Памятные эпизоды далeких лет

Светлой памяти моей жены — Инны Александровны Бернгард, братьев и друзей военного времени посвящаю

Воспоминания и размышления фронтового разведчика, записанные в период 1990–2000 годы, Москва — Хайфа

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ИСТОКИ.

Глава 1. Вступление. Краткая исповедь о прожитом.

Лишь выйдя на пенсию, по возрасту и состоянию здоровья, я получил возможность спокойно и непредубеждённо осмыслить многие явления и события своей жизни. До этого производственная, научная и административная работа, служебные и домашние дела захлестывали до предела. В восьмидесятые годы, уже на пенсии, когда занимался преподавательской деятельностью, свободного времени у меня стало значительно больше. Появилась возможность более полно осмыслить и оценить окружающие явления и события — давние и новейшие. Прежде всего захотелось разобраться в собственных мыслях и чувствах, поступках и действиях в прожитые годы.

Мне глубоко запала в душу вычитанная где-то мысль: «Историю можно исказить, но историю нельзя переделать». К сожалению, я не знаю её автора, но она очень справедлива. В воспоминаниях и размышлениях хочется быть как можно ближе к истине, не поддаться искушению что-то приукрасить, а что-то принизить. Новейшая историография дала нам много примеров того и другого.

Жизнь заставила меня, рожденного в год Октябрьской революции, дитя новой «эры человечества», как назвали советские историки наступившее после этой революции время, многое продумать заново: чем-то ужаснуться, от чего-то содрогнуться, о чём-то вспомнить с гордостью за людей, совершавших будничные, но героические дела (и не знавших об этом) в трудные годы нашей послеоктябрьской истории, военных лет и послевоенного восстановления.

Значительным стимулом к написанию воспоминаний и размышлений человека, прожившего долгую трудовую жизнь, послужил призыв писателя Константина Симонова. В последние годы своей жизни он обратился к солдатам Великой Отечественной войны и труженикам тыла с просьбой записать свои воспоминания о фронте и тыле. Ведь эти люди уходят, и вместе с ними стирается из памяти человечества частицы истории — трудной, трагической и, вместе с тем, героической.

Возможно, что возникла подсознательная потребность составить обобщённый портрет рядового человека — своего современника в разных его проявлениях, человека сороковых и более поздних годов уходящего века.

В данном случае это воспоминания и размышления не о каких-то всем известных людях или больших исторических событиях и фактах (я не историк), а воспоминания рядового человека о людях, с которыми пришлось бок о бок жить, работать, воевать в сороковые военные и встречаться в послевоенные годы.

Это — воспоминания и размышления, длившиеся более полувека, о людях сороковых годов, о которых, вероятно, совсем не писали или лишь изредка коротко упоминали в газетных заметках.

Читателю может показаться странным, что в своих воспоминаниях я упоминаю почти только о хороших людях. Да, это действительно так. Но что же, не было плохих людей тогда? Конечно, были, и немало. Но тогда, как и сейчас, значительно больше хороших людей, которые в повседневном бытии, может быть, не так заметны, не так броско проявляют себя, как это делают люди, стремящиеся на первое место выдвинуть своё «Я», своё самолюбие и свои корыстные интересы, не всегда раскрывая их.

К счастью, жизнь сталкивала меня большей частью с людьми честными, добрыми, бескорыстными и самоотверженными в различных обыденных житейских и некоторых экстремальных ситуациях.

Может быть, это ещё одна из подспудных причин, заставившая меня впоследствии записать свои воспоминания и размышления.

В идеи демократии, дружбы народов, справедливости, гуманизма, ненависти к фашизму, провозглашавшихся во всех наших официальных документах, я верил с юношеских лет, как верю и сейчас. Это, пожалуй, в большой степени было обусловлено воздействием на моё воспитание и мышление родных, моё общение с ними, жившими в Москве.

До 30-х годов двое моих родственников занимали высокое служебное положение: один — в дипломатии, другой — в строительной индустрии. Но в начале 30-х годов кривая их служебного положения резко пошла вниз и завершилась в 1937 году обычным тогда финалом: арестом и гибелью в сталинских застенках.

Вырвавшаяся на свободу из глубин мозга и уст талантливого пролетарского писателя — апологета классовой борьбы — Максима Горького на литературные страницы мысль «Если враг не сдается — его уничтожают» стала знаменем и программой действий многих отчаявшихся и недовольных, экстремистски настроенных и просто жестоких людей. Таким оказался и бывший недоучившийся семинарист, боевик-революционер Иосиф Джугашвили, впоследствии — хитроумный, скрытный и коварный Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) Иосиф Сталин. «Врагами народа» стали миллионы людей: целые сословия, классы, народности, люди различных уровней общественного положения, образования и интеллекта. В их число попали и близкие родственники «вождя народов», его соратники по революционной борьбе и ссылке, друзья и оппоненты послереволюционного и восстановительного периода, а также верные стражи его карающей системы.

Во всю мощь в начале тридцатых годов заработала кровавая машина сталинских репрессий, развёрнутая ещё во время гражданской войны и военного коммунизма. Но в этот период она приняла наиболее циничные и изуверские формы. Провозглашалось, что «сын за отца не отвечает», и в то же время привлекались к ответственности и ссылались в Сибирь семья и дети арестованных, как «враги народа», была введена уголовная ответственность для детей, начиная с 12 лет, за «недоносительство».

Создается миф об убитом, якобы кулаками, пионере Павлике Морозове, который не был на самом деле ни пионером, ни убит кулаками, а погиб в результате какой-то сельской трагедии. Но миф этот жив и сейчас, и кажется ещё существует музей Павлика Морозова.

Мне непонятно было — чем навредили мои родственники, честные образованные люди, делу социализма? За что их покарали? В их виновность наша семья не верила и от них не отреклась.

Сохранило от репрессий нашу семью (родителей, сестёр и нас четверых братьев), очевидно, то, что у погибших были другие фамилии, и карательные органы, возможно, не докопались до наших родственных корней.

Несмотря на множество вопросов, не находивших ответа, вера в идеи держалась прочно. Это я объясняю как реакцию на всё более агрессивное наступление фашизма. Хотелось поехать сражаться на стороне республиканской Испании. Но когда мы, группа студентов, закончили учёбу в системе высшей вневойсковой подготовки ВУЗа на лётчиков-наблюдателей штурмовой и разведывательной авиации, дело уже шло к поражению республиканцев.

Новые недоуменные вопросы стали возникать, когда были заключены пакты о дружбе с фашистской Германией в 1939 году. Это совсем было непонятно многим. По Германии уже прокатились разгромы коммунистической и социал-демократической партий, еврейские погромы, немецкие антифашисты сидели в гитлеровских концлагерях, либо эмигрировали. В это время у нас в институте была арестована преподавательница немецкого языка — молодая немка-антифашистка, которой удалось нелегально выбраться из фашистской Германии и приехать в Советский Союз. Она много рассказывала нам о подпольной антифашистской борьбе в Германии. Это ещё больше усиливало нашу ненависть к фашизму. Мы, студенты, изучавшие немецкий язык, старались «не ударить лицом в грязь» в овладении родным языком нашего симпатичного педагога, которая ещё очень слабо владела русским.

Новый вопрос — почему её арестовали? В институте никто не знал, и нам посоветовали не вникать в это дело.

Официальные объяснения новых отношений с фашистской Германией были расплывчаты и неубедительны. Политически мы были тогда недостаточно зрелыми, мало приучены самостоятельно мыслить, особенно в международных делах, и не могли во многом глубоко разобраться. Да и велико было желание поскорее построить «светлое будущее». Несмотря на убаюкивающие заявления официальных властей и прессы, мы чувствовали приближение и осязаемую опасность страной войны. Это давало веру в необходимость готовиться к ней.

После получения звания младшего лейтенанта-летчика-наблюдателя, наряду с учебой в институте удалось окончить авто- и мотошколу, курсы планеристов, получить значок «Ворошиловского стрелка».

Началась вторая мировая война. Новый вопрос — почему мы способствуем ослаблению польской армии, интернировав часть её рядового и командного состава? Это же прямая помощь гитлеровской армии! Ответа не нахожу. Слишком мала и целенаправленна была имевшаяся информация и сильна декларативная пропаганда.

И вот свершилось самое страшное — нападение фашистской Германии на нашу страну.

Но почему война внезапна, когда мы все чувствовали её приближение?

Только нежеланием знать истину или, скорее, желанием скрыть её, можно было объяснить неуклюжие попытки тогдашних руководителей страны и Совинформбюро представить дело только кознями противника и якобы неожиданностью нападения. Этим они скрывали преступления, совершенные против собственного народа и его лучших представителей, в том числе в рядах армии.

Смутные догадки в уме возникали, но они как-то затенялись мощной пропагандой, да и всё новые события оттесняли их. К тому же по молодости времени для глубоких раздумий и размышлений не было, да и фашистские войска уже стремительно продвигались по нашей земле, угрожая всей стране, каждому дому, семье и человеку.

И здесь в полную силу набатом прозвучал призыв, исходивший из души людей и воспринятый каждым человеком: «Всё для фронта, всё для победы! Родина-мать зовёт!»

Пришла Победа. Как мы её ждали и радовались ей, перемежая это чувство со скорбью о погибших и не дождавшихся её!

Надо было, не мешкая, приниматься за новые, уже мирные дела — восстанавливать истерзанное и разрушенное войной народное хозяйство.

Несмотря на лишения, люди принялись за дело. Но и теперь, с удвоенной силой, приступила к своим действиям карающая рука диктатуры. Сотни тысяч, а возможно и миллионы, освобождённых из фашистского плена солдат и угнанных гражданских лиц были сосланы в лагеря ГУЛАГа, в деревне закрепилось колхозное крепостное право — жители сельской местности были лишены паспортов и возможности перемены местожительства. В городах жёстко соблюдался принцип прописки. Процветало «стукачество» и доносительство. Эти качества «истинных патриотов» поощрялись руководством на всех уровнях.

После смерти Сталина, при дальнейших сменах верховной власти в стране, по существу, сохранялась старая система, менялись лишь формы и пропорции чередования метода «кнута и пряника». Продолжалось попрание моральных основ человеческого бытия, духовное обнищание общества, тщательно маскируемые демагогическими лозунгами, легковесными обещаниями и откровенными угрозами. Претерпевали быстрый упадок человеческая доброта, порядочность и честность, мастерство и трудолюбие. Это привело к глубокому внутреннему кризису в советском обществе. Руководство страны через свой пропагандистский аппарат срочно выдаёт «на гора» красивые мифы: о «самой демократической конституции», «наше поколение будет жить при коммунизме», «создано общество развитого социализма». Внедряются в сознание людей на производстве и в быту новые выдумки, не имеющие ничего общего с реальной жизнью, вроде «морального кодекса строителя коммунизма», «коллективов и ударников коммунистического труда», «домов коммунистического быта» и др.

Без обоснованных экономических расчётов разрабатываются, а порой и осуществляются, «великих планов громадьё». В их числе:

— затопление в центральных районах страны тысяч гектаров плодородных земель и лесных массивов для гигантских гидростроек;

— строительство Байкало-Амурской магистрали (БАМ) — железнодорожной линии на многие тысячи километров от Байкала до Амура, проходящей в безлюдных необжитых регионах;

— освоение и поднятие целинных и залежных земель в пустынных малонаселенных районах страны;

— проект поворота сибирских рек на юг для орошения пустынь Средней Азии.

Все эти и другие подобные «проекты», их реализация на практике нарушали природную экологическую систему, лишали многообразный животный мир целых зон естественных пастбищ и среды обитания, создавали новые климатические условия жизни людей, вызывая рост заболеваемости и смертности населения.

К осуществлению этих дорогостоящих планов громкими лозунгами призывали молодёжь, которая становилась главной, в основном почти дармовой, рабочей силой «великих строек коммунизма».

Каждый раз вместе с воцарением нового генсека партийно-государственной пропагандой в течение ряда лет населению внушаются его «мудрые мысли». Так появились перлы творческих раздумий, вроде:

— «Кукуруза — царица полей» (это — при необъятных просторах и обилии разных климатических зон страны!);

— «Социализм — это Советская власть плюс электрификация и химизация всей страны» (добавление к формуле первого лидера Страны Советов);

— «Экономика должна быть экономной» (что-то вроде «масло должно быть маслянистым») и др.

Под маркой «борьбы за порядок и дисциплину на производстве» правоохранительными органами осуществляется ряд «уникальных операций», как например:

— в центре Москвы, а возможно и в других городах, на выходе из крупных продовольственных и промтоварных магазинов в рабочие и обеденные часы идёт проверка документов посетителей; некоторых задерживают и сообщают на место их работы;

— в рабочее время проверяют посетителей центральных бань с целью выявления там ответственных чиновников и других работающих граждан;

— введён запрет на продажу вин, коньяка, водки в буфетах и столовых в дневное время, и другие подобные мероприятия.

«Мудрые идеи», озарявшие венценосные головы вождей, часто по подсказке их приближенных советников, подавались как «выражение воли советского народа». Естественно, что «новации» столицы, как новейшая мода, быстро распространялись на периферию, иногда углубляясь и расширяясь. Это уже зависело от характера и уровня интеллекта местных властителей.

При бедственном положении большинства населения страны, господстве цензуры над мыслями и трудами творческой интеллигенции колоссальные средства расходовались на пропаганду, финансовую и военную помощь диктаторским режимам и террористическими группировкам в разных странах. Создавалась привилегированная прослойка партийной бюрократии и её верного стража — КГБ. Подавлялось всякое инакомыслие; появились термины «диссидентство», «очернительство» и др. Наиболее одарённых и известных критиков системы насильственно высылали из страны, некоторых судили в Союзе и они отбывали наказание в лагерях. Не избежал репрессий и наиболее активный правозащитник, всемирно известный и заслуженный учёный-физик академик Андрей Дмитриевич Сахаров, высланный из Москвы на поселение в Нижний Новгород «на исправление» за свою общественную деятельность. При этом власти утверждали, что политических заключённых в стране нет, а репрессируются только «уголовники и тунеядцы».

После серии последовавших через короткие интервалы церемониальных похорон престарелых и больных генсеков и членов Политбюро ЦК КПСС в середине восьмидесятых годов появилась на «Кремлевском Олимпе» новая фигура. Этому, как обычно в то время, предшествовали подспудная борьба и интриги в Кремле и на Старой площади в Москве, где помещался ЦК КПСС.

Новый лидер был сравнительно молод, с университетским образованием и грамотной речью, отмеченной характерным южно-российским акцентом. Он объявил «перестройку и гласность», а также поворот к «социализму с человеческим лицом». Стало развёртываться создание кооперативных форм хозяйствования, организация фирм и обществ. Это вызвало заметное оживление инициативы людей и надежду на выход из многолетнего застоя. Местами проводился небольшой «косметический ремонт» партийно-государственной структуры, не затронувший систему в целом.

Приоритет в организации новых форм хозяйствования почему-то отдавался торговым и коммерческим структурам, а не производственным. Не было предпочтения производству качественных товаров, способных конкурировать на внешних рынках. Полки магазинов заполнили второсортные импортные товары и продукты по баснословным ценам при низкой покупательной способности населения. Стали закрываться предприятия, росла безработица. Нарастал обвал хозяйства, началась инфляция, расцвела коррумпированность чиновников в центре и на местах.

Новое «лицо социализма» мы увидели лишь в «искажённом профиле с гримасами», когда была объявлена «война алкоголизму». Резко снизилось производство качественных алкогольных напитков — хорошо очищенной водки, коньяков, шампанского, марочных вин и другой продукции, что являлось одной из главных статей дохода в бюджете государства. Были уничтожены тысячи гектаров посадок виноградных лоз, дававших сырьё для лучших марок вина.

Начались перебои с выплатой зарплаты рабочим и служащим на предприятиях и в учреждениях. Рванулась вверх инфляция. В промышленном производстве начались перебои, а затем полный упадок. В магазины за водкой и винами выстраивались громадные очереди ещё с ночи. Выросло количество прогулов и опозданий рабочих на предприятиях. Пропал из свободной продажи сахар, поступавший из Кубы в обмен на советское оружие. По всей стране, в городах и сёлах, развернулось массовое производство самогона; резко возросло количество пьяных и алкоголиков и связанных с этим преступлений. Милиции уже не под силу была борьба с такими явлениями. Стала процветать продажа различных алкогольных подделок и суррогатов, что вызвало рост заболеваемости и смертельных случаев отравления.

Общий настрой в это время был выражен, на мой взгляд, в короткой заборной надписи на зелёной ограде продовольственного магазина с огороженным винным отделом. Проходя как-то по Снайперской улице Москвы мимо него, я увидел лаконично написанное аршинными буквами белой краской: «Эх, Миша! Зачем ты так??!!» Два вопросительных и два восклицательных знака — крик души, вырвавшийся горьким упрёком. Вдоль этой ограды всегда толпились многосотенные очереди людей с цифровыми номерами на руках, отражавшие всю многообразную палитру населения данного района. Часто происходила бойкая торговля номерами на очередь.

В национальных республиках нарастали тенденции к самоизоляции и освобождению от опеки «старшего брата». Неизбежным стал развал такого общественного строя. Развалилась «сверхдержава», которую ещё раньше президент США Рональд Рейган определил как «империю зла». Внутреннее напряжение взорвало её, как ранее взорвался реакторный блок Чернобыльской атомной электростанции.

С большим трудом и потерями происходят ныне перестройка всей системы государственной власти, переоценка ценностей, буксуют экономические рычаги управления. Идёт захват и перераспределение народной собственности, что влечёт за собой расширение и усиление криминальных структур, рост коррумпированности во властных структурах, а часто — их сращивание.

В годы репрессий, как до войны, так и после неё, были уничтожены лучшие интеллектуальные и трудовые силы народа, пала в боях на фронтах наиболее активная его часть. Ведущую роль в управлении страной и регионами стремятся занять люди, привыкшие к старым методам управления, испытанным десятилетиями господства КПСС. Это не может не сказаться на формах и темпах обновления общества на демократических принципах.

Лишь только-только начинают появляться новые молодые деятели, не отягощённые грузом прошлых замшелых догм и мифов, способные мыслить по-новому. Возможно, они вскоре появятся на общественном горизонте. Важно увидеть их, опознать и оценить, достойных поддержать. Хочется, чтобы это произошло поскорее.

История учит, что ошибки в выборе лидеров очень дорого обходятся народам.

Надеюсь, что мои воспоминания и размышления о прожитом, длившиеся более полувека, в чём-то могут оказаться полезными для молодых людей, вступающих в двадцать первый век.

В заключение этого вступления — ответ возможному дотошному и любознательному читателю на вопрос, который, вероятно, возникает у него:

— Как получилось, что ещё до войны получив звание младшего лейтенанта — штурмана авиации, в войну я оказался офицером разведотдела стрелковой дивизии? Вместо того, чтобы разить врага из самолёта в грозовом военном небе, пришлось ползать по искорёженной войной земле, чтобы искать ответы на многие трудные вопросы фронтовых будней. Война — суровое время, которое не даёт выбора желаний, а подчиняет их своим жестким правилам.

Окончив в начале войны на отлично Московский институт стали, я был направлен инженером на артиллерийско-снарядное производство, с бронированием от призыва в армию. Но я не мог оставаться в тылу, когда три моих брата сражались на фронте. После отказа в военкомате и двух моих письменных просьб-рапортов командующему ВВС военного округа я всё-же добился призыва в армию. Нехватка тогда самолётов-штурмовиков не позволила создать несколько экипажей. Нас — небольшую группу летного состава — направили на переподготовку. Потребовались офицеры со знанием немецкого языка. Таким образом, я оказался на ускоренном курсе немецкого факультета Военного института иностранных языков Красной армии — ВИИЯКА в Москве.

Нас срочно готовили для работы в войсковой разведке действующих частей. Пришлось на практике доказывать, что научившийся летать может и ползать (по пластунски, как это требуется в разведке!).

Так определилась моя военная, а затем и вся последующая гражданская судьба на долгие годы всей дальнейшей жизни. Воедино связались моя инженерная специальность и германистика, обусловившие в дальнейшем участие в работе Центра германских исторических исследований Института всеобщей истории Академии наук СССР, перевод на русский язык и издание новой тогда в Союзе немецкой научно-технической литературы и вообще всю мою научно-техническую и преподавательскую деятельность в течении десятилетий.

Завершается бурный ХХ век.

Хочется пожелать людям, вступающим в новые столетие и тысячелетие, учитывать уроки минувших далеких лет, не допускать роковых ошибок, избегать трагедий прошлого.

Только в этом случае человечество сможет оправдать определение, данное ему наукой — «существа мыслящего».

Глава 2. Мой младший брат.

Ему было двадцать. На своей единственной военной фотографии 1942 года он изображён в пилотке, чуть сдвинутой на правую сторону, с одним кубиком в петлице — младший лейтенант. Сосредоточенное волевое лицо юноши с нежными, но значительными упорный взгляд. Когда он только успел приобрести такой вид? При жизни я запомнил его совсем другим: открытая мягкая улыбка, добрые глаза и слегка оттопыренные уши. В детстве мы часто дразнили Борьку поукам. Он не обижался. Смесь, говорил, что потому у него хороший слух — в отца.

Борис погиб 3 декабря 1942 года в районе Великих Лук. Так написал мне его командир и фронтовой друг Василий Сирота.

Из письма В. Сироты от 12 января 1943 года:

«...Пишет вам друг Бори. Сообщаю, что Ваш брат погиб в борьбе с фашистскими оккупантами. Его смерть была трагической, а умер он как герой. Он посмертно награждён орденом Красной Звезды.

Похоронили мы Бориса у большака, что ведёт далеко-далеко на запад. Поклялись мстить врагу. А нам некогда. Простите. С приветом.

Василий.»

Сколько таких большаков, ведущих далеко, далеко на запад! И где найти тот, единственный, где похоронен мой младший брат?

С детских лет помню, что в родительском доме любили песни. У отца был музыкальный слух в хороший голос. Долгими зимними вечерами в печке трещали поленья. Мы с маленьким Борькой пристраивались у ног или на коленях отца, затаив дыханье, слушали. Убаюканные пением, теплом, гудением печки и завыванием вьюги за окном, мы засыпали.

Память о давно минувшем детстве и моих братьях, не даёт покоя. Она позвала в дорогу на поиски следов и могилы младшего брата. И вот я подъезжаю к Великим Лукам. Где-то здесь вёл в атаку свой тяжёлый танк Борис. Каким он был в этот момент, в детстве добрый и застенчивый мальчик?

Борька мечтал стать капитаном. Его привлекали пароходы, плывшие по Днепру. После окончания семилетки приехал к братьям в Москву, поступил в речной техникум. Специальность судового механика считалась трудной, но Борис оказался настойчивым — закончил техникум с отличием, поступил судомехаником на буксир и ушёл в плаванье. Но вскоре грянула война, и Борис стал танкистом....

В своих письмах домой он старался успокоить родных. Так он сообщает о своём ранении:

«Здравствуйте, мои дорогие!

Простите, что долго не писал. Были сугубо уважительные причины. Теперь времени свободного много, и я взялся всем писать.

Чувствую себя хорошо. И было бы совсем отлично, если бы один сапог не разорвало пулей. Так что прыгаю теперь в одной тапочке и с палочкой... Короче говоря, я нахожусь в госпитале. Ранен в левую ногу — совсем не опасно, и поэтому будьте спокойны. Кость цела, думаю очень скоро вновь сяду в свою грозную машину и буду уничтожать проклятых фашистов...»

Сильно хромая, на костылях, приехал на несколько дней домой, в Москву. Ходил в одном сапоге, другая нога была забинтована. Ранение разрывной пулей оказалось намного серьёзнее, чем он писал. Но был весел, бодр, много шутил, помогал матери по дому, ходил в свой техникум на Большой Ордынке.

В мае 1942 г. умер отец. С приездом младшего сына мать несколько оживилась и постепенно выходила из охватившего её оцепенения. Но Борис рвался на фронт, обязательно в свою часть, к своим старым фронтовым друзьям.

От него с фронта приходит новое письмо:

«15 октября 1942 г.

Здравствуйте, мои дорогие! Вот и снова я на фронте. Продолжительное время писать вам не мог. Совершали большой марш на машинах. Да и после было много работы. В ближайшие дни предстоит решать большую и ответственную задачу. Будем беспощадно уничтожать фашистов.

Чувствую себя хорошо. Командую теперь танковым взводом. Присвоено очередное воинское звание — лейтенант.

С нетерпением жду ваших писем...

Ваш Боря.»

Чувствовалось, что предстоят жестокие бои с фашистскими войсками, и родные с тревогой ожидали известий от Бориса. Новое коротенькое письмо от него:

«27 ноября 1942 г.

Приветствую вас, мои дорогие!

Свободную минуту решил использовать для того, чтобы черкнуть вам несколько строк. Через несколько часов мы идём выполнять боевой приказ. Будем бить фашистов так же, как и под Сталинградом. После напишу подробнее.

Будьте здоровы. Целую крепко, крепко.

Ваш Борис.»

Это было его последнее письмо. Но погиб он не в этом бою, а видимо спустя — 3 декабря 1942 г.

В Великих Луках, в гостиничном номере вновь перечитываю подробное письмо друга Бориса — Василия Сироты, адресованное нашей сестре. Невольно представляю сурового и вместе с тем доброго командира-танкиста. После жестоких боев ему предстояло выполнить тяжёлую обязанность: сообщить родным о гибели их сына, брата и своего боевого товарища.

«...Я его учил военному делу. Он пришёл в июле 1941 года, и я его начал учить. Сначала в Ленинграде, затем Магнитогорске. Он был способным учеником. Раньше меня попал на фронт. Чуть позже прибыл и я. Были вместе до его кончины...

Его танк подбили артснарядом. Боевое отделение заполнил удушливый дым. Экипаж был жив и, не покидая машины, продолжал вести огонь. От дыма кружилась голова, тошнило. Борис сказал надеть противогазы. Стало чуть легче, и они продолжали разить врага с места. Послали механика и радиста установить, что горит и, если возможно, устранить неисправность. Сверху на танке был убит механик. Радист доложил о случившемся, и они стали мстить. А когда огонь в моторном отделении стал затухать, и командир, желая подбодрить экипаж, сказал, что всё будет отлично, в танк ударил снаряд...»

В Великих Луках. Воскресенье. Военкомат закрыт. В Музее боевой славы имени А. Матросова узнаю, что возле Великие Луки очень подробно написано в книге истории нашей дивизии.

«...комое слово. Фамилия Бориса! Наша фамилия! Описывая операцию по освобождению Великих Лук, генерал, в частности, пишет:

“Дальнейшее решили отважные действия воинов 18–20 гвардейского полка 9-й гвардейской стрелковой дивизии и приданных ему танковых подразделений. Так, командир танкового взвода лейтенант Спевак проявил подлинный героизм. Он смело и решительно повёл свои боевые машины на врага. Экипаж лейтенанта Спевака уничтожил один фашистский танк, два орудия и до сорока гитлеровцев.”»

На следующий день в военкомате просматриваю списки воинов, захороненных в городе и районе. Бориса не нашёл. Мне объяснили, что порой при погребении или перезахоронении нельзя было опознать погибшего солдата. Но Василий Сирота писал, что Бориса похоронили у большака, который ведёт на запад. Значит, была могила. Но где она?

Из письма Главного управления кадров Министерства обороны СССР:

«По учётным документам... командир танкового взвода 33-й танковой бригады лейтенант Спевак Борис Яковлевич погиб 3 декабря 1942 года. Захоронен в 0,5 километра северо-западнее деревни Карелово Великолукского района Калининской (ныне Псковской) области.»

В послевоенный период останки погибших воинов с территории деревни Карелово перенесены в братскую воинскую могилу на станции Чернозем Великолукского района.

Я нашёл ту дорогу, ведущую далеко на запад. Нашёл и могилу брата. Она теперь перестала быть безымянной, благоустроена, обнесена оградой и содержится в порядке.

Нашёл могилу и сохраняя память о жизни и воинском подвиге моего младшего брата, не могу не сказать и о своих двух старших братьях, которые были для нас — младших с детских лет примером и наставниками в жизни. Из большой Московской еврейской семьи Якова и Розы Спевак, глубокие корни которой уходят в белорусские города Гомель и Речица, в момент наступившей фашистской угрозы и начала войны добровольно ушли в армию и на фронт все четверо сыновей. Две дочери были на оборонительных работах под Москвой. Четыре брата встали на защиту семьи, народа, страны. На разных фронтах сражались братья, и по разному сложилась фронтовая судьба каждого из них.

Самый старший брат Михаил, инженер — экономист, до войны прошедший хорошую военную подготовку в школе авиаспециалистов, в июле 1941 г. вступил в ударную дивизию московского ополчения. В сентябре дивизию направили навстречу прорвавшимся на Западном фронте гитлеровским войскам. Писем от брата не было. Следы его теряются в лаконичных сообщениях из Наркомата обороны, как о пропавшем без вести. Случайно от тяжело раненного ополченца этой дивизии родные узнали, что почти все её бойцы пали смертью храбрых в боях с превосходящими бронированными силами гитлеровцев, задержав их продвижение в районе Ржева. Итак, на фронтах погибли два моих брата: самый старший и младший.

Второй старший брат Марк, закончивший в самом начале войны 2-х годичный курс военной академии, был на обороне Москвы, а затем в должности заместителя командира миномётного полка, будучи несколько раз ранен, выстоял со своим полком от начала до конца сражения в Сталинградской битве.

Полк входил в окружённую противником Северную группу войск под командованием полковника Горохова в районе тракторного завода. Пять боевых орденов Марка говорят о его вкладе в Победу века.

На заключительном этапе войны на территории Польши и Германии мы несколько раз оказывались недалеко друг от друга — наши части иногда бывали близко: моя — в Гдыне, его — в Данциге (Гданьске). Но об этом мы узнали лишь после окончания войны. В военное время всё скрывалось, под номером полевой почты. В 1944 году, потеряв на фронте двух своих сыновей — старшего и младшего, и не дождавшись ещё двоих с фронта, в глубоком горе скончалась наша мать.

Мы, двое из четырёх братьев, встретили победу 9-го Мая 1945 г. на земле поверженной нацистской Германии.

Фронтовые ранения Марка дали о себе знать в мирное послевоенное время. В феврале 1979 г. после кончины он был с почестями похоронен на воинском участке Хованского кладбища в Москве.

Память и имена моих погибших на фронте братьев Михаила и Бориса с их фотографиями хранятся в Национальном институте Израиля Яд Вашем в Иерусалиме.

Живут в Израиле с семьёй мой сын Михаил, в Москве — мой старший сын Борис, названные в честь моих погибших братьев.

Растут, учатся и мужают в Хайфе мои внуки Юрий и Яков — внучатые племянники моих братьев воинов — защитников мира от нацизма. Эстафета поколений нашей семьи продолжается.

Над братской могилой, где похоронен мой младший брат, шумят листвою деревья. В их шёпоте словно слышатся голоса вечно молодых солдат Великой Отечественной, обращённые к нам, живым: «Вам дано великое благо — мир. Защитите его! Сохраните навечно! Мы завещаем вам это!».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МАЛЕНЬКИЕ ЭПИЗОДЫ ВЕЛИКОЙ ВОЙНЫ (1944–1945 гг.)

Шел к концу третий год войны. После завершения учебы на ускоренном курсе немецкого факультета Военного института иностранных языков Красной армии (ВИИЯКА) в Москве я получил назначение в 32-ю армию, которая прибыла с Карельского фронта под Вятку на отдых, пополнение людьми и техникой. В ближайшие дни ей предстояло поэшелонно отправиться в Польшу для участия в боях за Варшаву и освобождение Польши, прорыва укрепленного немцами Померанского вала и выхода на территорию Германии. Заканчивался 1944-й год.

Как в штабе армии, так и в ее дивизиях — большая нехватка офицеров, владеющих немецким языком. Единственным моим желанием, высказанным в разведуправлении армии при собеседовании, было попасть в часть, которая первой должна отправиться на 2-ой Белорусский фронт, куда направляется армия.

Так я оказался в 272-й стрелковой дивизии, которой командовал Герой Советского Союза полковник Василий Михайлович Мешков. На другой день после моего прибытия в дивизию началась отправка частей на фронт. Разведка — в первом эшелоне. Офицером разведотдела дивизии в прошлом я был назначен.

Глава 3. ВИИЯКА.

1944-й год. Окончен спецкурс ВИИЯКА. В Главном разведуправлении Наркомата обороны получаю направление в Крове (Вятку), где сейчас находится штаб 32-й армии. Она — на передислокации.

Вспоминаю своих товарищей по курсу, которые тоже получили назначения, но в разные места. Встретимся ли? Вспоминаю своих друзей по группе, с кем делили скудные военные пайки и дежурства в пищеблоке, походы в театры и на концерты в редкие свободные вечера, и совсем редкие посещения ресторана — подвальчика на углу улиц Рождественки и Охотного ряда (кажется, он назывался тогда ресторан «Иртыш»). На этом месте сейчас возвышается «Детский мир».

Офицерам военных академий в Москве давали тогда лимитные книжки на обслуживание в ресторанах — с 50-процентной скидкой. Этой привилегией мы делились со своими товарищами, носившими курсантские погоны. Многие из офицеров и курсантов уже побывали на фронте, имели ранения. Между слушателями курса во всем чувствовались товарищеские, доброжелательные отношения: в учебе, тяжелом военном быту, взаимопомощи. Наши встречи всегда сопровождались шутками, юмором, смехом.

Курсанты — мужчины были всегда особенно галантны по отношению к женщинам — преподавателям и немногим женщинам — курсантам, которые добились зачисления в ускоренные группы, чтобы скорее попасть на фронт и участвовать в достижении Победы.

Особенно выделялась среди курсантов своими знаниями немецкого языка и литературы, истории и быта Германии Татьяна Ступникова, стройная, веснушчатая, рыжеволосая с длинными волосами и с несколько ироничной улыбкой. Держалась он независимо и спокойно, отвечал на вопросы коротко и толково. Мне захотелось подробнее расспросить его о семье и о том, что побудило его, уже немолодого человека, пойти в армию и участвовать в захватнической войне. Я тщательно подбирал фразы, чтобы спросить его об этом, как внезапно он на правильном русском языке сказал, что понимает и говорит по-русски, да и другие славянские языки знает, и мне не нужно затруднять себя, чтобы точнее задавать вопросы по-немецки.

Я удивился. Мы сразу же перешли на русскую речь.

Из разговора с ним я узнал, что он штабной ефрейтор, выполняет функции писаря и казначея роты. У него семья — жена и двое детей, они эвакуированы из Грайфсвальда на запад Германии. С семьей он сейчас потерял связь и не знает, что с ними. Надеется найти их. В число тотально мобилизованных попал, поскольку не состоял в национал-социалистской партии. Местные нацистские руководители считают его недостаточно лояльным по отношению к рейху, тем более, что он — профессор-славист Грейфсвальдского университета. Знает группу славянских языков: русский, болгарский, сербский, словенский, словацкий, польский и чешский, которые в определенной степени родственны между собой.

Как славист знаком с русской литературой, не современной, конечно, а с классикой. При этом ефрейтор назвал мне произведения Достоевского, Льва Толстого, Пушкина, Чехова, Горького. Он признался, что не читал, но знает о Шолохове, и очень хотел бы прочитать «Тихий Дон».

У Толстого он наиболее высоко ценит «Крейцерову сонату», но подчеркнул, что это — его личное пристрастие.

Беседа наша была довольно длительной. Мне было очень интересно разговаривать с ним, тем более что позволяло время.

Ефрейтор понимал, что фашизм терпит крах и дни его сочтены, но жертв еще будет много до конца войны: Гитлер бросает в бой последние людские резервы из тотально мобилизованных стариков и подростков. Это все необученные резервы и по существу — смертники.

И вот перед концом беседы я задаю ученому-слависту последний вопрос: почему он, профессор, свободно владеющий столькими иностранными языками, пребывает всего лишь в чине ефрейтора? Не оскорбляет ли это чувство его достоинства? И почему так характерна для Германии милитаризация? Ведь обе последние мировые войны исходили с германской земли.

В ответ ефрейтор нарисовал мне историческую картину германского милитаризма, почему и как он возник. Мне показался интересным его взгляд на этот вопрос, и я привожу довольно подробно рассуждения штабного ефрейтора, попавшего в плен под Гдыней.

— Прежде всего, почему он стал славистом? Он неплохо знает историю Германии и может это объяснить.

В Х–ХV веках германцы, создавшие после победы в войнах «Священную Римскую империю», захватили многие земли славян и прибалтийских народов. Поэтому решил изучить славянские языки, познать жизнь, быт и культуру славянских народов, их различных ветвей и оттенков. Тем более, что в самом центре Германии до сего времени сохранилась, не поддавшись ассимиляции, небольшие славянская народность — лужицкие сорбы.

После крестьянской войны в XVI и тридцатилетней войны в XVII веках усилилась децентрализация Германия, которая распалась на отдельные королевства, княжества и герцогства со своими войсками. Часто это были наемные армии, вплоть до найма курфюстами к себе на службу шведских наемников. Германия раздробилась почти на три сотни отдельных территорий, более полусотни отдельных городов и свыше 1000 феодальных рыцарских поместий. Весь период второй половины XVI и почти полностью XVIII век можно считать периодом абсолютизма в мелких герцогствах и княжествах Германии.

Так как часто это бывали территориально очень малые и довольно бедные княжества, вплоть до отдельных городов, то и армии в них были небольшие, и часто в них командовали наемными армиями офицеры в чине лейтенантов или капитанов.

В междоусобных войнах царили жестокие правила, и зачастую победителям отдавали завоеванные города и крепости на разграбление.

Такое положение внушало жителям страх, а часто и преклонение перед силой, т.е. перед военными. Военные все больше и больше приобретали значимость в правящем обществе. В XVIII веке возвысились Австрия и Пруссия. Объединение Германии Бисмарком произошло на прусско-милитаристской основе. После победы Пруссии над Австрией был создан Северо-Германский Союз, а после франко-прусской войны 1870–1871 гг. — провозглашение Германской империи. Так возникла вторая империя.

Поэтому Гитлер, захватив еще ряд земель Польши, Чехословакии, присоединив Австрию, назвал свое фашистское государство Третьей империей — das dritte Reich, очевидно имея в виду, что до него в истории Германии была созданная германским королем в Х веке «Священная Римская империя» на германских землях, кайзеровская империя — до революции 1918 года, и, наконец, гитлеровская империя.

— Но мне кажется, — говорил пленный ефрейтор, — что она уже в агонии. И слава богу. Этому ужасу приходит конец. Я этому рад.

Причин сомневаться в искренности его слов не было. Мне было интересно слушать его. Он продолжал свой рассказ:

— Ни одна из этих трех империй не принесла счастья немецкому народу. Они раздирались внутренними или внешними войнами в силу их милитаристского характера. Ведь в Германии сейчас так: если кто капитан или лейтенант в запасе, или даже штабной ефрейтор, как я, например, то в переписке это ставится на первое место, кем бы ни был этот человек в мирной жизни. Гитлеризм возродил дух милитаризма.

Так, например, у нас принято сейчас подписывать бумаги:

Leutnant a.D., Prof. —

— лейтенант запаса, а потом уже — профессор, или как у меня до мобилизации в армию:

Stabsgefreite a.D., Prof. Dr.

— Кто важнее? Кто стоит на первом месте! Так, вероятно, веками у нас вошло уже в плоть и кровь. И выход вижу только в одном: развенчать и похоронить дух германского милитаризма, изменить направление мышления моего народа в сторону мира, а не войны. Только так Германия сможет стать великой и мирной державой.

— Надеюсь, что она не расколется снова на части, как в средние века, — закончил ефрейтор.

Увы, история послевоенной Германии развивалась несколько иначе, чем он предполагал.

Возвращается она на предсказанный штабным ефрейтором, профессором-славистом, путь объединения и демократия лишь спустя много лет после нашей беседы.

Глава 4. В Польше и Германии.

Высадившись в Польше, в районе города Соколов-Подлясский, полки дивизии двинулись в направлении Острув-Мазовецкий. Это севернее Варшавы, которую штурмовали войска І-го Белорусского фронта и 1-ой армии Войска Польского. Части нашей дивизии прикрывали Варшавскую операцию с севера, отсекая и громя противника, пытавшегося придти на помощь своим войскам в Варшаве.

17 января 1945 г. войска 1-го Белорусского фронта и І-ой армии Войска Польского освободили столицу Польши — Варшаву. Отражая контратаки гитлеровцев, дивизия вступила в бой, что называется, с ходу. Здесь особенно много работы досталось нашей дивизионной разведке — данных о противнике было мало, да и карты наши были неточными. Пришлось срочно добывать трофейные немецкие карты этого района, которые оказались намного точнее. Большая нагрузка выпала на мою долю — карты были на немецком языке, и пришлось принять деятельное участие во всей оперативно-штабной работе. Да и в разведпоисках, и в уточнении на местности с разведгруппами нужно было устанавливать положение частей противника, их вооруженность, огневые точки и, наконец — походы за «языками».

В этой живой и напряженной работе разведотдела, его постоянном контакте с другими службами штаба дивизии и повседневном общении с разведротой формировалась и крепла моя дружба с офицерами оперативного отдела, картографом, командиром разведроты и разведчиками.

Много имен отважных людей следовало бы назвать, и память о них сохранилась. Но особенно соединила фронтовая дружба меня с моим начальником и одногодком, начальником разведотдела майором Дмитрием Дмитриевым — бывшим в движениях, находчивым и смышленым, далеким от показного солдафонства, ушедшим на фронт с четвертого курса какого-то технического вуза.

Пройдя все ступени в дивизионной разведке, от командира взвода полковой разведки — младшего лейтенанта — он дослужился до звания подполковника, начальника отдела. Быстрота мышления, трезвая оценка обстановки и смелые решения о последующих действиях стали естественной частью его натуры. Надо сказать, что интуиция его никогда не подводила. В дивизии его высоко ценили.

Смотрю на фотографию, сделанную ранней весной 1945 года в Польше, и вижу трех молодых ребят с орденами на кителе и гимнастерках. Это мои друзья Петр Белов и Серафим Симонов, между которыми я расположился. Они в фуражках, я — в пилотке. Почему так получилось не помню (я вообще любил больше носить пилотку), но хорошо помню их — своих наиболее близких мне по дивизии товарищей. Каждый из них, не колеблясь, приходил на помощь другим при сложных фронтовых обстоятельствах.

Несколько суровый, с присущей сибиряку немногословностью. Петр Белов понимал человека в трудной обстановке с полуслова. Помощник начальника оперативного отдела штаба дивизии, капитан, он был тесно связан со мной по службе. Но служебные отношения перешли в личное взаимопонимание и крепкую дружбу, что облегчило мне, как, надеюсь, и ему всю дальнейшую фронтовую жизнь до конца войны. Мне часто приходилось спорить с ним, что, вероятно, вызывалось его твердым, несколько упрямым, сибирским характером. Но ни разу эти споры, какими бы горячими они ни были, не нарушили наши дружеские отношения.

Второй, на фото слева от меня, — небольшого роста, всегда веселый и улыбчивый Серафим Симонов. Он дивизионный картограф, тоже капитан.

— Это давало мне, лейтенанту, повод для дружеской, но, как я теперь понимаю — довольно плоской шутки, при наших встречах говорить:

— Товарищи капитаны, по ранжиру — становись!

«Три богатыря» — так прозвали нас в штабе дивизии.

Это обычно вызывало у всех смех и веселое оживление, даже у всегда серьезного Петра Белова.

Серафим Симонов до войны работал в отделе землеустройства наркомата сельского хозяйства Коми АССР в Сыктывкаре. Он хорошо знал географию и был отличным картографом. Мне пришлось оказывать ему большую помощь при работе с немецкими картами.

Нанесении на штабные и командирские карты оперативной обстановки, мест расположения и направлений наших и вражеских частей.

Глава 5. Тревожное ожидание.

Стерлись из памяти названия многих населенных пунктов, районов и высот, номера дорог, которые пришлось пройти дивизии с боями, точные даты отдельных событий. Но четко отпечатались в сознании памятные эпизоды многих битв, участником которых довелось быть. Так срабатывает военная избирательная человеческая память.

После тяжелых боев прорван Померанский вал — один из мощных рубежей глубоко эшелонированной немецкой обороны в Померании. Продолжается преследование отброшенных гитлеровских войск, которые пытаются закрепиться на новых рубежах.

Штаб дивизии расположился в недавно занятом населенном пункте вблизи брошенной помещичьей усадьбы. В ней оборудован командный пункт. В разведотдел приносят поступающие из частей захваченные в ходе боев штабные документы немецкого командования, а также личные документы плененных солдат и офицеров. Таких материалов набралось много, и надо как можно быстрее ознакомиться с ними. Важно установить, какие части и силы противостоят нам на участке дивизии. От этого зависят дальнейшие планы командования и действия подразделений дивизии.

В солнечный мартовский день с утра разбираю и просматриваю трофейные документы, захваченные в последних боях. Распределяю документацию по ее значимости — отдельно по видам: штабные документы и карты, которые особенно важны, солдатские книжки — Soldbuch — одинаковые как у рядовых, так и у офицеров. В них указаны звания и части, в которых служат их владельцы. Книжки являются также удостоверением личности для получения денежного и других видов довольствия.

В блокноте делаю пометки, из каких частей взяты пленные. В большинстве это части, о которых мы уже знали по предыдущим боям. Встречались пленные, попавшие из госпиталей для пополнения разбитых подразделений или прибывшие из резерва.

Внезапно мое внимание привлек тот факт, что в нескольких солдатских книжках указана танковая дивизия «Гольштиния». Ранее на участке перед фронтом нашей дивизии не было крупных танковых частей. Что это — случайность или появление здесь свежих сил и бронетехники?

Мы знали, что хорошо оснащенная танковая дивизия «Гольштиния» в составе танкового и двух мотострелковых полков, имеющая на вооружении свыше сотни новых танков и множество другой бронетехники, находится на западном фронте, где противостоит силам союзников. И вдруг здесь, перед нами, оказываются в плену солдаты мотострелкового полка этой дивизии. Или это случайное пополнение из госпиталей, или же они переброшены с запада на наш участок для подкрепления отступающих частей противника? А может быть, они здесь, чтобы заткнуть образовавшуюся брешь в их обороне? Возникает множество вопросов, на которые надо найти ответы. Ведь задача войсковой разведки именно в этом и заключается на фронте.

Танковая дивизия, на вооружении которой новые танки «тигры», — это большая опасность для уставшей в наступательных боях стрелковой дивизии, имеющей слабое противотанковое прикрытие. Есть над чем задуматься! В случае внезапной контратаки противника с применением танков может произойти разгром наших частей. Лихорадочно заработала мысль — что делать?

Делюсь своими тревогами с начальником разведотдела Дмитриевым. Он серьезно и озабоченно воспринял мое сообщение. Строим всяческие догадки по этому поводу.

— А ты правильно разобрался в документах пленных? — спрашивает майор. — Сейчас возможно придется менять все в планах. С чем мы можем идти сейчас к Мешкову или Доброву? У нас мало данных для доклада, надо все уточнить. Ты ведь знаешь Доброва. Полковник Добров, начальник штаба дивизии, до войны — преподаватель тактики в военной академии, пожилой худощавый мужчина, вдумчивый и педантичный штабист. К донесениям разведки относится внимательно, настороженно, опасаясь дезинформации со стороны противника.

Решаем срочно запросить побольше пленных «гольштинцев». Даем задание разведчикам отыскать среди захваченных в плен солдат из этой дивизии, документы которых у нас. Сделать что необходимо сейчас же, пока их еще не отправили на армейский сборный пункт военнопленных.

Видим, как тянется время и нарастает беспокойство. С Дмитриевым вновь просматриваем документы, обсуждаем возможные причины появления на нашем участке солдат дивизии «Гольштиния». Участники приводят в отдел группу пленных — 4 человек. Вместе с Дмитриевым начинаем беседовать с каждым из них отдельно.

Обычно это сложный процесс, с натянутыми людьми, попавшими в непривычную обстановку, и с теми, что их ожидает. В таких случаях, как поломанный бронетанковой техникой, люди, как правило, не хотят говорить.

В числе приведенных на допрос пленных из дивизии «Гольштиния» офицеров не было. Солдаты разных подразделений одного мотострелкового полка этой дивизии рассказали, что несколько дней назад наступали на машинах. Продвигались в штурме польских войск. Здесь им пришлось остановить наступление после прорыва немецкой обороны. О местонахождении танков они не знают. Видели лишь одиночные танки в пути.

Пленные были из разных подразделений одного полка, их показания в основном совпадали. Следовал вывод, что переброшена сюда не вся дивизия, а лишь часть её.

— А если это не случайность, а в стремление затянуть брешь в прорванной померанской обороне, уступающие пехотные части, или в стремление, свежие танковые части с запада, для контратаки? От правильного ответа на эти вопросы, как и в стремлении, зависит жизнь сотен солдат.

Глава 6. За Померанским валом.

Дивизии предстояло прорвать сильно укрепленную полосу обороны немцев и выйти на территорию непосредственно Германии. К этому тщательно готовились.

Наша разведка собирала данные о противнике. Основные сведения подготовили, но многое еще было неясно, особенно — что находится за его передовой линией. Это можно было выяснить лишь в ходе боя. Противник сильно укрепил оборонительный вал, за который и развернулся тяжелый бой.

С трудом и большими потерями удалось преодолеть этот рубеж обороны и продвинуться на три километра. Немецкие части откатились.

Натиск наших частей был сильным, и прорыв к продвижению уже по территории «фашистского логова» был настолько стремительным, что, введя в бой части второго эшелона, удалось продвинуться еще дальше. В глубине бывшей обороны немцев, примерно в 7–8 километрах от передовой, мы наткнулись на немецкий лагерь военнопленных. Часть охраны лагеря была захвачена в плен, а часть отступила вместе с полевыми подразделениями.

Сейчас даже трудно описать, какое ликование царило среди освобожденных из плена. Разноязыкая речь, плач и слезы, смех и песни смешались воедино в этом небольшом по территории барачном пространстве.

Советских солдат и офицеров обнимали, целовали, совали в руки на память лагерные сувениры. Появились национальные флажки разных стран: польские, французские, бельгийские, югославские. Пленные в разноликой одежде стали группироваться в разных местах лагеря, оживленно переговариваясь между собой.

В отдельных группах появились бутылки вина и плитки шоколада. Как выяснилось, некоторые пленные получали посылки от Международного Красного Креста.

Царило всеобщее ликование и радость от первого глотка свободы после долгих лет войны и плена. Все понимали, что они скоро освобождены уже на земле Германии, значит, победа и полная свобода уже здесь, рядом.

Настораживало одно обстоятельство. Среди пленных, которых оказалось около тысячи человек, почему-то не было советских солдат. Общаясь с освобожденными поляками на их родном языке, я узнал, что в лагере было около трех тысяч человек, и большинство из них, примерно около двух тысяч, — русские, украинцы, казахи и другие советские люди. Во временный лагерь заранее пригнали несколько тысяч пленных для строительства укреплений и оборонительных сооружений этого вала. Но за пару дней до начала прорыва этой оборонительной линии, которую заставили строить пленных, советских людей куда-то угнали. Куда — неизвестно. За малейшее неповиновение пленных карали расстрелом. Стражи лагеря очень боялась, чтобы с подходом сюда советских частей пленные не подняли восстания, и решила основную их часть, а именно советских солдат, спешно изолировать, угнав вглубь территории.

Срочно доложили командованию. Беспокоила судьба угнанных людей, которых фашисты в отместку за поражение могли расстрелять. Было решено срочно выяснить направление, куда угнали советских военнопленных, и направить туда усиленный передовой отряд для их освобождения.

Срочно принялись за дело. Собрали всех плененных немецких солдат охраны лагеря. Это были солдаты более старших призывных возрастов, вероятно, из тотально мобилизованных. Их оказалось человек сорок.

В допросах кое-что прояснилось относительно направления угона наших людей в тыл.

Особенно запомнился один момент этого эпизода. Разведчики ввели в помещение солдата лет 45 в немецкой форме. У меня не было сомнений, что это «тотальный» немец, и я, подбирая понятные вопросы, стал спрашивать его, интересуясь главным образом, где сейчас могут быть угнанные. Ведь необходимо было скорее принимать меры и их спасению. Лагерный охранник молчал. На несколько моих вопросов по-немецки он отвечал молчанием и непонятным качанием головой.

Такая реакция на понятное мое волнение вывело меня из себя: рассердившись, я вынул из кобуры пистолет и, стукнув им по столу, громко по-русски потребовал:

— Отвечай, фриц, а то посажу тебя в ваш лагерный карцер, где вы пленных наказывали!

Глаза охранника испуганно расширились, он сильные закачал головой. Внезапно раздались его произнесенные хриплым голосом слова, смешанные полурусские, полуукраинские:

— Та я, пан охвыцыр, ничога по ихному не разумию.

Я опешил. Не ожидав такого оборота, я внезапно, совершенно неожиданно для самого себя, громко рассмеялся и долго не мог удержать этот смех. Очевидно, у меня была нервная разрядка.

Затем пошел у нас спокойный разговор, который дал много полезных сведений.

Это оказался житель Западной Украины, откуда-то со Львовщины, мобилизованный фашистами в формировавшуюся там дивизию «Галичина». После контузии и лечения в госпитале его перевели в охрану лагеря. Новый немец во время своей службы на немцев он так и не смог освоить. К счастью, полученные нами сведения помогли наступающим частям дивизии освободить примерно полторы тысячи наших угнанных пленных. Многие из них пополнили ряды поредевших частей дивизии, получившей вскоре тогда наименование Свирско-Померанской.

Глава 7. Бой в кезлинских лесах.

В двадцатых числах февраля ко дню Советской армии дивизия готовилась к наступлению на крепость Кезлин. Это был сильно укрепленный пункт обороны вражеской группировки. Наступление готовилось во взаимодействии с приданной танковой бригадой. Началось движение частей в направлении главного удара на Кезлин вслед за подразделениями танкистов.

Вскоре броском танки оторвались от пехоты и ушли вперед. Дивизия маршевой колонной двигалась в направлении Кезлина. Связь с танкистами прекратилась. Мы были уверены, что они, сосредоточась в обусловленном месте и хорошо замаскировавшись, дождутся подхода частей дивизии, и совместным ударом удастся с ходу взять крепость, расположенную в 12 километрах от Балтийского моря в лесистой местности.

Был яркий солнечный день. Ничто не говорило о грозящей опасности, даже с воздуха. Наша авиация уже господствовала в воздухе над Балтикой. И впереди нас была танковая бригада, тылы которой передвигались вместе с дивизией.

Вдруг впереди, когда мы были уже километрах в шести от Кезлина, головная походная застава завязала перестрелку. С двух сторон дороги, по которой мы двигались, был лес, и невозможно было разобрать, откуда действует противник.

Развернулись в боевой порядок подразделения передовой части дивизии. Перестрелка усиливалась.

Попытка наладить радиосвязь с танкистами не удалась. Внезапный бой разгорался все сильнее, перестрелка становилась интенсивнее. Включились в бой с обеих сторон дороги подразделения нашего бокового охранения.

Батальоны занимали положение для атаки. Но все неясно было: каковы силы противника, кто и откуда противостоит нам, где танковая бригада? Разведчики включились в перестрелки, чтобы захватить пленных «языков». Бой очень, наступала ночь, а ясности все не было. Нам вместе с группой отобранных разведчиков мы вклинились между какими-то подразделениями гитлеровцев. В темноте от укрытия в лесу, поближе к месту, где шла перестрелка и слышались крики, нам удалось засечь перебегавших между деревьями немецких солдат. Определив фигуру одного, мы начали обходить его и, используя момент, когда он бросил гранату с длинной деревянной ручкой в сторону, и, где раздавались автоматные очереди ППШ, и спрятался за частным деревом, схватили его, обезоружили, связали руки и стали с «грузом» пробираться к своим. Так был взят «язык» — оберлейтенант, связист. Бой продолжался.

Утром наши радисты услышали сообщение из Москвы: наши танковые части мощным ударом овладели крепостью Кезлин — сильным опорным пунктом противника.

Мы поняли, что это танковая бригада, которая должна взаимодействовать с нашей дивизией. Но почему же перед Кезлином, когда дивизия подошла к городу, она внезапно была атакована и вынуждена вступить в бой с неизвестными силами, когда есть сообщение, что Кезлин взят?

Дивизия почти двое суток вела бой с использованием артиллерии. В результате противник был разбит, взято большое количество пленных, в том числе командующий Кезлинским гарнизоном обороны крепости генерал-лейтенант Александр фон Цюлов, его два заместителя и 17 офицеров штаба. Город мы прошли, не останавливаясь.

Опрос пленных, ознакомление с документами и анализ событий прояснил всю ранее неясную картину происшедшего.

В городе-крепости Кезлин сосредоточилось множество частей, в том числе остатки ранее разбитых нами. В госпиталях города находилось более трех тысяч раненых солдат и офицеров на излечении. Таким образом, гарнизон имел под ружьем более 10 тысяч человек и представлял значительную силу. Возглавлял гарнизон Александр фон Цюлов — пожилой прусский генерал, командующий Кезлинским военным округом.

Выяснилось следующее.

Когда танковая бригада, оторвавшись от своих тылов и не дожидаясь подхода пехоты, подошла к городу, немцы, не имея достаточных противотанковых средств, решили пропустить ее. Они создали две боевые группы, которые разошлись в леса по обе стороны города. Оторванная от тыла и базы снабжения горючим и боекомплектом бригада без поддержки пехоты потеряет боеспособность. Опять объединившись перед городом, обе боевые группы надеялись разгромить дивизию на подступах к нему, уничтожить прорвавшуюся в город бригаду и тем самым удержать крепость в своих руках, нанеся наступающим советским частям большой урон.

План генерал-лейтенанта фон Цюлова не удался. Наступательный порыв наших частей, тщательная подготовка операции, храбрость воинов и находчивость разведчиков сорвали его, и вызволили из беды танкистов.

Бригада, войдя в город и по существу не встретив сопротивления, радировала командованию о взятии Кезлина. Она оказалась в захлопнутой ловушке, а наша дивизия в это время вела бой на подступах к городу, стремясь поскорее вызволить ее.

Часто вспоминаю, как приезжали к нам в разведотдел корреспонденты армейской газеты выяснять подробности пленения генерала фон Цюлова и его штаба, опубликовавшие затем в газете статью «Как был взят и плен Александр фон Цюлов».

Взятый нами в плен связист оберлейтенант признался, что он устанавливал телефонную связь в охотничьем доме какого-то барона в лесу перед Кезлином. Там разместился штаб генерала. Кто командовал кезлинской группой мы узнали от других пленных, которых набралось довольно много. Но важнейшую роль сыграло, конечно, уточнение места, где находился штаб. Туда направили разведку. На охране штаба была рота автоматчиков, и нечего было думать взять штаб с ходу, тем более, что кругом гремел бой.

В это время линия фронта в лесной местности размылась и приняла неопределенные очертания.

Посоветовавшись в штабе дивизии, решили создать ударную группу в составе одного стрелкового батальона и в качестве направляющей направить разведроту. С батальоном пошел помощник начальника оперативного отдела дивизии Петр Белов, с разведротой — командир роты Мошников и я от разведотдела. Проводником у нас был пленный связист оберлейтенант.

Пройдя, рассредоточившись по лесу, километров восемь, решили разбиться на две группы прорыва, с включением в каждую группу по взводу разведчиков. Тщательно обследовали прилегающую местность и подступы к баронскому охотничьему замку.

Двухэтажный дом с двумя колоннами, окруженный высокой кирпичной стеной, видимо, хорошо охранялся. Поэтому весь упор мы сделали на внезапность атаки. Необходимо было незаметно сосредоточиться поближе к усадьбе и подождать, когда перестрелка боя приблизится к этому месту. Затем неожиданно с разных сторон, забросав двор гранатами, перескочить через забор, взорвав ворота и калитку, ворваться во двор и уже там по обстановке развернуть бой.

Все так и было проделано. Бой продолжался менее часа, и в результате его усадьба была занята. В двух подвальных помещениях было захвачено свыше двадцати офицеров: генерал, два полковника, 17 штабных офицеров и их обслуга. С нашей стороны было 6 раненых, которых, оказав им первую помощь, срочно отправили в медсанбат.

После окончания боя и подхода наших основных сил солдаты принялись за наведение порядка в помещениях.

Так как генерала и полковников пленили отдельно от других офицеров штаба, то мы решили не открывать генералу и его ближайшим помощникам, кто из офицеров их штаба также взят в плен. Поместили всех отдельно, под охраной разведчиков, предварительно хорошо натопив кафельные немецкие печи. В большой гостиной, куда поместили генерала и, по его просьбе, двух старших офицеров, затопили камин. Пленные не отходили от печек и камина. За трое суток, что провели в штабных подвалах, они очень промерзли. На дворе было начало весны; в подвалах — холодно и сыро. Сказывалась близость Балтики.

На другой день командир дивизии назначил встречу с пленными генералом и полковниками. Разведчики убрали для этого гостиную комнату, затопили камин, в повар приготовил сытный обед. На обеденный стол перед каждым из них поставили по бутылке белого вина.

Сперва обстановка была натянутой.

Перед началом беседы генерал, высокий худощавый мужчина лет 60-ти, заявил, что он, как один из высших офицеров имперской армии, не скажет ничего, что могло бы повредить его товарищам по оружию.

На это мы ему возразили, что от него собственно этого и не требуют. Нам и так все известно, ибо весь его штаб попал плен, и что он, так высоко ставя честь офицера фашистской армии, имел возможность не сдаться в плен.

Генерал сделал вид, что не понял намека, и с негодованием сказал, что он не сдался, а был взят в плен, т.е. пленен силой. Очевидно, истина была где-то посередине. После этой вспышки, узнав, что пленен весь его штаб, генерал как-то обмяк, сник. Повар подал обед, открыл бутылки вина. В комнате было тепло. Пленные обедали с аппетитом, видно проголодались. Постепенно они разрумянились, глаза повеселели. Генерал спросил, можно ли им разговаривать между собой в присутствии господ советских офицеров. Они оживленно обсуждали обед, хваля искусство повара и качество вина.

Беседа с пленными возобновилась. Они трезво оценивали ход войны, признавали ошибки генералов вермахта в оценке молниеносности победы. Но на вопрос о том, верит ли он в победу фашистской армии, генерал уклончиво ответил, что, по его мнению, Германия не потерпит поражения.

Мне показалось, что этот ответ генерала был рассчитан, прежде всего, на соответствующую реакцию своих подчиненных.

Узнав, что от пленных нам не требуется больше никаких данных, так как нам все известно из их штабных документов и от их подчиненных, эта троица еще больше повеселела и стала более откровенной.

Разговор закончился их громкими выражениями благодарности и бесконечными «Danke sehr» и «Danke schön».

Через день после этого из штаба армии на трех танках и двух крытых студебеккерах приехали офицеры разведотдела с автоматчиками и увезли всю группу пленных офицеров штаба генерал-лейтенанта Александра фон Цюлова во главе с ним и двумя полковниками, его заместителями.

А танки нужны были для охраны, ибо в кезлинских лесах еще бродили остатки рассеянных подразделений фонцюловской группировки. Война еще не закончилась.

Глава 8. Как был спасен от разрушения польский город.

28 марта наши войска освободили Гдыню. В боях за этот город дивизия все время была на главном направлении удара, вела бои за железнодорожный вокзал и морской порт, понесла значительные потери. Понадобился отдых для приведения людей и всего сложного хозяйства в боевой порядок.

Вскоре двинулись дальше на северо-запад вдоль побережья Балтийского моря, но натолкнулись на упорное сопротивление откатывавшихся немецко-фашистских войск.

Впереди нас был небольшой польский город, занятый немцами. С моря их поддерживали немецкие военные корабли. Предстояло готовиться к новым тяжелым боям.

Было начало апреля. Стояла теплая весенняя погода с солнцем и яркой распускающейся зеленью.

Однажды, после позиционной артиллерийской и слабой ружейно-пулеметной перестрелки, внезапно все стихло. Замолкла и корабельная артиллерия, которая с моря вела редкий неприцельный огонь. Стало непривычно тихо. Было непонятно, чем это вызвано. Разведке поручили выяснить, в чем причина.

На рассвете наша разведгруппа из 7 человек, в том числе 2 радиста с рацией, под моим командованием отправились в направлении этого городка.

Шли тихо, молча, соблюдая все каноны разведочной практики. Но на всем пути от наших передовых позиций не встретили ни вражеских постов, ни засад. Это нас озадачило — в чем дело?

Подошли к городку, когда было уже светло. Решили разбиться на две группы и проверить с двух сторон, где сосредоточены силы противника. В случае отсутствия немцев решили вновь собраться вместе у костела, острая вершина которого виднелась вдали, очевидно в центре города.

Осторожно продвигались вперед в направлении костела, осматривая пространство вокруг каждого дома и ожидая за каждым из них какой-нибудь ловушки. Шли мы, держа в руках наготове гранаты, а на груди автоматы. Никаких сюрпризов до самого костела не последовало. Так же спокойно пробралась сюда на соединение с нами и вторая группа во главе с командиром взвода нашей разведроты.

Заглянули в ближайший к костелу дом, расположенный в глубине сада. Жителей дома не было, в нем было пусто, вещи все на местах, а на обеденном столе стоял большой, еще теплый чайник и рядом неубранная посуда.

Проголодавшись и продрогнув от предрассветной весенней свежести, мы решили здесь закусить и обсудить положение. Все еще было неясно, с чем связано исчезновение немецких солдат и местных жителей.

Основательно подкрепившись своими запасами, запили чаем из хозяйского чайника и продолжили поиск. В нескольких соседних домах также не оказалось жителей. Это нас встревожило — не угнаны ли поляки немцами? Подошли к костелу, услышали в нем голоса, и тут же разобрали, что это польская речь. Заглянули и мгновенно оказались в окружении радостной и взволнованной толпы людей.

В костеле собралось несколько сот человек. По рассказу поляков, несколько тысяч жителей городка прятались в подвалах немногих двух- и трехэтажных здании этого населенного пункта на побережья Балтики. Из разговора в костеле выяснилось, что немцы накануне вечером спешно стали эвакуироваться, предупредив поляков, что ночью, якобы, начнется массированный обстрел города советской артиллерией.

Жители с детьми поздно вечером стали собираться в костеле и других каменных зданиях, в которых можно было бы как-либо укрыться от обстрела.

Из дальнейших разговоров с поляками, которых успокоили, что обстрела города нашей артиллерией не будет, раз немцы ушли, мы поняли, что это была ловушка для частей дивизии.

Постепенно стал ясным план немецкого командования. Он заключался в том, чтобы отвести свои части, выждать, пока в городок втянутся наши войска, и огнем артиллерии с кораблей нанести нам большой урон и сровнять с землей этот польский городок.

Мы сразу же радировали в штаб дивизии о положении в городке, своих предположениях о планах немцев и советовали не спешить со вступлением частей дивизии в этот пункт.

Нам приказали наблюдать за ходом событий, докладывать о положении дел и установить тесный контакт с местным населением.

Ксендзу этого костела мы посоветовали успокоить жителей и рекомендовать им пока не возвращаться в свои дома, ибо немцы ушли отсюда, чтобы подвергнуть городок бомбардировке с моря.

Нужно было что-то придумать, чтобы спасти его от разрушения, а жителей — от жертв.

Из разговора с ними, интересуясь, что за предприятия вокруг, мы узнали, что километров три отсюда находится небольшой толевый завод, где имеется много толи. Внезапно возникла мысль — а что если обмануть немцев и направить их огонь по ложному пути?

Время шло. Солнце двигалось к полудню. Сейчас уже в любой момент мог начаться жестокий артиллерийский налет с кораблей. Необходимо было спешить. Попросили у поляков три велосипеда и направили трех разведчиков на толевый завод с заданием — как только начнется первая пристрелка с кораблей, находящихся далеко в море, зажечь большой костер из рулонов толи, подальше от города и завода. Дым от пылающей толи введет в заблуждение, и огонь будет направлен в том направлении. Разведчики на велосипедах отправились туда.

Других вариантов спасения городка у нас практически не возникало. Доложили командованию, а заодно попросили вызвать авиацию, чтобы штурмовать корабли. План наш одобрили и обещали связаться с авиацией Балфлота. С тех пор, как дивизия вышла к Балтике, у нас в дивизии почти все время находились представители разведки Балфлота.

Время тянулось долго. Проходили минуты, которые казались часами. Нарастало волнение: правильно ли мы оценили и доложили командованию обстановку, правильно ли разгадали план противника? Все это должны были показать ближайшие часы или даже минуты.

Наконец стрелки часов стали подходить к двум часам пополудни, по-армейски к — 14:00.

И тут наверху в небе неприятным гулом засвистел снаряд, глухо ухнул разрывом где-то вдали за городом. Вслед за этим раздалось там же еще несколько глухих взрывов. Мы поняли, что начался обстрел с кораблей, и с нетерпением стали смотреть в сторону толевого завода. Как там наши посланцы? Когда же появится дым от костра?

На душе было двоякое чувство: беспокойства, что мы что-то не учли, и радости, что всё-таки разгадали план и предупредили наше командование. В остальном оставалось только полагаться на естественный ход событий. За посланных к заводу разведчиков были спокойны. Это надежные ребята, они прихватили с собой две канистры керосина, которые дали по нашей просьбе поляки.

Вдали, в стороне от завода, начали медленно подниматься в небо густые клубы черного дыма. Сперва в одном месте, потом неподалеку от него еще в одном. Мы поняли, что наши ребята имитировали три пожара. Это было очень находчиво и, вероятно, помогло еще больше ввести немцев в заблуждение.

Вскоре в нескольких местах вдали от города клубились огромные черные тучи дыма от полыхающей толи.

С кораблей направили туда интенсивный огонь шестиствольных минометов. Наши разведчики вернулись на велосипедах и возвратили их хозяевам. За городом далеко раздавались крики, от которых дрожали стекла домов и позванивала колокольня костела.

Обстрел продолжался около тридцати минут и внезапно прекратился. В небе над морем появились наши штурмовики, которые отогнали корабли в море. Городок стоял цел и невредим, такой, каким наша разведгруппа вступила в него на рассвете.

Жители высыпали на улицы, оживленно беседуя между собой.

Группа поляков, вероятно местное начальство, и за ними толпа людей, направились к нам, сердечно благодарили за спасение от разрушения их маленького, но такого дорогого для них городка. Так наша разведгруппа, проявив находчивость, способствовала сохранению польского города от разрушения и жертв.

На глазах люди, не стесняясь, плакали, обнимались, нас сжимали в объятиях, предлагали выпить, закусить. Непрерывно раздавалось: «Дзенькуем бардзо, панове», «товариши», «русские, добже» и другие приветствия. Для нас это было самой дорогой наградой. Надо было спешить в дивизию, чтобы двигаться дальше.

В ознаменование форсирования советскими и польскими войсками рек Одер и Нейсе и выхода на побережье Балтийского моря правительство Польши учредило медаль «За Одер. Нейсу и Балтику», которой награждались польские и советские воины, отличившиеся в этих боях.

В дни празднования Победы я всегда вместе с советскими наградами прикрепляю к костюму и эту, очень дорогую для меня, медаль, которую вручил мне в 1946 году в Берлине генерал Войска Польского.

Глава 9. Кто важнее: штабной ефрейтор или профессор-филолог?

В тяжелых боях на подступах к Гдыне части дивизии взяли в плен много немецких солдат. Предстояло выяснить, какие силы противника обороняют город — важный морской порт на Балтийском море. Пришлось побеседовать с большим количеством пленных. Привлекло мое внимание то обстоятельство, что молодые немецкие солдаты, ссылаясь на верность фюреру, отвечали даже на самые безобидные вопросы неохотно, ссылались на незнание и, одурманенные геббельсовской пропагандой, не верили в возможное поражение фашистской Германии. Иные в истерике начинали даже выкрикивать фашистские лозунги последнего года войны, которыми их напичкали руководители гитлерюгенда.

Они слепо верили в новое оружие, которое ежедневно воспевала фашистская печать, и которое, якобы, должно вот-вот появиться.

Солдаты постарше возрастом вели себя более спокойно и рассудительно, охотно отвечали на вопросы касательно их непосредственной службы, или, в лучшем случае, роты, взвода, но действительно мало знали о частях и соединениях, оборонявших город.

При беседах с пленными я обратил внимание, что увеличилось количество солдат более старших возрастов. Это являлось результатом тотальной мобилизации мужчин на фронт в последний период войны.

Интересной представляется беседа с одним из тотально мобилизованных. Фамилию и имя его я не запомнил, но в подробностях сохранился в памяти наш разговор. Это был Stabsgefreite — штабной ефрейтор лет 47–50, с приятным моложавым лицом, умными глазами, седеющими короткоостриженными волосами и с несколько ироничной улыбкой. Держался он независимо и спокойно, отвечал на вопросы коротко и толково. Мне захотелось подробнее расспросить его о семье и о том, что побудило его, уже немолодого человека, пойти в армию и участвовать в захватнической войне. Я тщательно подбирал фразы, чтобы спросить его об этом, как внезапно он на правильном русском языке сказал, что понимает и говорит по-русски, да и другие славянские языки знает, и мне не нужно затруднять себя, чтобы точнее задавать вопросы по-немецки.

Я удивился. Мы сразу же перешли на русскую речь.

Из разговора с ним я узнал, что он штабной ефрейтор, выполняет функции писаря и казначея роты. У него семья — жена и двое детей, они эвакуированы из Грайфсвальда на запад Германии. С семьей он сейчас потерял связь и не знает, что с ними. Надеется найти их. В число тотально мобилизованных попал, поскольку не состоял в национал-социалистской партии. Местные нацистские руководители считают его недостаточно лояльным по отношению к рейху, тем более, что он — профессор-славист Грейфсвальдского университета. Знает группу славянских языков: русский, болгарский, сербский, словенский, словацкий, польский и чешский, которые в определенной степени родственны между собой.

Как славист знаком с русской литературой, не современной, конечно, а с классикой. При этом ефрейтор назвал мне произведения Достоевского, Льва Толстого, Пушкина, Чехова, Горького. Он признался, что не читал, но знает о Шолохове, и очень хотел бы прочитать «Тихий Дон».

У Толстого он наиболее высоко ценит «Крейцерову сонату», но подчеркнул, что это — его личное пристрастие.

Беседа наша была довольно длительной. Мне было очень интересно разговаривать с ним, тем более что позволяло время.

Ефрейтор понимал, что фашизм терпит крах и дни его сочтены, но жертв еще будет много до конца войны: Гитлер бросает в бой последние людские резервы из тотально мобилизованных стариков и подростков. Это все необученные резервы и по существу — смертники.

И вот перед концом беседы я задаю ученому-слависту последний вопрос: почему он, профессор, свободно владеющий столькими иностранными языками, пребывает всего лишь в чине ефрейтора? Не оскорбляет ли это чувство его достоинства? И почему так характерна для Германии милитаризация? Ведь обе последние мировые войны исходили с германской земли.

В ответ ефрейтор нарисовал мне историческую картину германского милитаризма, почему и как он возник. Мне показался интересным его взгляд на этот вопрос, и я привожу довольно подробно рассуждения штабного ефрейтора, попавшего в плен под Гдыней.

— Прежде всего, почему он стал славистом? Он неплохо знает историю Германии и может это объяснить.

В Х–ХV веках германцы, создавшие после победы в войнах «Священную Римскую империю», захватили многие земли славян и прибалтийских народов. Поэтому решил изучить славянские языки, познать жизнь, быт и культуру славянских народов, их различных ветвей и оттенков. Тем более, что в самом центре Германии до сего времени сохранилась, не поддавшись ассимиляции, небольшие славянская народность — лужицкие сорбы.

После крестьянской войны в XVI и тридцатилетней войны в XVII веках усилилась децентрализация Германия, которая распалась на отдельные королевства, княжества и герцогства со своими войсками. Часто это были наемные армии, вплоть до найма курфюстами к себе на службу шведских наемников. Германия раздробилась почти на три сотни отдельных территорий, более полусотни отдельных городов и свыше 1000 феодальных рыцарских поместий. Весь период второй половины XVI и почти полностью XVIII век можно считать периодом абсолютизма в мелких герцогствах и княжествах Германии.

Так как часто это бывали территориально очень малые и довольно бедные княжества, вплоть до отдельных городов, то и армии в них были небольшие, и часто в них командовали наемными армиями офицеры в чине лейтенантов или капитанов.

В междоусобных войнах царили жестокие правила, и зачастую победителям отдавали завоеванные города и крепости на разграбление.

Такое положение внушало жителям страх, а часто и преклонение перед силой, т.е. перед военными. Военные все больше и больше приобретали значимость в правящем обществе. В XVIII веке возвысились Австрия и Пруссия. Объединение Германии Бисмарком произошло на прусско-милитаристской основе. После победы Пруссии над Австрией был создан Северо-Германский Союз, а после франко-прусской войны 1870–1871 гг. — провозглашение Германской империи. Так возникла вторая империя.

Поэтому Гитлер, захватив еще ряд земель Польши, Чехословакии, присоединив Австрию, назвал свое фашистское государство Третьей империей — das dritte Reich, очевидно имея в виду, что до него в истории Германии была созданная германским королем в Х веке «Священная Римская империя» на германских землях, кайзеровская империя — до революции 1918 года, и, наконец, гитлеровская империя.

— Но мне кажется, — говорил пленный ефрейтор, — что она уже в агонии. И слава богу. Этому ужасу приходит конец. Я этому рад.

Причин сомневаться в искренности его слов не было. Мне было интересно слушать его. Он продолжал свой рассказ:

— Ни одна из этих трех империй не принесла счастья немецкому народу. Они раздирались внутренними или внешними войнами в силу их милитаристского характера. Ведь в Германии сейчас так: если кто капитан или лейтенант в запасе, или даже штабной ефрейтор, как я, например, то в переписке это ставится на первое место, кем бы ни был этот человек в мирной жизни. Гитлеризм возродил дух милитаризма.

Так, например, у нас принято сейчас подписывать бумаги:

Leutnant a.D., Prof. —

— лейтенант запаса, а потом уже — профессор, или как у меня до мобилизации в армию:

Stabsgefreite a.D., Prof. Dr.

— Кто важнее? Кто стоит на первом месте! Так, вероятно, веками у нас вошло уже в плоть и кровь. И выход вижу только в одном: развенчать и похоронить дух германского милитаризма, изменить направление мышления моего народа в сторону мира, а не войны. Только так Германия сможет стать великой и мирной державой.

— Надеюсь, что она не расколется снова на части, как в средние века, — закончил ефрейтор.

Увы, история послевоенной Германии развивалась несколько иначе, чем он предполагал.

Возвращается она на предсказанный штабным ефрейтором, профессором-славистом, путь объединения и демократия лишь спустя много лет после нашей беседы.

Глава 10. Прощание с фронтовыми друзьями.

Больших и маленьких эпизодов в Великой войне было множество. Но не все сохранились в памяти достаточно четко, чтобы можно было их описать. Наиболее запомнившиеся я ранее указал. Но совершенно четко остались в памяти образы фронтовых друзей. О некоторых я уже упомянул. Но их было много, и хочется назвать еще других.

Наступил конец войны.

Отпраздновали Победу на острове Рюген. Наступила мирная, но тоже беспокойная военная жизнь на германской земле. О ней я пишу в своих воспоминаниях далее.

Эту же главу мне хочется завершить воспоминанием о последних днях своего пребывания в дивизии, передислоцированной с острова Рюген в г. Висмар. В сентябре из штаба армии пришло указание о направлении меня в Берлин в распоряжение Советской военной администрации в Германии. Предстояла разлука с друзьями, с которыми породила фронтовая жизнь.

Майор Дмитриев и ст. лейтенант Мошников поручили разведчикам организовать прощальный обед. За обильным столом прощался я с людьми, ставшими мне близкими и дорогими, мы поднимали бокалы и целовались на прощанье.

Первым делом мы молча подняли бокалы за павших наших однополчан и наших разведчиков, знакомых и незнакомых, и за нашего погибшего друга Сеню Богатырева, литературного сотрудника дивизионной газеты. Высокий, весельчак и балагур, всегда с шуткой на устах, он был способным корреспондентом и храбрым солдатом. Погиб, когда возвращался на попутной машине с передовой во время вражеского артобстрела в последние дни войны.

Вообще надо сказать, что наш разведотдел дружил с литработниками дивизионной газеты. Часто приезжали к нам из части за материалами «два Семена» (так мы называли Семена Богатырева и Семена Фельдмана) и «пиит» Иванов — поэт из Карелии. В редакции у них роли распределялись так: Богатырев писал очерки о людях дивизии, очень часто — о наших разведчиках, и другие статьи на военные темы; Фельдман, до войны работавший в «Правде», вел раздел политики, международного и военного положения и писал передовые; Иванов — одаренный поэт, остроумный и сатирически настроенный человек — писал стихи, фельетоны, сатирические заметки и вообще — развлекательную тематику, что так необходимо было на фронте.

Все трое из «дивизионки» были у нас желанными гостями. У разведчиков, помимо последних данных и сведений о противнике, они всегда могли выпить и закусить и, кроме того, получить в подарок трофейные часы или пистолет. Иванов и Фельдман были постарше Дмитриева и меня, а Богатырев — наш ровесник. Мы очень тяжело переживали его гибель.

От поминания погибших на прощальном обеде мы перешли к здравице за живых, за каждого из тех, кто был рядом в бою и после Победы. Я сейчас, как и тогда, вижу начальника службы радиосвязи дивизии Сашу Сосипатрова — талантливого ленинградского инженера, потерявшего в блокаду многих родных, неутомимого в работе, любителя литературы и русских народных песен.

Вижу строгого, но в душе доброго майора Плеханова — начальника оперативного отдела штаба дивизии, непосредственного начальника Петра Белова и работавшего в связке с майором Дмитриевым — моим непосредственным начальником.

С майором Плехановым мне пришлось общаться довольно тесно: он был очень дотошным человеком и вникал в глубину событий. С ним нам приходилось разбираться в немецких картах и трофейных штабных документах. Это нас сблизило.

Глава 11. Короткая, но памятная встреча.

В мае 1984 г. я получил известие, которое потрясло и печалило меня. Нелепый трагический случай оборвал жизнь хорошего знакомого — немолодого, но еще бодрого и полного энергии немецкого антифашиста, пережившего нацистский концлагерь с 1941 по 1945 год и освобожденного Советской армией.

В газетах в те дни была напечатана маленькая заметка: на территории южной части ГДР прошел ураган, который вызвал большие разрушения. Имеются человеческие жертвы.

Одной из них оказался мой знакомый — 70-летний Эрих Артес. В Тюрингском лесу, где он был еще с одним туристом в очередном походе, внезапно налетевший ураган начал валить деревья. Упавшее дерево насмерть придавило Эриха.

Заядлый любитель путешествий и походов, он был руководителем туристских групп в вузе. Высокий, худощавый, с приятной улыбкой на открытом загорелом лице. Эрих вызывал симпатию к себе. Его манера общения с людьми характеризовалась доброжелательностью. Мы были знакомы недолго, во время его приезда в Москву успели подружиться, и наше знакомство продолжалось в дружеской переписке.

Удивительно, как живо и заинтересованно реагирует этот немолодой человек, имеющий 5 внуков, на сложнейшие международные события того времени (80-е годы). Как он видит его существующую в мире напряженность. Он делится в письме своими раздумьями: «...Мы, пожилые люди, в своей жизни многое пережили, но эта продолжающаяся напряженность с угрожающим кулаком атомного уничтожения не способствует уравновешенной жизни, о которой каждый человек мечтает в старости... И спрашиваешь себя, как сложится жизнь наших молодых людей? Для меня лично этот вопрос больше не стоит после того, как наряду с тяжелыми годами я вместе с моей любимой женой пережил много-много хорошего...»

Так может писать только убежденный антифашист, борец за мир, обеспокоенный судьбой не только своей семьи, но и своего народа, и судьбой всего мира. Так может размышлять человек, переживший ужасы фашистских концлагерей и бесчеловечность войны на уничтожение.

Незадолго до нашей встречи умерла жена Эриха. Он тяжело переживал утрату и целиком ушел в любимую работу, чтобы его не подавило внезапно наступившее одиночество. Это просматривается в его письмах ко мне. В одном из них после возвращения домой из Москвы Эрих писал: «Мои друзья ухаживали за могилой моей жены, поэтому цветы не засохли, хотя в нашей республике уже длительное время стоит сильная жара. Это было моей большой заботой». В этом же письме он сердечно приглашает меня с женой приехать к нему в гости, чтобы мы, после долгих лет перерыва, вновь побывали в тех местах, где когда-то, в дни молодости, в послевоенные годы своей работой стремились крепить дружбу народов. Для этого он предоставит и свою квартиру, и знания о республике.

Неоднократно, устно при встречах и в письмах, Эрих возвращается к этому вопросу, обещает показать всю республику, которой гордится, и в создание которой он вложил много труда и энергии. Особенно ему хочется побывать со мной там, где в войну прошел боевой путь моей дивизии, и те места, где протекала моя послевоенная жизнь и работа в Советской военной администрации в Германии.

Такими местами были Померания, Штральзунд, остров Рюген, Шверин, Висмар, Росток, Франкфурт на Одере, Гюстров, Берлин, Лейпциг. В неусидчивой жизни военного человека дольше всего мне пришлось прожить в Лейпциге — с июля 1947 до конца 1949 года.

За пятилетнее пребывание на земле послевоенной Германии понравились мне многие характерные черты ее простого народа — трудолюбие, аккуратность и дисциплина, любовь к музыке, чистоплотность, а также выстраданные им в тяжелых испытаниях доброжелательность и миролюбие. Отсюда и пошла послевоенная инициатива в осуществлении лозунга, рожденного этими тяжелыми испытаниями: никогда не должна возникать угроза войны с германской земли ни одному народу.

Такая формула, полагаю, должна стать общепринятым достоянием и политическим кредо каждого народа мира. И если ее возьмет на «вооружение» каждая страна, то никакого грозного оружия человечеству не понадобится. Только в этом случае оно избавится от тяжелейшей своей болезни угрозы войн: больших и малых, мировых и локальных, обычных и ядерных.

Письма Артеса всколыхнули во мне воспоминания о пережитом: тяжелом и хорошем, фронтовом и повседневном. Но, прежде всего, воскресли в памяти встречи с людьми. В основном это были короткие, но очень памятные встречи, которые запечатлелись во многих случаях до мельчайших подробностей. И здесь мне пришлось столкнуться с одним удивительным свойством человеческой памяти: со временем обостряются какие-то детали, на которые раньше почти не обращал внимания или же замечал их только вскользь, мимолетно. И вместе с тем ускользают из памяти точные даты, какие-то отдельные штрихи, которые, возможно, и представили бы сегодня интерес для читателя. Но мне кажется, что главное в этих встречах — ощутить внутреннюю сущность собеседника, почувствовать внутренний мир и влияние конкретного человека, ибо каждый человек интересен по-своему. Я стараюсь передать это в записи своих воспоминаний не знаю. Я стараюсь в них не приукрасить, но и не исказить людей, с которыми волею судьбы пришлось мне встречаться, представить их лучше или хуже, а показать такими, какими они предстали во время наших встреч, какими их тогда воспринимал.

Возможно, что в такой трактовке окажется много субъективного, но, вероятно, какая-то доля субъективизма неизбежна, ибо каждый человек, в том числе и автор воспоминаний, в своих суждениях и оценках индивидуален. Во всяком случае, в каждой упоминаемой в записках встрече я старался предельно искрение передать мысли и чувства, владевшие мной тогда, описать внешние формы проявления и человеческие мотивы общения, обусловленные ходом событий тех уже далеких, но еще близких нам — их участникам — послевоенных лет.

Я не психолог, поэтому не пытаюсь дать психологический анализ или портреты людей, с которыми у меня были короткие, но памятные встречи. Но с течением времени я пришел к мысли, что в своей жизни на этапе 1945–1949 годов мне пришлось встречаться со многими незаурядными людьми, и мне захотелось рассказать об этих встречах и этих людях.

Побудило меня к этому известие о трагической гибели Эриха Артеса — человека, с которым за время нашей сравнительно недавней (в 1983 г.) встречи в Москве и последовавшей за этим перепиской связали теплые дружеские отношения. Очевидно, большинства из тех, кого я вспоминаю в своих записях, тоже уже нет в живых (ведь все мы смертны!), но все они оставили какой-то след в человеческой цивилизации, и было бы несправедливо об этом забывать.

Глава 12. На острове Рюген.

Вернусь к первым послепобедным дням, когда и находился еще в своей дивизии на острове Рюген.

Здесь, на только что освобожденной от гитлеровских войск земле, начались для меня многочисленные встречи. Обустраивалась разрушенная войной мирная послевоенная жизнь обширного района. И вопросов, естественно, возникало больше, чем ответов. Это были встречи с бургомистрами, коммунистами, социал-демократами, бедными и зажиточными, представителями юнкерства и офицерства, ранеными и выздоравливающими в приморских госпиталях, явными и скрытыми национал-социалистами, молодежью и стариками.

У всех возникали какие-то вопросы и проблемы, порой очень сложные. Все они требовали ответов и решений, иногда — очень срочных. Повседневная жизнь людей разворачивалась во всем своем многообразии и часто — неожиданными сторонами.

Но один случай заслуживает того, чтобы рассказать о нем подробнее.

Победу в майские дни 1945 года наша дивизия в составе 2-го Белорусского фронта после упорных боев встретила на освобожденном от войск противника острове Рюген. Это самый большой германский остров, связанный с Мекленбургским побережьем двухсполовиной-километровой дамбой с г. Штральзунд. Побережье острова очень изрезано и извилисто, с множеством заливов, лагун, паромных переправ и полуостровов. По побережью раскинуты рыболовецкие поселки, многочисленные курорты и пляжи.

Дамба была частично разрушена, и наши саперы, устроив временную переправу, обеспечили переход частей дивизии через Штральзунд на остров. Очистив его от остатков частей противника, дивизия приступила к залечиванию боевых ран и к налаживанию нормального армейского быта. Командир дивизии Герой Советского Союза полковник Василий Михайлович Мешков был назначен командующим войсками и начальником гарнизона группы Советских войск в северной части острова.

Эта часть острова представляла собой лесистую местность на побережье Балтийского моря, сочетающуюся с песчаными дюнами у моря, изрезанную густой сетью переправ и каналов, на которых неподвижно замерли многочисленные самоходные баржи. В курортных городках расположились госпитали, заполненные многими тысячами раненых немецких солдат, большей частью — моряков. Немецкие врачи и обслуживающий персонал в большинстве оставались на своих местах.

На полковника Мешкова армейское командование возложило ответственность за налаживание нормальной жизни, организацию работы всех служб жизнеобеспечения этого района острова. Прежде всего, необходимо было наладить подачу электроэнергии, воды, бесперебойное снабжение продовольствием и всем необходимым для населения и госпиталей. Также возникала первоочередная потребность в организации местного самоуправления в городах, поселках и деревнях района, налаживании общественно-политической деятельности антифашистских сил. К концу войны население острова значительно увеличилось за счет притока большого количества беженцев. Поэтому проблемы многократно возросли, и следовало их неотложно решать.

Эти задачи и стали главным в деятельности местных штабных служб дивизии. К их решению командование привлекло и меня.

Штаб дивизии размещался в поселке Пархов, расположенном недалеко от городка Вик. Здесь и протекала вся непривычная для нас — боевых офицеров — работа по налаживанию нормальной хозяйственной жизни обширного населенного района.

8-го мая 1945 года части дивизии прошли парадным строем перед командованием в честь Победы. Были затем отобраны кандидаты для участия в Параде Победы в Москве. Одним из них стал наш лучший разведчик Иван Киселев.

Однажды в солнечный майский полдень, вскоре после Дня Победы, в штабе дивизии, где я в это время был дежурным, зазвонил телефон. Знакомый капитан — врач одного из полков дивизии, ленинградец, волнуясь, рассказал мне, что он узнал очень важное.

На территории, которую занимает один из батальонов полка, в лесу примерно в 3-х километрах от ближайшего населенного пункта находится усадьба — отдельная вилла, обнесенная высокой кирпичной оградой. Полковые разведчики выяснили, что в ней проживает профессор-медик, который занимается здесь научной работой. Об этом они сообщили ему — полковому врачу. Побывав на месте, он с трудом выяснил у садовника этой усадьбы, что в ней живет профессор медицины Отто Варбург. Других сведений и каких-либо подробностей капитан не смог выяснить, поскольку не владел немецким языком. Сам профессор к нему не вышел, по словам садовника, он чувствовал недомогание, ведь профессор уже в довольно пожилом возрасте. Но, скорее всего, по мнению капитана, он просто побаивался советского офицера.

Ведь еще только-только закончились бои на острове, и немецкое население с тревогой и страхом смотрело на людей в военной форме со звездочками на фуражках и пилотках.

Все было ново и неясно на замерзавшем в тревожном ожидании, в предчувствии новых перемен.

Врач сказал мне, что он профессор Отто Варбурга по специальной медицинской литературе — это один из известных специалистов по биохимии, автор ряда работ по физиологии и теоретической медицине и просил доложить об этом командованию.

Глава 13. В Берлине.

Напряженные дни наступившего затишья и затаенного ожидания жителей Берлина после подписания в Карлсхорсте акта о безоговорочной капитуляции гитлеровских вооруженных сил сменились днями внезапно развернувшейся активности. Политическая жизнь стала стремительно набирать темп. Это было как бы пробуждение от шока, потребность в действиях. Толчком послужил приказ № 2 Советской военной администрации в Германия (СВАГ) от 10 июня 1945 г., которым были разрешены создание и деятельность антифашистских политических партий и массовых организаций в зоне Германии, занятой советскими войсками. Этот приказ вызвал цепную реакцию.

Естественно, что первой выступила перед народом Коммунистическая партия Германия, основной состав ЦК которой прибыл из Москвы. В своем обращении от 11 июня 1945 г. она призвала к полной ликвидации остатков фашизма и милитаризма, устранению капиталистических монополий и помещичьего землевладения, установлению «подлинной власти трудящихся». КПГ выступила за парламентско-демократическую республику со всеми правами и свободами для народа.

15 июня 1945 г. выступила с обращением Социал-демократическая партия Германии. 19 июня обе партии уже подписали соглашение о совместных действиях по восстановлению разрушенной экономики и организация демократических органов самоуправления. Образуются две буржуазно-демократические партии: Христианско-демократический Союз (ХДС) и Либерально-демократическая партия (ЛДП).

Спектр политических сил расширяется, втягивая в свою орбиту все более широкие слои населения.

Параллельно происходят коренные социально-экономические преобразования: отчуждение предприятий и земель у активных деятелей нацистского режима, создание народных предприятий, организация на них производственных советов, создание народной полиции. Осенью 1945 г. проведена демократическая земельная реформа: получили землю более 200 тыс. батраков и переселенцев и 125 тыс. малоземельных крестьян. В рабочем классе растет стремление к единству. В результате этого 21–22 апреля 1946 г. в Берлине на совместном съезде происходит объединение КПГ и СДПГ, представляющих соответственно 620 тыс. коммунистов и 680 тыс. социал-демократов, в социалистическую единую партию Германии — СЕПГ. Лидеры партий Вильгельм Пик и Отто Гротеволь избираются равноправными председателями СЕПГ.

Сложные житейские дороги, пройденные в довоенные и военные годы, привели к моим послевоенным встречам в Германии. В октябре 1945 года я был направлен на работу в Советскую военную администрацию в Германии.

Обоюдная занятость на работе, смена адресов проживания при стремлении выбраться из плена московских коммуналок, телефонная необустроенность Москвы и другие житейские обстоятельства привели к тому, что постепенно наше общение ослабевало и прекратилось. В этом никого из нас винить не следует. Но память сохранила образ товарища, а фотографии напоминают о нем — интересном, эрудированном и памятном мне человеке.

Реорганизация Отдела политического советника привела к организации Управления информации СВАГ, где в Берлине-Карлсхорсте и протекала моя работа референта отдела культуры, а затем — отдела радиовещания до июля 1947 года. Здесь и пересекаются мои пути и тех людей, о которых я расскажу ниже.

В этом Управлении сконцентрировался, если можно так сказать, интеллектуальный цвет Советской военной администрации; большинство офицеров были люди, призванные в армию из запаса, прошедшие фронт и имевшие соответствующие специальности и жизненный опыт.

Политики и дипломаты, историки и международники, писатели и литературные критики, ученые и инженеры, профсоюзные работники и музыканты — люди образованные — все они, в большинстве своем — искренне, были сцементированы единой целью — помочь демократическим силам Германии обрести свое будущее, встать на путь мира, повести растерянный и опустошенный нацизмом народ к духовному и нравственному возрождению.

Предстояло строить новую Германию, дружественную своим соседям, всему миру и всем народам. Для этого здоровым силам, освобожденным от оков фашизма, нужна была дружеская помощь — моральная и материальная. Управление информации СВАГ и было одним из двигателей такой помощи возрождающимся демократическим структурам немецкого народа в Советской зоне оккупации Германии.

Исследовать все выполненное в период с мая 1945 года по октября 1949 года — момента создания ГДР — это задача историков. Она охватывает большой диапазон проблем, вместивший в себя коренные преобразования всех сфер жизни общества: экономику, политику, культуру, мораль, исковерканных идеологией нацизма.

В этих воспоминаниях и размышлениях хочу лишь благодарно вспомнить тех людей, с кем пришлось в этот сложный период послевоенной истории встретиться в Управлении и вместе, бок-о-бок, работать свыше полувека назад.

Прежде всего в памяти всплывает образ начальника Управления Сергея Ивановича Тюльпанова, профессора, доктора экономических (или исторических — точно не помню) наук. Но это не столь важно, ибо в каждой из них он был очень эрудирован, обладал живым острым умом и умел всегда в сложных ситуациях находить нестандартные решения. Естественно, он пользовался большим авторитетом у сотрудников Управления.

Крупный полный мужчина высокого роста, с лысиной, в звании полковника, а затем — генерал-майора, Сергей Иванович Тюльпанов был всегда выдержан, вежлив, и, я бы даже считал, не по-военному мягок с подчиненными. В разговоре с ним никогда не чувствовался офицер высокого ранга. И, конечно, голос — профессорский, мягкий, убеждающий, отнюдь не полковничий командный.

В этом мне не раз приходилось убеждаться, когда, будучи дежурным по Управлению, утром, по приходе Тюльпанова, отдавал рапорт и докладывал о событиях за вечер и ночь.

Внешне распорядок дня и работы в Управлении напоминал военный, однако в самой работе, общении людей, методах решения вопросов царила атмосфера творчества, доброжелательности, четкости и высокой культуры. И мне представляется сейчас со всей очевидностью, что главным приводом этого слаженно работающего механизма являлся сам Сергей Иванович, хотя внешне это ни в чем особенно не проявлялось. В Управлении раз в две недели проводились так называемые дни офицерской учебы. Это были не дни военных занятий и изучения уставов, а дни изучения истории, политики, дипломатии, литературы, искусства, развития партий и профсоюзного движения, научно-технических достижений и других аспектов истории и текущего момента Германии. Диапазон изучаемых вопросов был очень широк. Большое внимание уделялось вопросам расстановки классовых сил страны на разных этапах ее истории, отношения собственности, земельной реформы, проблемам воспитания и обучения молодежи, отношения к различным категориям членов НСДАП и других объявленных преступными нацистских организаций, и другим вопросам, наиболее актуальным в данной конкретной обстановке.

Лекторами и преподавателями на занятиях выступали свои же сотрудники из отделов Управления соответственно направлениям их служебной деятельности и образованию. С уверенностью можно утверждать, что в это время мало было таких учебных заведений или даже университетов, где бы слились воедино целенаправленная практическая деятельность, поиск нового и взаимообогащение знаниями, сочетающиеся с откровенным выражением мнений по актуальным вопросам.

Но самое ценное, на мой взгляд, заключалось в том, что происходила свободная творческая дискуссия, без оглядки на чины и ранги. В качестве ведущих выступали свои же товарищи, работающие рядом с тобой. И в каждом из них выступала порой неожиданная грань мышления, которую не замечал ранее. Согласитесь, что в период 1946–1947 годов такие свободные дискуссии в поисках правильных путей развития общества, в том числе и освобожденной от фашизма Германии, не очень одобрялись высшим руководством страны и армии. Но, тем не менее, так было в «Тюльпановской академии», как прозвали между собой сотрудники наши дни «офицерской учебы».

Уровень лекций и обсуждений был весьма высоким, соответствующим над собой. Много, пожалуй, большинство, составляла прошедшая войну молодежь. Одними из главных требований были свободное владение немецким языком, знание истории и культуры Германии, профессиональный уровень принимаемых решений.

Последующая судьба коллег по Управлению мне неизвестна. Лишь как-то дошла весть, что некоторые из них по возвращению домой после службы в СВАГ подверглись необоснованным репрессиям 1948–1950-х годов. Тогда это коснулось многих офицеров Советской армии, которые в послевоенные годы служили в Германии. О судьбе других я узнал более поздние годы, многих уже нет в живых.

Уже дома, в Союзе, я неоднократно видел в печати сообщения с фамилией Сергея Ивановича Тюльпанова, как проректора Ленинградского университета. Встречать его лично после 1949 г. мне не доводилось.

В прохождении описанных «тюльпановских университетов» в Управлении информации СВАГ принимали участие тогда молодые офицеры-фронтовики Андрей Эшпай, Женя Плимак и другие мои товарищи того сложного и трудного времени.

Из числа офицеров более старшего возраста очень много полезного для работы и для общего уровня знаний преподнесли нам тогда уже известный литературовед и критик Александр Львович Дымшиц — начальник отдела культуры, международник Владимир Григорьевич Мулин — начальник отдела радиовещания, писатель Симовский-Вейтков, майор Шифрин, работавший до войны заместителем наркома просвещения РСФСР, капитан Николай Андрианов — референт отдела радиовещания и другие. Фамилии многих, к сожалению, в памяти не сохранились. Характерно, что эти люди не гнались за высокими воинскими званиями, удовлетворялись скромными капитанскими и майорскими погонами. А молодежь большей частью носила боевые ордена и лейтенантские звездочки, редко доходила до звания капитана, самоотверженно с интересом работала, училась — как губка впитывала в себя знания и опыт старших, втайне уже строила планы своей жизни на гражданке дома. Но пока это были лишь мечты, исполнение которых зависело от хода событий и всемогущих армейских кадровиков.

Завершая свою «военную лейтенантскую карьеру», в 1950 г. в Калинине я встретил писателя Симовского-Вейткова. Он — майор — работал здесь инструктором политотдела спецчастей Калининского гарнизона, и, конечно, занимался литературной работой. Мы были очень рады этой встрече и отметили ее хорошим совместным ужином в ресторане Дома офицеров. Еще свежи были в памяти берлинские впечатления, мы охотно вспоминали эпизоды из жизни нашей «тюльпановской академии». В ней Симоновский-Вейтков часто и горячо выступал с аналитическими лекциями. Помню, что в них его анализ всегда отличался своеобразным нестандартным ракурсом, нетрадиционным логическим мышлением. Это всегда вызывало горячие споры и оживление, его выступления ожидали с нетерпением и даже, полемизируя с ним, подзадоривали на диалог.

Атмосфера в «тюльпановской академии» способствовала свободному всестороннему изучению проблем того периода, и она так не походила на обстановку в других подразделениях Советской военной администрации в Германии, да и вообще на всю жесткую регламентацию жизни в стране. Возможно, что в то время это была единственная такая «академия».

Уже дома, в Москве, когда я работал по своей инженерной специальности, мне довелось встретиться с профессором, заведующим кафедрой ВГИК Александром Львовичем Дымшицем, несколько раз видеться в здании в проезде Сапунова с заведующим отделом международной жизни «Учительской газеты» Владимиром Григорьевичем Мулиным, случайно столкнуться у вестибюля метро станции «Площадь Свердловского» с аспирантом философского факультета МГУ Женей Плимаком, впоследствии ставшим известным ученым — доктором исторических наук. Его фундаментальные философские и исторические публикации часто можно было видеть на страницах солидных журналов.

Всегда эти неожиданные встречи сопровождались теплом искренними улыбками, долгими и крепкими рукопожатиями, восклицаниями: «А помнишь?» или «Помните?!» в зависимости от возраста и положения в бывшей служебной иерархии встреченного (с Эшпаем и Плимаком — первое, с Дымшицем, Мулиным, Симовским-Вейтковым — второе). Запечатлевались встречи обменом телефонами, взаимными призывами и обещаниями обязательно позвонить, еще встретиться, когда будет посвободнее. На этом обычно и завершалось короткое общение. Но вряд ли следует кого-либо винить в этом — жизнь затягивала каждого в новый водоворот дел и событий, выбраться из которого было нелегко.

Послевоенная и послеармейская жизнь каждого имела свои трудности и болевые точки, свои взлеты и падения, которые оставляли мало времени для раздумий, воспоминаний и широкого человеческого общения. А жаль, нестерпимо больно; ведь многих, с кем проходил «университеты», уже нет, и от этого многое потеряно.

Несколько чаще в 50–60-е годы были у меня встречи с Андреем Яковлевичем Эшпаем — ныне известным композитором, лауреатом Ленинской премии.

В те годы мы жили в одном районе, неподалеку друг от друга: он на Студенческой улице, я — на Кутузовском проспекте, да и военные сборы офицеров запаса мы проходили в одной группе. Это, естественно, способствовало тому, что возобновилось наше общение. И с оживлением вспоминали им молодые годы, фронтовые дела, эпизоды карлсхортской жизни, дружеские встречи по вечерам после работы и поездки для ознакомления с сохранившимися достопримечательностями Берлина в пригороде в выходные дни. Андрей Эшпай на наших встречах часто исполнял на пианино музыкальные произведения. Играл он вдохновенно. Я вспоминаю наши поиски в Карлсхорсте рояля для занятий Андрея, его музыкальные фантазии с «голубой рапсодией». По возвращении в Москву он собирался поступать в консерваторию.

Андрей Яковлевич Эшпай окончил консерваторию по классу композиции у Московского. Во время конкурса имени Чайковского в Москве он подружился с лауреатом этого конкурса пианистом из США Ваном Клиберном, фотографии с автографом которого Андрей показывал мне у себя дома на Студенческой улице. О его плодотворном творческом пути говорит музыка многочисленных песен, музыка к кинофильмам, к балету «Ангара», рапсодии, симфонии и другие музыкальные произведения.

Глава 14. В городе вишневых садов.

Вердер — маленький уютный городок на юго-западе недалеко от Берлина, входит в район Потсдама. Он сравнительно мало пострадал во время боев за Берлин, сохранил свою провинциальную тишину и самобытность, уютные красивые домики с красными черепичными крышами, некоторые — с деревянными фахверками, характерными для архитектуры южногерманских зданий. Городок с населением около 12 тысяч жителей живописно раскинулся в долине реки Хафель. Его называют городом вишневых садов. Это излюбленное место отдыха многих жителей Берлина, особенно в период цветения вишен. Но то, что пришлось самому увидеть весной 1946 года, превзошло все ожидания. Расскажу по порядку.

В середине апреля 1946 г. по просьбе немецких товарищей руководство Управления информации СВАГ поручило мне совместно с сотрудником Берлинской военной комендатуры старшим лейтенантом — миловидной молодой женщиной — навестить в городе Вердер одного из старейших социал-демократов Германии Ойгена Эрнста. Ему уже за 80.

Сам из рабочей среды, печатник, он рано вступил в социал-демократическое движение и прошел в нем сложный и противоречивый путь, изобиловавший как моментами высокого подъема, так и многими серьезными ошибками, имевшими тяжелые последствия.

К глубокой старости Эрнст осознал, что раскол рабочего движения в Германии облегчил победу фашистской диктатуры. Поэтому в 1945 году в СДПГ он активно выступил за единство рабочего класса и в конце марта 1946 года вместе с 25 ветеранами социал-демократической партии подписал воззвание, призывавшее к объединению обеих рабочих партий — коммунистов и социал-демократов.

Немецкие товарищи просили Ойгена Эрнста принять участие в открывающемся скоро объединенном съезде КПГ и СДПГ, как человека, чья деятельность является символом единения немецкого рабочего класса. Он в принципе не возражал, но в его возрасте и с его здоровьем не мог твердо обещать. Да и поездка на машине из Вердера, где Эрнст жил, до Берлина могла быть для него слишком утомительной.

Оргкомитет съезда полагал, что просьба и приглашение, исходящие от Советской военной администрации, могли придать намерению Эрнста быть гостем съезда большую уверенность. И вот мы едем на открытом «виллисе» Берлинской военной комендатуры в Вердер к старейшему социал-демократу.

В последние годы своей активной политической жизни с 1926 по 1933 год Ойген Эрнст был городским советником в Вердере. С приходом нацистов к власти он был смещен, некоторое время его продержали в тюрьме, но затем оставили в покое из-за преклонного возраста и болезни. И с 1933 года Эрнст как пенсионер проживал в Вердере в семье родных.

Для ветерана рабочего движения мы, естественно, захватили с собой соответствующие его возрасту сувениры и продукты. Снабжение еще не было достаточно налажено, и продукты питания для населения были нормированы. В машине у нас лежал также букет цветов, который мы хотели вручить Эрнсту по случаю приближающегося праздника І мая 1946 года — Дня мира и труда на освобожденной от фашизма немецкой земле.

Для сокращения пути решили ехать, пересекая город, а не по окружной дороге, опоясывающей Берлин. Для этого нам следовало проезжать через английский сектор Берлина. Мы решились на это, зная, что английские военные власти иногда не прочь предпринять незаконные попытки задерживать советские военные автомашины, следующие из города в Советскую зону через английский сектор.

У нас была официальная миссия и оформленные документы на автомашину советской военной комендатуры Берлина с военным шофером. Моя спутница и я были в гражданской одежде. Въехав в английский сектор города, мы, конечно, заметили, что нашу машину «засекла» патрульная машина английской военной полиции, но, не обращая внимания, продолжили путь. Только попросили водителя строго выдерживать все установленные тогда международные правила. Так, строго по правилам, и ехали мы, правда довольно медленно, зная, что излюбленный метод Эм-Пи военной полиции — это обвинить водителя в превышении скорости.

Как и можно было ожидать, на одном из перекрестков нам поперек неожиданно из какого-то переулка выскочила машина военной полиции, резко заскрипев тормозами. Мы остановились. Сержант-полицейский в белом шлеме, высоких белых ботинках и длинных перчатках с крагами, откозыряв, обвинил водителя в превышении допустимой скорости и предложил следовать за ним в английскую комендатуру.

Все разыгрывалось по заранее намеченному сценарию. Вероятно, засекший нас пост Эм-Пи передал по рации, и нас встретили. Это была явная провокация с целью вызвать инцидент. Водитель нашей машины растерянно оглядывался на нас, не вполне понимая, в чем собственно его обвиняют. Военные полицейские несколькими фразами перекинулись между собой, полагая, что их не понимают, и ожидательно стали жестами показывать, как развернуть машину для следования за ними.

Неожиданно для них моя спутница — старший лейтенант на хорошем английском с чистым произношением принялась их отчитывать за ложь и фальсификацию, заявив, что мы сейчас же сообщим об этом советскому и английскому комендантам. Правильная английская речь, хорошее произношение, энергичный тон и, главное, достоверность доводов вызвали у бравых военных полицейских сперва растерянность, затем изумление и, наконец, веселое умиление. Они, широко улыбаясь («О’кей!»), откозыряли и мгновенно уехали.

Решили, видимо, что в этом случае лучше не связываться. Мелкая провокация не удалась, но чувствовалось, что «холодная» война набирает силу.

Оживленно и весело обсуждая происшедшее, мы продолжили путь, и, выехав за пределы английского сектора, вздохнули свободнее. Въехав в Советскую зону за пределами Берлина, мы далее без происшествий подъезжали к Вердеру.

Вдали с возвышенной части дороги мы увидели блеснувшую ленту реки Хафель, прибрежные зеленеющие луга, раскинувшиеся в долине, и неожиданное, необычное для этого времени года зрелище — в разгаре весны маленькие уютные домики городка и вся территория вокруг них были усыпаны ярко белым покровом снега. Зрелище было действительно потрясающим: все вокруг, сколько мог охватить глаз, белело, лишь изредка в просветах мелькали зеленые пятна — это были возделанные грядки в садах и огородах. На белом покрывале Вердера переливались солнечные лучи. Цвели вишневые сады Вердера, известного в районе большого Берлина своими садами, фруктовыми винами и плодоягодными хозяйствами.

Мы ненадолго остановили машину на взгорье, чтобы полюбоваться открывшимся перед нами великолепным видом цветения вишни. Дом, где жил в семье своих родственников Ойген Эрнст, стоял в глубине небольшого вишневого сада на тихой улице. Все вокруг было покрыто белыми лепестками цветущей вишни.

Этот дом нам показали первые же встреченные на улице прохожие. Ветерана рабочего движения здесь хорошо знали. После окончания войны к нему уже несколько раз приезжали из Берлина на машинах «важные партийные господа», — не преминули сообщить нам те, кого мы спрашивали. — «А советские господа к нему приезжают впервые».

Мы знали, что к Ойгену Эрнсту приезжали до нас представители и от Вильгельма Пика, и от Отто Гротеволя. Объединение обеих рабочих партий было в этот период наиболее актуальной задачей дня, и важно было получить в этом одобрение и поддержку ветерана рабочего движения. Он оказался небольшим, худеньким старичком с трясущимися руками. Вышел к нам, нетвердо переступая ногами, опираясь на трость. Чувствовался возраст — на вид что-то лет 85, высохшее морщинистое лицо, ссутулившиеся плечи. Но поразили глаза — еще живые, не замутненные безразличием. В них проявлялись интерес, мысль, любопытство. Нас порадовало это: мы почувствовали, что беседа состоится, и приехали не напрасно.

Старик был очень растроган вниманием советских военных властей; пролилась старческая слеза умиления оттого, что его помнят и приехали навестить, обрадовался сувенирам и особенно продуктовым подаркам — ведь было еще голодно в этот первый послевоенный год. Оживился, засуетился, приглашая нас сесть, и вслух размышляя, чем бы нас угостить. Женщина — родственница старика принесла банку консервированного вишневого компота — это, пожалуй, было единственное, что имелось в достатке еще от прошлого урожая. Мы ведь находились в городе вишневых садов — Вердере.

Немногим более часа мы были у Ойгена Эрнста. Не хотели утомлять старика, да и говорить ему трудно было — затруднено дыхание. Но прошла беседа интересно, и он с явной неохотой прощался с нами, когда наступило время уезжать.

Мы рассказали ветерану о восстановлении хозяйства в СССР, о работе Советской военной администрации по искоренению фашизма и демократизации жизни в Советской зоне оккупации Германии, поговорили о развертывании политического, экономического и культурного строительства, денацификации, о созыве объединенного съезда КПГ и СДПГ, объединении всех демократических сил, как первейшей задаче в строительстве новой Германии. Ойген Эрнст живо откликнулся на это и заявил, что он все предпримет, чтобы оказаться на съезде: только крайнее состояние сможет лишить его этой радости, и мы можем передать немецким товарищам, что за ним могут приехать в день открытия съезда. И, конечно, добавил он, — надеется, что после этого его обратно доставят домой на машине.

— Как видите, ходок я плохой, пешком не доберусь, — с невеселой улыбкой пошутил он.

Ойген Эрнст обладал еще хорошей для своих лет памятью. Он вспомнил некоторые эпизоды своей богатой событиями жизни, в частности, о своем участии в международных конгрессах социалистов, в недавнем съезде СДПГ. Вскользь упомянул о своей встрече с Лениным, когда Владимир Ильич был в Берлине. Но подробно об этом не рассказывал, ссылаясь на ослабевшую память — не хотел допускать существенных неточностей. Хотя нас это очень интересовало, мы не допытывались, понимая, что время и бури выветривают даже горные породы, а у человека это делают годы и переживания.

Правда, позднее нигде в трудах и в справочном томе к полному собранию сочинений В.И. Ленина я не нашел упоминаний о встрече или ссылки на переписку Ленина с Ойгеном Эрнстом. Возможно, это предстоит еще сделать историкам.

21–22 апреля 1946 года в Берлине состоялся объединительный съезд коммунистов и социал-демократов Советской зоны Германии, на котором руки руководителей этих партий соединил в рукопожатии почетный гость съезда, ветеран рабочего движения Германии, старейший социал-демократ Ойген Эрнст. Соединенные в рукопожатии руки стали символом Социалистической единой партии Германии.

Скончался Ойген Эрнст 31 мая 1954 года в городе вишневых садов.

Глава 15. Встреча в театре.

Этот случай, на мой взгляд, очень интересен своей необычностью и, хотя он выпадает из общего контекста моих встреч, о нем стоит рассказать подробнее.

О предстоящей премьере спектакля заранее известили Берлинские газеты. Во вновь открывшемся театре (кажется, он назывался тогда Гебель-театр) должна была пойти новая постановка. Для театральной жизни полуразрушенного города это было, несомненно, важным событием культурной жизни. К сожалению, тогда не записал и сейчас не могу вспомнить ни названия, ни точной даты постановки спектакля. Оказалось так, что внимание тогда было поглощено другим, и содержанию спектакля не удалось уделить достаточного внимания. Но расскажу по порядку.

Была слякотная берлинская осень 1946 года. В один из промозглых, с мелким моросящим дождиком, дней мы с товарищем по работе решили посмотреть новый спектакль в недавно открывшемся театре. Добрались до него заранее. Спектакли начинались рано, в театре не раздевались — он не отапливался, и зрители сидели в пальто.

Билетов в кассе не было, и нам пришлось пойти к администратору. Получили два билета. Интендант театра извинился, что господам из Советской администрации не может предоставить лучшие места, так как средние места в первом ряду забронированы по телефонному звонку из советской комендатуры для каких-то «важных персон». Для кого — интендант не знал. У нас были билеты в первый ряд, но боковые места (четвертое и пятое). Мы заверили интенданта, что нас это вполне устраивает, и к обоюдному удовлетворению отправились занимать свои места.

Мы с товарищем были довольны, что вообще попали на спектакль: у театра толпились люди в поисках билетов; группой стояли несколько оживленно беседовавших французских офицеров, сожалевших, что не достали билетов. Мой коллега знал французский язык.

Набирала силу культурная жизнь разделенного на секторы, еще лежащего в руинах города. В зрительном зале горел неяркий электрический свет — приходилось экономить электроэнергию. Прозвенел звонок, и зал заполнился народом. Мы заняли свои боковые места в первом ряду. Примерно восемь средних мест оставались незанятыми. Свет в зале несколько притушили. При еще опущенном занавесе началось музыкальное вступление. Тихо звучал оркестр.

Раздались шаги осторожно ступающих людей. В боковом проходе с нашей стороны к первому ряду проходило несколько человек. Невольно наши взоры, как и других зрителей, обратились в сторону вошедших. Глаза уже привыкли к полумраку, и их можно было рассмотреть.

Впереди в черном каракулевом манто с высоко поднятой непокрытой головой с коротко стриженными седеющими волосами, в пенсне, близоруко прищуриваясь, шла пожилая дама, за которой следовали ниже ее ростом женщина лет пятидесяти, пожилой мужчина с длинной седой шевелюрой, несший в руке небольшую сумку и шляпу, и еще две женщины. Все они были одеты в длинные пальто, мужчина — в непромокаемый плащ. Замыкал шествие высокий, подтянутый, спортивного типа молодой человек в советской военной форме со знаками отличия старшины на погонах пограничника. На боку у него висел маузер в деревянной кобуре. Выглядело это довольно внушительно. Группа, пригибаясь, заняла свободные места в первом ряду. Публика удивленно, с интересом смотрела на прибывших. Место старшины оказалось рядом с моим.

Приподняли занавес, и начался спектакль. Тихо звучали аккорды музыки. Постепенно усиливалось освещение сцены, и я начал незаметно осматривать пришедших, оказавшихся нашими соседями по ряду.

Дама в пенсне обратилась к сидящей рядом с ней в кресле со старшиной женщине и что-то сказала ей шепотом. Та в ответ почтительно кивнула головой. Мы с товарищем тихонько обменялись парой фраз по-русски по поводу постановки и посмотрели в программу, купленную ранее в фойе театра. Услышав русскую речь, ко мне обратился старшина:

— Разрешите посмотреть программу спектакля. Императрица просит. Мы приехали позже и не успели купить.

Я опешил. — Какая императрица? Ты что, друг, случайно не хватил лишнего?

Разговор происходил шепотом. Какая могла быть в разгромленной Германии императрица осенью 1946 года? Я с недоумением и опаской посмотрел на вооруженного старшину. Запаха спиртного не чувствовалось; я передал ему программу.

Старшине явно не по душе было мое недоверие. Стараясь рассеять его, он, наклонившись поближе ко мне, стал горячо, но тихо рассказывать, как жена кайзера Вильгельма Второго во втором браке вместе со своим ближайшим окружением попала в Берлин на этот спектакль. А он, старшина, их сопровождает, такая на него возложена обязанность.

Конец войны застал жену бывшего кайзера Вильгельма II в советской зоне оккупации Германии в небольшом поместье вблизи Франкфурта на Одере. Вместе с ней находились приближенные и слуги, сохранившие верность дому Гогенцоллернов. Всего эта группа при «дворе» составляла около двадцати человек. Сын «императрицы» принц Фердинанд жил в Берлине.

Советское командование предоставило в распоряжение «двора» многоместную машину «Хорьх» для поездок в Берлин, обеспечивало продуктами питания и охраной. В передвижении вдову кайзера не ограничивали — она могла приезжать в Берлин к сыну, в магазины, театры. Правда, она могла это делать довольно редко по состоянию здоровья. Для обеспечения ее личной безопасности был выделен сопровождающий.

Так вкратце, в общих чертах, шепотом рассказал мне старшина-пограничник послевоенную историю дамы в пенсне, в каракулевом манто, сидевшую через два человека от меня в первом ряду берлинского театра, вдовы бежавшего в Голландию свергнутого кайзера Германии.

— Когда будете выходить после спектакля, подойдите к машине, я там буду и покажу вам поближе, — пообещал старшина.

В антракте эта группа в фойе не выходила. Мы с товарищем весь перерыв провели в курительной комнате, обсуждая эту неожиданную встречу. Закончился перерыв. Во втором акте пьесы мы с трудом уловили все ее содержание и смысл, поскольку в первом действии наше внимание было поглощено другим. Вероятно, поэтому в памяти не запечатлелись ни дата, ни название, ни содержание нашумевшей тогда постановки.

Окончился спектакль. Зажегся свет в зале. Публика, очевидно, узнав о посещении театра вдовой бывшего кайзера, выстроилась в проходе двумя рядами, оставив между ними коридор, и дама в каракулевом манто, высоко вскинув голову, глядя прямо перед собой и блестя пенсне, прошла к выходу. За ней следовали ее сопровождающие. Берлинцы молча, внешне беспристрастно, смотрели на шагавшую «сквозь строй» группу. Слышно было лишь шарканье обуви.

При выходе из театра, на улице, мы увидели, как усаживались в семиместный «Хорьх» наши соседи по театру. Пожилой мужчина придерживал заднюю дверцу автомобиля, пропуская даму с пенсне. Ей помогала садиться в машину женщина, сидевшая рядом со старшиной. Как мы от него узнали ранее, это была переводчица. Две другие дамы — фрейлины почтительно стояли рядом. За рулем машины сидел солдат — пограничник. У приоткрытой передней дверцы, облокотясь на нее, стоял подтянутый старшина — наш сосед.

Увидев нас, он приветливо помахал рукой. Мы ответили на его приветствие, но подходить не стали. Выходящие из театра берлинцы с интересом смотрели на эту группу у классной машины. У здания театра, кроме этой, парковалось лишь несколько небольших старых немецких марок автомобилей. Нам же предстоял неблизкий путь через руины города от театра в Карлсхорст, где мы жили.

Через некоторое время я узнал и дальнейшую судьбу этой дамы, а также историю с ее фамильными драгоценностями.

Об этой нашумевшей истории под кричащими заголовками сообщили тогда почти все газеты как восточного, так и западного Берлина. Особенно подробно писали о ней газеты «Вохенпост», «Нахтэкспресс», «БЦ ам Абенд», «Тагесшпигель» и другие, что позволяло воссоздать более или менее достоверную картину этой, почти детективной, истории, о которой стоит кратко рассказать.

Апрель 1947 года. В Берлине на площади у Потсдамского вокзала, как и у Бранденбургских ворот, процветает черный рынок. Периодически военная полиция оккупационных властей проводит облавы для борьбы с черным рынком и спекуляцией. Но после облав разбежавшиеся посетители этого рынка вновь и вновь собираются там. Так повторяется многократно. Задержанных в полицейских машинах увозят в районные комендатуры. И снова, словно подлили свежей воды, пышным цветом распускается букет спекуляции. Активно занимаются этим на черном рынке и некоторые военнослужащие оккупационных войск.

14 апреля при облаве на черном рынке у Потсдамского вокзала американской военной полицией был задержан с бриллиантовым ожерельем и доставлен в отделение уголовной полиции США в район Лихтерфельде (американский сектор Берлина) принц Фердинанд цу Шенах-Каролат — сын от первого брака Гермины, вдовы Вильгельма Второго.

Здесь следует кое-что пояснить.

В первом браке Гермина была замужем за принцем Иоганом Георгом цу Шенах-Каролатом. После смерти мужа она в 1922 году в г. Дорн, Голландия, вышла замуж за бывшего кайзера Германии Вильгельма Второго, который в 1918 году бежал туда после ноябрьской революции. Таким образом Гермина вошла в дом Гогенцоллернов. В 1941 году Вильгельм скончался в Голландии.

Имеются сведения, что после захвата власти фашистами и пресловутого «официального» акта передачи 30 января 1933 года престарелым президентом Германии фельдмаршалом Гинденбургом власти в руки Гитлера в апреле этого же года Герман Геринг посетил в Дорне Вильгельма. Сын Вильгельма принц Август Вильгельм с 1931 года состоял в СА (штурмовых отрядах) и таким образом являлся старым членом национал-социалистской партии. Это одно уже могло служить поводом для «наведения мостов» — установления связей между новой властью и бывшим императорским домом. Также, возможно, имелось в виду позднее, после смерти Гинденбурга, посадить в кресло президента одного из Гогенцоллернов, что послужило бы некоторой маскировкой фашистского режима. Это — предположение, которое, однако, имеет некоторое обоснование. Но вернемся к прерванной детективной истории.

Принц Фердинанд объяснил американским офицерам, что фамильные драгоценности семьи принадлежат матери. Отчим подарил их ей. Кроме того, мать является наследницей после его смерти.

Гермина после смерти Вильгельма уехала из Дорна и обосновалась в Верхней Силезии в замке Саабор, который принадлежал еще ее первому мужу. После вступления Советской армии в Польшу она бежала в Германию, очутилась недалеко от Франкфурта на Одере, где и застал ее и свиту конец войны. Таким образом, Гермина оказалась в советской зоне Германии.

Фердинанд поддерживал связь с матерью через свою знакомую, которая под видом мешочницы пробиралась в советскую зону. Она и привезла ему от матери бриллиантовое ожерелье, которое он хотел выгодно продать кому-либо из американских офицеров. На вырученные деньги собирался приобрести где-нибудь в Баварии поместье. В ожерелье было 22 окантованных в платине бриллианта от двух до десяти карат общим весом не менее 100 карат, что в это время по ценам черного рынка составляло примерно пять миллионов марок.

Офицеры отнеслись к Фердинанду с пониманием его проблем и обещали посодействовать в продаже ожерелья. Одновременно посоветовали ему переправить драгоценности матери из советской зоны в американский сектор Берлина, где будет обеспечена их сохранность. Затем будет решен вопрос о подходящем моменте для вывоза самой Гермины на Запад. Принц согласился с предложенным ему планом. Стороны договариваются: подруга принца, которая до этого поддерживала связь с Герминой, через несколько дней снова отправится во Франкфурт на Одере, передаст ей письмо сына с планом ее переезда на Запад и советом переслать заранее фамильные драгоценности в Западный Берлин Фердинанду. Слишком опасно для пожилой дамы в такое неспокойное время везти с собой множество драгоценностей.

По разработанному плану Гермина должна в течение нескольких недель внушать всем окружающим ее и знакомым, что предпринимает регулярные прогулки в окрестности Франкфурта на Одере. Затем в определенное время в назначенный срок она должна быть на заранее указанном ей перекрестке, где будет ждать замаскированная немецким номером машина американской военной миссии в Советской зоне оккупации, которая отвезет Гермину в Потсдам. Из Потсдама городской железной дорогой ее доставят в американский сектор Берлина.

В субботу подруга Фердинанда отправилась во Франкфурт на Одере, где в пригороде жила 60-летняя Гермина со своей домоуправительницей и ближайшим окружением. План переезда в Западный Берлин Гермина отвергла. Она стара для таких приключений. Кроме того, ей здесь не так уж и плохо, во всяком случае, лучше, чем многим другим людям после проигранной войны.

У нее есть жилье, еда и люди, которые за ней ухаживают, а она сейчас часто болеет. Но мысль о том, чтобы переправить фамильные драгоценности Гогенцоллернов в Западный Берлин к сыну, она поддержала и передала все ювелирные изделия посланнице Фердинанда. Гермина считала, что там ценности будут в более безопасном месте.

В переданных упаковках было, как сообщала позднее печать, 95 изделий: кольца, цепочки, бриллианты, диадемы, броши, колье и другие изделия общей стоимостью по ценам того времени почти на 80 миллионов марок. Все уложили в простой рюкзак под картофелем, луком, пакетами с мукой и хорошо замаскировали.

Поезда уже ходили в Берлин регулярно, и подруга Фердинанда благополучно доставила ему в Западный Берлин посылку матери. Посоветовались: где же хранить драгоценности? Как их реализовать далее? Офицеры уголовной полиции США, с которыми Фердинанд завел знакомство с момента его задержания, помогли ему неплохо продать бриллиантовое ожерелье, и он проникся к ним доверием. Для надежного сохранения ценностей решили отдать их пока офицерам на хранение вместе с деньгами, вырученными от продажи ожерелья, для помещения в сейф, который был в кабинете у начальника и который Фердинанд видел во время их общения. Оперативно все проделали, как было намечено. Фердинанд верил в честность офицеров. Немалую сумму денег он оставил себе на расходы — свои и подруги. Теперь они могли некоторое время жить безбедно, надеясь на покупку хорошего поместья в Баварии, реализацию других драгоценностей, вложение денег в какое-либо выгодное торговое дело или промышленное предприятие. Наличный капитал хранится в надежном сейфе, считал принц.

В развлечениях светской жизни время летит быстро. Телефонных звонков и каких-либо сведений от офицеров, которым Фердинанд отдал ценности, он за это время не имел. Его стали волновать и терзать сомнения за судьбу своих капиталов. На его телефонные звонки и знакомым офицерам дежурные под разными предлогами не соединяли. Пришлось несколько раз ходить в отделение уголовной полиции США, чтобы застать и добиться встречи с ними. Его явно избегали. Фердинанд потребовал от офицеров вернуть все ценности и деньги, они нужны ему, чтобы вложить в дело. После этого визита ему пришлось несколько раз напомнить о своем требовании и пригрозить, что он добьется приема у Верховного комиссара военной администрации США в Германии и информирует его об этой истории. Офицеры заверили, что вернут все, хранящееся сейчас, якобы в другом месте.

Неделю спустя, после новых настоятельных требований принца, офицеры прислали ему с солдатом чемодан из свиной кожи, в котором хранились драгоценности. Не успел еще Фердинанд открыть сложные замки чемодана, как хлопнула дверь, и солдат, принесший его, исчез. Фердинанд стал лихорадочно проверять и пересчитывать содержимое.

В чемодане не оказалось пачек денег — свыше миллиона марок из денег, полученных за проданное в Мюнхене американскому генералу бриллиантовое ожерелье, и 27 ювелирных изделий, конечно, наиболее ценных. С Фердинандом случилась нервное потрясение. Несколько дней спустя, немного поправившись, он сделал заявление в Управление военной полиции США в Германии о пропаже драгоценностей и денег, сданных по совету американских офицеров на хранение в сейф уголовной полиции американской военной комендатуры района.

Прошло несколько дней в томительном нервном ожидании. Потом принца вызвали в военную полицию Берлинской военной комендатуры американского сектора для допроса. Его обвинили в том, что он сам утаил эти ценности, ложно обвиняет американских офицеров и тем самым наносит оскорбление оккупационным властям США. Фердинанду предложили забрать заявление о пропаже и никому об этом не говорить, иначе у него будут еще большие неприятности за дискредитацию военных властей и спекуляцию фамильными драгоценностями дома Гогенцоллернов, к которому он не принадлежит и не является прямым наследником бывшего императорского дома Вильгельма Второго.

Фердинанд испугался угрозы и уже склонен был поддаться этому требованию. Но более смелой оказалась его подруга, которая отговорила его забирать заявление о пропаже ценностей и участии в этом американских офицеров. Она информировала журналистов берлинской прессы о разразившемся скандале. В тот же день она отправилась во Франкфурт на Одере. Подруга Фердинанда хотела уговорить Гермину подать протест в Верховный комиссариат военной администрации США в Германии и жалобу на действия офицеров американской уголовной полиции в Берлине. Гермина в это время была тяжело больна и не смогла бы перенести такого потрясения. Подруге принца пришлось безрезультатно вернуться в Берлин. Вскоре после ее отъезда жена бывшего кайзера скончалась. Некоторые берлинские газеты дали краткие сообщения о кончине Гермины.

Большинство же берлинских газет дали подробные описания скандальной истории вокруг драгоценностей Гогенцоллернов, не преминув упомянуть об участии в ней американских офицеров. В отместку за это Фердинанд был арестован военной полицией по обвинению в сокрытии своей принадлежности к нацистской партии. В сентябре 1947 г. он был приговорен британским военным судом — принц проживал теперь в английском секторе Берлина — к девяти месяцам тюремного заключения в западноберлинской тюрьме Тегель.

За это время следы пропавших драгоценностей совершенно затерялись. Американские офицеры, участвовавшие в этом деле, были отправлены в США, а вся документация бесследно исчезла. Летом 1948 года Фердинанда выпустили из тюрьмы. Он так и не смог найти следы пропавших сокровищ ни через немецкую, ни через английскую полицию. Без ответа осталось и его обращение к властям США. После этого раздосадованный принц переезжает в Мюнхен, где обосновал свое предприятие. Так закончилось нашумевшее берлинское дело о пропавших фамильных драгоценностях Гогенцоллернов.

Через некоторое время, находясь в Лейпциге, я прочитал в одной из берлинских газет, что по неофициальным сведениям, полученным из США, на черном рынке там, якобы, видели в продаже некоторые ювелирные изделия большой ценности из этих пропавших сокровищ. Кроме этой туманной заметки других, более достоверных сведений в печати не было.

Такая необычная детективная быль, связанная со вдовой бывшего кайзера Герминой и ее сыном Фердинандом, описанная в подробных газетных репортажах, привлекла мое внимание еще и потому, что мне очень ярко запомнилось посещение театра осенью 1946 г., величественная дама с пенсне и в каракулевом манто, с высоко поднятой головой и надменным взглядом проходящая по коридору между двумя рядами выстроившихся берлинцев к выходу из театра.

Глава 16. За аппаратурой для студии ДЕФА.

Было это в конце августа или в первой половине сентября 1946 года. Запомнилось, что стояли теплые солнечные дни и ясные, но уже с дуновением прохладного воздуха, вечера и ночи. В один из дней этого периода мой непосредственный начальник Александр Львович Дымшиц — руководитель отдела культуры Управления информации СВАГ — пригласил меня к себе в кабинет. Он был предельно краток и лаконичен. Мне — референту этого отдела — поручалось вместе с двумя немецкими киноработниками объездить некоторые города провинции Бранденбург и пригороды Большого Берлина. Предстояло выяснить, где находится вывезенное во время войны из Бабельсберга оборудование и киноаппаратура немецких киностудий. Оборудование было эвакуировано, когда начались массовые бомбежки Берлина союзной авиацией. Оно необходимо было для налаживания кинопроизводства в советской зоне оккупации Германии. Начались работы по созданию киностудии, но материально-технической базы для этого нет. Ее нужно срочно восстановить. Места, куда фашистские власти вывезли кинооборудование, неизвестны. Предположительно, это — небольшие городки и дальние пригороды Берлина.

В ряде городов имелись советские военные комендатуры. Через них и через органы местного немецкого самоуправления необходимо было выяснить, где что находится, что сохранилось, и организовать отправку выявленной кинотехники в Бабельсберг, где уже велись работы по созданию киностудии. На другой день утром за мной заехали на собственной машине два немца — киноработники организуемой киностудии. Как поется в песне, были сборы недолги. Накануне Александр Львович вручил мне соответствующий мандат с полномочиями, подписанный Главноначальствующим СВАГ Маршалом В.Д. Соколовским. Сейчас предстояло лишь собрать продукты на дорогу и отправиться в путь.

Моими спутниками по поездке были доктор Курт Метциг — молодой, лет тридцати пяти, светловолосый, среднего роста, приятной наружности, внимательный и вежливый человек, и его отец — кинопродюсер, имевший ранее свою небольшую студию. Они предполагали, где может находиться оборудование их студии, но точно не знали, поскольку нацисты конфисковали его, считая семью Метциг недостаточно лояльной по отношению к режиму. Без участия владельца оборудование вывезли из студии и спрятали. Так оборвалась связующая нить.

Отец и сын Метциг хотели бы скорее приступить к восстановлению студии и производству фильмов, так необходимых сейчас новой Германии. В путь мы отправились, захватив с собой дорожную карту советской зоны и съестные припасы; договорились через каждые 3 часа дороги сменять друг друга за рулем.

В недельной поездке по провинции Бранденбург с ночевками в отелях небольших городов я ближе познакомился с интересным творческим человеком, фанатично преданным киноискусству. Возможно, что эта любовь генетически передалась ему от отца, одного из зачинателей и энтузиастов германского кинопроизводства. Как обычно бывает, в таком непосредственном ежедневном общении человек раскрывается полнее и часто — неожиданными гранями.

Курт Метциг, 1911 года рождения, по образованию инженер-металлофизик, оказался весьма общительным и эрудированным в вопросах культуры и искусства человеком. Раньше он периодически помогал отцу в работе студии. Но киноискусство захватило его целиком и уже не отпускало. Сейчас, когда строится новая Германия, он решил полностью посвятить себя этому виду искусства, как наиболее массовому и сильно воздействующему на людей — стать режиссером.

Искусство кино, считал Курт, должно помочь немцам избавиться от пережитков нацистской идеологии, воспитывать у людей гуманное, подлинно демократическое мировоззрение. Это очень нелегкая, но необходимая работа сейчас, когда народ находится на распутьи возрождения. Такова была тогда позиция доктора Курта Метцига, ставшего вскоре одним из ведущих режиссеров киностудии ДЕФА. Фильмы, поставленные им, стали очень известными и популярными как в Германской Демократической Республике, так и за рубежом. Это фильмы: «Брак во мраке» (Ehe im Schatten), «Совет богов» (Der Rat der Götter), «Пестроклетчатые» (Buntkarjirte) и другие.

Фильм «Совет богов» был отмечен дипломом на международном кинофестивале в Карловых Варах. За свою выдающуюся деятельность в киноискусстве Курт Метциг был удостоен национальной премии ГДР. Он неоднократно приезжал в Советский Союз на проводившиеся у нас международные кинофестивали и как режиссер-постановщик фильмов, и как член жюри.

В Москве однажды я был на просмотре фильмов, на котором присутствовало жюри фестиваля с участием Метцига. Он был очень занят, и я не решался подойти к нему. Более видеть Курта Метцига мне не пришлось.

Хорошо запомнились наши дружеские беседы ранней осенью 1946 года во время поездок в машине, в гостиницах маленьких немецких городков, где мы ночевали, ужины с припасенными из дома бутербродами и горячим чаем из термоса, напряженные поиски киноаппаратуры в разных местах, беседы в советских военных комендатурах, споры и настойчивые требования к местным властям со ссылками на письмо маршала Соколовского, и, наконец, мирные договоренности об отправке по назначению автотранспортом найденного киноимущества.

Еще остались памятны наши беседы с Куртом Метцигом в те дни на чисто технические металловедческие темы. У нас оказались родственные специальности по образованию и общие темы для бесед: он — инженер-металлофизик, у меня — специальность инженера-металлурга по пластической обработке металлов. Естественно, что это как-то более сблизило нас в поездке.

В ряде мест под Берлином мы нашли тогда частью сохранившееся оборудование: съемочную и проекционную аппаратуру, проявочно-конвейерные линии, светоустановки. Некоторые проекционные аппараты солдаты наших комендатур приспособили у себя в кинокомнатах для просмотра трофейных фильмов. В трех или четырех местах в комнатах отдыха районных комендатур мы увидели хорошо оборудованные кинопросмотровые залы с аппаратурой из студии. В этих случаях вопрос решался совместно с военными комендантами: понадобится ли найденная киноаппаратура в оснащении создаваемой новой студии. Решающее слово оставалось за Метцигом — старшим, досконально владевшим техническими вопросами кинопроизводства.

Найденное киноимущество, пригодное для использования на новой студии, мы вносили в специальный перечень, с помощью выделенных солдат складывали и упаковывали и, скрепив составленные акты подписями и печатями военных комендантов, сдавали им для отправки автотранспортом в Берлин, Бабельсберг. Там уже шли работы по созданию киностудии Советской зоны Германии — студии ДЕФА.

В первый же год существования на студии было выпущено четыре фильма: «Они не скроются» («Убийцы среди нас»), «Облава», «Где-то в Берлине» и «Брак во мраке». В 1948 году уже было выпущено 7, а в 1949 году — 12 фильмов.

В нашей поездке особую профессиональную и хозяйственную смекалку в технических вопросах, хорошее знакомство с кинооборудованием и технологией кинопроизводства проявил отец Курта — Метциг-старший — пожилой, среднего роста полный мужчина лет шестидесяти. Он, по существу, и был главным техническим экспертом нашей группы.

Метциг-старший еще не знал, как сложатся его взаимоотношения с немецкими властями в части прав собственности на его киноимущество, которое выявлено в результате нашей поездки и которое поступит в студию. По этому поводу он несколько раз с юмором говорил: «Kommt Zeit, kommt Rat, kommt Sommersalat», что примерно соответствует на русском языке «поживем — увидим», или «там видно будет». Во всяком случае он хотел приложить свои силы, знания и средства для восстановления производства. В этом смысле у него с сыном было полное взаимопонимание, что вскоре подтвердили яркие антифашистские гуманные фильмы режиссера Курта Метцига.

Я не сомневаюсь, что наряду с Куртом Метциг-старший внес весомый вклад в восстановление кинопромышленности и организацию кинопроизводства в Германской Демократической Республике.

Глава 17. «Domowina» в Германии.

В 1946 г. в Берлине мне довелось ознакомиться с письмом в Советскую Военную администрацию в Германии. Оно было необычным — написано от руки на 4-х или даже 6-ти тетрадных листах с обеих сторон по-русски, с большим количеством ошибок, взволнованное и, судя по всему, искреннее.

Адресовано письмо было «Главному военному начальнику Советской администрации». Под ним следовало более 60 подписей, частично по-немецки, частично — по-русски. Из письма следовало, что писали его венды. В нем содержалась жалоба на притеснения, которым подвергались при нацизме, а порою подвергаются и теперь, члены общины вендов, проживающие в районе города Баутцен. Притеснения особенно проявляются в области языка и культуры. Жаловались люди также на то, что главным в их общине («фюрером общины», как они писали) по-прежнему остается тот же человек, что и при Гитлере.

Письмо с соответствующими указаниями командования СВАГ о внимательном рассмотрении вопроса ушло в Дрезден, в администрацию земли Саксония, куда относился район Баутцена. Письмо, как тогда принято было, пошло по инстанциям.

Это письмо и судьба небольшой общины вендов Баутцена запомнились мне, но занятость тогда не позволила проследить до конца ход этого письма и более детально изучить вопрос, да и название «венды» мне ничего не подсказало. Я наивно полагал тогда, что это какая-то религиозная секта со своими культурно-языковыми и ритуальными особенностями. Лишь через год, уже находясь в Лейпциге, я вновь столкнулся с этим вопросом.

Несколько раз на улицах Лейпцига, чаще всего на привокзальной площади громадного лейпцигского вокзала, видел я, особенно в праздничные дни, группы людей, одетых в непривычную для Германии тех лет одежду. Да и речь их была какой-то особенной — смесь слов славянских и немецких корней. Бросалось в глаза, что женщины были одеты в широкие длинные юбки и черные приталенные жакеты, часто из плюша. На головах обычно — туго завязанные черные платки или шали, спускающиеся кистями до пояса. Такой наряд напоминал одежду деревенских женщин глубинных российских и белорусских сел, которую я помнил еще с детских лет. Это вызвало мое любопытство, тем более, что в поездках по Саксонии в районе Баутцена, да и в других местах иногда встречались отдельные деревни с типично среднерусскими и белорусскими крестьянскими домами под соломенными крышами.

Немецкие коллеги объяснили, что в будние дни в магазины, или на праздничные — на отдых и экскурсии, в город приезжают из района Баутцена лужицкие сорбы, или венды, поселения которых расположены и в Саксонии, в районе Баутцена, и в земле Бранденбург, в районе Коттбуса.

Так слились для меня воедино и письмо, прочитанное в Берлине, и люди в необычной для этих мест одежде, увиденные на улицах Лейпцига. И вместе с этим слились воедино понятия «лужицкие сорбы» и «венды». Естественно захотелось подробнее узнать о небольшой славянской народности, волею судьбы оказавшейся на юго-востоке Германии и сохранившей в большой степени свою самобытность, язык и культуру. И это — несмотря на десятилетия насильственной германизации, особенно в период гитлеризма.

Помогли мне беседы с людьми и, конечно, литература. Хочется рассказать читателю немного об этой народности, имеющей многовековые корни. Полагаю, что это не безинтересно.

Разные литературные источники дают, в общем, схожую картину, из которой можно составить представление о маленькой древней народности «венды».

Так «Советский энциклопедический словарь» 1983 года дает определения:

— «венеды» (венеты, венды) — древнейшее наименование славянских племен (по-видимому их западной ветви), встречается у античных авторов с 1 в.н.э.;

— «Вендская держава» — раннефеодальное государство полабских славян и поморян в 40-х гг. ХІ в. 1-й трети ХІІ в. во главе с бодричами. Это территориия между Эльбой и Одером, в области реки Нейсе и верхней Шпрее. Государство распалось.

В беседах на эту тему немецкие коллеги рассказали, что люди, которых я часто вижу в Лейпциге и Дрездене, — это лужичане, лужицкие сербы-сорбы, они же венды — народность полабских славян. Проживают в Лаузитце (Лужице) — в округах Коттбус и Дрезден, район Баутцен.

В Х в. Лужица была завоевана германскими феодалами. Здесь эта славянская народность частично сохранилась, не растеряв основные черты своей самобытной культуры и языка (лужицкого). В настоящее время лужицкие сорбы-венды в Германии насчитывают около 100 тыс. человек.

Язык лужичан относится к славянским языкам и разделяется на два вида говоров — верхнелужицкий (на юге) и нижнелужицкий (на севере). Письменность основана на латинском алфавите.

В 1912 году лужицкие сорбы организовали союз «Domowina» — «Домовина» (Родина) — культурно-просветительное объединение, которое в период 1937–1945 гг. было запрещено нацистскими властями. После краха гитлеровского режима «Домовина» стала возрождаться, как антифашистско-демократическая массовая организация сорбского национального меньшинства.

В большинстве своем это крестьяне со своими сохранившимися обычаями. С 1947 г. лужицкие сорбы получили культурную автономию, которую намереваются укреплять и развивать.

Удивляет в этой небольшой народности крепость духа и прочность национальных устоев, сохранившиеся в годы нацизма и национального порабощения.

За многие века после германизации лужицких земель не произошло полной ассимиляции небольшой по численности славянской народности.

Представляется, что история и судьба лужицких сорбов настолько важны и интересны, что их глубоким изучением должны были бы обстоятельно заняться профессиональные историки — германисты и слависты, этнографы и лингвисты.

Глава 18. Лейпциг. Среднегерманский радиовещательный центр.

Немного о послевоенном положении в Германии, в свете развернувшихся после речи Черчиля в Фултоне радиодуэлей в эфире. На смену недавно закончившейся горячей пришла «холодная» война. На оккупированных союзными войсками землях Западной Германии с необыкновенной быстротой стали развертываться радиостанции под эгидой английских, французских и американских оккупационных властей. Мощные радиоцентры возникли в Гамбурге, Саарбрюкене, Мюнхене и других местах. Вещание ведется на все зоны Германии, интенсивность и длительность его все возрастает. Информация, а часто — и дезинформация, охватывает все большее количество населения различных слоев общества Германии и немецкоязычного населения прилегающих стран — Австрии, Венгрии, Чехословакии, Польши и других.

Естественно, что Советская военная администрация в Германии по указанию из Москвы принимает меры по созданию в Советской зоне оккупации своей радиовещательной сети. Создается она, как немецкая структура под контролем и защитой советской администрации.

Уже 13 мая 1945 года, буквально через пять дней после подписания акта о капитуляции немецко-фашистских войск, начала транслировать передачи Берлинская радиостанция. Тогда никакие средства информации еще не действовали, и это было в начальные дни мира единственным способом связи с многомиллионным населением лежащей в руинах столицы и ряда земель Германии в пределах досягаемости радиовещания.

С разделом Берлина на секторы вскоре в американском секторе начинает действовать новая радиостанция «RIAS» (Radio im amerikanischen Sektor) — наиболее оперативная и агрессивная немецкая радиостанция под эгидой оккупационных властей западных секторов Берлина.

Необычная ситуация сложилась вокруг Берлинского радиоцентра. Находившийся под контролем Советской военной администрации радиодом, откуда ведется вещание, оказался в английском секторе, а передающая радиостанция с техническими службами — во французском. Все это, естественно, осложнило положение, вызвало большие затруднения в работе и создало необходимость обеспечить охрану радиодома и радиостанции. Иногда дело доходило до прямых провокаций против советских и немецких сотрудников Берлинского радиоцентра.

После уточнения и установления в 1945 году демаркационной линии разделения зон Германии американские войска ушли из Лейпцига, вошедшего в Советскую оккупационную зону. Среднегерманский радиовещательный центр развернул работу на базе Лейпцигской радиостанции, взяв на себя вещание на все земли этого региона: Саксонию, Саксонию-Ангальт, Тюрингию, а также на прилегающие районы западных зон Германии. Роль радио в это время была исключительно высокой — количество приемников у населения в Германии оценивалось примерно в 40 миллионов. Тиражи газет из-за недостатка бумаги были довольно ограниченными. События же развертывались быстро, часто — непредсказуемо, и требовалась оперативная, гибкая по охвату различных слоев и групп населения, разнообразная по формам и главное — правдивая информация обо всех сторонах внутренней и международной жизни. Лучше всего это могло тогда выполнить радиовещание — одно из великих достижений ХХ века.

В июле 1947 года я был направлен в Лейпциг на работу заведующим отделом Среднегерманского радиовещательного центра. Начинался новый этап моей послевоенной жизни в Германии.

В жаркий июльский день, вернее уже ближе к вечеру, с прибывшим накануне в Берлин на совещание Николаем Николаевичем Мельниковым мы ехали на машине радиоцентра в Лейпциг — он домой, к месту своей работы, я — на новое место работы. Знакомы мы были недавно, встречались в отделе у майора Мулина, но сложились у нас отношения довольно просто, доверительно с взаимным доброжелательством и симпатией. Николай как-то сразу располагал к себе, в диалоге слушал собеседника заинтересованно. По его живым карим глазам видно было, что в беседе он схватывал главное, вопросы всегда ставил четкие и конкретные. Нас сближало и то, что мы были одногодками.

Дорога из Берлина в Лейпциг долгая — свыше 3-х часов, и за это время мы о многом успели переговорить: каждый кратко рассказал о себе, поговорили об общей обстановке, и главное, конечно, каждый изложил свою точку зрения — как лучше построить работу радиоцентра в новых условиях.

Мельников был рад, что едет с ним человек, имеющий техническое образование и опыт работы на производстве — ведь радиовещание охватывает все стороны жизни общества, и немаловажное место занимают в нем наука, техника, промышленность. Он сам историк — в 1940 г. окончил исторический факультет Саратовского университета. В армии был на политической работе. На радио попал как историк; владеет немецким языком. В Лейпциге уже около года, и приходится ему довольно трудно — немецкий аппарат большой, а из работников СВАГ — пока он один. Работа ему очень нравится. Женат. У него маленький ребенок. Жена с сыном приехали к нему в Лейпциг недавно. Стало не так одиноко, как раньше.

Так вкратце по пути в Лейпциг рассказал он о себе. Говорил откровенно, не приукрашивая. Чувствовалось, что он вошел в жизнь радиоцентра, понимает тонкости и особенности работы и главное — знает, как завоевать внимание немецких радиослушателей, знает не только историю, но и чувствует дух народа, то, что на немецком языке называется «Mentalität» — образ мышления, духовный мир нации.

Время в пути прошло незаметно. И вот я в Лейпциге. Город пострадал от бомбежек английской авиацией, но не так сильно, как Дрезден.

Во время нескольких налетов англичане применили так называемые «летающие мины», которые, пролетая горизонтально, производили как бы выборочные разрушения, т.е. кварталы разрушенных домов чередовались с кварталами уцелевших, как бы по синусоиде взрывной волны. В городе было несколько таких разрушенных улиц. К моему приезду они еще не были восстановлены, но работы уже велись интенсивно.

Об этом городе, втором по величине в Советской зоне, я многое знал из литературы, которую читал в Берлине. Интересными достопримечательностями города оказались такие произведения архитектуры, как городская ратуша в стиле ренессанса, собор Томаскирхе с гробницей Иоганна Себастьяна Баха, музей изобразительных искусств, этнографический музей народов (Völkerkundemuseum), бывшее здание имперского суда, где впоследствии был открыт музей Георгия Димитрова. Впечатляло здание железнодорожного вокзала, тогда самого крупного в Европе. Знал я также, что в Лейпциге имеются памятные места, связанные с германским и международным рабочим движением, с именем В.И. Ленина. На окраине города стоит памятник битвы народов (Völkerschlachtdenkmal), построенный на собранные народные средства в 1913 г. в ознаменование 100-летия победы коалиции европейских государств над Наполеоном. Этот памятник внутри поражает своей совершенной акустикой. Позже в нем проводились концерты Томанер-хора (хора мальчиков, имеющего вековые традиции), и прославленного Гевандхаузоркестра. Недалеко от памятника построена русская православная церковь, в которой совершались службы. Мировое признание получил Лейпциг как место проведения торговой ярмарки, существующей свыше 800 лет.

Известен мне был Лейпциг и как научный и культурный центр: наряду с университетом была восстановлена музыкальная академия имени Мендельсона, институт графики и художества и другие вузы. В это же время был построен крупнейший тогда в городе зал конгрессов (Kongresshalle) — один из лучших концертных залов, где стали регулярно проводить концерты симфонического оркестра Лейпцигского радио.

Свыше двух лет проработали мы вместе с Николаем Николаевичем Мельниковым в радиоцентре. И все это время у нас были полное взаимопонимание, доверие друг к другу и теплые товарищеские отношения.

Небольшого роста, худощавый, с мягким среднерусским приволжским говором, он поразительно умел убеждать собеседника логикой мысли, всегда находил главное звено в цепи событий, хорошо знал историю Германии и умело использовал эти знания в своей практической работе. Его авторитет среди немецких сотрудников был высок и непререкаем. Но это было как-то ненавязчиво, без давления, а естественно.

И свыше двадцати лет спустя, будучи в командировке в Ленинграде, я поехал в Царское село навестить своего товарища по совместной работе в Лейпциге полковника, профессора Николая Николаевича Мельникова, заведующего кафедрой одной из ленинградских военных академий.

Встреча была теплой и дружеской, разговор — задушевным. Внешне Николай мало изменился, но пополнел. Более с тех пор мы не виделись.

Вспоминая Николая Мельникова, невольно связываешь это имя с теми немецкими коллегами — работниками Лейпцигского радиоцентра, с которыми приходилось вместе ежедневно общаться свыше двух лет.

Маазен и фрау Вульф. Обычно они чередовались, деля между собой наиболее актуальные и злободневные темы. Маазен больше тяготел к внешнеполитическим и межзональным темам, к вопросам взаимоотношений между органами немецкого самоуправления и союзническими оккупационными властями, деятельности политических партий и общественных организаций в различных зонах Германии. Фрау Вульф больше внимания уделяла экономическим вопросам, деятельности народных предприятий, земельной реформе, денацификации и другим внутризональным проблемам Восточной Германии.

И Маазен, и фрау Вульф были опытными журналистами с высоким чувством ответственности, острыми на язык и перо. Их комментарии хорошо воспринимались слушателями и вызывали много откликов. Периодически они выступали с обзорами писем, поступившими как отклики на комментарии. Их передачи шли в программе под рубрикой «Комментарий дня» (Kommentar des Tages). Это была одна из излюбленных радиослушателями передач.

Регулярно по воскресеньям утром в передачах Среднегерманского радиовещательного центра передавались, чередуясь каждую неделю, проповеди евангелических и католических священнослужителей под девизом: «Ewangelische, (или) katholische Morgenfeier». Эти передачи вносили умиротворение и спокойствие в умы верующих граждан этих конфессий, и, безусловно, играли положительную роль, так как тщательно готовились видными религиозными авторитетами и находили отклик у слушателей. СВАГ эти передачи санкционировал.

В установленные дни и время еженедельно интендант Пфютцнер проводил короткие (не более 1 часа) диспетчерские совещания с обсуждением радиопередач за прошедшую неделю. Обсуждались удачи и неудачи, отклики слушателей и прессы, намечались основные тактические направления действий на последующую неделю: какие вопросы усилить, что изменить, как отреагировать на те или иные рецензии. В оперативных совещаниях обычно участвовали руководители всех отделов радиоцентра, а иногда и авторы передач; проходили они по-деловому, оперативно, и я не помню ни разу, чтобы длилось совещание дольше одного часа.

Нас, советских граждан, представителей СВАГ в радиоцентре, было сперва двое — Николай Мельников и я, а затем — трое, прибыл Зиновий Резников. Мы являлись руководителями соответствующих нашему образованию и профилю работы блоков редакционных отделов, а также поочередно редактировали передаваемые в эфир по несколько раз в сутки последние известия. Только дружная совместная работа, товарищеские взаимоотношения между собой и хорошо налаженные деловые контакты с немецким аппаратом радиоцентра позволяли нам справляться с огромным объемом работы, лежавшем на каждом из нас. Но мы были молоды, увлечены, ощущали радость Победы и радость жизни, все трудности пролетали как бы мимо нас. Успевали многое: работать, читать, учиться самим и учить других — мы все трое читали лекции по международным вопросам, о положении в Германии, по вопросам науки и техники и на другие темы для офицеров советских войск Лейпцигского гарнизона и для сотрудников Лейпцигской окружной военной комендатуры. Очень многое пригодилось здесь из «Тюльпановской академии» в Берлине.

Конечно, тянуло домой, в Москву, повидать родных, но только в 1947 г., впервые после 1941 года, удалось вырваться на месяц. И лишь в октябре 1949 года я смог возвратиться в Союз окончательно, чтобы вскоре, демобилизовавшись, перейти на научную работу по своей инженерной специальности.

Но это было потом. А пока — напряженная работа в радиоцентре, ежедневные головоломки и проблемы, «война» в эфире с западными радиостанциями, и ежедневное общение с людьми, оставившими заметный след и в музыке, и в литературе, и в моей памяти.

Здесь требуется несколько пояснить. Как инженеру мне поручили курировать отделы науки, техники и промышленности. А так как еще студентом технического ВУЗа экстерном прослушал на истфаке МГУ на Моховой интересный курс западной литературы, то в мой блок были включены также отделы литературы и искусства, и благодаря, очевидно, моей «певучей» фамилии, — также музыкальный отдел. Подготовленных кадров, свободно владеющих немецким языком, не хватало.

В моей сфере оказался довольно обширный диапазон вопросов, не считая также редактирования последних известий. Следует сказать, что наиболее запомнившимися мне оказались видные литераторы и музыканты. О некоторых из них мне хочется рассказать читателю подробнее.

Колоритной и противоречивой фигурой, весьма одаренной личностью являлся Герхард Визенхюттер — главный дирижер симфонического оркестра. Из разрозненных небольших групп музыкантов он создал большой симфонический оркестр Лейпцигского радио, завоевавший широкую известность в музыкальном мире Германии. Визенхюттер, как дирижер, первым начал давать большие концерты симфонической музыки в Конгрессхалле, который в эти дни всегда был наполнен до отказа.

Излюбленными и наиболее часто исполняемыми композиторами дирижера были Равель, Чайковский, Бах. Подготовка к концертам проходила всегда очень тщательно и скрупулезно. Визенхюттер говорил, что на концерт, будь это в зале с публикой или же только трансляция из студии, нужно приходить со стопроцентной уверенностью в безупречном исполнении и успехе; если такой уверенности нет — выходить на концерт нельзя. В это время на концертах радиовещательного центра часто исполнялись произведения русских и советских композиторов. «Жемчужины русской музыки» — так назывался концерт, часто транслировавшийся по радио, на котором исполнялись романсы Глинки, Чайковского, Даргомыжского, Рубинштейна, арии и дуэты из опер «Руслан и Людмила», «Пиковая дама», «Садко», «Евгений Онегин» и др.

Часто исполнялась музыка Дмитрия Шостаковича.

Высокий, худой, с несколько удлиненным лицом и большими голубыми глазами, Визенхюттер чем-то напоминал запомнившийся из кино образ Паганеля. Не очень складный, за дирижерским пультом он выпрямлялся, приобретал осанку, возбужденно преображался в творца. И музыка в исполнении оркестра звучала вдохновенно и величаво.

Иногда у Визенхюттера случались творческие срывы, он не находил общего языка с оркестром, прерывал на какое-то время работу. Потом, войдя вновь в душевный ритм, с новой силой и вдохновением работал. В один из таких моментов творческого спада он оставил оркестр Лейпцигского радио. Но потом, как мне позднее случилось узнать, он вновь пришел в оркестр и работал в нем довольно долго и успешно. И я был очень благодарен, когда знакомая немецкая семья в один из приездов к нам в гости в Москву в качестве сувенира привезла мне долгоиграющую патефонную пластинку с записью Итальянского каприччио, опус 45, Петра Ильича Чайковского в исполнении симфонического оркестра Лейпцигского радио, под управлением дирижера Герхарда Визенхюттера.

На смену Визенхюттеру после его ухода из оркестра был приглашен уже очень тогда известный пожилой человек — профессор, генерал-музыкдиректор Веймарской государственной капеллы Герман Абендрот.

Это был крупный полный мужчина лет шестидесяти пяти, с громким голосом и раскатистым смехом, очень прямой и откровенный в общении. В отличие от некоторых других работников радио, он напрямую высказывал свое несогласие с кем-либо из представителей СВАГ, если возникали какие-либо разногласия. Несколько раз, я помню, это возникало по поводу передачи в эфир некоторых произведений Рихарда Вагнера и Игоря Стравинского, на исполнение которых тогда налагались определенные ограничения. В этих случаях он, бывало, насупит густые брови и смотрит исподлобья. Такие случаи бывали редко, однако все же происходили. Обычно же в спорных ситуациях с ним всегда достигалось взаимопонимание. Известность и авторитет Абендрота были велики, и билеты на концерты с его участием шли нарасхват. Такой известности в Германии и в мире способствовала его давняя музыкальная деятельность, которую он начал еще в 1914 году, как дирижер Кельнского оркестра и хора, и дирижер Высшей музыкальной школы Кельна, затем продолжал с 1934 года как капельмейстер Гевандхаузоркестра в Лейпциге, главный дирижер симфонического оркестра Государственного радиокомитета в Берлине и главный дирижер Лейпцигского радио. В 1949 г. Герману Абендроту была присуждена национальная премия.

И я с чувством искренней радости вспоминаю, как на прощальном банкете, данном нами в 1949 году в ресторане «Интуриста» по случаю отъезда из Лейпцига представителей СВАГ в Среднегерманском радиоцентре, Герман Абендрот проникновенно и тепло благодарил нас — советских людей — за помощь, чуткость и понимание проблем немецкого народа. Зная его прямоту, я уверен, что говорил он искренне.

Очень колоритной фигурой в музыкальном мире Лейпцигского радио был руководитель отдела развлекательной музыки Гельмут Андреа.

Высокий, костистый, с несколько удлиненной головой и крупными зубами, выступающими в улыбке, он очень напоминал известного французского актера Фернанделя. С ранней весны до поздней осени Гельмут Андреа носил короткие замшевые шорты, которые во многих местах вытерлись и лоснились. Его это не смущало, и даже на официальных заседаниях он пребывал в таком наряде.

Интендант Пфютцнер, смущенно улыбаясь, говорил нам, что с Андреа ему в этом плане не справиться. Видно было, что у них не один раз был разговор на эту тему. Андреа, вероятно, был из тирольцев, и зимой, когда он, наконец, одевался более соответственно сезону, на голове у него красовалась тирольская шляпа с пером. Но такие периоды проходили очень скоро, и Гельмут Андреа ранней весной вновь появлялся без своей шляпы и в «ледерхозен».

Он был большим знатоком и любителем легкой музыки, всех ее видов и разновидностей, знатоком, но не большим любителем (по его словам) американского джаза. Программы Лейпцигского радио по развлекательной музыке были интересными, веселыми и разнообразными. Они пользовались большой популярностью во всех частях Германии, особенно еженедельная субботняя программа под несколько легкомысленным девизом, которую составлял сам Гельмут Андреа: «Singen, tanzen, lachen und andere Sachen» («петь, танцевать, смеяться и кое-что еще»).

Эта программа принесла широкую известность и самому Андреа, и вовлекала в число слушателей Лейпцигского радиовещания большое количество немцев в Германии и за рубежом, особенно молодежь. Это была одна из самых популярных и любимых музыкальных программ в период, когда добрая улыбка и веселая шутка особенно нужны были людям после многих лет страданий. В этом смысле Гельмут Андреа творил большое дело, отдавая ему свое сердце и творчество. Одним из первых он организовал передачу по радио концертов и выступлений очень популярного в те годы эстрадного певца Руди Шурике.

И до сих пор, вспоминая Гельмута Андреа, я вижу его крупнозубую улыбку и слышу приветливый гортанный голос, когда, входя после стука в мою комнату, он говорит, приподняв кисть руки: «Grüß Gott, Herr Spevak». Это было всегда его формулой приветствия, и выражал он ее весьма тепло и своеобразно.

Объективно оценивая период лета и осени 1947 г., следует сказать, что советские дипломатические круги в Берлине делали многое, чтобы наладить контакты с дипломатическими представителями, деятелями науки, культуры и искусства западных стран — недавних союзников в войне с фашизмом. Все реже встречали эти попытки понимание с их стороны. И виной этому были не отдельные люди, а позиция, занятая в этот период правящими кругами западных стран. Сказывался, конечно, и жесткий внешнеполитический курс Сталина, отвергавший естественные общечеловеческие компромиссы. Поэтому мы были всегда рады, когда удавалось осуществить прорыв в каком-либо звене отчуждения и приподнять «железный занавес». Особенно это важно было сделать в области культуры и искусства. В Советской военной администрации и немецких руководящих органах советской зоны понимали, что нельзя изолировать миллионы немецких людей от духовного общения с мировой культурой и даже в условиях разделения страны на зоны и секторы необходимо взаимообогащение культурного достояния народов. Слишком долго находился немецкий народ в состоянии высокомерной духовной и культурной изоляции.

Такая позиция находила понимание и у большей части деятелей культуры и искусства. Одной из первых приехала тогда на гастроли в Берлин и Лейпциг известная советская пианистка Нина Емельянова. С успехом прошли гастроли в Лейпциге известной польской певицы Евы Бандровской-Турской в сопровождении симфонического оркестра Лейпцигского радио, концерты этого оркестра под управлением главного дирижера Варшавской филармонии (фамилию его, к сожалению, не помню). С огромным успехом прошли концерты Государственного хора СССР под управлением профессора Александра Свешникова. Восторженные отклики вызвали концерты в залах и на радио Ансамбля песни и пляски Советской армии под управлением Александрова. Все эти концерты, а также выступления отдельных солистов были записаны на магнитную ленту. Тысячи писем со всех концов Германии и прилегающих стран приходили на радиоцентр с просьбой о передаче этих записей в эфир. И тысячи благодарственных писем всегда отвечали на каждую такую радиопередачу по заявкам слушателей.

Отдельно хочется мне выделить один эпизод, имевший тогда большое значение для налаживания культурных контактов, с видным американским музыкальным деятелем. Этот эпизод имел, по-видимому, не совсем желательные результаты для него самого.

Джон Битер — майор армии США — на немецком радио в Советской зоне.

Было это поздней осенью 1947 года. В Лейпциг на радиоцентр мне поочередно позвонили из Берлина начальники отделов Управления информации СВАГ — сперва майор Мулин В.Г., затем майор Дымшиц А.Л., которые сообщили: в результате переговоров между управлениями культуры американской и советской военных администраций достигнута договоренность о поездке на гастроли с концертами в Советскую зону видного американского дирижера и композитора Джона Битера.

Договорились по телефону первые два концерта провести с симфоническим оркестром Лейпцигского радио в Конгрессзале города с трансляцией по радио.

Это первый случай поездки с гастролями в Советскую зону американского офицера. Джон Битер, майор армии США, — начальник музыкального отдела американской военной администрации в Берлине.

Мне надлежало поехать в Берлин за Битером и его женой, и организовать всю работу по проведению концертов в Лейпциге и их трансляции в эфир. Все должно быть организованно четко и на высоком уровне. Далее Джон Битер должен был дать два концерта в Дрездене, тогдашней столице земли Саксония. Сам Битер очень хочет этой поездки, но ему американская администрация даст разрешение только в том случае, если будет согласие на это Главноначальствующего Советской военной администрации в Германии Маршала Соколовского В.Д. Договоренность об этом есть с начальником штаба СВАГ генералом Дратвиным. К моему приезду в Берлин пропуск Битеру в Советскую зону уже будет Маршалом подписан. Ехать мне нужно лично, не позднее, чем через день, в гражданской одежде, на машине с немецким номерным знаком. Предстоит ехать в район Целлендорф (так назывался район тогда) в американском секторе Берлина по сообщенному мне адресу.

Необходимо по радио широко афишировать концерты, назначив самим на месте даты и время их проведения.

Программы концертов также следует согласовать на месте с участием музыкальных руководителей Среднегерманского радиовещательного центра. Из разговоров по телефону было ясно, насколько это серьезно и ответственно, и оставалось оперативно подготовиться для такого, необычного для того времени, гастрольного турне заокеанского гостя. Времени для подготовки было всего два дня. Но условия военного и послевоенного периода приучили нас к оперативности, расторопности и самостоятельности в принятии решений. А вопросов было множество: транспорт для поездки в Берлин, размещение, питание, программа пребывания, репетиции, зал для концертов, техника для трансляции и записи концертов, посещение музыкальной академии им. Мендельсона в Лейпциге, сотрудника Лейпцигского радиоцентра.

В части того, что для Германии сейчас нужен, прежде всего, мир между союзниками, я был с ней согласен, и поэтому очень хорошо, что состоятся гастроли ее мужа с концертами в Лейпциге и Дрездене.

Она с нетерпением уже пару месяцев ждет этой поездки, но до последнего момента еще все было не ясно. Но раз уж за ними приехали — значит, все «о’кей». Барбара уже, наконец, закончила сборы. Прислуга помогла ей снести со второго этажа в гостиную 3 объемистых чемодана и множество дорожных сумок с молниями. Для недельной поездки это, пожалуй, было многовато, но, очевидно, западногерманские газетные стенания о «бедственном положении с товарами и продовольствием в Советской зоне Германии» повлияли и на них. Чета Битер решила не рисковать и запастись всем необходимым. Багаж, конечно, вмещал и костюмы для концертов.

У нас была вместительная машина с большим багажником, поэтому не страшно было захватить и лишний груз.

Время шло. Уже стемнело. Майора Битера все еще не было. Барбара нервно поглядывала на большие напольные часы в гостиной и сокрушенно качала головой. Ее волновала задержка мужа. Что могло случиться? Ведь он не где-то, а у себя в штабе. Непонятно.

Зазвонил телефон. Барбара мгновенно подскочила и нетерпеливо схватила трубку аппарата здесь же в гостиной.

— Хелло, Джонни!

Далее пошла скороговорка на английском, которую я не понимал. Лишь увидел вскоре, как внезапно у Барбары Битер расширились глаза, она с каким-то испугом смотрела в мою сторону, не отрывая трубку от уха, и издавая лишь короткое: «Ес, ес, о’кей».

Разговор окончился, она положила трубку на место и, неуверенно ступая, подошла ко мне.

— Извините, господин Спевак, я не знала, что Вы советский офицер, я приняла Вас за немца. Может быть, я допустила что-либо нетактичное? Извините, ради бога.

Я уверил ее, что ничего оскорбительного и нетактичного в ее обращении ко мне не было, что для меня совершенно не обидно, что приняли за немца, и это можно считать лишь смешным эпизодом. Понемногу ее волнение по этому поводу улеглось, и она рассказала, что Джон, наконец, получил разрешение своего командования и едет домой. Вскоре на «виллисе» подкатил майор. Он созвонился из штаба с майором Дымшицем, который сообщил ему, что у него дома должен быть уже офицер из Советской администрации — представитель Лейпцигского радиоцентра Спевак. По дороге в Лейпциг мы должны заехать в Карлсхорст и у дежурного в комендатуре штаба СВАГ взять уже подписанный маршалом пропуск в Советскую зону на майора армии США Джона Битера и жену Барбару Битер.

Эту процедуру я знал заранее, но для этого у майора должно было быть письменное разрешение своего командования. Сейчас уже не было никаких препятствий. Переодевшись в гражданскую одежду, майор с помощью шофера уложил в машину вещи, и мы отправились в путь. Было уже почти пол восьмого вечера. Путь, с заездом в Карлсхорст, был длинный, и следовало торопиться.

Барбара Битер облегченно рассмеялась, когда удобно расположилась на заднем сиденье машины рядом с мужем.

— Наконец-то мы едем!

В комендатуре штаба СВАГ уже были оформленные пропуска в Советскую зону для супругов Битер, и мы отправились в ненастную осеннюю темень.

В Лейпциг мы приехали только в половине первого ночи. Окна домов чернели в тусклом мерцании раскачивающихся от ветра уличных фонарей.

И лишь когда мы подъехали к ресторану Беме, приветливо засверкали огнями окна 2-го этажа. Здесь нас ждали, хотя мы рассчитывали быть часов в одиннадцать. В дороге мы проголодались и озябли, но хороший ужин с шампанским нас согрел и взбодрил. Только в два часа ночи мы приехали в лучшую гостиницу Лейпцига — «Фюрстенгоф», где супругам Битер был заказан номер. Портье, провожая гостей в номер, подчеркнул, что в этом номере останавливался сам Маршал Георгий Жуков, когда приезжал в Лейпциг на открытие первой послевоенной ярмарки. Не знаю, насколько это соответствовало действительности, но номер на самом деле был хороший, и гости были довольны. В приподнятом настроении мы еще немного поговорили, обсудили план действий на завтра, и я уехал. Чувствовалась усталость от напряженного дня.

Джон Битер — среднего роста, плотный мужчина спортивного типа, лет сорока, с заметно вьющимися черными волосами — довольно прилично изъяснялся и понимал по-немецки, так что мы смогли еще в машине предварительно договориться о плане действий на следующий день.

В дороге, в чередовании моментов дремоты и оживленных разговоров, мы вместе, уже не без шутки, установили, что у американцев, пожалуй, не меньше формализма в аппарате Верховного комиссара, чем в нашей военной администрации, например, история с пропуском, что следовало бы сделать более гибкими контакты между оккупационными властями различных зон Германии, если хотим построить действительно демократическую Германию, и что в ближайшие десятилетия Германия вряд ли сможет стать единой.

Чувствовалось, что Битер понимает обстановку в мире. Выяснилось, что он большой поклонник Бетховена, Чайковского и Шостаковича, и, вероятно, произведения этих композиторов войдут в программу его концертов. Но конкретно это будет решено совместно с музыкальными руководителями Лейпцигского радио.

На следующий, вернее, уже в этот день, во второй половине после представления гостя руководству радиоцентра и его знакомства с музыкальными деятелями Лейпцигского радио, согласования программы концертов и некоторых других организационных вопросов, к вечеру уже было назначено знакомство с составом и представление дирижера симфоническому оркестру. Работа по подготовке к концертам проходила очень напряженно. Оркестранты уставали, но все хотели показать себя с наилучшей стороны.

В непрерывном труде, почти без отдыха, прошли у дирижера и оркестра два дня, оставшиеся до первого концерта. Два концерта в Конгрессзале Лейпцига прошли с огромным успехом при переполненном зале. Были исполнены: Бетховен, 5-я симфония Чайковского, Шостакович и два произведения Гершвина. К сожалению, память не удержала, какие произведения композиторов были исполнены. Помню только, что была 5-я симфония Чайковского.

Публика, стоя долго приветствовала дирижера и оркестр. Надежда на успех не обманула Битера. Дирижировал он в своей, своеобразной манере, без дирижерской палочки и почти все вещи — не глядя в партитуру. Чувствовался большой мастер.

После двух концертов Джон Битер был приглашен на встречу с профессорами и студентами музыкальной академии. Ему задавали много вопросов. Отвечал он находчиво, остроумно, и неоднократно его ответы вызывали аплодисменты.

И на этой встрече, и на обеде в его честь, данном руководством Лейпцигского радиоцентра, Битер, улыбаясь, попросил:

— Давайте меньше касаться политических вопросов, а будем больше говорить о музыке. Это мне ближе.

Вне всякого сомнения, он был человеком прогрессивных взглядов. Поэтому я не удивился, когда в 1951 году в одной книге прочитал, что Битер вскоре после концертов в Лейпциге и Дрездене был снят с работы со странной формулировкой — «За пропаганду советской музыки» и отправлен в Соединенные Штаты. Такое было тогда время — начиналась «охота на ведьм».

Из подведомственных мне отделов наиболее частое общение было у меня с руководителем отдела литературы писателем, поэтом и публицистом Гейнцем Рушем.

Среднего роста, быстрый, с бледным задумчивым лицом, застенчивой, как бы извиняющейся улыбкой, Гейнц Руш представлял собой тип интеллигента, которому явно претили грубость и приказной тон. Поэтому в период нацизма он не сделал карьеры, как другие немецкие журналисты, воспевавшие идеологию национал-социализма, а занимался мелкой журналистской работой и писал лирические стихи.

Наше общение было довольно откровенным, и я не помню ни одного случая, чтобы Гейнц Руш как-то пытался скрыть или приукрасить свое прошлое.

Родился он в 1908 г. в г. Дессау в семье среднего служащего. В 1927 г. окончил реальную гимназию, затем до 1930 г. изучал в Галле германистику и журналистику, затем продолжил учебу в Лейпциге. Я представляю, что, будучи тонкой и чувствительной натурой, он внутренне не мог признать идеологию нацизма, но и активным борцом против нее он, в силу своего характера, также не был. Не знаю, но возможно, что его следует причислить к категории так называемой «внутренней интеллигентской эмиграции», которая в годы фашизма в Германии, безусловно, существовала. В 1936–1941 годах он подвизается в провинциальной буржуазной газете как редактор и фельетонист, не находя в этой работе морального удовлетворения. В это время начинается увлечение лирической поэзией. В 1941 году Руша мобилизуют в армию, где он ввиду слабого здоровья до 1945 г. служит санитаром.

И только разгром фашизма в Германии приносит ему освобождение и от военной службы, и от внутренней скованности.

Он целиком включается в творческую работу, которая приносит ему затем заслуженное признание. Он расправляет крылья.

В 1946 г. Гейнц Руш становится руководителем отдела литературы Среднегерманского радиовещательного центра в Лейпциге. В это же время он пишет рассказы, новеллы, лирические стихи, выступает как способный публицист. Его произведения пронизаны духом гуманизма и любви к Человеку, носят лирический оттенок и отчасти сентиментальны.

Руш подбирает в отдел способных людей, и отдел литературы Лейпцигского радио становится одним из ведущих очагов демократического и культурного перевоспитания еще недавно обманутого нацистской пропагандой народа. Работа Руша на радио продолжалась до 1951 года, затем до 1962 г. он являлся главным редактором организованного им журнала «Культуршпигель дер Мессештадт» («Зеркало культуры города ярмарок»).

За время работы на радио Гейнц Руш был удостоен ряда престижных премий. Так, в 1946 г. он получает первую премию в лирическом конкурсе газеты «Тэглихе Рундшау» («Ежедневное обозрение» — газета Советской Военной администрации в Германии для немецкого населения Советской зоны); в 1950 году — премию Союза свободных немецких профсоюзов за лирические произведения, и другие. На стихи Гейнца Руша создан ряд музыкальных произведений.

Вспоминая этого человека, прежде всего всплывает в памяти его застенчивая улыбка, мягкий голос и неистощимая выдумка на разнообразные формы литературных радиопередач, которыми тогда славился Лейпцигский радиоцентр.

Это и Hörspiel — радиоспектакль (радиопостановка) — передача цельной (законченной) инсценировки;

Hörfolge — передача серии кратких радиопостановок лирического и драматического содержания;

Funknovelle — промежуточное между рассказом и радиопостановкой;

Hörszene — радиосценка — краткая драматическая передача в виде диалога, и, кроме этих, множество других разнообразных видов передач, адресованных конкретным группам радиослушателей. Все эти виды литературных передач Руш создавал интересно, с выдумкой и хорошим музыкальным оформлением. Каждый человек в многочисленных передачах находил свою, интересную для него. И это вызывало тысячи откликов и благодарственных писем на радио.

Большая заслуга в этом принадлежит прежде всего организатору литературных передач Гейнцу Рушу — поэту, писателю, публицисту — скромному и вместе с тем талантливому Человеку.

Вместе с Рушем, как говорится, в связке с ним, в отделе литературы референтом по поэзии работал поэт-лирик Ренэ Швахгофер. С ним меня также связывали теплые товарищеские отношения. При моем отъезде из Лейпцига Ренэ Швахгофер подарил мне изданную им в 1947 г. антологию лирики «Освобожденные от молчания» с трогательной надписью. К сожалению, в вихре жизненных событий эта книга у меня не сохранилась. В ней говорят поэты, гонимые и запрещенные в период нацизма — поэты последних трех десятилетий первой половины ХХ века. Сам Ренэ Швахгофер также был гоним и преследуем нацистами. Жизнь его изобиловала невзгодами и тяжелым трудом, притом, что он внешне, и по внутренней сущности своей был чутким, легко ранимым человеком, и весьма разносторонним: он — лирик, литературный критик, переводчик, издатель.

Родился Ренэ Швахгофер в Штуттгарте в 1904 году. Изучал германистику и философию в Лейпциге. До 1933 г. — журналист — издавал журнал «Искра. Трибуна независимого искусства». Затем наступил период очень ограниченной литературной деятельности: его книга стихов «Сумерки» в 1937 г. была запрещена нацистскими властями и изъята из библиотек. В период 1939–1945 г.г. он находится на принудительных транспортных работах и в армии.

В 1945 году он становится учителем в гимназии, затем референтом по поэзии в Среднегерманском радиоцентре в Лейпциге, где работает вместе с Рушем в отделе литературы. Много в это время пишет сам и издает ранее не издававшиеся произведения. По радио в передачах поэзии часто появляются новые имена, найденные и открытые заново Ренэ Швахгофером.

Как мне удалось узнать позднее, после радио он становится доцентом по литературе в народной высшей школе Лейпцига, затем редактором журнала «Das Leben» («Жизнь»). В 1969 г. получает Фонтанэ премию округа Потсдам. В последние годы жизни Ренэ Швахгофер — свободный писатель в Фалькензее, около Берлина, где скончался в июле 1970 года.

Он много работал с композиторами как автор стихотворных текстов, а также как переводчик.

В своем творчестве Ренэ Швахгофер преодолел влияние экспрессионизма, твердо стоял на позициях антифашизма и пришел к пониманию социалистических идеалов. В своей поэзии он прошел путь от мечтаний и иллюзий юности, через испытания нацистского периода, к пониманию задач демократического обновления общества.

Глава 19. Булгаков на радио в Лейпциге.

В заключение мне вспоминается один забавный эпизод, связанный с работой литераторов на радио.

Однажды Гейнц Руш и Ренэ Швахгофер, придя ко мне вместе, сообщили, что они хотят подготовить радиопостановку по пьесе Михаила Булгакова «Пушкин». Найдя у меня одобрение, они воодушевились, принялись развертывать намеченный план постановки, обсуждать круг привлекаемых актеров. Радиопостановка обещала быть интересной, тем более, что пьесы Булгакова в это время в Союзе не ставили. Работа закипела. Проводились репетиции. Но как-то, зайдя ко мне, Руш опечаленно сказал, что репетиции зашли в тупик. Имеется хороший перевод стихотворения «Зимний вечер», и он прочитал немецкий перевод:

Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя; То, как зверь, она завоет, То заплачет, как дитя.

По-немецки это звучало примерно так (цитирую по памяти первое запомнившиеся четверостишие):

Schwarze Wetterwolken jagen, Heulend treibt der Wirbelwind, Bald wie böse Tiere brüllen, Bald wie bitterweinend Kind

Беда состояла в том, что по ходу радиопостановки это стихотворение надо петь, а они не знают музыки к нему, и нет нот для исполнения. Срывается весь замысел радиоспектакля. Действительно, положение было сложное. Найти ноты музыки к этой вещи здесь практически невозможно было, и я ничего не мог Рушу посоветовать. Очень хотелось помочь в постановке радиоспектакля. Совершенно случайно, вспоминая пушкинские стихи, стал вполголоса напевать «Зимний вечер» на знакомую мне с детства мелодию.

Руш пришел в восторг.

— Это то, что нам надо! — вскричал он.

— Да, но я на ноты не могу это перевести, — сказал я.

— Это не беда. Мы запишем песню с этой мелодией на русском языке в вашем исполнении на ленту. А потом композитор перенесет эту мелодию на ноты, и артист исполнит на немецком языке.

Так и решили. Наступили довольно утомительные для меня дни. Несколько дней подряд мы запирались в студии звукозаписи, где я, зная полный текст песни на русском языке, напевал ее по знакомой мне мелодии. Так как эта песня может исполняться на две мелодии, пришлось сделать две записи по одной и две по другой мелодии. Решили, что выбор сделает композитор. Это была неделя напряженного труда для меня, Руша, Швахгофера и привлеченного композитора, не говоря уже о техниках звукозаписи. В конце концов, вышло что-то приемлемое. И потом в радиопостановке было приятно услышать в хорошем исполнении актера песню на напетую мной мелодию:

Schwarze Wetterwolken jagen, Heulend treibt der Wirbelwind.

Так во время работы на радио в Лейпциге в этом случайном факте проявилась «певучесть» моей фамилии, унаследованной от своих предков. Тогда по свежим следам я, к сожалению, не догадался забрать себе магнитные ленты с записями моих напевов стихотворения А.С. Пушкина «Зимний вечер». Потом записи были стерты, а лента использована для новых радиопередач.

Радиопостановка прошла с большим успехом. Было получено много положительных отзывов, и на оперативном совещании у интенданта Пфютциера инициатива Гейнца Руша была высоко оценена.

Думаю, что в то время это была одна из первых, если не единственная, постановка пьесы Михаила Булгакова на радио.

Эпилог. Обращение к читателю.

Расположенные в хронологической последовательности ответы издательств, на мой взгляд, косвенно отражают процесс, происходивший в стране в последнее десятилетие существования Советского Союза, — от глубокого застоя, со ссылкой на «светлое будущее», до развала союзного государства и экономического упадка.

Объявленная в середине восьмидесятых годов «гласность» оказалась лишь декларацией о «намерениях на будущее».

Предъявляю на суд читателей полный текст воспоминаний и размышлений фронтового разведчика, написанных ранее, и дополненных с учетом бурных событий последних лет ХХ-го века.

С уважением к доброжелательным читателям — Автор.