Письма жене
Родная моя, любимая, ласковая, грустная, Асика моя, моя жена желанная!
Поздравляю нас, тебя и себя, с Варюхой.
Очень и очень огорчен вашим домом отдыха. Я все подготовил для Поленова. Чечик расскажет подробно. Необходимо твое слово.
С Ниночкой пока [нрзб.] не клеится.
Все же я сегодня еду. Устал и перестал быть человеком. Надо вернуть хоть часть уходящей бодрости, молодости, которая исчезает с каждым днем.
А я обожаю тебя. До боли люблю тебя и хочу, страстно хочу. Но сваливаюсь по дороге к тебе исчерпано усталый.
Люби меня. Hе сердись на меня и дай все знать о себе.
Береги себя для нашей «рабочей зимы».
Бумагу у Иос. Петровича достал для диссертации.
Tетради достал.
Учебники достал.
Деньги раздал.
Доверенность заверил и передал.
Письма посланы и доставлены.
Еще раз целую, обнимаю всю. Хочу и хочу.
Поздоровею – рассчитаюсь.
Ради Бога, не стесняйся, скажи Чечику о переезде. Все подготовлено.
Еще раз поздравляю тебя, любимая.
Обнимаю, целую, хочу.
Твой Тяпа-Ласточка
***
6/2/1943 г.
Любимая, родная Аська!
Итак, мы в Тегеране. Особое издание Ташкента, омагазиненного, обазаренного, автомобили в невероятном количестве и много асфальта. Наряду с этим, старый город - древний город, город, который сам себе приходится прабабушкой, от ветхости потерявшей память. Впрочем, что нам до него?! Мы едем дальше к цели нашего путешествия, которая волнует своим содержанием, ответственностью. Несмотря на это, все полно тем, что я оставил. Все полно тобою, ребятами Ташкента и Москвы. День отъезда из Москвы был так труден, как будто я взвалил на плечи невероятный груз. А багажок-то тощенький – маленький чемоданчик (бывший [нрзб.] время в употреблении чайково-продуктовом), да и то со скромным содержимым. Но именно здесь, в этом далеко-недалеком «далеке» чувствуешь с необычайной силой, еще ярче, еще глубже, еще взволнованнее то, что принадлежит нам с тобою вместе, любимая, вместе и нераздельно, чувствуешь свою родную страну, свою Москву, дом свой – родину. Вот все то, к чему мы так привыкли, к чему не следует «привыкать», как невозможно привыкнуть к любви.
И как Ты неправа была, когда утверждала, что Ты у меня на четвертом месте – после народа, театра и Талки!
В день отъезда я понял, что все неразрывно слито воедино, и одно без другого пустеет, теряет свой смысл: и народ, и театр, и Талка-Нинка Варька – все это – Мы с Тобою, мы вместе, в каком бы порядке ни перечислять всего.
Дома, за диваном найдешь пакетик. Я пытался скрасить минуту, когда войдешь в комнату почти впервые без меня. Здесь одиноко, что вполне естественно.
Встретил здесь Образцова, С.Вл. Кругликову, [нрзб.] и Хрусталева и др. Они здесь гастролируют; через Образцова передал еще письмецо-привет. Мы здесь уже третий день – ждем самолета. Очевидно завтра-послезавтра, т.е. 7-го или 8-го улетим.
В Москве я провел всего 3 дня. Мы их провели с Варенькой совершенно очаровательно. Она не слезала с меня, что доставило мне огромное гордое наслаждение. Твои поручения выполнил все: и нашим помог, достал всякой всячины – хватит надолго, по-моему.
И с Шимелиовичем столковался.
Неворожкин лишь заменял его на время его пребывания в санатории в Болшево. И Ленку посетил.
Не успел лишь повидать [нрзб.]. У них телефона нет. И Володю не видел – по той же причине. Времени не хватало никак. Только сейчас я начинаю чувствовать свою усталость. Ничто даром не проходит. Совсем устал. Окончательно.
Мучит и волнует Таленкa.
Бесконечно волнуюсь, как Tы? И как Ты доберешься одна до Москвы. А если с Ар.Зах., то ведь еще хуже.
Все думаю, как Тебе направлять Твои письма и телеграммы – у меня еще нет точного адреса. Впрочем, сейчас уже можно адресовать в Нью-Йорк, в наше консульство. Пиши, телеграфь, поскорей дай знать о себе, о ребятах.
Пусть театр протелеграфирует о премьере «Хамзы» и о премьере в «Хамзе» (Муканна). А я обожаю и целую много-много, как люблю, как тоскую и как могу.
Совсем Твой Миха
***
Асика, любимая, родная!
Судьбе было угодно, чтобы я вместе со своим спутником проторчал здесь, в Тегеране, целых 18-19 дней в ожидании самолета, который, наконец, отправляется завтра. Я здесь чуть с ума не сошел от досады. Нервничал и думал, что придется, подобно Бениамину III, кружась вокруг да около, вернуться. Я шучу, конечно. Меня мучило сознание долга, необходимости выполнить то, что доверено, исполнить дело совести – а мы сидим и бездействуем. Это было ужасно.
Ну, наконец-то, мы уезжаем.
Любимая, совершенно невозможно не получать от тебя сведений, не знать, что с тобой, с детьми. Где ты сейчас? В Москве? Или еще в Ташкенте? Что с Таленкой? Каково ее состояние? Как Нинка с Варюхой – младшее поколение наше? Как мама? Волнует твое состояние. Ты больна была? Дай немедленно знать в Нью-Йорк и консульство.
Пусть мне напишут из театра, как с премьерой, как прошла, как принята. Что с «Муканной»? Напиши также, как ты наладила свою работу и жизнь.
Меня совершенно заела тоска и, если бы не сознание важности и значительности дела, ради которого я послан, если бы не чувство, что я как бы на фронте, я бы окончательно не нашел себе места. Как здесь одиноко!
Какой родной и нужной встаешь ты ежеминутно передо мной, Асика моя! Какая она чудесная, Москва, и как тянет домой, на родину. А мы, оказывается, только в начале нашего пути. Ну, будем надеяться, что теперь нас ничего не задержит и что мы скоро прибудем к месту нашей цели и деятельности. Так хочется «оправдаться», как говорит Прохорыч у Менделевича.
А я обнимаю, целую тебя, как могу и как люблю.
Пиши, телеграфь, если возможно, через информбюро, быть может, дойдет скорее. Еще и еще целую.
Твой Миха.
Прости за прозу письма. Совсем, совсем я расстроился и устал от этих 19 дней ожидания. Хочется работать.
***
Асика! Солнышко! Жена!
Здесь для тебя несколько папирос «Казбека». Выкури их как первые папиросы в Москве.
Обожаю тебя.
Не забывай!
23/V
***
Солнышко! Через час, очевидно, вылетаем на Каир.
Любимая! Загни пальцы на удачу. Целую тебя, Варьку, Талку с Нинкой. Обнимаю крепко.
Миха.
Помни!
***
Родная Асика! Любимая Асика! Желанная Асика!
Снова и снова припадки отчаяния и одиночества – и деться мне от них некуда. Hе знаю, что делать, чтобы отделаться от гнетущего чувства. Сижу в гостинице, оформляю документы. Выясняю дни вылета. Придется летать много-много дней. Выясняю возможность залета в Ташкент. Хотя бы на один день. Наладить все. Посмотреть всех. Увидеть тебя и детей. Но здесь, повторяю, все рассчитано и жестко, как на войне. Как Чечик говорит: «Война!»
Много-много передумал за эти дни.
Очевидно, так и должно быть. Готовишься к чему-то целую жизнь, а когда, наконец, наступает необходимость это «что-то» совершить, ты оказываешься неподготовленным, все кажется неожиданным и даже ненужным.
Впрочем, все было бы, конечно, иначе, если бы я уехал из Москвы или из Ташкента, наладив все. Я с ума схожу оттого, что меня вырвали, а не снарядили. Осталась ты – мое любимое, родное, бесконечно дорогое существо, нужная моя. И ребята. Надо ведь вам и жить, и работать, и налаживать. И все это без меня.
Остался театр. Почти без планов. Без перспектив. Фактически, без руководства. Остались мои узбеки, и повисла в воздухе неоплаченная мною и реализованной ответственностью моею обязательность перед ними за доверие и за ласку. Кроме того, здесь выявилась картина весьма тяжелая и сложность той обстановки, в которой мне придется очутиться фактически одному. Ибо мой коллега, который едет вместе со мной, вряд ли может явиться опорой мне и подмогой. А сложность растет там с каждым днем. Придется нырять. Но ведь это не роль. Здесь провал немыслим – это значит провалить себя самого, обезглавить себя.
Любимая, мне тяжело и тоскливо.
Впрочем, должны победить и жизнь, и правда, и любовь. И должен победить народ.
Прости за все мои резонерские речи и жалкие слова. Но мне необходимо об этом сказать, сказать тебе, именно Тебе, самой близкой, самой родной, дорогой.
Сейчас перейду к делам.
1. Hа сколько я еду? Пытался здесь выяснить. Лозовский заявил мне, что не больше, чем на два месяца, кроме пути. Но путь – это от недели до 10 дней в конец. Значит, надо полагать, что всего поездка должна занять месяца два с половиной – три. Так он мне сказал, что именно таково постановление. Итак, буду там конец марта, апрель, май и часть июня. В и ю н е буду дома.
2. Что делать тебе? 1. Сдать диссертацию. это – один вариант. При этом – я пишу об этом Фишману – тебе дадут человека, который будет тебя сопровождать все время (в Самарканд и обратно). После этого едешь в Москву. Посылаю в этом письме специальное письмо Храпченко – по приезде в Москву передай ему это письмо, чтобы он помог тебе устроить питание в Цедри. За это время ты отправляешь посылочки в Москву для мамки и для малышки. 2. Второй вариант. Ты едешь в Москву. Я знаю, что душа у тебя неспокойна за наших стариков и за малышку. Тогда тебе придется устроиться, и лучше всего, конечно, на старой работе в онкологическом. Это весьма жалко, что Tы примешь именно второй вариант, ибо тогда защита диссертации крайне задержится, затянется работа у тебя так же, как она затянулась у меня – на неопределенный срок. Кроме того, меня удручает вопрос с Tвоим личным бытовом устройством. Правда, я надеюсь, что письмо к Храпченко поможет. Но как ты управишься в Москве одна, без людей, которые помогли бы Tебе, право, не знаю. И это меня ужасно угнетает. Я лично склоняюсь к первому варианту.
Вообще мне до того больно за Tебя и беспокойно, и такая дикая тоска по Тебе, что места себе не нахожу.
Пока высылай маме как можно больше посылок.
3. О наших в Москве.
Я только завтра, 16-го, смогу связаться и с нашими, и с театром. Оказывается, с простыми городскими телефонами связь столь же невозможно трудна, как и с Ташкентом. Я добиваюсь Москвы и Ташкента с первой минуты, как я идиотски застрял в Куйбышеве, но еще до сих пор связи не получил. Как только узнаю, немедленно тебе сообщу телеграфно. Любимая, солнце мое, любовь моя! Не волнуйся только. Я убежден, что там все в полном порядке. Все, чем смогу, я отсюда еще помогу, подтолкну, сделаю.
4. Барбишечке. Главное сейчас, чтобы училась. Посылай маме, кроме посылок, еще и деньги. Сколько сможешь и побольше. Кстати, имеет смысл послать 1-2 бутылки водки. Ты ведь знаешь, что это для них весьма ценно.
5. Таленочке и Нинуське. Я подумал, что нет никакого смысла ехать в Москву без театра, и вот почему. Если Tебе будет невероятно трудно с питанием в Москве, то и им это будет тем более трудно как иждивенцам. Даже ВТО их не прикрепит. Кроме того, вдали от театра и деньги будут поступать неисправно. На месте же их можно будет получать по мере надобности без затруднений. Tебя лишь прошу поднажать на них, чтобы Талка училась французскому и английскому (она бы потом и мне этим сильно помогла – сам-то я английскому научиться в моей жизни не успею), а Нина училась бы математике, русскому и еще одному языку. Для меня успешные занятия всех троих – просто счастье. Что касается четвертого – Матека, передай, что бумага ему будет передана через театр (из Москвы), и пусть побольше пишет.
Мне это все кажется более устойчивым и верным, чем отправка в Москву, в неизвестность, с совершенно невыясненными условиями жизни, работы, питания.
Впрочем, как я уже сказал, фактически в отношении тебя дело обстоит ненамного лучше. И, если бы не Барбишка и мамка, я, не задумываясь, настаивал бы на том, чтобы ты не отрывалась от базы театра, который все же может, в смысле забот, что-то сделать. Не говоря уже о том, что из Ташкента можно оказать москвичам большую помощь, чем в самой Москве.
6. О деньгах. У маня такое представление, что за время нашего отсутствия должны были кое-какие деньги накопиться. Немного, но рублей 1000–1500 – безусловно. Я пишу, кроме того, Фишману, чтобы 1000 выдали бы тебе сверх всего. Я умоляю, сшей себе хоть одно платье на эти деньги. Я все же думаю, что за четыре – четыре с половиной тысячи можно кое-что достать. Дальше. Из театра я должен получать 3000 рублей ежемесячно. Это уже после вычетов. Да тысячи полторы из Узбекского. Тоже после вычетов. Эти деньги надо делить так, чтобы у тебя лично было бы не меньше двух – двух с половиной тысяч рублей. Остальное оставишь ребятам. Это в том случае, если поедешь в Москву. В противном случае распоряжайся всей суммой жалования как найдешь целесообразным.
7. Квартира. Следи, чтобы Чеча регулярно платил за нее.
8. Госет. Пишу подробно Фишману. Пусть не волнуется, а управляет. Пусть никого не увольняет. Не время сейчас. Впрочем, пишу подробно обо всем.
9. Узбекские театры. Созвонись, пожалуйста, с Ашрафи, с Уйгуром, с Левиным с Нишам-Ходжаевым. Объясни в общих чертах, что я получил срочное задание – займет два – два с половиной месяца. Так что пока пусть Ашрафи руководит Оперным театром. А Уйгур пусть не трогает Муканны, если хочет ждать меня, а займется пока другой постановкой. Если же он найдет, что ждать невозможно, тогда его воля делать, как он найдет лучше. О моем отъезде, о целях, о направлении говори им, мое солнышко, лишь в общих чертах.
10. О Ефейке. Передай ему, что Левина Ревекка Сауловна включила Мирру и его в список. Пусть ждут вызова. Если, паче чаяния, до вызова театра они не получат вызова, я надеюсь, что театр их прихватит с собою. Я и об этом пишу Фишману. Я пробовал здесь заказать очки. Если удастся – вышлю.
11. О Бибе. Напомнишь Фишману, что так их оставлять невозможно. Что нужно им помочь, если они и Гриша выдержали эту страшную зиму. Меня очень давит долг перед ними и ответственность за их жизнь.
12. Сохрани мне мою заразку. Пожалуйста, пожалуйста. И выпей за мое здоровье. И за день рождения. Мне придется одному упиться и самому себя спрашивать, отчего я уродился таким.
Вот, пожалуй, все, если не считать, что еще и еще думаю о Teбе и о ребятах. И внутри у меня рана, как будто вырвали у меня сердце. Так непонятно тяжело. Ну ладно, не буду думать обо всем этом тяжелом. Скажу только, что Tебя обожаю. Люблю, хочу, тоскую, целую, мечтаю о возвращении. Люби меня. не забывай меня. Жди меня. Уверен, что я многое забыл. Нe обо всем сказал, быть может. Тогда напишу особо.
Прости за необычный стиль моего письма. Но пишу так, ибо не уверен в судьбе письма, и потому пишу так.
Ррррас-тя-па.
А люблю и мысленно пишу Tебе, как всегда писал, моей любимой, моей желанной, моей жене.
Целую, обнимаю, ласкаю. Не унывай. Быть может, все хорошо будет. Еще, еще и еще тебя ласкаю, целую, люблю.
Твой Миха
***
Дорогая, любимая, родная Асика! Солнышко!
Оказалась возможность написать тебе пару строчек, а сказать хочется столько, что не знаю, с чего начать. Сама понимаешь, что значит полугодовая разлука. Тоска по Tебе, по дому, по Москве, по работе съедает нацело.
Хочется домой.
За это время было столько, что голова пухнет. Но разве расскажешь обо всем этом в коротеньком письме, да еще в осеннем туманном Лондоне, который навевает в эту пору года невероятную грусть.
Вообще-то нам, что называется, везло. В Африку мы попали в июньский зной, в Нью-Йорк – в самое «горячее» – жаркий период – июль. В Лондон – именно тогда, когда из-за тумана порой самого-то себя не можешь найти. Брекфасты, ленчи, линеры и саперы с их чикенами и другими прелестями жратвенных торжеств надоели до черта. С удовольствием вспоминаю «второе» в обеде ташкентского Дома академиков. Работа наша проходит успешно. Она оказалась значительно труднее и утомительнее, чем это можно было ожидать.
У меня чувство, что я состарился лет на 10.
Ни на одну минуту не покидала мысль и беспокойство за вас всех и за Tебя, моя радость.
Те 4–5 телеграмм, которые мы получили, очень встревожили меня своей количественной скупостью и некоторой безучастностью.
Я забрасывал тебя телеграммами из каждого города, но сведения продолжали поступать в том же темпе и тоне.
Новый год, надеюсь, будем вместе. Позвоните Рахили Фефер и передайте ей мои приветы. Приветы от Фефера.
***
Моя любимая Асика, жена родная!
Поздравляю тебя, мое солнышко! Как хочется видеть тебя счастливой! Как хочется поздравить тебя совсем-совсем иначе, чем сейчас, когда ты далеко от меня, и я не могу тебя достать!
Сегодняшний праздник я чувствую острее, чем когда бы то ни было. И мне трудно самому себе объяснить это. Но чувствую себя все эти дни как бы в посвящении и готовлюсь, готовлюсь к этому дню Твоего рождения, ко дню рождения моей родной, моей любимой, моей желанной. Как хотелось бы Тебя всю оросить собою, обсеменить всю-всю так, чтобы местечка свободного не осталось. Прими подарочек, который я заказал для тебя, и бутылочку одеколона «Кремлевская роза», которую я здесь достал у парикмахера.
Ничего не пишу ни о себе, ни о делах. В другой раз. Сегодня хочется совсем-совсем другого. А тебе желаю так много здоровья и счастья, чтоб хватило на нас обоих.
Целую крепко, еще, и еще, и еще.
Моя родная, любимая, вкусная, желанная жена. Не забывай меня.
А я уже, несмотря на режим, крепко выпью за Тебя, мое солнце. Целую, обнимаю тебя, жена моя.
Твой Тяпа
***
Любимая, желанная, бесконечно нужная жена моя!
Получил Твое письмо и ничего не понял. Как же ты продолжаешь с Шалановым ходить в Коктейль-Холл? Чувствую, что он тебя заинтриговал – после того, как он мог задеть самое родное, дорогое и близкое на свете! Впрочем, очевидно, тебе виднее.
Мне же и тревожно, и обидно, и больно.
О премьере я Тебе уже написал, и Ты поймешь мое огорчение. Как странно, что он (спектакль) действует на одних так волнующе-пленительно, а на других – холодно, еле колебля зрительское равнодушие. Hе думаю, что делo в его спорности. Очевидно, и здесь то же, что в отношении Шаланова: мне он довольно противен, а тебе он импонирует.
Hе разберешь.
Быть сейчас с Тобою, немедленно, сию минуточку – это самое большое счастье, что я себе мыслю.
***
Любимая, родная Асика!
Работаю здесь много – не меньше, чем дома. Естественно, устаю. Но, кажется, устаю с успехом. Очень тоскую по Тебе, мое солнышко. Как ты? Как Варюха? Дети в Ташкенте?
Пиши, любимая. И ... не забывай.
Целую крепко.
Миха.
***
Счастье мое, любовь моя, ласковая и нежная, суровая и жестокая, желанная моя!
Тоску-у-ую-ю-ю. Не могу-у-у!
Помни обо мне и дай всем хахалям по морде. А Ольге Моисеевне я тоже спасибочко особое скажу!
Обнимаю тебя, моя любимая, моя родная, моя нужная-нужная жена.
Целую и целую без конца всю, всюду.
Весь твой Тяпа
***
Хочется видеть тебя, обнять и почувствовать в каждой клетке своей мужем твоим.
Солнышко, ну, скоро-скоро будем вместе. И совсем вместе. Hа разлуку я больше не согласен. Хватит.
Так печально, что ты ничего подробно и толком не пишешь о себе. Хочется знать, как ты себе мыслишь отпуск и дальнейшую работу. Когда отпечатают работу по клинике (Меер Сем.)
***
Что же будет дальше?
Сегодня – вернее, вчера (сегодня воскресенье и, так как я весь день просидел безвыходно в номере, мне казалось, что и дня такого не было), да вчера звонил Абдурахманову и просил, даже требовал, чтобы я прилетел на два дня. Я б это сделал с наслаждением, но удастся ли это – не знаю. У меня в распоряжении дней 6–7. Я бы успел чудесно, но тут дело упирается в самолет, который летает нерегулярно, и полагаться на все это невозможно.
Итак, не знаю, удастся ли вылететь.
***
Счастье мое, любовь моя, Аська! Сегодня получилось приглашение (совершенно трогательное) от Образцова – исключительно для нашего театра. Я должен приветствовать его Театр.
Если силы будут, приезжай. В антракте я тебе позвоню.
Билет на всякий случай оставляю.
Мамке я звонил 2 раза. У нее 37,7.
Остальное сам расскажу.
Целую Тебя, солнце мое.
Миха
***
Асику.
Еда под подушками.
***
Два часа нашей разлуке.
Моя родная! Моя любимая, нежно-нежно любимая! Бесконечно желанная, больше, чем когда-либо, если только больше возможно.
Вот уже два часа, как мы расстались, вернее, как нас разлучили. Ищу слова, чтобы определить мое состояние – и не нахожу. Так неожиданно и так неумолимо мы еще никогда не расставались. У меня такое чувство, что меня оторвали от Тебя. До невероятного неумолимо. И это так гнетет, так давит.
Я так полон горечью разлуки, что ни о чем другом думать не могу. Хоть я и знаю, что еду на фронт, очень серьезный, очень ответственный, что он серьезнее всего, что я за всю мою жизнь делал.
Сейчас поезд мчится. Ты все ближе к детям, все дальше от меня. Это мучительно!
Я знаю, что я еще ничего не совершил такого большого, но я чувствую, что разлука с тобою — вот так, с налету, — героична. Героична с Твоей еще больше, чем с моей стороны.
Асика! Помни меня, не забывай, не сердись – «жди меня»! Зажми оба пальца больших на обеих руках.
Помнишь этого еврея-врача, который перед насильственной смертью, причиненной ему немецкими мерзавцами, воскликнул единственное еврейское слово, которое он знал, и это слово было «братья»! Быть может, именно с этого начну свою первую речь.
Но, говоря это, я буду помнить Tебя, моя Асика, моя родная!
Впереди неизвестность, открывающая широкие перспективы для фантазии, для воображения, для гаданий и предположений. Все это далеко, и нет еще чувства реального. Пока реально до жуткого ощутимо то, что мы расстались, и расстались-то без подготовки, без разбега, прямо на ходу, на полуслове. А у меня еще столько несказанного тебе, столько непроизнесенного и нужного, чтобы сказать Тебе, шепнуть на ухо, объяснить Тебе, чтоб ты знала, как я люблю, как не на шутку знаю, до чего наши жизни сопряжены, сплетены, слиты!
Как же это?! Как же это так?!
В Tвoих глазах я увидел первый ответный огонек, когда это рассказывал, твоя ласка подтверждала, что ты все-все поняла.
Помни, где бы я ни был, что бы ни делал, как бы ни боролся и «сражался» – я буду с Тобой, с Tвоим образом, с Асикой.
Люби и помни меня. Жди меня.
Обними ребят. Таленке и Нинке шепни на ухо, как я был растерян, когда прервали мой путь к ним. Объясни ты им, какая тоска была у меня в глазах, скажи, что ты эту тоску выпила и что ты им передаешь ту часть, которая выпала на их долю.
Сама же Ты соберись волей! Теперь Ты – хозяин. Ты ведаешь всем. Распоряжайся полновластно.
Посылаю я:
1) 1990 рублей на путевки,
2) 600 рублей тебе,
3) 400 рублей Талочке,
Это в том случае, если успею к тем деньгам, что я получил уже наличными (2000) достать еще наличными 900.
4) Остальные 1500 рублей, требуемые для путевок, надеюсь выдаст директор на счет Фалька. А там будут еще деньги.
Купил я для Вареньки [нрзб.]. Думаю она, маленькая наша, обрадуется.
Солнце мое! Целую тебя поцелуями ночи, поцелуями мужа, мечтающего ощутить свою жену.
Напиши, что с мамкой, и люби меня, а на других – ни-ни – не заглядывайся. Я сойду еще за многих, так я хочу тебя.
Солнце, Аська, любовь моя.
Целую, как хочу.
Весь твой
***
3.ХI.43 г.
Чувствую себя дедушкой, в которого меня обратили Талочка с Викторией. Безумно хочется знать о них и о Нинке с Варюшкой.
Отчего не сообщаешь, что ты делаешь, где работаешь, где они и что они все делают.
Как же можно работать с таким напряжением, как я, и ровно ничего не знать, даже самого необходимого!?
С нетерпением жду минуты возвращения и свидания с тобой, моя любимая, моя желанная, моя родная.
Расцелуй ребят, ведь семья-то у нас, слава Богу, немаленькая, — Нинуську, Варюшечку, Викторию, Матека. Расцелуй мамку, Наталию, [нрзб.], Женю, дядюкана.
Передавай горячие приветы и поцелуи Моисею Мих. и Еф.Мих.
Приветы Чечке и Мише.
Tеатр действовал, подобно Тебе и «презирал» меня своим «глубоким молчанием».
Вот ужотка приеду, так наведу порядочек.
Oбнимаю, целую, тоскую, люблю и еще, и еще целую.
Твой Миха
Передай приветы Саше Тышлеру, Леве Пултверу. Я видел его (Левушкиного) брата. Что с Зуск. и другими руководителями театра?
Асика! Скоро-скоро увидимся.
Целую.
***
Аська, Асика, Асенька, Асик, Ася, Асечка!
Начинается на «А» и так и является для меня, моей жизни, моего дня и ночи – началом начал - основным сердцем моим.
Когда произносишь твое имя, в груди становится полно до тесноты. Стирает все и бьет могучее ощущение внутреннего моего богатства, силы и власти.
Асечка!
Это – утро, первое пробуждение.
Это – день [нрзб.], на что и [нрзб.] брошена была моя мысль.
Это – вечер с его первых сумерек до густого мрака запирающегося неба, когда позволено мечтать и освобождать воображение.
Это ночь – моя ночь, с прерывистым сном, тревожным сном, где [нрзб.] воображение дорабатывают явь.
И явь, и сон – это Аська.
Глаза Tвои часто касаются самого дна, хотя глубина их бездонна.
И волосы Твои кончаются одной завитушечкой сбоку, [нрзб.] ничего более шикарного я не видел [нрзб.]. [Нрзб.] протест.
Губы Tвои ласковы, нежны и часто жестоки в поцелуе и в слове.
И тело Твое мудро, как Твой свежий, высокий и острый ум.
И вся Ты – то, чем дышу, чем живу, чего хочу и чего никогда никому не отдам.
Асика! И для Tебя – эти сто страничек, хотя их у меня для Тебя гораздо, неизмеримо больше. Ими полон мозг, глаза, уши и то, что отдано и посвящено Тебе.
[Нрзб.] Тебя, пишу для Тебя.
И ничего нежнее и жесточе я не знал в моей жизни, как моя любовь к Тебе, к Аське, к жене моей.
К Аське.
В Tебе я весь, но я не тону в тебе, я рождаюсь заново.
Тобой уже рождены во мне новые слитные образы, мысли.
Это уже наши с тобой дети.
И все, что родится вновь, каждый образ, каждая мысль, каждый острый прием зачато мной в близости с тобой, смешано с твоей сочной и мутной, как струя Твоей женской страстной влаги, рождено тобой.
Предок Авраам жизнь свою начал в пустыне. Кругом сжигающее жизнь раскаленное жерло солнца. С ним – Сарра, которую звали Саррай.
Закон запрещал смотреть на женщин, и Авраам никогда не видел той, кого любил.
Он любил ее в своем воображении, но никогда не видел образа своей жены.
Но и у Сарры были свои тайны, и немало ангелов белокрылых; они готовы были выполнить любое ее желание, лишь бы насладиться радостной улыбкой ее подлинно земного прекрасного лица.
И Сарра не пожелала ничего: ни нарядов прекрасных, ни украшений ценных, ни сына даже вначале не пожелала она.
В пустыне Сарре по женской прихоти захотелось воды. Не для питья, нет. В старых [нрзб.] было достаточно, чтобы утолить жажду. Ей ручья с родниковой хрустальной, прозрачной водой захотелось в пустыне, именно здесь.
Что же ангелы? Эта порода полна восхищения и готовности лишь до той минуты, пока не нарушен порядок, заведенный свыше.
Вода в пустыне – абсурд, чепуха. Воды в пустыне быть не может. Там кое-где [нрзб.] гнилой – еще туда-сюда, но ручей, да чтоб вода была хрустальной, чистой, — ну, это, конечно, женская блажь, ради которой пустыня никак не может изменить своей природе - быть безводной и сухой.
И лишь один из стаи серафимов, быть может, бывший, быть может, «падший», быть может, просто «примазавшийся» — не устоял. Захотел он не столько желание Сарры осуществить, не столько в улыбке ее выкупать свои крылья – думаю, что не это его соблазнило. Я даже уверен в том, что его мучило желание узнать, для чего, для какой цели Сарра захотела изменить положенный свыше распорядок вещей и природ.
Вот.
И он, ему одному известными путями, повернул волю Господню к некоторой ревизии образа пустыни.
— Пусть потечет ручей!
Это было раннее утро. Приблизительно такое, когда [нрзб.] тысячелетия люди только кончают свой ужин на крыше в Европейской и отправляются потом срывать «анютины глазки» для чисто научных надобностей по митогенетике.
Вот в такую едва брезжущую рань перед палаткой супружеской четы предков вдруг возник ручей.
Женский сон чуток. И тихое журчание ручейка прервало легкий сон Сарры. Можно даже быть уверенным в том предположении, что не самый ручей журчал; шум нетерпения производил искусник сизокрылый, который выжидал улыбки Сарриной, своей мзды за содеянное, да еще последствий всего этого дожидался он, уверенный, что «неисповедимы пути».
Сарра вышла. Увидела ручей. Где-то в глубине души усмехнулась, потом брови ее сразу проглотили улыбку и в глазах искрометно блеснул зеленый огонек.
Она быстро скинула покрывало, чалму и все, что скрывало от глаза человеческого ее гордо дразнящее тело, и с вызывающим криком кинулась в воду.
Авраам праведен.
Он выше, не глядя в сторону жены, спросить, что исторгла oнa этот странный, необычный крик.
Но, вместо ответа, раздался второй крик. В нем было все: восторг, страсть, изумление, радость, боль, горе, острая ясность, смешанная с безумием. В нем смешались кровь и тлен, жизнь и смерть, скорпион с розой.
Крик этот принадлежал уже не Сарре, а Аврааму.
Вода отражала зеркальной поверхностью своей бесподобный, отравляющий ядом желаний образ и тело Сарры. Авраам впервые увидел жену. Любовь с заповедных высот спустилась на землю.
Из темных и холодных углов стихийных и слепых желаний вылезла безжалостным двуязычным жалом – любовь в самый мозг, в память, в мысль человека.
Да, да, двуязычным жалом, ибо в эту минуту родилась не только любовь.
Родилась еще и ревность. Авраам увидел, и вместе с радостью, со счастьем любви родился страх – потерять!
Так началась земная любовь: в крике муки и ошеломляющего счастья.
И сизокрылый здесь ни при чем.
Здесь только Ты, да я.
По усам текло, в рот не попало и т.д. Все остальное, как полагается.
***
Моя любимая, моя желанная, моя родная, бесконечно волнующая Аська!
Вот она – Москва. Волновался я не меньше. Как после огромной разлуки войти в тебя! С ума сойти! Москва никогда не представлялась мне столь величественной и таинственной, поди, как ты. Всегда близкой и далекой, всегда нужной, открытой и непонятной. Она слитно [нрзб.] к встрече с тобой и с Варенькой. Она здорова совершенно. Здоровы и Наташа, и Толя, и Надя.
У нас большое горе: Михаил Михайлович умер в Ленинграде. Умер от отеков на почве самого обыкновенного голода. Не буду говорить о том, что я перечувствовал, узнав об этом в первые же минуты прибытия в Москву.
Готовлюсь к митингу и думаю о тебе.
Хлопочу о пропуске и, конечно, вскоре смогу обрадовать тебя.
Ал.Абр. еще не видел. Говорил по телефоны. Видел Армана и сошел с ума! Он просто счастлив. Больше еще никого не видел.
Скучаю по тебе дико.
Обнимаю, целую и делаю то, на что имею право мужа.
Твой.
Целую Таленку, Ниночку.
Меня торопят. Потом напишу каждому в отдельности. [нрзб.] привет.
Еще и еще раз, сколько могу, по четыре раза в ночь.
Весь твой. Привет Лене.
Солнышко! Один пакет кофе отдай от Арона Захаровича Берте Михайловне.
***
Дорогая Асика! Я все еще в пути. Вот уже месяц. Добраться просто невозможно - перегрузка сообщений. Был вчера на пирамидах. Видел [нрзб.] сфинкс: типичный [нрзб.] и т.д. Для меня это мучительно. Тоска по тебе невероятная. Любимая, целую тебя крепко. Обними ребят. Волнуюсь за Талочку. Пишу и [нрзб.]. А куда тебе писать – не знаю.
Целую.
Твой Миха
***
2/V
Любимая, родная Асика!
Уже написал тебе в Москву. Но не уверен, уехала ли Ты из Ташкента. По сведениям, добытым с большим трудом, Ты еще в Ташкенте была 26-го числа.
Как видишь, мы еще в Каире. Поездка дико утомительна, хотя и интересна. Тоскую по тебе дико. Беспокоюсь за всех и все. На этих пирамидах был вчера.
Обнимаю, целую без конца.
Миха
Приветы всем нашим и театру.
***
Асика, солнышко мое! Отчего молчишь?
Наташа уже получила письмо и с дороги (правда, от Вареньки), и с места прибытия – от Тебя. А я – ничего. За что это? А? Солнце мое родное, любимая женушка моя! Умоляю, пиши!
Титася перезванивается со мной, и иногда мы слышим и понимаем друг друга. А с Наташей мы друзья.
Если бы я от тебя получал бы какие-либо хоть письмишки – все было бы куда ни шло. Но ты молчишь.
Я [нрзб.] ставлю «Фрейлекс». Все хвалят. особенно Бетти, и это меня пугает.
Твои распоряжения все выполняются. 300 рублей к 30-му для Пресни уже приготовлены. Меня волнует, хватает ли вам денег. Сообщи, и я немедленно вышлю.
Мне очень тоскливо, солнышко мое, без Асики моей.
Я был в Кремле на приеме в честь маршалов. Было очень интересно, и хорошо, и празднично. А главное, вернулся домой совершенно трезвый – обстоятельство, которое не может тебя не интересовать.
Ради Бога, пиши. Пиши, как Варюха и кто твои и ее друзья.
***
Солнышко мое! Асика родная, любимая моя!
До чего я счастлив, что ты отдыхаешь! Трудно передать!
Как хорошо, что Ты с Варюхой, что обе вы, наконец, дорвались друг к другу.
Я весь погрузился в работу, и это единственно немного рассеивает мою тоску. Но вечерами очень и очень тоскливо и трудно.
Хочется Tебе массу сказать и рассказать, сказать Tебе, как я люблю Tебя и какая Ты у меня замечательная! Сказать о том, как мне хочется к Tебе, написать об этом на своем языке, но... расскажу уже об этом при встрече, при скорой встрече. Скажи Вареньке, что я ее обожаю.
Ребята здоровы, заняты хозяйством, Виктошей. Она – премьерша в доме и на бульваре.
А в театре у нас – старые и стареющие премьеры и премьерши, и все, как было. Пиши мне много и часто.
Я обнимаю Tебя и Варюху и целую вас без конца.
Твой Тяпа
***
Родная моя, любимая Асика! Жена моя дорогая, желанная.
Совсем совсем истосковался и уже считаю дни, когда Ты приедешь. Ни к чему это – разлука на такой долгий срок. Единственное утешение, что, быть может, что немного поправишься ты и Варюшечка.
Я здесь поддерживаю регулярную связь с Наташей, Сократом, Титасей и Софулькой. Отпраздновал наше 30-е один на один с Tвоим портретом. А теперь жду не дождусь Тебя – есть о чем потолковать.
Любимая, я работаю бешено много, хочу все закончить к твоему приезду.
Ребята за мной ухаживают очень трогательно и целуют Tебя и Варюху.
Чечик горд Tвоим посланием и творит Tебе ответное письмо.
Ефей продолжает приставания к Виктошке, но ему трудно вытеснить [нрзб.] из ее мира. Но все это скучновато, и уже хочется поскорее быть вместе. Намечается у меня солидная усталость, и я не знаю, как отдохнуть, раз Тебя нет.
Сурик был очень любезен. Итак, Тебе надо обратиться в дирекцию Ялтинской филармонии от его имени, и Тебе помогут выехать. А пока пиши подробно и сообщи точно, когда Тебе выезжать и каким поездом, чтоб знать, как и когда встречать.
Сегодня направлю телеграмму насчет всего этого.
У нас уже полное лето, и я хожу полностью летний, т.е. без пальто и со светлым галстуком.
Впрочем, когда приедешь, блесну внешностью.
Фальк уже заканчивает портрет, и я скоро избавлюсь от занудливой «подруги».
Людмила звонит реже, но горячо приветствует и много расспрашивает о Тебе.
А я люблю Тебя и все-все тебе скажу при личном свидании, все, что хочется, все, что рвется с языка.
Целую Тебя и Варюху крепко, много. Обнимаю тебя, любимую.
Твой Тяпа.
***
10/V 12.00
Солнышко Асика
Срочно обратись в дирекцию Ялтинской филармонии содействии билетах тчк. Сурик распорядился тчк. Целую обеих обнимаю = Миха