Воспоминания

Я родился в 1926 г. в г. Витебске, но Витебск я не помню, т.к. мы уехали из Витебска, когда мне было четыре года, в 1930 г. Только помню, как меня однажды отвели к бабушке по папе.

Папа, Ицка Шефтелевич Вайман, был по специальности шорником. Он 1898 г.р. Витеблянин. В Витебске была шорная артель, где работали в основном евреи. И вот на базе этой шорной артели в Могилеве создали шорную фабрику. И всю эту артель из Витебска, всех этих классных специалистов, перевели сюда, в Могилев.

По утверждению моей сестры Ривы, наш дед, папин папа, был сапожником. А бабушка, папина мама, занималась мелкой торговлей. Краем уха слышал, что дед попал под трамвай. Знаю, что в Витебске начали строить дом, но не закончили. Незаконченный дом продали, а на эти деньги купили в Могилеве дом на 2-м Крутом переулке. На эти деньги и отремонтировали его, пол перетянули, сделали новые рамы, крышу переделали. Там и стены все прогнили. Было это году в 1938–1939-м. Я это хорошо помню. Делал все столяр. Прямо во дворе поставил свой верстак и там работал. Кто-то из местных, но не еврей.

В 1939 г. или даже в 1940-м наняли печника, а печник был беженец из Польши, еврей, хороший мастер. Достали кафель и русскую печку переделали, кафелем обложили, и голландку тоже польский еврей делал. Помню, что они все спорили с папой. Папа говорил, что идиш не нужен для жизни, и хорошо, что дети не знают его. А еврей доказывал, что раз мы евреи, мы должны знать свой национальный язык. Тогда мне казалось, что был папа прав, а с годами я понял, что тот польский еврей был прав. Свой национальный язык надо знать. Как цыгане, например, кем бы они ни были, свой язык сохраняют.

Мама, Миндлина Бейля Михелевна, 1894 г.р. Знаю, что она была родом из деревни Колышки. У нее было два брата и четверо сестер. Старший Брат Лева или Ирма, точно не помню, погиб в гражданскую войну на Перекопе. Дядя Иосиф стал артистом, даже знаменитым артистом, режиссером еврейского театра. Даже в каком-то фильме какую-то роль играл до войны. Тетя Хася была самая грамотная. И шила очень хорошо. Они там все были портными. Она, по-моему, где-то учителем работала. Окончила какие-то курсы или техникум. Была очень грамотной, писала такие письма! С мамой она переписывалась на идише. Мама тоже грамотной была. Где они грамоте научились, кто их учил, не знаю. Кто был отец у мамы, я не знаю. Они остались сиротами, когда маме было 13 лет. Наверное, это было еще в Колышках. Потом уже переправились в Витебск.

У папы тоже была большая семья. У него было четыре брата и три сестры. Хая, Ганча, Сара-Лея. Из братьев Лева, самый старший, уехал в Америку. Или до революции, или во время НЭПа. Авром был заготовщиком. Помню, когда я у них был в гостях в Черновцах, к нему сапожники приходили. Он халтурил. Они хвалили, говорили, такой мастер классный, заготовочку сделает, так на колодку хорошо укладывается. Следующим был папа, а потом был Гирсл, самый деловой из них. Они в эвакуацию успели уехать в город Кара-Балты в Киргизии. Там было два брата и две сестры. Но дядя Авром жил всегда более зажиточно. По-видимому, работа была такая. Хорошим заготовщиком был. Остальные — не очень.

Знаю, что папа рано ушел из дома, лет 13 или 14 ему было. Пошел на свои хлеба там же, в Витебске. В доме нечего было жрать, наверное, вот и пошел зарабатывать себе кусок хлеба. Но он сапожником не стал. Все же сапожная работа более нежная, более квалифицированная. А шорник упряжь для лошадей изготавливает. Там тоже, конечно, упряжь всякая бывает. Есть нарядная, ее хороший специалист делает. Но где он учился, я не знаю. Что, он мне будет докладывать? А сам я ему вопросы такие не задавал.

Когда были в эвакуации, бабушка пошла в мастерскую портняжную. Нужно было хлебную карточку зарабатывать. Рива, сестра, пошла в институт. Она еще до войны училась. Коканд был город областной, и там был тоже пединститут. Уже в Могилеве кончала. А дед (папа) работал в какой-то мастерской, организации. Как она называлась, не помню. Там была кузница во дворе, и варили мыло. А что там еще было, я не знаю. Дед работал мыловаром. Где-то доставали компоненты, котел или два стояли. Потом как-то выкладывали, на куски резали.

Вернемся назад, к переезду в Могилев целой компании шорников-евреев: Сололихин, Гандин, Тресков, Любчик. Самым главным был Рубинштейн, по-моему, его звали Хаим. Это был самый сильный специалист. Он делал выездную упряжь с кисточками, плетеночками разными. Такую не каждый мог сделать. Работал он главным технологом, наверное. И он пострадал во время сталинских репрессий. Его посадили за то, что где-то в колхозе хомут натер лошади холку. Я ходил туда на шорную. Это здание и теперь есть. Оно находится напротив 16 школы (ул. Мигая — здесь и далее уточнения Александра Литина). Там стоит дом из красного кирпича, там был детский садик или ясли до войны (сейчас художественная школа — А.Л.). А в следующем доме и была шорная фабрика (там потом располагалась швейная фабрика — А.Л.). Я там часто бывал. Там в основном для армии изготавливали хомуты, седла, все, что нужно для упряжи. Цех для деревянных деталей, назывался клещевой (ведь там не все детали были мягкими, есть жесткая часть, которая обшивается кожей) располагался где-то на Подниколье. Я туда ни разу не ходил. Там почему-то был очень престижный цех, зарабатывали хорошо. Евреи на шорной были технологами, мастерами, а рабочих набирали из деревень. Приходили мужики и бабы. Папа и в цеху кем-то работал, и снабженцем был, и даже председателем фабкома (фабричного комитета — А.Л.). Уже после войны его взяли в протезную мастерскую. Он все кожаные протезы обрабатывал. Он был один на весь Могилев и даже на всю область специалист этого дела. Т.ч. он эту работу знал хорошо. Шорная фабрика просуществовала до самой войны.

Я учился в русской школе, по-моему, она была №4. Это как раз та школа, что стала 16-й. Начинал я в седьмой, но ее почему-то снесли, и мы все перешли в четвертую. О еврейской школе и речи не шло. Я и еврейский-то толком не знал. У Ривы, сестры, тоже идиш был слабоват. Даже плохие оценки были по идишу. Один раз ее даже оставили на второй год. Здесь я учился до пятого класса. Ученик я был не ахти какой. Т.ч. меня отдали в училище на Плеханова (бывшее еврейское училище — А.Л.). Меня туда мама отправила. Там готовили несколько специальностей: кузнецы, литейщики, токаря, фрезеровщики, слесаря и модельщики. Что такое модельщики, никто в Могилеве и не слышал. Выбирали самых таких крепких ребят в кузнецы, литейщики, которые поменьше — в слесаря, токаря, а мелюзгу — в модельщики. Там был такой Антон Алексюк. Его записали в модельщики, так он — в слезы, расплакался, раскричался, чуть ли не истерики стал закатывать. Так этот мастер модельной группы взял пару деталей, взял чертежи и провел лекцию о том, что это за профессия, чем она занимается и какая она востребованная. Объяснял, что жизнь любой детали начинается с отливок, с модели. Что после модели делается форма, потом форма заливается, а уже потом токаря, слесаря и все остальные ее обрабатывают. Это работа очень интересная, интеллигентная. И он очень рекомендует идти учиться на модельщика. Тогда уже с удовольствием мы пошли на модельщиков. Когда я пришел домой, меня спросили, а куда тебя записали. Я говорю: «На модельщика». А я ходил до войны в дом пионеров в авиакружок. Так мама спрашивает: «Так ты там тоже будешь самолетики делать?». Ну, я, как мог, объяснил. Даже какую-то модельку украл под верстаком. Но мама не поняла ничего. Она специально пошла (в училище). А там был один русский мастер, другой — еврей (фамилии их не помню). Вот она пошла к еврею, стала его расспрашивать про эту специальность, что это за работа такая. Так он сказал: «Мадам Вайман, не волнуйтесь, не переживайте, это работа нисколько не хуже, чем вся остальная. А даже, может, и лучше». Папе тоже было интересно, что это за работа такая. И он пошел к механику на фабрике, который занимался ремонтом оборудования, и стал его спрашивать. Тот сказал: «О, это работа очень хорошая. Если твоему сыну понравится стружка, то это будет хорошая работа». Он меня спрашивал, а что мы там делали. А что мы там делали? Нам дали ручки на молотки строгать. Папа говорит: «О, сказал мой механик, что надо полюбить стружку!». Вот так вот. И что еще, там были очень хорошие материальные условия. Это было в 1940 г., мне было 14 лет. Одевали с ног до головы, парадная форма, повседневная, рабочая. Кормили два или три раза в день. И, кроме профессии, должны были дать образование. Преподавали математику, физику, черчение. Сразу мне черчение понравилось. Это был самый мой любимый предмет. Там была специальная комната для черчения, большая, а в углу стоял стол, на котором были навалены всякие детали. Каждый ученик должен был выбрать, кому что нравится, и по этим деталям делать чертежи. Я выбирал самые такие интересные детали, наиболее сложные. Давали ли задания на дом? Не помню я. Все там делали.

Мы жили в том доме, который купили. Отремонтировали его. Участка не было. А свиней растили каждый год. Находили корма. От шорной фабрики в районе авторемонтного завода были большие земельные участки, и мы там сеяли несколько соток картошки. У нас не было огорода вообще. Где у нас потом был участок, до войны стоял большой деревянный дом: полуподвальное помещение жилое и мезонин жилой. А в средней части жили евреи. Он был оклейщик, ходил по квартирам, обои оклеивал. Это их дом был, наверное. Жена у него не работала, было две дочки, сын был Додик. Музыкой занимался. Играл на кларнете. А девочка, по-моему, ее Сара звали, была моя ровесница примерно. Еще Зелда была, дочка. Фамилия их была Домешик. Пищекомбината (он потом отделял дом от речки Дубровенки, — А.Л.) тогда не было. Вдоль Дубровенки стояли жилые дома. Там, где потом был главный двухэтажный цех, стоял жилой дом. И там, где была мастерская, тоже люди жили. Весь будущий двор был застроен. И вокруг жило очень много евреев. В крайнем доме перед оврагом (это уже было в 30-х гг., — А.Л.) жил старик-еврей и две его дочки. Он был, наверное, очень набожный. Я туда особо не ходил, потому что они по возрасту не подходили. Дочки были намного старше, даже старше сестры Ривы были. Когда дед этот умер, они дом продали. С деревни приехал какой-то Иванов. Многодетная семья была. Тогда я туда лазил. Лезли на чердак. Там были всякие еврейские причиндалы: тфилины и свитки… Там были и старшие дети, которые мне не по возрасту были (Витька, Володя, Ленка), и мои ровесники, и младше были. А году в 38-м они получили какую-то помощь материальную как многодетная семья. Они во время войны оставались. Володька где-то пропал, а Витьки, моего одногодка, когда я приехал, в городе уже не было. Он жил где-то в Мордовии, женился там на женщине с ребенком. Потом в Могилев переехал. Был он специалистом по ремонту тракторных двигателей. Он работал на Лазаренко в мастерских.

Там дальше (ближе к дому семьи Ивановых, — А.Л.) стоял маленький дом, в котором жила хозяйка, старая дряхлая старуха. Ее почему-то звали Козелиха. Но сад был неплохой. Рядом с ними был еще дом. Там была девочка. Звали ее Бригита (Бригида). Рассказывали, что они на каком-то корабле ехали, который назывался Бригида. Она там родилась, и в честь его ее так назвали. Кто родители были, не помню. Мы дети были. Родители мне надо были?

А рядом с нами, где потом жила Елизавета Ивановна, жил поп, батюшка. Когда стали всех священников хватать, и он пострадал. А к нему приходили с ребенком… И мы туда ходили много раз, двери были открыты всегда. Они были очень приветливы, общались хорошо. Я этого попа хорошо помню. Сестра даже фамилию его знала. А когда я пришел после армии домой в 50-м году, в этом доме жила Елизавета Ивановна с мужем. Они были бездетные. Огород у них был очень плохой. Чем-то заваленный. Муж Елизаветы Ивановны рассказывал, как они его обрабатывали. Копали траншею глубокую, и туда весь этот хлам, мусор, камни (скидывали). По-видимому, это с горы все понатягало, когда ливневый дождь был. Так они этот огород восстановили.

Да, еще за Козелихой был большой хороший дом, большая семья там жила, и еще один дом небольшой, по-моему, там армянин жил, который сидел на ул. Первомайской и обувь чистил. А уже потом только был дом (Ивановых — А.Л.), где потом Фабриканты жили. А за ним был хороший большой сад, который остался от еврейской семьи. (Фабриканты после Ивановых там жили.) А когда поломали собор Святого Иосифа (в 1938 г. — А.Л.), большевики додумались, стали свозить на подводах в этот овраг все. Не взрывали, ломами все ломали. Куски были, как холодильник. Иванов тогда строил плетень, хотел этот сад спасти, заваливал туда большие глыбы этих кирпичей и камней. Чтобы спасти там что-нибудь. И что он не воевал (ничего не вышло)… Валили, валили и валили… Ты шутишь, какое здание надо было завалить туда!? Почти до самого дома овраг завалили.

В то время в город вела деревянная лестница прямо от нашего дома наверх. К «военному дому» (наверху стоял двухэтажный дом (низ — кирпичный, верх — деревянный), который называли «военным» — А.Л.). В этом доме жил капитан или майор, его сын Василий с моим сыном учился (это в 1960-е гг.) в школе. Там и Зеликовы тогда рядом жили. Как их дом сохранился, я не знаю. И Рыжаки за Зеликовыми дальше жили. Тоже еврейская семья. По этой лестнице иногда водили солдат в баню (она стояла на соседнем 1-м Крутом переулке). Ее снесло наводнением (1942 г. — А.Л.). Ночью спишь и слышишь — тук, тук, тук — солдаты бегали. Там же, на Ленинской, где сейчас музыкальное училище, была воинская часть. Мы тоже ходили туда мыться. Там было одно отделение. Один день мужчины мылись, другой — женщины (когда солдаты не мылись). Но чаще мы ходили в двухэтажную баню в Пожарном переулке. Она была главная, находилась за нынешним клубом бокса (бывшая Купеческая синагога — А.Л.). Потом там построили жилой дом. А Селянская баня уже перед самой войной была построена. А луполовскую уже после войны построили. Но на Луполово (район за Днепром) нужно было ехать на автобусе, это целая проблема тогда была.

За нашим домом (в сторону Дубровенки) шел огород-сад, и там стоял большой дом, где жил Лева Медников. А на 1-й Крутой переулок тогда прямого выхода не было. Только через Дубровенку. Но мы туда ходили кататься. Там была хорошая гора. Даже на конях можно было к милиции, к «Чырвона Зорке» (кинотеатр — А.Л.) подняться. Но сильный дождь там все размыл, сделали лестницу, и на конях уже ездить было нельзя.

Ходили часто на Вал. Там была площадка, шикарный ресторан, летний театр, огромные деревья, площадка обзорная, очень культурно было, любимое место отдыха могилевчан. Танцы, аттракционы, качели-карусели. Раньше там была Губернаторская площадь. Там было четыре дома. Самый главный, губернаторскую резиденцию, отдали под дом пионеров, самый шикарный дом был. С левой стороны в губернском правлении была типография до войны. С правой стороны еще два дома было. В одном сейчас музей остался. Куда еще один делся, понятия не имею. И на площади это молодой сосонник рос, хороший такой. И на дорожке стоял памятник, посвященный наполеоновским войнам. Стояли две пушки наполеоновские, и было написано, какие войска принимали участие. И был закопан ствол пушки старинной, а на нем медный или бронзовый круг, типа как солнечные часы. А дальше стояла ратуша. Ее называли каланча. И там ходил пожарник. С нее все Луполово просматривалось. Я ее еще после войны помню. Довольно нормальную. Ее снесли (Кому она мешала? Ломать не строить…) и на фундаменте колесо обозрения поставили.

Еще мы ходили в костел. В воскресенье проходили службы. И никто нас никуда не выгонял. Бывало, летом покупаемся в Днепре, возвращаемся домой, слышим — орган играет. Зайдем, послушаем. Так красиво там все было!

По Первомайской ходил автобус, но очень редко. В основном были извозчики. Автобуса этого не дождешься, а извозчиков много было. Там, где сейчас стоит памятная доска, где [отмечено], какие войска принимали участие в освобождении Могилева, это были входные двери в цирк. Вот там была стоянка извозчиков. Не только здесь, но и на Орджоникидзе. Но здесь была самая главная. Стояло пять, шесть, десять… Помню мы с мамой поехали на вокзал дядю Иосифа встречать, а он раньше приехал, взял извозчика. Мама увидела из окна автобуса, эй! Но кто тебе автобус остановит.

Был такой случай. Как-то зимой мама купила на Первомайской улице мелкую картошку, целый мешок. Мы на саночки мешок положили, и я помогал тянуть этот мешок. Ведра два или три было. И мы стали спускаться по Буйничьей горе — от первой школы крутой спуск к Дубровенке. Эта гора и теперь есть. Там и на машинах, и на подводах ездили. А дети кругом на санках катаются. Мама говорит: «Давай и ты тоже». Я лег на этот мешок, а он тяжелый — как меня поперло! Я испугался, оттолкнул от себя его. Он — вниз, пробил лед… и в воду. Мама меня не ругала, ничего. Пошла, позвала квартирантку (какие-то женщины у нас жили), и вытаскивали эту картошку. Мне тогда лет десять было.

В лапту играли большие хлопцы по Дубровенке. А мы дети в чижика играли, какие-то еще игры были. Игрушек особых не было. Колесики катали, обручи. Проволочка такая, обруч… Где их, обручи, брали, не знаю.

Голодные мы не были, всегда было что покушать. Особенно вкусно готовили, когда поросенка забивали. Уже после войны мама пекла еврейские блюда: имберлах, гоменташен, вспоминали еврейские праздники. До войны это принято не было. Папа ведь был членом партии, а «религия была опиумом для народа». Но обрезание делали. И вообще в доме о религии не вспоминали. Папа даже в синагогу не заходил. И я не ходил. Папа не ходил, и мне не с кем было ходить. Недалеко на Садовой была синагога, на спуске к Дубровенке. Ни огородов, ничего не было, стояла синагога, и все. Большой дом деревянный, черный, не покрашенный, не шалеванный, бревенчатый, неприветливый. Внутрь я не заходил. Крыша, вроде, двускатная была. Про эту синагогу я знал, так как ходил к своему другу Гусаревичу, который жил на горе над синагогой. Знаю, что на горе, где жили Зеликовы, после войны старики собирались на миньян. Папа моего друга Ильюшки туда ходил. Но они не только помолиться туда ходили, а просто ради общения. Чтобы молиться, надо иврит знать. Может, кто-нибудь и знал, я не знаю... А потом они по рубчику скинутся, пообщаются, по чарочке возьмут.

В соборе Св. Иосифа был шикарный музей. Исторический музей был. Там очень много было экспонатов. Красивые картины висели. Но, что самое главное запомнилось, маятник, как в Исаакиевском соборе в Ленинграде. Вот такой был зацепленный за центральный купол, демонстрировал вращение земли. Нас пускали в музей бесплатно. Жалко было, когда его снесли. Я помню, как выгружали экспонаты и в цирк свозили. Там хаос какой-то был.

А ведь цирк функционировал не круглый год, как в Минске. Он работал только месяц, два, а так был закрыт. Он пустой стоял целое лето, только в сентябре в основном, почему-то, заезжали труппы цирковые, борцы. Он был нормальный, стационарный. Не отапливаемый, где ты отопишь такое огромное здание? Подсобки были, конюшни. При мне его строили, топорами рубили все эти бревна… А во время войны он сгорел. У нас даже квартиранты жили, когда цирк приезжал. Бабушка комнату сдавала этим артистам. Жил какой-то музыкант с семьей, женщина жила, которая ухаживала за собаками. Так она меня пропускала. Я заскочу через ворота на конюшню, а контрамарку продам — на мороженное есть. Цирк — это всегда интересно. Особенно борьба. У-у, мужики были любителями на борьбу посмотреть. Не столько ходили на представления, сколько на борьбу посмотреть. Поддубного я видел, между прочим. Там парад был, каждого вызывали по фамилии, имени, отчеству, сколько лет ему, какой город он представляет (каждый был приписан к какому-то городу: Москва, Киев), музыка играет. Даже какой-то еврей там был или два еврея. А потом, когда все стоят по кругу, объявляют: «Неоднократный чемпион мира Иван Максимович Поддубный!». Он выходит и все: «О-о-о!». Но он уже не тот был… Ну, они там договаривались, это же представление было. Помню еще мама меня брала, когда выступал Дуров с животными. Поезд у него там шел, обезьянки, дрессированные собачки.

А кроме того был в Могилеве, как его называли, революционный музей, около третьей школы на Ленинской улице. Там тоже музей хороший был, мы туда ходили. Там были панорамы революционные, как погромы еврейские устраивали.

Помню, когда началась война, около Чырвонай Зорки стояли люди около динамика, все такие хмурые… Было такое воспитание, что «если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы», никакая война нам не страшна, врага разобьем малой силой на чужой территории. И как-то воспринимали эту войну без особой паники. Мы же непобедимые. Я тогда был учеником училища, и нас посылали копать противотанковые рвы в районе бани на шелковой фабрике, где дорога идет на Ямницу. Конечно, мы не копали, копали мужики, а мы там уже помогали землю разравнивать, разбрасывать. Уже в Могилев беженцы приходили, со стороны Минска — пол-Могилева беженцев было. Воинские части, движение было, страшное дело. Я даже бой воздушный видел над территорией шорной фабрики. Наш самолет с немецким. Но что наш против Мессершмитта? Первую бомбу бросили в Могилеве в районе ул. Вербовой. Тогда сразу по городу паника поднялась. Собрались работники швейной фабрики и поехали в сторону деревни Лыково. Там наша квартирантка жила. Мы туда приехали, и нас поселили в сарай. Мы там ночь или две переночевали. И домой вернулись. Немножко успокоились.

Я пошел в училище, там дали команду: «Будем эвакуироваться! Приходите». И где-то 2 июля отправились. Папа, мама ничего не сказали, с чистой совестью меня отпустили — «Езжай!». Мы пошли на вокзал пешком, нас погрузили в несколько вагонов. Никаких вещей с собой не было. И поехали. В Калугу заехали, в город Пензу. Выгрузили, пошли в столовую. Какой-то темный барак, покормили супом с галушками. Какие-то темные галушки. А в поезде не помню, кормили или не кормили. И поехали. Недалеко от Ижевска в Удмуртии город Мозга. Станция Сединская. Там была построена новая светлая школа. Мы туда все выгрузились и, видимо, ночь переночевали. Дали телеграмму в Москву: «Куда ехать?» Директор был, завуч. Сказали — в Новосибирск. Погрузились и поехали в Новосибирск. Район Кривощеково. Светлое, красивое здание училища. Одну ночь переночевали. Слесарей, токарей оставили в Новосибирске. А кто связан литейным производством отправили в Гурьевск — километров 200 от Новосибирска. Там было училище, нас приняли хорошо, покормили, поселили. Вопросов не было. Из Могилева, наверное, месяц ехали, может меньше. Кое-кто удрал якобы к родителям. Кто-то услышал, что из Могилева в Куйбышев эвакуировали, так они сорвались и поехали. Мы же не военнообязанные были. Я никуда не бегал. Везли, я ехал. Привезли, учили, кормили, выпустили. Сестра Рива написала письмо в Москву в министерство трудовых резервов, что наш сын был эвакуирован с училищем. Сообщите, куда. И сообщили, что ваш сын находится там-то и там-то. Мне говорят: «Мишка, тебе там в канцелярии письмо пришло!». Какое письмо? Откуда? Что? Думал, что подкололи… Но пошел. Точно письмо. И-и-и! Событие, откуда? Что? Это было первое письмо. Нашли меня. Я тут же написал письмо, отправил. Они в Коканде были. Переписывались с ними. 1941-й, 1942-й... А уже в 1943 г. где-то в октябре месяце мне разрешили поехать в гости. Я уже работал на заводе. Тогда надо было как увольнительную пропуск на право проезда. Мне выдали на заводе характеристику, что я такой хороший. Купил билет, поехал через Турксиб. Долго ехал. Пересадка была в Новосибирске, Ташкенте. На Коканд я закомпостировать себе билет не сумел. Но смог приспособиться, тихонечко ехал. Тут контролер. Но он почему-то на меня внимания не обратил. А двух цыганочек забрал. Так я приехал и нашел по адресу. Я уже не помню, сообщал ли (о приезде). Конечно, хорошо меня приняли, хорошо встретили. Надо было ехать назад, а мне не хочется. Мама, папа подавали, принимали… Так я папе говорю: Может, мне остаться? Он говорит: «Не дури головы! Стоит тебе остаться, тебя тут же в военкомате заберут и отправят. Пока у тебя есть бронь, езжай назад. Когда кончится, тогда разберемся». И я поехал.

Весь 1943 и 1944 работал на заводе. И только в конце войны, в начале 1945 г., меня призвали. В запасной полк, город Орск в Сибири. Учились воевать, по-пластунски ползать, окапываться. Как в армии положено было. Готовили маршевую роту. День Победы я отмечал в запасном полку. Такая была радость. Война кончилась! Но в конце мая, начале июня: «выходи строиться!». И шагом марш на вокзал. Никто там не разговаривал, кто там будет с нами разговаривать? Погрузили, и на восток. Куда едем, никто ничего не знает. А у меня были такие почтовые карточки, так я на каждой крупной станции писал домой письмо. У меня все нормально. Едем на восток. В Улан-Уде нас выгрузили, помыли в бане. И ночью нас привезли в Монголию и ночью пешком погнали. Пришли в какой-то палаточный городок. Я карточку написал и передал нашему проводнику: «Знаешь, будешь на территории Союза, опусти в почтовый ящик». Он письмо мое взял. А цензура была строжайшая. Мои ни одного письма не получили от меня. Стали волноваться. Послали в Гурьевск запрос, что сын жил в Гурьевске, ушел в армию, долго нет от него писем, если остались друзья, просим сообщить. А у меня там девка хорошая осталась. Ей письмо передали, и она написала, что она тоже ничего от меня не имеет. И просила сообщить, если родители что-то получат. А там гоняли нас, как положено. Жара была. Окапывались, по-пластунски ползали, учения были. Знаю, что в других частях проводили митинги, объясняли, что вступаем в войну с Японией. У нас никто ничего не говорил. Пришли пешком в район Халхингола. Там в 1937 г. были боевые действия с Японией. Там все было перерыто, столько разрушенной техники. Видно, что война прошла. Там высокий косогор, овраг, и мы там расположились, сидели пока стемнеет. Ночью нас поселили на какой-то заставе. А когда рассвело, часов в шесть, подняли всех и вперед. Куда? Что? Никто ничего не объясняет. Нам повезло. Была какая-то японская застава, и там почему-то никого не было. А нас цепью развернули, и идем час, два, три, четыре, пять. Уже солнце поднялось. Жара такая. А у нас скатка шинели, каска, противогаз, лопата, патронташ, карабин. Попалась нам воронка от бомбы, полная воды, и туда как кинулись касками пить эту воду, потому что изнемогали от жары. Техники у нас мало было, только 45-ки, а так налегке прошли. А где было тяжелое вооружение, пушки, они с большим трудом пробирались. Мы, когда прошли город Салунь, соединились станковой частью, танки пошли вперед, а мы за ними следом. Но японского сопротивления не было. Дело было в том, что японцы основную армию расположили вдоль нашей границы на Дальнем Востоке. А здесь, в Центральной Монголии войска были, но незначительные. Мы проходили места недавних сражений, где были японские пушки и наши танки подбитые. Дальше трупы лошадей раздутые валялись. Короче, техника шла впереди, а мы пехота, пехом шли сзади. Потом к нам присоединили пушки 152-миллиметровые на тихоходных тракторах, так нас уже жалели, подвозили на этих пушках. Повезло мне, короче говоря. А которые шли вдоль Амура, 1-й и 2-й Дальневовосточные фронта, там было большое сопротивление. А что касается Монголии, туда наши бросили основную массу войск, механизированную, тяжелые пушки. Оттуда японцы не ожидали. Так и зашли им в спину. А еще бомбу американцы сбросили, и они капитулировали. Надо было кидать эту бомбу, не надо было? Я считаю, что надо было, потому что, если бы бомбу не сбросили, японцы никогда бы не сдались. И война затянулась бы неизвестно на сколько. Почище, чем в Афганистане. Началась бы партизанщина, началось бы сопротивление. Погибли мирные жители, но так бы погибло еще больше, если бы война затянулась.

Когда мы шли уже по Маньчжурии, я подвернул ногу. Война уже закончилась. Взял палку и ковыляю. Офицер, по-моему, замполит части, спрашивает, что со мной. Я говорю, что подвернул ногу. Он говорит: «Вот там санитарная машина. Иди туда». Там нас собрали человек пять или шесть, машиной и в госпиталь. А часть пошла дальше. Куда пошла? А кто его знает. Госпиталь находился в городе Тан-Нань. Там я находился неделю. Потом отправили в комендантский взвод, на склады. Но тоже не долго. Ставили нас на пост на складах. Что там было охранять, понятия не имею. Оборвались мы к тому времени, так с японских складов воровали японскую одежду. Ходили в японской одежде. Потом склады расформировали. Нам дали документы. А были такие, кто отстал от части, у них документов не было. Нас отправили на вокзал, куда-то ехать. Нас было человек семь-восемь, может десять. Один говорит, что у него знакомый офицер из части недалеко. «Давайте туда попросимся. Может, заберут». И нас взяли. Это была артиллерийская бригада отдела главного командования. Там были пушки, штурмовые минометы (мина килограмм под сто). Мы попали в штаб, охраняли территорию, а через некоторое время нас отправили по частям. Я попал в артиллерийский полк 122-милиметровых пушек. Стал разведчиком-наблюдателем. Были еще огневики и телефонисты. Что входило в обязанности разведчиков? Когда пушки стреляют, я с наблюдательного пункта должен был корректировать: недолет, перелет. А потом меня отправили в школу сержантов по этой специальности. Я там хорошо учился, даже был отличником боевой и политической подготовки. Все у меня хорошо получалось. А там был какой-то шалопай, который учился на вычислителя. Образование у него было приличное по тем временам: 9 классов, или сколько. Но не волок ничего. Решили его заменить. И меня выбрали в вычислители. Ну, вроде получалось у меня неплохо. У меня какая-то математическая смекалка была. Но тут, раз — пришла команда, и расформировали всю эту часть. И школу в том числе. Нас повезли в порт. Там на корабль грузили продукты: соль, рис, а мы несколько дней ждали конца погрузки. Поселили нас в какие-то сараи. Это летом было. Голые топчаны, и ничего нет. Я как поспал на этих топчанах — бока все болели. Погрузили на корабли, и повезли. Куда, что: ничего не знаем. Только вышли в море, шторм как начал колошматить. Внешние трубы были загружены соей, рисом, а в верхних были мы. Начало от качки тошнить. Но я, слава Б-гу. Ночь прошла, и мы приехали во Владивосток. Утречком раненько встали мы на рейде в бухте, якорь бросили, а затем, когда пограничники дали добро, корабль прибыл на причал и нас стали пересчитывать. И, по-моему, целый день сидели в порту. Потом — на вокзал, в вагоны, и поехали на запад. Старики начали нарушать дисциплину, воровать, еще что-нибудь. Старший поезда дал телеграмму в Москву: дайте, ради Бога, я их где-то выгружу. И мы заехали в Амурскую область в г. Свободный, где была противотанковая артиллерийская часть. Нас туда отправили. Несколько дней побыли, а потом всех, кто был в Корее — в вагоны и на восток. Хабаровск, Комсомольск-на-Амуре. Нужно было переправиться через огромный Амур. Я спал в это время. Переправляли с помощью специального парома. Там специальный подъемник выравнивает уровни парома и железной дороги. Потом заталкивают вагон на паром. Так и поехали в сторону перевала Сихоте-Алинь на север. Видно, что уже север. Сосенки такие маленькие. Где-то станция не принимала, и мы остановились. А малины кругом! Мы как высыпали. У нас в сентябре малины уже нет. Приехали мы в Совгавань, а там японский лагерь пленных. Подъехали к этому лагерю. Там загорожено все, вышки, провода. Нас туда не пускают: какую-то дезинфекцию сделали и все проветривали. И мы должны были спать на улице. Я смотрю, вроде все чисто, гладенько. Шинель постелил, чувствую — камень. Смотрю и не вижу. Утром поднимаюсь и иду в санчасть. Говорю, что как стемнело, я ничего не вижу. Врач, ничего не говоря, дает мне ложку рыбьего жира. Я пару раз к нему сходил, и зрение восстановилось. Потом нас заселили в этот японский лагерь и распределили на работы кого куда.

А там какой-то завод был судоремонтный и стояла голландская землечерпалка — подчищала фарватер для прохода кораблей. Она на ремонт пришла. Там надо было краску старую соскабливать. Туда нас и послали. А я пошел на экскурсию по территории. Смотрю, литейный цех небольшой. Они, видно, там сами формуют, сами плавят, сами заливают, сами выбирают. Небольшая литеечка. Я спрашиваю: «А модельщики у вас есть?». Отвечают: «Конечно, есть!». В конце завода новый цех построили столярки, там они работали. Я пошел, нашел этих модельщиков. Горбатый был такой мужик, годов 50, грамотный мужик, мужчина годов 45 и молодой хлопец. Я говорю: «Я тоже работал модельщиком». Он говорят: «Слушай, давай к нам. У нас столько работы, мы не справляемся. Как твоя фамилия?». Я сказал. Записали. Тут же начальнику цеха. Они связались с начальством и в заявке: «Вайман пойдет в распоряжение начальника литейного цеха». Я пришел. Мне дают фартук, ящик с инструментом, верстак и пару чертежей. Ну, какой я тогда был специалист? Так, по мелочи я соображал, детальки небольшие делать. Горбатый говорит: «Прежде, чем сделать модель, прочерти мне ее». Я почертил, показал ему. «Можешь делать!». Я сделал, показал ему. «Неси начальнику цеха». Я всыпал в фартук штук пять этих моделей по кулачку и отнес ему. Он все промерил «Пойдет, пойдет, пойдет». Так я стал выполнять эту работу. Хлопцы ко мне приходили, солдаты, говорили: «Ой, какой молодец, какая у тебя работа культурная». Завидовали мне. Но недолго поработали. Выходи строиться, вокзал и поехали.

Завезли в Комсомольск-на-Амуре в тайгу лес валить. А зима, снега по пояс. Мы валили, штабелили, подходили лесовозы, грузили их. Так целую зиму. Пока мы здесь были, ни один солдат одного письма здесь не получил. Мы письма посылаем, а обратный адрес — полевая почта. И все. Видимо шли (письма) на Москву, а там наша почта не была зарегистрирована. И ни одного письма нам не приходит. Только один пинский солдат написал родителям, что мы в Комсомольске-на-Амуре, в тайге, на рубке леса. Они так и написали: «Комсомольск-на-Амуре, в лесу» и номер воинской части. Так нам пришло первое письмо. А-ай! Как подняли шум командирам. Как это так? Только после этого дали нам команду писать место и номер воинской части. И стали письма приходить. Родители тогда уже были в Могилеве. Потом нас завезли, почему-то, в Комсомольск-на-Амуре. Чем мы там летом занимались, не помню. Дисциплины не было, шалопаи все. Приехали в город, увидели кинотеатр. «Пусти нас у кино!» Выходит директор кинотеатра, говорит: «Ребята, ну не будем шуметь, когда будут свободные места, я вас пропущу. Не волнуйтесь, подождите немножко». А сам позвонил в комендатуру. Там подняли тревогу, прислали солдат… и нас на гауптвахту. Обстригли. Вот такая была история. А потом опять на вокзал. А мне как раз посылку прислали из дома. Почтальон принес прямо на вокзал. Я ее открыл, и тут же хлопцы, раз, раз, все расхватали. А мы поехали во Владивосток. Там я дослужил до конца службы. Отслужил почти шесть лет. Там была такая история. Нас послали работать в стройдвор. Лесопилка, бетонный цех, столярка. Кого куда. Я был в столярке. Был у меня друг, Петька Кошман, украинец. Он женился, жена родила ребенка. Так я в этой столярке сделал ему колясочку аккуратненькую. Я уже мог немного инструментом работать. А взводный углядел, что я такой мастеровой, и говорит: «Сделай мне шкаф». Я говорю: «Не годится с такого материала делать. Материал должен быть сухой». «Не важно, делай!». А тут дело идет к дембелю. Может, торопился. Ну, солдат есть солдат. Сделал ему шкаф. А ясень — материал похожий на дуб, твердый материал, тяжелый. Нормальный сделал шкаф, не плохой. А он тяжелый, сырые доски, толстые. Он прислал ребят, принесли, поставили ему в квартиру. Я говорю лейтенанту: «Надо бы было замочить». Думал. Что-нибудь подкинет за мое усердие. Он только ухмыльнулся, ничего не сказал. Через пару дней на вечерней проверке старшина подходит ко мне: «Хе, хе! Вайман, это правда, что ты сказал лейтенанту «Замочить!». Я говорю: «Правда». А тот уже, видимо, в штабе пожаловался, что есть такой наглец. А уже домой скоро ехать. А у него шкаф постоял и стал рассыхаться. Он ко мне приходит. «Слушай, Вайман, там почему-то щелки стали появляться. Что делать?». Я говорю: «Что делать? Я же сказал, что надо замочить. Вы не хотели. Я теперь не знаю, что делать». И после седьмого, праздника революции, восьмого нас загрузили в телятники и отправили (тогда еще тепло там было). Не только нас отправили, но и других мест, демобилизованные с Камчатки, морячки из Порт-Артура, которые по 7–8 лет отслужили. Многие на фронте побыли, с немцами, с японцами воевали. А их в телятники. Подъехали к Хабаровску, холодина! Декабрь месяц. А топиться чем? Бегали, какие-то щепки собирали, угли воровали. Я не выдержал и где-то в Сибири, не помню где, покупаю билет. А документы из Москвы у меня уже были. Этот эшелон ехал до Москвы, а из Москвы куда кому надо, проездные документы были. У меня были от Москвы до Могилева. А, пошли они. Я уже не военнообязанный. Покупаю билеты на почтовый поезд, и поехал. И еще два морячка из Порт-Артура так ехали. Один могилевский. Один московский. А проводник доложил командиру поезда, что у него едут три зайца: два матроса и солдат. В Челябинске или Свердловске доложили в комендатуру. Пришли. С оружием, повязки красные. А мы видим в окошко. Спрашивают, кто, что, откуда. Мы объяснили. «Пускай едут» И я ехал до Москвы. Не в телятнике, а в простом поезде, вагон тепленький. У меня были деньги купить пожрать. Неделю еще ехал. В Москве тоже было время. Купил экскурсию по Москве.

Домой приехал 5 декабря 1950 г. Нулевая температура, серое все, туман стоит. В 1941 уехал в июне месяце, в декабре 1950 вернулся. Около десяти лет меня не было. Уехал пацаном, вернулся в 25. Хорошо? Самые такие годы пропали.

Родители рассказывали, что когда они вернулись из эвакуации в 1946 г., в доме жили какие-то комсомольские работники, девушки. Типа общежития что-то. А до этого его занимал местный полицай. Когда город освободили, у него документы на дом потребовали. Их естественно не было. Его и «попросили» дом освободить. А наши комсомолок выехать не просили. Сказали только, что дом наш, и чтобы они одну спальню дали для жилья. Так несколько лет и прожили, пока этим комсомолкам жилье не выделили. Я их уже у нас в доме не застал.

Через год после возвращения женился, надо было жить. Пока пристроек слепил. Сразу устроился на завод (Строммашина — А.Л.). Повезло, что всех модельщиков в армию забрали. Некому было работать. За меня ухватились как за горячий камень. Я еще был слабый как специалист, большой ценности не имел. Это уже потом опыт пришел. Но меня взяли. Дали мне работу первую. Я ее выполнил. Работал, конфликтов не было.

Я сначала хотел пойти на частную квартиру. Уже стал искать, куда переселиться. Ася должна была родить, а я не хотел беспокоить стариков. Риву, Лазаря (мужа Ривы — А.Л.), Фиму (их сына). Хотел жить отдельно. Меня никто не выгонял. Я спал в зале, около стенки, которая выходила на переулок, стояла кровать полуторка. Ни папа, ни мама не сказали: «Уходи». Я сам решил уходить. Потом решил строиться. Привез кирпич, на кирпичном заводе наняли людей, стали делать пристроек. А тут надо делать рамы, двери… Материала нет. Туда, сюда. Нигде не могу купить. А тут на заводе стали ремонтировать ремонтный цех и сняли крышу. Там балки такие, желтые, красота. Мне хорошо подошло бы. Я говорю мастеру: «Василий Васильевич, как бы мне хоть одну такую?». Он говорит: «Ты что? Я себе лично хотел, и то мне директор не дал». И что мне делать? Я на эти балки смотрю, а сердце кровью обливается. Пошел к директору. Постучал, захожу. «Что случилось?» «Виктор Иванович, такая проблема». Как мог, рассказал, что негде жить, делаю пристроек к отцовскому дому. Надо сделать рамы. Вот балки есть. Можно мне? «Где заявление». «Я еще не писал». «Иди, пиши». «А можно две?». «Ну ладно». Мне все оформили, просчитали, 50% годности, стоимость… Я все заплатил в кассу, выписали пропуск. Забрать же надо как-то. А тут по территории завода на подводе, на лошади, развозили детали. А я знаю. Что там задние колеса можно оттянуть. Был там Иван Мельников. «Иван, ты мне такую работу сделаешь? Завези мне пару балок». «Да, конечно». Подъехали, колеса оттянули, погрузили одну балку, погрузили вторую… Бежит мастер: «Куда!!!». Я говорю, что Серебров, директор завода, мне же разрешил взять. «Иди скажи, что я не даю». Я и пошел. Постучал, а там совещание. «Что случилось?». «Мастер послал сказать директору завода, что он не дает». «Ты все оформил?». «Да я уже погрузился». Директор так на меня махнул рукой, а один начальник говорит: «Интересно, директор дает, а мастер не дает». Посмеялись. Я выхожу, говорю, что директор сказал, чтобы я вывозил. Он побежал на второй этаж по ступенькам. Ему, видимо, как дали там. Он выходит, ногти кусает, не знает, что со мной делать. Ну, после этого мне было, конечно. Он мне мстил, как только мог. Но я все сделал, двери, окна, балку положил, на все хватило мне. И Сашке, сыну, был уже годик, когда мы перебрались. Я по идее должен был пробить дверь в старую хату, на кухню предположим. А я подумал, нет, все равно же мне печку надо ставить. Я себе сделаю отдельный вход. Как они уживутся там: Ася, мама, дитенок малый. И никто не сказал, что я был не прав, ни мама, ни папа, ни Рива, ни Лазарь. Видимо, одобрили. Так я сделал пристроек, отдельный вход, кухоньку пристроил, печку поставил, и стали потихоньку жить. Потом уже Хрущев к власти пришел. Стали люди квартиры получать, и мне захотелось. Думаю, с деревни приезжают, два года проработают или три, смотришь, уже квартира. Ему цена три копейки в базарный день, а я уже к этому времени был специалистом, имел авторитет. Я пишу заявление на очередь на квартиру. Ася спрашивает: «Что ты там пишешь?». «Вот, заявление на квартиру». «Никто тебе ничего не даст. У тебя крыша над головой есть. Живи, не дергайся». «Если я не буду ничего делать, я точно ничего не получу. А так, кто его знает, как жизнь повернется». Подал заявление, меня поставили на очередь.

Потом меня стали призывать на армейские сборы. У деда (отца) были какие-то связи (не за так, конечно), он договорился в военкомате, что меня оставили. На следующий год опять. Папа опять где-то отрегулировал. И так раза три-четыре. Думаю, нет, хватит. Уже Софка, дочка, подросла, годика четыре ей было. Пойду я на эти сборы. Я шесть лет в армии служил, жив остался, и два-три месяца как-нибудь выдержу. Пришла повестка, я показываю мастеру, что я в понедельник на работу не выхожу, что меня забирают на армейские сборы. Он к начальнику цеха, тот к директору. «Делайте, что хотите, чтобы Ваймана на сборы не забрали. Ту работу, что он делает, никто сделать не может. Срывается план всего цеха». Директор позвонил военкому. А я же не в курсе дела. Пришел, кружка, ложка, паек на первое время с собой. Называют фамилии: «Иванов, Петров, Сидоров, Вайман, выйти со строя». И мы остались. У того матка умерла, у того женка родила, у того хата сгорела, у кого-то еще какая-то проблема… «Так что, меня оставляют? Нет, я пойду». А сборный пункт тогда был, где сейчас филармония. Там раньше старая церковь стояла (Воскресенская — А.Л.). Вход был со двора. Был там майор Петров. Пошел я к нему: «Вы почему меня оставляете? Все равно вы меня на следующий год заберете…». А тут уже мужики кругом крутятся, обещают бутылку поставить. «Давай за меня, давай за меня». Майор говорит, что со мной делать, он пока не знает. Посылает домой. «Иди пообедай, потом придешь. Я подумаю». Прихожу к нему уже в час дня. «Знаешь что, я тебя оставить не могу. Полковник Ванюшин сказал тебя оставить. Если я тебя отправлю, мне будет перед ним неудобно. Хочешь, иди к нему». Я и пошел. Спрашиваю, почему меня оставляют. Он молчит, молчит, потом говорит: «Знаешь что, что ты за птица, я не знаю, но твой директор Серебров просил тебя оставить. Хочешь разобраться, иди к нему». Ну, к директору я уже не пошел, пошел на работу. А часа в четыре он пришел и говорит: «Что, погулять хотел? Работать надо!». И после этого он меня так зауважал. Встретит на территории, всегда спросит, как дела. А вскорости я и квартиру получил. Люди получали через 17–18 лет, а я через неполных десять. Это было кое-что.

Ушел с завода в 1998 году. 48 лет проработал. Мне тогда было 72 года. Предлагали еще остаться. Но Ася тогда болела, не с кем было оставлять ее. Она не могла уже одной оставаться. А в 1999 г. она умерла, в июле месяце. Потом начальник опять на работу звал, но там тяжело было работать, в 73 года. Зимой почти не топят, пять градусов. Это можно дрова рубить, а не инструментом работать. А летом жара, крыша прогревается… Не пошел.

Баня на 1-м Крутом была разрушена наводнением (в 1942-м году — А.Л.). Так (после войны) люди собирали кирпичи и себе какие-то будки строили, халупы. Жить же надо было где-то. И вокруг этой «бани» «забегаловки» всякие стояли. Как люди там жили? Много семей там жило — с одной стороны, с другой стороны. Парикмахер жил Гинзбург, работал в парикмахерской «Юность» на Первомайской. Красивый был такой, с бородкой, рыжеватый, в веснушках. А за Гинзбургом, за стеной, Поляковы жили. Была там пожилая женщина, пьяница такой, вроде, девочка была.

Глебко (Вася его, по-моему, звали) построил из этих обломков себе дом кирпичный (на берегу Дубровенки — А.Л.). Кличка у него была Полицай. Мясник Ошер (он тоже жил на 1-м Крутом пер. — А.Л.), его называл полицаем. Почему — не знаю. Я с ним дружил, у меня с ним очень хорошие отношения были. Он веранду делал у Лазаря Литина. Он тогда не мог рассчитать количество стекла, так я ему помогал. Он, наверное, старше меня был, т.ч. теоретически мог быть и полицаем. У него две дочки были, ровесники с дочкой Ошера Симой. Еще у него сын был Алик. Сима была толстая такая. На ней женился сын парикмахера Гинзбурга, так он первую ночь с ней переспал и удрал, уехал в Ташкент. У Гинзбурга было два сына и дочка. Мы как-то встретили младшего в Печерске лет 18–20 тому назад. Он сам к нам подошел. Он сказал, что живет в Питере.

В трехэтажном кирпичном доме на Дубровенке жил Миша, заикатый был. Женился на Квартовской, пожили и что-то разошлись. Она жила в этом доме с девочкой. Там еще семья Вол жила. Девочку их Шурой звали.

С правой стороны Дубровенки был завод глухих, а с левой стороны от него, через дорогу, на улице Виленской стояла коптильня. Кабана забивали, и окорока туда завозили. Артель была. Я бабушке помогал туда завозить окорока. Его взвешивали, брали деньги, давали квитанцию и через некоторое время (сами солили, сами коптили) выдавали тебе этот окорок. Ну, от свежего обрезали себе на закуску… От копченого же не отрежешь.

Немного дальше, через Струшню (на углу речек Дубровенки и Струшни, за мостиком через Струшню — А.Л.), керосин продавали. Газа же не было, были керогазы, были примусы. Струшня — такой ручеек вонючий тек. Дубровенка еще более-менее речушка была. А что Струшня — канава и все. Нет, до войны — еще ничего, потом стала пересыхать.