Детство, отрочество, юность, и молодость

Начало

Родившись в Ленинграде 31 декабря 1937 года, за четверть часа до полуночи, я, хотя и далеко не сразу, понял, что поспешил. из-за этих пятнадцати минут меня обычно считают на год старше, что никому, очутившемуся на моём месте, не понравится. У родителей была возможность записать меня тридцать восьмым годом, но они ею не воспользовались, чтобы сынок «раньше пошёл в школу».

Через несколько дней новорожденному, как и полагалось, сделали «бриc» (обрезание). Произошло это «при огромном стечении народа» в квартире 55 дома 17 по Загородному проспекту, где жил Марк, старший брат моего деда по отцу, с женой Ханой и детьми.

Меня, долгожданного продолжателя фамилии и единственного малыша в большой еврейской семье, вернее в той её части, которая находилась в Ленинграде, боготворили, нещадно баловали и постоянно хвалили за успехи в интеллектуальном развитии. Не исключено, что именно последнее обстоятельство породило высокую самооценку и несгибаемое стремление оказаться её достойным. А может, дело только в генах?

Впоследствии мама не раз рассказывала, снова и снова переживая апофеоз своей жизни, как ещё в родильной палате упросила медсестру позвонить знакомым Гиндиным из нашего дома, у которых, в отличие от нас, был телефон, и та радостно оповестилa их: «У вас мальчик!» Соседи, собравшиеся за новогодним столом, не ожидали прибавления семейства, но, быстро сообразив, о чьём ребёнке может идти речь, отправили

кого-то из своих в нашу квартиру, где отец и мои многочисленные родственники тоже встречали 1938-й год. Как они были счастливы! – говорила мне мама, с глазами на мокром месте.

«Мам, ну не плачь!», – Частично из-за этих слёз, в будущем, меня, как правило, раздражали её рассказы о прошлом. К тому же, из раза в раз они повторялись слово в слово и надоедали мне страшно. В числе других имелась быль о том, как я, родившись, отказался сосать грудь, из-за чего у мамы была грудница. «Ты так плохо ел, что я из-за тебя два раза перенесла операцию под общим наркозом.» – Я чувствовал себя преступником. Как часто слышал я этот упрёк от мамы в детстве и юности, когда подолгу сидел за столом, страдая над тарелкой! Аппетит у меня был отвратительный даже в самые голодные годы, и еда, особенно под мамин аккомпанемент: «Ну, съешь ещё ложечку«, была для меня мучительным кошмаром. Мама, опасаясь что у меня разовьётся «малокровие», всегда побеждала. У неё был сильный характер.

Но пора возвращаться в счастливые предвоенные годы. Как ни стараюсь oщутить себя в коляске или на руках у мамы, произносящим своё первое слово «циты» перед витриной цветочного магазина на Марата, пробиться сквозь пелену времени не удаётся. Самое раннее моё воспоминание относится, по датировке матери, к дням, когда мне было около полутора лет. Помню, как на каком-то семейном празднике я вылил на себя чай. Наверно, он был не особенно горячим, потому что я не заплакал, а скорее обрадовался общему вниманию. А потом вижу над собой испуганных женщин, а себя, лежащим голеньким на широкой кровати, и, наконец, чувствую, как по коже что-то течёт, наверно, подсолнечное масло.

Нечто более интересное, сохранившееся в памяти, относится, судя по всему, к прекрасному летнему утру 1940г., когда мне было два с половиной года. Отвечая на мой вопрос много лет спустя, мама сказала, что мы проводили лето где-то в деревне под Гомелем. А мне вспоминается, как лежу я один в своей комнате, полупроснувшись и глядя сквозь деревянные планки в боковине кроватки на блики сияющего за окном солнца. На окне медленно колышется занавеска. И вот внезапно во мне возникает сильное незнакомое чувство. Сейчас я бы назвал его озарением. А тогда я вдруг явственно ощутил себя отдельной личностью, то есть понял, что я – это я, и это открытие вызвало во мне прилив необыкновенной радости. Не уверен, что смог внятно описать этот момент, но лучше не получается.

Мы жили до войны в центре Ленинграда, на улице, названной в память французского революционного вождя Марата. Когда я родился, мамины родители, мои дедушка Гиля и бабушка Гита, были прописаны в крошечной комнате коммунальной квартиры 4 дома 19/18 на углу с Колокольной. Я же расположился в другой, так называемой «большой», сорокасемиметровой комнате той же квартиры, с окнами, выходящими на Марата. В ней, кроме меня, жили бабушка Хая и дедушка Лейба, то есть родители отца, и он сам с мамой. Ширма и пара шкафов, перпендикулярных к ней, отделяли примыкающее к углу небольшое прямоугольное пространство, где стояли кровать моих родителей и моя детская, а также угловая белая изразцовая печь. О звуковой изоляции, разумеется, речь не шла.

Отправляться спать за ширму в разгаре продолжающейся активной жизни взрослых я очень не любил. «А утром у тебя под подушкой будет шоколадка», – утешали родственники и не обманывали. Снабжать меня шоколадом было в обычае дяди Арона, младшего из трёх братьев отца, студента Горного института, прописанного в общежитии, но часто ночевавшего на Марата. Возможно, поэтому, выстраивая родственников в ряд по принципу, кто меня больше любит, я ставил его на третье место после мамы и папы.

Помню, была у меня привычка, устроившись в постели, перед сном крутить чубчик. А как я любил посреди ночи перелезать из своей кроватки в родительскую и засыпать, устроившись между ними! Однажды, умильная просьба пустить меня на любимое место была удовлетворена (Могли ли они огорчить сыночка?), но не сразу, а после некоторой дискуссии. Уже перебираясь к ним, слышу шёпот: «Осторожно, здесь ему будет мокро», непонятный, а потому застрявший в памяти.

Одну из стен большой комнаты украшало живописное, потемневшее от времени полотно в тяжёлой золочёной раме. На картине, как я знаю теперь, был изображён библейский сюжет: «Рабыня передаёт корзинку с младенцем Моисеем дочери фараона».

Потолок в большой комнате был лепным, а пол – паркетным, и последнее позволяло трёхлетнему Вовочке тренироваться в прыжках в длину, постепенно улучшая показатели. Из игрушек не помню ничего, но вот окружённый картонными стенками аквариум с рыбками и удочкой с магнитом вызывал каждый раз ощущение чуда.

Мне постоянно читали: Курочку Рябу, Репку, Муху–цокотуху..., и мама гордилась количеством стихов, воспроизводимых мной наизусть. Во время праздников карапуза Вовочку традиционно ставили на стул, и он без передышки декламировал для потрясённых гостей одно стихотворение за другим.  по-видимому, у меня выработался условный рефлекс. – Я начинал «с выражением» читать стихи со стула уже по собственной инициативе, иногда неожиданно для окружающих, едва кто-нибудь посторонний появлялся у нас дома.

Вот запомнившееся мне на всю жизнь начало одного из «моих» стихотворений довоенного периода:

"Карандаши цветные, резинка и тетрадь,

Два мальчика, два брата уселись рисовать.

Один сказал: "Смотри–ка, я дом нарисовал."

"А я его сломаю, - другой ему сказал."

Я привёл эти строчки потому, что впоследствии никогда не видел их напечатанными. Не знаю, кто автор и чем закончился спор братьев.

Кончилось мирное время

День 22 июня 1941г. в моей памяти не сохранился, но я хорошо помню сирену воздушной тревоги, издаваемую тем летом чёрной тарелкой домашнего репродуктора. Вой был непонятен и вызывал страх. Поэтому, если взрослых поблизости не было, я становился коленями на стол, чтобы дотянуться до розетки, и выключал радио. Моя маленькая хитрость всегда обнаруживалась, и меня слегка журили, поскольку все были обязаны при звуке сирены бежать в бомбоубежище. В какой-то момент населению выдали противогазы, резиновые шлемы с гофрированными хоботами. Помню, что я, будучи напуган слоновьими головами на плечах взрослых, с рёвом отказался натягивать свой. И в моей дальнейшей жизни мне ни разу не довелось подышать в противогазе.

Мамина история

К началу войны я почти достиг трёх с половиной лет, папе было тридцать два, а маме – тридцать три, но она никому не признавалась, что на год старше мужа. Мама была красива. Немногие её фотографии, тогда, вообще, снимали несравнимо меньше, чем сейчас, убеждают любого в её миловидности, и после войны она не раз повторяла мне, что приятельницы завидовали цвету её лица и расспрашивали, какую косметику она употребляет. «А я ровным счётом ничего не делала», – с гордостью сообщала мне она. Дожила мама до девяноста двух лет, и умерла здесь, в Швеции, в 2000 году.

Родители мамы жили в городке Ромны Полтавской губернии. Мой будущий дедушка Гиля Шейнин родился в 1869г., а бабушка Гита была моложе его на три года. Согласно маминому рассказу, любви в их браке не было – Гите нравился другой, и замуж за Гилю она вышла не по своей воле. В 1896г. у них родился сын Израиль и через год дочь Соня. Материально семья процветала, поскольку Гиля владел универсальным магазином, где можно было купить всё, что угодно. – У меня был самый настоящий «Мюр и Мюрелиз»[1]! – вспоминал он с гордостью.

Евреи составляли около трети населения города. Жизнь текла спокойно, но восемнадцатого и девятнадцатого октября 1905-го года погромщики сожгли в Ромнах все еврейские магазины, аптеки, две синагоги, две типографии, несколько школ, еврейскую часть базара, убили 8 человек и ранили более тридцати. После погрома Гиля уехал с женой и детьми в Александрию. Однако, в Египте им не понравилось, и они вскоре начали подумывать об эмиграции в Америку. Но до того, как решиться, Гиля и Гита спросили совета у друзей, оставшихся в Ромнах, на что те ответили: «Возвращайтесь домой! Появились прекрасные деловые возможности».

Вот они и вернулись, и спокойная жизнь в Ромнах продолжалась. В ней, правда, не хватало прежнего размаха. – У Гили теперь была только небольшая лавка. Жила семья в центре города в удобном доме с фруктовым садом, и там в 1908г. появилась на свет Маня, моя будущая мать.

Гиля,  по-видимому, мечтал о мальчике и был разочарован. Во всяком случае, нежности от отца Маня не чувствовала и побаивалась его. Когда она, через много лет, уговаривала меня сидеть за столом прямо, то обязательно рассказывала, как отец, без комментариев, больно шлёпал её ладонью по спине, отучая (безуспешно) от сутулости. Но свою мать Маня очень любила и впоследствии упоминала её не иначе как «Бедная моя мамочка».

В 1919г. в городе попеременно хозяйничали петлюровцы, деникинцы или крестьянские банды. Мама рассказывала через много лет, как она, дрожа от страха, спрятанная в доме под периной, слышала крики родителей. – Их пороли шомполами во дворе.

В 20-х годах мама училась в русской школе типа гимназии, с преподаванием немецкого и французского. Её брат Израиль женился на Рите, дочери известного раввина, и у них в 1926г. родилась дочка Люся (Любовь Израилевна), моя любимая двоюродная сестра. Мамина сестра Соня вышла замуж и в 1927г., будучи беременной, скоропостижно умерла, вернувшись домой из театра.

Как частный торговец, Гилель Шейнин попал в категорию «лишенцев» уже по Конституции РСФСР 1918г. В конце НЭПа около 1930г. всё имущество его семьи было конфисковано, включая дом. Их выселили за черту города, в село Засулье. Несмотря на то, что в тот период шла кампания по исключению детей лишенцев из старших классов, маме удалось закончить среднюю школу, но думать о высшем образовании не приходилось.

Однако, через знакомого отец выправил ей справку о рабоче–крестьянском происхождении, и в 1930г. мама приехала одна в Ленинград. Жить ей поначалу было негде, но она поступила работницей на Судостроительный завод

имени Марти[2] и поселилась в общежитии. Вскоре Мане Шейниной (Марусе, как её называли окружающие на заводе) предложили поступить на курсы счетоводов, закончив которые она перешла на работу в бухгалтерию. В этот момент ей и предоставили девятиметровую комнату на Марата 19. А затем кто-то из администрации завода уговорил маму поступить в Кораблестроительный институт. – Они были обязаны кого-нибудь послать по разнорядке[3]. В то время никакого конкурса для поступающих не было, и с упомянутой справкой и некоторым стажем работы на заводе Маруся была немедленно принята.

Увы, студенчество её оказалось недолгим. – Через короткое время справку о пролетарском происхождении потребовалось подтвердить, но человек в Ромнах, который мог помочь, повесился. К тому же в институте Маруся увидела кого-то из земляков, испугалась, что он на неё донесёт и, опасаясь позора, перестала ходить на занятия.

Приблизительно в то же время её родители с сыном, невесткой и внучкой Люсей приехали в Ленинград. Жили они сначала в пригородном посёлке Парголово, а затем все пятеро переехали в двадцатидвухметровую комнату коммунальной квартиры 3 дома 22 по Кирилловской улице, где бабушке и дедушке пришлось спать в коридоре.

А в 1935г. Маня Гилелевна Шейнина вышла замуж за своего соседа по квартире на Марата 19, Гилеля Лейбовича Мазья и перешла жить в «большую» комнату, а родители Гиля и Гита поселились в её, «маленькой». В 1940г. дедушку Гилю вытолкнули из трамвая на ходу, и он стал калекой, лишившись обеих ног.

Папина история

Мне неизвестно, в каком году семьи лишенцев – братьев Марка и Лейбы Мазья – перебрались из Могилёва в Ленинград. Вероятно, это произошло вскоре после 1920г., того года, когда их меднолитейный и механический завод в Могилёве был национализирован. (Он существует и сейчас.)

У Лейбы и его жены Хаи было семеро детей: в Могилёве у них родились три дочери Кейля, Дора и Груня, в 1909г. появился Гиллель (Гилель по паспорту, а для родственников и друзей Гиля), мой будущий отец, и затем ещё три сына Гирш (Гриша), Шолом (Сёма), Аарон (Арон). Около 1930г. каждая из сестёр вышла замуж и уехала с мужем из Ленинграда.

Гиля был старшим сыном и должен был помогать отцу содержать семью. Получить высшее образование он не мог как сын лишенца и с 1930г. работал слесарем, a с 1934г. – механиком на ленинградском заводе «Словолитня», где изготавливали оборудование для типографий.

В последний раз я увидел своего отца в середине июля 1941г. Как ни напрягаюсь, сколько-нибудь отчётливо вспомнить его живым не могу. На моё собственное, не стёршееся до сих пор, детское ощущение кого-то большого, улыбающегося и ласкового наложились его изображения на нескольких фотографиях и рассказы матери. Она говорила, он любил шутить. С увеличенного снимка 1941г., висящего в моём домашнем кабинете, на меня смотрит симпатичный, серьёзный молодой человек, но неужели это – мой папа? Два моих сына выглядят старше.

Мама рассказывала мне, что в тот год они строили радужные планы. Зарплату папы увеличили, и он купил ей беличью шубку, которую, уже сильно истёршуюся, она донашивала через несколько лет после войны.

Между прочим, на заводе отца звали Ильёй, а не Гилелем, как в паспорте, и это объясняет выбор моего имени. Наивные родители полагали, что, именуясь «Владимир Ильич», как Ленин, я смогу легче вписаться в окружающую среду.

В начале войны на «Словолитне» налаживалось производство военной техники. Отец имел право на бронь, но отказался, сказав жене, что ему стыдно по улицам ходить, когда другие воюют. Отправившись в военкомат в начале июля, он записался добровольцем.

Через несколько дней мать со мной эвакуировали в Свердловск[4], а дедушки и бабушки остались в Ленинграде, уверенные, что немцев близко не подпустят и что война скоро кончится. Впрочем, родители матери и не могли уехать, поскольку дедушка был прикован к постели.

Мой отец погиб под Ленинградом 21 декабря 1941 года. В «похоронке» сказано, что он убит у деревни Венерязи вблизи Пулкова (ныне не существующей), а недавно я прочитал на сайте «Мемориал» в графе «Где похоронен», что он был «оставлен на поле боя после отхода наших частей». И вот смотрю я на его фото и спрашиваю: «А что если ты был ещё жив, бедный мой то ли папочка, то ли сынок, когда тебя там оставили? И долго ли ты мучился в своём окопе или сугробе, в ожидании смерти? А может, тебя раздавил танк или какой-то наступающий немец пристрелил из человеколюбия? «. Мне было нелегко расти без отца, а о том, как его гибель искалечила жизнь моей матери, и говорить нечего.

На фронте в самом начале войны погиб также папин младший брат Гриша (он ещё не был женат) и пропал без вести единственный брат мамы Израиль Шейнин, оставивший дочку Люсю, на 12 лет старше меня. Два других, более молодых брата отца, мобилизованные в 1943г., танкист Сёма и артиллерист Арон дошли до Берлина и невредимымими вернулись в Ленинград, первый в начале 1946г., а второй на полгода позже.

В Свердловске

О четырех годах, проведённых в эвакуации, я кое-что расскажу, но немного. И не потому, что забыл, а просто время было невеселое и погружаться в него не хочется.

Мне смутно помнится переезд в теплушке[5] из Ленинграда в Свердловск. Вагон был набит, спали на нарах. Поезд часто останавливался.

По приезде нас поселила у себя тётя Груня, родная сестра папы. Она жила в двух комнатах коммунальной квартиры 15 в доме 11 на улице Тургенева с сыном Зориком, старше меня на семь лет, и дочкой Ирой, моложе меня на год. Муж Груни, Юда Итин, мобилизованный, несмотря на хромоту, уже тогда находился на фронте и вскоре, в январе 1942г., погиб. С самого начала Груня приняла нас как чужих, поскольку, оставшись одна с двумя детьми, она видела в нас потенциальных нахлебников. Впоследствии она своё мнение изменила, почувствовав болезненную щепетильность моей матери. – Случалось, что та жила впроголодь, но «куска хлеба» у золовки не брала, чтобы не быть в тягость. Обиду мать сохранила навсегда.

О гибели отца мы не знали всю войну. Писем от него не было, и на мамины запросы о его судьбе либо не отвечали, либо сообщали: «В списках убитых и пропавших без вести не числится».

Поэтому в течение трёх с половиной лет в Свердловске мама не получала пенсию за отца. Первые полтора года она подвизалась в должности счетовода в разных местах, в частности, на мукомольном комбинате и на почтамте, сдавала кровь, так как донорам полагался специальный паёк, работала на лесозаготовках.

А моя жизнь в Свердловске в основном прошла в детских садах. С 19-го декабря 1942г. по 16–е мая 1945г. мамa работала в круглосуточном детском саду номер 166 в должности воспитателя. Можете не сомневаться, туда она перевела и меня. Я находился в средней, а затем в старшей группе, а мама была занята в младшей. Помню, что она гордилась своим умением делать обитые материей игрушечные диваны, кровати и кресла для малышей. В интернате дети проводили все дни недели, кроме воскресенья.

Незабываемое детсадовское воспоминание – холодная манная каша с огромными комками. Я её есть не мог. В какое-то время нас угощали финиками, заражёнными червями. Из деликатесов запомнились компоты из сухофруктов, сладкая светлокоричневая патока[6], серые макароны с американской свиной тушёнкой и омлет из яичного, также американского, порошка. По словам матери, кормили нас безобразно не только из-за плохого снабжения детсада, но и по причине интенсивного воровства на кухне.

Другая картинка из того времени – пение хором. Мы разучивали: «Ты, моряк, красивый сам собою...», «Вот лягушка по дорожке скачет, вытянувши ножки,» и даже «из-за острова на стрежень». Сам процесс хорового пения мне нравился, да и музыкальный слух у меня был. (Мать хотела после войны учить меня музыке, но денег на учительницу не было, а потом и пианино, стоявшее с довоенного времени в «большой» комнате, родственники продали.)

В детском саду мы любили играть в войну. Ползёшь по полу « по-пластунски», как разведчик, или в атаке на фрицев строчишь: Та–та–та–та–та», как бы из автомата, а затем:

– Падай, ты убит!

– Нет, я ранен!

и валяешься на полу с восхитительным чувством реальности битвы и собственного героизма. В 1943 г. я впервые в жизни побывал в кино: нашу группу повели на фильм «Два бойца», после чего я вместе со всеми пел: «Тёмнaя ночь. Toлько пули свистят по степи...». Как и каждому детсадовцу, мне принадлежала папка со своими карандашными рисунками, и была она набита сценами морских, воздушных, сухопутных и, особенно, комбинированных сражений. Качество собственных произведений меня интересовало мало, но их количеством я сильно гордился. Рисунков у меня было больше всех!

Впрочем, ни тогда, ни позднее никакими способностями к рисованию я не обладал. Воображение – это другое дело! Оно у меня имелось. Был случай, когда я, сидя один в комнате на Тургенева (болел, что ли?), нарисовал какую-то страшную морду, а потом боялся на неё смотреть.

В интернате, мне кажется, я впервые ощутил пьянящий вкус лидерства в общественной работе, когда организовал похороны мёртвого воробья. Под моим руководством коллеги вырыли неглубокую яму, положили туда птичку, засыпали землёй, камнем измельчили обломок кирпича и покрыли погребение розовой крошкой. Из любопытства через несколько дней была проведена эксгумация, но могила оказалась пустой.

Я ещё кое-что добавлю о своей жизни в Свердловске в разделах «Болезни» и «Запретная тема».

В начале мая 1945г. все знали, что война вот-вот кончится. А официальное сообщение о капитуляции Германии застало меня 9-го мая бодрствующим на раскладушке во время «мёртвого часа». Репродуктор был включён, воспитательницы и нянечки устроились под ним, ждали и дождались! Левитан[7] объявил, что мы победили!

Незадолго до отъезда в Ленинград мать устроилась бухгалтером в пионерлагерь вблизи села Мурзинка на Среднем Урале и, конечно, взяла меня с собой.

Отчётливо помню, что лагерь находился на пологом горном склоне, с которого открывался вид на поросшие лесом горы и речку. Я чувствовал завораживающую красоту этого места, в котором, к сожалению, мне больше никогда не довелось побывать. Между прочим, прежде Мурзинка столетиями славилась месторождениями топазов, аметистов и других самоцветов.

Снова в Ленинграде

Мама привезла меня домой из Свердловска летом 1945г., вскоре после победы над Германией. Она мгновенно избавила меня от следов уральского диалекта, убедив, в частности, сменить «некультурное» «Чо» на ленинградское «Что», но лёгкую ностальгию по временам эвакуации я испытывал довольно долго.

Мы с волнением ждали великого дня, и вот он настал! Первого сентября мама привела меня в 207-ю мужскую школу Куйбышевского района, расположенную на Невском проспекте в глубине двора кинотеатра Колизей. Утро выдалось тёплым и солнечным. У дверей школы толпились мамы и бабушки с сыновьями и внуками, а мужчин почти не было видно. – Подавляющему большинству пап ещё предстояло вернуться после войны, или, как в моём случае, не суждено было вернуться. Незнакомая молодая тётя Нина Васильевна собрала мой 1-й д класс и строем увела в новую жизнь, но первый урок мне не запомнился. Хотя после снятия блокады прошло полтора года, и нанесенные городу раны начинали исчезать, следы войны встречались на каждом шагу. Помню, что в том же дворе, где стоит моя первая школа, чуть дальше от Невского, в направлении ул.Восстания, находились развалины жилого дома, и иногда в хорошую погоду мы забирались в эту «разрушку». Мне кажется, я и сейчас чувствую запах кирпичной пыли, висящей в солнечных лучах, проникающих сквозь выбитые окна и разбитые стены. Вдоль каких-то ограждений тянулись плохо теплоизолированные трубы метрового диаметра, на которых сидели и грелись беспризорники постарше нас, так называемая колизеевская шпана. Приближаться к ним не стоило. Помню, у кого-то из наших отобрали ранец.

Марки

А напротив арки кинотеатра «Колизей», в Невский упирается моя улица Марата. Возвращаясь из школы домой, я любил задержаться на углу у газетного киоска, где продавались и новые коллекционные почтовые марки, недосягаемый предмет моих мечтаний.

Только не подумайте, что марок у меня совсем не было. Конечно, были. Целая коробка из-под мармелада! И дореволюционные с портретом Николая Второго, и послереволюционные с рабочим и красногвардейцем, и марки с папанинцами и челюскинцами, с памятником Пушкину и даже несколько заграничных, ознакомивших меня с латинским алфавитом. Но марки эти я не покупал, а отпаривал над носиком кипящего чайника с использованных почтовых конвертов. Конверты эти попадали ко мне от родственников и маминых сослуживцев, опoвещённых ею о моём увлечении. Частенько марки, будучи приклеены «неправильным» клеем, например, предназначенным для резины, повреждались. Точнее повреждались их зубчики, или они местами безобразно утончались. Такие, «бракованные,» марки тоже помещались в мою коробку, хотя разглядывать их было неприятно. Были в коробке и несколько экземпляров, которые я считал «ценными». Они, вероятно, были чьими-то «двойниками» и выменены во дворе или в школе. Но когда мне довелось увидеть у кого-то из моих ровесников настоящий альбом марок, подаренный ему отцом и пополняемый вместе с ним, сколь ничтожной показалась мне моя коллекция.

Преступление без наказания

В том же первом учебном году, в возрасте восьми лет, я нарушил заповедь «Не укради», когда, вытащил поутру из-под маминого матраца и рассовал по карманам и в портфель значительную часть её месячной зарплаты. Надеялся, что она не заметит и что остатка ей хватит на хозяйственные нужды. Мама к тому моменту уже ушла на работу, и вот я, преисполненный радостного ожидания, шагаю по Марата к Невскому. Наконец-то, заветный киоск с марками! Но ещё рано, он, к сожалению, закрыт. Не беда – покупку марок можно отложить до конца уроков, и я отправляюсь в школу.

В классе начинаю хвастаться своим богатством. Впрочем, купюры сильно оттопыривают карманы, и избежать вопроса: «Что это у тебя?» всё равно было бы невозможно. Часть денег немедленно переходит в руки одноклассников, а я чуть–чуть растерян, понимая, что ситуация вышла из-под контроля. Однако, результат сравнительно благополучен. – Казначейские билеты оказываются у Нины Васильевны и после уроков возвращены законной владелице, явившейся, чтобы забрать сына домой. Ох, как она была напугана, опасаясь, что я стану вором, но не ругала меня, а говорила, что мой папа никогда бы так не сделал и что-то ещё, столь же убедительное. Мне было стыдно и без её объяснений, и в дальнейшем я без спросу денег не брал. Но мечта разбогатеть меня не покинула и, признаюсь, не покидает по сей день.

А в школе мы менялись не только марками, но и другим своим достоянием, в частности, конфетными фантиками, игра в которые была одно время в моде. – Кладёшь его на открытую ладонь, сложив определенным, ныне мною забытым способом, и бьёшь сжатыми пальцами снизу вверх по краю парты или подоконника. Если твой взлетевший по инерции фантик накрывает чужой, забираешь оба. Если нет, аналогичную попытку предпринимает соперник. Допускаю, что не полностью воспроизвёл правила – столько лет прошло.

От киоска до дома 19/18

Возвращаюсь на угол Невского и Марата по пути из школы домой. С трудом отрываюсь от соблазнов киоска и продолжаю неторопливое движение в сторону Колокольной. За спиной – ранец. В нём у первоклассника – букварь, арифметика, тонкие тетради в 12 листов с полями, на первых порах в две косые, а затем и в одну, ну и в клеточку, с метрической системой мер и таблицей умножения на последней странице обложки. Да, чуть не забыл про чернильницу с отвинчивающейся крышкой и про пенал с ручкой-вставочкой и пером номер восемьдесят шесть. Старшеклассникам разрешалось писать другими перьями, в частности, так называемой уточкой, но я упорно оставался верен восемьдесят шестому, пока, много позже, не появились относительно непротекающие шариковые ручки. Среди них особенно роскошными считались многоцветные, заграничные, но они часто ломались, и заряжать их было негде.

Лет через шестьдесят из любопытства потянуло меня в антикварную писчебумажную лавку в парижском квартале Марэ и вдруг я разглядел на витрине восемьдесят шестое пёрышко, неожиданный грустный привет из далёкого советского детства. И уточка и гусиные перья там под стеклом тоже находились, но мне не было дела до них.

Рядом с булочной, на обшарпанной штукатурке дома номер три ( уже не в Париже, а снова на улице Марата тысяча девятьсот сорок пятого), можно было прочитать ещё довольно явственную надпись: »Эта сторона улицы опасна при артобстреле». Я миную гастроном на углу Стремянной, пересекаю ее и прохожу мимо маленькой телефонной станции на Марата 7, откуда можно было вести междугородные переговоры. Станция эта помещалась в основании отделанной разноцветными изразцами заброшенной церкви без куполов, снятых, вероятно, ещё до войны. По обычаям той поры церковь использовалась как склад или спортзал. А над строгим ликом, глядящим на улицу с высоты – потемневшая от времени надпись золотой, с трудом читаемой славянской вязью: «Приидите люди добрые, христианскому богу поклониться». Говорили, что Поварской и Димитровский переулки были разрушены особенно сильно, потому что немецкие лётчики, используя старые карты, принимали эту церковь за другую, расположенную рядом с Московским вокзалом и перестроенную в молокозавод в 30-х гг. Они думали, что вокзал бомбят.

Церковь на Марата 7 снесли в 70-х годах, а на её месте воздвигли бани. Впрочем, недавно посетив Санкт–Петербург после долгого отсутствия, я и бань на том месте не обнаружил. Их сменила безвкусная стеклянная коробка торгового центра.

Но пора заканчивать прогулку. Оставляю позади ещё пять когда-то и сейчас красивых, но в те годы остро нуждавшихся в ремонте, зданий, и подхожу к нашему скромному, почти без архитектурных излишеств, трёхэтажному дому номер 19/18, на углу Марата и Колокольной. Открываю низкую парадную дверь и попадаю в тёмный вестибюль с узким сквозным ходом во двор.

Описываемые далее строительные особенности дома сейчас не существуют. Они исчезли в 1956г. после капремонта. Тогда убрали парадную лестницу, по которой я поднимался в сороковых годах прошлого столетия, и её роль перешла к лестнице чёрного хода. В том же 1956г. над нами пристроили четвёртый этаж.

Однако, я рассказываю о 1945 годе, когда над нашим третьим этажом еще находился обширный низкий чердак. К балкам, поддерживающим крышу, были привязаны верёвки, и на них сушилось белье. Стирали его в пропахшей хозяйственным мылом тесной домовой прачечной с дверью на первом этаже в углу двора. В очередь туда надо было записываться.

Впрочем, не следует отвлекаться. Вот, я только что вошёл в дом и поднимаюсь по парадной лестнице с повреждёнными каменными ступенями и погнутыми металлическими перилами. Окон здесь нет, но в капитальной стене пробита амбразура на чёрную лестницу, где имеются окна во двор. Днем это – единственное освещение парадной лестницы, а вечером на втором этаже должна гореть тусклая лампочка. Кто-то её обычно вывинчивает в корыстных целях, и тогда на лестнице – хоть глаз выколи, а мне надо идти на третий этаж. Однажды, продвигаясь во мраке к лестничной площадке между первым и вторым этажами, я увидел там высокую белую фигуру, рядом с которой мне предстояло пройти. И без того было страшно, но когда фигура громко захохотала, меня охватил ужас и я не помню, как выскочил обратно на улицу. Через полчаса, поднимаясь наверх с кем-то из жильцов, вернувшихся с работы, я никакой белой фигуры не обнаружил, но, клянусь, она там раньше стояла. Мне кажется, именно после того случая я начал бояться темноты.

В этом доме, вернувшись в Ленинград, и поселился я с мамой на последнем третьем этаже, в той самой коммуналке, где мы жили до войны, но теперь нам принадлежала только комнатушка площадью 9 квадратных метров. Большую комнату в той же квартире после войны занимали родственники отца.

В 1945г. обстановка девятиметровой комнаты была почти той же, что перед войной, когда в ней находились мамины родители, причём бабушка Гита, добрая, болезненная, обожавшая меня старушка, спала на «моём» диване, а на «маминой» кровати лежал искалеченный трамваем дедушка Гиля у которого, по словам мамы, был тяжёлый характер. Дед умер 30-го июля, а бабушка 17-го ноября 1941г. Где они похоронены, неизвестно. Согласно свидетельствам о смерти, им было, соответственно, 72 и 69, причём причиной смерти деда назван инсульт, а бабушки – кардиосклероз. Кто-то из уцелевших соседей сказал маме, что бабушка, ослабевшая от голода и холода, умерла от свиста упавшей под окном неразорвавшейся бомбы. Напоминаю, что блокада Ленинграда началась 8-го сентября.

Недавно на сети я нашёл, что мой дедушка по отцу Лейба умер в феврале 1942г. в возрасте 66 лет, а бабушка Хая – в марте 1943г., дожив всего лишь до шестидесяти. Оба деда и обе бабушки были похоронены на Еврейском Преображенском кладбище.

В «маленькой» комнате на Марата

Лишь вернувшись в Ленинград и войдя в комнату родителей, мама увидела на столе похоронку, извещение о гибели отца. из-за блокады и смерти хозяев бумага пролежала в закрытой комнате всю войну. Наконец-то, мы начали получать пенсию, но очень маленькую – отец был рядовым, красноармейцем, как тогда говорили. На похоронке его назвали Иваном Лейбовичем, но остальные данные приведены правильно.

Мама изо всех сил старалась, чтобы я «не умер с голоду и не ходил оборванцем». В основном она работала бухгалтером или учётчиком в разных местах, и всегда за нищенскую зарплату. Гордо показывала мне своё умение считать в уме и на «счётах». «Вот я всю ночь просидела, чтобы подготовить годовой отчёт. Так быстро никто бы не сделал!» – хвасталась она. Иногда её увольняли «по сокращению штатов» и ей долго не удавалось устроиться снова, поскольку в тот период «евреев не брали».

В 1947г. мама работала надомницей в абажурном ателье – шила абажуры со сдельной оплатой. С того времени я кое-что запомнил: «плиссе или с гладкой набивкой», «из крепсатена, шёлка или бархата,» «с оборкой шнурами или с фестончатым краем.» Тогда они не были «ретро» и стоили дёшево. На шкафу у нас в то время громоздились металлические каркасы, обмотанные белой тесёмкой или ещё нет.

Однажды какие-то родственники покойного маминого отца, дедушки Гили, до революции эмигрировавшие в Америку, передали нам через третьих лиц посылку с подержанной, но по нашим меркам новой, одеждой. (Был момент, когда получать посылки было разрешено). Матери ничего не подошло по размеру, и она продала свою часть вещей. А я долго ходил в вишнёвой вельветовой курточке на молнии. – Вспомнил сейчас, взглянув на групповую фотокарточку 4–д класса. Позднее один из американских родственников мамы даже приехал в Ленинград и каким-то образом сообщил ей, что хочет встретиться. Чтобы не навредить своему юному пионеру, она проигнорировала приглашение, опасаясь, что её засекут. Через много лет, совсем в другую эпоху, я спросил у нее об американских родственниках, но она ничего не знала.

После работы мама обычно забегала на расположенный рядом Кузнечный рынок, намереваясь купить что-нибудь вкусненькое для сыночка. Возвращалась с трофеями, усталая, и с гордостью объясняла удачу тем, что «весь рынок обегала», и доказывала на примерах, что туда следует приходить непременно к закрытию, чтобы купить подешевле.

Иногда по вечерам она гадала себе на картах, раскладывая пасьянс, а я, когда читать было нечего, со скуки приставал к ней: «Сыграем в картишки», и мы дулись в подкидного дурака или что-нибудь другое, незамысловатое. Впрочем, к картам меня никогда особенно не тянуло. В «Слова» одно время играли не только мы с мамой дома, но и наиболее грамотные мои одноклассники во время уроков. На всякий случай, поясняю. Вся компания выбирает слово, и из составляющих его букв играющие составляют слова поменьше, тайно друг от друга, разумеется. У кого больше список, тот и выиграл.

Радио было включено всегда: Утренняя зарядка – ноги на ширину плеч! Пионерская Зорька, репортажи о футбольных матчах, Последние Известия, Литературные Передачи, военные и народные песни, симфонии и оперы. Всё это составляло звуковой фон нашей тогдашней жизни, а маленькие телевизоры КВН без линз, а потом и с линзами, появились только около 1950 г., но не у нас, конечно, а в более обеспеченных семьях.

На пенсию по старости мама вышла в 1963 г. и стала получать 52 рубля, а я уже был на третьем курсе и имел повышенную стипендию.

Тётя Рита и Люся

Моя двоюродная сестра Люся, старше меня на 12 лет, осталась после войны моей единственной родственницей по маминой линии. Её отец, как и мой, не вернулся с фронта, а в конце 1941г. Люся и её мать Рита оказались, как и мы, в Свердловске. Она и сейчас (а ей недавно исполнилось 85 лет) с умилением вспоминает, какой я был «хорошенький в своей меховой шубке», но ни за что не хотел подниматься пешком на пятый этаж после прогулки с ней. Она же не могла тащить на руках четырёхлетнего бутуза и отшлёпала его по шубе. «Ты на меня посмотрел, надув губы, со слезами в огромных глазищах, и сказал: «Я всё маме расскажу», – повествует Люся. Мне самому этот случай не запомнился.

Вскоре Рита и Люся перебрались к Ритиным родственникам в Златоуст[8], где провели почти всё оставшееся военное время, а в 1944 году Рита узнала, что в их комнату на Кирилловской кто-то вселился, и потому им некуда возвращаться. Тогда она написала письмо самому М.И.Калинину[9] с жалобой, не надеясь на успех. Но произошло невероятное – комнату освободили! И мама с дочкой приехали в Ленинград ещё до нас, осенью 1944 г.

Люсе тогда было 18 лет, она только что окончила школу и поступила на английское отделение филфака ЛГУ. Вернувшийся из армии дядя Арон влюбился в нее и сделал предложение, но, будучи на десять лет старше, он казался ей тридцатилетним стариком и был отвергнут. Выйдя замуж за своего сверстника, Люся счастья в браке не нашла, поскольку у мужа оказался тяжёлый порок сердца. Она рано овдовела.

А тётя Рита, как и моя мама, вторично замуж не вышла, но, мне кажется, жилось ей, в смысле материальном, легче, чем маме. С фронта невредимым пришёл Ритин родной брат Марк, который помогал ей. Сама она работала машинисткой и подрабатывала частными заказами. Люся приносила домой повышенную стипендию, а позднее стала преподавать английский в школе.

В первые годы после войны мама часто приходила со мной к Рите и Люсе, единственным людям, с кем она могла поговорить о жизни в Ромнах, о родителях и своём коротком предвоенном счастье. Да и я любил бывать на Кирилловской. Люся учила меня подбирать простенькие мелодии на рояле, играла сама и напевала неаполитанские песенки типа:

«Скажите, девушки, подружке вашей, Что я ночей не сплю, о ней мечтая, Что всех красавиц она милей и краше, Что сам хотел признаться ей, Но слов я не нашел…»

Володя Мазья слушал и млел от блаженства.

А коньком тёти Риты была политика. Угощая чаем с вареньем, она попутно убеждала нас в неотвратимости скорой войны с американцами и обещала в самое ближайшее время атомную бомбардировку Ленинграда. Как пугали меня её пророчества! И когда мама предлагала мне пойти на Кирилловскую, я соглашался при условии, что она уговорит Риту не затрагивать апокалиптическую тему.

Люся, Элла и Синклеры

В начале лета 1950г. Люся и ее подруга Элла должны были защищать дипломные работы на филфаке по специальности «Американская литература». Темы были связаны с творчеством «прогрессивных» писателей Синклера Льюиса[10] и Эптона Синклера[11], причём моей кузине достался роман «Королевская кровь» первого из них. Героем книги является молодой преуспевающий американец, который узнаёт от отца, что в его жилах течет как королевская, так и негритянская кровь. Заявив об этом, он становится жертвой расовой дискриминации.

По совету своей научной руководительницы Люся посвятила первую главу своего диплома реферату работ И.В.Сталина по национальному вопросу, и защитилась без проблем.

Но у Эллы, чьим объектом был Эптон Синклер, перед самой защитой произошла катастрофа, в которой был виноват он и только он. Несомненно, прогрессивный писатель–антифашист не планировал вредить студентке ленинградского филфака, но как–раз в 1950г., отказавшись подписывать воззвание в защиту мира, он переметнулся к зачинщикам новой войны и оказался, по словам Ильи Эренбурга[12], в одном лагере с господином Трумэном»[13]. Как следствие, дипломная работа Эллы пропала полностью, но, чтобы избежать неприятностей, без вины виноватой студентке зачли старую курсовую как дипломную.

Детали этой истории я узнал через много лет, но картина слёз Эллы и утешавших её подружек на Кирилловской запомнилась.

Дядя Арон, баня и шахматы

После армии дядя Арон жил какое-то время в той же квартире, что и мы, но в «большой» комнате. Он ещё не был женат и мог уделить мне внимание. Это он научил меня колоть дрова, а пилили их мы вдвоём двуручной пилой. Он брал меня с собой в баню на Пушкинской улице. Мы наполняли шайки горячей и холодной водой, мылились, тёрли друг–другу спины и с берёзовыми вениками направлялись в парилку, а потом, распаренные, пили холодный квас в раздевалке. До возвращения Арона из армии в баню меня водила мама, женскую, разумеется. Было мне семь–восемь лет, но голые тётки, несмотря на мамины объяснения, что я расту без отца, были недовольны моим присутствием, говоря ей: «Он уже большой». Ходить в баню с дядей Ароном было намного интереснее, но примерно через год он женился, у него родилась дочь, заболела жена, и вскоре он переехал, а я стал настолько взрослым, что мылся в бане самостоятельно. Так продолжалось до 1956 года, когда после капремонта, в квартире на Марата появилась ванна.

Играть в шахматы и шашки тоже научил меня дядя Арон, точнее он показал мне ходы. Теорию он сам не знал и играл, как любитель. Первое время я сражался с ним, затем с приятелями, но шашки, а также родственные им поддавки и уголки меня не увлекали. Шахматы – другое дело. Мальчишкой я любил их и даже, в девятом классе, записался в Шахматный клуб Дома Искусств, что на Невском между Литейным и Маяковского. Однако, выше второго разряда подняться не пришлось. По сути, я давно ощутил, что участие в каком бы-то ни было спортивном соревновании мне не конгениально и, главное, после седьмого класса у меня появилась более интересная игра – математика.

Мама и моя первая библиотека

Через много лет мама сказала мне, что узнав о гибели папы, она надеялась на дядю Сёму, который в соответствии с древним еврейским законом был обязан взять её в жёны как старший из оставшихся в живых братьев погибшего мужа. Приходила ли эта мысль ему в голову, теперь уже никто не ответит, но после демобилизации он женился на другой.

Мама так и осталась вдовой и всю себя посвятила мне, соединив всепоглощающую материнскую страсть с верой в мои исключительные способности. «Ты должен стать таким же умным, как папа», – внушала она, показывая мне грамоту, полученную отцом за рационализаторские предложения.

Не могу понять, имела ли её убежденность в моих талантах объективные основания, но помню, что с раннего детства был полон решимости оправдать её ожидания. Не сомневаюсь, что вундеркиндом в настоящем смысле слова я не был. Но память, судя по всему, имел отличную. Долгое время мне казалось, что она у всех такая, но сейчас я так не думаю.

Читать я научился самостоятельно в четыре года и затем читал запоем в течение многих лет. Между прочим, в 1945 г., в свалке хлама на своей работе мать нашла и принесла домой несколько книг, предназначенных в военное время для растопки печек, но, к моему счастью, избежавших этой участи. Среди них были «Борьба за огонь» Рони–старшего, «Межпланетные путешествия» Штернфельда, «Следы на камне» Рида, «Как человек стал великаном» Ильина и Сегал, «Занимательная ботаника» Цингера. Очень рекомендую эти книги всем, кто не читал.

Дурьян

Перечисленных книг давно нет со мной, но я как будто вижу их обложки, иллюстрации и хорошо помню свои детские впечатления от каждой из них. В частности, в связи с последней из списка, хочу спросить: «Знаете ли вы, каков самый вкусный фрукт на свете?» Сам я ответ получил восьми лет от роду в послевоенном, скудно снабжаемом продуктами Ленинграде из той самой книжки Цингера 1934г. издания. Это – так называемый дурьян, название которого созвучно с дураком и потому запомнилось надолго. В 1978г., женившись на Татьяне Шапошниковой[14], я пересказал ей соответствующий отрывок из «Занимательной ботаники». Будучи оба невыездными, мы были уверены, что наши шансы отведать дурьян столь же равны нулю, как и вероятность лично убедиться в реальном существовании Парижа и Лондона. Однако, времена изменились, и спустя 25 лет на Тайване мы получили возможность самостоятельно обнаружить ошибку в «Занимательной ботанике».

Нет, дурьян по вкусу ничуть не напоминает помесь клубники с ананасом, как утверждал автор книги, который, скорее всего, никогда этот фрукт не пробовал. В действительности, на вкус дурьян похож на нежный сладковатый крем. А его запах – дискуссионная тема, которую я, пожалуй, оставлю за рамками своего повествования. В настоящее время информацию о свойствах этого экзотического фрукта ничего не стоит найти на сети, а в западных странах его можно купить в хороших китайских супермаркетах.

Наша комната

Давно пора описать наше жилище на улице Марата, и это несложно. Представьте себе прямоугольную комнату площадью примерно 3.5м х 2.5м, посреди одной из коротких сторон которой расположена дверь в коридор, а напротив окно во двор. В углу, с левой стороны от двери, – печка в форме кругового цилиндра с гофрированной металлической боковой поверхностью, выкрашенной масляной краской в бежевый цвет. Далее, вдоль левой стены – платяной шкаф, крошечный буфет и мой диванчик, на котором когда-то спала бабушка Гита, а между ним и окном – под углом 45 градусов трюмо с зеркалом. В зеркале я систематически разглядываю себя, каждый раз недовольный своей внешностью – недостаточно умной и мужественной.

На мамином трюмо под кружевной салфеткой помимо подаренного ей кем-то флакона духов «Красная Москва» в виде Спасской башни, находилась пудреница веджвудского фарфора с голубым портретом красивой дамы в стиле ар-нуво на белой крышке. Под крышкой лежала вата, а под ней светлорозовый порошок. На салфетке помещались также сувениры маминого детства: пара тропических раковин, в одной из которых «шумело море», и керамический раскрашенный домик со снимающейся крышей. В нём хранились пуговицы, в том числе несколько старинных. Поначалу лежал на трюмо и желтоватый резной веер, сделанный, по словам матери, из слоновой кости. Он очень меня интересовал, и вот, оставаясь дома один, я стал выламывать из него планочки, понемногу, чтобы было незаметно. К каждой из таким образом изолированных планок Вовочка подносил зажжённую спичку. Тогда планка вспыхивала, горела ярким пламенем, шипя, и исчезала, оставив неприятный синтетический запах. Неужели слоновая кость могла гореть? Веер постепенно становился всё реже и, наконец, исчез, но мама вопрос о его судьбе не поднимала.

Две раковины и домик под жёлтой крышей, которым больше ста лет, теперь у меня на книжной полке. А пудреница моей мамы по праву принадлежит её внучке и моей дочке Гале, которая живёт в Иерусалиме.

Вот как много пришлось писать о трюмо между окном и диваном, но отправимся обратно к двери и повернёмся лицом к окну. По правую руку вдоль длинной стены, – кровать покойного дедушки Гили, а теперь моей мамы, с пружинным матрацем и спинками, свинченными из никелированных трубок. Под кроватью – пара неинтересных чемоданов, зато за ней – этажерка с моими книжными сокровищами. Над книгами на стене висит тарелка радио, и, наконец, у окна стоят стол и пара стульев. Такова наша комната. Как видите, всё необходимое – в наличии.

Помню, что убогость жилища не угнетала меня. Хотя я и сознавал, что мы бедны, это казалось естественным следствием войны, чем-то неважным, преходящим, а я был весь устремлён в будущее. Ложась в постель, прежде, чем заснуть, я в какой-то период размышлял о вечности, бесконечности и смерти, или погружался в сладкие грёзы о том, что встречу волшебника, который исполнит три моих желания. И всегда одним из них было, чтобы отец не погиб и вернулся к нам. То было время, когда во многие семьи приезжали демобилизованные фронтовики, но, увы, похоронка на отца не оказалась ошибочной.

В холодные зимние дни я приносил дрова из сарая на наш третий этаж и топил печку. Было блаженством сидеть перед ней на корточках, открыв дверцу, смотреть на языки пламени и слушать треск горящих поленьев! А в заключение следовало закрыть заслонку не позже и, главное, не раньше, чем погаснут синие огоньки. – Иногда ходили слухи, что где-то в городе кто-то угорел.

Кухня и уборная

С левой стороны от нашей комнаты, если смотреть в направлении окна, находилась кухня, к общей с нами стене которой были придвинуты кухонные столы жильцов и мамин, в том числе. Такие столы были придвинуты и к другим свободным местам у стен кухни, один – между двумя окнами во двор и ещё пара – у стены напротив. Композиция четвёртой капитальной стены, параллельной нашей, с полным правом заслуживает названия необыкновенной. Во всяком случае, ознакомившись до сорокалетнего возраста с особенностями многих ленинградских коммуналок, я ни разу ничего подобного не встретил. Примерно посередине стены была пристроена уборная, забирающая у кухни площадь примерно в два квадратных метра, с унитазом, конечно, и постоянно выходившим из строя ржавым бачком. Унитаз, как водится, часто засорялся, и в такие моменты его роль переходила к ведру. Потолок у туалета отсутствовал, сквозь кое–где повреждённую штукатурку на стенках просвечивали неплотно пригнанные друг к другу доски, а тонкая дверь, закрывающаяся на крючок, открывалась в сторону кухни. Оставшаяся часть кухонной стены была занята умывальником и «чёрным ходом» на лестницу, ведущую во двор. Для полноты картины добавлю, что внутри двойной двери чёрного хода помещалось помойное ведро, опорожняемое каждый день в дворовую помойку членами семьи, дежурной по квартире. Дежурство было неприятной обязанностью, так как включало еженедельное мытьё полов «мест общего пользования». Список дежурных составляла всегда одна и та же соседка, «квартуполномоченная» Мария Андреевна Лукьянова, как и мама, вдова погибшего на фронте. Она никогда не участвовала в яростных скандалах, время от времени взрывавших квартиру, но молчаливо сочувствовала маме.

Заканчивая описание нашей кухни в первые послевоенные годы, упомяну маломощную лампочку, свисающую с закопчёного потолка и, наконец, серый некрашенный пол. Сквозь щели между образующими его досками, совершающими под ногами вертикальные колебания, можно было разглядеть перекрытия между нашим и вторым этажом.

А на кухонных столах коптили керосинки и шумели примусы. Походы в керосиновую лавку, в низочке на Колокольной, рядом с тогда заколоченной Владимирской церковью, с заданием принести домой брусок коричневого хозяйственного мыла или наполнить бидон керосином, мне нравились. Как взрослый, вставал я в очередь а, добравшись до продавца, протягивал ему бидон и солидно говорил: «Два литра». К тому же меня приятно дурманил густой запах керосина, наполнявший лавку, как, впрочем, и аромат резиновых галош и бот в обувных мастерских. Хаживал я и в булочную на Марата, и как-то, при полном своём недоумении, вызвал смех в соседнем гастрономе, осведомившись у продавца: «У Вас яйца есть?». Но вообще-то мать меня почти не нагружала хозяйственными заботами, повторяя: «Главное – учёба!», с чем я был согласен всей душой. Родственники отца мягко, но дружно порицали её: «Напрасно ты его балуешь».

Однако, я несколько отвлёкся от темы настоящего раздела, к которой осталось добавить немногое, но существенное. В 1956–м году наш дом пошёл на капремонт, который мы пережили в предоставленной нам временно каморке где-то на Фонтанке. Запомнилось, что она находилась рядом с районной библиотекой, куда я бегал чуть ли не ежедневно, так как брать сразу по несколько книг не разрешали. После ремонта нашу четвёртую квартиру переименовали в седьмую, нам с мамой прибавили 2 квадратных метра, сдвинув на полметра левую стену комнаты в сторону кухни, убрали из кухни уборную, и даже умудрились, не увеличив квартиры, встроить в неё совмещённый санузел с ванной и водогреем. В город уже давно провели газ из Эстонии, и газовые плиты на кухнях вытеснили примусы, керогазы и керосинки.

Жить становилось лучше[15]

Оптимизм был моим доминирующим настроением в первые послевоенные годы. Ведь я был ребёнком. Но мне кажется, то же, в известной степени, относилось и к большинству окружающих. Уровень жизни постепенно, но ненеуклонно, повышался.

Помню, как мать впервые принесла домой сливочное масло. Очень дорогое, но каким вкусным оно казалось! И оставалось таким до хрущёвских времён, когда для экономии производителям разрешили в него что-то добавлять. Маргарин, что ли?

А такое лакомство как простое эскимо! Производить его стали не сразу, но, вскоре нас познакомили и с ним. А шоколадные (читай: соевые) батончики, разноцветные леденцы с кислинкой «Монпасье» или менее известные сладкие, называемые «Пуговка», а петушки на палочке из плавленного сахара, продаваемые цыганками и почему-то не освоенные пищевой промышленностью! Тогда же стала былью сказка о «гоголь–моголе», который я, по словам мамы, обожал до войны. (Я его и сейчас люблю, но все эти современные разговоры о лишних калориях и холестерине...).

В 1947г. отменили карточную систему, и затем ежегодно все радостно узнавали об очередном снижении цен. Поистине «жить стало лучше, жить стало веселей»! А перед праздниками мы получали право купить определённое количество килограммов муки, продаваемое каждому присутствующему в магазине члену семьи. Вот мать со мной и все наши соседи встаём вечером в очередь, длиной с квартал, в ожидании утреннего открытия магазина. И спать не хочется, и настроение прекрасное, а утром все, кому хватило муки, расходятся довольные по домам с пакетами в авоськах. А не хватило – сами виноваты. Раньше приходить надо! Но мы с мамой всегда приходили  во-время.

Добавьте к материальным факторам идейные: школьные программы, передачи по радио, газеты, книжки, и, вообще, весь огромный пропагандистский поток, изливаемый в мою юную душу, и вы не станете ожидать от меня пессимизма и сколько-нибудь критического отношения к окружающей действительности в описываемый период. Я верил, как в аксиому, что буду очень счастлив вместе с замечательной страной, где «всюду жизнь привольно и широко, словно Волга полная течёт», великой страной, прокладывающей путь к коммунизму – светлому будущему прогрессивного человечества.

А на первом школьном экзамене в четвёртом классе, когда мне попался билет с посвящённым Сталину стихотворением Исаковского, я звонко, без запинки и уж, конечно, без тени сомнения произносил: «Мы так Вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе.»

Уже первый урок рисования, где мне не удалось нарисовать кувшин, убедительно показал, а вся моя дальнейшая жизнь подтвердила, что способности к изобразительному искусству у меня отсутствуют. Однако, воодушевлённый общим обожанием вождя, я однажды за полдня, сидя один дома во время подлинного или вымышленного недомогания, создал по памяти его портрет пером и фиолетовыми чернилами. Нет, не в анфас, за это я бы не взялся, но в профиль, пожалуйста. Там были и сталинская густая шевелюра, и его мудрая улыбка, и многое другое, а, главное, усы. Портрет мне понравился, я просто не мог оторвать от него глаз. Я тут же представил себе, как товарищ Сталин, увидев портрет, вызовет меня в Кремль, скажет что-то необыкновенно приятное, и, может, даже наградит орденом, как Мамлакат Нахангову. (В «Букваре» было напечатано: «У таджиков звучны имена. Мамлакат – это значит страна», так что всё о подвиге и триумфе этой девочки, собирательницы хлопка, было мне известно). Тогда и впоследствии я любил мечтать.

Едва мама вошла в комнату после работы, я с гордостью показал ей своё произведение, но она, к моему удивлению, страшно испугалась. «Никому не показывай, порви и больше такого не делай», – приказала она. Я не разделял её страха, но послушался. Теперь-то я знаю, что из-за карикатуры на вождя у нас могли быть жуткие неприятности.

И на Солнце имеются пятна

Увы, уже в те радостные годы возникла в моей октябрятской и позднее пионерской душе, и стала монотонно расширяться некая трещинка, сначала воспринимаемая мной как недоразумение. Попробую объяснить.

В ту эпоху я, как и все мои сверстники, каждый день слышал гимн Советского Союза, где торжественно утверждалось, что наше отечество есть не что иное, как «дружбы народов надёжный оплот». И вот именно это чёткое утверждение подверглось испытанию моей детской жизнью и, пожалуй, не выдержало его.

Под нашим окном, рядом с помойкой, находилась воронка от неразорвавшейся фугасной бомбы, большая яма, полузаполненная водой, которую почему-то долго не закапывали. А посреди двора осенью 1945г. лежали брёвна, предназначенные для отопления квартир в зимние месяцы. Расположившись на них, мы, то есть дети из нашего дома, обсуждали всякую всячину, например, договаривались, во что будем играть: в ножички, классики, лапту, штандер, прятки, войну или в города: Минск–Кострома–Актюбинск–Курск–Кинешма–Акмолинск–... (Вот и Вы попутно научились играть в города, уважаемый читатель!) Здесь на брёвнах мне и довелось услышать от одного из сверстников слова, запомнившиеся навсегда: «Эх, дали бы мне автомат, я бы всех евреев перестрелял.» Мотивировка: они – трусы, не воевали, отсиживались в тылу. Я трусливо промолчал.

Мне было восемь лет тогда, но ещё в пятилетнем возрасте, в детском саду в Свердловске я очень удивился, когда меня впервые обозвали жидом, и наивно спросил насмешника: «Да разве я – птица? «, поскольку знал, что мальчишки называли жидами воробьёв. Мать тогда объяснила мне, что мы – евреи, а жид – плохое слово, которым плохие люди обзывают представителей нашей национальности. Что ещё говорила она мне, не помню, вероятно, уговаривала не обращать внимания, но вскоре, из тихих разговоров взрослых, я узнал, что по слухам Гитлер убивает всех евреев, и, это наполняло моё сердце первым в жизни смертельным ужасом, когда я оставался один.

И вот теперь уже в ленинградском дворе, кому-то захотелось евреев перестрелять. Случалось и в школе. Например, в моем классе некий Т. «ненавидел евреев за семейственность», по всей видимости эмоционально откликаясь на обсуждение своими родителями антисемитской статейки в «Ленинградской Правде». «Будут дразнить, говори, что Карл Маркс тоже был евреем», – учила меня мать, но, когда я однажды использовал этот аргумент, оппоненты не поверили. Да и как поверишь в такой поклёп? Доказательств у меня не было и, кстати, впервые я увидел напечатанным подтверждение неарийского происхождения автора «Капитала» лишь через 13 лет в одном из томов «Детской Энциклопедии», только что вышедшем в Москве. – Прощальный привет хрущёвской оттепели.

В детстве я ужасно смущался, когда мама начинала с кем-то говорить на идиш в присутствии неевреев. Мне становилось стыдно в бане и в раздевалках, когда было видно, что я обрезан. Я стеснялся и слова «еврей» и своего отчества Гилелевич[16], когда перед всем классом пришлось диктовать воспитательнице личные данные для классного журнала. В течение моей жизни в СССР отчество воспроизводилось как Гильевич, Григорьевич, Георгиевич, Гильенович и даже Галилеевич. Я переживал также из-за своей «странной» фамилии Мазья[17], вдохновлявшей сверстников на прозвища Мазила, Мазепа или Мазня–размазня.

Как мне хотелось стать как все! Но я знал, что ничто не поможет. По мере хронологического поступления другого материала по теме «Еврей» я буду возвращаться к ней, но сейчас мне хочется очутиться в первом–д 207-й школы.

Как трудно стать отличником

В те годы, даже в сравнительно интеллигентных семьях не было принято и даже считалось неполезным («Ребёнку будет скучно на уроках») учить детей чтению до школы. Но моя мать была уверена, что её сокровище, глотающее одну толстую книгу за другой, сразу станет учиться на круглые пятёрки и передала эту уверенность мне. Увы, первые дни за партой оказались для меня самым настоящим шоком. Тот факт, что я свободно читал, нисколько мне не помог. Насладившись единожды моей виртуозной техникой, учительница Нина Васильевна Смирнова больше меня не вызывала, сосредоточившись на обучении «русскому устному» подавляющего большинства. А в классе нас было ровно 40.

С «русским письменным», иначе говоря, «письмом», дело у меня не пошло. Помню, как сейчас, сижу за партой с открытой тетрадкой и ручкой в руке. Требуется написать строчку крючков вроде латинского «и» без точки. Скажете: «Просто», но у меня ничего не выходило.  во-первых, кляксы! Макать перо в чернильницу так, чтобы их избежать, ни за что не удаётся, а уж если посадил, надо как-то поаккуратней промакнуть – вырывать страницы строго запрещается. Но, допустим, с кляксой примирился. Как крючок изобразить? В букваре-то он красивый: правильный наклон вдоль тетрадочной косой линии, жирная и волосяная части, скругление, а у меня что? А ничего хорошего – смотреть противно. Нина Васильевна проходит между рядами парт и повторяет: «Пишите с нажимом». А я, мальчик старательный, понимаю буквально и жму изо всех сил. Бумага, естественно, не всегда выдерживает, кое–где рвётся. Прибавьте сюда разнообразие размеров и наклонов моих крючков! И, пожалуйста, результат: «Мазья, тройка!». А потом ещё тройка за кружочки и другая – за запятые или точки. Они тоже получаются плохо.

Мама встревожена не на шутку. «В следующий раз оставлю тебя на продлёнке и не заберу домой», – грозит она по дороге из школы домой. Я не принимаю ее слова за чистую монету, но настроение паршивое. Уныло плетусь за ней по Марата. «Пишу с нажимом, а красиво не получается», – в отчаянии пытаюсь оправдаться.

Поговорив с учительницей, мама достаёт где-то старые прописи, коих в писчебумажных магазинах в 1945г. не было, дома садится со мной за стол и я, наконец, постигаю, что значит «с нажимом». Под бдительным маминым оком я начинаю всё лучше и лучше копировать прописи, и вскоре, о чудо, гадкий утёнок превратился в прекрасного лебедя – пошли пятёрки по письму.

Правда, признаюсь по секрету, частенько, даже через год, и два, и три, приходилось, выполняя домашние задания, подчищать текст резинкой или бритвой. А если не помогало, то вопреки учительскому запрету, не оставалось ничего иного, как попытаться заменить испорченные страницы! Допустим, Вы посадили кляксу. На первый взгляд всё просто. – Отгибаете сами или с помощью мамы соединительные скрепки, устраняете нежелательную страницу, заменяете новой, где воспроизведен уничтоженный текст, и зажимаете скрепки. Обнаружить следы преступления невозможно! Однако, дорогой читатель, не радуйтесь раньше времени, ибо здесь можете нарваться на осложнения, и иногда весьма серьёзные. Допустим, к примеру, что на обороте испорченной страницы красными чернилами рукой Нины Васильевны было что-то начертано. Вы спрашиваете, что Вам в такой ситуации делать? А я и не знаю, что посоветовать.

Возникали и другие варианты антагонистических противоречий. Например, та же клякса, но посаженная при исполнении предназначенной к срочной сдаче контрольной работы. Быть отличником по русскому письменному трудно!

Некоторых читателей, возможно, интересуют мои успехи в арифметике в первом классе. Отвечаю честно: проблемы были, но лишь каллиграфического свойства, так что, научившись писать буквы, я смог и цифры изображать. Простейшие арифметические действия трудностей у меня не вызвали, но в уме я всегда считал средне.

А задачи «на совместную работу», появившиеся через 3 или 4 года, я терпеть не мог. Например, те, где трубы наполняли бассейн или поезда шли навстречу друг другу из пунктов А и Б. Было как-то странно принимать за единицу неизвестные количества литров или километров. К счастью, учительница не возражала, когда в пятом классе я начал решать арифметические задачи, используя иксы и игреки, хотя они относились не к арифметике, а к алгебре.

Как утверждает моё «Личное дело», девятнадцатого июня 1946г., я был переведён отличником во второй класс. К сожалению, красивое слово «отличник» в последней фразе следует понимать в расширенном смысле, ибо в табеле чётко указано, что, кроме пятёрки по поведению (не получить её было бы ЧП) и трёх пятёрок по русскому и арифметике, Владимир Мазья заработал в своём первом учебном году две четвёрки. «Как же так?» – спросит озадаченный читатель, и я ему не без грусти отвечу: В программе появились препятствия, преодолеть которые мог только по-настоящему способный ученик. Одного желания не хватало. Речь идёт о «рисовании и лепке», с одной стороны, и о «физическом воспитании», с другой. «Но ведь четвёрка – тоже хорошая отметка», скажет добрый читатель, и спорить с этим глупо. Однако, оценок ниже четвёрки по этим предметам мне бы никогда не поставили, чтобы не портить отчётность.

Как важно быть отличником

В самом начале моей школьной жизни, я сидел за партой, расположенной где-то в середине классной комнаты, и когда я пожаловался, что плохо вижу написанное на доске, Нина Васильевна пересадила меня прямо перед собой, за первую парту среднего ряда. Шли годы, менялись учителя, а я всё сидел и сидел перед учительским столом.

Вообще говоря, это место особенной популярностью не пользовалось, поскольку, с точки зрения нормального школьника, обладало очевидными недостатками: постоянный учительский контроль, списывать трудно, некого ткнуть в спину, чтобы получить подсказку.

Всё это неоспоримо, но я обнаружил и достоинства своего насиженного места, частично искупавшее его недостатки. Первое, но не главное – возможность молчаливого внушения сидящему перед тобой преподавателю, что вызывать тебя к доске в данный момент нежелательно (молящий взгляд, страдальческая мина и пр.). Второе, более существенное – это знание ситуации в классном журнале. Стоит чуть–чуть приподняться, вытянуть вперёд голову, и журнал у тебя, как на ладони. По галочкам против фамилий уверенно судишь, кого вызовут. Если в конце четверти видишь, что почти все побывали у доски 2 раза, а ты – только один, то дело ясное – готовься. Предупрежден, значит, вооружен. Оценки за контрольную узнаёшь первым и т.д.

Однако, как ни важно твоё удачное географическое положение в классе, оно не может открыть перед тобой те возможности, что даёт общественное положение отличника. Практика показала, что отличнику жить легко. Ему позволено многое, что и не снилось простому смертному. Скажем, будучи отличником, ты всегда встретишь понимание учителя, если предупредишь до урока, что сегодня тебя спрашивать не стоит. – Вчера, дескать, болела голова. Учитель, в свою очередь, может намекнуть, что завтра – районная проверочная комиссия, и ты уж не ударь в грязь лицом. Стоит ли объяснять, почему учителям нужны отличники?

Однако noblesse oblige, и, будучи отличником, каждую четвёрку воспринимаешь как душевную травму. Некоторые из этих четвёрок вызывают у меня досаду и по сей день. Это – обратная сторона медали. Оглядываясь, я думаю, что невозможность расслабиться в известной мере поддерживала мою нелюбовь к школе, с годами всё более сильную.

Я так мастерски скрывал свою антипатию, что о ней не подозревал никто, включая Нину Васильевну. Вот как тепло она отозвалась обо мне, оставляя наш класс на попечение новой классной воспитательницы:

Характеристика

ученика третьего–д класса 207 школы

Мазья Владимира

Все три года учился в 207 школе.

Все три года кончал отличником.

Удивительно хорошие способности

в учёбе. Очень много читает книг.

Является хорошим товарищем

и хорошим общественником,

активный мальчик.

Под его руководством было выпущено 5

стенных газет. С большим удовольствием

помогает отстающим.

Развитый, сообразительный, находчивый,

вежливый, дисциплинированный.

19/V-48. Кл. Воспитатель

Н.В.Смирнова

Рогатки

И в школе и на улице долгое время держалась мода на рогатки. Это стрелковое оружие было разных типов и обладало разной ударной силой. Наиболее совершенная рогатка представляет собой Y–образную деревяшку, к рожкам которой привязана резиновая лента. Зажимая вертикальную часть в правой ладони, помещаешь камешек посередине резинки, сильно оттягиваешь его большим и указательным пальцами левой руки и отпускаешь. Впрочем, эта конструкция у нас особой популярностью не пользовалась из-за возможных осложнений при стрельбе по живым целям. Камнем можно и глаз выбить, да и сделать хорошую рогатку такого типа не очень просто.

Несколько позже появились и широко использовались при игре в войну рогатки из проволоки, где роль пуль играли рябинины. По понятной причине применялись такие рогатки лишь на природе, в конце лета. Альтернативным оружием могло служить простое в изготовлении «духовое ружьё», представляющее собой часть толстого трубчатого стебля некоего растения из семейства зонтичных. Набираешь в рот горсть бузины, подносишь трубку к губам и сильно дуешь. Пристрелявшись, добиваешься удовлетворительной меткости.

Но по настоящему удобной в употреблении и универсальной с точки зрения времени и места оказалась рогатка, не требующая для своего изготовления ничего, кроме короткой упругой резиновой нити, добываемой, например, из резинки для трусов. Не сомневаюсь, что этого намёка вполне достаточно для большинства читателей мужского пола. – Вы знаете, о чём идёт речь. Для меньшинства и для дам добавлю, что нить надевается на большой и указательный пальцы правой руки с помощью петель на концах, и становится рогаткой. Стрельба производится «пульками», то есть бумажными или металлическими скобками. Цепляешь пульку за резинку, оттягиваешь и стреляешь. Очень удобно.

Бумажная пулька – это согнутый пополам плотный жгутик, иногда обслюнявленный для сохранения формы. Она была общеупотребительна в моменты сражений на переменах и даже, хотя и реже, на уроках, когда кто-нибудь из нас хватался за шею и крутился на парте в поисках агрессора. «Мазья, не вертись!» «А чего он стреляет, Нина Васильевна?»

Металлические пульки, то есть скобки из гибкой проволоки, обычно в здании не применялись, но, например, мостовая улицы Марата временами была буквально усеяна ими. Сам я их не изготавливал– не было нужды, поскольку запасы можно было без труда пополнить на улице.

Если воспоминания о рогатках первых двух типов оставляют меня равнодушным и включены в настоящий отчёт лишь для полноты картины, то с простенькой резиновой у меня связаны сильные эмоции. Мне было тогда около девяти лет. Ранним августовским вечером, когда мама ещё не вернулась с работы, я болтался один по Марата недалеко от парадного входа в наш дом и, по своему обыкновению, незаметно постреливал из рогатки по афишам,элекрическим столбам и другим неподвижным целям, а также по ногам девчонок или по колёсам проезжавших машин. Это занятие скрашивало ожидание, придавая прогулке пикантное разнообразие.

Вдруг вижу: проезжающая по другой стороне улицы «Победа» разворачивается у Колокольной и резко тормозит рядом со мной. Выскочивший из нее таксист крепко хватает меня за руку, заталкивает в машину, ругается и обещает отвезти в милицию. Я искренне удивлён: «За что дяденька? Что я сделал?», а он, вместо ответа, показывает трещину в лобовом стекле. Вот куда угодила моя пулька! Несмотря на мольбы о прощении и слёзы, «Победа» неумолимо увозит меня от дома, по Владимирскому и Литейному. Наконец, у самой Невы мой похититель, предварительно узнав, что мать на работе, а отец погиб, останавливает машину, вытаскивает меня на тротуар, крутит мое левое ухо до крови и уезжает. Я спасён, но надо ещё вернуться домой. Помню, что мне удалось легко сориентироваться, но тот, кто знает местность, подтвердит, что дойти до угла Колокольной и Марата требует некоторого времени. Одна из соседок, оказавшаяся свидетельницей похищения, уже сообщила маме, вернувшейся с работы, что меня увёз таксист, но, к счастью, моя бедная родительница не успела помчаться в милицию до моего возвращения. Больше я на улице из рогатки не «пулял».

Болезни

Большинством детских болезней типа кори, свинки, ветрянки, и бесчисленных ОРЗ, как их теперь называют, я переболел в Свердловске. Каждую зиму и раннюю весну ходил сопливым. Тогда говорили «простыл». Впрочем, ощущения, испытанные мной при хворях эвакуационного периода, начисто исчезли из памяти, и среди них впечатления от такой неприятности, как туберкулёзный бронхоаденит.

Правда, одно обстоятельство, связанное с этой, в то время опасной болезнью, запомнилось хорошо, поскольку не раз пересказывалось мне матерью. Она говорила, что врач, поставивший диагноз, прописал мне полноценное питание и антибиотики. А время было тяжёлое – второй год войны, и, хотя Свердловск не голодал в настоящем смысле слова, снабжение было скудным. Действовала карточная система, зарплата матери была мизерной, и пенсию за мужа она не получала. Так или иначе, проблему моего питания требовалось решать ей самой, но ситуация с антибиотиками казалась безнадёжной. Они были в новинку и в аптеках не продавались.

И далее, по словам матери, произошло вот какое чудо. На лестничную площадку этажом ниже нашего выходила дверь квартиры, где жила со своей бабушкой девочка Роза, чуть–чуть меня старше. Они были эвакуированы из Москвы. Фамилия Розы была Тевосян, в те годы известная всей стране, потому что Розин папа был наркомом чёрной металлургии СССР. Проводя большую часть жизни в детсадовском интернате, я Розу почти не знал, но мама здоровалась с её бабушкой на лестнице или во дворе. «Она тебя очень любила», – говорила мне мама уже в Ленинграде. И вот, эта женщина, узнав о маминой беде, однажды принесла нам ящик с дефицитными продуктами и таблетки синтомицина. Я выздоровел и был отправлен мамой к Тевосянам поблагодарить. Помню, как робко позвонил в их квартиру и был приглашён к чаю.

Ничего интересного о кори, перенесённой в четырёхлетнем возрасте, сообщить не могу. Корь, как корь. Но пребывание в постели и одиночестве целыми днями сыграло важную роль в моей жизни. Дело в том, что именно тогда в руках у меня оказался «Букварь», и я, сидя в кровати, быстро научился читать, сначала по слогам, а затем бегло. Единственный в процессе самообучения вопрос, который пришлось задать вернувшемуся из школы двоюродному брату Зорику, относился к знакам, мягкому и твёрдому, лишённым звуковой нагрузки, в отличие от других букв. Приведенные кузеном примеры «угол – уголь» и «сесть – съесть» внесли в вопрос полную ясность.

С тех пор, больному или здоровому, мне никогда не приходилось скучать при наличии интересной книжки. Желая отлучиться, воспитательница детсада сажала группу вокруг меня: «Вова вам почитает». Мама с гордостью хвасталась родственникам и знакомым: «Он научился читать в четыре года!». Признаюсь, мне и самому нравилось при каждом удобном случае подчёркивать этот факт. Он укреплял мою не вполне осознанную веру в собственную одарённость.

Я уже упоминал о своих тёплом отношении к керосину, а теперь добавлю гипотезу, что возникло оно ещё в детсадовские времена. Прекрасно помню, как именно керосин помогал избавляться от неимоверно расплодившихся тогда вшей. Но ещё менее аппетитные воспоминания того времени связаны у меня, и уверен, у многих, чьё детство прошло в не самых санитарных условиях детского сада–интерната, с мучительным зудом в промежности перед отходом ко сну. Его вызывали маленькие глисты, так называемые острицы, откладывающие яйца в заднем проходе. Выводили их, употребляя в пищу большие количества чеснока. Я всю жизнь люблю чеснок, но не из-за его глистогонных качеств.

Ну, раз уж привелось вспомнить о двух источниках испытанного в детстве кожного зуда, было бы несправедливым забыть о третьем. Это малоприятное ощущение, особенно в ладонях и подошвах, сопровождает мелкую красную сыпь при скарлатине. Болезнь, некогда смертельная для детей, но после появления антибиотиков неопасная, настигла меня в Ленинграде ранней весной 1949г. Прихожу однажды домой, и как-то мне не по себе. Озноб. Ставлю градусник: 38, 5, ещё раз: 39. То жарко, то холодно. Ложусь в постель. Мама возвращается с работы, а у меня уже ртуть к сорока подбирается. Первый раз в жизни! На завтра – сыпь. Скарлатина! А с ней, делать нечего, отправят в больницу на три недели, и, между прочим, не ради твоего драгоценного здоровья, а чтобы никого не заражал.

Страшное слово – «больница», и ехать туда не хочется, но «Скорая помощь» уже у порога и долго везёт нас с мамой к месту моего предстоящего заключения. Это – детская больница, расположенная где-то на окраине. (Помню, что её название начинается на «П», но и только.) Мама забирает домой мои вещички, а мне в приёмном отделении выдают халат и тапки. Далее – холодный душ и медсестра отводит меня в палату, длинную комнату с двумя параллельными рядами железных кроватей, большая часть которых занята мальчишками разных возрастов. Одна из них, свободная, предназначена мне.

Больничную жизнь я переносил стоически, но под конец она до смерти надоела мне. Читать было нечего, а просить маму привезти что-нибудь из дому не хотелось.  во-первых, уже читал, а,  во-вторых, попавшие в инфекционное отделение книги обратно не возвращались. Кормили нас недостаточно даже по мнению такого ненавистника еды, как я. Окна палаты не были заклеены, и, вероятно, из-за того, что моя койка стояла под одним из них, и накрывались мы тонкими байковыми одеялами, у меня потекло из носу. Пришлось познакомиться с ингаляцией, то–есть дышать над паром, что само по себе не противно, но помогает ли при насморке, не знаю до сих пор.

Хуже всего было то, что я оказался жертвой мобинга, как это называется теперь. Если же объяснить понятнее, без претензий, то получится, что в какой-то момент меня стали в палате дразнить еврейчиком, жидёнком и т.п. Подал идею кто-то вновь поступивший, а народ не возражал.

Любопытно, что в моём классе в то время ничего подобного не наблюдалось, поскольку я пользовался уважением даже отъявленных хулиганов. Приходил в школу рано и давал списать домашнюю работу всем нуждающимся, на уроках подсказывал страдающим у доски и посылал шпаргалки на контрольных. Словом, мог оказаться полезен каждому, кто не нарывался.

Но, хотя в больнице рассчитывать было не на что, избавление пришло быстро. Мобер, как в Англии называют зачинщика мобинга, был неожиданно переведен в другую палату, и мои неприятности сразу закончились. А к благополучной развязке привели вот какие события.

Мама просила меня писать ей каждый день, что я и делал аккуратно, зная, что она обязательно притащится после работы получить мою весточку и ответить. И вдруг она приезжает в больницу, а моего послания в почтовом окошечке на букву М не видит. Обеспокоенная судьбой сына, мама с трудом уговаривает медсестру осведомиться у меня, что случилось, и я отвечаю, что письмо ей отправил и что у меня всё в порядке. Ну что ж, пропало письмецо и пропало, – такое бывает, и мама спокойно отправляется на Марата.

Что это было за письмо и что с ним случилось? Сейчас расскажу.

Незадолго до скарлатины Фимка Б., мой закадычный друг с первого класса, дал мне почитать популярную тогда «Военную Книгу», где детям рассказывали об арбалетах, пушках, самолётах, кораблях и т.п. Был в ней и раздел об азбуке Морзе. Знаете: « Точка – тире – точка, и т.д.? Молодым читателям поясню, что в ту эпоху расцвета телеграфа и радиолюбительства эта азбука была весьма популярна как элемент военно-патриотического воспитания молодёжи. Читать книгу было увлекательно, а попутно я и морзянку освоил. Фимка тоже, и мы с ним иногда перестукивались.

И вот в больнице, опасаясь написать маме в открытом письме (а закрытые не принимались!), что меня обзывают жидом, я решил применить азбуку Морзе. Я полагал, что саму азбуку мама найдёт в «Военной Книге», но это не потребовалось.

Не думаю, что все наши записки родителям перлюстрировались в больнице но, как впоследствии мама выспросила у одной из медсестёр, моя шифровка, была кем-то прочитана. Вот тогда-то юдофоба из моей палаты и перевели в другую. Ну, пожалуй, хватит о болезнях.

Физра и спорт

Странное первое слово в заголовке – это сокращение сокращения «физкультура». Так лаконично называли мы в школе этот не любимый мною предмет.

Кто у нас вёл физру в начальной школе, и чем мы занимались на уроках, мною забыто, но ясно помнятся подвижные игры на переменках, в которых я принимал деятельное участие: дикая беготня по коридору, и «стыковки» друг с другом на одной или двух ногах. Вызов на единоборство: «Давай стыкнёмся!», был стандартным предложением померяться силой и к драке не приводил.

В классе пятом и следующих мои попытки выполнить нормы БГТО[18] на уроках физры успехом не увенчались, что можно было предсказать заранее, ибо я не был готов ни к труду, ни, тем более, к обороне.

Физкульт – ура – ура – ура!

Будь готов,

Когда настанет час

Бить врагов...,

– безуспешно уговаривал меня по радио чуть ли не ежедневно Лебедев–Кумач[19]. Впрочем, на короткое время его призыв «закаляться, как сталь» возымел действие. – Я начал по утрам обливаться холодной водой и закончил ангиной. Не утверждаю, что post hoc ergo propter hoc, но после болезни под холодный душ не тянуло.

А на уроках физры, прыгая в высоту, я останавливался перед планкой, бросить гранату мог только метров на пятнадцать вместо двадцати пяти, в беге на километр испытывал рези в боку, стойку на руках делать не умел, а брусья, перекладина, конь и козёл были для меня вариантами телесной пытки. Правда, я понял, что поддерживая канат одной ногой и зажимая его на сгибе второй, можно подтянуться руками почти без усилий, и так, итерируя, добраться до потолка, но это было недостаточным утешением.

Став постарше, в футболе я дальше роли преданного болельщика ленинградского «Зенита» не продвинулся, хотя в годы начальной школы, бывало, играл и в нападении и в защите, и даже стоял на воротах. Однажды я даже завоевал уважение своей команды, сняв в падении мяч с ноги прорвавшегося к воротам нападающего. Где и когда происходил матч? За какую команду я выступал? Кем были противники? Хоть убей, не помню. А вот чувство гордости осталось.

Стоп! Внезапно вспомнил, когда и где мы гоняли мяч. Это происходило осенью 1949г. в саду двести девятой женской школы на улице Восстания. Сюда под именем «школа номер 215» перевели несколько классов двести седьмой в связи с переполнением здания у Колизея. Мой класс оказался в числе изгнанных. Хочется продолжить: «из рая», потому что расстояние до дома увеличилось раза в два, и в этом смысле стало ещё хуже через год, когда мы получили собственное здание на Жуковского около Литейного.

А двести девятая школа находилась в помещении бывшего Павловского института благородных девиц, где когда-то происходило действие романов Чарской[20]. Для нас была выделена незначительная часть здания, полностью изолированная от представительниц прекрасного пола.

А в футбол мы играли после уроков на спортплощадке невидимого с улицы Восстания сада, примыкающего к заднему фасаду. Именно там однажды, безмятежно пересекая площадку, я получил страшный удар футбольным мячом, посланным бутсой взрослого парня. Он в меня спокойно прицелился метров с пятнадцати, ударил изо всей силы, попал точно в лоб и радостно загоготал. Мне было не до смеха, но, к счастью, очки не пострадали.

Было бы неправильным представлять меня в школьное время ярко выраженным слабаком. На самом деле я самостоятельно научился плавать лет в десять, сначала на боку и на спине, а потом и брассом, так что и сейчас могу довольно долго плыть, не уставая, но намного медленнее жены Тани, красиво плавающей кролем. Чуть позже овладел я и велосипедом, а в какой-то момент обнаружил, что у меня не такие уж слабые руки.– Недаром кольца были моим любимым снарядом, в отличие от вышеупомянутых ненавидимых. И в борьбе на руках «кто кого пережмёт» я смотрелся неплохо, да так, что заслужил прозвище «мастера стального зажима» от одного из приятелей. Грести меня научил дядя Арон летом 1948 года на Даугаве.

Но ловкостью я никогда не мог похвастаться, и, к тому же со второго класса носил очки «для дали». Их диоптрийность из года в год увеличивалась и позволила мне в старших классах получить освобождение от физкультуры, а в студенческие годы и от военной подготовки. В юности довелось мне познакомиться и с лыжами, но весьма поверхностно, без учителя. Имелись у меня и коньки, сначала снегурочки, неудобно прикручиваемые к ботинкам, а потом, к четырнадцатилетию, родственники подарили беговые. Тогда я смог принимать участие в поездках одноклассников на каток в ЦПКО, овеянных романтикой полуосознанной мечты о встрече с прекрасной дамой. Впрочем, катался я посредственно и дамы не встретил.

Описанные скромные спортивные успехи помогли мне избежать комплекса неполноценности, но голубая мечта моей жизни так и не осуществилась. – Я не научился «давать в морду», хотя такое умение ой, как требовалось. И не раз.

А уроки физры я, повторяю, терпеть не мог, изыскивая отговорки типа «болела голова», чтобы увильнуть. Однажды Юрий Фёдорович, наш учитель физкультуы, интеллигентный и преданный своему делу, подошел ко мне после уроков. «Володя, – сказал он, – я слышал, Вы серьёзно увлекаетесь наукой. Но подумайте о своем здоровье. Физкультура Вам в жизни очень пригодится.» Сам он умер от инфаркта, не дожив и до пятидесяти.

Есть у меня медицинская гипотеза, объясняющая мой отвратительный аппетит в молодые годы, а, возможно, и отсутствие спортивных склонностей. В 1984г., через несколько дней после операции по поводу камней в моем желчном пузыре, профессор Ленинградской Военно–медицинской Академии хирург Нечай сказал мне: «Я утром прочитал студентам лекцию «Желчный пузырь профессора Мазья». У Вас была интересная врождённая аномалия, и теперь ваш пузырь находится в академическом музее.» Хоть бы одним глазком взглянуть на него, но, к сожалению, туда посторонних не пускают. А разве я посторонний для собственного желчного пузыря?

Вышеупомянутая операция оставила на моём животе длинный разрез. Она потребовала общего наркоза и в моём случае длилась четыре часа. Когда очнулся, мне казалось, что я вернулся с того света. А сейчас мне бы всё провернули под местным наркозом, проделав четыре небольших дырки, и в тот же день отправили бы домой. Это называется «лапароскопия». Рекомендую.

Важнейшим искусством для меня являлось кино

Вообще говоря, мигрени, или, как мама однажды выразилась в записке учителю: «головные боли на почве малокровия», были мне знакомы. И, как настоящие, снимаемые пирамидоном с анальгином, так и воображаемые, они широко мною использовались, начиная, я думаю, со второго класса. С их помощью можно было, например, промотать нежелательную контрольную. При этом требовалось остаться никем не узнанным в фойе или зрительном зале кинотеатров «Колизей», «Художественный», «Титан» или «Октябрь», сгруппированных на Невском между Марата и Фонтанкой. В те годы, между прочим, почти всюду одновременно показывали одно и то же.

Билеты на утренние сеансы были доступны для меня даже при скромных маминых ссудах на покупку завтраков в школьной столовой. Поэтому я мог себе позволить роскошь не пропускать ни одного фильма, рекомендованного в классе.

• Видел «Небесный тихоход»?
• Не–а!
• А там он здорово, – ей: «Давай!« а она бомбу на этих. «Ба–бах!»

Разве неясно, что надо смотреть?

Ну, а Тарзан: «Аааа–аааа!!!»? А цветная трофейная «Девушка моей мечты»? И довоенные «Весёлые ребята», «Весна», «Дети капитана Гранта»? Всего не перечислить. Искусство кино воистину скрашивало нелёгкое существование младшего школьника Владимира Мазья.

(Да–да, именно так: «я», а не «и», как у Золя. У меня, товарищи, иностранная фамилия.)

Смекалистый ребёнок

Отгадывать загадки я любил ещё в детском саду. Помните:»Без рук, без ног, а рисовать умеет» или «Без окон, без дверей полна горница людей»? А вот ещё одна:»Семеро одёжек и все без застежек,»и с годами, естественно, набор становился богаче. Здесь я хочу рассказать о двух своих встречах с загадками иной природы в послевоенные годы.

На Загородном 17, недалеко от Пяти Углов, жили две двоюродные сестры моего отца, старые девы Роза Марковна и горбунья Груня Марковна. По меркам послевоенного времени они были хорошо обеспечены и по праздникам приглашали в гости ленинградских родственников, в том числе и меня с мамой. Будучи единственным ребёнком в шумной компании взрослых, я участвовать в их разговорах не собирался и поэтому между ужином и чаем с пирогами удалялся в коридор, где освещённый тусклой лампочкой стоял старый застеклённый книжный шкаф. Он был всегда закрыт на ключ, но, поклявшись ставить всё на место, я получал ключ в руки и подвергал шкаф жадному исследованию.

В основном, на полках стояли непонятные мне по сей день религиозные еврейские книги, но были там и подшивки русских журналов, включая потрясающе интересную «Ниву», где, например, из номера в номер печатались детективные романы Луи Жаколио.

Другим сокровищем шкафа оказались номера журнала «Огонёк» за 1928 год. Там печаталась новая игра читателей «Викторина», где каждая серия состояла из пятидесяти разнообразных вопросов, таких, например, как «Кто открыл бациллу туберкулёза?», «Как называется сейчас бывший Невский проспект в Ленинграде?», «Почему в Нью-йорке строят небоскрёбы?«, »В каком городе родился Гомер?», «Кто такой Марк Твен?», «Какая самая известная советская кино–фильма?»[21]. За правильный ответ начислялись два очка, за приблизительный – одно. Я выпросил журналы домой и долго увлечённо играл в «Викторину», один или в компании.

Разгадывать загадки другого рода побудили меня «Ленинские Искры». Выход этой ленинградской газеты, рассчитанной на октябрят и пионеров, возобновился вскоре после войны, и подписка на неё настоятельно рекомендовалась на родительском собрании.

Почтальон приносил свежий номер дважды в неделю, и это была моя собственная газета! Я любил её и ждал с нетерпением. Живи я сейчас в Санкт–Петербурге, обязательно отправился бы в «Публичку» (Публичную Библиотеку), чтобы освежить воспоминания, но здесь, в Линчопинге, придётся довольствоваться теми, что сохранились во мне.

Приведу застрявшую в памяти выдержку из отдела юмора. Она – не позднее 1946 года, и, возможно, из письма читателя. Мальчик, по какой-то мною забытой причине, помнит лишь слова, начинающиеся с буквы «М»:

– Мама мылом морду моет. – Не морду, а морковку. – А морковку мылом моют? – Моют, милый, моют.

Был в «Ленинских Искрах» отдел: «Спрашивай – отвечаем», в котором, в ответ на мой и многих других вопрос, однажды появилось объяснение, как сделать детекторный приёмник[22]. Тогда впервые я увидел свою фамилию напечатанной.

А потом она стала появляться систематически в связи с «Клубом смекалистых ребят», как назывался отдел газеты, посвящённый головоломкам: ребусам, кроссвордам, чайнвордам и т.п.

Я и мой приятель, одноклассник Олег Савичев, регулярно посылали в редакцию свои решения, и 7 октября 1950 г. в разделе Итоги игры–викторины «Путешествуют все» обнаружили себя в числе победителей. Вдохновлённые успехом, мы и в следующем году стали победителями другого конкурса «Клуба смекалистых ребят», за что я был награждён скучной книгой «Хижина дяди Тома», а Олегу досталась приключенческая повесть «Кортик», гораздо интереснее. Мне кажется, успехом мы оказались обязаны чайнворду, который сами составили и отправили в редакцию. Он оказался столь труден, что заполнить его никому не удалось. Предлагаю и вам, дорогие читатели, проверить свои силы.[23]

Иностранные языки

В детстве идея овладеть иностранными языками была близка моему сердцу. Я лелеял мечту стать полиглотом, как жюльверновский Жак Паганель, и пытался воплотить её в жизнь самостоятельно. Старые учебники немецкого, французского, латыни и финского последовательно или параллельно оказывались в моих руках. Стоит ли говорить, что ни к чему серьёзному эти детские попытки привести не могли, но я тогда так не думал и заявлял, что собираюсь сделаться лингвистом.

 по-фински я не помню ни слова, и, кроме «In vino veritas», несколько менее заезженных латинских афоризмов типа «Noli me tangere» – вот всё, что осталось в памяти от того давнего увлечения. Немецким, французским и шведским пришлось заняться много позже, и признаюсь со стыдом, говорить ни на одном из этих языков я не научился.

А в третьем классе у нас начался английский. Преподаватель Аркадий Осипович, интеллигентный мужчина лет сорока–пятидесяти, представившись на первом уроке, сказал, что долго жил в Англии и хочет научить нас настоящему английскому произношению. Тем не менее, будучи абсолютно лысым, классу он сразу не понравился. Ему дали прозвище Аркашка – плешка «Солнышко» и на его уроках открыто валяли дурака. Мне запомнилась скороговорка:

This is the sixth lesson. Is this the sixth lesson?,

с помощью которой он пытался научить нас произносить th. У меня получилось. Помню ещё стишок:

Mind the clock and keep the rule: Try to come in time to school.

Бедный Аркадий Осипович! Когда, стараясь научить нас произношению звука, соответствующего букве «а» в закрытом слоге, он призывал каждого из нас как можно шире растянуть рот, словно лягушка, аудитория начинала нестройным хором квакать, а добрая её половина принималась  по-лягушачьи скакать по рядам между партами. Он лишь растерянно наблюдал за вакханалией, не умея прикрикнуть на распоясавшихся дурачков. Я, помнится, оставался за партой, но разделял общее веселье. Аркадий Осипович пробыл в нашем классе до конца учебного года.

На смену ему пришла молодая Римма Фёдоровна, произносившая this, как зыс, но она сразу взяла нас в ежовые рукавицы. Вот какая страшная история произошла с ней через три года: Из-за тройки в четверти по английскому покончил с собой (повесился) наш одноклассник Роман Крейман. Кто-то из учителей сообщил нам эту новость на следующее утро. Все были подавлены, внезапно ощутив рядом дыхание смерти, и когда «англичанка» пришла на свой урок, мы остались сидеть за партами и хором загудели: «У–у–у–». Несчастная Римма Фёдоровна!

А у меня тем временем созревала уверенность, что лингвистика – не моё призвание.

Увлечения

В годы начальной школы, испытывая некое чудесное ощущение ясности мысли и собственной интеллектуальной мощи, чем только я ни увлекался и кем только ни хотел стать, когда вырасту. Попробую поведать кое о чем, не стремясь к недостижимой полноте.

Сначала, под влиянием дяди Арона, меня заинтересовала геология. Помню, как ещё в 1946г., сидя рядом на поребрике у нашего дома, мы рассматривали «образцы» щебня и гальки, подобранные на проезжей части Марата, и я узнавал, что гранит состоит из кварца, слюды и полевого шпата, определял песчаник, сланец, гнейс.

Летом 1948 года дядя Арон, назначенный начальником экспедиции Ленгидропроекта, взял меня в латышский посёлок Кегумс на Даугаве, где он занимался геологоразведкой для прерванного в годы войны строительства ГЭС. Там я увидел верхний и нижний бьефы с плотины большой гидростанции, работу бурильных установок, образцы керна, обнажения мергеля и доломитов, крупные друзы кварца...

Мне больше никогда не пришлось побывать поблизости, и я не знаю, сохранилась ли за прошедшие 65 лет природа тех мест: сосновые леса, устланные ягелем, изобилие грибов и ягод, а в реке щуки, сомы, лещи, миноги. В то время советская власть ещё не успела уничтожить частные хозяйства в Латвии, не были вырублены фруктовые сады на хуторах, и до депортации их хозяев в Сибирь ещё оставалось полгода.

Моё увлечение геологией продолжалось недолго. Дядя Арон уже не жил на Марата, занимался собственной семьёй, уезжал в далёкие экспедиции, а у меня появились другие интересы.

К ботанике меня, вероятно, потянуло из-за упомянутой выше книжки Цингера. (Помните, я рассказывал о дурьяне?) Я запоминал названия растений и их классификацию. Например, с тех пор не забыл, как выглядят дикорастущие представители семейства крестоцветных сурепка и пастушья сумка. Я засушивал между страниц книг листья и цветы, но, в процессе изучения ботаники в школе, интерес сменялся отвращением. Особенно не по вкусу мне пришлись учение великого русского учёного–почвоведа Докучаева и труды академика Вильямса. И сейчас меня передёргивает от выплывающих из памяти «мелко–комковатой структуры почвы» и «травосмеси из бобового и злакового компонентов – клевера и тимофеевки», а также от воспоминаний о заучивании шести звеньев травопольной системы земледелия, когда моя абсолютная память впервые начала давать сбои.

Острый интерес к экспериментальной физике возник у меня слишком рано, лет в десять, из-за «Занимательной физики» Перельмана. Вспыхнул, как спичка, и погас. Я вынимал монету из воды, не замочив пальцев, едва не устроил пожар при помощи лупы, играл с мыльными пузырями и даже смастерил детекторный радиоприёмник, издававший громкий треск. Однако, в школе стал к физике равнодушен, хотя и получал победительские грамоты на городских олимпиадах. Пятёрки–пятёрками, но я не любил и химию: неорганическую – ещё куда ни шло, а органическую терпеть не мог.

Мой роман с астрономией продолжался с четвёртого по шестой класс. Парадокс бесконечности мира, не раз тревоживший меня перед сном, слегка морщинистое лицо Луны и вид усеянного звёздами неба, затягивающего, если долго смотреть, в свою глубину, сильно действовали на моё воображение. «Из пушки на Луну» Жюль Верна и «Борьба миров» Герберта Уэллса не могли не подогревать детский интерес к тайнам планет. Я упросил маму сводить меня в Планетарий на Красной улице, недалеко от Адмиралтейства. Следуя где-то вычитанному рецепту, я даже начал собирать телескоп, но увеличительные стёкла нужной силы оказались нам с мамой не по средствам.

А во время моего пребывания в шестом классе была объявлена городская олимпиада по астрономии. Победителям, за лучшие сочинения на астрономические темы, были обещаны награды. Я очень старался и приготовил богато иллюстрированный манускрипт «Космические путешествия» с обзором области, где был хорошо подкован. – Недаром книга Штернфельда давно стояла на моей этажерке. (Полёты в космос с помощью реактивных двигателей, разумеется, считались возможными в том 1951г., но широкой общественностью ожидались в неопределённом, сравнительно отдалённом будущем. На всякий случай, напоминаю, что полёт Гагарина состоялся через 10 лет) Сочинение было отправлено на адрес жюри, и началось ожидание, что, при моём в те годы ярко выраженном холерическом темпераменте, было мучительным.

Поскольку реакции не последовало до конца учебного года, я решил лично навести справки во Дворце Пионеров. Бандероль моя была найдена и оказалась единственной в своём роде. – Других участников городской олимпиады по астрономии не оказалось, и было решено считать олимпиаду несостоявшейся. Мне так хотелось попасть в обсерваторию при Дворце Пионеров, где, как мне сказали, стоял настоящий телескоп, но и это оказалось невозможным. «Приходи осенью», – пригласили меня, но я не пошёл. Развязка подействовала на меня столь удручающе, что оттолкнула от романтической профессии астронома. Для интересующихся: ни разу в жизни не пожалел я об этом, и, более того, взглянуть на Луну, планеты и звёзды в телескоп мне больше не хочется. Кстати, теоретическая астрономия – это, по существу, один из разделов математики, а эмпирические науки, включая экспериментальную астрономию, меня никогда во взрослой жизни всерьёз не привлекали.

Историю древнего мира нам преподавали в пятом классе. Попутно я детально изучил «Легенды и мифы древней Греции» Куна. Древняя история была мне интересна, но стала ещё увлекательнее спустя много лет, когда я узнал что принадлежу к народу, в прошлом которого фигурируют древнеегипетские фараоны, который первым стал исповедывать монотеизм, воевал с Римом и т.д. В Советском Союзе 1950г. истории у евреев не было. Не знаю, появилась ли она в школах несоветской России, что мне кажется было бы логичным, ибо неудобный народ этот имеет некоторое отношение к Библии.

Но что я всё о науках, да о науках? Разве нет таких прекрасных вещей как, например, музыка или изобразительное искусство? Существуют они, разумеется, но, к сожалению, ни в одном из этих проявлений человеческого гения мне не удалось преуспеть из-за отсутствия сколько-нибудь заметных способностей.

Поэзия

Прекрасно помню, что впервые испытал поэтическое вдохновение в возрасте восьми лет, поворачивая с мамой в подворотню дома 17 по Загородному, где жили дети умерших в блокаду двоюродных дедушки Марка и бабушки Ханы. Вот моя первая рифма: «Митинг в городе, а на станции грандиозная демонстрация». Пустячок, а приятно! Я понял тогда, что могу сочинять стихи. Привожу строки, относящиеся приблизительно к тому же периоду:

Я пишу поэму. Жаль, что рифмы нет.

Видно не получится из меня поэт.

Плакать я не буду –

Мне плевать на это.

Напишу стихи я

И пошлю в газету.

Как видите, я рано осознал ограниченность своего поэтического дара, – одновременно с его первым проявлением. Но пописывать стихи не прекратил, либо, отвечая на социальный заказ – для классной стенгазеты, либо по зову сердца. Вот опубликованный в стенгазете четвертого класса образец моей пейзажной лирики:

Поредела пелена тумана.

Подняли деревья–исполины

В неподвижном воздухе стеклянном

Кроны, освещённые зарёй.

Поднимается в лучах багряных

Солнце над цветущею долиной,

В голубом просторе океанном

Распахнуло веер золотой

et cetera.

Отчет о моём раннем поэтическом творчестве был бы неполным без стихов, вдохновлённых любовью (публикуются впервые):

Домики столпились грудой тёмной,

Спит деревьев чёрная громада.

Звёзды в вышине мерцают скромно,

Смотрит вниз луна печальным взглядом.

Всё заснуло, только мне не спится.

Возникают в памяти невольно

Прошлого забытые страницы,

Отзываясь в сердце сладкой болью.

….........................................................................

Вспоминаю... Но зачем напрасно

Прикасаться к наболевшей ране?

В побледневшем небе звёзды гаснут,

Дремлет сад в предутреннем тумане.

Так версифицировал Вова Мазья в восьмом классе, а сегодня в своё оправдание он может лишь повторить, что никогда не тешил себя иллюзиями относительно своих поэтических данных.

Но через много лет мне выпало редкое счастье интимно прикоснуться к большой поэзии – к стихам моей дочери[24].

Фимка

Я уже имел случай упомянуть Фимку Б., моего друга с первого класса. Вместе мы просидели за одной партой почти все школьные годы и значительную часть этого времени были, что называется, не разлей вода.

В течение первых лет его обзывали в классе «жиртрестом». Глядя сейчас на сохранившуюся у меня фотографию четвёртого класса, вижу его двойной подбородок, что в то полуголодное время, вызывало раздражение социума и вело к известному остракизму. Мне же никогда не приходило в голову дразнить его, но ставить это себе в заслугу не могу, поскольку я просто не замечал ничего особенного в его внешности. Из книг мне было хорошо известно, что такое крепкая мужская дружба и именно такой, на мой взгляд, и стала наша дружба с Фимкой. Ему в те годы было отдано моё сердце, и я не сомневался, что и он испытывает ко мне такие же чувства.

Фимка жил на Невском в доме 77, что на углу с Пушкинской, то есть в пяти минутах ходьбы от Марата 19. Входя в его квартиру на третьем этаже, я шёл направо по длинному тёмному коридору, куда выходили комнаты соседей, стучал в последнюю дверь с левой стороны и попадал в Фимкину комнату. Когда мы учились в первом классе, его отец еще не демобилизовался, и Фимка жил с матерью, как и я.  по-видимому это тоже сблизило нас, но наши матери особого интереса друг к другу не почувствовали, и, сохраняя всегда хорошие отношения, не подружились. Естественно, его мама, изящная и жизнерадостная Анна Соломоновна, была существенно моложе моей, у нее была своя молодёжная компания, и муж её остался жив. На празднование Нового тысяча девятьсот сорок шестого года она позвала меня, разумеется, в соответствии с желанием сына. Моя мать самоотверженно настаивала, чтобы я пошёл, хотя то был мой день рождения. «Тебе будет веселей», – убеждала она меня, и я, глупец, пошёл. На празднике, где всё было очень вкусным и меня не забыли поздравить с днём рождения, до меня вдруг дошло, что я наделал, оставив её одну. Сидя за столом, я не выдержал и горько заплакал, а на вопрос: «Что с тобой?» ответил, хлюпая носом: «Мне маму жалко.» С кулёчком конфет для мамы меня проводили домой.

Однажды, явившись к Фимке, я увидел его отца в военной форме. Тот день запомнился мне необычайно ярко, ибо чуть было не стал последним в моей жизни. В какой-то момент я сидел на диване, а Фимка стоял передо мной, хвастаясь отцовским пистолетом. Секунду назад тот лежал на столе рядом с кобурой и кожаным ремнём и вдруг оказался в Фимкиных ладонях, направленный мне в грудь. Ба–бах! – сказал Фимка, собираясь нажать на курок, но отец успел схватить пистолет. С патроном в обойме, он не был поставлен на предохранитель. Я не долго завидовал Фимке, поскольку его папа не остался у них. У него в войну появилась другая женщина.

Какое-то время Фимка опять жил вдвоем с матерью, а я продолжал часто бывать у них. Мы просиживали вечера за шахматной доской или играли в настольные игры: лото, домино и др., но этот период длился недолго. Его мама вторично вышла замуж, у Фимки появился маленький брат, и проводить у них много времени стало невозможно. Тем не менее, для встреч оставались школа и улица.

Раз, будучи в четвёртом классе, мы вышли вдвоём из здания школы. Стояла ранняя осень, и было тепло и сухо. У каждого из нас на шее алел красный галстук. Мы заглянули в мороженницу у арки Колизея, выпили по гранёному стакану томатного сока, предварительно ответив на вопрос: «Вам с солью или с перцем?», и пересекли Невский. Далее наши пути должны были разойтись: ему – налево, а мне прямо, но расставаться не хотелось, и Фимка решил проводить меня до дома. В таких случаях, дойдя до цели, мы поворачивали обратно и ещё долго, меняя направления, болтались по Марата и Невскому между нашими домами.

Конкретно, в тот день мы, размахивая портфелями, самозабвенно спорили о счастье человеческой жизни. Если коротко, я утверждал, что умрет счастливым тот, чья жизнь прошла в полном соответствии с благом человечества. Н.Г.Чернышевский был бы мною доволен, но выслушать, что думал по этому поводу Фимка, я не успел, ибо шедший за нами мужчина громко произнёс: »Ишь, жидята расшумелись!» Мы притихли и пропустили его вперёд.

Кстати, вам не приходилось испытывать удар кастетом? Надеюсь, что нет. А мне довелось однажды, в седьмом классе.

В Фимкиной квартире, двигаясь по коридору к его комнате, надо было миновать пару дверей, за одной из которых жил парень Юрка С., на четыре года старше нас. Был он, выражаясь  по-нынешнему, приблатнённым, но Фимку не обижал, рассказывал ему о своих приключениях, а тот кое-что и мне передавал. В то время Юрка в школе уже не учился. Он собирался стать писателем и заполнял бисерным почерком записные книжки. И вот однажды в школе после уроков спускаюсь я по лестнице, открываю дверь в вестибюль и останавливаюсь, разевая рот, не в состоянии сделать вдох. «Перехватило дыхание,»– вот как это называется. Помню свой ужас и недоумение от внезапной боли в груди и остановки дыхания, но, в конце концов, вдохнуть удалось, и я попытался понять в чём дело. Передо мной стояли Фимка и Юрка. «Что? Понравилось?» – поинтересовался Юрка, показывая ребристую металлическую пластину, удерживаемую на правой руке четырьмя пальцами. «Ты что, с ума сошёл? – с трудом выдавливаю я. « Да я пошутил,» – отвечает мне будущий Джек Лондон, широко улыбаясь.

В пору полового созревания постоянным местом наших с Фимкой вечерних прогулок был Бродвей[25]. Отправившись туда, можно было обязательно наткнуться ещё на кого-нибудь из приятелей. Компании «чуваков» «хиляли» от одного конца Брода до другого и обратно, пытаясь «клеить» приглянувшихся «чувих». Не знаю, как с другими, но в нашем случае – всегда безрезультатно. Тем не менее, романтика Бродвея тянула, как магнит.

Первое место в районе!

Душевную травму, полученную в пятом классе, я пережил болезненно, но она стала мне уроком, научив спокойнее воспринимать аналогичные ситуации, не раз повторявшиеся в жизни. Без поправок на время и конкретные обстоятельства не обойтись, но суть оставалась без изменений.

Начну с рукописного документа, заверенного школьной печатью.

Характеристика

ученика 5–в класса 215 сред. м. школы Мазьи Владимира

Мазья Владимир – отличный ученик.

Способный и старательный. Обладает

Живым умом. К учёбе относится серьёзно.

В общественной жизни класса принимает активное участие. Является заместителем

председателя совета отряда.

Выступал с докладами на пионерских сборах.

Хороший, отзывчивый товарищ.

Помогает отстающим и волнуется за их

успехи.

Экзамены сдал отлично. Готовился

к экзаменам много и серьёзно.

Мать работает, но внимательно

следит за учебой и дисциплиной сына.

Кл. воспитатель

С.Коган

7/VI–50

То, что написала обо мне наша классная воспитательница Софья Давидовна (прозвище: Софочка), сменившая ещё в начале четвертого класса Нину Васильевну – чистая правда. Но правда эта – не вся, да и не ждёт никто всей правды от одной тетрадной страницы в линейку. Если же некто пожелает всерьёз ознакомиться с кое–какими чувствами и побуждениями ученика пятого–в класса Владимира Мазья («я», а не «и»!), пусть прочтёт следующую правдивую историю.

Как и в прошлом году, в один из первых дней сентября тысяча девятьсот сорок девятого года, Софочка провела выборы нашего пионерского актива: «Председатель совета отряда – Слава Р. первый заместитель – Вова Мазья, второй заместитель – Фима Б.,» – произнесла она торжественно, обращаясь к классу, и далее назвала кандидатуры рядовых членов совета. «Кто за, прошу поднять руки». – Единогласно!

Я и Фимка были весьма активными пионерами и единственными отличниками в классе, что делало наше присутствие в софочкином списке неизбежным. Но у меня возник вопрос: «С какой стати Р., круглый четвёрочник, становится главой пионеротряда второй год подряд? Все прекрасно знали, что в прошлом году он, будучи председателем, занимался общественной работой в весьма незначительной степени. Выскажи я своё недоумение публично, это прозвучало бы как: «Выберите меня!» – Я промолчал. Впрочем, положа руку на сердце, мне не верилось, что воспитательница Коган может назначить председателем носителя странной фамилии Мазья, пусть он хоть сто раз «обладает живым умом». Потому-то, хоть и с досадой, я воспринял ситуацию даже cum grano salis.

Время, по своему обыкновению, лечило раны, и вот, перед третьей четвертью, школьная пионервожатая донесла до нас весть о начинающемся соревновании на звание лучшего пионерского отряда Куйбышевского района. Нам, как и всем другим, предлагалось принять в нём горячее участие. Успеваемость и пионерская работа служили критериями, а отряду–победителю обещали переходящий вымпел.

В этот момент азарт пионера Вовы Мазья достиг необычайных высот. Он решил сделать отряд пятого–в лучшим из лучших и во что бы то ни стало получить районный вымпел. Заразить энтузиазмом Фимку и ещё трёх–четырёх ребят особого труда не составило, и команда взялась за дело. А председателю совета отряда наша суета была до лампочки.  по-видимому, к моей затее у него душа не лежала, и он, что называется, устранился, спокойно и уравновешенно.

С пионерской работой никаких трудностей не возникло. Вова Мазья, например, на сборах делал доклады на литературные и математические темы. Регулярно выпускались классные стенгазеты. Мы куда-то ходили на экскурсии. Всех мероприятий не упомнишь, но отчётность велась превосходно.

Наиболее тяжкой проблемой, порой казавшейся неразрешимой, были так называемые отстающие. Заниматься с ними всегда считалось долгом настоящего пионера–ленинца, но в третьей четверти натаскивание приобрело неслыханную интенсивность. Ежедневно мы оставались после уроков с двоечниками и троечниками, диктовали им самодельные контрольные по русскому, помогали решать задачи, готовили к ответу у доски. На завтра можно было подбежать к преподавателю: «Спросите сегодня N. – он всё знает». Учителя не отказывались участвовать в нашей игре, и к концу четверти успеваемость класса выглядела блестяще. Мало того, что все поголовно стали успевать, но и число троечников резко сократилось.

Короче говоря, мы–таки районный вымпел получили, и повесили его на стенку. Нам, кроме того, присудили переходящее Красное Знамя дружины, – ведь, став лучшими в районе, мы и подавно стали лучшими в школе.

Я был счастлив! Я был счастлив! Я был так счастлив! Прежде мне никогда не приходилось испытывать столь острую радость.

Вскоре к нам пришел отец нашего одноклассника фотограф Г. Ф. Сафонов, корреспондент «Ленинских Искр», и через несколько дней, отправляясь в школу, я вытащил из почтового ящика свежую газету. Фото нашего отряда получилось замечательно. Первым у знамени стоял наш председатель, следом за ним – я, потом Фимка и остальные пионеры. Снимок комментировала заметка под крупным заголовком «Слава Р. и его товарищи», и мои глаза тщетно искали в строчках фамилию Мазья. В школу в тот день я не пошёл.

А в четвёртой четверти произошли события, которые иначе как драматическими не назовешь. В класс вернулись двойки. Работа с отстающими внезапно прекратилась. Перед началом уроков в один из последних дней учебного года пионервожатая в ярости ворвалась в классную комнату, бросила нам что-то презрительное и унесла с собой и вымпел и знамя, хлопнув дверью. Но мне было всё равно.

А Славу Р. тихо наградили путёвкой в легендарную крымскую пионерскую здравницу Артек, о чём он кому-то проговорился осенью, когда история о переходящем вымпеле канула в лету.

В шестом

В шестом классе наша двести пятнадцатая школа уже находилась на Жуковского, и я частенько преодолевал путь от неё до дома на подножке трамвая. – В то время это ещё было возможно технически. И когда на повороте с Колокольной на Марата трамвай притормаживал, я спрыгивал на булыжную мостовую. В момент прыжка было важно не попасть под машину, одновременно совершающую тот же поворот. Пару раз, приземляясь, я обдирал колени, но несерьёзно. Зато родной угловой дом оказывался совсем под рукой.

Однажды вечером на обратном пути по Владимирскому, рядом со Стремянной, раздался визг и мой вагон тряхнуло. Оказалось, женщина бросилась под трамвай, и он переехал eё, насмерть. Собралась толпа, я увидел что-то белое под колёсами и поспешил уйти.

А вот отрывок из характеристики, данной мне Софочкой семнадцатого июня тысяча девятьсот пятьдесят первого года.

Мазья Владимир окончил шестой класс с похвальной грамотой. Культурный умный ученик. Много читает, но не посторонней литературы, а той литературы, которая углубляет знания по предметам. В классе был председателем совета отряда. Хороший пионер, пользуется авторитетом у учеников. Состоял в математическом и литературном кружках.

В связи с этим текстом сделаю четыре замечания:

Во-первых, грамоту я получил, несмотря на то что именно в шестом классе заработал единственную в своей жизни годовую тройку – по черчению! Воспоминания о рейсфедере, готовальне, ватмане, лекалах и т.п. бросают меня в дрожь. К счастью, этот ненавидимый мною предмет не засчитывался, то есть в аттестате, выдаваемом по окончании семилетки, не появлялся.

Во-вторых, постороннюю литературу я читал и даже весьма интенсивно. Тут Софочка ошиблась. Что касается, литературы, «углубляющей знания по предметам», спорить не стану. Читал всё, что попадалось. – Из интереса и из желания покрасоваться на уроках.

В-третьих, Софочка повысила меня в должности, осознав, что в новом учебном году от умудрённого горьким опытом пионера Владимира Мазья в роли заместителя никакого толку не будет: aut Caesar aut nihil. Впрочем, она ничем не рисковала, потому что в конце года должна была выйти на пенсию. А обязанности председателя совета отряда я выполнял исправно, хотя после прошлогоднего разочарования уже никогда не испытывал большого удовольствия от общественной работы и прежних головокружительных высот не достигал.

В-четвёртых, участие в математическом кружке шестого класса не означало появления у меня сильного интереса к математике. Не могу припомнить, чем мы там занимались в последний год арифметики. Навыками быстрого счёта? Признаками делимости?

Добавлю, что в программу шестого класса, кроме русского, арифметики и английского, входили естествознание, география, история и физика.

В седьмом

В седьмом классе к четырем только что названным предметам присоединились химия и Конституция СССР. Русский письменный и устный никуда не делись, а вместо арифметики появились алгебра и геометрия. Мне сейчас трудно представить, как обрушившийся на нас шквал знаний можно было выдержать без ущерба для психики.

В том учебном году школьный математический кружок подготовил пьесу, где мне досталась роль треугольника. Я говорил, представляясь:» «Зовусь я треугольник. Со мной хлопот не оберётся школьник. По разному всегда я называюсь, когда углы иль стороны даны,» etc. Но отнюдь не этот театрально–математический опыт вызвал во мне всплеск интереса к математике в седьмом классе, а нечто более прозаическое: учебник геометрии Киселёва.

Со стыдом признаюсь, что именно седьмой класс я закончил без триумфа, единственный из всех десяти. На экзамене по русскому письменному, за пару лишних запятых в сочинении «Образ Евгения Онегина» учительница поставила мне четвёрку, и вот – в руках аттестат об окончании неполной средней школы без отличия – свидетельство вечного позора.

В январе 1952г., через пару недель после четырнадцатого дня рождения, меня поздравили со вступлением в комсомол, где мне было суждено провести следующие четырнадцать лет, и откуда я выбыл по возрасту.

Неприличная тема

Я всячески отодвигал рассказ о своём психосексуальном развитии, но далее это становится неестественным. – Вот уже и в комсомол вступил.

Да, в школе с девчонками не учился. Зато ещё в пионерские годы в дискуссии на тему: «Возможна ли дружба между мальчиками и девочками?» активно участвовал и имел по этому вопросу аргументированное положительное мнение. Правда, только теоретическое.

Впрочем, первую свою влюблённость я пережил в Свердловске, в возрасте пяти лет, в детском саду–интернате. Нежное чувство вызвала у меня блондинка Катя Одинцова, которую я сейчас описать не могу, потому что забыл. Она не обращала на меня ни малейшего внимания, а мне очень нравилась, и, ложась вечером в постель, я грезил о том, как буду с ней дружить, разговаривать и играть. Вымышленные события казались на утро реальностью, и я даже как-то раз начал рассказывать о них удивленной девочке. Она, кажется, ничего не поняла. Мне стало стыдно, и мои чувства к ней немедленно угасли.

Любопытно, что в детские годы проявления моего либидо не были связаны со стандартными эрогенными зонами. Но как раз в возрасте пяти–шести лет мне было свойственно ярко выраженное гедонистическое поведение, о котором я никому не рассказывал. Однажды в тёмной детсадовской спальне, прежде чем заснуть, я лежал в состоянии, которое мне хочется назвать нирваной. И вдруг, сделав волевое усилие, я почувствовал тягучее блаженство, сконцентрированное в области затылка. Впоследствии мне удавалось перед сном сознательно воспроизводить это оргастическое ощущение, но в Ленинграде я о нём забыл и больше никогда испытать не мог. Более того, мне ни разу не удалось прочитать о чем-то подобном.

В точности по Фрейду [26] в семилетнем возрасте я вошел в латентный период и через четыре года из него вышел. Эротические мысли и ощущения в то время меня не посещали, а девочки абсолютно не интересовали. В частности, женская анатомия оставляла меня безразличным, так что посетительницы Пушкинских бань стеснялись зря.

Впервые просвещён я был ранней осенью 1946 года на Марата. Провожая меня из школы домой, Фимка поделился со мной парочкой анекдотов. Из первого я запомнил только заключительные слова:

Ложись на горы алтайские,

Держись за колокола китайские,

Суй пику Артамона

В пещеру Соломона.

Столкнувшись с моим абсолютным непониманием, «Ты что, не знаешь, как дети делаются? – с недоверием спросил Фимка, а затем, снисходительно усмехнувшись, разъяснил азы процесса и значение основных терминов.

«А как же второй анекдот? – спросят меня любознательные читатели, – Его ты тоже забыл?»

Нет, нет, пожалуйста, не волнуйтесь. Я его хорошо помню и сейчас воспроизведу:

Приходит Пушкин в гости к соседям,

а у них – дочка Буся. Когда позвали к обеду,

Пушкина нигде не было. Стали кричать:

«Пушкин, где ты?», а он им и отвечает:

«Я и Буся под столом».

Начиная со второго класса, когда мы уже освоились в школе и осмелели, половой вопрос был на слуху постоянно. Заподозренного в дружбе с девочкой дразнили «бабником», употребление мата стало нормой, и какие-то женские имена, оканчивающиеся на «ка» ( Манька, Ленка, Анька,...) упоминались их якобы знакомыми в контексте «всем даёт» или даже «как даёт». Всё это, конечно, на переменках – не на уроках. Публика в классе была разнородная. – Для иллюстрации, сообщаю, что в 1949 году наш одноклассник К. ударил финкой в живот другого нашего одноклассника С. Первый был отправлен в колонию, а второй выжил и из нашей школы ушёл.

В тот сентябрьский день 1946 года, когда Фимка просветил меня, я воспринял урок с интересом, но без огонька. Oгонёк, а точнее, пожар, вспыхнул, когда мне исполнилось одиннадцать, но эту сторону моей дальнейшей жизни я освещать не стану. Сообщаю только, что более основательные сведения по деторождению и примыкающей к нему обширной области знаний я скрытно приобрёл из расположенных на полках в большой комнате томов старинной энциклопедии Брокгауза и Эфрона, а также из дореволюционной, переведенной с немецкого, богато иллюстрированной книги «Мужчина и Женщина».

Круг чтения

В школьные годы своих книг у меня было немного, в основном, подаренные на день рождения или по случаю окончания учебного года. Наиболее ценными были подписки на 30 томов Горького и 14 томов Льва Толстого, но они появились, когда я подрос. Основными моими книжными источниками были школьная и районная библиотеки.

Уроки литературы вызывали у меня стойкое отвращение к материалу, включённому в программу. Читать из-под палки и к сроку было противно, а заучивать положительные и отрицательные черты героев – и вовсе невыносимо. Я почувствовал гениальность Пушкина, только перечитав «Евгения Онегина» в зрелом возрасте. Мне повезло, что ни Шекспира, ни Диккенса в школе не проходили.

В 40–x годах я запоем читал доступные в то время детские приключенческие и научно-фантастические книги.

«Не читай, лёжа, – говорила мне мама. – Испортишь глаза». Но я не слушался. Читал. Вот неполный список книг, ответственных за мою близорукость: «Таинственный остров», «Тимур и его команда», «Остров сокровищ», «Приключения капитана Врунгеля», «Граф Монте–Кристо», «Капитан Сорви-голова», «Борьба за огонь», «Белеет парус одинокий», «Последний из могикан», «Приключения Тома Сойера», «Всадник без головы», «Серебряные коньки», «Робинзон Крузо», «Маугли», «Легенда об Уленшпигеле», «Старик Хоттабыч», «Необыкновенные приключения Карика и Вали», «Оливер Твист», «Приключения барона Мюнхгаузена», «Волшебник Изумрудного города», «Два капитана», «Двадцать лет спустя», «Голова профессора Доуэля», «Пятнадцатилетний капитан»,«80 000 километров под водой», «Золотой ключик или Приключения Буратино», «Кондуит и Швамбрания», «Три мушкетёра», «Человек–невидимка», «Земля Санникова», «Записки о Шерлоке Холмсе», «Гиперболоид инженера Гарина», «Mалахитовая шкатулка», «Три толстяка», «Трое в лодке, не считая собаки», «Белый клык», «Борьба миров», «Овод», «Человек–амфибия», «Кортик», «Дети капитана Гранта»,... Авторов не называю, поскольку читатели их и без меня знают.

Став старшим школьником, сместил акценты. В круг моего чтения вошли «Милый друг», «Отец Горио», «Жизнь Клима Самгина», «Давид Копперфилд», «Мартин Иден» и «Смок Беллью», «Гений», «Титан» и «Стоик», «Портрет Дориана Грэя», «Крейцерова соната»,...

Отдельно упомяну юмористов Ильфа и Петрова, Зощенко, Гашека, Марка Твена и Джерома К. Джерома, да и без поэзии не обошлось: Фет, Надсон, Байрон, Шекспир, Блок и даже Шота Руставели в переводе Бальмонта.

Я выбрал математику!

Наступило лето 1952 года. Мама сняла комнату на окраине Павловска для того, чтобы я провёл каникулы на свежем воздухе. Поэтому после экзаменов за седьмой класс я «отдыхал на даче», пока она работала в городе. И если вы спросите, не было ли мне скучно, то услышите в ответ твёрдое: «Нет!»

Перед домом под деревом стояли деревянные стол и скамейка, превращённые мною в рабочее место. Там я просиживал с утра до вечера, если позволяла погода, а если шёл дождь, перебирался в комнату. Соседи считали меня не вполне нормальным, а мама боялась, что у меня от переутомления разовьётся менингит.

Чем я занимался? – Математикой. Тем, кто интересуеся деталями, отвечаю: «Во-первых, читал учебники для старших классов, и, во-вторых, решал задачи.» В те годы Ленинградский университет и Дворец пионеров[27] проводили районные и городские математические олимпиады для школьников восьмых, девятых и десятых классов[28]. Для подготовки к олимпиадам по школам рассылались книжечки с задачами, которые должны были» помочь глубже понять школьный курс математики, развить навыки к самостоятельной научной работе». (Представляете: «развить навыки к научной работе»? Каким обещанием это звучало для меня!)

Вот эти тренировочные задачи я и принялся решать, и это было так увлекательно, что к первому сентября вопрос о будущей профессии был мною окончательно решён. – Я выбрал математику!

Кружок во Дворце пионеров

Мне трудно разделить в памяти восьмой, девятый и десятый классы. Конечно, каждый из них имел свои особенности, но сейчас детали кажутся маловажными по сравнению с главной, полностью захватившей меня в течение трёх последних школьных лет idée fixe – сделаться математиком и, в частности, поступить на мат–мех.

В сентябре 1952г. восьмиклассником, я записался в математический кружок Дворца Пионеров, которым руководила очаровательная Елена Наумовна Сокирянская, аспирантка матмеха. (Я только что нашёл её недавнюю подпись на сайте Ходорковского и Лебедева). Мы занимались решением задач на занятиях кружка и получали домашние задания. Я всё время что-нибудь решал и дела у меня шли неплохо. – Несомненно, интенсивная летняя тренировка помогла. Теоретических занятий в кружке почти не было, и это меня вполне устраивало.

В нашем кружке я подружился с удивительно талантливым парнем Гришей Лозановским[29]. Вот, кто умел и читать математическую литературу и решать задачи! Он, стал впоследствии прекрасным математиком, но безвременно погиб в возрасте 39 лет, когда врачи одной из ленинградских больниц прооперировали его, приняв инфаркт за аппендицит. Моим другом в том году стал Юра Бураго[30], учившийся в кружке девятиклассников и ставший впоследствии блестящим геометром.

Но отвлекусь от кружка. Я никогда в жизни не прочитал ни одну математическую книгу, начав с первой и закончив последней страницей. Когда возникала нужда в книге или большой статье, я применял свою собственную ленивую, интуитивную схему: сначала просматривал начерно, а затем читал и перечитывал бегло, выбирая страницы на удачу, часто в транспорте или в другой мало подходящей обстановке, пока не привыкал до такой степени, что лакуны в понимании заполнялись сами собой.

Я не любил и не люблю лекций на априори незнакомые мне математические темы. Не успеваешь освоиться с одним понятием или обозначением, как на тебя вываливают десяток других. На семинарах подавляющее большинство докладов посвящены одной теме: «Посмотрите, какой я умный и какие вы – дураки», несмотря на формальное разнообразие названий.

Две лекции для школьников

Однажды, в магазине старой книги мне, восьмикласснику, попался дореволюционный учебник высшей математики для реальных училищ, из которого я узнал, что такое производная и интеграл. Через год совсем иные горизонты открыл передо мной первый том «Курса дифференциального и интегрального исчисления» Г.М.Фихтенгольца[31].

Как раз в конце того самого учебного года Фихтенгольц прочитал на матмехе в 66-й аудитории лекцию «Что такое интегральное исчисление?» для старших школьников. До того мне не приходилось слышать настоящего виртуоза–лектора. «Итак, о уважаемые мои товарищи!» – торжественно начал Фихтенгольц свою лекцию хорошо поставленным голосом и продолжал так, что мы не могли оторвать от него взгляда. Это был самый настоящий театр одного актёра, красавца, с правильными чертами лица, зачёсанными назад чёрными волосами с проседью,седыми усами и бородой.

Фихтенгольцу тогда было 64 года, а умер он через семь лет вскоре после травли группой антисемитов с матмеха[32].

А в девятом классе я слушал в той же аудитории другую лекцию для школьников на казалось бы ещё менее элементарную тему: «Что такое функционал?» Прочитал её профессор А.Г.Пинскер[33], внешне не столь импозантный, как Фихтенгольц, но не менее искусный лектор. «Функционал, – объяснял он, – это функция, аргументом которой является чёрт знает что.»

Само слово «профессор» вызывало у меня в те годы трепет, а стать профессором математики казалось несбыточной феерической мечтой. Смешно, не правда ли, уважаемые читатели двадцать первого века?

Убийцы в белых халатах

Хотя и поглощённый математическими задачами, не заметить статью о врачах–вредителях в «Правде» от 13 января 1953 года я не мог. К чести своей скажу, что к тому моменту уже поумнел настолько, что не поверил ни единому слову. В стране началась открытая антиеврейская пропаганда. Пациенты боялись лечиться у врачей–евреев, коих под разными предлогами увольняли с работы. Вскоре поползли слухи о готовящейся поголовной высылке евреев в Биробиджан для того, чтобы спасти их от праведного народного гнева.

Когда пятого марта умер Сталин, было непонятно, как это отразится на нас, но, к счастью, спустя месяц объявили, что дело врачей сфабриковано. О существовании в прошлом планов депортации еврейского населения СССР в печати никогда не сообщалось. Ни Хрущев в своём сенсационном докладе на ХХ съезде КПСС, ни более поздние прошлые, ни нынешние властители России ни о чём подобном не упоминали. Неужели разговоры о построенных для нас неотапливаемых бараках в Восточной Сибири были пустой выдумкой? Мне очень интересно! А вам?

Учитель английского

Лишь в восьмом классе мы, наконец, получили хорошего учителя английского. Хорошего? Нет, сказано слабо,– отличного учителя! Школьник, по крайней мере, тoт кто хочет учиться, тонко чувствует, чего стоит преподаватель. Вот и наша элита сразу осознала, что повезло, когда в школе появился Юрий Борисович Голицынский, изящный, ироничный, всего лет на семь нас старше[34].

У меня сохранилось его фото от 1956г., подаренное им, когда я уже был студентом. На нём Ю.Б., в белой рубашке с открытым воротником, со слегка волнистыми волосами, стоит на берегу озера, опираясь рукой о ствол налонившегося к воде дерева, с лёгкой улыбкой на устах и мечтательным взглядом. Вылитый Лорд Байрон! Даже симпатичнее! По созвучию его фамилии «Голицынский» с княжеской: «Голицын» мы заключили, что он принадлежит к древнему дворянскому роду[35].

Учить нас английскому ему явно нравилось. Мы чувствовали, что он талантлив. Вдохновлялись. Старались соответствовать, а он, в хорошем смысле, был строг, но справедлив. Только сейчас, в 2011г., увидев на сети рекламу его многочисленных книг, я понял, что Ю.Б. развивал свою собственную методику преподавания английской грамматики. Не будучи компетентен судить, могу утверждать с уверенностью, что в моём случае его система оказалась эффективной. – Пишу без ошибок, и за это должен благодарить Юрия Борисовича Голицынского.

Что же касается активного владения языком, то на него в школьной программе времени почти не отводилось. В 50-х предполагалось, что с живыми носителями языка массе советских школьников общаться не придётся. С политической точки зрения это было бы нецелесообразным.

Аркадий Алексеев

Не в нашем: «в», а в классе «а» имелось единственное в школе исключение из правила: Аркашка Алексеев бегло говорил по-английски. Не помню, что послужило искрой, но, так или иначе, мы с ним крепко подружились в восьмом классе. В его характере была мягкость и теплота, да и внешнее обаяние, которым он не был обделён, вызывало во мне симпатию. Но, пожалуй, самым главным, что меня привлекало в Аркашке, была его яркая гуманитарная одарённость.

Жил он недалеко от меня, на Стремянной, между Марата и Поварским переулком, и мы после школы проводили много времени в его квартире. Он часто оставался дома один, поскольку его мать и отчим, актёры Театра Балтфлота, были заняты на репетициях или спектаклях.

Я уговорил Аркашку обращаться ко мне только по-английски и робко, без заметного успеха, пытался отвечать. Помню, мы взялись переводить на английский некоторые популярные в те дни лирические песни, и, как мне казалось, дело шло на лад. Впрочем, моя роль в процессе перевода была незначительной. Вот запомнившееся начало одного шлягера из репертуара Муслима Магомаева на русском и в английском переводе:

Надо мной ярко звёзды мерцают, И листвой шелестит ветерок. В темном небе луна проплывает, Словно лилии белый цветок...

There are lights of bright stars in the deep sky, And the leaves rustle in the light breeze, While the moon floating thoughtfully keeps high, Like a lily on water in peace…

Ближе к окончанию школы каждый из нас занялся своими проблемами, и встречи стали редкими. Отчётливо помню, что как-то раз старался убедить Аркашку подать документы в Университет на филологический, но романтик выбрал философский. Спустя короткое время он был оттуда исключён за антисоветчину: разорвал и выбросил в урну красную именную путёвку на комсомольскую стройку, а какой-то бдительный энтузиаст собрал клочки и возбудил дело. Затем я узнал, что Аркадий и его жена, балерина, пытались перейти турецкую границу вблизи Батуми, но были задержаны и два с половиной года провели в заключении.

С тех пор много воды утекло. Алексеев с женой и сыном давно живёт в Америке. Он около пятидесяти лет преподаёт в Калифорнийском университете в Беркли. Семь лет назад мы с Татьяной навестили их и провели вместе несколько прекрасных дней. Не верилось, что прошло полвека со времени наших прогулок по Ленинграду.

А на–днях я позвонил Аркашке и попросил пополнить мои воспоминания о нашей дружбе в юности. Времени на работу я дал ему мало, да и объём ограничил, и в результате получил следующее:

Рассказ Алексеева

«Меня зовут Аркадий Алексеев. Я родился в Ленинграде. Но это было давно, 74 года назад, и я уже почти забыл Ленинград, тем более что он теперь и не Ленинград.

И вот недавно утром зазвонил телефон, и я услышал в трубке:

– Аркашка?

– Кто же это? И вдруг дошло: только один человек меня так называл, когда я был уже взрослым. Ну, конечно, это Вовка Мазья, математик, большой трепач, любитель пофилософствовать, иногда делавший это по-английски, хотя и не слишком успешно, но важен энтузиазм, который был ему присущ в высокой степени. Помню, как однажды, когда мне было лет пятнадцать, я после долгих колебаний решил прочитать ему мои стихи. Он сидел на диване, а я встал, думая, что читать стихи нужно стоя, и начал душить его своим творчеством. Прочел штук десять, не меньше, и вдруг вижу, что Вовка давится от смеха.

– Что, тебе смешно? – спросил я хрипло.

– И ты это написал?

– Да, а что?

– Ты написал «пускай ликует кровь»?

– Ну и что?

–А то, что кровь не ликует.

И он искренне расхохотался.

Я захлопнул тетрадку и больше ничего не читал. Вдобавок, я и не писал больше (стихов, я имею в виду, не прозу[36]). И может показаться невероятным, но я на своего первого литературного критика не обиделся. Почувствовал: он не мог кривить душой, а это ведь дело редкое, как я понимал уже тогда. Наверное, в нем был какой-то блок против вранья.

Вот видишь какую-то мазню, и художник спрашивает: «Ну как?» (иногда с дрожью в голосе). Хотелось бы сказать: «Дрянь!», но не могу, хотя хвалить тоже не получается. И что же? С годами научился полезному слову: «интересно». Скажешь это гладкое словечко художнику, и он доволен, и все довольны, и даже я сам. А вот Вова Мазья, что говорит в таких случаях? Он (с женой) написал толстую книгу о гениальном французском математике, где они восхищаются всем, что сделал этот человек[37]. И здесь видишь, что восхищение искреннее.

Однажды, еще в Ленинграде, я зашел к Вовке домой (по-моему, это была коммуналка) и увидел математика в работе. Вокруг лежали книги, кажется, даже на полу, разбросанные бумажки и тетради, исписанные формулами. Домашних компьютеров тогда не было (даже в Америке), но и пишущей машинки у него я не увидел, хотя, может, и стояла где-нибудь[38]. И я понял, что попал в забой шахтёра или хижину каменотёса. Был 1975 год. Тогда я как раз собрался в Америку. Я думал, а он бы поехал? И в той комнате мне стало ясно: каменотёсу не до Америки, ему нужен стол, бумага и ручка, а где, наверное, не важно. И я решил: не поедет. Но был не прав. Он поехал, хотя и позже, чем я. Что его заставило? Нас эмигрантов так часто спрашивают: «Почему вы уехали из России», что хочется плюнуть. И я его не спрашивал… Но интересно, почему он уехал из России? У него идеальный математический ум, а значит, имеются и формулы для своих мотивов.»

«Суета сует и всяческая суета»[39]

Ещё в восьмом классе мне стало ясно, что непоступление на матмех станет для меня катастрофой, и я решил, во что бы то ни стало, избежать её. Получить золотую медаль было необходимо, и, хотя школа с каждым годом надоедала всё сильнее, приходилось держаться отличником. Впрочем, даже медаль не давала гарантии, и, чтобы сделать своё положение неуязвимым, я задался целью ежегодно побеждать на городской математической олимпиаде. По ночам меня преследовали кошмары, в которых я представлял себе, что чего-нибудь не решу.

В конце концов, страхи оказались напрасными: золотую медаль, а также три победительские грамоты по математике я заработал и даже добавил к ним три – по физике[40]. Таким образом, после десятого класса моя амбициозная программа была перевыполнена.

Впрочем, сейчас я думаю, что именно в год моего поступления, 1955-й, судя по количеству принятых на матмех евреев, сколько-нибудь серьёзной дискриминации не было, и я мог обойтись без столь грандиозных планов. Но кто мог предсказать заранее? И много ли было таких спокойных лет впоследствии? А если кто-нибудь и мог предсказать отсутствие дискриминации, это для меня едва ли многое изменило бы.

В заключение скажу несколько слов о неприятной для меня черте собственного характера, которая проявилась уже в школьные годы. В момент получения грамоты, медали, звания, премии и т.п. я не умею чувствовать себя счастливым и, более того, не испытываю никакого удовольствия. Жду, чтобы тягостная процедура побыстрее закончилась, а слабую положительную эмоцию вызывает лишь избавление от страха провала. Знаю, что есть люди, умеющие наслаждаться достигнутым, но у меня это почему-то не получается.

«Без женщин жить нельзя на свете, нет!»[41]

Зная, что избавиться от нищеты и занять место под солнцем мне не поможет никто, я уже в пятнадцать лет повторял про себя: «Пробьюсь! Пробьюсь! Пробьюсь!» и примерял на себя слова, сказаные Растиньяку Вотреном[42]:

«Иметь честолюбие, дружочек мой, дано не каждому. Спросите женщин, каких мужчин они предпочитают, — честолюбцев. У честолюбцев хребет крепче, кровь богаче железом, сердце горячее, чем у других мужчин».

Вот оно и появилось в моих мемуарах, это прекрасное слово: «женщины». Но в математическом кружке ни одна из представительниц прекрасного пола мне не нравилась, а вне его, в восьмом классе, знакомых среди них у меня не было совсем, так что спрашивать, «каких мужчин они предпочитают», юному честолюбцу было некого.

Однако, у Фимки Б. имелись родственницы нашего возраста, которые приглашали его к себе домой на вечеринки с танцами. Я ему страшно завидовал, тем более, что он регулярно расписывал мне, как там было весело. Надо признать, что Фимка в переходном возрасте уже не был толстяком, а превратился в симпатичного, хорошо сложенного парня. Я же казался себе худым и угловатым. Разглядывая свои фото того времени, я не вижу в своей внешности ничего отталкивающего, но тогда я себе положительно не нравился. Однажды, преодолев самолюбие, я спросил у Фимки, почему бы ему не взять меня с собой. И тут он вылил на меня ушат холодной воды, объяснив, что не каждый способен нравиться девочкам. Он, в частности, – да, а я – нет. В раздражении мой лучший друг добавил, что ему вообще надоело всегда быть вторым рядом со мной. Мы тогда страшно поссорились и полгода не разговаривали, хотя  по-прежнему сидели за одной партой. Затем помирились, но прежней дружбы не было.

В девятом классе и у меня появилась смешанная компания, а с ней влюблённость, поездки в трамвае на каток на Кировских островах, прогулки по зимнему Летнему саду и, самое главное, танцы, но обойдусь без детализации. Впрочем, похвастаюсь, что именно тогда я научился танцевать вальс, фокстрот и танго. – На любительском уровне, но прилично, чем, хотя, к сожалению, редко, пользуюсь по сей день.

Может, стоит пояснить, что в последние сороковые и первые пятидесятые годы джаз, фокстрот и танго официально считались явлениями, чуждыми советской молодёжи. Достойными пионеров и комсомольцев парными танцами считались так называемые «бальные»: па де патинер, па д эспань, па де грас, русский лирический, вальс, конечно, и другие. Но когда я заканчивал школу, фокстрот (официальное наименование: быстрый танец) и танго (медленный танец) были как бы восстановлены в правах и вместе с вальсом монополизировали танцплощадки. В рамках борьбы со стилягами законодатели культуры тогда и позднее сражались с буги–вуги, твистом, шейком и рок–н–роллом, но эти танцы, увы, прошли мимо меня.

Фазовый переход

После десятого класса, на собеседовании для золотых медалистов, куда я принес свои олимпиадные грамоты, разговаривал со мной профессор Д.К.Фаддеев[43] (Выдающийся математик, как я узнал позднее). Он поинтересовался, известно ли мне что-нибудь из высшей математики, а когда я ответил, что знаком с началами анализа, предложил продифференцировать какую-то простенькую функцию и тепло поздравил с поступлением.

Вот тогда в 1955 году и закончилось моё отрочество, и началась юность.

Первый курс

Вся моя студенческая жизнь прошла на десятой линии В.О. в здании старого матмеха. Я был зачислен в пятнадцатую группу, где сразу и навсегда установилась дружеская атмосфера: помогали друг другу, если требовалось, устраивали групповые вечеринки по случаю праздников, готовились вместе к экзаменам.

Вечером 15 октября 1955г. во время большого наводнения, когда вода на Неве поднялась почти на три метра и транспорт, соединяющий Васильевский остров с другими районами, не работал, я, как и большинство студентов, оставался на факультете. Стемнело, вода всё прибывала, и когда возникла опасность для находившейся в подвале библиотеки, в прошлом принадлежавшей Бестужевским курсам[44], мы выстроились длинной цепью и несколько часов переправляли книги наверх, передавая их из рук в руки. Все испытывали ощущение студенческого братства, важности общей работы и гордость от принадлежности к матмеху.

Мы не сомневались, что поступили на лучший факультет Университета, и с энтузиазмом распевали свой гимн «Мы – соль земли, мы – украшенье мира, мы – полубоги. Это – постулат...», в котором в частности, утверждается, что «физики, младшие братья, с восторгом нам славу поют». Вообще, песен на матмехе пели много – на собраниях, вечерах и в небольших компаниях. Некоторые я не забыл и по сей день: «Раскинулось море по модулю пять,...», «Сквозь окна спящие луна льёт синий свет...», «Служил на заводе Сергей–пролетарий,...» и другие.

Ну и, разумеется, лекции! На матмехе в те годы они читались только по памяти. Лектор никогда не заглядывал в шпаргалку. Шедевром был курс анализа, прочитанный профессором И.П.Натансоном[45]. Он говорил ясно, фактически диктовал. В его лекциях было всё, что требовалось, и нe более того. Опоздавшим на свои лекции Натансон входить в аудиторию не разрешал категорически. Между прочим, он обладал талантом помнить фамилии всех своих слушателей, что производило на нас сильное впечатление.

Г.М. Фихтенгольц пару раз замещал заболевшего И.П. Натансона, и мы могли сравнивать романтическую манеру одного с классической – другого. Потом мы спорили, кто лучше, но к единому мнению не пришли. Лично мне больше нравился Натансон: он не произносил ни слова лишнего, и в моей голове всё отпечатывалось дословно, включая интонации лектора. Название «теорема о двух милиционерах» для теоремы о сжатой переменной принадлежит Фихтенгольцу.

Другим прекрасным лектором был Д.К.Фаддеев, читавший нам высшую алгебру на первом курсе. Слушать приходилось, напрягаясь из-за дефекта речи профессора, но его темпераментная манера действовала на нас вдохновляюще, а чтобы понимать фаддеевский выговор, я просто садился поближе. Помню ощущение необычайной талантливости, которое у меня вызывал ДК (таким было его прозвище). Кстати, он мог в уме перемножать и обращать матрицы четвёртого порядка.

Были, разумеется, на матмехе и нудные лекторы, слушать которых было мучением, но nomina sunt odiosa.

Я начал покупать книги по высшей математике, выпускаемые большими тиражами и баснословно дешёвые [46]. Вошло в привычку часто наведываться в магазин Академкниги на Литейном рядом с Невским, почти напротив углового магазина «ТЖ»[47]. С годами я собрал большую математическую библиотеку, которая и сейчас со мной, в Линчопинге.

В целом первый год пролетел, наполненный новыми впечатлениями, в основном, интересными, если не считать марксизма, а также военной кафедры, где я не блистал. К счастью, в середине второго семестра мне выдали белый билет из-за сильной близорукости и у меня, как у девочек нашего курса, появился лишний свободный день. Кстати, от физкультуры я тоже освободился. – Пожалуйста, не презирайте меня за это.

И ещё, чуть не забыл: вычислительная практика, которая ничего, кроме отвращения, у меня не вызывала. Сначала что-то считали на арифмометрах, затем нас учили какому-то языку программирования для занимавшей около ста квадратных метров вычислительной машины «Урал–1». Вот откуда моя стойкая идиосинкразия к вычислениям на компьютере![48]

Но появилось у меня на первом курсе и захватывающее занятие, о котором расскажу отдельно.

Студенческие конкурсы

В первые дни первого учебного года на стенде, установленном на лестничной площадке второго этажа, можно было прочитать результаты прошлогоднего студенческого конкурса по решению задач. Среди официальных участников первое место занял Марк Башмаков, решивший все 15 задач, за ним следовала небольшая группа призёров. Конкретные результаты не указывались, но я знаю, что Юра Бураго решил 14. Были среди победителей и двое неофициальных участников, не поступивших на матмех в прошлом году: Рудик Зайдман и Эрик Рапопорт. На вступительных экзаменах оба получили двойки за сочинение, но они сдали всё за первый курс (не считая военной подготовки, к которой не могли быть допущены, разумеется). Преподаватели принимали у них экзамены и записывали оценки. После блестящего результата на студенческом конкурсе, обоих приняли на матмех. А затем, поскольку все экзамены были сданы, и Д.К.Фаддееву удалось урегулировать вопрос с военной кафедрой, их зачислили на второй курс. Мне, птенцу желторотому, Башмаков и Зайдман, решившие все конкурсные задачи, представлялись сверхчеловеческими фигурами[49].

А вскоре, когда на том же стенде поместили новый список задач, я понял, что появилось настоящее дело! В этом списке были задачи, отдельно для первого и второго курсов. Начали решать многие. Решениями, конечно не делились, но спрашивать и отвечать на вопрос типа: «Ты третью решил?» было допустимо, и, вообще, секрета из того, кто сколько решил, не делали. Постепенно напор уменьшился. Когда же выяснилось, что я иду с сильным опережением, из первокурсников остался один Лозановский. Потом и он сошёл с дистанции. В момент окончания конкурса я оказался единственным с обоих курсов, кто сдал решения.[50] И по этой «скандальной» причине члены жюри пятикурсники Ильдар Ибрагимов и Володя Судаков решили победителя не объявлять. Déjà vu! В точности, как на городской школьной олимпиаде по астрономии в 1951г.

Ильдар сообщил мне tête à tête, что ему особенно понравилось полученное мной усиление оценки корней многочлена в одной из задач второго курса[51], а затем вернул обе тетрадки с решениями. Как-то раз, совсем недавно, мне случилось копаться в своём архиве, и, когда они, жёлтенькая и голубенькая, изготовленные фабрикой «Светоч» в первом квартале 1956г., попались на глаза, я мысленно обратился к ним: «Почему же, милые, в том конкурсе не было победителя? Ведь вот он, – я!» Но молчали выцветшие тетрадки...

Надо сказать, что, работая над задачами, я сильно запустил обязательные лекции и практику. До какого-то момента хватало эрудиции, приобретенной в школе и на лекциях первого семестра, но весной я почувствовал, что держаться на плаву трудно и пережил нечто вроде депрессии. Эйфория от поступления на матмех исчезла.

В следующем учебном году результаты студенческого конкурса никого не смущали. – Я уже не оказался единственным. Учредители учли прошлогодний опыт и разрешили участникам представить НЕ БОЛЕЕ одиннадцати задач. Хотя и без прошлогоднего энтузиазма, я работал над задачами, и подал решения в точности одиннадцати. По социалистическому принципу уравниловки тогда отметили всех, кто участвовал, а занятые места не уточняли.

И, наконец, скажу пару слов о понравившемся Ильдару усилении оценки корней многочлена. Я сделал его темой своей курсовой по анализу во втором семестре и получил оценку «4». «А за что четвёрка? – спросил я у ассистентки Галины Петровны Сафроновой, которая вела у нас практику, – Ведь я же сам эту оценку придумал». «Вот потому и четвёрка,»– раздражённо ответила она. – Все предложенные ею темы курсовых были реферативными. Не каждый преподаватель, как видите, поощрял самодеятельность!

«Мы жизнь свою ведём в мажоре!»[52]

Были ли у меня в то время друзья вне матмеха? Ответ: Были и, к счастью, остались. Замечательные друзья!

Заканчивая школу, я сблизился с Гришей Гамером, учившемся в параллельном классе, а через него, уже после первого курса, с нашими одногодками Лёней Друзем, Виталием Гутиным и Сашей Штутиным.

Лёнька приходится Гришке двоюродным братом, а Витька и Сашка учились с Лёнькой в одном и том же классе не нашей с Гришкой школы. Называю их фамильярно, потому что они не возражают, а я привык за полвека. Витька, Гришка и Лёнька поступили на три факультета Политехнического института, а Сашка – в Корабелку.

Ещё до моего знакомства с ними ребята издавали иллюстрированный журнал «Вопль», из которого мне кое-что запомнилось. Вот, например, извлечённый оттуда образец поэзии Александра Штутина:

Басня

Ко Льву Свинья пришла

И говорит: «Послушай,

Возьми меня, дружок,

И скушай !»

«Свинину я не ем, –

Ответил Лев, –

Я набожен.

Поди–ка, дура, в хлев».

***

Читатель, много ещё тех,

Кому в хлеву пожить не грех.

А вот ещё, тоже штутинское: «Моряк вёл девушку под руку. Она отвечала ему тем же.» или начало его стихотворения: «Я помню муки родовые, когда меня рожала мать!».

Но фундаментальным литературным произведением, родившимся из лона той еврейской компании, была и остаётся стихотворная пьеса Виталия Гутина и Леонида Друзя «Любишь меня – люби мою собаку»[53], описывать которую здесь не берусь из-за недостатка способностей. Однако, оборвать таким, явно не удовлетворительным, образом рассказ о бессмертной пьесе никак нельзя, и мы еще вернёмся к ней, но в несколько неожиданном ракурсе, чуть позже.

А сейчас публикую без разрешения Гутина его стихотворение, сочинённое в моём присутствии 15-го апреля 1984г.

Посвящается академику

Математики W.Masja[54]

и его beautiful супруге Тане

То ли люди, то ли зяблики

На весёлом на кораблике –

Не летят и не плывут,

А сидят и водку пьют!

Волны бьются, ветер стонет, –

А кораблик – нет, не тонет.

Потому что водка– ой!

Легче всей воды морской!

Когда мы встречались, дуэт Гутина и Штутина становился неиссякаемым фонтаном хохм. Сравниться с ними мы, трое остальных, шансов не имели и только надрывали животики. Оба, и Витька и Сашка, прекрасно пели, а Сашка, с сигаретой в зубах, еще и наигрывал на пианино, изображая тапёра. На старой плёнке сохранилось несколько немых кинокомедий с субтитрами, снятых ими. А в одной из них, под названием «Красная повязка», играю и я, двадцатичетырёхлетний. С тех пор, кажется, почти не изменился. Как был без волос, так и остался,  по-прежнему две руки, две ноги. Ну, разве что потолще стал.

Загадочное удостоверение

Передо мной тёмноголубая дерматиновая обложка размером 6.5 на 9, с продавленной, некогда бронзовой, а сейчас грязно–жёлтой, надписью: УДОСТОВЕРЕНИЕ. На её внутренней стороне наклеена белая бумажная полоса, а на ней, слева, моя фотокарточка паспортного формата, лет двадцати отроду. Описывать её не берусь, – не Лев Толстой, но я себе нравлюсь: интеллигентный молодой человек в больших очках с едва заметным намёком на улыбку в уголках мягко очерченных губ и грустным взглядом. А ведь в то время это фото ничего, кроме отвращения, у меня не вызывало, и особенно постыдной казалась уже отлично развитая лысина. Я и профессором-то хотел стать поскорее, чтобы сделать её легитимной.

Преодолевая приступ нарциссизма, перевожу взгляд на содержательную часть удостоверения:

МУЗЫКАЛЬНАЯ ШКОЛА ЛЕНИНГРАДСКОГО

ПОЛИТЕХНИЧЕСКОГО ИНСТИТУТА

им. М.И.КАЛИНИНА при Ленинградской ордена Ленина

Государственной Консерватори им. Н.А.Римского–Корсакова

Билет №35

Фамилия Мазья Отделение фортепианное

Имя Владимир Действителен по 1 сентября 1962 г.

Отчество Гилелевич Действителен по.........................................

Факультет матмех Действителен по.........................................

Председатель профкома Подпись

Секретарь комитета ВЛКСМ Подпись

На фотографии и примыкающей к ней части текста стоит печать Консерватории. Документ, стало быть, – подлинный, хотя и не для всех понятный. Он вызывает как минимум три вопроса:

1) Какое отношение имел студент матмеха В.Г.Мазья к Политехническому институту?

2) Что это за музыкальная школа Политехнического института при Консерватории?

3) Научился ли чему-нибудь В.Г.Мазья на фортепьянном отделении?

Сейчас мы имеем дело как раз с тем случаем, когда ответы на вопросы становятся понятны лишь после известной артподготовки. Впрочем, не стремясь к доходчивости, ответить на первый и третий вопросы легко:

1) Никакого отношения к Политехническому институту я не имел.

3) В музыкальной школе я не только ничему не научился, но учиться не собирался, будучи одним из отцов–основателей этого невиданного в мировой практике учебного заведения.

Впрочем, слушать музыку я любил, и по этой причине мы с мамой купили с первой моей стипендии радиолу «Рига». Тогда появились у меня и первые пластинки: Глазунов, Бетховен, Бах, Сибелиус, Равель, …. По одной на каждого, максимум, по две. Но музыкально безграмотен я был, не отрицаю.

Вот видите, дорогие читатели, туман в ваших головах не только не рассеялся, но стал гуще. Одна надежда – на второй вопрос. К ответу на него я и перейду, но не самостоятельно а при неоценимой помощи моего друга Леонида Вольфовича Друзя.

Музыкальные моменты (Леонид Друзь)

Лёня Друзь закончил музыкальную школу и, хотя классическую музыку любил страстно, продолжать музыкальное образование не стал, не желая связывать с музыкой свою судьбу.

Далее предоставляю слово ему:

Опера. У меня были маленькие руки и стать профессиональным пианистом мне не грозило. Чтобы прилично играть, следовало много заниматься, а я был ленив, да и общеобразовательная школа отнимала много времени. Я был способным в теории музыки, и у меня была хорошая музыкальная память, но, тем не менее, я так и остался дилетантом. Однако, в кругу своих друзей у меня был непререкаемый авторитет по части классической музыки, которую я неплохо знал и многое играл и по нотам и по слуху.

Опера «Л.м. – л.м.с.»[55] возникла спонтанно, никаких глубоких замыслов и мучительных размышлений не было. Пьеса (пародия на «трагедию») - «Л.м. – л.м.с.» была написана в школе, в 10-м классе, мной и Гутиным, и закончена уже на первом курсе Политеха в 1956-м году. Мы были молодые, веселые, валяли дурака и банально думали, что так будет вечно.

«Л.м. – л.м.с.» представляла собой пьесу с действующими лицами и действующими мордами. Лица были – ОН и ОНА (Муж и Жена), морды – собаки различных пород и Трагедия национальностей. Основной конфликт пьесы выражался в реплике Мужа:

У нас и не проходит дня,

Чтоб Вы со мной не лезли в драку!

Нет! Если любите меня -

Любите и мою собаку!

В пьесе все любят друг друга, но невпопад, без взаимности, в результате - все погибают, кроме одного пса.

Текст трагедии был написан стихами, различными по форме и ритмике, и по существу был готовым либретто для музыкального воплощения.

Почти каждый вечер мы собирались своей компанией дома у кого-нибудь из друзей, чаще у меня или у Штутина, у которого в квартире тоже было пианино (прекрасный Блютнер!). Встречи превращались в яркие импровизации –поэтические и музыкальные. В один из вечеров 1956 года и произошло «напевание» текстов из «Л.м. – л.м.с.». До этого я практически ничего не сочинял, я умел немного импровизировать на темы, похожие на темы венских классиков[56]. В такие минуты мне казалось, что я настоящий композитор. Но это всегда было только среди друзей, которые по сравнению со мной были полными профанами в музыке, и я их не стеснялся. В кругу незнакомых профессиональных музыкантов я бы близко не подошел к инструменту. В те годы мне представлялось, что сочинять стихи, прозу, писать картины могут многие, но сочинять Музыку – удел гениев! Я даже не пытался придумать мелодию, мне это казалось невозможным. И вдруг, как-то, при чтении второго действия «Л.м. – л.м.с.», возникла мелодия «Ух, и душно нынче летом», я сел за пианино, наиграл ее сразу с аккомпанементом и мне стало очень смешно – получилась такая веселая пародия на классическую арию. При этом тема сильно смахивает на тему из первой части второго фортепианного концерта Бетховена. Я показал свое сочинение друзьям, оно вызвало бурный восторг, и работа началась.

Она шла бессистемно, я выхватывал отдельные куски из «трагедии» и перекладывал их на музыку. Но все сочинение сразу укладывалось в рамки пародии на классическую оперу. Главным было – доставить удовольствие друзьям, которые умели ценить шутки. Музыка получалась довольно мелодичной и легко запоминалась, тем более, что вся компания была музыкально одаренной: Сашка сам играл «джазуху» на фортепиано, у Витьки был прекрасный тенор, я был безголосым, но со слухом.

Сочиненные отрывки пели у меня дома, потом опробовали у Штутина, сестра которого была флейтистка, а ее муж Алик Соколов – фаготист, работавший в оркестре Мравинского. Опера им нравилась, и этих профессионалов я не стеснялся, ибо они знали меня «с пеленок». Но положить всю «Л.м. – л.м.с.» целиком на музыку у меня не получалось: драма была очень длинная. Поэтому я ограничился несколькими действиями и отдельными ариями. В музыкальном тексте я пользовался студенческим фольклором, некоторыми классическими цитатами с намеками и оперными штампами. В опере, как и положено, были арии, хоры, ансамбли и даже фугетта. Вся музыка находилась только в моей голове и нигде не записана.

Появление Мазьи. Летом 1957 года встал вопрос: куда ехать отдыхать: Сашка с Витькой были пристроены, я и Гришка хотели на юг. Тут подвернулась знакомая моих родителей, дочь которой с двумя подругами собиралась на Кавказ, в Лазаревскую. Нам предложили ехать туда же. В это же время неприкаянным оставался и Мазья, с которым я еще не был знаком. От брата (Гришки) я слышал, что у них в школе есть талантливый парень -математик, но он немного чудаковатый, ну вроде как не в себе. Моя тётя (мама Гриши) знала маму Мазьи, и в результате этого знакомства нам сосватали Мазью в поездку на юг. Я с опаской воспринял это известие, но не возражал, и мы поехали.

В поезде оказалось, что Мазья – отличный парень, не выпендривается своими математическими достижениями, хорошо чувствует юмор и сам юморит отменно. И началось моё с ним первое совместное творчество. Дело в том, что в этом же поезде ехали наши друзья-политехи, один из которых – Б. Б., интеллигентный, культурно подкованный, но болезненно самолюбивый, начал разговор о живописи, в частности об эпохе Возрождения. Зашел разговор о Леонардо да Винчи. Чтобы снизить пафос беседы и вообще уйти от серьёзности разговора, я ляпнул, что Леонардо был голубым. В те времена это было смело. Мазья, не сговариваясь, активно поддержал мою мысль и, обвинив великого художника в педофилии, рассказал с детальными подробностями о мальчике, который жил у Леонардо. Б. Б. на полном серьезе стал доказывать абсурдность наших утверждений, но Мазья бросил на помощь тяжелую артиллерию в лице Микельанджело, обвинив его и всю эпоху Возрождения в содомском грехе. Тут мы припомнили Б.Б. еще и Чайковского. Такого кощунства он не выдержал и раздосадованный ушел в свой вагон. А мы с Мазьёй рыдали от смеха и тут же сочинили прекрасное стихотворение о Б.Б., Леонардо и развратной эпохе Возрождения. К сожалению этот шедевр не сохранился, и, хотя в памяти остались отдельные фрагменты, они не могут быть здесь воспроизведены по цензурным соображениям. С этого дня мы с Мазьей стали закадычными друзьями.

Жизнь в Лазаревской достойна отдельного рассказа, но вкратце отдых выглядел так. Купание в море. Поездки на рынок за виноградом «Изабелла». Походы в горы. Oднажды мы серьезно заблудились, искали дорогу почти полдня, уже темнело, когда, продираясь сквозь густые заросли колючек, исцарапавшись до крови, мы увидели тропинку, на которой был козий помет. Наша радость была безмерной: «Ура! Здесь прошли люди! И, действительно, двигаясь по тропинке, мы вышли на дорогу.

В другой раз мы решили раскопать древнее захоронение (в том месте было много дольменов[57]), но из этого ничего не вышло: грунт был тверд, как камень, а снаряжение у нас было несовершенное: кирки и лопаты

Девушки, с которыми мы якобы вместе приехали отдыхать, оказались не очень привлекательными, даже скорее некрасивыми, и тем не менее они (нахалки!) нас игнорировали. Но мы и сами не очень-то горели. Поэтому ходили на пляж отдельно. Там мы с Мазьей оборудовали себе под тентами «кабинеты», из плоских камней сделали столы и сиденья, и работали. Мазья занимался –таки настоящим делом - математикой, а я валял дурака - записывал по памяти клавир оперы на нотной бумаге.

Здесь Мазья и познакомился с оперой – с текстом и немножко с музыкой. А уже по возвращении в Ленинграде он услышал ее, так сказать, в концертном исполнении. Ибо с этого времени опера пелась и игралась на всех днях рождения, общегосударственных пьянках (1 мая, 7 ноября, Новый Год) и т.д. практически в одном и том же составе исполнителей.

Тогда же возник псевдоним, которым я стал подписывать клавир: Леон Ковалло. Это была неплохая идея: с одной стороны возникала прямая ассоциация с великим оперным творцом, с другой - соединяла псевдоним с моим именем, ну а тупая фамилия Ковалло говорила сама за себя. Это имя прижилось, и им я подписывал все свои последующие эксперименты в сфере музыкального сочинительства.

Консерватория. В 1958 году, студенческий совет ЛПИ, куда входил мой брат Гриша, решил установить прямой контакт «физиков», т.е. будущих инженеров, с «лириками» - студентами Ленинградской консерватории. Время для контакта было выбрано очень удачно: 1958 год – год Первого конкурса им. П.И. Чайковского. Питерские студенты консерватории имели мало шансов пройти на конкурс перед москвичами, но тем не менее многие готовились и мечтали одолеть хотя бы первый тур. Итак, Политех предложил консерваторцам свой замечательный актовый зал для выступлений, а взамен потребовал, чтобы студенты- консерваторцы приобщали технарей к музыке и давали уроки желающим политехникам. Этим убивалось сразу несколько зайцев. Консерваторцы получали возможность обыгрывать свои программы на публике, обучение политехников зачитывалось им как производственная практика. Политехники же приобщались к высокому искусству. Занятия решили проводить вечерами в консерватории в свободных классах. Для свободного прохода в консерваторию были отпечатаны специальные пропуска (выписка из которых приведена Мазьей выше) и вручены будущим учащимся так называемой «Школы при консерватории».

Возникает вопрос: а причем тут Мазья, который и не музыкант, и не политехник? Ответ простой – куда же после Лазаревской мы без Мазьи! И Мазья тоже получил пропуск.

Для меня первое посещение консерватории, в которой я до этого ни разу не был, было равносильно посещению святыни – еще бы, ведь там учатся будущие небожители, а преподают Музыку Боги!

Первые девочки, которые решили с нами заниматься, были Габи Тальрозе[58] и Лариса Линдберг, обе не ленинградки, Габи из Риги, Лариса из Харькова. Симпатичные девчушки, смешливые и робевшие с нами уже третьекурсниками. А тут еще Мазья впридачу: с серьезной лысиной, с прищуренным протыкающим сквозь сильные очки взглядом, с блестящей, безупречно логически выверенной речью, иногда говорящий о совершенно непонятных вещах, прекрасно эрудированный в живописи, производил впечатление недосягаемости. В общем, ужас да и только, но его они сильно уважали. С моей стороны к консерваторцам было аналогичное отношение – я их просто боялся, робел, был внутренне скован и стеснялся до ужаса –ведь они ТАК играют, и я в этом смысле полное ничтожество, чтобы не сказать точнее.

Но постепенно все вставало на свои нормальные места. С Ларисой Линдберг я начал заново учить Патетическую сонату Бетховена (все три части) и Экспромт-фантазию Шопена. В процессе этой работы вдруг выяснилось, что девушки и ребята из консерватории вовсе не небожители.

Оказывается, их музыкальные возможности были ограничены рамками изучаемых произведений - и в плане владения инструментом, и в плане эрудиции. И многого они не слышали, и не знают, и не умеют импровизировать и транспонировать и фантазировать за роялем. Моя репутация стала тихо возрастать.

Уровень наших пианисток был различен, но Габи выделялась из всех своим исполнительским дарованием. Ее игра захватывала внимание и не отпускала, а это очень ценное качество исполнителя. Помню, в Политехе она играла Первое скерцо и двадцать четвертый этюд Шопена, играла замечательно. С тех пор мы так и называем: Габино скерцо, Габин этюд.

Наши девушки-консерваторцы жили в общежитии в Автово. Там в каждой комнате было пианино в довольно хорошем состоянии. Однажды они пригласили нас к себе в гости. И мы – я, Мазья и Гриша – пришли в общежитие. Вот здесь и состоялось, можно сказать, первое публичное исполнение оперы. В начале игры я сильно робел, но потом разошёлся, играл и пел на полную катушку. Стон от смеха стоял на всю комнату, появились еще и другие консерваторцы, пришлось повторять отдельные номера. В общем успех был полный, Бизе лопнул бы от зависти.

Через полгода занятий в консерватории состоялся отчетный концерт. Я должен был играть Патетическую сонату.

Готовился я к этому событию под тщательным руководством Мазьи. Мы ставили на проигрыватель запись Рихтера, слушали отдельные фрагменты сонаты, потом я пытался воплотить услышанное на пианино, а Мазья давал оценку, естественно, моему исполнению. Сказать, что это исполнение было далеко от идеала, значит не сказать ничего. Но в целом соната уже была похожа на настоящую.

Концерт состоялся в учебном классе консерватории, народу было довольно много: консерваторцы, и наши политехники. Ну и, конечно, среди публики Мазья.

Играл я средненько, но, главное, без ошибок, никуда не залетел, ни одной лишней ноты не захватил. Когда я взял заключительный аккорд, раздался громкий возглас: Браво! Это крикнул Мазья и зааплодировал.

В Риге, в консерватории с Габи, учился Валерий Майский[59]. Это был очень талантливый музыкальный парень, да и вся его семья состояла из музыкантов: сам он скрипач, пианист, органист и теоретик, его брат Миша – нынче выдающийся виолончелист, сестра – пианистка. Валера Майский должен был перевестись в это же время в Ленинградскую консерваторию. О нем нам много рассказывали, и мы с интересом ждали его появления. Познакомившись с Майским, мы немного разочаровались: в нем была какая-то провинциальность, он не сразу вписался в наш стиль и юмор. Но притирка произошла быстро, и мы крепко подружились. Оперу он воспринял с интересом. Не придавая ей серьезного значения, оценил ее юмор и она ему понравилась. Он взял у меня клавир и тщательно его отредактировал, исправив кучу ошибок. Возможно он почувствовал мою музыкальную душу, уловил мои пристрастия, потому что попросил у меня клавир на время. Я знаю, что он его показывал кому-то на кафедре композиции, хотел понять, стоит ли мне заняться всерьез этим делом. Опять же я знаю, что ему сказали: не стоит. Впрочем, я это понимал раньше и без Майского.

Майский был человеком дела и знал толк в музыке. Он сразу организовал в консерватории БАХОВСКОЕ ОБЩЕСТВО. Что же это было за общество? Валерка задался целью сыграть и прослушать все произведения Баха: инструментальные, органные, хоровые. В то время значительная часть творчества Баха еще не была широко известна даже музыкантам. Хоровые его вещи (страсти, кантаты) не исполнялись, записей не было. Общество собиралось раз в неделю и студенты играли на ф-но произведения Баха, которые должны были подготовить к этому дню. Мы с Мазьей часто ходили на эти сборища, а в один из вечеров я играл Прелюдию и фугу из 2-го тома ХТК[60] в числе других. После моего выступления Майский сказал: « А я и не знал, что у Баха были педали». Это к тому, что я все пилил на правой педали.

Какой-то Новый Год мы встречали в консерваторском общежитии. Штутин громко объявлял всех приходящих гостей. Когда появился Майский с девушкой, которую Штутин не знал, он торжественно объявил: «Майский с девушкой Майского!»

При мне Майский часто напевал музыку из оперы, практически он знал ее наизусть.

Через короткое время мы с Мазьей уже были с консерваторией на «ты». Мои музыкальные вкусы в тот период были ограничены венскими классиками (особенно Бетховеном), которых я пытался изучать тщательно. И я с прохладцем относился к Шопену. Мазья разделял мои пристрастия. И вот как-то сам-собой возник лозунг «Долой Шопена!». Это было то, что сегодня называется «прикол». Мы стали его активно пропагандировать в среде консерваторцев. Конечно, это была шутка, и конечно всерьез ее никто не принимал. Мы даже написали Манифест (наподобие Манифеста Маркса и Энгельса) на эту тему, на сборищах в общежитии вывешивали плакаты с призывами «Долой Шопена!». Когда начался «приём» следующих политехников в известную «музыкальную школу», среди членов комиссии были и мы с Мазьёй (такой у нас уже был авторитет). И первый вопрос, который мы задавали поступающему, был: А любите ли Вы Шопена? Конечно, следовал положительный ответ и мы демонстративно вычеркивали этого провинившегося из своих списков. Впрочем, это ни на что не влияло, поскольку в школу принимали всех желающих.

Еще один музыкальный момент. В начале шестидесятых годов магнитофоны были у считанных людей, в продаже их просто не было, а если они появлялись, то цена их была для нас фантастической. Я же очень хотел послушать свое исполнение со стороны: мне было интересно – похоже ли это на настоящих мастеров. Стал искать, у кого из знакомых есть возможность исполнить это мое желание. И вдруг выяснилось, что в школе у Мазьи, у учителя английского языка, имелся магнитофон, да еще и пианино![61] Короче, в один прекрасный день я, Мазья и Гриша были у этого преподавателя дома. Он оказался приятным моложавым человеком, который нас принял очень по-дружески. Я играл Патетическую, а хозяин дома записывал. Так Мазья помог мне обессмертить свое имя: запись мне понравилась, правда, только в некоторых местах, где она была действительно похожа на профессиональное исполнение. Запись эта не сохранилась.

Урна. С Мазьёй мы жили рядом, в десяти минутах ходьбы друг от друга: я на углу Невского и Владимирского (в доме, где располагался кинотеатр «Титан»), а Мазья – на углу Марата и Колокольной. В те годы мы виделись почти каждый день. Вечерами раздавался телефонный звонок, Мазья интересовался свободен ли я, а так как я занятым уже быть не мог, он или приходил ко мне, или мы встречались где-то около моего дома и шли шататься по Невскому или другим сказочным местам Питера, которых в городе бессчётное число. Очень часто, почти каждую неделю, мы отправлялись в филармонию, благо входные билеты стоили недорого. Кстати, в феврале 1960г.мы были на первом исполнении в Союзе оратории «Кармина Бурана» Карла Орфа и были потрясены этой музыкой. Я пытался максимально запомнить её мелодии (к сожалению, я не Рахманинов), потом часто их наигрывал Мазье дома на фортепиано, (лет через десять мне удалось в Москве купить партитуру этой оратории). Вообще, в тот период Мазья был не очень силен в музыкальном отношении, и мне доставляло большую радость приобщать его к миру музыки. Я утешал себя тем, что не только он мне, но и я мог ему хоть что-то дать.

После концертов мы, празднично настроенные, (а концерты и сияющий огнями Невский всегда были праздниками) возвращались к месту жительства и тут однажды встал вопрос о справедливости! Мы доходили до моего дома, я собирался откланяться, но Мазья энергично протестовал, требуя от меня продолжения движения в обратную сторону, то есть к улице Марата.

Точки расставания варьировались. Но на то Мазья и математик, чтобы не пускать это дело на самотек. Было решено подсчитать расстояние от моей до его парадных и, разделив это расстояние пополам, определить точку расставания. Вот, пример, строгого решения серьезной математической задачи! И эту задачу мы решили: сначала молча считали шаги от моего дома до его, сверяли показания, затем проводилась проверка в обратном направлении. В результате местом расставания оказалась урна у одной из парадных на Владимирском, почти на углу Колокольной. С того дня мы прощались только в названной исторической точке С-Петербурга.

Валерий Майский

Теперь, когда Леонид Вольфович Друзь, ведущий специалист одного из московских НИИ, закончил рассказ о прекрасных днях нашей юности, мне придётся кое-что добавить о своём участии в деятельности нашего музыкально–политехнического общества.

Как же ты, Друзь, мог забыть, кто читал общеобразовательные лекции для участников? Конечно, Мазья! Вот названия двух: «Что такое математика?» и «Импрессионизм в живописи». Как свидетельство успеха привожу записку, полученную от Иры Таймановой[62]:

Володя, простите, что я задаю Вам этот вопрос, но... Когда в Консерватории будет Ваша лекция? Мне Таня Бибикова говорила о том, что эта лекция состоится. Это верно? Всё–таки, честное слово, есть и музыканты, интересующиеся Вашей областью!

Обе, и Ира и Таня, были одними из первых преподавателей Музыкальной школы.

И ещё одним из своих воспоминаний о тех давно ушедших временах хочу поделиться с читателями, причём именно здесь.

Обладая абсолютным слухом и феноменальной музыкальной памятью, Валерий Майский ( на четыре года моложе нас, он был для меня, Гамера и Друзя просто Валеркой) постоянно что-то тихонько напевал. Мы знали, что он воспроизводит И.С.Баха, почти всё необъятное творчество которого знал наизусть. Окончив Ленинградскую консерваторию как клавесинист и органист по классу выдающегося педагога И. Браудо [63] а так же как музыкант–теоретик, он вскоре защитил и кандидатскую на тему «Голосоведение у Баха», а затем, во второй половине шестидесятых, много концертировал. Репертуар органной и клавесинной музыки у него был богатейший, больше, чем у кого-либо другого в СССР в тот период, но несмотря на необыкновенную активность зарабатывал Майский мало, в соответствии со смехотворно низкими ставками Ленконцерта.

На четверг, 21 сентября 1972 года в Большом Зале Ленинградской Филармонии был назначен сольный вечер клавесинной музыки, в программе которого стоял Бах. Играл Валерий Майский: в первом отделении – Итальянский концерт фа мажор и Соната ре минор, и во втором – Токката ми минор и Французская увертюра си минор[64] Хлопали ему громко, долго не отпускали, и на бис Майский играл щедро – в том числе, исполнил «Граунд» Пёрселла[65]. Вот к этой недлинной, изысканно красивой музыкальной пьесе и будет привязано моё особое воспоминание.

Начну с того, что утром я её уже слушал в том же исполнении, но не из зала, а в Красной комнате, за сценой, где стоялo чембало. Валерка должен был репетировать и захватил меня с собой. И вот, я сидел рядом с ним, по левую руку, отодвинувшись, конечно, чтобы не мешать, но пальцы его видел. В аналогичной ситуации мне бывать приходилось, когда рядом на рояле или пианино играли Лёнька или кто-нибудь из консерваторцев, но в тот момент произошло со мной нечто необычное. Майский, закончив «Граунд», взглянул на меня, а у меня – лицо, мокрое от слёз. – Вот как он завёл меня своей игрой! И пока мы шли до Невского, я не мог произнести ни слова, потрясённый. Разговорились только в метро, и он сказал, что, когда играл, моё волнение заводило и его по принципу обратной связи.

В будущем я неоднократно слышал эту прекрасную музыку, с другими исполнителями и в разных переложениях, но никогда она не вызывала во мне столь сильного эффекта, как в то утро. Перед отъездом в Израиль в 1973г. Майский пообещал записать для меня эту самую «Граунд» и как-нибудь переслать. Не знаю, сделал ли он это.

Тогда с эмигрантами прощались навсегда, не рассчитывая на встречу. Кое– с кем из уехавших мне всё же удалось увидеться лет через двадцать, но не со своим другом Валерием Майским. Он погиб тридцати девятилетним в 1981г. в автомобильной катастрофе, на автостраде в Западной Германии.

Начальство меня не любило

«Что значит «не любило»? – Вправе спросить читатель. – Заглавие двусмысленно: не испытывало любви или испытывало нелюбовь?». На этот интересный вопрос отвечаю так: «До середины второго курса, точнее, до декабря 1956-го года не любило в первом смысле, а позднее – во втором».

Упомяну три события того года: 25 февраля – речь Хрущева на ХХ съезде о культе личности Сталина, в ноябре – ввод советских войск в Будапешт и в декабре выставка Пикассо в Эрмитаже.

Первое событие произошло в период, когда я интенсивно решал задачи студенческого конкурса, и более или менее одновременно, страдая из-за разрыва со своей знакомой, старался забыться и бродил по залам Эрмитажа. Я даже занимался там в кружке у замечательного педагога Нины Александровны Лифшиц и знал назубок, что где висит в каждом зале европейского искусства.[66]

Будучи поглощён своими проблемами, я принял к сведению разоблачения Хрущёва, но особенно не удивился и сильных эмоций не испытал. После дела врачей новыми в докладе партийного лидера были для меня детали, но не существо дела. А на факультете в тот момент я был просто одним из списка хорошо успевающих первокурсников и не возбуждал у начальства никаких чувств.

Венгерские события застали меня членом факультетского бюро комсомола, и вот неосторожный В.Мазья, в возрасте восемнадцати лет обожавший обсуждения и споры, наивно высказывает своё недоумение по поводу решительных действий советских войск. Прекрасно помню, с какой ненавистью смотрел на меня влиятельный комсомольский деятель А.М., обвиняя в измене Родине. Кажется, эта локальная стычка не привела ни к каким неприятным последствиям для меня. Сообщили ли о ней в вышестоящие инстанции, не знаю.

А вот, казалось бы такая безобидная вещь, как эрмитажная выставка живописи, вызвала недовольство мною, и не только на 10-й линии, но и в Главном здании Университета. Требуются пояснения? Сейчас дам.

В ту эпоху право на спокойное существование имели лишь художники, строго следовавшие законам «соцреализма». Даже на французских импрессионистов смотрели косо, как на классовых врагов, а о фовистах, кубистах, экспрессионистах, сюрреалистах и говорить не приходится. В музеях всё русское и советское, не укладывающееся в официальные рамки, пылилось в запасниках.

И вдруг на третьем этаже Эрмитажа, в отделе современной западной живописи, открывается выставка Пикассо. Сенсация. В залах столпотворение, шум. Народ обсуждает, кое–кто ругается: «Мой сын бы лучше нарисовал!» Я, разумеется, выставку посетил и даже не один раз, тоже спорил, доказывал. Чувствовал себя экспертом!

Вскоре и на факультете мой общественный темперамент ярко проявился. Я вывесил на втором этаже стенгазету под названием «Мы об искусстве». В ней ничего криминального не содержалось, даже по меркам того времени. Были, например, мои статьи об «укийё–э», японской школе гравюры на дереве, и о графике Фаворского[67]. Словом, это была общеобразовательная газета. Красиво написал её название и заголовки к статьям мой приятель и сокурсник, астроном Миша Данилов. В тот же день после лекций мы устроили в 66-й аудитории дискуссию о выставке Пикассо. Из чистого энтузиазма и без чьего-либо разрешения. Дискуссия была горячей но в рамках приличия, без антисоветчины. Тем не менее, на завтра, поднимаясь по лестнице, газету на площадке второго этажа я не обнаружил, да и, вообще, больше никогда её не видел. Сняли её по указанию А.А.Никитина, а еще через несколько дней меня вызвали в Партком ЛГУ. За столом сидел вежливый мужчина, который меня расспросил о подробностях, и я ему с подробностями всё и рассказал, подчеркнув, что действовал как активный член комсомольского бюро, ответственный за культмассовую работу. Он, кажется, понял, что злого умысла у меня не имелось, а по поводу газеты сказал: «Занимаетесь комсомольской работой? Прекрасно! Но всё, что вывешивается на стены, надо согласовывать’’.

Много позже до меня дошло, что, не имея об опасности никакого представления, я мог тогда сильно обжечься. Ведь 21.12.56 на площадь Искусств была направлена милиция только для того, чтобы помешать дискуссии о Пикассо. Как писал в своих показаниях Револьт Пименов[68], именно тогда он осознал невозможность борьбы с системой легальными средствами и приступил к созданиию тайной оппозиционной группы.

Не исключено, что в связи со мной у администрации факультета были неприятности, и что именно в те дни возникла неприязнь начальства, которую я чувствовал на протяжении всей своей дальнейшей тридцатилетней жизни в Университете.

Kaк я не стал диссидентом

Kлянусь, что ни тогда, ни впоследствии никакого интереса к политической борьбе я не испытывал и в возможность низвержения Советской власти не верил. Любить-то я её, эту власть, не любил, а с годами уже и ненавидел, но меня поглощала математика, и тратить время и душевные силы на что-то другое не было ни малейшего желания.

А Револьта Пименова я недавно упомянул неслучайно. Его в то время я не знал, но слышал, что в 1949 г., на втором курсе матмеха, он подал заявление о выходе из комсомола, после этого провёл какое-то время в психиатрической больнице, а за год до моего поступления закончил матмех по кафедре геометрии. Говорили, что в ноябре 1956 г., во время дискуссии на филфаке о новой тогда книге Дудинцева «Не хлебом единым»[69] он заявил находившемуся в президиуме ректору А.Д.Александрову[70]: «Вы ведёте себя применительно к подлости!»[71]

Познакомился я с Пименовым много позже, после его освобождения из тюрьмы в 1963г. Он работал в ЛОМИ[72], и его стол находился в той же комнате, что и стол Юры Бураго, с которым мы в те годы сотрудничали.

В Ленинграде я несколько раз встречался с Пименовым и в домашней обстановке, потому что его жена Виля[73] приходилась племянницей тёти Мариам, жены моего дяди Сёмы. Виля обладала литературными способностями и, кажется, публиковала детские сказки. Ещё мальчишкой, я, затаив дыхание, слушал ее импровизированные приключенческие истории.

Сам Револьт производил на меня сильное впечатление. Не знаю, думал ли он заинтересовать меня своей борьбой, но моя мама, страшно напуганная перспективой для меня побывать в тюрьме, помчалась к тёте Мариам и потребовала, чтобы меня ни в коем случае не втягивали. Так оно и произошло, и я, честно скажу, рад этому. Не стоило мне, еврею, заниматься политическим «обустройством России»[74], которая не раз давала мне понять, что я ей чужой. Ведь государственная дискриинация евреев в СССР расцветала на фоне массовой бытовой юдофобии.

Миша Данилов

Мы с Даниловым были одногодками и поступили на матмех одновременно, но он на астрономическое отделение, в отличие от меня, выбравшего математику. Не помню, как это произошло, но мы вскоре подружились, и я стал бывать у него дома. В то время он жил один, без родителей, и мы могли свободно болтать, просиживая вечера в захламлённой, но уютной комнате с окнами на Мойку. Меня удивляло его, абсолютно мне самому не свойственное, гедонистическое отношение к времяпровождению.

«Знаешь, – однажды сказал мне он, – больше всего мне нравится сидеть вечером в полутьме на диване, включив Телефункен[75], смотреть на зелёный огонёк и слушать музыку.» Всё, что окружало молодого Мишу Данилова, становилось необыкновенным, самым лучшим, и, по его словам, каждый из его друзей обладал талантом, был интереснейшей личностью.

Но к астрономии Миша любви не питал, чувствовал, что его настоящее призвание – театр. Ещё в школе он занимался в каком-то театральном кружке и был замечен Зоей Карповой, актрисой БДТ им. Горького, которая посоветовала ему продолжить обучение в руководимой ею театральной студии Университета. От меня Миша не скрывал, что поступил на матмех лишь для того, чтобы получить разрешение учиться в студии. Был сразу принят туда и немедленно стал своим и уважаемым человеком.

Однажды, когда мы учились на втором курсе, он предложил мне выучить и рассказать стихотворение Маяковского «Мелкая философия на глубокой воде.» Помните: «Превращусь не в Толстого, так в толстого»? Прослушав мою декламацию, он посмеялся и уговорил меня сдавать экзамен в студию, но не в старшую группу, конечно, где с самого начала находился он, а в младшую.

• Почему уговорил? Неужели обнаружил актерское дарование?
• Нет, обнаруживать было нечего. А уговорил, скорее всего, потому что вдвоём веселее преодолевать расстояние между 10-й линией и Главным зданием, чем в одиночестве. Короче, для компании.
• Почему согласился я? Неужели захотел стать актёром?
• Нет, конечно, не захотел, а согласился из острого любопытства.

Замечательным оказалось то, что меня, не без Мишкиной протекции, приняли. Тогда младшей группой руководил молодой Игорь Горбачёв[76], бывший студиец и ученик Карповой. Сначала я пару раз сходил на «этюды.» Это – вот что такое: у тебя в руках нет ни иголки с ниткой, ни носка, но делаешь вид, что штопаешь, и т.п. Вскоре я это занятие бросил, но поскольку в студии было страшно интересно и меня там уже знали как Мишкиного друга, я туда ходить не перестал. Миша, который, как я уже отмечал, всегда подчёркивал элитарность своих друзей, театральному сообществу рекомендовал меня как гениального математика.

Довелось посещать и театральные спектакли и капустники. Стоя за кулисами, я мог видеть, как волнуются актеры перед выходом на сцену и как реагируют, покидая её, как гримируются и снимают грим. Я слушал, как они обсуждают свои и чужие промахи. А когда после спектаклей на сцене устраивались ночные застолья с водкой и немудрёной закуской, я вместе с другими хохотал, едва не падая со стула, от анекдотов, рассказанных истинными мастерами жанра. Дополнительное очарование придавало, естественно, и присутствие актёров противоположного пола с яркими внешними данными.

Я знал, что всё это – по своей сути не моё и скоро для меня кончится, но тем более ценил экзотические впечатления, неожиданно подаренные мне жизнью.

Несколько слов по поводу вышеупомянутой водки. Недавно мне попалась научно–популярная статья, где утверждалось, что у евреев имеется специальный ген, препятствующий пить больше нормы. Может, он есть и у меня, но в той молодой весёлой театральной компании иногда забывал о своих обязанностях. Тогда приходилось, с трудом сохраняя равновесие, шагать через Дворцовый мост, по Невскому и, наконец, по Марата до моего дома, где мама отхаживала меня после приступов тошноты. Кружилась голова, я засыпал, а наутро, как положено, мучился от головной боли. Но вскоре мой ген-хранитель перестал отлынивать – водку, хорошо охлаждённую, я пить научился и всегда пью в меру[77].

Миша Данилов имел множество талантов – прекрасно рисовал, занимался художественной фотографией, был необыкновенно музыкален. Как-то раз я стал свидетелем того, как он экспромтом заменил заболевшего ударника на репетиции университетского джаза. Он, уже в зрелом возрасте, научился вытачивать курительные трубки, и сам великий трубочный мастер Алексей Борисович Фёдоров выделял его среди своих учеников. Трубки Миша дарил друзьям. Сам он курил только «Амфору», и в его квартире всегда приятно пахло именно этим табаком.

Когда Данилов окончил матмех, мы стали встречаться реже. Об одном из моих визитов к нему, относящемуся,  по-видимому, к концу 1960г., скажу несколько слов. Я сидел у него на Мойке, когда позвонил Юрский и сказал Мише, что он и Саша Белинский хотят заглянуть. «Конечно, заходите,» – ответил Миша.

Юрского до того я видел на сцене БДТ и пару раз в студии, где Миша меня ему представил. Но никакой уверенности, что он меня запомнил, у меня не было. Что касается Александра Белинского, то это сейчас он – прославленный режиссер, а тогда ему было тридцать два года, и знали его только в театральных кругах. Конечно, он придет с Юрским, но само его имя мне ничего не говорило. В общем, я застеснялся и собрался уйти. Но Миша отговорил: «Оставайся, они ненадолго,» – сказал он. Я остался и до сих пор, спустя полвека – под впечатлением. Попробую объяснить почему.

Через полчаса гости пришли и начали обсуждать дела Белинского. Он, если не ошибаюсь, ставил что-то в театре на ул. Рубинштейна и искал в Ленинграде постоянную работу.

Но затем тема сменилась. Речь пошла о каком-то спектакле, где участвовали актёры и актрисы, известные всем присутствующим, кроме меня. В целом, гости не одобряли ни пьесу, ни режиссуру, ни игру исполнителей, и они критиковали всё это, каждый по своему, используя как речь, так и дар имитации. Миша в разговоре почти не участвовал, а я, вообще, не произнёс ни слова, находясь между трансом и ступором. Я был буквально потрясён возникшим в двух шагах от меня блестящим импровизированным диалогом двух гениальных мастеров театра. Их речь казалась мне более образной, логика – более гибкой, восприятие мира – более красочным и многогранным, чем у меня. Сравнение подсказывало, что привычка к логизированию в речи и в вопросах повседневной жизни, выработанная спонтанно как следствие занятий математикой, обедняет и мою речь и мою жизнь[78].

В 1965г. Данилов закончил Институт театра, музыки и кинематографии, на чём настаивал Г.А.Товстоногов, затем недолгое время работал в Лениградском театре драмы им. Пушкина, а в 1966г. Г.А. взял его к себе. В БДТ Миша получал маленькие характерные роли. Он неоднократно снимался в кино и на телевидении, в частности, у Белинского.

Как-то осенью 1975г. Миша позвонил мне и пообещал показать нечто интересное. Он привел меня к закрытой на висячий замок двери во дворе Главного здания Университета, и пока где-то доставали ключ, перед дверью собралось человек десять. Большинство из них были мне незнакомы, но кое–кого я узнал: Юрского, Тенякову, Стржельчика, Рецептера,… За дверью оказался маленький зал с несколькими рядами стульев и кинопроектор. Затем нам показали «Фиесту», блестящий фильм, сделанный Юрским в 1971г., в котором играли некоторые из присутствующих, Миша Данилов, в том числе. Рассказывать драматическую историю «Фиесты» не стану. – Её легко найти на сети. Напомню лишь, что в 1974г. партийные власти приказали уничтожить все копии фильма, где роль Матадора гениально играл Михаил Барышников[79], но одна плёнка была спрятана. Именно эту спасённую копию и показали на том секретном просмотре.

В 1987 году Ленинградское телевидение готовило передачу, посвященную 50–летию Данилова. Юбиляра попросили назвать троих друзей, которые могли бы рассказать о нём. Он назвал режиссёра А. Белинского, фотокорреспондента ЛенТАСС Ю.Белинского и меня. Я был потрясён, горд и страшно волновался! Приготовил текст, выучил наизусть. – Так мне казалось, во всяком случае.

И вот 30 апреля я отправился на Центральное телевидение. Перед съёмкой меня впервые в жизни напудрили, как положено, чтобы лоб и лысина под софитами не блестели, и посадили за стол перед камерами. Вот–вот начнут снимать, а я чувствую, что ни слова не помню. Тем не менее, как-то собрался, и обошлось. То был мой первый, незабываемый и единственный в жизни опыт телевизионного выступления. Как жаль, что на телевидении в то нищее (и докомпьютерное) время записи передач такого рода не сохраняли в целях экономии плёнки.

В 1988г. Данилов стал заслуженным артистом РСФСР. Кое–какую информацию о его работе читатель может найти на сети. С моей стороны было бы самонадеянным пытаться характеризовать его творчество. Но моё непрофессиональное мнение – имею же я на него право и никому не навязываю – заключается в том, что Данилов оказался жертвой собственной скромности. Не будучи внешне похож на героя, он, несмотря на ярчайший талант, с самого начала смирился с характерными ролями второго плана. Он делал их мастерски! – Ценная находка для режиссёра, но амплуа, не самое благодарное для актера. К тому же жаль,что Товстоногов поздно взял Данилова в БДТ. Вероятно, раньше было невозможно из-за отсутствия в то время у Миши высшего театрального образования.

Умер он в 1994г. от рака после операции в Бостоне. Я прочитал, что урна с его прахом захоронена в Санкт–Петербурге на Большеохтинском кладбище.

А буквально на днях здесь, в Швеции, я увидел Данилова по телевизору. Он играл Берлиоза в фильме «Мастер и Маргарита», снятом в 1994г., но впервые показанном в настоящем 2011г. Увидел его живым, на экране, «и на очи, давно уж сухие, набежала, как искра, слеза». [80]

Матмеховская столовая

Жизнь на 10-й линии продолжалась до позднего вечера, и я часто проводил там целый день, как и многие другие студенты. Если лекции заканчивались в три часа, то семинары обычно начинались в шесть, чтобы быть доступными для людей из других вузов.

Поэтому столовая в здании матмеха не могла не играть важную роль в моей жизни. Ввиду того что почти всю стипендию я отдавал матери, и с карманными деньгами у меня было негусто, я предпочитал факультетскую столовую двум соседним, более дорогим: на Среднем и 8-й линии, где кормили лучше.

Наша столовая располагалась на первом этаже в левом крыле здания. Незадолго до следующей стипендии для меня становился важен её, т.е.столовой, полукоммунистический характер. – Утолить голод там можно было бесплатно, ибо на каждом столе имелся нарезанный хлеб. Как же вкусен ломоть чёрного хлеба, намазанный горчицей и посыпанный крупной солью! Сейчас представил и слюнки потекли, хотя то была пища не для каждого желудка.

Но «ведь не хлебом единым жив человек».[81] Поэтому в столовой, не разорившись, можно было полакомиться винегретом или получить крутое яйцо. Да и компот из сухофруктов стоил копейки. Его многие любили, и я не составлял исключения. A мясные котлеты, набитые хлебом, были ужасны. Это запомнилось отчетливо.

Летели мои студенческие годочки, менялись деканы и секретари парторганизации, их заместители. Менялась атмосфера в стране и на факультете. Менялся я сам. Одна наша матмеховская столовая оставалась прежней.

Дробные производные

Хотя ещё в школе придумать что-то новое в математике казалось мне наивысшим счастьем, осуществить мечту в те годы я оказался не в состоянии. Но в начале второго курса матмеха был момент, когда показалось, что я совершил открытие в анализе: изобрёл производные дробного порядка.

Мысль простая – определить оператор, зависящий от вещественного параметра, при натуральных значениях которого он совпадает с дифференцированием целого порядка. Если опустить детали, то я действовал вот как: разложил функцию вряд Tэйлора, сумму заменил на интеграл, а факториал - на Гамма-функцию. Получился интегральный оператор, который после обращения давал требуемое. В книгах мне ничего подобного не встретилось[82] и, окрылённый, я начал спрашивать преподавателей, но никто ничего не знал. Наконец, профессор С.Г.Михлин направил меня к доценту В. М. Бабичу.[83] Тот взглянул на мои выкладки и произнёс: «Из-за таких в точности производных Лиувилль на всю жизнь обиделся на Гаусса. Он изобрёл эти дробные производные и послал свои формулы великому Гауссу, а тот ответил – «Молодой человек, не занимайтесь ерундой!»». Так Василий Михайлович мгновенно разрушил мои юношеские иллюзии. В утешение он добавил: «Если бы Вы жили в то время, считались бы хорошим математиком», что несколько компенсировало ущерб, нанесённый им моему авторскому самолюбию.

Наконец, новое!

Признаюсь не без стыда. – Я мало занимался обязательной программой со второго по четвёртый курсы. Не говорю: совсем не занимался, а скажи – вы бы не поверили, поскольку, в конце концов, диплом у меня – с отличием, с единственной четвёркой по ненавистному теормеху.

Но чем же объяснялось мое «неправильное» поведение, которое осложняло жизнь и нервировало меня, вызывая чувство неуверенности? Да очень просто: я категорически не умею работать из-под палки. Мы это ещё в школе, на уроках истории, проходили. – Рабский труд неэффективен. Вот я и находил себе работу по вкусу.

Как я уже отмечал, мне хотелось сделать что-то свое, новое…, и поздней осенью 1957г. случай, наконец-то, представился. В одном из залов библиотеки Главного здания на открытом доступе стояли сравнительно недавние журналы, в том числе математические, и, посещая библиотеку, я взял себе за правило их просматривать. Не терпелось увидеть, что делали в то время настоящие математики.

Как-то раз, перелистывая выпуск американского журнала Quarterly of Applied Mathematics за октябрь 1955-го года, я наткнулся на трехстраничную заметку Хартмана и Уинтнера «Об осцилляционном критерии де ля Валле Пуссена». Применительно к обыкновенному дифференциальному уравнению второго порядка авторы улучшили условие разрешимости первой краевой задачи, полученное в 1929г. упомянутым в заглавии бельгийским математиком. Прочитать заметку оказалось делом нескольких минут, после чего я вдруг понял, как результат де ля Валле Пуссена можно еще усилить. Это меня вдохновило, и я начал разрабатывать тему. Она оказалась достаточно благодарной, правда, не столько с моей нынешней точки зрения, сколько по представлениям В.Мазья, студента третьего курса в 1957году. Так появилась моя первая научная работа, и она даже была «квазиопубликована», о чём расскажу чуть позже.

СНО и Цейтин

После истории с Пикассо моя комсомольская работа сошла на нет. Вернутся ли когда-нибудь в душу Володи Мазья те светлые порывы, что гнали его посещать отсыревшие подвалы в окрестностях матмеха, агитируя обитателей прийти на выборы в обмен на обещания ремонта? Станет ли он по-прежнему увлечённо организовывать культпоходы или корпеть над стенными газетами? Увы, нет. Такая моя деятельность впоследствии не возобновлялась. – Я по характеру максималист, и либо отдаюсь делу без остатка, либо забываю о нём.

Но перспектива бросить общественную работу совсем меня не привлекала, и, к счастью, комсомольскому бюро имелась прекрасная альтернатива, называемая Советом СНО. Это сокращение, как известно, означает «Студенческое Научное Общество». В нём в то время играл первую скрипку Гера Цейтин[84], о котором скажу прежде всего, что он был настоящим вундеркиндом. У него и странности были соответствующие: никогда и никому не пожимал руку во избежание инфекции.

Гера, всего годом старше меня, поступил на матмех в 1951г. в возрасте пятнадцати лет. Осенью 1957 г., когда я, третьекурсник, ближе познакомился с ним, он уже был аспирантом второго года и занимался теорией алгоритмов и конструктивной математикой. Мне Гера казался богом. – Я был уверен, что он знает всю математику. В подтверждение, едва перелистав мой вышеупомянутый опус, который я собирался представить на конкурс студенческих работ, Цейтин очень точно посоветовал воспользоваться принципом неподвижной точки Шаудера[85]. Я об этой фундаментальной топологической теореме, не входившей ни в один из лекционных курсов того времени, не имел понятия, но быстро освоил и применил. (Роль Цейтина удостоверена в тексте.)

А Гериным хобби были иностранные языки[86]. Он даже серьёзно изучал китайский, но моей первой точкой соприкосновения с ним оказалось эсперанто. Ни для кого не секрет, что это – очень простая вещь. По словам Льва Толстого, он «после не более 
двух часов занятий был в состоянии если не писать, то свободно читать на
 этом языке». А Цейтин владел эсперанто в совершенстве. – Не знаю, сколько времени понадобилось ему. Мои успехи не были столь впечатлающи, но и я в какой-то момент мог бегло общаться с Герой на эсперанто.

Под эгидой СНО мы вдвоём с Цейтиным организовали «Английский Клуб», о чём свидетельствует наша заметка в факультетской стенгазете. Я её сохранил и воспроизвожу как свидетельство и дабы развлечь читателя:

The English Club

Introduction

The English Club is known to have been founded recently by some students of our faculty. Of course, the organization of this club as that of any unusual enterprise caused a certain distrust. It is the novelty that accounts for the hesitation which this undertaking has occasioned. The diversity of opinion about the cause shows that this initiative is new, difficult and vital.

We write this article with the aim of dispelling all the doubts and indecision by throwing light on tasks and methods of the English Club.

Our goal

We have the only aim. It is mastering English. What the clubmen want is to prove that English is not a luxury but a mean of intercourse. Most of the pupils graduating from secondary schools cannot speak foreign languages, and all of us are victims of those vicious teaching methods. The members of the club are bent on improving these methods starting to work on a new system described by the single word «conversation».

Rights

Any member of the club may speak Russian with anyone who is not a member yet.

Duties

The duty of a member of the Club is to speak English with other clubmen and not to understand when they speak Russian to him/her.

Methods

The general method is the absence of special methods. We speak English. That’s all!

ENTER THE ENGLISH CLUB !!!

Далее следовало объявление:

Announcement

The Honourable member of the English Club Mr. Aleksandroff, DSci, Corresponding Member of the USSR Academy of Sciences, will deliver a lecture about his Indian impressions.

Это происходило осенью 1956 года. Долго ли просуществовал наш клуб? Кто в нем участвовал? – Не помню. Только и осталось, что два пожелтевших листка с приведенными мальчишескими рассуждениями, и под ними две подписи: Mazya, Tseitin.

Сейчас Григорий Самуилович Цейтин работает в Стэнфордском университете и, вероятно, неплохо освоил английский. А что он совершил в математике, судить не могу, будучи круглым невеждой в матлогике, конструктивной математике, матлингвистике и теории программирования.


«Квазипубликация» и С.М.Лозинский[87]

В те годы СНО проводило студенческие конкурсы по решению трудных задач, организовывало общеинтересные лекции профессоров для студентов и кружки на матмехе для школьников. Недавно Толя Слисенко[88] напомнил мне, что, будучи в десятом классе, учился в моём кружке в 1957–1958 учебном году. Мы начали издавать ротапринтный «Студенческий научный журнал». Появились два номера, один в мае 1958 года, а другой - в октябре 1959 года. Технически оба были сделаны весьма несовершенно, особенно второй. Многие страницы второго номера невозможно читать, но как курьёз, как реликвию того времени разглядывать его любопытно.

В первом номере нашего журнала были помещены статьи студента первого курса Рафы Вальского «О наименьшем числе умножений для возведения в данную степень» с добавлением аспиранта 2-го курса Геры Цейтина и моя «О критерии Валле Пуссена»». Как приложение был напечатан доклад Владимира Абрамовича Рохлина[89] с обзором результатов геометрической топологии. В то время с этим предметом студентов не знакомили. Рохлин начал работать на матмехе лишь через два года, а до него нам только Н.А. Шанин[90] читал полугодовой курс теоретико–множественной топологии.

Только что упомянутую свою первую статью я позже не отправил в нормальный журнал, так как в ней было много наивного. Но за неё я получил первую университетскую премию 100 рублей (на конкурсе студенческих научных работ).

Рекомендовал ее профессор С.М. Лозинский, заведующий кафедрой анализа в 1956 – 1960 гг. В заключение его отзыва говорилось: «Результаты могут составить отличную дипломную работу по любой из кафедр: анализа или обыкновенных дифференциальных уравнений».

Сергей Михайлович был сыном умершего за два года до описываемых событий замечательного поэта и переводчика Михаила Леонидовича Лозинского[91], о котором я услышал много позже. После его смерти Сергей Михайлович, человек высокой гуманитарной культуры, написал блестящие воспоминания о том, как его отец работал над переводом «Божественной комедии» Данте Алигьери[92]. Со студентами он держался уважительно, но суховато, с едва заметной, я бы сказал, снисходительной улыбкой. Отличаясь особой требовательностью к оформлению научных работ, он даже прочитал всем студентам лекцию о том, как писать статьи. Кстати, в упомянутом его отзыве имеется комплимент: «Работа написана много лучше, чем можно ожидать от студента третьего курса».

Чтобы высказать свои замечания о моей рукописи, С.М. пригласил меня к себе домой, и вот я в его расположенной на Каменноостровском проспекте квартире, первой увиденной мною квартире настоящего профессора. Он провел меня в огромный кабинет, где все стены, от пола до потолка, были закрыты книжными полками. То была библиотека как минимум трех поколений – ещё дед Сергея Михайловича, присяжный поверенный, т.е. адвокат в Российской империи, был известным библиофилом. Входя в кабинет, вы видели по правую руку от двери огромный письменный стол красного дерева, покрытый зеленым сукном и освещённый большой настольной лампой под зелёным абажуром. Кабинет Лозинского оставил во мне благоговейное воспоминание на всю жизнь. Вот в каком храме должен творить настоящий профессор! Для меня слово «профессор» звучало тогда, как «служитель культа».

В 1960г. С.М. покинул Университет, где работал по совместительству.[93] То был год, когда Хрущёв, запретив такую работу, нанес удар не только по материальному благосостоянии научно–технической элиты, что,  по-видимому, являлось целью партийной верхушки. К примеру, на мой взгляд, ощутимый удар испытал и матмех, потеряв личность столь высокого уровня, как Лозинский. В том же году Ю.В.Линник[94], Л.В.Канторович[95] и А.Д.Александров ушли с заведывания кафедрами теории вероятности, вычислительных методов и геометрии, соответственно. Напомню ещё, что в 1959г. скончался Г.М.Фихтенгольц. Буквально за год матмех сильно изменился…

Хор матмеха

Вот документ, характеризующий другую часть моей жизни на третьем курсе. Это – грамота, выданная

Мазья В.

Участнику хора матмех. ф–та ЛГУ

За активное участие в VI традиционном

«ПРАЗДНИКЕ ПЕСНИ»

во Дворце Культуры имени С.М.Кирова

11 мая 1957 года

Конечно, факультетский хор – это не Большой Университетский под управлением Г.М. Сандлера, гремевший на всю страну. Туда брали не каждого. Солистом мне тоже побывать не довелось. – Пел в хоре партию баритона. Голосовые данные имел скромные, но, если бы вы знали, какое блаженство участвовать в многоголосном пении! До сих пор за душу берёт: «На речке, на речке, крутом бережечке, мыла Марусенька белые ноги...» или «Ветерочек, мой челночек до курляндки донеси...».

Мои сомнения и советы С.Г.Михлина

Возвращаюсь к математике. Несмотря на описанный выше локальный успех с критерием де ля Валле–Пуссена, мне казалось, что я отстаю. Друзья регулярно посещали семинары и слушали спецкурсы. Например, Юра Бураго, на год старше меня, давно выбрал геометрию, ходил на лекции и посещал семинар А.Д. Александрова, Рудик Ясногородский, с моего курса, участвовал в алгебраическом семинаре Д. К. Фаддеева. Оба щедро делились впечатлениями со мной. Юра жил тогда на улице «Правды», и домой нам было по пути. Поэтому, когда мы возвращались с 10-й линии пешком, он излагал мне геометрические теоремы, услышанные на семинаре. А я незнакомую математику на слух воспринимаю плохо. И, в принципе, ни к алгебре, ни к геометрии меня не тянуло.

Начинался третий курс. Я занимался в то время задачами из двухтомника Полиа и Сеге[96], а также пытался освоить великолепную книгу Харди, Полиа и Литтлвуда «Неравенства», но, не имея определённых планов на будущее, начинал нервничать.

И тогда мне неожиданно помог профессор С. Г. Михлин. В один из слякотных осенних дней мы с ним оказались одновременно на трамвайной остановке на Среднем проспекте, рядом с 10-й линией. Я бы не решился заговорить, но Михлин сам спросил, какую специальность я думаю выбрать. Ответив, что ещё не решил, я добавил, что колеблюсь между анализом, ТФКП и обыкновенными дифурами. И тут он уверенно дал мне совет: «Идите на матфизику. При таком выборе Вы сможете заниматься чем угодно: и дифференциальными уравнениями, и анализом, и алгеброй, и даже теорией чисел».

Я поделился терзавшими меня сомнениями относительно собственной безграмотности, на что получил ответ: «Я никогда ничего не учил просто так, для эрудиции, и Вам не советую. Выберите задачу, и изучайте материал, так или иначе связанный с ней. Тогда Вы будете и на учёбу смотреть со своей собственной колокольни, а Ваши знания будут расти, как снежный ком».

Соломон Григорьевич был мудрым человеком. За пять минут он обрисовал стратегию всей моей дальнейшей научной работы. Я пришел на остановку трамвая одним человеком, а уехал другим!

Немного о С.Г.Михлине

Зная, что я вырос без отца, Соломон Григорьевич, я бы сказал, по отечески, опекал меня в течение многих лет. Часто приглашал к себе. Отвечал на самые разные вопросы. Это от него, ещё будучи студентом, я с удивлением услышал, что Ленин был не менее жестоким убийцей, чем Сталин, что, в частности, концентрационные лагеря появились при нём. С.Г. говорил мне, имея в виду партийно–административных университетских деятелей: «У них власть, а у нас теоремы, которые и делают нас сильнее!»

В нём самом, сыне меламеда[97], было много от ребе. Когда в 1978г. я сказал ему, что собираюсь жениться на Татьяне, его бывшей аспирантке, он прокомментировал: «Не понимаю, где были Ваши глаза раньше!»

Он объяснял мне правила научной этики, в частности, подчёркивал важность ссылаться на предшественников, независимо от своих симпатий, антипатий и конъюнктурных соображений.[98]

Убежденный атеист, С.Г. знал Пятикнижие и, между прочим, порицал Томаса Манна за его чересчур смелое обращение с Торой в «Иосифе и его братьях»[99]. Он не любил ни этот роман, ни «Мастера и Маргариту». Я обеими книгами упивался, но возражать не посмел, поскольку тогда ещё Библию не читал и, пожалуй, даже не видел, а моими источниками библейской истории были Эрмитаж и популярная книга Зенона Косидовского «Библейские сказания», 1963г. (Между прочим, в те годы достать Библию было очень непросто. В книжных магазинах она не продавалась.) Спорить с С.Г. на гуманитарные темы мне было бы не по силам из-за его эрудиции и силы аргументов. Впрочем, спорить и не хотелось. Просто, слушать его было очень интересно. Но, вообще говоря, меня всегда поражала его убежденность в правильности своих мнений, поскольку сам я по характеру склонен, так сказать, к альтернативному стилю.

Если вернуться к математике, то скажу, что С.Г. непосредственно не поставил мне ни одной задачи и что темы своей дипломной работы и обеих диссертаций я придумал сам. И если я иногда развивал его тематику, то лишь по собственному побуждению. В этом смысле он был моим учителем не в большей мере, чем, скажем, С.Л.Соболев или О.А.Ладыженская[100].

По большому счёту С.Г. делил свои исследования на «работы», каждая из которых собирались из статей, и, как правило, заканчивалась написанием книги. В книге он собирал и упорядочивал результаты «работы», считая это своим долгом. У меня создалось впечатление, что С.Г. приступал к «работе», движимый не столько собственным любопытством, сколько более высокими объективными соображениями полезности для развития математики или её приложений. Конечно, без научного любопытства тут не обходилось, но как бы во вторую очередь. Спортивный аспект математического творчества был С.Г. глубоко чужд.

С.Л.Соболева, который когда-то учился с ним на матмехе в одной группе и всегда называл его Зямой, Соломон Григорьевич считал великим математиком. Другим кумиром С.Г. был Адамар[101], и он с гордостью говорил мне, что некто нашёл внешнее сходство между ним и знаменитым французом.

Монографии и учебники С.Г., особенно, по вариационным методам и разным классам интегральных уравнений, прекрасны с педагогической точки зрения. Их стиль и доступность для слабо подготовленного читателя прославили имя С.Г. в инженерном мире, что было среди математиков редким явлением.

Наивысшим математическим достижением С.Г. было создание теории многомерных сингулярных интегральных уравнений, которой уже в 1936 году он посвятил обширную статью в «Математическом Сборнике». Именно Михлин ввёл понятие «символа» сингулярного оператора, что сделало его предтечей такого фундаментального направления в анализе 20-го века как теория псевдодифференциальных операторов.

Однако, тематика С.Г. не считалась находящейся на «главном направлении» некоторыми влиятельными ленинградскими специалистами по уравнениям, что стоило ему немало крови. Его ни разу не выдвинули в член–корры АН СССР, что звучит смешно, когда читаешь имена некоторых проникнувших тогда в «святилище науки».

Но пора мне сменить пластинку и добавить несколько чёрточек к портрету необыкновенного человека, которому я столь многим обязан.

Чувство юмора было присуще С.Г. Он хохотал над произведениями обэриутов[102], доступными в мои студенческие годы только в Самиздате, помнил наизусть «Плиха и Плюха» в переводе Хармса и многие переведенные Маршаком стихи Эдварда Лира: «Кота и Сову», «В стране Джамблей», «Поббла без пальцев ног» и др.

На концерты он не ходил – говорил, что музыку воспринимает как шум.

Самокритично утверждал, что не обладает способностями к языкам, хотя мне приходилось слышать, как он говорил по-немецки и по-французски.

Никогда не подсказывая слабым аспирантам, он любил повторять за Ильфом и Петровым: «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих».

Его речь была логична и афористична, хотя не все его утверждения, как я вижу теперь, абсолютно соответствовали истине. Например: «В соавторстве один вносит талант, а другой труд» или: «Из Университета не уходят, из Университета выносят». Я лично нарушил последний постулат, покинув душную атмосферу ЛГУ в 1986 г., и ни разу не пожалел об этом.

В июне 1981г. С.Г. был избран иностранным членом Национальной Итальянской Академии (Accademia Nazionale dei Lincei[103]). Когда поехать в Италию ему не разрешили, итальянский математик Гаэтано Фикера и его жена привезли в Ленинград маленькую золотую рысь, значок академика, и вручили С.Г. в его квартире 17 октября 1981г. Мы с Таней были единственными гостями на этой «церемонии».

В последние годы жизни Соломон Григорьевич мечтал уехать в Израиль, но осуществить мечту не смог по семейным обстоятельствам.

На четвёртом курсе

С осени 1958г. я получил «свободное расписание» и почти не ходил на лекции. И после того, как Михлин посоветовал мне учиться в связи с конкретной задачей, решил обобщить свои «одномерные» результаты на решения эллиптических уравнений второго порядка и довольно быстро продвинулся. Опубликованная в то время на русском монография Миранды[104], которая давала широкую картину теории таких уравнений, вскоре стала мне знакома от корки до корки. К концу 1958г. мне удалось довольно сильно продвинуться, и мои результаты, касавшиеся новых условий однозначной разрешимости задачи Дирихле для линейных и квазилинейных эллиптических уравнений, вошли во второй выпуск Студенческого Научного журнала. Их краткое изложение стало моей первой настоящей публикацией. То была заметка в «Докладах Академии Наук», представленная академиком В.И. Смирновым третьего июля 1959 года[105]. Доказательства так и остались лишь в студенческом журнале, поскольку я эту работу ценил не очень высоко.

Чрезвычайно полезными для меня в то время и впоследствии оказались два толстых красных тома «Математика в СССР за 40 лет». Первый содержит прекрасно написанные обзорные статьи по всем разделам математики, а во втором– собраны ссылки. Эти книги позволили мне быть в курсе всего, чем занимались советские математики в теории функций, функциональном анализе и теории дифференциальных и интегральных уравнений. Я отправлялся в библиотеку и просматривал интересовавшие меня статьи. Так я узнал, например, над чем работала и что успела сделать О.А. Ладыженская. Нормальному студенту слушать её спецкурс по уравнениям в частных производных второго порядка было тяжело, но я приходил на него подготовленным и, понимая каждый нюанс, ничего, кроме удовольствия, не испытывал. – Ведь О.А. рассказывала только свои работы. Спецкурсы С.Г.Михлина по многомерным интегральным уравнениям и М.Ш.Бирмана[106] по теории операторов я не любил, но в будущем их тематика повлияла на меня не меньше, чем спецкурс О.А.Ладыженской.

Упомянутая только что библиотека принадлежала ЛОМИ[107], то есть была расположена совсем близко от Марата, на Фонтанке 25. Я начал в ней бывать систематически, начиная с четвёртого курса. Снабжалась библиотека огромным количеством журналов, замечательная выставка новых поступлений обновлялась раз в десять дней, тесная связь с Библиотекой Академии Наук делала доступной всю мировую математическую литературу. Обслуживание читателей было быстрым, квалифицированным, доброжелательным. И с каким энтузиазмом работники библиотеки помогали каждому! Я обязательно приходил раз или два в неделю, искал, что вышло нового по теории уравнений в частных производных, читал, конспектировал. Со временем мне стало казаться, что я знаю всё, сделанное к тому моменту в этой огромной области. А весной 1959 года пришла большая удача, которую я и собираюсь описать. Начну с того, что начиная со второго курса я много лет вёл тетради, куда записывал математические вопросы, мысли от прочитанного или свои собственные, ссылки на статьи и книги. Все эти тетради хранятся у меня до сих пор, и вот, в первой из них я вижу слова: «изучать функции по поведению их поверхностей уровня». То было смутное предчувствие фундаментальной идеи, осознать которую мне удалось в начале пятого курса. Вот как это произошло.

В моём дипломе, как и у всех, закончивших матмех по специальности «математика» в те годы, стоит «математик, преподаватель математики средней школы». И это – не просто слова, поскольку в осенне–зимнем семестре на четвёртом курсе мы слушали лекции по педагогике и затем проходили практику в школах. Каждый из нас был обязан дать урок в старшем классе. В это время другие студенты из группы присутствовали в классе, а затем обсуждали урок, отмечая его недостатки и достоинства.

Однажды я сидел на задней парте во время такого урока и, чтобы не умереть со скуки, думал над некоторым неравенством между нормами функции и её градиента. Вышеупомянутая идея об изучении функций к тому моменту приобрела конкретные очертания, и тут мне пришли в голову дополнительные соображения. Это было, как озарение! Внезапно я понял, что получил новое доказательство классической теоремы С.Л.Соболева[108]. А острое внутреннее ликование, испытанное в тот момент, показывает, что моё подсознание уже чувствовало: это – далеко не всё. И, действительно, в течение нескольких дней до меня дошло, что речь идёт не только и не столько о новом доказательстве известного факта, сколько о мощном и, в известном смысле исчерпывающем, подходе к важной области анализа. Здесь не место объяснять математическое существо дела[109], но психологическая суть состояла в том, что определился уровень, на котором я буду работать. Нырнув однажды на максимальную глубину, я подсознательно сделал своим sinequanon всегда на ней держаться. В каком-то смысле, тот школьный урок на педпрактике задал уровень моей будущей исследовательской работы.

Целина

В августе между четвёртым и пятым курсами большую группу студентов матмеха послали на целину, в Кокчетавскую область. Я поехал из энтузиазма и в будущем не пожалел об этом. Жили мы посреди степи в собственноручно возведённых шалашах. Над нами – безоблачная пиала неба, а вечерами – поразительной красоты закаты. Воду нам привозили в бочках из ближайшего населённого пункта, а еду готовили дежурные тут же в поле. Пшеницей были засеяны огромные площади. Поэтому, несмотря на низкую урожайность, зерна было собрано много. Кое– кто из нашей группы помогал комбайнерам, но в основном мы работали на току, грузили зерно или лопатили его, чтобы не сгорело. Ближе к осени строили сараи, устанавливая опалубку и заполняя её саманом. К концу рабочего дня мы, конечно, изматывались, но после ужина, сидя у костра, пели песни, травили анекдоты, пекли картошку.

Мы были молоды, и физическая нагрузка не казалась чрезмернoй. А вот что я не могу вспомнить без отвращения – это самодельную уборную. Неглубокая, быстро наполнившаяся яма, накрытая загаженными досками, вокруг мириады навозных мух и вонь невыносимая. Стенок нет, а неподалёку ещё один туалет той же конструкции, но женский. Не убедившись, что он свободен, мы свой не посещали, ну и vice versa.

На мотив «Я помню тот Ванинский порт» ваш покорный слуга сочинил:

Сойдешь поневоле с ума,

Взяв в руки лопаты и вилы.

Будь проклята ты, целина.

Сведёшь ты студента в могилу.

Живём без еды и без сна

По воле Хрущёва Никиты

За что же, за что, целина,

Мы будем в могилу зарыты?

И так далее, в том же пессимистическом духе.

Ещё дома я решил всё свободное время на целине тратить на французский и взял с собой учебник и пару книг. Просыпался на два часа раньше общего подъёма, учил слова, читал по-французски. Начал с французского перевода «Шерлока Холмса», которого недавно прочёл по-английски, что очень помогало. Словаря у меня не было, кроме того маленького, что находился в конце учебника. Поэтому я по многу раз читал одни и те же страницы, уходил по книжке вперёд, возвращался и перечитывал, пока не добивался более или менее сносного понимания. В итоге у меня почти не оставалось непонятных слов. Покончив с Конан Дойлем, я перешел к Мопассану и аналогично освоил «Милого друга».

Эта лингвистическая деятельность украшала моё однообразное целинное существование, которое неожиданно затянулось. из-за нехватки транспорта, занятого срочной перевозкой зерна, нас продержали в степи до заморозков. Утром вода в бочках покрывалась тонким ледком, когда мы, наконец, уезжали.

На матмехе я записался на французский факультатив в группу для начинающих, поскольку у меня никогда не было учителя. Преподавательница группы, с одной стороны, пришла в ужас от моего произношения, а с другой – была удивлена беглостью перевода. Так и повелось: говорить по-французски я стесняюсь, а читаю свободно без словаря.

На пятом курсе

Весь пятый курс я наслаждался свободой и делал, что хотел. От эллиптических уравнений перешёл к параболическим и для них довольно быстро, опираясь на некоторую идею своей «эллиптической» работы, получил кое-что любопытное: необходимое и достаточное условие справедливости принципа максимума в произвольном нормированном пространстве[110]. В этот момент в Ленинград приезжает и делает доклад на семинаре Владимира Ивановича профессор Марк Александрович Красносельский[111], в те годы признанный глава воронежской математической школы.

Соломон Григорьевич показывает Красносельскому мою теорему и слышит, что похожая только что доказана его аспирантом Павлом Соболевским[112]. В конце концов, мне и Соболевскому посоветовали написать совместную статью, что и было сделано.[113] Расширенный вариант этой статьи и стал моей дипломной работой. А совсем другие вещи, которыми я тоже постоянно занимался, восходившие к памятному уроку на педпрактике четвёртого курса, были по совету Соломона Григорьевича оставлены для кандидатской диссертации.

Спецкурс Бакельмана

Из других впечатлений моего последнего 1959–1960 – го учебного года на матмехе выделю необязательный спецкурс И.Я.Бакельмана[114], посвящённый геометрическим методам исследования эллиптических уравнений. Илья Яковлевич излагал результаты своей докторской диссертации, только что защищённой в Педагогическом институте, где он работал. Хотя название моей первой заметки в ДАН СССР[115] напоминает тему его докторской[116], но результаты и методы не имеют ничего общего.

Конечно, мои теоремы были новыми, и их доказательства опирались на кое–какие методические находки, но, если говорить серьёзно, моя работа была традиционной. Я eщё учился, овладевал техникой. Накопленный скромный опыт вызвал во мне интерес к курсу Бакельмана и позволил, как когда-то учил Михлин, увидеть его со своей колокольни.

Излагавшиеся Ильёй Яковлевичем методы оказались полезными для дальнейшего развития теории нелинейных уравнений в частных производных. Особенно важной оказалась установленная им оценка решения эллиптического уравнения с ненулевой правой частью, не зависящая от модулей непрерывности коэффициентов. В России её называют принципом максимума Александрова, а на Западе – принципом максимума Александрова– Бакельмана–Пуччи[117].

У доски Илья Яковлевич вёл себя темпераментно, громко смеялся, радуясь теоремам, и, вообще, напоминал большого ребёнка. Несмотря на разницу в возрасте и положении, между нами сразу установились дружеские отношения. Иногда вместе возвращались домой после его лекции. Однажды он предложил мне развить теорию нелинейного уравнения: сумма квадратов всех производных второго порядка =1,но я не заинтересовался.

Бакельман уехал в Америку в 1979г., два года проработал в Университете Миннесоты, а затем получил постоянную профессорскую позицию в Техасе. Он погиб в автомобильной катастрофе тридцатого августа 1992 г. В 1994г. издательство Springer издало его капитальную монографию «Convex Analysis and Nonlinear Geometric Elliptic Equations».

Распределение

Еще в начале пятого курса Соломон Григорьевич обсудил с Владимиром Ивановичем вопрос о моем будущем. Перспектива аспирантуры была более или менее реальной, но можно ли меня оставить в Университете? Очевидно, это был непростой вопрос из-за «пятого пункта». Владимир Иванович охотно поддержал идею и обещал попытаться. Но задача оказалась сложной даже для академика В.И. Смирнова. Он бился над нею несколько месяцев, а в конце учебного года с огорчением признал, что надежды нет.

В то время директором НИИММ ЛГУ был гидроаэромеханик С.В. Валландер[118], закончивший войну флагманским штурманом авиационного полка, не только учёный, но и сильный администратор, и партийный деятель. (В разные годы он избирался в Горком партии, был деканом матмеха и проректором ЛГУ). Валландер, по словам Соломона Григорьевича, преклонялся перед Владимиром Ивановичем, и поэтому лично с его стороны проблемы не должны были возникнуть.

Все годы присутствие В.И. очищало атмосферу на факультете, и, вообще, в Университете он пользовался огромным влиянием. В 1956 г.В.И. пробил М.Ш. Бирмана[119] на физфак, причем в схватке с руководством Университета заявил: «Или берёте Бирмана, или я ухожу из ЛГУ».

Несомненно, и в моём случае трудности возникли в Главном здании, где находились партком и могущественный проректор по кадрам Сергей Иванович Катькало, «специалист по еврейскому вопросу».

Сам я не воспринимал перспективу аспирантуры как драму, в отличие от С.Г., который смотрел в более далёкое будущее. Он знал, что после защиты мне будет невозможно остаться в Университете. Но буквально за неделю до распределения, Владимир Иванович с заговорщицким видом завёл С.Г. и меня в пустую аудиторию и, посмеиваясь, сообщил, что всё получилось, что меня возьмут. Он предупредил: « Вам предложат на выбор: аспирантуру или НИИММ[120]. Не вздумайте согласиться на аспирантуру».

Так я попал в НИИММ, точнее, стал младшим научным сотрудником лаборатории матфизики Модеста Михайловича Смирнова[121]. Не являясь заметным математиком, он был на редкость доброжелательным человеком. В 1968г. меня перевели в лабораторию методов вычислений, которой руководил С.Г.Михлин. И все годы в НИИММ я занимался тем, чем хотел. «Мазья работает на себя», – поставила на мне клеймо администрация, но это было не совсем верно. В течение многих лет я читал лекции студентам и руководил дипломантами. Вот отрывок из моей характеристики того времени:» В разные годы В.Г.Мазья читал на общественных началах курс математической физики на мат–мех факультете, курсы анализа на экономическом и географическом факультетах ЛГУ, а также различные спецкурсы, в том числе: «Теоремы вложения функциональных пространств» и «Дополнительные главы теории эллиптических уравнений. Вместе с С.Г.Михлиным руководил семинаром кафедры математической физики по общей теории уравнений».

Только что упомянутый семинар работал с начала марта 1967г. по вторникам на 10-й линии. Начался он с доклада В.А. Солонникова[122] об эллиптических системах. Среди докладчиков были: М.А.Красносельский, И.Ц.Гохберг, А.И.Кошелев, Н.Н.Уральцева, Г.Ангер, Г.М.Вайникко, А.Лангенбах,Г.Вильденхайн, Л.–И. Хедберг, М.И.Фрейдлин, И.Б.Симоненко, З.Пресдорф, Н.Л. Василевский, Г.С.Литвинчук, Б.Зильберманн. Чувствую, что не всех назвал, но кого пропустил – не помню.

Зигфрид

То, что было очевидно школьникам и студентам моего времени, возможно, требует пояснения сегодня. Полученное моим поколением воспитание «в духе пролетарского интернационализма» исключало ненависть по национальному признаку, то есть по классовому – ненавидь на здоровье, а по национальному – нельзя. Даже тот факт, что мой отец погиб на войне с Германией и что в результате войны я лишился многих близких, никогда не вызывал у меня неприязни к немцам как таковым. Виноваты были фашисты.

Поэтому для меня не было ничего неестественного в том, что в годы молодости одним из моих близких друзей стал Зигфрид Пресдорф[123]. Я познакомился с ним в 1958г., в начале четвёртого курса, когда он поступил на первый курс, хотя был всего годом моложе меня.

Зигфрид приехал из ГДР[124] с довольно слабым знанием русского, но вскоре начал говорить с нормальной скоростью и едва уловимым акцентом, напоминавшим прибалтийский. В течение его студенческих лет мы общались не слишком часто, но,  по-видимому испытывали взаимную симпатию. Я узнал от него, что он, как и я, рос без отца, который в начале войны погиб на Восточном фронте.

А в 1963г. Зигфрид защитил диплом под руководством С.Г.Михлина и уехал в Лейпциг, где получил разрешение поступать в аспирантуру ЛГУ. – Рекомендация С.Г. многого стоила для математиков ГДР. В аспирантуре Зигфрид провел три года.

Как сейчас, помню нашу первую встречу на семинаре В.И. Смирнова осенью 1963 года. А затем мы стали встречаться регулярно или на семинаре или у Соломона Григорьевича дома: я в те годы был близок с С.Г., научным руководителем Зигфрида. Темой его будущей диссертации должны были стать одномерные сингулярные интегральные уравнения с вырождающимся символом, а я, под влиянием С.Г., интересовался в то время близкой тематикой, но в принципиально отличающемся многомерном случае. В результате у нас с Зигфридом появилась и математическая тема для разговоров.

Жизнь в общежитии на Детской улице, где он провёл семь лет, была не слишком комфортабельной, не говоря уже о нерегулярном столовском питании. Последнее, возможно, вызвало у Зигфрида язву, которую оперировали в Ленинграде. Выходила его после операции жена Розвита, в то время студентка одного из ленинградских медицинских институтов.

Оставшись с половиной желудка, он в будущем никогда не чувствовал себя здоровым. Впрочем, понять это, глядя на него, было невозможно. Элегантный, и, хочется сказать, красивый, он никогда не жаловался и таким выглядел всю жизнь.

После защиты кандидатской он вернулся домой, и мы теперь встречались редко, только когда он и Розвита приезжали в Ленинград. Сам я, пока работал в Университете, не мог ездить в загранкомандировки. Но для частных визитов в страны «народной демократии» ограничения были мягче, и, когда в 1980г. Пресдорфы пригласили меня и мою жену Татьяну в гости, нас выпустили. Мы провели две недели в ГДР, делая доклады в Берлине и других городах, что, по советским порядкам, путешествующим по частному приглашению было запрещено. В добрую старую доинтернетовскую эру сведения о нашей преступной деятельности в Ленинград не просочились, и она нам сошла с рук.

Мы наслаждались поездкой. Не говоря уже о музеях и достопримечательностях, сама жизнь в ГДР, в отличие от советской, брежневского периода, казалась нам цветущей и свободной. У них, подумать только, была многопартийная система, а магазины, как продуктовые, так и промтоварные, нельзя было сравнить с полупустыми нашими. И среди магазинов и мастерских даже встречались частные, где начинали обслуживать, не успеешь войти, и обходились с нами, как с родными. В одном из них мне подобрали мягкие туфли фирмы «Саламандер», избавившие меня на несколько лет от страданий из-за унаследованной от матери косточки на ноге. Короче, мы чувствовали, что попали в рай, и, между прочим, наш Deutsch, особенно Татьянин, рос, как на дрожжах.

27 июля, в день годовщины своей свадьбы, Зигфрид на своём новом синем ситроене повёз Розвиту, Татьяну и меня в посёлок Капут (Caputh), расположенный в шести километрах от Потсдама[125]. Он хотел показать нам летний дом Эйнштейна, где великий физик проводил много времени в 1929–1932гг. K сожалению, калитка оказалась заперта, и на ней мы прочли надпись «Астрофизическая лаборатория». Хозяин одной из соседних дач, как мы вскоре узнали, владелец магазина электротоваров в Магдебурге, заметив нашу четвёрку на улице, пригласил нас в свой сад, где сам располагался голышом в бассейне, и угостил вином. Поскольку впоследствии мы забыли фамилию этого бонвивана, Зигфрид, вспоминая тот день, называл его Zweisteinом. А в тот день, спустившись к озеру, мы купались, а потом взяли напрокат лодку, попали под сильнейший ливень с громом и молнией и, промокнув до нитки, причалили у маленького ресторанчика. Там дамы отогрелись коньяком, а мы с Зигфридом воздержались. Он – как водитель, а я – из солидарности.

По дороге в Потсдам мы видели большие деревья, только что поваленные шквальным ветром. – Нам повезло: оказались под крышей  во-время.

Были у нас и другие встречи: в СССР, Германии и Швеции. Упомяну только незабываемую поездку в Шварцвальд и на Бодензее в июне 1997 г., а также последнюю встречу в феврале 1998г. в Дармштадте на конференции по случаю выхода на пенсию нашего общего друга Эрхарда Майстера[126]. По пути из Дармштадта мы обсуждали планы совместной работы, заехали в какой-то замок, а затем, сидя в машине, заметили на ветвях гнездо аистов, что, по немецкому поверью, приносит счастье.

Ничто в тот день не предвещало трагического конца, который должен был вот–вот наступить: менее через год Зигфрид сгорел от рака. Он скончался 19 июля 1998 года, не дожив и до шестидесяти лет.

Пресдорф был тёплым и очень добрым человеком. Мой итальянский друг, математик Паоло Эмилио Риччи когда-то в разговоре со мной назвал его «настоящим джентльменом», и эта, непривычная в наше время, характеристика подходила Зигфриду как нельзя лучше

В мои цели не входит описание его жизни и работы[127]. Упомяну лишь, что в 1980г. ему за математические исследования была присуждена Национальная премия ГДР и что в Берлине он возглавлял лабораторию в Математическом Институте АН ГДР. Пользуясь своим авторитетом, он несколько раз в конце семидесятых– начале восьмидесятых помог мне с публикацией статей и книг в ГДР, когда возникли трудности в СССР. Например, именно благодаря ему в лейпцигском издательстве Teubner–Verlag была напечатана в виде трёх книжек на немецком первая версия моих «Пространств Соболева», отвергнутая «Наукой» без объяснений.[128]

Стальные листы и ЮМШ

К осени 1961г. результаты диссертации были получены, требовалось её напечатать, вставить формулы в несколько экземпляров, переплести и, главное, следовало сдать кандидатский минимум, который, напоминаю, состоял из трёх экзаменов: по специальности, иностранному языку и по философии. Со специальностью никаких проблем не возникло: Соломон Григорьевич поставил мне пятёрку, не задавая вопросов. – Тогда подходило к концу удивительное время, когда профессор имел право решать, как провести экзамен, без бюрократического надзора.

Экзамен по английскому, где требовалось сдать некоторое количество тысяч знаков, меня нисколько не беспокоил, но с философией дело обстояло иначе. Отвертеться от неё шансов не было, так что я записался на сдачу экзамена в самом начале учебного года.

И вдруг напасть: в начале сентября меня, вместе с другими нииммовскими комсомольцами, собираются отправить на картошку. Поскольку перспектива была крайне некстати, я отправился к А.А.Никитину[129], парторгу то ли факультета, то ли НИИММа, и сказал, что из-за экзамена по философии поехать в колхоз не могу. Он ответил: «Не можешь ехать – поработаешь в городе,» и поручил таскать стальные листы по лестнице, выходящей во двор матмеха. Они были привезены на грузовике и свалены во дворе, а от меня требовалось поднять их на 5-й этаж и сложить на чердаке. Выбиваясь из сил, я занимался этим с неделю, и, закончив, был отпущен на свободу.

Алексей Алексеевич, с рукой на перевязи в результате ранения на фронте, в те годы носил кожаную кепку и по манере держаться походил на идейного пролетария времён Октябрьской революции. По его комментариям было понятно, что он как председатель партбюро воспитывал меня, белоручку, приучая к физическому труду.

Примерно через год, уже после моей защиты, Алексей Алексеевич поручил мне стать общественным директором ЮМШ[130], на что я согласился, а затем с удовольствием проработал в этом качестве до начала1963–1964 учебного года.

Здесь самое время вспомнить, что при Хрущеве шла пропагандистская кампания по восхвалению «его величества рабочего класса» и уничижению интеллигенции. В частности шла борьба с самовоспроизведением этой «гнилой» прослойки. Поскольку обойтись без неё совсем было невозможно, следовало свести её состав преимущественно к интеллигентам в первом поколении. И вот, перед приемом в ЮМШ Никитин поручил мне собирать данные о социальном происхождении поступающих и принимать в основном детей рабочих и крестьян. Реклама школы была равёрнута широко, кажется, даже по радио, и на экзамен явилось человек триста. Анкеты были заполнены, но в дальнейшем, не обращая на них никакого внимания, я полностью проигнорировал политику партии. Дело в том, что экзамен в ЮМШ фактически был формальностью. – Мы брали всех, кто хоть что-то решил, и в тот раз поступили также.[131]

Но крамольному директору это с рук не сошло. Ознакомившись со статистикой приёма, Алексей Алексеевич вызвал меня и, объяснив, что Октябрьская революция была проведена исключительно в интересах рабочего класса и трудового крестьянства, грустно заключил, что, поскольку я этого не понимаю, он вынужден меня отправить в отставку.[132] Пришлось сдать дела.

Возможность и действительность

Что касается общественных наук, то в студенческие годы я свои пятерки получал систематически, хотя всю эту говорильню тоскливо ненавидел. Прерывать наслаждение от занятий математикой ради экзамена по философии было мучительно, вследствие чего подготовился я, прямо скажем, плохо. И, хотя билет мне попался счастливый, я провалился, причем исключительно по собственной глупости.

Считаю своим долгом изложить всю историю в назидание грядущим поколениям. Сначала читателю придётся ознакомиться с идеальным ответом на вопрос о соотношении возможности и действительности, который мне тогда попался. Не подумайте, пожалуйста, что этот ответ я воспроивожу по памяти. – Просто нашёл на сети выдержку из Философского словаря:

Возможность и действительность - категории, с помощью к-рых отображается развитие материального мира. Категория В. фиксирует объективную тенденцию развития существующих явлений, наличие условии их возникновения или, как минимум, отсутствие обстоятельств, препятствующих этому возникновению. Категория Д. представляет любой объект (предмет, состояние, ситуацию), к-рый уже существует в качестве реализации нек-рой В. Переход В. в Д. основан на причинной связи явлений объективного мира. Различают реальную и абстрактную В. Абстрактная (или формальная) В. выражает отсутствие к.-л. условий, порождающих нек-рое явление, но вместе с тем и отсутствие условий, препятствующих его возникновению. Этим понятием обозначают также слабо выраженную тенденцию в развитии явления. Реальная В. означает наличие ряда необходимых условий реализации (превращения в Д.) данного явления. Абстрактная В. при известных обстоятельствах может стать реальной и наоборот.

То, что вы сейчас прочли, относилось к тому немногому, что я знал, и отбарабанил преподавателю философии С.Г. Шляхтенко[133], надо сказать, умному и доброжелательному человеку. Он потерял зрение в результате ранения на фронте. Сергей Григорьевич, был  по-видимому доволен ответом и задал мне самый естественный дополнительный вопрос. (Хоть один такой вопрос входил в правила игры.) Он всего лишь попросил меня дать пример абстрактной возможности. «Поскольку на основной вопрос я полностью ответил, возможность того, что Вы поставите мне двойку, является абстрактной», – ответил я, и, ещё не закончив, но не в силах остановиться, понял, что делаю страшную глупость, что пропал. Шляхтенко усмехнулся: «Ну что же сказал он, – Посмотрим, как Вы владеете аппаратом, – и начал спрашивать определения философских понятий. Я, разумеется, поплыл. Уяснив бесконечную малость моих познаний, он поставил двойку и иронически прокомментировал: «Вот Вам пример превращения абстрактной возможности в реальную.» Человек гуманный, он, узнав о моей приближающейся защите, разрешил вскоре прийти на пересдачу, и, во второй раз, больше не готовясь, я заработал тройку – удовлетворительно, что удовлетворило и меня. В будущем, на защите, оценка на экзамене по философии никого не интересовала. Кандминимум сдан, и прекрасно!

Защита в МГУ

Защищаться в ЛГУ я не мог, потому что в тот момент, борясь с блатом, не разрешали защищать диссертацию в своём Учёном Совете. Для меня беда была невелика. По совету С.Г. я представил работу в МГУ.

Защита происходила 6-го апреля 1962г. в аудитории 14–08 и началась в пол–четвёртого под председательством академика П.С. Александрова[134]. Оппонентами были O.A.Олейник[135] и В.А.Кондратьев[136], а отзыв «головного предприятия» подписали М.А.Красносельский и С.Г.Крейн. Все четверо предлагали присудить мне сразу докторскую степень. На защиту приехал С.Г. Михлин, который выступил в поддержку.[137] Единогласно проголосовали за присуждение кандидатской, затем еще раз – признать работу выдающейся. (В то время такое иногда бывало, но в дальнейшем ни в каких документах не отражалось). Оставалось лишь проголосовать за докторскую, но сделать это не успели. В 4 часа у некоторых членов Совета начинались лекции и кворума для третьего голосования не хватило. Был назначен другой день голосования – в точности через две недели. Перед возвращением в Ленинград С.Г. Михлин просил Г.Е.Шилова[138] проследить, чтобы всё прошло гладко.

В назначенное время я появился на мехмате, и скромно пристроился на последнем ряду в зале заседаний Ученого Совета. Просто провести голосование не получилось – среди членов Совета появились те, кто отсутствовал в прошлый раз. Началось обсуждение, обратились к Г.Е.Шилову как к специалисту, но он, расхваливая работу, объяснить её не мог, поскольку никогда не видел. Я ждал, что меня вызовут к доске, но этого не произошло, а потом вижу: раздают бюллетени. И я получаю на два голоса меньше необходимого числа. Подхожу к Г.Е.Шилову сразу после объявления результата, а он хватается за голову и говорит: «Почему Вы не сообщили, что присутствуете? Объяснили бы сами! «

Но, как говорится, поезд ушёл, и я вернулся в Ленинград 21 апреля 1962 года, не солоно хлебавши, но и не очень расстроенный. A через два дня появилась на свет моя дочь Галя[139].

Увидев меня на факультете, А.А.Никитин сказал прямо: «Получи ты сразу докторскую – помогли бы с квартирой, а так – нет.» – Жилищный вопрос и тогда и некоторое время впоследствии стоял передо мной во весь свой гигантский рост.

Ну вот, кажется всё рассказал про защиту своей кандидатской. Ах нет, забыл самую малость. О чем она была, эта диссертация? И почему вызвала вышеописанные события? Попробую пояснить.

Работа называлась «Классы множеств и теоремы вложения функциональных пространств». Для специалиста суть её можно выразить одной фразой: «Неравенства типа С.Л.Соболева для функций, заданных на области, эквивалентны изопериметрическим или изоёмкостным неравенствам для произвольных подмножеств этой области». Будучи абракадаброй для неспециалиста, приведенная непривычная формулировка не казалась осмысленной и подавляющему большинству окружавших меня матфизиков. Мои необходимые и достаточные условия называли тавтологическими. А когда я демонстрировал их эффективность на конкретных областях замысловатой формы, мне говорили, что в приложениях такая экзотика не встречается. Однажды С.Г.Михлин заметил мне: «Володя, Ваши примеры очень интересны, но ни одна мама не пустит своего ребёнка гулять по таким оврагам».

Тем не менее, в том же 1962 году за работу по теоремам вложения я получил только что объявленную премию Ленинградского Математического Общества «Молодому математику», обогнав на один голос Осю Романовского.

В начале 1960-х у меня возникли добрые отношения сo многими бывшими студентами московского мехмата примерно моего возраста, работавшими в теории уравнений в частных производных. Вот далеко не полный список: М.С. Агранович[140], А.С. Калашников[141], Л.Р. Волевич[142], С.Г. Гиндикин[143], В.А. Кондратьев, Б.Р. Вайнберг[144], Г.И. Эскин[145], М.В. Федорюк[146], В.П. Паламодов[147], Ю.В. Егоров[148], С.Н. Кружков[149]. Все они, впоследствии известные математики, остались для меня, как в молодости, Мишей, Толей, Лёней, Сеней и т.д. В 1962 г. я сделал пару докладов на семинаре О.А.Олейник[150], был представлен профессорам М.И.Вишику[151] и Е.М.Ландису[152], знакомство с которыми с годами переросло в дружбу. Вообще, в то время часто приезжая в Москву, я чувствовал себя уютно в творческой атмосфере кафедры дифференциальных уравнений мехмата.

Защита в ЛГУ

После неудачи в МГУ я решил, что должен срочно защитить настоящую докторскую диссертацию и сделал это 28 октября 1965г. В итоге мне даже помогло, что не стал доктором в 1962г., поскольку появился стимул быстро написать новую большую работу. В то время у меня появилось понимание универсальной роли понятия ёмкости множества в теории эллиптических уравнений, и конкретные результаты сыпались, как из рога изобилия. Диссертация называлась «Задачи Дирихле и Неймана в областях с нерегулярными границами».

На этот раз запрет на защиту в ЛГУ уже не существовал, и ехать дальше 10-й линии не пришлось. Декан С.В.Валландер был председателем заседания Ученого совета. Оппонировали О.А.Ладыженская, М.Ш.Бирман и В.П.Ильин[153], отзыв «головного предприятия» написал Л.Н.Слободецкий[154], и из МГУ пришла поддержка от Е.М.Ландиса. По стенограмме защиты воспроизведу выступление Владимира Ивановича Смирнова:

Для того, чтобы подчеркнуть значение работы, я хочу вспомнить историю вопроса.

Изучение разрешимости задач Дирихле и Неймана насчитывает более полутора веков. Этот вопрос уже давно стал классическим. У нас в России его изучением занимались, в частности, А.М.Ляпунов, В.А.Стеклов, Н.М.Гюнтер, которые широко развили для этой цели методы теории потенциала. Вообще, избранная диссертантом проблематика продолжает традиции Петербургского университета.

Между прочим, уже через четыре года после того, как Стеклов прочёл нам курс по математической физике, где рассматривались эти вопросы, Н.Винер на основе других методов нашёл полное решение вопроса о регулярности граничных точек, применив для этой цели понятие ёмкости.

Сегодня я перечитал отзыв Ляпунова на диссертацию Стеклова. К тому времени уже были развиты два основных направления в изучении краевых задач. Это – так называемый «Methodedebalayage» А.Пуанкаре и теория потенциалов простого и двойного слоя. Разумеется, в то время ещё не были развиты функционально–аналитические методы.

В своём отзыве Ляпунов подчёркивает, что метод Пуанкаре даёт возможность решить задачу Дирихле практически для любой области, однако, не приводит к явному аналитическому выражению для решения [в то время ведь стремились не только к получению теоремы существования, но и к построению явного алгоритма).

Вопрос об исследовании областей и тогда привлекал пристальное внимание и считался чрезвычайно трудным. Именно поэтому можно сказать, что представленная диссертация в известном смысле близка к классике. Владимиру Гилелевичу на основе современных методов удалось достигнуть решения ряда классических задач.

Я всячески приветствую эту работу, как дающую завершение тех усилий, которые были сделаны в то время, и приводящую для ряда задач к окончательному результату.

И вот результат голосования: 23 – за, против – нет, недействительных – 2.

О В.И.Смирнове

После защиты стенографистка просила меня приехать к ней домой проверить подготовленный текст, что я и сделал в назначенный ею день. Она оказалась кузиной Владимира Ивановича, поила меня чаем и и рассказывала о нём. Я узнал, что он был одним из десяти детей православного священника, что с детства отличался «благонравием», что его первую жену зарубили красные около Одессы в 1918 году, когда он находился в Петрограде, что В.И. был до войны членом «церковной двадцатки», и что всю жизнь всячески помогал людям, в том числе и деньгами.

У меня дома, в кабинете висит литографический портрет Владимира Ивановича Смирнова в 1961г., подписанный Г.С.Верейским[155]. Точно схвачена добрая полуулыбка и взгляд, напоминающий мне о другом человеке столь же богатой души Александре Мене[156].

Мне приходилось несколько раз бывать у Владимира Ивановича как дома на Петроградской стороне, так и на даче в Комарово, и каждый раз я уходил от него просветлённым. Не хочется казаться выспренним, но это – в точности то слово, которое описывало моё состояние. Таким удивительным был этот человек.

Приказано: рассыпать набор!

Я бывал у Владимира Ивановича не в гостях, а по делу. Одним из дел была подготовка обзорной статьи для готовившейся к печати «Математики в СССР за 1958 – 1967 гг». Этот труд должен был стать продолжением упомянутой выше «Математики в СССР за 40 лет», и Владимир Иванович был ответственным за огромную тему «Уравнения в частных производных». Он должен был не только написать свою собственную часть, но и включить материалы ленинградцев, москвичей и коллег из других городов. Многие участники большого матфизического семинара с энтузиазмом помогали ему, и я не являлся исключением. Наконец, статья В.И. была готова и вместе с другими, за которые также отвечали уважаемые и активно работавшие люди, оказалась в Москве. Вскоре мы узнали, что обзорные статьи уже набраны, а затем произошло нечто варварское, прекрасно иллюстрирующее закономерность: «Рыба гниёт с головы».

Несколько влиятельных академиков, недовольные тем, что картина математической жизни в Советском Союзе получилась не такой, какую им хотелось бы видеть, приняли решение рассыпать набор, что и было сделано. В московском издательстве «Наука» книги с обзорными статьями не вышли, а публикация «Наукой» двухтомной библиографии за 1958–1967гг. без обзоров наводила на мысль, что уникальный труд пропал.

Я так думал, пока мне в руки не попалась четырёхтомная «История Отечественной Математики», вышедшая в 1968г. в украинском издательстве «Наукова Думка». Обзоры (с неполной библиографией, но с фотографиями математиков[157]) были включены в последние два тома, и, в частности, статью Владимира Ивановича, можно найти в первой книге четвёртого тома этого издания. Мне неизвестно, каким образом рукописи, предназначенные для Москвы, оказались в Киеве, но, так или иначе, конец оказался благополучным. Перелистывая сейчас те старинные обзорные статьи, я с грустью смотрю на молодые лица своих современников. «Иных уж нет, а те далече[158]».

После защиты докторской

Но вернусь к своей докторской диссертации, судьба которой оказалась счастливой. В ВАК[159] на отзыв «чёрному» оппоненту её не послали и утвердили очень быстро: 16 апреля 1966 года. О решении мне сообщил в личном письме академик С.М.Никольский[160]. Почему он это сделал? Может, хотел меня поблагодарить– Незадолго до того я помог математическим советом одному из его аспирантов.

Тот 1966 год оказался очень интересным для меня с профессиональной точки зрения из-за двух конференций. 26 мая начался так называемый Симпозиум по теоремам вложения в Баку, а в конце августа я участвовал с кратким сообщением в Международном Конгрессе Математиков в Москве.

Теоремы вложения утверждают, что одни пространства дифференцируемых функций являются частью других. Они впервые были доказаны в 30-х годах С.Л.Соболевым, с тех пор активно развивались в различных направлениях, превратившись в обширную область математического анализа. Поскольку моя кандидатская диссертация имела к этой тематике самое прямое отношение, то приглашение на Симпозиум я получил. Организован он был бакинцами с восточным гостеприимством, помню, например, что пару дней мы провели на курорте Бильга на берегу Каспийского моря, загорали на пляже, купались. После моего доклада меня представили С.Л.Соболеву и С.М.Никольскому[161].

А на Международном Конгрессе в Москве впечатлений было так много, что почти ничего в памяти не осталось. Толпа, бесчисленные незнакомые лица, участники, сидящие на ступеньках. Запомнилось, что я переводил разговор М.Ш. Бирмана и К. Фридрихса[162] с русского на английский и обратно, помню разгуливающего босиком и в рваных джинсах А. Дуади[163], свой упомянутый выше разговор с Карло Пуччи, начало дружбы с американским математиком Гансом Вейнбергером, продолжающейся по сей день.

Стояли чудесные летние дни. Я был преисполнен оптимизма. Мне было только двадцать восемь лет, а я уже стал доктором. Я верил теперь, что каждая доказанная мной теорема не будет последней.

Вдобавок в начале следующего года мне дали двухкомнатную квартиру на Гражданке в ответ на письмо секретарю Ленинградского Горкома КПСС Г.И.Попову, подписанное тремя ленинградскими академиками В.И. Смирновым, Ю.В. Линником[164] и В.В. Новожиловым[165]. Инициировал это письмо Владимир Иванович. Разве могу я забыть, сколь многим обязан этому необыкновенному человеку? Расскажу ещё об одном случае.

В семидесятых годах умелый администратор, но никакой учёный, Георгий Петрович Самосюк[166] пытался сделать меня «полезным для Университета». Однажды он предложил мне стать заведующим кафедрой в Калининградском университете, над которым шефствовал ЛГУ, что означало для меня изоляцию от математического окружения и потерю времени.

В другой раз он вызвал меня к себе и настаивал, чтобы я занялся машинным переводом в лаборатории Г.С.Цейтина. К моему счастью, обе попытки администрации пристроить меня провалились благодаря Владимиру Ивановичу. « Я знаю случаи, – сказал он мне, узнав о второй инициативе Самосюка, – когда молодой человек не по собственному побуждению резко менял направление исследований. Это никогда ни к чему хорошему не приводило».

Благие намерения начальников, не имевших понятия о смысле и важности того, чем я занимался, чуть было не помешали моей работе и, тем самым, едва не испортилимне жизнь, не вмешайся блаженной памяти Владимир Иванович Смирнов.

Часом опоздаешь – годом не наверстаешь[167]

А с докторской я успел  во-время. Прошло совсем немного времени, как начались провалы еврейских диссертаций на учёных советах и в ВАК, а в лучшем случае – многолетние ожидания утверждения. После шестидневной войны[168] и разрыва дипломатических отношений между СССР и Израилем в 1967 г. полускрытый антисемитизм в советской математике стал открытым – Аргумент «Мы не должны готовить кадры для Израиля» обогатил привычный неофициальный принцип «евреев не увольнять, не принимать, не продвигать».

На ту же тему

Тогда Американское Математическое Общество ещё только начинало систематически переводить на английский советские журналы. (Переводы Докладов АН СССР появились в 1959г., а «Известий АН СССР – в 1964г.[169]). То обстоятельство, что американцы начисляли авторам гонорары, привело в конце 60-х гг. к интересному результату. Для математиков с пятым пунктом[170], а позднее, и «чистых», но далёких от академической мафии, доступ в «хорошие» журналы, то есть переводимые в США, стал затруднителен. Одна из причин: за переводы американцы платили валютой, и авторы получали сертификаты, которые можно было отоварить в спецмагазинах. Поскольку статьи в «Математическом Сборнике» или «Известиях АН» подымали благосостояние авторов, доступ к кормушке ограничивали. Другая причина дискриминации – нежелание популяризировать за рубежом математиков–евреев.

Непоездки заграницу

«Ну вот, сейчас начнёт жаловаться, – подумали искушённые читатели, взглянув на заголовок, – Эка невидаль! – В те годы многих в загранкомандировки не выпускали».

С последним согласен. На Западе даже существовало название «русский час» для перерыва между докладами на конференции из-за неожиданного отсутствия советского участника. Очень многим было хуже, чем мне, но я пишу только о себе. А на матмехе и в ЛОМИ кое–кто ездил за рубеж даже без приглашения. И когда мне десятки раз, без объяснения причин и после месяцев неопределённости, не позволяли поехать за счёт приглашающей стороны, я чувствовал себя скверно. Пусть толстая пачка непринятых приглашений спокойно пылится в моём архиве. – Не буду утомлять вас их перечислением. Но по поводу пары отказов, самых первых, а потому особенно болезненных, я вам немного поплачусь в жилетку.

Йена. Впервые в жизни я собрался съездить заграницу летом 1963 года, когда получил письмо из ГДР с приглашением прочитать курс лекций в университете Йены. Возражений от матмеховской администрации не последовало, я подготовил документы и, в частности, представил

План работы

младшего научного сотрудника Научно–исследовательского института Математики и Механики при Ленинградском Гос. Университете им. А.А.Жданова

Мазья Владимира Гилелевича

во время командировки в г.Йену.

1.Изучение учебного процесса в Университете в Йене. 2.Ознакомление с исследованиями в области математической физики и функционального анализа, которые проводятся в Университете в Йене. 3.Участие в работе семинаров в Университете в Йене по математической физике. 4.Чтение лекций по курсу «Дифференциальные уравнения с частными производными» или по курсу «Ограниченные и неограниченные операторы в пространстве Гильберта» (по согласованию с руководством Университета в Йене).

Далее следуют планы двух только что упомянутых спецкурсов.

Мама и все мои приятели знали, что я еду в ГДР! Осталось совсем немного подождать, и я ждал. Начался учебный год. – Ждал. Когда же наступил Новый Год, ждать перестал, и вдруг подходит ко мне Борис Михайлович Макаров[171], отводит в сторонку и говорит: «Я недавно читал лекции в Йене. Они ждали Вас, и были разочарованы моим приездом, но я заранее о Вашем приглашении ничего не знал. Вы, пожалуйста, меня извините.»

Дело в том, что меня позвали в Йену, потому что интересовались моей работой в теории потенциала, хотели сотрудничать, и чтение лекций студентам позволило бы оплатить поездку. Разумеется, за Борей Макаровым никакой вины не было. А от других разве можно было ждать извинений?

Миннеаполис.Я упоминал Ганса Веинбергера, рассказывая о Международном Конгрессе в Москве в августе 1966г. В то время мы одновременно и независимо начали применять близкие методы исследования эллиптических уравнений и следили за работами друг друга. В Москве мы познакомились, но в суете Конгресса всерьёз поговорить на математические темы было трудно, и Ганс спросил: «Как Вас пригласить, чтобы Вам разрешили приехать в Штаты?» Я ответил, что шансов мало, но что они могут увеличиться, если просьба о моей командировке будет отправлена непосредственно ректору. Примерно через год я получил из Америки копию следующего письма.

Университет Миннесоты  Технологический институт Математическое отделение, Миннесота 55455

сентябрь 8, 1967

Профессору К.Я.Кондратьеву, ректору Ленинградского Государственного университета, Ленинград, СССР

Дорогой профессор Кондратьев,

это письмо имеет целью просить Вас разрешить профессору математического института ЛГУ Мазья В.Г. посетить математическое отделение университета Миннесоты в течение зимней четверти 1969 года, приблизительно с 1 января до 15 марта 1969г.

Мы предполагаем платить профессору Мазья зарплату в размере 4000 долларов за этот период, что включит его дорожные расходы. Мы ожидаем, что профессор Мазья прочтёт один курс и примет участие в нашем семинаре по дифференциальным уравнениям с частными производными.

Многие мои коллеги, бключая профессоров Серрина, Ниче, Литтмана, Мейерса, Файфа, Дженкинса, Фейбса, Ривьера, а также я сам, глубоко заинтересованы в изучении дифференциальных уравнений с частными производными и вариационного исчисления. Поэтому я полагаю, что визит профессора Мазья может быть очень полезен для нас и для него и, следовательно, как для Вашего, так и для нашего университетов.

Поэтому я буду очень признателен за положительный ответ на эту просьбу о разрешении визита профессора Мазья. Если не вполне в Вашей власти сделать возможным визит профессора Мазья, я был бы очень признателен, если бы Вы сообщили мне, какие другие письма или документы необходимы. С уважением, Ваш Ганс Веинбергер, глава математического отделения.

Теперь я ждал реакции ректора. Время шло, но ничего не происходило. Вейнбергер прислал мне ещё одно письмо, где сообщил, что Кондратьев[172] ему не ответил. «Полагаю, он всё ещё ректор[173]», – писал Вейнбергер. Тогда я решил показать его письма Валландеру, нашему декану. «Неужели Вам так необходимо ехать в Америку?» – спросил он.

Контрпримеры к проблеме Гильберта

Май 1967г. Очередное заседание семинара Владимира Ивановича подошло к концу. Я, как всегда в таких случаях, oбсыпанный мелом, тряпкой стирал с доски остатки своих формул, когда Василий Михайлович Бабич подошел ко мне: «Вы не торопитесь? « Спешить мне было некуда, и мы одни остались в аудитории. Тут он мне и выдал правду–матку: «Интересный доклад, – говорит, – но я заметил, что Вы берётесь за задачи, о которых знаете заранее, что можете их решить.»

Такая точка зрения меня не обрадовала. Я что-то хмыкнул невнятное, и, сохранив присутствие духа, приготовился к худшему.

«Не подумайте, что я считаю Вашу работу слабой, – уточнил В.М. – Другому она бы подошла, но, если Бог одарил Васталантом, не следует размениваться».

Наличие собственного таланта всегда было для меня под вопросом, так что последняя фраза Васину пилюлю несколько подсластила. А в целом, смысл его демарша заключался в том, что мне необходимо срочно взяться за что-нибудь зубодробительное. Я робко спросил, что он посоветует.

«А вот, – отвечает В.М., – тут было много разговоров о девятнадцатой проблеме Гильберта, но ведь рассматривают только вариационные задачи первого порядка[174]. А для высших порядков – ни одного результата. Вот и обобщите.»

Мы вышли на 10-ю линию. Был тихий вечер. Погода стояла прекрасная. «Вам куда?» – спросил В.М.. «На Большой, к троллейбусу», – ответил я, и нам оказалось по пути. «Побежали, – потребовал В.М., – Я здесь всегда бегаю».

Я не бегал никогда, по крайней мере, в тот период, но, что было делать? Добежали до Большого. Я – отдуваясь, Василий Михайлович – свеженький. «Возьмите себе за правило бегать,» – посоветовал он. – Будете здоровы.»

На том мы и расстались, но через пару месяцев я навестил его в больнице после (удачно!) прооперированной язвы.

А в моей жизни кое-что тоже развивалось драматично. Как я ни пытался доказывать аналитичность решений вариационных задач высокого порядка, дело не шло. Я подбирался к вопросу и так и этак, но решение каждый раз ускользало. Не хотела задачка решаться, хоть тресни!

Но однажды! Будучи в отчаянии, я решил проанализировать конкретные примеры, чтобы хоть что-то понять, и почти сразу обнаружил, что гипотеза аналитичности неверна. – Такого никто не ожидал! Нина Николаевна Уральцева[175] была первой, кому я показал контрпримеры. Она нахмурилась: «Не может быть!», но взяла рукопись домой и обещала проверить, а через неделю объявила всему Большому семинару, что я прав.

Я ликовал, и не столько из-за самого результата, сколько из-за той лёгкости, с которой он у меня получился. То был самый настоящий подарок. Подарок свыше! Вот каким совершенно неожиданным боком обернулся совет В.M. Бабича.

Что касается моего упомянутого доклада на семинаре В.И.Смирнова, то боюсь, Вася Бабич был излишне критичен. Несомненно, приступая в то время к работе, я был уверен, что добьюсь успеха, поскольку применял к краевым задачам свои собственные новые методы исследования функций в областях с нерегулярными границами. Должен же я был собрать урожай?

К этим методам на Западе подошли через несколько лет. Там появились свои пророки, а мои работы из-за публикации в труднодоступных советских журналах и языкового барьера замечены не были, и некоторые из них остаются свежими по сей день, то есть через 40–50 лет после выхода из печати.

Талант

Не скрою, моему самолюбию польстило утверждение Василия Михайловича о наличии у меня таланта. Без тени сомнения он высказал то, в чём у меня самого уверенности не было. Ещё в школе я прочитал в «Дневнике» Ренара[176]:

«Талант - вопрос количества.

Талант не в том, чтобы написать одну страницу, а в том, чтобы написать их триста. Нет такого романа, который не мог бы родиться в самом заурядном воображении; нет такой прекрасной фразы, которую не мог бы построить начинающий писатель. И тогда остаётся только взяться за перо, разложить перед собою бумагу

и терпеливо её исписывать. Сильные не колеблются. Они садятся за стол, они корпят. Они доведут дело до конца, они испишут всю бумагу, они изведут все чернила. Вот в чём отличие людей талантливых от малодушных, которые ничего не начнут. Литературу могут делать только волы.

Самые мощные волы – это гении, те, что не покладая рук работают по восемнадцать часов в сутки. Слава – это непрерывное усилие.»

Заменить здесь литературу на математику труда не представляло. Мысль, высказанная писателем, звучала вдохновляюще для ознакомившегося с ней в восьмом или девятом классе Володи Мазья. В сравнении с жёстким постулатом Шолом Алейхема: «Талант, как деньги: есть – так есть, а нет – так нет», ренаровская установка оставляла надежду.

Как-то раз, в 60-х, уже после матмеха, мы с Гришей Лозановским, прогуливаясь, обсуждали вопрос о наших собственных способностях: «Являются ли они специфически математическими?» И, к моему изумлению, Гриша, бывший для меня безусловным обладателем таланта к математике, немного подумав, высказался в том духе, что, серьёзно занявшись с самого начала литературой, мы бы и в ней преуспели. «Ты так думаешь?»– только и спросил я тогда.

Готов ли я согласиться с ним сегодня? Достаточны ли для успеха в литературе или в математике острый интерес к предмету, ясный ум и умение работать? Стоило бы поставить эксперимент на однополых однояйцевых близнецах.

Одно скажу твёрдо: – Ни диплом об окончании матмеха, ни ученая степень доктора физико-математических наук, ни даже членство в Академии Наук не позволяют на вопрос: «Вы – математик?» возразить, как герой романа Михаила Булгакова: «Я – мастер».

Прощай, молодость!

«Прощай, молодость!» назывались боты и сапоги специальных моделей из моего детства, но их реклама не входит в мои цели. Просто чувствую, что уж слишком расписался, пора ставить точку. Вопрос: где её поставить? Принимаю волевое решение: пусть она отмечает 31 декабря 1968 года. К 23часам 45 минутам того дня я прожил ровно тридцать лет. Не то, чтобы, проснувшись первого января, я ощутил резкий переход в стадию зрелости, но ведь многое в нашей жизни размыто и относительно.

А пока вы, многоуважаемые читатели, будете думать над последней сентенцией, отыскивая контрпримеры, я успею привести ссылку на упомянутые выше контрпримеры, свои собственные: В. Г. Мазья, «Примеры нерегулярных решений квазилинейных эллиптических уравнений с аналитическими коэффициентами», Функц. анализ и его прил., 2:3 (1968), 53–57. Пусть эта, не самая худшая из моих статей отделяет математически молодость автора от его зрелости.

К тридцати годам, ежедневно в течение десяти лет посвящая работе не менее полусуток, я существенно приблизился к мечте стать математиком– профессионалом. Просматривая список своих (порядка тридцати) работ за 1959–1968гг., я снова переживаю эмоции и события, сопровождавшие появление каждой из них. – Не в деталях, конечно, но какую-то квинтэссенцию, в основном приятную, хотя и не всегда.[177] В большинстве статей того периода я – единственный автор, поскольку они содержат результаты двух диссертаций, куда включать совместные работы не поощрялось. ( В дальнейшем администраторы ВАК дошли до того, что обязали диссертанта представлять справки от соавторов с указанием процента их вклада. Как в банке! )

Но вот в списке – стопятидесяти–страничная ротапринтная книжка, написанная вместе со старым другом Юрой Бураго. В первой её части решена проблема теории потенциала, поставленная в 1953г. Ф.Риссом и Б.Секефальви–Надем, а во второй, вспомогательной, – получены нетривиальные результаты в новой тогда теории функций, производные которых суть меры.[178]

Среди работ 1967–68гг. вижу три – по теории аппроксимации аналитическими и гармоническими функциями, выполненные с новым в те годы другом Виктором Петровичем Хавиным. (Так, по имени– отчеству, я называл его в студенческое время, поскольку он – на пять лет старше меня. Когда же мы начали работать вместе, формальное обращение и вежливое «Вы» по его инициативе исчезли.)[179] Чуть позже, но уже в мои «зрелые» годы, появились наши с Витей совместные статьи о задаче Коши для гармонических функций[180] и о «нелинейной теории потенциала»[181].

Дружба и математическое сотрудничество с замечательными людьми и математиками Юрием Бураго и Виктором Хавиным – это радость, подаренная мне судьбой в дни молодости и безоблачно продолжающаяся по сей день.

Сколько было ракет средней дальности?

О первых полученных мной в течение работы в НИИММ отказах в зарубежных поездках я рассказал в разделе «О непоездках заграницу». Почему бы не описать и последний случай такого рода в моей университетской жизни? В 1985г. я был приглашён в Варшаву Богданом Боярским, директором Института Математики Польской Академии Наук и моим теперешним другом, для чтения лекций в Международном Банаховском Центре. Зная, что я невыездной, Богдан попросил о поддержке самого академика Н.Н.Боголюбова, директора МИАН СССР[182] в 1983–1989гг. Тот написал письмо ректору ЛГУ, но даже оно не помогло. Не пустили, потому что не прошёл «идеологическую комиссию ЛГУ». Я позорно не знал, сколько у нас ракет средней дальности установлено в Европейской части СССР: «Число было опубликовано в открытой печати, а Вы, что же? – Газет не читаете?»

Вскоре после этого издевательства я из Университета ушёл.

– Неужели последняя соломинка сломала шею верблюду? – спросите вы.

– Только отчасти, – отвечу я. – Были и другие причины.

Под колпаком?

Кто-то,  по-видимому, оклеветал Владимира М., потому что, не сделав ничего дурного, он попал под наблюдение органов КГБ[183]. А узнал я об этом секретном процессе случайно, благодаря следующему стечению обстоятельств.

Перед самым моим тридцатилетием шла интенсивная подготовка к празднованию 150–летия Университета, в которой, естественно, участвовал и матмех, выделивший одну из аудиторий для демонстрации своей истории и достижений. Ответственным за юбилейную выставку назначили молодого астрофизика Севу Иванова[184], который, закончив работу, должен был получить одобрение члена партбюро А.И.Буравцева[185]. Должен был, но получил не сразу, потому что бдительное око обнаружило на стене аудитории некую Доску Почёта.

– Уберите, – приказал Буравцев.

А дело было в том, что на доске бронзовыми буквами были обозначены фамилии лауреатов ежегодной премии Ленинградского Математического Общества «Молодому математику», и первым стоял В.Г.Мазья, получивший эту премию, как вы, возможно, помните, в 1962 г.

Сева Иванов удивился. – Почему? – спросил он. – Нельзя, – объяснил Буравцев. – Мазья – под наблюдением КГБ.

Через некоторое время Сева передал эту информацию Юре Бураго, а тот предупредил меня.

Я был... (привожу дословно выдержку из первой главы «Процесса» Кафки) «конечно, очень удивлён, но когда проживёшь тридцать лет на свете, да ещё если пришлось самому пробиваться в жизни, как приходилось мне, то поневоле привыкаешь ко всяким неожиданностям и не принимаешь их близко к сердцу».

Вот так и началось «кафкианское» существование Владимира Мазья на матмехе. Впрочем, в отличие от судьбы Йозефа К., в моём случае конец не оказался трагическим.

Ума не приложу, чем я мог заинтересовать органы. Занимался только теоремами, и меня, как и в студенческие годы, никто калачом не заманил бы тратить время на что-то постороннее. Да и был ли я под надзором?

Но факультетское начальство проявляло бдительность. Когда мне изредка приходилось входить в кабинет декана З.И. Боревича, если, скажем, требовалась его подпись, он разговаривал со мной тоном, презрительно–подозрительным, как следователь на допросе.

Однажды, много позже истории с выставкой, я, не раздумывая, согласился на предложение Нины Уральцевой стать профессором кафедры матфизики, но Боревичу идея не понравилась, и, разумеется, процедура остановилась, не начавшись. А ведь я любил преподавать, и в будущем, в должности профессора, двадцать лет вполне прилично читал лекции в Швеции, США и Англии. Даже успешно многими ПиЭйч-Ди студентами руководил. Но вот для родного матмеха негоден оказался...

 

 

[1] «Мюр и Мюрелиз» — универсальный магазин в Москве в девятнадцатом веке, названный по фамилиям двух шотландцев, его основателей и владельцев.

[2] Андре Марти (1886 – 1956) – французский коммунистический деятель, интересные факты из жизни которого можно найти в Википедии.

[3] Здесь: документ, полученный от вышестоящей инстанции, с предписанием отправить на учёбу определённое число сотрудников.

[4] Город Екатеринбург с 1924 г. по 1991г.

[5] Товарный вагон с печкой, приспособленный для перевозки людей.

[6] Вязкая жидкость – продукт переработки крахмала.

[7] Юдка Беркович Левитан, 1914 –1983, – знаменитый диктор Всесоюзного радио.

[8] Златоуст – город в Челябинской области.

[9] Михаил Иванович Калинин (1875–1946), с 1937г. председатель Президиума Верховного Совета СССР. Его называли «всесоюзным старостой».

[10] Sinclair Lewis (1885–1951), первый американский лауреат Нобелевской премии по литературе (1930).

[11] Upton Sinclair (1878–1968), автор более 90 книг. Между прочим, в одной из них «Mental Radio» (1930) он доказывает существование телепатии, описывая эксперименты, проведенные им и его женой.

[12] Илья Григорьевич Эренбург (1891–1967), писатель, журналист, общественный деятель. См. Борьба за мир – долг каждого. Беседа с писателем Ильёй Эренбургом, Огонёк, N36, 3 сентября 1950 г., стр.8.

[13] Harry S.Truman (1884–1972), президент США (1945–1953).

[14] Татьяна Олеговна Шапошникова, 1946 г.р. – математик. В 70-х гг. переводила с английского для «самиздата» К.С.Льюиса, в частности «Нарнию». Среди её опубликованных в последние годы переводов со шведского: книги Астрид Линдгрен, Барбру Линдгрен, Свена Нурдквиста.

[15] «Жить стало лучше, жить стало веселее!» — вариант фразы, произнесённой И.В.Сталиным.

[16] Гиллель (75г. до н.э. – около 5–10г. н.э.) – наиболее значительный из еврейских законоучителей эпохи Второго Храма. Я впервые услышал о нём от замечательного человека академика Владимира Ивановича Смирнова, будучи студентом пятого курса матмеха. При этом он мягко указал мне на отсутствие одного «л» в моём официальном отчестве.

[17] Согласно семейному преданию, фамилия ведет свое начало от первосвященника Маазия (Оплот Господа), семейство которого – сыны Маазия – последняя, 24-ая стража при втором храме в Иерусалиме, упоминается в Библии - в книгах Эзры и Нехемьи, а также в Вавилонском Талмуде. В честь этого священнического семейства, поселившегося в основанной римлянами Тверии (Тиберии), этот город в эпоху раннего средневековья носил их имя: Маазия.

[18] «Будь готов к труду и обороне СССР»

[19] Васи́лий Ива́нович Ле́бедев-Кума́ч, 1898— 1949, советский поэт.

[20] Лидия Алексеевна Чарская, 1875-1937, – русская писательница, произведения которой пользовались огромной популярностью в первые годы двадцатого века.

[21] Это не опечатка, а примета времени.

[22] Это – самый простой вид радиоприемника. Его можно было собрать самому из «подручных материалов».

[23] Чайнворд был помещён в Ленинских искрах от 16 мая 1951 г. № 39, а 2 июня в № 44 в разделе «Проверьте ваши решения» появились ответы: 1.Хатор, 2.Регул, 3.Леонид, 4.Демодок, 5.Красс, 6.Спартак, 7.Катон, 8.Нерва, 9.Ахилл, 10.Лисипп, 11.Перикл, 12.Лисандр, 13.Рем, 14.Менуа, 15.Август, 16.Тит, 17.Телемах.

[24] Гали–Дана Зингер (урожд. Галина Владимировна Мазья) – поэт и переводчик (русской литературы на иврит, израильской - на русский). Родилась в 1962 г. в Ленинграде. Книга её стихов «Хождение за назначенную черту» / М.: Новое литературное обозрение, 2009, посвящена мне.

[25] Бродвей или Брод – oтрезок Невского проспекта от площади Восстания до Литейного проспекта.

[26] Зигмунд Фрейд, 1856–1939. Долго, даже сделавшись взрослым, я ни одной публикации Фрейда не видел, но, нарушая историческую последовательность, с увлечением прочитал в 18 лет книжечку «Психологические типы» Карла Густава Юнга (1875–1961) дореволюционного издания. – Купил по случаю в магазине старой книги на Среднем проспекте В.О., рядом с 10-й линией. Я решил, что принадлежу к ярко выраженному экстравертированному сенсорному типу, и поэтому для удобства читателей настоящих мемуаров, желающих лучше понять психологию автора, процитирую Юнга:«Нет другого человеческого типа, который по реализму равнялся бы экстравертированному сенсорному типу. Его объективное чувство действительности необыкновенно развито. В своей жизни он накопляет опыты из конкретных объектов, и чем сильнее он выражен, тем меньше употребления от делает из своего опыта. Его переживание в известных случаях вообще не становится тем, что заслуживает название опыта. Все, что он ощущает, служит ему только поводом для новых ощущений, и все новое, что входит в круг его интересов, приобретается путем ощущений и должно служить только для этой цели. Поскольку имеется склонность считать сильно выраженное чувство к чистой действительности очень разумным, такие люди оцениваются как разумные. Но в действительности они совсем не являются таковыми, так как в такой же степени подвержены ощущению иррациональной случайности, как и ощущению рационального свершения.

[27] Обе организации носили имя А.А.Жданова.

[28] Международные и всесоюзные математические олимпиады были впервые проведены в 1959 и 1967гг., соответственно, когда я давно окончил школу.

[29] Григорий Яковлевич Лозановский (1937– 1976).

[30] Юрий Дмитриевич Бураго, род. 1936.

[31] Григорий Михайлович Фихтенгольц (1988 –1959) был основателем ленинградской школы теории функций вещественной переменной.

[32] И. Поляк, Об антисемитизме в Советской науке http://www.proza.ru/2003/12/24-97

[33] Арон Григорьевич Пинскер (1905 – 1986)

[34] Он прекрасно знал язык, но не имел высшего образования. Последнее, из-за нехватки учителей, не помешало взять его на работу в школу в то, ещё не слишком обюрокраченное время.

[35] Его не спросил и не знаю, так ли это. Предком Ю.Б. мог оказаться и крепостной князей Голицыных.

[36]Аркадий Алексеев – автор исторического романа Adventures of Giulio Mazarini в четырёх томах, а сейчас заканчивает книгу о жизни Маркиза де Лафайетта. (В.М.)

[37] Jacques Hadamard (1865–1963). См. книгу В.Г.Мазья и Т.О.Шапошниковой «Жак Адамар – легенда математики», Москва, Издательство МЦНМО, 2008.

[38] В то время не было у меня никакой пишущей машинки, зато была на матмехе замечательная машинистка Нина Ивановна, которая почти задаром печатала математические рукописи. Оставалось только самому вставить формулы тушью. (В.М.)

[39] Книга Екклезиаста, гл. 1, ст. 2.

[40]В отношении математики результат был закономерным. Ведь я сверхмного готовился и был сильно натренирован. Но для меня до сих пор остаётся загадкой, как удалось успешно выступать на физических олимпиадах при относительно скромной подготовке. Школьный курс физики казался мне нудным и малопонятным.

[41] Из песенки Бони, одного из героев оперетты Имре Кальмана «Сильва».

[42] Оноре Бальзак, «Отец Горио».

[43]Дмитрий Константинович Фаддеев (1907–1989) в 1955г. возглавлял Математическое отделение матмеха.

[44] Высшие женские курсы в Санкт–Петербурге (1878—1918).

[45] Исидор Павлович Натансон (1906–1964).

[46] Одними из первых на моей полке появились курсы И.Г.Петровского по интегральным (1951г., тираж 10 000 экз., цена 4 руб. 50 коп.) и обыкновенным дифференциальным 1952г., тираж 15 000 экз., цена 3 руб.50 коп.) После денежной реформы 1961г. цены следовало разделить на десять. Курс Петровского по уравнениям в частным призводным, изданный в том же году тиражом 22 000 экземпляров, стоил 75 копеек. Для сравнения: до денежной реформы повышенная стипендия составляла примерно 400 руб., а моя первая зарплата м.н.с. в 1960г. была 980 руб.

[47] Так с довоенных времён назывались парфюмерные магазины: аббрeвиатура от «Трест Жиркость».

[48] Тем не менее, методы численной аппроксимации в задачах матфизики принадлежат к числу моих любимых областей. См., например, книгу V.Maz’ya and G..Schmidt, Approximate approximations, Amer.Math.Soc.,2007.

[49] Меня удивляет тот парадоксальный факт, что оба они рано ушли из большой математики.

[50] В двух моих тетрадках были решены двадцать одна задача за первый курс и двенадцать – за второй.

[51] В следующем учебном году оно появилось в ротапринтном Студенческом Научном журнале матмеха как решение конкурсной задачи.

[52] Из 2-й картины 1–го действия биологической трагедии Шпица Сен–Бернара «Любишь меня – люби мою собаку» в переводе с собачьего В.Гутина и Л.Друзя, 1956.

[53] Love me, love my dog – английская поговорка.

[54] Гутин изучал в школе немецкий, a в институте английский. Здесь это заметно. А выбиться в академики ( и не советские, а шведские) мне довелось только через 18 лет.

[55] «Любишь меня – люби мою собаку», см. главу «Мы жизнь свою ведём в мажоре».

[56] Гайдн, Моцарт,Бетховен

[57] Дольмены – сложенные из больших камней древние гробницы.

[58]Габриэла Тальрозе много лет была солисткой Академического симфонического оркестра Ленинградской Филармонии и преподавала в Консерватории, в начале 90-х эмигрировала в Израиль, выступает с Иерусалимским симфоническим оркестром и камерными ансамблями.

[59] Валерий Леопольдович Майский (22 февраля 1942г. – 2 июня 1981г.)

[60] «Хорошо темперированный клавир» –цикл произведений И.С.Баха

[61] Имеется в виду Ю. Б. Голицынский (см. раздел «Учитель английского») Мы уже были студентами, но с Ю.Б. дружили. Он жил в маленькой комнате на Садовой вблизи Невского, ещё не был женат. Помню, что Ю.Б. систематически смотрел вышедший на экраны летом 1955г. аргентинский фильм «Возраст любви». Влюбившись в Лолиту Торрес, он подбирал и наигрывал на своём пианино её песни.(В.М.)

[62] Ирина Евгеньевна Тайманова, 1941 г.рожд., режиссёр-постановщик, журналист, музыкальный комментатор, профессор Санкт–Петербургской консерватории, сестра знаменитого шахматиста Марка Тайманова.

[63] Исайя Алексадрович Браудо (1896–1970)

[64] Пожалуйста, не восхищайтесь моей памятью. – Передо мной – програмка, приобретённая в тот вечер при входе в Большой Зал за 6 копеек.

[65] Henry Purcell ( 1659 – 1695 ), Ground in C minor.

[66] И как мне это пригодилось, когда, получив возможность путешествовать спустя тридцать пять лет, я посетил большинство лучших музеев Европы и Америки!

[67] Владимир Андреевич Фаворский (1886-1964)

[68] Револьт Иванович Пименов (1931–1990) – диссидент и математик, Воспоминания, в двух томах. / Информ-эксперт. группа «Панорама». – М.: Панорама, 1996

[69] Владимир Дмитриевич Дудинцев (1918 – 1998).

[70] Александр Данилович Александров ( 1912–1999 ), ректор ЛГУ в 1964–1970гг.

[71] Из сказки «для детей изрядного возраста» под названием «Либерал» (1885) Михаила Евграфовича Салтыкова Щедрина (1826 – 1889).

[72] Ленинградское Отделение Математического Института АН СССР.

[73] Вилена Анатольевна Шрифтейлик (Пименова) (1931– 2005).

[74] Цитата: Александр Солженицын,Как нам обустроить Россию

[75] Трофейный радиоприёмник

[76] Игорь Олегович Горбачёв (1927—2003).

[77] Пользуюсь случаем предостеречь неопытных читателей: «Не смешивайте коньяк с шампанским. Это – вкусный, но весьма ядовитый напиток».

[78] Практических выводов из этого наблюдения я не сделал.

[79] В 1974 г. во время гастролей в Канаде ведущий солист балета Мариинки и член ЦК ВЛКСМ Михаил Барышников стал «невозвращенцем»

[80] Из песни «Однозвучно гремит колокольчик».

[81] Цитата из Библии.

[82] Следовало заглянуть в «Тригонометрические ряды» Зигмунда, 1939г. издания, но мне это в голову не пришло.

[83] Совет, как я понял через несколько лет, был дан неспроста. В.М.Бабич и Л.Н.Сободецкий опубликовали в 1956г. заметку в «Докладах АН СССР», т. 106, с.604–606, где фигурировали пространства функций с гладкостью дробного порядка. Это было совсем не то, что я придумал, то есть не лиувиллевские производные, но, как выяснилось впоследствии, тоже оказалось известным ещё с 1930-х годов. (см. стр.350–353 в книге В.Г.Мазья и Т.О.Шапошниковой «Жак Адамар – легенда математики», Москва, издательство МЦНМО, 2008. А с удивительным человеком Василием Михайловичем Бабичем мы в будущем подружились и перешли на «ты».

[84] Григорий Самуилович Цейтин, 1936 г.р.

[85] Юлиус Павел Шаудер (1898–1943). Пусть X - банахово пространство и F - вполне непрерывный оператор, отображающий ограниченное выпуклое замкнутое множество C на его часть. Тогда F имеет в С хотя бы одну неподвижную точку.

[86] В 1960 г. он стал заведующим экспериментальной лаборатории машинного перевода в НИИММ.

[87] Сергей Михайлович Лозинский (1914– 1985)

[88]Анатолий Олесьевич Слисенко, род. в 1941г.

[89] Владимир Абрамович Рохлин (1919 – 1984)

[90] Николай Александрович Шанин (1919 – 2011)

[91] Михаил Леонидович Лозинский (1886—1955)

[92] Дантовские чтения. 1987. Под общей редакцией Игоря Бэлзы. М.: Наука, 1989.

[93] Основным местом работы С.М.Лозинского была Ленинградская Военно–воздушная академия.

[94] Юрий Владимирович Линник (1915–1972).

[95] Леонид Витальевич Канторович (1912–1986).

[96] «Задачи и теоремы из анализа»

[97] Учитель в начальной религиозной еврейской школе.

[98] При кажущейся очевидности, этот закон то и дело нарушался как рядом с нами, так и на Западе. А с превращением математики в массовую профессию в некоторых азиатских и африканских странах скрытый и даже явный плагиат в начале 21–го века принимает всё более угрожающие размеры.

[99] На русском роман появился в 1968г.

[100] Ольга Александровна Ладыженская (1922 – 2004)

[101] См. сноску в разделе «Аркадий Алексеев».

[102] ОБЭРИУ (Общество Реального Искусства) – ленинградское литературное объединение в 20-х – начале 30-х годов. Многие обэриуты были репрессированы.

[103] Академия зорких (буквально: «рысье–глазых»), основанная в 1603г., старейшая академия в мире. Галилео Галилей стал ее членом в 1611г.

[104] Карло Миранда, Уравнения с частными производными эллиптического типа. М. 1957

[105] О решении задачи Дирихле для уравнений эллиптического типа, ДАН СССР, 129, 2, с.257–260

[106] Михаил Шлёмович Бирман (1928– 2009)

[107] Ленинградское Отделение Математического Отделения АН СССР им. В.А.Стеклова.

[108] Сергей Львович Соболев (1908 – 1989)

[109] Желающие понять, о чём идет речь, могут обратиться к книге Vladimir Maz’ya, Sobolev Spaces with Applications to Elliptic Partial Differential Equations, Grundlehren der Mathematischen Wissenschaften, vol. 342, Springer, 2011.

[110] Понимаю, что даже эта упрощённая формулировка останется тёмной для неспециалиста, но мне требуется только обозначить результат.

[111] М.А.Красносельский (1920 – 1997).

[112] Павел Евсеевич Соболевский, 1930 г. рожд.

[113] 12 июля 1960г. мы представили заметку «О производящих операторах полугрупп» в редакцию Успехов Математических Наук, а вышла она через два с половиной года: в ноябре–декабре 1962г. Тем временем, в 1961 г. появился близкий результат Люмера–Филлипса, и под этими именами теорема вошла в учебники.

[114] Илья Яковлевич Бакельман (1928–1992)

[115] См. сноску в разделе «На четвёртом курсе»

[116] И.Я.Бакельман, Первая краевая задача для нелинейных эллиптических уравнений, Диссертация на соискание ученой степени доктора физико–математических наук, Ленинградский педагогический институт, 1959.

[117] Carlo Pucci, Ann.Mat.Pura Appl. (4)74,1966,15–30. О том что результаты этой статьи давно известны в СССР, Пуччи узнал от меня на Международном Конгрессе Математиков в Москве в августе 1966 года, и он успел включить соответствующее примечание при корректуре.

[118] Сергей Васильевич Валландер (1917 – 1975)

[119] Михаил Шлёмович Бирман (1928–2009)

[120] Научно–исследовательский институт Математики и Механики ЛГУ.

[121] Модест Михайлович Смирнов ( 1921–1990)

[122] Всеволод Алексеевич Солонников, 1933 год рожд.

[123] Siegfried Prössdorf, 1939–1998.

[124] Германская Демократическая Республика

[125]Потсдам – город в 20 км к юго–западу от Берлина.

[126] Erhard Meister (1930 – 2001)

[127] См. Problems and Methods in Mathematical Physics. The Siegfried Prössdorf Memorial Volume, Editors: J.Elschner, I.Gohberg, B.Silbermann, Birkhäuser 2001.

[128] Только в 1985г. эта книга была напечатана в ЛГУ и без разрешения советского начальства западно–германским издательством Springer–Verlag.

[129] Алексей Алексеевич Никитин (1918–2003)

[130] Юношеская Математическая Школа – объединение математических кружков на матмехе для школьников старших классов.

[131] Предшествующий опыт показывал, что отсев поступивших в ЮМШ происходил спонтанно, после первых уроков.

[132] Мне говорили, что А.А.Никитин написал в 1968 году письмо в партийные инстанции, выразив несогласие с введением советских войск в Чехословакию в августе того года, едва не был исключён из партии и оказался в опале.

[133] Профессор Сергей Григорьевич Шляхтенко (1925 – 1999) – специалист в онтологии и теории познания.

[134] Павел Сергеевич Александров (1896 – 1982)

[135] Ольга Арсеньевна Олейник (1925 – 2001)

[136] Владимир Александрович Кондратьев (1935 – 2010).

[137] Это было крайне необычно. Докторскую степень за кадидатскую диссертацию получил только А.А.Кириллов, в том же 1962г., но восходящие звёзды тех лет Ю.И.Манин, В.И.Арнольд, С. П.Новиков защищались дважды.

[138] Георгий Евгеньевич Шилов (1917– 1975)

[139]Я упоминал её в разделе Поэзия.

[140] Михаил Семёнович Агранович. 1931 г. рожд.

[141] Анатолий Сергеевич Калашников, 1934 – 2000.

[142] Леонид Романович Волевич, 1934 – 2007.

[143] Семён Григорьевич Гиндикин, 1937 г. рожд.

[144] Борис Руфимович Вайнберг, 1938 г. рожд.

[145]Григорий Ильич Эскин, 1936 г. рожд.

[146] Михаил Васильевич Федорюк, 1934 – 1990.

[147] Виктор Павлович Паламодов, 1938 г. рожд.

[148] Юрий Владимирович Егоров, 1938 г. рожд.

[149] Станислав Николаевич Кружков, 1936 – 1997.

[150] Ольга Арсеньевна Олейник, 1925 – 2001.

[151] Марк Иосифович Вишик, г.рожд.1921.

[152] Евгений Михайлович Ландис, 1921 – 1997.

[153]Валентин Петрович Ильин (1921 – 2001).

[154]Лев Наумович Слободецкий(1914–1974)

[155] Георгий Семенович Верейский (1886 – 1962) – известный график и живописец.

[156] Александр Владимирович Мень (1935– 1990) – священник Русской Православной Церкви, зверски убитый выдающийся богослов и проповедник. У меня с ним был лишь короткий разговор в 1978 году, но глаза его не забуду никогда.

[157] Почти все фотографии математиков в этой моей книге заимствованы из упомянутого четырёхтомника.

[158] Из романа в стихах « Евгений Онегин» А. С. Пушкина, (гл. 8, строфа 51)

[159] Высшая Аттестационная Комиссия

[160] Сергей Михайлович Никольский, род. 1905.

[161] В 1987г. С.М. рекомендовал меня в действительные члены АН СССР, а С.Л.Соболев это предложение поддержал. Однако, я набрал только 8 голосов.

[162] Kurt Otto Friedrichs (1901 – 1982)

[163] Adrien Douady (1935 – 2006)

[164] Юрий Владимирович Линник (1914–1972).

[165] Валентин Валентинович Новожилов (1910 – 1987).

[166] Г.П.Самосюк, директор Вычислительного центра ЛГУ с 1961 по 1979 г., директор НИИММ ЛГУ с 1963 по 1981 г.

[167] Русская пословица.

[168] Третья война между Государством Израиль и арабскими странами (Египет, Сирия, Иордания, Ирак), продолжавшаяся с 5 по 10 июня 1967 г.

[169] К сожалению, том 28 «Известий» за 1964 г. с моей статьёй «К теории многомерного оператора Шредингера» оказался одним из последних непереведенных.

[170] Пятым пунктом в анкете была «национальность».

[171] Б.М.Макаров, 1932 г.рожд. – профессор матмеха.

[172] Кирилл Яковлевич Кондратьев (1920–2006), ректор ЛГУ в 1964–1970гг.

[173] В оригинале: «I assume he is still Rector.»

[174] В 19-й проблеме требуется показать, что все решения «регулярных» вариационных задач суть аналитические функции независимых переменных. Относительно истории этой проблемы см. книгу «Проблемы Гильберта», Издательство «Наука», Москва,1969, стр. 204–219. Главные действующие лица в решении этой проблемы: С.Н.Бернштейн (двумерный случай, 1904г.), независимо: Ennio de Giorgi (1957) и John Nash (1958),многомерный случай и каноническая нелинейность, О.А.Ладыженская и Н.Н.Уральцева ( 1964, многомерный случай, общая нелинейность)

[175] Н.Н.Уральцева, 1934 г. рожд., с 1974 г. заведующая кафедрой математической физики матмеха.

[176] Жюль Ренар (1864 – 1910) – французский писатель.

[177] Согласно MathSciNet сегодня на моём счету около 500 работ и не меньше двадцати разных книг с изложением математических результатов, полученных мною и моими соавторами.

[178] Ю.Д.Бураго и В.Г.Мазья, Некоторые вопросы теории потенциала и теории функций для областей с нерегулярными границами, Записки Научных Семинаров Ленинградского Отделения Математического Института им.В.А.Стаеклова АН СССР, Ленинград,1967.

[179] Начало нашей работы Виктор Петрович описал в статье «On some potential theoretic themes in function theory», The Maz′ya anniversary collection, Vol. 1, 99–110, Oper. Theory Adv. Appl., 109, Birkhauser, Basel, 1999.

[180] В.Г.Мазья и В.П.Хавин, О решениях задачи Коши для уравнения Лапласа (единственность, нормальность, аппроксимация) Труды Моск. Матем. Общества, 30 (1974), 61–114.

[181] В.Г.Мазья и В.П.Хавин, Нелинейная теория потенциала, Успехи матем Наук, 27, 6 (1972), 67–138.

[182]Математический Институт Академии Наук СССР

[183] Первая фраза романа Франца Кафки «Процесс»: «Кто-то,  по-видимому, оклеветал Йозефа К., потому что, не сделав ничего дурного, он попал под арест.»

[184] Иванов Всеволод Владимирович, 1934 г. рожд., сейчас профессор кафедры астрофизики ЛГУ.

[185] Анатолий Иванович Буравцев, 1923 г.рожд., секретарь партбюро матмеха в 1971–1976 гг.