[Письмо об отце]
Дорогая Мария Петровна!
Простите, что я называю Вас несколько фамильярно, но Ваше письмо растрогало меня до глубины души. Преклоняюсь перед такими мужественными, совестливыми и благородными людьми, как Вы и Ваши товарищи. Дело Вы начали святое, но и бесконечно трудное ввиду его грандиозности. Речь ведь идет о миллионах, а может быть, о десятках миллионов людей. До сих пор нечто похожее на Ваш замысел представляет мемориал «Яд Вашем» в Израиле – мемориал жертв гитлеровского нацизма. Надеюсь, что настанет время, когда Вы и Ваши коллеги – сотрудники Мемориала лично смогут познакомиться с опытом «Яд Вашема».
Ваше письмо, Мария Петровна, заставило меня вспомнить много из давно прошедших времен, снова перебрать старые документы и фотографии. К сожалению, сохранилось меньше, чем я ожидал, но все же что-то осталось.
Жаль, что не нашел я основного – копии жалобы отца на несправедливые приговор после освобождения из лагеря по состоянию здоровья в 1955 г. Там подробно изложено все, что он пережил после ареста, в тот страшный для нашей семьи 1952 год. Он любил читать ее вслух, и я многое запомнил. Думаю, правда, что в архивах б. МГБ СССР можно найти все необходимые документы, если, конечно, получить к ним доступ.
Теперь по существу дела. Судьба отца была очень тяжелой, но все же более милостивой, чем к миллионам других жертв сталинщины. Он все же находился в заключении «всего лишь» 3,5 года. Условия были достаточно сносными, чтобы он, уже больной человек, сумел выдержать все и вернуться к семье, добиться реабилитации, восстановиться в звании и в рядах членов партии. Многим, очень многим повезло гораздо меньше, и никто не знает, где находятся их могилы.
Жизненный путь моего отца был весьма типичен для многих людей его поколения. Он родился не в бедной, а в нищей семье еврейского бедняка в деревне Дуброво, Речицкого района Гомельской обл. (Белорусская ССР) в 1903 г. Вы, наверное, знаете, что евреев, не желавших отказаться от своей религии и креститься, в царской России подвергали унизительной дискриминации, особенно, когда речь шла о евреях-бедняках. Напомню только, что им было запрещено даже свободное проживание вне черты оседлости и практически закрыт был путь не только к образованию, но и к любой государственной службе и воинскому званию выше фельдфебеля. Во флот евреев запрещено было брать вообще. При этом все тяготы налоговые и рекрутской службы они должны были нести без всякого снисхождения. Правда, в отличие от других мест, отношения с так же нищим белорусским населением у евреев были вполне нормальными и даже дружественными.
Революция дала отцу, как и многим другим обездоленным, все гражданские права. Он начал работать, затем поступил в Московский Механико-Машиностроительные институт, откуда по партмобилизации (в ВКП(б) он вступил в 1926 г.) он был направлен в Военно-Морское Инженерное Училище им. Дзержинского в Ленинграде. После окончания училища в 1934 г. ему было присвоено звание, как сказано в свидетельстве об окончании училища, командира РККФ (рабоче-крестьянский красный флот), инженер-механика-дизелиста. Судя по трудовой книжке, отец с 14.07.39г., был призван на службу в Балтийский флот.
Я родился а 1937 г., кстати, в Кронштадте, и о предвоенных годах жизни отца знаю, конечно, со слов матери и его друзей. Он много работал над собой, учился. Стал очень образованным человеком, хотя русский язык начал серьезно изучать только с 20 лет. Много интересовался общественной жизнью страны. По рассказам друзей, он очень сочувствовал Н.И. Бухарину, и разделял многие его взгляды. Репрессии 30-х прямо его не затронули, хотя в 1936 г. он исключался из партии, хотя и ненадолго – «за рассказывание антисоветских анекдотов» (так сказано в приговоре).
Участие в войне с Финляндией в 1939-40 гг. дало ему возможность лично убедиться, какой страшный вред нанесли нашей армии и флоту сталинские репрессии. Поэтому начало Великой Отечественной войны он встретил без всяких иллюзий. Несмотря на оптимистический тон ждановской пропаганды в первые недели войны, отец немедленно заставил мою мать вместе со мной и моим братом эвакуироваться. Нам это удалось сделать с последним эшелоном.
Отец в начале войны служил в Таллине, участвовал в страшном походе нашего флота из Таллина в Ленинград. По его словам, море было окрашено кровью погибших моряков и напоминало «суп». Блокаду отец провел в Ленинграде, испытал все ужасы, выпавшие на долю его защитников. Случайно сохранилась фотография, которую мы получили от него в эвакуации в Сибири. Даже ему – одинокому офицеру сравнительно высокого ранга – было нелегко выжить в условиях голода и холода блокады. Можно себе представить, что перенесли гражданские лица и иждивенцы – дети и старики.
Во время войны отцу приходилось участвовать в походах подводных лодок, бывал он и на Каспии и в Мурманске. В качестве инженера-механика он служил командиром БЧ-5 (т.е. начальником энергетических служб кораблей, в основном подводных лодок). Был близко знаком со многими знаменитыми подводниками, в частности, с Маринеско, Луниным и другими офицерами морского флота. Думаю, что записным героем он, как и все труженики войны, не был, но честно выполнял свой долг. Награжден был орденом «Красная Звезда», медалями «За боевые заслуги» (этой медалью он особенно гордился), а также медалями «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией». И 30 лет Советской Армии. Закончил он войну в довольно высоком звании инженер-капитана II ранга.
Он не очень любил рассказывать об ужасах блокады. Помню только, что он с восхищением говорил о стойкости народа. О руководстве, особенно высокого ранга, был весьма нелестного мнения.
После войны отец был направлен на довольно высокую должность в Таллин, где тогда находилось управление ремонта ДКБФ (Дважды Краснознаменный Балтийский Флот). Мы к тому времени вернулись из эвакуации в Ленинград. Отец служил в Таллине, и я с матерью однажды навестил его. Отец, несмотря на довольно высокое звание, был очень простым человеком, любил общаться с матросами и младшими офицерами. Его все любили за остроумие, простоту, открытость характера и природный ум. Он был очень неосторожен в своих высказываниях, чем приводил в ужас мою мать.
Среди его сослуживцев в Таллине я запомнил одного молодого офицера – ст. лейтенанта Менделя Львовича Турецкого. Почему-то меня неприятно поразило слащавое выражение его лица. Этому человеку суждено было сыграть роковую роль в судьбе отца, хотя, конечно, если бы не он, то возможно нашелся бы другой на отведенную ему роль. Надо отметить, что отец никогда не обманывался в отношении Сталина. Сейчас это может показаться невероятным, но, по словам одного родственника и друга нашей семьи (он тоже служил на флоте), отец сказал ему еще в 40-х годах: «Вот увидишь, когда-нибудь и Сталина объявят врагом народа». Но, повторяю, судьба щадила его вплоть до 1952 года.
В то время он занимал должность начальника отделения Технического управления Балт. флота, и ему было присвоено звание инженер-капитана I ранга. Однажды в середине февраля того года отца вызвали в служебную командировку в Москву. Никакого беспокойства у него это не вызвало. Он много занимался изобретательством и думал, что командировка связана с этими вопросами. 14.02. он прибыл в Москву и с этого дня мы долго не имели никаких сведений о его судьбе. Несколько дней мать обзванивала всех, кого могла – никакого результата. Прояснила обстановку только долгий, требовательный звонок в дверь днем 17 февраля. Когда мой старший брат открыл дверь, то на пороге показался мужчина с военной выправкой в темном плаще. Его сопровождали два матроса и две женщины из домоуправления. Войдя в переднюю, мужчина произнес: «Вот ордер на обыск вашей квартиры». Надо сказать, что мы жили в отдельной двухкомнатной квартире с телефоном и ванной – тогда это была неслыханная роскошь. В кабинете отца были два огромных стеллажа с книгами. В основном это были книги по технике, но много было и книг по истории, философии, а также художественная литература. Насколько помню, весь обыск был посвящен просмотру книг. Ретивый капитан (таково было его звание) пробовал простукивать даже рукояткой финского ножа стены за книжными полками. Я это запомнил хорошо потому, что рукоятка ножа была красивая – из слоев пластмассы различных ярких цветов. Книг было много, и обыск длился очень долго, до позднего вечера. Всех приходящих впускали и по всем правилам сыска, задерживали. По телефону приказывали не отвечать. Постепенно квартира заполнялась людьми. Как нарочно, случайно зашло много людей. Помню, что у моего школьного товарища пропали билеты в кино и он громко выражал недовольство. Матросы явно сочувствовали нам, но, конечно, ничего не могли поделать. Помню забавный эпизод. У нас висела картина с изображением спящей обнаженной женщины. Обыскивающий сделал маме замечание: «Вот как вы плохо воспитываете детей». После обыска испуганная мама закрыла картину тряпкой. Повторяю, обыск продолжался долго. В конце концов из библиотеки были изъяты 11 книг, о чем был составлен акт. Этот акт (точнее, копия) сохранился у меня до сего времени. Постараюсь выслать Вам его копию.
Любопытно, однако, что среди изъятых книг находились (цитирую по акту):
1. Книга без переплета под названием «Христос», автор Николай Морозов, издание 1928 г.
2. Книга без переплета под названием «Фрейд, его личность, учение и школа», автор Ф. Виттельс, изд. 1925 г.
3. Книга без переплета под названием «Государственное хозяйство России…», автор П. Милюков, изд. 1905 г.
4. Книга без переплета под названием «Основы позитивной эстетики», автор Луначарский, изд. 1923 г.
5. Книга без переплета под названием «Падение царского режима» под ред. П.Е. Щеголева, изд. 1926 г.
И так далее. Надо подчеркнуть, что все книги после 1917 г. были изданы в СССР. Однако после обыска все стало ясно. Мать пыталась узнать, что произошло с отцом и где он находится. Она съездила в Таллин, к месту постоянной службы отца, и в Москву, кажется, в Военную прокуратуру. Всюду ей говорили, что ничего не знают. Надо сказать, что в Москве это выглядело особенно издевательским, поскольку, как выяснилось, отец находился в тюрьме, которая была всего в нескольких километрах от здания прокуратуры. Надо сказать, что, по воспоминаниям периода 1937–1938 гг., ходить и узнавать об арестованных было очень небезопасным. Можно было войти в одно из таких учреждений и не выйти. Один из офицеров МГБ (не помню, в Таллине или в Москве) – видимо, добрый человек – прямо посоветовал матери прекратить поиски и ждать развития событий у себя дома. Неожиданно мы узнали от нашей родственницы в Москве (дочери брата отца), что ей удалось каким-то образом передать отцу, находившемуся в Красноармейской тюрьме, 100 руб. (по тогдашнему курсу).
Прежде чем перейти к изложению воспоминаний отца о ходе следствия, хочу сообщить об одном странном эпизоде. Однажды, когда наша мать была на дежурстве (она была медсестра), мы с братом получили письмо. Оно было написано измененным почерком (видимо, левой рукой). Содержание было весьма интригующим. Стоит привести его полный текст с пояснениями. «Здравствуйте, Р.С. (Рахиль Соломоновна – имя матери – В.В.). Очень обеспокоен случившимся (арестом отца – В.В.). Только недавно об этом узнал. Сожалею, что не смог с Вами поговорить, когда Вы были здесь (когда мать приезжала в Таллин, в местное управление МГБ, чтобы узнать о судьбе отца – В.В.). мне необходимо Вас видеть, по вопросу небезынтересному для Вас, но выбраться к Вам (в Ленинград – В.В.) никак не могу, хотя и пытался. Очень прошу Вас приехать сюда (в Таллин – В.В.) для переговоров и остановиться там же (на квартире, где отец снимал комнату – В.В.), где и прошлый раз. Я уже договорился. Обратную дорогу я постараюсь обеспечить. Меня не ищите (подчеркнуто автором – В.В.). я сам зайду к ней (хозяйке квартиры – В.В.) в 7 час. вечера и только там смогу сказать все Вас интересующее. По моим подсчетам, Вы можете быть здесь в понедельник 6-го или среду 8-го и только в эти дни я приду, в другие же по служебным причинам зайти не могу. Если Вас в это время не будет, то буду считать, что Ваш приезд невозможен и буду продолжать попытки приехать, но последнее маловероятно. Я Вас жду и надеюсь на встречу. Здесь не ищите, а это уничтожьте. Привет ребятам (то есть мне и моему брату – В.В.). ТУРЕЦКИЙ.
Как видите, нам (а мне было 15 лет, а брату – 20) пришлось столкнуться с совершенно необычной детективной проблемой. Возник вопрос, передать это письмо матери или нет. Как потом выяснилось, мой брат принял совершенно правильное решение – не передавать. Он рассудил вполне основательно: «наша мать настолько маленький человек, что от того, знает она что-либо о судьбе отца больше или меньше, ничего не изменится. А попасть в беду она сможет очень легко». Поэтому было решено письмо ей не передавать, а спрятать где-нибудь вне квартиры. Мать так и не узнала о письме вплоть до возвращения отца. Как оказалась, это ее спасло.
Через месяц у нас был второй обыск. Видимо, в изъятых книгах не оказалось компрометирующего материала. На этот раз, помнится, офицер, руководящий обыском, был более человечным. Он сразу сказал – не открывать дверь гостям, чтобы не было необходимости задерживать их. Обыск, помню, прошел значительно скорее. Акта изъятия книг не сохранилось, но потом на суде фигурировала книга известного монархиста Шульгина «Дни», о Февральской революции, изданная по рекомендации самого Ленина, в начале 20-х годов.
Мы считали ее совершенно безобидной, ведь автор никогда не скрывал своих взглядов, и книга была снабжена соответствующим предисловием. Однако, видимо, следователи руководствовались правилом «на безрыбье и рак рыба».
Через примерно полгода, наконец, мы стали получать от отца письма. Он находился в Исправительно-трудовом лагере сначала в Ярославле, потом в Угличе. К счастью, для него в отличие от довоенного времени все же как-то учитывалось состояние здоровья, и он не был сослан на каторжные работы, что дало ему возможность пережить три года заключения. К сожалению, писем из заключения отца не сохранилось. Помню только, что моя мать один раз ездила к отцу в Углич и виделась с ним. Но, как ни странно, у нас все равно 3 года не было никакого официального уведомления о том, что член нашей семьи был арестован, осужден и отбывает наказание в таком-то лагерном подразделении. Так что я с полным основанием смог написать в анкете при поступлении в институт – сведений об отце не имею.
Теперь перехожу к рассказу отца о ходе следствия после ареста. Повторю, все это было подробно изложено в жалобе отца с просьбой пересмотреть его дело Главному Военному Прокурору. Судя по документам, жалоба была отправлена из лагерного подразделения 17.05.54 г., то есть почти через год после смерти Сталина.
По словам отца, он еще в поезде заметил двух мужчин, внимательно следивших за ним. По прибытии в Москву они подошли к нему на перроне и, предъявив документы сотрудников МГБ СССР, объявили ему об аресте. По словам отца, его препроводили в Красноармейскую тюрьму и сразу же началось то, что называлось тогда «следствием». Фамилию следователя, к сожалению, я не помню, но его легко установить, подняв соответствующее дело в архиве бывшего МГБ СССР. Как это известно из опыта других «подследственных», все следствие проводилось по ночам и все допросы начинались с требования следователя: «Какому государству продался?» и «ну, что надумал?»
Прямых избиений, правда, не было, но постоянно сыпались угрозы забить до смерти, «ты живым отсюда не выйдешь, если не подпишешь». Сыпались оскорбления антисемитского характера типа «жид». Все время изрыгалась матерщина. Далее следователь начал действовать изощреннее. Он стал убеждать отца подписать состряпанные им же «показания», прибегая к новым «доводам»: «Если подпишешь материалы, то дадим хорошую характеристику и отправим в лагерь с более сносными условиями, а не к белым медведям. Будем считать тебя «разоружившимся врагом». Кроме того, не тронем семью. В противном случае вышлем из Ленинграда жену и детей, а можем и их посадить».
Активно давал показания, даже на очной ставке, тот самый ст. лейтенант М.Л. Турецкий, о котором говорилось ранее. Следует упомянуть, что хотя, конечно, он был законченным мерзавцем, ему все же, как выяснилось потом, угрожали переводом из Таллина в дальний северный гарнизон, если он не даст показаний на отца. Но, конечно, от этого гнусность его поведения не исчезает. По рассказам отца, он вел себя на следствии очень агрессивно, все время заявлял: «Я как услышал от Вихновича, так сразу же в МГБ». Вообще весь ход дела, стремление приписать отцу клевету на национальную политику и демократию в СССР, и явно антисемитский уклон «следствия» свидетельствовало о том, что отец был маленькой пешкой в ходе подготовки будущего «дела врачей». Поскольку пост отца был все же довольно заметен – начальник отделения Технического управления Военно-морского флота, инженер-капитан I ранга – то, видимо, уже тогда у органов МГБ существовал план «разоблачения» врагов народа – евреев, которые они старались выполнять во всех областях жизни нашего общества, в т.ч. и в вооруженных силах. Поняв, куда он попал, и беспокоясь о семье, т.е. о нас, отец подписал самооговор, имея в виду выступить с разоблачениями следствия на суде. Ему в этом смысле тоже «повезло». Его брата-москвича по доносу осудила пресловутая «тройка». Брату отца просто предложили подписать бумажку с информацией, что он получил 10 лет заключения за антисоветскую деятельность.
После окончания «следствия» отцом перестали интересоваться, он ждал в общей камере своей очереди. Надо сказать, что отец вспоминал, что в тюрьме была великолепная библиотека и среди сокамерников попадались очень интересные люди.
Наконец, наступил день суда. Судя по имеющейся у меня копии приговора, это было закрытое заседание Военного Трибунала Московского Военного округа. Оно состоялось 6 мая 1952 г. Его текст я постараюсь приложить к этому письму. Этот документ весьма любопытен для характеристики нравов той беззаконной эпохи.
Суд проходил без участия обвинения и защиты. Обвинения в антисоветской агитации и пропаганде, в т.ч. клевете на руководителей ВКП (б) и Советского государства, клевете на национальную политику и демократию СССР, в рассказывании антисоветских клеветнических анекдотов опираются на показания только одного свидетеля – того же Турецкого, с которым отец служил только 2 года. Говоря о хранении и распространении литературы антисоветского содержания, суд в приговоре даже не привел наименование книги, фигурировавшей в качестве вещественного доказательства. Даже в те дни все понимали абсурдность этого. Ведь книгу Шульгина «Дни», М., 1926, можно было встретить в букинистических магазинах того времени.
Однако следователь явно перестарался. Ведь статья 58 п.10 – карающая за антисоветскую пропаганду, имела 2 пункта – I и II.
Пункт 1 относился к мирному времени, пункт II – к военному. «Расценки» тоже были различны. 1 пункт – 10 лет, II – 25. В следствии значились оба пункта. Однако свидетелей военного периода у следователя не было. Воспользовавшись этим, отец отказался от показаний, данных на следствии, что он якобы вел агитацию в военное время. Председатель суда гв. полковник юстиции Агеев спросил несколько наивно: «Почему же Вы подписали следственное дело?» Отец на это ответил: «Если бы со мной на следствии обращались как на суде, то всего дела бы не было. Но лучше быть обвиненным в чем угодно, чем снова возвращаться в следственную тюрьму». Офицеры трибунала все поняли и, освободив отца от обвинений по п. II, осудили его по п. I. Большего они не могли сделать. Дело в том, что по действовавшему тогда законодательству, никакой суд не мог оправдать обвиняемого по политическим статьям, а мог только вернуть дело на доследование. Все хорошо понимали, что это означало бы для обвиняемого. Поэтому Военный трибунал осудил его по возможному тогда минимуму – «всего лишь» 10 лет исправительно-трудовых лагерей и 5 лет поражения в правах. Тогда меньше по этой статье не давали.
После приговора отец был этапирован сначала в лагерь, расположенный в Ярославле, а потом и в Угличе. До смерти Сталина оставалось меньше года. Возможно, это и спасло его. Однако и ему пришлось пережить многое. Самое ужасное – это было совместное содержание политических и уголовников. Особенно на этапах.
«Бывало, в вагоне, – вспоминал отец, – спросишь у кого-нибудь, кто выглядел поприличнее: за что вас посадили? А он отвечает: “По мокрому делу, папаша” (т.е. за убийство)».
Однако в самих лагерях уже уголовников отделяли от политических. Уголовники обзывали осужденных по ст. 58 «фашистами», а последние отвечали им «борцы за мир». В странном мире лагерного барака встречались самые различные люди. По рассказам отца, он встретил там и бывшего генерала – командира корпуса Иванова и бывшего узника Бухенвальда. Но основную массу составляли неграмотные люди, среди которых было много крестьян. Главным образом, это лица, бывшие в оккупации и осужденные якобы за сотрудничество с немцами. Чаще всего, немцы, заходя в деревню, тут же указывали на кого-то: «ты будешь староста», и уходили. И вне зависимости от поведения, человеку была гарантирована после изгнания оккупантов та же 58 статью. Помню, отец вспоминал, что среди заключенных был 14-летний мальчик. Он неосторожно что-то сказал или написал и был осужден на те же 10 лет лагерей. Отец, глядя на него, думал о том, что и мы с братом можем попасти в те же лапы. МГБ. Но, повторяю, ему повезло, он был в лагере для больных (у него уже тогда была сильная гипертония и приступы стенокардии) да и до смерти Сталина оставалось совсем немного. После 5 марта 1953 г. пошли слухи об амнистии. Начали приезжать различные комиссии по пересмотру дел. Но, видимо, заключенных было так много, что освобождение затягивалось.
17.05.54 г. отец написал первую жалобу из лагерного подразделения г. Углич в адрес председателя военной коллегии Верховного суда СССР. Письмом от 29.06.54 г. Верховный суд сообщил ему, что жалоба была направлена в Гл. Военную прокуратуру для проверки. Главная Верховная прокуратура сообщила в свою очередь, что жалоба получена и результаты проверки будут сообщены дополнительно. Проверка продолжалась довольно долго. Во всяком случае, письмо Прокуратуры от 11. 11. 54 г. сообщало, что жалоба проверкой не закончена. Наконец, отделением Ярославского областного суда от 17. 12. 54 г. отец был освобожден из-под стражи по состоянию здоровья. В феврале 1955 г., наконец, он приехал в Ленинград, и я снова увидел его. Он был в лагерной одежде и выглядел крайне истощенным. Представление о его облике может дать его фотография, присланная нам из блокадного Ленинграда. После первых радостей, начались суровые будни. Прежде всего, амнистия – это не реабилитация, и права проживания в Ленинграде отец не имел. Начались усиленные хлопоты о прописке и повторные обращения в Главную военную прокуратуру. И тут я хотел бы отметить светлое пятно во всей этой драме.
Военный прокурор отдела Гл. военной прокуратуры ст. лейтенант юстиции Терехов (к сожалению, не сохранились инициалы этого честного человека) предложил отцу предоставить отзывы о нем его сослуживцев. Причем они не должны были опровергать выдвинутые против отца обвинения, а высказывать только свое личное впечатление о нем.
Надо было знать страшное время 30-50-х годов, чтобы оценить мужество людей, положительно отзывавшихся об осужденном органами НКВД и МГБ человека. Эти люди рисковали не только служебным положением, но и личной свободой. Конечно, после смерти Сталина повеяло новым духом, но ведь ХХ съезд был еще впереди, и не было твердой уверенности в необратимости перемен.
Не все оказались способны на это, но тем более хотелось бы, чтобы имена 7 мужественных людей сохранились как пример достойного поведения.
Вот они:
1. Рамазанов И.Р., член КПСС с 1925 г. инженер-капитан I ранг
2. Кетов И.И., член КПСС с 1925 г. инженер-капитан I ранга.
3. Беликов С.П., беспартийный. Инж-капитан I ранга.
4. Коноплев А.П., член КПСС с 1946 г. Полковник в отставке.
5. Буйволов Н.Ф., чл. КПСС с 1939 г. Инж.-капитан 2 ранга.
6. Кучин А.И., чл. КПСС с 1919 г. Батальонный комиссар в отст.
7. Саломоник А.Г., чл. КПСС с 1932 г Подполковник, офицер запаса.
Привожу текст одной характеристики: «Тов. Вихновича Льва Яковлевича я отлично знаю с 1939 г. как по совместной службе в Техническом Управлении Балфлота, так и по семейно-бытовой жизни, вплоть до начала 1952 г. Тов. Вихнович Л.Я. всегда отличался своим исключительно добросовестным отношением к работе, дисциплинированностью и трудолюбием. Я перенес с ним все ужасы и лишения блокады Ленинграда и всегда считал Вихновича Льва Яковлева достойным офицером и сознательным членом партии, беззаветно преданным делу коммунизма.
Пользовался авторитетом среди офицеров Технического Управления, а также среди офицеров соединений подводного плавания, где он по роду своей службы проводил большую работу в период Великой Отечественной войны, обеспечивая их боевую готовность.
Принимал активное участие в партийной и общественной жизни.
Считаю, что выдвинутое против него обвинение относится к явным недоразумениям, так как не допускаю даже мысли о возможности действий со стороны Вихновича Л.Я., предусмотренных в ст. 58-10 УК РСФСР.
Настоящий выдан по просьбе тов. Вихновича Л.Я. для представления в Гл. военную прокуратуру.
Инженер-капитан I ранга Кетов Иван Иванович, член КПСС с 1925 г. партбилет № 1344208. Г. Ленинград, Турбинная ул. 5 кв. 38». Наконец, летом 1955 г. мы получили долгожданную справку, которую тогда получали миллионы советских граждан.
Справка была на бланке Главной Военной прокуратуры от 22 июня 1955г. № 3868-52. Текст ее гласил:
Гор. Ленинград, ул. Коломенская, 38 кв. 5а Вихновичу Льву Яковлевичу.
Сообщаю, что дело, по которому Вы были осуждены в 1952 году, определением Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР от 22.6.55 прекращено за отсутствием в Ваших действиях состава преступления.
Военный прокурор отдела ГВП
ст. лейтенант юстиции /Терехов/
Сейчас этот текст кажется слишком сухим. Нет даже извинения перед невинно осужденным человеком. Но тогда никто на это не обращал внимания. Мы были счастливы безмерно. Отец снова надел мундир и отправился к месту службы в тот же Таллин. Коллеги встретили его крайне доброжелательно. Никто не знал о предательстве продолжавшего служить Турецкого. Отец, конечно, рассказал о нем. Однажды, рассказывал отец, он заметил, что Турецкий идет за ним по узкой улочке, не имея возможности свернуть в сторону. Отец остановился и взглянул на него. Турецкий тоже остановился, побледнев, как побеленная стена. Дальнейшая судьба Турецкого мне неизвестна. Думаю, что он не смог продолжать службу в Таллине. Однако его имя тоже необходимо помнить в назидание потомству.
Было ясно, что отец уже не сможет служить по состоянию здоровья. Он собирался демобилизоваться, но дни, точнее месяцы его были уже сочтены, и осенью 1955 года он скончался (21.11.55), застав только начало Хрущевской оттепели.
Следует добавить, что отец, вопреки Уставу КПСС, после ареста был автоматически вычеркнут из рядов КПСС без всяких формальностей. Поэтому ему не пришлось даже подавать официальное ходатайство по восстановлению в рядах партии.
Прочитав недавно книгу Роя Медведева о Сталине и сталинизме, я могу сказать, что отцу очень повезло, если сравнивать его судьбу с судьбами миллионов других жертв сталинщины.
Но у каждого своя боль. Теперь о том, как арест отца отразился на жизни нашей семьи.
Прежде всего нас, конечно, беспокоила возможность остаться без квартиры и средств к существованию. Это вполне соответствовало нравам 30-х годов. Мы срочно обменяли квартиру на две комнаты в коммунальной квартире и продали многие вещи. К счастью, нас больше не трогали. Брат продолжал учиться в Горном институте, а мать работала медсестрой. Честно говоря, о «высоких» материях старались не думать, поскольку боялись еще больших несчастий.
Мать начала уже переписываться с отцом и, помню, они серьезно обсуждали вопрос о формальном разводе. Имелось в виду защищать детей (т.е. нас с братом) от возможных бедствий в будущем.
Если говорить честно, то мы не представляли себе жизни без Сталина. То, что понимал отец, он никогда не обсуждал в семье. Мы, как и все, считали, что, слава Богу, дела обстоят именно так, а не хуже. Самое страшное время началось для нас в феврале 1953 г. В газете было объявлено об аресте группы кремлевских врачей. В газетах сразу же началась хорошо срежиссированная антиеврейская компания. До сих пор почему-то запомнилось начало статьи известного и теперь писателя Грибачева – «Стон стоит на реках Вавилонских, главная из которых Гудзон». Во всех печатных изданиях стали появляться фельетоны и критические статьи, где осуждались лица разных профессий и у всех были еврейские фамилии. Опять-таки не понимаю, почему мне запомнилось заглавие одной статьи в газете: «Самокат системы Либермана!» В накаленной до истерики обстановке рождались самые невероятные слухи. Один инвалид войны кричал в аптеке, где работала мама, что в таблетке обнаружилась блоха и он так это дело не оставит. В городском транспорте можно было услышать от подвыпивших личностей: «Еврей! Твое место на виселице!» Началось увольнение евреев из разных учреждений, особенно медицинских. Маме тоже пришлось уйти из аптеки, и с большим трудом удалось поступить в прачечную приемщицей грязного белья. Однако сразу должен сказать, что было достаточно и людей мужественных и принципиальных, даже среди руководящих работников. На давление сверху об увольнении евреев они отвечали отказом или требовали: «Дайте письменный приказ, тогда будем его обсуждать». Должен сказать, что вообще в Ленинграде в довоенный и военный периоды антисемитизм, особенно официальный, отсутствовал. Смешанные браки были массовым явление. Евреи – жители Ленинграда – ориентировались на русско-советскую культуру. Мои родители свободно говорили на языке идиш, но сознательно не учили ему нас. Я не помню среди евреев старшего и младшего поколения того времени никаких националистических, а тем более произраильских настроений. Более того, в самые трудные моменты мама с большим недоверием относилась к еврейской буржуазии. Ну а про отца и говорить нечего – он был убежденным интернационалистом. О наличии эмигрантских настроений речи быть не могло, и не потому, что тогда это было практически неосуществимо.
Смерть Сталина мы встретили с большим беспокойством. Почему-то боялись худшего. Я сам, помню, 15-летним школьником стоял у его бюста с траурным знаменем. Директор школы, кстати, очень порядочный человек, его фамилия была Гриценко, построил нас и категорически запретил отъезд в Москву на похороны вождя. Затем наступила реабилитация врачей. Удивительно, но один мальчик – я запомнил его фамилию – Медведев – с жаром доказывал, что они все равно виноваты и должны быть расстреляны. При этом он не был ни антисемитом, ни злым человеком. Просто все были ориентированы на разоблачение врагов народа. Помню, я пытался разубедить его очень странным с сегодняшней точки зрения доводом: «ну пойми, ведь Берия – старый большевик, он во всем разобрался». Повторяю, если весь мир не знал всей правды, то что говорить о нас.
После возвращения отца кое-что стало проясняться, но, к сожалению, он не дожил до ХХ съезда партии. Помню только его рассказ о том, как, по его мнению, хохочут руководители западных разведслужб, когда на процессах в СССР разоблачили их «агентов».
В дальнейшем эволюция моих взглядов на Сталина была такой же, как у всех наших сограждан. Скажу только, что мама не доверяла никаким «оттепелям» и все время боялась повторения прошлого.
Не знаю, покажется ли Вам интересным мой рассказ. Добавлю только, что наши беды сократили жизнь не только моего отца. Брат умер в 34 года от гипертонии, мама заболела болезнью Паркинсона и умерла в 71 год, почти полностью потеряв способность двигаться, а я сам в 50 лет заболел бронхиальной астмой. Наверное. Нервные потрясения и многолетняя жизнь в страхе не прошли даром. Впрочем, это общая атмосфера жизни людей нашего поколения.
Посылаю Вам 2 фотографии из блокадного Ленинграда. Одна снята в более благополучные времена, а вторая в самый страшный период блокады: зимой 41 года. Он выглядел примерно так же, когда вернулся из заключения.
Из документов у меня имеется:
I. Акт обыска с перечнем изъятой у нас литературы.
2. Приговор Военного Трибунала Московского Военного округа от 5 мая 1952г.
3. Справка Главной Военной прокуратуры о реабилитации отца.
4. Документы о провокаторстве Турецкого (фотокопия его письма моей матери, обращение отца в Прокуратуру с просьбой разобрать это дело).
5. Обращение отца Главному военному прокурору с просьбой приобщить к делу отзывы сослуживцев о его служебной и общественной работе и два таких отзыва.
Эти документы я постараюсь скопировать. Сообщите о возможности снять с них копии, или выслать для снятия с них копии, или выслать для снятия копий Вам.
Еще раз благодарю от всей своей семьи Вас за благороднейшую деятельность.
Всеволод Вихнович
Ленинград, 1989 год