Стрела времени в моей жизни

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Необратимые процессы в окружающем нас мире физики связывают с необратимостью времени, часто называемой стрелой времени.

В биографии каждого ученого стрела времени — это движение от начальных представлений об интересующих его объектах через тернии науки к ее зрелому пониманию. Об этом моя книга.

Хотел бы отдельно рассказать о некоторых трудностях, связанных не столько с предметом науки, сколько с самой возможностью свободно исследовать окружающий нас мир.

Я не могу здесь не вспомнить замечательные слова великого Чарли Чаплина: «Я не имею чести быть евреем». О евреях, о страшном холокосте, открытом и скрытом антисемитизме написаны тома.

В этой исповеди я хотел бы рассказать о своей жизни и накануне XXI века, когда мне исполнится 70 лет, поделиться сокровенным и, прежде всего поведать о своем пути в науку, о моих верных друзьях, товарищах и, конечно, показать через мои стихи разных лет, как формировался мой менталитет.

С точки зрения многих я благополучный человек, достигший высоких ученых степеней и званий, живущий и поныне в Молдове и не спешащий уехать в другие далекие страны. Но должен сразу признаться, что долгие годы моей жизни меня преследовало унизительное чувство беспомощности перед различными формами проявления антисемитизма, и только в самое последнее время стал дышать свободно и спокойно произносить Слова: «Я имею честь быть евреем».

Я признателен доценту Ларисе Карповне Хвыле и В. Ф. Фрунзе за редактирование первой части книги, а также моему другу Валерию Шварцу за полезные замечания по моим поэтическим зарисовкам.

Особую благодарность выражаю супругам Ирине и Руслану Колесник, взявшим на себя огромный труд по изданию этой книги после ее почти годичного нахождения в издательстве спонсора.

Академик АН Молдовы В. А. Коварский

Июль 1999 г.

ЧАСТЬ I. ПУТИ — ДОРОГИ

СЕМЬЯ

Я родился 31 декабря 1929 г. в городе Харькове, в еврейской семье, и мои родители — Дора Абрамовна Клейман и Анатолий Ефимович Коварский — уже не знали еврейского языка (идиш), а их многочисленные родственники и близкие друзья родным языком считали русский либо украинский языки.

По профессии мой отец, Анатолий Ефимович, пошел по стопам своего отца, Ефима Харитоновича Коварского, закончил агрономический факультет Харьковского института и стал известным ученым, академиком Академии наук Молдовы.

Анатолий Ефимович Коварский

В 30-х годах отец, Анатолий Ефимович, вынужден был уехать из города Харькова, где был фамильный дом семьи Коварских, и обосноваться в городе Херсоне.

Мы жили на окраине Херсона, и я общался со своими сверстниками, хорошими друзьями, для которых слово еврей было бранным словом. Они глубоко презирали мальчиков- еврейчиков, а я в то время еще не знал, что я еврей.

Когда же в 1-м классе в 1937 году я узнал от родителей, что мы евреи и что в этом нет ничего плохого, я глубоко переживал этот факт и впервые мучительно почувствовал себя человеком второго сорта.

Когда в 1941 году мы эвакуировались в южный Казахстан, в поселок Капланбек, а затем в г. Фрунзе, мне было уже 11 лет, и на вопрос товарищей, кто я по национальности, сказал неправду. Я сказал: «Я украинец».

Это дало мне возможность избежать косых взглядов и неприязни с их стороны. В дальнейшем я больше не допускал таких глупых действий и просто уклонялся от ответа либо отходил в сторону, когда слышал антисемитские высказывания.

К моему счастью, после окончания войны мы переехали в Кишинев, где отец работал профессором Сельскохозяйственного института.

В Кишиневе среди моих друзей и товарищей появилось много евреев. Хорошо известно, что в Кишиневе еврейское население составляло высокий процент и здесь хорошо помнили знаменитый еврейский погром в начале века.

Я точно не мог сформулировать причину, по которой у моих друзей-молдаван, а также ребят нееврейской национальности, антисемитизма практически не было.

Правда, среди некоторых приезжих ребят из России этот червь сохранялся. Вспоминаю случаи, когда в поезде Кишинев — Одесса один юноша из России делился в купе своими мыслями о евреях. Он говорил: «Вот если рядом со мной еврей, пусть скрытый и не признающийся в этом, я нутром его чувствую». Меня начал бить озноб, и я вышел в тамбур подышать свежим воздухом.

Что касается государственного антисемитизма, то он процветал, хотя и в скрытой форме. Особенно, я это почувствовал, когда окончил школу на отлично, но не получил медали. Но об этом ниже.

МОИ «УНИВЕРСИТЕТЫ». ШКОЛЬНЫЕ ДРУЗЬЯ

В Кишиневе я учился в средней школе № 3, что расположена на улице Садовой угол Хынчештского шоссе. С одной стороны школы на расстоянии 100 м находилось самое старинное и почитаемое в Кишиневе кладбище, называемое Армянским. Там были захоронены многие знаменитые жители Бессарабии, и соответствующие памятники своей красотой и дороговизной запечатлевали их величественность. Напротив школы на Хынчештском шоссе был базарчик, где стояли бочки с вином, и быки, тащившие эти бочки из ближайших сел, равнодушно посматривали на суетящихся школьников. Признаком хорошего тона было выпить пару стаканов вина и, пропустив уроки, полежать на травке под деревьями на старом кладбище.

В школьные годы я увлекался боксом, стрельбой из трофейного оружия и прочими атрибутами послевоенного Кишинева.

Значительную роль в моем развитии сыграл наш школьный учитель математики, замечательный педагог Василий Карпович Ветер. Он был довольно сильным шахматистом, был холостяком, любил красивых женщин и вел весьма своеобразно уроки математики. Например, зайдя в класс, мог расчертить на доске шахматную комбинацию и сказать: «Мат в два хода. Думайте, ребятки». В классе было несколько сильных математиков, и он работал практически только с ними. Об остальных особой заботы не проявлял и говорил: «Они все равно все спишут». У нас был симпатичный парень с задумчивыми глазами и вьющимися волосами, который отрешенно смотрел на мир. Василий Карпович мог сделать несколько больших шагов в его сторону и заявить: «Выйди вон из класса. Твой флегматичный вид меня раздражает».

Зато лучшим ученикам, а таким был мой друг Зорик Зисман, он выставлял за ответ сразу несколько пятерок, произнося: «Зисман, пять, пять, пять, пять».

Зорик был действительно талант и анализировал тригонометрические тождества на больших страницах бумаги, как это делают настоящие профессиональные математики. Он был моим близким другом, жил недалеко от меня, и я втянулся в математические прелести решения трудных задач. И вскоре мне удалось решить показательное уравнение 2^х = х + 2. Решение было очень оригинальным и основывалось на некоторых свойствах коэффициентов бинома Ньютона. Когда Василий Карпович ознакомился с этим решением, он меня «зауважал», и пятерки также стали сыпаться на мою голову вплоть до аттестата зрелости. Когда я написал контрольную работу на аттестат, он меня встретил и сказал; «Твоя работа, как ручеек, чистая, хорошая».

Школа у нас была мужская, проблема девочек нас волновала, и Василий Карпович делился с нами своим опытом и в этом вопросе.

Впоследствии, когда я был уже преподавателем кафедры математики, он подарил мне свою книжку под названием «Возбуждение интереса к математике у учащихся» с дарственной надписью: «Лучшему ученику класса». Я думаю, что здесь он слукавил, я, конечно, не был лучшим учеником класса, но, пожалуй, входил приблизительно в первую пятерку.

В десятом классе прочел брошюру об атомной энергии. Это была очень модная тема, и атомная лихорадка буквально захлестнула меня. К тому же моменту относится мое знакомство с книгой знаменитого биофизика Гурвича, открывшего митогенетическое излучение.

Долгими вечерами мы бродили с Зориком Зисманом по вечернему Кишиневу, пытаясь разобраться в природе фотонов, и я думаю, что с этих прогулок и началось мое увлечение этой проблемой на всю оставшуюся жизнь. Мы решили с ним ехать в Харьков и вместе поступить в УФТИ. Это показывает, насколько мы были наивными ребятами, не понимая, что УФТИ — научно-исследовательский центр, а не вуз. К сожалению, Зорик из-за семейных проблем его мамы не решился ехать в Харьков и поступил в Кишиневский медицинский институт. Он стал профессором онкологии, очень известным специалистом и сейчас работает, и живет в Израиле.

Я не буду очень оригинальным, когда коротко напишу о школьных друзьях. Для каждого человека эта тема бесконечно дорога, может быть, лучшим примером этому служит описание лицейской дружбы у Пушкина. Я свято верю в школьную дружбу и всю свою жизнь старался переписываться и делиться своими успехами и неудачами со школьными товарищами. Я упрямо повторял своим детям, что школьная дружба — это на всю жизнь.

Я уже писал о своем ближайшем друге Зорике Зисмане и сейчас напомню о других школьных товарищах. Богатство их душ, их добрые и открытые лица — всего лишь капля нашего народа, но боже мой, какая это дорогая для меня капля.

Перед моими глазами изящный и тонкий красавец Дима Коваль. Кстати, сын первого секретаря ПК Компартии Молдавии. Мама Димы была еврейкой, и все ее дети похожи были на цыган. К сожалению, Диму постигла судьба всех детей политических лидеров. Он уехал в Киев и «выгодно» там женился, но так и не стал счастливым человеком. На огромной обложке журнала «Огонек» было снято его фото со скальпелем в руках. Порыв движения вперед, вдохновленное лицо хирурга. А вскоре пришла горестная весть: цирроз печени из- за злоупотребления «красивой жизнью» и безвременная кончина.

Не могу не сказать несколько добрых слов о Сереже Щелкунове — талантливом математике, юноше, участвующем в боях под Сталинградом. Немного ироничный, но преданный бесконечно партии и комсомолу, впоследствии он стал партийным работником, был секретарем горкома партии, а затем уехал в Москву, где стал генералом войск МВД. Я по рассеянности, будучи в командировке в Москве, потерял портфель со своими расчетами и записной книжкой и был просто в отчаянии. Вечером раздался звонок, и Сережа Щелкунов спросил у меня: «Ничего ли ты не терял?» Оказывается, в моей записной книжке была его фамилия, и милиционеры тут же догадались, что я имею к нему какое-то отношение. Так я попал в объятия своего школьного друга, с которым не виделся до этого много лет.

В нашем классе учился ныне ученый с мировым именем, профессор по физиологии слуха Яша Альтман. Когда он приезжал в Кишинев на школьные юбилеи, он спрашивал с гордостью: «Надеюсь, меня не забыли и помнят, как я взрывал печи нашей любимой школы?».

Долгие годы в Москве проживали два друга: Юрий Костылев и Жан Штеренберг. Этих людей влекли друг к другу те дополнительные качества, которые в каждом из них в отдельности отсутствовали. Мечтательный и очень начитанный Жан Штеренберг — талантливый математик и инженер, с другой стороны Юра Костылев — порывистый, увлекающийся общественной работой и уж, кажется, не математикой, человек с особой мужской красотой.

Не могу не сказать добрых слов о Володе Коротуне, Сереже Кузнецове, Коле Конькове, с которыми вместе я проходил лабиринты радиотехники. Моя дружба с Виллей Ульяновым и Аликом Никитичем, выбравшими себе путь историков, продолжается по настоящие дни, хотя их точки зрения на многие события диаметрально противоположны. Я никогда не забуду Абрашу Паромщика, который сегодня, наверное, самый элегантный из нас человек с французскими усиками и неотразимым обаянием врача-хирурга. Где-то в США Саша Гольштейн, с которым мы начинали дружбу с девочками, Юля Вайсман и Гриша Берман, где-то затерялись капитаны Виктор Бернада и Евгений Мазур, которых мы называли «книгожерами». Эти ребята — бесконечно близкие и родные на всю оставшуюся жизнь. К сожалению, среди нас уже нет Вали Лихушина и Суни Зайдмана, но их светлые образы в наших сердцах.

Итак, вернусь к моим «университетам». Я приехал в Харьков и подал документы на физический факультет Харьковского университета. Так случилось, что ни мне, ни Зорику Зисману в школе золотых медалей не дали, но выдали аттестаты зрелости, где значились только пятерки. Мотив был такой, что наши сочинения по литературе не были выдающимися, как того требовало в те годы Министерство просвещения. Единственную золотую медаль в нашем классе получил замечательный парень, мой друг, Яша Френклах, который, к сожалению, трагически, погиб сразу же после окончания Московского энергетического института (утонул на Волге).

Меня зачислили вначале без экзаменов. Таких ребят как я, набралось человек 8: с аттестатами отличника, но без медали. Но потом, в самый последний момент, ректор потребовал участия в общем конкурсе. Я позвонил в Кишинев родителям.

Шел тяжелый голодный 1947 год. На улицах Кишинева падали люди от дистрофии и только-только началось улучшение с питанием за счет помощи Москвы.

Дело в том, что бывший первый секретарь ЦК Компартии Молдавии, Салогор Н. Л., скрывал от центральных органов бедственное положение в республике из-за неурожая 1946 года и решил выполнить госпоставки. Из республики вымели последнее зерно, в селах начались тяжелые голодовки, были даже случаи людоедства. Только после вмешательства Косыгина А. Н. удалось остановить гибель людей в Молдавии. Между прочим, впоследствии, когда к нам в республику в 1950 г. приехал Л. И. Брежнев, на пост первого секретаря ЦК 29 Компартии Молдавии, и его знакомили с работниками аппарата ЦК, он Салогору не подал руки и, как говорят, произнес: «А, это тот подлец, который морил голодом молдавский народ».

Обстановка таким обратом в Кишиневе была тяжелой, и родители умоляли меня вернуться в Кишинев. Тем более, что на физмат Кишиневского университета меня принимали без экзаменов (согласно моему аттестату).

Так я появился на 1-м курсе физико-математического факультета Кишиневского университета, организованного только в 1946 году и имеющего на момент моего поступления всего 3 курса.

В моей группе приблизительно половина ребят было из выпускников Москвы и других российских городов, приехавших к нам, поскольку конкурс был невысокий.

В одной группе со мной оказались: Бригитта Оренштейн, золотая медалистка, выпускница Кишиневской средней школы № 6, сыгравшая огромную роль в моей жизни, девушка, в которую я был бесконечно влюблен;

Исаак Берсукер, ставший моим другом на всю жизнь, ныне знаменитый профессор, академик Молдавской академии наук, работающий в последние годы в США;

Алексей Симашкевич, ныне академик Академии наук Молдовы; Александр Ройцын, ныне профессор; Иван Бурдиян, ныне профессор; Анатол Сыргий, будущий декан физического факультета и другие.

Группа студентов физико-математического факультета Кишиневксого университета (В.А. Коварский и И.Б. Берсукер на фото крайние справа).

Исаак Борисович Берсукер

Несколько слов о наших преподавателях. Душой физико­математического факультета и его деканом был профессор М. А. Павлов — специалист в области вакуумной техники. Он был уже немолод и относился к нам по-отечески. На лекции он приносил высказывания Лукреция и пытался привлечь наш интерес к вакуумной технике. Профессор Маляров, приезжавший к нам из Одессы и блестяще читавший нам курсы по теоретической физике, любил шутить и говорил: «Я вас накачиваю на лекциях математикой, а профессор Павлов своими насосами откачивает ее из вас».

Замечательным преподавателем механики был господин Лукьянов. Он первый объяснил нам, что такое скаляр, вектор, тензор и пытался увлечь нас проблемами сил инерции. Мне запомнились также прекрасные лекции по гидродинамике, которые читала нам госпожа А. К. Колосовская, увлекательные лекций по оптике И. И. Балога, очень информативные лекции по математической физике Иосифа Александровича Щуковича и др.

Владимир Александрович Андрунакиевич читал нам лекции по высшей алгебре, и всю свою дальнейшую жизнь я был рядом с этим человеком. Еще на выпускном экзамене в 10-м классе как представитель министерства, он задал мне вопрос об объеме тора, а когда я доказывал одну из теорем по геометрии, наш учитель Василий Карпович Ветер сказал ему: «Видите, мои ребята, доказывают эту теорему нестандартным методом». Впоследствии почти 10 лет я работал заместителем академика-секретаря отделения физ.-мат.-теха Академии наук, а Владимир Александрович был моим начальником. Он был не просто интеллигентным человеком, но и очень одаренным математиком. Школа алгебраистов, которую он создал в Кишиневе, пользуется мировой известностью.

Владимир Александрович Андрунакиевич

Владимир Александрович сыграл большую роль в судьбе моего друга, ныне всемирно известного математика, Изи Гохберга.

И. Гохберг уже на 4-5-м курсах напечатал несколько статей в журнале «Доклады Академии наук СССР» и часто встречался с одесским профессором Крейном. Эта их дружба длилась вплоть до смерти М. Крейна. Достаточно сказать, что знаменитый Норберт Винер, который считается создателем кибернетики, пальму первенства в этой области отдавал профессору Марку Крейну. Я поместил в стенной газете нашего факультета восторженную статью о работах И. Гохберга. Шел 1951 год, и антисемитские настроения в определенных кругах не позволяли разрешать явную поддержку евреев. Меня вызвали в партком и сказали: «Это что, Ваша собственная газета или орган партийной организации?». Разгорелся скандал. Владимир Александрович занял принципиальную позицию и высоко отозвался о работах И. Гохберга. Он сказал: «Потолок» Гохберга очень высокий и намного выше моего «потолка».

Другим замечательным преподавателем был Юрий Евгеньевич Перлин, о котором я расскажу ниже.

Как проходила моя учеба в университете?

Коротко расскажу. Меня одолевали бесконечные идеи, многие из которых были заблуждениями, но о некоторых из них стоит упомянуть.

Еще на 1-м курсе я пытался разобраться с таким вопросом, как использование атомной энергии для реактивного движения. Прочел работы К. Э. Циолковского и И. В. Мещерского по динамике тел переменной массы. Эти работы обогатили меня, но, конечно, решение проблемы было от меня на бесконечно большом расстоянии. Думаю, что и сегодня эта проблема еще не закрыта. На 2-м курсе я носился с идеей о способах искусственного вызывания дождя, предлагал высевать лед в перистые облака. Прочел работы профессора Дзердзиевского и был приятно удивлен, когда в одном из номеров журнала «Успехи физических наук» в этом же году увидел статью американского профессора Ленгмюра, в которой сообщалось о разгоне туманов, искусственном дожде за счет посевов льдинок в облаках. Мои попытки организовать в Кишиневе эксперимент с летчиками аэропорта так и не осуществились. При прохождении курса оптики я предложил И. И. Балогу идею измерения светового давления при освещении эллипсоидальной полости источником света, который бы отражался от зеркал, подвешенных на упругих нитях, помещенных в одном из фокусов эллипса. На основании принципа Ферма я рассчитал вместе с Изей Берсукером силу светового давления, и она, по нашим расчетам, должна была быть на много порядков выше, чем в случае известных опытов П. Н. Лебедева.

Иван Иванович Балог, у которого часто рот наполнялся большим количеством слюны, увлекся этой идеей и предложил выдувать эллиптические поверхности с высоким коэффициентом отражения — порядка 0,95. Но тяжелые экспериментальные условия в Кишиневе в те годы не позволили реализовать эту «световую бомбу».

Я, конечно, как и многие «физматики», переболел «ферматизмом», пытаясь доказать знаменитую теорему Ферма. Я нашел весьма оригинальное решение, как мне казалось, построив расширение поля действительных чисел, в которых бы эта теорема выполнялась по определению. Я переговорил с Изей Гохбергом, и он мне сказал следующее: «Витя, я не буду слушать твоего доказательства, но хочу тебе наглядно объяснить. Если поставить точку, а вокруг провести циркулем окружность радиусом несколько метров, то все точки этой площади — это те люди, которые безуспешно пытались доказать великую теорему Ферма. Какова вероятность, что твое доказательство не попадет в эту область?»

Были и другие увлечения, и я их обсуждал с Леонидом Михайловичем Щербаковым, который читал нам курс термодинамики и увлекался некоторыми проблемами теоретической физики. К сожалению, его потенциал был в те годы невелик, и после 1-го курса я твердо решил перевестись в Московский университет.

Я прослышал, что молодежь, которая строит новое здание МГУ, будет зачислена в Московский университет. Я приехал в Москву, и ребята мне объяснили, что семинары у них ведет знаменитый профессор Иваненко, а загружены они так, что с утра до ночи сидят над учебниками, и как я буду совмещать строительные дела с учебой, они себе не представляют. Я пришел к декану и сказал, что хочу перейти в МГУ, на что он мне любезно ответил, что в принципе это возможно с потерей одного года учебы без стипендии и общежития. Я расстроился, т.к. жить в Москве мне было негде, а вечером пошел в оперетту, где давали «Летучую мышь». Я купил с рук билетик на приставной стул в партер. Одет я был в скромный свитерок и с интересом рассматривал лысоватых мужчин и их дам с лисицами на плечах и другими мехами. И каково же было мое удивление, когда, сидя на приставном стуле, я увидел рядом с собой того самого декана, с которым я днем разговаривал в МГУ.

Я вернулся в Кишинев и втайне мечтал о биофизике. Я считал, что все, что я учил и учу, мне потребуется, чтобы овладеть загадкой митогенетических лучей. Самое удивительное, что этот интерес продержался у меня практически всю жизнь, и даже недавно в 1997 году я подготовил в печать статью, касающуюся этой проблемы. Наивность моя проявилась в том, что я спрашивал у студентов старших курсов, не читают ли им курс биофизики. Они пожимали плечами и отвечали мне: «Пока не читают» (ведь 3-й курс был самым старшим на нашем факультете). По мере знакомства с квантовой механикой все дальнейшие мои разработки стали связываться только с этой проблематикой.

После 4-го курса меня не засекретили, и я не мог по этой причине поехать на практику в Институт физики Украины. Дело было в следующем. В стране готовилась волна антисемитизма, связанная с «делом врачей». Среди студентов искали скрытых врагов народа, при этом особое внимание обращали на комсомольских активистов, якобы пробравшихся к руководству молодежью.

Когда секретарь комсомольского бюро, мой большой друг и будущий академик Академии наук Молдовы Сергей Радауцан, на собрании студентов нашей группы спросил у декана факультета доцента Л. С. Болотина: «Почему лучшего студента курса Виктора Коварского не посылают в Киев на практику?», декан зло ответил ему: «Это не ваш вопрос, и вы еще пожалеете о том, что вы его задали». На 60-летии академика С. И. Радауцана я вспомнил об этом его смелом шаге, и он с доброй улыбкой сказал мне: «Иначе я поступить и не мог».

Я самостоятельно проштудировал книгу Венцеля по квантовой электродинамике и сделал свою первую в жизни научную работу, посвященную расчету массы электрона. Идея состояла в том, что собственное поле электрона действует обратно на электрон и система устойчива, если реализуется минимум энергии. Используя связь энергии и массы из теории относительности, я оценил величину массы, и она оказалась конечной. (В квантовой электродинамике массы получались бесконечными и потребовалась идея перенормировок, чтобы снять эту проблему). Работу я послал весной 1951 года Льву Давыдовичу Ландау и на мое удивление получил от него небольшое письмо. В нем Л.Д. Ландау задал свои вопросы и пожелал мне дальнейших успехов. Эту дорогую реликвию я храню и по настоящее время.

К сожалению, вопросами квантовой электродинамики никто из преподавателей не занимался, и руководить моей дипломной работой по этой тематике не брался. Я выбрал тему по физике поляронов и на всю жизнь связал свою судьбу с физикой твердого тела.

Руководителем моей дипломной работой стал Юрий Евгеньевич Перлин.

Ю.Е. ПЕРЛИН

Трудно представит себе кишиневского физика, который не испытывал бы чувства глубокого уважения и какой-то гордости при имени Юрия Евгеньевича Перлина. Его высокая эрудиция и авторитет долгие годы были примером, а его шуточки и меткие высказывания о том или ином человеке являлись эталоном интеллигентности, веселой иронии и только ему присущим особым дружелюбием, либо особой категоричностью в его суждениях. Роль, которую он сыграл в моей жизни и в жизни всего коллектива физиков Кишинева, надолго сохранится в наших сердцах.

При встречах друзей его имя всегда произносится с какой-то особой человеческой теплотой. По существу, он был первым настоящим профессионалом — физиком, переехавшим в Кишинев и пустившим здесь глубокие корни, создателем Кишиневской школы теоретической физики и надежным мостом, соединившим ее с киевской школой физиков- теоретиков.

Приехал Юрий Евгеньевич в 1950 г. Сам его приезд произошел не без одной юмористической сцены.

Мы знали, что к нам приезжает то ли Перлин, то ли Берлин из Киева, что он молодой преподаватель, ученик знаменитого профессора С. И. Пекара и печатается в ЖЭТФе (это было особенно важно, поскольку преподаватели физического факультета тех лет в ЖЭТФе еще никогда не печатались, и это казалось нам знаком причастия к высокой науке сегодняшнего дня).

Нас, теоретиков 4-ю курса, было 5 человек: Изя Берсукер, Бригитта Оренштейн, Саша Ройцын, Валя Боголюбов и я. Сидели мы в большой аудитории и ждали гостя. Вошел невысокий человек, сел за парту, скромно достал тетрадь и стал что-то в ней отмечать. Мы взглянули на него, переглянулись между собой и увидели все в ухмылке красное лицо Саши Ройцына — нашего старосты. Саша был известным шутником, и легенды о его шуточках и розыгрышах сопровождали не только его студенческую жизнь, но и жизнь ныне известного профессора одного из киевских институтов. Я обратился к гостю со словами: «Вы можете начинать лекцию, нас больше не будет, нас всего пятеро». Однако гость продолжал что-то записывать в блокнотик, не прореагировав на мои слова. Саша, фыркая от смеха, выскочил в деканат (он был рядом с нашей аудиторией) и сказал доценту И. И. Балогу уже с серьезной миной: «Вы знаете, приехал Перлин, но не решается начать лекцию». Иван Иванович трусцой вместе с 42

Сашей вбежали в аудиторию. И тут выяснилось, что наш гость — не Перлин, а студент Педагогического института, прослышавший о том, что квантовую механику начинает читать Перлин, и пришедший на его лекцию. Самое удивительное, что Саша об этом знал. Этот курьезный случай облетел весь факультет. И вот, наконец, состоялась 1-я лекция Ю. Е. Перлина; в которой он мастерски рассказывал нам начала квантовой механики, а мы пожирали его глазами, рассматривая модные брюки, рубаху и как-то по-особенному, интеллигентно завязанные шнурки на его туфлях.

Вспоминаю, что вопросы об основах квантовой механики буквально сыпались из наших ртов. Мы с трудом воспринимали совершенно новые для нас понятия волновой функции, принципы неопределенности Гейзенберга, пытаясь встроить их в свои научные представления. Увы, это было совершенно безнадежно, и Юрий Евгеньевич произнес знаменитую фразу, которую мы запомнили на долгие годы: «К квантовой механике нужно привыкнуть, а ее понимание еще не скоро придет к вам, если вообще когда-либо придет». Его манера изложения материала у доски была почти артистичной, он легко передвигался, быстро изменяя свое положение у доски, писал четко и выкладки его отличались четко означенными математическими символами и железной логикой последовательного расчета.

Мне, например, запомнилась более двухчасовая выкладка для туннельной скорости распада ядер в модели Гамова, тогда же мы услышали и историю о Г. А. Гамове. А ведь в те годы на его имя было наложено табу. Хочу просто заметить, что выдающийся советский физик — теоретик Г. А. Гамов, уехавший из Советского Союза в 30-е годы, имел мировую славу. С его именем также связывают создание модели генетическою кода — основы современной молекулярной биологии. Любопытно отметить, что Гамов и его семья родом из наших мест и об этом еще будут написаны книги.

Юрий Евгеньевич был активным разработчиком теории поляронов, развитой его учителем, профессором Пекаром из Киева и группой его сотрудников. Эта поляронная теория Пекара в те годы была предметом многочисленных исследований ведущих теоретиков мира, с ее развитием связаны имена таких выдающихся теоретиков, как академики Лев Давыдович Ландау, Николай Николаевич Боголюбов, Ричард Фейнман (США) и др. Поэтому даже небольшие разработки некоторых вопросов этой теории, которые были начаты в Кишиневе по инициативе Ю. Е. Перлина, находились в центре интересов передовой науки.

И сегодня, в наши дни, в Кишиневе продолжаются активные работы на мировом уровне по теории поляронов под руководством профессора Евгения Петровича Покатилова — многолетнего сотрудника Юрия Евгеньевича по кафедре теоретической физики Кишиневского госуниверситета.

Юрий Евгеньевич был инициатором, создателем и бессменным руководителем кафедры теоретической физики Кишиневского университета, из которой вышла целая плеяда физиков — теоретиков, имена которых ныне хорошо известны научной общественности.

Вместе с Е. П. Покатиловым и С. А. Москаленко. Всесоюзное совещание по теории полупроводников, г. Львов. 1959 г.

Вместе с Е.П. Покатиловым и И.Б. Берсукером Естественно, Юрий Евгеньевич не ограничивался только теорией поляронов, и его обширные исследования в области теории твердого тела и полупроводников касались физики локальных центров кристаллов, эффекта Яна-Теллера, магнитооптики, квантовой электроники и других актуальных вопросов. Большую известность получил его монографический обзор по теории многофононных процессов, опубликованный в журнале «Успехи физических наук», а также монографические обзоры и монографии, написанные совместно с любимым учеником, ныне чл.-корр. АН Молдовы, профессором Борисом Самойловичем Цукерблатом.

Юрий Евгеньевич не только поддерживал самые тесные и самые дружеские связи с украинскими физиками, но и ежегодно организовывал поездки студентов старших курсов на практику в Институт полупроводников Академии наук Украины к его друзьям, известным украинских физикам, членам-корреспондентам Академии наук Украины Михаилу Федоровичу Дейгену, Кириллу Борисовичу Толпыго, профессору Исааку Марковичу Дыкману, работающим в отделе Соломона Исааковича Пекара.

Я тоже был вовлечен в поляронный водоворот, и темой моей дипломной работы явилась задача рассеяния поляронов примесными центрами кристаллов, впоследствии опубликованная вместе с Юрием Евгеньевичем Перлиным в физических журналах.

Семинары по теории поляронов проходили на высоком научном уровне, на них докладывались последние работы, опубликованные в таких журналах как «ЖЭТФ», «Физикэл Ревью» и др.

Особенно мне запомнился блестящий доклад, сделанный одной из лучших наших студенток (впоследствии моей женой)

Бригиттой Оренштейн. Любопытно отметить, что дипломная работа Бригитты была очень высоко оценена Юрием Евгеньевичем (ее обзоры по физике экситонов и теории сверхпроводимости, вошедшие в дипломную работу, долгие годы использовались на кафедре как источник богатейших и подробных разработок этих, тогда лишь начинавшихся исследований этих сложных явлений).

Однако, на защите дипломной работы один из преподавателей, у которого были плохие отношения с Бригиттой, потребовал поставить ей 2 за эту дипломную работу, поскольку в ней якобы содержались ошибочные с философской точки зрения утверждения об аннигиляции материи. И вот на этом примере можно хорошо проиллюстрировать те неизменно принципиальные позиции, которые занимал Юрий Евгеньевич, когда дело шло о чести и достоинстве талантлив ого человека. Скандал, который он устроил по поводу этого случая, закончился, как всегда, его победой и дипломная работа была оценена на «отлично».

Принципиальная позиция Юрия Евгеньевича при различных сомнительных ситуациях многие годы была надежным щитом для творческой интеллигенции университета.

Юрий Евгеньевич и его жена Клара Борисовна также, как и их сын Евгений, ныне известный профессор Ленинградского государственного оптического института, составляли хлебосольную и дружную семью.

Евгений Юрьевич Перлин на семинаре в лаборатории «Физической кинетики» ИПФ АНМ

Их уютная квартира на 3-м этаже дома по ул. Ленина (ныне проспект Штефан чел Маре) была местом, куда приходили на чашку чая многие советские физики, приезжавшие в Кишинев в научные командировки. Здесь часто бывали профессора Андрей Иванович Ансельм и Лев Эммануилович Гуревич (Ленинград), Виктор Леопольдович Бонч-Бруевич и Владимир Моисеевич Агранович (Москва) и многие, многие другие. Юрий Евгеньевич с неизменной улыбкой и остроумием обсуждал с ними научные курьезные ситуации, случавшиеся со знакомыми физиками, демонстрировал свою богатейшую коллекцию марок, обсуждал проблемы литературы, которые он глубоко знал и понимал, и рассказывал о своих учениках.

Мне иногда доводилось присутствовать на этих встречах, и Юрий Евгеньевич, например, спрашивал меня, знаком ли я с поэзией Н. Заболоцкого, по его мнению, одного из лучших поэтов современности. Я впоследствии убеждался, что тот теплый настрой и теплые отношения, которые возникали между Юрием Евгеньевичем и его гостями, надолго сохранялись в их взаимоотношениях.

О Юрии Евгеньевиче часто говорили, что женщины его балуют, и жены его друзей с большим удовольствием подчеркивали свое расположение к нему. По этому поводу Клара Борисовна шутила и говорила, что это началось еще со времен войны, т.к. Юрий Евгеньевич, имея сержантское звание, какое-то время возглавлял отделение, в составе которого служили только девушки.

Одним словом, Юрий Евгеньевич был большой жизнелюб, и ничто человеческое не было чуждо ему. К сожалению, часто с некоторыми физиками у него возникали конфликты. Иногда он мог подойти к зав. кафедрой физического факультета и в присущей для него шутливой манере сказать: «А помнишь, как ты не мог мне ответить на экзамене по квантовой механике? То-то и оно». Люди в душе сердились, но тут же чувство глубокого уважения смывало этот осадок. Были, конечно, и более тяжелые дискуссии о методах преподавания, путях развития теоретической физики. Но чувство глубокого уважения к Юрию Евгеньевичу никогда не покидало его оппонентов. Особо следует отметить деятельность Юрия Евгеньевича как члена Академии наук Молдовы, в которую он был избран по специальности теоретическая физика, а также получил государственную премию Молдовы совместно с учеными Академии. Юрий Евгеньевич не только работал как научный сотрудник в отделе квантовой химии АН Молдовы, но и принимал активное участие в ученых советах и научных сессиях Академии. Часто его невинные вопросы по прослушанным докладам ставили в тупик молодых диссертантов, а иногда и маститых ученых. Юрий Евгеньевич — неотъемлемая страница молдавской науки, мой учитель, близкий и дорогой мне человек на всю оставшуюся жизнь.

НАЧАЛО ПУТИ В НАУКУ. КАНДИДАТСКАЯ ДИССЕРТАЦИЯ

Я окончил физико-математический факультет Кишиневского университета и был направлен преподавателем в Тираспольское педагогическое училище.

Несмотря на мой диплом с отличием попасть в Кишиневскую аспирантуру мне не удалось. Несмотря на то, что ректор университета, господин В. С. Чепурнов, побывавший на моем научном докладе на городской студенческой конференции, пообещал мне, что меня примут в аспирантуру, свое обещание он просто не выполнил. Хотя на вступительных экзаменах в аспирантуру я получил только отличные опенки, я не был принят в аспирантуру, а на эти места были зачислены двое других моих товарищей, один из которых имел только удовлетворительные оценки.

Я приехал в Тирасполь, молодой, в легкой спортивной форме с маленьким чемоданчиком, и был с некоторым удивлением Принят директором педучилища. Он объяснил, что пожилые, солидные преподаватели имеют у него по 1,3 ставки. И он не возражает, чтобы я убрался восвояси. В итоге я стал ассистентом на кафедре высшей математики и теоретической механики Кишиневского сельскохозяйственного института. Конечно, не последнюю роль сыграл в этом мой отец. Для того времени это было совсем неплохо. Я только что женился на любимой мною Бригитте Оренштейн и начал свою семейную и трудовую жизнь.

Мысли об аспирантуре меня не оставляли, и по совету своего учителя Юрия Евгеньевича Перлина я поехал в Киев в Институт физики устраиваться в аспирантуру к профессору Соломону Исааковичу Пекару.

Я пришел в профессорскую квартиру, что располагалась в Десятинном переулке г. Киева, весь в трепетном ожидании беседы с ним, но науке. Он был для меня идолом, глубокоуважаемым человеком, создателем всемирно известной теории поляронов. Соломону Исааковичу было тогда меньше сорока лет. У него был высокий сократовский лоб, уже ярко наметившаяся лысина, его движения были медленны, солидны, а глаза добрые и бесконечно мудрые. Я горячо рассказал ему о своих идеях в области физики локальных центров, и он сказал мне, медленно чеканя слова: «Вы мне подходите, у вас, мне кажется, есть производная».

После некоторой паузы добавил: «Ну, а теперь давайте заполнять анкету. Ваше имя? Так. Ваша фамилия?.. Так. Мне о Вас говорил Юрий Евгеньевич».

Наконец мы добрались до пятой графы. Соломон Исаакович даже привстал от удивления и сказал: «Ну что же вы меня подводите?» Потом, после некоторого размышления, добавил: «Ну ничего, будем пытаться.»

Вернулся я в Кишинев на крыльях и стал готовиться к вступительным экзаменам в аспирантуру. Но здесь, однако, произошло непредвиденное. Моя молодая жена и мои родители встали на дыбы: «Ты в аспирантуру не попадешь, а вот работу в институте потеряешь. Ведь у тебя почти 1000 часов нагрузки и ректор возьмет другого человека». Я посмотрел в дорогие для меня голубые глаза моей жены и сказал ей: «Не поеду никуда».

Приблизительно на ноябрьские я поехал на неделю в Киев, зашел в институт и здесь мне «досталось на орехи». Ближайший сотрудник Соломона Исааковича — Кирилл Борисович Толпыга — сказал мне: «Что же вы наделали? Вы не приехали на экзамены, а Соломон Исаакович поставил нескольким другим претендентам в аспирантуру двойки. Он ждал вас, а сейчас план приема аспирантов по институту провален».

Я встретился с Соломоном Исааковичем и объяснил яму, что по семейным обстоятельствам не решился уезжать из Кишинева. Он взглянул на меня своими мудрыми глазами, кивнул и сказал: «Будем встречаться без аспирантуры». Свое слово он сдержал, и в те короткие недели, когда мне удавалось вырваться в Киев, он никогда не отказывался принять меня у себя дома в Десятинном переулке.

В эти приезды я жил в Киеве в замечательной семье Грагеровых^[2], у Исаака Петровича и Евгении Ефимовны, хорошо известных на Украине ученых химиков, в их дружной и удивительно хлебосольной еврейской семье. Их глубокая интеллигентность и знакомство с многочисленными учеными из Киева, позволили мне незаметно сродниться со многими их друзьями. Киев стал для меня городом, где я впоследствии защитил и кандидатскую и докторскую диссертации.

Семья Грагеровых, 1948 г. На фото слева стоят Евгения Ефимовна и Исаак Петрович Грагеровы^[3].

Мои научные интересы лежали в области физики многофононных процессов, и я часто встречался с ближайшим учеником Соломона Исааковича, в будущем членом Академии наук Украины, Михаилом Александровичем Кривоглазом. Моя основная идея об операторах, вызывающих квантовый безызлучательный переход впоследствии была признана научной общественностью, и деление кристаллических колебаний на промотирующие и акцептирующие моды, принятые в настоящее время в физической литературе, восходит к первым моим работам и широко цитируются.

Михаил Александрович Кривоглаз

М.А. Кривоглаз был тонкий и чрезвычайно талантливый еврейский юноша с поразительно глубокой эрудицией в вопросах теоретической физики твердого тела. Хотя мы были одногодки, он уже был всесоюзно известным ученым, и мои научные дискуссии с ним носили характер дискуссий ученика с учителем.

Год 1957-й

Этот год запомнился мне прежде всего моей поездкой в Ленинград и выходом из печати моей первой статьи в журнале «Экспериментальная и теоретическая физика» (ЖЭТФ). Вспоминаю, что моей радости по поводу приема статьи в ЖЭТФ не было границ. Я буквально молился на этот журнал, и за всю мою долгую жизнь у меня вышла в этом журнале 31 работа и 5 или 6 статей в журнале «Письма в ЖЭТФ». Скажу только, что после выхода первой работы прошло более 10 лет до появления моей очередной статьи в этом журнале. Вообще среди физиков нашего города публикации в ЖЭТФ всегда были праздником, и число этих публикаций у большинства укладывалось в пределах десятка работ. У многих вообще этих публикаций не было. Поэтому моя первая работа в ЖЭТФ для меня явилась началом вхождения в большую науку.

Лето 1957 г. в Кишиневе было жарким, и я в легкой рубашке с короткими рукавами отправился в Ленинград для знакомства с ленинградскими физиками. В дорогу я взял маленький спортивный чемоданчик, в который моя заботливая жена положила мне отваренного цыпленка в целлофановом мешочке. Поезд шел до Ленинграда двое суток и прибыл на рассвете, часов в 5 утра. Первое мое знакомство с Ленинградом было неприятным. За окном лил дождь. Когда я перебегал от поезда к вокзалу, то обнаружил, что этот дождь не похож на наши южные дожди. Он был пронзительно холодным, и холодный ветер дул мне в промокшую спину. Дождь не переставал лить, кажется, всю первую половину дня. Мой денежный запас был тощим, как и вся моя фигура, озябшая от холода. Я дождался открытия магазинов, пошел купил себе кепку, чтобы как-нибудь закрыть голову от неприятного омывания дождем Мне объяснили, что Институт полупроводников находится на берегу Невы, где-то в километре от Летнего сада. Я шагал вдоль Невы, и холодный ветер с дождем продолжал рвать мое тело. Но я был молод и двигался упрямо вперед, напевая себе известную мелодию «Тучи над городом встали, в воздухе пахнет грозой...».

В Институт полупроводников я пришел до начала работы семинара. В начале я вошел в маленькую комнату не более 10- ти квадратных метров, где за столом сидел профессор Андрей Иванович Ансельм. Он встретил меня доброй улыбкой, поблагодарил за привет от Юрия Евгеньевича Перлина и пригласил меня на семинар, который вел сам академик Абрам Федорович Иоффе.

В этот момент вошли еще несколько теоретиков в его комнату (практически весь его отдел). Я познакомился с профессором Г. Е. Пикусом, молодым кандидатом наук Юрием Фирсовым и другими молодыми, но уже широко известными теоретиками.

На стене в кабинете профессора Ансельма А. И. висела маленькая доска приблизительно 1 м на 1 м. Андрей Иванович объяснил мне, что А. Ф. Иоффе шутливо говорил, что для того, чтобы физик-теоретик продуктивно объяснял физическую сущность явления, ему не нужно много места и этой доски вполне должно хватить.

В семинарском зале я увидел самого А. Ф. Иоффе. Он был точно таким, как на рисунках и фотографиях во многих книгах, т е. полный, высокий, слегка сгорбленный человек с усами и очень живыми глазами. К сожалению, его голос был очень тихим. На этом семинаре он дискутировал с академиком Лебедевым, человеком приблизительно тех же лет, что и Иоффе А. Ф. и, к сожалению, говорившим таким же тихим не очень внятным голосом.

Я думаю, что большинство участников семинара, кроме сидящих в 1-м ряду вообще не уловили смысла дискуссии.

Второй доклад на семинаре был по физике экситонов, и в дискуссии по этому докладу я выступил несколько раз. Нужно сказать, что наши кишиневские семинары всегда были острыми, и это дало мне возможность уверенно и спокойно отстаивать мою позицию в дискуссии. После семинара я вышел на набережную, дождь прекратился, краски мира опять засияли для меня своей прелестью.

Я жадно рассматривал из окна троллейбуса замечательный Ленинград. Одно из зданий привлекло мое внимание настолько, что я вышел из троллейбуса и стал разглядывать его, расспрашивать прохожих об его истории. Вдруг я почувствовал, что мне чего-то не хватает, и только в этот момент понял, что я без чемоданчика. А ведь там были деньги, документы. Я остолбенел от неожиданности. Бросившись к мосту через Неву, я стал нелепо размахивать руками, пытаясь остановить такси. Мне повезло, один гражданин, ехавший в такси, остановил машину, и я сбивчиво стал объяснять ему, что, наверное, оставил чемоданчик с деньгами и документами в троллейбусе. Гражданин усмехнулся и, спросив номер троллейбуса, сказал водителю такси догонять девятые номера троллейбусов. Это были скачки, достойные эпизодов из итальянских фильмов. После четвертой попытки я вошел в троллейбус и, заикаясь, спросил у водителя: «Тут где-то мой чемоданчик, не у вас ли?» Он нагнулся и, не потребовав даже особых доказательств, передал мне мою потерю. Я горячо поблагодарил гражданина и таксиста и пытался им сунуть деньги из своей тощей кассы. Они, улыбаясь, отказались и пожелали мне больше не терять вещей.

Таков был замечательный урок высокой человечности, который преподнесли мне ленинградцы, и я в сердце своем повторял замечательные слова акына Джамбула Джабаева: «Ленинградцы — дети мои, ленинградцы — гордость моя».

Из Ленинградской поездки мне особенно запомнилась Дворцовая площадь. В этот день был пленум ЦК, на котором вывели из Политбюро Молотова, Кагановича и «примкнувшего к ним» Шепилова. Тогда еще никто не знал точно, кто составил оппозицию Н.С. Хрущеву и кто остался в Политбюро. Среди толпы зевак я наблюдал, как на веревках с интервалом в полчаса спускали портреты членов Политбюро, украшающие Дворцовую площадь. Вот спустили Е. Фурцеву, толпа делает вывод: значит она «наша» и т. д. Должен сказать, что с Дворцовой площади я не мог уйти еще по одной причине. Там был туалет, куда я бегал каждые 13 минут; видимо цыпленок в целлофане сделал свое подлое дело. Только к вечеру я пришел в Дом ученых на ул. Халтурина. Этот старинный особняк с его чайниками и особым бытом Ленинградской интеллигенции еще много раз в жизни тепло принимал меня.

Ленинград, ул. Халтурина (г. Санкт — Петербург, ул. Миллионная), где рядом с атлантами был вход во двор с гостиницей Академии наук (Дом ученых).

В 1957 году я подал свою научную диссертацию в Ученый совет по защитам Академии наук УССР. Оппонентами мне утвердили профессора С.И. Пекара и кандидата физ.-мат. наук (в тот период) Кирилла Борисовича Толпыго.

Это было тяжелое время, и в киевских газетах мелькали антисемитские фельетоны. Прессу можно было назвать в этом смысле желтой. В университете провалили диссертацию еврейского ученого.

Отзывы моих оппонентов содержали замечания. Учитывая обстановку, Соломон Исаакович Пекар в своем выступлении попытался объяснить, что его замечания по проблеме безызлучательных переходов носят общий характер и касаются не только моей диссертации, но и многих-других подобных исследований, поскольку эта проблема еще очень сложна и далека от своего решения. Одним словом, оба оппонента вели меня на защите, охраняя от наскоков некоторых ретивых членов совета. Защита прошла успешно.

Я приехал в Кишинев, еще и еще раз поблагодарил своего научного руководителя Юрия Евгеньевича Перлина за неоценимую помощь, оказанную мне в процессе подготовки диссертации.

Я также должен упомянуть о большой роли Михаила Федоровича Дейгена — одного из ближайших учеников С. И. Пекара, а также своего друга Всеволода Анатольевича Москаленко, участвующих в обсуждении моих научных проблем. Отмечу только, что результаты, полученные в кандидатской диссертации, были, видимо, одними из лучших из всего того, что мне удалось сделать, поскольку прочно вошли в обиход научных исследований данной области науки.

АКАДЕМИЯ НАУК МОЛДОВЫ. ПЕРВЫЕ ШАГИ

Я проработал на кафедре математики Сельскохозяйственного института 9 лет, читал высшую математику и теоретическую механику студентам факультета механизации и факультета гидромелиорации. Основная нагрузка выпадала на практические занятия. По теоретической механике, например, мы перерешали все задачи из известного задачника Мещерского. Типичным был такой распорядок занятия. Я читал по списку фамилии студентов группы и каждому из них диктовал номер задачи из Мещерского. После этого я говорил: «Сидите, решайте свою задачу, можно выйти покурить, а я займусь своим делом». Раскладывая огромные листы со своими вычислениями и не теряя ни минуты, я работал над расчетами. Студенты знали мое правило, что на зачете я проверю каждую записанную за ними задачу, и старались не терять время, мудрили и искали решения каждой своей задачи. Я был спокоен, поскольку подсказки здесь исключались, т.к. над каждым «висела» его собственная задача.

Научную работу в те годы начали активно вести братья Всеволод и Святослав Москаленко, Евгений Покатилов, и в свободное время мы вчетвером встречались в университете и вели свой маленький семинар по монографии академика Н. Н. Боголюбова. Это длилось почти целый год. Мы сохранили в своих сердцах доброе воспоминание о нашей юности и наших попытках овладеть методами квантовой статистики, которые были изложены в этой монографии Н.Н. Боголюбова изданной, правда, на украинском языке Киевским издательством.

В 1961 году произошло знаменательное событие в жизни Молдавской Республики — была открыта Академия наук Молдавской СССР.

Отдел теоретической физики возглавил Всеволод Анатольевич Москаленко и спустя несколько месяцев начал активно приглашать меня на работу в этот отдел.

Я с удовольствием перешел на работу профессионального физика-теоретика и прошел по конкурсу на должность старшего научного сотрудника Института математики.

С 1963 г. из этого института выделился Институт прикладной физики. В этом институте я работаю и по настоящее время.

Хорошей традицией кишиневских физиков-теоретиков было проведение научных семинаров как учебного типа, так и с докладом и разбором новейших работ в области квантовой теории и теории твердого тела.

Большую роль в работе этих семинаров сыграли братья Москаленко и Юрий Евгеньевич Перлин.

Вспоминаю, что в день запуска 1-го искусственного спутника Земли 4 октября 1957 года у нас был городской семинар в университете. Мы вышли во двор взволнованные и возбужденные вестью об этом важном событии Я до сих пор считаю большой ошибкой, что этот день не стал Днем советской науки, а его празднование приурочивалось к какому-то 1-му воскресенью какого-то, я уже не помню, месяца. Это эпохальное событие влило в нас, молодых тогда людей, мощный поток бодрости, уверенности и гордости за нашу науку.

Институт прикладной физики Академии наук Молдовы г. Кишинев, ул. Академическая 5.

Академия наук Республики Молдова. На фото - первый ряд: Президент АН РМ А.А. Жученко (четвертый слева), В.А. Андрунакиевич (в центре) и другие; второй ряд: И.Б. Берсукер (второй слева), В.А. Коварский и др, С.И. Радауцан (в центре) и др. третий ряд: М.К. Болога (в центре), Д.В. Гицу (второй справа) и др.

Научные семинары в Академии наук касались сложнейших вопросов квантовой теории и часто сопровождались жесткими научными дискуссиями между участниками семинара, в том числе и между братьями Москаленко. На вооружении теоретиков были такие важные теоретические методы вычислений, как метод функции Грина, метод диаграмм Фейнмана, теория групп. Львиную долю докладов по этой тематике делали Святослав и Всеволод Москаленко.

Я помню, например, свой доклад по теории групп, в котором я разобрал старинную работу Ганса Бете, написанную еще в 1929г., и входил в эту область не по современным учебникам, а по лабиринтам работы Бете.

В эти годы ко мне обратился молодой выпускник Кишиневского университета Борис Цукерблат, и я пригласил его на работу в наш отдел.

Каково же было мое удивление, когда спустя несколько недель по институту был издан приказ об его отчислении, якобы за несоответствие должности. Мы вместе со Святославом Анатольевичем Москаленко собрали научный семинар и заслушали доклад по научной деятельности Бориса. Высокое мнение участников семинара о работах Бориса было направлено руководству института и высшим инстанциям. И только личное вмешательство академика Антона Васильевича Аблова, в те годы директора Института химии, спасло Бориса от отчисления, но он был зачислен уже в штат Института химии.

Ныне Борис Цукерблат — физик-теоретик с мировым именем, член корреспондент нашей Академии, а вот зам директора Института прикладной физики, подписавший приказ об отчислении Бориса, так я остался в стороне от большой науки.

Я уделил такое большое внимание работе наших научных семинаров, поскольку из этих рядов вышли такие ныне известные в Молдове ученые, как Анатол Касьян, Аурел Маринчук, Петр Хаджи, Изяслав Чайковский, Анна Бобрышева, Мария Палистрант, Элеранж Синявский, Мирча Шмиглюк, Евгений Витиу, Лиля Кон и многие, многие другие.

Сразу же после начала работы в Академии наук мне удалось сформулировать так называемое некондоновское приближение в теории безызлучательных переходов и безызлучательной рекомбинации, которая сыграла заметную роль в проблемах физической кинетики.

Впоследствии, лет через 10, этот результат был переоткрыт целым рядом исследователей, но все они, безусловно, признавали мой приоритет в этом вопросе. Появилось свыше 60 ссылок в западной литературе на эти мои работы, а результат вошел практически во все монографии по данной тематике.

Мне имеете с моим учеником Э. П. Синявским удалось объяснить природу так называемых гигантских поперечников захвата, носителей тока в полупроводниках, определяющих важную характеристику полупроводниковых приборов — время жизни носителей тока в свободном состоянии в полупроводнике.

Появилась статья известного американского физика, работающего в Пекине, профессора Хуан Куня, в которой подробно и позитивно обсуждались мои результаты. Впоследствии, в 1967 году, я получил Государственную премию Молдавии именно за этот цикл работ

В качестве курьезного замечания скажу, что в 1964 году я получил за эти работы премию нашего института и, вручая эту премию своей жене, объяснил ей: «Понимаешь, я сделал одну работу, но очень спорную, и если меня через несколько лет разнесут на куски, то нам придется эти деньги вернуть в кассу института».

После этого цикла работ я начал активно заниматься проблемой взаимодействия лазерного излучения с веществом. Создание Мэйманом в США рубинового лазера, работы Н. Г. Басова и А. М. Прохорова по созданию квантовых генераторов электромагнитного излучения поставили реально вопрос о возможности получения не только многофононных, но и многофотонных переходов, т. е. квантовых переходов электронов в атомах под действием интенсивного излучения с поглощением сразу нескольких фотонов.

Возможность многофотонных переходов я предвидел и, исходя из аналогии между фотонами и фононами (оба класса этих частиц подчиняются статистике Бозе — Эйнштейна), построил теоретическую модель процесса.

Я попросил Юрия Евгеньевича Перлина поговорить об этих расчетах с Соломоном Исааковичем Пекаром. Поскольку в 1959 г. лазеров еще не было, Соломон Исаакович заметил, что эти процессы маловероятны. Я приостановил тогда свои расчеты, но после создания лазеров в начале 60-х годов опять вернулся к этой проблеме.

Летом 1965 г. в Нарочи, в Белоруссии, состоялось первое Всесоюзное совещание, которое впоследствии стало именоваться КИНО (когерентная и нелинейная оптика), и на него ныне съезжаются свыше 1000 специалистов стран СНГ и огромное количество лучших специалиста Запада. Но тогда в Нарочи нас были 40-50 человек. Конференцию возглавляли Рем Викторович Хохлов, будущий ректор МГУ, ученый с мировым именем в области нелинейной оптики, а также академик Белорусской республики Борис Иванович Степанов.

Только что вышла из печати книга Вениамина Файна. Доклад Файна на симпозиуме был в центре внимания. Другим важным докладом был доклад Сергея Александровича Ахманова. Имена Хохлова и Ахманова всегда воспринимаются как имена пионеров нелинейной оптики.

Сергей Александрович Ахманов

Повестка дня совещания формировалась очень демократично; желающие выступить должны были накануне записаться, и на листке бумаги, прикрепленном к дереву, числились докладчики следующего дня. Вокруг озера Нарочь был замечательный белорусский лес, располагающий к непринужденной и дружеской атмосфере. Я вспоминаю, что, задумавшись, вошел в лес и вдруг понял, что не знаю, где наш лагерь. Я пробродил по лесу почти 2 часа и вышел на лесную просеку, где встретил машину за несколько километров от нашего лагеря.

Я сделал доклад по многофотонным процессам и меня засыпали вопросами. Интересовались, чем мои результаты отличаются от знаменитой работы Леонида Келдыша, опубликованной в 1964 г. ЖЭТФе по теории многофотонной ионизации. Действительно, многие мои результаты совпали с результатами этой работы, но были и существенные различия. Эти различия состояли в том, что я учел роль статических свойств электромагнитного излучения, которые Л. Келдыш не учитывал. Именно на эти обстоятельства и обратил внимание председательствующий Вениамин Файн.

Начиная с симпозиума в Нарочи, начались мои прямые контакты с московскими физиками, о которых я расскажу позже.

Поскольку этот начальный период моей деятельности был тесно связан с деятельностью Всеволода Анатольевича и Святослава Анатольевича Москаленко, я расскажу о них подробней.

В. А. МОСКАЛЕНКО И С. А. МОСКАЛЕНКО

Вся моя жизнь, и прежде всего научная деятельность, тесно связана с братьями Святославом Анатольевичем и Всеволодом Анатольевичем Москаленко. Ныне они оба академики Академии наук Молдовы, составляющие ее честь и гордость и принесшие молдавской науке мировую известность.

Жизненный путь братьев Москаленко проходил рядом со мной, и от юных лет до глубокой старости они были моим идеалом научной честности и порядочности.

Не все и не всегда складывалось гладко в наших отношениях, но мое бесконечное уважение к ним никогда и ни при каких обстоятельствах не подвергалось сомнению.

Впервые на студенческом вечере я увидел двух высоких и практически неразличимых друг от друга братьев — близнецов, которые показывали бой на рапирах, каждая из которых была подключена к источнику электрического тока. В момент соприкосновения рапир проскакивала искра, и восхищенный зал при потушенном свете устраивал им овацию.

Далеко не гладко складывалась их судьба, и в тяжелые голодные послевоенные годы им было особенно нелегко. Они подрабатывали в наших физических лабораториях и до глубокой ночи их можно было встретить за работой над физической литературой. Они были сыны Молдовы.

После блестящего окончания университета Святослав Москаленко уехал в Киев в аспирантуру к Кириллу Борисовичу Толпыго, а Всеволод Анатольевич — в Москву, к академику Николаю Николаевичу Боголюбову.

Соответственно их творческий почерк был сформирован в Киеве и Москве, и они горячо пропагандировали каждый свой собственный подход в науке. Споры, что более важно для физика — физический эксперимент или математические методы в решении той или иной задачи, часто вспыхивали, и нам, сотрудникам лаборатории, которой руководил Всеволод Анатольевич Москаленко, было интересно следить за их горячей дискуссией.

Особенно часто я много и долго обсуждал физические проблемы с моим заведующим Всеволодом Москаленко, дружба между нами проявлялась в том, что мы семьями с малыми детьми летом вместе отдыхали в Яремче^[4]. Пока наши жены (Бригитта и Лора) и дети (Евгений, Лариса, Таня, Рена) вместе с матерью братьев Москаленко Натальей Карповной сидели в тени под деревом и занимались своими делами, мы с Волей (так друзья называли Всеволода Анатольевича) вышагивали вдоль берега извилистой гористой речушки и без конца обсуждали проблемы теоретической физики^[5].

Дети в Яремче. 1959 г. Евгений Коварский, Рена Москаленко (в центре) и Таня Москаленко

В 1963 году, как я уже упоминал, из Института математики выделился Институт прикладной физики, и я перешел в отдел теории полупроводников и квантовой электроники, который возглавил Святослав (Сева) Москаленко.

Святослав Анатольевич Москаленко с супругой Юлией Станиславовной Боярской

Святослав Анатольевич Москаленко активно занимался физикой экситонов и сформулировал ныне широко известную в мире идею об Бозе-Эйнштейновской конденсации экситонов в полупроводниках. Он также первый обратил внимание на важность построения последовательной теории взаимодействия электромагнитного излучения с полупроводниками и его работа по трехфотонным процессам, выполненная совместно с его ученицей А. И. Бобрышевой, широко известна.

Творческие биографии братьев Москаленко настолько богаты физическими идеями и результатами, что им будут посвящены специальные отдельные монографии.

Достаточно отметить, что двухзонная модель сверхпроводимости, предложенная Всеволодом Москаленко, широко известна в мире, а ссылками на нее пестрят многие западные публикации.

Что же касается работ Святослава Москаленко, то они были удостоены Государственной премии СССР, и авторитет его и его учеников высоко ценился такими крупными физиками, как Л. В. Келдыш, А. С. Давыдов, В. Л. Гинзбург и многими другими.

Хотел бы подчеркнуть, что климат научной строгости, бескомпромиссности, уважение к таланту своих учеников, созданный Всеволодом и Святославом Москаленко, сыграл и играет колоссальную роль в жизни физиков нашей республики.

1965 г., декабрь, со Святославом Анатольевичем Москаленко

К сожалению, в наших отношениях бывали и недоразумения, как это случилось в 1972 г. — в год моего избрания членом- корреспондентом АН Молдовы. Через газету было объявлено о двух местах членов — корреспондентов по физике, и на эти места подали документы несколько человек, в том числе я и Святослав Анатольевич Москаленко.

Мы оба получили многочисленные поддержки от ведущих ученых страны, а я, например, получил поддержку от знаменитого советского физика, трижды Героя Социалистического Труда, академика Якова Борисовича Зельдовича. И вдруг, в день выборов, президент нашей академии Яким Сергеевич Гросул сообщает, что в газете была опечатка и место члена-корреспондента только одно.

Яков Борисович Зельдович

Это ошеломило меня, поскольку в Москве на общем собрании Отделения физики и астрономии Академии наук СССР меня со Святославом Анатольевичем Москаленко поддержали. Я, например, получил только 4 голоса «против». В то время, как обычно, российские академики скептически относились к выборам в союзных республиках и голосовали против 30-40 человек из 70-ти. Я написал заявление с просьбой снять мою кандидатуру с голосования. Однако мое заявление не было принято во внимание. С минимальным перевесом в голосах я был избран членом-корреспондентом АН Молдовы. Некоторые недоразумения, видимо, проявились в наших взаимоотношениях, но впоследствии были нами забыты, и наша взаимная дружба восстановилась.

В 1992 г. мы со Святославом Анатольевичем были одновременно избраны академиками АН Молдовы. В последние годы, когда состояние моего здоровья резко ухудшилось, моими лучшими и верными друзьями были братья Москаленко. Они навещали меня в больницах, поддерживали дух бодрости и в трудные дни помогали мне и больной жене выстоять перед лицом тяжелых болезней. И по настоящее время я пользуюсь их бескорыстной дружбой и глубоким энциклопедическим знанием физики, активно обсуждая с ними мои работы, и горжусь, что в этой жизни я встретил настоящих и верных друзей.

Большую роль для нас всех сыграли приезды в Кишинев ближайшего ученика академика Н. Н. Боголюбова — профессора Дмитрия Николаевича Зубарева. Он известен широкому кругу читателей как автор блестящего обзора по методу функции Грина, опубликованного в журнале «Успехи физических наук», а впоследствии и своей знаменитой монографией по неравновесной статистической механике.

Дмитрий Николаевич Зубарев был предельно, и я даже сказал бы, подчеркнуто простым человеком, очень живым и очень доброжелательным собеседником. Он был нашим учителем, хотя и приезжал чаще всего в Кишинев по приглашению Всеволода Анатольевича.

Доброжелательность Д.Н. Зубарева касалась всех желающих с ним побеседовать. Я несколько раз бывал в Москве у него на квартире. Он садился за стол, доставал огромную канцелярскую книгу и коротко записывал в нее тему нашей беседы. Затем, улыбаясь своей доброй улыбкой, пояснял: «Это для отчетности, для моих начальников, что я и дома работаю».

Дмитрий Николаевич Зубарев имел огромные заслуги перед Родиной, участвуя в молодые годы в работах по физике плазмы и термоядерному синтезу. Об этом мы узнали спустя много лет, когда работы были рассекречены, и среди авторов трудов тех лет мы увидели и фамилию Дмитрия Николаевича. Он живо интересовался нашими исследованиями, и в один из последних приездов в Кишинев взял с меня слово, что я начну бегать по утрам. Сам Дмитрий Николаевич Зубарев, несмотря на свой преклонный возраст, продолжал утренние моционы, но, к нашему большому несчастью, попал в Москве под машину и вскоре скончался в больнице.

Фотография Е. Лифшица (слева) и Л. Ландау всегда находилась на книжных полках домашней библиотеки В.А.

Коварского^[6]

В МОСКВУ «ВЕРХОМ НА ФОТОНЕ»

Многофотонная тематика требовала встречи с ведущими московскими специалистами в этой области.

После знаменитой теоретической работы Л. В. Келдыша в 1964 г. появилась сенсационная экспериментальная работа Г. Воронова и М.Б. Делоне, в которой впервые наблюдалась семифотонная ионизация атомов ксенона.

Появились теоретические работы по многофотонным процессам А. Переломова, В. Попова и Терентьева, а также В. Ритуса и А. Никишова и многие другие.

Я привез в Москву свои работы, в которых, в отличие от указанных, учитывались статистические свойства электромагнитного излучения.

Прежде всего я встретился в Институте атомной энергии с Аскольдом Переломовым и Владимиром Поповым и попытался рассказать им о своих результатах. Владимир Попов задал несколько «твердых» вопросов: по какой причине я полагаю, что классическое рассмотрение электромагнитного поля, принятое в их работе, недостаточно; кроме того, могу ли я получить из своих формул предельным переходом случай статического внешнего электрического поля.

Дискуссия была жаркой, но Аскольд Переломов в целом поддержал меня. После этого я направился в ФИАН (Физический институт АН СССР им. П. Н. Лебедева), в котором на семинаре, устроенном Николаем Борисовичем Делоне, присутствовали Л. В. Келдыш, Гурген Аскарьян и другие известные ученые. Дискуссия разгорелась вокруг проблемы «болота Келдыша».

Проблема состояла в том, что электромагнитное поле перемешивает возбужденные состояния атома водорода и невозможно выделить какое-либо состояние отдельно. Притихшие экспериментаторы с тревогой следили за взаимно резкими репликами между докладчиком и присутствующими теоретиками.

Леонид Веньяминович Келдыш

Леонид Вениаминович Келдыш, однако, их успокоил, сказав, что у теоретиков так принято.

Кстати, именно Леонид Вениаминович помог мне извлечь из моих расчетов теперь хорошо известный закон ^факториал, который показывает, что вероятность многофотонного процесса для Гауссова источника электромагнитного поля в N факториал раз выше, чем дня чисто когерентного источника света.

Несколько дельных замечаний последовали также от Гургена Аскарьяна. Гурген был человеком весьма своеобразным. Он сидел в небольшой комнате, весь закаленный литературой, с огромными листами расчетов и в момент, когда я вошел к нему, равнодушно взирал на то, как его окно с улицы рабочие закладывали кирпичами. Он говорил мне: «В столице хорошие работы сделать трудно, а вот в провинции — совсем другое дело».

Так или иначе в 1969 г. в одном из номеров ЖЭТФа появились 2 мои статьи по многофотонным процессам, которые вместе с задачей о некондоновском приближении составили костяк моей докторской диссертации. Ее я защитил в Киеве в 1971 г. Одним из моих оппонентов был профессор Виктор Леопольдович Бонч-Бруевич.

С его приездом я Киев связан курьезный случай. Я вошел в гостиницу «Украина», свободных номеров не было, и я обратился к администратору со словами: «Вы слышали, к нам приезжает Бонч-Бруевич». Эта громимо фамилия сподвижника Владимира Ильича Ленина привела в шок администратора, и он немедленно выделил лучший номер для Виктора Леопольдовича.

Защита проходила на совете под председательством академика Александра Сергеевича Давыдова.

Александр Сергеевич Давыдов

Когда читали отзывы, поступившие на автореферат диссертации, прочли и отличный отзыв Святослава Анатольевича Москаленко, моего заведующего лабораторией. Александр Сергеевич Давыдов с укоризной сказал ученому секретарю: «Вот этот отзыв нужно было читать первым». После защиты зашел я к Александру Сергеевичу домой и подарил ему бутылку замечательного молдавского вина «Примэвара». Он ушел с защиты минут за 10 до конца и не знал еще результата голосования. Я сказал ему: «Один бюллетень недействительный, все остальные „за“». Он мягко улыбнулся и объяснил, что в их совете есть очень старые люди, которые просто могли не разобрать буквы в бюллетене. В тот же вечер в маленький зал гостиницы «Украина» пришли мои друзья, украинские физики из отдела Соломона Исааковича Пекара и молдавская «Примэвара» им настолько понравилась, что они забрали с собой этикетки. Впоследствии у меня спрашивали, не перевелась ли «Примэвара» в Молдове.

Много полезного я извлек из бесед с моими оппонентами, профессорами В. С. Машкевичем и А. Ф. Лубченко. Профессор Лубченко сказал мне, что, несмотря на болезнь, он даже с температурой пришел бы на мою защиту. Профессор В.С. Машкевич и его жена много раз бывали в Кишиневе на защитах аспирантов Святослава Анатольевича, и я имел счастье их видеть и с ними беседовать.

В процессе подготовки докторской диссертации я встречался и надолго подружился с многими известными советскими физиками, часть из них были евреями, но должен признаться, что в моих встречах с ними и вообще в научных кругах национальные проблемы не обсуждались. Единственным мерилом оценки ученого были его научные результаты, его идеи. Я думаю, что читателю будет интересно узнать об этих людях несколько подробней.

ПОРТРЕТЫ НЕКОТОРЫХ МОИХ УЧИТЕЛЕЙ И ДРУЗЕЙ

А. Г. Самойлович

Анатолий Григорьевич — легендарный физик из Черновиц — долгие годы возглавлял кафедру теоретической физики Черновицкого     университета. С детства он страдал

полиомиелитом и стал неподвижен. (Он был близким родственником Якова Ильича Френкеля). Сидя в кресле, с трудом зажигал зажигалку и, по-моему, никогда не написал ни одного слова своей рукой. Он был человеком чрезвычайно жизнерадостным, остроумным и юмор просто светился в его глазах. Я неоднократно бывал в его квартире и иногда ночевал там. Квартира имела специальную систему сигнализации, и Анатолий Григорьевич, сидя в своем рабочем кресле в кабинете, впускал либо провожал гостей, нажимая на специальные кнопки. Обедать ему подавала женщина, которая следила за ним, как за маленьким ребенком, и я имел честь обедать с ним. Говорил он нараспев, с трудом и сразу же предлагал выпить холодной водки. У него была обширная библиотека, и он говорил мне: «Я воспитан на русской классике». Поражало его знание текущей литературы. Собственно, моя публикация в «Известиях АН Молдовы» по методу функции Грина в статистической физике рекомбинационных процессов и теории шумов попалась ему, он тут же пригласил меня приехать к нему. Анатолий Григорьевич имел специальную комнату в квартире, в которой читал лекции с помощью демонстрационного ассистента. Вообще все выкладки делал в уме и без ошибок. Он автор многочисленных статей и нескольких монографий, воспитатель целой школы физиков-теоретиков.

Мы работали с ним у доски, я делал некоторые расчеты, а в то время раздавался голос Анатолия Григорьевича: «Виктор Анатольевич, что вы там возитесь? Пишите ответ. Я продиктую» Говорил он нараспев, его речь быстро располагала к нему и когда он рассказывал веселые анекдоты, и когда обсуждал тонкие вопросы теоретической физики.

На некоторое время он покинул Черновцы и был теоретиком у Абрама Федоровича Иоффе в Ленинграде. Но после смерти Абрама Федоровича вернулся обратно.

В это время один из его учеников возглавлял кафедру и, по мнению многих сотрудников, вел себя с ними грубо и нетактично. Когда Анатолий Григорьевич вернулся в Черновцы, естественно, он опять возглавил кафедру. Тот его ученик обратился к нему с вопросом: «А что я буду делать?» На что Анатолий Григорьевич довольно резко сказал ему: «А ты иди в тюрьму, надзирателем работать».

Вообще Анатолий Григорьевич был резок. Он возглавлял не только кафедру, но и большую специальную лабораторию, в которой делались полупроводниковые приборы для космоса. Когда члены комиссии, приехавшие проверить работу лаборатории, сказали ему: «Ваши элементы для космоса очень дорогие, можно сказать золотые». Анатолий Григорьевич ответил с юмором нараспев: «А из золота у вас ничего не получится».

К сожалению, личная жизнь Анатолия Григорьевича складывалась непросто. Он как-то позвонил моей жене в Кишинев с просьбой, чтобы я приехал. Я был очень занят и несколько отложил поездку, но было уже поздно: Анатолия Григорьевича не стало.

М. Ф. Дейген

Михаил Федорович Дейген — член-корреспондент АН Украины, ближайший сотрудник Соломона Исааковича Пекара, широко известный в стране и за рубежом специалист в области радиоспектроскопии твердого тела. Он был большим и близким другом моего учителя Юрия Евгеньевича Перлина, и по приезде в Киев я всегда посещал его дома по ул. Владимира-Лыбецкого. Никогда не забуду мою первую встречу с ним в Институте физики Украины. Ко мне вышел высокий, слегка сутулый человек лет 35-км с приятными голубыми глазами, но уже лысоватый. Он долго и скрупулезно объяснял мне, по моей просьбе, так называемый метод Сугиура для взятия интегралов специального типа. Его поддержка всегда была дружелюбной и бескорыстной. Михаил Федорович увлекался детективными романами, которыми его регулярно снабжал его ученик, будущий доктор физико­математических наук В. Винецкий.

Михаил Федорович Дейген

Михаил Федорович не только сформулировал вместе с Соломоном Исааковичем Пекаром идею конденсона (аналог полярона, но в гомеополярных кристаллах), но и решил вместе с ним задачу о поляронах и металл-аммиачных растворах. Именно в этой работе, еще до работ нобелевского лауреата Маркуса, была получена формула для энергии реорганизации среды. Эта работа осталась неизвестной западным физикам, и в связи с химическими задачами обычно ссылаются на Маркуса. Каково же было удивление участников одного симпозиума, на котором я объявил, что теория Пекара — Дейгена была сформулирована для химических процессов ранее, чем теория Маркуса

Михаил Федорович воспитал целую плеяду учеников, среди которых и наши кишиневцы, профессора А. Б. Ройцын и И. И. Жеру. К сожалению, он серьезно болел и рано ушел из жизни.

Профессор Виктор Леопольдович Бонч - Бруевич (Авербах) много лет работал в Московском госуниверситете и снискал себе мировую известность своими работами по теории функции Грина и другим полевым методам применительно к задачам физики твердого тела. Вместе со своими учениками он разработал теорию сильно легированных полупроводников и был неизменным участником многочисленных международных научных конференций и школ, автором нескольких монографий по проблемам квантовой статистики и методу функции Грина. Нужно отметить, что он часто выступал оппонентом по многим докторским диссертациям, так что в Киеве во время моей защиты шутили и говорили: «Виктору Леопольдовичу нужно присвоить звание заслуженного оппонента Украинской ССР». Человеком он был невысокого роста, очень тонким, нервным, а порою и вспыльчивым.

Виктор Леопольдович Бонч-Бруевич

Я бывал на его семинарах и знал правило: после Виктора Леопольдовича в зал заседаний входить запрещено любому человеку, любого ранга. Вспоминаю, что на конференции по полупроводникам в Баку мы наблюдали, как в зале-ресторане Виктору Леопольдовичу подали блюдо на грязную скатерть. Разразился страшный скандал, но все, как всегда, закончилось мирно.

Виктор Леопольдович в ранней юности работал в области теории поля, и говорят, что академик Н. Н. Боголюбов особенно отмечал молодого Авербаха, как высоко одаренного человека. В 1956 году на Всесоюзной конференции по теории полупроводников в Киеве, где я дебютировал со своим первым научным докладом, Виктор Леопольдович делал сообщение по физике полупроводников. Когда я в будущем обратился к нему с просьбой быть моим оппонентом по докторской диссертации, он коротко ответил: «В любой момент, в любой точке Советского Союза».

Виктор Леопольдович часто приезжал в Кишинев, и последний раз я его пригласил на Всесоюзное совещание по синергетике, которое я проводил как председатель Научного совета по проблемам биофизики. Для нескольких дорогих гостей этой конференции мне удалось организовать посещение студии нашего замечательного художника М. Г. Греку, который демонстрировал свои работы. Потом мы посетили выставку Глеба Саинчука с его замечательными масками. Виктор Леопольдович растрогался и горячо поблагодарил художников. Он показался мне очень усталым и по нездоровому располневшим. К сожалению, это было наша последняя встреча. Московский Университет потерял не только блестящего лектора, но и выдающегося ученого. Портрет Виктора Леопольдовича по-прежнему висит на доске ученых-лауреатов этого университета.

Юрий Васильевич Гуляев, ныне академик Российской Академии наук, директор Института радиотехники и электроники (ИРЭ), свою научную деятельность начинал в семинаре В. Л. Бонч-Бруевича. В те годы — начало 60-х — он вместе с профессором М. Т. Калашниковым занимался проблемами рекомбинации носителей тока. Не знаю, насколько ему нравилась эта тематика, но когда, после моего доклада в г. Львове на Всесоюзной конференции по теории полупроводников, он подошел ко мне, то сказал: «У вас все здорово получается, приезжайте к нам в ИРЭ и расскажите профессору Калашникову о своих результатах, потому что я уже долго копаюсь в этой проблеме».

Так начался наш творческий контакт, который перерос затем в прочную дружбу. Я пригласил Юрия Васильевича приехать в Кишинев и быть оппонентом по диссертациям моих первых аспирантов. Он охотно согласился, но в Кишиневе внезапно сильно заболел, попал в больницу; мои сотрудники и я навещали его, так что наша дружба еще больше окрепла.

Научная карьера Юрия Васильевича развивалась стремительно. Он провел год в Англии и свободно говорил на английском. Его работы в области акусто-электроники принесли ему мировую известность, а поверхностные волны, им предсказанные, были экспериментально обнаружены и названы его именем.

После ухода В. А. Котельникова с поста директора института Ю. В. Гуляев стал директором ИРЭ, академиком и крупным государственным деятелем.

Он, однако, не порывал связи ни со мной, ни с моими учениками и по приезду в Кишинев часто беседовал со мной о проблемах биофизики. Его работы были посвящены физическим полям, излучаемым живыми организмами, и он рассказывал мне о многих странных и непонятных явлениях, связанных с феноменом экстрасенсов.

Не могу забыть моей встречи о Юрием Васильевичем в больнице АН СССР в 1980г., где я лежал по поводу микроинфаркта. Я познакомился с тяжело больной женой Юрия Васильевича, он приезжал в больницу, огромный, шумный, полный жизненных сил и планов и нежно и тихо обращался с любимой женщиной. Мне он говорил: «Тебе здесь делать нечего, я ставлю твой доклад на научный семинар, приезжай». Затем в его глубоких глазах что-то промелькнуло и он уточнил «Ну, конечно, не сейчас, а после выздоровления». Юрий Васильевич был моим гостем в Кишиневе на нескольких конференциях. Его участие придавало ям особую значимость. К сожалению, в последние годы, проезжая через Кишинев, он сумел мне только позвонить.

Николай Борисович Делоне

Профессор Николай Борисович Делоне много лет трудился вначале в Физическом институте АН России им. П. Н. Лебедева (ФИАН), а после выделения из ФИАНа Института общей физики — в этом институте.

С именем Николая Борисовича связана целая страница развития нелинейной оптики, а именно физика многофотонных процессов. Я уже упоминал о первой работе, выполненной им совместно с Г. Вороновым, открывшим явление многофотонной ионизации.

Забегая вперед, скажу только, что в 1990 г. на Международной конференции по многофотонным процессам в Париже председательствующий профессор Манюс объявил участникам, что в зале заседаний находится Николай Делоне, давший жизнь этому направлению науки, и зал, стоя, шквалом аплодисментов приветствовал Николая Борисовича. Практически сразу же после появления первой работы я начал тесно сотрудничать с Николаем Борисовичем.

Работа Делоне целиком опиралась на материалы статьи Л. В. Келдыша 1964г., но он с интересом отнесся также и к моим работам. Я стал частым гостем в его рабочей комнате. Она представляла удивительное зрелище.

Комната, приблизительно 40 кв. м, полностью забитая оборудованием, работала своим объёмом. На высоких лестницах под самым потолком сидели сотрудники и проводили лазерные измерения. Душой коллектива были Николай и Галина Делоне. Кроме того, было несколько стажеров из других республик: Алимов из Ташкента и др., а также гость из Венгрии Йошка Бакош, впоследствии известный венгерский профессор, но в те годы молодой исследователь, о котором шутливо говорили, что он ходит по Москве с компасом.

Группа Делоне входила в лабораторию, которой заведовал широко известный профессор Матвей Самсонович Рабинович. В те годы на многофотонные процессы возлагали большие надежды, как на способ получения сверхплотной плазмы, в которой мог бы реализоваться термоядерный синтез. Спустя, однако, несколько лет стало ясно, что этот путь получения термояда неперспективен, и Матвей Самсонович постепенно стал прикрывать эту тематику. С другой стороны, ядерные центры Франции (Саклей), научные центры Соединенных Штатов и Канады работы по многофотонике начали широко разворачивать, не связывая их с проблемами получения термояда.

Так уж получилось, что явление было открыто в России, а его дальнейшее развитие шло в других странах.

В 1972 году на конференции в Оксфорде (Англия) я делал доклад по теории многофотонных процессов, а Галина Делоне по экспериментальным результатам этого направления. Американский журнал «Физикэл Ревью» пестрел ссылками на работы Николая и Галины Делоне. Николай Борисович после закрытия тематики в отделе Матвея Самсоновича продолжал экспериментальные работы вместе с аспирантами Ташкента и Ужгорода. К его экспериментам тянулось много теоретиков как внутри страны, так и за рубежом.

Большой вклад внесли работы Воронежских физиков (профессора Д. П. Рапопорт, Б. А. Зон, Николай Манаков). Сам Николай Борисович участвовал в написании большого числа обзоров по различным аспектам физики многофотонных процессов. Все они опубликованы в журнале «Успехи физических наук». Вот уж более десяти лет он работает в тесном творческом контакте с профессором Крайновым Владимиром Павловичем, и я был рецензентом их замечательной монографии, посвященной взаимодействию атома с сильным электромагнитным полем.

В течение года мы с Николаем Борисовичем и другими сотрудниками написали совместный обзор. В журнале «Успехи физических наук» о роли когерентных свойств лазерного излучения в процессах многофотонной ионизации.

У Николая Борисовича судьба складывалась нелегко, и его долго не оформляли на выезд за границу. Это было связано прежде всего с тем, что его сын, известный поэт, был в группе из нескольких человек, протестовавших на Красной площади против ввода советских танков в Прагу в 1960г.

Сейчас Николай Борисович выезжает и является желанным гостем многих научных центров мира.

По экспериментальной физике я долгие годы был связан с работами киевского профессора Михаила Кивовича Шейнкмана. Я опирался на его широко известные эксперименты по исследованию процессов рекомбинации носителей тока в полупроводниках. Он выступил оппонентом по диссертационной работе моего ученика Олега Седлецкого. Правда, перед самой защитой Миша полушутя, полусерьезно сказал мне: «Что у тебя за ученик? За день до защиты он критикует мои работы. Как тебе это нравится?»

Долгая дружба связывает меня и с другим украинским физиком, академиком Михаилом Павловичем Лисицей. Я выступал оппонентом в Киеве на защитах нескольких докторских и кандидатских диссертаций его учеников. Михаил Павлович тонко чувствует физический эксперимент и до сих пор сохраняет высокую работоспособность. Мы продолжаем активно вести с ним переписку.

ЛАБОРАТОРИЯ ФИЗИЧЕСКОЙ КИНЕТИКИ. СОТРУДНИКИ И УЧЕНИКИ

В мае 1969 г. из Отдела теории полупроводников и квантовой электроники была выделена Лаборатория физической кинетики, в которую вошла группа сотрудников, с которыми я работал по общей тематике. Это были в основном все мои ученики и аспиранты, а в качестве экспериментаторов я привлек Ивана Ивановича Засавицкого, ныне лауреата государственной премии СССР, профессора Физического института им. П. Н. Лебедева, а несколько позже Сергея Львовича Пышкина, выпускника из Ленинграда (ныне С. Л. Пышкин самостоятельно руководит лабораторией в Институте прикладной физики). Мыслилось, что лаборатория будет теоретико-экспериментальной, но приматом будет оставаться теория.

Среди теоретиков того периода я сразу выделю своего первого аспиранта Элеранжа Петровича Синявского, который практически работает в моей лаборатории и по настоящее время (ныне он доктор хабилитат физико-математических наук, профессор), Изяслава Ароновича Чайковского, ныне профессора одного из израильских университетов, Евгения Васильевича Витиу (в будущем доцент Политехнического института), Евгения Юрьевича Перлина, ныне профессора Государственного оптического института, Эдуарда Федоровича Казанцева (ныне профессор одного из институтов России). Эти молодые люди защитили кандидатские диссертации под моим руководством и составили ядро лаборатории.

Огромную роль в жизни лаборатории сыграл мой аспирант тех лет Наум Фроймович Перельман. Наум Перельман внес в жизнь лаборатории огромный вклад. Его талант физика-теоретика, его интуиция физика были удивительными, и долгие годы (свыше 20 лет) мы работали вместе вплоть до его отъезда в 1990 г. в США.

Экспериментальные работы целиком легли на плечи Николая Абрамовича Фердмана, который владел тайнами электроники и радиотехники и осуществил знаменитый эксперимент по обнаружению фотонных спутников в спектрах люминесценции примесных кристаллов.

Эта работа впоследствии была подтверждена западными исследователями с подробными ссылками на мою работу с Николаем Абрамовичем и была опубликована в журнале «Физикэл Ревью». Для меня была особенно важна эта работа, поскольку многофотонные эффекты и фотонные сатилиты были предсказаны в моих теоретических работах. В те годы в моей аспирантуре учился Геннадий Соломонович Фрейдкин, ныне проживающий в США, а несколько позже в лабораторию пришли Олег Седлецкий (ныне он работает в Израиле), Александр Белоусов, мой боевой товарищ по многочисленным работам, Илья Шевахонич Авербух, Борис Саввович Филип.

Илья Шевахонич Авербух был удивительный теоретик, и долгие годы он работал вместе со мной и Н. Ф. Перельманом, причем большинство публикаций выпадало на ЖЭТФ. Его зачисление в аспирантуру было нелегким. Из Москвы мне позвонил академик Яков Борисович Зельдович и попросил устроить у себя молодого, и, по его мнению, блестящего выпускника Новосибирского университета, уроженца Кишинева. В моей небольшой лаборатории была высокая плотность лиц еврейской национальности и, хотя по этому поводу мне никто не делал замечаний, я физически ощущал, что последняя капля может переполнить сосуд. Я устроил Илью в отдел географии, и он приходил к нам на семинары, одетый в робу, в которой они работали в районах оползней. Спустя год в отделе географии появилась монография заведующего отделом, и одним из соавторов был Илья. Я пошел на прием к президенту Академии и буквально уговорил его дать возможность Илье попасть ко мне в аспирантуру. Достаточно сказать, но Илья почти на память знал многие разделы курса теоретической физики Ландау и Лифшица. Его решения были всегда настолько оригинальными, что ставили меня и Наума Перельмана буквально в тупик. Блестящий талант Ильи по-настоящему развернулся в Израиле, где ныне он является профессором Института имени Вейцмана, часто публикуется в журнале «Физикэл Ревью». В связи с его работой по разделению изотопов, которую он выполнил вместе с канадскими физиками на основе своих предыдущих теоретических исследований (в том числе с Н. Ф. Перельманом), он был объявлен в израильской прессе одним из лучших физиков страны.

Все мои ребята защитили диссертации (всего 20 человек). У нас сложился прекрасный дружеский творческий коллектив, и наш научный семинар имел высокий рейтинг. На нем неоднократно докладывали свои результаты гости и соискатели из центральных физических учреждений страны. В своем коротком рассказе я, естественно, не дал характеристики всем своим сотрудникам, но могу с уверенностью сказать, что все они весьма талантливые люди и, как правило, не теряют творческих контактов со мной на протяжении моей жизни.

Не обошлось, конечно, и без курьезных случаев. Как-то ко мне пришел один молодой человек с полной решимостью перевернуть науку. Я объяснил ему проблему, над которой он должен будет работать, но попросил его предварительно сдать мне экзамен по квантовой механике. Он несколько недоуменно ответил: «Достаточно ли ему для этих целей учебника Ландау и Лившица?» Я сказал ему: «Несомненно, достаточно». Назначил ему согласованный срок экзамена. В день экзамена он сказал, что просит отложить его и можно ли ограничиться сдачей экзамена по учебнику Блохинцева. Курс квантовой механики Блохинцева более доступный, чем учебник Ландау и Лифшица, но достаточно серьезный. Я согласился. В назначенный день экзамена он пришел и сказал мне, что учебник Блохинцева слишком длинный, может можно сдать экзамен по конспектам Юрия Евгеньевича Перлина. Я согласился, и мы назначили новый срок. История повторилась. В день экзамена он сообщил, что весь курс не в состоянии подготовить, но вот раздел «Квантовая механика атома водорода» подготовит. Мы опять назначили новый срок экзамена. Мои сотрудники загадочно улыбались. В день экзамена этот человек не явился, а ребята торжественно достали из ящика письменного стола бумагу, в которой они расписались в том, что этот человек никогда и ничего не сдаст, поскольку он пустозвон, хотя его внешность и слова были пропитаны каким-то мефистофельским смыслом. Естественно, он был отчислен из лаборатории.

У нас стало хорошей традицией, по возможности, ежегодно или обязательно через каждые пять лет отмечать юбилей создания лаборатории на природе в одном из пригородных ресторанчиков, расположенном вблизи большой лесной посадки. Вспоминаю, что на 20-летие лаборатории съехались многие бывшие ее сотрудники, пришла молодежь, и я, выпив лишний бокал чипа, в течение часа на «броукинг инглиш» объяснялся в любви моим сотрудникам и строил планы на будущее.

Это был 1989 год, май месяц, а мое шестидесятилетие — свой день рождения 31 декабря этого же года — я провел в реанимации в больнице Академии наук СССР и связи с микроинфарктом, последовавшим из-за смертельно тяжелого состояния моей дочери Ларисы.

Начинались трудные и тяжелые для меня 90-е годы...

ЛИЦОМ К ЖИЗНИ

Было бы неправильно не сказать несколько слов о климате в нашем институте и в целом в республике в годы моей долгой работы в Академии наук Молдовы. Естественно, я люблю и глубоко уважаю народ республики, в которой проходила вся моя сознательная жизнь. Я часто уезжал в районы республики, где читал популярные лекции об атомной энергии, теории относительности и лазерах.

Вспоминаю также свою почти месячную поездку в село Брынзены Теленештского района с группой студентов на уборку урожая. Тогда модным был лозунг: «Товарищи колхозники, поможем товарищам студентам собрать урожай!» Брынзены разделяются речушкой Реут на две части. Молдавская часть села крепко выпивала, празднуя храм своей церкви, а украинская часть села ходила через шаткий мостик к ним в гости. Затем наоборот — украинская часть села праздновала свой храм, хорошо выпивала, а молдавская часть пересекала Реут по тому же мостику. Этот шаткий мостик, наконец, сломался и, так как я находился на квартире с одной стороны Реута, а мои студенты находились по другую сторону, то я переезжал Реут верхом на лошади. Мой хозяин ставил с утра мне кувшин доброго вина и почти никакой закуски. Так что я уже «тепленький» принимал линейку от выстроившихся студентов моей группы. Я был с ними приблизительно одного возраста, мы часто пели под баян вместе песни, и я на всю жизнь сохранил добрые воспоминания о наших трудовых буднях.

Вспоминаю также свои поездки по заводам Тирасполя, где я читал лекции о теории относительности. Получилось так, что секретарь горкома партии был на первой моей лекции, и ему так понравился рассказ о ракетах Эйнштейна, что он объявил: «Пустить лектора по всем промышленным предприятиям Тирасполя». Я приходил в обеденный перерыв, рабочие вкусно закусывали, «чем бог послал», и говорили: «Давай парень, рассказывай нам про этот самый поезд Эйнштейна». Я говорил: «Представьте себе поезд, который мчится со скоростью 240 000 км/с и т. д.» Они косо посматривали на меня, не переставая жевать и одобрительно посмеиваясь.

В год пятидесятилетия республики, в 1974 г., я с агитпоездом выезжал в районы и рассказывал про лазеры, иногда брал с собой портативный счетчик Гейгера и измерял радиоактивность ручных часов у слушателей. При этом восторг был неописуемый, когда счетчик отмечал небольшой уровень радиации. Конечно, все это было до трагедии в Чернобыле.

На животноводческой ферме в Вулканештском районе в мою честь сделали небольшой банкет. Я объелся свининой и в итоге меня увезли в Вулканештскую районную больницу. Я был тогда уже членом-корреспондентом Академии наук Молдовы и медицинский персонал проявил ко мне особую заботу. Я принял по своей инициативе пару таблеток но-шпы. Ночью проснулся и улизнул из больницы на железнодорожную станцию, где стоял наш эшелон. Утром за мной приехала скорая помощь, но мне удалось отбиться.

Я не рассказываю здесь о многочисленных случаях полета на маленьких самолетах в районы республики, где я в колхозах консультировал наших студентов заочников по высшей математике и за несколько дней обучал их искусству дифференцировать и интегрировать. К сожалению, многие из них, научившись этому, не умели сложить две дроби. Такова уж ирония, связанная с высшим заочным образованием.

В Институте прикладной физики царил весьма демократический дух, вносимый нашим директором, замечательным советским ученым Борисом Романовичем Лазаренко.

Его имя вошло в учебники как автора всемирно известного метода электроискровой обработки металлов. Борис Романович был человеком широкой души, не терпел никакой формалистики и в своем кабинете часто не стеснялся попросить разъяснить ему новинки физической науки. Подписывал бумаги он простой школьной ручкой, макая ее в чернильницу и произнося слова: «Верю, что просишь для дела». Он был настоящий изобретатель, и его многочисленные идеи по использованию электрической энергии в народном хозяйстве республики в большинстве своем оказались плодотворными и дали многочисленные зеленые побеги.

После смерти Бориса Романовича институт возглавил его ученик и последователь-академик Мирча Кириллович Болога, сохранивший стиль и дух своего учителя.

Заместителем директора института был академик Тадеуш Иосифович Малиновский — всемирно известный ученый, кристаллограф, человек высокой интеллигентности (он даже писал фантастические романы под псевдонимом).

Тадеуш Иосифович был крайне доброжелательным и веселым собеседником. Анекдоты, которые он рассказывал моим коллегам и мне, всегда были уместны, без ненужной грубости и всегда остроумны. Трудно было себе представить, что этот человек, многократно представлявший нашу науку на самых солидных международных научных форумах, в годы войны и после ее окончания участвовал в работах по розыску офицеров немецкой армии. Он был полиглотом, великолепно знал немецкий язык и бесстрашно выполнял сложные задания советского командования.

В институте^{[7] [8]} всегда шла открытая и скрытая дискуссия о путях развития науки, о роли фундаментальной науки, о помощи народному хозяйству республики. Каждое из направлений имело своих сторонников и окна в институте до глубокой ночи светились. Люди до глубокой ночи проводили свои исследования.

К сожалению, в последние годы разговоры о путях развития науки остались, но свет уже не горит по вечерам, лаборатории опустели, многие уехали, препаратов для экспериментальных работ нет, как, впрочем, нет и своевременно выплачиваемой даже мизерной зарплаты .

ЗА ГРАНИЦУ «ВЕРХОМ НА ФОТОНЕ»

Мои попытки поехать на международные конференции начались еще в конце 60-х годов, но ко мне, видимо, присматривались и не решались меня выпускать.

В 1969 г. мой доклад был принят на международную конференцию в Бухаресте.

Мне дали понять, что я могу начать оформлять документы. Начальник иностранного отдела в беседе со мной проводил такую мысль, что сейчас на конференции ездят не только ученые, но и «шпионы», и вот я должен посодействовать в определении, нет ли в такой-то иностранной делегации «шпиона». Я взорвался и сказал, что чрезвычайно занят своей докторской диссертацией и решил не ехать на эту конференцию. Для меня всегда подобное фискальство было противным и противоестественным. Разразился скандал. На президиуме Академии объявили, что вот Молдавии выделено место на конференцию, а участник отказывается выехать. Однако я проявил характер и не унизился в своих собственных глазах. Любопытно, что руководитель конференции прислал мне домой шутливую телеграмму, в которой сообщил, что очень хотел бы видеть меня в числе докладчиков и спрашивал, уж не умер ли я внезапно. После этого мечтать о поездке за границу в течение нескольких лет я не мог.

И вот неожиданно меня пригласили прочесть цикл лекций в Центральном институте физических исследований Академии наук Венгрии. Оформление документов прошло спокойно, и ни в этот раз, ни впоследствии никто не обращался ко мне с сомнительными предложениями. Видимо мой резкий ответ 1969 г. не остался бесследным.

ВЕНГРИЯ

Будапешт встретил меня своими знаменитыми мостами через Дунай, разделяющий город на части Буда и Пешта. Я остановился в небольшом министерском отеле вблизи института. Меня встретили доктор Фаркаш, доктор Варга, профессор Кро. Вначале они пытались делать перевод моих лекций, но минут через 5 я объявил, что лучше буду читать на плохом английском, но без перевода. Пять лекций, которые я прочел там, посещало 30-40 сотрудников. Основная тематика касалась моих работ по многофотонике. Не обошлось и без курьеза. В первый же день доктор Киш пригласил меня в ресторан отведать венгерской паленки (кажется, это абрикосовая водка). Мы вышли оттуда часов в 10 вечера, ноги нас не очень слушали. Доктор Киш бывал в Москве и спросил меня по-русски, нужно ли меня провожать или я сам доберусь до отеля? Он сказал: «Вы проедете до площади Москвы, тут недалеко, а дальше прямо трамваем до отеля». Я самоуверенно ответил, что, конечно, доберусь, действительно, до площади Москвы я дошел благополучно, но моим глазам предстала круглая площадь, из которой трамваи радиально расходились из нескольких точек в разных направлениях. Недолго задумываясь, я сел в ближайший трамвай и поехал. Я смутно помнил, что возле нашего отеля где-то был базар. Пытался заговорить по-английски с малочисленными пассажирами, но мне в ответ только вежливо улыбались. На мое счастье, в вагон вошел мальчик 12 лет, и когда я спросил его по- английски: «Вэ из дэ макэт?», услышал в ответ. «Зэ нэкст стэп». Я вышел на следующей остановке, увидел базарчик, но почему-то пришел в отель не со стороны улицы, а пробираясь через какие-то кусты и парк. Естественно, консьержка была удивлена, увидев меня в таком странном виде. Я вошел в комнату, включил радио и пытался услышать любую станцию, но с русской речью. Увы, мне этого не удалось.

В конце моего пребывания мои друзья, венгерские физики, организовали мне поездку на озеро Балатон. Мы ехали несколько часов по холмистой лесистой местности, напоминавшей мне родные Кодры. Я не захватил с собой плавок и вынужден был купить на заработанные деньги плавки за 300 форинтов. Вода на Балатоне голубая, аквамариновая. Удовольствие от купания сохранилось в памяти до настоящего времени. Кстати, в эти же дни на Балатоне в одном из отелей находился на конференции знаменитый американский физик Ричард Фейнман. Но мой спутник Янош Бергоу (сейчас он известный американский физик) объяснил мне, что попасть в зал, где будет выступать Фейнман практически невозможно. Перед отъездом из Будапешта доктор Киш и его жена пригласили меня посетить ресторанчик, сделанный из сетей, где рыбы плавали в аквариуме, и ты мог выбрать себе какую- нибудь из них для блюда. Играл маленький оркестр. Не знаю, по договоренности ли с доктором Кишем или по своей инициативе, но скрипач внезапно заиграл огненную молдавскую сырбу. Я был просто растроган. Но, конечно, наибольшее впечатление на меня произвела гора Гелерт на берегу Дуная, на которой были высечены имена советских бойцов и командиров, отдавших свою жизнь за освобождение Будапешта. Мы долгое время проезжали на машине мимо этих скорбных надписей и им не было видно конца.

АНГЛИЯ

Осенью 1972 года, вместе с большой группой советских ученых, я отправился на международную конференцию по ионизованным явлениям в газах, в Оксфорд. Этому предшествовал ряд барьеров, которые мне пришлось преодолеть. Как позже мне рассказал начальник отдела кадров нашей академии Николай Павлович Калинин, ему лично пришлось поручиться за меня, так как я впервые ехал в капиталистическую страну. В Москве нас собрал академик Попков Валерий Иванович, беседовал с нами и спросил: «Кто из вас понимает английскую речь? Я повторяю: кто из вас не говорит по-английски, а понимает английский язык?» Нас было человек 35, но поднялось всего лишь 2-3 руки. В Шереметьевском аэропорту оказалось, что я и Геннадий Месяц из Томска (ныне он президент Уральского отделения Академии наук России), во-первых, не числились в списках пассажиров в Лондон, а во-вторых, на нас не было денег, т. е. валюты.

Мы ехали как гости королевы, а остальная группа была составлена из туристов и делегатов. Вопрос со списком пассажиров решился быстро, т. к. мы почему-то оказались в списках пассажиров на Нью-Йорк. А вот, что касается денег, то Валерий Иванович Попков сказал: «Я знаю, что на вас поступила валюта из Англии, но мне никто ничего не передавал, а ведь сегодня воскресенье и в офисе в Академии наук никого нет». Потом, улыбнувшись, он сказал: «Ну, поехали, а там разберемся». Мы прилетели в Лондонский аэропорт Хитроу, и я с удивлением и некоторым восторгом рассматривал незнакомую для меня землю, на которой спокойно местами рос бурьян, а рабочие, каждый при галстуке, сновали по своим аэропортовским делам. Все мы везли с собой водку и сигареты, и я с ужасом следил, как с деревянного барабана, описывая дугу, падали наши чемоданы на пол. К счастью, моя водка уцелела, и в один из длинных вечеров мы распили ее с друзьями. Что же касается сигарет, то они действительно пригодились, но об этом чуть позже. В поезде Лондон — Оксфорд в купе с нами ехало несколько милых пожилых англичанок и, практикуясь в английском, я с ними вел беседу о проблемах отопления углем лондонских домиков. Англичанки сделали мне комплимент и спросили меня не немец ли я по моему выговору. Когда они узнали, что мы из России, то внезапно засуетились и стали давать нам в руки газету со словами: «Никита дэд». Это означало, что Никита умер. В газете был снимок похорон Никиты Сергеевича Хрущева и приводились слова его сына Сергея: «Моего папу многие любили, многие ненавидели, но равнодушных к нему людей не было».

По приезде в Оксфорд, Геннадий Месяц отправился к руководителю конференции и сказал: «Мы с профессором Коварским в Москве не получили наших денег. Как нам жить здесь в Оксфорде?». В ответ председатель конференции пояснил, что поскольку мы гости королевы, то у нас бесплатное жилье и бесплатное питание, а вот на мелкие расходы для нас имеется некоторая сумма. Порывшись в своем бумажнике, он передал Геннадию 12 фунтов стерлингов. Мы их поровну разделили и этого хватило нам, чтобы иногда, вечерами ходить вместе с другими товарищами в кино. Обычно пускали секс-фильмы, отмеченные одним или двумя крестами, что означало степень сексуальности данного фильма. В день нашего приезда мэр города Оксфорда устроил вечером большой прием в честь участников конференции. Члены городской мэрии в мантиях и круглых шапочках находились на 2-м этаже в большом зале для фуршетного приема гостей. Участники конференции толпились на 1-м этаже. Работник мэрии громким голосом объявлял фамилии двух участников и по длинной мраморной лестнице, покрытой специально ковровой дорожкой, они поднимались на 2-й этаж, проходили мимо герба г. Оксфорда (помнится, там был изображен бык в красочном оформлении), и входили в зал приема. После этого объявлялись фамилии следующих двух участников. И эта процедура длилась, пока все 100 участников не оказались в зале приема. На груди у нас были эмблемы конференции с указанием наших фамилий.

Ко мне подошел приземистый, невысокого роста человек и спросил меня, не родственник ли я знаменитого Леона Коварского из Парижа, у которого он в настоящее время работает. Я много слышал о Леоне Коварском, ближайшем сотруднике Жолио-Кюри. Я знал также, что он был награжден орденом Почетного легиона — высшей наградой Франции. Я коротко ответил этому участнику, что нет, что я не его родственник. Здесь я грешен: шел 1972 год, и иметь родственников за границей было плохим признаком. Впоследствии моя жена действительно пыталась установить мое родство с Леоном Коварским. К сожалению, смерть так и не позволила ей довести дело до конца.^[9] В свою очередь я поинтересовался, кто этот коренастый гражданин — мой собеседник. Он оказался очень милым человеком, доцентом Шушуриным из Московского университета. В тот период, в течение года он стажировался у Леона Коварского в Париже. Он сделал много снимков, и спустя полгода в Москве я нашел его в здании МГУ и получил интересные для меня фотографии того знаменательного приема в мэрии. Оксфордский университет состоит из множества колледжей, каждый из которых имеет свою славную историю. Колледжи располагаются в старинных зданиях 13-14 веков, некоторые из них имеют свои луга и даже небольшие животноводческие фермы. Мы жили в одном из таких зданий в виде ротонды, 3 двери вели в отдельные кельи. В каждой келье находились кровать с прекрасным пуховым одеялом, маленький умывальничек и зеркальце. Кельи узкие, высокие и достаточно холодные. Утром, пока вы лежите еще в постели, заходит высокий сутулый англичанин, берет вашу обувь для чистки и спрашивает традиционное: «Кофе или чай?». После этого приносит в постель вам красивую чашку с кофе. Вы, допустим, даете ему пачку сигарет и он, вежливо откланявшись, уходит. Внутренние дворы — это большие площадки, полные цветов так, что все вокруг только ласкает глаз. Правда, в день нашего приезда в городе было совершено убийство и повсюду были расклеены фотороботы предполагаемого преступника. Обедали мы в огромной, приблизительно на 800 мест столовой, сделанной из деревянных бревен, а внутренность столовой была обставлена огромным количеством написанных маслом портретов выпускников этого колледжа за последние несколько веков. Сразу же после окончания заседаний мы направлялись в столовую. Столы были прекрасно сервированы, и возле каждого из них стоял пожилой англичанин, который обслуживал этот стол. Накануне обеда эти пожилые люди приезжали на велосипедах, а после обеда, убрав столы и помыв посуду, такой же «тучей» - уезжали. В своем докладе я особо отметил эксперименты супругов Делоне, а затем изложил свою концепцию роли статистических свойств электромагнитного излучения в процессах многофотонной ионизации. Текст у меня был заранее написан, но, естественно, через несколько минут я оторвался от него и произнёс все без бумаги. Я с ужасом следил за залом, ожидая, что моя английская речь произведет отрицательный эффект. Но в зале сидели люди разных национальностей. Они спокойно слушали меня, видимо, прощая мой неточный английский. Я имел несколько встреч и бесед на английском языке и окончательно убедился, что нужно совершенствовать и совершенствовать мой английский. Мы посетили также Кембридж и знаменитую Кавендишскую лабораторию, где в свое время работали Резерфорд и П. Капица. Об академике П. Л. Капице здесь все всё помнили, рассказывали хорошо известные истории о его добрых отношениях с Резерфордом. В этой же лаборатории в те же годы работал знаменитый английский физик Невилл Мотт, но он был болен, и я не смог с ним встретиться. Мне передали, что на одной из конференций по физике твердого тела он высоко оценил мои работы по безызлучательной рекомбинации носителей тока в полупроводниках. На обратной дороге из Оксфорда в Лондон мы должны были посетить знаменитый Виндзорский дворец — резиденцию королевы. Туристическая группа, которую обслуживала известная контора Кука, расположилась в комфортабельном автобусе. Мы с Геннадием Месяцем решили сэкономить и поехать на этом автобусе. Однако капитализм есть капитализм. Когда мы приехали в Виндзор и вышли из автобуса, к нам подошла женщина-гид и, вежливо улыбаясь, попросила оплатить проезд. Мы были посрамлены.

Дворец произвел на всех сильное впечатление. В нем есть зал кавалеров ордена Подвязки, среди которых были и два русских генерала. Королева в эти дни находилась в Шотландии, и мы прошли через комнаты, где она проживала. Были поставлены веревочные ограждения и туристы, двигаясь по этому коридору, могли рассмотреть ее личные вещи, предметы вышивания и прочие принадлежности пожилой леди. Культ королевы в Англии чрезвычайно велик. По телевизору целый день передают репортаж о ее перемещениях, в данном случае по Шотландии. Было любопытно узнать, что на многих домиках этого маленького городка Виндзора прибиты медные дощечки, на которых написано «Зеленщик ее величества» либо «Мясник ее величества» и т. д. Жители городка очень гордились тем, что детство и юность знаменитого Уинстона Черчилля проходила в их городке. Вообще, согласно традиции, великие люди в дни торжеств посещали колледжи, в которых они когда-то учились. Стена одного из колледжей была заляпана яйцами. Это возмущенные студенты протестовали против приезда в колледж непопулярного в этот период премьер-министра Хита. По прибытии в Лондон у нас возникла проблема, т. к. гостиницы были очень дорогие. Наша «бесплатная» жизнь в Оксфорде окончилась, и мы могли с Геннадием пробыть и Лондоне только 3 дня, т. к. на длительное пребывание нам не хватало средств.

Это был, мне помнится, сентябрь 1972 г., когда отношения между Англией и СССР сильно испортились из-за шпиономании, поднятой в английской прессе.

В городе бесчинствовала группа лиги защиты евреев, устроившая скандал артистам советского цирка, гастролирующего в Лондоне. Здание Советского посольства, которое мы посетили, представляло незавидное зрелище. Окна были побиты, сорваны ступеньки лестниц: здесь тоже бесчинствовала лига защиты евреев.

Нам вообще не рекомендовали поздним вечером выходить в город, т. к. полиция охотилась за наркоманами, но могла по ошибке прихватить и нас. Днем, естественно, мы бродили по Пикадилли, по Хай-стрит, а главное, Валерий Иванович Попков повел меня в Гайд-парк.

Это зрелище и поныне живет в моей памяти. Гайд-парк находится в центре Лондона, недалеко от резиденции королевы. Он состоит из отдельных рощиц и полян, а вокруг — дорога для верховой езды; кавалькады всадников проносились мимо. В парке много отдельных невысоких трибунок, с которых выступают ораторы, окруженные небольшими группами слушателей. Наше внимание привлек истошный крик одного негра, который катался по траве, и мы подумали, что он получил ножевое ранение, но это оказалось уловкой. Когда собралась небольшая толпа вокруг него, он спокойно встал, взошел на трибуну и начал свою речь. Валерий Иванович переводил мне. Из этой речи я понял, что негр хвалил правительство Великобритании за прекрасное отношение к неграм и вовсю ругал Соединенные Штаты Америки.

Запомнилась мне также смена караула у Букингемского дворца, знаменитые солдаты в медвежьих нитках.

Я посетил также Вестминстерское аббатство (там находится знаменитая башня Биг-Бэн). В аббатстве похоронены Исаак Ньютон, Чарльз Дарвин, и соответствующие плиты вмурованы в пол аббатства. Здесь заседает парламент. Перед парламентом полукругом стоят фигуры знаменитых англичан — Кромвеля, лорда Велингтона и, наконец, скульптура Уинстона Черчилля во весь рост. Он весь в движении в распахнутом плаще.

Я привез из Лондона много открыток с изображением картин национальной галереи, которую успел дважды посетить.

Особенно мне понравились картины Эль Греко, Мурильо, а также картина «Мальчик с рассыпанными яблоками». С десяток таких открыток я подарил своим знакомым.

Этот невысокий и очень чопорный город произвел на меня неизгладимое впечатление, и в нем я побывал еще один раз в 1984 г. Мы возвращались из Бристоля, где проходил международный биофизический конгресс, и пересекли Англию с Запада на Восток. На этот раз в Лондоне мы остановились недалеко от печально известного района Сохо (район увеселительных заведений, проституток и т. д.). Если в первый наш приезд несколько человек из группы из любопытства решили посмотреть этот район и вызвали целый переполох руководителей делегации, то во второй наш приезд в Лондон мы довольно свободно вечерами бродили по Сохо.

В этот мой приезд я посетил знаменитый музей восковых фигур и был потрясен увиденным. В те годы там были выставлены фигуры Леонида Ильича Брежнева и некоторых других политических деятелей того времени. Между этажами на повороте лестницы в стеклянном футляре стоял фюрер в полной офицерской форме и каждый из посетителей с ужасом всматривался в столь знакомые черты этого мерзавца, вырастающего внезапно на его пути. В подвале музея были собраны фигуры знаменитых убийц, причем, с помощью несложной техники они двигались, и вы могли наблюдать, как они уничтожают свои жертвы. По дороге из музея восковых фигур я прошел мимо дома Шерлока Холмса. Здесь все было выполнено и сделано по мотивам рассказов Конан Дойля. Запомнилась мне и улица Стрэнд с многочисленными издательствами и черно-белой окраской домов (нижняя часть дома была как бы в саже).

Двухэтажные автобусы ярко-красного цвета отходили от площади Пикадилли. Куда-то не торопясь двигалась толпа чиновников, окончивших рабочий день, высоких, аккуратно одетых, исчезающих по одному в дверях своих особняков, увитых осенними цветами. Побывал я и в знаменитом Тауэре, острове на Темзе, где хранятся богатства королей Англии. В Тауэрских башнях проживают королевская охрана острова в цветных халатах с экзотическим видом и вороны, которым по возрасту более 100 лет. Они составляют предмет огромного интереса для бесконечной ленты туристов, медленно перемещающихся внутри зала, где выставлены золотые изделия, шкатулки, короны, фантастические по красоте предметы из дорогих камней и прочие национальные богатства Великобритании.

Нужно сказать, что метро в Лондоне было создано еще в начале века и, конечно, во многом уступает Московскому метро. Вы спускаетесь в огромной клетке вниз и попадаете в вагоны поезда, мчащегося в нужном для вас направлении. Я попал в вагон для курящих; они бросали прямо на пол окурки, и пассажиры двигались по полу, устланному окурками. На мои вопросы, как добраться до Тауэра, они пожимали плечами и отвечали, что не понимают, о чем я спрашиваю. Оказывается, нужно произносить Чауэр.

В Лондоне я опять начал курить. Это произошло так: под вечер мы стояли на мосту Ватерлоо через Темзу, я рассматривал грязно-зеленую воду реки и серые контуры Вестминстерского аббатства. Мои коллеги все курили. Мне стало себя очень жалко, и я попросил одного из них дать мне сигарету. Это был постыдный шаг, я снова начал курить.

ЧЕХОСЛОВАКИЯ

В начале 70-х годов в Праге состоялась международная конференция по ионизованным явлениям в газах, на которую мы приехали вместе с Николаем Борисовичем Делоне. Я был приятно удивлен, узнав, что на 1-м же заседании этой конференции числился черченом (председателем) и срочно стал готовить свое выступление на английском языке, а также знакомиться с десятком докладов, которые я должен был представить как председатель в виде краткого обзора участникам конгресса. С другой стороны, после окончания утреннего заседания в день открытия я уже был свободен и мог не только свободно посещать зал заседаний, но и знакомиться с Прагой. Впоследствии я побывал во многих европейских столицах, но более красивого города, чем Прага, не встречал.

Архитектура зданий, увитых лозой, балконы с бесконечными частниками и особый, тихий и уютный настрой красавцев — домов покорили мое сердце.

Я посетил знаменитую Староместскую площадь с ее не менее знаменитыми часами и, перебравшись по мосту через реку Влтаву, лег на траву на холме, засаженном грушевыми деревьями, и думал, что это просто райский уголок. Николай Борисович Делоне, как и его известный отец геометр, профессор Делоне, был страстным альпинистом. Когда мы кончили есть груши (желтые, гладкие и круглые, как большие лимоны) он предложил мне подняться по холму вверх, где, как он знал, находилась высокая башня, со смотровой площадки которой можно увидеть Прагу с высоты птичьего полета. Шагал Николай Борисович быстро и уверенно, так же уверенно поднимался по бесконечным, как мне казалось,

ступеням башни. Я едва поспевал за ним. Но наши усилия были вознаграждены. Прямо под нами мы увидели знаменитые Гратчаны с золотыми куполами церквей и множеством народа. Люди казались нам муравьишками, бегающими в разных направлениях. Вечером мы пили знаменитое пражское пиво и побывали в известном ресторанчике Швейка. Я привез оттуда медали с его изображением. Слова известной песенки «сосиски с капустой я очень люблю» вполне соответствовали духу этого ресторанчика, оформленного по мотивам произведений известного чешского писателя Гашека.

Правда, не обошлось в вечерней Праге и без происшествий. В одном из баров подвыпившая молодежь начала разговоры о танках, введенных Москвою в 1968г. в Прагу. Мы не растерялись, ребята в конце концов успокоились и стали больше налегать на пиво.

Мне пришлось побывать в Праге еще несколько раз, когда мы с женой ездили на воды в знаменитые Карловы Вары.

Я полностью убедился, что чешские люди — это настоящие друзья.

Из ученых Чехословакии я находился в переписке с Яном Периной. Он ссылался на мои работы, а его книга с дарственной надписью и поныне украшает мою библиотеку.

ИТАЛИЯ

В 1986 году по приглашению моего итальянского друга, профессора Гаэтано Феранте, я посетил Палермо (Сицилия), где должен был выступить с лекциями и консультациями в Институте физики Университета Палермо.

Мои коллеги по лаборатории с ухмылкой приносили мне газеты, в которых сообщалось о действиях сицилийской мафии и всевозможных убийствах, в том числе и в Палермо. Они говорили мне: «Виктор Анатольевич, вот еще одного укокошили в Палермо. Куда вы собираетесь ехать?». Я, однако, не придавал этому серьезного значения, т. к. дело касалось только внутренних разборок между сицилийскими мафиози и реально мне ничего не должно было угрожать. Именно так впоследствии и оказалось.

Шел декабрь месяц, в кассах Академии наук СССР не было никакой валюты, даже нескольких итальянских лир, чтобы я мог позвонить в Риме в наше посольство. Однако мне объяснили, что вылететь в Рим я могу в салоне 1-го класса, т. к. место уже оплачено Академией наук, а вот из Рима в Палермо на мое имя итальянская сторона заказала уже билет. Итак, в путь! Без гроша, но с большими надеждами.

В салоне 1-го класса я летел впервые и был поражен обилием и разнообразием спиртных напитков, жареной птицы, икры и прочих яств, которые компания предоставляла мне в течение всего полета. В римском аэропорту Фьюмичино меня поразило обилие залов с соответствующими гейтами (выходами) и в течение получаса я изучал структуру аэропорта. Затем я направился в бюро информации, где мне выдали билет на Палермо. В зале ожидания перед самым вылетом появился профессор Гаэтано Феранте, и мы в течение часа на самолете американской авиакомпании прилетели в Палермо.

Феранте неплохо знал русский язык, т. к. несколько лет учился в МГУ, а его жена Галя была из России. Она встретила нас на машине, Гаэтано помог мне взять мой чемодан. Я вез в нем физическую литературу на русском языке и пачку пленок - прозрачек, на которых были выписаны основные формулы для моих лекций. Я попытался сверить номер моего билета с номером бирки на чемодане (чемодан был новый, его купила в Москве моя жена специально для поездки и Италию), но Гаэтано сказал, что к ним в Палермо советские люди практически не приезжают и я единственный пассажир из России.

Я указал ему на мой чемодан, он ухватил его и, согнувшись под его тяжестью, потащил в машину. Мы проезжали через Палермо, и я увидел красивый, типично южный город, чем-то напоминавший мне Сочи. Мы поднялись в номер гостиницы, и профессор передал мне пакет с деньгами (свыше миллиона лир, один рубль соответствовал примерно 4 тыс. лир). Он сказал мне: «Эти деньги вам на чай, а стоимость номера в гостинице — 250 тыс. лир в сутки». Хотя я и не очень силен в математике, но тут же сообразил, что без добавочной валюты, которой у меня не было, в этой гостинице мне не жить. Я попросил профессора устроить меня в более скромное жилище, например, в студенческом общежитии, чтобы комната была тихой и выходила в сад или парк. Я объяснил ему, что шумные улицы Палермо мешают мне сосредоточиться при подготовке к лекции, а этот отель не подходит. Профессор ответил, что до меня у них гостил профессор из Буэнос-Айреса и ему этот отель тоже не понравился, т. к. он слишком дешевый, а ему хотелось бы жить в более шикарном отеле. Мы улыбнулись друг другу, он пожелал мне спокойной ночи и обещал удовлетворить мою просьбу. Когда профессор с женой ушли, я достал ключ из кошелька, открыл чемодан и был крайне удивлен, увидев в нем несессер. Я подумал, что это моя дочь Лариса в последний момент подложила мне его в чемодан. Но каково же было мое удивление, когда в следующем слое вещей я увидел женские трусики и бюстгальтер. Увы, ни моих книг, ни моих конспектов в чемодане не было, а были аккуратно сложенные достаточно тяжелые незнакомые мне вещи (возможно, скульптуры, возможно кухонный комбайн: я, естественно, пакеты не раскрывал). Я понял, что это не мой чемодан, хотя мои ключи к нему подходили, и внешне он ничем не отличался от моего. Я позвонил профессору домой и с трепетом сообщил ему, что мы привезли из аэропорта не мой чемодан, а чей-то другой. Гаэтано ответил, что завтра утром за мной заедет его жена и отравится в аэропорт, чтобы разобраться в ситуации. Действительно, на следующий день в аэропорту меня ждал мой чемодан, а чужой оказался собственностью жены одного из работников итальянского посольства, которая купила его тоже в Москве, а ключи подходили в обоих случаях. Я переехал в спокойную недорогую комнату, и начались мои будни с Палермо.

Я познакомился с сотрудниками профессора; фамилии многих из них мне были известны по многочисленным публикациям, в которых они ссылались на мои работы и книги, либо на работы с моими сотрудниками. Мы быстро установили теплые отношения, а мой английский их вполне устраивал.

После обеда я проводил консультации из расчета не более одного человека в день. Эго были не только консультации, но и просто обсуждения актуальных проблем науки в нашей области. Речь в основном шла о процессах столкновения атомов и молекул в сильном электромагнитном поле.

Ежедневно в обеденный перерыв за мной заезжал профессор, и мы ехали к нему домой на обед. Он занимал большую, кажется, пятикомнатную квартиру в новом многоэтажном доме с огромным балконом. В этом же доме, с другой стороны, жил его сотрудник, у которого балкон был еще больше. Эти огромные балконы занимали площадь большой баскетбольной площадки, на них можно было играть в теннис и просто прогуливаться как по широкой улице. Жена профессора угощала меня пиццей, каким-то удивительно нежным вином и огромными гроздями крупного белого винограда, напоминавшего мне наши «дамские пальчики». Дело было в середине декабря, но обилие фруктов и овощей не уменьшалось.

Профессор объяснил мне, что уровень жизни в Италии очень высокий, по его словам, даже выше, чем в Англии. Большинство продуктов привозные, в том числе из Африки. Мои поездки на машине с профессором, особенно в первые дни, приводили меня в шок. Никакие правила уличного движения в Палермо не соблюдались, и полицейские на мотоциклах могли внезапно заехать на тротуар или вдруг возникнуть прямо под колесами автомашины. Соблюдение правил дорожных знаков является редкостью. Удивительно, что при этом число аварий не столь высокое, а сам профессор в хорошем настроении мурлыкал себе песенки и рулил машиной как заправский шофер. Ежедневно мы проезжали мимо мрачного здания, где проходил суд над главарями сицилийской мафии. У входа в здание суда дежурили карабинеры в беретах с автоматами, стоя на борту бронемашины. В момент моего посещения коммунистическая партия Италии уже теряла свой авторитет, и там все большее место занимали партии, негласно связанные с мафией. В выходные дни мы с профессором, его женой и сыном Сережей пересекали Сицилию от моря и до моря, и я наблюдал, как на каменистом грунте пробивалась с трудом зелень, и отары овец с колокольчиками медленно пересекали наш путь. Особенно мне запомнились остатки древних каменных театров, относящиеся еще к временам Римской империи, и удивительные пляжи на берегу Средиземного моря; правда, тогда, в декабре, уже никто не купался.

26 декабря — Рождество, и я договорился, что на день раньше уеду из Палермо в Рим, чтобы побывать в этот момент в городе. Перед моим отъездом в мэрии Палермо был организован вечер общества советско-итальянской дружбы, на который я был приглашен. На сцене пели русские песни двое юношей, одного из которых звали Ленин, а другого — Сталин. Я с глубокой радостью услышал родные мне песни, в том числе и мою любимую «Спят туманы темные» Никиты Богословского. Ребята старались, но очень фальшивили. Я не удержался, встал и начал им подпевать, естественно, правильно. Реакция зала была неожиданной для меня. Все стали бурно аплодировать мне и кричать нараспев: «Очи черные, очи черные». Экспансивные итальянки стали тянуть меня за рубашку и даже щипать. Я сказал, что не знаю этой песни, и лишь чуть позже понял, в чем было дело.

Мэр Палермо передал через меня приглашение шести молодым сотрудникам нашей академии посетить город. Эту его просьбу и соответствующую бумагу я передал нашему президенту Академии наук Александру Александровичу Жученко. Однако по его лицу я понял, что он почему-то мною недоволен, и дальнейшую судьбу бумаги я не знаю.

Обратно я возвращался в Рим на поезде. Меня пришла провожать группа сотрудников. Особенно мне запомнился переезд на большом пароме через Месинский пролив, разделяющий Сицилию и материк. На паром сразу могли войти 4 состава; часа в 3 ночи я вышел из купе и поднялся на палубу. Большинство пассажиров спали, а моим глазам открылась чудесная картина: весь берег материка был в огнях. Паром медленно, наискосок, рассекая темную воду, двигался в сторону берега.

В Риме я снял комнату на 3 этаже небольшого отеля, стоимостью 26 тыс. лир за сутки. В отеле и в городе висели портреты Михаила Горбачева и консьержка, захлебываясь от восторга, путая итальянские и английские слова, восторженно говорила о Горбачеве.

Кроме всего, в Риме я предполагал встретиться с одним биофизиком, который дозвонился ко мне в Палермо. Он просил о встрече со мной в дни, когда я буду в Риме. Для этой цели он специально приехал из Пизы, и мы договорились встретиться у здания университета.

Я знал, что университет находится на площади Альдо Моро, даже у нас в Союзе имя этого человека было широко известно. Каково же было мое удивление, когда у двух полицейских, сбегающих по лестнице нашего отеля за каким-то бандитом, не было не только представления об Альдо Моро, но и о том, что в Риме имеется такая площадь. Правда, офицер сделал мне замечание, что он при исполнении служебных обязанностей и не имеет времени смотреть со мною карту города. Хорошо, что он не понимал русский, т. к. у меня последовали известная идиома, перевод которой он не нашел бы ни в одном словаре.

После нашей встречи я был свободен и попросил хозяйку отеля объяснить мне, как ознакомиться с Римом. Она указала адрес ближайшего огромного американского отеля, из которого отправлялись по городу группы туристов. Я присоединился к одной из групп, заплатив за экскурсию 40 тыс. лир. Американцы галдели на родном языке и гид, естественно, быстро и уверенно говорил тоже на английском. Мы подъехали к Колизею и увидели всемирно известные колонны и арки старого Рима, а также сам Колизей. Мальчишки возле Колизея продавали ленты со слайдами за 15-20 тыс. лир.

Я стал торговаться, и мальчишка уверенно спросил меня «Полек?» Я ответил, что из России. Он сказал мне: «Я молодой, мене нет денег. Но ты ведь старый, а у тебя денег тоже нет. Почему?»

Это был мудрый вопрос. Мои денежные ресурсы были столь скудны, что дальнейший осмотр Рима я проводил без экскурсий, а только пользуясь картой. Рим поразил меня. Впрочем, Рим поражал, поражает и будет поражать всех, кто в нем побывает. Это город-музей, где буквально на каждом квартале стоят старинные дворцы удивительной красоты с мраморными скульптурами во дворах, с широкими мраморными лестницами. Большинство домов относятся к 14­16 векам, но в них сегодня живут современные римляне и современная цивилизация только снится им в этих домах- дворцах.

26 декабря, заплатив 700 лир, я поехал на метро и по карте добрался до площади Святого Петра. Дворец Петра примыкает к Ватикану. В 12 часов дня должен был выступать Папа римский. Площадь постепенно заполнялась народом, били барабаны, рвались хлопушки. Я очутился рядом с группой итальянских моряков, говорящих по-английски. Они-то и переводили мне речь Папы римского. Я экономил средства, понимая, что на билет может быть доплата, и сидел на колбасе и хлебе.

В Италии все всё продают, но почти никто ничего не покупает. Вечером в отеле меня стала беспокоить печень, и я вышел в ночной Рим купить себе что-нибудь свежее, например, яблоко. Я решительно вошел в ночное бистро. Хозяин и несколько испуганных помощников монгольского типа уставились на меня, ожидая, наверное, что я вытащу автомат и их перестреляю. Я сказал на английском: «Одно яблоко, пожалуйста». Хозяин удивился и дрожащей рукой взвесил мне одно яблоко. Я повернулся и важно ушел в ночь.

Я должен был еще закончить расчет по совместной работе с профессором Феранте. На следующий день, в 9 утра я был уже на почте. В час дня улетал самолет в Москву. Я уезжал автобусом с вокзала, т. к. там хранился мой чемодан. Приблизительно в 10.30 мы начали медленно двигаться по Риму к аэропорту Фьюмичино. Автобус постоянно останавливался, и, казалось, городу нет конца. Только без десяти час мы доехали до аэропорта. Я ринулся к таможенному досмотру. Благо я сразу же нашел нужный гейт, т. к. изучил на прямой дороге этот аэропорт.

Передо мной, спиной ко мне стояла неподвижная длинная фигура и не двигалась с места. Я страшно нервничал, т. к. стрелки часов показывали 13.00. Когда человек повернулся ко мне лицом, я увидел известного советского кинорежиссера и актера Никиту Михалкова. Он спокойно сказал мне: «Не нервничайте, это время не для отлета, а для нас, пассажиров, успеем». Уже в самолете я понял, почему на приеме в Палермо от меня требовали песню «Очи черные». Никита Сергеевич подарил мне эмблему фильма «Очи черные», который он снимал в Италии. Он был поражен, узнав, что я самостоятельно проживал в Риме, и объяснил, что в тот период они себе такую роскошь позволить не могли. Замечу, что доплату за чемодан в Риме у меня не взяли, но вот в Москве, когда я приехал во Внуково, доплату потребовали. Наутро в Кишиневе должна была состояться защита диссертации моей аспирантки, и я спешил.

Таксист, который вез меня во Внуково, забрал последнюю десятку, и я остался без копейки денег. Я сказал, что у меня нет денег на доплату, а посадка на самолет уже кончалась. Однако какой-то сердобольный человек заплатил за меня 3 рубля, а я с благодарностью высыпал ему в руку те лиры, которые были у меня в кошельке. На защиту я прибыл вовремя.

ФРАНЦИЯ

Как я уже писал, 1990 г. был для меня особенно трудным. От тяжелых операций скончалась в Москве, в 4-й городской больнице моя любимая дочь Ларисочка.

Лариса Викторовна Логинова (Коварская)

04.04.1958 -14.04.1990

Лариса по любви вышла замуж за московского врача и после недолгой работы в Кишиневе в должности детского невропатолога переехала с мужем в Москву, а в мае 1988г. родила девочку, Ингочку. Видимо, рожать ей было непоказано, т. к. у нее была язва. Осенью 1989 г. ей сделали резекцию желудка. Несмотря на то, что в 4-й городской больнице находилась кафедра хирургии 2-го медицинского института, видимо, во время резекции была задета поджелудочная железа. Ей делали операцию за операцией длительностью 6-7 часов каждая. После 10-й операции не осталось надежды на ее спасение.

Как я писал, я перенес инфаркт и совершенно разбитый, весной 1990 г. вернулся с женой в Кишинев, опустошенный и надломленный.

Осенью этого же года в Париже проходила международная конференция по многофотонным процессам, и я еще в Москве с большим опозданием послал заявку на участие в ней. Хотя я и опоздал с заявкой, руководители конференции приняли мой доклад, правда, в качестве стендового, и нужно было решить вопрос о поездке.

Я должен отдать должное директору моего института — академику Бологе Мирче Кирилловичу, которого я всегда уважал за его талант руководителя, высокую интеллигентность и человечность. Он пригласил меня в кабинет и сказал: «Виктор Анатольевич, поезжайте на конференцию в Париж, немного развеетесь и забудетесь. Деньги я постараюсь достать для вас». Мирча Кириллович сдержал свое слово и я отправился в Париж.

В аэропорту им. Шарля де Голля нас встречал профессор Агостини, советских участников повезли в центр Парижа в ресторан Макдональдса, а по дороге мы рассматривали из окон автобуса этот удивительный и легендарный город.

Мы поселились в общежитиях городского Университета, и в тот же день я узнал, что французская сторона взяла на себя все расходы по моему пребыванию в Париже. Я стал богатым человеком, но, забегая вперед, скажу, что привез обратно в кассу института больше половины выделенной мне суммы, т. к. не мог отчитаться документально по сделанным расходам.

Руководители конференции, профессора Манюс и Манфре, были моими старинными знакомыми, и я подарил им пластинки с записями русских песен в исполнении И. С. Козловского. Среди участников нашей делегации были такие известные ученые, как Федор Васильевич Бункин, Николай Борисович Делоне, Михаил Владимирович Федоров и др. В делегацию входили также тбилисский физик, мой большой друг, Марк Перельман, московский профессор Зарецкий, эстонский физик Каруле и многие другие.

Я уже упоминал, что участники конференции стоя приветствовали участие в ней Николая Делоне как человека, экспериментально открывшего явление многофотонной ионизации. Среди участников были известные западные физики — профессор Эберли из США, профессор Гаврила из Амстердама (ранее работавший в Румынии), профессор Ламброполус и многие другие известные физики.

Мы тепло поздоровались с парижским профессором Гонтье из Университета. Наше 20-летнее знакомство началось еще в Праге. Я как-то передал профессору Гонтье раньше небольшие сувениры и оттиски своих работ, так что не удивился, когда он пригласил меня принять участие в экскурсии по городу Парижу. К сожалению, я не сумел воспользоваться его любезностью, т. к. вел активную дискуссию в этот момент с профессором Аник Гутси-Сузор.

Все заседания были захватывающе интересны, только в обеденный перерыв, отправляясь в летний ресторан-столовую на трапезу, мы успевали взглянуть на окружающие нас дома и город. Рядом с университетом находился один из известнейших парков Парижа, и мне удалось побывать в нем буквально полчаса. Я понимал, что нахожусь в Париже и что нужно все-таки посмотреть город.

В один из дней я сел в метро и приехал на станцию, выходящую на ул. Сан-Мишель. Рядом был Нотр-Дам, и я не отказал себе в удовольствии побывать в этом святом для каждого гражданина мира месте.

С высоты смотровой площадки я разглядывал Париж, который запомнился мне гипсовым городом в голубом окаймлении нежных облаков. Фантазия моя взыгралась, и мне показалось, что дома, как стаи лебедей, плывут по голубой воде. Все остальные виды Нотр-Дама вполне соответствовали описанию собора Парижской Богоматери у классиков французской литературы.

Я зашел на улочку Рью-Ле-Кушет и перекусил аппетитной булочкой с лососиной. Эта улочка поразила меня обилием маленьких ресторанчиков. Именно сюда я потом пришел вечером и любовался вечерним Парижем, веселой и пестрой толпой парижан, отдыхающих в уютных креслах возле маленьких круглых столиков, залитых огнями многочисленных реклам.

Я решил посетить Лувр и двинулся вдоль берега Сены. Я не в силах перечислить дворцы, смотрящие своими окнами в сторону Сены. Это, наверное, нужно увидеть своими глазами. Кассовый зал Лувра был заполнен тысячной толпой туристов, одетых в модные и легкие платья и костюмы, с фото и киноаппаратами. Я понял, что стоять в этой очереди к кассам бессмысленно, подошел поближе к самим кассам и вдруг увидел на стене автомат. На нем по-английски было написано, что достаточно бросить монету, и вы получите билет для входа в Лувр. Я решительно достал свой кошелек и бросил монетку, считая, что она погибнет, и это будет мой вклад в развитие французской столицы. Но неожиданно в «животе» аппарата что-то заурчало, загорелась лампочка, и выпрыгнул аккуратненький билет. Нужно было видеть удивление на лицах туристов из очереди, уже через мгновение они все бросились к автомату, толкая друг друга. Я ликовал и направился в зал, где попал в очередь граждан, двигающихся в сторону картины Леонардо да Винчи «Джоконда». Собственно, побывать в Лувре и не увидеть этой картины, было бы просто бессмысленно. Толпа медленно перемещалась, и приблизительно через 40 минут мы достигли этого мирового шедевра. Картина находилась в стеклянном футляре, огороженном веревочным барьером и, рассмотрев еще раз Джоконду, я убедился, что ее взгляд стоит любых усилий, чтобы с ним пересечься. Естественно, я побывал еще в ближайших залах Лувра, но нужно было возвращаться на вечернее заседание нашей конференции. Мне запомнилась улица, где приблизительно на протяжении полукилометра были выставлены из ближайших домов витрины из цветов, клетки с попугайчиками, морскими крысами и просто снопы цветов. Я двигался по этому цветочному коридору, пораженный огромным человеческим счастьем и добром хозяев этих парижских картин. Особое впечатление на меня, да и, думаю, на любого гостя Парижа, производят Елисейские поля, знаменитая Арка, Эйфелева башня и «Марсово поле», составляющие единый и неповторимый ансамбль этого удивительного города. Вечерами мы группой выходили в вечерний Париж, который был, кстати, не очень освещенный, кроме некоторых улиц, и наблюдали, как по ночной Сене движутся гирлянды зеленых огней, которыми украшены прогулочные пароходики, движущиеся от станции к станции. Здесь я хотел бы вспомнить слова Владимира Маяковского: «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такою города — Москва».

Небольшой запас денег, образовавшийся у меня, позволил мне посетить знаменитый холм, где парижские художники могли нарисовать ваш портрет приблизительно за 300 франков. Я дал согласие, и один художник, потратив приблизительно полчаса, изобразил меня. Я всматривался в незнакомого и странного мужчину, которого он изобразил на своем листе, и не видел никакого сходства со мной. Присутствующие зеваки, однако, объяснили мне, что я такой, каким увидел меня этот художник, а не такой, каким я себя вижу в зеркале. Ничего не понимая, я отдал ему 300 франков, а этот портрет и по сей день в виде рулона пылится у меня на полке. Заключительный банкет по случаю нашей конференции проходил в Версале в знаменитом Версальском дворце-резиденции Людовиков. Особенно впечатлял Версальский парк каскадами, спускающимися к озеру. Сам дворец имел бесчисленную анфиладу комнат и от знакомства с ними просто начинала болеть голова. Перед дворцом высилась фигура Людовика XIV. Не обошлось без приключений и при моем отъезде из Парижа. Я положил свои вещи на общую тележку нашей группы и, сделав шаг в сторону, решил выпить стакан джуса. Когда же я обернулся, ни группы, ни тележки я нигде не увидел. Билет, правда, был со мной, но аэропорт Шарля де Голля огромен, и я буквально сбился с ног, разыскивая нужный гейт. Мне повезло. Меня окликнул один профессор биологического профиля из нашей Академии наук, который тоже возвращался этим рейсом в Кишинев. Он неплохо знал французский, и мы без приключений попали в посадочный зал. Ребята же из моей группы очень волновались, они расставили посты на трех эскалаторах, чтобы найти меня и помочь мне. Они шутили: «А мы уже думали, что вы сбежали в Париж». Когда я вернулся в Кишинев, мой директор М. К Болога сказал: «Виктор Анатольевич, за неделю Париж полностью преобразил Вас, Вы посвежели, я рад за Вас». На что я ему ответил: «Почаще посылайте меня в Париж, дорогой Мирча Кириллович».

ГЕРМАНИЯ

Я побывал еще на нескольких европейских конференциях, но из них мне бы хотелось отметить конференцию по лазерам, в которой я участвовал в начале 80-х годов в г. Лейпциге.

Конечно, я ездил не на все конференции, на которые имел приглашения. Приведу только в качестве примера рочестерскую конференцию в Соединенных Штатах, на которую с часовым докладом по предложению Николая Борисовича Делоне я был приглашен официально оргкомитетом. Меня явно не пустили на эту конференцию, поскольку, когда я пришел в кабинет к врачу Лечсанупра^[10] за справкой о состоянии здоровья, он с порога заявил мне: «Вам поездка в США не показана как больному диабетом». Я не находился на инсулиновом лечении. Кто позвонил ему о моей возможной поездке в США, нетрудно было догадаться.

В Германии в г. Лейпциге проходила довольно широкая конференция по лазерам, и у меня был устный доклад. Поездка мне запомнилась не только по интересным, многочисленным научным сообщениям, но и по знакомству с бытом немецкого народа. Я — мальчик войны, и образ немца-врага глубоко запал мне в душу. Лейпциг вечерами, когда оканчивались наши заседания, был погружен в темноту и только четырехметровые фигуры Адама и Евы, составленные из горящих лампочек, обращали на себя внимание малочисленных прохожих. Особенно привлекало всех, что трусики у них периодически спадали, сначала с одной фигуры, а затем с другой. Мне запомнились обеды на открытом воздухе, когда на небольшой площади в центре Лейпцига в нескольких будочках вы могли получить тарелку супа в одной, либо жареное мясо с гарниром, в другой. Обедали стоя возле высоких круглых столиков без стульев. Все было демократично, вкусно и я вспомнил, что эта традиция немцев поддерживалась даже в годы фашизма. Затем мы поехали в Дрезден, и я ознакомился со знаменитой Дрезденской галереей. Картина Мадонны с ребенком, которая висела прямо перед входной дверью в галерее, давно стала классической, она и поныне перед моими глазами. Знакомство с картинами галереи было просто наслаждением, а богатство Курдфюрских князей поражало воображение своим великолепием. Известно, что Дрезден был стерт с лица земли в одну ночь союзной авиацией, но в центре города сохранился квартал, где ничего не восстанавливалось, и все было как в ту трагическую ночь, унесшую 35 тыс. жизней жителей этого города. Я перешел Эльбу по большому мосту. Мимо меня проходили молодые немки, каждая из которых вела по нескольку детей. Я бродил среди маленьких домиков с уютными садиками, расположившимися на этой стороне Эльбы. Пожилые люди снимались уборкой сада либо складывали дрова и уголь в свои сарайчики. Была мирная, спокойная и дружеская обстановка. Я беседовал с некоторыми из них, вспоминая школьные выражения из немецкого языка, и говорил им, что я из России. Я не чувствовал и тени вражды с их стороны, и эти встречи убедили меня, что народы не враждуют, а враждуют только отпетые мерзавцы, карьеристы и прочие немногочисленные слои населения. Позже, через несколько лет, я посетил Росток и ездил в железнодорожных вагонах каждое утро на заседание моей конференции с морскими офицерами и просто моряками, которые толпой вваливались в Ростоке в вагоны Бангоффа, оживленно жестикулировали и галдели, как те немцы, которых показывали в фильмах о войне. Но никакого чувства неприязни к ним я не испытывал.

БИОФИЗИКА — ЛЮБОВЬ МОЯ

С ранней юности, а может даже с детства, меня как магнит притягивала загадка жизни. Еще в начальных классах цитата из учебника, в которой говорилось, что простейшая хламидомонада сложнее самой сложной машины, глубоко вошла в меня, и всю свою сознательную жизнь я многократно пытался разгадать загадку жизни. Это было как болезнь, и я готов был часами читать и слушать различные гипотезы о происхождении жизни.

Этому во многом способствовало то, что я родился в семье биологов, и когда вечерами у моего отца бывали коллеги или его ученики, я молча вслушивался в ласкающие мой слух слова — онтогенез, филогенез, а позже стало мелькать слово ДНК.

Уже в школе закон Мюллера-Гекеля о том, что онтогенез, т. е. развитие данной особи, повторяет филогенез, т. е. исторические формы развития живой материи, - я воспринимал не просто как учебный материал, а как глубоко личное и важное для меня Божье откровение.

Уже тогда, в 10-м классе, проблема митогенетических лучей мне казалась загадкой, на раскрытие которой не жалко потратить всю жизнь. Я, однако, понимал, что только через физику, химию и биохимию, через дебри математики я смогу продуктивно и плодотворно работать над проблемой возникновения жизни.

Теологическая модель мною отвергалась, т. к. вся окружающая обстановка советской действительности формировала во мне взгляды материалиста и атеиста.

Только теперь, уже на склоне моих лет я потихоньку включаю в свои представления что-то нематериальное и скорее «Б-га Спинозы», как любил говорить Альберт Эйнштейн, чем иные модные представление о Б-ге из космоса или других неприемлемых для меня моделей.

Удивительно, что мой путь к проблемам биофизики был таким длинным и окольным, и я на долгие годы погружался в мир физики и квантовой механики в надежде, что когда-то наступит то время, когда я свой опыт, богатство знаний в этой области применю к любимой проблеме-загадке жизни.

Не могу забыть, что когда я уже в довольно зрелом возрасте приехал в г. Пущино, на р. Оке, и увидел здание Института биофизики то, как маленький мальчик был настолько взволнован, что сказал себе сам словами моего любимого литературного героя Остапа Бендера: «Наконец, сбылась мечта идиота».

Свою первую профессиональную работу в области биофизики я осуществил в середине 60-х годов. Я много думал тогда над проблемой гетерозиса. Проблема состояла в том, что само- опыленные линии кукурузы при скрещивании иногда давали растения с высокой гибридной мощностью. Поскольку линии при самоопылении в течение 5-10-ти лет оставались низкорослыми, малоурожайными, было удивительно, почему некоторые из них при скрещивании друг с другом давали мощные, высокие растения с прекрасными початками. Почему-то это явление, называемое гетерозисом, не сохранялось в поколениях и быстро угасало в течение года или двух.

Роскошь размышлений об этой задаче выпадала обычно на летние месяцы, когда я свободный от физических расчетов отдыхал под Кишиневом с женой и маленькими детьми в сельском домике, расположенном внутри огромного цветника и окруженного тенистыми деревьями, среди полей учебно­опытного хозяйства, где ставил свои опыты мой отец.

Я пытался придумать модель биологического резонанса. Моей настольной книгой была известная книга Эрвина Шредингера «Что такое жизнь с точки зрения физики».

Не могу не упомянуть, что несколько ранее я пытался разгадать загадку аллопатии, т. е. действие живого на живое. Я был знаком с известным вопросом, заданным еще Чарльзом Дарвином: «Почему слоны, проживающие в Австралии, вдруг перестали размножаться, когда в далекой Африке произошел массовый падеж слонов?».

Небольшой, сухой старичок по фамилии Боговский, которого отец взял к себе на кафедру в качестве смотрителя за дарвиновским кабинетом, имел много ясных и удивительных мыслей по этому поводу. Он замачивал почки немутовчатой сирени в кашице из почек мутовчатой сирени и получал почему-то из этих почек мутовчатые почки. На кафедре относились к нему доброжелательно, но с усмешкой и о всяких новшествах говорили: «Это боговщина». Я не избежал его влияния и пытался экспериментально проращивать зерна в тяжелых свинцовых контейнерах, которые не пропускали бы гипотетические лучи, связывающие зерна с окружающим миром. Эксперимент был не строгий, и каких-либо определенных выводов из него я не смог сделать.

В 1965 г. я взял дипломника по физике из Кишиневского университета Эдуарда Казанцева и пытался увлечь его проблемами биофизики. По моему предложению мы стали изучать фотоиндуцированные сигналы электронного парамагнитного резонанса (ЭПР) в семенах кукурузы. Я пытался по длине волны электромагнитного излучения, возбуждающего долгоживущие сигналы ЭПР, различить линии кукурузы Zea Mays. Американский бизнесмен Гарст, приезжавший в СССР к Н.С. Хрущеву и продавший ему большое количество гибридной кукурузы, побывал в гостях и в Кишиневе у моего отца. Он подарил отцу огромную коллекцию, состоящую из 20 тыс. линий, но какие чары из них давали явление сверхгетерозиса, оставалось загадкой за семью печатями. Я пытался найти решение задачи по порогу возбуждения фотоиндуцированных сигналов ЭПР. Работой заинтересовался мой отец и предложил сравнивать пороги не отдельных линий, а отдельных филогенетических различаемых форм кукурузы. И какова же была наша общая радость, когда такая корреляция была экспериментально обнаружена. Мы напечатали все вместе статью в журнале «Доклады Академии наук СССР», которая вызвала огромный интерес. Скажу только, что Эдуард Казанцев успешно защитил в Москве кандидатскую диссертацию, и эти результаты несколько десятилетий спустя вызвали огромный интерес, когда он защищал свою докторскую диссертацию.

Этот эффект я обосновал, опираясь на идеи Шредингера, и именно эта статья, начиная с 80-х годов, служила базой для экспериментальных работ по фотообработке кормов растительного происхождения, которые я проводил совместно с моим старшим братом Валентином, работающим в Институте биологии нашей академии.

Традиционно вопросами биофизики в моей лаборатории занимались 1-2 человека. Значительное продвижение по биофизической тематике произошло в начале 80-х годов, когда 2 лучших моих сотрудника, Наум Перельман и Илья Авербух, подключились к этой тематике. В те годы меня интересовала проблема ферментативного катализа, и я пытался построить вначале вместе с моими учениками Изей Чайковским и Евгением Поповым теорию таких процессов. Подключение к тематике Наума и Ильи значительно ускорило решение проблемы. Мы использовали с ними так называемые синергетические идеи, восходящие к работам западных ученых Хакена и Пригожина. Термин синергетика был предложен Хакеным для объяснения коллективных «кооперативных» процессов в различных, в том числе и химических, системах. Хакен выпустил целую серию книг по синергетике. На Западе ежегодно проходило множество конференций по синергетике. На первом всесоюзном съезде по биофизике был представлен нами доклад, а несколько позже, объединившись с зав. кафедрой биофизики Московского университета профессором Львом Александровичем Блюменфельдом, мы опубликовали в 1986 году в известном западном журнале «Биофизика, Биокеместри Акта» (ББА) большую статью по многофононной модели ферментативного катализа.

Я принял в аспирантуру Аурику Профир, и вместе с ней мы опубликовали серию статей в журналах «Биофизика», «Молекулярная биология», «Доклады АН СССР» по триггерным моделям и автоколебаниям в биологических системах на основе синергетических подходов. Летом 1997 г. она блестяще защитила свою диссертацию по этой тематике.

Я хотел бы более подробно остановиться на моих работах по биофизике последних лет, в которых тесно переплелись новейшие идеи в области физики многофотонных процессов с идеями и результатами по молекулярной биологии. Но прежде всего я расскажу о большом цикле исследований по синергетике, выполненных мною совместно с моими сотрудниками и с И. Ш. Авербухом и Н. Ф. Перельманом. Мы исследовали явления оптической памяти, так называемую оптическую бистабильность для электронных схем, включающих нелинейный элемент в виде стеклянной ампулы, наполненной атомарным газом. Это явление мы связывали с динамическим эффектом Штарка и многофотонными резонансами, возникающими при воздействии импульсов лазерного излучения на атомарный газ. На Западе к этому времени было выполнено много других работ по оптической бистабильности, но наш подход был целиком оригинальным и отражен был позже в солидной монографии Гиббса «Оптическая бистабильность», изданной за рубежом и переведенной на русский язык. Мы впервые ввели представление о колебательной бистабильности, а также рассмотрели явление автоколебаний.

Весь этот обширный материал был включен нами в нашу монографию (В. А. Коварский, Н. Ф. Перельман и И.Ш. Авербух «Многоквантовые процессы»), которую мы подготовили для издания в Москве в Энергоатомиздате. К сожалению, книга в 2 раза превысила отведенный нам объем и вышла из печати в 1985 г. в Москве. По существу, только первая часть этого обширного исследования посвящена различным, в том числе квазиклассическим, методам расчета многофотонных и многофононных процессов. Книга имела большой успех и быстро разошлась, а вот вторую часть книги по оптической бистабильности и ее следствиям мы так и не опубликовали (естественно, наши многочисленные публикации в журналах «Физика Летерс», «Письма в ЖЭТФ», «ЖЭТФ» содержат весь основной материал).

Начиная с 1990 г. меня заинтересовала проблема сжатых состояний квантового осциллятора, и весь мой интерес переключился на проблемы сжатых состояний. Мои основные сотрудники, И. Ш. Авербух и Н. Ф. Перельман, уехали из страны, первый — в Израиль, второй — в США, и мне пришлось работать самому; несколько позже к этой тематике подключился мой ученик Александр Белоусов, а также новый молодой сотрудник Олег Препелица.

Одновременно я продолжал тематику по теории генерации высших оптических гармоник. Это замечательное явление было открыто группой французских исследователей, среди которых особенно замета госпожа Хуилер. В 90-е годы началась просто эпидемия экспериментальных и теоретических исследований в этой области. Всех привлекала возможность превращения фотона инфракрасного диапазона (для неодимового лазера фотона с энергией 1 эВ) в когерентное мягкое рентгеновское излучение, соответствующее 130-й гармоники, т. е. кванту с энергией 130 эВ. Я попытался развить теорию таких процессов и опубликовал несколько статей в журналах «ЖЭТФ» и «Лазер физикс» (США). Но здесь, в этом разделе, я ясно хочу отметить приложение новых физических идей к проблемам биофизики.

Вместе с моим сотрудником Борисом Филипом, при участии моего сына Евгения, мы опубликовали в 1996 г. в голландском журнале «Физикс Летерс» статью, в которой были приведены экспериментальные^[11] и теоретические доказательства образования жесткого ультрафиолетового излучения молекулами глобулярного белка, имеющего гигантские дипольные моменты около тысячи дебай. Использовался биологический штамм (микроорганизм), дефектный по системе репарации, восстанавливающей структуру молекул ДНК микроорганизма, у которой возникали (под действием ультрафиолета) тиминовые димеры. Таким образом, если бы видимое излучение гигаватного лазера, попадающего в клетку, преобразовывалось в ультрафиолетовое излучение, то, из-за отсутствия системы репарации (восстановительной системы), такая клетка погибла бы. Это и было зафиксировано нами в эксперименте и теоретически объяснено формулами, выведенными в моих более ранних публикациях (видимое лазерное излучение, как известно, прозрачно для клеток, и только его нелинейное преобразование в высшие гармоники способно начать поглощаться клеткой).

Переходным мостиком от физических проблем, изучаемых мною в последние годы, к проблемам молекулярном биологии, послужила моя статья, напечатанная в журнале «Техническая физика» о возможности создания когерентных и сжатых состояний колебаний в молекулах при их столкновении с быстрыми протонами.

На биологических мембранах разность потенциалов позволяет получать электрические поля с напряженностью до миллиона Вольт /см. Протоны, разгоняясь в таком электрическом поле, способны возбуждать волновые пакеты у белковых молекул, состоящих из низкочастотных молекулярных колебаний. Эти пакеты соответствуют когерентным либо сжатым колебаниям в небольших временных интервалах. За эти времена, однако, они могут успеть провзаимодействовать с электронами молекул и возбудить их достаточно высокое энергетическое состояние. В свою очередь, возбужденная молекула может излучить жесткий фотон. Эта схема позволяет мне надеяться на возможность объяснить природу знаменитого митогенетического излучения, взволновавшего еще в ранние годы мое юное сердце.

Я хорошо помню слова Норберта Винера, написавшего добавление к своей известной книге «Я математик», в котором он объявил, что одной из главных проблем жизни является проблема электромагнитной связи клеток. Сможет ли моя модель как-то ответить на утверждение Норберта Винера, покажет будущее, в которое я пока смотрю с большими надеждами.

Мои встречи с биофизиками

Этот раздел я должен, видимо, начать со встреч с крупнейшим биофизиком нашего времени, автором энциклопедических изданий по биофизике Михаилом Владимировичем Волькенштейном. Я, конечно, знал Михаила Владимировича как выдающегося физика, автора многочисленных книг по физике, в том числе знаменитой монографии «Колебания молекул» (М. В. Волькенштейн, Г. Ельяшевич, Б. И. Степанов). Меня, однако, притягивало к нему то, что он проявлял большой интерес к биофизике.

Михаил Владимирович Волькенштейн

Нужно сказать, что он выполнял роль санитара, очищая биофизику от лженауки и лжеученых. К биофизике тянулись и тянутся не только ученые, но и проходимцы, либо просто малообразованные люди. К сожалению, эта часть деятельности М. В. Волькенштейна не обходилась и без ошибок с его стороны. Так, мне кажется, он недооценивал роль работ профессора А. Г. Гурвича, но зато был прав в своих критических высказываниях по отношению к таким людям, как, например, профессор Инюшин и др.

Еще в 1968 г. я послал Михаилу Владимировичу свою монографию по теории безызлучательных переходов, в которую была включена глава по проблемам молекулярной генетики. Я также развивал там некоторые взгляды на роль энтропии в биологических процессах.

Михаил Владимирович откликнулся и, как мне показалось, поддержал меня. Только много лет спустя я приехал в Москву и докладывал на его семинаре наши работы по теории ферментативного катализа. На семинаре присутствовал профессор Либерман, который засыпал меня вопросами, так что, в конце концов, Михаил Владимирович в шутливой форме сказал ему, что отправит его в коридор, если он будет мешать докладчику излагать свои расчеты.

В Кишиневе на конференции по синергетике, которую я организовал как председатель Совета по биофизике Академии наук Молдовы, Михаил Владимирович с места сделал замечание в адрес моей модели горячих колебаний. Он приехал в Кишинев с верной спутницей жизни, своей женой, был очень дружелюбен и тепло отнесся к работам нашей лаборатории.

Я встречался с Михаилом Владимировичем также в Пущино, на р. Оке, в Институте биофизики и в других местах и жадно расспрашивал его мнение о тех или иных биофизических процессах.

Помню, что, когда я рассказал ему о природе температурного максимума скорости ферментативного катализа для обратимых реакций, он очень просил меня написать ему и дать подробную ссылку на этот наш результат. К сожалению, я не был на последней его конференции в Пущино и вскоре узнал о его кончине.

Другим замечательным ученым, с которым мне посчастливилось встречаться, был профессор университета из города Упсала (Швеция) Пер-Олов Лёвдин.

Это крупный физик-теоретик. С его именем связан специальный метод в теории возмущений из квантовой механики, который так и называется «метод Лёвдина». Я широко использовал этот метод в своих работах по некондоновскому приближению в теории безызлучательных переходов. Мне был также известен лёвдиновский механизм точечных мутаций, о котором я писал в упомянутой выше моей монографии 1968 г.

Впервые я увидел профессора Лёвдина на международной конференции по биофизике в Киеве в конце 70-х годов. Он был уже немолод, но прекрасно держался (строго) и даже не уступал молодым в дегустации украинских вин. Второй раз я был приглашен им на международную конференцию по биофизике в Упсальский университет. Эта конференция была организована в связи с юбилеем профессора Лёвдина.

Профессор Лёвдин является членом Нобелевского комитета, редактором международного журнала по квантовой химии, издаваемого во Флориде. Сам же он ежегодно организует во Флориде известный Санибельский симпозиум. И хотя я ежегодно получаю приглашение на этот симпозиум, поехать на него мне не удалось. Нет валюты.

Поражало, как на конференции в Упсале профессор Лёвдин с тетрадью просиживал с утра до вечера возле докладчиков и тщательно записывал в нее необходимую информацию. Я был на грандиозном банкете, когда столы были расставлены на нескольких этажах университета, а профессор и его жена обходили столики и находили теплые слова в каждом случае для сидящих за ними участников конференции. Мне запомнилась замечательная белая сирень, которая цвела у входа в университет. Мои беседы с профессором Лёвдиным были непосредственно у моего стенда, но они мне запомнились на долгие времена.

Мой рассказ был бы неполным, если бы я не рассказал о Дмитрии Сергеевиче Чернавском. Именно Дмитрий Сергеевич стал для меня маяком, который указывает мне путь в бурном море биофизики.

К моменту моего знакомства с Д.С. Чернавским и его женой Ниной Михайловной я уже знал о них как об известных ученых, авторах монографии по фотосинтезу и просто добрых и культурных людях. Моя первая беседа с Дмитрием Сергеевичем была довольно длинная. Он задал мне несколько жестких вопросов по моим расчетам, и я понял, что он не только блестящий биофизик, но и физик-теоретик высокой математической культуры. Его перу принадлежат работы и по биофизике, и по элементарным частицам. Он признанный руководитель биофизиков, работающих в ФИАНе, бесспорный авторитет для многих молодых и опытных биофизиков.

Дмитрий Сергеевич Чернавский

Я широко использовал его подходы в своих работах с Аурикой Профир и получал глубокое наслаждение от бесед и встреч с этим человеком.

Он был моим гостем в Кишиневе, и мы долгие часы бродили с ним среди осенних деревьев вокруг нашего озера и беседовали, беседовали и еще раз беседовали о проблемах молекулярной биологии, происхождении жизни и других волнующих нас темах.

Интересно отметить, что академик Академии естественных наук России Дмитрий Сергеевич Чернавский успешно использовал синергетические модели для описания экономики.

Он вообще широко открыт для новых и не всегда бесспорных идей. Я часто задумывался, хорошо это или плохо, и все-таки всегда решал в пользу слова хорошо.

Ведь даже идеи, не всегда зрелые у таких людей, как мой ученик Эдуард Казанцев, позволяли строить картину мира, а затем постепенно освобождаться от ошибочных моментов.

Дмитрий Сергеевич оппонировал работу моей ученицы Аурики Профир. Хотя я по состоянию здоровья не мог быть на ее защите, от многих людей слышал восторженные отзывы о выступлении Дмитрия Сергеевича, его глубокой, оригинальной и мудрой трактовке проблем биофизики, затронутых в диссертации А. Профир. Мы и сегодня друзья с Дмитрием Сергеевичем, и я горжусь этой дружбой.

И уж совсем коротко я расскажу о встречах с другими московскими биофизиками, сыгравшими и доныне играющими большую роль в моих биофизических исследованиях.

Это, прежде всего Генрих Романович Иваницкий, долгие годы возглавлявший Научный совет по проблемам биофизики Академии наук СССР. Генрих Романович организовал выездную сессию совета по биофизике в Кишиневе.

Его простота, интеллигентность и человечность хорошо известны, и я думаю, что та дискуссия, которая развернулась в прессе по поводу «голубой крови», ничего, кроме несправедливой горести не принесла ее участникам.

Генрих Романович Иваницкий

Рядом с Генрихом Романовичем всегда была бессменный секретарь совета по биофизике Ивета Гуговна Штранкфельд. Милая улыбка Иветы Гуговны, ее оперативность и просто толковость снискали уважение многих и моё особенно. В трудные для меня дни Ивета Гуговна была рядом с моей дочерью в Москве, и разговоры с ней по телефону вот уж свыше 15 лет для меня — отрада и залог хорошего настроения.

Я много раз встречался с профессором Львом Александровичем Блюменфельдом, профессором Юрием Михайловичем Романовским, Андреем Борисовичем Рубиным, академиком В. Гольданским и др. От бесед с каждым из них у меня сохранились самые теплые воспоминания.

Рассказывая о развитии синергетики, я не могу не упомянуть о Юрии Львовиче Климантовиче, профессоре Московского университета, авторе большого числа монографий, большого друга и редактора многих трудов, лауреате Нобелевской премии из Брюсселя Илье Романовиче Пригожине.

Профессор Климантович воспитал большую школу специалистов по статистической физике и синергетике; среди них, например, известный немецкий ученый Эбелинг.

Я часто встречался с Юрием Львовичем в МГУ, и как-то он пригласил меня пообедать вместе с ним в профессорской столовой. Я был удивлен, что на свете существует человек, который кушает быстрее меня. Юрий Львович был в курсе всех тонкостей научной жизни в Кишиневе, знал не только по именам многих наших физиков, но и их семьи и когда приезжал в Кишинев, иногда на отдых, иногда в научные командировки, был, как говорится, нарасхват. Он поддержал мои исследования в области синергетики и предлагал мне свою помощь в организации синергетических симпозиумов.

Мои контакты, естественно, не замыкались только на московских ученых.

Я и мой брат Валентин благодарны академику из Ленинграда, профессору А. М. Уголеву, поддержавшему наши работы по фотообработке кормов (ФОК). А. М. Уголев говорил, что: «если бы даже животные, получавшие терновую муку, облученную видимым светом, худели, ему это все равно было бы очень интересно». Он часто интересовался ходом работ по этой тематике.

Я имел хорошие контакты с белорусским биофизиком, большим специалистом в области фотобиологии профессором С. В. Коневым, с украинскими биофизиками, учениками академика Александра Сергеевича Давыдова, профессором Э. Петровым — автором замечательной монографии по переносу зарядов в биологических системах, профессором Гайдидеем и другими.

ЗА СЕМЬЮ ПЕЧАТЯМИ

Приблизился ли я к разгадкам тайны жизни, над которой думал многие свободные от текущей работы часы? Увы, естественно, нет!

Так же, как далекая гора кажется нам близкой, но по мере подхода отодвигается и продолжает манить своей вершиной, так и я, вооруженный до зубов многими разделами современного естествознания, чувствовал свою беспомощность и ничтожество, вглядываясь в её манящий контур.

На 8 Международном конгрессе по логике, методологии и философии науки.

Красивые слова, такие, например, как слова Карла Маркса «Молекулы охватывают пожар жизни» или представление Аристотеля о некой энтелехии оставались для меня, конечно, только словами и поддерживали величие проблемы.

Я знакомился со многими другими современными идеями, и наиболее близкой для меня оказалась идея известного американского теоретика Уиллера об уникальности жизни, так называемая антропная модель Вселенной.^[12] Согласно его идее, возникновение Вселенной было таким актом, при котором возникла именно наша планета Земля с ее мировыми постоянными и законами, которые мы сегодня знаем и которые обуславливают сценарий появления жизни.

Если представить карту Вселенной так, чтобы ее структуры были окрашены в определенный цвет, и эти структуры светились бы пропорционально окраске, а количество краски было пропорционально информации, заложенной в эту структуру, то на информационном небосклоне Вселенной наша Земля была бы самой яркой и блистающей звездой.

Может это и есть некоторое оправдание системы Птоломея, ведь информационные процессы в живой клетке колоссальны: в клетке одновременно происходит свыше 20 тыс. химических реакций, причем в определенной последовательности друг за другом. Я уже не говорю об информации, записанной в молекулах ДНК, многочисленных ферментах и вообще о роли экспрессии генов. Все это представляется каким-то бесконечно могучим и сложным информационным ансамблем.

Правда, я себя всегда успокаивал мыслями о том, что если бы, слушая музыку Моцарта, Гайдна или Чайковского, я хотел восстановить по этой музыке ту клавиатуру, которая ее породила, то это было бы невозможным.

Поэтому естественной мыслью является мысль о том, что возможно физические законы, которые мы сегодня знаем и которые определяют динамику молекул, в чем-то не полны. Можно допустить, что динамика молекул определяется некоторым еще одним неопознанным сегодня условием, например, принципом экстремального вхождения в нее информации об окружающей среде. При этом динамические законы отходят на второй план, а энтропийные характеристики, точнее негоэнтропийные, становятся решающими для макромолекул с большим количеством степеней свободы.

Не с этим ли фактором связана знаменитая проблема необратимости статистической механики и роста энтропии, которую столь трагично пытался разрешить еще Людвиг Больцман в XIX веке, а идею стрелы времени подробно обсуждали такие крупные физики XX века, как Илья Пригожин и Андрей Сахаров?

Я позволю себе скатать несколько слов о тех мыслях, которые появились у меня. Они, естественно, не носят строгого научного характера, а скорее относятся к жанру научной фантастики. Я говорю здесь о них только потому, что они заняли определенное место в системе моего мышления и уж, конечно, не претендуют на строгость и не имеют отношения к моим прямым занятиям биофизикой.

Мне кажется, что, когда 2 десятка млрд. лет назад наша Вселенная вытекла из вакуума (этот факт строго доказан современной наукой), появились не только современные элементарные частицы и реликтовая радиация, но и некоторые субстанции, послужившие матрицей будущих организаторов жизни. Для себя эти субстанции я назвал «информонами». Эти «информоны» прошли на земле определенную эволюцию и приспособились соединять и собирать вокруг себя обычные молекулы. Из них они строили себе структуры, способные обеспечивать их информацией об окружающем мире. Эти образования на базе «информонов», явились «домиками», в которых «информоны жили». Колонии таких «информонов» образовывали целые организмы, и эти организмы мы наблюдаем как живые структуры. Возникает вопрос, куда же деваются «информоны», когда их «домик» разрушается и наступает смерть? Я думаю, что «информоны» не исчезают, а соединяются с новыми структурами, и в этом смысле жизнь бессмертна.

Эта красивая сказка могла бы быть правдой, но, к сожалению, каких-либо прямых экспериментальных доказательств существования «информонов» в независимых экспериментах нет. Насколько эта модель близка или далека от религиозных представлений судить не мне, я лишь поделился здесь своими мыслями.

Хочу остановиться также на знаменитом вопросе о дарвиновском и ламарковском путях эволюции. Великий закон Чарльза Дарвина о борьбе за существование и выживание наиболее приспособленных форм принят большинством естествоиспытателей, но к нему всегда имеется беспощадный вопрос о практическом отсутствии промежуточных форм, которые были бы зафиксированы палеонтологами.

С другой стороны, известные идеи Ламарка о том, что развитие того или иного органа в живом организме связано с его потребностью для жизни в данных условиях среды, большинством биологов ныне отвергаются. Но жаркие дискуссии между сторонниками этих двух великих направлений продолжаются и поныне.

Самое удивительное, что в последнее десятилетие возник так называемый молекулярный дарвинизм, создание которого опирается на результаты нобелевского лауреата Эйгена.

Согласно этому подходу, выживает та программа генетической информации, записанная в гиперцикле, состоящем из молекулы ДНК и фермента, которая более быстро и эффективно строит молекулы белка из свободных аминокислот, заполняющих так называемый «ящик Эйгена». Это огромный успех материалистического направления в биологии, но вопрос об отсутствии промежуточных форм не снимается и остается непонятым. Современные представления о тех или иных признаках живых особей связываются с представлением о морфогенах.

Современная молекулярная биология располагает большой информацией о структуре ДНК, при этом лишь небольшая часть этой гигантской молекулы содержит информацию, используемую при передаче наследственности. Это так называемые экзоны, разделенные участками, не несущими информации и называемыми ширинами. В свою очередь, гены, несущие информацию, управляются генами-регуляторами, и действие генов (их экспрессия) строго регулируется генами- регуляторами. Многие гены, такие, например, как онкогены, остаются зарепрессироваиными в течение всей жизни особи и не проявляются. В свою очередь работа генов-регуляторов через многие каналы (например, гормоны) связана с поступлением информации из окружающей среды. Если допустить, что в структуре ДНК представлены полные наборы генов (например, гены окраски содержат все основные цвета радуги), но включен лишь один из генов окраски, а остальные зарепрессированы, то становится понятным, что внешняя среда может включить тот или иной ген в зависимости от условий внешней среды. Если эти условия будут стабильны, то и проявление этого гена в поколениях будет стабильным, и промежуточные формы вообще не появятся. Я думаю, что такой подход мог бы обсуждаться как возможная модель эволюции.

Эта идея некоторым образом перекликается с одним малоизвестным высказыванием академика Н И. Вавилова о первоначальном клубке генов и его разворачивании в ходе эволюции. Об этой работе мне рассказал мой отец, академик Академии наук Молдовы А. Е. Коварский. Наиболее важную роль играют гены, определяющие возможность организма получать пищу. В примере с электрическим скатом это признак, позволяющий создавать напряжение и убивать рыбешку. Известно, что гены-регуляторы, включающие тот или иной признак, могут перемещаться вдоль хромосомы. Если ген-регулятор находится рядом с геном, обеспечивающим приток пищи, то особь живет, т. к. с энергией пищи поддерживается определенная разность потенциалов на ядерной мембране. Ферменты, иммобилизованные на этой мембране, инициируют расплетание молекул ДНК и, следовательно, процесс размножения особи. Если же по какой-то причине подвижный ген-регулятор включает ген из полного набора, не обеспечивающий поступление пищи, то разность потенциалов на мембране уменьшается, и расплетание молекул ДНК замедляется, либо полностью приостанавливается. В этом случае особи не размножаются, т. к. промежуточные формы выпадают не за счет дарвиновского принципа борьбы за существование либо ламарковского постепенного развития органа (шея у жирафа постепенно удлиняется), а на молекулярном уровне за счет отключения ДНК и невозможности возникновения класса особей с промежуточным значением данного параметра.

На этом я заканчиваю научно-фантастическую часть своих соображений о развитии живой материи.

БРИГИТТА, БРИГИТТОЧКА, БРИГИТТОНЬКА

У меня разрывается сердце. Мне бесконечно трудно писать о своей любимой, дорогой мне женщине, моей жене, матери моих детей.

За мою жизнь я терял многих близких людей, но такой тяжести, безутешности и какой-то обиды на природу за эту смерть я никогда не испытывал. Я писал много стихотворений, и мои чувства всегда были связаны с этой внутренней Иконой, которую я носил в своей груди. Я не могу забыть ее голубые глаза, ее чувственного рта, для меня самой высшей похвалой в жизни была похвала из ее уст. Без нее мир кажется пустым и скорее страшным, чем прекрасным.

Я полюбил Бригитточку еще в 10 классе, и наша любовь, особенно в первые годы, была яркой и взаимной. На 1-м курсе мы сидели с ней рядом, и на многих лекциях я наслаждался, глядя на нее и забывая, о чем говорит преподаватель. Я помню, как наша англичанка, молодая женщина, Елена Михайловна Хаханянс, наблюдала за мной, укоризненно качала головой и нараспев говорила: «Комрид Коварский, комрид Коварский, вы слышите меня?». Прикосновение наших рук было тем великим счастьем, которое пытались описать словами многие, и через которое можно было чувствовать и понимать весь смысл жизни.

Бригитточка была талантливым человеком, золотой медалисткой, она была бесконечно глубока и поражала не только меня, но и многих моих друзей, в основном математиков, чистотой и ясностью своего математического мышления.

Она играючи решала самые трудные, я бы сказал фантастически трудные задачи из журнала «Квант» и своим прямым красивым почерком записывала эти решения без единой помарки, лаконично, строго.

Может быть, я — мальчик, увлекающийся физикой — сыграл отрицательную роль в выборе ее специальности. На физиков и математиков нас делили только на 3-м курсе, и она, я думаю во многом из-за меня, выбрала физику.

И поныне мои старые друзья математики, покачивая седыми головами, говорят о ней, как о человеке выдающихся математических способностей. К сожалению, в физике ее талант не имел таких широких перспектив, которые открыла бы перед ней математика.

Наша страстная любовь, затем женитьба, дети забирали много времени, и Бригитточка начала работать в школе, готовясь добросовестно даже к урокам в 6-м классе, затем в техникуме. Будучи бесконечно требовательной к себе, она была требовательной и к другим, и эта ее фантастическая самоотверженность в работе и требовательность к окружающим часто приводили к конфликтам. Она была, бесспорно, лучшей студенткой нашего курса, я бы сказал яркой звездой, и ее встречи с преподавателями не всегда заканчивались мирно. Мария Федоровна Ложечкина — преподаватель политэкономии, старая большевичка, говорила ей, обращаясь на «ты»: «Подумаешь, отличница, привыкла пятерки получать, а, небось, тебе НЭП нравится, политически ты незрелая и далеко не отличница». К сожалению, Мария Федоровна и на государственном экзамене придиралась к ответу Бригитты, которой попался билет с вопросом «Гениальность товарища Сталина». Бригитта перечислила ряд пунктов, обосновывающих его гениальность. «А еще?» — спросила Мария Федоровна. Бригитта подумала и добавила еще один пункт. «А еще?» — опять спросила Мария Федоровна. Она поставила ей за ответ четверку. Это лишило лучшую студентку курса диплома с отличием. Прямота высказываний Бригитты часто ставила в тупик даже ее многочисленных родственников из семьи Оренштейн. Когда многие из них уезжали в Израиль, она могла сказать: «Вы платите по 2-3 номинала за мебель, чтобы ее увезти из Кишинева, а мы не можем из-за этого разрешить себе купить по обычной цене даже табуретку».

Она была доброй матерью, но ее требовательность к детям, особенно в подготовке по математике, была очень высокой. «Мама, я перерешаю задачи по Рыбкину, как ты говорила, и только после этого я хочу, чтобы ты меня отпустила погулять», — говорили дети. Они ее не только любили, это вполне естественно, но и прежде всего, глубоко уважали за бескомпромиссность и какую-то внутреннюю порядочность. Бригитта переживала, что не могла заняться наукой, и после защиты докторской диссертации нашим общим другом Исааком Берсукером, по моей инициативе, поступила к нему в аспирантуру. Быть аспиранткой своего товарища не просто, том более, что оба они были лучшими студентами группы. Бригитта привыкла работать самостоятельно и через короткое время полностью вошла в задачи квантовой химии и, в конце концов, блестяще защитила диссертацию в г. Вильнюсе. Она свободно владела теорией групп и успешно применяла ее в своих работах. Мне посчастливилось быть соавтором одной из ее работ, и это была единственная статья, написанная нами вместе.

Я вспоминаю, как в отдел квантовой химии приехала стажер из Ленинграда, и Бригитточка обучала ее тонкостям расчетов молекулярных комплексов. Так вот, с тех пор не было ни одного праздника, когда бы она не получала из Ленинграда поздравления от этой своей бывшей воспитанницы с добрыми словами и теплыми пожеланиями. К сожалению, после окончания аспирантуры Исаак Берсукер не смог зачислить Бригитту в свой отдел, и она перешла на педагогическую работу в Политехнический институт. Как мне рассказывали многие выпускники Политехнического, ее лекции были увлекательными и безукоризненно строгими.

В эти годы Бригитточка решила одну сложную проблему теории групп, что позволило ей предложить совершенно новый способ классификации энергетических уровней и электронных состояний молекул. К сожалению, работа так и осталась неопубликованной. Я знакомился с ней и, мне кажется, это новое слово в физике молекул. Мои просьбы направить статью немедленно в печать так и не были ею осуществлены, и мне лишь остается сохранить для людей этот ее труд и опубликовать его посмертно.

Деятельность Бригитточки в Политехническом институте закончилась написанием замечательного задачника — решебника по всему курсу физики для вузов. Рецензию на этот задачник написал знаменитый профессор В. Фабрикант из Москвы (его имя связано с патентом на создание лазера еще до известных работ академиков Н. Г. Басова и А. М. Прохорова). Этот задачник кафедра физики Политехнического института так и не выпустила, и спустя 20 лет Бригитточка за свой счет опубликовала его и сама отвезла тираж в книжный магазин на продажу всем желающим. Через свою книгу я хочу порекомендовать всем этот задачник, т. к. я признавался ей, что более глубокого анализа и четкого подхода к решению задач не встречал.

Из Политехнического института Бригитточка ушла работать в отдел научной информации Института математики. В эти годы она выполнила две удивительные работы по теории информации «О зависимости избыточности оптимального двоичного кодирования от числа сообщений» и «О комбинаторных свойствах двоичных кодов с наименьшей избыточностью». В это же время вышел из печати ее библиографический указатель «Периодические и продолжающиеся издания СССР по математике и смежным отраслям». Любопытно что, давая рецензию на этот указатель, наш молдавский академик Константин Сергеевич Сибирский сказал: «Вот мы сейчас проверим Ваш указатель. Есть ли в нем труды, изданью Калининским пединститутом в 1943 г., когда этот институт был эвакуирован в Среднюю Азию?». Вместе с Бригитточкой они посмотрели указатель и нашли то, что искал академик. Константин Сергеевич сказал: «Вот теперь я с легким сердцем подписываю рецензию».

Я не берусь рассказать обо всех физических идеях Бригитточки, особенно много она занималась силами инерции и пыталась построить теорию этих сил, учитывая возможное сжатие твердых тел при движении. У нее были идеи по кванто­механическим процессам, связанным с принципом Гюйгенса.

Ее обижала и коробила обстановка в Институте математики, когда сотрудникам вменялось в обязанность утром и вечером расписываться в тетради прихода и ухода, и она должна была, возвращаясь из городских библиотек, подниматься на 3-й этаж института, чтобы расписаться в тетради. Когда был введен лимит на телефонные разговоры, секретарша заявила ей, чтобы она разговаривала по телефону в ее присутствии. Бригитта вспылила: «Вы что, КГБ?». Дело получило огласку, и 7 марта по институту ей был объявлен выговор — в канун 8 Марта, дня рождения Бригитточки.

Неудивительно, что на пенсию она ушла с легким сердцем. Она сказала: «Я буду заниматься сейчас любимым делом — вязать, вязать и еще раз вязать». Но нужно было знать ее деятельный характер, чтобы понять, что этим дело не кончится. Она написала 3 книги по вязанию. Первые две книги были изданы в Кишиневе, а третья — в Минске. Ее книги «Узоры вязания крючком», «Вяжем для детей» и «Уроки вышивания» были сделаны от первой до последней страницы самостоятельно. Она сама делала фотографии тех узоров, которые создавала, а в тех случаях, когда узоры (в небольшом количестве) были переданы ей ее подругами, под каждым из них стояла фамилия его автора. Она ввела специальную символику и, как настоящий математик, перед этим ознакомилась с общей математической литературой по одному из разделов топологии. Наш друг и сокурсник академик Алексей Васильевич Симашкевич в те годы был депутатом Верховного Совета МССР. Он позвонил нам домой и сказал, что участникам сессии в длинной очереди продавали книгу Бригитты, которая стала просто бестселлером. Книга была украшена цветными фотографиями. Я с трудом сохранил 1 экземпляр дома. Весь тираж немедленно разошелся, все расхватали, тем больше было наше удивление, и я бы сказал гнев, когда спустя полгода из Ленинграда позвонил мой ученик Евгений Перлин и сказал: «Бригитта Петровна, ваша книга, но без вашей фамилии, продается у нас в Ленинграде на Невском, в лотках». С этого момента и началась многолетняя и бесплодная борьба Бригитточки с ворами из числа новых русских, решивших заработать на ее книге капитал, выбросив ее фамилию как автора книги. Существует, по крайней мере, целый том переписки Бригитточки с юридическими службами России, но наглецы из воровского издательства заплатили, видимо, взятки и побороть этих мерзавцев так и не удалось. Были и другие случаи, когда 30-40 % книг, написанных Бригиттой, входили без ссылки на первоисточник в какие-то красочные издания, в том числе в Киеве, но из-за юридических барьеров ничего нельзя было сделать.

Приблизительно в конце 80-х годов уже, будучи пенсионеркой, Бригитточка «заболела» историей. Она начала пропадать в государственных архивах, а когда бывала со мною в Ленинграде, Москве, Одессе, уходила туда на целые дни. Она говорила мне: «Ты не представляешь, как интересно работать в архиве и расследовать судьбы ученых, политиков и других известных людей». Мы стали получать на дом корреспонденцию из многих архивов мира, куда она писала своим прямым и четким почерком письма на французском, немецком, английском языках и ей, как правило, отвечали. Я спрашивал: «Бригитточка, каким образом ты пишешь письма? Ведь ты не знаешь этих языков». Она уверенно отвечала: «Я беру словари, вспоминаю правила грамматики, которые учила в разные годы, и пишу. А ты вот всю жизнь учишь английский, а когда тебе нужно написать за границу, бегаешь к своей учительнице».

В газетах стали появляться ее очерки об известных людях Молдовы, а к нам в гости стали приезжать родственники ее литературных героев. Вот далеко не полный перечень очерков, написанных ею для молдавской прессы: «Профессор Иван Чорба», «Умру с чистой совестью» (о Л. М. Коган- Бернштейне), «Ученый, педагог, гражданин» (о В. А. Келтуяле), «С любовью к чистой красоте» (о А. И. Бернардацци), «Василий Егорович Варзар — отец промышленной статистики», «Весь город, созданный им» (о К. Шмидте), «Просветитель из королевского рода» (о А. Ф. Стуарте), «Первая в Бессарабии» (о еврейской школе), «Доктор Блуменфельд», статьи о И. И. Мечникове, Н. И., Пирогове и их борьбе с антисемитизмом и многие, многие другие.

По совету наших друзей и прежде всего академиков С. И. Радаунана и Т. М. Малиновского Бригитточка переходит на работу по договору старшим научным сотрудником в Институт истории Академии наук. Здесь она развернула поистине гигантскую деятельность. Она собрала материал приблизительно на 10 книг. Ее научный доклад вызвал столь большой интерес, что один из участников этого семинара писатель Александр Громов, знавший близко меня и Бригитту, сказал мне при встрече: «Виктор, твоя Бригитта — это целый Махатма Ганди. Я не могу передать тебе моего восторга от ее речи и ее планов».

Бригитта подготовила и сдала в печать сборник об ученых Молдовы ХIХ — начала XX веков по физико-­математическому профилю, второй сборник — об ученых Молдовы биолого-химического профиля и врачах. Третий сборник — о юристах и экономистах Молдовы. Вместе с Ионом Жаркуцом вышла монография Бригитты, посвященная академикам и крупным ученым Молдовы ХЕХ и начала XX веков (книга издана на румынском языке). В Москве в Институте истории и естествознания находится в печати 7 рукописей о выдающихся математиках, таких как Зелингер, Слишинский и др.

Характерно, что Бригитта Петровна не просто писала эти биографии, а внимательно изучала труды ученых и часто показывала мне некоторые задачи, которые они решали. По поводу этих математиков она вела переписку с такими известными учеными, как академик Широков, и, что самое удивительное, получала от них многочисленные письма. Она на равных разговаривала и с профессурой, и даже с директором московского института и требовала иногда объяснений о причинах задержки публикации.

В орбиту ее интересов попали и ученые геологи, и астрономы. И во всех этих случаях никакого снисхождения к себе она не терпела. Ее библиографические ссылки были точны и аккуратны, приводимые факты достоверно и строго обоснованы. Ее стали приглашать на международные форумы и конференции. Ее доклад был принят в Брюсселе на Международной конференция по истории науки. Польские друзья приглашали ее приехать за их счет в Краков для чтения лекций. Только смерть (6 января 1998 года) помешала этому.

Отдельной строкою через все последние годы ее жизни проходила тема евреев и еврейской интеллигенции Бессарабии. Она подготовила большую монографию «Евреи Бессарабия Х1Х — первой половины XX веков»^[13]. На эту монографию поступило несколько отзывов от видных профессоров, и она была принята к рассмотрению еврейским обществом в США. В Отечественную войну в Кишиневском гетто погибли бабушка и дедушка Бригитты. На протяжении всей жизни она многократно говорила мне, что нужно разоблачить тех негодяев, которые способствовали смерти евреев Бессарабии. Она говорила: «Я знаю, эти убийцы еще живы, они ходят по нашему городу, но рано или поздно я их разоблачу». Она буквально «ворвалась» в архивные материалы, которые стали доступны в демократической Молдове. Она искала тысячи нитей, связывающих прошлое и настоящее. Просила меня часто сопровождать ее на еврейское кладбище, чтобы не только навестить многих своих родственников и друзей, но и составить план кладбища, описать основные могилы.

Еврейское кладбище в Кишиневе. Захоронение дедушки и бабушки Бригитты по линии ее отца Петра Абрамовича Орнштейна.

Она клеймила тех чиновников Кишинева советского периода, которые способствовали уничтожению большей части кладбища под парк им. В. В. Куйбышева. Она интересовалась историей еврейских школ и больниц города и даже еврейскими сельскохозяйственными колониями в Бессарабии.

Я не могу сказать, что она была патриоткой государства Израиль. Она часто говорила, что те евреи, которые поехали туда как на свою историческую Родину, заслуживают уважения, а вот те, кто поехал туда в поисках легкой жизни, ей неприятны. Большинство ее подруг и друзей уже давно жили в Израиле, и Бригитточка их страстно любила. Но переезжать в Израиль не собиралась.

Ей нравилась Америка, и после отъезда туда почти всей семьи Оренштейнов ее мечтой было уехать в США. Так уж получилось, что на одной из конференций по еврейской истории в г. Кишиневе в седом профессоре из Калифорнии она узнала друга детства, проживавшего с ней до войны в одном и том же доме. Когда началась война, детьми они прятались вместе от немецких бомбардировок в погребе их двора, и вот теперь, спустя почти 60 лет, встретились, узнали друг друга и обнялись. Профессор С. Арони, бывший узник Кишиневского гетто, просил Бригитточку прислать ему материалы о его родственниках и друзьях. Она повезла его на еврейское кладбище и указала могилы близких ему людей. Профессор С. Арони писал нам много писем и был потрясен, узнав о ее безвременной смерти. Позже мой друг и ученик из Израиля профессор И. Чайковский сообщил, что профессор С. Арони выступил в университете г. Бершева, попечителем которого он является, с теплыми словами и высокой оценкой деятельности Бригитты. Ее деятельности хватило бы на несколько жизней, так комментировал выступление профессора С. Арони профессор И. Чайковский. Моя семья: я, и мой сын, и мои внуки, осиротела. Это чувство горя неизгладимо. Добрая, родная и близкая Бригиттонька до последнего вздоха нашего на земле будет в наших сердцах.

О ДРУЗЬЯХ-ТОВАРИЩАХ

Завершая свою книгу, я хотел бы несколько слов сказать о близких мне и Бригитточке людях, прошедших с нами по нашей нелегкой, иногда радостной, иногда печальной, иногда трагической жизни.

Далеко в Лос-Анджелесе живут Надюша и Сеня Каминкер, верные друзья, бесконечно близкие по духу нам люди^[14]. Это Сеня, захлебываясь от слез, звонил мне в день кончины Бригитточки. Это Наденька и Сеня выкладывали последние силы, помогали нам устоять на ногах в дни, когда погибала на операционном столе наша дочь Ларисочка.

Это Надюша и Сеня радостно праздновали у себя дома в Москве каждое мое возвращение из-за границы, и я пил с ними холодную и вкусную водку за вечерним столом, закусывая ее бутербродами с красной икрой. Они были в курсе всех нюансов нашей жизни, они были родными не только нам, но и нашим детям.

Вся моя жизнь и жизнь Бригитты была связана с замечательной еврейской семьей из г. Киева: это Изя и Женя Грагеровы и их дети.^[15] Когда я приезжал к ним в гости, я дышал особой атмосферой дружелюбия и теплоты, и этого заряда хватало мне потом на долгие месяцы. Высокие интеллигенты, хорошо известные на Украине ученые, они были фронтовиками, участниками войны и служили и служат для меня эталоном могучего человеческого духа и порядочности.

Далеко в Израиле живут Алик и Рита Маркусы. Он худощавый, стремительный, бесконечно добрый математик, профессор, переживший унижения у нас в Кишиневе из-за «московских друзей». Эти «друзья» придрались в ВАКе к его докторской диссертации, якобы по той причине, что у него было слишком много работ с выдающимся математиком, современности, бывшим кишиневцем и его учителем, моим близким другом Изей Гохбергом. Именно Рита Маркус выслала мне приглашение приехать в Израиль для протезирования ампутированной ноги.

Я не могу не сказать добрых слов о моем ученике, замечательном человеке Изе Чайковском, Бэлле Гохберг, Люсе Кейсерман (ближайшей и любимой школьной подруге Бригитты), супругах Штеренберг, Абраме Паромщике, Зорике и Бэби Зисман, Семе Севривере, Вове и Юле Бергинерах, Изе Фельдмане и десятке других. Это они и мои коллеги из Израиля и США помогли собрать финансы на мою поездку в Израиль и мое лечение там.

Я не могу не назвать замечательную Бригиттину подругу из США — Неллю Кармазину, которая посылала дорогие лекарства для спасения Ларисочки, постоянно писала письма Бригитточке и поддерживала ее в последние трудные 3 года болезни лейкемией.

Всю нашу жизнь с Бригитточкой с нами рядом были ее двоюродный брат, человек удивительной судьбы Эммануил (Моня) Оренштейн и его добрая жена Рая. Моня пошел добровольцем на фронт в тот день, когда узнал о смерти на фронте своего старшего брата. Он был помощником командира пулеметного взвода, весь был прошит пулями и осколками фашистов. Забинтованного, как куклу, нашла его мать в одном из госпиталей Днепропетровска после войны. На костылях он ходил на занятия в Медицинский институт в первые послевоенные годы в Кишиневе. Затем уже с палочкой, без костылей, уехал на сельский врачебный участок и в селе Исакове построил больницу, разбирая старые каменные колодцы. О нем сняли фильм. Он блестяще защитил кандидатскую диссертацию, счастливо женился и написал 5 монографий по травматологии. Вся грудь его была в орденах и медалях. Он ежегодно ездил в Москву на встречи фронтовиков. Но вот, дети уехали в Нью-Йорк, и он, уже старый человек, потянулся за ними туда же. Это — единственная живая ниточка, которая связывает меня после смерти Бригитточки с ее замечательной семьей.

По миру разбросало членов нашей большой семьи Коварских. Мой дядя, Константин Ефимович Коварский, видный советский инженер, живет со своей семьей в далеком Израиле, в США живут сестра моего отца Галина Ефимовна Коварская и ее дружная большая семья.

Подрастают мои внуки — Павлуша, Дарьюшка и маленький Артем, в Германии — Сашенька, в Румынии — Ингочка.

И уж совсем необходимо выразить добрые чувства физикам Изе Берсукеру, Евгению Покатилову, Мирче Бологе, Всеволоду и Святославу Москаленко, Алексею Симашкевичу, Дмитрию Гиду, Андрею Андриешу, Юрию Паукову, Юрию Симонову, Александру Дикусару, Леониду Кулюку, а также всем дорогим сотрудникам моей лаборатории, биологам Алексею Андреевичу Спасскому, Федору Фурдую, Валерию Шварцу, Константину Морару, Василию Симинелу, Валерию Лысикову, Григорию Даниловичу Ефименко, историкам Кириллу Стратиевскому, Владимиру Царанову, Якову Копайскому, Юрию Иванову, литератору Константину Поповичу, химику Павлу Владу и многим-многим другим.

Идет лето 1998 года, ко мне собираются приехать на несколько недель мой сын Евгений и его милая жена Марина, а рядом со мной — мои братья, Валентин и Юрий, и их семьи (к сожалению, сразу же после ампутации моей ноги, в декабре 1994 года, скончался мой младший, горячо любимый брат Вовочка). Рядом со мной мои друзья: Борис Цукерблат, Петр Хаджи, Михаил Зарецкий, Вилен Ульянов, Алик Никитич, Светлана Сидельникова, Ирина Дорохова, Софья Клокишнер, Анна Ильинична Бобрышева, Лина Коваленко. Особую признательность выражаю моему близкому другу Валентине Ковальской, сделавшей неоценимо много, чтобы эта книга появилась на свет.

ВЫСШЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ И РАЗВИТИЕ НАУКИ МОИМИ ГЛАЗАМИ

Мне посчастливилось вращаться в кругах ученых и работников высшей школы буквально с раннего детства, а мой личный опыт наполнил картину многими важными деталями. В послевоенный Кишинев приехало много ученых из разных мест России, в том числе вернулись из эвакуации некоторые ученые-бессарабцы.

Например, старинный вуз Кишинева — Сельскохозяйственный институт вернулся из г. Фрунзе, основу Медицинского института составила ленинградская профессура. Вскоре был открыт Государственный университет, а в 60-е годы — Политехнический институт. Большинство преподавателей составила русская интеллигенция, бескорыстно отдавшая свой опыт и свои знания на подъем науки и образования в нашей республике.

Я хорошо помню первого ректора Сельскохозяйственного института Павла Петровича Герасимовича — блестящего физиолога из Белоруссии, первого ректора Кишиневского университета Ивана Григорьевича Леонова, первого ректора Политехнического института Сергея Ивановича Радауцана.

В первые послевоенные годы они создавали высокие традиции советской высшей школы: были примером верности и честности служения народу. Любопытно отметить, что Иван Григорьевич Леонов до Кишинева работал в Москве в учебном заведении, готовящем советских дипломатов, и был хорошо знаком с А. Я. Вышинским и В. М. Молотовым. Студенты университета души не чаяли в своем ректоре и, когда его сын, красивый, но разболтанный молодой человек, совершил хулиганский поступок, с болью в душе говорили: «Вы нас воспитали в духе честности и порядочности, а ваш сын опозорил ваше имя, ему не место среди нас».

Я вспоминаю, как в те годы в нашу квартиру по ул. Щусева, 101 в гости к отцу приходили профессор Н. А. Димо, профессор С. П. Кулжинский, профессор А. В. Аблов и многие другие. Вспоминали общих знакомых, ученых и говорили, говорили о становлении науки в Молдове. Профессор Кулжинский, например, был ученый с мировым именем, проработавшим много лет на опытных станциях, накопивший огромный опыт в области сельскохозяйственной науки. Такими же энтузиастами были и другие друзья отца — Яков Иванович Принц, Дмитрий Дмитриевич Вердеревский, Прокопий Игнатьевич Дворников и другие.

Я вспоминаю, с каким уважением и любовью в те годы относились к некоторым профессорам Медицинского института, таким, как невропатолог Б. И. Шарапов, физиолог А. А. Зубков и другим.

И даже второе поколение ректоров кишиневских вузов: профессор В. С. Чепурнов (госуниверситет), профессор Г. Я. Рудь (с/х институт) и другие, поддерживали высокий интернациональный настрой, глубокую интеллигентность, были настоящими воспитателями молодой смены молдавской интеллигенции.

Так уж сложилось, что в послевоенном Кишиневе проживало много еврейских семей, среди первых студентов столичных вузов было много юношей и девушек еврейской национальности. Но все активней и активней государство в лице приверженцев сталинской национальной политики стало искусственно насаждать государственный антисемитизм, ограничивать прием в вузы и на работу лиц еврейской национальности.

Страдала и русская часть населения, поскольку зеленую дорогу объявили лицам коренной национальности. Под видом развития национальной науки и культуры в вузы стали принимать троечников, различного рода блатников с сомнительными привилегиями, как жителей особых районов республики, либо детей рабочих и колхозников и прочее.

Попасть способному молодому человеку в вузы становилось все труднее, стало процветать взяточничество, и на этом хорошо грели руки многие вузовские, с позволения сказать, деятели, имена которых сегодня хорошо известны и о которых мне не хотелось бы здесь упоминать.

Приведу пример из собственной практики работы в вузе, где я проработал ассистентом в течение почти 9 лет. Я вспоминаю, что письменные работы по математике шли под так называемым девизом, т. е. фамилия абитуриента на письменной работе не указывалась, а только указывался номер его, под которым он фигурировал в листе-расшифровке. Я принимал письменный экзамен вместе с моей коллегой и, так уж было принято, что если она просмотрела работу и выставила оценку, то я просто расписывался второй подписью на этой работе. Соответственно, если я проверял работу из другой пачки контрольных, то она расписывалась после меня второй подписью. Хотя я и расписывался почти автоматически, все-таки бегло просматривал работы и вдруг, неожиданно для себя обнаружил, что работы, под которыми стоят неудовлетворительные оценки, поставленные моей коллегой, заслуживают если не хороших, то положительных оценок. Я стал внимательней относиться к своей подписи и потребовал лист расшифровки. Когда заведующий кафедрой все-таки представил мне лист расшифровки, я увидел сплошные еврейские фамилии и естественно поднял скандал. О скандале стало немедленно известно в ректорате и в партийном комитете. Моя коллега, член партии, разрыдалась и сказала, что ей поручили занижать отметки лицам, проходившим под девизом в этом листе якобы для того, чтобы отсечь городскую молодежь от поступления в Сельскохозяйственный институт и дать преимущество выпускникам сельских школ. На следующий день я читал лекцию по математике (теорию пределов, основания натуральных логарифмов и другое) для большого сводного потока студентов (всего около 250 человек). Внезапно ко мне на лекцию пришел проректор института, попросил разрешения присутствовать и что-то длительно записывал в свой блокнот в течение всей двухчасовой моей лекции. Он пригласил меня к себе и резюмировал свой визит такими словами: «Вы удивительный преподаватель. Вы читаете лекции так, что их могут понять даже телеграфные столбы. Однако и в вашей лекции есть изъяны, но я не из тех людей, кто расковыривает лектора, и думаю, что вы меня правильно поймете». Другими словами, мне предложили мировую, чтобы я не скандалил, а дело об антисемитских выходках руководства института не получило дальнейшего оглашения.

Я вспоминаю также о наглом и откровенном взяточнике — зав. кафедрой сельскохозяйственных машин, который приходил к нам на устные экзамены и, будучи человеком с Востока (азербайджанцем) с легким акцентом, обращаясь на «ты» говорил: «Слушай, нужно помочь моему родственнику (кстати, родственник ничего общего с Азербайджаном не имел), поставь ему там что-нибудь хорошее». Мы тогда не представляли, что он был просто взяточник и, грешны, иногда ставили, конечно, не хорошую отметку, но «проходную» тройку. Ведь для нас это была просьба профессора, заведующего кафедрой факультета. Каково же было наше изумление, когда спустя некоторое время директор института Михаил Иванович Сидоров раскрыл этого великого деятеля, у которого не оказалось не только диплома кандидата наук, но даже аттестата за среднюю школу. Он был просто хорошим шофером, обаятельным анекдотчиком, мужем сразу 6-ти женщин, владельцем 2-х автомашин и прочее. Оказалось, что по всей республике вылавливали шоферов, которые проходили курсы по повышению своей шоферской категории на этой кафедре. Они просто платили 500 рублей этому взяточнику, а он подписывал им удостоверения на следующую шоферскую категорию. Когда его поведение обсуждали на открытом профсоюзном собрании, его ответы вызывали хохот зала. Он говорил: «Что я сделал плохого? Шофера и так умеют водить машины, а водят они их по 2-й или 3-й категории, совершенно не играет роли». На вопрос председательствующего, правда ли, что он платил 50 рублей своему сыну за то, что тот выбивал его ковер от пыли, отвечал: «Послушай, заплати мне 50 рублей, даю слово, я сам буду выбивать твои ковры». Этот жулик встречал иногда меня в коридоре и говорил: «Слушай, я спросил у своих студентов, что есть частный производная? И, представляешь, никто ничего не знал. И чему вы их там учите на своей кафедре высшей математики?» Студенты рассказывали, что у него в тетради был конспект только одной лекции и, если приходила комиссия, то этот прохвост читал один и тот же текст всегда и во всех случаях. Однако студентам он нравился, т.к. непрерывно рассказывал веселые анекдоты и неплохо знал устройство автомобиля. Народный суд осудил его. Я не хочу утомлять читателя другими рассказами о взяточничестве.

Многие евреи, ныне уехавшие в Израиль или в США, могли бы более подробно рассказать о тех взяточниках, которые просили у них деньги за поступление в вуз.

Я сразу же должен сказать, что в среде ученых, особенно 1-й и 2-й волны, я не наблюдал даже следов антисемитизма. Это бы унизило их достоинство как ученых. Я вспоминаю, что первый президент Академии наук Молдовы Яким Сергеевич Гроссул был женат на еврейке, и в аппарате президиума работало много евреев. Большинство представителей национальных кадров, воспитанных учителями из братской России, сохраняет высокий дух интернационализма и поныне. Конечно, в семье не без урода, но, как правило, такие уроды не плодоносят и не пользуются авторитетом среди настоящих ученых.

Сейчас идет мною разговоров о путях развития молдавской науки. Появились странные тенденции обвинять науку во всех грехах, связанных с переходным режимом, когда не работают промышленность и сельское хозяйство и от ученых требуют так называемой отдачи. При этом забывают, что мировую славу молдавской науке принесли не работы по внедрению порой сомнительных методов в народное хозяйство, а скорее фундаментальные исследования математиков, физиков, химиков, биологов, которые докладывались на международных форумах, публиковались в европейских и мировых ведущих, журналах и составляли национальное богатство Республики Молдова. Наука всегда была интернациональной. Это самоорганизующаяся система, и вхождение молдавской науки в европейские организационные структуры — единственно правильный и последовательный курс в развитии научных исследований в республике.

Руководящие органы республики часто приводят в качестве примера успешного выхода науки в жизнь, так называемую экологию. Именно под экологические исследования выделяются огромные средства, а деляги от науки быстро приспособились и добавляют к названию той или иной отрасли знаний, в которых они работают, модное слово — экологический или экологическая. Авось на это дадут деньги, и они урвут у государства хороший куш. Но ведь экология — это только система государственных мероприятий и законов, охраняющих окружающую среду, а долг каждого ученого помогать государству в этом деле бескорыстно.

С другой стороны, в лабораториях Академии наук Молдовы фундаментальные исследования находятся на грани катастрофы не только из-за мизерных зарплат ученым, но и отсутствия простейших, необходимых препаратов, я уже не говорю о новой технике и приборном парке. Конечно, в маленькой республике не под силу дорогостоящие вложения в науку. Здесь нужна кооперация с ведущими странами мира.

Важно не потерять те высокие большие заделы, которые сложились в области микроэлектроники, теоретической физики, математики и других отраслях науки. Ведь на создание их были затрачены многие годы и сделаны крупные материальные вложения.

Наша молодежь все реже и реже считает для себя престижным работать в области науки и уходит в бизнес и другие, более денежные сферы деятельности. Мне, однако, кажется, что если всем нам, и ученым, и руководству республики, удастся переломить негативные моменты, о которых я написал выше, то наука Молдовы по-прежнему займет достойное место в мировой кооперации научных исследований.

ЧАСТЬ II. ПОЭТИЧЕСКИЕ ЗАРИСОВКИ 

1.    Под Новый год мальчонка брел
Под Новый Год мальчонка брёл По улицам горбистым.
Лишь пьяный ветер песни плёл, Да ссорился с нечистым.
А за окошками домов, Спокойные и ясные,
Плыли волнами детских снов Огни зелёно-красные.
Растают снежные года. Мелькнет неласковое детство, Но будет помнить он всегда Несчастных горькое соседство.

2.    Я помню вокзалов разбитые залы
Я помню вокзалов Разбитые залы,
У дальних причалов
Ночные скандалы,
Ненужные вздохи, Последние соки.
У сильных девчонок Голодные щеки.
Пустые базары.
Сухие погоды.
Темнее кошары.
Военные годы.

3.    Хмурится серый забор Хмурится серый забор.
Желтых акаций разлет, Знакомый тенистый двор,
Где моя юность живет,
Много здесь не был я лет.
Стало вдруг трудно дышать Видел я белый свет — В калитку нет сил постучать, Помню разлив милых глаз, Гибкую силу рук.
Помню, молил я не раз, Сердце, чтоб спрятало стук...
Хмурится серый забор,
Желтых акаций разлёт, Знакомый тенистый двор, Где моя юность живет.

4.    Ах, любовь моя несчастная
Ах, любовь моя несчастная, Ах, любовь моя шальная, Полюбилась мне глазастая — Дорогая, да чужая.
Как примёрзнувший цветочек Среди снега в ночь лихую Розоватый лепесточек,
Лег на грудь мою живую. Отогреется ль, не знаю, Виновато стынут слезы, А глаза глядят куда-то В снежно-розовые грезы.
5.    У светофора на снегу (песня) У светофора на снегу Тебя я встретил.
И алым маком на лугу Мне мир стал светел.
И все же ты — не ты,
И все же ты другая.
Глаза глядят мимо меня, Не узнавая.
Я помню каждый уголок Твоих волшебных линий И губ прелестных лепесток,
И свежесть лилий.
И все же ты — не ты,
И все же ты другая.
Глаза глядят мимо меня, Не узнавая.
А белый снег идет, идет На шубку и на боты.
Забыто все, заснежены И дружба, и заботы.
И все же ты — не ты,
И все же ты другая. Глаза глядят мимо меня,
Не узнавая.
6.    Есть в женских лицах нежная черта
Есть в женских лицах нежная черта, Она милей мне многих тайн.
И прячется она у рта
В разводах розовых его окраин.
Какой-то солнечный покой
И полное во всем согласье Созвучный пению настрой, Что означает слово — счастье.
И этой складочки пароль
Есть пропуск в мир ее подтайный, Где есть и радости, и боль, И праздник счастья не случайный.

7.    Одинокая женщина
Одинокая женщина, Как осинка в дожде.
Одинокая, милая,
Прислонися ко мне,
Я закрою от ветра,
Я слезами напьюсь. Счастья — голого ферта Для тебя я добьюсь.
Пусть и звезды и ветры,
И огни городов
Для тебя вспыхнут снова
В веренице годов.
Я тебя не забуду,
Ты со мной навсегда, Одинокая женщина.
Молодая звезда.

8.    Чем ты виновата, что ты небогата?
Чем ты виновата, что ты небогата?
Что пустая хата, чем ты виновата?
Что лентяй-невежда красоту замаял,
Что ушла надежда, будто дым растаял.
Быть березе белой.
Ветру быть свободным,
А тебе и детям
Вековать голодным.

9.    Глаза у старой черепахи тверды под коркою слезы
Глаза у старой черепахи
Тверды под коркою слезы,
В квадратах панцирной рубахи
Застыли прошлых лет следы.
Фонтана розового мраморный сосок,
Зеленой тины вьющаяся лента,
Да неба голого кусок,
И вечный шепот парка с кем-то.
Листает ветер календарь,
Врастает в землю грузный камень,
И смотрит с удивленьем черепаший царь
Как пляшет человечьей жизни пламень.
10.    Во мгле ночной огромный город
Во мгле ночной огромный город
Гудков далеких гулкий стон.
На тротуарах приглушенный — асфальта сон.
Дома в молчании суровом.
Ряды окон, дверей, замков
Прилипли, так и не раздвинув ночных оков.
Блестит стекло, сырой туман,
И только в глубине застывших рам огни реклам.

11.    Город мой, я пью красоты твоих танцующих огней
Город мой, я пью красоты
Твоих танцующих огней.
Я пью из Вас, людские соты,
Нектар упрятанных страстей.
Дневных людей привычные фигуры
Ушли с обыденностью дня.
И с голой откровенностью скульптуры
Теперь они раскрыты для меня.
Мгновенье взгляда — словно вечность,
Немой вопрос чужой судьбы.
Что в нем — укор или сердечность?
И снова шаг ночной ходьбы.

12.    Венчаны или не венчаны, нас окружают женщины
Венчаны или не венчаны, —
Нас окружают женщины.
На полустанках забытых,
На танцплощадках забитых.
В светлых аллеях дней,
В темных траншеях ночей.
Будто скульптуры стройные
И терпеливо спокойные.
Желанного бога ждут
И с ним оживут.

13.    Что ты вянешь, сохнешь, бережешь себя Что ты вянешь, сохнешь, бережешь себя?
Гибнет, пропадает красота твоя.
И порой ночною, темною порой молча провожаю я тебя домой.
Сколько мучать можно гибкий нежный стан?
Ты женой моею, дорогая, стань.
Лаской искупаю, зацелую всю, волю потеряю, на костре сгорю.
Только все напрасно, только все — беда, сохнет по - другому красота твоя.
Ну а я — я лишний, просто верный друг, что от сердца гонит девичий испуг.
14.    Сквозь косые меридианы
Сквозь косые меридианы В пурге золота и золы Бесконечные караваны Мое сердце к тебе везли.
Ты была эфемерна и зыбка И являлась, как чудный мираж.
В маске стыла твоя улыбка
И душа уходила в вираж. Но порой чей-то синий платочек, Чья-то нежная легкая шаль Мне дарили счастья глоточек, Отгоняли от сердца печаль.

15.    Две тени в тенистом квартале Две тени в тенистом квартале Под звездами тосковали.
Две тени в тенистом квартале
Друг друга несмело прощали.
Сходились и расходились Серебряным светом светились.

16.    Как много в России снега
Как много в России снега,
Белых лунных дорог,
Санного ровного бега, Забытых глухих берлог.
И деревенек уснувших, Каких-то станций пустых И паровозиков ждущих, Чтобы буран утих.
Все медленно, чисто, прочно. Здесь намертво любят и пьют. И видно с того нарочно Друг друга до смерти бьют.

17.    И думай, друг, что ты — Россия
И думай, друг, что ты — Россия.
И только на груди твоей
Ее нелегкие мосты
Ее дороги и кресты.
Надежды, гордость и позор,
Ее космический простор.

18.    Прутики из снега голые торчат
Прутики из снега голые торчат.
На морозе слышны голоса галчат.
По сугробам белым, бешено крутясь, понеслась поземка за ветром гонясь.
Где начало поля, где его конец?
Разгулялась воля, как хмельной купец.
Эй, дороги-стрелы!
В небо залетай. На луне, коль смелые, гостей принимай.

19.    Вас, снежинки белые, узнаю
Вас, снежинки белые, узнаю.
Вашу песню тихую запою.
Хороводом светлым в вышине ночной
Плавно опускаетесь в тишине лесной.
Перезвон морозный от седой сосны — Колокольчик звонкий скованной весны.

20.    Подари мне на память подснежники синие
Подари мне на память
Подснежники синие,
Нежность апрельскую,
Робость весеннюю.
Подари твои юные
сильные линии,
Твои нежные линии,
созвучные пению.

21.    Южные картинки, сонные акации
Южные картинки,
Сонные акации,
Лунные тропинки Полны легкой грации.
В искрах небо синее
Над землей прольется. Нежное и сильное Утро улыбнется.
Примет перекличку
Фабрик и заводов
И отчет потребует
От небесных сводов.

22.    Голубые акварели постарели у постели
Голубые акварели
Постарели у постели,
Потускнели, посерели
Голубые акварели.
Их на ветерок поставить,
Просушить на солнце ярком,
Улыбнуться бы заставить
И садам, и юным паркам.
Но висят в тиши бессильной
Голубые акварели.
И не видят их, не видят
Погрустневшие апрели.

23.    Мне снятся белые кресты Мне снятся белые кресты Душистой пахнущей сирени, Зелено-липкие листы
И пятна пряной летней тени,
И хор пчелиный в небесах.
И звонкой тишины похмелье.
Как будто отмеряют на весах
Мне горе и веселье.

24.    Что шуршите камыши в тишине?
Что шуршите камыши —
в тишине?
Что поведать собираетесь вы —
мне?
Что бежит, бежит вода —
быстрина.
А у вас с утра до ночи —
тишина.
И от этой тишины —
от немой
Вам давно уже не мил —
ваш покой.

25.    Звезды догорают. Тишина кругом
Звезды догорают.
Тишина кругом.
Через реку движется
Медленный паром.
Вдалеке церквушка
Золотом блестит.
К ней паромщик тощий
Не спеша рулит.
Розовые голуби
В утренней росе.
Белые кувшинки
Плавают во сне.

26.    Чем ты мне запомнилась?
Чем ты мне запомнилась?
Может, блеклой краскою.
Чем ты мне запомнилась?
Может, робкой ласкою.
Виновата, может быть,
Желтая солома,
Что согрела душу мне далеко от дома.
Может, песня тихая
Довела до боли.
Чем ты мне запомнилась, —
Не играет роли.

27.    Вы такая красивая
Вы такая красивая:
Я прочту Вам стихи
Про зеленые травы
И про синие мхи.
Про хрустальные горы
И гирлянды озер,
Про лесные узоры
И уютный костер.
Всё надежно и ново,
Всё чарует, манит,
Ваше имя и слово,
Как чудесный магнит.

28.    Овраги, овраги, кусты, косогоры
Овраги, овраги, кусты, косогоры, красная глина в пыли.
Небо вперило пыльные взоры на груди усталой земли,
Увяли каштаны, поникли бурьяны, колючки стали острей.
Сухие бураны терзают курганы, Мутнеют глаза у людей...
Глядят безотрывно друг другу, не веря небо и тысячи глаз.
Но укрощают бездонного зверя люди не в первый раз.
Не выдержит взгляда и брызнет слезами он в муках молний слепых.
А люди стоят неподвижно кремнями в потоках рыданий чужих.

29.    Горбун
Певучий, тягучий, ползучий
полз, тянулся певун мимо базарных трибун.
Мимо мясистых женских задов, мимо сытых котов.
Среди окурков, плевков,
где догнивал кавун, что-то печальное пел горбун:
«Болят мозоли и в струпьях гной...»
А в голом небе мавзолеился июльский зной.

30.    Я не плачу, нет, не плачу
Я не плачу, нет, не плачу, Ветер душу осушил.
В черной ризе небо спрячу
В широту уйду могил.
Что погост, крестов распятье, Буйной зелени разбой;
Если в жизни жгло проклятье, Только здесь найдешь покой.
Огоньки проходят мимо,
Шум толпы и смех врагов Звоном меди ощутимо Голоса зовут богов.

31.    Ты заплачь, заплачь, небо синее
Ты заплачь, заплачь, небо синее
Над землей моей обессиленной,
Над полями ее усохшими,
Над людьми от жары оглохшими.
Над площадками танцевальными
И над бабками повивальными,
Над растерзанными устами,
Над распятыми крестами.
Хрястни громами да градами
Над церковными оградами.
Пусть святые от молний осветятся,
А людские глаза с ними встретятся.

32.    Хочу поесть церковных вишен
Хочу поесть церковных вишен.
И опереться на холодный крест.
Осознать, что здесь давно я лишний
И уйти из этих светлых мест.
А потом в далеком, непонятном, Вспоминая тот волшебный миг Не искать в душе дорог обратных Проклянуть все то, чего достиг.

33.    У нас в Кишиневе, у нас в Кишиневе
У нас в Кишиневе, у нас в Кишиневе
Из листьев осенних буран.
И ветер влюбленный дерзко ласкает
Девичий цветной сарафан.
По лентам асфальта, с зеленью в паре Багреет волнистый узор.
И даже в короне Штефана-чел-Маре Улегся листовый дозор.
Молдова, Молдова, сырбы и жоки,
Дойны напевный разлив,
Лозы виноградной искрящие соки,
Горы орехов и слив.

34.    Ах, сколько лет по Кишиневу
Ах, сколько лет по Кишиневу, Скосив еврейские глаза, Забыв про бога Иегова Гуляет девочка Оза.
И словно мак среди асфальта Она чарует и пленит.
И рвется сердце в страстном сальто В волшебный мир ее орбит

35.    Давай послушаем дожди (Бригиттоньке)
Давай послушаем дожди
В звенящей тишине.
Мелькают синие огни, Сильней прижмись ко мне.
Пусть голубая вышина
Опустится на нас
И только мокрая сосна Оплакивает час.

36.    Мои стихи — моя усталость
Мои стихи — моя усталость, Моя прохлада, мой покой.
Мне не нужна ничья награда Лишь быть с тобой, дышать тобой.
Плывут, плывут по небу тучки. Вот витязь на коне проплыл, И я макаю свои ручки В волшебный мир цветных чернил.

37.    Не сердись на меня, голубушка Не сердись на меня, голубушка, Что порой не совсем я твой.
Не сердись, моя милая любушка,
Что к тебе не спешу на покой.
Водит снег у окон хороводы, Тихо, мирно стучат часы. А во мне разыгрались погоды философской полосы.
Иногда человек замирает
Весь от ясности потрясен
И по буквам, по слогам читает
Тайну, в коею он погружен.
Вдруг по-новому звёзды увидит, Пожалеет заброшенный сквер, И возлюбит, и возненавидит, Словно лермонтовский офицер...
Знаю, все заметет пороша,
Только холмик и роза на нем...
До чего же погода погожа
И прошу я у жизни заем.

38.    Темная зелень травы томится в тяжелом сне (Бригиттоньке)
Темная зелень травы
Томится в тяжелом сне.
Вздохи густой тишины
Грустят об ушедшем дне.
Не спит твоих губ поцелуй,
Блестят в темноте глаза
За ветхим окном гроза
Горит в сиянии струй.

39.    Бога ради, не надо ни тревог, ни печалей
Бога ради, не надо
Ни тревог, ни печалей, Бога ради, не надо Заиндевевших окон.
Тонко пахнущих шалей. Неочерченных далей Бога ради, не надо... До земли им поклон.
Я уйду по дорогам
И косым, и тягучим, Пожелтевшим от листьев
И от глиняных слез.
В неизведанный край —
Край здоровый, могучий,
Край моих затаенных Нерастраченных грез.
Пусть останутся сосны
И ромашки церквушек,
И вечерние песни под шепот реки.
И вопросы далекой тоскливой кукушки
И хорошее имя, — им меня нарекли.

40.    Лицо твое хорошее, красивое под инеем
Лицо твое хорошее, Красивое под инеем. На Родину похожее, Созвучно с ее именем.
С ручьями перезвонными
И с лаской лебединою,
С березками, иконами
И жаркою малиною.
Твоя мне хата нравится
И зелень одичалая,
И все, чем в людях славится Земля твоя печальная.

41.    Тихо ходит осень по лесам и горам
Тихо ходит осень по лесам и горам.
Тихо бродит осень по прудам, озерам.
Дарят ей деревья царственную крону, виноградник дарит красную корону.
Стайки острых льдинок небо посылает.
Просинь их холодную воды отражают.
Незаметно тихо шелестят недели, а уж где-то шепчутся зимние метели.
Упали последние листья Звенят на морозе стволы И белое полотнище Укрыло лесные полы.

42.    Все те же клены, те же клены
Все те же клены, те же клены, И стороной сырой туман. Подъемы, спуски, ветра стоны, Дорожной грязи полный чан.
Все так же голо кричат галки
И мертвый стог чего-то ждет.
Как будто тени катафалка
Что по туману приплывет.
Все так, все так...
Но вдруг подковы Мелькнет серебряный металл.
И будто ты родился снова: Здесь кто-то шел и побеждал.

43.    Не называй меня на ты
Не называй меня на «ты» И не роняй слезинки-льдинки, Тихонько разошлись мосты Остались только паутинки.
В том, чья вина была сильней?
Кто растерял от счастья краски? Оставь все в памяти своей
У фонарей ночных из сказки. Когда-то май шумел для нас, Оплетая нежные травинки. Любовь была — иконостас, Остались только паутинки. Остались только паутинки.

44.    Словно потухло пламя
Словно потухло пламя,
Словно поникло знамя,
Все залила тишина,
Тебя лишена.
А ты под звоночки ночки
В белой длинной сорочке
Медленно уплыла,
По девичьи несмела.
И в тишине безумной
Голос мой неразумный
Горестно прокричал
И упал.

45.    Уйди голубой незнакомкою
Уйди голубой незнакомкою
По кромке нетронутых чувств
Пусть свяжет нас ниточкой тонкою
Твоя одинокая грусть.
И долго ночами бессонными, Под шепот тревожных минут,
С твоими глазами бездонными
Мне ангелы спать не дадут.

46.    Резеда, резеда, бело-розовый цвет Резеда, резеда бело-розовый цвет, жил-бродил по земле забулдыга поэт.
Не по правилам пил, не по правилам ел, многих женщин любил, только тронуть не смел.
Много верст исходил, многих видел и знал.
С тем дрова он пилил с этим луг скирдовал.
С парикмахером друг, на базаре свояк,
И носилась молва, видно парень босяк...
И когда он писал, знала только трава, и когда он читал, знала только луна.
А стихи его в свет шли толпой нарасхват и терял их поэт, как теряют ребят.
Резеда, резеда, бело-розовый цвет... Жил-бродил по земле забулдыга поэт.

47.    Как планеты вокруг солнца
Как планеты вокруг солнца,
То чуть ближе, то чуть дальше Ходят люди вокруг счастья, То чуть позже, то чуть раньше.
Их небесные дороги Огоньками чертят время.
Только боги очень строги — Расписанье тверже кремня.
Но одна из ярких точек
Вдруг спикирует на счастье
И ее искровый росчерк: «Погибаю, но я счастлив».

48.    Русские поэты, солнечные души Русские поэты — Солнечные души, Рваные штиблеты, Да долги по уши.
Вы за все в ответе —
За калек несчастных.
Тянутся к вам дети
От обид напрасных.
Много, много боли
На открытых ранах
И щепотки соли
От наскоков бранных.
Только это где-то...
И с толпой ряженою Кружатся поэты
Радостью сраженные.

49.    Опять поет шарманка про синие глаза
Опять поет шарманка
Про синие глаза.
Над станцией «Таганка»
Московская гроза.
Остановились люди.
Кто плачет, а кто нет.
Отяжелели груди,
На лицах тайный свет.
Все эти перестройки
Политиков трезвон —
Уносятся как тройки.
Но жив вечерний звон.

50.    Этот мир, залитый огнями
Этот мир, залитый огнями.
Этот мир, начиненный слезами,
С удивленными глазами,
С его розами и шипами — я люблю.
Я люблю его песни душевные,
Его радости древние, древние
И шершавую дружбу людей
И немое топтанье зверей.
Гул симфоний в зале Чайковского
Стон молитвы в груди Маяковского
Я люблю...
Если это отнять у меня —
Не продержусь и дня.

51.    На Сахалине в белой глине
На Сахалине в белой глине Лежит серебряный кувшин.
На Сахалине в белой глине Упрятан счастия аршин.
Уеду в дальнюю дорогу,
Найду серебряный кувшин
Тебя, девчонка-недотрога, Забуду я, как белый дым.
Узнаешь ты, что друг твой сгинул
И плакать станешь по нему.
И проклянешь ту белу глину,
Что приглянулася ему

52.    Листья... зеленые, желтые листья падают в голом саду
Листья... зеленые, желтые листья
Падают в голом саду.
Лица... знакомые близкие лица
Гаснут в осеннем цвету.
Осень... холодная дивная осень.
Кто, кто остановит тебя?
Осень... прости меня, синяя осень,
Листьями гибнут друзья.

53.    Где нам встретиться, как нам встретиться?
Где нам встретиться?
Как нам встретиться?
Если день-деньской
Земля вертится.
И цветочный дым
Разделяет нас
И полночный Крым
Не ласкает нас.
В городах ночных муравейники.
Не звонят серебром нам кофейники.
Только улицы тонкострунные
Напевают нам песни лунные.

54.    Ах, этот Крым, ах, это ласковое море
Ах, этот Крым, ах, это ласковое море...
И тихая печаль у горных берегов
Все склоны в каменном узоре,
И неподвижность солнечных оков.
Здесь небо землю посещает,
Целует губ солёных медленный разлив.
И грех земной людям прощает
Навеки породнившись с ним

55.    Тростью сухая старость стучит в опустелый дом
Тростью сухая старость
Стучит в опустелый дом.
Осенью тяжкой вздыхает
Грозит бесконечным сном.
Виденья ложатся рядом
В пустую твою постель.
Да веткою ставни всё гладит
Сухая горбатая ель.

56.    Разодрали Россию Разодрали Россию На клочки, на куски.
Поделили и реки, моря и пески Только души остались — Поделить их нельзя.
Неделимой осталась у России земля.
Но бугры ее скользки
И запасов в них нет.
От всего нету пользы
И не мил белый свет.
Тараканы в домишках.
Ветры дуют на мох.
И остались под крышей
Кто от горя оглох.

57.    Законно и незаконно в нас спрятана чья-то икона
Законно и незаконно
В нас спрятана чья-то икона
И мы поклоняемся ей
В сплошной веренице дней.
Все женские силуэты
Ее лишь одной отсветы.
И женская красота
И женская простота.
Она как надежный компас,
Что бог приготовил для нас,
Не даст оступиться в пропасть
И в этой жизни пропасть.

58.    Скажите, есть ли словари, чтобы боль из глаз переводили?
Скажите, есть ли словари,
Чтоб боль из глаз переводили?
Чтобы по ним читать могли
Те, кого в жизни не учили.
Чтобы излом тех детских рук
Холодной ночью им приснился
И шепот белых, белых губ
Последний раз с ними простился.

59.    Глаза мои, хрусталики
Глаза мои, хрусталики, —
Хрустальные глаза, Зашторенные шарики Ненужная слеза.
Не вижу красок мира я, Родных и близких лиц.
Тебя, моя любимая,
Мельканье твоих спиц.
Прошу у бога почести. Тесню стихами грудь. Нет в мире хуже участи, Добудь мне свет, добудь!

60.    Пожалей меня слабого
Пожалей меня слабого, Пожелай меня сильного.
Ненавидь меня грубого
И развязно болтливого.
Но горячего, жадного
До работы, до счастья Полюби меня надолго, Чтоб хватило в ненастье.

61.    Помяни меня, родная
Помяни меня, родная,
В ночь на ХХI век
Не дошел, к нему шагая,
Дорогой твой человек.
Сколько дела не сработал,
Сколько водки не допил.
Ни одной его заботы
Бог без друга не решил.
И другой посев, зеленый
Взгляд ласкает
И дела — уж давно зима седая
Безнадежно замела.

62.    Когда перегорели угольки
Когда перегорели угольки,
И больше ты не любить, не ревнуешь,
И редки телефонные звонки,
И только трубку ты целуешь.
И вдруг пронзительно поймешь,
Что весь кристальный мир
Тебя забудет
А ты его с собой не заберешь...
Так было и так будет.

63.    Ганей Тиква — сады надежды Ганей Тиква — сады надежды.
Ганей Тиква — Востока свет.
Иврита ритмы, легкие одежды
И память древних палестинских лет.
Самаритянки, иудейки
С прекрасным ликом южных фей,
Весь в черном хасед в странной куцавейке,
С обоймой молодой солдат еврей.
О, Израиль, в миру и дыме
В огнях ночных машин, в гирляндах городов.
Ты позаботился о каждом блудном сыне,
Он руки целовать твои готов.
Я не забуду желтые пески и пальмы.
Возьми ты сердце твоего раба!
Мои мелодии печальны.
Шолом, мой Израиль, тода раба.

64.    Еврейское кладбище в Кишиневе
Еврейское кладбище в Кишиневе.
На Боюканах за оградой тополя.
Здесь больше не слышны молитвы Иеговы, Без слез людей рассохлася земля.
Уехали все: ...пустынно и жутко
На камнях застыла древняя вязь.
В овале могилы цветет незабудка,
А фото разбила какая-то мразь.
Упала плита, покосилась могила, Красавица Рива, где внуки твои?
Ограду смела недобрая сила
И некому класть венки от семьи.
Могилы молчат...
Так молчат иудеи,
Когда уезжают родные евреи.

65.    Годы молодые... улетели годы Годы молодые...
Улетели годы Словно вороные
Редкостной породы.
Только пыль осталась И усталость в сердце.
Только время сжалось У могильной дверцы.
Но стоять у плахи Нужно еще долго Черные монахи Поджидают долга.
Так очнись, безумец. Стань под ливень ярый.
Озлобись на небо И не будешь старый.

66.    Время колдует над нашими лицами
Время колдует над нашими лицами.
Время — отличный гример Мы не мигаем своими ресницами, Будто усталый актер.
Кожу сминает, морщинки ровняет Время у самых глаз.
И седину твою выделяет Видно, не в первый раз.
Славный портрет сработает время, Гордо вздохнет, отойдя А из портрета, на удивленье.
Снова глядит дитя.

67.    Что с тобой, Россия?16
Что с тобой, Россия?
Ты совсем больна Что с тобою стало, Милая страна?
Улетели птицы из твоих болот, Убежали люди от твоих ворот.
И тоскливо в небе — только серый дождь Думает о хлебе
Твой голодный вождь.
Как бы прокормиться Как бы только жить. И не утопившись Жизнь изменить.
16 Из стихов написанных В.А. Коварским в 1999 г.

68.    В деревнях тоской изнуренных
В деревнях тоской изнуренных
Зализанных воем собак
И в хатах совсем искривленных
Сушится горький табак.
Мыши совсем озверели
Поесть бы хлеба чуть-чуть
Иконы и те отсырели
Зубами крючки не согнуть.
А ветер совсем не голодный
Шатает избенку в ночи
Под звуки мелодии модной
Ломает стены кирпичи.
Но как здесь прожить до погоды?
Дождаться зеленой травы
Уходят нелегкие годы
А с ними уходим и мы.

69.    Мы бредем в океан
Мы бредем в океан
Растопырив все пальцы
Перед нами туман
И кораллов щупальцы.
И все глубже вода
Закрывает нам тело
Мы уйдем навсегда Погибать нужно смело!
Не найти никогда
Тот коралловый риф
Мы придумали сами
Для себя этот миф.

70.    Рыбка в Баренцовом море из сетей моих ушла
Рыбка в Баренцевом море
Из сетей моих ушла
Рыбка в Баренцевом море
В брызгах волны уплыла.
Не ищи в воде зеленой
Перламутра гребешок
В бесконечном половодье
Поседеет твой висок.

71.    В Литве холодная погода
В Литве — холодная погода
Людей живет особая порода Вообще прибалты как болты Надежны, крепки и круты.
Глаза у женщин зелены
Их поцелуи солены
И капитанки им к лицу
Как брату или их отцу.
Их груди, словно дюны юны Янтарь отсвечивают лунный.

72.    На реке прозрачный лёд
На реке прозрачный лёд
Много саней и подвод
Через реку все спешат
И соломкою грешат
Ходят рыбы подо льдом
По соломке бьют хвостом
Не достать ее никак
Хоть ты рыба, хоть ты рак.

73.    Странный город Гусь-Хрустальный
Странный город Гусь-Хрустальный
Не великий, не опальный
Просто гусь из хрусталя
Под ним русская земля.
Стоят сосны и березы
Бродят зимние морозы
Летом трели соловья
Все всегда из хрусталя.
Плачут девки и страдают
Гусей за город гоняют
На зеленые поля,
Но уже без хрусталя.

74.    Не поминай меня ты лихом
Не поминай меня ты лихом,
не поминай,
Прощай, любимая, прощай хорошая,
прощай!
И в доме тихом
за колонной тополей
Ты чай с малиною с другим
пока не пей.
Все перемелется
и убежит вода
Не сохранит метелица
нам и следа
И только вечером,
ложась в постель,
Тебе напомнит обо мне
эта метель.

75.    Не прикипайте сердцем к людям
Не прикипайте сердцем к людям Которых можно потерять
Не прикипайте сердцем к людям Которых больше не обнять.
Они уйдут
Но эти тени
Надолго не покинут нас
Года пройдут
Но эти тени
Нас не оставят ни на час.

76.    И снова я взлетаю над Землей
И снова я взлетаю над Землей
Как ангел, крыльями врезаясь в синеву
Я полон истины простой
Мне на Земле невмоготу
Ее поляны, перелески, перестройки
Жужжанье пчел и резкий писк пилы
Усадьбы, бойкие попойки
Все взмахом крыльев сметены.
И я свободен и орлы степные
Остались далеко внизу
Для дела нового я годен
И над планетой я тружу.

77.    А.С. Пушкину
Такой вот мальчик, с дерзкими глазами Гроза красивых женщин и жеманных дочерей Они к нему на грудь бросались сами, Забыв мужей и золотушных сыновей.
А он синел арабскими глазами Уздечкой и хлыстом играя на ветру Привязывал к себе их длинными косами И равнодушный усмехался по утру.
Молдавский виноград лениво раскусая Шагал за тощею каруцей вслед
В шатре цыганском обретая Спасенье от ему известных бед.
И лишь одна нашлась Земфира
Гибка как нежная лоза
И в шали спрятали красоты мира
Ее не русские глаза.

78.    Закончился XX век
Закончился XX век
Закончилось столетье,
Закончился XX век,
И с ним тысячелетие
Закончился XX век.
Подводятся итоги Все, что не создал человек
Туда не впишут боги.
Все новое туда уж не войдет
Пусть даже хмель взбесится
И каждый пусть это поймет
И на богов не злится.

ЧАСТЬ III. СТРЕЛА ВРЕМЕНИ В ПУБЛИКАЦИЯХ

 <...>

Ученик об учителе. И.А. Чайковский^[19]. «Виктор Коварский - физик и Человек»

Я пишу этот очерк^[20] о жизни крупного ученого и замечательного человека, моего научного учителя и друга Виктора Анатольевича Коварского с чувством большого волнения. Я боюсь, что не смогу адекватно представить читателю, не слышавшего этого имени на американском континенте, богатство его натуры и степень его влияния на развитие физической науки вообще и теоретической физики, в частности. Он принадлежал к той уникальной школе физиков- теоретиков, которая возникла в небольшой республике Молдавия в начале 50-х годов 20 века трудами профессора Кишиневского университета Юрия Евгеньевича Перлина. Описывая здесь жизнь Виктора Коварского, я опираюсь на его автобиографическую книгу "Стрела времени в моей жизни" (Кишинев, 1999), написанную и опубликованную незадолго до его смерти, а также на свои личные воспоминания

Виктор Анатольевич Коварский родился в городе Харькове (Украина) 31 декабря 1929 года в еврейской семье. Мать - Дора Абрамовна Клейман. Отец-Анатолий Ефимович Коварский. Отец закончил агрономический факультет и стал известным ученым, академиком Академии наук Молдавской ССР. Руководил в Академии отделом генетики. Автор многих новых сортов посевных культур, знаменитый селекционер. Мать Виктора Анатольевича была агрономом.

В первый класс Виктор пошел в Харькове, а после переезда в Кишинев он учился в мужской школе № 3. Значительную роль в развитии Виктора Анатольевича сыграл учитель математики Василий Карпович Ветер - легенда Кишинева 40-50-х годов. Этот человек воспитал многих будущих известных физиков и математиков. В школьные годы Виктор Анатольевич увлекся стрельбой и довольно серьезно - боксом. В 10-м классе он в отцовской библиотеке прочел книгу знаменитого биолога 30-х годов Гурвича «Биофизика», открывшего митогенетические лучи. Природа этих лучей является загадкой до сегодняшнего дня. И это явление не давало покоя Виктору Анатольевичу в течение всей жизни, и он искал их разгадку. Школа оставила глубокий след в характере Виктора. Он свято верил в школьную дружбу. Всю свою жизнь старался переписываться и делиться своими успехами и неудачами с школьными товарищами. Он упрямо повторял своим детям, что школьная дружба это на всю жизнь.

Он окончил школу с отличным аттестатом, но золотую медаль не получил по «непонятным» причинам. Однако многим евреям она была ясна (я сам уже в 1956 году лишился золотой медали при всех отличных оценках). В своей книге Коварский писал в дальнейшем: “Что касается государственного антисемитизма, то он глубоко процветал, хотя и в скрытой форме.” В этом очерке тема антисемитизма будет еще встречаться, и я хочу привести важный отрывок из автобиографической книги Коварского: «В 30-е годы мы жили на окраине Херсона, и я общался со своими сверстниками, хорошими друзьями, для которых слово еврей было бранным словом. Они глубоко презирали мальчиков-еврейчиков, а я в то время не знал, что я еврей. Когда же в первом классе в 1937 году я узнал от родителей, что мы евреи и что в этом нет ничего плохого, я глубоко переживал этот факт и впервые мучительно почувствовал себя человеком второго сорта.»

Виктор Анатольевич поступил в Кишиневский государственный университет в 1947 году на физико­математический факультет. Был принят без экзаменов, так как по окончанию школы получил аттестат с отличием.

Учился Виктор Анатольевич очень увлеченно, энергия и любознательность били из него ключом. Уже на 1-м курсе думал над такой проблемой как применение атомной энергии для реактивного движения. Прочел работы классиков физики реактивного движения, много узнал, но проблему, конечно, не решил. Эта проблема и сегодня находится в стадии решения. Можно только позавидовать такому дерзанию! В это же время предложил идею искусственного вызывания дождя путем высевания льдинок в перистые облака. И он очень удивился, что в это же время американский ученый Лэнгмюр высказал и реализовал эту идею. Виктор Анатольевич очень гордился тем, что после прочтения книги по квантовой электродинамике предложил новый метод расчета собственной массы электрона. Эта задача в то время была весьма актуальна, за нее брались крупнейшие ученые. Свой вариант решения юный студент отправил академику Льву Ландау, гениальному физику-теоретику. Ландау ответил студенту, похвалил за стремление решить столь сложную задачу, указал на недостатки в решении. Это письмо Виктор Анатольевич хранил в своем архиве, любил его показывать. В студенческие годы пришло и увлечение биофизикой, и он был очень разочарован, что этот курс не читается в университете.

Но студентам -физикам-теоретикам поколения Коварского сильно повезло: как раз в годы их учебы в университете, в 1950-м году в Кишиневском университете появился новый молодой преподаватель Ю.Е. Перлин, недавно защитивший диссертацию в Киеве под руководством маститого теоретика С.И. Пекара. Блестящий лектор и педагог, глубоко образованный человек Ю. Перлин оказал глубокое влияние на Коварского и укрепил его привязанность к теоретической физике. Под руководством Перлина была написана и блестяще защищена дипломная работа Коварского "Теория рассеяния поляронов примесными центрами захвата". Коварский считал профессора Перлина своим учителем.

Не следует забывать, что студенческие годы Коварского пришлись на мрачные сталинские годы интенсивной борьбы с "безродными космополитами" и гонений на евреев. Это не могло не отразиться и на его жизни. Несколько примеров.

После 4-го курса студенты -теоретики проходили практику в Институте физики Украины. Но Коварского не послали, так как дело было в 52-м году, в момент обострения "еврейского вопроса в СССР, и Виктору не дали допуск секретности, необходимый для работы в Институте. Когда один из студентов -активистов спросил у декана, почему лучшего студента курса Коварского не посылают на практику, декан зло ответил: "Это не ваш вопрос, и вы еще пожалеете, что вы его задали."

В 1951 году в стенгазете факультета Виктор Анатольевич поместил статью о работах студента-математика Израиля Гохберга, который опубликовал их в журнале "Доклады Академии наук СССР".

Но это было время, когда положительно писать о евреях не было принято, Виктор был вызван в партком и там услышал: “Это что, ваша собственная газета или орган партийной организации?" Скандал удалось замять благодаря поддержке крупного ученого-математика.

После окончания университета Коварский в аспирантуру не попал? несмотря на все отличные отметки на вступительных экзаменах. Зато взяли другого, с удовлетворительными отметками.

Первая должность после университета - ассистент кафедры высшей математики Кишиневского Сельхозинститута. В Сельхозе работал 9 лет, вплоть до 1961 года. Известно, что преподавательская работа в советском институте почти не оставляла времени для занятий наукой, но Виктор Анатольевич это делал своеобразно. Он это описывает так: «Когда работал ассистентом в Сельхозе, на практических занятиях давал каждому студенту задачу. Говорил им: «Сидите, решайте свою задачу, можно выйти покурить, а я займусь своим делом». Раскладывал на столе огромные листы со своими вычислениями и не теряя ни минуты продолжал сложнейшие расчеты». В эти же годы опубликовал свои первые научные работы, под руководством профессора Ю.Е. Перлина написал кандидатскую диссертацию и в 1957 году успешно защитил ее в Институте физики Украинской Академии наук. В этом же году опубликовал свою первую работу в самом престижном в СССР физическом журнале ЖЭТФ (Журнал экспериментальной и теоретической физики), главным редактором которого был будущий Нобелевский лауреат П.Л. Капица. А всего за свою жизнь он напечатал в этом журнале 31 статью.

С 1961 года Коварский- старший научный сотрудник отдела теоретической физики Института физики и математики АН МССР. В это же время Коварский сформулировал так называемое "некондоновское" приближение (Кондон- американский физик) в теории безызлучательных квантовых переходов и безызлучательной рекомбинации в твердых телах, которое сыграло заметную роль в проблемах физической кинетики. Впоследствии, через 10 лет, этот результат был переоткрыт целым рядом исследователей, которые признавали приоритет Коварского в этой проблеме. И этот результат вошел органически во все монографии по данной тематике. Совместно со своим учеником Э. Синявским Коварскому удалось объяснить природу так называемых гигантских поперечников захвата носителей тока в примесных полупроводниках, определяющих ключевую характеристику всех полупроводниковых приборов - время жизни носителей тока.

За эту работу в 1987 году Коварский получил Государственную премию Молдавии. В 1962 году с Виктором Анатольевичем уже работало 3 его первых сотрудника, и круг решаемых задач расширяется. С этого времени вырабатывается его своеобразный стиль работы и общения с сотрудниками: делать параллельно одни и те же вычисления, что максимально избавляло от технических ошибок; не жалеть времени на обсуждение задачи, обкатывая ее со всех сторон (кстати, прекрасный метод обучения); максимально давать сотрудникам возможности докладывать на семинарах и конференциях. Я этот стиль испытал на себе и могу констатировать, что это безошибочные приемы в воспитании молодых ученых, какими мы были тогда. Приблизительно в это же время он пытался заняться задачами биофизики, которыми постоянно буквально бредил. Он втягивал и нас в эту деятельность, говоря нам: " Ребята, разве вас не удивляет, как набор молекул садится на мотоцикл, заводит его и едет (имелся в виду человек). От этого же можно сойти с ума". Но в то время мы еще не были готовы ответить положительно своему "шефу". Уже позднее, в 80-е годы, в лаборатории физической кинетики, которая родилась в 1969 году под руководством Коварского, многие ее сотрудники проводили исследования по биофизике.

Значительный вклад Коварский внес в актуальнейшую проблему, возникшую в 60-х годах прошлого века сразу после открытия лазера - проблему взаимодействия сильного электромагнитного излучения с веществом. В этом случае могут стать реальными переходы электрона в атомах и твердых телах с поглощением многих квантов света-фотонов. Интересно, что Коварский, исходя из аналогии в статистике фотонов и квантов колебаний (фононов) построил начальный вариант теории многофотонных переходов еще в 1959 году, когда лазеров еще не существовало и вероятность таких переходов в слабых электромагнитных полях была ничтожной. Коварский оставил эти расчеты. Однако, после появления лазеров в начале шестидесятых годов интерес к этой задаче возродился, и уже летом 1965 года Коварский на первой в СССР конференции по нелинейной оптике обсуждал свои результаты в этой области. Это впоследствии такие конференции собирали тысячи участников, а на первой их было человек 50, многие из которых потом стали классиками в нелинейной оптике и физике лазеров. В своей работе Коварский развил идеи автора первой классической работы по теории многофотонных переходов (1964 год) Л. Келдыша и предложил новый метод расчетов таких процессов. Этот метод позволял также учесть статистические свойства излучения. В дальнейшем работа Коварского нашла много продолжателей. Важно отметить, что спустя короткое время многофотонные переходы в поле лазерного излучения были открыты физиками из Физического Института им. Лебедева Н. Делоне и Вороновым. Исследования в этой области стали бурно развиваться и продолжаются и сегодня.

Как я упомянул выше, в мае 1969 года была создана лаборатория физической кинетики, которой руководил Виктор Анатольевич. Ядро лаборатории составили его ученики, недавно защитившиеся кандидаты наук. Лаборатория была теоретико-экспериментальной, но с приматом теории. Одна из первых экспериментальных работ, выполненная Коварским и блестящим экспериментатором Н. Фердманом

был эксперимент по обнаружению фотонных спутников в спектрах люминесценции примесных кристаллов. Эффект был ранее предсказан теоретически Коварским.

Лаборатория, в которой совместно работали физики-теоретики и экспериментаторы, была удачной находкой Виктора Анатольевича. Возможность совместных обсуждений взаимно дополняла их исследования. Несколько основных принципов, отражающих научный стиль Коварского, лежали в фундаменте лаборатории. Перечислю их: задачи решать, актуальные в данный момент; применять математические методы, адекватные данной задаче, а не модные в это время; копать глубоко, но не закапываться на всю жизнь; тематику менять примерно каждые 5 лет. Это позволяло нам хорошо ориентироваться в бурном и быстро меняющемся научном мире.

Крупнейшим генератором идей в лаборатории был сам Виктор Анатольевич. Почти каждое утро начиналось с того, что он в своем кабинете собирал "мозговой центр" и рассказывал свои новые идеи, очень охотно делился ими, просил высказываться, критиковать, предлагать и так далее. Его научная щедрость, казалось, не знала предела. Мы не понимали, когда он успевал столько обдумывать. Между прочим, его нельзя было назвать здоровым человеком. Смолоду он страдал стенокардией, в тридцать с лишним заболел диабетом. Приходилось часто лежать в больнице, но там он вооружался книгами и продолжал работать. Возможно, именно там он продумывал те задачи, которым в его представлении была чужда суета, а требовались тишина и покой. То были задачи функционирования живого, то есть задачи биофизики. С раннего возраста его притягивала загадка жизни. В поисках разгадки он проводил много времени за чтением биологических книг, благо в семье такие книги были в изобилии. У отца Виктора Анатольевича часто бывали его коллеги и ученики, они обсуждали свои научные проблемы, и юноша вслушивался в их разговоры и в нем откладывались понятия и гипотезы биологической науки. В дальнейшем им все это было использовано в биофизических исследованиях. Его настольной книгой была книга Эрвина Шредингера "Что такое жизнь с точки зрения физики". Эта книга была источником многих его идей. Первая профессиональная работа в биофизике сделана в середине шестидесятых. Чуть позднее вместе со своим сотрудником Э. Казанцевым изучал особенности фотоиндуцированных сигналов электронного парамагнитного резонанса (ЭПР) в семенах кукурузы. При этом использовались образцы кукурузы, отличающиеся друг от друга генетически. Базой исследования служила огромная коллекция семян, полученная академиком Коварским от знаменитого американского фермера Гарста. Результат был ошеломляющий: была обнаружена корреляция между длиной волны возбуждающего излучения сигнала ЭПР и генетической меткой семени кукурузы. Нетрудно сообразить, что отсюда следует решение обратной задачи, а именно: по фотоиндуцированному сигналу ЭПР определять генетический тип семян. Этот эффект был понят и обоснован Коварским на основе идей Шредингера. Биофизические работы Коварского вошли в область практических приложений, когда им с группой сотрудников был предложен метод фотоoбработки кормов растительного происхождения. В результате вскармливания животных, таким образом, обработанных кормов приводило к большей скорости набора веса, чем при вскармливании необработанным кормом. Лаборатория запатентовала эту разработку и изготовила опытную установку. Результаты работ в этой области отражены в монографии. Большой цикл работ Коварского и его учеников относится к применению представлений о многофононных переходах к анализу процессов ферментативного катализа. Известно, что эти процессы определяют многие жизненные функции. В упомянутых работах удалось объяснить автоколебательный характер ферментных реакции

Очень небольшую, но важную часть жизни составляли его зарубежные научные командировки. Первая поездка наметилась в 1969 году на Международную конференцию в Бухарест в составе советской делегации, как представителя Молдавии. Всем, кто жил в СССР и пытался поехать заграницу знакома та унизительная процедура, которая сопровождала получение разрешения на выезд. Вдобавок ко всему выезжающих ученых просили выявлять среди ученых в иностранных делегациях "шпионов".

В ответ на такую услугу по просьбе чиновника иностранного отдела Академии Коварский отказался это делать, так как это задевало его честь, и он отказался от поездки. Поступок по тем временам неординарный, что повлекло в дальнейшем отказы от разрешений на поездки на Международные конференции. Однако через несколько лет Коварский неожиданно для себя был "отпущен" в Институт физических исследований в Будапешт, куда он был приглашен Венгерской Академией для чтения лекций по многофотонным процессам. Это был его первый выезд из СССР, он еще слабо владел английским языком, но лекции прошли с большим успехом. У него сложилась творческая дружба и профессиональный контакт с крупными венгерскими физиками. Впоследствии, в семидесятых годах, он был приглашенным докладчиком и председательствовал на секции, на Международной конференции по ионизованным газам в Праге. В 1972 году в составе большой делегации советских физиков/ и, между прочим, как гость королевы посетил Оксфорд, где проходила очередная конференция по ионизованным явлениям в газах. Это было его первое посещение капиталистической страны. В 1986 году посетил Италию, где в Институте физики университета Палермо читал лекции и консультировал сотрудников.

Я помню, что в нашей лаборатории волновались за Виктора Анатольевича, так как были наслышаны рассказами о действиях итальянской мафии.

Столь насыщенная научная жизнь не делала Виктора Анатольевича замкнутым кабинетным ученым. Его общественная жизнь была не менее активной. Он возглавлял несколько Научных Советов в Академии (особенно трепетно- Совет по биофизике),некоторое время был заместителем академика-секретаря физико-математического Отделения (отмечу, что Коварский был членом-корреспондентом АН МССР с 1972 года и академиком с 1992 года), был членом нескольких Ученых Советов по защите диссертаций и т.д. Он очень серьезно относился к просветительской деятельности среди населения. Он выезжал в дальние районы республики, где выступал в школах, в сельскохозяйственных фермах, на заводах с лекциями по актуальным вопросам физической науки. Он приезжал после этих поездок в радостном возбуждении от встреч с людьми, от их интереса ко всему новому. Но не было большого оптимизма от наблюдения за их жизнью. Работая с ним рядом около тридцати лет, я не знал, что Виктор Анатольевич пишет стихи, нежные и проникновенные. Он решился их опубликовать только в своей автобиографической книге (кстати, их можно прочитать на сайте его сына Евгения Коварского http://kovarski.ru).

Он был прекрасно образован, много читал и охотно обсуждал с нами, его коллегами, прочитанное, высказывая совсем неординарные суждения. Одно врезалось в память. В 60-70-е годы была очень модна и читаема поэзия Евгения Евтушенко. Было много разговоров об этом и однажды Виктор Анатольевич заметил: " Я бы ввел для поэтов такую величину, как коэффициент полезного действия - это дробь, в числителе которой стоит число хороших стихов поэта, а в знаменателе стоит полное число стихов, написанных им. Так вот, кажется мне, что по этому показателю Евтушенко не тянет на большого поэта ". (Литературоведам есть над чем задуматься).. Политикой Виктор Анатольевич интересовался, но как это было привычно в советское время, предпочитал высказываться о ней во время наших долгих прогулок. Он не торговал своими принципами, я много раз в этом убеждался и хочу привести только один пример Виктор Анатольевич в 63- м году пригласил в отдел на работу недавно окончившего университет и уже зарекомендовавшего себя способным теоретиком Бориса Цукерблата. Однако через несколько недель был издан приказ по Институту о его отчислении в связи «с несоответствием должности» (по-моему, лаборанта).

По настоянию Коварского был собран семинар и заслушан научный доклад Бориса. Докладу была дана высокая оценка, и Виктор Анатольевич подал письмо руководству Института и более высоким инстанциям. Коварский при этом понимал, что скрытая причина приказа была в еврействе Бориса. Последствия были таковы, что крупный ученый, директор Института химии академик А.Аблов.

который был приверженцем применения современных физических методов в химии и к тому же глубоко порядочным человеком, зачислил Бориса в свой Институт. Сейчас профессор Цукерблат - физик теоретик с мировым именем и работает в Израиле.

Особенно тяжелыми в его жизни были девяностые годы, когда республика Молдова стала суверенным государством. Общий развал всех бывших структур особенно сильно коснулся сферы науки, которая была почти обескровлена. К тому же из лаборатории ушли и покинули страну несколько его учеников, которые были его друзьями и вносили существенный вклад в жизнедеятельность лаборатории, в ее научный климат. Но даже в этой обстановке Коварский сделал ряд принципиальных работ. В частности, в 90-х годах он изучил теоретически эффекты генерации высших оптических гармоник, при которых нелинейные процессы могли вызывать превращение фотона инфракрасного диапазона (с низкой энергией) в жесткое рентгеновское излучение (с энергией в 130 раз больше). В море появившихся в это время теоретических и экспериментальных исследований этой проблемы работы Коварского находятся среди лучших. В это же время идеи этих работ Коварский применил и к биофизическим задачам излучения молекул

В 2000 году им был опубликован в журнале "Успехи физических наук" большой биофизический обзор, в котором он подвел итог своих трудов в этой области. Все научные исследования последнего периода своей жизни Коварский провел на фоне сильно ухудшившегося здоровья вследствие осложнений диабета: он почти ослеп, ему ампутировали ногу, давление зашкаливало. В этих условиях ему на помощь пришли его сотрудники и друзья, которые максимально облегчили его страдания. А научные работы они вместе обсуждали, писали под его диктовку, оформляли статьи в печать. Это как будто Б-г платил ему за все те добрые дела, которые он сделал для людей.

... Он успел отметить свое семидесятилетие. Я в этот день позвонил ему из Израиля, где уже жил 10 лет после отъезда из Молдовы. Он взял трубку и сообщил мне, что у него за столом сейчас собрались все его близкие друзья и члены Академии. Его голос был тихий и надтреснутый. Я высказал ему свою любовь и пожелания, конечно, здоровья и научных успехов. ...А через полгода он скончался. Он похоронен рядом с могилами его родных и близких. Там они снова встретились. Все мы смертны. Может быть, мы отличаемся тем, какой след оставляем на Земле. Жизнь и труды Виктора Анатольевича Коварского оставили глубокий след. Его жизнь продолжается в душах его детей и внуков, в трудах его учеников и последователей.

Ученик об учителе. Э.П. Синявский. «Виктор Анатольевич Коварский - Ученый и Человек»^[21] (к 80-летию со дня рождения)

Для ученого научная работа первична, а всё остальное вторично.

Есть прекрасные ученые, но тяжелые в отношениях люди, есть прекрасные люди, но далеко не ученые. Вот сочетание изумительный человек и прекрасный ученый - это редкость. Такой человек, как говорят в народе, помечен Богом. К плеяде таких людей, безусловно, относится Виктор Анатольевич Коварский. Хочется сказать о Викторе Анатольевиче не только и не столько как об ученом, но и как о Человеке и Учителе (по отношению к нему эти слова, несомненно, следует писать с большой буквы).

Диапазон научных интересов Виктора Анатольевича был широк - я отмечу только некоторые главные направления. В шестидесятые годы XX века при исследовании процессов рекомбинации носителей на примесные состояния в полупроводниках возникла проблема «гигантских поперечников захвата». Она заключалась в том, что экспериментально наблюдаемые сечения захвата на несколько порядков были больше, чем предсказываемые теоретическими моделями. В.А. Коварский с учениками доказал, что безызлучательные (многофононные) процессы захвата неосновных носителей, рассматриваемые теоретиками в «кондоновском» приближении, были непоследовательны. И именно Виктор Анатольевич вышел за рамки традиционного «кондоновского» приближения, который он предложил называть «nonCondon approximation», и названное приближение сейчас широко используется в мировой научной литературе. Используя этот подход, В.А. Коварскому с учениками удалось успешно решить проблему гигантских поперечников захвата, то есть описать многочисленные экспериментальные данные. В зарубежной литературе появилось большое число ссылок на результаты В.А. Коварского. Так, широко известный ученый Хуан Куня в своей статье тех лет высоко оценивал и подробно обсуждал эти результаты Виктора Анатольевича.

Создание лазеров привело к бурному развитию многофотонной спектроскопии. Это новое направление в науке привлекло самое пристальное внимание В.А. Коварского. Свои теоретические исследования по многофотонным процессам он неоднократно обсуждал с такими известными учеными, как Л.В. Келдыш, Я.Б. Зельдович, Р.В. Хохлов, С.А. Ахманов, Н.Б. Делоне, и они высоко оценивали результаты В.А. Коварского. Он впервые предсказал возникновение в примесных центрах полупроводников фотонных сателлитов, которые потом были обнаружены в Лаборатории физической кинетики нашего института его учеником Н.А. Фердманом, а затем неоднократно наблюдались в ряде лабораторий за рубежом. Влияние статистических свойств лазерного излучения на многофотонные процессы в твердом теле, впервые исследованные Коварским, оказались принципиально важными

Совместно с учениками он подробно исследовал проявление неклассических свойств интенсивного электромагнитного излучения в многофотонной спектроскопии. Особое внимание хочется обратить на необыкновенно трепетную любовь Виктора Анатольевича к биофизике. В его книге воспоминаний «Стрела времени в моей жизни» (Кишинев, 1999, 196 с.) он писал: «Биофизика - любовь моя», воспринимая решение проблем биофизики как «Божье откровение». Такое отношение к биофизике возникло у него вполне естественно (он родился в семье биологов), загадка жизни заинтересовала его со школьных лет. Но Коварский глубоко понимал, что только применяя физику и математику, химию и биохимию, можно продуктивно и плодотворно работать над проблемой возникновения жизни. Весь свой талант физика и организатора ученый упорно направлял на решение проблем биофизики. Он был одним из основных организаторов в Кишинёве Всесоюзного совещания по Синергетике (1986) и первой Республиканской конференции по биофизике (1984). О значимости этих форумов говорит тот факт, что в них принимали участие Ю.В. Гуляев, А.С. Давыдов, М.В. Волькенштейн, А.М. Жаботинский, В.Л. Бонч- Бруевич, Ф.В. Бункин, К.Б. Толпыго, А. А. Красновский, С.П. Курдюмов, Б.Б. Кадомцев, Ю.Л. Климантович, Г.Р. Иваницкий, Д.С. Чернавский, Ю.М. Романовский, Б.Г. Заславский, М.И. Штокман, Э.Г. Петров, Ю.Б. Гайдидей, Н.Н. Розанов и другие известные ученые.

Именно В.А. Коварский совместно с учениками создал модель многофононного ферментативного катализа, а также успешно развивал триггерные и автоколебательные модели в биологических системах на основе синергетических подходов. Начиная с 1990 г. он был увлечен проблемой сжатых состояний квантового осциллятора, при этом продолжал цикл исследований по высшим оптическим гармоникам. Занимался В.А. Коварский биофизикой не как любитель, а как профессионал. В последние годы жизни он все-таки исполнил свою мечту - написал блестящий обзор по биофизике в журнале “Успехи физических наук” (УФН, 1999, т. 169, № 8, с. 899-908): «Квантовые процессы в биологических молекулах. Ферментативный катализ». Воистину биофизикой, действительно, должен заниматься человек, глубоко знающий и понимающий красоту современной теоретической физики, завороженно смотрящий на проблему жизни.

Я убежден, что каждый, кто общался с В.А. Коварским, получал удовольствие, так как чувствовал в нем Человека, а каждый его ученик видел в нем прекрасного Учителя. А заслужить уважение и любовь молодого человека - ох как не просто! Когда мы говорим о школе ученого, мы хорошо понимаем, что она (если эта школа с большой буквы) не возникает на пустом месте. Естественно, в школе вырастают ученики - у Виктора Анатольевича не менее 20 кандидатов наук, из которых 5 - доктора наук (Э.П. Синявский, И.А. Чайковский, Н.Ф. Перельман, Е.Ю. Перлин, Э.Ф. Казанцев), но число учеников - это необходимо, но далеко не достаточно!

Школа - это когда дух, основные традиции школы сохраняют и несут ее ученики, где бы они ни были, через всю свою научную деятельность. Школа развивалась и расширялась по тематикам исследований не только на идеях Виктора Анатольевича, но и на идеях его учеников. Он стремился научить молодых людей самостоятельно мыслить, оспаривать, казалось бы, «очевидные» истины - это то, что заставляет двигаться по дороге непознанных явлений. «Если ты стоишь на месте, - говорил Виктор Анатольевич - «значит, ты отстаешь!»

Основная кухня, из которой хлебали свою похлебку ученики школы, - это физический семинар Лаборатории физической кинетики, созданной Виктором Анатольевичем 40 лет назад, в мае 1969 г. На семинаре лаборатории активно обсуждались идеи (и хорошие, и непонятные), высказываемые сотрудниками, изучались новые методы теоретической физики. В этом смысле физический семинар был как бы живым организмом - самоорганизующимся и

саморазвивающимся. Именно Александр Белоусов первым обратил внимание и помог сотрудникам лаборатории в освоении методов когерентных состояний, алгебры Бозеоператоров. Эти методы позволили Виктору Анатольевичу сформулировать идею «горячих» фононов, которая в дальнейшем привела к объяснению интересных физических явлений в молекулярных системах. Именно Наум Перельман и Сергей Баранов раскрыли сотрудникам Лаборатории секреты и огромные перспективы «квазиклассического приближения», что позволило В.А. Коварскому с учениками последовательно исследовать неадиабатические переходы в сильном электромагнитном поле. Дух научного демократизма на семинарах (все равны при обсуждении научных идей - нет «авторитетного мнения») позволял Виктору Анатольевичу безболезненно соглашаться, если он был не прав! Некоторые его ученики продолжают работать в Молдове, а многие из них уехали, как говорят, в ближнее и дальнее зарубежье (Россию, Украину, Израиль, США, Канаду), но при этом они все остались учениками Виктора Анатольевича, живут духом школы В.А. Коварского. И.Ш. Авербух- штатный профессор Института им. Вейцмана в Израиле, за исследования по разделению изотопов (на основе предыдущих исследований в Лаборатории физической кинетики) был объявлен в прессе как один из лучших физиков страны (1998                              г.). Н.Ф. Перельман работал штатным

профессором в Нью-Йорке и занимался проблемами плазмы. И.А. Чайковский - штатный профессор в Израиле, в настоящее время успешно занимающийся проблемами диабета. Е.Ю. Перлин - профессор Санкт-Петербургского университета, успешно продолжающий направление многоквантовых переходов и влияние интенсивного лазерного излучения на вещество. Э.Ф. Казанцев - профессор, зав. кафедрой прикладной математики и информатики (г. Орел, Россия).

Несколько сотрудников Лаборатории стали прекрасными программистами - А. Герман, Е. Сафронов, А. Русанов и О. Келоглу сейчас работают в известной в мире молдавской фирме ADD (компьютерные технологии и научное прогнозирование).

Каков диапазон научных проблем, обсуждавшихся на научных семинарах Лаборатории! Воистину, у истинного Ученого - достойные ученики!

Сам Виктор Анатольевич очень тепло отзывался о своих учениках, и они платили ему тем же. О Саше Белоусове он, например, искренне говорил: «Мой боевой товарищ». В последние годы В.А. Коварский был тяжело болен, но ни инвалидное кресло, ни потеря зрения не сломили его дух - ученый продолжал активно работать. В эти годы Евгений Канаровский фактически жил у Виктора Анатольевича, исполняя роль секретаря. Благодаря именно Канаровскому В.А. Коварский смог написать блестящий обзор в «Успехах физических наук», он же помогал написать и прокорректировать работы в ЖЭТФ и ряд других зарубежных научных журналов. Ученики Виктора Анатольевича - И. Чайковский, И. Авербух, многочисленные друзья обеспечили его приезд в Израиль на лечение.

Виктор Анатольевич Коварский учил нас жизни и показывал изумительные красоты науки - действительно кисть была в руках большого Ученого. Я бы хотел пожелать молодым и перспективным ученым иметь в дальнейшем свои научные школы, которые хотя бы асимптотически приближались к школе В.А. Коварского.

А ещё Виктор Анатольевич писал замечательные стихи. Именно его стихами хочется завершить свое выступление, обращаясь не только к его научным коллегам:

***

Пусть останутся сосны

И ромашки церквушек,

И вечерние песни под шепот реки,

И вопросы далекой тоскливой кукушки,

И хорошее имя, - Им меня нарекли.

***

Биография

Виктор Анатольевич Коварский родился 31 декабря 1929 г. в г. Харькове, в семье видного селекционера Анатолия Ефимовича Коварского и Доры Абрамовны Клейман.

С 1935 года семья жила в Херсоне, в годы Великой Отечественной Войны — в эвакуации в Узбекистане, а c 1944 года поселилась в Кишиневе, где Анатолий Ефимович Коварский возглавил кафедру селекции и семеноводства Кишинёвского сельскохозяйственного института. Здесь, в Кишиневе, Виктор Анатольевич Коварский закончил среднюю школу № 3.

В 1952 году Виктор Коварский окончил физико­математический факультет Кишиневского государственного университета, защитив дипломную работу под руководством профессора Юрия Евгеньевича Перлина.

В 1952 году, 24 августа, Виктор Коварский женился на своей сокурснице и одногруппнице Бригитте Оренштейн.

Виктор Коварский учился в одной группе с близким другом Иссаком Борисовичем Берсукером и тогда же он подружился с математиком И.Ц. Гохбергом

Публиковаться начал в 1954 году.

В 1952—1960 годах — преподавал на факультете высшей математики и теоретической механики Кишинёвского сельскохозяйственного института.

В 1959 году в Киевском институте физики защитил кандидатскую диссертацию по теме «Исследования теории рассеивания и рекомбинации в полупроводниках».

С 1961 года В. А. Коварский работал в Академии Наук Молдавской ССР:

В 1961—1963 годах — старший научный сотрудник Института математики,

в 1963—1969 годах — старший научный сотрудник Института прикладной физики,

с 1969 года — заведующий лабораторией физической кинетики

В 1970 году, в Киевском институте теоретической физики, защитил докторскую диссертацию по теме «Теория многоквантовых процессов в кристаллах».

с 1971 года — профессор,

В 1972 году избран членом-корреспондентом Молдавской Академии Наук,

в 1992 году — академиком.

с 1995 года — professor emeritus

Возглавлял научные советы Молдавской Академии Наук по биофизике, теоретической и математической физике, оптической электронике, физике и технологии полупроводников.

Награждён орденом «Gloria Muncii» (слава труду), медалью Академии Наук Молдавии "Дмитрий Кантемир".

Основные исследования в области кинетики многоквантовых процессов в физике конденсированных сред, квантовой биофизики, синергетики, теории взаимодействия сверхкоротких импульсов лазерного излучения, молекулярной биологии.

Установил резонансную зависимость скорости химической реакции от ядерных переменных координат реагентов (1962).

Предложил некондовское приближение в теории безызлучательных переходов, исследовал роль статических свойств электромагнитного излучения в многофотонных процессах.

Является автором более 200 научных работ, из которых 11 обзорных, 6 книг: Безизлучательные процессы, Кишинев, Штиинца, с.148 (1968); Многофотонные переходы, Кишинев Штиинца, с. 159 (1974); Недиабатические переходы в сильном электромагнитном поле, Кишинев, Штиинца, с.174 (1980); Коварский В.А., Перельман Н.Ф., Авербух И.Ш., Многоквантовые процессы, Энергоатом, с.161 (1985); Белоусов А.В., Коварский В.А., Синявский Э. П. оптические свойства в низко-частотном электромагнитном поле. Кишинев, Штиинца, с.128 (1986). В 1999 году в Кишинёве была опубликована книга автобиографической прозы и стихотворений В. А. Коварского «Стрела времени в моей жизни».

Жена В. А. Коварского — Бригитта Пинкусовна (Петровна) Коварская (урождённая Оренштейн; 07.03.1930, Кишинёв — 03.01.1998, там же) — физик, кандидат физико­математических наук, автор учебника для ВУЗов «Физика в задачах» (Кишинёв, 1993), библиографического указателя «Периодические и продолжающиеся издания СССР по математике и смежным отраслям», иллюстрированных книг «Узоры вязания крючком» (Кишинёв: Тимпул, 1986; 2-е издание — 1988), «Уроки вышивания» (с Е. Ф. Евдокимовой, Кишинёв: Тимпул, 1988 и 1989) и «Вяжем для детей» (Минск: Полымя, 1989), биографического обзора «Academicieni din Basarabia si Transnistria: A doua jumatate a sec. al 19-lea — prima jumatate a sec. al 20-lea» (Brighita Covarschi, Ion Jarcutchi: Академики из Бессарабии и Приднестровья: вторая половина XIX — первая половина XX в., с И. И. Жаркуцким, на румынском языке, Кишинёв: Центр Института Истории АН Молдовы — Centru de Editare si tipar al Institutului de Istorie, 1996), очерков по истории бессарабского еврейства, книги «Замечательные люди Бессарабии», Изд-во «КУБиК», 2023. - 564 с. ISBN 978-5-91818-958-0ISBN, УДК 659.131.22, ББК 84стд1-442.3

Родословная В.А. Коварского

Родители В.А. Коварского

Родители и родственники Доры Абрамовны Коварской (Клейман) - мамы В.А. Коварского

Дора Абрамовна Клейман (07.12.1903 - 25.12.1978), родилась в Донецке.

Дора Абрамовна Коварская (Клейман)

Родители Доры Абрамовны Клейман - маму звали Феня, отца звали Абрам Клейман. У них было трое детей: Александр, Дора, Маруся.

Брат Доры Абрамовны, Александр Абрамович Клейман, прожил всю свою жизнь вместе с супругой Клавдией и сыном^[22] Игорем Кораблевыми в г. Севастополе.

Сестра Доры Абрамовны, Мария Абрамовна, чей сын Юрий Бондаренко жил в детские годы в семье Доры Абрамовны и Анатолия Ефимовича.

Родители и родственнники Анатолия Ефимовича Коварского - отца В.А. Коварского

Предки Анатолия Ефимовича Коварского по родословной линии от его отца Ефима Харитоновича, его деда Харитона Лейбовича, его прадеда Лейба Иосифовича восходят к Иосифу (Josef) Коварскому (1760-1802).

Иосиф пришел жить в г. Свенцианы^[23] (Литва) из г. Коварска,^[24], как это известно, из родословной Коварских.^[25] У Иосифа было 4 детей, в том числе 2 сыновей Лейб и Шевах, каждый из которых имеет потомков с фамилией Коварский. Согласно принятой составителями нумерации в родословной Коварских, Шевах и Лейб (Лев), это 3 поколение, родные братья. У одной дочери Иосифа, которую звали Рошка, не было детей, а другая дочь, которую звали Церна, вышла замуж за человека, который получил тоже фамилию Коварский и, поэтому, его потомки имеют такую же фамилию, как их двоюродные братья и сестры. В данном разделе из всей родословной приводятся имена и сохранившиеся фотографии потомков только по двум линиям, происходящим от Лейба и Шеваха. Кроме них, существует еще много людей с фамилией Коварский, некоторые из которых знакомы со своей родословной, опубликованной в книге 1904 г. Отметим, что Анатолий Ефимович Коварский родился в том же 1904 году, поэтому его отец Ефим Харитонович присутствует в цитируемой здесь книге родословной 1904 г. вместе со своими братьями, фотографии которых приводятся ниже.

Линия Лейба - Харитона - Ефима (дед В.А. Коварского)

Лейб Иосифович (1789-1842) имел трех детей, среди них - Харитон (1831-1901).

У Харитона и Евы было 5 детей, в том числе 4 сына, это Владимир (1854 -1902), Григорий (1865-1928), Ефим (1866­1943), Лев (1869-1943).

Владимир Харитонович Коварский (1854 - 1902). В 1902 году присвоено звание "почетный гражданин" (г. Киева), сахарный барон, 7 заводов в Украине. Фото В.Х. Коварского отсутствует.

Григорий Харитонович Коварский (1865 г.р., Свенцианы. - 1945, Брюссель), был инженером - механиком, имел много патентов, построил первую в России железную дорогу.

Григорий Харитонович Коварский

Лев Харитонович (1867, Вильно -1943 Рио де Жанейро), был женат на Марии (1880 Вильно - 1951 Рио де Жанейро).

Ефим Харитонович Коварский, (1866-1943), дед Виктора Анатольевича Коварского по отцовской линии, состоял в купечекой гильдии, служил в Курско - Харьковском АО Сахорозаводчиков, был агрономом, работал председателем колхоза Червона Нива под Харьковом, был награжден Орденом Трудового Красного Знамени, жил в г. Конотопе, г. Сумы, потом переехал с семьей в собственный дом в г. Харькове.

В конце своей жизни Ефим Харитонович работал директором совхоза. В 1942 г. Ефим Харитонович уехал с семьей в эвакуацию, работал на пастбищах и умер в г. Фрунзе.

Семья Ефима Харитоновича Коварского и Раисы Исааковны Коварской (Гурвич) - дедушка и бабушка В.А. Коварского

Дети Ефима Харитоновича Коварского (дед В.А. Коварского) и его супруги Раисы Исааковны (6 поколение), это сыновья: Михаил Ефимович, Анатолий Ефимович (отец В.А. Коварского), Семен Ефимович, Константин Ефимович; дочери - Лиза Ефимовна, Тамара Ефимовна, Галина Ефимовна.

Раиса Исааковна Коварская (Гурвич) и Ефим Харитонович Коварский, г. Харьков, 1940 г.

Раиса Исааковна Гурвич имела брата Бориса Гурвича. Борис Гурвич имел дочь Раю Гурвич^[26]. Мужем Раи Гурвич был Петр Грагеров. Дети Раи Гурвич и Петра Грагерова - Ася и Изя (Исаак Петрович) Грагеров. Женой Исаака Петровича Грагерова была Евгения Ефимовна Грагерова, их дети Ира и Александр.

Старший сын, Михаил Ефимович Коварский (родился 10 мая 1899 г. в г. Сумы). Михаил Коварский по специальности был инженером-механиком, работал заместителем председателя правления «Трактороцентра» СССР, проживал в Москве (Даев переулок д. 29, кв. 5), был коммунистом (членом ВКПб) и был награжден Орденом Ленина в 1931 г. за особые заслуги в организации и в работе машинно-тракторных станций.

После пребывания в течение года в США на предприятиях Форда, Михаил Ефимович Коварский вернулся в СССР. Однако, был арестован 17 декабря 1932 г., а решением от 11 марта 1933 года он был расстрелян 12 марта 1933 г.

Спустя много лет стало известно, из газеты «Вечерняя Москва», 8 декабря 1990 г., о том, что Михаил Ефимович Коварский был оправдан, его дело было пересмотрено Военной Коллегией Верховного Суда Союза СССР от 26 сентября 1957 г.

Михаил Ефимович Коварский Похоронен на Ваганьковском кладбище в Москве.

Михаил Ефимович Коварский

(10.05.1899 - 12.03.1933)

Младший сын Константин Ефимович Коварский по специальности инженер, специалист по турбинам и ТЭЦ, главный конструктор проекта, жил и работал в г. Харькове, потом уехал с семьей в Израиль, где жил, умер и похоронен.

Линия Шеваха - Акивы - Ошера (дальние родственники В.А. Коварского)

У Шеваха (1785- 1845) было 5 сыновей, одного из которых звали Акива (1815-1904).^[27] Акива женился на Хане-Зельде Клячко (п Натансон), праздновал 60-летний юбилей свадьбы, умер в 1904 году в Свенцианах.

У Акивы было трое детей, одного из которых звали Ошер (1844-1910), поэтому мы расмотрим линию Шеваха-Акивы- Ошера для потомков только от Ошера Акивовича Коварского (1815-1904).

Ошер имел сыновей, среди них: Аарон Ошерович (1872-1941), Михаил Ошерович (1875-1954) и Натан Ошерович (1876-?), все дети Ошера - 6 поколение.

Дети Аарона, Михаила и Натана - это 7 поколение, среди них известный всему миру физик, директор CERN, Лев Натанович Коварский (1907-1979), известный в России сценарист Николай Аронович Коварский (1904-1974), а также академик Российской Академии наук, физик, Александр Львович Певзнер (Коварский) (1944-2021), сын Берты Михайловны Коварской.

Линия Шеваха -Акивы- Ошера

Родственные связи

Лейб и Шевах Коварские, это родные братья (3 поколение).

Их дети Харитон и Акива, двоюродные братья (4 поколение).

Их внуки Ефим Харитонович и Ошер Акивович (5 поколение).

Их правнуки, в том числе Анатолий Ефимович (6 поколение).

Виктор Анатольевич Коварский (7 поколение).

Известный физик Лев Натанович Коварский, известный сценарист Николай Аронович Коварский, ученый химик Берта Михайловна Коварская (мама академика РАН Александра Львовича Коварского) из параллельной линии родословной, рассмотренной выше (7 поколение).

 1957 год остался в памяти еще одной памятной записью на обороте одной облигации Государственного Займа, адресованной сыну: «Мы с мамочкой Бригиттой вечером сидели вместе: мама готовилась к лекциям в технологич. Техникуме, а я рассказывал ей о моем посещении Воли Москаленко. Собираюсь решить вопрос об устройстве в филиале АН МССР. Сегодня было прохладно. Хочется, чтобы Женик, когда вырастет 6 мая 1977 года, вместе с мамочкой провел вечер. Пусть мама расскажет ему о весне 1957 года, когда «дядю Валю»^[29] обобрали жулики; про дедушку Толю^[30] и бабушку Дору^[31], про Вовика.^[32] По этим облигациям выиграют мои дети или же, вернее, внуки. Какова будет эта незнакомая весна 1977 года? Бригитта и Витя. 6 - май, 1957 года. Подпись В. Коварский»^[33]

Облигация государственного займа с памятным текстом 1957 г.

^[1] Троян Исидорович Черноуцан (двоюродный брат Б.П. Оренштейн), однокласник В.А. Коварского (добавлено Евгением Коварским)

^[2] Родственники отца А.Е. Коварского со стороны его мамы Р.Гурвич

^[3] О семье Грагеровы см. в родословной (приложение).

^[4] Яремча, Станиславская (Львовская) обл. Украины, Карпаты (добавлено Евгением Коварским)

^[5] Мало кто знает, кроме близких людей, что во время отдыха летом 1959 г. при купании в горной реке произошел несчастный случай с В.А. Москаленко и его спас В.А. Коварский (добавлено Евгением Коварским).

^[6] добавлено Евгением Коварским

^[7] Институт прикладной физики Академии наук Республики Молдова

^[8] Речь идет о 90-х гг.

^[9] В Приложении добавлена родословная, из которой видно родство с Л. Коварским (добавлено Евгением Коварским)

^[10] Лечебно-санитарное управление

^[11] Эксперимент проверялся на лазерной установке в ИСАН СССР (г. Троицк) у Давида Никогосяна. Лазерная установка в ИПФ АНМ создавалась по заданию Государственного Комитета по науке и технике СССР для биофизических исследований и рпасполагалась в лаборатории физики низких температур.

^[12] Observers are necessary to bring the Universe into being (добавлено Евгением Коварским)

^[13]   Книга издана в 2023 г., в Москве под названием «Замечательные люди Бессарабии», автор Б.П, Оренштейн. Электронная версия книги доступна в Интернете

https://www.academia.edu/111968244/Remarkable people of Bessarabia?fbcli d=IwAR3Hd2MDTTeM-rqvz3K-

XzIYwBH30kxAuTc399y0cHK8ttstWBC2ZPFCEo8

^[14] Сначал наши соседи по Кишиневу, ул. Комсомольская 32, кв.11, затем долгие годы друзья из Москвы.

^[15] Наши близкие друзья и дальние родственники (см. родословную со стороны

бабушки В.А. Коварского, Раисы Исааковны Гурвич) - дополнение Е. Коварского

^[16] Из стихов написанных В.А. Коварским в 1999 г.

^[17] Часть IV. «Приложения» добавлена Евгением Коварским. Фотографии взяты из семейного альбома. Фотографии известных ученых взяты из открытых источников (Интернет, Википедия).

^[18] Текст предоставлен Е. Коварскому при жизни В.А. Коварского

^[19] Светлой памяти Изи Чайковского (добавлено Евгением Коварским)

[20]

Для ежемесячника «Наши вести», Сиэтл, США, январь-март 2011 г.

^[21] Выступление проф. Э.П. Синявского на открытии мемориальной сессии, посвященной памяти академика АН Молдовы В.А. Коварского, в рамках работы Конференции физиков Молдовы (CFM-2009), Журнал «Электронная обработка материалов», 46 (2010),1, стр. 112-114.

^[22] По специальности механик корабельных двигателей

^[23] Свенцианы - Швянчёнис, Svencionys - город на востоке Литвы, в 84 км к северо-востоку от Вильнюса

^[24] г. Каварскас (Кауагеказ) - город в Литве, впервые упомянут в 1538 году, назван в честь известных в Литве братьев КоуагеЫз, один из которых был казначеем короля, а другой каноником Вильнюсского собора.

^[25] Книга издана в 1904 г. в г. Либава (сейчас Лиепая) для семейных архивов

^[26] Говорят, что Рая Гурвич участвовала в конкурсе красоты в Париже в 1911 г. вместе с Голдой Меер.

^[27] Не рассматриваем здесь родственные связи с потомками других сыновей, кроме связи между потомками Ефима Харитоновича и Ошера Акивовича.

^[28]       24 августа 1952 г. зарегистрирован брак Бригитты Оренштейн и Виктора Коварского

^[29] Старший брат

^[30] Отец

^[31] Мама

^[32] Младший брат

^[33] (добавлено в книгу Е.В.Коварским)

^[34]     До 1968 г. семья проживала в Кишиневе по ул. Комсомольской 23, кв. 11,

^[35] С 1968 г. по 1998 г. семья проживала в Кишиневе по ул. Академической 6/2, кв.37