпагой наголо. К отцу моему приходил его знакомый Романов. Он был надзирателем в тюрьме, но его уволили, т.к. у него сбежал заключенный.
В I908 г. мне пришлось быть во дворе каторжной тюрьмы. Я работал тогда в фотографии у своего дяди. Его пригласили в тюрьму сфотографировать детские коляски для альбома. В этой тюрьме арестанты занимались производством детских колясок. Я помогал дяде, но мы не заметили, как у нас исчез аппарат. Поднялась тревога. Аппарат был найден в уборной. Нам показали карцер. Он состоял из двух проходных – входная, параша, собственно карцер – темный, без окон. Скользкие, холодные стены, пол каменный. Без стола, без стула, без кровати. Тяжелая дверь. В камере не чувствовалось воздуха. Второй раз меня и еще группу товарищей – фармацевтов пропустили в тюремный морг – попрощаться с умершим товарищем. Кто он был – не знаю. Мертвеца уложили в простой гроб или ящик и мы пошли следом за телегой на кладбище. Над могилой его прощальное слово произнес Исаак Занис. За гробом шел виновник ареста фармацевта – заведующий фарподом Голубков. Это могло быть в 1920-21 гг.
Из этой тюрьмы совершил побег (в бочке с гнилой капустой, которую отвезли на свалку вместе с бежавшим) Гершуни. Часовые, охранявшие стены каторжной тюрьмы, перекликались друг с другом вместо сибирского сигнала «Слушай!» просто свистками.
Брест-Литовск
Сентябрь 1939 г. Наш госпиталь формировался в школе, в Серебряном пер. у Арбата. На вопрос медперсонала «Куда мы отправляемся?» военком сказал: «В Звенигород! Будем жить в палатках и проводить игры». Через 10 дней, в 12 час. дня на собственных грузовиках прибыли на Митьковскую ветку и разместились в товарных вагонах. Вскоре прибыл начальник Центрального военного госпиталя Мандрыка. Для встречи с ним мы вышли из вагонов, выслушали его напутствие: «Товарищи! Вы направляетесь на фронт! Вас ждут раненые! Счастливого вам пути!». После этого наш состав двинулся. Мы ехали очень долго. Уже вечерело, а мы все еще были в Москве. Нас передавали с одной дороги на другую по Окружной и только ночью, мы, наконец, выехали за пределы Москвы. Поездка длилась 10 суток. Я выпустил листовку под названием «Жизнь на колесах». Мне было очень трудно, т.к. питаться в дороге было нечем, а все мои запасы коржиков и пр. были съедены, но я старался отвлекать свое внимание и внимание окружавших меня товарищей песнями. Тогда самые любимые песни были «Катюша», «Дан приказ ему на Запад» и др. На 10-е сутки мы прибыли на ст. Микашевичи. Здесь нам пришлось произвести пересадку из наших товарных вагонов в заграничные пассажирские, т.к. железнодорожный путь наших дорог шире заграничных. Пока происходила пересадка и перегрузка, я пошел в местную аптеку закупать кое-какие медикаменты, чтобы организовать аптечку «Скорой помощи» в пути. Аптека была частная. Аптекарь в тревоге спросил меня: «Что со мной сделают?». Я его успокоил, сказав: «Если Вы добровольно сдадите свою аптеку государству – Вас оставят заведующим Вашей аптекой и Вы будете получать жалование». Мы приехали с целью воссоединения Западной Белоруссии и Западной Украины и Бессарабии с советской Белоруссией и Украиной. Население Микашевичей вывесило на воротах, окнах белые платки в знак примирения. Дело в том, что по Брестскому договору эти земли отошли к Польше и 20 лет жители были оторваны от Советского государства. Польские войска продолжали войну с немцами и не хотели возвращать нам западные земли наши. На станции стоял состав с пленными польскими офицерами, генералами.
На станцию подошел товарный состав, в котором находились западно-белорусские солдаты без шинелей, прикрытые одеялами. На наш вопрос: "Откуда вы прибыли?" они ответили: "Мы оставили фронт - война кончается!". Наши ребята делились с ними махоркой, хлебом. Мы стали обмениваться с ними деньгами – польскими на русские, но наше начальство запретило заниматься обменом. Встреча белорусов с нами была очень радостная, теплая. Их интересовало политическое лицо советского государства. Особенно их поразило то, что у нас женщина свободно принимает участие в управлении государством. Интересно было наблюдать, как наши простые советские люди – шофера – с азартом посвящали белорусов в новый для них быт. Это были горячие агитаторы и пропагандисты Советского строя.
Мы разместились в сидячих вагонах типа загородных. В каждом купе была своя дверь. В вагонах было холодно, но мы, только подъехав к ст. Брест-Литовск, узнали о том, что стоило бы нам взяться за рукоятку, вагон был бы отеплен. Не зная польского языка, мы всю дорогу мерзли. Подъехав к вокзалу, мы узнали, что путь наш лежит на Варшаву через Кобрино. Вскоре выяснилось, что железнодорожный мост в Кобрино разрушен и нам велено было остаться в Брест-Литовске. Начальство запретило нам отлучаться. С наступлением ночи я почему-то очутился на железнодорожной платформе, на которой была установлена дезкамера. Куда делись остальные товарищи, я не заметил. Вскоре мы двинулись в путь и очутились где-то в пустом пространстве.
Машинист поезда был поляк, с нами не разговаривал и мне показалось, что он нас сознательно оторвал от остального персонала нашего госпиталя. Была удивительно темная ночь. В тишине ночи послышалась команда и стрельба. Меня охватил страх. Я засел в кузов грузовика, находившегося на платформе, и с тревогой прислушивался к звукам. На нашей платформе было три шофера с винтовками, но, по их словам, пули у них оказались неподходящего калибра. Значит, нам конец! Фантазия моя разыгралась, и я стал представлять себе приближающихся поляков и нашу беспомощность в борьбе с ними. Правда, я на минуту заколебался – заметил где-то мелькнувшую парочку, спокойно шедшую вдали у фонаря. Все же мысленно я прощался со своими дочками, женой и родными. Машинист вел паровоз вперед и мы подъехали к товарной станции «Брест-2». Здесь я застал воинский эшелон - кавалерийский. Солдаты мирно прогуливались у своих вагонов. Я подошел и спросил: "Вы слышали стрельбу?". Как видно, это услышал кто-то из их начальства и скомандовал: «По вагонам!». Я ушел на станцию выяснять, где находится весь наш госпиталь. Он был в вагонах, загнанных, в тупик. На станции я узнал, что стрельба и военная команда передавались по радио – шла передача «Чапаев». Перед отъездом из Москвы мы присягнули на верность советскому народу и обязались не впадать в панику и не создавать паники. А я это нарушил, но, к счастью, никто этого не узнал, а дело-то было смешное – кино «Чапаев» и расшатанная моя нервная система.
Снова по чьей-то команде мы на своих машинах выехали со станции Брест в город. Дорога шла по какой-то замощенной и обсаженной деревьями насыпи. Снова темнота и дождь. Навстречу нам шли солдаты и двигались машины. Утомленные дорогой и борьбой, солдаты располагались под деревьями, прямо на мокрой земле. А мы двигались вперед, к Брестской крепости. Мои ящики с медикаментами и надписями "НЗ" остались на двух грузовых машинах, покрытых непромокаемой парусиной. Первую ночь провели в административном корпусе. Там же находилась и аптека госпиталя. В первую же ночь по приезде я получил приказ – проверить расставленные посты наших шоферов-часовых. Не зная порядка о пароле и ответе, я просто по-домашнему разговаривал с часовыми. Днем выяснилось, что в крепость приехало несколько госпиталей с медперсоналом, но принять аптеку было поручено мне. Начальник госпиталя вошел со мной в аптеку и заявил работавшему штату: «Вот вам новый начальник аптеки». Штат в аптеке состоял из начальника, дефектора, двух ассистентов и служителя Януша. Все они были срочно призваны из Городских аптек г. Бреста взамен бежавших фармацевтов военнообязанных (после 4-х дневного боя поляков с немцами). В одном из корпусов находились раненые польские офицеры, их обслуживал польский медперсонал и работники хозяйственной части. Через некоторое время полякам было предложено оставить госпиталь и по желанию выехать из Бреста через свободный проезд в Тарнополь.
На предложение сотрудников НКВД освободить сотрудников аптеки поляков, а их уже осталось только два человека, я сначала отказался, т.к. ни один из прибывших госпиталей не давал мне фармацевтов, а в то время еще раненые польские офицеры находились на излечении, и польские врачи писали рецепты не по-латыни, а по-польски, я и старался задерживать поляков-фармацевтов. Позже я попросил начальника госпиталя объявить приказом, чтобы прибывшие русские фармацевты явились в аптеку. Среди прибывших двух товарищей я знал по Москве. Один удивился, когда узнал, что я нарушил приказ Наркомздрава об уничтожении всех медикаментов польских, а пользоваться разрешил только отечественными. Во-первых, я понял, что поскольку польские фармацевты лечили своих офицеров, они не могли заниматься вредительством, а, во-вторых, я обратил внимание на то, что среди медикаментов было много таких, которые в СССР уже отсутствовали десятки лет – особенно Перувианский бальзам в огромном количестве (я даже сообщил об этом управляющему Московским городским аптекоуправлением Зильбергу Н.Г.).
Спустя некоторое время после нашего приезда меня вызвал приехавший из Москвы начальник Главсанупра и предложил мне по приезде в Москву привезти с собой все, что я найду интересным для медицинских учреждений. Я привез шпатель, которым набирают мази из банок. Шпатель оказался оригинальным – у нас в СССР шпатель в двух концов плоский, а польский с одного конца плоский, а с другого – ложка. У нас настойка иода и раствор соляной кислоты не прикрываются защитной коробкой, а в польской аптеке эти препараты хранятся в герметических коробках и газ от иода и хлора не портит соседних с ними препаратов. Привез я образец противоипритной мази (для анализа), растворы инстрактов (у нас настойки и экстракты готовятся из высушенных листьев, цветов и пр., а инстракты получаются из настоя свежих листьев, цветов и пр. Разница в том, что из сухих материалов получается другое извлечение действующих начал, чем из сырых). Не знаю, чем закончились испытания Главсанупром моей услуги.
Мы в Брестской крепости были мало – около 4-х месяцев, и я аптеку передал москвичу т. Шульге. Жилось мне в Бресте очень тяжело, т.к. я питался вегетарианской пищей и, конечно, голодал.
Кратковременная связь с музеем «Брестская крепость-герой» дала мне многое. Я успел списаться с товарищами, нашим начальником 825 эвакогоспиталя т. Степановым, получил в подарок от музея снимок госпиталя и разрушенного в I94I г. здания аптеки. Я, в свою очередь, подарил музею групповое фото всего нашего штата госпиталя в сентябре 1939 г.
1941–1945 гг.
Наш мобилизационный пункт находился за Кутузовский проспектом в помещении школы. Мобилизационный листок я сдал начальнику команды доктору Фомину Алексею Алексеевичу. Он сказал мне: «По Вашему возрасту Вы назначаетесь начальником аптеки». В аптеке была молоденькая девушка – дочь медсестры (забыл ее фамилию). Эта девушка работала в аптеке госпиталя санитаркой. Работала недолго, т.к. уехала в качестве медсестры на фронт. Она советовалась со мной – ехать ли ей или не ехать. Я посоветовал ехать, а потом очень пожалел, т.к. она вскоре вернулась в госпиталь раненой.
Из Москвы в товарных вагонах мы были направлены под Тулу и развернули работу в 60 км от Тулы в г. Богородицке, имевшем еще название Товарков-уголь, т.к. в нем производилась добыча подмосковного угля. Железнодорожная станция называлась Жданка. Госпиталь был развернут в помещении школы. Врачи, сестры и няни поселились во дворе в помещении общежития, я же жил в гостинице. Поскольку помещение школы не было приспособлено для аптеки, я добился от хозяйственников, чтобы вдоль стен класса были сделаны стеллажи из простых досок, на которых мы разложили медикаменты. Позже, когда нам пришлось неожиданно эвакуироваться под бомбежкой из Богородицка, на этих стеллажах спали врачи и медсестры. В последнюю ночь я поднял тревогу и собрал всех в аптеку, т.к. аптека до последней минуты не могла упаковать медикаменты и предметы ухода за больными. Раненых не успевали эвакуировать, помню многие из них уходили из госпиталя, куда глаза глядят.
Комендант города приказал нам явиться к нему в комендатуру – он мобилизовал нас в качестве солдат местного гарнизона для защиты города, но не знаю, как произошло, но мы стали спешно нагружать машины медикаментами, ящиками перевязочного материала и пр. и перевозить все на вокзал. Чтобы добиться этого, я загородил ящиками выход из госпиталя и волей-неволей надо было тащить мои ящики и грузить их в машины. Моя баррикада помогла! Над госпиталем кружили немецкие самолеты. Вскоре мы узнали, что немцы сбросили бомбы и разрушили железнодорожное полотно. Все же нам удалось добраться до Тулы. Аптечное имущество было в двух товарных вагонах. Когда мы приехали в Тулу, была уже ночь. Начальник спросил у меня: «Где Ваши вагоны?». Я не следил за ними. Я ехал вместе с медперсоналом. Вагонов моих не оказалось. Он рассердился на меня и велел мне идти с ним на товарную станцию. От волнения я вдруг перестал видеть – внезапно появилась у меня куриная слепота. Я попросил начальника взять меня за руку. Так мы пришли в контору. Там мы узнали, что наши два вагона находятся в тупике. Затем нас отправили в далекий путь по Ташкентской дороге.
В Богородицке произошло несколько эпизодов. Между Богородицком и Тулой находится деревня Черногрязкая. Название дано ей точное. В дождливое время грязь в ней непролазная. Мне, хозяйственникам во главе с начмедом доктором Кормером Михаилом Борисовичем (я его почему-то принял за немца - тогда было время, когда в каждом человеке мы видели шпиона) понадобилось срочно поехать в Тулу. В деревне Черногрязкой нас застал ливень. Машина погрузла в грязи. Ехать дальше было невозможно. Мы постучались в избу. Сразу войти нельзя было, т.к. в дверях у порога стояла корова. Дело в том, что коровник в этой деревне пристраивался рядом с избой и вход в коровник вел из коридора прямо в сарай. Вся хата была наполнена дымом – топилась печь первобытным способом – по-черному. Нам предоставили горницу, где мы отдыхали. Сколько ни старались, вытянуть застрявшую машину из грязи не удалось. Пришлось обратиться в правление колхоза. С помощью трактора мы добрались до Тулы. В Туле произошла интересная встреча. Начмед на улице повстречался со знакомым врачом Тальрозе. А Тальрозе я знал еще по Херсону. Мы жили в одном дворе. Он учился с Федей в гимназии. У него была способность щелкать пальцами словно барабанная дробь. Когда начмед познакомил меня с ним, я напомнил ему Федю и о его способности. Он рассмеялся и подтвердил: «Да, это я». Он был врачом-ортопедом. Еще одно происшествие произошло по дороге из Тулы в Богородицк. Мне нужно было получить спирт из спиртоваренного завода, а также захватить с собой кровь для переливания. Когда мы отъехали на значительное расстояние от Тулы, нас остановили солдаты, потребовав пропуск. Пропуска у нас не было. Тогда нас задержали и никакие объяснения не помогли. Я показывал на банки с кровью. Объяснял важное значение этой крови для раненых. Все напрасно! Все же в конце концов удалось уехать. В Богородицке был у нас военком. Красивый, с артистической фигурой, хотя и хромой. В момент эвакуации госпиталя он предложил мне: «Давай я разобью твои бутыли, чтобы они не достались немцам», но я отказался и даже не согласился оставить немцам ящики с аптечной посудой, так как не знал, где мы очутимся. И. действительно, эта посуда много пользы принесла нам в Бузулуке. Тогда военком сказал мне: «Знай! Как только немцы войдут, меня, как коммуниста, а тебя, как еврея, расстреляют!». Я ему ответил: «Я бы очень хотел, чтобы меня поставили к стенке рядом с Вами – хочу чувствовать себя коммунистом!». Куда делся этот военком не знаю. В Бузулуке у нас уже был в госпитале другой военком.
Из Тулы ехали мы в пассажирском вагоне очень долго. По дороге мы останавливались на станциях Пенза, Сызрань, Куйбышев, Кинель, Бузулук, Чкалов, Соль-Илецк и Ак-Булак. Нигде не хотели нас принимать и решено было направиться в Актюбинск, но в Ак-Булаке машинист нашего поезда потребовал, чтобы мы выгружались. Тяжело было медсестрам. На их долю выпало все имущество переносить в пакгауз, который отстоял от вокзала на порядочное расстояние. Ак-Булак произвел на меня сильное впечатление. На рынке возле вокзала я увидел много верблюдов, а население состояло из казахов. Мы поселились в школе, но госпиталь не развернули, т.к. там уже был госпиталь. Через 10 дней нам пришлось снова грузить имущество в товарный состав и возвращаться по тому же пути, по которому мы двигались из Тулы. Но возвращусь к Ак-Булаку. На привокзальной площади там мы увидели огромное количество женщин, мужчин и детей. Это были немцы из Поволжья. Они были выселены из своих родных мест. Куда они ехали – не знаю. Толпа эта напоминала цыганский табор. Горели костры – варили пищу. Дети бегали возле сидящих на земле родителей. В Ак-Булаке мы столовались в столовой местного гарнизона, в которой питался высший офицерский состав. Когда меня подозвал к себе комендант города (а я не знал, кто он), я подошел к нему по-домашнему: чести не отдал, на вытяжку не встал. Он сказал мне: «Передайте вашему начальнику, чтобы он явился ко мне в 4.00. Почему это Вы, т.е. штат госпиталя, не отдаете чести на улице?». Я сказал: «А нас никто этому не учил!». «Как Вы передадите начальнику мой приказ?». Я запросто ответил: «Скажу начальнику, чтобы явился к Вам в 4.00». Я понял свою ошибку и тогда я задал ему вопрос: «Почему это ваши офицеры питаются так сытно, а наш персонал голодает?». Он ответил: «Это вина наших хозяйственников». Я его понял. Мне понравился его простой человеческий тон. После этого разговора я стал отдавать честь всем военным – рядовым и высшему составу – я все равно не разбирался в чинах и даже сегодня не знаю толк в чинопочитании.
Из Ак-Булака мы снова направились в Чкалов. Первая остановка была в Соль-Илецке. По предложению доктора Андрианова Сергея Филипповича мы вышли из вагона погулять. Когда мы вернулись к поезду, его и след простыл. Доктор Андрианов попросил начальника станции дать нам возможность догнать своих. Только после длительных уговоров разрешили примоститься к едущим в Чкалов в теплушках учителям и артистам. Мы благополучно добрались до ст. Оренбург. Приехали поздно ночью. Оказалось, наш состав поставлен на запасной путь в двух километрах от вокзала.
В конце концов нам разрешили остановиться в Бузулуке. Здесь уже работало три госпиталя, а мы были 4-м. Заняли две школы – белую и красную. В белой – хирургический и рентгеновский кабинеты, а в красной – все остальные, в том числе и аптека. Так мы и прожили в Бузулуке до конца войны и еще оставались обслуживать пленных фашистов до сентября 1945 г.
Жизнь в Бузулуке она полна многими переживаниями, но не все запомнилось и не все нужно описывать. Опишу наиболее интересные моменты для меня и для тех, кто был со мною в годы войны в Бузулуке. Еще хочу записать маленькие эпизоды о городе Оренбурге. Между Kyйбышевым и Оренбургом курсировал санитарный вагон. Стоянка его была в Бузулуке. Этот санитарный вагон прицеплялся к любому проходящему через Бузулук железнодорожному составу, идущему в сторону Куйбышева или Оренбурга. Служил он для перевозки заболевших железнодорожников. Нам, четырем начальникам аптек четырех госпиталей разрешалось пользоваться этим вагоном. В Оренбурге находилась база снабжения госпиталей медикаментами и медимуществом. Частые поездки в Оренбург давали возможность осматривать город. По дороге к вокзалу находилась красивая мечеть – Караван-сарай. Возле рынка я заметил дом с мемориальной доской с надписью: «В этом доме бывал Тарас Шевченко». На рынке продавались знаменитые оренбургские платки. Река Урал отделяет Оренбург от границы Казахстана. Если в Ак-Булаке я обратил внимание на обилие верблюдов, то в Оренбурге я заметил мулов – гибридов ослов и лошадей. В одной из аллей установлен обелиск в память погибших в бою с войсками атамана Дутова. Однажды по главной – Советской – улице проходил военный оркестр и играл марш «Славяночка». В этом марше я почувствовал мотив прощания и с тех пор, лишь услышу этот марш, передо мной возникает отчетливо Оренбург, улица, залитая солнцем, одинокий оркестр и прощальные звуки марша.
В период войны не стало многих медикаментов. Фармацевтическая промышленность стала заменять одно лекарство другим идентичным по действию. Так, вместо иодной настойки был выпущен бром-феррон, вместо бальзама Перувианского – бальзам Шестаковского, вместо кофеина - чайная пыль и т.д. За отсутствием клеола я сам его готовил в аптеке. Не хватало серой ваты, ее мы заменили остатками фланели, которую нам дарили на чулочной фабрике. Не стало фанерных шин Крамера – мы сами нарезали их из фанерных ящиков; костыли получали без резиновых накостыльников – пришлось самим нарезать резинки из автомобильных покрышек.
Чтобы помочь сестрам, я, помимо моего очередного дежурства по госпиталю, добровольно дежурил при прибытии санитарных поездов. Когда прибывал санитарный поезд, надо было подготовить персонал для эвакуации раненых из вагонов в зал эвакуации на вокзале, подготовить автобусы, носилки, в госпитале подготовить ванны, белье, постели и пр. Я заготовлял запас керосина, носилок, костылей, коптилок и на вокзале вместе с сестрами выносил раненых из вагонов в эвакуационный зал, а затем вносил в автобусы и из них – в госпиталь. Эта работа была физически тяжелая, но я представлял себе, как трудятся дочки мои на фронте, и я рад был тому, что разделяю с ними добровольное участие в тяжкую годину, если не на фронте, то в тылу, где без медицинского персонала невозможно было бороться за жизнь красноармейцев. Большей частью санитарные поезда прибывали ночью – в 2-3 часа ночи. Дежурный по госпиталю должен был поставить в известность все госпиталя города, а их было 4, о прибытии санитарного поезда. Затем надо было направиться на автобазу и однажды мне пришлось в метель, в темноте идти через весь город к начальнику автобазы, чтобы получить распоряжение о подаче автобусов к вокзалу. 3-я задача дежурного – разбудить рабочих, обслуживающих госпиталь, «бойцов», и направить их на вокзал, а они и так за день устали от пилки дров, доставки воды из колодца и пр. При приеме раненых всегда присутствовал начмед Михаил Борисович Кормер. Привозили раненых в специальных кригеровских вагонах. У них были двери не прямо со стороны вагона, а в бок, углом, чтобы можно было проносить носилки без поворота, а прямо. Все же трудно было сходить с тяжелыми носилками с ранеными из вагонов в эвакозал, где дежурный врач распределял раненых по госпиталям. Особенно трудно было мне привозить бочку воды из колодца, который находился в трех кварталах от госпиталя. Нужно было самому набрать воду ведром из колодца и налить в бочку, самому управлять несчастной, голодной, еле влачившей ноги лошаденкой. Но все это преодолевалось. В обязанности дежурного входила и проверка качества пищи. Мне, вегетарианцу, приходилось приглашать кого-либо из сотрудников для проб, а я расписывался в приеме питания.
В последний год нашей работы хозчасть прекратила кормить персонал в столовой госпиталя. Сестры начали продавать обмундирование. Я с согласия начальства обменял неходкие в практике госпиталя квасцы на колбасу и сам выдавал порции (и это пришлось делать мне – вегетарианцу). После этого мне удалось добиться от военкома НКВД открытия столовой.
С отъездом политрука Глебова я взял на себя доставку газет, почты, раздавал книги, журналы, выпускал юмористическую стенгазету – листовку. В свободные от работы часы я проводил время на квартире сестер – мы пели песни военного времени. Сам я пробовал сочинять стихи на мотивы русских романсов. Трудно вспоминать это тяжелое время. Каждый трудился на совесть, отдавая все силы работе. Конечно, хотелось и радости от общения искусством. Для раненых и для сотрудников начпpoд Ф.А. Ковалев организовал драмкружок, в котором и сам участвовал. Некоторые работники госпиталя участвовали в самодеятельности, выступали перед ранеными. я развлекал сестер пением, чтобы не давать им грустить и самому забыть свою оторванность от семьи. Однажды в Бузулук приехал Цыганский ансамбль. Я договорился с руководством госпиталя о выступлении ансамбля в нашем госпитале. Вечер доставил огромное удовольствие раненым и медперсоналу. За свое выступление цыгане попросили только немного медикаментов и обед.
В городе долгое время отсутствовало освещение и приходилось пользоваться лампадками, или, как и тогда называли – «фигасиками». Я снабжал сестер касторкой. Они разливали ее по блюдцам и зажигали ватные фитильки, смоченные в касторовом масле, не дававшем копоти и горевшем ровно.
Добрую память оставила о себе формировавшаяся в Бузулуке Чехословацкая дивизия, которой командовал Людвиг Свобода. Чехи подарили нашему госпиталю перевязочный материал. От них я узнал о капитуляции Германии, о наступлении радостных дней мира. Звуки вальса «Дунайские волны», раздававшиеся из окна их штабного помещения, особенно запомнились мне в эти дни. В Бузулуке формировалась и польская дивизия. Приезжал генерал Сикорский. Принял парад и вместо фронта уехал с этой дивизией... в Персию. Меня часто принимали за поляка и в день отъезда польской дивизии какой-то выпивший житель Бузулука спросил: «Когда ваши уезжают?». Я ответил: «Наши уезжают в 4 часа!». Позже была организована новая польская дивизия при участии польской писательницы Ванды Василевской.
В нашем госпитале работали чехи. Отношения с ними у нас были дружественные. От имени начальства госпиталя я обратился к Людвигу Свободе за помощью в перевязочном материале и, как я уже писал выше, он не отказал нам.
После 9 мая 1945 г. наш госпиталь начал свертывать свою работу и часть медперсонала отправили в Москву. Остальные были задержаны, т.к. к нам стали поступать раненые и больные пленные немецкие солдаты и офицеры. Когда медперсонал узнал об этом, чувство гнева охватило многих. Трудно было представить себе, как можно ухаживать за фашистами, причинившими столько бед нашей стране, убийцами родных и близких! Но военком сообщил о том, что имеется указание Советского правительства, чтобы медработники проявили чувства гуманности, человеколюбия к врагу и этом доказали разницу между советскими людьми и гитлеровцами. Мы не мстили. Честно относились к своим обязанностям и показали фашистам, что такое советский гуманизм. Пробыв некоторое время в госпитале, ранение военнопленные (и больные) открыто стали выражать свою благодарность персоналу за человеческое отношение к ним. При малейшей возможности персонал улучшал питание находившимся на излечении, хотя это и были фашисты. Корпус, в котором находились немцы, не охранялся. Хотя вблизи него была установлена вышка, но часовых на ней не было.
В ноябре 1945 г. наш госпиталь передал свои функции местному госпиталю. Я сдал аптеку и уехал в Москву. Отзвуки войны мы чувствовали еще очень долго.
Когда-то я написал стихотворение, из которого помню две строки:
Пока живу, я буду помнить
Тебя, стенной наш Бузулук.
Тырново на Оке
В декабре 1929 г. позвонили в аптеку №58 – меня к себе вызвал заведующий Мосгораптекоуправлением т. Зильберг Наум Григорьевич и предложил мне, как делегату аптеки, опросить фармацевтов аптеки, кто из них согласится поехать на три месяца в Тырново Рязанской области сменить фармацевта, который уже три месяца работал в качестве заведующего аптекой. В это время партия выдвинула лозунг «Лицом к деревне». Никто не согласился на призыв МГО ГАПУ, тогда я сам выразил желание помочь Областному аптекоуправлению и собрался в путь. От ст. Шилово я ехал в санях через замерзшую Оку в Тырново, отстоявшего от Шилово в 25 км. Штат аптеки состоял из двух человек – заведующего и рабочего. Рабочий служил в аптеке много лет и научился изготовлять лекарства по рецептам врача и фельдшера сельской больнички. Так в продолжении трех месяцев рабочий самостоятельно ассистировал, а я кроме аптечной работы, занимался отчетностью. Приближался новый 1930 год. Из Шиловской аптеки (она была кустовая – объединяла 4 сельских аптеки) потребовали у меня отчета за 1929 г. и план на 1930 г. Аптека закрывалась часа в 3-4 вечера, а я до двух часов ночи готовил отчет и план. Когда материал был закончен, мне пришлось самому отвезти его в шиловскую аптеку. Возница предупредил меня: «Мы будем проезжать лес. Если появятся волки, тогда Вы бросайте им мешок со всей Вашей отчетностью. Пока они будут копошиться с мешком, мы успеем удрать». К счастью, через лес по Оке тянулся крестьянский обоз, и мы благополучно доехали до аптеки. С волками, только не воочию, я встретился: была морозная зимняя ночь. Полная луна освещала спящее село. Среди ночи услышал я завывание собак, оказалось – это стая волков выла на луну. Тишину Тырнова нарушал ночью в метель звон церковного колокола. Звон далеко разносился по полям и лугам: удар – долгая пауза, снова удар – снова пауза – это сигнал людям, потерявшим в глубоком снегу дорогу к селу.
Аптека являлась местом сбора крестьян-общественников. Время было колхозного строительства. Против аптеки было здание избы-читальни. Я часто заглядывал в эту избу. В ней проходили собрания жителей села. Уезжая в Тырново, я не потерял связь с Райсоветом и однажды я выступил от имени Райсовета с просьбой организовать сбор молока для голодающих детей Москвы. В это время приехал в Тырново инспектор Молокосоюза (сосед по нашему дому в Москве). Он провел всю техническую работу по сбору и отправке молока в Москву. За мою работу я получил благодарность Райсовета. Интересно отметить, как проводилось вовлечение в колхоз. В избе-читальне мужчины сидели по правую сторону, женщины – по левую. Когда председатель собрания обращался поименно к мужчине – желает ли он вступить в колхоз, он отвечал: «Я – как баба захочет». Когда опрашивалась жена его, она отвечала: «Я как мужик захочет». С речами выступали кулаки, агитируя против колхоза. В сельсовете слышалась стрельба из обреза. В Тырново начали проводить радио. Я списался с аптекоуправлением и получил разрешение радиофицировать аптеку. Мой отъезд прервал мою общественную деятельность. Вернулся я в аптеку № 58, но вскоре мне предложили должность рационализатора на заводе 8 марта. Настрадался я на этом заводе! И счастлив был, когда меня сняли с работы, и я сначала работал на складе, а затем управляющим аптекой № 80, где прослужил один год и еле избавился от этой работы.