Мы вместе ковали победные залпы

Светлой памяти моих родителей, родных, педагогов, друзей по учёбе и работе посвящаю

ЛЮДИ И СОБЫТИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ

Воспоминания и размышления, записанные в 2001–2005 годах

г. Хайфа. Израиль 2005 год.

Вступление. Рубеж.

Наступил 2001–й год — новый ХХІ-й век и новое тысячелетие.

В первые месяцы этого года вышла в свет моя книга «Памятные эпизоды далеких лет». Она посвящена светлой памяти моей жены, братьев-фронтовиков и друзей военного времени. Работа над книгой длилась многие годы. Касалась она, главным образом, событий и эпизодов военной поры и послевоенных лет в Германии.

Были письменные и устные отклики на это издание, писали и звонили по телефону, выражали свое мнение при личных встречах ветераны войны, родные и друзья, другие читатели — знакомые и незнакомые, люди с учеными степенями и без оных. В общем, все положительно оценили этот труд, как свидетельство минувшей эпохи. Были, конечно, и критические замечания, с частью которых я согласился, но с некоторыми не мог согласиться принципиально.

Казалось, можно было свободно вздохнуть, расслабиться и предаться радостному умиротворению после выполненной задачи. Но что-то не давало успокоения. Не мог я сразу определить, что это было, и потребовалось почти полгода, чтобы осознать, в чем причина моей неудовлетворенности и внутреннего беспокойства.

Этим выразилось чувство невольной вины перед родными и друзьями, о которых ничего не сказал в своей изданной книге, хотя, конечно, их не забывал. Перед педагогами, давшими знания и профессию, и перед наставниками, учившими сложной мудрости жизни в такой насыщенный бурными событиями ХХ-й век.

Почему-то получилось так, что перед взором памяти предстали прежде всего события и эпизоды войны и послевоенных лет. Детские и студенческие годы, трудовая жизнь в первые два года войны как-то были оттеснены вглубь памяти. Но в хронологической последовательности им следовало предшествовать фронтовым военным эпизодам и послевоенным встречам.

Более ранние годы формировали сознание и характер, наполняли знаниями и умением. Это свершалось в семье, школе, ВУЗе и в труде под воздействием родных, друзей, педагогов, всех людей, учивших нас трудолюбию, порядочности, мастерству и профессии. Привитые этими людьми качества проявляются затем в течение всей последующей жизни.

О них, людях, о которых сохранилась добрая память, и хочется рассказать в записках своих новых воспоминаний. Вот уже и закончился первый год нового века. Вместе с нарастающим счётом своих преклонных лет обостренная память все чаще возвращается к событиям детства и юности, к особенно памятным студенческим годам, к периоду, когда подходишь к какому-то рубежу своей взрослой самостоятельной жизни. Приходишь к заключению, что этот рубеж вызвал в тебе перемену состояния, отточенность взгляда на мир, на людей и окружающие явления.

Таким рубежом явилась для меня Великая Отечественная война. О ней, в силу своих возможностей, и поведал я в первой книге воспоминаний, изданной в 2001 году. В этой же книге я ретроспективно возвращаюсь к своим истокам, памятным событиям детских лет, студенческой юности и самостоятельной взрослой жизни в довоенные и первые военные годы. Наряду с этим, в памяти ярко предстают картины общественных явлений, на фоне которых протекала жизнь каждого человека, семей и народов страны в те годы. Возможно, что это представит интерес и для новых поколений людей ХХІ века.

Глава 1. Холмеч — холмы над Днепром.

Цепкая память возвращает к детским годам в родительском доме в местечке Холмеч Гомельской области, недалеко от белорусского города Речица.

Холмеч — небольшой городок, насчитывающий примерно от четырех до пяти тысяч жителей, живописно раскинулся на холмах высокого правого берега Днепра. За широкой лентой реки с паромной переправой протянулся по левой стороне на многие километры густой лес — Приднепровское Полесье. От реки на сорок вёрст пролегала по лесу просёлочная дорога до Гомеля, расположенного у притока Днепра — реки Сож.

Из Речицы мимо нашего городка вниз по течению Днепра проплывали на Киев белоснежные пассажирские пароходы, темные, закопченные дымом и гарью, грузовые и буксирные суда, самосплавные баржи, плоты с голосистыми плотогонами. Вечерами на ночную рыбалку в многовесельных лодках отправлялись по реке рыболовные артели; на маленьких лодках и челноках отплывали рыбаки-одиночки. Жизнь на реке бурлила и днем, и ночью.

Вокруг буйствовала живописная природа: широкие цветущие поля, сады и огороды, высокие отвесные горы, пологие зеленые холмы, прибрежные ущелья, прорытые талыми водами, и широкие песчаные берега.

С левой стороны реки простирались густые леса и перелески, березняки и дубравы, хвойные рощи в возвышенных местах Приднепровского Полесья.

Летом над рекой весь долгий день ярко светило солнце: отражая лучи, искрилась водная гладь; временами всплескивала рыба и по воде широко расходились круги. Над всем природным земным великолепием голубело чистое безоблачное небо.

С городами Речица и Гомель Холмеч связывали просёлочные дороги, по которым конные тарантасы извозчиков возили пассажиров, а специально нанимаемые «фуры» — удлиненные телеги с высокими бортами — перевозили грузы.

На Днепре, примерно в двух километрах от пароходной пристани, ближе к левому берегу реки, раскинулся вытянутый в длину почти на километр довольно широкий, заросший густой зеленью, остров с песчаными дюнами у воды. Он весь был покрыт крупным кустарником, местами — лиственными деревьями. В колючих зарослях пряталась яркая малина, в листве на зеленеющих полянах — ягоды черники. За рекой, в Полесье, между рощами вырастали высокие травы — сенокосные угодья; в лесах — обилие грибных мест и охотничьи заимки. Прекрасные места для сенокоса, охоты, сбора даров природы, рыбалки и отдыха.

На жаркое время лета в заднепровье перегоняли на откорм коровье стадо; женщины два раза в день на пароме и лодках переправлялись через Днепр на утреннюю и вечернюю дойку коров. Делали они это весело, с шутками и песнями; с ними часто отправлялись за ягодами и дети.

В этих местах протекали наши детские годы. Сюда в летнюю пору на встречи и отдых приезжали наши родственники из Москвы и Петербурга.

В далекие теперь от нас начальные годы ХХ-го века (точно не знаю, в каком году!) после свадьбы родители обосновались в Холмече — живописной местности на берегу Днепра. Они приобрели просторный шестикомнатный дом с большим приусадебным участком в местечке, где жили их родственники — двоюродный брат матери и сестра отца — со своими семьями. Они-то и посоветовали тогда молодоженам здесь поселиться. Родственники были хорошими мастерами своего дела: брат матери — закройщик обуви, сестра отца — портниха верхней одежды, пользовались уважением жителей местечка и окрестных сел. Жили покойно и зажиточно.

Население Холмеча было смешанным: белорусское, русское, еврейское, польское. Также было в городке несколько семей, созданных здесь военнопленными немцами и австрийцами, оставшимися в России после Первой мировой войны. Очарованные красотой приднепровской природы, они остались в этой местности, женились на белорусских девушках, создали семьи и трудолюбиво занимались крестьянским хозяйством. Быстро освоили языки — русский, белорусский и идиш (еврейский). Идиш им было особенно легко выучить, поскольку он схож с их родным языком. Со временем эти семьи разрослись и образовались крепкие крестьянские дворы, отличавшиеся чистотой, порядком и ухоженностью.

В городке были две церкви, две синагоги и один католический костёл. В мои ранние детские годы — от шести до одиннадцати лет — уже миновали бури и штормы революций, гражданской войны, разгула анархии и банд. Налаживалась мирная трудовая жизнь: вводился НЭП (объявили «новую экономическую политику»), развертывалась торговля, появились в продаже ранее дефицитные товары. Вернувшиеся с войн крестьяне с энтузиазмом принялись за обработку земли и стали получать хорошие урожаи; оживились мастеровые люди — открывались различные мастерские. Налаживалась работа сельских школ.

В городок приезжали передвижные театры, цирк, вечерами на площади показывали кинофильмы (тогда — только «немые») с передвижных киноустановок. Всегда находились желающие крутить рукоятку динамомашины, вырабатывавшей электроэнергию для проекционного киноаппарата. Экраном служила белая простыня, повешенная высоко на стену какого-либо здания на базарной площади. Лучше всего было смотреть кинофильмы в безлунные вечера. Собиралось обычно много народа, смотрели фильмы стоя, при этом громко комментируя и выражая свои эмоции на происходящее на экране. Помню, что чаще всего показывали сентиментальные и комедийные фильмы. В последних обычно участвовали популярные в те годы комики под псевдонимами Пат и Паташон. Несколько позже появились немые фильмы с участием Чарли Чаплина. Вскоре для театральных и кинопредставлений на базарной площади было построено длинное барачного типа помещение со сценой. Жители гордо именовали это здание театром. Оно было оборудовано деревянными скамейками без спинок и вмещало примерно двести человек. Сидеть долго на скамейках без спинок было утомительно, но все же это был шаг вперед в культурной жизни Холмеча в то время.

По воскресеньям рано утром вместе с колокольным звоном двух церквей, стоявших поодаль от базарной площади на холмах над Днепром, съезжались на базар и на церковную службу крестьяне из окрестных сел. Несколько позже собирались местные жители. Они привозили продукты и живность для продажи, женщины с детьми спешили в церковь. Детвора из глубинных сел, далеких от реки, убегали на Днепр. По окончании базарной распродажи крестьяне семьями отправлялись в магазины и лавочки, раскинутые вокруг. Здесь покупали «обновы» — одежду, обувь, хозяйственные товары и другие вещи, которые торговцы привозили из Речицы и Гомеля.

С церковных холмов звонко разносились голоса женщин, сзывающих детей с днепровского берега. Вокруг кипела жизнь: раздавались залихватские трели гармоник, песни, частушки бойких подвыпивших танцоров. Группами мужчины на телегах прямо из бутылок распивали водку, купленную в «монопольке»*, закусывали хлебом с салом и луком, а также домашними пирогами. Местами образовывались хороводы; в них резвились плясуны и плясуньи. Из окружавшей их толпы раздавались одобрительные восклицания на особенно эффектные номера вприсядку. В общем, все пело, шумело, веселилось.

Иначе проходили в Холмече субботы. С вечерней пятницы царили тишина и спокойствие. Верующие евреи отправлялись в синагоги. Их было две: литовская и польская. Из домов еврейских семей разносился аппетитный запах фаршированной щуки — «гефилтэ фиш». В ней недостатка не было, рядом протекал богатый рыбой Днепр. С утра базарная площадь пустовала, открывались лишь немногие магазины и мастерские. Вечером, после молитвы в синагогах, из домов еврейских жителей Холмеча раздавались звуки скрипок и песни на идиш. Все более оживлялось после ужина, когда молодежь направлялась на прогулки в «березки» — березовый парк на высоком берегу Днепра или в «дубовицы» — дубовую рощу на окраине городка. Здесь раздавались песни под гармошку, балалайку или гитару, слышался хохот и бурные восклицания. Молодые люди расходились парами, многие отправлялись к реке, кататься на лодках.

Яркая луна отражалась в воде; голубоватым светом пролегала лунная дорожка. Воздух наполнен ароматом свежей травы и леса. Невольно вспоминается: «Чуден Днепр при тихой погоде...»

Вся эта веселая тишина и спокойствие живописного местечка в одночасье сменилось беспокойным и тревожным ожиданием. Наступил 1928-й год. По указанию властей арестовали несколько десятков мужчин — евреев. Это были, главным образом, владельцы маленьких магазинов и лавчонок, зажиточные мастеровые и работники местной кооперации. Арестованных отвезли в речицкую тюрьрму. От них потребовали отдать государству имеющиеся в семьях золотые монеты и украшения, драгоценности и антиквариат. Страна, дескать, нуждается в такой валюте для индустриализации.

В нескольких случаях люди отдали все имевшиеся у них ценности, нажитые за долгие годы труда, в том числе и наследованные от родителей памятные семейные реликвии.

Таких сразу выпускали из тюрьмы. Большинство же не имело золотых вещей, кроме обручальных колец, цепочек или женских сережек, но эти вещи не котировались для «индустриализации страны», хотя их тоже забирали. Людей томили в тюрьме от одного до трех месяцев. Истощенные, изголодавшиеся, многие уже больные, возвращались они домой с тоской в глазах.

В это же время активисты «комбедов» — комитетов бедноты — описывали в исправных крестьянских хозяйствах количество лошадей, скота, запасы посевного зерна и другое имущество. Готовилось наступление на кулака — созревал лозунг о «ликвидации кулачества, как класса».

В городах стали открываться «торгсины». В этих специальных государственных магазинах за валюту продавали иностранцам дефицитные продукты и товары, а также ценные картины и антиквариат. Многое здесь было из того, что конфисковали у населения. В этот период много ценных и уникальных произведений искусства уплыло заграницу. Многие годы спустя некоторые из них появятся на международных аукционах. Катастрофически беднели музеи страны.

В сельской местности развертывалась «добровольно» принудительная коллективизация. Окончательно созрел лозунг о ликвидации кулачества, как класса, и репрессивные органы Советской власти приступили к его реализации. Был разгромлен и в значительной мере уничтожен самый работящий слой крестьянства, что привело к голоду и гибели миллионов людей в начале тридцатых годов. Характерно, что главным образом голод охватил тогда житницу Советского Союза — Украину и Белоруссию.

Всё это происходило в Холмече, на юге Белоруссии, где тогда еще жили родители. А мы, шестеро детей большой семьи, уже работали и учились в Москве, наезжали поочередно в отпуска и каникулы к ним, чтобы привезти муку и продукты. В Москве их выдавали по карточкам на время школьных и студенческих каникул. Это помогло родителям избежать голода. В 1935 году мы забрали их к себе, в Москву.

Так завершился холмечский период жизни нашей семьи.

Глава 2. Корни. Семья. Родные люди.

В этой главе хочу рассказать о своих корнях, подробнее о родителях и о других наших родственниках, которые оказали на нас, детей большой семьи, сильное влияние. В воспоминаниях о прожитом труднее всего писать о своей семье и родных. Несмотря на отдаленность событий по времени, это слишком интимно, близко к сердцу и чувствам, порой, очень болезненно.

События в жизни каждой семьи бывают и радостные, и трагические; тем более это характерно для бурного ХХ-го века. В нем произошли потрясшие мир революции, войны и величайшая в истории человечества Вторая мировая война. Она принесла многомиллионные жертвы, которые коснулись практически каждой семьи и человека. Не избежала этого и наша семья.

Итак, немного о своих корнях.

Мать — Роза — высокая стройная шатенка родом из обеспеченной и уважаемой гомельской еврейской семьи Боруха Левицкого, успешно окончила гимназию, увлекалась литературой, много читала. Воспитанная в религиозной семье мастерового человека, она соблюдала обычаи и праздники, но не превращала их в религиозный догмат. Роза была старшей дочерью в семье; у нее были младшие сестра Соня и брат Шая.

Дед, получивший еврейское религиозное образование и имея достаток, решил дать своим детям светское гимназическое образование. Вероятно, сказывалось общее стремление в черте оседлости того времени.

Младшие дети моего деда (мои тётя Соня и дядя Шая) по окончании гимназии продолжили образование и втянулись в революционную деятельность. Это и определило их дальнейшую жизнь.

Семья жила в достатке, вела большое крестьянское хозяйством. И в этом она ощущала счастье и радость жизни. Среди семейных забот, хлопот и редким свободным часам в будни мать по-прежнему любила читать. С детских лет помню, как приносили от нас множество книжек какого-то популярного тогда романа с бесконечными продолжениями «Пещера Лихтенштейна». Не помню, кто автор этого сентиментального романа, но знаю, что им также зачитывались мои подраставшие две сестры.

Мать внимательно следила за учебой детей и помогала постигать непонятное. С младых лет мы все платили матери любовью, помогали по хозяйству. Особенно нравилось нам снимать урожай: собирать в огороде спелые красные помидоры, огурцы, вытаскивать из земли морковку, редиску и редьку, катить по земле тяжелые неподъемные тыквы, влезать на деревья и срывать вишни.

Случалось, конечно, что доставляли матери боль и огорчения, заботы и тревогу. Но чуткое материнское сердце принимало все на себя, отодвигало от детей невзгоды и согревало нас своим теплом.

Отец — Яков — происходил из семьи мастерового города Речица Михаила Спевака. Учась в реальном училище, он рано потерял отца. Вскоре скончалась мать, и юноша, не успев закончить училище, вынужден был работать. Не знаю, кем отец работал в свои молодые годы, но трудился он много. Надо было помогать младшему брату, который после гимназии добавил к своей фамилии окончание «ов». Став Спеваковым, он сумел поступить в Петербургский университет, успешно окончил его и стал врачом. В советское время дядя Эммануил Спеваков был главным врачом больницы Октябрьской железной дороги в Ленинграде, а в войну — главным врачом военного госпиталя для раненых в конечности.

Две младшие сестры отца вышли замуж и разъехались в разные города. Изредка все, уже с детьми, съезжались для встречи к нам в Холмеч.

Мой отец — среднего роста голубоглазый красивый мужчина с приятным баритоном так и остался на всю жизнь работящим человеком. Он не мог оставаться без дела, дома все ремонтировал и устраивал сам.

Долгими зимними вечерами, когда рано наступала темнота, а за окном завывала вьюга, отец усаживал нас троих, младших детей — Марка, меня и маленького Борьку, у нагретой печки, садился на низенькую скамеечку и рассказывал нам всякие забавные истории и сказки. Иногда, по настроению, напевал вполголоса модные тогда песни. Мы с удовольствием слушали его пение, и часто, согретые домашним теплом и уютом, засыпали. Поочередно родители водворяли нас в кровати.

У отца был хороший музыкальный слух и приятный голос. С детства он должен был учиться музыке, а затем пению, но болезни и ранняя смерть родителей лишили его этой возможности.

Был у отца еще один врожденный дар: он очень тонко и глубоко чувствовал живую природу. Это в определенной мере обусловило и его дальнейшую трудовую деятельность. Уже в зрелые годы отец работал техническим руководителем большого садового хозяйства Гомельского кондитерского комбината «Спартак». Сад площадью свыше 75 гектаров у реки Сож, недалеко от города Ветка, обеспечивал комбинат фруктами для варенья, мармелада и конфетной начинки. В период цветения отец мог с достаточно высокой точностью определить степень ожидаемой урожайности фруктов; руководство комбината доверяло ему — прогнозы всегда оправдывались. Этому он никогда не учился, а основывался на своих наблюдениях, опыте и интуиции, а также учете климатических условий местности.

Авторитет отца, как специалиста по садовому хозяйству, в Белоруссии был высок. Его часто приглашали для консультаций в разные города и хозяйства. Однажды вызвали в Наркомзем Белоруссии и предложили занять должность Главного инспектора садовых хозяйств республики, обещали предоставить семье квартиру в Минске. Отец отказался, сославшись на то, что у него нет высшего образования, как полагается по этой должности, а только неоконченное среднее. Этот довод подействовал. Отец не хотел покидать свою работу, дом и родные места.

Немотивированный отказ от предлагаемой властями работы в начале 30-х годов мог вызвать обвинение в саботаже, а это было чревато...

Такое было время!

В конце двадцатых и первые тридцатые годы в свой сад у реки Сож отец уезжал весной, в период цветения, и находился там до окончания сбора, упаковки и отправки фруктов на комбинат в Гомель. Одновременно приходилось выполнять экспортные поставки белорусских яблок и груш заграницу: «гомельская» антоновка и выращенный в этом саду сорт сочных сладких груш пользовались спросом в Польше и прибалтийских странах. Отец знал надежные способы упаковки и хранения фруктов в зависимости от сорта, времени созревания и сбора урожая. Привозимые им домой фрукты сохраняли свежесть и аромат до появления нового урожая, если, конечно, мы — детвора и наши гости не съедали все раньше.

В саду имелись жилые дома для работников хозяйства, контора, баня, столовая, склады для хранения урожая и специальные помещения для окуривания плодов от вредителей (плодовых червячков). Окуривание производилось сернистым газом при сжигании серы в маленьких жаровнях внутри герметично закрытых помещений, в которых вентиляторы развеивали газ по всему пространству. Этот процесс занимал сутки, затем помещение проветривалось, опять же с помощью внутренних вентиляторов, при открытых окнах, дверях и специальных заслонках на крыше здания. Обработанные ящики с фруктами убирали со стеллажей и загружали их новыми. Так происходило неоднократно и предназначалось для заготовки кондитерского сырья на длительное хранение на зимний и весенний периоды работы комбината. Из районного центра Ветки к садовому хозяйству была проложена воздушная линия электропередачи.

Каждые две недели отец приезжал на два дня домой в Холмеч, привозил фрукты и лакомства. Мы всегда с нетерпением ожидали и радовались его приезду; знали, что будут вкусные подарки и обновы каждому из детей.

Осенью, по окончании садового сезона, отец приезжал домой надолго, примерно на полгода. В эти приезды он привозил ящики яблок и груш, свежие и сушеные. Фруктов и компотов хватало на долгое зимнее время. Особенно нравились нам крупная с желтизной ароматная белорусская антоновка и большие сочные, с красной боковиной, груши. По приезде отец занимался домашним хозяйством — приведением в порядок дома, строений во дворе, сада и огорода, сарая для коровы, заготовкой для нее корма на зиму. Это было время отцовского отпуска, но он не мог оставаться без дела, без работы. Так с юношеских лет приучила его жизнь, да вероятно, сказывалась и природная созидательная натура.

Положение и работа отца позволяли ему трудоустроить многих людей из Холмеча. Местные жители очень ценили это. На временную хорошо оплачиваемую работу в сад для сбора, упаковки, обработки и транспортировки фруктов на комбинат набирали рабочих. Урожаи составляли сотни тысяч пудов* различных фруктов, которые должны были поступить в кондитерское производство. Кроме того, до пятидесяти человек своих земляков отец устраивал на более стабильную работу сторожами и объездчиками хозяйства. Работа проходила посменно. Часто по несколько человек были из одной семьи или родственники. Это позволяло им подменять друг друга, поочередно ездить домой на уборку урожая полей и огородов, на сенокос и другие сезонные работы.

Работа холмечских крестьян в садовом хозяйстве давала им дополнительный заработок; люди ценили такое отношение к ним. Отец вообще был очень внимателен к людям. Они отвечали уважительным отношением к нашей семье и приезжающим к нам в гости родственникам.

После переезда родителей в 1935 году в Москву отец рассказал нам, что многие холмечане, работавшие с ним в саду, оказали бескорыстную помощь при перевозке мебели и домашних вещей из Холмеча до железнодорожной станции в Гомеле для погрузки на московский поезд в багаж. Все мы в это время были заняты и не могли помочь родителям при переезде. Правда, отец заранее предупредил нас, что никому из детей для этого приезжать в Холмеч не надо.

Мы встречали родителей на Брянском (ныне — Киевском) вокзале Москвы. Они приехали налегке, с двумя чемоданами и небольшим сундучком из Гомеля. Весомый груз в ящиках и тюках, зашитых в мешки, прибыл товарным поездом через две недели прямо на подмосковную станцию Загорянка. Здесь была снята квартира, в которой отец и мать прожили почти семь лет до начала войны. Затем они переехали в нашу «холостяцкую» комнату на Большой Ордынке, где до этого жили разлетевшиеся в разных направлениях сыновья.

Переезд родителей из Холмеча к нам спас их от трагической гибели во время оккупации района гитлеровскими войсками. От рук нацистов и местных полицаев погибло все оставшееся в местечке еврейское население, в том числе две большие семьи наших родственников. К ним летом на отдых приехали из Гомеля дети и внуки. Судьба жестоко обошлась с ними и со многими нашими знакомыми местными крестьянами, партизанами Приднепровского Полесья. С болью узнали мы об этом уже после войны.

В 1982 году я побывал в Холмече, Речице и Гомеле, беседовал со многими старожилами этих мест, пережившими оккупацию, узнал подробности жестоких преследований и казней мирных жителей, но ни могил, ни следов наших родственников не нашел.

Беда войны не миновала и нашу семью. Отец тяжело заболел. Несмотря на все старания сестры, эвакуироваться из Москвы во время наступления гитлеровских войск на столицу родители не смогли. Мать и сестра заботливо ухаживали за отцом, но спасти его не удалось. В 1942 году в возрасте 62-х лет отец скончался.

Мать, тяжело пережив смерть мужа и гибель на фронте своих двух сыновей — самого старшего и младшего, в глубоком горе скончалась в 1944 году.

Они оба похоронены на Донском кладбище в Москве. Там установлена мраморная Памятная доска с фотографиями и надписями о родителях и погибших на фронте братьях. Донское кладбище у первого московского крематория впоследствии стало местом захоронения многих моих скончавшихся родственников и близких людей.

Вспоминая родителей, вижу, как и в детстве, наш просторный дом в Холмече, садик с вишневыми деревьями и большой огород, дававший семье овощи и картошку на зиму. В доме было тепло, уютно и гостеприимно. На лето в отпуск к родителям съезжались иногда и отдохнуть уцелевшие дети: сестры с мужьями, внучка, сыновья — студенты. Становились весело, оживленно, шумно.

Временами в гости приезжали родственники по материнской или отцовской линии. Происходило это обычно в разное время весны и лета, и накладки гостей не получалось. Для матери создавалась повышенная, но приятная нагрузка. В это время в доме появлялась знакомая женщина, которая принимала все хозяйственные дела на себя, чтобы мать могла уделить больше времени своим родственным гостям.

Мы, трое братьев-малышей, всегда были рады приезду гостей, бегали на днепровскую пристань встречать пароходы на Речицы. С нетерпением ожидали появления на сходнях родных фигур. Дома радостно принимали подарки и бежали на улицу демонстрировать их своим друзьям и соседям.

С особым волнением готовились мы к встречам с близкими родственниками наших родителей. Просили подстричь лохматые мальчишеские головы, приодеть получше. Ведь гости приезжали из далеких больших, еще неведомых нам и поэтому загадочных, городов.

Помнится, однажды приехали к нам в Холмеч брат матери дядя Шая с женой — тетей Дэли. Это была очень колоритная пара. Тетя Дэли — Аделаида Николаевна Урванцова — высокообразованная красивая женщина свободно владела французским языком. Она происходила из старинного дворянского рода; со студенческих лет включилась в народничество и в революционное движение и на этой почве познакомилась с дядей Шаей.

Исай Борисович Левицкий — профессор-востоковед был видной фигурой в этих местах, как выходец из Гомеля. Окончив здесь гимназию, он уехал в Москву. В университете изучал Восток и восточные языки. Втянулся в революционное движение, участвовал в гражданской войне. В советское время окончил военную академию и Институт красной профессуры. Имел высокое воинское звание — комкор в петлицах формы три ромба. Как знаток Востока был направлен на дипломатическую работу — консулом в Персию (ныне Иран), город Решт. Здесь он проработал с 1923 или 1924 года (точно не помню) по 1930-ый год.

У дяди Шаи и его жены — тети Дэли детей не было, и они взяли с собой в Персию свою племянницу, мою старшую сестру Фаину. К этому времени сестра окончила в Москве среднюю школу. В Реште Фаина стала работать в Русско-Персидском торговом банке. Повзрослев, сестра там вышла замуж за молодого красивого сотрудника — первого секретаря консульства Бориса Александровича Авдеева. Так продолжилась ветвь семьи Авдеевых.

Борис Александрович Авдеев происходил из русской семьи закавказских дворян, владел языком фарси и после службы в Закавказской Красной армии получил назначение на консульскую работу в Персии. Здесь он стал первым секретарем и помощником консула в городе Решт. Одаренный и образованный человек, он хорошо рисовал — был любителем живописи, также увлекался автоделом.

Из Решта консул и его помощник часто ездили на машине в Тегеран, где находилась резиденция шаха Персии.

В стране в те годы происходили восстания южных племен, царила смута. Одно время на север Персии пришлось ввести войска Красной армии, чтобы предотвратить вступление восставших в советское Закавказье. Это был сложный период становления стабильности в Персии и на границе и укрепления шахского режима в стране.

В 1927 году сестра с мужем приехали из Персии в отпуск, к нам в Холмеч. Приготовление семьи к приезду дочери и зятя из загадочной Персии не осталось незамеченным в маленьком городке. Нас постоянно допрашивали взрослые и дети, как и когда приедут гости из далекой заграницы. Это было большим событием для белорусской глубинки — приезд из Персии советского дипломата, женатого на красивой девушке из Холмеча.

Для встречи парохода из Речицы на берегу у пристани собралось, вероятно, не менее четверти жителей Холмеча. Взрослых и детей. Родным с трудом удавалось добираться до прибывших гостей. Такой ажиотаж вызвало это наше семейное событие в маленьком провинциальном городке. Два месяца провели Фаина и Борис дома у родителей в прекрасную летнюю пору у Днепра.

На обратном пути в Персию сестра родила дочь, нашу племянницу Алину, которая свои первые младенческие годы провела заграницей в городе Решт.

По возвращении сестры с мужем и дочкой из Персии в Москву Борис Александрович Авдеев, хорошо знавший автодело, поступил работать на завод «АМО» — (Автомобильное Московское Общество). Завод был основан задолго до революции еще российским миллионером Рябушинским как механические авторемонтные мастерские для ремонта машин иностранных марок. Автомашины российского производства тогда еще не существовали.

Национализированный советской властью завод на окраине Москвы, в Ленинской слободе, был превращен в первенца советского автомобилестроения, и, прежде всего — производителя грузовых машин. Вместе с наименованиями завода расширялись и менялись марки выпускаемых автомобилей, мощность двигателей, грузоподъемность. Совершенствовались также внешний вид и конфигурация машин (по современному — дизайн).

Производство расширялось: в ряде городов создавались филиалы предприятия для изготовления отдельных узлов и деталей, инструмента и оснастки. Подготавливали выпуск отечественных легковых машин повышенной мощности и комфортности для правительственных структур.

Поочередно машины, выпускаемые заводом, приобретали наименования:

«АМО», затем «ЗИС» — завод имени Сталина, затем «ЗИЛ» — завод имени Лихачева.

Безусловно, что завод, его коллектив и выпускаемые им машины сыграли большую роль в техническом оснащении Красной армии и внесли весомый вклад в достижение Победы в Великой Отечественной войне.

Борис Александрович Авдеев ряд лет успешно работал на ЗИСе-ЗИЛе инженером технического отдела. Затем, как опытный специалист, был переведен на работу в «Автоэкспорт» Наркомата внешней торговли, где проработал до выхода на пенсию.

Во время войны Борис на фронте был командиром подразделения автомобильных частей; награжден орденом Красной Звезды. На пенсии он занялся живописью, написал маслом несколько интересных картин. Вскоре Борис заболел и в 1972 году скончался; похоронен в Москве, на Донском кладбище.

Сестра Фаина после тяжелого заболевания скончалась в ноябре 1987 года. Похоронена там же, на памятном кладбище, где покоятся все почившие родные нашей некогда большой семьи.

Дочь Фаины и Бориса Алина окончила Московский геологоразведочный институт и аспирантуру. Кандидат наук Алина Борисовна Авдеева известна своими трудами по гидрогеологии, как специалист по лечебным водам. Много лет она работала в Центральном институте курортологии Минздрава СССР, являясь научным руководителем гидрогеологической экспедиции института. За время работы выявила и исследовала новые источники минеральных и лечебных вод во многих регионах Союза; читала курс лекций по гидрогеологии в Геологоразведочном институте. В настоящее время Алина Борисовна на пенсии.

После многих лет работы консулом в Персии дядя Шая занимал руководящие должности в управлении и в науке: был управляющим трестом, наркомом пищевой промышленности Таджикистана, проректором по научной части Института народного хозяйства имени Плеханова, ректором Института мясной промышленности в Москве.

Он был человеком либеральных взглядов, высказывался всегда аргументированно и четко, проявлялись природный ум и образование. Высокий, худощавый дядя любил одеваться просто, носил рубашки-косоворотки, охотно общался с жителями Холмеча. Многие часто приходили к нему в наш дом, когда он приезжал, узнать московские новости или посоветоваться по своим делам. Тетя Дэли и дядя любили детей, играли с нами и баловали нас. Это было перед их отъездом в Персию. Затем дядя гостил у нас в 1928 году, когда он встретился и сфотографировался со своими сестрами — моей мамой и тетей Соней.

В 1938 году дядю Шаю арестовали, обвинили в троцкизме, а его жену во втором браке — тетю Катю выслали из Москвы. Ей определили ссылку «минус 101», то есть она не могла проживать в местности ближе 101 км от Москвы. Вскоре после ареста профессор-востоковед, дипломат Исай Борисович Левицкий был осужден «тройкой» и расстрелян. После его реабилитации тетя Катя вернулась из ссылки в Москву. В военной коллегии Верховного суда СССР она узнала о судьбе мужа, получила документы о его невиновности и полной реабилитации. Вскоре тетя Катя скончалась, сказались переживания в тяжелые годы ссылки. Мы с болью восприняли это известие.

Несколько раз в далекие годы моего детства в Холмеч приезжал отдохнуть, порыбачить и поохотиться дядя Жорж — Георгий Захарович Никитин, муж тети Сони. Красивый, спортивный, мужественный крепыш, он излучал силу, энергию, всегда был бодр и внушал это другим. В Холмече его многие знали.

Командир части в Буденновской армии, дядя воевал в этих местах при изгнании белополяков из Белоруссии. Участвовал в походе на Варшаву, отличился в боях и был награжден орденом Красного Знамени.

В это время он познакомился с Софьей Борисовной Левицкой — медработником военного госпиталя — моей тетей Соней, и они создали семью.

По окончании гражданской войны Георгий Захарович дядя Жорж, как мы его обычно называли, стал председателем исполкома Москворецкого района Москвы, затем продвинулся выше по служебной лестнице. Был вдумчивым, принципиальным и требовательным человеком, отличался точностью и дисциплиной в действиях и поступках.

Он, как и тетя Соня, чувствовал потребность в дальнейшем образовании. Начинался новый этап — уже мирного строительства и требовались знания в разных областях повседневной жизни. Оба поступают учиться в созданную тогда Промышленную академию; дядя на строительный факультет, тетя на планово-экономический. По окончании Академии они увлеченно работали на ответственных должностях по специальностям в центральных учреждениях.

В семье подрастали двое детей: дочка Фаина и сын Юрий. Получилось так, что моя сестра и кузина обрели одинаковые имена. Вероятно, обе сестры — моя мать и тетя Соня — назвали своих старших детей — дочерей по имени своей рано умершей матери.

В домашнем хозяйстве тети Сони распоряжалась жившая давно в семье и очень преданная ей пожилая женщина Настасья. Она была полноправным членом семьи, заботливо ухаживала за детьми и покрикивала на родителей.

Прожила Настасья в семье тети до своей кончины уже после войны. Похоронена на Донском кладбище, там же, где покоятся теперь и другие члены этой семьи. На могиле установлена Памятная доска из черного гранита с именами всех скончавшихся; Настасья — среди них.

В Холмече дядя Жорж уходил на рассвете с местными рыбаками на Днепр рыбачить. Несколько раз приносил домой крупных щук. Мать искусно их фаршировала и готовила вкусное блюдо — гефилтэ фиш. Оно очень нравилось нашему гостю. За время отпуска он загорал, часто ходил на охоту, один или с напарником из местных крестьян.

Вспоминается забавный эпизод. Как-то на рассвете дядя в одиночку ушел на охоту. Ружье он обычно привозил с собой из Москвы. Дома у нас не беспокоились, дядя хорошо знал местность, легко ориентировался в полесских лесах Заднепровья. Было тепло, и ушел он одетым в свой обычный пиджак с приколотым к нему орденом.

В полдень, когда уже вовсю пригревало солнце, к нам в дом пришел местный крестьянин и принес дядин пиджак с орденом. Он рассказал, что возвращался с утреннего сенокоса и увидел в лесу на дереве рядом со стогом сена пиджак. По ордену он знает, что это пиджак Георгия Захаровича, но самого владельца вещи не видно. Подумал, что охотник, сняв пиджак, ушел охотиться дальше, вглубь леса. Крестьянин захватил с собой пиджак с орденом, чтобы не украли, и принес нам. Он рассказал, в каком месте нашел его.

Отца дома в это время не было, он работал в саду. Мать забеспокоилась, не случилось ли чего с нашим гостем, и снарядила нас, троих младших сыновей, на поиски дяди. Мы были уже на пути к переправе через Днепр, когда увидели, что от нее по дороге взбирается на гору с ружьем за плечами наш дядя Жорж. Он шел с расстегнутым воротом рубашки и насвистывал какую-то мелодию, веселый, отдохнувший. С радостными криками бросились мы к нему. Дядя поочередно приподнял каждого, и мы вместе, оживленно перекрикивая один другого, по дороге рассказали ему о находке крестьянина.

Дома дядя рассказал, как это получилось, «ларчик открывался просто». Легко одевшись, он отправился в лес на рассвете. Сын паромщика переправил охотника и косарей через Днепр на лодке. Безрезультатно побродил несколько часов по лесу, охота не удавалась, озяб, и захотелось спать. Дядя нашел стог сена, рядом с которым стояло высокое тенистое дерево; солнце уже поднималось высоко — предстоял жаркий день. Повесил пиджак на дерево, выпил из охотничьей фляжки водки, чтобы согреться, забрался поглубже в стог, согрелся и уснул.

После крепкого сна подкрепился захваченными из дома бутербродами в тени развесистой кроны дерева. Пиджака с орденом на дереве не было, но дядя не обеспокоился.

— Найдется, — думал он. — Ведь местные все его знают, а сторонних в глухом лесу Полесья не бывает. Уныния вообще не было в его натуре. Так и получилось, как дядя Жорж предполагал.

Этот эпизод вызвал у всех веселое оживление за обедом. Холмечские крестьяне знали Георгия Захаровича Никитина — «высокого гостя» из Москвы. Он сам, выходец из крестьянской среды, понимал их, помнил с детства тяжелый сельский труд, ценил его, и поэтому пошел бороться «за землю и волю».

Жители Холмеча часто спрашивали, когда приедет погостить Георгий Захарович? К нему запросто приходили поговорить о жизни, узнать московские и международные новости. Газет доходило сюда мало, да и то большая их часть уходила на цигарки и «козьи ножки» с махоркой-самосадом. Радио было только в местном клубе — «театре» на базарной площади. Изредка по торжественным или печальным поводам на высокий столб у клуба вывешивали тарелку громкоговорителя. Помню, так было в январе 1924 года при передаче из Москвы по радио церемонии похорон В.И. Ленина. На базарной площади стояли сотни людей, съежась от холода, слушали передачу радиостанции «Коминтерн».

Жители интересовались событиями в мире. Жизнь шла бурно. Набирал силу НЭП, люди строили планы на будущее. Сельчан особенно интересовал земельный вопрос, что думают на этот счет власти в Москве? С этим часто холмечане обращались и дяде Жоржу.

В это время недалеко, примерно в пятнадцати верстах от Холмеча, вниз по течению Днепра, для пропаганды агротехники в бывшей помещичьей усадьбе была создана сельскохозяйственная коммуна. Несколько десятков семей коммунаров расположились в сохранившихся и отремонтированных жилых и хозяйственных постройках. На территории коммуны был пруд и большой фруктовый сад. Рядом протекал Днепр, раскинулись обширные заливные луга.

Коммуна должна была демонстрировать жителям сельской белорусской глубинки новый социалистический быт и агротехнику. Общий быт символизировали: общая столовая, детские ясли-сад, прачечная и другие службы быта (швейная, ремонтная и др.). Среди коммунаров распределили сферы труда и обязанности каждого члена коммуны. Приступили к работам по организации образцово-показательного сельскохозяйственного производства «на коммунистических началах».

Появились в хозяйстве небольшие колесные тракторы «Фордзон», сеялки, веялки, конные грабли, жатки, молотилки, прицепные двух- и трехлемешные плуги, широкозахватные бороны и другая сельхозтехника.

Государство щедро обеспечивало этот показательный «островок коммунизма» в океане тяжелого крестьянского труда и быта. Денежной оплаты труда в коммуне не было. Все расходы на покупку товаров и личных вещей шли из общей кассы хозяйства под строгим контролем. В одежде царила униформа, как рабочая, так и выходная.

Группами привозили сюда учащихся сельских школ, особенно старших классов, для знакомства с агротехникой и новыми сельхозмашинами. Приезжали смотреть новинки и знакомиться с работой машин крестьяне окрестных и отдаленных сел и деревень. Их, прежде всего, интересовала стоимость техники и порядок приобретения. Многие крепкие крестьянские дворы обзаводились такими машинами.

Безусловно, что определенное положительное влияние на облегчение сельскохозяйственного труда крестьян опыт коммуны оказал за несколько лет ее существования. Но далее этого дело не пошло, вскоре «маяк» погас.

Утомленные военно-казарменным бытом, лишенные возможности проявить свои индивидуальные интересы и наклонности, некоторые семьи коммунаров стали уходить из хозяйства; притока новых семейств не было, и коммуна захирела. Просуществовала она несколько лет, превратившись затем в обычный совхоз с наемными работниками.

Дядя Жорж с ироничной улыбкой говорил об этом «эксперименте» недалеко от Холмеча. Он считал, что без духовной и материальной заинтересованности работника в результате своего труда хозяйство не поднять. Надо дать мужику материальную возможность шире применить технику и новую технологию, как это делается в промышленности и строительстве, где он сейчас работает, но при этом необходимо учитывать индивидуальные особенности крестьянской психологии. Она отлична от той, которую хотели привить в коммуне.

Вскоре в жизни страны грянула буря. По команде сверху началась сплошная коллективизация. На селе всё пошло по ниспадающей кривой, что привело к голоду 30-х годов.

В тридцатые годы Георгий Захарович Никитин был начальником крупного строительства в промышленности. Незадолго до начала войны он, как и многие другие военные-участники гражданской войны, был арестован. Далее следы дяди Жоржа затерялись: никаких сведений о нем не давали, передач не принимали, переписку не разрешали.

Как и мой другой дядя — Исай Борисович Левицкий, Георгий Захарович Никитин был впоследствии полностью реабилитирован, как невинная жертва сталинского террора.

Так трагически, по вине диктатуры, сложилась судьба двух наших родственников, близких людей нашей большой семьи, которые были дружны между собой.

Карающие органы, вероятно, недолго думали, какие грехи приписать этим умным и образованным людям. «Факты» были налицо:

у дяди Шаи — фамилия Левицкий, внешне похож, тоже участник революционного движения, носит пенсне, хороший оратор, профессор и дипломат — значит, сторонник Троцкого-Бронштейна, троцкист.

— Все ясно — виноват, под арест;

у дяди Жоржа — фамилия Никитин, внешне — сильный волевой человек, заслуженный военный — участник гражданской войны, был знаком с Тухачевским, грамотный строитель, охотно общается с крестьянами, выступает за лучшее к ним отношение, жалеет, «добренький» — значит, правый уклонист, сторонник Рыкова и Бухарина, опытный военный — значит, опасен;

— Все ясно — виноват, под арест.

Логика следователей НКВД была примитивной и для них предельно ясной.

Семью дяди Жоржа не репрессировали, но уплотнили в жилье. Две комнаты в трехкомнатной квартире семьи Никитиных, где жили пять человек, отдали работнику НКВД — семье из трех человек. Оставшиеся после ареста дяди четыре человека семьи тети Сони были вынуждены долгое время ютиться в одной комнате коммуналки, бывшей своей квартиры.

Две пожилые женщины, тетя и Настасья, своей любовью, тяжелым трудом и самопожертвованием сумели в эти тяжелые годы и в войну сохранить и воспитать детей, дать им хорошее образование.

Фаина Георгиевна Никитина — кандидат философских наук, в течение многих лет преподавала в московских вузах, автор нескольких книг по философии, ряда научных трудов по философии петрашевцев и Ф.М. Достоевского.

Выйдя на пенсию, Фаина Георгиевна продолжает свою творческую работу: публикует научные статьи, выступает с докладами на конференциях в Москве и Петербурге. Является признанным специалистом в своей области философии.

Мой двоюродный брат Юрий Георгиевич Никитин, окончил Радиотехнический институт; специалист в области радиотехники связи, возглавлял отдел в одном из крупных ВНИИ. В возрасте около пятидесяти лет он внезапно скончался от инфаркта. Случилось это за рулем автомашины, когда вместе с женой Тамарой и дочерью Леной возвращался после выходного дня из подмосковного дачного поселка Удельное домой. Это было большое горе для всех нас, похоронен Юрий на нашем общем «семейном» Донском кладбище. На могильной плите добавилась новая надпись — имя Юрия Георгиевича Никитина.

52 года искала Фаина Георгиевна следы своего отца. Она рассказывает, что чекисты пришли в их московскую квартиру в ночь на 1-ое мая 1941 года. Обыск продолжался с половины третьего ночи до половины девятого утра. Ей было тогда 16 лет, она — секретарь комсомольской организации Московской школы №611, собиралась на демонстрацию, на Красную площадь. Отца увезли в Лефортовскую тюрьму. Фаина ходила в приемную НКВД, но встречи с отцом так и не добилась. В приемной на Кузнецком мосту были неумолимы.

И вот, более полувека спустя, после настойчивых поисков в Информационном центре УВД Саратовской области она получила документ:

«Никитин Георгий Захарович, 1894 года рождения, был осужден военным трибуналом войск НКВД Саратовской области 5 ноября 1941 года по статье 182, 58-10 к 10 годам...

10 мая 1942г. Умер в Саратовском ИТЛ. Причина смерти — общий сепсис. Погребен на кладбище с. Багаевка. Могила № А-29».

Фаина Георгиевна поехала в село Багаевка, что в 70-ти км от Саратова, на поиски могилы, в которой похоронен отец. Передо мною газета «Саратовские вести» от 21 октября 1993 года. В разделе «По праву памяти» в большой статье с фотографиями описано посещение могилы и увековечение памяти отца Фаиной Георгиевной Никитиной. Журналист С.Михайлов и фотокорреспондент Н.Титов освещают это событие.

«Над их могилами нет крестов, нет звезд, нет памятников. Только одно небо. И дожди, проливая слезы над этими местами, где был сталинский лагерь, давным-давно уже сровняли и сами печальные пригорки могил.

Они все ушли из жизни до срока.

На сельском кладбище в Багаевке преданы земле, как рассказывают ныне живущие здесь, сотни и сотни людей. Их привозили сюда из лагерного лазарета. Слева от входа на краю кладбища, прислонившись к забору, стоит печальная большая береза. Старые жители зовут ее “березой плача”. И после того, как навещают могилки своих родственников, они подходят к ней, и кто-то из стариков всплакнет, вспоминая те годы...

Заключенные, среди которых большинство было, как тогда говорили, политических, строили здесь железную дорогу на Сталинград. Делали все вручную. Работали день и ночь.

Николай Александрович Юдин, в то время пастушок Колька, пасший стадо коз, часто приходил к забору лагерного лазарета... Он видел погибающих людей: “Они все были такие истощенные, страх глядеть было...”

И много-много раз он видел, как на сельское кладбище привозили хоронить...»

Заканчивается репортаж газеты «Саратовские вести» фразой: «Это случилось впервые в наших краях за долгие годы — когда к могилам тех, кто погиб в сталинских лагерях, пришли живые люди и поставили крест, положили цветы и отпели, как тому и подобает по праву Памяти».

Через пятьдесят два года дочь нашла место гибели и погребения своего отца, моего дяди Жоржа, установила на могиле памятник, неоднократно посещала ее, возлагала цветы, вспоминала отца.

Вспоминая обоих своих дядей, полагаю, что они — умные, образованные, открытые и честные люди — не вписывались в круг руководящих деятелей сталинского периода. Это, вероятно, и решило их судьбу.

Когда оглядываешься на прожитое, невольно содрогаешься от мысли, какой двойной была наша жизнь в те годы. Возможно, по молодости это тогда не очень бросалось в глаза, но теперь это потрясает.

Все десятилетие тридцатых годов характерно какой-то неестественной раздвоенностью жизни огромной страны, на 1/6 части земной суши. Помимо воли власти и цензоров эта раздвоенность видна даже из сообщений печати и радио того периода.

Начало 30-х (1930–1934 годы):

— с одной стороны — индустриализация, подъем машиностроения, энтузиазм людей труда;

— с другой — жестокие кровавые процессы, трудовые лагеря, продажа зерна заграницу, раскулачивание, коллективизация, голод.

Середина 30-х (1934–1936 годы):

— принятие Конституции СССР — самой «демократической» в мире, декларация о правах граждан («читайте, завидуйте, я — Гражданин...» — введение новых паспортов);

— убийство Кирова, репрессии, уничтожение оппозиции, политические процессы, разворот деятельности ГУЛага;

(1936–1938 годы):

— борьба против фашизма, помощь республиканской Испании — истинный, не показной героизм людей в этой борьбе, изучение и освоение Арктики, развитие полярной авиации и новых северных трасс в Америку, героизм летчиков и полярников — спасение челюскинцев, перелет через Северный полюс:

— разгул репрессий, уничтожение всякого свободомыслия, ночная жизнь «черных воронов»*, массовые расстрелы лучших интеллектуальных и военных деятелей, разгром литературы, насаждение в обществе страха и недоверия;

Конец 30-х (1939– первая половина 1941 года):

— после голодных лет и нормирования продуктов улучшение системы снабжения, повышение урожайности, налаживание спокойной трудовой и творческой жизни людей;

— неожиданный поворот в политике государства: заключение пакта Риббентропа — Молотова, «объятия» с Гитлером, выдача нацистам немецких антифашистов, участие в разгроме Польской республики — совместный с «вермахтом» парад на земле поверженной Польши, поставки в Германию стратегического сырья и зерна, расстрел большой группы опытных советских военачальников и интернированных офицеров польской армии. Это помогло Гитлеру развязать войну в Европе.

Так выглядело предвоенное десятилетие в Советском Союзе. И все это время — полная дезинформация народа об истинном положении дел в стране и за рубежом: ложь об угрозе со стороны Финляндии и объявление ей войны; умолчание о потерях в этой войне.

Ложь и обман на всех официальных и общественных уровнях вводят в заблуждение даже таких, казалось бы, осведомленных и опытных деятелей культуры, писателей мирового уровня, как Ромэн Роллан, Лион Фейхтвангер, Анри Барбюс и другие. В их выступлениях и трудах не чувствуется осуждения диктатуры Сталина. Даже наоборот — содержится восхваление его, как личности.

В книге Лиона Фейхтвангера «Москва 1937 года» указывается, что Сталин — «человек с лицом рабочего, с головой ученого, в одежде простого солдата».

Что ж, позднее сквозь горы трупов жертв его режима страна увидела, наконец, лицо этого человека. Лишь два французских писателя и публициста, два Андре — Мальро и Жид, увидели в Советском Союзе тогда то, что «не заметили» другие. Советской пропагандой они были объявлены клеветниками на советский народ, его врагами и односторонне отчислены из сонма «прогрессивных деятелей мировой культуры».

Не знаю, как мотивировали свои просталинские высказывания видные зарубежные писатели, но советская пропаганда использовала их в полной мере для укрепления режима и усиления репрессий.

Правда, следует сказать, что через довольно короткое время книга «Москва 1937 года» внезапно исчезла из продажи и библиотек; причина осталась неизвестной.

Возможно, что после размышлений Сталину не понравилось «лицо рабочего» или «одежда простого солдата». Может быть, ему уже тогда, в 1937–1938 годах, примеряли мундир маршала или генералиссимуса, не знаю. Эти мундиры он получил несколько позже. Но факт остается фактом, что книга Лиона Фейхтвангера о Москве 1937 года исчезла и больше не появлялась. «Голова ученого», видимо, вождю понравилась, потому что годы спустя (точно не помню в каком году) появился новый «гениальный» труд И.В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания».

Здесь уже идет «вторжение» в науку — языкознание. Подвергается разгрому всемирно известный ученый-лингвист академик Марр за его «буржуазную концепцию языкознания».

В труде вождя вопрос трактуется с «правильных марксистско-ленинских классовых позиций». На всех уровнях политической учебы идет изучение и освоение этого «классического научного труда».

Вопросы филологии почему-то особенно привлекали внимание первых лиц государства. Так, уже будучи на вершине власти, Н.С. Хрущев тоже решил заняться «реформой языка». Он выступил с рекомендацией принципа «как слышится, так и пишется». И по указке сверху в газете «Известия» на 12 страницах вкладыша появились однажды рекомендации какой-то комиссии Института русского языка и литературы АН СССР. Было опубликовано рекомендуемое написание трех тысяч слов русского языка, наиболее употребимых в разговорной речи.

Появились в этом написании такие перлы, как «заец», «карова», «агарод» и много-много других. Читая это приложение к газете, грамотные люди только ухмылялись и качали головой. Малограмотным было безразлично, они газет не читали. Вся эта затея выглядела смешно и грустно. Выставленный на обсуждение, а по существу на посмешище, «проект» не прошел и заглох. Думаю, что такой финал «проекта» был только на пользу «великому и могучему».

Вся двойственность нашей повседневной жизни продолжалась и в годы войны. Наряду с действительными беспримерными подвигами и героизмом солдат на фронте в официальных сообщениях в прессе и по радио подтасовываются факты и случаи, умалчиваются поражения крупных сил армии, что вводит людей в заблуждение, скрываются потери и пленение многих тысяч солдат.

Объявляется, что пленных красноармейцев не может быть, а есть «предатели Родины», подлежащие суду военного трибунала.

Тяжелый героический труд людей на производстве и в колхозах соседствует с воровством и обманом в торговле, бюрократией в аппарате, кумовством и уклонением от службы в армии, излишествами в спецснабжении работников высших эшелонов партийно-государственных структур. В таком ракурсе видел я в условиях военного производства в корпусе кузнечно-штампового цеха сочетание свободного тяжелого труда рабочих — штамповщиков артиллерийских снарядов и изнурительного труда заключенных людей под охраной. Об этом подробнее я пишу в этой книге немного дальше.

Некоторое время в свои молодые годы в семье тети Сони жила ее племянница — моя сестра Шура. Подростком тетя забрала ее в Москву для продолжения учебы. Окончив среднюю школу, Шура поступила в Медицинский институт. При катании на коньках она получила серьезную травму и по болезни не смогла продолжить учебу в институте. Сестра окончила библиотечные курсы и работала библиотекарем в каком-то крупном учреждении. Красивая девушка привлекала внимание молодых людей; она рано вышла замуж и начала самостоятельную жизнь. Длительное время Шура работала в секретариате дирекции Московского автозавода. Она была начитанным общительным человеком, с прямым, может быть даже несколько резким, характером. Во втором браке была замужем за видным юристом — начальником юридического отдела одного из союзных Наркоматов. Это был счастливый брак.

Муж сестры Николай Никанорович Соколов, солидный образованный человек, интеллигентный и симпатичный, обожал жену, помогал нашему младшему брату Борису, студенту Московского речного техникума, материально.

В начале войны обе мои сестры — Фаина и Шура — были на оборонительных работах. Затем Шура с мужем были эвакуированы с Наркоматом. При этом они взяли с собой в эвакуацию Алину, дочь старшей сестры, которая не могла оставить родителей. В это время тяжело заболел отец.

После войны, когда я работал в Германии, мы встретились с Шурой и Николаем в Берлине. Николай и Шура Соколовы приехали в 1946 году в советскую зону Германии в составе делегации Наркомата для согласования вопроса о репарациях по отрасли. Они пробыли в Германии около года. После Берлина наши встречи продолжались в Дрездене, где Шура и Коля жили некоторое время, затем в Лейпциге, где я в то время работал в Среднегерманском радиовещательном центре.

Наши встречи всегда были очень радостными после долгих лет разлуки во время войны. Для Николая это было важно и в рабочем плане. В составе этой делегации не было переводчика, и я переводил Николаю с немецкого на русский язык и наоборот необходимую юридическую документацию.

С сестрой я ходил в берлинские, дрезденские или лейпцигские магазины покупать одежду, обувь и другие нужные товары, которых в Союзе еще не хватало.

Своим родным я показывал красоты Саксонской Швейцарии над Эльбой, недалеко от Дрездена, и другие живописные места юго-восточной Германии. Потом в Москве мы часто вспоминали наши поездки, прогулки и общение с жителями Восточной Германии.

Николай Соколов после непродолжительной болезни скончался от инфаркта. Оставшись одна, Шура продолжала работать, но здоровье ее ухудшилось. После выхода сестры на инвалидность за ней заботливо ухаживала племянница Алина.

В мае 1995 года сестра скончалась в больнице. Ушел из жизни еще один близкий мне человек. Похоронена Александра Яковлевна Соколова рядом с мужем, на том же нашем «семейном» Донском кладбище. Летом там всегда много живых цветов.

Глава 3. МИС и МИСиС. Военная кафедра. ВВП и ВВС.

1935-ый год. После года работы в 1-ой газетной типографии Мособлполиграфа окончены курсы по подготовке в институт.

Институт, как и курсы, выбраны сознательно — Московский институт стали — МИС, а более полно — Московский институт стали имени Сталина — МИСиС.

Но не эта «завораживающая» аббревиатура названия ВУЗа определила выбор. В типографии печаталась многотиражка этого института — газета «Сталь». В ней регулярно публиковалась техническая страничка новостей металлургии.

Заинтересовали многие вопросы, которые в ней освещались и представляли загадку для любознательного юноши, например:

— Почему стальные детали после нагрева до белого каления и охлаждения на воздухе, в воде или масле приобретают различные свойства и качества?

— Что при этом происходит с металлом?

— Почему металл разъедает ржавчина и нельзя ли избежать коррозии?

— Отчего сталь, казалось бы, такая прочная, вдруг безо всякого внешнего воздействия разрушается, не устает — ли?

— Как создаются броня, пушки, рельсы, проволока и другие изделия из стали, которые мы видим каждый день?

На все эти и другие вопросы обещал дать ответы МИС, он же МИСиС.

В мире нарастала напряженность: шла война в Абиссинии (Эфиопии), там наступал итальянский фашизм. В Европе все более агрессивно проявлял себя германский национал-социализм во главе с Гитлером.

Металл был основой всех видов машиностроения и оборонной техники, что и привело меня к мысли поступать в этот институт, но сперва — на подготовительные курсы при нем.

Часто, отвечая на вопросы знакомых по работе и дому, небрежно говорил, шутя конечно, что учусь при МИС (или МИСиС), не раскрывая полного наименования. Это обычно вызывало сперва полное недоумение, а затем смех. Аббревиатура этого ВУЗа не всем была известна.

В 1935 году впервые проходили конкурсные экзамены при приеме в ведущие институты страны. Таким считался и МИСиС, поскольку он носил имя Сталина. Вне конкурса проходило определенное количество командированных на учебу в данный ВУЗ партийными и профсоюзными организациями с производства — это были парт- и профтысячники. Ведь партия поставила задачу подготовить свою «пролетарскую» интеллигенцию. Определенные льготы при поступлении имели также выпускники рабфаков — рабочих факультетов на производстве.

Оставшееся количество мест на 1-ый курс, после зачисления указанных выше категорий льготников, предоставлялось приемной комиссии для проведения конкурсных экзаменов. В них могли участвовать выпускники средних школ, курсов по подготовке в ВУЗы и другие желающие, имеющие среднее образование. Количество мест на конкурсной основе было ограниченным и перед экзаменами страсти накалялись.

Предстояло пройти строгие экзамены по математике — устные и письменные, физике и химии — устные, русскому языку — сочинение и устные.

В коридорах института в эти дни парни и девушки — выпускники школ (по современному — абитуриенты) разыскивали студентов младших курсов, чтобы расспросить их о преподавателях — экзаменаторах, узнать какие могут быть заданы вопросы по предметам и др.

У нас, выпускников подготовительных курсов этого института, особенно у хорошо сдавших экзамены на курсах, положение было значительно лучше. Мы знали преподавателей, которые вели занятия в наших группах по этим предметам. Большей частью это были доценты — преподаватели общих дисциплин первого и второго курсов института. А они, в свою очередь, хорошо знали слушателей подготовительных, многие из которых заранее были отчислены из-за слабой успеваемости и в конкурсе МИС не могли участвовать. Общий набор составлял 300 человек. С учетом льготников на 200 конкурсных мест участвовало 500 претендентов (абитуриентов), иначе говоря, 2,5 человека на место.

Для меня экзамен прошел вполне успешно, и я нашел себя в списке принятых в институт. Так я стал студентом МИС или МИСиС довоенной «закваски». Наступил новый этап — студенческий — моей довоенной жизни. Он характерен бурными событиями в стране и в мире, а также знакомством и личным общением с выдающимися педагогами, оставившими заметный след в истории развития науки и техники.

Немного об истории этого ВУЗа.

До конца двадцатых годов в Москве на Большой Калужской улице*, ведущей от Калужской площади к Калужской заставе (ныне — площадь Гагарина), в большом старинном корпусе с массивными колоннами размещалась Российская Горная Академия.

Она была образована давно, чуть-ли не во времена Ломоносова, для изучения горного дела, руд и металлов, таящихся в недрах земных. По мере развития науки о природе и ископаемых Академия расширялась, раздвигались горизонты изучаемых наук, увеличивался спрос на мастеров горного дела и специалистов по металлам. Горные инженеры пользовались уважением на производстве и в обществе, вниманием властей.

Со временем в Горной Академии были открыты новые факультеты: металлургический и нефтяной. С развитием машиностроения и нефтедобычи эти факультеты значительно расширились. К преподаванию привлекли лучшие научные силы, особенно после перевода Академии Наук СССР из Ленинграда в Москву.

В результате проведенной реорганизации Горная Академия была разделена на три самостоятельных технических ВУЗа:

Горный институт — первым директором (по нынешнему — ректором) был известный ученый-горняк академик Терпигорев, затем академик Скочинский;

Нефтяной институт — был создан под руководством академика Губкина, имя которого было затем присвоено институту;

Институт стали имени Сталина — с участием в его организации (но не директором) известного ученого-металлурга академика Павлова, жившего в Ленинграде (однофамильца известного академика физиолога Павлова).

Для этих институтов, когда они еще были факультетами Горной Академии, к старому большому зданию буквой «П» пристроили два высоких корпуса с лабораториями. Территория позволяла и на Большой Калужской улице появился комплекс зданий трех крупных столичных ВУЗов.

Кроме того, несколько позже из Горного института отпочковался Институт цветных металлов и золота. Незадолго до войны он был перебазирован из Москвы в Красноярск, поближе к залежам цветных металлов.

Одновременно на базе факультета геологии Московского университета имени Ломоносова выделился Геолого-разведочный институт имени Серго Орджоникидзе. Он разместился в одном из зданий университета на Моховой улице, напротив Манежа.

Удобство расположения трех родственных институтов в одном комплексе зданий на Большой Калужской улице заключалось в том, что недалеко от него в Донском проезде было построено большое, оригинальное по архитектуре, здание студенческого общежития для этих институтов. Оно представляло собой тогда ультрасовременное модернистское сооружение примерно на две тысячи мест. Оригинальность здания состояла в том, что внутренняя планировка его создавала впечатление помещений многопалубных пассажирских кораблей.

Здесь были небольшие комнаты — каюты на двух человек, раздвижные оконные рамы и двери; корабельный каютный столик, прикрепленный к полу, две койки и задвигающийся под стол табурет в каждой каюте.

Именовалось это общежитие «Дом-коммуна». На первом этаже разместились большие помещения столовой с кухней и буфетом, работавшим круглосуточно. В полуподвальном основании здания располагались ванные комнаты и душевые кабины, спортивные залы, комнаты для хранения вещей — камеры хранения, в том числе и для велосипедов, а также хозяйственные и технические службы. Это были общие помещения Дома-коммуны со своим обслуживающим персоналом.

Три конференц-зала располагались на разных этажах, соответственно распределению мест общежития для разных институтов; каждый из них выбирал свой студсовет общежития. Общие вопросы решил студсовет Дома-коммуны, составленный из представителей институтских советов.

Лифтов в этом семи или восьмиэтажном здании (точно не помню) не было, как и ступенчатой лестницы. Этажи соединяла широкая, как асфальтированный тротуар, наклонная дорога с площадками на каждом этаже. По ней можно было проехать на велосипеде или инвалидной коляске. Здание было архитектурной новинкой в Москве; сюда часто приезжали знакомиться с оригинальным творением зодчества архитекторы и строители. Это считалось тогда стилем неоконструктивизма. Говорили, что Дом-коммуну спроектировал известный французский архитектор Ле Корбюзье. В Москве действительно было несколько зданий, построенных по его проектам, в частности дом Центрального статистического управления (ЦСУ) и другие.

Насколько это верно в отношении Дома-коммуны — бывшего студенческого общежития трех институтов — не знаю. Доски с указанием фамилии архитектора на Доме не было.

С началом учебы на первом курсе студенты знакомятся с институтом и студенческим бытом. Нам, учившимся здесь на подготовительных курсах, намного легче — все знакомо. Прежде всех новых студентов берет в оборот «мощная» кафедра физкультуры, которой на первом курсе отведено в расписании много часов. Начинаются интенсивные занятия, тренировки по различным видам спорта, отбор кандидатов в различные спортивные секции и в уже действующие институтские команды спортобщества «Металлург». Военной кафедры в институте еще не было. При кафедре физподготовки (так именовалась кафедра физкультуры) имеется один военный сотрудник, который руководит институтским советом «Осоавиахима» — Общества содействия армии, авиации, химзащите. Он организует участие студентов в военизированных кроссах, занятия по стрельбе в районном тире, работу автошколы, санитарных дружин и т.п.

На втором курсе в 1936 году все студенты — мужчины нашего набора должны были пройти медицинскую комиссию: проверяли годность к военной службе. Мы не беспокоились за свою учебу, узнали, что в институте создается специальная военная кафедра. Лишь несколько удлинится срок обучения за счет введения в программу военных дисциплин. Подробности еще не были нам известны. Все встретили это с пониманием ввиду все более агрессивных проявлений фашистской оси «Берлин-Рим-Токио». Военные занятия должны были проходить по системе ВВП. Не пугайтесь, уважаемые читатели:

ВВП — это не аббревиатура слов «Владимир Владимирович Путин», как сейчас принято сокращать в российских СМИ (средствах массовой информации), а всего лишь — «Высшая вневойсковая подготовка».

Такая форма военной учебы стала практиковаться в ряде крупных ВУЗов, в которых для этого создавались специализированные военные кафедры. По системе ВВП готовили офицеров запаса — людей с высшим образованием. В соседнем Горном институте такая кафедра — артиллерийская уже была; что будет у нас, мы еще не знали.

Медицинская комиссия была очень строгой. Она подчинялась военкомату, в ее составе был военврач с летными знаками в петлицах, и обследование проводилось очень тщательно. Многих, на вид крепких ребят, отсеивали от дальнейшей проверки и не включали в состав отбираемых групп. Пока все было неясно, мы недоумевали, в чем дело, к чему нас готовят?

Вскоре, после окончания работы медкомиссии, туман рассеялся. В институте освободили две большие смежные аудитории для военной кафедры. В них стал появляться полковник в авиационной форме с орденом Красного Знамени на гимнастерке. Он хозяйски распоряжался работами по ремонту аудиторий, оборудованию кафедры и учебных мест, установке тренажеров. В этих помещениях раздавался волевой командирский голос, работы продвигались быстро. Так появился в МИСе полковник авиации Сергей Никитич Никитин — боевой летчик гражданской войны, награжденный тогда орденом Красного Знамени.

Полковник Военно-воздушной академии имени Жуковского, он был назначен начальником военной кафедры МИСа по подготовке офицеров запаса — штурманов ВВС — военно-воздушных сил Красной армии.

Отобранных комиссией для летной военной подготовки студентов 2-го курса нас оказалось около семидесяти человек, разделили на три группы соответственно изучаемым гражданским специальностям, назначили старост групп и на общем первом занятии всего нашего «военного потока» ознакомили с предстоящей нам второй специальностью.

На кафедре появились сотрудники — преподаватели в летной военной форме и в гражданской (цивильной) одежде. Полковник Никитин сообщил, что занятия будут проходить в течение двух лет под контролем Военно-воздушной академии имени Жуковского, а наши преподаватели военной кафедры являются сотрудниками этой академии. Нас будут готовить летчиками-наблюдателями, штурманами авиации, которые сейчас требуются Военно-воздушным силам. За время подготовки мы дважды будем выезжать в части для лётной стажировки.

На площадке недалеко от входа в институт был установлен отслуживший свой летный ресурс легкий двухместный самолет-разведчик.

Так начиналась в МИСе наша ВВП.

Занятия по штурманской подготовке проходили в течение целого учебного дня подряд целый месяц после каждого семестра учебы по гражданским дисциплинам. В летний период на три месяца выезжали в лётные части для стажировки и налёта часов. Это засчитывалось, как военная служба в авиационных частях. ВВП продолжалась два года учебы в институте.

Наука эта была непростая. Она удлинила срок учебы в ВУЗе с пяти до шести лет, но дала одновременно во многих областях хорошую подготовку для дальнейшей жизни. Мы получили знания по штурманским расчетам курса самолета, работе с навигационными приборами, штурманской линейкой и ветрочетом, ориентированию по звездам секстантом, чтению авиационных карт местности и синоптических карт. Большое внимание уделялось также технике пилотирования, аэрофотосъемке, авиационной радиосвязи, а также таким чисто военным дисциплинам, как воздушная стрельба, бомбометание, опознавание целей, визуальная разведка и другие.

Летом 1937 года наша группа проходила стажировку в авиационной части тяжелых бомбардировщиков ТБ-3 на станции Сещинская, в лесистой местности между Брянском и Смоленском. Здесь часто совершали дальние ночные полеты до Средней Волги и обратно с ориентированием по звездам. Это бывало очень интересно, и мы радовались таким рейсам, правда по возвращении приходилось тщательно убирать внутреннюю часть самолета, где при взлете и посадке оседала пыль. Ведь в части мы были стажерами на уровне младших командиров, и нам приходилось «обучаться» и этому делу. Компенсировалась такая дополнительная нагрузка хорошим бортовым пайком и усиленным летным питанием.

Второй раз, в 1938 году, стажировку наша группа проходила в разведывательной эскадрилье при истребительной бригаде И-16 под Москвой. Командовал бригадой Герой Советского Союза полковник Иван Лакеев. Наша эскадрилья при этой бригаде летала на двухместных штурмовиках-разведчиках RZ — эр-зэт, имевших усиленный двигатель М-34 Р.

Здесь мы практиковались больше по аэронавигации, наведению истребителей на цель, аэрофотосъемке, визуальной разведке, воздушной стрельбе по воздушным и наземным целям из турельного авиационного пулемета ШКАС.

Документы об окончании нами ВВП и сдаче выпускных экзаменов полковник Никитин отправил в штаб ВВС. По окончании полетов и экзаменов оба полковника — Никитин и Лакеев поздравили нас и выразили добрые пожелания. Закончилось это торжественным ужином в летной столовой всего состава эскадрильи с участием командования бригады.

На другой день перед строем эскадрильи полковник Лакеев поблагодарил студентов-стажеров за службу и спросил, кто из нас согласен поехать сражаться на стороне республиканской Испании. Вся наша группа выступила на два шага вперед. Это было искреннее желание всех; фашизм наступал, и мы были готовы сражаться.

Еще две недели задержались мы в части, пока из штаба ВВС не пришел отбой. Война в Испании уже клонилась к поражению республиканской армии; Советский Союз отзывал своих военных советников и специалистов. После полагавшихся нам месячных каникул с 1-го октября мы продолжили свою гражданскую учебу.

В первой половине 1939 года пришел приказ Наркома обороны о присвоении студентам, окончившим курс ВВП, званий младших лейтенантов ВВС. Отличившимся на экзаменах полковник С.Н. Никитин вручил именные подарки. Я получил карманные часы 2-го Московского часового завода имени Кирова с именной надписью «За отличную воздушную стрельбу». Часы безотказно работали до моих «пластунских» операций в разведотделе стрелковой дивизии на 2-м Белорусском фронте. Памятные часы, врученные мне полковником Сергеем Никитичем Никитиным четыре года назад пришлось заменить на трофейные немецкие, но их уже надо было менять чаще, чем кировские.

В середине 80-х годов я обратил внимание на очерк об авиации в журнале «Огонек». Описывался подвиг летчика Красной армии в гражданскую войну. В архивном фотодокументе того времени приводился приказ Реввоенсовета о награждении орденами Красного Знамени двух летчиков. В этом приказе на первом месте стояла фамилия С.Н. Никитина. Очерк был о втором летчике. Через редакцию я связался с автором-историком военной авиации. Он проявил живой интерес к моему сообщению о начальнике нашей военной кафедры штурманской подготовки С.Н. Никитине. По просьбе историка я выслал ему две имевшиеся у меня фотографии нашей группы на аэродроме в Подмосковье, во время полетов. В центре группы стоит полковник Никитин, который приехал навестить своих «орлят». Его приезды во время нашей летной стажировки всегда приносили нам улучшение курсантского быта. Мы возвращались на занятия загоревшими, поправившимися, возмужавшими. Студентки МИС с явной благосклонностью принимали ухаживания летчиков, иногда создавались студенческие семьи. Свадебные торжества обычно происходили в огромном столовом зале «Дома-коммуны».

Полковник Сергей Никитич Никитин — плотный подтянутый мужчина лет сорока, чуткий и внимательный человек с добрым лицом, был всегда аккуратен, по военному четок, благожелателен к подчиненным сотрудникам кафедры и студентам.

От его сотрудников мы узнали, что Никитин награжден орденом за воздушную разведку: он обнаружил с воздуха уходящий по пустыне заграницу караван эмира бухарского. В этом караване, охраняемом гвардией эмира, находились большие богатства — золото и ценности, которые не должны были уйти из республики. Войска эмира были разгромлены, караван захвачен. Летчик Никитин отличился в этой операции и был отмечен тогда высшей наградой.

Сергей Никитич еще долго продолжал свою службу в авиации на различных командных должностях, в том числе и в Военно-воздушной академии командного состава в Монино, под Москвой.

Из своих товарищей по МИС и ВВП, с которыми вместе проходил учебу, стажировку и полеты, после войны в мирной жизни я встретил только двоих.

Андрей Плотников, невысокого роста крепыш, капитан в авиационной форме с орденом Красного Знамени, разыскал меня в Германии, когда я работал в Лейпциге, в 1948 году. Он был главным инженером металлургического завода в городе Эйслебен, недалеко от города Галле — столицы земли Саксония-Ангальт в советской зоне Германии.

Для налаживания производства и жизни людей здесь создавались тогда советско-германские акционерные общества. Это обеспечивало работой немецкое население, а также выплату репараций Советскому Союзу.

Несколько раз встречались мы с Андреем и его женой Тамарой в Эйслебене, а затем более часто у меня дома в Москве и у него в Подмосковье после нашего возвращения из Германии. Жена Андрея — тоже бывшая студентка МИС — училась на два курса младше нас. Она окончила институт уже после возвращения ВУЗа из эвакуации в Новокузнецк (тогда — Сталинск). Верная своей студенческой любви, Тамара — стройная симпатичная девушка — дождалась возвращения Андрея с фронта, и они создали семью. У них было двое детей.

Андрей летал на штурмовиках, был ранен, но не выходил из строя. По окончании войны в звании капитана вернулся к своей гражданской специальности — инженера-металлурга. Мы всегда были рады нашим семейным встречам.

Другой мой друг по группе ВВП, институтской волейбольной команде, работе на трубном заводе, когда мы были дипломниками, — Александр Никонов — высокий спортивный парень с доброй улыбкой, веселый, общительный, верный товарищ. Мы оба жили в Замоскворечье, недалеко друг от друга, часто вместе готовились к экзаменам. Саша был хорошим волейболистом, входил в первую команду спортивного общества «Металлург», участвовал в союзных соревнованиях на первенство страны по волейболу.

В войну он служил в авиации, в штурмовом авиаполку, в котором летал и будущий космонавт, дважды Герой Советского Союза Георгий Береговой.

С Сашей я встретился после войны и моего возвращения из Германии, уже в гражданской жизни. Как и Андрей Плотников, он тоже был женат на бывшей студентке МИС, спортсменке институтской команды по легкой атлетике. С Никоновыми мы встречались часто, семьями. Вели откровенные беседы, вспоминали наши студенческие и военные годы. Нам было что рассказать друг другу. В начальные пятидесятые, репрессивные, годы такие дружеские встречи в узком кругу давали психологическую разрядку, чувство локтя и заряд на будущее.

В дни празднования Победы Саша бывал на встречах воинов-фронтовиков своего авиационного полка, в которых участвовал и космонавт Береговой. По инициативе космонавта несколько раз эти встречи состоялись в Звездном городке.

В мирной послевоенной жизни Александр Никонов окончил аспирантуру Института металлургии АН СССР, защитил диссертацию и возглавил отдел металлургии объединенного НИИ СЭВ — Совета экономической взаимопомощи.

С болью воспринял я сообщение о внезапной кончине своего близкого друга Саши Никонова.

Жизнь в те далекие годы изобиловала и многими курьезными, а порой просто смешными, эпизодами. С нами проходил ВВП и летную практику наш товарищ по группе Борис Шульц. Толковый студент, высокий голубоглазый шатен, всегда аккуратно и опрятно одетый, при нашей работе на трубном заводе он был начальником смены в прокатном цехе. Далекими предками Бориса, еще с екатерининских времен, были немцы, многие поколения которых давно обрусели. Родители Бориса, как и он сам, по отцовской линии сохранили фамилию Шульц.

В анкетах национальность далеких предков (пра- пра-пра...) указывать не требовалось. Более близкие корни были русские, и до сих пор проблем не возникало. Но в присланном на военную кафедру МИСа приказе о присвоении нам званий младших лейтенантов ВВС Бориса Шульца не оказалось. Вся наша группа обратилась на кафедру с запросом, почему так случилось, ведь Борис закончил ВВП и сдал экзамены лучше других, которым звания присвоили. Мы требовали справедливости.

Через некоторое время полковник Никитин с явным огорчением и досадой сообщил группе, что причиной является немецкая фамилия Бориса. Нам тяжело было смотреть в погрустневшие глаза нашего опечаленного друга Бори. Происходило это в начале 1939 года.

В 1940 году в Европе уже вовсю полыхала война. Раздавив Польшу и Чехословакию, гитлеровская Германия ринулась на Запад.

С обзорными лекциями на эту тему в Центральном лектории Москвы, в некоторых учреждениях и со статьями в печати часто выступал военный обозреватель генерал-майор Шаманаев. Обычно его лекции бывали закрытыми, для ограниченной аудитории слушателей. Статьи в печати были более обтекаемыми и сдержанными по отношению к нашему «союзнику», с которым почти год назад был подписан пакт Риббентропа-Молотова.

В своих лекциях Шаманаев давал подробный и интересный анализ хода военных действий на Западе, иллюстрировал его картами и диапозитивами. Лекции длились по 2–3 часа в переполненных аудиториях.

По дружеским, либо родственным связям (точно не знаю!) генерал-майор Шаманаев несколько раз выступал с лекциями в нашем МИС-МИСиСе. Они проводились в самой большой аудитории института, и приглашали, прежде всего, руководство и профессуру института, военную кафедру и наш военный поток, партийный, комсомольский и профсоюзный актив. Мест в аудитории не хватало. Радиофицировали несколько соседних аудиторий. Начинались лекции в 16 часов, после окончания дневных занятий, и прослушать их практически могли все посетившие в то время МИС. Коридоры у озвученных аудиторий наполнялись многочисленными слушателями.

Работая уже на трубном заводе, вся наша «летная пятерка» отпрашивалась в эти дни с работы «по вызову» в институт. Мы старались не пропускать информацию о волнующих всех событиях.

Запомнилось одно забавное выражение из лекции генерал-майора Шаманаева о ходе военных действий в Голландии. Он сказал буквально следующее:

— Королева Нидерландов открыла свои шлюзы, и часть территории страны оказалась затопленной. Это задержало продвижение вермахта вглубь страны.

Сообщение лектора было встречено слушателями громкими аплодисментами.

Глава 4. Люди науки. Наши педагоги.

Когда я приступил к записи этой главы воспоминаний передо мною встали «каверзные» вопросы: в каком порядке расположить рассказы о людях науки — наших педагогах?

— В алфавитном? Получится путаница в последовательности изучения предметов и годах обучения;

— По месту и «весу» человека в научной иерархии?

Можно кого-либо обидеть, ибо все педагоги, о которых я пишу, оставили заметный след в науке, технике, педагогике и в нашей памяти;

— По симпатиям и оценкам студентов? Это было бы слишком индивидуально и не всегда объективно.

Мне кажется, что найдено простое, но наиболее правильное и объективное решение — расположить рассказы о педагогах в порядке изучения наук, по мере прохождения учебных семестров и курсов: от общетехнических в первые годы обучения, до специальных дисциплин в последующие годы, когда уже формируется специалист.

В таком порядке я пишу свои воспоминания о наиболее запомнившихся наших педагогах.

Одним из них была и преподаватель немецкого языка, симпатичная и обаятельная молодая немка-антифашистка, сумевшая выбраться из гитлеровской Германии. Слабо владея русским языком, она сумела дать нам хорошие знания немецкого, а также методики перевода. Она промелькнула, ярко блеснув на студенческом небосводе, и исчезла. О ней я написал в своей первой книге; сейчас не буду повторяться.

На всех этапах учебы были, конечно, и скучные однообразные лекции по истории партии, всяким «матам» — диамату, истмату (за исключением сопромата), «измам» — марксизму-ленинизму, политэкономии капитализма, социализма и др. Исключение составляли иногда интересные лекции по истории философии.

В изложении преподавателей общественных наук все вертелось вокруг одного — пересказа содержания «Краткого курса истории ВКП(б)», особенно его четвертой главы — «Гениального произведения товарища Сталина», громкое имя которого носил тогда наш «стальной» институт.

Но мне кажется, что нельзя обвинять в этом преподавателей общественных кафедр. Они были заложниками существовавшей тогда системы образования. Выпускники университетов и пединститутов этого времени, они обязаны были следовать указаниям и программам Комитета по высшей школе при Совнаркоме СССР. За этим зорко следили в идеологическом отделе ЦК партии. Отступление от программы грозило прежде всего этим преподавателям. Любой шаг «в сторону» мог вызвать обвинение в «левом» или «правом» уклоне и соответствующие «оргвыводы», в том числе и увольнение с работы.

Студенты понимали их трудности, старались не создавать конфликтных ситуаций и не задавать «деликатных» вопросов. В зачетных ведомостях по этим курсам обильно появлялись оценки, бытовавшие тогда в вузовском лексиконе, как «вполне удовлетворительные». При этом многие студенты стремились под разными предлогами ускользать с лекций. «Краткий курс» имелся у каждого. Об этом позаботился Политиздат, книга была издана многомиллионным тиражом.

«Отдушиной» для меня служило посещение лекций на истфаке МГУ на Моховой улице. Они проходили уже ближе к вечеру, после занятий в МИСе. В порядке экстерна я прослушал там курс западной литературы. Это было интересно, тем более что их посещала знакомая симпатичная студентка истфака, которая и порекомендовала мне прослушать этот курс. Я познакомился с ней как-то на общемосковском студенческом вечере в клубе МГУ. Мы подружились, встречались на лекциях по западной литературе и обменивались мнениями об услышанном, обменивались книгами, ходили в кино. Нам было интересно общаться — студентам: историку и технарю.

Мои безуспешные ухаживания закончились, когда в самом начале войны, выйдя замуж за выпускника МГУ, будущий историк уехала в Свердловск. Еще один метеор в виде светлого женского образа пролетел над головой и погас вдали.

У меня сохранилась память о красивой девушке и благодарность ей за добрый совет и дружеское общение.

Пора рассказать о людях науки и наших ярких педагогах.

И.М. Виноградов — выдающийся ученый-математик, педагог.

В нашем потоке студентов трех групп на II–IV семестрах (1936–1937 гг.), когда мы проходили высшую вневойсковую подготовку (ВВП), лекции по высшей математике нам читал известный ученый-математик, академик Иван Матвеевич Виноградов. Семинарские занятия в группах вел доцент Лебедев. В потоке не было ни одной женщины-студентки.

На основном смешанном потоке, где было порядка трехсот человек, лекции по математике в большой аудитории читал профессор Георгий Иванович Левин. Невысокий, слегка сутулый, с черными, полагаю слегка подкрашенными усами, Георгий Иванович читал четко, раздельно, в нужных случаях подчеркивая интонацией слово «штрих». Его лекции было легко и удобно конспектировать; он был классным лектором.

Поэтому в начале курса высшей математики, готовясь к экзаменам, брали у знакомых ребят, чаще у аккуратно конспектирующих студенток, их записи лекций профессора Левина, прося лекции «штриха».

Расхождение по времени курса математики двух потоков увеличивалось из-за нашей ВВП. Пришлось внимательней и углубленней вникать в своеобразные и необычные для нас лекции Ивана Матвеевича Виноградова, уже не надеясь на конспекты лекций «штриха».

Читал Иван Матвеевич курс высшей математики для технического ВУЗа по своей оригинальной методике, рассчитанной, вероятно, на студентов физмата МГУ.

То, что профессор Левин подробно излагал два академических часа, Иван Матвеевич доказывал за 45 минут. Он часто использовал метод векторного анализа. Приступив к какому-либо математическому доказательству, Виноградов обычно предварял это фразой:

— Как это изложено в учебнике, вы сами почитаете или послушаете профессора Левина. А мы с вами решим эту задачу, пожалуй, так...

И далее следовало неожиданное и оригинальное решение сложной задачи из курса высшей математики. Пока слушаешь это доказательство — все четко, понятно и логично. Но при подготовке к семинару по этой теме приходилось тратить уйму времени, чтобы постичь ход рассуждений и твердо понять решение.

Под стать академику Виноградову — директору института математики и члену Президиума АН СССР — был и доцент Лебедев, который вел в нашей группе семинарские занятия, следующие за лекциями. Для разбора материала он подбирал один пример или задачу, которые охватывали все многообразие изучаемой темы. Касалось-ли это дифференциальных или интегральных исчислений, теории рядов и чисел, векторного анализа и т.п., выбор примеров всегда был безупречным. Безусловно, это был одаренный человек, талантливый математик.

Судя по всему, перед семинаром Лебедев выпивал добрую стопку водки или коньяка. Когда он вызывал студента к доске для разбора примера, всегда чувствовался легкий запах алкоголя. Но это никогда не мешало ему ясно и доходчиво разъяснять сложный материал. Лебедев всегда был подтянут, носил френч военного образца, малоразговорчив, строг в оценках. Он никогда не ставил студентам «отлично». Не раз наш доцент высказывал мысль, что на «отлично» математику в МИСе знают только академик И.М. Виноградов, профессор Левин и он — Лебедев, и что студенты отлично знать математику не могут. Для этого надо быть прирожденным математиком. При этом Лебедев приводил примеры из истории науки. В общем, мыслил он весьма оригинально и своеобразно. Студенты почему-то считали, что Лебедев — из бывших белых офицеров-артиллеристов, хотя никаких поводов для такого мнения не было. Нашего доцента мы уважали за знания и боялись на экзаменах.

На них, когда иногда присутствовал и Виноградов, Лебедев спорил с ним, требуя снижения балла. Иван Матвеевич, мягкий деликатный человек из дворян Великолукского уезда, смущенно разводил руками, когда доцент записывал в зачетную книжку студента «уд.» вместо «хор.», которые предлагал академик. Он очень внимательно и заботливо относился к студентам, знал, что оценки влияют на получение стипендии. В институт на Большую Калужскую улицу академик приезжал на машине или ходил пешком, когда бывал в Президиуме АН, здание которой находилось недалеко, на этой же улице. Если лекции Ивана Матвеевича были в конце учебного дня, он часто вместе со многими студентами садился на Калужской площади в трамвай, брал у кондуктора проездные билеты на всех, севших здесь в вагон студентов. Нам становилось неудобно, мы стеснялись, но он с улыбкой и жестом успокаивал всех. Таким был наш Педагог — лектор математики, таким и остался в памяти — с добрым лицом и успокаивающей улыбкой.

Однажды студенты потока поинтересовались у Виноградова, почему он, такой занятой человек, нашел время читать лекции нашему «военному» потоку. Его ответ удивил всех: он совершенно откровенно пояснил, что этому есть три причины. Во-первых, сейчас он работает над какой-то сложной математической проблемой (не сказал — какой!) и попутно ему потребовалась прикладная математика, которая преподается в технических ВУЗах, во-вторых, МИС расположен недалеко от здания Президиума АН, где ему надо часто бывать, это экономит время, в-третьих, поток небольшой и в нем нет женщин, которые, по его мнению, не очень склонны к высшей математике.

На замечание, что в России был великий математик-женщина Софья Ковалевская, академик сказал, что нет правил без исключения, и это только подтверждает правило.

Примерно через год с небольшим после завершения на нашем потоке курса высшей математики, уже на третьем курсе института, когда были на занятиях в кузнечной лаборатории на улице Большая Якиманка**, во время перерыва мы увидели на другой стороне улицы группу людей. В центре ее шествовал академик. Увидев студентов, своих бывших слушателей, Иван Матвеевич оставил свою свиту и быстро перешел к нам. Его интересовали наши дела, ход учебы, вопросы использования математики в таких науках, как сопромат, теория машин и механизмов, расчет и проектирование прокатного оборудования и др. Нам было неудобно, видя как его спутники, очевидно профессора, переминаясь с ноги на ногу, ожидают. Мы сказали Ивану Матвеевичу об этом.

— Ничего, подождут, — ответил он нам. Как выяснилось из беседы, это была приятная пешая прогулка в погожий солнечный день кабинетных ученых-математиков после лекций в университете на Моховой.

Дней за десять до этой встречи в центральных газетах и по радио было сообщение ТАСС о крупном достижении советских математиков. Сообщалось, что академик И.М. Виноградов решил проблему Гольдбаха, поставленную немецким математиком в XVIII веке. Решение этой проблемы открывает новые горизонты в применении прикладной математики для расчета сложных систем во многих отраслях науки и технологии.

Также было сообщение Совнаркома Союза о премировании академика И.М. Виноградова крупной денежной суммой и автомашиной. Естественно, что мы сердечно поздравили нашего Учителя с этим событием и пожелали ему хорошего отдыха. Выглядел Иван Матвеевич уставшим. Улыбаясь, академик с шуткой ответил, что сейчас «с денежками и автомашиной» он сможет хорошо отдохнуть на юге, у моря.

Наша беседа длилась более получаса; свита все это время ожидала его на тротуаре другой стороны улицы.

Более встречаться с этим великим ученым не пришлось. Лишь когда я был в Великих Луках, при посещении могилы моего младшего брата, погибшего в войну в здешних краях, при освобождении города, я возложил цветы к памятнику ученому у мемориального Дома-музея Дважды Героя Социалистического Труда академика Ивана Матвеевича Виноградова, открытого 14 сентября 1986 года, в день 95-летия со дня рождения ученого.

Неожиданное продолжение знакомства с решением проблемы Гольдбаха я нашел совсем недавно в статье Лазаря Райхеля в газете «Новости недели», от 1.01.2002 года. В статье «О доказательстве теоремы Эйлера и проблемы Гольдбаха» автор пишет: «Знаменитая проблема Гольдбаха была решена в 1937 году выдающимся математиком И.М. Виноградовым».

Об этом я слышал из уст самого академика при нашей случайной встрече на улице Большая Якиманка, в Москве. Из статьи Л. Райхеля я узнал, что математик Христиан Гольдбах (1690–1764 гг.) работал в Петербургской Академии наук в 1725–1742 годах и состоял в переписке с Эйлером. Таким образом, уже здесь, в Израиле состоялась моя новая «встреча» с И.М. Виноградовым.

Физику в нашем потоке читал доцент Кулаков. Лекции и семинарские занятия проходили стандартно, без особо запоминающихся моментов. На экзаменах к студентам предъявляли высокие требования. Курс был большой и сложный, особенно раздел «Электричество». В отрасль внедрялись процессы электрометаллургии, строился завод «Электросталь» под Москвой. Хорошее знание электротехники приобретало уже профессиональный характер.

Приходилось усиленно заниматься по двухтомному учебнику физики для технических ВУЗов. Автором его был известный тогда физик, академик Г.С. Ландсберг, создавший наиболее полное фундаментальное учебное пособие. По нему изучали основы физики многие поколения студентов технических специальностей.

Не мог я тогда знать, что через десять лет познакомлюсь, а затем женюсь на родственнице Г.С. Ландсберга — Инне Александровне Бернгард, дочери двоюродной сестры академика, урожденной Ландсберг.

Инна Бернгард явилась третьей яркой звездой на моем небосклоне. Она не пролетела мимо, а коснулась меня, и своим светом озарила нашу совместную жизнь на долгие годы второй половины бурного двадцатого века.

Химия «воюет» с сопроматом.

Среди наших педагогов, видных ученых в своих областях науки, были две заметные фигуры — два Александра Николаевича. Преподаваемые ими дисциплины на первых двух курсах были объемными и во многом влияли на уровень подготовки инженеров-металлургов.

Александр Николаевич Реформатский — зав. кафедрой общей химии был ученым дореволюционной формации, высокоинтеллигентным человеком либеральных взглядов, известен, как автор многих научных трудов и учебников химии. К ученой степени доктора наук и званию профессора к нему добавлялся еще титул Магистра чистой химии. Это, очевидно, сохранилось еще из старой научной иерархии.

Находясь в преклонном возрасте, лекции по курсу общей химии Реформатский читал четко, отточенным профессорским языком с необходимыми для конспектирования паузами. Слушать и записывать лекции такого профессора было легко и приятно. Он уважительно и доброжелательно относился к студентам, а мы, в свою очередь, любили своего старого Учителя и не пропускали его лекционных часов.

Что греха таить, с лекций некоторых преподавателей студенты старались улизнуть: иногда из-за занятости приходилось прирабатывать к стипендии, иногда из-за малоинтересных и маловнятных речей лекторов. Их с успехом заменяли учебники и другая литература из большой институтской библиотеки.

Семинарские занятия по химии вел в нашей группе тоже известный в научных кругах ассистент и помощник А.Н. Реформатского профессор Белопольский. Он также был почитаем студентами.

Мы знали, что А.Н. Реформатский в молодые годы в Московском университете работал ассистентом Дмитрия Ивановича Менделеева, был его учеником и другом. Об этом, кстати, часто заявлял на лекциях сам профессор. Каждый новый раздел курса общей химии («Водород», «Кислород», «Азот», «Металлы» и др.) А.Н. обычно начинал фразой:

— Мой покойный друг и учитель Дмитрий Иванович Менделеев в беседе с ... (с А.Н. или с кем-то другим) однажды сказал...

Далее следовала цитата из сказанного когда-то Д.И. Менделеевым. Она всегда соответствовала разделу химии, которому посвящена предстоящая лекция.

Это иногда давало повод острякам перед началом лекции спрашивать друг друга:

— Что сегодня скажет Менделеев?

Говорилось это беззлобно, с юмором.

Александра Николаевича Реформатского, который читал лекции по общей химии на всех потоках первого и второго семестров, студенты всех курсов МИСа уважали и ценили. На экзаменах по его науке старались «не ударить лицом в грязь».

Другой Александр Николаевич — профессор Гениев преподавал сопротивление материалов — «сопромат». Стройный красивый мужчина средних лет, с седой прядью на пышной черноволосой шевелюре, носил форму инженерных войск с ромбом в петлицах гимнастерки (в звании комбрига), профессор Александр Николаевич Гениев заведовал кафедрой сопротивления материалов Военно-инженерной академии имени Куйбышева и читал лекции в МИСе.

Читал громко, по-военному четко, перемещаясь от доски на подиуме до конца аудитории и обратно. Писал на доске расчетные формулы, чертил эпюры напряжений элементов конструкции и вновь ходил по аудитории. При этом он всегда держал в руках рейсшину, которой в нужных случаях демонстрировал «продольный и поперечный изгиб».

На лекциях А.Н. Гениева студенты были особенно внимательны из-за сложности изучаемого материала, военной строгости лектора и его постоянной наблюдательности во время хождения по аудитории. Было несколько случаев, когда профессор удалял с лекции студентов, занимавшихся посторонними делами. В нашем «военном» потоке он поддерживал военно-академические порядки.

«Сопромат» — наука сложная и это, вероятно, было оправданно. На экзаменах А.Н. Гениев был строг, но справедлив, у студентов пользовался уважением, имел авторитет, как высокий военный чин.

В МИСе, как и в других технических ВУЗах, бытовала шутка: «Кто сдаст сопромат, тот может жениться». Правда, мало кто из студентов, сдавших после второго курса экзамены по сопромату, следовал этому постулату. Но все же отдельные случаи бывали.

Увлекался профессор Гениев игрой в шахматы. Не знаю, было ли у него какое-либо шахматное звание или разряд, но в профессорской комнате его часто видели с коллегами за шахматной доской. Однажды Гениев участвовал в институтском шахматном турнире — сеансе одновременной игры, который давал гроссмейстер. Рассказывали, что Александр Николаевич закончил свою партию с ним вничью.

На одной из своих лекций он выразился так:

— Кто не знает сопромат, тот в шахматах получит мат!

Студенты аплодисментами оценили этот каламбур профессора.

В мои первые студенческие годы в МИСе ходил рассказ о, якобы, подслушанном диалоге двух Александров Николаевичей — профессоров Реформатского и Гениева — о критериях оценки знаний студентов на экзаменах. Выглядело это так:

— Реф. — Задаю три вопроса. На первый получаю полный ответ, второй раскрыт только частично, третий — ответ неправильный. Я ставлю — «удовлетворительно».

— Ген. — Почему не «неуд.»?

— Реф. — Но студент что-то же знает.

— Ген. — Я поступаю по иному. Задаю тоже три вопроса. На первый — ответ полностью правильный, второй, по наводящим вопросам — тоже раскрыт, а на третий отвечает с затруднениями. Я ставлю «неуд.»

— Реф. — Но почему же «неуд.»? Вполне подходит «удовлетворительно».

— Ген. — Потому «неуд.», что студент все же чего-то не знает.

Полагаю, что этот «диалог» двух разных по характеру профессоров придумали юмористы-старшекурсники, чтобы «устрашить» новичков-первокурсников новой для них наукой «сопромат».

Мастер-доменщик «раскозлил» печь.

Курс «Металлургия чугуна», раздел «Доменное производство» читал нам известный в Союзе и Европе металлург-доменщик академик Павлов (не путать с другим известным академиком И.П. Павловым — физиологом!).

«Наш» Павлов — металлург тоже жил в Ленинграде, где раньше, до переезда в Москву, находился Президиум Академии Наук СССР. В Москву Павлов не переехал. В МИСе были кафедра и кабинет доменного производства, которые он возглавлял. Здесь же находились рабочий кабинет и комната отдыха академика.

Расписание лекционных часов Павлова было составлено по студенческим и аспирантским потокам разных металлургических специальностей таким образом, чтобы намеченные для лекций часы были распределены на определенное время только для лекций академика.

К назначенному дню начала лекций по доменному производству Павлов «Красной стрелой» приезжал из Ленинграда, поселялся у себя в заранее подготовленном помещении, день знакомился с делами на кафедре и беседовал с ее сотрудниками, а на следующий день приступал к чтению лекций. В нашем потоке курс «Металлургия чугуна» проходил на третьем и четвертом курсах. Лекции по доменному производству Павлов читал очень своеобразно. Ассистент заранее вычерчивал на доске разрез доменной печи с указанием ее габаритов, состава загружаемой шихты, параметров отдельных конструкций, схемы скиповой загрузки и др.; изобиловали в чертеже цифры. Перед доской ставили прочный массивный стул с подлокотниками. Павлов, плотный пожилой человек, бодро входил утром в аудиторию с первыми трелями звонка, кивком головы приветствовал собравшихся, садился на стул вполоборота к доске и так же к аудитории. Слегка наклонив голову, называл тему лекции и начинал ее. Никаких записей в руках или печатных материалов на лекторской кафедре сбоку не было.

У нас создавалось впечатление, что Павлов не смотрел на доску с начерченным эскизом, а был углублен в себя, говорил академик четко, внятно, но негромко. Поэтому мы старались занимать места в аудитории поближе к доске и к лектору.

Лекции для потока длились ежедневно по 5–6 академических часов с большим перерывом в 20 минут, когда лектор уходил в профессорский буфет выпить чаю. Так продолжалось от недели до десяти дней, в зависимости от количества часов курса для данной специальности.

Во время пребывания в Москве Павлов жил в своем кабинете института, питался в профессорской столовой. Хозяйственные службы проявляли внимание и заботились о пожилом ученом, одном из организаторов МИСа, знаменитом металлурге-доменщике.

По окончании запланированного курса лекций Павлов возвращался в Ленинград. Так происходило несколько раз в течение учебного года. Курс «Металлургия чугуна» входил в учебную программу каждой специальности МИСа.

Академика Павлова справедливо считают отцом советской металлургии. Он был главным научным консультантом и техническим руководителем при строительстве новой металлургической базы в СССР — Кузнецкого и Магнитогорского металлургических комбинатов.

На одной из лекций Павлов рассказал нам о своем коллеге по строительству доменного производства на Кузнецком металлургическом комбинате Михаиле Курако. Этот рассказ познакомил студентов с незаурядной одаренной личностью в российский металлургии — мастером доменного дела, который стал известным в Европе специалистом по «раскозлению»*** доменных печей.

О личности Михаила Курако мало известно и совсем немного о нем опубликовано. Поэтому полагаю, что рассказ академика Павлова был интересен не только нам, студентам-металлургам, но представит интерес и для читателей. Кратко изложу суть услышанного когда-то на лекции в МИСе.

Михаил Курако с детских лет рос и воспитывался в белорусском имении своего деда — богатого помещика. Дед Михаила, пожилой суровый барин, давал внуку хорошее домашнее образование, вплоть до изучения французского языка с гувернером из Франции. Способный ребенок быстро все воспринимал и с детства бегло говорил по-французски. Одновременно дед — воспитывал мальчика в спартанском духе, учил подростка драться, если его обижают, уметь постоять за себя. Такие причуды были у барина.

Часто он натравливал деревенских ребят на внука и вызывал драки. Михаил рос крепким, физически закаленным юношей.

В 16 лет парень ушел от деда — убежал из дома, взяв себе немного денег и продукты на дорогу. Он решил начать самостоятельную жизнь, повидать мир и людей вне дедовской усадьбы. Из Белоруссии добрался до Юзовки, на Украине (ныне город Донецк). Деньги и продукты кончились, надо было решать, как жить дальше. Можно было, конечно, вернуться к деду, но не такой характер воспитали у парня.

Идя по окраине промышленного поселка, он набрел на металлургический завод и завороженный остановился у доменной печи. Шел выпуск жидкого чугуна. Тысячи искр освещали в туманном воздухе все вокруг. Над домной нависло зарево. Из печи по прорытой в каменном полу канаве ручьем вытекала огненная жидкая лава — чугун.

Вдали за домной виднелись высокие строения и терриконы угольных шахт. Вся эта, казавшаяся нереальной, картина очаровала юношу. Он остался в Юзовке, поступил на работу в доменный цех и стал каталем*.

Так Михаил Курако проработал несколько лет: подрос, возмужал, еще больше закалился физически. Никто не осмеливался задирать крепкого парня. Он внимательно присматривался к работе доменщиков — горновых, мастеров, к механизмам загрузки печи, устройству фурм, подаче дутья — всему, что творилось вокруг огромной огненной башни.

Несмотря на тяжелый труд, Михаилу здесь нравилось, он не хотел уходить. В свободное время читал французские романы, беседовал с мастерами и часто давал им свои советы. В молодом человеке просыпалось творческое начало — он «заболел домной».

Дальнейшие события развивались, как в сказке. Завод, основанный англичанином Юзом (отсюда и название первого металлургического поселка в донецкой степи — Юзовка), принадлежал теперь франко-бельгийской компании.

Однажды на завод прибыла делегация хозяев предприятия знакомиться с положение дел и ходом работы. Возможно, что это была проверка и финансового состояния. Для развивающейся на Западе и в России промышленности требовалось все больше металла.

В сопровождении управляющего заводом и служащих конторы иностранцы обходили доменный цех, начиная с загрузки. Между собой они переговаривались по-французски. Глава делегации обратился к управляющему с каким-то вопросом, на который тот затруднился ответить. Вдруг недалеко остановившийся молодой рабочий — каталь на чистом французском толково и грамотно ответил на вопрос и прибавил к этому еще какие-то свои рекомендации.

Изумлению иностранцев не было предела. Они задали Курако еще несколько вопросов, записали ответы и фамилию каталя. На другой день Михаила вызвали в контору завода и предложили ему должность конторщика с приличным окладом. Он отказался, согласен работать только в доменном цехе, имеет ряд идей по улучшению дела. Так Михаил Курако стал мастером-доменщиком, одним из лучших на заводе. Круто изменилось его материальное положение, а также и личная жизнь мастера-практика.

При случившейся на заводе аварии — «закозлении» одной из доменных печей Курако применил предложенный им метод «раскозления». Вместо длительной разборки печи с годичной остановкой работы для ликвидации аварии по его методу потребовалось всего чуть менее трех месяцев, чтобы возобновить в печи выплавку чугуна.

Михаил Курако стал известным в России и за рубежом уникальным специалистом по «раскозлению» доменных печей. Его много раз приглашали для этого в Англию и Бельгию. Курако и его семья обрели материальный достаток.

Иностранцы очень удивлялись, когда Михаил Курако вместо больших гонораров за работу требовал иногда письменное свидетельство, что только он — российский мастер Михаил Курако — взялся и смог ликвидировать в короткий срок аварию на доменной печи.

В советское время Михаил Курако работал на Кузнецком металлургическом комбинате тогда, когда техническим руководителем там был наш педагог академик Павлов, рассказавший нам об этом Человеке. В начале 20-х годов Михаил Курако, заболев тифом, скончался там же, в Сибири.

Пластическая деформация. Обработка металлов давлением.

На третьем курсе института наша и еще две группы «военного» потока, пройдя два курса общетехнических дисциплин, получили специализацию: «обработка металлов давлением — пластическая деформация металлов». Она включала в себя ряд более узких специальностей, такие как «ковка-штамповка, прокатка, термообработка, металловедение, физика металлов», которые определялись уже при выборе тем дипломного проектирования.

В это время в институте появился кандидат технических наук, доцент Александр Иванович Целиков, переведенный в Институт Стали из МВТУ имени Баумана. Мы узнали, что появление А.И. Целикова в МИСе связано с ликвидацией в МВТУ специализации по конструированию металлургического оборудования. Эти функции были переданы в специальное КБ, а подготовку специалистов возложили на МИС. Поэтому в нашем институте при дипломном проектировании, наряду с технологическим, резко повысился конструкторский уклон. Студентов это только обрадовало, особенно нашу группу, куратором которой стал А.И. Целиков.

В составе кафедры прокатки он читал лекции и вел семинарские занятия во всех профилированных группах технологического факультета, связанных с обработкой металлов давлением. Тематика занятий охватывала широкий диапазон проблем:

— теорию пластической деформации металлов;

— теорию и технологию прокатки;

— расчет и проектирование прокатного оборудования.

Кроме того, А.И. Целиков руководил дипломным проектированием работ с конструкторским уклоном и являлся преподавателем — куратором нашей группы.

С первых же занятий мы почувствовали в нем незаурядного ученого, опытного конструктора, знатока различных марок стали. Поражало владение математическим аппаратом расчета и конструирования, знание нескольких иностранных языков (немецкий и английский), умение доходчиво объяснять сложные вопросы. В это время, в 1938 году, в продаже появилась объемная книга А.И. Целикова «Расчет и проектирование прокатных машин-орудий». Она стала настольной книгой каждого из нас не только на время учебы, но и на многие годы после нее. Тем более, что автор — наш педагог — написал на ней свой автограф.

Александр Иванович обрел в МИСе заслуженный авторитет, уважение студентов и профессуры. Он считал, что студенты должны знакомиться со сложным металлургическим производством на разных (вернее — разнообразных) предприятиях. Когда мы, семь человек из нашей группы, проходили производственную практику на Макеевском металлургическом заводе имени Кирова, наш педагог помог нам продолжить ее на ряде других заводов Украины. Мы смогли побывать и ознакомиться с производством на Сталинском (бывш. Юзовском), Никопольском южнотрубном, Днепродзержинском, «Запорожстали» и Днепропетровском металлургических заводах. Это было для нас большим подспорьем в дальнейшей учебе и при работе над дипломными проектами. Руководителем проекта у меня был Александр Иванович Целиков.

В послевоенное время Александр Иванович возглавил Центральное конструкторское бюро металлургического машиностроения (ЦКБ Метмаш), развившееся затем во Всесоюзный научно-исследовательский и проектно-конструкторский институт металлургического машиностроения (ВНИИМетмаш). А.И. Целиков много лет был директором этого крупного научного центра. Он был избран действительным членом Академии Наук СССР, стал Дважды Героем социалистического труда, Лауреатом государственных премий.

Под руководством Александра Ивановича во ВНИИМетмаше выросли в крупных специалистов-докторов технических наук мои товарищи по студенческой группе в Московском институте стали Исаак Меерович и Игорь Арутюнов.

В 1970 году в издательстве «Машиностроение» под эгидой Академии Наук Союза вышел объемный энциклопедический труд-книга «Тяжелое, энергетическое и транспортное машиностроение».

Я горжусь тем, что в составе авторского коллектива этого труда вместе с академиком А.И. Целиковым — моим педагогом — стоит и моя фамилия — автора двух глав по истории развития технологии и конструкций угольного и горного машиностроения. Этой отрасли техники я, как и мой друг со студенческой скамьи Николай Трифонович Садомов, посвятили свыше тридцати лет своей послевоенной трудовой деятельности.

Кузнечное дело. Штамповка. Прокатка. Первый советский блюминг.

Большой курс «Кузнечно-штамповочное производство» охватывал все виды технологии и оборудования этой отрасли. В стране шла развернутая индустриализация, временами доходившая до гигантомании. Создавались крупные предприятия, основанные на новейших достижениях техники того времени.

Лекции по этому курсу читал видный специалист-кузнец доктор технических наук, профессор Карл Францевич Неймаер, пожилой высокий немец. Образование получил он в дореволюционной Германии; каким-то образом оказался и осел в России. Преподавал Неймаер сперва в МВТУ имени Баумана, а затем у нас — в Московском институте стали. Говорил Карл Францевич с заметным акцентом, по-русски грамотно, громко и всегда довольно откровенно. Любил, когда ему задавали каверзные вопросы по специальности, конспектировать его лекции было трудно.

Объясняя материал, профессор быстро стирал с доски написанное и начерченные эскизы и схемы и изображал новые. У нас было впечатление, что излагаемый материал переполнял его и рвался скорее наружу. Все приходилось наверстывать позднее в учебниках и на семинарах его ассистентов.

Мы узнали, что профессор К.Ф. Неймаер по обвинению в деятельности «Промпартии» вместе с другими учеными в 1930 году был арестован и осужден на 10 лет заключения, однако досрочно освобожден, как и другие, обвиненные по этому делу.

О судебном процессе над участниками «Промпартии» в 1930 году мы знали мало из отрывочных сообщений в печати; подробности нам не были известны. Новые громкие процессы заслонили давние и заполнили страницы центральных газет. Пропагандистская машина власти набирала обороты.

На одной из лекций профессор Неймаер, получив вероятно анонимную записку с вопросом, совершенно откровенно рассказал о своей работе в заключении и про освобождение. В его изложении это выглядело так: как-то вечером из тюрьмы, где содержались ученые, его на машине под охраной доставили в Кремль. В большой комнате за столом сидел Нарком тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе. За чашкой чая с печеньем Нарком показал ему красочный американский технический журнал, на обложке которого цветной фотографией был изображен работающий блюминг. Это была тогда новая техника в металлургии за рубежом.

Орджоникидзе сказал, что страна нуждается в таком оборудовании — основе прокатного производства. Чертежи, в отличие от журнала с фотографией, получить не удалось. С США еще не были установлены дипломатические и торговые отношения. Он спросил Неймаера, нельзя ли самим спроектировать и изготовить такую прокатную машину? Карл Францевич ответил, что гарантировать нельзя, но попробовать можно. Для этого необходимо создать несколько иные условия, чем те, в которых они сейчас находятся.

Вскоре в заключении была создана рабочая группа ученых и конструкторов, занявшихся проектированием первого советского блюминга.

Руководили работой профессора Неймаер, Мануйлов и известный тогда ленинградский дизелист (фамилию его, к сожалению, память не сохранила). Так возникло Особое конструкторское бюро (ОКБ) ОГПУ (Объединенное государственно-политическое управление — позднее переименованное в НКВД).

Серго Орджоникидзе создал хорошие условия для работы ОКБ, следил за ее ходом и помогал в устранении помех. В 1931 году первый советский блюминг был изготовлен и установлен в прокатном цехе Макеевского металлургического завода. Все участники разработки были досрочно освобождены.

Изготовлен блюминг на Ижорском машиностроительном заводе; он был выпущен 27-го апреля 1931 года.

На нашем факультете муссировался слух о, якобы имевшем место, диалоге двух заведующих кафедрами: кузнечного дела профессора Неймаера и прокатки профессора Рудбаха, тоже обрусевшего немца. Оба они были дружны между собой, что не мешало им иногда профессионально пикироваться.

По слухам, происходило это примерно так:

— Неймаер: Основную прокатную машину — советский блюминг спроектировали и изготовили не прокатчики, а кузнец, литейщик и дизелист.

— Рудбах: Уважаемый Карл Францевич, это не удивительно. Там, где вы проектировали, там не только три известных профессора, а трое неграмотных мужиков (по другой версии — три осла!) могли бы создать этот агрегат. Там можно было сотворить все, что угодно — любое дело и любую конструкцию.

Мы понимали, что ходила злая шутка, но в ней отражалась действительность того времени.

Проходя производственную практику на Макеевском металлургическом заводе имени Кирова, я в 1939 году видел в прокатном цехе первый советский блюминг в работе. Он действовал безотказно на полную мощность. На станине агрегата были отлиты слова, окаймленные рамкой:

Изготовлено в ОКБ ОГПУ 1931г.

О сложности технологии отливки стания этого блюминга, как и другого прокатного оборудования, рассказывал нам на лекциях профессор Мануйлов. Он читал курс «Производство прокатного оборудования» и являлся одним из создателей этого сложного механизма, спроектированного и изготовленного лишь по цветной фотографии на обложке иностранного журнала.

Металлография. Термическая обработка. ТВЧ. Металловедение.

Этот комплекс металловедческих дисциплин, хотя и состоял из нескольких кафедр, был объединен на базе ведущей кафедры термической обработки и металловедения.

Возглавлял ее доктор технических наук профессор Минкевич (Николай Анатольевич или Анатолий Николаевич — точно не помню, ибо впоследствии его сын — тоже доктор технических наук, профессор с обратными инициалами — также стал заведующим этой кафедрой МИС).

В мои студенческие годы Минкевич — юниор был аспирантом кафедры. Старший Минкевич — крупный ученый-металловед являлся автором многих научных разработок и основополагающих учебников по термической обработке и металловедению. Весом его вклад в изучение и познание физики металлов. Лекции по сложным вопросам он читал понятным языком.

На кафедре термической обработки и металловедения прошли хорошую школу и в послевоенное время стали известными учеными и педагогами мои однокашники студенческих лет: Ваня Кидин, Семен Горелик и Володя Крапухин.

Профессор Иван Николаевич Кидин много лет затем являлся ректором Института стали и сплавов (МИСиС), профессор Горелик — деканом факультета и заведующим кафедрой физики металлов. Профессор Крапухин читал лекции по специальным сплавам.

Несколько раз мы встречались на товарищеских ужинах выпускников МИС студенческого набора 1935 года. Эти встречи происходили в ресторане «Пекин» в юбилейные даты поступления и окончания института в шестидесятые и семидесятые годы прошлого века.

И я, конечно, не мог отказать себе в удовольствии посетить свою альма-матер-Институт стали и сплавов, когда бывал в рядом с ним расположенном Горном институте, по своим служебным делам.

Во время моей работы заведующим отделом Всесоюзного научно-исследовательского и проектно-технологического института угольного машиностроения часто приходилось бывать в Горном институте на заседаниях кафедры горных машин или Ученого Совета института. И в эти дни обычно происходили наши заранее обусловленные или случайные встречи со своими товарищами далеких студенческих лет. Встречи эти всегда были обоюдорадостными.

Вскоре после открытия профессором Вологдиным в Ленинградском электротехническом институте метода нагрева металла токами высокой частоты (метод ТВЧ) кафедрой профессора Минкевича была организована экспериментальная лаборатория термообработки ТВЧ. Внедрение этого метода в производство способствовало развитию машиностроения. Термообработка токами высокой частоты позволяет регулировать глубину и степень закалки деталей машин и механизмов, резко повышает качество изделий.

Вспоминается эпизод моей поездки в Ленинград, в Электротехнический институт имени Ульянова-Ленина, в составе делегации студенческого научного общества Института стали (СНО МИС). Возглавлял нашу делегацию заместитель Минкевича по кафедре. Несколько дней мы поработали в лаборатории профессора Вологдина — автора идеи использования ТВЧ для нагрева металла. Изучали метод и возможности использования его для применения в металлургии и машиностроении.

Профессор Вологдин подробно ознакомил нас с разработанным методом и показал возможности использования его в широком диапазоне. Дальнейшие разработки на кафедре профессора Минкевича в Институте стали способствовали широкому распространению метода термической обработки металлов токами высокой частоты в машиностроении.

Наша поездка в Ленинград была в двадцатых числах ноября 1939 года. В эти дни город уже был затемнен. Добираться в общежитие электротехнического института, где мы остановились, вечерами приходилось впотьмах. Через два дня после нашего отъезда из Ленинграда началась советско-Финская война.

Удивляло и не находило объяснений чувство, как это небольшая и совсем не воинственная Финляндия может «угрожать безопасности Ленинграда и вообще Советскому Союзу». Только об этом и твердила советская пропаганда в те дни. Тем более удивляло такое утверждение, что только недавно был подписан договор о дружбе и сотрудничестве двух мощных держав — СССР и Германии, пакт Молотова-Риббентропа. Ведь это означало «рукопожатие» Сталина и Гитлера, завершившееся тогда взаимным обменом приветственными телеграммами. История дает должную оценку этим событиям только теперь — более полувека спустя.

Глава 5. «Красная труба». Друзья и работа.

Поражает до чего широко распространилось слово «красный» в интерпретации всех трех его родов в Советской России, а затем — СССР, начиная со времени революции и гражданской войны. Уже в свои пенсионные годы я иногда задумывался над этим, но ответа, пока не нашел.

Ведь красный цвет — цвет крови!

Возможно, что он, воздействуя на мозг человека, возбуждает, будоражит его, подсознательно толкает на буйные разрушительные действия, опьяняет, или же направляет на осознанные героические дела? Честно признаюсь — не знаю. Ответ, на мой взгляд, должны дать специалисты — врачи, психологи, а может быть — и философы.

Действительно, посмотрим:

— знамена — красные;

— первые советские награды — ордена Красного Знамени (боевой и трудовой), Красной Звезды;

— вооруженные силы — Красная гвардия, Красная армия;

— города — Краснодон, Красноармейск, Красногорск, Красноярск, Красный Лиман и многие-многие другие;

— улицы — Красная Пресня, Краснопролетарская и др. (Москва), Красный проспект (Новосибирск) и во многих других городах;

— предприятия — «Красный треугольник», «Красный пролетарий», «Красный вымпел», «Красный выборжец», «Красный путиловец», «Красный богатырь», «Красная гвардия» и т.д.

В общем, кругом все красное, цвета крови. Других цветов и оттенков мало, хотя в живой природе, на виду у людей, все наоборот.

Ведь дошло ко курьезного транспаранта на фасаде здания конторы одного кирпичного завода в период индустриализации: «Встретим заказчика полновесным красным кирпичом!»

В старославянской письменности слово «красный» имело совершенно иной смысл, а именно — «красивый»:

— красна девица, красный молодец,

— красна изба пирогами и т.д.

Это ведь совсем иное звучание. И как за это время изменился характер понятия слова!

Главная площадь России — Красная, вероятно, тоже была основана, как красивое место на Кремлевском холме над Москвой-рекой, для сбора торговых людей, проведения ярмарок и народных гуляний. Но по существу центральная площадь Москвы — Красная — с давних времен стала местом казней, народных бунтов и потрясений. В советское время она превратилась в мемориальное кладбище — место захоронения правителей, государственных и партийных функционеров этой эпохи. Одновременно Красная площадь стала местом парадов, торжеств и народных гуляний. Что-то не согласуются между собой такие функции главной площади государства.

Это мое замечание, между прочим, к слову «красный, красная, красное». А хочу рассказать я о том, как мы, группа студентов-дипломников МИС «влетели» в «Красную трубу».

Вторая половина 1940 года. Завершили разработку дипломных проектов, сдали их на проверку и рецензирование специалистам. Назначены официальные оппоненты. Нужно готовиться к защите, ждать допуска к ней и назначения сроков.

По рекомендации нашего научного руководителя доцента А.И. Целикова группа из пяти выпускников-дипломников еще до защиты приглашена на инженерные должности для работы на Московском трубопрокатном и электросварочном заводе «Красная труба» (Опять «красная», да еще «труба»! Не пожарная — ли?).

Завод переходил на освоение новой техники и технологии производства труб, и требовались инженерные кадры. Наркомат черной металлургии, возглавляемый И.Ф. Тевосяном, ранее тоже окончившим Институт стали, утвердил направление нас на «Красную трубу».

Это позволило нашей дружной летной пятерке утверждать, что влетели мы в «Красную трубу».

Завод, по меркам того времени, сравнительно небольшой — порядка четырех тысяч работающих, был хорошо оснащен оборудованием, но из-за недостатка инженерных кадров отставал в разработке новых технологий. Располагался завод на окраине Москвы, в Филях, куда из центральных районов ходили троллейбусы. На дорогу от дома до работы мне требовалось 45–50 минут. По московским масштабам и средствам транспорта в тот район это было вполне приемлемо.

С энтузиазмом и желанием приступили мы к новой, интересной трудовой жизни, да и инженерная зарплата, как «довесок» к еще получаемой до защиты диплома стипендии, нас воодушевляла. Руководители предприятия — директор Манторов, главный инженер Юзефович и начальник технического отдела Конюшенко приняли нас тепло и радушно. Чувствовалось, что перед заводом поставлены сложные задачи, и он нуждается в новых силах и идеях. Да, вероятно, сказывалась и рекомендация Адександра Ивановича Целикова.

После короткого ознакомления с существующей на заводе технологией прокатки заготовок и производства из них сварных труб, мы были распределены на инженерные должности, в которых нуждался завод.

Наш «квинтет» расположился следующим образом: Игорь Арутюнов — мастер цеха холодной прокатки штрипсов*, Борис Шульц — начальник смены прокатного цеха, Исаак Меерович — инженер-диспетчер производства, Александр Никонов — инженер лаборатории по испытанию труб. Я был назначен инженером-технологом технического отдела. В мои функции входила разработка и согласование с потребителями технических условий (ТУ) на производство труб различного назначения.

Вместе наша пятерка охватывала все стадии производства, чем обеспечивалась согласованность и взаимная помощь в работе. В практической деятельности так оно и получалось. Мы были дружны между собой еще с первого курса института: наше взаимодействие на заводе, тесное общение в работе и после нее давало хорошие результаты. Руководство завода было довольно, и, как сказал нам А.И. Целиков, его поблагодарили за рекомендацию.

Работать было интересно и престижно. Значительно улучшилось материальное положение: я смог больше помогать родителям. В это время они жили в Загорянке под Москвой на съемной квартире.

В начале 1941 года заводу поступило задание на освоение нового вида продукции — труб, имеющих в поперечном сечении вид «восьмерки».

Поперечный разрез трубы имел примерно такой вид:

Заказ именовался: «Освоение производства восьмерочно-спиральных труб». Сложность заключалась в том, что перегиб восьмерки должен был проходить спирально по всей длине трубы. Предстояло разработать совершенно новую технологию изготовления труб такого необычного профиля. Мы не знали, для каких целей нужны такие трубы, но полагали, что они служат для повышения КПД тепловых агрегатов, так как обладают значительно большей поверхностью нагрева в сравнении с трубами обычного круглого сечения.

Наш «квинтет» привлекли к решению этого сложного задания, сохранив за нами прежние обязанности по текущему производству. С интересом и вдохновением приняли мы это поручение: в перерывы и после работы собирались в лаборатории у Саши Никонова, обсуждали идеи, набрасывали эскизы, спорили до хрипоты. В общем мы творили все то, что позже научно назвали «мозговой атакой».

Уставая, заходили затем в ИТРовский буфет столовой, пили чай или пиво с бутербродами, мирно беседовали и шутили. «Болели», конечно, за спортивные команды «Металлурга» — футбольную и особенно близкую нам — волейбольную.

Вспоминается интересный эпизод моей работы на «Красной трубе». Из КБ котлостроения сообщили, что для согласования ТУ на трубы для прямоточных котлов на завод приедет представитель заказчика. Историю создания прямоточных котлов мы знали. Их автором являлся сотрудник Центрального теплотехнического института профессор Рамзин. История эта, как и судьба самого автора, весьма драматична.

В 1930 году была арестована большая группа ученых и инженеров по делу, так называемой, «Промпартии». Затем состоялся судебный процесс. Об этом я немного рассказал уже ранее — о профессорах Неймаере и Мануйлове.

Главным обвиняемым, которому приписывали создание партии технократов — «Промпартии», был объявлен профессор Рамзин. Ему вменялось в вину стремление создать технократическое правительство и захватить власть в стране, организацию саботажа в науке и производстве, неправильное проектирование, вредительство, шпионаж и так далее.

Талантливый ученый-теплотехник, он успешно трудился в Центральном теплотехническом институте в Москве, на Ленинской слободе, рядом с ТЭЦ, обслуживающей автозавод «ЗИС». В число арестованных по делу «Промпартии» попали и несколько специалистов Московского автозавода (так сказать, за компанию!).

Несмотря на абсурдность и бездоказательность этих обвинений, несколько ученых и инженеров приговорили к расстрелу, многих — к различным срокам заключения и трудовых лагерей от 5 до 10 лет. Расстрел заменили тюремным заключением на десять лет.

Профессора Рамзина обязали возглавить работу по созданию новых экономичных систем котлов для тепловых электростанций и паровых машин.

Для этого из заключенных рядом с ТЭЦ было создано специальное КБ во главе с Рамзиным. Трудом лагерников были построены два длинных двухэтажным помещения барачного типа, огороженные высоким забором с колючей проволокой поверху и наблюдательными вышками с охраной.

Работа шла в напряженном лагерном режиме под окрики и понукания часовых. Творчество было смыслом существования живших в этих бараках людей, ученых и инженеров. Через несколько лет на свет появился прямоточный котел системы Рамзина. Это было тогда новым словом в теплоэнергетике и котлостроении. По КПД и экономичности он намного превосходил существующие конструкции и давал возможность применять его в различных агрегатах и машинах.

Профессор Рамзин и часть сотрудников лагерного СКБ были в 1936 году амнистированы, награждены и возвращены на свои прежние места работы. Рамзин вернулся в строй выдающихся ученых страны и на работу в Центральный теплотехнический институт, подорвав в заключении свое здоровье. Как долго он еще работал в ЦТИ, я не знаю.

Обсуждая этот случай с друзьями, мы пришли к заключению, что как история с процессом «Промпартии» — арест и заключение видных ученых и инженеров, так и создание различных КБ, СКБ и ОКБ в трудовых лагерях, являлись осуществлением хитроумных планов Сталина и Берии по бесплатному использованию рабского интеллектуального труда.

Бесплатный физический труд заключенных уже широко применялся на строительстве Беломорско-Балтийского канала, Турксиба, Кузнецкого и Магнитогорского металлургических комбинатов, на лесоповале в Карелии, Коми АССР, в Сибири и на Дальнем востоке. Такое происходило всюду, где создавались «великие стройки коммунизма».

Этот же метод, правда, в несколько иной форме — в виде добровольной, но тоже почти бесплатной, затуманенной трескучей агиткой, был использован и позже, при других генсеках — целина, БАМ и другие.

Приехавшим на завод представителем заказчика оказался заместитель профессора Рамзина, работавший с ним еще в лагерном СКБ (фамилию его я, к сожалению, не запомнил). Мне, молодому инженеру, не с руки было спорить или вступать в дискуссию с человеком, прошедшим такую «школу». Мы быстро согласовали довольно жесткие для завода технические условия на изготовление специальных труб. Вся наша «краснотрубная» пятерка приложила максимум усилий, чтобы качественно и в срок выполнить этот памятный заказ.

Глава 6. Москва военная. На земле, воде и в небе.

Первый день 22-ое июня 1941 года. Воскресенье.

Этот день особенно запомнился. Солнечно и тепло. Завод, как и все металлургические предприятия с непрерывным циклом, работает и в воскресные дни. Утром спешу к троллейбусу на Большой Полянке, чтобы успеть к началу смены на заводе в Филях. Троллейбус проходит через центр, сворачивает на Арбат, где находится Вахтанговский театр, проезжает Бородинский мост через Москву-реку и выезжает на просторы Дорогомилова (теперь — Кутузовский проспект). Здесь по широкой трассе он уже без задержек мчится в Фили. Дорога занимает примерно пятьдесят минут.

Чтобы не создавать чрезмерную загрузку транспорта предприятия этого промышленного района договорились о начале работы смен в цехах в 8 часов, а инженерно-технических и управленческих служб в 9 часов.

У меня сегодня деловая встреча со своими однокашниками Игорем и Борисом, работающими в прокатном цехе; нам нужно обсудить начальный этап технологии нового заказа. Поэтому спешу к началу смены. Успеваю, затем захожу к себе, в технический отдел; много работы, углубляюсь в нее.

В 11 часов секретарь директора извещает, что на 12 часов Манторов назначил большое совещание всего руководящего и инженерно-технического состава, служащих заводоуправления, а также руководителей подсобных служб; в цехах продолжится работа. Совещание состоится в конференц-зале, явка обязательна. Больше секретарь ничего не знала.

Сотрудники технического отдела молча недоуменно переглядывались между собой, пожимали плечами, разводили руками. Мы не знали ранее такого широкого директорского совещания средь бела дня и такого крутого его распоряжения. Воспринято это было как-то необычно и непривычно. Ждать осталось недолго, все стали свертывать свои бумаги и убирать столы.

В отделе был заведен такой порядок: при уходе на продолжительное время — в цеха или лабораторию, на обед, по окончании работы — убирать со столов и прятать в запирающиеся металлические шкафы и ящики столов всю техническую документацию, с которой человек работал. Вопросы бдительности и шпионажа были одной из ведущих тем советской печати и радио в это время. Первый отдел строго следил, чтобы ни одна «деловая» бумажка не оставалась на столе и не исчезла. Наказания бывали строгие.

Без четверти двенадцать мы сидели уже в конференц-зале, заполненном до отказа. Вскоре появился наш заводской «треугольник»: директор завода, секретарь парткома и председатель завкома. Но вопреки ожиданиям, сели они не как обычно, за стол президиума на подиуме, а на свободные места в первом ряду. На сцене была установлена большая тарелка радиоустановки с усилителем городской радиотрансляционной сети. Из нее раздавалось пока лишь лёгкое шипение.

Затем внезапно оно прекратилось и в наступившей тишине знакомый всем голос диктора Левитана объявил, что с обращением к советскому народу выступит Председатель Совнаркома СССР Вячеслав Михайлович Молотов. Это объявление прозвучало несколько раз: «Говорит Москва, радиостанция Коминтерна...». После минутной паузы последовало выступление Молотова.

Так было объявлено стране о начале Великой Отечественной войны и заверение в том, что Победа будет за нами.

После выступления Молотова по радио вновь зазвучала маршевая музыка. Потрясенные и взволнованные, все молча возвращались на свои рабочие места. Никаких выступлений и комментариев в конференц-зале после выступления Молотова не последовало. Воскресный солнечный день в глазах людей потемнел, как бы окутался туманом — он омрачился сообщением. Не слышно стало обычных разговоров, каждый переживал внутри себя.

Только неделю назад, 14-го июня в центральных газетах и по радио тем же самым голосом Левитана было передано сообщение Совинформбюро. Смысл его заключался в том, что распускаются злостные слухи о будто готовящемся нападении Германии на Советский Союз, что к границам нашей страны на территорию Польши и Финляндии перебрасываются дивизии вермахта. Далее в сообщении утверждалось якобы из компетентных источников стало известно, что передвижения частей германской армии происходят в связи с проводимыми плановыми учениями. Германия, как и Советский Союз, выполняет условия заключенных соглашений. Распространяемые врагами мира слухи имеют целью посеять рознь и нарушить договорные отношения между нашими странами. Клеветники и паникеры будут привлекаться к строгой ответственности.

Таково было резюме этого сообщения.

Компетентные источники — это, прежде всего, Наркоминдел. Значит, это сообщение Совинформбюро было санкционировано В.М. Молотовым. Почему-же он сейчас утверждает то, что отрицал неделю назад? Не знал? А где была разведка? Ведь через пограничную реку Буг у Брестской крепости наши пограничники видели марширующие по польской земле фашистские войска и танковые колонны.

А не подписанный ли в 1939 году пакт Риббентропа-Молотова развязал руки агрессору в Европе?

Где вождь народов, почему молчит Сталин?

Вопросы тяжелым грузом наваливаются на мозг, ищут ответов, но не находят. Становится горько и тяжело на душе.

Работа не идет. Другие мысли отвлекают. Молотов заменил в Наркоминделе Максима Максимовича Литвинова, опытного дипломата, который считался сторонником сближения с Англией и Францией в противостоянии с фашистской осью «Берлин-Рим-Токио». В это время Литвинов оказался не у дел.

Возрастает внутренняя решимость пойти сражаться за семью, родных, друзей, народ — за жизнь. Ведь мы обучены, прошли подготовку — ВВП. Есть воинское звание, летняя специальность, умение водить автомашину, управлять планером, в необходимых случаях — и самолетом. Есть ненависть к фашизму.

Возникает потребность обсудить все это со своими друзьями по заводу и со старшими братьями дома. Брат Марк заканчивает сейчас двухгодичный курс военной академии, он даст полезный совет.

В такой момент неудобно уходить из отдела к друзьям. После работы встретимся. Время тянется медленно, работа не идет, тревожно за стариков-родителей.

Из парткома возвращается парторг отдела. Сообщает, что в конце первой заводской смены состоится общезаводской митинг. К этому времени приходит уже вторая смена, и тоже будет участвовать. В ночной смене митинг состоится завтра утром, по окончании работы смены. Сегодня на митинг нашего трудового коллектива прибудут представители Наркомчермета, райкома партии и райвоенкомата. Явка всех сотрудников отдела на митинг обязательна. Желающие выступить должны записаться в парткоме; на митинге соблюдать порядок, не допускать выкриков во время выступления ораторов.

Видно в парткоме дали ЦУ — «ценные указания» по оповещению сотрудников; отрешенно внимаем им.

За полчаса до пересмены в большом корпусе прокатного цеха начал собираться народ, сосредоточенно, молчаливо, общаясь вполголоса короткими фразами.

Наша «краснотрубная» группа собралась в лаборатории, чтобы вместе пойти на митинг. Выражаем свои эмоции: мы прошли хорошую военную подготовку и, следовательно, должны первыми выступить для отпора фашистскому агрессору. В Испанию нас не пустили — уже было поздно и далеко. Но сейчас враг напал на нас, страна в опасности, здесь наш дом и наши семьи. Наш долг — их защитить; кто, как не мы? Все единодушны и решаем, что от нашей пятерки на митинге выступит Саша Никонов. Он вида не подает, но чувствуется, что горд поручением своих товарищей. Наметилась основная линия его выступления:

— коварство гитлеровской клики, нарушившей договор;

— надежда на антивоенные действия германского рабочего класса, воспитанного на традициях «Ротфронта»;

— готовность нашей пятерки из МИСиСа немедленно вступить в ряды ВВС Красной армии, так как подготовлены для службы в военной авиации;

— просим представителя военкомата записать наши данные и организовать призыв в армию.

Эти тезисы мы все одобрили и отправились на митинг. Никаких каверзных вопросов, как и почему вдруг случилось такое внезапное нападение, перед митингом сейчас не возникало.

В большом корпусе прокатного цеха установлен ЗИСовский грузовик с откинутыми бортами. Обычно он привозит со склада металл для проката. Сейчас — это трибуна для руководства. Кругом на стенах и мостовом кране развешаны тарелки динамиков. Все помещение заполнено народом: в рабочих спецовках — со смены; еще в домашней одежде — прибывшие на работу; в белых халатах — из столовой, медпункта; в синих — из лабораторий — химической, металловедческой, испытания труб; в костюмах с галстуками и рубашках с расстегнутыми воротниками — из заводоуправления, технических служб, отделов снабжения, сбыта и других.

Расположились плотной толпой в свободном пространстве, на прокатных станах и конвейерах, на ферме мостового крана. Многие молодые рабочие взобрались и уселись на подоконники высоких окон корпуса. Собралось около трех тысяч человек, но не было обычного шума при таком скоплении народа. Машины не работали, в огромном высоком корпусе терялось жужжание включенных вентиляторов, люди разговаривали вполголоса. Чувствовалось тревожное ожидание.

Вскоре появилось руководство завода — «треугольник», а затем и «четвертый угол», как называли секретаря комитета ВЛКСМ. В узком кругу его иногда ехидно именовали «тупым углом». Он встретил и привел на митинг приехавших представителей. По приставной лесенке они поднялись в кузов ЗИСа к установленному там микрофону.

Начался митинг.

Так прошел у меня на «Красной трубе» первый день Великой Отечественной войны.

МОСКВА ВОЕННАЯ. Я вновь мысленно оглядываю Москву начала войны. Особенно запомнились налеты на город фашистской авиации. Это случилось ровно через месяц после первого дня. Но начну по порядку.

Москва посуровела. Это проявилось с первых же дней, последовавших за воскресеньем 22-го июня. Внешне продолжалась обычная хозяйственная жизнь большого города: работали предприятия, учреждения, так же ходили дальние поезда и пригородные электрички, трамваи и троллейбусы. По- прежнему открывались магазины, рестораны, столовые и кафе, работали театры, парки, кино и концертные залы, школы и ВУЗы.

Но чувствовалось что-то новое, изменилась как бы сама атмосфера, окружающая людей. С улиц исчезли многочисленные автомобили и такси, велосипедисты, просто прогуливающаяся беззаботная публика — молодые пары и пожилые люди, которых всегда много в городе, особенно на центральных улицах. Больше времени москвичи просиживали у радиоточек. На площадях и улицах прохожие останавливались у подвешенных трубных репродукторов, слушали сигналы метронома, ожидая известий. Появились вооруженные комендантские патрули, обходившие районы города, усиленные милицейские наряды и посты. По вечерам количество их заметно увеличивалось.

В домоуправлениях крупных жилых комплексов оборудовали опорные пункты участковых милиционеров. В них дежурили также дружинники — молодежь из «Осодмила» и активисты — пенсионеры, жильцы данного микрорайона. У них были красные повязки на рукавах. На уличных фонарях и в подъездах домов сменили электрические лампочки: вместо обычных ярких появились светомаскировочные — газонаполненные желтоватого свечения, а в подъездах — синие.

С тихих озелененных некоторых московских улиц и скверов исчезли гулявшие там по вечерам влюбленные парочки. Это особенно заметно было на улице моей юности — Большой Ордынке, тихой, без городского транспорта, с многочисленными садочками и палисадничками, удобными скамейками и ароматом цветущей сирени. Новый уличный свет вечерами придавал человеческим лицам мертвенно-желтоватый оттенок, а красный цвет преображался в черный. Это отпугивало людей, особенно влюбленных.

В домах также происходили перемены. По указанию Исполкома Моссовета, передаваемому по радио несколько раз в день, жители должны были оборудовать полную светомаскировку своих жилищ, а домоуправления — всех общих помещений и лестничных пролетов. В магазинах появились в продаже маскировочные шторы из плотной черной бумаги для окон, синие электролампочки, специальные абажуры и колпачки для люстр и настольных ламп и другие, затемняющие свет, товары. Предписывалось также накрест заклеивать полосами плотной бумаги стекла окон и дверей на случай воздушных бомбардировок.

К этим призывам москвичи относились серьезно: выполнялись они как в жилых домах, так и в учреждениях, магазинах, общественных зданиях.

Главная военная Москва создавалась в ночное время. На крышах больших домов и высотных зданий, на площадках у крупных предприятий, на западной и юго-западной окраинах города были установлены зенитные пушки и пулеметы. Во дворах и на чердаках жилых зданий, у гостиниц, учреждений и предприятий установлены ящики с речным песком, цистерны, баки и бочки с водой, на фанерных щитах висели длинные металлические клещи, топоры, багры, лопаты и другой противопожарный инструмент для захвата зажигательных бомб и тушения пожаров.

На всех крупных гражданских объектах установлены круглосуточные дежурные посты, в опорных пунктах домоуправлений — дежурства участковых милиционеров и жителей микрорайона. На городских окраинах западных и южных магистралей — Можайском, Серпуховском и других шоссе появились бетонные надолбы и «ежи», сваренные из крупных стальных профилей. Они должны воспрепятствовать прорыву вражеской бронетехники в столицу.

Ближе к вечеру молодые девушки — зенитчицы провозили по городу, держа за канаты, плывущие над их головами в воздухе длинные светлые «сигары» или «колбасы» — аэростаты заграждения. В первое время эти «воздушные стражи» были наполнены водородом, позднее их стали наполнять более безопасным газом — гелием. Аэростатов было много; по идее они должны были охватывать Москву по периметру с воздуха, как одно из вспомогательных средств ПВО.

Аэростаты поднимали на большую высоту, с них спускались тонкие стальные тросы, которые должны были воспрепятствовать самолетам противника заходить на атаку для бомбежки города, т.е. создавать в воздухе заграждения. Основную роль в охране Москвы с воздуха предстояло сыграть истребительной авиации и зенитной артиллерии ПВО.

Напряжение на фронтах все нарастало. Враг упорно рвался к столице. Совершенно непонятно было длительное молчание «вождя народов» — Верховного Главнокомандующего И.В. Сталина.

Наконец, через десять дней после начала войны, жестоких бомбардировок Киева, Минска, Бреста и других городов, форсирования гитлеровскими войсками пограничных рек и стремительного их наступления по всему фронту, по радио объявили, что с обращением к советскому народу выступит Иосиф Виссарионович Сталин. Повсюду стали готовить коллективное прослушивание выступления «великого вождя и учителя».

Выступление состоялось 3-го июля 1941 года. Точное время обращения не помню, но хорошо помню, как по радио передавался в эфир стук стакана о графин. Очевидно, оратор сам наливал себе жидкость в стакан, при этом сильно дрожала рука. Глухим волнующимся голосом с характерным сталинским акцентом и интонацией он начал обращение словами: «Братья и сестры...». Далее шло уже знакомое по выступлению Молотова сообщение о неожиданном вероломном нападении фашистской Германии на нашу страну, нарушении Гитлером подписанного между нашими странами мирного договора о ненападении. Заканчивалось это обращение также заверением в том, что враг будет разбит и победа будет за нами.

Выступал Сталин, очевидно, по тому же тексту, что и Молотов, может быть с небольшим его изменением. Видимо, каких-то новых мыслей и идей у него за это время не появилось. Страна вынуждена была пожинать плоды «большой и мудрой политики» своего «гениального вождя». Эта политика в период 1939–1940 годов развязала руки фашистскому агрессору, как в свое время политика Чемберлена и Даладье в отношении Чехословацкой республики («Мюнхенский сговор») способствовала этому.

В своей первой книге я писал: «История учит, что ошибки в выборе лидеров очень дорого обходятся народам». Считаю необходимым подтвердить это и сейчас, уже в наступившем ХХІ веке.

Примерно через три недели после извещения о начале войны можно было увидеть изменившийся облик центральной части города. «Исчез» Большой театр. Вместо белого торжественного здания с мощными колоннами и квадригой по фасаду ютился простенький серый дом в несколько этажей с темными оконными проемами. Это была искусно выполненная работа художников и декораторов театра.

Великолепная маскировка творения зодчества!

Одновременно производится маскировка Большого Кремлевского дворца, куполов кремлевских храмов, нависших на высоком холме над Москвой-рекой, Мавзолея и Дома Советов напротив него на Красной площади. Маскировочные работы выполняются строителями с привлечением архитекторов и художников и охватывают ряд строений в центре Москвы: музей Ленина, Исторический музей, гостиницы «Москва» и «Метрополь». Центральный универмаг, здания ЦК партии на Старой площади и другие. Центр превратился в «окраину». Погашены горевшие вечерами и ночью рубиновые звезды Кремлевских башен. Умелые декораторы поработали на славу!

Не менее впечатляла картина замаскированной воды на центральном участке Водоотводного канала (мы называли его «канавой»), протекающего у кинотеатра «Ударник» и Дома Правительства (известен теперь, как «Дом на набережной»).

В кинотеатре «Ударник» вновь стали многократно демонстрироваться военнопатриотические фильмы «Чапаев», «Красные дьяволята». «Если завтра война» и другие.

Такая же маскировка, как Водоотводного канала, только более объемная, была выполнена и на Москве-реке на протяжении нескольких километров напротив Кремля, с обеих сторон реки. Она охватывала участок реки, начиная с Берсеневской набережной (позднее — набережная Серафимовича) у Дома Правительства и Большого Каменного моста мимо Софийской набережной, где размещалось посольство Великобритании, до Московской электростанции МОГЭС на Раушской набережной.

Солнечный свет днем и светящая ночью Луна отражаются в воде этих рек, вода искрится и зеркально отражает прилегающие здания набережных, демаскируя их для авиации. Решили прикрыть водные поверхности в этих местах в виде крыш обычных жилых домов. На воде соорудили плоты из легких бревен, прочно прикрепив их к бетонным откосам берега. На плотах были установлены фанерные щиты, имитирующие скаты крыш домов старой постройки, с изображением всей атрибутики: труб, вентиляционных люков, брандмауэров и прочее. Закрашено все было под обычные цвета жестяных покрытий — зеленый и серый. По середине реки маскировочные щиты можно было отодвигать для пропуска по ней судов; это был «проходной канал». Выглядело все довольно убедительно. Проезжая на троллейбусе через Малый и Большой Каменные мосты над Водоотводным каналом и Москвой рекой, из окна сверху я видел эти «жилые объекты» на воде. Невольно приходилось удивляться их схожести с настоящими: у меня был опыт полетов на визуальную разведку по ВВП.

Город объявлен на военном положении, введен комендантский час. Передвижение людей и транспорта в это время — только по специальным пропускам. Ходят слухи о проникших в город парашютистах и диверсантах. Во всех районах патрули проверяют документы у всех задерживаемых в ночное время и у подозрительных лиц днем. Плакаты на стенах и стендах призывают население проявлять бдительность; на улице и в очередях не слышно громких разговоров, веселого смеха или ругани. Все это, конечно, происходит, но вполголоса, как бы своеобразная «гласомаскировка», жизнь-то продолжается.

Из работников милиции, внутренних войск и комсомольцев-дружинников создаются истребительные батальоны, их задача — бороться с возможной высадкой вражеских парашютистов и проникновением в город диверсантов. Задержано несколько человек, оказавшихся вечером на улице в мокрой одежде. Выяснилось — рабочие, участвовавшие в устранении аварий водопроводных линий.

Райкомы партии совместно с военкоматами формируют в районах дивизии народного ополчения из числа тех, кто еще не получил повестки на призыв в армейские части. В эти формирования записываются мужчины: члены партии, комсомольцы и беспартийные, молодые и непризывного возраста, обученные и не имеющие воинской подготовки, здоровые и непригодные к строевой службе. Проверяется только одно условие: сможет ли без этого человека обойтись производство, работающее на оборону.

Вступление в народное ополчение проходит активно — записываются рабочие, служащие, инженеры и студенты, преподаватели и музыканты. Народ встал на защиту страны от агрессии.

Больницы и поликлиники готовятся к приему раненых и больных. Общество содействия армии, авиации и химзащите «Осоавиахим» организует на предприятиях и в учреждениях обучение всех мужчин военному делу — «Всеобуч»: комплектуются взводы и роты во главе с офицерами запаса или отставниками с этих же предприятий. Два раза в неделю после работы проводятся двухчасовые занятия по строевой и огневой подготовке, изучению материальной части винтовки и пулемета и редко — практические стрельбы в военкоматских тирах. Попутно идет знакомство с Полевым уставом пехоты. В эти дни люди очень устают.

Опустели кинотеатры, мало людей в театрах и на концертах, которые начинают свои представления раньше, чем было до войны. До комендантского часа людям надо добраться до дома. Городской транспорт ходит реже — часть автобусного парка обслуживает нужды армии, многие водители автобусов, троллейбусов и трамваев в армии, либо в народном ополчении: теперь большая часть водителей — женщины.

Москонцерт организует выезд на фронт мобильных концертных бригад из артистов эстрады и театров. Основные московские театры эвакуируются вглубь страны, в Саратов, Омск, Челябинск и другие большие города, где имеются подходящие театральные помещения и сцены. Оставшиеся в Москве актеры театров продолжают работать, часто выступая в госпиталях и больницах, где уже появилось много раненых. Образовались передвижные театральные коллективы, разъезжающие со спектаклями по глубинным районам страны.

Проводится ускоренная эвакуация из Москвы центральных правительственных учреждений, Наркоматов, архивов, сокровищ музеев и картинных галерей, финансовых учреждений и т.п. Вместе с ведомствами уезжают из города их сотрудники с семьями. Эвакуируются также жители, не связанные с работой и обороной города: женщины с детьми, старики, больные и инвалиды, способные передвигаться.

Вся эта напряженная деятельность развернулась довольно быстро и энергично. Активизировали свою работу исполкомы райсоветов Москвы, которые до войны обычно ждали указаний партийных инстанций. Правда, и теперь их подталкивали строгие окрики горкома и ЦК партии. Но народ подталкивать не было нужды — все понимали опасность надвинувшейся беды. Враг уже стремительно катился на бронетехнике по Белоруссии и Украине, вступил на землю России; повсюду шли тяжелые бои, советские войска несли большие потери.

Приглушенно это звучало в сводках по радио, в статьях военных обозревателей и фронтовых репортажах — очерках военных корреспондентов центральных газет «Правда», «Известия», «Красная Звезда», «Комсомольская правда». Все другие газеты в основном перепечатывали статьи центральных о положении на фронтах. Вовсю заработала цензура: в издательствах, редакциях газет, на радио, типографиях, почте. Солдатские открытки и треугольники писем полевой почты имели штампы «Просмотрено военной цензурой» и указывался номер цензора. Может быть было избыточно строго, но понятно и объяснимо. Враг рвался к столице страны.

Такой предстала передо мною тогда воочию, а теперь перед взором памяти, Москва военная в первые месяцы первого года Великой Отечественной войны.

Возможно, в этой части описания и несколько далее я излишне подробно остановился на некоторых деталях и мелочах быта военного города, но в тот момент они были важны и составляли существенную часть оборонного потенциала столицы.

Глава 7. Сибирь военная. Вылет в «несвободный» полет.

Сентябрь, 1941 год.

Сашу Никонова и меня срочно вызвали в МИС. В деканате сообщили, что по указанию сверху (откуда, с какого «верха» не сказали) комиссией по распределению специалистов нам изменены назначения.

Мы — члены партии и это решение апелляции не подлежит. Нам необходимо срочно явиться в Наркомат боеприпасов на улице Кирова, 20 и получить там все указания. Сроки явки в Наркомат у меня и у Саши были разные.

Директор завода бурно выразил свое несогласие с нашими перемещениями и помчался к Тевосяну в Наркомчермет за помощью. Через день он сообщил, что ничего не смог добиться, даже найдя поддержку у Наркома.

«Верхом» оказалась высокая партийная инстанция, отвечающая за подбор специалистов для работы на особо важных оборонных объектах. Так мы, двое из пяти воспитанников МИС — МИСиС — «сталинских соколов» (как величали тогда летчиков), влетевших в «Красную трубу» летом 1940 года, вылетели из нее в «несвободный полет» в разных направлениях в октябре 1941 года.

Саша получил направление на Урал, а я подальше — в Сибирь. В Управлении руководящих кадров Наркомата боеприпасов выдали направление — путевку за подписью зам. наркома. В ней указывалось, что инженер — ... (Ф.И.О.) направляется на предприятие Почтовый ящик (п/я) №.... (указывался номер почтового ящика) на должность инженера-технолога по специальности (указывалась специальность). Пункт прибытия — город Новосибирск, также указан срок прибытия в п/я. Адрес п/я не указан.

На вопрос, где находится и как добраться до этого п/я, инспектор по инженерным кадрам ответил, что он сейчас сказать не может. В Новосибирске я должен буду обратиться в областное Управление НКВД, предъявить документы и там узнать. Так предусмотрено правилами секретности и сохранения военной тайны; предприятие засекречено.

На сборы, дорогу и прибытие в п/я мне дается десять дней. В назначенный срок они, кадровики, уже будут знать о моем прибытии или неявке на объект. Отсутствие в назначенный срок будет расцениваться как дезертирство и, конечно, со всеми вытекающими последствиями. Так сурово выглядело напутствие к этому направлению.

Что-ж, думал я, время военное, не до сантиментов. Кадровик выдал уже готовое и подписанное направление, выписал бронь на бесплатный проезд в Новосибирск, заявку в гостиницу в этом городе, талоны на питание в городских столовых на несколько дней и выдал суточные деньги на дорогу. На прощание он, выразив на лице подобие улыбки, пожелал мне счастливого пути и успехов в труде во имя Победы.

Я также выразил улыбку, поблагодарил его, заверил, что его беспокойство напрасно, и удалился. Так совершился мой «вылет» из военной Москвы в тыловую военную Сибирь.

Проезд из Москвы до Новосибирска занял в это время четверо суток. Пути были забиты воинскими эшелонами, составами с техникой, пассажирскими и товарными поездами, переполненными эвакуируемым населением западных областей и столицы страны.

Встретились на путях и буксируемые паровозами вагоны московского метрополитена. Из окон некоторых вагонов торчали наружу трубы «буржуек», там готовили пищу. Из Москвы в этих вагонах вывозили женщин с детьми; метро работало ограниченное время в рабочие часы — на ночь станции использовались как бомбоубежища.

Наш «скорый» подолгу простаивал на станциях и разъездах, пропуская в обе стороны срочные составы: на Запад — воинские эшелоны с бойцами и военной техникой, на Восток — платформы с заводским оборудованием, эвакогоспитали с ранеными, составы с эвакуируемыми детдомами.

Иногда попадались на станциях на запасных путях товарные вагоны с зарешеченными окнами, охраняемые солдатами НКВД. В них перевозили заключенных.

На станциях у кранов с водой и баков с кипятком толпились большие очереди. Паровозные гудки, крик, плач, тревожные милицейские гудки оглашали станционные пространства в городах по пути в Новосибирск. Им навстречу из проезжающих воинских эшелонов неслись звуки гармошек, популярные военные песни и марши, залихватские, озорные солдатские частушки.

После четырех утомительных суток пути прибыли в Новосибирск. Громадный железнодорожный вокзал был заполнен тысячами беженцев и эвакуированных. Все залы ожидания, переходы и уголки были забиты людьми. На скамьях, досках, прямо на полу, подстелив бумагу и тряпье, сидели, лежали, ели и пили, переодевались и умывались, поливая друг друга водой из чайников, женщины с детьми, старики, инвалиды.

Малыши, лохматые и немытые, сновали по залам, плакали в поисках родителей. Картина была мрачной и надрывала сердце. Беда войны коснулась, прежде всего, этой категории людей.

Всю многотысячную массу не имеющих крова людей предстояло расселить, обустроить, накормить и обогреть. Воцарялась дождливая осень, предстояла суровая сибирская военная зима.

В центральной гостинице города направление и заявка из Москвы, неожиданно для меня, оказали магическое воздействие. Сразу, без проволочек, поселили в приличный двухместный номер с отдельным туалетом и душем (типа «полулюкс»), без ограничения срока проживания. Точно не знаю, но думаю, что сработала известная фамилия зам. наркома боеприпасов, часто упоминаемая тогда в печати и на радио. Им было подписано мое направление на п/я №....

При гостинице был буфет и ресторан, в которых по талонам, выданным в Наркомате, можно было получить питание. Отдохнув с дороги, вышел на улицу. Гостиница располагалась в центральной части города. На площади вдали виднелся огромный купол большого нового здания полукруглой формы с колоннадой. Его можно было принять за планетарий или что-то с этим связанное. Взыграло любопытство, и я сразу же направился в ту сторону. Оказалось — строящийся Новосибирский государственный театр оперы и балета. Шли уже отделочные работы внутри здания.

На этой же площади располагался обком партии и несколько других серых многоэтажных зданий без вывесок. Об их принадлежности и обитателях можно было только гадать или догадываться: они были в центре, рядом с «руководящей и направляющей силой». Выхожу на главную улицу города. Она называется «Красный проспект» и тянется на несколько километров. Прогуливаюсь по ней; в разных местах расхаживают милицейские патрули, вооруженные автоматами ППШ. Война коснулась и далекой от фронта Сибири.

Зажглись уличные фонари; свет, приглушенный, экономный, но нет давящей силы полного московского затемнения.

На следующий день отправляюсь искать дорогу в свой п/я — надо узнать адрес. В центре обращаюсь к официальному представителю власти — постовому милиционеру, заранее приготовив для показа свои документы. Милиционер молча долго изучал их, много раз смотрел на фотографию в паспорте и на меня, очевидно, сравнивал, внимательно читал направление Наркомата. Прошло минут десять, пока он изрек, что мне нужно зайти в то серое здание на площади, рукой он показал в какое, и там мне скажут, как добраться до п/я. Он мне сказать не может, не имеет права, время военное!

В указанном здании, которое я видел еще вчера, находилось областное управление НКВД. Заходить туда я не стал, решил осмотреть город не только в его центральной части. Отпущенное мне на прибытие в п/я время еще позволяло, и хотелось лучше ознакомиться с центром Западной Сибири, куда меня забросила судьба. Погода была ясная, слегка морозило.

На боковых улицах, примыкающих к Красному проспекту, возникала иная картина. Вместо больших шести- и семиэтажных зданий с яркими вывесками на универмагах и гастрономах, больших фонарей освещения на фигурных столбах, стояли низкие продолговатые одно- и двухэтажные бревенчатые дома с небольшими окнами, огражденные высокими заборами. Окраинные улицы не были асфальтированы; некоторые из них имели булыжные мостовые; по обеим сторонам тянулись приподнятые деревянные тротуары. Полагаю, что это было вызвано многоснежными сибирскими зимами и многоводными весенними оттепелями. На больших расстояниях между собой стояли деревянные столбы с закрепленными на них тусклыми загрязненными лампочками освещения под небольшими раскачивающимися от ветра колпачками. Эти улицы полностью воспроизводили сельский деревенский пейзаж в большом областном центре.

Город раскинулся на высоком берегу большой сибирской реки Обь.

Провинциальный купеческий город Западной Сибири Новониколаевск с небольшим населением был основан на оживленных водных и торговых путях в давние времена. Эти пути связывали север и юг Сибири, Европу с Азией, Сибирь и Дальний Восток. Построение транссибирской железной дороги усилило эту связь, ускорило развитие города и наложило отпечаток на его купеческий характер и быт.

Начавшийся промышленный подъем перед Первой мировой войной, близость железных руд Урала и угля Кузбасса в период индустриализации в советское время создали базу для бурного развития края и города. Новосибирск стал областным центром Западной Сибири. Многократно увеличилось население, выросли машиностроительные, металлургические, оборонные предприятия, привлекшие рабочих и специалистов.

Появились университет, несколько ВУЗов, филармония, театр «Красный факел» (опять — «красный»!). Началось строительство своего, сибирского, театра оперы и балета. Сейчас эта стройка уже завершалась.

С началом войны в Западную Сибирь и в Новосибирск были эвакуированы десятки крупных промышленных предприятий из Украины, западных и центральных районов России, учреждения культуры, военные училища. В Новосибирске появился Ленинградский драматический театр, начавший работать на сцене театра «Красный факел». Вновь многократно увеличилось население города — он стал «миллионером».

Для расселения прибывших в своих жилищах уплотнялось местное население, которое с пониманием и сочувствием отнеслось к этим мерам. Начинался суровый военный быт сибирской глубинки.

Гуляя по городу, ближе к вечеру на одной из улиц, ведущих к вокзалу, встречаю группу людей в рабочей одежде; они, вероятно, шли на работу в ночной смене.

По-свойски обращаюсь к ним:

— Ребята, как мне добраться до комбината?

Я не раскрыл «военной тайны» прохожим — не назвал номера п/я «своего комбината». Ведь комбинаты бывают разные: хлебокомбинаты, мясокомбинаты, молочные, металлургические, горно-обогатительные и, наконец, комбинаты бытового обслуживания. Понимай, как хочешь! Расчет оказался верным. Тысячами человеческих нитей город был связан с этим предприятием, как и с другими, ковавшими оружие для Победы.

Не спрашивая, кто я, зачем мне это нужно и какой комбинат я ищу, ребята подробно объяснили мне, как доехать до комбината — моего п/я №... Следовало пойти на железнодорожный вокзал, сесть в «передачу» (так называли здесь пригородные поезда), переехать через Обь, затем еще пару остановок, назвали какие, и сойти на третьей. Там виден справа от путей лес заводских труб. По мосту пройти над железнодорожными путями и метров через пятьсот, минуя прокатный завод, увидишь проходные ворота своего комбината — подробно объяснили они мне.

На следующий день без каких-либо препятствий и помех я прибыл в свой п/я. Так началась моя трудовая сибирская жизнь, длившаяся почти два года в «ящике».

Здесь также были встречи с людьми, о которых память не дает забывать и обязывает рассказать о них.

Это будут рассказы о моих товарищах по кузнечно-штамповочному производству оборонного комбината в Сибири, которые в буквальном смысле слова ковали победу над врагом, об их нелегкой и гордой рабочей судьбе.

Об этих людях, кроме как в заводской многотиражке, вероятно, нигде более не писали. Думаю, что они достойны того, чтобы память о них, их трудовые подвиги в военное время были отмечены так же, как и подвиги солдат на фронте: они этого заслужили.

Глава 8. ГКМ — гекаэмы в пути и в действии.

В большом коллективе кузнечно-штамповочного производства комбината п/я... неожиданно встретил своих однокашников по институту — инженеров-металлургов, приехавших сюда на пару месяцев раньше меня.

Миша Леонов и Костя Кабанов из параллельной группы специализировались по кузнечной обработке у профессора Неймаера. Они защитили дипломные проекты раньше нашей «краснотрубной» пятерки и получили назначение в этот «ящик».

Стало веселее — у нас образовалось трио «МИС — москвичей». С полгода на этом производстве уже трудились молодые специалисты, окончившие Томский политехнический институт — «томичи-политехи». Их тоже было трое: Николай Багаев, Костя Дробница и Галина — фамилию не помню; она меняла ее при замужестве, а затем вновь принимала свою девичью. Мы звали се просто Галка.

Некоторое время обе наши тройки как-то настороженно присматривались друг к другу, предчувствуя элемент соперничества в работе. Часто по одним и тем же техническим вопросам высказывали различные мнения и предложения, соответственно своим научным школам. Но оказывалось, что такая разносторонность подходов к решению технических проблем в итоге давала положительные результаты.

Общая работа, новые сложные задачи, частое и мирное общение молодых людей постепенно растворили настороженность, перешедшую в сотрудничество и взаимопомощь, а затем и в дружбу.

Можно считать, что два «трио» слились в один «секстет». Места работы каждого из нас распределил начальник производства Михаил Николаевич Королев. В его приказе по кузнечно-штамповочному производству комбината были указаны назначения:

Николай Багаев — начальник технического отдела;

Константин Дробница — начальник обжимного отделения;

Галина («Галка») — инженер конструкторского отдела;

Михаил Леонов — мастер по монтажу, затем — по эксплуатации горизонтально-ковочных машин «Шкода»;

Константин Кабанов — второй сменный мастер на участке ГКМ «Шкода»;

Вениамин Спевак — инженер-технолог технического отдела по внедрению новых технологий на ГКМ «Эймуко».

Со временем функции каждого расширялись с введением в производство новых изделий, задачи усложнялись с совершенствованием технологии производства широкого диапазона выпускаемых боеприпасов.

Комбинат представлял собой большой и сложный механизм. Он состоял из полного цикла крупных технологических производств по выпуску всей номенклатуры артиллерийских снарядов и мин. В комбинат входили также инструментальное, литейное, станкоремонтное производства, автотранспортный и железнодорожный цеха, комбинат питания, поликлиника со стационаром, несколько своих подсобных хозяйств на селе, в том числе крупное молочное хозяйство, и ряд других вспомогательных служб.

Во главе этого гиганта стоял генерал-лейтенант артиллерийской службы, в ранге заместителя Наркома боеприпасов, Саханицкий. При нем штаб — дирекция комбината со значительным числом военных инженеров-артиллеристов.

Главным инженером комбината был талантливый инженер-механик Шевелев (имя не помню) — человек с очень часто звучавшей в те годы фамилией — брат известного всей стране полярного исследователя М.И. Шевелева.

Брат нашего главного инженера М.И. Шевелев в 1937 году являлся заместителем начальника воздушной экспедиции на Северный полюс. Начальником экспедиции был академик О.Ю. Шмидт. В этой экспедиции тяжелые самолеты пилотировали известные полярные летчики Водопьянов, Молоков, Алексеев, Мазурук. В состав экспедиции входили И.Д. Папанин, Э.Т. Кренкель, Е.К. Федоров, П.П. Ширшов. В июне 1937 года в экспедиции на Северном полюсе находились 41 человек. Отсюда начался легендарный дрейф станции четверки полярников, позволивший получить уникальные сведения об Арктике, а затем и осуществлять полеты из Европы в Северную Америку через полюс.

Кажется, я вошел в «дрейф» и пора вернуться на «исходную позицию».

Во главе партийной организации комбината — секретарь парткома, на правах райкома, он же парторг ЦК ВКП(б), наделенный большими партийными и административными полномочиями. Им был очень волевой, с сильным характером, человек, инженер по образованию, Алексей Андреевич Житков.

В то время, когда я впервые зашел в огромный корпус одного из штамповочных цехов производства, в мертвых пролетах стояли еще нераспакованные ящики и агрегаты импортного оборудования. Машины предстояло смонтировать. Гулким эхом отдавался каждый стук; немую тишину нарушал лишь мотор одного работающего станка. В больших пролетах цеха это напоминало жужжание одинокой пчелы.

На просторных площадях нового корпуса выделялись фундаментальные углубления и бетонированные ямы для маховиков. Это были подготовленные фундаменты для монтажа горизонтально-ковочных машин — ГКМ — «гекаэмов», как их обычно называли. Эти машины, предназначенные для штамповки деталей сельскохозяйственного оборудования, впервые должны были быть использованы для изготовления артиллерийских боеприпасов. Предстояло осваивать новые технологии их применения.

Заслуживает внимания история появления гекаэмов на комбинате.

В период подписания пакта Риббентропа-Молотова в 1939 году с нацистской Германией был заключен также ряд торговых договоров. Одним из них было предусмотрено получение из Германии нового промышленного оборудования в счет оплаты поставок из Советского Союза угля, мяса, зерна и других сырьевых товаров.

Для развертывавшегося в Союзе сельскохозяйственного машиностроения были закуплены ГКМ «Шкода» (Чехословакия уже была аннексирована гитлеровской Германией) и «Эймуко» германского производства.

Разрабатывая план «Барбаросса» и готовя нападение на Советский Союз, Германия в конце 1940 года отправила машины в Союз не ближним железнодорожным путем через совместную границу в Польше, а морским путем через Турцию, своего потенциального союзника. Начало войны застало оборудование в Турции, которая заблокировала дальнейшую поставку его в СССР. Только ввод советских войск на территорию Ирана и продвижение их к турецкой границе позволили оказать давление и высвободить машины из «турецкого плена».

Так они попали на комбинат, причем здесь выявилась нехватка комплекта технической документации на русском языке, который полагался по условиям поставки. Это несколько осложнило работу при монтаже машин, но не задержало ввод их в эксплуатацию. В данном случае помогло знание немецкого языка по учебе в МИСе.

Думается, что таким хитрым образом нам «удружила» тогда Турция.

Теперь «гекаэмам» предстояло работать на оборону страны и на разгром врага.

Необходимо было срочно смонтировать и запустить машины в работу, освоить на них технологию штамповки новых изделий и начать их массовое производство для дальнейшей обработки и снаряжения. Это и стало главным в работе нашего объединенного «секстета» МИСа и Томполитеха.

ГКМ «Шкода» и «Эймуко» — большие комбинированные ковочные машины, имеющие в своем механизме две части: штамповочную и протяжную. Обе части работают синхронно. Это требует высокой квалификации штамповщиков и протяжчиков, рабочих кузнечных нагревательных печей, пирометристов и других, обслуживающих гекаэмы.

Круглосуточно велись работы по монтажу машин. Мы находились на казарменном положении. Задействованы все службы главного механика, электрики, наш технический отдел, слесари-ремонтники. На двух участках начались пробные испытания машин в штамповочном корпусе: «Шкода» — на каждой из них работало по 14 человек, «Эймуко» — по 10 человек. Испытания прошли успешно.

В период монтажа и пробных пусков к началу смены в восемь часов часто появлялся у машин, то на одном, то на другом участке, начальник комбината генерал-лейтенант Саханицкий. Обычно его сопровождала небольшая группа помощников в гражданской одежде; генерал носил военную форму. Он молча наблюдал за работой, никого не отвлекая от дела. Мы к этому привыкли и не обращали на эту группу внимания. Каждый занимался своим делом, время торопило.

Изредка Саханицкий что-то говорил кому-либо из сопровождающих, и тот записывал в свой блокнот. При монтаже и пробных пусках машин все мы, монтажники, слесари, штамповщики, мастера и технологи были измазаны маслом и мазутом, покрыты пылью от окалины. Одежда лоснилась от масла и пота. Нагревательные кузнечные печи и раскаленные болванки источали жару, а на дворе стоял сухой с пронизывающим ветром сибирский мороз в тридцать и более градусов Цельсия.

В таком напряженном труде в короткое время были созданы и вошли в строй два мощных участка штамповки снарядных корпусов на горизонтально-ковочных машинах:

«Шкода» — для крупногабаритных изделий;

«Эймуко» — для самых массовых изделий.

Оба участка заработали на полную мощность.

Рабочие шутили:

— Сейчас мы начнем посылать гитлеровцам «приветы и подарки», изготовленные на их же оборудовании.

Ввод в действие на полную мощность гекаэмов вызвал цепную реакцию разворота работ на других, последующих, производствах комбината.

В техническом отделе мы занялись разработкой технологии производства на ГКМ изделий нового типа, удары которых вскоре должны будут почувствовать гитлеровские захватчики. Пошла напряженная, но размеренная производственная жизнь с трудным сибирским морозным бытом военного времени.

Велик, но все же ограничен объем памяти «головного человеческого компьютера» — мозга. Поэтому не все сохраняется в нем, что следовало бы помнить. Но запоминаются какие-то главные моменты жизни, особенно более близкие — личностные.

Случались, конечно, и курьезные смешные эпизоды, а иногда и трагические, в условиях суровой зимней Сибири.

Из первых запомнился такой случай. Это было, когда еще шел монтаж гекаэмов. Я производил какие-то замеры в фундаментном углублении для большого маховика. Наклонялся, замерял, не обращая внимания на стоявшего наверху генерала — начальника комбината. Через день на наш участок пришел какой-то человек из хозотдела, разыскал меня и дает ордер на костюмный отрез. При этом он объяснил, что по этому ордеру надо заказать костюм в городском ателье индивидуального пошива. Я выразил недоумение по этому поводу. Оказывается, генерал сверху увидел, что я работаю в замасленных и лопнувших по швам московских костюмных брюках. Он распорядился немедленно выдать мне рабочую спецовку и выходную одежду. В хозотделе не нашли ничего лучшего, как выделить мне ордер на пошив нового костюма в ателье.

В это время мы были на казарменном положении, домой выбирались в пересмену, в лучшем случае 2 раза в месяц, а то и реже. Я рассмеялся, вернул хозяйственнику ордер, сказал, что он может взять его себе, так как у меня нет времени и возможности ездить в ателье для заказа. Порванные рабочие брюки меня лично не смущают, но я благодарен генералу за внимание. Дядя из хозотдела растерялся, видимо испугался реакции генерала, который часто приходил сюда.

Через день уже другой работник хозотдела принес мне в техотдел готовую новую рабочую одежду из плотной «чертовой кожи» и военную форму без знаков: суконную гимнастерку и галифе. Их я носил до ухода из комбината в армию. Такая одежда, в сочетании с теплой телогрейкой, ватными штанами, сибирскими валенками и шапкой-ушанкой, выданными здесь же на комбинате, меня вполне устраивала и согревала.

Второй случай выглядел более драматично.

Произошел он зимой с 1942 на 1943-й год. После непрерывного недельного пребывания на комбинате решил после работы пойти домой. В это время я жил уже не в городе, а в ИТРовском общежитии в соцгородке, примерно в двух километрах от комбината.

Часов в десять вечера в телогрейке и валенках, глубоко нахлобучив ушанку, отправился домой. По мосту перешел железнодорожные пути, поднялся по насыпи и по протоптанной в снегу узкой дороге направился к видневшимся вдали огням пятиэтажек соцгородка. Кругом было пустынно; мороз к ночи крепчал и подгонял в ходьбе. По обе стороны дороги лежал глубокий снег, виднелись большие штабеля снегозащитных щитов для подъездных станционных путей. Дорогу освещала луна, которую временами закрывали набегавшие тучи.

Не доходя метров семьсот до первого освещенного дома, я увидел вышедшую из-за штабеля впереди справа от дороги темную фигуру человека, направившегося в мою сторону. Продолжая свой путь, окинул взглядом пространство вокруг. С другой стороны дороги вторая темная фигура двигалась позади, отрезая путь к отступлению. Я понял, что это «ночные охотники» — грабители, которые отбирают у одиноких запоздалых путников зимние вещи и кошельки, особенно в дни получки. Недавно таким образом ограбили знакомого мастера механического цеха, поздно вечером после смены возвращавшегося домой. Без мехового полушубка, шапки и валенок он бегом мчался более двух километров; обморозил при этом руки и ноги. Сейчас лежал в больнице.

Такая перспектива меня не радовала. Остановился, думая, что предпринять; с двумя мне не справиться. Приближавшийся сбоку впереди тоже остановился и хрипловатым голосом пробасил:

— Дай прикурить.

Это была обычная примитивная зацепка грабителей, чтобы задержать жертву и приблизиться к ней; к этому времени подоспеет и напарник.

И тут у меня возникло решение. В кармане телогрейки я нащупал свой электрический фонарик. Он был складной, имел никелированный корпус и складывался, как коробка-портсигар, а когда раскладывался, фонарик принимал форму пистолета-браунинга. Я обычно носил его с собой, и хотел у электриков заменить перегоревшую лампочку, но нужной лампочки не оказалось, и фонарик бездействовал. Это было надежное изделие фирмы «Бош»: подарил мне его на день рождения, в студенческие годы, муж моей сестры Фаины Борис. При нажатии на спусковой крючок срабатывала встроенная в корпус миниатюрная динамо-машинка и давала яркий свет, который излучала из дульной части лампочка.

Придав рукой в кармане фонарику форму пистолета, я выхватил его и направил в сторону направившейся ко мне фигуры впереди, затем быстро перевел на вышедшего из глубокого снега позади. Громко, как на военных учениях, крикнул:

— Стоять! Ни с места, стрелять буду!

Блеск Луны осветил никель «пистолета». Фигуры молча замерли. Не выпуская из замерзшей на морозе правой руки «оружия» и направляя его то на одного, то на другого «ночного охотника», я достаточно медленно стал продвигаться по дороге. Старался не упускать из вида обоих, чтобы не подвергнуться нападению сзади. Обе темные фигуры, еще не достигнув дороги, молча стояли в снегу. Я продвинулся на приличное расстояние от них и припустился бегом, чтобы немного согреться.

Оглянулся и увидел, что обе фигуры вдали сошлись вместе и, видимо, обсуждают постигшую их неудачу «охоты». В комнате общежития согрелся горячим морковным чаем. Мысленно я благодарил Бориса за чудесный подарок, который он привез из Персии, когда с семьей вернулся в Москву.

Этот «пистолет» спас от обморожения мои ноги, а возможно — и саму жизнь.

Борис в это время был на фронте. В послевоенное время я лично выразил ему свою благодарность, когда рассказал об этом происшествии. Мы несколько раз вспоминали с ним это событие за праздничным семейным столом. Вспоминалось все уже не драматично, а весело и оживленно.

Глава 9. Они были рядом. Люди мысли и труда.

Работа на штамповочных участках проходила в две смены, по двенадцать часов каждая. Обеденный перерыв у штамповщиков и у всех бригад гекаэмов проводился по системе подмены. Машины работали непрерывно до следующей смены. Останавливали их только, когда требовалась настройка: смена вставок в штампах, замена пуансонов в протяжной части, наладка на точность штамповки. Все это делалось быстро с участием всей бригады под руководством сменного мастера. Наладка на точность производилась бригадиром штамповщиков и мастером под наблюдением инженера-технолога, отвечающего за качество изделий. Иногда в ней участвовал и военпред производства.

Иногда случались «самоходы» машин, когда перегрев оборудования вызывал неуправляемый ход штамповочных блоков, смятие или даже расплющивание раскаленных стальных болванок — заготовок. В таких случаях машина срочно выключалась, но продолжалось инерционное вращение огромного, диаметром почти три метра, маховика агрегата! Раздавался стук сминаемой штампами заготовки, слышимый во всем корпусе. И уже все знали, что какая-то ГКМ пошла на «самоход».

Для торможения и остановки маховика служили специальные бревна с плоскими боковинами, которые набрасывали на маховик, и вся бригада машины налегала на бревно. После нескольких минут такого торможения маховик замирал, и начиналось охлаждение машины, а затем — смена поломанных вставок в блоках штампов.

Как и человек, оборудование периодически тоже требует «защиты от перегрева и нуждается в отдыхе»; металл тоже «устает». Кстати, явлением усталости металлов объясняются многие серьезные аварии на производстве и в транспортных средствах.

Случаи «самохода» на ГКМ при такой интенсивной нагрузке в кузнечно-штамповочном производстве не считались «ЧП», но были неприятны для бригады данной машины и всей смены участка. Существовали строгие нормы и сменные задания, по которым оценивалась работа за смену каждой машины, участка и всей смены. Поэтому после такого «самохода», и связанной с этим остановки машины на полтора-два часа, приходилось наверстывать упущенное, чтобы выполнить сменную норму. За невыполнение нормы, помимо морального осуждения, следовало также и материальное — лишение или уменьшение бесплатных дополнительных пайков хлеба и молока. Молоко штамповщики получали, как металлурги, за вредность производства. А дополнительные пайки были ощутимым подспорьем в нелегком военном быту.

Наступил плавнонарастающий ритм производства. Он все больше набирал силу. Корпус гекаэмов стал занимать призовые места в соревновании по комбинату. В многотиражке «Тыл-фронту» все чаще появлялись статьи о делах и людях кузнечно-штамповочного производства, кующих оружие для победы над врагом. Это было отмечено и руководством комбината, которое подчеркивало, что с этого производства начинается старт подготовки победных залпов.

Итоги каждых суток работы комбината генерал докладывал в Наркомат боеприпасов и в ГКО — Государственный Комитет Обороны.

Через год после описанных событий — ввода в эксплуатацию на полную мощность корпуса ГКМ, примерно поздней осенью 1942 года комбинат был награжден орденом Ленина — высшей наградой Советского Союза. Наградами была отмечена также первая группа работников нашего кузнечно-штамповочного производства, в том числе орденами Ленина его начальник Михаил Николаевич Королев и бригадир-штамповщик Яков Петрович Борзых.

Вручение высоких наград комбинату и его работникам состоялось на торжественном вечере по этому поводу в новом здании Новосибирского театра оперы и балета.

Хочется рассказать о людях мысли и труда, которые были рядом со мной, о своих коллегах — инженерах и рабочих, в неустанном труде ковавших победные залпы.

Душа коллектива. Начальник производства — Михаил Николаевич Королев целые ночи просиживал с нами, группой инженеров технического отдела, над проектированием инструмента и приспособлений для штамповки на ГКМ. Новые изделия на таком оборудовании в Союзе нужно было производить впервые. Королев вникал в каждую мелочь монтажа, попутно возникали сотни новых вопросов: стойкости инструмента, контроля качества, пирометрии нагрева металла, термической обработки изделий, производительности машин, подготовки и обучения штамповщиков и протяжчиков работе на новых машинах и множество других. Он проявил себя не только грамотным инженером-механиком, но и отличным организатором и рационализатором производства. Помимо этого Михаил Николаевич оказался внимательным и чутким человеком. Вспоминается один эпизод, связанный с Королевым.

На другой день после вручения наград Михаил Николаевич пришел на работу, как всегда, рано утром в новом костюме с орденом Ленина. В полдень в корпусе гекаэмов случилось несчастье: на подкрановых путях над машинами мостовой кран наехал на работавшего там слесаря; крановщик не заметил его, и слесарь получил травму. Это было серьезное ЧП. Королев первым бросился на помощь пострадавшему, чтобы снять его с подкрановой балки и доставить в медпункт. Когда он с помощью других осторожно снимал пострадавшего слесаря с балки, в какой-то момент у него с лацкана зацепившегося пиджака орден сорвался и упал вниз в яму маховика ГКМ «Эймуко». Королев ни словом не обмолвился об этом, пока не доставили слесаря в медпункт, а затем отправили на «Скорой» в стационар. У слесаря оказался перелом ступни на ноге, и Королев был с ним до конца обследования больного врачами, просвечивания рентгеном и заверения врачей, что гарантируют в стационаре полное излечение без тяжелых последствий.

Только после этого Королев вернулся в корпус. Мы думали, что он снял орден, будучи наверху у крана. Теперь он сказал мне по секрету, что с зацепившегося на подкрановой балке пиджака у него оторвался и упал в яму орден. Это было на участке, где я в то время занимался наладкой и проверкой точности штамповки.

По окончании смены, во время переналадки машины, мы затормозили маховик, вытащили из ямы защитную сетку, задерживающую попадание в стоки окалины, тряпья, загустевшего мазута и другого производственного мусора. Вместе с мастером, надев резиновые перчатки, мы более часа ковырялись в толстом слое жидкой маслянистой гущи и твердых частиц окалины, выискивая, маленький, закрепленный на планке орден Ленина. Наконец, мы его нашли, но в таком виде, что пришлось устроить ему несколько раз хорошую спиртовую «ванну», чтобы очистить от масла, мазута и другой грязи. Это мы проделали в небольшом отгороженном уголке, где располагались сменные мастера участка.

Спирт — ректификат имелся на участке для технологических нужд. Орден засверкал своим естественным блеском; он был обмыт спиртом не символически, а в самом прямом смысле слова.

Михаил Николаевич, конечно, был нам очень благодарен, но по всему было видно, что его, прежде всего, беспокоила травма рабочего.

Через двадцать лет после ухода с комбината в армию, в 1963 году, будучи в командировке, я посетил его вновь. Старые друзья сообщили мне, что Герой Социалистического Труда Михаил Николаевич Королев является директором крупного радиозавода, недалеко от комбината. Встретиться с ним в этот раз мне, к сожалению, не пришлось.

Человек сибирской настойчивости. Яков Петрович Борзых пришел в цех кузнечно-штамповочного производства в 1940 году чернорабочим. Полагаю, что происходил он из семьи зажиточных сибирских крестьян, раскулаченных в конце двадцатых годов в период коллективизации. С детства привыкший к тяжелому крестьянскому труду Борзых с упорством и настойчивостью принялся за новую для него работу. Его привлекало то, что из бесформенной раскаленной металлической болванки, как в сказке, одним движением руки штамповщика и за один ход машины получаются замысловатые фигурные изделия, а после обточки и гальваники — вообще блестящие детали для сложных машин и механизмов. Любопытство одолело, и он накрепко осел в цехе. Стал работать на штамповочных автоматах мелких деталей. С вводом в строй ГКМ перешел на участок машин «Эймуко».

Деловито и внимательно приглядывался Борзых к наладке машин. Немногословный и, кажется, несколько медлительный Яков Петрович по-хозяйски заботливо относился к машине, настойчиво учился работать на ней и стал квалифицированным штамповщиком — бригадиром. Он обучил работе на «Эймуко» несколько молодых штамповщиков, которые затем стали бригадирами на других машинах. Бригада Борзых работала слаженно и стабильно, давая в фонд Победы ежемесячно десятки тысяч изделий сверх плана. Фронтовые задания его бригада систематически выполняла на 150–160%. За качество штамповок и наладку машины бригады Борзых можно было не беспокоиться. Он часто наведывался ко мне в техотдел.

Поэтому не случайно оказалось, что в числе награжденных работников комбината на одном из первых мест в списке отмечался бригадир штамповщиков участка машин «Эймуко» Борзых Яков Петрович, удостоенный ордена Ленина.

Этот спокойный, немногословный и требовательный крепыш-сибиряк оказывал мне, молодому инженеру, большую помощь до моего ухода в армию в 1943 году. Нас связывали взаимные уважительные отношения в работе, сохранившиеся в памяти до сих пор.

Человек большой технической смекалки. Леонид Наумович Пушканцер, невысокий ростом, с пышной черной шевелюрой, быстрый в движениях, имел солидный практический опыт в кузнечном деле. Выходец из семьи мастеровых людей с Украины, Леонид с детских лет познал этот труд. В советское время юношей прошел школу ФЗУ — фабрично-заводского ученичества, выработал в себе навыки опытного кузнеца и мастера слесарного дела.

Ранее Пушканцер работал мастером в кузнечно-штамповочном цехе Кировоградского завода сельскохозяйственных машин на Украине. С началом выпуска сельхозтехники в Сибири он с семьей переехал сюда, на завод «Сибсельмаш», здесь осел и самозабвенно включился в работу, вечерами занимаясь в индустриальном техникуме. По окончании техникума возглавил смену кузнечно-заготовительного цеха.

В начале войны с вводом в строй нового кузнечно-штамповочного оборудования на комбинате п/я Леонид Наумович был назначен начальником участка ГКМ «Эймуко». Он с большой ответственностью отнесся к своему назначению: у него был свой личный счет к немецким захватчикам.

Во время оккупации Кировограда гитлеровскими войсками от рук фашистов и местных полицаев погибли многие родственники Леонида, не сумевшие эвакуироваться оттуда. Переживая за гибель родных, он стремился как можно больше сделать для достижения Победы. Леонид дневал и ночевал на участке; мало бывал дома в семье, лишь по телефону из технического отдела справлялся у них, как дела и как себя чувствуют дети. Их у него было двое: сын и дочь; дети были еще маленькие, и жена Миля не работала.

По работе с Леонидом у меня было тесное общение; на его участке машин «Эймуко» мы отрабатывали и внедряли технологии производства новых изделий. Здесь он в полную силу проявил свой талант человека большой технической смекалки и умение собственноручно выполнять задуманное, используя богатый опыт мастера слесарного дела.

По разработанным технологами схемам с участием Леонида Наумовича на участке машин «Эймуко» были проведены значительные работы по совершенствованию процесса штамповки снарядных корпусов:

— введена улучшенная система водяного охлаждения инструмента, что в несколько раз повысило его стойкость;

— изменен узел машины на протяжке корпусов, это давало повышение производительности на 10%;

— установлены водяные экраны и механизмы подачи изделий в кузнечных нагревательных печах; это улучшило условия труда печников;

— разработаны и установлены у каждой ГКМ «Эймуко» приборы контроля качества штамповки корпусов на разностенность, что облегчило работу контролеров ОТК (отдела технического контроля) на участке и военпредов комбината.

Был внедрен также ряд рационализаторских предложений Леонида Наумовича, которые облегчали работу штамповщиков. С идеями он приходил к нам, в технический отдел, советоваться, не обижался на критические замечания, был благодарен за помощь — выполненные чертежи и эскизы для изготовления различных приспособлений на ремонтном участке.

Это был умелец, человек творческого труда, прямой, открытый и благодарный, в чем-то несколько наивный.

Леонид внимательно относился к замечаниям по качеству штамповок, наладке машин, соблюдению технологии. У нас было с ним полное взаимопонимание и взаимопомощь, рабочие его уважали.

Я от души сердечно поздравил своего друга Леонида Наумовича Пушканцера, когда ему был вручен орден Трудового Красного Знамени.

После 1943 года встретиться с Леонидом мне пришлось лишь только двадцать лет спустя — в 1963 году, во время моей командировки в Новосибирск.

Леонид в это время работал уже начальником производства на заводе «Сибсельмаш». Встреча была теплой и радостной для нас обоих.

Леонид с удовольствием и гордостью показывал мне цеха своего производства. Оно было оснащено новой техникой и готовилось к выпуску зерноуборочных комбайнов и картофелеуборочных агрегатов для просторных сибирских полей.

На своем садовом участке Леонид продемонстрировал выросшие и плодоносящие стелющиеся яблони, ветви которых стелются к земле. На зиму их присыпают землей, поверху прикрывают соломой для предохранения от сибирских морозов, затем это накрывается снегом. Яблони в Сибири — в войну мы посчитали бы это фантастикой!

Еще более удивило, что на участке за короткое сибирское лето успевала созреть крупная сочная клубника «Виктория». Плодами своего дачного хозяйства и ароматным клубничным вареньем радушно угощала меня Миля — жена Леонида.

Моя встреча, двадцать лет спустя, с другом военного времени и его семьей была очень трогательной и волнующей.

16-го января 1967 года на заводе, прямо в цехе у Леонида случился инсульт, а 21-го января Леонид Наумович Пушканцер скончался в возрасте 54-х лет.

О кончине Леонида мне сообщила его сестра в ответ на мое письмо ему по случаю Нового — 1967 года. Жена Леонида после смерти мужа лежала в больнице.

Известие о потере друга было особенно больно для меня. Всего за две недели до этого я получил от Леонида поздравительную открытку, полную оптимизма, новых планов своих и добрых пожеланий мне.

В этом сказывался весь образ друга, с которым мы вместе ковали победные залпы.

Творческий труд молодого инженера Николая Александровича Багаева имеет свои корни.

Он вырос в семье потомственных сибирских речников. Отец — капитан парохода на реке Обь — Александр Багаев был известным в пароходстве человеком. Он совершал рейсы по Оби на Север до появления на реке ледяной крошки, стремясь обеспечить завоз в отдаленные северные поселения продуктов и товаров на долгую зиму и полярную ночь, до новой навигации.

Капитан часто брал с собой в плавание подростка — сына Колю, спокойного, неторопливого, крепкого юношу. Вероятно, это и закрепило в сибирском парне определенные черты характера: спокойствие, неторопливость, рассудительность и твердость.

Повзрослев, Николай пошел не по отцовскому пути — в капитаны, а поступил в Томский политехнический институт и стал инженером-механиком. Его привлекала техника в широком диапазоне ее применения. А это больше всего, считал Николай, проявляется в профессии механика. На пароходах на Севере он видел, как важно умело владеть техникой, знать и уметь ремонтировать ее, чтобы не застрять во льдах.

В конце 1940 года Николай Багаев вместе с другими выпускниками Томского политехнического института попадает на производство, где предстоит освоить и пустить в эксплуатацию сложное импортное оборудование — горизонтально-ковочные машины германского и чехословацкого изготовления.

Для инженера-механика Николая Багаева эта задача соответствовала его творческим интересам. Так в 1941 году в начале войны сошлись дороги выпускников-металлургов МИСа и выпускников-механиков Томполитеха.

В первые же дни пуска машин «Шкода» Николай Багаев — инженер-механик становится штамповщиком. Он сам осваивает все операции работы штамповщика и обучает целую бригаду для запуска всего участка.

Штамповщики начинают работать на новых «диковинных» машинах. Много тайн скрывали они, но дни и ночи напряженного труда, хорошая подготовка инженера-механика и твердость характера позволили начальнику участка машин «Шкода», а затем начальнику технического отдела и заместителю начальника производства Николаю Александровичу Багаеву внести весомый вклад в достижение Победы.

Мы, его коллеги, тепло и сердечно поздравили Николая с высокой наградой — орденом Красной Звезды, которым он был удостоен за обеспечение фронта боеприпасами.

Эту награду Багаева весь наш «секстет» «обмыл» уже по-настоящему, по-праздничному — за накрытым столом.

О дальнейшей судьбе Николая Александровича Багаева после моего ухода в армию мне больше ничего не удалось узнать.

Глава 10. Ковка и «перековка».

Хотелось бы отметить и других людей, покоривших сложные машины и заставившие их работать на победу. Их было много и заняло бы целую книгу. Но память не все сохранила в деталях, а ведь хочется дать картину истинную, а не воображаемую. Так что приходится ограничиваться лишь хорошо запомнившимися событиями и именами.

Порой поражало то обстоятельство, насколько искренне и самоотверженно, безо всякого принуждения, рабочие люди добровольно шли на трудные и опасные действия в тылу, на производстве, для ускорения Победы. Не приказы сверху, не страх двигали их чувствами, а свое собственное сознание. Такие примеры были буквально видны ежедневно в тяжелом и опасном металлургическом производстве военного предприятия.

Независимо от того, что в стране царила жестокая диктатура Сталина, народ сам встал на защиту страны и искренне верил в Победу, делал все, чтобы скорее ее добиться.

Был в это время, конечно, и подневольный труд заключенных, в числе которых было немало невинных людей или совершивших какие-либо мелкие нарушения. Но меч диктатуры и в военное время рубил направо и налево, разбрасывая «щепки» человеческих судеб. Даже в лагерных условиях эти люди, работая на военном предприятии, старались добросовестно, в меру своих истощенных сил, трудиться на Победу.

Примеры такого труда мне также приходилось наблюдать в течении нескольких лет на комбинате п/я.

Приведу лишь несколько эпизодов повседневной заводской жизни рабочих людей нашего корпуса.

Прежде всего, припоминается аварийный ремонт кузнечной нагревательной печи в условиях, когда нельзя было остановить работу участка — фронту требовались снаряды.

На участке резки металла на ремонт остановилась печь; у каждой пилы для резки снарядных заготовок действует своя нагревательная печь. Чтобы ее остудить и начать ремонт требуется не менее трех суток простоя, только тогда можно производить внутренний ремонт пода печи. Такая длительная остановка могла сорвать бесперебойную подачу заготовок к штамповочным машинам и уменьшить выпуск снарядов для фронта.

Рабочие участка газопечного хозяйства во главе с мастером Коноплянниковым решили отремонтировать печь, еще горячую, через сутки после ее остановки, причем длина пода печи почти шесть метров. Они обратились к начальнику производства и в технический отдел за разрешением на эту опасную работу.

Довод рабочих был прост:

— На фронте солдаты рискуют жизнью каждую минуту, а мы здесь не можем попробовать, чтобы им помочь? Если увидим, что невозможно — вылезем из печи.

Аргументы убедили, им разрешили при условии, что будут предприняты все меры предосторожности от ожогов и травм. Мастер заверил, что все ими предусмотрено. В течение дня в камеру печи подавали шлангом холодный воздух, вентилятором проветривали. На следующий день печники-ремонтники под руководством мастера, поочередно по двое, в телогрейках и асбестовых рукавицах, закрыв голову и плечи специальными накидками, в затемненных очках работали в еще горячей печи.

Через открытую заслонку печи ее внутреннее пространство освещали направленным фонарем. Рабочие пары сменялись каждые пятнадцать минут. Снаружи им подавали требуемые для работы материалы и инструменты. Свыше четырех часов продолжался поединок людей и источающей жару горячей подины печи. Разбитая раскаленными болванками, она была выровнена и исправлена руками рабочих печников специальной огнеупорной крошкой из динаса и шамота — огнеупорной керамики, применяемой в металлургических печах. Ремонт был завершен на сутки раньше обычного.

Михаил Николаевич Королев поблагодарил и премировал ремонтную бригаду во главе с мастером.

Так трудились люди на тысячах предприятий всех отраслей, давая все необходимое для фронта. При этом они не выделяли особенно свои подвиги и трудовой героизм, а считали нормой своей жизни во время войны. Так работали женщины, старики, подростки и в сельском хозяйстве. Возможно, что я слишком простым газетным стилем описал то, что заслуживает более высоких слов, чему был свидетелем, в чем участвовал сам и мой товарищи по кузнечно-штамповочному производству п/я...

Вспоминается немолодой, но неутомимый мастер Стрикун, как и бригадир Борзых, коренной сибиряк. Он работал на участке ГКМ «Эймуко». По возрасту его хотели перевести на односменную работу только в дневное время. Он очень обиделся и категорически возражал. Пришлось оставить работать посменно, по его желанию. Стрикун не дает покоя дежурным слесарям, электрикам, газовщикам, пирометристам и, конечно, штамповщикам своего участка. За соблюдение технологии и качества штамповок на машинах мастера Стрикуни можно быть спокойным. Он точно выполняет все предписания технического отдела, часто приходит сам, чтобы уточнить какой-либо вопрос. Очень внимательно относится к экспериментальным работам при внедрении новых изделий и технологии их штамповки.

Любит Стрикун во время перерыва на обед или утром после ночной смены зайти к нам в отдел и поговорить о положении на фронтах, об отношениях с союзниками по антигитлеровской коалиции, узнать, как встретила Москва начало войны, правда ли, что Сталин выезжал на фронт под Москвой, и другие интересовавшие его вопросы. Рассказал он, что его зять, муж старшей дочери, в составе сибирской дивизии участвовал в боях при разгроме немцев под Москвой, сейчас дивизия движется на западном направлении, и дома ждут от зятя новых писем. Во все вникал рассудительно, тщательно обдумывая услышанное.

В общем. Стрикун — «отец», как именовали его молодые штамповщики, человек старой рабочей выучки: квалифицированный мастер, умелый, добросовестный, справедливый и требовательный к рабочим.

В то же время он заботливый и добрый человек. У него, пожилого мастера, учился я, молодой инженер, умению находить общий язык с новым рабочим коллективом, выдержке и требовательности. Его наука во многом пригодилась мне и в последующие времена.

Я от души поздравил своего рабочего наставника — мастера Стрикуна, награжденного орденом «Знак Почета».

Темп и условия жизни тогда не давали возможности рабочему человеку углубляться в высокие материи политики, оценивать многое из того, что творилось вокруг, в том числе и то, что было рядом.

На вспомогательные работы в штамповочный корпус приводили под охраной конвоя с немецкими овчарками колонну заключенных Сиблага. Также строем из бараков за 3–4 километра от заводских корпусов под наблюдением стражей приходили плохо, не по сибирским морозам, одетые советские немцы, насильно выселенные из Поволжья в Сибирь на поселение в начале войны.

Этим людям рабочие, как могли, помогали, но бдительные стражи из охраны НКВД следили, чтобы не было тесного общения, так называемых, «вольнонаемных» с «пособниками врага», как они называли поволжских немцев. А заключенных Сиблага стражи именовали «врагами народа».

Приводили обе колонны к началу смены утром и вечером. Работали в нашем корпусе эти люди добросовестно. После холода в бараках лагеря и поселения, замерзшие в сибирский мороз зимой по дороге, в корпусе они на горячей работе отогревались, бледность сменялась румянцем от тепла нагревательных печей и жара раскаленных заготовок. Поэтому от работы не увиливали, а охотно брались за нее и старались выполнить получше. Использовать приводимых в колоннах людей в штамповочном корпусе разрешалось только на вспомогательных тяжелых работах, как очистка заготовок от окалины перед штамповкой, на резке металла, загрузке и выгрузке болванок из печи, уборке корпуса и других работах.

Немцы не считались заключенными, а были «поселенцами», жили в длинных плохо отапливаемых бараках, в малых каморках семьями. Но приходили на комбинат и возвращались с работы под наблюдением стражей, колонной примерно в триста человек. Среди них были и квалифицированные рабочие — слесари, токари и люди других профессий, но использовать их по специальности не разрешали.

Много горечи и обид вызывало явно несправедливое отношение к этим людям. Часто возникали конфликтные ситуации между рабочими цеха и охранниками, которые забирали у «поселенцев» и у зэков передаваемые им рабочими дополнительные пайки хлеба или табак.

В этих конфликтах мастер Стрикун всегда был на стороне обиженных, на стороне человечности.

— Что ты за человек? — спрашивал он обидчика и заключал: — Не человек ты!

Это было высшим порицанием в его устах, и он часто старался помочь этим людям незаметно от стражей, в своем уголке корпуса, где располагались мастера.

В колоннах заключенных Сиблага, приводимых на работу в корпус, отдельно женской и мужской, видели мы большинство совсем не уголовных лиц. Из расспросов многих из них выяснилось, что женщины часто бывали осуждены за «колоски» или «картофельные килограммы». В сельской глубинке России протекала тяжелая голодная жизнь. Мужчины были на фронте и на оборонных заводах. Все бремя сельской жизни легло на плечи женщин, стариков и подростков. В колхозах на «палочки» трудодней выдавали скудные продуктовые авансы: основной расчет производился после уборки урожая и сдачи зерна государству. Чтобы прокормить детей женщины иногда срезали в поле созревшие колоски ржи или пшеницы, варили из зерна похлебку, или же после уборки с полей картофеля собирали оставшиеся в земле, иногда уже под снегом, клубни и в ведре несли домой.

Бдительные стражи порядка на местах, ссылаясь на указания верховной власти, расценивали это как «хищение народной собственности» и присуждали лагерные сроки.

Давали столько лет лагерей, сколько килограммов картошки или колосков было в ведре или сумке.

«Фемида» была предельно простой — нужны были только настоящие весы с набором гирь, все остальное не учитывалось.

От этого в стране становилось все больше беспризорников и безнадзорных детей, у многих из них отцы погибли на фронте, а матери сидели в лагерях за «килограммы». Было больно видеть этих страдающих от бесправия людей, честно работавших в кузнечно-штамповочном производстве для достижения Победы. Как только можно было, все старались им помочь.

Репрессивный сталинский аппарат перемалывал людей и в трудные годы войны. На языке НКВД это называлось «перековкой».

Так что в это время свершались одновременно два процесса: ковка и «перековка».

Глава 11. Выход на «управляемый» полет.

За делами и беспокойством заводской жизни не утихает боль и волнение за положение и судьбу родных в Москве и на фронте. Сестре Фаине не удалось эвакуировать из Москвы ко мне в Новосибирск мать и больного отца. Послал родителям деньги на билеты и дорогу, договорился с хозяевами на Журинской улице о временном пребывании здесь моих родителей пока идут бои за столицу. Почти через день посылал фототелеграммы. Осенью 1941 года это была очень оперативная быстрая телеграфная связь между Москвой и Новосибирском. На специальных телеграфных бланках тушью четко писали короткие послания, которые специальной аппаратурой из пункта отправления передавались на приемное устройство Главного почтамта Москвы, а оттуда адресату-получателю в виде фотокопий.

Выяснил, что сестра несколько ночей простояла в колоссальных очередях у вокзальных касс, но так и не смогла достать билеты для родителей. В товарном вагоне отец не смог бы доехать.

В мае 1942 года получаю от матери и сестры печальное сообщение о смерти отца. Это известие тяжело ранит душу, вызывает глубокую внутреннюю боль, чувство, что я что-то упустил, не сделал для своих близких. Письмо хранится у меня до сих пор.

Мать пишет:

«Дорогой мой сын....

...О нашем большом несчастье ты уже знаешь из телеграммы Фанны... 10 числа папа умер в восемь с половиной часов вечера у меня на руках.

Я была один дома, он умер, ничего не сказав, ни одного слова, ибо ему трудно было говорить, и все шепотом вас всех вспоминал...

В тот же вечер Николай (муж сестры Шуры. прим. В.С.) говорил по телефону из Сталинграда и Борька (мой младший брат. прим. В.С.) тоже узнал на завтра, ибо он там тоже был и ему Николай сейчас же сказал, а Мотик (брат Марк. прим. В.С.) приехал как раз через неделю. Он едет на фронт и из Рязани заехал домой повидаться.

Смотри, мой сын, не волнуйся и не беспокойся обо мне. В деньгах я не нуждаюсь, ибо Мотик оставил аттестат на шестьсот рублей и мне вполне хватает. Фаина живет со мной, а если она работает ночью, то приходит Тамара (жена старшего брата Михаила. прим. В.С.) ночевать и меня одну не оставляют.

Вот я тебе написала о себе, прошу, мой дорогой сын, пиши мне часто, ибо твои письма доставляют мне удовольствие.

Ну, пока кончаю, будь здоров, мой сын.

Целую тебя крепко

Твоя мать, которая ждет твоих писем, Роза.»

Сестра сообщает о последних днях жизни больного отца, о его страданиях и мужестве, о захоронении и увековечивании памяти.

— Это нужно, — пишет она, — чтобы, вернувшись с фронта, сыновья могли почтить память отца на его могиле.

Тяжело переживаю это горе. Три сына на фронте, а я в тылу. Хотя это не легкая или праздная жизнь, а труд, в котором куются победы на фронтах войны, но гложет чувство вины.

Почему не летаю, почему не громлю врага с неба? Ведь меня этому научили. Но и ковать победные залпы тоже научили. Это мы уже делаем. Но что сейчас нужнее? Почему послали сюда, а не направляют на фронт, где сражаются три моих брата?

Не могу найти ответа.

И вскоре вновь — печальное письмо на почтовой карточке, посланное на мой прежний новосибирский адрес по Журинской улице.

Мне передали его новые жильцы моей прежней, до общежития в соцгородке, проходной комнаты.

Письмо полевой почты со штампом:

«Просмотрено военной цензурой».

Датировано оно 12 января 1943 года.

В нем сообщается о гибели моего младшего брата Бориса. Подробно об этом я написал в своей первой книге. Здесь же привожу лишь фотокопию фронтовой почтовой карточки, которую прислал мне друг Бориса Василий Сирота.

Итак, новый удар судьбы и новая душевная боль. Решаю — мое место теперь на фронте. Здесь, на производстве, все налажено, работа идет по плану, я должен заменить братьев в бою. Старший пропал без вести, младший погиб. Третий брат сражается в Сталинграде. Ему нужна моя помощь! Обуревают волнующие чувства и мысли.

В военкомат идти бесполезно: в районе господствует власть генерала-начальника комбината: он не отпустит «носителя брони первой категории». Надо добиваться призыва через штаб ВВС военного округа. Под разными предлогами несколько раз отпрашиваюсь у Николая Багаева на поездку в город. В проходной штаба показываю свой военный билет с указанными в нем званием и военно-учетной специальностью — «летный состав — штурман авиации». Записываюсь на прием к командующему. Понадобилось два посещения штаба, чтобы убедить помощника командующего взять мой рапорт-просьбу о зачислении в ряды ВВС и получить на нем резолюцию генерала авиации.

В итоге все сработало, и я получил направление штаба ВВС в резерв формирующейся части штурмовой авиации. Резерв из запаса должен какое-то время предварительно пройти общевойсковую подготовку в офицерской роте военного училища. Указаны место и сроки прибытия в роту для подготовки. Из штаба летной части по мере комплектования экипажей будут вызывать из офицерской роты училища летный состав. Так мне объяснили в штабе ВВС округа, выдавая направление. Оно у меня на руках, и это уже необратимо. Чувствую некоторое успокоение после тяжелых потерь.

Но мне предстоят еще нелегкие разговоры с начальником кузнечно-штамповочного производства и в парткоме комбината при снятии с учета. Для этого собираю веские доводы: письма матери и сестры, фронтовую карточку Василия Сироты и нахожу газету «Красная звезда» от 3-го января 1943 года. В статье двух спецкоров газеты «Как были взяты Великие Луки» упоминается о подвиге моего младшего брата-танкиста при штурме позиций гитлеровских войск. Это были свежие свидетельства военных корреспондентов Западного фронта.

Михаил Николаевич Королев молча выслушал мое сообщение о призыве в армию. Он посмотрел направление, затем неожиданно резко заговорил. Через генерала он добьется, что военкома самого отправят на фронт, сказал Королев, считая, что призыв произошел через военкомат. Пришлось охладить его пыл, сообщив, что военкомат здесь непричастен; я на учете ВВС, и сейчас там идет формирование новых частей. Тогда Королев перенес свой гнев на меня, обвинив в дезертирстве с трудового фронта в такой ответственный момент.

Пришлось горячо напомнить ему о проделанной работе, налаженной технологии и освоенных машинах по документации на немецком языке. А в заключение своей вспышки я показал ему принесенные с собой материалы. Королев смягчился, в душе понимая мои чувства. Уже другим тоном он просил не прерывать с ними связь и, подойдя из-за стола для прощания, прерывающимся голосом сказал: «Береги себя, чтобы встретиться после Победы». Я обещал, по возможности, выполнить его просьбу.

В какой-то мере это удалось, но только через двадцать лет после отъезда с производства, когда я встретился с Леонидом Пушканцером.

Герой Социалистического Труда Михаил Николаевич Королев работал тогда уже директором другого крупного предприятия, и встретиться с ним не пришлось.

В связи с призывом в армию пришел в партком комбината сниматься с партийного учета. Помощник секретаря парткома доложил секретарю — парторгу ЦК ВКП(б) на комбинате Алексею Андреевичу Житкову об этом.

А.А. Житков — крупный, спортивного типа мужчина лет сорока являлся видной и популярной фигурой в районе. Инженер по образованию, он был хорошим агитатором с грамотной и логичной речью, умел воздействовать на массы и общаться с рабочими коллективами различных производств комбината, принципиален и тверд в решениях.

Когда Житкова выдвигали на пост секретаря обкома партии по оборонной промышленности он заявил, что с комбината согласен пойти только на фронт. Пока идет война победы достигаются только на фронте, и куются они на комбинате. Таким образом его партийное возвышение не состоялось. Житков был человеком сильной воли и большого авторитета в многотысячном рабочем коллективе комбината.

Одевался Алексей Андреевич в добротные костюмы военного покроя: гимнастерка без петлиц и нашивок, брюки-галифе, ходил в сапогах, на боку носил пистолет.

Костюмы были из тонкой шерсти цвета хаки или темно-синие. Зимой носил защитного цвета габардиновое полупальто на меховой подкладке, серую каракулевую шапку-ушанку с коричневым кожаным верхом, на ногах — высокие из белого фетра бурки с отворотами. Всегда был подтянут и выбрит.

Меня пригласили к нему в кабинет. В начале разговор пошел по тому же руслу, что и у Королева. Обвинение в дезертирстве с ответственного участка трудового фронта, что, как летчик, я могу «вылететь» из комбината со «строгачом» — строгим выговором по партийной линии.

Я взорвался. Отверг это тем доводом, что дезертируют обычно с боевого фронта, а не наоборот. Далее я подробно изложил мою семейную ситуацию, рассказал о гибели на фронте двух братьев и ранении третьего в окопах Сталинграда; показал письма и газету «Красная Звезда».

— Страна нуждается в моей помощи фронту, поэтому штаб ВВС и призвал меня, — несколько высокопарно заявил я.

Житков внимательно выслушал, прочитал письмо Василия Сироты о гибели младшего брата, просмотрел статью «Как были взяты Великие Луки», задумался.

Затем уже мягким примирительным тоном произнес:

— Я тебя понимаю. Желаю удачи. Береги себя. Не теряй связи с рабочим коллективом.

На комбинате знали, что А.А. Житков хотел пойти на фронт начальником политотдела формируемой сибирской стрелковой дивизии, но ему парторгу ЦК не разрешил оставить комбинат.

Он встал из-за стола, подошел, обнял за плечи. Я почувствовал в этом объятии человеческое тепло.

— Знай, — сказал Житков, — что ты включен в список работников комбината на предстоящее награждение по итогам года. Уже передано в обком. Представлен к ордену Трудового Красного Знамени. Не пропадай, давай о себе знать!

Он открыл дверь кабинета и, не выходя в приемную, крикнул:

— Оформите без задержек.

Снова подошел ко мне, крепко пожал руку, похлопал по плечу и отвернулся.

Взволнованный, не оборачиваясь, я вышел из кабинета в приемную.

Так свершился мой выход на «управляемый» полет.

При посещении завода через двадцать лет я узнал от Леонида Пушканцера, что в 1943 году при обсуждении наградных списков комбината, когда я был уже в армии, в обкоме партии решили, что мне «предстоят боевые награды. Поэтому мою кандидатуру исключили из списка, заменив ее инструкторком оборонного отдела обкома.

На такую «рокировку фигур» я не обиделся: это было в то время обычным делом.

В моей дальнейшей жизни «управляемый» полет оказался не таким управляемым, как я предполагал. Судьба распорядилась иначе, но так получилось. Об этом я подробно рассказал в своей первой книге, которая должна была бы последовать за этой.

Эпилог. Обращение к читателю.

1-го сентября 1939 года началась Вторая мировая война.

22-го июня 1941 года грянула Великая Отечественная война Советского Союза.

И в обеих этих войнах агрессором явилась фашистская Германия, стремившаяся поработить весь мир.

Эти две даты ознаменовали начало величайшей битвы в истории человечества, решавшей судьбы народов и государств. Она явилась рубежом жизни каждого человека, семей, народов и стран:

до войны и после войны.

Предстояло всем людям, жившим в первой половине двадцатого века, пройти этот рубеж, который решал для многих народов Европы и Азии вопрос:

Быть или не быть?

Окунувшись в своих воспоминаниях в давно минувшие годы и охватывая взором памяти события тех лет и людей, о которых пишу, все больше убеждаюсь, что мы вместе ковали победные залпы жизни для поколений, вступающих в нее.

Залпы орудий на фронтах, огневые ракетные залпы «катюш» и победные залпы салютов — все они были продуктом неимоверно тяжелого, подвижнического и героического труда людей тех лет: ковались руками рабочих, мыслью ученых и инженеров, героизмом воинов, всеми, кто объединен общим названием народ.

Военная наука давалась нелегко, но учила, что поражать врага надо не глубиной падения, а силой сопротивления и атакующими победными залпами.

В ходе Великой Отечественной войны это было подтверждено в боях под Москвой и Тулой, в Сталинграде, в обороне и прорыве блокады Ленинграда, на Курской дуге, при штурмах Померанского вала и Зееловских высот, боях за Берлин и в других сражениях великой битвы.

О том, как ковались эти победные залпы в далекой от фронта Сибири, о людях, трудившихся для этого, о событиях предшествующих и первых военных лет, а также о своих корнях, родных и близких людях, о друзьях и педагогах той поры, мне хотелось рассказать в этом повествовании.

В нем, как вероятно и в ранее изданной книге, имеются, возможно, излишние для читателя технические подробности; не все имена и фамилии людей, а также некоторые точные даты событий сохранила память; имеются повторы и другие «огрехи». Не взыщите строго, уважаемый читатель. Ведь я не профессиональный писатель, в совершенстве владеющий словом. Но в силу своих внутренних чувств и переживаний не мог не рассказать о близких мне людях и событиях на переломе ХХ-го века — великого и трагического века в новейшей истории человечества.

Отдельные ключевые моменты и эпизоды жизни тех лет описаны более подробно, потому что они глубже врезались в память. Для новых поколений уже наступившего нового века хотелось передать атмосферу и настрой, быт и нравы, повседневный труд и незаметное мужество простых людей этих переломных лет прошлого столетия.

Насколько это удалось — судить Вам, уважаемый читатель.

С добрыми пожеланиями,

Вениамин Спевак