Мой путь в Израиль
Мой путь в Израиль
– Вы по национальности еврей?
– Да. Разве позор быть евреем? Я горжусь, что я еврей!
– Я не думаю ничего плохого о вас, но все-таки есть какое-то неудобство быть евреем.
Господи! Неужели среди стольких народов ты не мог выбрать себе какой-либо другой народ, а не еврейский!
Сороковые годы прошлого века. В России правит царь Александр второй.
Север Украины. Черниговщина. Небольшой городишко Стародуб. Отец моего деда, Лейб Житницкий, в расцвете своих сил – высок, широкоплеч, с грудью навыкат. Кличка ему – палестинский казак. Он промышляет покупкой и продажей лошадей. Дело такое, что порой приходится купить коня у цыгана, который, как известно, раздобыл его нечестным путем. Это всем известно.
Но Лейба разбирается в «черных точках» – знает немного Геморе и обладает громовым голосом. Он неоднократно выбираем габаем в местной синагоге.
Обычаи предков в общине суровые, и раввин ревностно следит за выполнением культа отцов.
У Лейбы рос сын – мой будущий дед. Мордехай-Арон. Он хоть выдался ниже отца ростом, но тоже был плечист и грудаст.
После хедера он не пожелал пойти по стопам отца, а выбрал себе тихую, спокойную профессию портного. Его коробили нечестные проделки отца – лошадиного барышника, и Мордехай часто высказывал ему это, раздражая отца.
В двадцать лет Мордехай женился на восемнадцатилетней Нехаме – дочери хозяина-портного.
Однажды отец Мордехая оскандалился нечестной торговой сделкой. Мордехай еще пуще прежнего раскритиковал отца. После большой ссоры с отцом Мордехай покинул дом отца.
Через некоторое время царские власти объявили набор новобранцев в армию и предложили Стародубской общине выделить полтора десятка юношей на призывной пункт.
Лейба предложил своего сына в число новобранцев. Мордехай был признан годным. Это была месть отца непокорному сыну.
Мордехая отправили в солдаты. Моя бабушка Нехама последовала за ним. Срок службы при царе Александре втором равнялся десяти годам.
...Евреи – жалкие трусы, они избегают служить в армии, чтобы сражаться за царя и отечество...
...Бесправное и жалкое прозябание в черте оседлости...
...Достойное ли это отечество, чтобы его защищать?..
... Лейба, возьми кривую стрельбу, чтобы мог стрелять из-за угла...
Прошло несколько лет солдатской службы Мордехая-Арона. В это время Россия становится во главе борьбы за освобождение братьев-славян – болгар от турецкого ига, и еврей-солдат Мордехай подхвачен водоворотом, в который он невольно попал. Пешим порядком он пересекает всю Украину, Румынию в походе русской армии, движущейся на освобождение Болгарии от турок.
Стычки, атаки, голод, холод и, наконец, штурм Плевны. Еврей Мордехай-Арон в шинели русского солдата во время штурма падает, пробитый турецкой пулей. Пуля вошла в правый бок и вышла в левый. Истекающего кровью Мордехая отправили в военный госпиталь, где моя бабушка Нехама выхаживала его целый год.
Дед мой стал героем освобождения Болгарии и инвалидом войны. Каждые четыре месяца он получал пенсию.
Умер Мордехай-Арон в 1911 году в г. Могилеве в возрасте 75 лет.
Через год умерла моя бабушка Нехама.
...Ты, Меир, красавец-парень и совсем не похож на еврея. Вот всех евреев перебьем, а тебя оставим...
...Штейнер совершил смелый поступок. Даже не верится, что он еврей...
Неудачи на фронтах? Война идет в районах, где живут евреи, а они – пособники врага...
...Их надо выселить!..
У деда моего Мордехая-Арона было три сына: Шлейме, Юдл и Цодик.
Шлейме был мой отец. Он тоже выдался крепкого сложения. После хедера он пошел в ученики к сапожнику. Вскоре он стал работать самостоятельно, но подошло время призываться в армию, и он попал в артиллерию. Часть его была расположена под городом Вильна, в Друзгениках.
На еврейские праздники еврейские солдаты отпускались в синагогу, откуда молящиеся евреи разбирали их к себе домой в гости.
В Друзгениках жил дядя моей будущей матери – девушки Иты, который имел какой-то гешефт в городе Вильно. Он был человеком довольно богатым, и на праздники на его дворе устанавливались длинные столы, накрывались специально для солдат и бедного люда. Душой и хозяйкой этих праздников была восемнадцатилетняя девушка Ита – племянница хозяина и моя будущая мать.
Ита рано осиротела. Отец ее был меламедом и содержал хедер в местечке Чаусы под Могилевом-на-Днепре. Ита училась наравне с мальчиками у ее отца и переняла всю премудрость хедера. Оставшись сиротой, она нашла приют у дяди и стала хозяйкой – экономкой в его доме.
Солдат Шлейме и Ита приглянулись друг другу. Они стали часто встречаться. Однажды они гуляли поздно вечером и уселись на берегу реки Неман и не заметили, как к ним вплотную подошел подвыпивший офицер и пристал к солдату Шлейме. Шлейме удрал от него и впопыхах оставил на земле свою шапку. Офицер подобрал шапку, и Шлейме в наказание стегали березовыми прутьями. Двадцать пять ударов он принял молча, закусив до крови свою губу.
Он проклял царя и Россию с ее порядками.
Шлейме и Ите дядя устроил пышную свадьбу, наделил богатым приданым. Освободившись от солдатчины, Шлейме со своей молодой женой переехал к своим родителям, которые жили в городе Могилеве-на-Днепре.
Через год родился я. Это был 1903 год, и ознаменовался он Кишиневским погромом.
Когда мне исполнился год, мой отец получил повестку явиться в военное присутствие, так как его год мобилизуется в армию для отправки на Японскую войну.
Моя мать мне рассказала, как отцом овладело негодование, и он начал сыпать проклятия в адрес России и ее царя. Держа повестку в руках, он лег под мою кроватку и произнес следующее: «Господи! Убей меня лучше сейчас же под кроваткой моего сына, чем я пойду проливать кровь за ненавистного царя и его погромщиков».
Родители мои продали ценные вещи, и отец поехал в Одессу, а оттуда в Палестину. Приехав в Яффу, он был удивлен отсутствием евреев. Он сел на французский корабль и поехал в Марсель. Потом в Париж и в Лондон. После революции в России в 1905 году отец вернулся в г. Могилев в свою семью.
Жили стесненно, так как в черте оседлости было громадное количество ремесленников, и заработки были слабые.
Когда в семье уже было трое детей, родители решили всей семьей перебраться в Одессу. Но там было не слаще, и они вернулись обратно в Могилев. Здесь все же жили дедушка с бабушкой, у которых я постоянно жил.
Дядя Юдя, брат отца, служил в армии на Австрийской границе. Однажды он перешел границу и попросил у австрийцев убежища, но те выдали его русским, которые судили его и добавили срок службы.
Во время Первой мировой войны он погиб на фронте.
Младший брат моего отца, Цодик, рабочий-кожевник, в дни революции 1905 года связался с революционным подпольем. Был судим и отправлен на каторгу в Сибирь, где погиб в 1917 году.
В возрасте семи лет я поступил учиться в Могилевскую Талмуд-Тору, где окончил четыре класса. Учил лошен койдеш, хумаш, русский. Когда я учился во втором классе, на урок пришел новый учитель, молодой, только что окончивший Виленский учительский институт, Хаим Мойшевич Перкель. Он был преподавателем иврита. На всю жизнь запомнилось чтение маленьких веселых стихов в классе и на фоне зеленого леса, куда нас водил Хаим Мойшевич. Мы, дети нищенских кварталов, редко видевшие чистое небо, поле и лес, освещенные ярким солнцем, прыгали, как козлики, от радости. Потом, взявшись за руки, шли с песнями домой в город.
Это он, Хаим Мойшевич привел к нам в класс своего друга, обучавшегося музыке, который стал обучать нас основам нотной грамоты. Приближалась годовщина смерти Теодора Герцеля. Однажды Хаим Мойшевич принес в класс портрет Теодора Герцеля. Прикрепив его на школьную доску, он весь урок рассказывал нам об этом человеке. После уроков Хаим Мойшевич повел учеников нашего класса на квартиру своего друга-музыканта, который терпеливо проверил слух каждого ученика. Я впервые увидел пианино. У меня оказался хороший слух, и голос мой назывался дискантом. В течение нескольких недель я, в числе 15 учеников, собирались на квартире музыканта, где он с нами разучивал песню, посвященную Теодору Герцелю. Один куплет я и сейчас помню:
Им нишкохехо Герцель Биньямин,
Тишкоах гаямим, тишкоах гаямим.
Омейн вей омейн,
Омейн вей омейн.
Как-то вечером наш хор привели в главную хоральную синагогу Могилева. Мы надели на себя черные лапсердаки, ермолки и талескатаны. Нас выстроили на главной трибуне – биме. Синагога была празднично освещена, и, что нас удивило, что среди многочисленной еврейской публики было много неевреев, празднично разодетых представителей высшего губернского света во главе с полицмейстером. Вечер был посвящен памяти Теодора Герцеля, и это была гражданская панихида. Были произнесены речи и молитвы. Наш хор хорошо пропел памятную песню. Когда мы уходили, нам подарили каждому книгу о Герцеле и талескатан. Хаим Мойшевич повел всех участников хора к своему другу-музыканту, где нас угостили чаем с печеньем, и под аккомпанемент пианино мы разучили «Гатикву». Мотив и последние слова «Гатиквы» въелись в память на всю жизнь: «Леошив лаэрец, лаэрец авотейну, ле ир бо Довид хооно...»
На меня обратил внимание хазан из синагоги сапожников, и после подготовки, я все праздники Рош Гашана пропел с хазаном в синагоге 4 амиды.
Мы жили на улице и во дворе, населенных еврейской беднотой. Моя бабушка знала мою страсть к рисованию и собирала мне конфетные обертки с рисунками. Покупала мне бумагу и карандаши. Первая моя тематика была арон койдеш и знаки Зодиака, виденные много в синагоге.
На дворе у шарманщика был мальчик Цукерман. Он был предприимчив и устраивал из моих рисунков выставку. За вход он брал копейку. В 1919 году этот паренек погиб в Гомеле во время белогвардейского мятежа.
Россия в 1913 году праздновала 300 лет дома Романовых. Всюду были иллюминации, портреты царя и флаги.
Мы, стайка еврейских ребят, побежали на спортивный трек посмотреть парад пожарников. Нас окружила группа русских мальчиков и стала избивать. Я получил удар по голове кастетом и едва не потерял сознание. Спасла меня шапка. Когда возвращались домой, мы знали, что на краю нашего переулка стоит дом отставного чиновника Петухова, который возится у себя на дворе, и его раздражает наша песня на идиш с русским припевом:
Гобун мир а кейсер
Ис эр агунт а грейсер.
Ай да царь, ай да царь
Самый главный собакарь!
Моментально из калитки выскочил Петухов и, потрясая палкой, начал кричать охрипшим голосом: «У, жиденята проклятые! Дождетесь казацких нагаек!» Мы удирали, зная, что у Петухова больные ноги, и он нас не догонит.
Умерла моя любимая бабушка, которая жила с нами. В нашей семье уже пятеро детей – мал мала меньше. Я – старший, мне 11 лет. 1914 год. По городу расклеены царские указы, где говорится, что презренный враг напал на Святую Русь и грозит царю и православию, и посему царь повелевает всем подданным не пожалеть своего живота за веру, царя и отечество. Всем нижеуказанным рядовым и унтер-офицерам таких-то лет рождения надлежит явиться в военное присутствие.
Мой отец, прочитав этот указ, явился грустный. Усевшись за стол, он начал проклинать царский строй и его присных. Назавтра мы всей семьей стояли среди толпы провожающих на товарной платформе, где эшелон был готов уйти к германской границе. Сигнал посадки. Отец последний раз поспешно целует детей и обнимает маму. Оторвавшись от нас, он бежит догонять уже двигающийся поезд. Мама тяжелым мешком висит на моей мальчишеской руке без чувств. Кругом стоит сплошной гул от рыданий, прощальных криков, слившийся с гудками маневрирующих паровозов.
Началась тяжелая жизнь без отца. Чтобы существовать и кормить пятеро детей, мама стирает белье, кухарничает. Я бросаю учебу и устраиваюсь мальчиком на работу. Я увлечен рисованием, и даже выполняю домашние задания по рисунку моим товарищам, гимназистам и реалистам.
Город Могилев превращается в военный лагерь. Здесь главный штаб русской армии и штаб Главнокомандующего. Здесь часто живет сам царь Николай с семьей, которых часто можно видеть. Когда в первый раз объявили о том, что приезжает царь, и его можно будет увидеть, мы, мальчики, бросились на Днепровский проспект. Появились на улицах рослые, откормленные телохранители и всех любопытных загнали в подворотни. Стоя в подворотне за широкими спинами телохранителей, мы увидели, как под многочисленной охраной конного конвоя черкесов в автомобиле проехал царь Николай с семьей. Вдруг рослый телохранитель быстро подошел к часовщику Меиру Сорокину. Взяв его за галстук, он приподнял его в воздух, как щенка, и процедил сквозь зубы: «Ты что, жидовская харя, воображаешь, что ты в синагоге? Шапку долой при виде царя!» Телохранитель отбросил от себя тщедушное тело часовщика, который растянулся на земле.
В марте 1915 года нам принесли извещение от швейцарского Красного Креста о том, что мой отец, рядовой четвертого артиллерийского дивизиона, Шлейма Мордухович Житницкий, погиб в Восточной Пруссии 23 февраля 1915 года и похоронен на солдатском кладбище в городе Урдорф.
Погоревав и выплакав все глаза, мама пуще прежнего втянулась в работу, чтобы прокормить всю нашу ораву. Я стал работать мальчиком в аптеке. Рано утром я навещал синагогу, где читал поминальную молитву по отцу – Кадиш.
Пару раз в неделю ваад синагоги мне давал талон на бесплатное получение в хлебопекарне буханки черного хлеба. Свежий хлеб приносил радость и сытость и съедался в один день. Дома жили впроголодь.
Мимо нас часто проходили воинские части в соседние лагеря. Как-то проходил полк солдат с большим оркестром музыки впереди. Я пошел рядом с солдатами и незаметно проводил их до ворот лагеря. Когда возвращался один через лагерную улицу, из-за угла переулка выскочила стая русских мальчишек. В одно мгновение меня повалили на землю и начали неистово бить. Особенно старался один одноглазый мальчик. Он все старался бить меня каблуком ботинка по голове. Проходивший солдат разогнал банду драчунов, поднял меня с земли и бинтом перевязал мою кровоточащую голову.
Целыми часами я ожидал на углу своего переулка и ловил одиноких мальчишек – участников драки. Я их нещадно бил.
– Большивистско-жидовская революция.
–Троцкий, Зиновьев, Каменев, Урицкий, Володарский, Склянский, Иоффе, Свердлов, Якир – евреи?
– Конечно, евреи!
– А наш политрук тоже еврей?
– Да, еврей!
– Вот, едрену палку, жидовское засилье! Русскому податься некуда!
– Жиды, коммунисты! Выходи из строя! Коммунистов расстрелять, а жидов – перевешать!...
Война длилась уже четвертый год. Кроме отца, на фронте погиб его брат – мой дядя Юдя. Из прифронтовых районов было выселено еврейское население. Их в Могилеве не задерживали, а везли на восток, поближе к Сибири.
Я поступил работать мальчиком в электротехнический магазин Меазья и Арензон. Здесь, в угоду христианским покупателям, мое имя – Меир переделали в Марк. Но дома меня по-прежнему называли Меир. Здесь я долго не продержался и поступил учеником на кожзавод.
Однажды утром, идя на работу, я увидел, что гимназисты читают какое-то объявление, висевшее на заборе, и кричат «ура». В объявлении говорилось, что царь Николай отрекся от престола.
В Могилев приехал глава Временного правительства – Керенский. Потом – Корнилов. Мы, мальчишки, бегали смотреть на них и слушали ораторов, которые призывали вести войну до победного конца. Потом мы бегали смотреть на бывшего прапорщика Крыленко и матроса Дыбенко и на их красногвардейцев, так как в Петрограде и Москве власть захватили большевики. Теперь они хотят захватить главный штаб Русской армии и заключить сепаратный мир с Германией. Потом мы бегали смотреть на убитого красногвардейцами генерала Духонина и видели, как большевики срывали погоны с офицеров.
В февральскую революцию на Театральной площади были многолюдные демонстрации. На плакатах было написано: «Свобода, равенство и братство». Многие обнимались и целовались. Евреи в синагоге судили, какую радость им принесет революция. Но вот власть взята большевиками. На Театральной площади снова были митинги. Солдаты кричали: «Долой войну! Мир хижинам – войну дворцам!» Наши состоятельные евреи повесили носы.
Солдаты бежали с фронта домой. Город Могилев занял польский генерал Довр-Мусницкий. Польская молодежь поступала добровольцами в польские легионы. В синагогах ползли слухи, что христианское население готовит евреям кровавую баню – погром.
Среди ночи население города было разбужено набатом. В набат бил большой колокол Братской церкви в центре города. Евреи приняли это за сигнал к погрому, и многие в панике попрятались на чердаки и в подвалы. Группа еврейской молодежи вооружилась винтовками и револьверами и обстреляла колокольню. Набат прекратился. Молодежь теперь патрулировала по городу каждую ночь.
Польские легионеры ловили евреев на улицах и гнали рыть окопы на окраине города. Однажды утром все проснулись и видят: город занят немцами, а поляков обезоружили. Днепр разделял немцев и Советскую власть.
Все частные заводы позакрывались, и я пошел работать на торфоразработки. Заработок был мизерный, и мать меня стала посылать на другой берег Днепра, к немцам, – обменивать масло и яйца на хлеб и сахар. Продукты я возил в ведре и переправлялся на лодке. Это заметили командиры красногвардейцев, и они меня позвали к себе и попросили, чтобы я поглядел, где стоят у немцев их артиллерийские орудия. Я неоднократно ездил на сторону немцев. Они, любезно со мной, меняли мою свежую рыбу и яйца на хлеб.
Когда началась вербовка добровольцев в красногвардейский отряд, 20 человек рабочих с торфоразработок поступили в отряд. Меня, по молодости лет, не хотели принять – мне исполнилось 15 лет. Но я уже имел кое-какие заслуги, и начальник отряда велел меня принять. Мать и дети неохотно распрощались со мной.
К первой годовщине октября немцы покинули город Могилев. Я с отрядом приехал в Могилев и сразу побежал навестить родных. Я их не видел 8 месяцев. Я им привез подарки: хлеб, консервы, простыни, ботинки и т.д. Каково было мое возмущение, когда я увидел, что русская хозяйка выселила мою маму с детьми в крошечную каморку, поместив в большой квартире корову. Я хозяйку сильно изругал. Мама моя со слезами на глазах стала жаловаться, что бывший мой приятель Федя часто подходит к окну и, остановившись, начинает грозить, что скоро придут белые и поляки, и всю нашу семью вырежут за то, что я служу в Красной армии добровольцем. И должно было случиться так, что как раз в это время мимо окна проходил Федя. Я сорвался с места и выскочил на улицу. Нагнав Федю, я ястребом налетел на него, сбил с ног, повалил на землю и, усевшись на него верхом, с озверением избил его. Я ослеп от ненависти, охватившей меня, и бил, приговаривая: «Значит поляки или белые вырежут мою несчастную семью... И это ты, мой бывший приятель, дошел до того, чтобы издеваться над несчастной вдовой-солдаткой? И маленькими детьми?! Вот, на, получай, антисемитская харя! Ведь я помню, как твой дядя обещал всех евреев перебить, а меня милостиво оставить. Получай, гад! Помни, что, если мне мать напишет, что ты продолжаешь свое, я специально приеду с отрядом, и мы сожжем твой дом. И вообще, если обидишь любого еврея, тебе не будет спуска!» Федя уполз от меня, как побитая собака, весь в крови.
В день, когда мне исполнилось 16 лет, я со Смоленскими курсантами участвовал в подавлении мятежа в городе Брянске. Весной 1919 года я с пехотным батальоном двигался на польский фронт под Вильно. Двигаемся к фронту, погруженные в товарные теплушки, образующие эшелон. На остановках эшелон охраняется. Ночью стоим на какой-то растерзанной еще в Первую мировую войну станции. Дует пронизывающий холодный ветер. Я стою на посту на площадке вагона. Слышу, как открывается дверь соседней теплушки, и из вагона прыгает темная фигура на землю. Потом слышу характерный звук мела, когда им пишут на доске. Гляжу, как фигура идет вдоль вагонов. Останавливаясь перед каждым вагоном, пишет что-то. Я соскакиваю с площадки и силюсь прочитать надпись на стене теплушки. Разобрав надпись, я ощутил как бы сильный удар прикладом по голове: вот гад! Антисемит проклятый! Да ведь он на каждом вагоне выводит одну ядовитую фразу: «Бей жидов – спасай Россию!» Я подбегаю ближе к темной фигуре и кричу: «Стой, гад! Ни с места!» На ходу опускаю предохранитель на затворе. Фигура ныряет под вагон. Я целюсь и стреляю... выстрела нет. Осечка. Я хочу загнать второй патрон, но у меня впопыхах открылась магазинная коробка и высыпались все патроны. Я вхожу в единственный купейный вагон и бужу комиссара. Выходим и идем вдоль эшелона, и я полой шинели стираю надписи. А писавший надписи удрал. Им оказался ротный писарь Хомутов, который дезертировал. Я знаю, что у нас есть солдаты, ненавидящие евреев.
Я всегда помню, что я еврей, и стараюсь не ударить лицом в грязь. Меня как мальчишку гоняют с разными поручениями вдоль фронта: то к соседним частям, то в штаб фронтового участка. Война маневренная. Порой идешь и думаешь: вот, из этих кустов выскочат поляки или дадут залп по тебе. По спине течет холодный пот, и от страха немеют ноги. Но надо держать фасон и особенно не показывать страх русским, чтобы не стать объектом насмешек.
С фронта я угодил в лазарет под город Гомель. Нога в гипсе. В Гомеле – восстание бывшего полковника Стрекопытова. Его представитель приходит в госпиталь и приказывает: всех раненых жидов, коммунистов и китайцев выбросить из лазарета, чтобы освободить места для повстанцев. Отряд из легкораненых и санитаров обезоруживает стрекопытовцев и убивают представителя восставших.
После выздоровления я – семнадцатилетний политрук отряда, действующего против бандитов в лесистых местах Новозыбкова. Меня вызывают в город, а в это время мой отряд обезоружили бандиты и подвергли жестокому избиению. Мне повезло. Я отсутствовал. Штаб полка находился в городе Речица. Во время моего пребывания там сообщили, что банда Галака учинила зверскую расправу над евреями местечка Лоев. В рейде на местечко Лоев участвуют и еврейские мальчики 16–17 лет. Под моим командованием мы устроили засаду на берегу Днепра. Бандиты переправлялись на наш берег. Еврейские мальчики встретили их прицельным огнем и отомстили за своих родных, убитых в погроме. В моем полку один взвод состоял сплошь из еврейских парней. В основном это были рабочие и ремесленники города Минска и других районов Белоруссии. Я с ними крепко сдружился. Особенно ко мне привязался Михаил Ицкович, бывший рабочий-пекарь. Он обладал природным еврейским умом. С Ицковичем я держал связь до самого моего отъезда в Израиль.
Евреи-красноармейцы иронически относились к коммунистам, но ко мне как к политруку они относились прекрасно. Они считали, что, по молодости лет, я многое еще недопонимаю, но в честности и идейности мне нельзя отказать. Они знали про большую нужду моей семьи и тайно от меня посылали моей маме продовольственные посылки. Об этом я узнал от матери много лет спустя.
Меж собой мы говорили на идиш и тянулись друг к другу. Мы осуждали смешанные браки и были ярыми противниками ассимиляции.
Однажды мы стояли на постое в еврейском местечке. Ко мне пришла делегация евреев во главе с габаем синагоги. Они пришли жаловаться на местного портного Хаима Фишмана, который как член партии назначен выколачивать у евреев золото и серебро. Фишман зверствовал, если ничего не находил, занимался рукоприкладством и реквизировал машины и другие предметы и отправлял в финотдел района. Мои красноармейцы хотели Фишману намять бока. Они порвали его мандат на право реквизиции. Мы посадили его на подводу и под конвоем отправили с группой дезертиров в райвоенкомат, чтобы его отправили на фронт воевать с белыми, а не со старыми евреями. Я, конечно, написал соответствующую бумажку военкому. Евреи организовали нам обед, зарезав молодого бычка. Потом мы весело плясали с еврейскими девушками под аккомпанемент скрипки и гитары.
В городе Гомеле моя воинская часть несет караульную службу на предприятиях, в тюрьме и чекистских застенках. Мне любопытно, кого охраняют наши красноармейцы. Иду к каменному дому, опутанному колючей проволокой. Начальник караула ведет меня в подвал и открывает дверь. В лицо пахнуло запахом человеческого скопления. В полутьме полулежат и сидят на полу в ужасной тесноте множество бородатых евреев, это, так называемая, буржуазия Гомеля и некоторых местечек, у которых были отняты магазины и лавки.
После подавления восстания Стрекопытова Советы решили ответить контртеррором. Жена и подруга Ленина, Надежда Крупская, приезжала в Гомель инструктировать, как надо провести красный террор. Что касается заключенных евреев, то вскоре их погрузили в два товарных вагона. После нескольких дней маринования без пищи и воды их вывезли на маленький полустанок и группами перестреляли в ближайшем лесу. Заместителем начальника ЧК в г. Гомеле был в это время бывший ученик Могилевского коммерческого училища, Наум (Нахка) Исаакович Эйтингон. При Берии он дослужился до звания генерала-майора Госбезопасности и возглавлял заграничный террор. Он расстрелян совместно с Берией.
Я приезжал в отпуск в гор. Могилев и встречался с моими приятелями дореволюционных лет, гимназистами и реалистами. Оказалось, что они все состояли членами сионистской организации Поалей Цион. Руководил ими член ЦК Поалей Цион Исаак Шейнин. Они демонстрировали под бело-голубым знаменем, которое тщательно охраняли, так как комсомольцы – тоже евреи – пытались вырвать у них знамя и порвать. Позже Поалей Цион влилась в РКП. Шейнин и многие другие попали в места не столь отдаленные – в Норильск.
При встрече со мной Поалей-сионисты повели меня к себе в клуб и попросили меня нарисовать им портрет Борухова. Что я и сделал.
Среди членов Поалей Цион был мальчик, Иосиф Рубанов. Он хорошо рисовал и был вольнослушателем в студии ИЗО при Красноармейском университете. Он – художник в Москве. Увидев нарисованный мною портрет Борухова, он посоветовал мне поступить в студию ИЗО. Я успешно сдал экзамен и начал учиться рисовать. Я начал общаться с моими приятелями. Учил их стрелять. Был им полезен. Вскоре университет слили с военно-полит. институтом имени Толмачева в Петрограде. И оттуда переведен в штаб Туркфронта гор. Ташкент, где я демобилизовался и приехал в гор. Могилев к своим родным.
«Еврейские мальчики в кожаных куртках с револьверами в карманах врываются в частные дома. Делают незаконные обыски и реквизиции. Грубо оскорбляют стариков и женщин и этим навлекают позор на новую власть и ненависть к еврейскому народу. Они сами создают антисемитские настроения».
Статья Максима Горького в газете в 1920 году
Тот, кто весел – с нами смейся.
Все мы молоды.
Оторвем раввинам пейсы,
Батькам – головы.
Комсомольская песня 20-х годов
Кто-то охарактеризовал меня, что я очень боевой молодой человек, и решили, что я буду хорошим помощником у старшего финагента Райциса, который разгуливал в кожаной куртке с наганом на боку. Пройдясь с Райцисом по местам его «работы», я понял, что Райцис – это тот же Фишман, которого я со своими друзьями-красноармейцами послал воевать с белогвардейцами, а не с еврейскими бабами, торгующими бубликами и бобами.
Я устроился работать на лесопильный завод. Я был физически здоров и тяжелую работу делал легко. После работы я посещал клуб для рабочей молодежи. Поступил в литературный кружок. Заведовала клубом восемнадцатилетняя девушка, Сима Эйтингон – сестра Наума Эйтингона, будущего ближайшего помощника Берии. Верно, мать отказалась от своего сына, когда узнала, что он – чекист. Но позже примирилась. Отец Симы умер молодым. Он когда-то был директором Шкловской бумажной фабрики. Сима была энергичной, развитой и очень начитанной девушкой. Узнав, что я хорошо рисую, стала меня нагружать всякой рисовальной работой. Выполнил я и ее заказ на новый занавес для сцены. Она от меня не отходила, пока я рисовал. Я стал провожать ее из клуба домой, где было удобное крыльцо. Постепенно мы начали целоваться, и я с ней засиживался до зари. Я ее крепко полюбил.
Брат-чекист окончил восточное отделение Генерального штаба, и ему предоставили квартиру в Москве. Его отправили в Китай, а квартиру он передал своей матери. Я с болью в сердце проводил Симу в Москву. Мы ежедневно переписывались. Я решил перебраться в Москву на учебу в художественное училище. В Минске я раздобыл направление и стал студентом Московского художественного института. Нашему с Симой ликованию не было предела. Через положенное время Сима родила слабенького ребенка, который умер.
Я был выбран председателем студенческой организации и после учебы был сильно занят в институте. Сима поступила учиться в институт точной механики и там вела большую общественную работу. Встречались в кровати. Однажды Сима объявила мне, что она дружит с одним студентом с ее факультета. Мы мирно разошлись.
В институте я сдружился со студентом Ребе, выходцем из Польши. Он был женат и имел комнату. Я был частым его гостем. Ребе был беспартийным. Однажды он признался, что в Польше он был членом сионистской организации и что у него есть мечта поехать в страну наших предков. Он мне рассказал о Герцеле, о Жаботинском и Бялике,о еврейском ишуве в Палестине и о декларации Бальфура. Меня потрясли стихи Бялика в переводе Жаботинского. Я начал интересоваться моим народом еще сильнее, его прошлым и настоящим. Я скупал у букинистов книги, посвященные еврейскому народу. Вскоре я купил книгу «История еврейского народа» Дубнова, все тома Еврейской энциклопедии и много книг в том же духе. Я стал собирать репродукции с картин, посвященных евреям в прошлом и настоящем. Стал интересоваться еврейским театром и печатью.
Когда я окончил институт, я получил направление на работу в гор. Минск в Белорусское государственное книгоиздательство, где стал заведовать отделом художественного оформления книг. Здесь я оформлял и иллюстрировал много книг еврейских писателей. Стал участвовать в художественных выставках.
Это было время, когда в Советском союзе была еще, так называемая, евсекция для работы на идиш среди еврейского населения. Были еще еврейские школы, газеты, колхозы. Еврейские писатели были в почете, их печатали, и даже выбирали в члены правительства, как Изи Харика. Многие евреи, несмотря на нелояльное отношение к коммунистам, все же гордились тем, что многие видные деятели – евреи. Но вскоре вся игра в еврейство пошла по наклонной плоскости.
Евреи стали покидать так называемую черту оседлости и перебираться в Москву, Ленинград и другие города. Закрылись еврейские школы, начались сталинские чистки, и большинство деятелей – выходцев из еврейского народа – были репрессированы, а у многих полетели головы.
Я женился на девушке из еврейской семьи. Скоро у нас появилась дочь. Получили квартиру. Зажили сносно.
В одну сентябрьскую ночь директор издательства и все заведующие отделами, в том числе и я, очутились в тюрьме и были отправлены на длительные сроки в лагеря, откуда не все вернулись. Из 10 лет срока я 4 года выполнял физическую работу шахтера, лесоруба, землекопа, грузчика и т. д. 6 лет я работал по своей профессии художника. Оформил для театра ряд пьес и выполнял разнообразную художественную работу, вплоть до скульптуры и бутафории для театра.
Во время Второй мировой войны, когда до меня дошли слухи о трагедии еврейского народа, я подал заявление, чтобы меня взяли добровольцем на фронт драться с фашистами. Вместо этого меня загнали работать на шахту. Тогда на нарах в бараке после работы я сидел и создавал серию графических работ о трагедии еврейского народа. Мне разрешили в фойе театра устроить выставку моих работ.
Начальство лагеря назначило меня заведовать клубом лагерного пункта. Во время войны для читальни я стал получать журнал «Британский союзник». Этот журнал освещал жизнь еврейского ишува в Палестине, писал об арабских погромах, о действиях еврейской самообороны и о создании еврейского легиона из палестинских евреев. Были даже смутные сообщения о действиях сионистов в направлении создания независимого еврейского государства.
О жизни в лагере у меня имеются записи – «Лагерные тетради». Есть описания проявлений антисемитизма среди явных и мнимых врагов Советской власти, среди уголовного элемента и начальства. Относительно большой процент евреев разной политической ориентации в прошлом. Причем многие бывшие коммунисты, незаконно и безжалостно репрессированные, отказались в душе от коммунистической веры, и у многих возродилось национальное самосознание.
С антисемитами бывали столкновения довольно острые, доходившие до драк, когда необходимо было встать на защиту слабых физически евреев.
15 сентября 1946 года меня освободили из заключения. Я приехал в местечко Пуховичи около Минска. Минск лежал в руинах. У меня вся семья: мать, жена, две сестры, шесть племянников – уничтожены нацистами. Брат погиб на фронте. Дочь моя оказалась у христиан, и ее воспитали в ненависти к евреям. Она меня не признает... Я много из-за этого пережил...
Я женился на младшей сестре моей убитой нацистами жены.
С громадным интересом я следил за обсуждениями в Организации объединенных наций вопроса о создании еврейского государства. При встречах с художником Цфанией Кипнисом, который в молодости был сионистом, мы с большим интересом обсуждали события.
Трудно передать радость, охватившую нас, когда было вынесено решение о создании еврейского государства. Кипнис мне сказал: «Теперь я могу умереть. Я дожил до создания еврейского государства!» Я ответил, что, наоборот, теперь интересно жить, и хорошо, если бы была возможность строить и оберегать это молодое государство. У нас родился сын Исаак. Мы ему устроили торжественный брис при участии местного раввина. Было много гостей. Я поздравил всех присутствующих евреев с созданием еврейского государства и добавил, что я бы хотел видеть своего сына офицером Израильской армии. После создания еврейского государства вся моя жизнь была наполнена одним: как евреи Израиля справляются со своими врагами и как они начинают строить свою жизнь. Тревоги, неудачи, боль и радость евреев Израиля были моей болью, моей радостью. Я страдал за жертвы борьбы израильтян. Появилась мечта: вырваться из России и поехать на историческую Родину.
Я вел переписку с родными моей жены в Тель-Авиве. Каждое письмо из Израиля было праздником.
3 марта 1949 года меня снова арестовывают. Берия издал приказ: всех бывших заключенных прибрать из центральных городов и загнать в ссылку. Я снова в тюрьме. Четыре месяца. Меня гонят в Красноярский край, в Игарку, в бессрочную ссылку. Ко мне в Игарку приезжает жена с годовалым сыном. Шесть лет живем в Игарке.
Когда я находился в ссылке, до меня дошли слухи о расправе с еврейскими деятелями культуры – писателями и артистами. (При убийстве Михоэлса я еще был в Минске.) Плюс, так называемое дело врачей-отравителей. Все это возмутило меня и других до глубины души. Я твердо решил стараться вырваться в Израиль.
В 1955 году я освобожден, и мы поселились в Минске. В 1956 году меня реабилитируют за недоказанностью вины. Дело мое прекращено... Меня восстанавливают в Союзе художников. Я стал участвовать в выставках. Я создал несколько серий работ о страданиях и трагедии еврейского народа. На моей выставке в Минске в книге отзывов какой-то антисемит написал, что моя выставка должна быть не в центре города Минска, а на задворках Тель-Авива, что я – сын своего народа. Эта надпись радовала мое сердце.
Шли годы. Вырос сын. И он, так же, как и отец, стал интересоваться делами государства Израиль. Он сдружился с Анатолием Рубиным.
Победа Цахала в Шестидневной войне наполнила наши сердца еще большей любовью к Израилю. Мы были горды, и наша мечта быть на исторической Родине усилилась. Вокруг сына начала группироваться еврейская молодежь. В нашем доме часто стали слышны песни на иврите. Вокруг дома начали вертеться шпики из Госбезопасности.
Я устроил торжественный ужин для уезжавшего в Израиль Рубина. Его дружно провожали. Моего сына вызвали свидетелем на процессы в Ленинград и в Ригу. Он подает заявление о разрешении поехать в Израиль. Его исключают из института, а меня увольняют с работы преподавателя рисования в школе. Сына вызывают в военкомат, отправляют в военный госпиталь и стригут волосы, признав годным служить в армии. Мы дома в большой тревоге. Сын объявил им, что служить в армии не будет и что он отказывается от советского подданства. Хорошо, что в это время был созван партийный съезд, и кремлевские руководители решили показать свою гуманность перед иностранными гостями съезда. Моему сыну с его женой разрешили ехать в Израиль. Все тревоги позади. Проводы были многолюдные. На вокзале провожающие пели израильские песни, невзирая на запрет милиции. Через несколько недель мне, жене и моей дочери было разрешено выехать в Израиль. Радости нашей не описать.
13 марта 1971 года мы прибыли на самолете Эль Аль в Лод. У сына моего Исаака и его жены Жанны родились два сына, один – в Беер-Шеве и один – в Хайфе. Это уже сабры. Мы крепко пустили корни на нашей исторической Родине!
11 февраля 1973 года мне исполнилось 70 лет. За два с половиной года в Израиле я имел много выставок моих работ. Меня хорошо знает израильский зритель. Я еще полон сил творить.
10.01.74
Из этой краткой хроники видно, как я бережно пронес свое национальное самосознание через все перипетии жизни в России и в Советском Союзе. Я не был религиозен, я не бил себя ежегодно в грудь, обещая Господу Богу: «Бе шана габаа бирушалаим!» – чтобы по выходе из синагоги забыть до следующего года. Но я относился с большим уважением к религии моих отцов, помня, что, отступи евреи на шаг от нее, они растворились бы и исчезли, как многие народы исчезли в этом мире. Значит, иудейская религия была тем цементом, что цементировал нашу нацию.
Живущим в России под двойным гнетом – национальным и политическим, вышедшим из среды еврейской бедноты людям казалось, что, когда зажглась звезда Октябрьской революции, появился шанс стать людьми свободными и равноправными. Шутка ли, евреи – вожди, полководцы, комиссары! Даже язык идиш на какое-то время стал одним из государственных языков в Белоруссии. Стоило сражаться и умирать. И вот Октябрьская звезда перестала светить евреям. Вожди, полководцы и комиссары из евреев пошли на перегной для возвеличивания Сталина, который решил, что евреи – вообще не нация. удел евреев – слиться с окружающими нациями и ассимилироваться, приняв язык Октября, то есть великорусский. Только заблестевшая в Палестине шестиконечная звезда Израиля стала тем светом маяка, который является самой верной притягательной силой для евреев всего мира. Я это понял, и длинный мой нелегкий путь привел меня в Израиль.