Москва 2010

Милый дед! Огромное тебе спасибо, что ты завершил этот труд.

Мы, и не только мы, ждали этого с нетерпением.

Мы счастливы, что у нас есть ты!

Любящие тебя: Люся,

Галя,

Оля,

Витя,

Ира,

Саша,

Люся,

Леша

Часть первая

I

Дорогие мои девочки, Галочка и Олечка!

Выполняя ваши пожелания, но с большой неохотой, приступаю я к описанию событий, случившихся с моей скромной персоной, начиная с того времени, когда я начал кое-что запоминать.

Отец мой, ваш дедушка, умер, когда мне было 5 лет, и помню только некоторые события, связанные с ним. Тогда мы жили в Минске – это первое воспоминание моего детства – отец нес меня на руках на демонстрацию 1 мая; и мне запомнилась картинка военного парада, как лошади, на которых восседали красноармейцы, тащили пушки. Наверное, мне было тогда года три.

Поскольку отец работал геодезистом, то мы постоянно переезжали, жили по деревням, на частных квартирах. Происходило размежевание, начиналась коллективизация. Мама рассказывала, что папа очень переживал, когда раскулачивали и выселяли людей (кулаков), а я кричал, что не хочу есть кулачий хлеб.

Я помню только отдельные моменты, связанные с папой. Я его очень любил. Помню, как он однажды поздно ночью сидел и чертил какой-то план на пергаменте, а я сидел и смотрел, а потом мы с ним вместе легли спать. Он часто уезжал, потом я понял, что он заболел и ездил по разным больницам.

По рассказам мамы и обрывкам моих воспоминаний, папа был очень интересным человеком. Не получив никакого официального образования, он много читал, в том числе и разные финансовые труды, был мастером на все руки – после него осталось много разных инструментов и приспособлений, играл на баяне, гитаре и мандолине, а также на скрипке. После его смерти мама мандолину и скрипку продала – трудно было жить.

Папа участвовал в Первой мировой войне, два года был в плену в Германии, вернулся только после революции. Но все фотографии того времени, бывшие у нас, пропали в войну 1941-1945 годов.

Помню, что они с мамой уехали в Москву в клинику, у папы была какая-то редкая и очень опасная болезнь; в Москве он умер и похоронен на Востряковском кладбище. С нами оставалась бабушка, папина мама. У меня было две бабушки, мамина мать была «высокая бабушка», а папина – «коротенькая бабушка» (так я ее называл).

Когда мама вернулась из Москвы и сообщила, что папа умер, то я плакал и ругал ее за то, что она увезла его в Москву. Если бы не увезла, то он остался бы жив. Так я считал.

Еще одна сцена мне запомнилась, когда папа был жив. Я помню, как откуда-то пришел домой, а за столом сидят мама с папой и кто-то с длинной бородой – это, оказывается, к нам в гости приезжал мамин папа, дедушка Давид. Я испугался такой длинной бороды и спрятался на кухне.

Мама осталась вдовой с двумя маленькими детьми пяти и трех лет (3 года было моему брату Илье, тоже, как мама, ныне покойному). Я же долго не мог привыкнуть к тому, что папы больше нет, все ждал, что он вот-вот вернется.

Жили мы в это время в Белоруссии, в районном центре под названием Узда. Пока жив был папа, мне казалось, что мы жили хорошо, в достатке, мама не работала. Теперь же мама пошла на работу. Получала она, конечно, очень мало, детского сада не было, мы оставались почти на целый день вдвоем с Ильей. Я мало что помню из того времени – запомнились только две сценки.

Помню, как водил Илью гулять. Я вел его за руку, он был еще совсем маленький. И вот мы оказались на берегу то ли пруда, то ли речки. На воде цвели кувшинки, такие красивые яркие цветы, и Илья поднял крик, захотел этих цветов. Я разделся, полез в воду, она доходила мне до шеи, нарвал кувшинок, и он успокоился.

Помню еще, как заболел Илья, вызывали врачей – что-то у него было с прямой кишкой и ему ее вправляли. Он кричал, а мне было страшно.

Какое-то время с нами жила «коротенькая бабушка», но мама с ней не ладила, и она от нас уехала. Связь с ней мы потеряли.

Когда уехала «коротенькая бабушка», мама, уходя на работу, запирала нас, и мы целый день были одни. И вот я нашел спички и поджег газеты, лежавшие на шкафу. Когда огонь разгорелся, мы испугались и стали заливать его водой из кружки. Когда мама пришла с работы и увидела, что творится, она плакала и меня побила и, видимо, поняв, что так жить нельзя, решила переехать к родителям в г. Новобелицу (теперь это район Гомеля). Хотя там тоже буквально негде было жить, но об этом еще впереди.

Помню, как подводами на лошадях с нашим имуществом мы ехали на станцию, затем поехали до ст. Орша, там была пересадка, затем до Новобелицы, как мы там, приехав ночью, ходили по улице, пока нашли дом, где жили дедушка с бабушкой, где нас, наконец, встретил мамин брат, отец Семы, известного вам. Только мы двое остались в живых из того поколения к настоящему времени.

До сих пор помню я хорошо этот дом, в котором нам довелось прожить несколько лет. Это был большой одноэтажный деревянный дом на углу улиц (помню до сих пор) Ленина и Первомайской. Напротив был рынок. В этом доме, наверное, жило 15-20 семей, да еще в доме была парикмахерская, поэтому на крыльце всегда толпились люди. Помню и фамилию парикмахера до сих пор – Трегубов. Он тоже жил с женой в этом доме. В общем, как у Высоцкого – «на 39 комнаток всего одна уборная», с той разницей, что уборная была во дворе, где росли фруктовые деревья, сажали картошку и овощи.

Помню до сих пор и расположение комнат в этом доме.

Самой крайней комнатой была кухня. Она была общей, но в ней готовили, наверное, 3-4 семьи, не больше. В ней стояла большая русская печь, на которой, по-моему, спали бабушка с дедушкой. За печью был какой-то закуток, где спала мама и, кажется, Илья. Я же, по-моему, спал на полу.

В следующей, проходной, комнате проживали мамин брат с женой и Семеном. Там же стоял и обеденный стол.

Далее в очередной комнате жила какая-то сердитая тетя, ее звали Нехама, я только помню, что она ругалась с бабушкой на кухне.

Дальше жили парикмахер Трегубов, какой-то милиционер с женой, остальных жильцов я не помню.

Вот такая была жизнь. Нас отдали в детский сад. Что интересно – детский сад был еврейский, причем, я вспоминаю, мы находились там круглосуточно и домой уходили только на выходные дни. И это было очень хорошо, потому что дома с едой было довольно-таки плохо. Теперь-то я знаю, что тогда была карточная система, с работы мама приносила паек, там был только черный хлеб и селедка. И когда я ныл, что хочу есть, она говорила, что больше у нее ничего нет.

Теперь надо подробнее рассказать о нашей родне со стороны мамы, со стороны отца с отъездом «коротенькой бабушки» ничего не знаю.

Моя мама, ваша бабушка Рахиль, родилась в г. Стародуб тогда Черниговской губернии, ныне Брянской области. Уездным городом был Новозыбков.

Дедушка, ее отец, работал управляющим мастерскими у какого-то еврейского богача. Мастерская изготовляла колеса для телег. Бабушку звали Мери.

У них было четверо детей, два сына и две дочки. У старшего сына Гершеля детей не было. У младшего сына Зямы – сын, известный вам Семен. Одна дочь Рахиль – моя мама, ваша бабушка. Вторая дочь Ревекка – у нее было трое детей, две дочки и сын. Все они жили в Москве. Последней из них умерла Келька, так я ее называл, это мать Риммы.

Судя по рассказам моей мамы, никто из ее братьев и сестер образования не получил. Братья хотели учиться, но для евреев была до революции процентная норма и они не могли учиться, сестра особого желания к учебе не проявляла.

Только моя мама, как она мне рассказывала, очень хотела учиться, учинила отцу не один скандал и истерику, так что он, в конце концов, не выдержал и отвез ее в г. Новозыбков в гимназию, которую она и закончила. Мечтая стать врачом, она поступила в Дерптский университет, окончила там два или три курса, но тут Первая мировая война, революция, учебу пришлось бросить. Работала медсестрой, вышла замуж, родила двоих детей и в 35 лет осталась вдовой.

И началась наша жизнь у бабушки с дедушкой в доме на 20 жильцов, в коммуналке со всеми ее особенностями и прелестями. Мама была очень занята. Она работала на спичечной фабрике «Везувий» счетоводом, а вечером уезжала в Гомель – училась на вечернем отделении медицинского института.

О пребывании в детском саду я мало что помню. Помню, что там был шумовой оркестр, и я играл на тарелках. Помню маленькую деятельную женщину – заведующую, помню плотника с одной деревянной ногой. Еще помню, что, когда мы садились за трапезу, то почему-то большой удачей считалось получить горбушку. Говорили в детском саду по-русски (на еврейском, кроме отдельных слов, я никогда ничего не знал. Мама, дед и бабушка говорили с нами по-русски).

Теперь о жизни в нашей коммуналке. Дядя Зяма, отец Семена, был очень добрым человеком, любил мою маму и помогал нам, чем мог. Работал он где-то бухгалтером. Его жена, мать Семена, была в моем тогдашнем понимании странной какой-то, никогда с нами не разговаривала, с моей мамой у нее установились какие-то неприязненные отношения. Она рано умерла (правда, когда мы уже уехали). Потом я узнал, что она была больна психически. Моя мама потом рассказывала, что отец Семена вынужден был жениться на ней, так как его брат (в будущем дедушка Риммы), в которого влюбилась Ревекка, поставил условие, что только в этом случае он женится на Ревекке. И таким образом, у Семена и Кели (матери Риммы) – двойное родство.

Мое проживание в доме по большей части отравлял Семен. Будучи старше меня на 3 года, он часто меня поколачивал, и ничего с этим сделать было нельзя. Обычное дело – мальчишки дерутся. Мама жаловалась брату, мать Семена принимала его сторону, скандалы, дрязги, обычные коммунальные свары.

Моя мама, при всей своей занятости, уделяла нам внимание. Учила меня читать и писать, а когда я начал ходить в школу – проверяла уроки и помогала делать домашние задания. Читать я начал еще до школы, но с трудом, и мама приходила в отчаянье от того, что я не понимал, как складывать буквы в слова. Она приходила в школу, даже сидела на уроке. Но много времени уделять нам она не могла; работа, вечером учеба в институте, да еще надо ездить в Гомель, приезжала она поздно, когда мы уже спали, рано утром уходила на работу. Но все-таки помню, как изредка, в выходной день, мы с ней уходили по улице Первомайской в лес, он был недалеко, развешивали гамак, мама лежала в гамаке и читала или что-нибудь рассказывала. Мы ее слушали. Потом ходили собирать голубику и землянику. Но это было очень редко. Чаще в лес я ходил один или с Ильей. Собирали ягоды, купались то ли в речке, то ли в маленьком озере.

Появилось у меня довольно много знакомых среди мальчишек из соседних домов и улиц, и даже друзья.

По улице Ленина через несколько домов от нас жили Шандаловы – это были друзья Семена. Я с ними познакомился. Один из них, Юдка, в будущем Герой Советского Союза – погиб на войне.

Был у меня друг Лева Какузин (странная фамилия ), я помню его до сих пор. У них был свой дом и библиотека. Отец у него заведовал библиотекой, я помню, это было уже несколько позже, что впервые прочел запоем «Трех мушкетеров». Читал у них в саду несколько дней подряд. Читать я начал очень рано, брал книги в библиотеке, но «Трех мушкетеров» в библиотеке нельзя было дождаться.

Много друзей было и у Семена. Поскольку он был постарше, меня в свою компанию они принимали не всегда. Они постоянно что-то строили в нашем саду во дворе, построили какое-то двухэтажное сооружение, куда наверх надо было забираться по лестнице. Семен с малых лет был мастером на все руки. И хотя в школе он учился неважно, способности к разным поделкам у него были большие, что проявилось в будущем.

Вообще, у друзей я ощущал себя по сравнению с ними очень бедным. У них были отцы, дома, какой-то достаток. Хотя с высоты прожитых лет жили мы довольно убого.

Еще о бабушке и дедушке – не ваших, конечно, а моих. Бабушка всегда была занята. То на базар, то в магазин, приготовление пищи, стирка, и т.д. Она была малограмотна, по-моему, читать и писать могла только на идише. Дедушка в какой-то мере был похож на Алексея Федоровича, вашего любимого деда, правда, в отличие от него, не пьющего. Он много читал. Он еще работал – торговал в маленьком ларьке папиросами, табаком, разной мелочью. Аккуратно ходил в синагогу, иногда брал меня с собой. Но мне это было неинтересно. Я с детских лет был безбожником, спорил с бабушкой, говорил, что Бога нет. Бабушка на меня шумела, дед же только поглаживал бороду и улыбался. По рассказам мамы, он считался в своей среде уважаемым человеком и мудрецом.

Что мне еще запомнилось. Невзирая на бедность, буквально нищету (у меня замерзали зимой ноги в ботинках, а валенки купить мы не могли), каждую пятницу по еврейскому религиозному обычаю в комнате, где жил Семен, на столе расстилали белую скатерть, ставили подсвечники и зажигали свечи, дедушка надевал талес и прочие религиозные принадлежности, читал молитву (я даже до сих пор помню некоторые слова, не понимая, впрочем, их смысла)«Барух ату Адонаи, ашкодэй гашабонер». Потом была фаршированная рыба, молочная лапша и т.д. Дедушка выпивал немного вина. Мама моя обычно отсутствовала. Дяди Зямы, по-моему, никогда на праздновании наступления суббот не было. Тогда я своим детским умом считал это проявлением невежества и отсталости, а ныне я вспоминаю это с умилением и ностальгией. Ушли те времена навсегда. И вообще казавшийся тогда затхлым и мещанским этот быт (ведь в детском саду и школе нас воспитывали иначе) вызывает во мне сейчас совсем другие чувства.

Готовясь к Пасхе, бабушка вместе с другими женщинами раскатывала тесто и пекла мацу. Запомнилось и то, что в субботний день бабушка и дедушка ничего не делали, бабушка даже еду не готовила, все делалось заранее. Даже печку топили русские женщины, которых специально для этого приглашали.

Впрочем, надо сказать, что при всем при том дедушка никогда не наставлял меня на религиозный путь, учитывая веяния нового времени, да он и сам, наверное, не был до конца верующим человеком. Хотя у него дома было немало религиозной литературы.

А я помню и другие примеры. На нашей же улице жил истово религиозный еврей. Он работал столяром. Его штрафовали, а он своих детей не пускал в школу. У него один из сыновей был мой ровесник и иногда мы с ним встречались. Он без конца читал религиозные книги, почти не играл со сверстниками.

Еще мне запомнился один эпизод. Однажды, балуясь, я поджег газеты, лежавшие на печи, а потом залил их водой. А когда дедушка меня за это ударил, я убежал из дому, предварительно бросив камень в окно, и разбил стекло. После этого меня уже не били.

В 1934 году я пошел в первый класс. Мама отсутствовала, а дед с бабкой отдали меня в еврейскую школу, в которой уже 3-й год учился Семен.

Но приехавшая мама отчитала деда с бабкой и записала меня в русскую школу (а были еще и белорусские). Помню, во второй день учебы я не разобрался, в какую смену мне приходить, пришел утром и в школе ждал до часу дня, когда начались занятия моей второй смены. Как я учился в первом классе, я вообще не помню. Помню только, что в школу приходилось ходить довольно далеко, что у меня оказалась хорошая память, и я наизусть заучивал довольно длинные стихотворения, что маме своей учебой хлопот не доставлял. Впрочем, один раз, я помню, она присутствовала на уроке.

Запомнилось мне еще одно событие – убили Кирова. Большой его портрет в траурной рамке висел на главной улице, говорили, что его убили враги народа.

Еще один случай запомнился – когда я в первый раз увидел кинофильм. Была зима, мы с мальчишками куда-то бежали по окраине города. Там в сарае, служившем помещением клуба, показывали «Чапаева». У меня в ботинках страшно мерзли ноги, но я был так поражен волшебством кино, что почувствовал это только когда пришел домой. Я никак не мог поверить в то, что все это выдумка, искусство – я считал все события в кино реальностью, хотя мало что понимал, кроме того, что воевали белые и красные.

Удивительно, как тогда мало обращали внимания на детей, и ничего не случалось – мне было всего 7 лет, а я уже болтался по всему городу, летом сам ходил на реку купаться. Никто не провожал меня в школу – никуда вообще.

Иногда мы бегали на базар, который находился напротив нашего дома. Если удавалось стащить у бабушки пятачок, то на него можно было купить довольно большое яблоко, которое тут же съедалось.

Впрочем, яблоки нами добывались большей частью во время набегов на сады, что мы очень любили делать, невзирая на связанные с этим опасности.

Еще вспоминаю, как водила меня мама в поликлинику, врач стучала мне молоточком по лопатке, показывала мне разные картинки и т.д.

Помню, очень любил играть в футбол. Кроме того, мы, мальчишки, постоянно ходили смотреть футбольные матчи. Конечно, денег на билет у нас не было, мы сделали подкоп под забором и таким образом пробирались на стадион.

Болели мы за команду третьего полка, за военных. Особенно нравился нам один футболист, его называли «черненький». И вот, через много лет на Сахалине, сам будучи военным, я служил в одном батальоне с Сафаром Хлечас, узнал, что он черкес, и что он тот самый «черненький», и что 3-й полк был железнодорожным полком, то есть я попал случайно в те же самые войска.

На стадионе была парашютная вышка, и с нее прыгали с парашютом все желающие. Мы считали себя уже большими и тоже хотели прыгать, но нас, конечно, и близко не подпускали. Через много лет я прочел у Суворова об этих вышках и понял, как он был прав, и какую гору исторических документов перерыл, чтобы узнать об этом.

Что касается футбола, то наши дворовые команды играли где попало: на улицах, на полянках, без судей, из-за чего возникали споры и драки. Мы мечтали хоть раз сыграть на настоящем футбольном поле – но, увы, так и не пришлось.

Ярким впечатлением для меня было, когда через весь город по ул. Ленина на парад в Гомель шли войска – пехота, кавалерия и т.д.

Вообще в Белоруссии было много войск. Около нашего дома – в нашем доме была парикмахерская – толпилось много военных в форме. Особенно нравились нам кавалеристы в черкесках, в кубанках, с шашками, в сапогах со шпорами. Мы на них смотрели с завистью – они казались нам людьми из другого мира.

И вот я перешел во второй класс, а >мама закончила 4-й курс института. Для того, чтобы закончить 5-й курс и получить диплом врача, маме предстояло ехать в Витебск и жить там целый год. Встал вопрос, что делать с нами, мной и Ильей. Наконец, пришли к такому решению – Илья остается, а меня мама забирает с собой в Витебск.

И мы с мамой уехали туда.

В то время, видимо, остро не хватало врачей и государство принимало меры, чтобы их подготовить. Маме дали место в общежитии, которое институт арендовал у сплавной конторы. В комнате жило 20 студенток, и для меня тоже поставили койку. Мне было 8 лет, и мое присутствие женщин, видимо, не смущало. Стояло наше общежитие на берегу реки Западная Двина. Это было деревянное одноэтажное здание с удобствами во дворе. Жили там и сплавщики, сплавлявшие лес по Западной Двине. Публика не слишком обремененная хорошими манерами, были и драки, и скандалы и т.д.

В этой же комнате, где жили мы с мамой и еще 20 женщин (причем, я сейчас припоминаю, все они были не первой молодости, примерно одного возраста с мамой), проживала еще одна женщина с мальчиком младше меня. Я уже считал себя большим, ходил во второй класс, и мне часто поручали отводить этого малыша в детский сад, что я и делал по дороге в школу. Когда я приводил его в садик и следил за тем, чтобы он положил вещи в шкафчик, то обращал внимание на вкусные запахи, доносившиеся из кухни, и жалел, что я уже не хожу в детский сад – там все-таки кормили, а в школе уже нет.

Вообще с едой было очень неважно. Хотя по моим тогдашним впечатлениям в магазине было много продуктов, но при скудных наличных средствах покупать мы их не могли. Мне помнится, что такую вкуснятину, как чайная колбаса, мама покупала, наверное, раз в два месяца, а вкус шоколада я узнал, уже будучи взрослым.

Мама целый день была на занятиях и на практике, мной она занималась мало. В школу я ездил на трамвае, ежедневно мама давала мне 40 копеек на трамвай и обед, и я укладывался в эту сумму: брал в столовой первое блюдо без мяса и на второе тоже или запеканку картофельную, или пюре без мяса. Стипендия у мамы была, по-моему, тогда всего 110 рублей, надо же было еще одежду и обувь покупать. Помню, на базаре она купила мне поношенные сапоги, один из которых был больше другого, что мне очень не нравилось.

Своей учебой я маме хлопот не доставлял, но поведение мое испортилось. В классе была манера драться друг с другом. Определялось, кто сильнее, и я в этом принимал активное участие. Неоднократно я тоже был бит, с расквашенным носом, но мама не обращала на это внимание. Но вот когда я ударил девочку, которая, на мой взгляд, это заслужила – дразнилась, то маму вызвали в школу. В ее присутствии меня позвали к учительнице, чтобы разъяснить мне, что нельзя колотить девочек. А я ответил, что пусть не дразнится, а учительница девочку защищает, потому что сама девочка, чем вызвал оживление присутствующих; учительницу во втором классе я запомнил, хотя и не помню, как ее звали.

Я помню, что уже во втором классе я пристрастился к чтению. Особенное впечатление на меня произвела книга «Жизнь и борьба крестьянства Китая». Она очень интересно и ярко описывала революционное движение в Китае, боевые походы китайской Красной Армии. Так с раннего детства я становился «убежденным коммунистом».

Но вот я окончил 2-й класс, а мама сдала госэкзамены. Мама получила диплом с отличием (я присутствовал при вручении диплома), все было очень торжественно, оркестр играл туш. Мама была счастлива, что наконец-то добилась, чего хотела. Это был 1936 год.

Мы вернулись в Новобелицу к бабушке и дедушке. Больше всего я соскучился по Илье, младшему братику, которого не видел целый год. Как мы близки друг другу, пока мы дети…

Мама быстро уехала на место работы, куда ее распределили – пос. Комарино, районный центр Полесской области. Сейчас это Гомельская область, и Комарино уже не районный центр.

А мы остались на все лето в Новобелице, предоставленные сами себе. Все лето целыми днями гуляли, ходили в лес, купались в реке. Сам я чуть не утонул. Играли в футбол, ходили зайцами на стадион. Я так привык к Новобелице, что не хотел уезжать. Но приехала мама и увезла нас на новое место – из города в поселок.

II

Мы приехали в Комарино. Расстояние от Новобелицы до Комарино по нынешним меркам небольшое. Но ехать надо было ночью, была еще пересадка в Чернигове – воображаю, как трудно было маме с двумя все-таки еще маленькими детьми. Ночью мы прибыли на станцию Иолча, и только на следующий день добрались до нашей станции.

Маму назначили заведующей амбулаторией и родильным домом, который находился метрах в трехстах. Я это помню потому, что мы с Ильей туда ходили с ведрами за водой. Квартира наша тоже была в здании амбулатории. Это был одноэтажный деревянный дом без всяких удобств и с печным отоплением.

Началась наша жизнь на новом месте. Я пошел в третий класс, Илья – в первый. Недалеко от амбулатории было две школы: белорусская – большая и русская – маленькая. Обе они были деревянные, одноэтажные, с удобствами во дворе. Учился я хорошо, но маме доставлял хлопоты тем, что часто дрался с мальчишками, как мне казалось, во имя восстановления справедливости. Понимал я ее весьма своеобразно. Потерял я, скажем, ключ от коньков. Одноклассник его нашел и не отдает. Я у него ключ отобрал, а пока он сопротивлялся – еще и поколотил. Причем я не боялся и старших мальчишек и не боялся драться против нескольких противников.

Мама всегда была очень занята – прием, визиты и поездки к больным в окрестные села, судебно-медицинские экспертизы, вскрытия. Одно время она была единственным врачом, потом присылали еще, но они не задерживались.

Мама рассказывала иногда забавные истории из своей врачебной практики. Вызывают ее к больной женщине. Приходит. Маленькая квартирка, комната и кухня. В комнате на койке лежит больная, и там же полно ее знакомых и родственников – женщин-евреек. Все лезут с советами и все высказывают свое мнение, причем все громко кричат и считают себя, видимо, большими специалистами в медицине. Когда же мама, рассверипев, велела им всем немедленно выйти вон – то они страшно обиделись. Так и не поняли, что мешают врачу работать. Забавная картинка из еврейского быта, не правда ли?

Я помню, как милиционер привез на вскрытие умершего ребенка и как мы с Ильей пытались посмотреть, как это мама делает.

В Комарино мы провели пять с лишним лет. Я там закончил 7 классов, Илья – 5. От Комарино у меня остались довольно милые воспоминания.

Как мне кажется, в школе кипела жизнь. Были какие-то кружки, на всех праздниках выступали кружки самодеятельности, были конкурсы самодеятельности в районном центре, приезжали школьные коллективы из разных сел. Я записался в акробатический кружок, но когда мама в клубе увидела выступление нашего кружка с моим участием, она пришла в ужас.

К праздникам мы выполняли наглядную агитацию. Я помню, как писал плакаты «Да здравствует товарищ Сталин» и тому подобное.

Как меня принимали в пионеры, я не помню. Один раз я был в пионерлагере в селе Верхние Жары. Помню, как мы набивали сеном матрасы и подушки, а потом зашивали их. Так я научился шить. Однажды в пионерском лагере на линейке мне объявили выговор. Когда я проходил мимо домика, где жили девочки, одна из них из окна вылила на меня ведро воды. За что получила от меня тумака. И хотя она была старше меня на 3 года, но победа осталась за мной – и на линейке она пыталась восстановить справедливость.

Но в лагере я был только один раз. Обычно летом мы гоняли в футбол, целый день проводили на Днепре. Там я научился плавать и в возрасте 12 лет переплывал Днепр. Толчком к тому, чтобы научиться плавать, стал случай летом, после окончании 3-го класса, когда, расхрабрившись, я полез в воду. А ведь Днепр глубокий, и я чуть не утонул. Хорошо, мне с берега протянули жердь. После этого я научился (сам) плавать и плавал здорово. При этом я вспоминаю Сашу, который в 12 лет тоже хорошо плавал и убегал от меня на Пятигорское озеро.

Раз в неделю ходили в деревянный одноэтажный клуб смотреть фильмы. Народу всегда было не продохнуть. Я помню фильмы того времени: «Трактористы», «Моя любовь», «Большой вальс». В здании клуба была библиотека, которую я регулярно посещал. Кстати, я одинаково хорошо читал и по-русски, и по-белорусски. По-моему, большей частью то, что было мною прочитано, было прочитано во время учебы с 4 по 7 класс.

Когда через 35 лет я посетил Комарино, то он уже не был районным центром. И мне показалось, что, по сравнению с довоенным временем, из него ушла жизнь.

Может быть, я идеализирую эту жизнь? Ни в коем случае. Жизнь была убогая, бедная. Но мне казалось (а может быть, и не только мне), что у нас самая лучшая страна (сравнивать было не с чем, а наша пропаганда особенно сильно действовала на детей и юношество).

Наша квартира состояла из комнаты и кухни в деревянном двухквартирном домике. Во второй квартире жил судья (это когда мы переехали из здания амбулатории). Одевались мы очень скромно. Валенок на зиму не было. С продуктами тоже было не очень. Но мы верили в светлое будущее, во всяком случае, я.

Я гордился тем, что мы помогаем испанским республиканцам, воюем с итальянскими и немецкими фашистами, сочувствуем свободолюбивому народу Абиссинии. Я верил, что троцкисты – союзники фашистов и т.д.

Впрочем, кое-какие неувязки и тогда были.

У меня было двое друзей – Виля и Фридик, то ли немцы, то ли евреи>. Родители их работали в гостинице – отец был заведующий. Их почему-то называли троцкистами, хотя на вид это были скромные незаметные люди. Потом они куда-то исчезли.

Я много слышал о врагах народа – газеты я уже читал. Все боялись НКВД. Про маму была неприятная статейка в местной газете – что она дочь крупного торговца. Потом мама мне говорила, что боялась, что ее заберут, и что тогда с нами будет. Время от времени людей забирали, и они исчезали неизвестно куда.

Комарино, в котором мы жили, называли еще местечком. Вокруг были села с белорусским населением, а в самом Комарине (районном центре) половина населения были евреи, другая половина – русские, вернее, русско-белорусы. Стычек или вражды между людьми разных национальностей я не замечал.

1939 год в нашу жизнь принес перемены. Маму направили в Минск на курсы повышения квалификации на несколько месяцев, и она на время своей учебы отвезла нас в Новобелицу к дедушке с бабушкой, где я окончил пятый класс.

Возвращаясь к жизни в Комарино и к школьным делам, должен сказать, что учиться в школе было интересно. Учителя были порядочные люди. Я их помню до сих пор. Математику преподавал Александр Алексеевич Андреевец, он заезжал через 40 с лишним лет к нам в Пятигорск. Литературу – Нина Демидовна (фамилию ее я не помню), химию – две учительницы – Прус и Маневич (я не помню, как их звали); немецкий язык – Гегель (я думал, он немец, он потом мне сказал Андреевец, что он был еврей и погиб при немцах). Любимым учителем был Бубенко Иван Макарович – он вел ботанику, рисование, еще что-то, ходил с нами в походы. Впрочем, все эти учителя преподавали в основном в 6-м и 7-м классах, когда мы вернулись в Комарино после окончания мамой курсов повышения квалификации. Через много лет я возобновил с ними связь и узнал много интересного.

Итак, примерно через 35 лет я решил посетить Белоруссию, Семена Серебренникова, который в то время был уже в отставке, побывать в Новобелице и в поселке Комарино, в местах моего детства. В поселке Комарино нашел я Александра Алексеевича Андреевца, моего бывшего учителя математики, который мне очень обрадовался. Как положено, мы посидели, выпили, вспомнили былое, прогулялись с ним по поселку. Видимо, ему лестно было показать меня во всем великолепии военной формы, с орденскими планками, и он всем представлял меня как своего лучшего ученика… Он рассказал мне о том, что с ними случилось в военные и послевоенные годы.

Он и Бубенко служили рядовыми, и их часть дислоцировалась недалеко от границы. Из-за военной катастрофы, постигшей нашу армию в 1941 году, миллионы красноармейцев попали в плен или разбежались. Они же вернулись в Комарино. Надо было как-то жить. Пришлось идти на службу в местную управу. Особых партизанских действий в этом районе не было, и они дождались прихода наших войск в 1944 году. Их обоих снова мобилизовали в армию, где они и прослужили до конца войны, участвуя в боевых действиях. Он показывал мне свои боевые награды и удостоверения.

С Бубенко же произошла такая история. Он был женат на учительнице нашей школы Маневич, о которой я уже упоминал. У них было двое детей. Родители Бубенко уговорили ее остаться, уверяя, что немцы ей ничего не сделают, хотя она была еврейкой, и обещали, что никто об этом не узнает. Но кто-то донес, и ее прятали в подвале, а потом вывезли на глухой хутор, где она дождалась прихода наших войск. А на Бубенко, который работал в управе, поступил донос, что у него жена еврейка, и он вынужден был оправдываться, что давно потерял с ней связь и не знает, жива она или нет. В итоге ему пришлось жениться на другой женщине, враче местной больницы. Кстати, эта женщина-врач была знакомой моей мамы. После окончания войны сама Маневич и ее дети не смогли простить ему измены и отказались от него. Он вынужден был уехать.

Директором белорусской школы был Штанько. Я его хорошо помню, потому что он участвовал в тех же шахматных турнирах, что и я. Когда пришли немцы, его назначили бургомистром. Отказаться было нельзя – виселица. Саботировать работу было невозможно, но и добросовестно работать было опасно из-за партизан. И Штанько уехал на работу в Германию. После войны он возвратился, но получил 15 лет за сотрудничество с оккупантами, отсидел их, и когда возвратился, ему помогли получить небольшую пенсию.

Но вернемся к временам моего детства.

И вот я пошел в городскую школу в Новобелице, ту самую, в которую я начал ходить в 1-й класс. Там я проучился месяца полтора, с апреля по май, и закончил, как в сельской школе, с похвальной грамотой – на одни пятерки.

Мне запомнилось, что за годы, проведенные в Комарино, я овладел белорусским языком – в Белоруссии в русских школах тоже велось преподавание белорусского языка. В городах обычно все говорили по-русски, и из всего класса только я получил пятерку по белорусскому языку. Кстати, сама учительница белорусского языка после уроков всегда говорила по-русски.

Началось лето 1939 года, которое мы в последний раз провели в Новобелице. Больше я там никогда не бывал, хотя мне довелось несколько раз побывать в Белоруссии через 30 с лишним лет. Больше я никогда не видел дедушку, не довелось встречать и друзей детских лет.

К тому времени Семен с родителями уже с бабушкой и дедушкой не жили. Они переехали в Гомель в связи с женитьбой отца, и Семен жил с отцом и мачехой.

В сентябре я пошел в школу в 6-й класс – начались новые времена – война в Европе. Я уже считал себя достаточно взрослым, интересовался политикой, читал газеты. О боях на озере Хасан, на Халхин-Голе, о победе фашистов в Испании, о захвате ими Австрии и Чехословакии я был осведомлен довольно хорошо. В газетах бичевался германский и итальянский фашизм, шли антифашистские фильмы об ужасах жизни при фашистском режиме. И вдруг! В Москву приезжает Риббентроп, заключается договор о ненападении, теперь уже поджигателями войны становятся Англия и Франция…

Впрочем, никто не возмущался. Как и я, все считали политику нашей партии единственно правильной. Из всех газет исчезло слово фашизм и критика в адрес Германии.

Теперь, конечно, я понимаю, что время было такое, что малейшее проявление несогласия с мудрой политикой партии было чревато, но в то время мы, то есть, по крайней мере, молодежь, считали, что все правильно.

На всех большое впечатление произвел молниеносный разгром Польши немцами. Затем наша Красная Армия вступила в Польшу, освобождая братский украинский и белорусский народы. Это общеизвестно.

У нас появилась масса беженцев из Польши – евреев, начались перебои с продуктами. Обращало на себя внимание, как хорошо были одеты беженцы.

>Затем началась война с «белофиннами». Начали мобилизовывать в армию и наших учителей. Один из них вернулся инвалидом.

Мне это время запомнилось массой патриотических лозунгов, прославлявших Красную Армию. В это время был принят закон о всеобщей воинской обязанности. Начался массовый призыв – мама постоянно участвовала во военно-врачебных комиссиях. Ушли в армию учителя – Бубенко, Андреевец и другие.

На молодежь политическая пропаганда действовала. Красная Армия представлялась нам чем-то идеальным. Мы, мальчишки, тоже проверяли себя, в частности, по зрению, на предмет того, достойны ли мы такой чести – служить в Красной Армии…

У меня усилилась тяга к учебе. Учитель истории – Кацуба – давал мне учебники для ВУЗов по истории древности, средних веков, нового времени.

После окончания 6-го класса летом я занимался по программе 7-го класса по алгебре, геометрии, физике, химии. Никто меня не заставлял, на все хватало времени: и на игры, и на чтение, и на занятия. Я сейчас вспоминаю, что решил все задачи за 7-й класс по алгебре, геометрии и т.д. Когда я пришел в 7-й класс – я уже все знал, что требовалось по программе. Все это делалось мной самостоятельно, без чьей-либо помощи. Сам себе удивляюсь – мне тогда было всего 13 лет. Еще я помню, что мама хотела учить меня музыке, купила мне скрипку. Но учитель музыки (я помню его фамилию – Саевич) сказал, что у меня нет слуха. Да я и не проявлял особого желания учиться.

А тем временем закончилась война с Финляндией. Возвратившиеся с войны рассказывали не совсем то, что говорилось официально. Но моего, в частности, убеждения, что у нас все правильно, это не поколебало.

Я был в полной мере тем, чем была наша молодежь перед войной – убежденным сторонником того, что наша страна – лучшая в мире, самая свободная и счастливая. Может быть (да так оно и было на самом деле), взрослые думали иначе, но мнения своего не высказывали – это было опасно.

Наша армия «освободила» Бессарабию, Литву, Латвию и Эстонию.

Немцы же захватили всю Западную Европу, готовились высадиться в Англии.

Сейчас, вспоминая то время (говорю только о моих мальчишеских впечатлениях), я могу сказать, что мы не чувствовали особой тревоги. Мы были уверены, что всех сильнее, что наша страна стоит, как скала, среди остального усталого мира, где голод, война и прочие несчастья. И если кто на нас нападет, то ему не поздоровится.

Были фильмы о будущей войне, пели песню «А если завтра война», где наша славная армия легко побеждает любого врага…

III

Весной 1941 года я закончил 7 классов. Впереди было лето. Никаких планов у меня не было.

Я обратил внимание, что несколько изменилась тональность нашей прессы. То ругали Англию и Францию, а тут начали появляться корреспонденции о том, как англичане готовятся к отражению немецкого вторжения, как у них все хорошо и т.д.

Сказать, что ожидали войну, я не могу, но состояние какой-то неопределенности появилось. Это, повторяю, я говорю только о своих личных впечатлениях.

Конечно, с тех пор мы многое узнали и не только из официальных источников, но я говорю только о своих детских впечатлениях того времени.

22 июня 1941 года было воскресенье. Мама ушла на рынок, купила, как я помню, мешок картошки за 5 рублей, еще что-то, занялась какими-то домашними делами. Мы бегали по двору. Ничего тревожного не чувствовалось, только самолеты все летели и летели. Как потом оказалось, это были немецкие самолеты.

Часов в 10 или 11 по радио сообщили, что в 12. 00 будет передаваться важное правительственное сообщение. Молотов сказал, что на нас напала Германия, что нападение вероломное, что победа будет за нами и т.д. То, что все теперь знают.

Мы (я, в частности) были уверены, что скоро разгромим врага. Сводки сообщали о наших победах.

То, что сейчас признается, о чем пишет Суворов, все было правдой. В первый день передали, что атаки немцев везде отбиты, что они вклинились в одном месте только на 5-10 км, что немецкие танки стоят без горючего, что немцы боятся русского штыка и тому подобное.

Но жизнь брала свое, и возникали сомнения. Появилось много беженцев. Они сообщали, что немцы уже взяли Минск, что их авиация господствует в воздухе, что бои идут уже в районе Смоленска и т.д. На в официальных сводках об этом ничего не говорилось, а все больше о подвигах наших воинов.

Везде проходили митинги (теперь-то я понимаю, что это делалось по указке сверху), производилась запись добровольцев, давали клятву победить. Это была обычная пропагандистская шумиха вместо конкретных дел. В частности, зачем нужно было организовывать запись добровольцев, когда и так была объявлена всеобщая мобилизация.

Что же касается нашего Комарино, места на стыке Белоруссии, Украины и России, то долгое время война нас как будто бы и не касалась. Уже был взят Смоленск, немцы двигались к Москве и Ленинграду, а у нас все было тихо. В направлении Гомеля немцы не продвигались, мы оттуда получили несколько писем. Сообщали, что дядю Зяму взяли в армию, хотя ему было уже около 50 лет, и он был совсем больной; что дедушка заболел, и его нельзя было транспортировать, поэтому Сема, мачеха и бабушка никак не могли уехать в эвакуацию. Потом уже, где-то в 1944 году мы узнали, что дедушка успел-таки умереть. Его похоронили, и семья эвакуировалась в Башкирию.

Я представляю, что им всем пришлось пережить. И оставаться было нельзя, и дедушку везти было нельзя. Положение было безвыходное и разрешилось оно только в последний момент его смертью. Семен, мачеха и бабушка успели уехать, когда немцы уже буквально входили в Гомель.

А у нас до конца августа была тишь да благодать, хотя было множество беженцев и военных. Жилось беспечно – ходили купаться, загорали, на берегу Днепра было полно народу. Однажды подъехал броневик, и вылезшие из него красноармейцы тоже полезли в воду. И вдруг появились два немецких самолета. Я не помню, бросали они бомбы или нет, но паники вроде бы не было.

Я научился грести, и до полуночи мы с Ильей катались на лодке (весел не было, гребли досками). После того, как разлив Днепра закончился, и вода ушла, остались небольшие водоемы, и в них мы ловили рыбу сачками или просто руками.

Во время дождя мы надевали сапоги и дождевики (брезентовые плащи, еще от папы остались) и ходили в лес по грибы. Я что-то не замечал, чтобы мама особенно беспокоилась, хотя мы были все-таки еще дети: мне было 14 лет, Илье – 12. Впрочем, приносимые нами грибы и рыбу мама тут же жарила, и мы их с удовольствием поедали.

Еще я помню, как нас вызвали в школу и отправили на один день в колхоз. Там мы собирали снопы и делали их них копны. Когда я вечером вернулся домой и рассказал, чем мы занимались в колхозе, то больничная санитарка определила, что один нормальный работник сделал бы больше, чем весь наш класс.

Мама, конечно, хотела уехать с нами подальше от фронта, но с работы ее не отпускали. Что же касается нас с Ильей, то мы вообще ни о какой эвакуации и не думали.

Так шла наша жизнь в июле и августе 1941 года … Митинги, запись добровольцев, подвиги наших солдат и офицеров. Складывалось впечатление, что мы уже начинаем побеждать.

Однажды мама сказала, что получила указание на эвакуацию. Она стала собирать вещи в дорогу, все, что не могла с собой взять, раздавала соседям и знакомым. В том числе и мою скрипку.

Потом она достала подводу, запряженную парой быков. Мы уложили вещи и в 5 утра 22 августа 1941 года отправились в путь.

Мне и Илье это даже нравилось – новые впечатления, я правил быками. Мы были не одни, ехало много подвод, запряженных быками и лошадьми.

Вставало солнце, на душе было спокойно. Это было последнее спокойное утро. Мы проехали наше местечко и в людском потоке направились к переправе через Днепр. « Переправа, переправа,-взгляд налево, взгляд направо » … На переправе нас затормозили в связи с большим количеством народа и заставили съехать с дороги, причем довольно далеко. И здесь кто-то обратил внимание на бутылку, лежавшую недалеко – это, сказали, заминированное место. Пришлось разворачиваться, и у нашей подводы сломалась оглобля. А в это время начался авианалет на переправу, стреляли зенитки. Все запаниковали.

Когда налет кончился, мама нашла красноармейца, который починил нам оглоблю.

Через некоторое время разрешили двигаться, и началось какое-то сумаcшествие. Все кричали: «Быстрее, быстрее!», и действительно, надо было скорее переправляться, пока опять не налетели самолеты. Все хлестали быков и лошадей, все бежали, а переправа была не меньше километра. Наконец мы переправились, и наступил вечер. Я распряг быков, чтобы они хоть немного попаслись ночью. Страшно хотелось пить, но воды не было. Мама откуда-то принесла немного молока, и мы с Ильей напились молоком.

И вот день за днем мы ехали среди других подвод с другими беженцами, ночевали в поле, благо было еще тепло. Казалось, что чуть ли не полстраны едет. Мне запомнилось, как вечером, когда уже было темно, нас притормозили, и мимо нас несколько часов шли войска, в том числе и танки. Потом разрешили двигаться и нам.

Вспоминая те времена, я иногда думаю о бедных быках. В этой толчее и суматохе – «быстрее, быстрее!» - их не всегда удавалось вовремя накормить и напоить. И это однажды привело к довольно неприятным последствиям. Переезжая по насыпи через пруд, я не смог удержать быков – они, бедные, так хотели пить, что свернули с насыпи и помчались прямо к воде. Наша телега перевернулась, имущество оказалось в воде, а быков никак нельзя было сдвинуть с места, пока они не напились. Помню, как потом мы ночевали возле скирды то ли сена, то ли соломы – было холодно, а мы были все мокрые.

Наконец, числа 15 сентября мы приехали в г. Ромны Сумской области Украины. То есть, мы проехали всю Черниговскую область. Помню городские окраины, дорогу, посыпанную шлаком, какие-то заводы – все это мы проехали и остановились в большом дворе. Среди нескольких подвод, которые остановились в этом дворе, оказались наши знакомые из Комарино и из Новобелицы. Там была семья Барзманов, семья Злотников, был мой знакомый мальчик из Новобелицы Яня, фамилии его я не помню. О Барзманах и Злотниках я потом еще расскажу – их судьба на долгое время оказалась связанной с судьбой нашей семьи.

Казалось, наступило спокойствие. Город не бомбили, было тихо и мирно, мы гуляли по городу, на крылечках сидели горожане, молодые люди ухаживали за девушками … Так прошло 2-3 дня.

И вот днем, когда я гулял в городе, налетели самолеты, и началась бомбежка. Помню, как раздался свист падающей бомбы, я упал на землю и закрыл голову руками. Когда все стихло, я побежал туда, где была наша повозка, в тот двор, где были мама и Илья. Мама была в панике, и мы срочно уехали из города, причем поехали на запад по настоянию мамы (я предлагал поехать на восток). Тогда я начал понимать, что мама не всегда принимает правильные решения. Мы объехали город, выехали на дорогу Ромны-Сумы и остановились в каком-то заброшенном сарае километрах в 20 от города. Мы – это наша семья, семьи Барзманов и Злотников и две девочки, мои ровесницы из Комарино. Мать их давно умерла, как они жили в Комарине, я не знал, но знаком с ними был. Одну из них звали Оля, вторую не помню. В ссорах она называла сестру Олька-гада, что я теперь иногда использую, в шутку обращаясь к Оле.

В сарае этом мы заночевали, а когда встали, то увидели, что большая колонна войск движется мимо нас, причем не по дороге, а по целине. Ходили слухи, что немцы высадили в Ромнах воздушный десант, что перерезан «шлях» Ромны-Сумы, и поэтому войска так поспешно отступают по целине. С войсками ушли и обе комаринские девочки.

Войска прошли, а мы приехали в ближайшее село, где и остановились на колхозном дворе. Село называлось Коровинцы. Это был Недригайловский район Сумской области. Прошел день или два, и я в первый раз увидел немцев. На колхозный двор заехал мотоцикл с коляской, на нем было трое солдат. Они о чем-то между собой говорили, мне только запомнилось слово «капут». Выглядели они усталыми и довольно миролюбивыми. Минут через 20 они уехали.

А на следующий день, проснувшись, мы увидели наши войска. Говорили, что это какая-то краснознаменная дивизия, и дальше немцев не пропустят.

С колхозного двора мы уехали и нашли пристанище в сарае у хозяйки. Про нее помню только, что она жестоко ругала свою падчерицу Устю.

Мы с Ильей и мамой поместились в одном отсеке сарая, за перегородкой располагалась корова с теленком. Где находились в это время наши быки и наша повозка с имуществом – совершенно не помню.

Я ходил по пустым садам и рвал яблоки, груши и сливы. Через день или два в селе разгорелся бой. Мы сидели в погребе вместе с хозяйкой. Время от времени я выходил – бой шел, слышалась стрельба и взрывы, но никакого страха я не чувствовал – только любопытство.

То ли во второй половине дня, то ли на следующее утро я вышел на дорогу посмотреть, что происходит. Я увидел поток машин с севера и сперва подумал, что это наши. Однако у нас никогда не было столько типов машин, форма солдат была незнакома, и я понял, что это немцы.

Через много лет я узнал, что Гудериан со своей армией сделал маневр из-под Ельни на соединение с немецкими войсками, шедшими из Днепропетровска. В итоге была окружена наша киевская миллионная группировка, большей частью попавшая в плен.

Из любопытства я стоял у дороги и наблюдал, как движутся колонны немецких машин. Вдруг около нас остановились грузовые машины, выскочил немец, начал кричать и прогнал меня и еще нескольких любопытствующих парней. Мы не понимали, что от нас хотят. Вдруг один из немце на чистом русском языке сказал – не бойтесь, помогите нам перегрузить ящики. Я даже спросил у него: «Дядя, а вы не русский?». То ли он не расслышал, то ли еще что, но он не ответил.

Затем из любопытства я подошел к немецким машинам, где копошилось много солдат. Солдаты веселились, играли на гармошках, занимались кто чем. Когда я в группе сельских мальчишек подошел к ним, то услышал слово «Jude», разобрал, что говорят о евреях и поспешил пройти мимо.

В третий раз я из-за своего любопытства чуть не попал в большую неприятность. Я болтался по улице и увидел нескольких солдат, несущих большую бадью с молоком. Видимо, им надоело нести такую тяжесть, и они заставили какого-то мужчину и меня (а я был рослый мальчишка) тащить эту бадью. Я кричал, что не могу нести такую тяжесть, а они только смеялись в ответ. И вот я не выдержал и уронил бадью. Молоко пролилось. Не знаю, чем бы все это кончилось – один из солдат меня ударил, и пустился бегом через кукурузное поле, кажется, в меня стреляли, но, возможно, мне показалось. В страхе я прибежал в наш сарай, но маме ничего не рассказал, чтобы не пугать ее.

Утром выяснилось, что вернулся хозяйкин муж. Он был мобилизован в армию, но в неразберихе, связанной с окружением киевской группировки, многие разбежались, и он вернулся домой. Он потребовал, чтобы мы освободили сарай, так как мы евреи.

К счастью, в селе был пустой дом, в котором жили перед войной евреи, и мы пошли туда. И выяснилось, что там уже живут Барзманы и Злотники, и там же в сарае находятся наши быки.

Семья Барзманов состояла из четырех человек: мать лет 50, две сестры лет по 30 и сын Яша, с которым мы учились в одном классе. Семья Злотников состояла из из деда с бабкой лет по 55, их дочери с двухлетним ребенком и девочки – моей ровесницы. Кроме того, к нам прибилась женщина лет 30 (не помню, как ее звали) с ребенком двух лет. По ее рассказам, ее муж был каким-то чином в НКВД, его послали на ликвидацию десанта, он не вернулся, а она с сыном убежала из города. Убежала, во-первых, потому, что он работал в НКВД, а во-вторых – потому что была еврейка.

И вот мы начали жить в таком коллективе.

Быков наших забрали соседи. Одного из них зарезали и сняли шкуру соседские мужики. Я обратил внимание, как много было здоровых мужчин – то ли их не успели мобилизовать, то ли они разбежались из окруженных частей, то ли немцы их отпустили из плена. Действительно, немцы отпускали пленных из местных сел, если приходили женщины-украинки за своими мужчинами.

Вообще-то говоря, все, что я видел, крайне отрицательно на меня влияло. Наша армия в беспорядке отступала, немцы вели бесконечные колонны наших пленных, причем их не охраняли, если местная женщина приходила за своим мужем – его отпускали. Местное население жило своей жизнью – одни мы были как прокаженные.

Посмотришь вокруг – кто возится со скотиной, кто вскапывает огород, кто веет семена – все при деле. А мы?

Начались неприятности и с немцами. Ночью явились двое солдат. Удивились, что здесь живут евреи. Взялись за меня. Я был рослый, одет в серый мышиный костюм. Начали меня обыскивать – решили, что я скрывающийся красноармеец, но в карманах нашли сливы и груши и поняли, что я мальчишка. Да и мама им кое-как объяснила.

Затем ночевали солдаты, видимо, идущие на передовую. Их было человек 20. Они, переночевав, даже извинились за причиненное нам беспокойство.

В третий раз чуть не случилось страшное. Я где-то гулял, а когда подходил к дому, услышал крики. Содлдат орал на Илью. Илья чему-то улыбался во время разговора, немца с мамой, и тот заорал на него «Dy lachst noch» - «ты еще смеешься», я в то время по-немецки почти ничего не знал, но мама, окончившая гимназию и учившаяся 2 года в Дерпте, более-менее немецкий понимала. В Дерпте тогда по-немецки говорили почти все.

Немец удивился, что здесь живут евреи, и стал говорить маме, что евреи во всем виноваты и должны отвечать. Мама же отвечала, что мы люди маленькие и не можем быть ответственны за дела, которые творят большие люди. На что немец говорил, что маленькие люди всегда отвечают за дела больших людей, что немцы всюду побеждают, что Советскому Союзу конец, что Гитлер как простой солдат сражается под Киевом, а Сталин удрал в Америку и т.д. Потом он ушел, видимо, довольный, что сумел поговорить. На груди у него был орел, который опирался на свастику. Весь разговор с немцем мне передала мама, потому что, во-первых, я пришел к концу разговора, а во-вторых, тогда понимал немецкий еле-еле (хотя в школе учил немецкий, но как я учил его, вы знаете).

После этого мама долго плакала, не зная, что делать дальше. Как к событиям относились остальные члены нашей коммуналки, я уже не помню.

Самое ужасное, что еще месяц-два назад мы были людьми, а сейчас стали изгоями на фоне того, как жили остальные люди вокруг.

Ночью я проснулся, долго не мог заснуть и плакал, обращался к покойному отцу, чтобы хоть он нам помог …

Через 60 с лишним лет на собрании в еврейской общине г. Пятигорска кто-то говорил о том, что Бог спас евреев от фашистов благодаря молитвам, я говорил, что он не спас 6 миллионов уничтоженных, в том числе более миллиона детей. Мы в итоге спаслись, но не благодаря тому, что мальчишка обращался с мольбой к своему покойному папе … Не зря после войны философ Адорно сказал, что бог умер, он не мог допустить такого…

Надо было решать, что делать, как нам дальше жить. Кстати, я совсем не помню, что мы ели и где добывали еду. То ли ходили копать картошку, то ли меняли вещи у местных жителей – не помню. Ночью уже спокойно спать мы не могли – по улице разъезжали немецкие автомобили с солдатами, когда зажигались фары, мы вздрагивали. Когда через много лет я смотрел фильм «Живые и мертвые», там тоже были такие моменты, и я вспоминал, что нам пришлось пережить.

Мама решила, что надо возвращаться в Комарино. Мы с Ильей не были согласны, но она настояла. В конце сентября – начале октября мы двинулись в обратный путь.

Первое большое село на нашем пути называлось Будки. Это было огромное село, наверное, в несколько тысяч дворов – вообще в тех местах все села были большими, некоторые из них тянулись на несколько километров, одно село могло перетекать в другое. В Будках мы заночевали. У меня уже стерлось в памяти, как мы ночевали. Нас было 4 семьи, человек 15, то ли мы ночевали у разных хозяев, то ли вместе. Но вечером, чтобы скоротать время, мы собирались все вместе у одних хозяев. Помню, как играли двое двухлетних детей наших собратьев по несчастью – сын жены работника НКВД из г. Ромны и дочка Злотников…

Село Будки находилось в 10-15 километрах от шляха Ромны-Сумы, по которому, в основном, двигались немецкие войска. Кстати, когда мы жили в Коровинцах, я часто выходил смотреть на дорогу – основные войска уже прошли, лишь изредка я видел немецкие машины и как-то раз в Будки заехали на мотоцикле несколько немецких солдат, кажется, за продуктами. В них стреляли, и один из солдат был убит. Мотоциклисты уехали, а через несколько дней приехало много солдат, они оцепили село, согнали на площадь всех мужчин, расстреляли каждого десятого, похоронили своего убитого солдата, сделали аккуратную могилку, на ней установили крест с солдатской каской и предупредили, что если могилу разорят, то они вернуться, всех перебьют, а село сожгут. И теперь каждую ночь несколько мужчин по очереди охраняли могилу, чтобы с ней ничего не случилось.

Меня это поразило. Я, в силу своих патриотических представлений, считал, что в ответ на немецкие зверства все село должно было уйти в партизаны, а вот тебе. Святая простота: как примитивна была наша пропаганда, и насколько сложнее оказалась жизнь. Когда через несколько месяцев нам посчастливилось перейти фронт, и мы смотрели фильмы на подобные темы в примитивном советском пропагандистском духе, то я, уже повидав жизнь, не мог относиться к ним иначе, чем со здоровым скептицизмом.

В общем, начался наш долгий путь в никуда. Раньше я помнил названия всех населенных пунктов, где мы останавливались ночевать, а теперь уже забыл, кроме некоторых, все названия. Помню только Большое и Малое Неплюево, Бахмач, Конотоп, Белополье, Ворожба, Щигры, а раньше помнил все до последней деревеньки.

Итак, брели мы в никуда, поскольку мама вела нас обратно в Комарино, а мы, будучи против, шли без всякой охоты. Постепенно наша компания стала уменьшаться, сначала куда-то исчезли Злотники, потом женщина из города Ромны. Она была больше не в состоянии нести двухгодовалого ребенка и отдала его в крестьянскую семью, понимая, что в этих скитаниях он погибнет. Мы продолжали идти, и нам иногда местные жители рассказывали о том, что бродит недалеко одинокая женщина, бросившая ребенка, – может, это была она…

Таким образом, нас осталось две семьи – мы и Барзманы. И вот уже в октябре мы узнали о расстрелах евреев в Киеве.

Встал вопрос, что делать дальше. Мы с Ильей доказывали маме, что надо поворачивать на восток и пытаться перейти фронт, чтобы спастись. Удивительно, что спорили только мы с Ильей, а Барзманы, у которых был мальчик моего возраста и три взрослые женщины, молчали.

Мама же считала, что наше предложение чистой воды авантюра, что, по слухам, немцы уже захватили Курск, Воронеж и Тамбов, и что в зимних условиях нам не дойти.

Споры продолжались несколько дней, пока мы с Ильей не пригрозили, что уйдем одни. И тогда мама, плача, согласилась.

Мы повернули на восток.

У местных жителей мы нашли карту большого масштаба, и по ней я наметил курс нашего движения. Потом этот курс я детализировал, чтобы идти не по большим дорогам, а по второстепенным и даже по тропам, о которых я узнавал у местных жителей.

Так мы продвигались. По тропинкам, в стороне от главных дорог, незаметно, чтобы не попасть на глаза немцам. Ночевали в сараях или у местных жителей. О них у меня, кстати сказать, сложилось двойственное впечатление. С одной стороны, они нас пускали на ночь и даже кормили. С другой стороны, никакого возмущения действиями немцев я не замечал. Наоборот, многие немцев одобряли. Говорили, что хорошо, что немцы разрешили открывать церкви. Однажды мы услышали, что немцы убили женщину, работавшую в воскресенье, – люди это одобряли, так как воскресенье день отдыха. Мне запомнилось, как один из мужиков, у которых мы ночевали, хвалил немецких солдат – «боевы парни». Другой говорил, что наш народ тоже хорош – 20 лет каторжника «ридным батьком» называли. Только раз, ночуя в доме более-менее интеллигентной женщины, жившей с дочкой, я заметил патриотизм в поведении. Она добрым словом поминала советскую власть, ненавидела немцев, сокрушалась, что мало постреляли предателей.

За время нашего похода нам ни разу не удалось встретить партизан, это были первые месяцы войны. Кроме того, за время нашего похода я не видел особых бесчинств немцев по отношению к местному населению. И жалоб на это мы не слышали тоже.

Оговорюсь еще раз-это были первые месяцы войны. Местную администрацию и полицию немцы еще только начали создавать. Возможно, этим объясняется то, что мы шли и шли, и никто нас до поры до времени не задерживал.

Как бы то ни было, с этого времени во мне было сильно подорвано доверие к нашей официальной пропаганде. О том, что все население на оккупированных территориях активно борется с немцами, что массово народ идет в партизанские отряды, о животворном советском патриотизме…

В ноябре 1941 года пришли мы в Бурин. Это был довольно большой поселок. Там был еще и сахарный завод. Нас неожиданно задержал верховой, оказавшийся полицаем. Он потребовал у мамы документы и приказал идти в управу за пропуском. Мы пришли в село (или город). Это была довольно большая железнодорожная станция, там еще был сахарный завод.

Расположились мы в пустом доме, и мама ушла в управу за пропуском. Ушла она часов в 12, уже наступил вечер, а ее все не было и не было. Можно себе представить наши с Ильей переживания за нее, в свете уже известных событий. Я не помню, ходил ли с мамой за пропуском кто-нибудь из Барзманов.

В доме вместе с нами находилась еще и цыганская семья. У них положение было такое же, как у евреев. Правда, я об этом тогда не знал, думал, мы одни такие несчастные. Через много лет я прочел, что даже цыган, служивших в германской армии солдатами и офицерами, отзывали с фронта для уничтожения.

Ну так вот, ждем мы маму в глубокой тревоге, и, наконец, часам к 9 она вернулась, перепуганная до невозможности. Она рассказала, что в управу огромная очередь из пленных солдат за пропусками, что их почти не охраняют, что немцев там очень немного, в основном наши же полицейские, что солдат никто не кормит, они в мерзлой земле выковыривают картофель и сахарную свеклу. Речь идет о тех наших пленных, которых немцы отпускали домой.

Когда, наконец, очередь дошла до мамы, и она предстала перед старостой или бургомистром, то он, когда разобрался, кто перед ним, заорал (со слов мамы, конечно): «Жиды? Откуда вы взялись? Какие вам пропуска? Одеть вам желтые повязки, вот ваш пропуск – без повязок расстреляем на месте». И выгнал ее. Мама прибежала, вся дрожа от страха, стала делать повязки из какого-то материала. Мы с Ильей категорически отказались надевать эти повязки, мама же повязку надела, но так, чтобы она была скрыта под большой шалью, которой она покрывала голову. И когда она стала советоваться с нами, что делать, то мы твердо сказали ей, что надо продолжать идти на восток на соединение со своими. Мама же боялась – законопослушный все же человек – и послушала нас, только когда мы пригрозили, что уйдем одни.

В 4 часа утра мы вышли, за нами Барзманы (я так и не помню, принимали ли они участие в спорах наших). Прошли село, вышли в поле. Судьба или бог были милоcтивы к нам, никто нас не остановил, и мы шли и шли без остановки с утра до поздней ночи. Где-то переночевали и назавтра продолжили путь.

Фактически, да и можно сказать, юридически, я был лидером. По-прежнему определял маршрут движения, спрашивал у местных жителей о второстепенных дорогах и тропинках. И вот однажды обратил внимание на всех нас со стороны и испугался – орава из восьми человек с заплечными мешками, резко бросающаяся в глаза своим отличием от местных жителей как внешним видом, так и языком общения – мы говорили по-русски, а вокруг по-украински. Я обратился к Барзманам с настоятельным предложением разделиться, убеждая их, что в противном случае погибнем все.

Но как я их ни убеждал, как ни кричал на них, добиться желаемого от них не мог. Когда особенно сильно наругаешь, они отставали, но продолжали следовать за нами, отстав шагов на 50-100. К счастью, мы ни разу больше не встретили полицаев. Иногда нам приходилось пересекать после основательной разведки и магистральные дороги, но все-таки обошлось.

Несколько раз мы встречались с немецкими солдатами, но им было, видимо не до нас, уже наступила зима, они куда-то торопились и не обращали на нас внимания.

Наконец, мы пересекли Сумскую область Украины и вышли на границу Курской области, достигли тех мест, где народ уже начинал говорить на русском языке. До этого же мы были только в Белоруссии и на Украине.

Мне запомнился этот момент. С одной стороны была станция Белополье (или Краснополье), с другой – станция Ворожба. Где-то внизу проходила железная дорога, на мосту через речку немецкие солдаты стучали молотками, видимо вели восстановительные работы.

Мы нашли какую-то хату, попросились погреться, нас там хорошо накормили жареной картошкой, мама, помню, за это отдала какую-то кофточку, и мы двинулись дальше уже по Курской области.

Запомнилось мне еще село Солдатское (или Солдатченково). Когда мы туда пришли, там был престольный праздник – я впервые услышал такое выражение. Народ веселился. Одеты были жители очень живописно – в лаптях, в овчинных шубах, подпоясанных разноцветными кушаками, в общем обстановка похожая на русские былины. В общем, праздник жизни, лишь мы были лишними на этом празднике. Впрочем, когда мы в какой-то избе остановились переночевать и спросили, где же немцы, то оказалось, что хоть в селе их нет, но задание по сдаче хлеба и других продуктов они наложили, и этот план жители выполняют…

Итак, наступила зима 41-42 годов. Такой суровой зимы я не помню за свою жизнь. Я позже читал у Оли книгу Зильбера, верующего еврея, который писал, что бог спас евреев, послав во время битвы под Москвой 50-градусные морозы, чтобы немецкие войска потеряли боеспособность.

Так это или не так, но морозы действительно были очень сильные, и нам стало еще труднее. Те сапоги, в которые я был обут, стали мне малы (я все еще рос), я шел в них с большим трудом и рисковал отморозить ноги. Мама как-то сумела обменять их на кирзовые. Хуже было с Ильей, он отморозил пальцы на ногах, и когда мама их осмотрела, они оказались почерневшими. Представьте себе ужас нашего положения – в этих сапогах идти он больше не мог, а оставить его мы не могли, да и сами оставаться не могли. Но опять нам повезло – обменяли его сапоги на какие-то подшитые валенки, и он в них, бедный, кое-как ковылял.

Идти медленно я тоже не мог, замерзали ноги. Я уходил вперед, просился погреться в какую-нибудь хату, постоянно выбегал на дорогу, выглядывал, где Илья.

Кроме того, мы были постоянно голодны, были вынуждены выпрашивать себе подаяние. Но самое главное было в том, что мы вконец обовшивели. Мы не мылись уже несколько месяцев. Когда где-нибудь в поле в укромном месте разденешься, то снег сразу покрывался массой вшей.

Откровенно говоря, мы уже потеряли всякую надежду на спасение. Шли потому вперед, что нельзя было оставаться на месте. Вокруг нас шла какая-то жизнь, народ праздновал праздник, власти пока никакой не было, голода тоже не было – одни мы были как прокаженные. Как еще нас пускали ночевать?

Информации у нас никакой не было. По дороге ходило относительно много молодых мужчин, кое-как одетых в штатское, видимо переодевшихся. Они иногда ночевали вместе с нами. Эта картина разбежавшихся красноармейцев вместе с ранее виденными нами массами пленных оптимизма нам не прибавляла. Впрочем, иногда ходили слухи, что где-то под Шиграми шли бои, но мы уже не знали, чему верить. И вот, когда уже пропала всякая надежда, где-то в конце ноября мы услышали отдаленную артиллерийскую канонаду, и вновь возродилась какая-то надежда. Потом она стихла. И вот мы идем по улице какого-то большого села, и вдруг нас останавливает верховой – «Что за люди, документы» и повел нас куда-то. Мы думали, это полицай, а он нас привел в какую-то избу, где за столом, на котором стояла большая бутыль с мутной жидкостью, конечно, как я потом понял, самогоном, сидели трое или четверо мужчин в ремнях, а один из них, страшно похожий на Чапаева, с усами и в папахе, начал изучать наши документы, спросив сначала, не шпионы ли мы. Потом, разобравшись, кто перед ним, ахнул, узнав, что мы евреи, что идем от самого Днепра, и не мог поверить, что мы смогли это сделать. Расспрашивали нас, где и когда видели мы немцев, как дошли и т.д. Видимо, как это делалось тогда, партизанский отряд организовывался заранее, люди были абсолютно неопытными и для них все было внове. Они нам сказали, что фронт где-то недалеко, дали нам немного хлеба и отпустили нас. В нас воспряла надежда. Прошло еще несколько дней, и вот в первых числах декабря мы увидели солдат и сначала подумали, что это немцы, а это – какое счастье – оказались пешие красноармейцы, наша Красная Армия – мы были спасены. После трех месяцев ужаса мы, наконец, чуть-чуть почувствовали себя людьми. Жаль, я уже забыл названия сел, где мы встретили партизан и красноармейцев, но это было недалеко от станции Шахты.

Но какими же другими оказались наши красноармейцы по сравнению с теми, которых я видел раньше! Вместо буденовок они были в обычных шапках с зелеными звездочками, в ботинках с обмотками, страшно мерзли, располагались по хатам.

Сейчас, вспоминая то время, я пытаюсь понять, как же мы сумели так легко перейти фронт, и понимаю, что из-за сильных морозов активные боевые действия не велись. Немцы особенно не высовывались, располагались в населенных пунктах по домам, наши тоже, тем более что и воевать еще как следует не умели. Ну еще, конечно, элемент везения был на нашей стороне.

Прежде чем закончить описание наших скитаний я вспоминаю, как я тогда ненавидел немцев за их зверства. Я тогда со всем своим детским или юношеским максимализмом считал, что всех немцев за их зверства надо уничтожить. Причем не только немцев, но и всех русских (советских) людей, которые хоть в какой-то мере сотрудничали с немцами. Усомнился я тогда и в пролетарской солидарности и в «славных традициях» германского пролетариата, и тому подобных формулах нашей довоенной пропаганды. Должно было пройти много лет, пока я не уразумел, что все не так просто. Во-первых, на оккупированных территориях надо было как-то жить, а во-вторых, и это главное, наш сталинский режим был таким же бесчеловечным, как и гитлеровский. Но понимание всего этого пришло гораздо позже.

Заканчивая с этим периодом жизни, трехмесячным походом по территории Украины и России, оккупированной немцами, остается только возблагодарить судьбу, что никто из нас в это время не заболел, это было бы гибелью. Один раз только у меня заболел зуб, но от всяческих страхов эта боль сразу прошла.

Нас отправили на станцию Шахты, оттуда летучка – поезд – паровоз и три товарных вагона доставил нас в город Старый Оскол, отстоящий километрах в сорока.

VI

Начался новый период нашей жизни. Вместе с нами фронт перешли и Барзманы, так и следовавшие за нами постоянно в 50-100 шагах сзади. Мое руководство закончилось, и опять главной стала мама. В «обычной» жизни я становился обычным четырнадцатилетним, пятнадцатилетним мальчишкой, а для «обычной» жизни надо было быть взрослым.

Итак, мы прибыли в Старый Оскол. Мама пошла в городской эвакопункт (были тогда такие), ей выдали небольшую сумму денег и определили ночевать в какой-то домик. В этой квартире мы впервые за три месяца увидели электрический свет, лампу с абажуром. Хозяйка рассказала, что немцы окружили Ленинград, бои идут под Москвой, что в Москве 7 ноября был парад и другие новости. Как мы там ночевали, были же мы такие грязные и завшивленные, что просто страшно было рядом с нами находиться.

Пробыли мы в Старом Осколе один или два дня, и нас направили в Воронеж. Ехали в теплушках, товарном вагоне с железной печкой. С нами ехали призывники. Ехали, как мне показалось, довольно долго, в вагоне было холодно. Добрались до станции Касторная, где нам предстояла пересадка на Воронеж. Пересадки мы ожидали, по-моему, дня два. Мама с Ильей сидели, а я слонялся по большому, как мне показалось, вокзалу. Вокзал был забит военными и штатскими, поезда ходили нерегулярно. И вот на что я обратил внимание. В осень 1941 года мы ушли из одной страны, в декабре мы прибыли в другую страну, в смысле того, что стал проявляться антисемитизм. Во всех компаниях рассказывали про евреев всякие гадости: о том, что они не воюют, что все они уезжают подальше от фронта с большими деньгами, рассказывались всякие гнусные анекдоты – может быть потому, что среди эвакуированных было много евреев. Ведь знал же народ, как немцы поступают с евреями, но все равно считал, что во всем виноваты евреи. До чего же было обидно мне, чудом спасшемуся мальчишке, слышать все эти мерзости. Сейчас бы я отнесся к этому равнодушно, но тогда я страшно переживал.

Но, наконец, подали наш состав из товарных вагонов – теплушек, ночью мы погрузились-таки в вагон с мобилизованными, также намерзлись в дороге и, наконец, пробыв в дороге сутки, прибыли в Воронеж. Там был главный эвакопункт, где эвакуированных распределяли на новое место жительства. Воронеж тогда еще не был разрушен, мне показался он большим и красивым городом, жившим мирной жизнью. Авианалетов тоже не было.

Нас разместили в каком-то большом здании эвакопункта в больших и светлых комнатах. Самое главное – наконец-то мы вымылись в бане, а нашу одежду прожарили. Из-за вшей маме пришлось остричься наголо. Наша мама выглядела так: постоянно в платке – она же была острижена наголо, в овчинной шубе, чем-то подпоясанной и солдатских сапогах. Барзманы в Воронеж приехали вместе с нами и проживали в этом же общежитии.

В Воронеже нас ожидала радостная новость – чудо – победа под Москвой. Когда я слушал радостные сводки, сколько освобождено населенных пунктов, железнодорожных станций и т.д., я уже начал верить, что мы скоро победим, хотя прошлое меня уже научило с недоверием относиться к сводкам «от Советского информбюро». Мне казалось, что и народ верил, что война скоро кончится. Я помню, когда я гулял по городу, мне попалась большая толпа, которая провожала колонну красноармейцев. Женщины говорили, что их отправляют до лета на учебу, а к лету, наверное, и война закончится.

Болтаясь по городу, я читал газеты, рассматривал стенды – все было как в начале войны, расписывались наши победы (хотя они уже и начались), сообщалось о массах убитых немцев, о героизме и подвигах и т.д.

В Воронеже нас распределили – Барзманов направили в Усмань – районный городок Воронежской области, нас – на станцию Народная, в Алешковский район Воронежской области, в село Алешки, врачом в районную больницу – у мамы чудом в рюкзаке сохранился диплом врача.

Как я уже упоминал, моя руководящая роль закончилась, теперь руководила моя мама, и я просто с ужасом вспоминаю, как она с нами двумя находила на многочисленных железнодорожных путях наш поезд из товарных вагонов, как ориентировалась на пересадках – ведь тогда не было объявлений по радио, да и поезда ходили безо всякого расписания.

Нам еще повезло в том смысле, что отправили нас довольно далеко от Воронежа, а что касается Барзманов, то летом 1942 года им опять пришлось бежать от немцев, когда те захватили Воронеж и значительную часть области. Об этом я узнал через 35 лет, когда, будучи в Чернигове, я их там разыскал.

И вот мы отправились снова, ехали несколько дней с пересадкой на станции Грязи и, наконец, прибыли на станцию Народная – это в 60 километрах от Борисоглебска. Оставив нас в станционном здании, мама пошла в райздрав, оттуда пришла подвода и отвезла нас в село Алешки, в районную больницу, где нам предстояло жить, а маме работать.

Больница располагалась на окраине села, на пригорке и состояла из трех деревянных одноэтажных зданий. Одно здание собственно и было больницей, в двух других проживали сотрудники, в каждом здании было по две квартиры. Одну из квартир выделили нам, в одной проживала семья врача, мобилизованного в армию – я помню его фамилию – Шишкин, в оставшихся двух проживали медсестры. Мама была единственным врачом, но от заведования больницей она отказалась, и больницей продолжал заведовать старик-фельдшер. Насколько я понимаю, он занимался только хозяйственными делами: дрова, транспорт, отопление, продукты, лошади.

Когда мы прибыли, Илью сразу положили в больницу, по-моему, не столько из-за болезни, сколько для того, чтобы он подкормился пару недель, ведь у нас ничего не было, ни вещей, ни продуктов.

Мама сразу же загрузилась работой, а мне, сначала одному, потом с Ильей пришлось осваивать квартиру, топить печь, таскать воду из колодца, колоть дрова. Квартира состояла из двух комнат, была остывшая и промерзлая, мы долго не могли ее прогреть. Дрова были сырые, разжечь огонь было нелегко. Морозы были очень сильные, в квартире долго было холодно. Я помню даже, что в квартире у меня в сапогах очень мерзли ноги, и мама принесла мне валенки какого-то лежавшего в больнице больного. Стало легче, но валенки надо было сушить. И вот однажды я положил их сушить, а к утру оказалось, что они сгорели. Мама была в отчаянье – как быть, но больной умер, и вопрос отпал сам (стыдно вспоминать).

На следующий день после нашего прибытия мама послала меня в лавку за пайком. Собственно весь паек, который нам полагался – это 300 граммов ржаной муки на маму, по 100 граммов в день на каждого из нас – итого 500 граммов муки всего. Я уже плохо помню, что мы с ней делали – то ли какую-то похлебку, то ли еще что-то, но примерно с месяц у нас с едой было катастрофически тяжело. Как мы дальше выходили из положения с пропитанием, я потом расскажу.

В Алешки мы прибыли незадолго до Нового 1942 года, и как мы прожили первую зиму – эту страшную зиму 41-42 годов – тяжело вспоминать. Морозы стояли до конца марта, квартиру никак не могли по-настоящему протопить. Когда я заканчивал домашние дела – воду, дрова, отопление, а также приготовление обеда, я обычно снимал сапоги, заворачивал ноги в какую-нибудь тряпку или куртку, поднимался на табуретку и, прислонясь к теплой печке, что-нибудь читал. Казалось, зиме конца не будет.

Но постепенно жизнь начала налаживаться. Из ржаной муки я научился печь пресные пышки прямо на плите, но скажем так, что на этих пышках мы вряд ли смогли долго прожить.

Когда я в будущем читал о теневой экономике в Советском Союзе, о том, что без теневой экономики не могла бы работать и официальная экономика, то первым доказательством этому была наша жизнь в Алешках во время войны. Деньги, которые получала мама, были очень небольшие, да и купить на них в селе ничего было нельзя. А прожить троим на 500 граммов ржаной муки в день – это, собственно, был ленинградский паек – было невозможно. Спасали мамины пациенты. После визита к больным, а мама ездила туда на лошадке, она часто – не всегда, но часто – привозила разные продукты – краюху хлеба, кусок сала, мяса, кувшин молока и т.д. Да, так было. Без этого нам бы не прожить. Сейчас, вспоминая те времена, я поражаюсь тому, как сумело выживать российское крестьянство. Мужчин не было – все были на фронте. Оставались одни женщины, дети и старики. Работая в колхозе, они на трудодни ничего не получали – в лучшем случае 50 или 100 грамм зерна на трудодень, т.е. за весь год не больше одного мешка зерна. А жили люди с приусадебных участков, в тех местах больших, по 0,4 – 0,5 гектара. Правда, на них работать можно было только после окончания рабочего дня в колхозе, а за невыполнение нормы трудодней могли тогда и в тюрьму посадить. И вот, после колхозного труда, а выходных тогда не было, надо было вручную копать этот участок, посадить картошку, овощи, пшеницу, просо и т.д. Если повезет, то за бутылку самогона бригадир давал лошадку вскопать огород, а так все на лопатах. И вот с этого огорода кормились колхозники, кормили домашний скот и т.д. и не голодали. В городах было голодно, там были карточки на продукты. Это я узнал, когда уже был студентом в Москве. Студенческий паек, такой как был у нас, давали только служащим, колхозники от государства не получали ничего. Те служащие, которые имели огороды и живность, не бедствовали, а такие как мы выкручивались, как умели. Что же касается районного начальства, то они были, понятно, на особом положении. Как-то маму вызвали к председателю райисполкома – заболела дочь. Мама рассказывала, что она рекомендовала поить ее молоком с медом и сахаром, и посочувствовала, что сейчас это невозможно, на что получила ответ, что для них это не проблема. И я тогда подумал – живут же люди! Да и в Москве, там все-таки был более или менее порядок, а в других местах и карточки не отоваривались полностью. А крестьяне сами не голодали и других умудрялись кормить. Вот так мы и жили. Так прожили первую зиму. Было по-разному. Бывало, что неделями не было никаких подношений, и мама говорила: «Оскудела рука моих прихожан».

Довольно часто к нам приходили посетители о чем-нибудь маму попросить – то ли бюллетень, как они говорили «бланку», то ли какую-нибудь справку. Приходили с фронта солдаты в отпуск после ранения – часто маму просили продлить им отпуск или оформить инвалидность, в общем, на все были готовы, чтобы не попасть на фронт. Мне, уже многое повидавшему, это уже тогда показало, насколько упрощенно официальная пропаганда объявляла о патриотизме и т.д. Мне, пятнадцатилетнему, тогда еще верящему во все – т.е. что все только и думают, как поскорее попасть на фронт бить врага, страшно было все это видеть.

Насколько то, что делала мама, соответствовало закону – сказать не берусь. Во всяком случае, мне все же кажется, что закон она не преступала. Ведь то, что она делала справки, было невозможно, все об этом знали, значит знали и соответствующие органы. И ничего. Хотя через много лет, через 60 лет после этих событий, Маша Летуновская (сейчас она живет в Люберцах – мы с ней вместе поступали в МИИТ) сказала мне, что на Рахиль Давыдовну они затаили обиду вот за что. Отец у Маши был председателем колхоза и был на брони. С ним жила его сестра, девица лет под 30. И якобы этот председатель, Машин отец, сделал какой-то подарок моей маме, чтобы она освободила ее тетку от трудового фронта (туда призывали, как в армию, всех женщин, не имеющих детей). Мама подарок взяла и обещание якобы не выполнила.

И я ответил Маше, что даже если это так, то гораздо большими виновниками были ее отец и тетка, стремящиеся нарушить советские законы и толкавшие на это мою маму. Вообще-то я все же помню, что мать моя как врач и человек пользовалась уважением и персонала, и местного населения, свою работу она делала добросовестно и, мне кажется, профессионально.

Что собой представляли в это время Алешки? Это было огромное село – 3500 дворов, очень большое по протяженности. В то время в селе было 6 колхозов. Посреди села стояла церковь – она пустовала, в ней был какой-то склад. Недалеко находилась кирпичная трехэтажная школа – это было пустующее здание. Время от времени в ней располагались то эвакогоспиталь, то запасные или учебные воинские части.

Постепенно я ознакомился со всеми сельскими улицами – мама меня всегда посылала то за продуктами к своим прихожанам, то еще за чем-нибудь.

Появились постепенно знакомые, но это было позже, когда мы с Ильей пошли в школу, а 41-42 год мы, конечно, пропустили. Кроме того, что надо было как-то пропитаться, встал вопрос, что одеть. Наша одежда, в которой мы прибыли в Алешки, постепенно изорвалась. Да и мама сама была одета ужасно. Дряхлая шуба из овчины без пуговиц, подпоясанная каким-то кушаком, шаль, солдатские сапоги.

Да-с. Казалось, зиме конца не будет. Время, которое у меня оставалось от домашних дел, уходило на чтение. Что я читал. У мамы откуда-то появился учебник внутренних болезней, толстая такая книга, автор Зеленин. Я до сих пор помню подробное описание сахарного диабета, «лангерхансовы островки», ученых из Канады Бантинга и Беста, установивших причины диабета и т.д. Запомнилась и такая болезнь – тромбоз коронарных сосудов и т.д. Был и военно-медицинский журнал, о том, какое питание должно быть у раненых в госпиталях – я читал и облизывался. Откуда-то у нас оказался учебник немецкого языка для 10 класса. От нечего делать я начал его читать. Это было не чтение, а мучение. Хотя я закончил 7 классов и язык мы как-то учили, но чтобы прочесть первый лист учебника – статья называлась «Изучайте иностранные языки» - «Lernt fremde Sprachen», мне понадобился наверное месяц, если не больше. Долго я не мог осилить эту статью, несмотря на то что в конце учебника был словарь, но в конце концов осилил. Мне запомнились слова Маркса, что знание языков – это оружие в жизненной борьбе, и призыв Ленина учить иностранные языки. Это было началом моего, так сказать, внеклассного образования …

Наконец в апреле наступила весна, а затем и лето. Мы вздохнули, перестали замерзать. Мы посадили огород около нашего дома, огурцы, картошку, арбузы, дыни. Помню, что выросло несколько арбузов и дынь, но пока я размышлял, стоит ли их убрать или дать еще подрасти, мальчишки-пастухи рано утром их стащили? к большому моему огорчению.

Постепенно наладились наши дела с одеждой. Маме кто-то принес мужское пальто, и знакомая портниха его перешила. Появились у мамы и пуховый платок (их носили все женщины), и какие-то туфли. Стала наша мама выглядеть более или менее хорошо. Ей ведь в то время было всего 45 лет. Мне тоже достались парусиновые туфли, какие-то брюки и рубашка.

Чем мы занимались с Ильей летом? Во-первых, кроме обычных домашних дел, мы стали помогать конюхам на конюшне. Не помню, как Илья, а я научился запрягать лошадей и править ими и часто возил маму на вызовы и по другим делам. Во-вторых, научился ездить верхом без седла, водил коней пастись, для чего надевал на них путы.

Во второй половине лета мы с ручной тележкой ездили с Ильей косить высохший бурьян – им топили печь для приготовления пищи.

Постепенно я стал знакомиться с местными мальчишками и девчонками…

Но летом 1942 года пришлось еще раз испугаться немцев. И не на шутку – мы уже знали, что это такое…

После наших побед зимой, после приказа Сталина сделать 1942 год годом окончательной нашей победы, в мае началось наше наступление на Харьков. Как сообщало Совинформбюро, оно проходило очень успешно, и вдруг – неожиданно катастрофа. Мы, конечно, не знали тогда всей правды, мы вообще мало что знали. Но оказалось, что наступление наше закончилось полным провалом и вместо далекого Харькова фронт подошел к нам, немцы захватили Воронеж и были уже километрах в 200 от нас и, слава богу, дальше уже не продвинулись.

К нам в больницу заехали две легковые машины с генералом и вооруженной охраной, попросили у меня, который тут как тут, ведро, видно, хотели помыться. Я с радостью побежал эту просьбу выполнять – для меня военные всегда были людьми особого мира – не чета простым смертным (так я думал, пока сам не стал военным). Они взяли ведро, куда-то отъехали, я ждал их часа два, потом пошел их искать. Они уже уехали, но ведро все же оставили, и я принес ведро домой.

Что мне еще запомнилось из этого лета 1942 года. Больничный персонал занимался заготовкой дров – сестры, санитарки, конюхи. Я тоже в этом поучаствовал. Послали нас в лесхоз в 20-25 километрах. Там мы валили лес, разделывали его, обрубали сучья. Работа была довольно опасная, сейчас я вспоминаю об этом со страхом. Не дай бог, если бы мои внуки занялись ей в 15 лет. Но бог миловал. Дров мы заготовили и всю зиму больница была ими обеспечена.

Что мне еще запомнилось этим летом. Приехала новая заведующая больницей – молодая врач с семьей. Но пробыли они у нас недолго. Говорили, что к ней с фронта приезжал муж, якобы она ему незаконно продлила отпуск, был скандал, и они быстро куда-то уехали. У нее была сестра, девушка лет семнадцати. И вот какой-то мой знакомый парень, а у меня уже появились знакомые, просил меня сказать ей, поскольку мы были соседи, что она ему нравится, что я и сделал, хотя и очень при этом смущался. Она же мне ответила, что знакомство не состоится, потому что они уезжают.

Они уехали, а мы переехали в их квартиру. В последующие зимы мы не мерзли, то ли зимы были более мягкими, то ли квартира была более теплой.

И вот наступала осень, и надо было идти в школу. Год мы пропустили. С Ильей было проще. Он пошел в 6 класс – к началу весны он закончил 5 классов. А поскольку школа была семилетка, то мне надо ходить в школу десятилетку в райцентр – на станцию Народная. И я решил идти в 9 класс, перескочив через 8-й. Ходить пришлось пешком, на расстояние 6-7 километров. Но это меня не смущало, и это расстояние я преодолевал за 1,5 часа.

Что мне запомнилось в этой школе, где я проучился всего несколько дней. Директор –фамилия его была Суворов – буквально в первый же день занятий на втором уроке сказал одной из учениц нашего класса зайти к нему в кабинет. Больше мы ее не видели. Она казалась значительно старше нас, и ее призвали в армию. Из учеников в классе мне запомнился только парень по фамилии Древаль. Когда я учился в институте, я с ним случайно встретился и узнал, что он учится в мореходном училище в Одессе. И еще запомнилась мне девушка Лариса Ожерельева, но об этом позже.

Прошло несколько дней, и в Алешковской школе, где учился Илья, организовали 9 класс, и больше я на станцию Народная не ходил.

Наша школа в Алешках, где я учился, представляла собой одноэтажное деревянное здание. В ней было 4 или 5 классных комнат. Илья тоже учился в этой школе.

В моем девятом классе было вначале всего 15 учеников, из них 5 мальчишек, затем нас осталось только двое, я и парнишка по фамилии Ванюков. Еще троих – они были 1925 года рождения – после наступления Нового 1943 года взяли в армию и, таким образом, нас осталось в классе 13 человек.

Как там в школе нам преподавали, я, ей-богу, не помню. По-моему, учительницы наши были люди вполне добросовестные, но не увлеченные своим делом, и, прямо скажу, слабо эрудированные. Кстати, был лишь один учитель-мужчина – по математике. Его фамилия была Шилов. Он еще был относительно молодой, был болен, кажется, туберкулезом, был отцом большой семьи. Он меня выделял, давал мне свои учебники по высшей математике, математическому анализу и аналитической геометрии, теоретической механике и т.д.

Что же касается отдельных учительниц, то выполняли они свои обязанности формально, уроки вели очень неинтересно, и я их почти не слушал. С одной стороны, это было хорошо, я привык самостоятельно работать с учебниками и другими источниками, но с другой – я отвык быть внимательным, и в будущем на лекциях в институте многое пролетало мимо ушей, и я из-за этого (и не только) не вел конспекты.

Историю у нас вела Анна Петровна. Она запомнилась мне тем, что говорила хриплым голосом (в селе ее звали «Хрипкой» ). Она закончила какие-то курсы, была партийной активисткой, размещала среди колхозников займы, угрожала, что кто не подпишется, запретит пасти коров. Малообразованная, но убежденная коммунистка. Предмет она знала плохо, даже на мой мальчишеский взгляд, так как историей я интересовался. Через много лет я ее навестил в Алешках. Несчастная одинокая женщина. Мы с ней беседовали часа полтора. Она мне рассказывала о своей жизни, о том, как она была комсомольской активисткой, как участвовала в организации колхозов, как училась на разных курсах. Жаловалась мне, пришедшему к ней во всем великолепии военной формы, с орденскими всякими военными побрякушками, что у нее отрезали часть огорода. Жаль мне было ее, так отблагодарила ее родная власть и партия. Видимо, она принадлежала к плеяде коммунистов-идеалистов, необразованных, но верующих в коммунизм. Хотя, может, от таких идеалистов больше вреда для людей, да и для самих себя, чем от карьеристов и приспособленцев.

Литературу преподавала Марья Матвеевна, тоже одинокая женщина. Никаких впечатлений от ее преподавания у меня не осталось. Я тоже ее посетил где-то году в 1976. Жила она одна в избушке, по двору ходили куры, она что-то читала. Стало ее очень жаль.

Больше учителей я не запомнил. То есть запомнил, но забыл, как их зовут…

То, что я пропустил 8-й класс, на учебе никак не сказывалось. Учился я только на пятерки. Можно сказать, что в нашей школе и в селе я был в своем роде явлением уникальным – все знали о моих способностях. К учителям, несмотря на их слабости, я относился вполне лояльно, хватило у меня ума на это.

Хоть на уроках я почти не слушал учительниц, но дома я занимался с большим удовольствием. Брал книги в библиотеке, для чего приходилось ходить в райцентр на станцию Народная. С увлечением занимался не только по школьной программе, но и высшей математикой, теоретической механикой, историей, биологией и немецким языком, даже пристрастился к чтению Маркса и Энгельса.

Кроме учебы мне запомнились такие события. Где-то в октябре 1942 года нас послали в колхоз там же в Алешках. Но село было настолько большим, что домой ночевать идти было слишком далеко и мы ночевали по избам колхозников. Что мы в колхозе делали, не помню, кажется, скирдовали солому. Спали мы на полу, ночью по дому слонялся поросенок и мешал нам спать. Помню еще, как у правления колхоза стояло несколько верховых лошадей – приехали в колхоз начальники из кавалерийской части, стоявшей где-то рядом, и мы с завистью смотрели на кавалеристов. Потом их отправили на фронт, и по слухам их эшелон попал под бомбежку, и все они погибли.

В декабре 42 года нас послали километров за 20 заготавливать для школы дрова. Там мы жили в домике лесника и валили лес. Помню, что вернулись перед Новым годом.

К этому времени жизнь у нас как-то наладилась. Мама меня часто посылала с поручениями во все концы нашего огромного села. Поручения касались в основном получения продуктов и разных предметов одежды – одеваться тоже как-то надо было, у нее, т.е. у мамы, появилось уже много знакомых.

В 1942 году я вступил в комсомол. И вскоре у меня произошел конфликт на собрании, где принималось решение о сборе денег то ли на танковую колонну, то ли на что-то еще. Денег собирали по очень маленькой сумме, по-моему, рублей по 10 или 20, мне бы, дураку, промолчать, а я же справедливости ради заявил, что у меня денег нет, буду просить у матери – не проще ли сделать так, чтобы работающие родители внесли большую сумму; или же пусть дадут возможность нам заработать. Чем это кончилось, я уже забыл, но вот что я запомнил: через какое-то время из райцентра, невзирая на сильный буран, явилась какая-то девица, как оказалось, секретарь райкома комсомола, и начала меня отчитывать за незрелые настроения…

Запомнилось и очень важное событие того времени – победа под Сталинградом. 2 февраля 1943 года, в день моего 16-летия, немецкая группировка под Сталинградом была ликвидирована. Мне это запомнилось еще и потому, что в это же время были призваны в армию мои одноклассники 1925 года рождения, о чем я уже упоминал выше. И с тех пор в нашем классе остались только двое мальчиков – Ванюков и я…

Илья тоже учился неплохо и тоже отличался некоторой экстравагантностью. Например, написал жалобу, что ему занизили отметку по какому-то предмету. Так и написал: «Я обижен и протестую».

Ему дали ответ, в котором разъяснили «всю гибельность его заблуждений».

И вот наступила весна, потеплело. Опять огород, заготовка бурьяна, работа с учебниками, иногда драки с мальчишками. Еще запомнилось, что по дороге, проходящей через все село и мимо больницы, где мы продолжали жить, без конца шли грузовики – студебеккеры. Они выгружались в Персидском заливе и шли через Иран, Закавказье и далее, через Ростовскую и Воронежскую область на фронт.

Накануне боев на Курской дуге я получил повестку и был очень доволен: меня и еще нескольких ребят призывали в армию, остригли наголо и отправили в г. Новохоперки, и там в здании школы расположился наш учебный батальон. Что мне запомнилось из этого моего первого знакомства с военной службой.

Очень напряженная учеба. Занятия шли с утра и где-то до 14-15 часов дня. Подъем в 6 утра. Завтрак и зарядка. Бесконечные марши, тактические занятия, изучение материальной части винтовки, миномета, гранат. Постоянно хотелось спать и есть. Но со стороны своих сослуживцев никаких неприятностей и обид не имел из-за своей национальности. Всем было и тяжело, и голодно. Помню, как когда наша колонна шла на тактические учения мимо каких-то огородов, мы все бросились рвать огурцы, и женщины на нас кричали, что мы грабители, что у них мужья на фронте, проклинали нас и грозились жаловаться. Не помню, как наши командиры навели порядок.

Помнится мне, как я стоял на посту у входа в наше здание. В предутреннее время, стоя на часах с ружьем, я засыпал стоя и даже видел сны. Снились мама и Илья. Усилием воли я просыпался и опять засыпал. Надо было еще приветствовать офицеров, беря ружье «по-ефрейторски» на караул.

Очень запомнились за эти три недели службы еще вот что. Офицеров мы видели очень редко, иногда на занятиях. Командира роты и батальона раз в неделю на вечерних проверках, да еще в последний день перед отъездом домой, когда нам вручали пакеты для военкомата. Офицеры все были фронтовики или вообще отпущенные с фронта по ранению, или временно отдыхавшие от ран. Командовали нами сержанты – тоже фронтовики. Форму они не носили, нам тоже форму и оружие не выдавали. По-моему, у всех, за редким исключением, были деревянные винтовки. Сержанты были очень строгие, но в общем люди пожилые и справедливые. Панибратства не допускали. И когда я услыхал от нашего сержанта: «Ну, как, Хейфец, живем?», когда он был в благодушном настроении, я очень был удивлен такому человеческому вопросу – обычно все сержанты были сердитыми и строгими.

Что еще запомнилось. Зависть к офицерам. Мы были абсолютно, как мне казалось, бесправны. Гонят нас, совершенно голых, купаться. Мы проходим мимо нескольких офицеров и двух медичек из нашего батальона, и они нас осматривают на ходу. Как скот.

Водили нас в столовую строем. Только сядешь за стол, не успеешь поесть – команда-встать, выходи строиться. Давали нам пайку хлеба, какое-то варево, всем не хватало, вечно мы были голодные. А господа офицеры? Когда вели нас в столовую, то в боковой комнате, где была офицерская столовая, мы видели на столах тарелки с нарезанным хлебом, офицеры непринужденно сидят, шутят с медичками, их обслуживают официанты. «Эх, живут же люди», – думалось мне и другим.

Но когда я сам стал офицером, я понял, что так, видимо, и должно быть, и в армии с солдатами нужно обращаться очень строго. Но об этом позже.

Вспоминая мой первый военный опыт, я понимаю, что нас, невзирая на непризывной возраст – нам было по 16 лет, призывали, чтобы отправить в офицерские училища и заранее подготовить, чтобы мы не пропали для армии, так как ожидалось наступление немцев. Да и обучали нас примерно по программе пехотных училищ. Помню, надо было делать отчетные карточки, где наносилось расположение окопов взвода – это потом мне приходилось делать, когда я уже всерьез попал в армию, в которой отслужил 29 лет.

Но вот, наконец, закончились эти три недели, нас отпустили домой, и мы на перекладных, на товарных поездах, платформах, добирались до станции Поворино, а оттуда через Борисоглебск в Народную и Алешки.

Битва на Курской дуге закончилась нашей победой, и мы все почувствовали, что теперь мы уж точно победим. Хотя до конца войны было еще долгих два года.

На станциях появилось много захваченных немецких железнодорожных вагонов с надписью «Deutsche Reichsbahn» - немецкая имперская железная дорога. Попадались и эшелоны с немецкими военнопленными, и оказалось, что я с ними могу довольно свободно изъясняться. Мне запомнилось, как я декламировал им стихотворение какого-то немецкого поэта, я забыл его фамилию, а стихотворение называлось «Силезские ткачи», о восстании силезских ткачей упоминал Энгельс (или Маркс):

Германия, мы ткем тебе могильный саван,

Мы ткем его тебе с тройным проклятием (намекая на все немецкие зверства на нашей территории).

По-немецки это звучало так:

Deutschland, wir weben dein Leichentuch,

Wir weben hinein den dreifachen Fluch.

Это и слушали бедные военнопленные от заносчивого мальчишки и виновато кивали головами.

Значит, постоянные и упорные занятия немецким языком начали давать результаты. После освобождения Воронежа знакомая девушка (а у меня они уже начали появляться) привезла мне несколько немецких книг, в том числе немецкую грамматику и большую книгу еще для дореволюционной гимназии. Тот самый немецкий учебник для 10 класса, который я осиливал несколько месяцев (о чем я уже упоминал), я прочел раз пять и, кажется, выучил его наизусть. А после прочтения привезенных из Воронежа книг и после того, как я наизусть вызубрил уже упоминавшуюся немецкую грамматику, озираясь вокруг, я уже не находил предметов или понятий, для которых мне были неизвестны их немецкие названия. Я уже свободно читал немецкие газеты, которые иногда у нас появлялись, и обратил внимание, что на последней странице сообщались фамилии и звания погибших офицеров. Такой же порядок, как я потом узнал, был и в царской армии.

Я уже свободно без словаря читал немецкие тексты, хуже было с переводами с русского на немецкий, но тем не менее. Потом, когда я уже учился в институте, я сдал сразу немецкий язык за все 4 курса, а учил английский. Когда уже после войны в число студентов влились фронтовики, то мне доводилось нередко сдавать за них экзамен по немецкому за 50 рублей и обед в ресторане.

Когда началась учеба в 10 классе, бедная учительница немецкого языка обнаружила, что ей нечему меня учить, «что Хейфец знает немецкий», и мне пришлось делать все домашние работы за моих одноклассников и одноклассниц.

Хотя война и продолжалась, но тревоги кончились. Жизнь вошла в свою колею, фронт отодвинулся далеко и кроме частых похоронок (что было, то было) и обычных тягот того времени о войне как-то уже не думали.

Шел последний год моего пребывания в школе. Я продолжал с увлечением (без всякого принуждения) заниматься всеми науками, о которых уже говорилось. О будущем особо не задумывался, решил, что пойду добровольцем в армию воевать с проклятыми фашистами, чем доводил маму до немалого испуга.

И вот закончилась школьная жизнь. Экзамены. Похвальная грамота, выпускной вечер.

Два эпизода мне запомнились из последних школьных дней. Учился-то я на отлично и ничего не боялся. Но было одно слабое место у меня, и этот недостаток у меня сохранился до сих пор – когда надо что-то сделать руками, то тут я был не на высоте.

В школе это касалось экзамена по военному делу. Надо было уметь разбирать и собирать автомат, самозарядную винтовку и еще что-то. Позориться не хотелось, и накануне экзамена по военному делу мы с уже упомянутым Ванюковым заперлись в одном из классов, и я под его руководством научился сборке-разборке всякого оружия и пониманию его устройства. Этот самый Ванюков был довольно-таки, как бы это сказать, туповатый в учебе, а вот что касается практической стороны, был молодец. Экзамен по военному делу я сдал тоже на отлично.

Между прочим, Семен Серебренников тоже такого склада человек. С детства он все умел мастерить и пронес это через всю жизнь. Что же касается других сторон, вы его знаете.

Второе. За несколько дней до выпускного вечера, окучивая картошку на нашем огороде и будучи целый день на солнце с голым торсом, я получил сильный солнечный ожог, спина покрылась волдырями, и несколько дней пришлось страшно мучиться и пролежать в кровати на животе. Мне так хотелось быть на выпускном вечере, что я все-таки встал, проколол волдыри и ушел на вечер, где все было очень здорово, было много народу, мама, по-моему, не пришла. Там впервые я выпил вина… Всю ночь веселились… Но всему бывает конец. Все разошлись, и я отсыпался, наверное, дня два. Между прочим, наступило полное излечение.

Что еще. Наконец-то мама после долгих поисков и переписки нашла семью своего брата Зема. Я уже об этом ранее писал – они эвакуировались в Башкирию вместе с нашей бабушкой. Дядя Зема незадолго до этого был списан из армии, вернулся домой, но прожил недолго и умер. Семен работал сначала механиком в МТС, но потом ушел добровольцем в армию, его, как окончившего 9 классов, направили в артиллерийское училище, где он проучился год, получил лейтенанта и убыл на фронт. С фронта мы получили от него письмо, где он писал, что у него все нормально, что бьет врага на земле и в воздухе. Его мачеха и моя бабушка проживали вместе в каком-то райцентре. Мачеха, как и моя мама, работала врачом.

Через много лет в каком-то разговоре Семен мне откровенно признался, что добровольцем, отказавшись от брони, он ушел в армию не от хорошей жизни. Работа механика МТС в таких условиях была сущим адом. Трактористы были или женщины, или мальчишки, техника постоянно ломалась, ремонтировать было нечем и не с кем, срывались или посевная, или уборка, ему угрожали разными карами, он не выдержал и пришел в военкомат. А ведь ему только исполнилось 18 лет. Рано тогда взрослели.

V

Школу я закончил. Эта проблема была решена. Что делать? Я уже почти решил идти добровольцем в армию, боялся, что война закончится без меня, втайне мечтал быть офицером. Мама была в отчаянье, но все-таки в конце концов сумела убедить меня (и она была абсолютно права), что это глупость – идти добровольцем, надо будет, и так возьмут. Надо получать высшее образование. Куда поступать – я хотел в авиационный институт или в университет на физмат, но там не было брони, и мама уговорила меня поступать в МИИТ на факультет «Мосты и тоннели». Я видел до этого огромные металлические фермы и железобетонные арки мостов и согласился. Мама сама отправила мое заявление и все документы ценным письмом в Москву, и через какое-то время оттуда пришел ответ, что я принят на первый курс без экзаменов как имеющий отличный аттестат, и пришел вызов.

Занятия начинались в 1944 году 1 октября, и надо было на основании вызова оформить пропуск, делать себе паспорт, военный билет и т.д. Чтобы получить паспорт (или, вернее, временное удостоверение), нужны были фотографии, для этого надо было ехать в Борисоглебск – это от нас 50-70 километрах. Поезд ходил один раз в день. Утром туда. Поздно вечером обратно. Со знакомой девушкой Риммой съездили, и к ночи я вернулся с фотографиями. Первый раз в жизни я самостоятельно ехал поездом. Дальнейшее оформление документов задержалось – из военкомата группу призывников, в том числе и меня, отправили на несколько дней на соревнования в Воронеж. Там мы бегали, что-то еще делали. Было уморительно смотреть на некоторых призывников из сел – они бегали в женских панталонах – видимо трусов у них не было. Кто это все затеял, кому это было нужно – аллах его ведает. Да мало ли чудес делается и делалось у нас в стране. Единственная польза была от этой затеи, что я повидал Воронеж, год тому назад освобожденный от немцев. Я его видел раньше в декабре, как упоминал, 1941 года, сейчас же он был весь в развалинах, целых зданий почти не осталось. Когда я возвратился домой, то после получения временной бумаги вместо паспорта, приписного свидетельства вместо военного билета, встал вопрос о том, что надо было на основании вызова из Москвы получить в милиции пропуск для поездки. Без этого милицейские патрули снимали с поезда, да и в кассах не давали билетов. Сначала надо было в районной милиции брать пропуск для поездки в Воронеж, так как только там выдавали пропуска для поездки в Москву. И вот я и Маша Летуновская (тоже из Алешков, я о ней уже поминал, и тоже принятая в МИИТ на экономический факультет) поехали в Воронеж с пересадкой на станции Грязи. Билетов не достать было, мы ехали на прицепах вагонов, держась за какие-то тумбы. Приезжали закопченные от угольной пыли. Впрочем, хорошо, что тогда дороги еще не были электрифицированы. Через много лет, возвращаясь с юга, я увидел такого смельчака, которого снимали с крыши, убитого электротоком – все-таки 3000 вольт.

Получили в Воронеже в милиции пропуска в Москву, вернулись и стали собираться. Положила мне мама несколько пар белья, рубашек, немного каких-то круп, дала в дорогу рублей 300, и мы с Машей, с трудом добыв билеты, сели в поезд Сталинград – Москва, как сейчас помню – прямой без пересадок. Пассажиров было как сельдей в бочке, не то что сесть, кажется и стоять было негде. Духота страшная. Ехали, наверное, раза в два дольше, чем по расписанию. И в конце концов прибыли в Москву. Несколько часов выбирались с поезда и с вокзала, милиция проверяла документы и вещи, наконец, выбрались. Спасибо Маше, поехали с ней к каким-то ее дальним родственникам, прожили там дня три, пока устраивались в институте.

Надо было проходить медкомиссию. Сдавать документы, получать после мандатной комиссии студенческий билет, устраиваться в общежитии на площади Коммуны недалеко от театра Советской, тогда Красной, ныне Российской Армии, получать карточки и т.д.

Начиналась «новая эпоха» – московский период моей жизни. Я помню, что в общежитии в Александровском переулке, около площади Коммуны и театра Советской Армии, где меня поселили, в комнате № 346 жило еще 3 человека. Я даже до сих пор помню их фамилии. Один – Махнев – был уже на 5-м курсе, другой – Вахнин – был из Каширы, позже оказалось, что он был уже отчислен и проживал незаконно, третий – Кублицкий, или как мы его называли – пан Кублицкий, то ли уже закончил институт, то ли вообще не учился. Его уже формально выселили из общежития, на это место пришел какой-то студент со второго курса, и они с Кублицким спали по очереди на одной кровати. Кстати, этот Кублицкий и Махнев были намного старше нас остальных, это уже были зрелые люди. Помню, как среди ночи заявился Кублицкий с какой-то женщиной, стал требовать со своего однокроватника, чтобы тот уступил ему кровать, тот не хотел, был скандал, но в конце концов студент уступил. Потом Кублицкий и Махнев куда-то исчезли, появился эстонец Рястас, с которым у меня не сложились отношения из-за его, скажем так, антисемитских выходок. Он мечтал стать моряком. И действительно стал курсантом Высшего Одесского мореходного училища, то ли перевелся, то ли еще что-то. Он приезжал к нам в общежитие в морской форме. Щеголял перед нами. Впрочем, потом я узнал, что его оттуда отчислили.

Учеба мне хлопот не доставляла особых, но уже на первом курсе появились сложности. Такие предметы, как высшая математика, немецкий язык, основы марксизма-ленинизма я сдал досрочно, так как занимался ими еще в школе. Но привычка работать самостоятельно с книгами привела к тому, что я часто был невнимателен на лекциях и не вел конспектов, никак сначала не мог научиться работать в библиотеке или в читальном зале – все только в своей комнате в общежитии, а там заниматься было трудно.

К тому же я довольно часто пропускал занятия. То я разыскивал своих родственников – Цейтлиных, в конце концов я их нашел, то бегал на Минаевский рынок – вечно хотелось есть, то я заскучал по дому и на октябрьские праздники поехал домой к маме. Поехал, не имея пропуска, без билета, то есть в тамбуре, то на подножках вагона, то на буферах между вагонами. Это был чистейший авантюризм, мне даже сейчас страшно об этом вспоминать. А я-то думаю, откуда у моих внуков, особенно у Ирочки, элементы авантюризма в поведении. Приехать-то я приехал, а как ехать обратно, билета ведь без пропуска не давали. Мама была в отчаянье. С трудом организовала мне какую-то командировочную бумагу, чтобы мне выдали билет. С трудом я добрался обратно до Москвы. При этом я потерял тот пропуск, который мне еще в сентябре выдали в Воронеже, а без этого меня не прописывали в общежитии и грозились выселить и исключить из института. С большим трудом, после многих хождений по многим милицейским инстанциям (я помню, как ходил куда-то на Пятницкую), мне буквально накануне Нового года разрешили прописку. Это был для меня первый урок. Что все нужно делать своевременно, что не нужно искать приключений и создавать самому себе трудности, а потом их героически преодолевать.

В декабре уже вовсю шли зачеты. Я их все сдал, помню, кроме черчения, который собирался сдать в начале января. И вот представьте себе такую картину. 31 декабря 1944 года я сижу в своей комнате № 346, наколол на чертежную раму ватман и заканчиваю для зачета работу по черчению. Все мои сожители куда-то ушли, близких друзей у меня еще не было, идти было некуда, к родственникам я не поехал, сижу и работаю в предновогодний вечер – воистину пример усердия не по разуму. И вдруг, часов в полдвенадцатого заходит девушка из нашей группы и приглашает меня на четвертый этаж в комнату, где она жила с подругами, встретить Новый год. Пошел, а там уже и выпивка и кое-какая закуска. Бедным девушкам без ребят тоже было скучно. Вот так я встретил свой первый Новый год в Москве.

Что еще запомнилось. Время было голодное. Того, что давали по карточкам, не хватало. Стипендия на первом курсе была, по-моему, рублей 200, мама мне высылала в месяц 300 рублей. А в то время буханка черного хлеба на рынке стоила 100 рублей. Я вечно был голоден и был рад каждому случаю где-нибудь поесть.

Первую сессию я сдал. Три пятерки, одна четверка – по геодезии и одна тройка по начертательной геометрии. В феврале поехал домой на каникулы на законном основании. Оформил в милиции пропуск, нам дали как железнодорожникам бесплатный билет, и мы с Машей Летуновской поехали домой.

Уже во втором семестре я опять затосковал по дому и на первомайские праздники опять без пропуска и билета поехал домой к маме. Так же на сцепке. На подножках. Сейчас вспоминаю это и думаю – зачем? В мае уже зачеты. В июне экзамены. К счастью, больше таких глупостей я не делал.

Кроме всего, появилась у меня возможность заработка. Иногда я подрабатывал на табачной фабрике «Ява». Я уж не помню, что мы там делали – что-то грузили, что-то помогали делать в цеху, где набивали папиросы. Обычно мы собирались у ворот фабрики и ждали объявлений. Выходит работник фабрики и объявляет – в такой-то цех – 3 человека. И мы бросались, стараясь опередить остальных. За работу нам давали 8 пачек «Беломорканала» и папиросы россыпью. Сколько сумеем стащить. Папиросы мы продавали по дешевке – 15 рублей за пачку – получалось 120 рублей за смену – не так плохо. Работали и на кондитерской фабрике – грузили и разгружали вагоны – за это нам давали пряники – сколько сумеешь унести в рубашке или в карманах.

В мае 1945 года произошло великое событие – закончилась победой долгая отечественная война. Всеобщее ликование, но праздники кончаются и начинаются будни с новыми заботами и волнениями.

В мае 1945 года произошло еще одно памятное событие. Во дворе института собрали митинг по случаю присвоения звания Героя Советского Союза студенту нашей группы Володе Павлову. Он, оказывается, был членом диверсионной группы в партизанском отряде Федорова – единственный оставшийся в живых. Ему выделили комнату в общежитии, сшили железнодорожную форму, стали везде приглашать на встречи и т.д. Он до этого был скромным парнем, а эти все почести испортили его, он женился, потом еще раз женился. Начал пить.

После окончания института ему дали большую должность – начальника строительства большого моста. Он с ней не справился, его сняли. По специальности он больше не работал, был фотокорреспондентом в « Огоньке ». Я его видел на вечере встречи выпускников в 1969 году. Это был больной человек, и вскоре он умер. Мир праху его.

Приехал я на каникулы, съездили с мамой в Борисоглебск, купили мне на рынке костюм, рубашки и галстук. Впервые меня так одели.

Мама уже в Алешках не работала, туда вернулся из армии ранее работавший врач Шишкин, а маму перевели в райцентр на станции Народная заведовать амбулаторией.

Итак, я перешел на 2-й курс, начал уже привыкать к Москве и отвыкать от дома, война закончилась, учеба шла более или менее нормально. И вот в октябре месяце после занятий я сходил в театр Советской армии, купил билет на какой-то спектакль (а туда я ходил довольно часто), в хорошем настроении пришел в свою комнату, снял пиджак, повесил на спинку стула, зашел в соседнюю комнату поиграть в шахматы, через час вернулся – пиджака нет. Сначала я подумал, что кто-то пошутил. Увы, оказалось, что нет. Пропал пиджак, а в нем все документы, деньги и продовольственные карточки. Паспорт, вернее временное свидетельство, приписное свидетельство взамен военного билета, комсомольский билет, профсоюзный билет, деньги – рублей 300, продовольственные карточки – а месяц только начинался – это была катастрофа. Это было результатом моей беспечности. Этот случай научил меня на всю жизнь предусмотрительности и бдительности. Я до сих пор переживаю, когда вижу, как мои дети и внуки беспечно относятся к сохранности документов и денег. С тех пор в любых случаях, всегда, я никогда не оставляю документы без присмотра, держу их в поездках всегда при себе. Это был урок на всю жизнь. Но урок очень тяжелый.

Что делать? Как жить дальше? Без карточек, без денег, без документов. Я даже маме не решался об этом сообщить, чтобы ее не пугать. Надо было срочно найти хоть какую халтурную работу, чтобы не умереть с голоду. Удалось найти ее, помню, в тресте «Союзмахорка» грузчиком – тоже за 8 пачек в день. Часто для этого приходилось пропускать занятия. Кроме того, надо было ходить в милицию, райком комсомола, собирать справки, писать объяснения. Это был какой-то кошмар. Кого винить – только себя самого и свою беспечность. С меня начали требовать объяснений – почему я пропускаю занятия. Однажды декан меня вызвал, и уже было повел меня к начальнику института – как я ни объяснял ему, что у меня безвыходное положение – он ничего не хотел слушать и собирался ставить вопрос о моем отчислении. Спасло меня только то, что его куда-то вызвали, и дело не получило продолжения.

Запомнился мне еще один эпизод из этого времени. Работали мы в «Союзмахорке» с Сашей Богдановым, который учился со мной в одной группе – М-11-2, потом М-21-2. Он был москвичом, но жил в общежитии, был участником войны, уволен по ранению, возрастом был лет на 8 старше меня. Мы довольно близко с ним подружились, через много лет мы с ним встретились, уже в 90-е годы я бывал у него дома, сейчас он, к сожалению, ушел в иной мир. Перевозили мы мешки с картошкой какому-то начальнику, и когда заканчивали работу, сумели стащить два мешка картошки. Один мешок тут же продали какому-то мужику, деньги поделили пополам, второй мешок отнесли в общежитие и тоже по-братски разделили. После этого комната, в которой я жил, несколько дней объедалась этой картошкой.

К этому времени уже появились и друзья, и близкий друг – Борис Панасюк. Он учился на строительном факультете, я на «Мостах и тоннелях», жили мы в разных комнатах, как мы подружились, я не помню. Он часто заходил ко мне в комнату, участвовал в поедании принесенной мною картошки. Принес он сушеных грибов, мы варили их вместе с картошкой. И вот после того, как мы это варево в больших количествах съели, мне стало плохо, ноги свела судорога, я думал, помру, но, слава богу, прошло через полчаса, а бедный Борис ухаживал за мной как сиделка. Очень хороший был товарищ, честный и порядочный. О нем еще будет речь.

На 2-м курсе где-то в апреле наш герой Володя Павлов дал мне комсомольское поручение – проводить занятия с двумя детьми-инвалидами, это были девочка и мальчик, лет им было по 14-15, они не могли ходить, передвигались на костылях. Жили они в Марьиной Роще, недалеко от нашего общежития. Чем и как я с ними занимался, я уже не помню. Это было примерно месяца полтора, потом начались у меня зачеты и экзамены, и занятия прекратились. Я запомнил только, что отец и мать у них были крупные, грузные люди; по-моему, они работали в торговле и на вид казались мне очень грубыми и необразованными людьми. Почему у таких здоровых людей дети оказались инвалидами, я понять не мог.

И вот закончил я второй курс, и мы с Борисом Панасюком, моим другом, решили съездить в Ленинград, выяснить, как перейти в высшее мореходное училище. Опять без пропусков, без билетов, на подножках – очень захотелось нам стать моряками. Не помню, что мы там, в училище, выяснили, но желание стать моряками у нас не пропало. Хоть бывалые моряки нас отговаривали – вечное плавание надоедает, никогда не видишь своей семьи – в общем, профессия моряка привлекательна только на первый взгляд. С охотой плавают первые два-три года, а потом стараются найти какую-нибудь работу на берегу.

На обратном пути мы заехали в Спирово к известной вам Гале Крыловой, за которой ухаживал Борис. Кстати, Галя мне уже через много лет рассказывала, что именно я познакомил ее с Борисом по его просьбе, очень уж она ему нравилась. Сам он это сделать не решался.

В Спирово у Гали мы прожили несколько дней. Гуляли, купались, загорали. Помню, что долго пролежав на солнце, я получил ожог, и Галя мазала мне спину вазелином.

Вернулись мы с Борисом в Москву и разъехались по домам на каникулы. Я уже начал постепенно отвыкать от дома.

Кстати, лето 1946 года было очень трудное, голодное. То ли неурожай, то ли еще что, но дома с едой было очень трудно. Москва еще более или менее снабжалась, но в провинции было гораздо хуже.

Начались занятия на 3-м курсе. Пошли специальные предметы. Стало труднее. Но легкомыслие и авантюризм до конца изжиты не были. Помню, что в комнате на 4 человека жили Борис Панасюк, я, Юрка Молчанов и Каплан, участник войны. У нас, если можно так выразиться, была коммуна, участие в которой принимали и две девушки – Галя Крылова и Нина Верховская, с которой дружил Юра Молчанов.

В 1999 году я встретился с Юркой Молчановым на вечере, посвященном 50-летию окончания института. Он уже не работал, был на пенсии, а до этого работал начальником «Главмосинжстроя». Он был женат на уже упоминавшейся Нине Верховской и рассказал мне, что она почти парализована, что до пенсии доработала только с его помощью и т.д. Сам же Юра выглядел довольно неплохо. Но когда я ему через год позвонил, то узнал, что Юра внезапно умер, а его парализованная жена жива. У них была одна дочь.

Мы с Борисом не оставляли мысли о море, опять в летние месяцы поехали в Ленинград с намерением поступить в мореходное училище. Нас соглашались принять, но только на 2-й курс. Мы с этим не были согласны, и, кроме того, нам предлагали судомеханический факультет, а я хотел на судоводительский. Так что поездка наша кончилась ничем, чему по прошествии многих лет я был очень рад.

Где-то в ноябре Борис предложил мне провернуть одну торговую операцию – надоело, он сказал, жить в нищете и в голоде. Надо было закупить мыльную соду (каустик) где-то в Малаховке у его знакомых по 50 рублей за 1 килограмм, а в Моршанске, где жили его родители, продать этот каустик по 100 рублей за 1 кг. Мы рассчитывали купить 70-80 кг этого каустика. В это предприятие мы с Борисом вложили наши стипендии, продали карточки, взяли у знакомых 3-й декады продовольственных карточек и тоже их продали, закупили товар и вместе с братом Бориса, демобилизованным старшиной, с чемоданами сумели забраться в какой-то военный эшелон, и так добрались до Моршанска. Но, о ужас, оказалось, что этого каустика в Моршанск навезли полным-полно, и что делать, мы уже не знали.

Родители Бориса жили очень бедно, помочь нам ничем не могли. День шел за днем, и мы уже пришли в отчаянье, пока какие-то их знакомые не сжалились над нами и не взяли этот каустик за те же 50 рублей. Вернулись мы в Москву к концу ноября, с великим трудом рассчитались с долгами, для чего пришлось ночами работать на разгрузке вагонов на кондитерской фабрике.

А ведь уже начались зачеты. Кое-как мы сдали зачеты, а ведь надо было еще сдавать курсовые проекты. Как только мы умудрились это сделать, я до сих пор не могу вспомнить.

Экзамены я сдал и даже без троек, все-таки были какие-то способности. А бедный Борис получил две двойки, пал духом и ушел из института.

Вообще-то учиться в техническом вузе довольно трудно. Не выдержал и ушел с третьего курса еще один жилец нашей комнаты – Каплан. Мне его было очень жаль. Инвалид войны, он сказал: «Сколько мне осталось еще жить с моими ранами, чтобы еще здесь мучиться», – и ушел.

Бедный Борис. Потом я узнал, что он все-таки заочно окончил наш институт. Мы с ним потеряли связь. Через много лет я узнал, что он живет в Туапсе. Все собирался к нему съездить, но сумел это сделать только в 1999 году, когда ездил за Люсендочкой в лагерь Небуг. Мы вместе с Люсей ходили в адресный стол и узнали, что Борис Александрович Панасюк умер в 1995 году. Говорят, он сильно пил. Уходят друзья моих молодых лет, и большинство из них уже ушли.

Я поражаюсь до сих пор, как при таком безответственном отношении к учебе я довольно успешно сдавал экзамены. Как много занятий я пропускал, просто ужас. Если еще вначале, когда речь шла об общеобразовательных дисциплинах, это еще можно было, то когда начались специальные предметы – деревянные, металлические, железобетонные конструкции, механика грунтов, основания и фундаменты, строительное производство, мосты, тоннели – да еще и масса курсовых проектов, это было уже безрассудно. Меня порой охватывает ужас и удивление, как при этом я еще довольно неплохо учился и даже умудрялся помогать другим по этим специальным предметам.

Тем не менее. Сдавая экзамены за 2-й семестр 3-го курса, я умудрился завалить два предмета – железобетонные конструкции и строительное производство. Правда, через несколько дней я их пересдал.

О том, как я сдавал экзамен по железобетонным конструкциям, надо рассказать особо. Хотя я этот предмет знал неплохо, почему-то меня обуял страх, и я никак не решался зайти в аудиторию, и в итоге сдавал экзамен одним из самых последних. И, стыдно вспомнить, мне захотелось в туалет. Я забежал в туалет, дергаю дверь в одну, другую, третью кабинку – все заняты. Я и говорю тогда, обращаясь к тому, кто в кабинке: «Выходи скорей…». Дверь открывается, и выходит профессор Овечкин, который и принимает экзамен. От страха я все забыл и не мог ответить ему на экзамене ни на один вопрос. Но, поскольку я был все-таки хорошо успевающий студент, он, видимо, знал об этом, задал мне последний элементарный вопрос об армировании консольных балок. Я же от страха ответил неверно, хотя потом сам удивился, как я мог не ответить. В итоге он мне поставил неуд и велел прийти еще раз и хорошо подготовиться. А в заключение сказал: «Ну, кто из нас…?»

Тем не менее 3-й курс был закончен, и закончились авантюры. Больше в институте приключений я не искал.

После 3-го курса началась первая производственная практика. До этого была по окончании 1-го курса геодезическая практика. Она проходила в Кратове, недалеко от Раменского, где мы делали теодолитные ходы, работали с нивелиром, другими инструментам. Но это было всего неделю. А производственная практика – я проходил ее в «Метрострое» на строительстве станции «Парк культуры» – это уже целый месяц. Со мной проходил практику слушатель военной академии. Мы ничего не делали, только ходили и смотрели, но кое-какое представление о будущей работе я получил.

Помню первый день. Я увидел обнесенную забором большую площадку с разными постройками. На площадке мусор, ржавое железо, чугунные тюбинги, разбросанные доски и бревна. Мне очень не понравилось, хотя и понимал я, что это моя специальность. Спустился я в шахту, прошел по строительному тоннелю – везде сырость, вода, неприятный запах от взрывчатки, которой взрывали породу. Начальник смены сказал мне, что ему тоже не нравится работа под землей, и нет ничего благороднее, чем строить дома.

Жил я в полупустом общежитии, большинство студентов разъехались на практику по всей стране. Я уже раньше писал, что 46-47 годы были особенно трудные, очень плохо было с едой. Я даже однажды полученные на практике деньги (часть их) заплатил за одну буханку черного хлеба. Заплатил рублей 80 и тут же всю буханку и съел, хотя потом и была ужасная изжога.

Мало что я усвоил на этой практике. Когда я подписывал у начальника участка – я помню его фамилию – Квасов, то после того, как он задал мне несколько вопросов, сказал, что он понимает, сам был студентом, но такого непонимания не встречал. И написал в моем дневнике: «За время прохождения практики студент Хейфец получил некоторое представление о сооружении перегонного тоннеля щитовым способом». Я сдал отчет и уехал домой к маме. Кстати. Очень хорошо, что, поскольку институт был железнодорожный, нам 2 раза в год, на зимние и летние каникулы, выдавали бесплатные железнодорожные билеты.

Во время прохождения практики нам что-то платили, но я в частности очень мало уделял ей внимания, за что и получил такую «высокую» оценку. Впрочем, и руководители практики и производственное руководство нами почти не занимались. А ведь можно было каждый день давать нам посильные задания, проверять их исполнение. Если бы дело обстояло так, нас можно было бы многому научить.

И вот я уже на 4-м курсе. Хотя было много заданий и курсовых проектов, но я уже чувствовал себя уверенно, учеба мне особых тягот не доставляла, у меня появилось много друзей, которым я помогал в учебе, часто у них ночевал и там подкармливался…

Запомнился 1947 год денежной реформой и отменой карточной системы. Это было перед какими-то выборами. Я в качестве выполнявшего комсомольское поручение дежурил на избирательном участке в течение всей ночи (видимо, чтобы не стащили избирательные бюллетени), а утром сразу побежал в хлебный магазин и купил, отстояв очередь, буханку белого хлеба (впервые за многие годы).

Ну вот, перечислю моих новых друзей. Это Димка Агеев. Он и сейчас еще жив, он старше меня на 2 года, начинал учебу раньше меня, остался на 2-й год и присоединился к моей группе на 4-ом курсе. Отец у него, как я потом понял, был какой-то чин в государственной безопасности. У них была роскошная квартира на Кутузовском проспекте, отдельная, трехкомнатная, со всеми удобствами и мусоропроводом. По тем временам это было явление исключительное – ведь большинство моих знакомых жили в бараках и коммуналках. Из обрывков разговоров Димкиного отца я узнал, что он возил обменивать иностранцев на наших людей. Сначала я смотрел на его отца и мать как на людей высшего сорта и только постепенно понял, что это были грубые, необразованные люди, да еще и не избегающие частых выпивок. У него была сестра Ирина, она училась в юридическом институте. Я ее тоже хорошо знал, но увы – ее уже давно нет на свете.

Далее, еще один друг, Миша Кофман, который учился со мной с первого курса в одной группе. Он весь первый курс ходил в морской форме. Сначала я думал, что он участник войны, а оказалось, что он до института учился в морской спецшколе (были раньше такие – морские, артиллерийские, воздушные и т.д., откуда потом обычно поступали в военные училища). Миша с матерью и отцом проживал, как сейчас помню, в Рещиковом переулке у станции метро Смоленская. Это была коммуналка с общей кухней и туалетом, где у Мишиной семьи было 2 комнаты. Отец у Миши был трудолюбивый ремесленник, всегда что-нибудь делал и заставлял нас помогать ему – то электропатроны, то выключатель, то еще что-нибудь. Это был простой, необразованный, но порядочный человек, но в отличие от вашего деда, позволяющий себе выпить только на праздник и только одну рюмку водки. Поскольку я у Миши ночевал и часто вместе с ними ужинал (что мне было очень кстати), то я обратил внимание на то, что нам с Мишей, хотя нам уже было по 20 лет, ни грамма спиртного Мишин отец не разрешал.

Почему я ночевал у Миши довольно часто? Да потому, что я ему помогал. Миша имел низкий уровень знаний, не знал, что такое синус и косинус и тому подобное. Поэтому он вечно просил меня помогать, мы вместе делали курсовые проекты и т.д., и, проживая у него, я там и «харчевался», как говорит незабвенный Шариков. Но при всем своем невежестве Миша обладал исключительным нахальством и как-то учился. Как это рассказывалось в анекдотах военного времени о такого типа офицерах: «Служить в военкоматах, получать фронтовые деньги, получать фронтовой паек, спать с женой офицера-фронтовика и … искать себя в списках награжденных».

Что же касается Мишиной мамы, то это тоже была очень колоритная фигура. В отличие от скромного труженика отца, она считала себя очень интеллигентной образованной женщиной (когда-то то ли училась, то ли окончила гимназию), считала, что она осчастливила Мишиного отца, выйдя за него замуж, что он ей не ровня. В общем, как мне тогда казалось, была персонажем из еврейских анекдотов. При этом вечно пилила бедного мужа. Особенно мне запомнился такой случай. Отец пожаловался своей сестре, которая приехала из Одессы, что он ни разу не выиграл по облигациям, и обещал, что если когда-нибудь выиграет, то половину выигрыша отдаст ей. И на тебе! Он выиграл! Пять тысяч рублей – по тем временам приличная сумма. И, как он обещал, отдал половину сестре. И вот после этого началось. Мы с Мишей спали в одной комнате, родители в другой, и за эти деньги мать пилила отца каждую ночь.

Так вот. Миша после окончания института (как только он защитил дипломный проект, я его видел, это была какая-то неряшливая, на мой взгляд, работа) женился на дочери профессора, взял фамилию жены (так его потом называли – девичья фамилия Кофман) и с помощью тестя стал кандидатом наук. Говорят, он уехал в Канаду к дочери, жив ли он сейчас, не знаю.

Еще один близкий знакомый – Майзель. Он был лет на 8 старше меня, воевал, по ранению был демобилизован, учился слабо. Остался на 2-й год на 4-м курсе, попал в нашу группу. Жил он с матерью в деревянном сарае. Учился очень слабо, поэтому меня он не отпускал от себя, и мы вместе сидели по ночам и делали курсовые проекты. Делая свой, я помогал и ему. Его давно бы отчислили, если бы не влиятельный дядя – главный инженер Метростроя Танкилевич. Он был женат, потом развелся. В институт приходили бумаги на алименты, но поскольку он не получал стипендии, то и алименты с него взыскать не могли.

Еще появились у меня две знакомые девушки – Марина и Наташа. Они также остались на 2-й год, а Наташа потом еще раз осталась и окончила институт позже нас на один год.

Марина Мурзагалиева проживала с сестрой Соней и матерью Ольгой Африкановной где-то в районе Сретенки, в доме с печным отоплением. Мать работала кассиршей в кинотеатре, постоянно ходила в Елоховскую церковь, Соня тоже где-то работала. Когда Марина окончила институт, она помогала Соне закончить мединститут.

Ольга Африкановна была дама, скажем так, с претензиями, она окончила когда-то институт благородных девиц, была столбовой дворянкой (в прошлом, конечно) и на других смотрела свысока. Но вышла она замуж за казаха из Уральска, который работал в Москве в представительстве азахской ССР. В годы репрессий он погиб, об этом я узнал уже в годы перестройки. Тогда Марина в знак памяти к ее погибшему отцу стала почетной гражданкой города Уральска.

На 4-м курсе из двух отделений нашего факультета я выбрал тоннели. На этом же факультете училась и Марина. Она имела в виду остаться после окончания института в Москве в Метрострое, где на одной из строек работал главным инженером ее дядя по фамилии, как я до сих пор помню, Сеткин.

Жил я в общежитии уже в комнате № 338. Со мной жили мои новые, но уже близкие друзья – Семен Рубинчик, Вова Якиревич, Рома Рубинштейн и Борис Визельман. Интересная подобралась компания – все евреи. Их много было среди студентов. Когда же в 1947-1949 годах началась борьба с космополитизмом и преклонением перед иностранщиной, и многих профессоров и преподавателей-евреев (фактически это была антисемитская компания, хотя я этого в те годы не понимал) стали увольнять, то в отношении студентов никаких репрессивных мер не предпринималось.

Попытаюсь описать моих новых друзей, живших со мной в одной комнате.

Рома Рубинштейн. Он присоединился к нам только на 3-м курсе. Воевал, демобилизовался из армии капитаном, был редактором дивизионной газеты. В институте он был редактором газеты-многотиражки. Так что был не без способностей определенного рода. Был именным стипендиатом. Как? При своих довольно слабых знаниях он обладал таким качеством, как сверхнахальство. Скажем, сдает он электротехнику, отвечает на вопрос об устройстве электрогенератора. Он отвечал примерно так: «Эти генераторы установлены на Днепрогэсе, мы в короткие сроки восстановили Днепрогэс, разрушенный немецко-фашистскими захватчиками…» и т.д. Бедный экзаменатор, слушая такие речи и глядя на его китель с бесчисленными наградными планками, смущался и ставил ему пятерку. Это не анекдот – это было. Экзамен же по немецкому языку сдавал за него я. Это делалось таким образом: поскольку он был знаком с преподавательницами (чаще молодыми женщинами), то он заранее договаривался с ними об определенной аудитории, где должен был сдавать экзамен. К назначенному времени в эту аудиторию приходил я с чертежной доской и делал вид, что выполняю какой-нибудь чертеж. Затем приходил Ромка с экзаменаторшей, брал билет, передавал его мне. А я ему быстро передавал ответ.

После окончания института он пытался остаться в аспирантуре, но у него не получилось, и он уехал. Через много лет я встретил его на целинных землях. Он сделал неплохую карьеру, я слышал, что он стал начальником железной дороги в Кустанае.

Второй был Борис Визельман, тоже фронтовик, младший лейтенант. Он так же, как и Рубинштейн, был на факультете движения. В армии он был то ли парторгом, то ли комсоргом батальона. Он запомнился тем, что ко времени окончания института озаботился тем, чтобы остаться в Москве, а для этого надо было найти жену-москвичку, что он и сделал. Где-то в Перово какие-то знакомые нашли ему невесту. Была пышная свадьба на еврейский манер, он нас всех пригласил, но я почему-то на ней не был – может быть, уезжал куда-то. Через много лет, когда часть, которой я командовал, перевели под Москву, я узнал, что он был начальником грузового двора, пытался защитить диссертацию – не вышло, какие-то у него были большие семейные неприятности, даже с ним случился инфаркт.

Видимо, они ушли в иной, лучший мир. Рубинштейн запомнился еще и тем, что сумел с честью выйти из неприятного положения, когда к нему почти одновременно пожаловали три его фронтовые жены. При этом он еще жил с еще одной фронтовичкой – студенткой Женей Мешалкиной. Он проявил чудеса изворотливости – то прятался от них, то встречался с каждой по отдельности, сумел всех отправить домой, да еще сделать так, чтобы ничего не узнала жена. Особенно мне запомнилась одно из его женщин, у которой от него был ребенок. Как потом мне Ромка объяснил: «Понимаешь, ехали с германского на японский фронт, стоял эшелон в Новосибирске целую неделю, ну вот – где же из-за этого жениться». Но жениться Ромке все-таки пришлось на вышеупомянутой студентке-фронтовичке Жене Мешалкиной – особе, на мой тогдашний взгляд, малоприятной, в чем со мной были согласны и остальные жильцы нашей комнаты.

Лет через 15 мне довелось ночевать у них на квартире в Акмолинске. Детей у них не было. Уже в преклонном возрасте они взяли приемную девочку. Жили с ними две бабушки, Ромина и Женина матери…

Третьим жильцом нашей комнаты был Семен Рубинчик. Он приехал из Казани, успел поработать токарем на заводе. Он учился на тоннельном отделении в одной группе со мной. Он был член профкома, член партии и т.д. Потом я узнал, что он был тайным осведомителем госбезопасности. Но как сообщил мне через много лет еще один жилец нашей комнаты Вовка Якиревич, к чести Семена он сообщил, что никакой антисоветчины он не замечал и никого, так сказать, не заложил.

И, наконец, жил с нами еще Вовка Якиревич. Его родители жили в Курске, и он туда же уехал после окончания института.

И Семен, и Вовка к настоящему времени ушли из жизни – хорошие были ребята. Я неоднократно бывал у Семена, он работал начальником отдела в «Главтоннельметрострое», ночевал у него. К Якиревичу заезжал один раз в Курск.

Учеба вошла в накатанную колею. Хотя, если сказать честно, учеба была очень напряженной. Без конца курсовые проекты – мосты из разных материалов, статика сооружений, проектирование зданий, теория упругости, проекты железнодорожных линий. Приходилось сидеть ночами за чертежами, помогая при этом Марине, Майзелю – и живя у них. Вспоминая сейчас об этом, надо сказать, что причиной таких авралов была наша неорганизованность и неумение (или нежелание) преподавателей использовать учебное время (не лекционное) для курсового проектирования. Единственным светлым пятном на этом фоне был доцент Рывкин, который вел у нас практические занятия по «Изысканиям и проектированию железных дорог». Вместо того, чтобы рассказывать нам о том, как надо проектировать железные дороги и проводить тяговые расчеты, он, невзирая на протесты нас, привыкших к студенческой вольнице, наколов на чертежные доски миллиметровку, выдал карты в горизонталях и заставил заниматься курсовым проектом. Эти занятия проводились 2 раза в неделю по 2 часа. Постепенно нам это понравилось, и к концу семестра мы без всякой штурмовщины закончили курсовой проект, за что очень были благодарны скромному доценту Рывкину.

Между прочим, в это время шла организованная Сталиным борьба с «космополитизмом и преклонением перед иностранщиной». Это были 1948-1949 годы, фактически это была антисемитская компания. Массово увольнялись с разных руководящих постов в разных ведомствах евреи. Много было уволено и у нас в МИИТе, в том числе и бедный Рывкин. (Кстати, с поста главного инженера «Метростроя» был уволен и дядя Майзеля Танкилевич). Конечно, о том, что это была антисемитская компания, я, в частности, в те годы не догадывался... Когда же уволили доцента Рывкина, то мы, студенты, которые были ему благодарны, заявили, что хоть Рывкин и «безродный космополит, но все же честный и порядочный человек.

Майзелю, ночуя у него, я помогал делать разные курсовые проекты, да и свои делал. Он, я помню, умолял не покидать его, иначе он вылетит из института.

У Марины мы делали вместе расчеты ТО использования обделок. Это были довольно сложные расчеты, занимавшие целую тетрадь. Марина была довольно способная девица, но тоже считала, по-видимому, что без меня ей не обойтись.

Тут я должен отвлечься и рассказать о других событиях.

Когда я заканчивал 3-й курс института, внезапно в Москву приехал Илья. Так же как и я когда-то, без билета, на крышах и на подножках вагонов, он приехал посмотреть, как я живу, потому что тоже собирался скоро стать студентом. Потом он уехал, закончил 10-й класс, приехал в Москву и сдал вступительные экзамены в МИХМ, Московский институт химического машиностроения. Хотя он сдал все вступительные экзамены и был зачислен в институт, я категорически выступил против учебы в техническом вузе. Я не хотел, чтобы бедный Илья также имел дело с бесчисленными курсовыми проектами и чертежами. Если я сумел это выдержать, то Илья, по-моему, этого бы не выдержал. Я уговаривал Илью поступать в медицинский институт, и тут нам повезло. В Москве поступить в институт было очень сложно, а в Ленинграде в это время на каких-то курсах учился старший лейтенант Семен Серебренников, обещавший помочь материально, а то ведь ни у меня, ни у Ильи денег в общем-то не было. И вот Илья уехал в Ленинград, забрав документы из МИХМа, сумел сдать вступительные экзамены и стал студентом Ленинградского Медицинского института. Спасибо Семену за поддержку…

Запомнил 4-й курс института. Началась преддипломная практика. Практику я проходил, как и первую, в Метрострое, по-моему, на станции Павелецкая на строительстве перегонного тоннеля. Вместо того, чтобы болтаться во время практики дублером начальника смены, главный инженер предложил мне поработать проходчиком, и я согласился. Кстати, несмотря на тяжесть, особенно с непривычки, эта работа помогла мне хорошо изучить технологию строительства тоннелей метрополитена той поры.

Я продолжал жить в общежитии, в той же комнате № 336 вдвоем с Семеном Рубинчиком, также тоннельщиком, в почти пустом общежитии – все разъехались на практику. Семен проходил практику дублером начальника смены и хоть зарплаты не получал, чувствовал себя свободно и делал все, что хотел, уделяя практике время по остаточному принципу. На меня же большая физическая нагрузка действовала так, что я очень сильно уставал, особенно после ночных смен. Помню, после первого рабочего дня у меня так болели все мышцы, что я еле выдерживал, но постепенно втянулся. И вот, как-то возвратившись с ночной смены, я вижу, что в нашей комнате на одной кровати спит Семен, а на другой знакомая девушка с экономического факультета. Звали ее Ирой. Так продолжалось с неделю, потом она уехала куда-то на практику, а у Семена появилась новая знакомая – Галя Дорохова. Семен в нее влюбился, и она жила в нашей комнате. Я же несколько дней не ходил на работу – получил производственную травму. Поднимая свалившуюся с путей вагонетку, я поранил палец, который попал под колесо вагонетки. Так вот, в тот момент, когда мы с Семеном, полуодетые, сидели на койках, читая стихи нашего любимого Генриха Гейне, а Галя в халатике на электоплитке жарила картошку, в комнату внезапно вошла вернувшаяся с практики Ира и в ужасе убежала, а Семен за ней... Галя тоже куда-то ушла. Вернувшись, Семен начал со мной делиться своими неприятностями, говорил, что не выносит женских слез и т.д. Я же храбро, сочувствуя ему, обещал помочь, сказал, что буду водить ее в кино, куда-нибудь еще, может быть в ресторан. Но за его счет, у меня лишних денег нет. Семен ответил, что он все оплатит – в пределах 100-150 рублей. Кстати, стипендия на 4-м курсе была, по-моему, рублей 350.

Вот такие были времена.

Так вот, Семен, влюбившись в Галю (в будущем они поженятся), все переживал, как к этому отнесутся его родители. Отец у него был директором завода в Казани, но мать была женщиной правил патриархальных. Мало того, что Дорохова была русской, но про нее ходила дурная слава в нашем общежитии – во всяком случае, вела она себя, скажем так, чересчур вольно. Я же Семена убеждал, что раз он ее любит, то пусть не обращает внимания на эти слухи, а также и на мнение своей мамы – вот таких передовых взглядов я был в то время.

Галя была внешне очень симпатичной, стройной девушкой, хотя на мой «просвещенный» взгляд, несколько вульгарной, и как бы это сказать, «малоинтеллигентной». Как бы то ни было, через год, при окончании института они поженились, вместе уехали на работу куда-то на Урал, потом вернулись в Москву, получили там квартиру. Жили в общем-то счастливо и благополучно до самой смерти Семена где-то в восьмидесятых годах. Прожили они вместе около сорока лет, родители Семена приняли Галю очень хорошо, Галины родители (а она из Мичуринска) Семена тоже. У них двое детей, они работают в Москве, устроились в жизни неплохо.

Встречаясь изредка с Галей, я поражаюсь, как изменила ее жизнь. Толстуха, имеющая примерно одни размеры по всем осям координат, в парике. А была… Семен тоже в последние годы страшно растолстел и говорил мне – «как ты сумел сохранить такой вид, тебе с такой фигурой можно жениться».

Но я отвлекся. Надо подробнее вспомнить мою работу в бригаде во время практики. Бригадиром у нас был такой Мишка Ивонин, награжденный орденом Ленина. Было несколько рабочих вокруг бригадира, имеющих 7-й разряд, было несколько молодых ребят, может быть на несколько лет старше меня, имевших 5-й разряд, и несколько женщин с 4-м разрядом. Мне тоже дали 4-й разряд. Заработки были довольно неплохие. У рабочих 7-го разряда они составляли 3,5 тысячи рублей, а у меня 2 тысячи. Начальником смены у нас был бывший бригадир и поскольку он уже относился к инженерно-техническим работникам, у него оклад был 1200 рублей. Так вот, когда нам выдавали зарплату, меня предупредили, что в бригаде такой порядок – с каждого разряда полагалось по 10 рублей отдавать начальнику смены, и спросили, согласен ли я с таким (хоть это и незаконно, порядком). Я ответил, что как все, и отдал 40 рублей.

Еще одну традицию мне пришлось поддержать – обмывать получку. Можно было пойти в ресторан и за 50 рублей с человека посидеть как следует. Но здесь было иначе – пили в каких-то пивных, кого-то угощали, в общем, нализались так, что я еле добрался до общежития – хорошо, что завтра был выходной день. А было так. Как только я получил зарплату, ко мне подошли рабочие моей бригады, напомнили, что есть такая традиция и спросили, пойду ли я пить вместе с ними, обмывать получку, и я ответил: «Конечно, куда вы, туда и я». После этой попойки я недосчитался, по-моему, 300 рублей…

После получки я впервые купил на рынке себе за 1500 рублей бостоновый костюм – но сильно поношенный – мне в Алешках его перелицевали, то есть перевернули на другую сторону. В магазинах тогда купить костюм было невозможно.

Бригадир Мишка Ивонин относился ко мне в общем неплохо, хотя и посылал меня часто делать самые неприятные работы, например, чистить от налипшей глины нижний сегмент щита. Хоть ты и в резиновом костюме, но все равно насквозь мокрый, киркой работать неудобно – размахнуться нельзя, кругом вода. Хорошо, после смены был горячий душ.

Что я еще усвоил. Хотя рабочие друг другу и помогали, но отношения в бригаде были натянутые. Я убедился еще тогда, что в среде так называемого простого народа господствует зависть, подсиживание, склоки и самая бесстыдная меркантильность.

Бригадир и часть старых рабочих были категорически против повышения разрядов молодым рабочим, хотя те работали ничуть не хуже «стариков», да и квалификацию, на мой взгляд, имели не меньшую.

Ведь это привело бы к повышению зарплаты молодым рабочим за счет «стариков». Помню такой случай. Была в бригаде женщина, машинист эректора (крана, укладывающего тюбинги тоннельной обделки). Обычно машинист эректора в состав бригады не входил, так как монтаж тюбингов занимал не более часа, а в остальное время он занимался только обслуживанием крана. Да и зарплата у него – 1100 рублей – оклад, так как числился он машинистом в службе главного механика. Миша Ивонин включил эту женщину (с ее согласия) в состав бригады. И по 4-му разряду она стала получать 2000 рублей. Поскольку она уже давно работала и была опытным машинистом, главный механик (я помню его фамилию – Найдис) решил ей в соответствии с нормативами присвоить 5 разряд, но бригада и «старики» были категорически против, так как это уменьшило бы их собственную зарплату. И бригадир победил, хотя это было несправедливо и незаконно. Кстати, названного механика Найдиса я встретил через несколько лет на Сахалине, где наша часть (а я уже к тому времени служил в армии) готовилась строить тоннель под Татарским проливом.

Но вот практика закончилась, и я уехал на каникулы. Побывал я и в Алешках. Встретил старого знакомого фельдшера Дмитрия Андреевича, бывшего заведующего больницей в Алешках, где раньше работала мама. Он уже не работал, сильно постарел и все восторгался нашей мамой, которая в таких трудных условиях сумела дать детям образование.

Еще одно событие произошло на 4-м курсе. Семен привез из Башкирии нашу бабушку, мать моей мамы, и я во время майских праздников отвез ее в Народную. Мама жила при амбулатории в убогой квартире. Я бабушку в эту квартиру привез в мае, а к моему приезду на каникулы в августе она уже умерла. Ей было, наверное, уже лет 80 с хвостиком. Так незаметно ушла из жизни бабушка Мери. А мачеха Семена, вдова его отца, из Башкирии переехала в Ленинградскую область, кажется в Волхов, и далее и мы, и Семен след ее потеряли.

Пролетел на 5-м курсе последний семестр перед дипломным проектированием. Ничего особенного мне не запомнилось, кроме того, что мы с Димкой и Наташа с Мариной крепко подружились, часто вместе проводили время, раза два съездили вчетвером к Наташе в Ногинск, где учительствовала ее мать, которая проживала в маленькой квартирке при школе.

Считалось, что Дима дружит с Мариной, а я с Наташей. Наташа к тому времени еще раз осталась на «второй год» и училась уже на один курс младше нас. Сказать, что я был влюблен в Наташу, я не могу, но…

Однажды я увидел Наташу, идущую под руку с аспирантом Литвиновым, и меня поразила ревность, тем более что указанный Литвинов был соперник очень грозный. Высокий, симпатичный, демобилизованный капитан, учился в аспирантуре – в общем, по сравнению со мной имел массу достоинств. Наташа, которая была старше меня на 3 года, конечно, должна была задумываться о своем будущем, она хотела остаться в Москве, а мои шансы на это были крайне малы. Хотя мне тоже хотелось остаться в Москве, но как? Я даже обратился к Димке с просьбой мне помочь через своего влиятельного отца. Но в разговоре со мной Димкин отец сказал, что все должны ехать туда, куда их пошлет Родина, это патриотический долг и т.д. Сына своего он, однако, сумел устроить в Москве. Между прочим, Димкин отец как-то мне сказал, а это было во времена борьбы с космополитизмом: «вот, мол, что евреи делают», имея в виду торжественную встречу Голды Меир., когда она прибыла в Москву в качестве посла Израиля.

Но вот сдана последняя сессия перед дипломным проектом, в том числе какие-то госэкзамены, по-моему, по военному делу и английскому языку. Я уехал домой на зимние каникулы, и мама, помню, сшила мне кожаное пальто. Кто-то ей подарил овечьи шкуры, где-то их обработали, и я стал обладателем кожаного пальто, а до этого я все время носил шинель.

Пробыв две недели в Народной у мамы, я обратил внимание на кружок ее знакомых. Помню семью Божко, агронома из райсельхозуправления. Они сокрушались, что после окончания института их дочь направляют в Азербайджан, и она собирается замуж за азербайджанца, чему они очень противились. Еще были у нее знакомые Раппопорты, муж и жена. Они были эвакуированы откуда-то. В Народной он работал на местном радио, каждое утро из репродуктора раздавался его голос (кстати, со страшным акцентом). Были знакомые медработники. Запомнился мне один мамин знакомый, я забыл его фамилию. Он был скорняк, у него был сын в Орске главным инженером металлургического завода, а сам он жил со взрослой дочерью. Он принадлежал к секте молокан, не пил и не курил. Когда через несколько лет мне удалось его повидать, то оказалось, впрочем, что он не против и выпить. Вот в таком районном мирке и проживала мама, оставаясь одна, так как оба сына учились в институтах, чему мама была очень рада.

Вернулся я в Москву. Получил руководителя дипломного проекта – очень хорошего человека по фамилии Пикуль – имя и отчество я уже забыл. Он мне предложил тему проекта – «Сооружение перегонного тоннеля методом продавливания». Тема была очень интересной, нашлась кое-какая литература, но очень мало. У нас в России такой метод не применялся. В принципе, тоннель по этой методе сооружается таким образом – сооружается вертикальная выработка – шахта, в ней делается камера для мощных гидравлических домкратов, затем в шахту опускаются сборные железобетонные секции тоннеля и продавливаются в горизонтальном направлении. Надо было запроектировать эти секции, рассчитать их в соответствии с ожидаемой нагрузкой, рассчитать мощность домкратов и, поскольку их мощность небеспредельна, рассчитать, через какое расстояние потребуется сооружать вспомогательные камеры с домкратами, так что тоннель сооружался наподобие «гармошки», определить механизмы для разработки и транспортировки грунта в разных геологических условиях, а также составить графики производства работ и т.д. – в общем, довольно интересная работа. Работать пришлось очень напряженно, даже ночами (главным образом, впрочем, потому, что гулять хотелось тоже, да и при этом гораздо больше, чем следовало). Да и тот же Майзель меня одолевал, часто приходилось помогать ему, да и Марине тоже.

Проект получился в пятнадцать ватманских листов, да еще пояснительная записка в 150 страниц с разными расчетами. Помню последние дни, когда я бегал к машинисткам, чтобы они отпечатали пояснительную записку, затем к переплетчикам и т.д. И вот, наконец, защита дипломного проекта. Председателем ГЭК был академик Передерий, Герой социалистического труда, крупнейший специалист по мостам. Развесил я свои 15 листов и начал выступать. Примерно 15 минут я выступал, стараясь не глядеть на членов этой солидной комиссии. Все было как в тумане. И вот закончилось. «Отлично» я получил за дипломный проект. Какое счастье! Сначала я не мог прийти в себя – закончились пять лет учебы, а затем какая-то пустота, а потом новые заботы, новые хлопоты. Уход из общежития, бегунок, получение направления на работу и т.д. и т.п.

Кроме того, я иногда ходил смотреть, как защищаются мои однокашники, я-то защищался одним из первых. Запомнились мне несколько эпизодов.

Защищался Иванов-Дятлов. Он проектировал конструкции из напряженного железобетона. И вот один производственник (они тоже состояли членами комиссии) задал вопрос: «Как вы можете брать на себя смелость решать такие вопросы, которые не под силу даже опытным инженерам? У вас нет никакого опыта». На что Иванов-Дятлов ответил, что он занимался в каком-то кружке. Это вызвало смех у членов комиссии. Но все же «отлично» они ему поставили.

Скандалом закончилась защита Героя Советского Союза Павлова, о котором я уже упоминал. Чертежи были сделаны крайне неряшливо. Да и отвечал наш герой не очень. И вот председатель ГЭК Передерий обрушился на него: «Как вам не стыдно! Вы думаете, что вы Герой и вам все позволено?» и т.д. Бедный Володя стал красным, как рак. Все-таки «тройку» они поставили.

Мои сожители по комнате № 336 Семен Рубинчик и Вовка Якиревич получили оценки «хорошо» и переживали, что не «отлично». С высоты прожитых лет все это кажется мелочами, но все же …

Уже никого из упомянутых ребят нет на свете – ни Павлова, ни Иванова-Дятлова, ни Семена Рубинчика, ни Вовки Якиревича.

VI

И вот настали последние деньки нашего пребывания в институте и общежитии.

Семен Рубинчик с Галей Дороховой уезжали на Урал, на какую-то номерную стройку (через много лет я узнал, что это было ведомство Берия). Вовка Якиревич уезжал в Курск, где проживали его родители. Галя Крылова, за которой одно время ухаживал мой друг Борис Панасюк, вышла замуж опять же за студента Милованова, и они уехали в Мичуринск.

Я же был распределен на станцию Гойтх (это в 40 километрах от Туапсе) в Гойтхскую спецтоннельную контору (СТК) треста «Мосторемтоннель».

Все разъехались.

А я с Димкой Агеевым и еще одним знакомым, Сашей Добродеевым (кстати, его сын работает ныне на какой-то довольно крупной административной должности на 1-м канале телевидения), ныне также покойным, решили отметить как следует окончание института. И отмечали это событие в ресторане «Эрмитаж». Заказали мы водки, вина и массу всяких вкусностей, осетрину, салаты, какие-то мудреные мясные блюда, десерт, мороженое … Несколько часов посидели, и когда уходили, я на всю жизнь запомнил сказанные в заключение слова Димки Агеева, любившего выпить с молодых лет сверх всякой меры: «Сколько мы сидели, сколько заплатили – и ни в одном глазу, даже ничуть не пьян».

И вот последние каникулы. Последний раз побывал я в Народной, в Алешках. Попасть туда в следующий раз мне довелось почти через 30 лет – в семидесятых годах, уже когда наша Галочка закончила институт и уехала в Тюмень…

Маша Летуновская тоже закончила институт и затем вышла замуж за Леньку Кононова, который учился со мной на факультете «Мосты и тоннели». Они тоже приехали на каникулы в Алешки, где и игралась их свадьба. Я помню, как еще в институте Леша спрашивал меня о Маше, и я отвечал ему, характеризуя Машу с самой положительной стороны. Сейчас они живут в Люберцах.

Что мне еще запомнилось. В Народной появился у меня знакомый – Женька Остроглазов, он говорил, что учится в институте внешней торговли. Я в этом сомневался, глядя на его выходки, а впрочем, что мне до этого. У него была сестра; я любил над ней подшучивать и как-то в шутку предложил ей ехать со мной на Кавказ. Она приняла это всерьез, сказала, что поговорит с мамой, и я тут же дал задний ход.

Как-то мне Женька предложил пойти к девчонкам в Липяги – это село в 5 километрах от Народной. От нечего делать я пошел с ним и не знал, что мне делать, пока не увидел учившуюся со мной несколько дней Ларису Ожерельеву. И чтобы как-то развлечься, я начал разговор: «Вы знаете, Лариса, вот мы с вами проучились всего-то два дня, а я вас запомнил навсегда». А она мне на полном серьезе: «Вы, наверное, шутите, не может такого быть». Господи, до сих пор не могу это забыть, когда я доказывал ей, что это именно так…

И вот каникулы закончились, я возвратился в Москву, получил документы, получил железнодорожный бесплатный билет и собрался убыть к месту моей работы. Провожали меня Дима Агеев и Сашка Добродеев, на вокзале мы, как полагается, выпили, мои друзья посадили меня в вагон, и проснулся я только под Харьковом. Поезд тогда шел до Сочи около двух суток, и вот глубокой ночью он остановился на станции Гойтх. Было темно, едва были видны очертания гор. Я побрел со своим чемоданом на вокзал, представлявший собой маленький домишко, и стал соображать, что же мне делать. А пока я соображал, подошел ко мне среднего роста усатый мужчина и спросил, не Хейфец ли я. Он сказал, что меня уже ждут, и повел меня в механический цех – механические мастерские. Это оказался главный механик – фамилию его я забыл. Переночевал я в кабинете главного механика на столе, а утром он повел меня в контору. По-моему, это было в субботу. Начальник СТК Красинец принял меня хорошо, приказал выписать мне подъемные в размере половины оклада. Выделили мне двухкомнатную квартиру в деревянном бараке, поставили постель, дали постельные принадлежности. И я начал устраиваться. Вытащил свои вещи – костюм, рубашки, белье. Была суббота, я сходил в баню, которая находилась недалеко от конторы, потом в столовую, которая была в одном здании с конторой. Затем стал обходить станцию и поселок, знакомиться с местом моей работы.

Станция Гойтх располагалась между горами. Горы были со всех сторон. Железнодорожные пути на север и юг, в направлении Туапсе-Сочи и Москва проходили через тоннели. Станция располагалась на возвышении, поэтому обычно в то время, когда была паровозная тяга, поезда тянули два паровоза. Как я потом узнал, наша строительная контора, сокращенно СТК, занималась реконструкцией тоннелей – переводом их на новый более просторный габарит. СТК состояло из трех участков Гойтхского, Новагинского – на станции Новогинск и Хадышенского – на станции Хадышенск. Работы по реконструкции тоннелей велись только в осенне-зимний период, так как для производства работ надо было ежедневно закрывать движение поездов на 8 часов, что летом в курортный сезон было невозможно, и, кроме того, летом без конца на юг шли литерные, т.е. правительственные поезда. В остальное время года СТК занималось строительством зданий, мостов, укреплением русел горных рек и т.д.

Поселок был маленький – семьи железнодорожников и работников СТК. Был уже август месяц, поразило обилие фруктов. Асфальта тогда не было. Дороги разбитые, пыль, во время дождей – грязь.

Стал я знакомиться с соседями. Соседом слева был главный энергетик Васильев, живший в двухкомнатной квартире с женой; соседи мне сразу сообщили, что в Москве у него другая жена и взрослые дети. Напротив меня жила секретарша начальника – женщина с маленьким ребенком, дальше начальник отдела кадров с женой, главный бухгалтер. Начальник и главный инженер жили отдельно в красивом домике, и во дворе у них бегала маленькая антилопа.

Из всего руководящего состава высшее образование имели начальник, главный инженер – его фамилия была Петросян, и начальник производственно-технического отдела, фамилию его я забыл. Ну и я, конечно, больше руководителей с высшим образованием не было.

Пока шло воскресенье, и народ бездельничал, я постепенно начал знакомиться и с работниками станции и моими сослуживцами. Кстати, я попал в места, известные мне еще с детских лет. Я помню в 3-ем классе в учебнике географии было написано « И вот мы въезжаем в горное селение Шаумян ». Так вот наша станция Гойтх находилась на территории Армянского района Краснодарского края, а районным центром был Шаумян.

Наступил понедельник. Надо было приступать к работе. Рабочий день на объектах летом начинался в 7 часов, а в конторе в 8. И вот идя в контору, я со страхом смотрел на рабочих на стройках, на маневры рабочих поездов на железнодорожных путях, и не представлял, как я буду этим руководить. И вот, когда меня принял начальник управления и объявил мне, что я буду начальником смены горного участка (а был еще поверхностный), то я робко попросил меня направить на работу в технический отдел, на что начальник ответил, что об этом и речи не может быть – молодые специалисты должны работать непосредственно на производстве. И я пошел представляться начальнику участка. Им оказался Самко (запомнил я его фамилию ), человек малограмотный, говорили, что в гражданскую войнуон воевал с Чапаевым. Говорил он на смешанном русско-украинском наречии. Несмотря на отсутствие образования, участком он руководил уверенно, имел достаточно большой опыт и понимал свою ответственность. Я о нем до сих пор сохранил самые хорошие воспоминания. Правда, через полгода его все-таки перевели в рабочие, но он не обижался.

Забегая вперед, скажу, что когда мне пришлось поработать на Новагинском и Хадышенском участках, то там были такие же начальники. Но надо сказать, что они относились к исполнению своих обязанностей гораздо более ответственно, чем офицеры с академическими ромбиками, которых я зачастую в будущем встречал на своей службе в железнодорожных войсках.

Вот и первое задание… Самко руководил бригадами рабочих непосредственно, а мне поручил следующее: «Ось таки дела, хлопец. Треба сделать укрепительные работы дна и берегов горной речки Неволька. Это берется сделать бригада Радченко за 15 тысяч рублей, т.е. по 3 тысячи на брата. Их всего 5 человек. Давай составляй наряд на 15 тысяч рублей». Это было для меня первое настоящее задание. Я до этого никогда не выписывал наряды, а он дал мне всего 3 или 4 дня. Я загрузился справочниками по нормам и расценкам на все виды работ – каменщик, бетонщик, плотинщик и т.д. Целый день я сидел, набрал наряд только на 3 тысячи рублей. Дело в том, что тарифные ставки в месяц для таких работ составляют всего 600 рублей, а 15 тысяч рублей означало, что рабочие должны были выполнить за 1 месяц 5 месячных норм. Когда я к концу дня доложил Самко об этом, он мне сказал: «Пиши, сынок, пиши, а то их посадят». И дал совет: побольше переносок, побольше разборок и т.д.

Речка Неволька имела прямоугольное сечение, отвесные стены из камня и бетонное дно. Ширина этой речки была метра четыре, и обычно в ней не было воды. Но во время осенних дождей эта речка превращалась в бурный поток и грозила разрушить защитное полотно железнодорожного пути. Поэтому нужно было срочно укрепить дно и стены, которые во многих местах были сильно разрушены. Короче говоря, начальство было готово закрыть глаза на приписки и туфту в нарядах, лишь бы работа была сделана до осенних дождей. А бригада за эту сумму обещала всю работу сделать за месяц. И действительно выполнила, работая от темна и до темна. А что касается меня, то за 3 дня я сумел набрать по наряду эти 15 тысяч, хотя трудился с утра и до вечера. Когда Самко увидел плоды моей работы, он меня похвалил, и вообще относился ко мне очень хорошо.

С первых дней работы я понял, что хотя учили нас в институте неплохо, преподали нам массу высоконаучных вещей, но самым элементарным вещам нас не научили, и самостоятельно работать мы не могли. Учиться приходилось многому и заново. Фактически я понятия не имел, как проводится оплата труда рабочих, и как это должно соотноситься с теми объемами работ, которые ими выполнены. Я имел очень слабое представление об устройстве железнодорожного пути, металлических и железобетонных мостов, да и просто об общестроительных работах – плотничьих, штукатурных, малярных и т.д. Надо было учиться, как делать разбивку сооружений, как закреплять эту разбивку и т.д. Мы не знали экономики строительства, как производится финансирование строительных организаций, что является обязанностями строймастера и прораба. По-моему, если бы в институте этому уделили несколько месяцев, польза для нас была бы колоссальная. А так я тыкался зачастую как слепой щенок.

Хорошо, что руководители наши, в частности начальник участка, понимали, с кем имеют дело, и учили нас, не удивляясь нашей неграмотности. Да и рабочие относились к нам с пониманием и прощали наши промахи. В институте нам внятно даже не рассказали об организации строительства. Что же касается меня, то у меня хватило ума и такта учиться и у рабочих, и у начальника участка, относиться к ним уважительно, а указания начальника участка выполнять беспрекословно.

Но, главное, сама жизнь учила.

Проработал я всего неделю, начальник участка Самко на выходной день куда-то уехал и оставил меня за себя. И вдруг в ночь с субботы на воскресенье меня будит главный инженер – прибыло несколько вагонов цемента, надо было их немедленно выгружать. Сказал и ушел. Я побежал собирать рабочих – попробуй их собери. Побежал в общежитие, в основном там проживали транспортные бригады, большей частью женщины, одинокие, да еще с детьми. Ругаются, не хотят идти, я им угрожаю, в общем шум и гам. Кое-как я собрал человек 20. Пришли на место разгрузки, притащили трапы, по которым на носилках надо было переносить цемент в склад, из досок торчат гвозди, я начал их забивать, а то женщины отказывались работать. Кругом цементная пыль, респираторов не было. Женщины проклинали меня, закрывали нос и рот платками. А еще главный инженер предупредил меня, что за простой вагонов с меня удержат. Кое-как к утру выгрузили вагоны.

Проработал я примерно месяц, и произошло следующее. Приходит ко мне один прораб, Рябоконь, помню, его фамилия, говорит, что ему надо срочно уехать на два дня, начальник его отпускает, если кто-нибудь подпишет бумагу, что на два дня примет руководство его объектом, и сказал, что это пустая формальность, бригадиры, дескать, знают, что делать. Я подписал. Об этом же просил другой прораб, и ему я подписал. Кроме того, мой начальник тоже уехал, и я остался единственным ответственным лицом. И надо же! В этот же день на одном объекте рабочий упал с лестницы, на другом что-то еще, а на моем собственном участке при разборке железнодорожного пути работали опытные рабочие и одному из них рельсом перебило ногу. Его срочно увезли в больницу в Туапсе, и я туда ездил его проведать и отвезти гостинцы. Кстати, во время одной из поездок в вагоне-ресторане встретил Диминого отца, который ехал в санаторий в Сочи.

За эти нарушения правил техники безопасности начальство признало меня виновным и снизило мне оклад на 200 рублей в месяц. Я помню, что из-за этого я сильно поругался с главным инженером, прямо в конторе написал жалобу в Москву в «Мосторемонттоннель», которому мы подчинялись. Между прочим, месяца через два из «Мосторемонттоннеля» пришло указание отменить наказание, и деньги мне возвратили.

Еще мне запомнилось, как я ездил в Шаумян на комсомольскую конференцию, она продолжалась два дня, и ей-богу, я до сих пор не понимаю, для чего она – эта конференция – и кому она была нужна. Но самое смешное (это, конечно, я понимаю только сейчас), что многие выступавшие искренне верили, что их выступления были большим, чем сотрясением воздуха. Кстати, уже тогда мне показалось, что, если бы двухэтажный домик, где размещался райком комсомола, внезапно исчез со своими двумя секретарями, зав. отделом и машинистками, никто, по-моему, не заметил бы его исчезновения. Запомнил я и фамилию первого секретаря райкома комсомола – Ролич, фамилия 1-го секретаря райкома партии была Изычьян. Помню, как ночевать меня пригласила (ведь конференция шла два дня) армянская девушка Зина Кеджан. Ее родители угощали меня армянскими блюдами, и я с непривычки чуть не задохнулся – такие они острые.

Я проработал месяца три на Гойтхском участке, затем меня перевели на Новагинский участок, начальником которого был Гиблов, я запомнил и его фамилию. Мне дали однокомнатную квартиру (комната, она же кухня) в деревянном бараке, рядом с квартирой самого Гиблова. У него была большая семья, к работе он относился также ответственно, как и Самко.

Я на этот участок прибыл уже к концу октября. Начались работы по реконструкции тоннеля. Это была довольно сложная и ответственная работа. Надо было разбирать обделку тоннеля, ставить крепления и опалубку и потом армировать и бетонировать тоннель на более просторный габарит. Гиблов тоже поручил мне заниматься нарядами.

«Окна» часто срывались, без конца шли на Сочи литерные поезда. Заработков не было. Как-то на целый месяц задержали зарплату, рабочие начали бунтовать, требовать от меня (Гиблов куда-то уехал) – давай, начальник, машину или дрезину, поедем в контору в Гойтх требовать денег. Не знаю, чем бы это кончилось, но в тот же вечер деньги привезли.

Еще вспоминаю одно событие. Прибыла на станцию Новагинская войсковая часть, как я потом узнал, на заготовки леса. С согласия начальства я разрешил несколько дней пожить солдатам в помещении нашего клуба, а офицеров пригласил к себе в комнату. До этого времени я смотрел на офицеров как на небожителей, а тут поразился тому, что они такие же грешные люди. Мне, правда, показалось, что они пьют больше обычного. В частности, командир части, подполковник, проживавший у меня, по утрам выпивал бутылку водки, приговаривая: «Какая гадость, как ее только беспартийные пьют». Идеальный образ армии несколько потускнел, хотя армия по-прежнему оставалась для меня организацией идеальной, без мирских дрязг, в которых пребывали мы, штатские люди.

Затем меня перевели на Хадышенский участок – это было уже после Нового года (наступил 1950). Начальник участка был, помню, Старостин. Меня разместили в конторе участка, я там спал, стояла моя койка, а днем собирались рабочие, ставились задания бригадирам и т.д. Для чего меня так часто переводили, не могу даже знать. Видимо, для того, чтобы помогал добросовестным, но не шибко грамотным начальникам навести порядок с оформлением нарядов на оплату рабочим.

Помню, в первый день прибытия моего на участок Старостин попросил меня (а это уже был конец месяца) сделать наряды на рабочих вспомогательных (работающих на поверхности) бригад, состоящих из женщин в основном. Я начинаю спрашивать бригадиршу, какие работы выполнила бригада, а она, малограмотная женщина, говорит: «Я вам пришлю Галю Гетман из моей бригады, она грамотная, закончила 10 классов, она вам расскажет». Пришла девушка моих лет, между прочим, дочь начальника станции Хадышенская, и начала мне перечислять, что они делали. Когда же закрыл наряд по этим объемам, то оказалось, что на человека приходилось всего по 5 рублей в день, что было совершенно недопустимо – надо было хотя бы рублей 15 или 20, что составило бы 350-450 рублей в месяц. С одной стороны, может быть, и работали они неважно, хотя замечаний не имели, с другой – нормы и расценки были таковы, что законно оформить мало-мальски приемлемую зарплату было невозможно. Был только один выход – подноска на тоннелях на 100 метров, разборка бетонных конструкций, то есть то, что трудно проверить.

Жизнь толкала на приписки. Не зря Солженицын писал в «Архипелаге»: «Без туфты и аммонала не построить бы канала». В отделе труда наряды проверяли, угрожали строгими наказаниями за приписки, но все понимали, что без этого не обойтись.

В будущем я убедился, что так делалось везде. Кстати, разговаривая с Галей, я спросил ее, почему с 10 классами она работает подсобной рабочей на самой неквалифицированной работе. Она ответила: так сложилось. Видимо, я ей чем-то понравился. Пользуясь своими связями – все-таки отец был начальником станции, она мне помогла получить бесплатный билет для проезда по железной дороге от Туапсе до Армавира. Правда, не обошлось без взятки с моей стороны какому-то железнодорожному начальнику в отделении дороги, не помню сейчас, где – то ли в Белореченской, то ли в Армавире.

Теперь о моих бытовых делах. Жил я в контре уже две недели, питался не помню как и где, помню только, что зарплаты мне не хватало даже на питание. И вот терпение у меня лопнуло, и я сказал Старостину, как можно работать, когда мне негде жить. Надо отдать ему должное, он расстарался, устроил меня на квартиру к матери одного рабочего, которого отправили на курсы мастеров в Москву.

В одной комнате в деревянном бараке жил я, мать этого рабочего и его беременная жена. Несмотря на это, я ожил. Я отдавал 400 рублей из моей зарплаты, за это меня кормили и обстирывали. Вот так я и жил. Что же касается того, как я проводил свободное время…

И в Гойтхе, и в Новогинской, и в Хадышенской появились знакомые, собирались на вечеринках, пили, конечно. Как правило, вечеринки организовывали молодые женщины, пили обычно легкие кавказские вина. Но я так быстро переезжал с одного участка на другой, что особенно близких знакомств у меня не было.

Когда возвратился с курсов мастеров рабочий, у которого я проживал, меня обратно перевели в Гойтх. В Хадышенской мне еще запомнилось вот что. Был в подсобной бригаде молодой парень лет восемнадцати. К нему часто приходил старший брат. Когда я спросил у парнишки, почему не работает старший брат, он при всеобщем хохоте ответил: «Моему брату не личит работать».

Еще запомнилось, как один молодой рабочий подал заявление об уходе, а ему отказали, ответив, что транспорт (а мы входили в систему МПС) – не проходной двор. В те времена увольнение производилось только по разрешению начальства, а за самовольный уход с работы отдавали под суд. Такое было «замечательное» время. А мне было сказано, что если он будет лениться и плохо работать, то закрывать на него отдельный наряд и платить по рублю в день.

Как я уже упоминал, рядом с моей квартирой проживал с женой главный энергетик, или просто инженер-электрик Васильев. Говорили, что он когда-то был крутым начальником в Мосэнерго, но он 10 лет отсидел на Колыме, что у него в Москве остались жена и дети, а сюда он сослан после отсидки.

В свою квартиру, чтобы не жить одному, я пустил нашего нормировщика Володю Быченкова, фамилию помню до сих пор. Так вот, вечерами мы с Быченковым и с Васильевым, который заходил к нам с бутылкой вина, патефоном и пластинками с цыганскими романсами, играли в карты в «девятку». До сих пор передо мной картина тех далеких лет – на столе карты и вино, звучат цыганские романсы и т.д. Романтика. Однако как мы с Быченковым ни старались, Васильев нас обыгрывал, и один раз мы проиграли только что полученный аванс. Видимо у Васильева была тюремная выучка – в карты обыграть его было невозможно. Он много пил, и в состоянии подпития рассказывал такие ужасы о лагерях, о пытках, что я отказывался этому верить. Я помню, как он плакал и говорил, не дай бог туда попасть и т.д. Вообще-то Васильев часто впадал в запой, но его все-таки терпели, он, видимо, был хороший специалист. За что он сам попал на Колыму, он никогда не рассказывал…

Даже когда он пил, нас все равно обыгрывал. Забирал наш аванс, бросал нам по 50 рублей и уходил. Что же касается его рассказов, то я в то время им не верил или боялся верить. Через много лет уже в Шатуре мне довелось иметь дело с председателем комиссии по приемке строительных объектов. Он тоже был изрядный пьяница (так говорили), и тоже рассказывал в состоянии подпития, как в 1937 году арестовали его с женой и о тех пытках, которым их подвергали. Этому я уже верил, потому что в 1956 году прошел 20 съезд партии, на котором Хрущев рассказал обо всех ужасах, которые тогда творились…

Впрочем, я все же убедился, что для убежденных сталинистов это все выдумки…

Но вот наступил апрель 1950 года, в Сочи организовался новый участок и меня назначили начальником этого участка. В начале апреля начальник производственно-технического отдела и я отправились в Сочи принимать новый объект. Надо было забетонировать русло и береговые стены реки Мацеста. Признаться, я побаивался этой работы, которую пришлось бы выполнять самостоятельно.

Расположились мы в гостинице «Приморье». Первым делом я позвонил в Москву и расхвастался, в какое чудесное место я попал. Ну а дальше начались будни.

Надо было принимать объект, а я не представлял, как надо было принимать. Разные склады со стройматериалами, а я понятия не имел, как это делать. Пока мы ходили с начальником производственно технического отдела, я понял, что организация, которая вела работу до нас, всем задолжала, а с нами не хотели иметь дело, так как эта организация тоже была наша, министерства ПС. Кроме того, предстояло мне найти для себя жилье, нанимать рабочих и т.д. Да и само производство работ по укреплению русла реки я очень плохо представлял. Вот в таких раздумьях я и пребывал все дни. Кроме того, в те годы Сочи уже был город для отдыхающих. В гостинице «Приморье», где мы проживали, везде были разговоры об отдыхе, о ресторанах, об экскурсиях и т.д. И мы себя (в частности, я) чувствовали не в своей тарелке. Воистину, в Сочи хорошо только отдыхать! Так что будущее представлялось мне весьма туманным, и я не представлял, как дело пойдет дальше.

VII

Но от дальнейших размышлений меня избавило совершенно никем не ожидаемое событие. Из нашего управления из Гойтха позвонили, чтобы я срочно возвращался – меня призывали в армию. Я не мог в это поверить. Ведь я окончил институт, сдал экзамены по военным предметам, и вдруг меня призывают. В управлении ответили, что они тоже сначала не могли понять, что и почему, у них ведь тоже не хватает специалистов, но им ответили в военно-мобилизационном отделе дороги, что есть решение правительства, и ничего сделать нельзя.

Вернулся я в Гойтх. Мне вручили повестку, где было сказано – подстричься и прочее. Я пошел в военкомат в Шаумян, где мной были недовольны, почему я так поздно прибыл и что из-за меня надо собирать военно-врачебную комиссию. Помню, пришла врач, молодая женщина и велела мне раздеваться. Я очень смутился, сказал, что не надо, я здоров и т.д. Кое-как я ее уговорил. Она спросила только, нет ли у меня грыжи, и подписала, что я годен к строевой службе. После этого меня военком отпустил. Я спросил его, может меня в армию брать не будут, а он ответил, что меня вызовут, так как насчет меня есть какое-то особое указание. И дал указание мне рассчитаться на работе, а вызовут меня через несколько дней.

Вернулся я в Гойтх, взял бегунки и начал рассчитываться. Надо было объехать все участи – везде давать отвальные, затем отвальную пришлось дать в компании с начальником и главным инженером.

Через несколько дней меня вызвали в военкомат, отобрали повестку и выдали предписание как офицеру запаса – прибыть в какую-то войсковую часть, номер ее я, конечно, забыл. Выдали мне воинские проездные документы и после отвальной у начальства я ночью сел на поезд, отправился в Москву на станцию Соколовская по Ярославскому направлению в вышеупомянутую войсковую часть.

Но перед этим я сумел отправить все свое небольшое имущество маме на станцию Народная, для чего мне пришлось взять железнодорожный билет, по нему сдать багаж до станции Народная, а квитанцию маме выслать почтой, сообщив ей в письме, что меня призывают в армию.

Наступал новый этап в моей жизни. По прибытии на станцию Соколовская, я узнал, что это учебный железнодорожный полк, где распределяли по войскам таких офицеров запаса, как я. Но оказалось, что здесь эту работу уже прекратили, и мне пришлось ехать в Москву на Ольховку, 25, в главное управление железнодорожных войск.

Пару дней я проболтался в Москве, повидал Марину и Наташу, которая на меня не обратила особого внимания (у всех свои заботы), заехал к моему другу Димке Агееву на Кутузовский проспект. Оказалось, что Димка работает инженером на мостостроительной станции, которая постоянно перемещается по всей сети железных дорог, проверяя состояние мостов, и сейчас Димка находится с вагоном этой станции в Ленинграде. Между прочим, Димка в свое время был с этой станцией и в Туапсе, и в Сочи, он заезжал ко мне в Гойтх, где по обыкновению напился, и поставил меня в очень неприятное положение перед моими знакомыми, особенно девушками.

Через пару дней я явился в Главное управление железнодорожных войск, в отдел кадров. Там меня спросили о специальности и, узнав, что я тоннельщик, предложили ехать в тоннельный батальон на Дальний Восток. Я в испуге отказался, тогда мне предложили станцию Волхов под Ленинградом, за что я ухватился, надеясь встретиться с Ильей. Так и произошло. Получив документы, я отправился в часть, решив сначала заехать в Ленинград к Илье, а затем к Димке.

Илью я не застал, они были где-то на практике, вагон мостоиспытательной станции и Димку Агеева я нашел на путях Московского вокзала. Мы сразу поехали отметить встречу к его ленинградским знакомым, а там мой друг, основательно выпив, стал недовольно меня спрашивать, почему я почти не пью. Я был расстроен, что еду в армию, что не встретил Илью, и резко ответил Димке, что в пьянстве ничего хорошего нет. Он начал кричать, что у него двоюродный брат летчик и все равно выпивает, а я его не уважаю и поэтому не пью. В конце концов, совершенно пьяный, он потребовал, чтобы я уходил. И я ушел. Вот такой у меня был друг. Но я все равно и после этого сохранил верность дружбе, хотя надо было давно забыть о таких друзьях.

Пробыв до утра на Московском вокзале, я сел на поезд до станции Волхов и прибыл в воинскую часть 83221 или 4-й мостовой отдельный железнодорожный полк, где и началась моя служба. Как мы позже выражались, «У герцога Кимберлендского».

Небольшая станция Волхов находилась рядом с крупной станцией Чудово. Штаб полка располагался в двухэтажном каменном здании, вокруг находились еще какие-то служебные помещения, а между ними плац. Идя к штабу, я обратил внимание на колонну офицеров, маршировавших на плацу под командованием капитана и громко орущих песню « Страна моя, Москва моя … » Оказывается, это так обучали офицеров, подобных мне, премудростям военной службы. В строю я увидел знакомых ребят, вместе со мной закончивших институт, в частности Колю Беляева, который сейчас проживает в Монино, Женьку Антонова и других. Придя в штаб, я предъявил предписание, и дежурный по полку отвел меня к начальнику штаба. И вот, получив назначение – командиром взвода железобетонных работ 5-ой роты железобетонных мостов 2-го мостового батальона – я направился представляться командиру полка – я запомнил его хорошо – инженер-полковник Эйдельман, затем мне было предписано стать на « довольствие » (что это такое, я не понимал), получить обмундирование и т.д. Мне указали место в офицерском общежитии, рекомендовали прочесть уставы – внутренней службы, гарнизонной и караульной службы, дисциплинарный и т.д. Пошел я на вещевой склад получать обмундирование, а завскладом старшина-сверхсрочник сказал, что ему некогда, чтобы я пришел через пару дней. Действительно, работы у него было много, полк только формировался. Я приуныл, не зная, что делать, и тут мне встретился старый знакомый – старший лейтенант медицинской службы Анфалов, о котором следует рассказать несколько подробнее.

Как-то, будучи еще во время учебы в институте на каникулах у мамы в Народной, я увидел у нас дома мужчину лет 30-35, которого мама представила как заведующего райздравотделом. На меня произвели впечатление его бойкая речь, орден Красного Знамени на гимнастерке и его рассказы о разных приключениях. Он принес бутылку водки и, выпивая, рассказывал, что он родился на КВЖД, совершил какие-то подвиги, за что был награждении орденом и т.д. На меня особенно произвел впечатление орден – таких людей боготворили… Потом оказалось, что он не врач, а аптекарь. Его убрали с должности заврайздравотделом. Он возглавил эшелон переселенцев на Сахалин и уехал.

И вот я встречаю его в полку таким бывалым воякой, так и сыпавшим всякими военными словечками. Он повел меня становиться на довольствие, потом в столовую, потом к себе на квартиру – пили, вспоминали былое и т.д.

В общем, это был человек, во многом напоминавший Ноздрева. Вдобавок он еще основательно выпивал. Забегая вперед, скажу, что через год у него обнаружили большую недостачу спирта в аптеке, которой он командовал. Я слушал его жалобы, что пили вместе с начальством, а отвечать приходится ему одному и т.д. К тому времени я уже приобрел некоторый опыт в военной службе и понял, чего стоит этот Анфалов. Его собирались судить судом военного трибунала, но пожалели и уволили. Это уже было на мысу Лазарева в 1951 году.

Вот так началась моя служба. Поскольку обмундирование мне не выдавали, я в перерывах между завтраком, обедом и ужином бездельничал, читая уставы. Так прошел день или два или три и вдруг, когда я валялся на койке и перелистывал устав, вошел какой-то майор (как оказалось, командир нашего батальона майор Аладышкин), спросил, не Хейфец ли я, а получив утвердительный ответ, ехидно спросил, долго ли я еще собираюсь бездельничать. Я ответил, что никак не могу получить обмундирование, на что он заорал на меня: «Марш на склад, чтобы сегодня же был обмундирован и завтра в роту».

Поскольку на складе к этому времени уже почти ничего не осталось, обмундировали меня с грехом пополам. Фуражка еле налезала на голову, сапоги вместо 41-го размера выдали, наверное, 44-го, ремень пришлось ушивать; в общем, я представлял, наверное, довольно комичную фигуру. Удивляюсь, как это солдаты, увидев меня, не умирали со смеху. Вдобавок ко всему, мне не было почему-то присвоено воинское звание. И меня еще месяца два солдаты называли не «товарищ», скажем, «лейтенант», а «товарищ офицер». И вот в таком виде я отправился в роту, в которой мне предстояло служить.

Полк располагался по обе стороны железнодорожных путей. С одной стороны располагался штаб и еще некоторые службы, с другой – казармы, склады и т.д. Казармы представляли собой землянки, а над землей возвышалась только кровля. В такой казарме располагалось более 200 солдат.

Я разыскал казарму 5-й роты, нашел командира роты старшего лейтенанта Федина и спросил, что мне делать. Он довольно мягко предупредил меня сначала, что надо представляться по уставу – «Товарищ лейтенант, офицер Хейфец представляется по случаю назначения на должность во вверенную вам роту», а затем приказал принимать взвод. Я же, не имея понятия, что это такое, спросил, что значит принимать. Он рассказал, что сержант Рязанов, помощник командира взвода, т.е. мой помощник, приготовит ведомости на имущество, оружие, обмундирование и т.д., а я должен проверить и расписаться, проверив количество и качество. Ничего толком не понимая, я подписал. Потом я уже узнал, что надо было проверить, не заржавел ли канал ствола у винтовки, посмотреть так называемые стрелковые карточки и т.д.

Потом меня представили личному составу взвода, чему я очень смутился. Вот и началась служба. Назавтра предстояло проводить политзанятия. Я уже не помню, как я их провел.

Вечером мы, новоиспеченные офицеры, в том числе и мои знакомые по институту, направились в «Голубой Дунай», обычную пивную, где пили вино и пиво и предавались воспоминаниям о прошлом, и гадали об ожидающем нас будущем.

То, что я увидел в первые дни службы, поразило меня убожеством офицерского быта, особенно семейных офицеров. Они жили в убогих домишках, разбросанных по поселку, как доставали продукты, я не помню. Мы, несемейные, питались бесплатно в офицерской столовой, а семейные… Впрочем, это я сужу с высоты прошлых лет, тогда же это меня не особенно впечатляло, я был еще во власти идеализированных представлений о нашей Советской Армии. Все тогда жили скудно. Все ждали, что нас ожидает замечательное будущее…

Ночью меня разбудили. Тревога. Я побежал в свою роту, никого не застал. Мне передали, что идет погрузка, и чтобы я шел руководить работой взвода. Придя на место погрузки, я никак не мог найти свой взвод – людей-то я еще не знал. И только когда погрузка закончилась, я услышал крик сержанта Рязанова – моего помкомвзвода: « Товарищ офицер, залезайте в вагон, мы здесь ». Я забрался в товарный вагон, здесь на нарах расположились мои солдаты. Туда забрался и я со своими чемоданами.

Как оказалось, что я потом узнал, мы отправлялись из Волхова на Карельский перешеек к Выборгу на капитальное восстановление искусственных сооружений – мостов и труб на железной дороге, восстановленных во время войны по временной схеме. Ехать-то было недалеко, но в дороге мы пробыли суток, наверное, двое или трое. Какова была моя роль, что мне надо было делать во время этого переезда, я совершенно не понимал. На какой-то станции, где мы долго стояли, солдаты напились. Командир роты Федин объявил построение, чтобы разобраться, что и как. Рота построилась, а я даже не понимал, куда мне стать и что делать. Представляю теперь, как трудно было командиру роты с такими офицерами, как я. В конце концов порядок был наведен, пьяных бросили в пустой вагон, и мы, наконец, добрались до места назначения – на станцию Лоунатиоки – это километрах в 60-65 от Ленинграда по Выборгскому направлению. После выгрузки рота направилась к месту строительства моста – километрах в трех от станции. Помню, что для того, чтобы туда прошли наши автомашины, надо было строить мостик через какой-то ручей, надо было вручную забивать сваи, делать насадки на них и пакеты из бревен для пролетного строения – я в этом был совершенно беспомощен. Я преклоняюсь перед нашими командирами, пережившими войну и имевшими большой опыт восстановления мостов и других сооружений. Надо было иметь большую сноровку в те времена – ведь снабжались мы очень плохо, в чем я убедился в скором времени. Даже простой вопрос – чем точить топоры. Помню, как Федин организовал изготовление точильных кругов и сооружение точильных станков …

Добравшись до места, начали ставить палатки, собирать финский домик для канцелярии. Там также была комната для командира роты и его семьи – к нему приехала жена и двое маленьких детей через несколько дней.

Я же ночевал с солдатами в палатке. Конец апреля – было довольно холодно.

К работам по строительству моста мы еще не приступали – обустраивались.

Рота наша, численностью более 200 человек, состояла из четырех взводов. Двумя взводами командовали офицеры – я и лейтенант Шпатенко (его еще называли Шпаненко), тоже призывник из запаса после окончания техникума. Двумя другими командовали сержанты – офицеры еще не прибыли. Впрочем, сержанты были опытные, и командовали гораздо лучше, чем, например, я. Из офицеров кроме нас и командира роты были нормировщик лейтенант Юдаев, замполит старший лейтенант Федя Кузнецов и зампотех Александр Иванович Мяконьков, с которым у меня сложились очень хорошие отношения.

Командир роты, замполит и Мяконьков были лет на десять старше нас, прошли войну. Командир и Мяконьков были опытными в производственном отношении. Что же касается замполита, то я тогда не понимал, да и будущем тоже – чем он занимается и за что получает деньги.

Кроме того, к роте был прикомандирован еще один офицер – фельдшер, фамилию его я не запомнил.

Вот такой был у нас офицерский коллектив. Федин, командир роты – был, в общем, интеллигентным и порядочным человеком, беспартийным, что было редкостью. Он был очень требовательным по службе, и в то же время деликатным, и никогда не унижал подчиненных офицеров. Имея большой опыт восстановительных работ, он старался учить нас, молодых, в частности, меня, хотя это иной раз и принимали малоприятные формы. Помню, уже позже, он приказал мне срочно приготовить к выгрузке цемента какой-то дырявый склад. А я не знал, как это сделать. Через полчаса он пришел проверить, увидел, что ничего не делается, посмотрел на меня выразительным взглядом, позвал сержанта, приказал собирать щепки, дощечки и т.д., заделать все щели в стенах и в полу, и когда через полчаса работа была закончена, сказал, обращаясь ко мне: «Что и требовалось доказать».

Я же был довольно норовистым, иной раз я просто ненавидел командира. Через год, когда мы уже были с полком на мысу Лазарева и начинали строить тоннель под Татарским проливом, я и другие молодые офицеры обратились к нему с вопросом: «Почему он нас обязывает быть с солдатами от подъема до отбоя, а сам ходит на службу, когда захочет», на что он нам ответил, что если нам дать такое право, то мы вообще перестанем что-либо делать – сам был молодым.

Прошли годы. И будучи командиром части и заместителем командира бригады, уже из Рязани я написал Федину восторженное письмо, где просил прощения за все глупости и дерзости, которые я допускал по отношению к нему. Отмечал его требовательность, выдержку и умение воспитывать нас, молодых, и пригласил его к себе. Он приезжал к нам в Рязань, жил у нас несколько дней, был очень растроган моим отношением к нему. Мы еще долго переписывались – наверняка он уже ушел из жизни. Вспоминая его, я думаю, насколько же измельчали наши офицеры и солдаты по сравнению с тем, что было 50-60 лет тому назад. Через несколько месяцев, когда часть начала строить большой мост на станции Эллисенвоара на финской границе он, всего лишь старший лейтенант, потом капитан, руководил самостоятельно строительством, обеспечивал порядок среди двухсот с лишним подчиненных. Питание, содержание оружия и прочее. Сейчас это уровень полковника. Как далеко зашла инфантильность наша, в чем я не раз убеждался, что командиры частей ведут себя как дети, совершенно не понимая своей ответственности. А после увольнения мне сообщали, что и командиры соединений стали представлять из себя детский сад…

Но я пробыл в роте всего несколько дней, так как убыл со своим взводом на станцию Перкярви, как сейчас помню. Это было в 90 километрах от Ленинграда – там предстояло строить несколько небольших мостов и одну большую трубу. Так что я жил и работал совершенно самостоятельно, общаясь с остальными офицерами лишь эпизодически.

Как я потом узнал, на всем протяжении участка Ленинград-Выборг подразделения нашего полка вели капитальное восстановление мостов, восстановленных на скорую руку во время войны. Впрочем, такие работы велись по всей железнодорожной сети, для чего в таком объеме были развернуты железнодорожные войска, и были массово призваны в армию выпускники транспортных вузов и техникумов.

Недели две мой взвод перебрасывали с места на место для помощи другим ротам, и, наконец, мы начали обустраиваться в Перкярви. Поставили палатку для солдат – в ней расположилось человек 65 – на нарах. Построили навес для кухни, сбили столы и скамейки, чтобы можно было принимать пищу. А для меня мой помощник нашел квартиру – комнату в домике путевого обходчика недалеко от того места, где разместились мои солдаты.

И вот после нескольких дней питания сухим пайком надо было организовать приготовление горячей пищи. Трудность заключалась в том, что никто не хотел быть поваром – работа в общем тяжелая и ответственная. Все хором заявляли, что еду никогда не готовили и делать этого не умеют. Собрал я всех солдат и предложил выдвигать кандидата на должность повара. После долгого молчания один из солдат проговорился, что, дескать, Шарков в колхозе кашеварил. Я приказал Шаркову быть поваром, сначала он отказался, но когда я ему пригрозил, что за невыполнение приказа он пойдет под суд, приступил к работе и, надо сказать, с обязанностями повара справлялся очень неплохо, во всяком случае, месяца два жалоб не было. И лишь на третьем месяце пошли солдатские жалобы на качество пищи. «Обленился Шарков, разжирел как лось, снять его, гнать его надо». Такой получился разговор во время утренней политинформации, которую я обязан был проводить два раза в неделю. К тому времени я уже имел некоторый опыт обращения с солдатами и обратил внимание, что больше всех проявляет недовольство и поднимает шум рядовой Максименко. Заметив это, я приказал ему быть поваром, а когда он отказался, я ему пригрозил военным трибуналом за неповиновение. Так вот стал поваром Максименко. Вспоминая первые месяцы моей службы, я категорически не согласен с тем, что во времена Сталина был порядок. Ведь это же было грубейшее нарушение всех норм. Во-первых, человек действительно мог не уметь кашеварить, во-вторых, повара должны соответствовать строгим санитарным нормам и постоянно подвергаться медицинским проверкам, ежедневно принимать душ и т.д. Ведь могли быть массовые отравления и другие неприятности, но бог миловал.

Я был совершенно неопытен не только в производственном отношении. Я, можно сказать, понятия не имел о военной службе, о практике командования и обращения с солдатами. Я сейчас поражаюсь, как можно было посылать по сути дела мальчишку, ровесника солдат, руководить довольно большим коллективом самостоятельно. И это усугублялось сплошным нарушением порядка со стороны вышестоящих командиров. Ведь меня отправили на отдельный объект, не выдав мне личных документов. И вот, объезжая в поезде свой участок, я столкнулся с тем, что милиционер потребовал у меня документы – это все же была пограничная зона. А документов у меня не было, только комсомольский билет. Вдобавок ко всему, я носил офицерские погоны без звездочек ( «офицер без звания» ). Милиционер хотел уже было меня снять с поезда и отвести в отделение, но поскольку я категорически отказался идти, а со мной было четыре солдата, то у милиционера ничего не получилось. Потом Федин похвалил меня за это и сказал, что если бы я поддался милиционеру, то он за это стал бы меня презирать.

Или вот пример. Получаю я команду от командира роты отправиться на станцию Раута, это где-то в 100 километрах, выгрузить четыре вагона с лесом, для чего взять с собой 30 солдат. Когда же я попросил перевозочные документы (как же ехать без билетов), мне приказали ехать так. И вот картина – едем без билетов, проводники нас гонят, солдаты на подножках, в тамбурах, на сцепке между вагонами …

Я, например, не знал, что самовольная отлучка солдата более двух часов является воинским преступлением и карается дисциплинарным батальоном. Когда я стал замечать, что некоторые солдаты самовольно уходят с места расположения взвода, то подумал, что это нехорошо – уходить без спроса. Я и слыхом не слыхал, что это преступление. Это незнание позже имело для меня неприятные последствия.

Кроме всего прочего, я почти не имел производственного опыта. А ведь задача была не в том, чтобы организовать питание солдат и поддерживать порядок, а задача заключалась в том, чтобы построить мосты и пути. Кроме того, надо было непосредственно руководить солдатами на объекте. Приходилось согласовывать выгрузку вагонов с песком, щебнем, цементом, железобетонными конструкциями, оформлять документы. Вся выгрузка производилась вручную – это счастье, что никто из солдат не пострадал … Надо было закрывать наряды, чтобы солдаты хоть что-нибудь получали сверх своих 30 рублей, писать всякие отчеты (мура мурой, а писать их надо было), в общем, голова у меня шла кругом. Кроме того, два раза в неделю надо было проводить политзанятия. Но, главное, очень много было трудностей непосредственно при производстве работ. Если отсутствие опыта в гражданских условиях компенсировалось опытностью самих рабочих, то в армии я столкнулся с тем, что и солдаты, в общем-то, такие же мальчишки, как и я, тоже были не бог весть какими специалистами. Разбираясь в чертежах, я часто не мог объяснить солдатам, как сделать опалубку или что-нибудь еще.

А объект оказался очень сложным, надо было вырыть котлован и забетонировать фундаменты. Котлован был глубиной метра три, как раз в этом месте протекала небольшая речка, и отвести ее было невозможно. Ее перегородили, и постоянно приходилось откачивать воду сначала ручными насосами, потом, наконец, прислали мотонасос большой производительности. Обычно в таких условиях котлован ограждают шпунтом, т.е. досками наподобие тех, которыми стелют полы и которые забивают в грунт. А забить невозможно, так как в плывуне (водонасыщенном грунте) каменные блоки объемом 0,5 кубометров от взорванного во время войны моста. Блоки вытаскивали лебедками, а чтобы зацепить эти блоки, солдатам приходилось по пояс лезть в эту жижу.

Не было не то что шпунта, но даже досок для крепления котлована, ни другого леса для распорок. Надо было полагаться на другие материалы. Отовсюду свозили негодные шпалы, собирали валежник (высохший лес), гвозди делали из собираемой проволоки.

Котлован крепили старыми шпалами. А распорки ставили из леса. Из расколотых пополам по длине бревен получалось нечто вроде «шпунта», его мы забивали ручными бабами, и по мере углубления шпунта опускали вниз и крепление их шпал. Наконец вырыли котлован одной секции, и я пригласил мостового мастера из дистанции пути, чтобы он удостоверился, что котлован вырыт на проектную глубину и подписал акт «на скрытые работы». Вспоминая то время и всю свою неопытность, я все же думаю, насколько же я был самостоятелен и ответственен. В будущем я увидел, что командиры взводов и рот самостоятельно никогда этим не занимались.

Работы велись непосредственно у действующего пути. Видя, как осыпается грунт, я велел солдатам спилить в лесу деревья для того, чтобы сделать распорки и укрепить стены котлована. А тут лесники, и на меня составляют акт, и штраф. Я в лесхоз, объясняю, для чего я это сделал, а они ничего знать не хотят, грозят отправить дело в суд. И вот приходит ко мне исковое заявление, солдат принес с почтового отделения. Я спросил его, расписывался ли он в получении. Он ответил, что нет, и я велел это заявление сжечь. На этом все закончилось. Потом я узнал, что военными было совершено в этом районе много самовольных порубок, и дело было прекращено в более высоких инстанциях.

Я целые дни проводил в котловане, вместе с солдатами забивал «шпунт», ставил крепления и прочее. Работы шли круглосуточно, потому что надо было постоянно откачивать воду. За этими заботами я перестал следить за порядком во взводе. Как-то, проводя проверку часов около двенадцати ночи, я обнаружил, что на койках не хватает многих солдат. Это было в субботу, я разрешил увольнение до 23. 00, а уволенных не было. Я начал допытываться у дежурного, где люди – он мне внятно ответить не мог. Решил подождать. И вот слышу голоса – идут. Пришли, увидели меня, испугались. Я приказал построить весь взвод, молчу, и они молчат. Наконец, я сказал, что оформлять дело не буду, всем объявляю наряд вне очереди, и воскресенье не будет выходным днем. Солдаты с радостью согласились.

Для меня это был сигнал. В поселке я встречаю нашего солдата. Я его спрашиваю: «Почему ушел самовольно?», он отвечает (я помню его фамилию рядовой Ширай): «Я голодный, товарищ лейтенант» и показывает мне буханку хлеба. Я ему сказал: «Ладно, иди, но больше так не делай».

Дела на стройке шли трудно, и я под всякими предлогами удлинял рабочий день и заставлял работать в выходные дни, солдаты начали тихонько роптать. А тут еще сержанты. Они уже были старослужащими, довольно опытными. И хотя в то время такого понятия как дедовщина еще не было, все же случаи издевательского отношения к солдатам с их стороны бывали. Как-то я пришел часов в 11 вечера проверить, что делается, и вижу, что сержанты за какое-то нарушение гоняют весь взвод бегом. Я это прекратил – ведь завтра надо работать.

Как-то заехал командир роты со старшиной проверить оружие, оно стояло тут же в палатке в открытых самодельных пирамидах. Я получил нагоняй от командира роты, что на некоторых винтовках была ржавчина. Но, главное, командир роты поднял подушки на солдатских постелях и почти под каждой подушкой обнаружил брусок туалетного мыла. После чего стал меня грозно вопрошать: «Вы понимаете, лейтенант Хейфец, что это такое?» (Мне уже присвоили звание лейтенанта). Сначала я подумал, что это просто непорядок, хранить мыло под подушкой, но когда увидел в брусках этого «мыла» цилиндрические углубления для капсюлей, то понял, что это толовые шашки. В этих местах когда-то шли бои, и солдаты везде находили подобное добро. Могли мы все взлететь на воздух. Бог миловал. Не было и проишествий с оружием. А ведь при желании, как я потом убедился, винтовку можно было легко из пирамиды вытащить. Через 15 лет, когда я сам уже был командиром части, я обратил внимание, как изменилось отношение к хранению оружия. В 1966 году в Кокчетаве была проверка хранения оружия начальником отдела ракетно-артиллерийского вооружения округа, и я получил разнос за несоблюдение инструкций по хранению оружия. Его надо было хранить в особых оружейных комнатах, с железными дверями, с охранной сигнализацией, в закрытых пирамидах и т.д. Как изменились времена, как изменились люди… А тогда и оружие не пропадало. Мне же проверяющий полковник сказал: «Вы, товарищ майор, должны понять, почему приняты Министерством обороны такие меры. За 1965-1966 годы в Советской Армии похищено 27 тысяч единиц стрелкового оружия», т.е. хищение оружия в армии в те годы приняло массовый характер….

Оценивая первые месяцы своей работы, я могу отметить, что при всей моей неопытности от командира роты практической помощи мне не было. Выкручиваться приходилось самому. Кроме всего, отдельно от роты на строительстве трубы находился еще один взвод, а остальные два взвода находились при управлении роты, где строился еще один мост. Так что у всех своих забот было по горло. Только когда я столкнулся с тем, что одну секцию фундамента не мог никак выкопать до проектной отметки, то приехал зам. пом. роты Мяконьков и мы вместе нашли какое-то решение. Я еще был потому самостоятельным, просто не решался сказать, что я чего-то не знаю (ведь я все-таки инженер, окончил институт). А чувство ответственности заставляло меня за свой счет покупать бензин для автомашин и дрезины, считать абсолютно правильным находить разные материалы на месте, например, делать гвозди из проволоки, cобирать на путях старые шпалы и т.д.

Часть II

I

Идя навстречу вашим просьбам, дорогие мои детки, после довольно долгого перерыва и без особого желания продолжаю описывать события, свидетелем которых мне довелось быть.

Итак, я закончил первую часть моих воспоминаний описанием первых дней моей службы под «знаменем герцога Кимберлендского». Все силы отнимало решение производственных неурядиц, и на остальное я мало обращал внимания. Поэтому, а также из-за моей неопытности, начались крупные неприятности.

Сначала я как-то обратил внимание, что в палатке появились кожаные кресла, и сообразил, что не иначе как солдаты откуда-то их стащили. Начал разбираться и выяснил, что рядовой Трубачев – разжалованный сержант, служивший уже несколько лет – проявил «солдатскую находчивость» и стащил из находящегося недалеко дома отдыха кое-какую мебель. Я испугался не на шутку и приказал немедленно отнести все обратно.

Затем ко мне пожаловал капитан из МГБ на железнодорожном транспорте и начал пытать меня о том, не мои ли солдаты разорили семафор на входе в железнодорожную станцию. Дело было в том, что для того, чтобы поднимать грунт из котлована (все-таки глубина была порядочная), был нами сделан примитивный подъемник (кранов у нас тогда не было), наподобие колодезного журавля. А для того, чтобы цеплять бадью с грунтом, нужен был трос, и солдатики мои ничего лучше не придумали, как снять трос с семафора. Хорошо, что хоть он был недействующий. Посчитали, что это был ненужный семафор, тем более, что он был не покрашенный и изрядно заржавевший. А оказывается, он был только недавно установлен, и в ближайшее время должен был быть введен в действие. Насилу удалось решить вопрос полюбовно с начальником станции и службой сигнализации и связи.

И, наконец, пожаловал ко мне как-то тот же капитан из железнодорожного МГБ с милиционерами и попросил разрешить обыскать вещи двух солдат – я до сих пор помню их фамилии – рядовой Гарбуль и ефрейтор Афонин. Я разрешил, конечно, и они нашли то, что искали. Оказалось, что вышеупомянутые деятели с ведома сержантов уходили по ночам, садились в вагоны проходящих поездов, обворовывали пассажиров и в конце концов были задержаны железнодорожной милицией. При этом, чтобы сержанты им потворствовали, они их одаривали то ворованными отрезами, то хромовыми сапогами, и т.д. Был большой скандал, одним словом, ЧП. Солдат судили судом военного трибунала (это было через несколько месяцев), сержантов от меня убрали и разжаловали. Меня, даже не помню, наказывали или нет, кажется, объявили выговор, наказали и командира роты Федина и комбата.

Видимо, аналогичные случаи бывали и в других местах, поэтому вскорости вышел приказ по железнодорожным войскам, запрещающий дробить подразделения меньше роты при отправке на объекты работ.

Для меня же это был урок, хоть и тяжелый, но полезный. Я остался без сержантов и был вынужден назначить командирами отделений и своим заместителем своих же солдат. Я уже успел к ним присмотреться и выделил тех, кто имел, скажем так, задатки неформального лидера. Через несколько месяцев я добился, чтобы им присвоили сержантские звания, и, скажу откровенно, я горя не знал до конца совместной с ними службы. Я до сих пор помню их – сержанты Ячменев и Волков, старший сержант Карабань, фамилии других я забыл. Был только один присланный сержант из полковой школы – Нухов, башкир, между прочим, самый слабый из младших командиров.

Постепенно приобретая опыт в военной службе, я начал понимать, что в армии много такого, что никак не соответствует здравому смыслу и часто вредит делу, в частности, подготовка младших командиров, т.е. сержантского состава. Сержантов готовили в полковых школах из молодых солдат, а потом оказывалось, что эти командиры авторитетом не пользовались, особенно среди старослужащих. Одно дело – готовить специалистов, а другое дело – командиров.

Потом я читал у Жукова, что правильный подбор сержантов – основа успеха для офицера. То же самое я прочел и у Веллера. Это делается, кстати, во всех армиях. Из солдат за несколько месяцев выделяются неформальные лидеры, а двухнедельной подготовки достаточно, чтобы сделать их лидерами формальными, т.е. командирами… Так что не было худа без добра. Я становился офицером. Стал больше требовать, даже построил у себя нечто вроде гауптвахты. Правда, я долго туда никого не сажал, не было необходимости – это было один-единственный раз, о нем будет речь далее.

Пришлось резко уменьшить число солдат, отпускаемых в увольнение, для чего я часто применял эту меру взыскания за разные поступки. Была еще одна причина, по которой не хотелось пускать солдат в увольнение. Недалеко от станции Перкярви, где мы работали, располагались военные лагеря, где летом находилось очень много войск. Часто происходили драки между военнослужащими разных родов войск, и я очень боялся, чтобы мои солдаты не стали участниками этих драк. Я понял, что уровень дисциплины в армии далеко не тот, как об этом писалось в тогдашней прессе и литературе. Помню, что даже патрули в Перкярви, которые присылались из военных лагерей в Бобочино, возглавлялись офицерами в чине майора или подполковника. Да еще служили солдаты с военных времен, т.е. по 6-7 лет, им уже все осточертело, они только мечтали о том, когда их отпустят домой – какая уж тут дисциплина. Кстати, ефрейтор Афонин, задержанный милицией за воровство в поездах, служил в армии с 1944 года.

Помню такой случай. Прибыл ко мне майор, следователь из военной прокуратуры Ленинградского гарнизона. Он вел следствие по делу Гарбуля и Афонина. И вот после всех допросов (в том числе меня) следователь предложил мне сходить вечером в клуб на станции, посмотреть какой-то фильм. Только фильм начался, как двери в кинозал были сорваны, и толпа человек в пятьдесят солдат ворвалась в зал и стала рассаживаться с шумом и гамом. Майор мой вскочил и хотел заняться наведением порядка. Я его очень попросил не вмешиваться. Я уже имел некоторый опыт, а майор, видимо, опыта командования не имел. Киномеханик продала солдатам билеты – не знаю, все ли покупали, правда. Все постепенно успокоилось, и фильм удалось показать до конца. Кстати, киномехаником была девушка, звали ее Катя-механик, мы с ней потом познакомились поближе, и она моих солдат, когда их приводили сержанты организованно, пускала бесплатно. Эта Катя-механик оказалось довольно интересной особой, очень начитанной, но я так и не понял, как она оказалась в таком захолустье, на такой неприятной работе, при ее образовании (сама она была из Ленинграда).

Впрочем, знакомство наше дальнейшего продолжения не получило, мы закончили строительство трубы и моста где-то в сентябре и убыли из Перкярви.

Я, однако, был так занят работой (и службой), что мне было и не знакомств.

Правда, мой заместитель сержант Рязанов (до того, как его разжаловали и куда-то перевели) передавал мне, что мной интересовалась учительница местной школы: «Что ваш лейтенант, такой скромный и интеллигентный, всегда один да один?»…

Был, однако, и более забавный случай, который стоит того, чтобы его описать.

Станция Перкярви находилась на 88 километре от Ленинграда. Здесь были очень красивые места, и обычно сюда летом приезжали отдыхать ленинградцы. В доме путевого обходчика, где я занимал маленькую комнатушку, на лето приезжала из Ленинграда дачница – женщина лет 35 с десятилетним мальчиком. И вот как-то она мне говорит: «Мне жаль вас. Такой симпатичный молодой человек, кроме службы ничего не видит. Приезжайте ко мне в Ленинград, я вас познакомлю с хорошими девушками». Я обещал приехать на выходной день – на выходные дни она уезжала с сыном в Ленинград. Обещал, но выполнить дважды не смог – в выходные дни ко мне приезжали какие-то начальники. Только в третий раз мне вечером в субботу удалось уехать, оставив за себя сержанта. К тому времени я сумел, наконец, сшить себе китель и синие брюки и хромовые сапоги, а то мне и ехать-то было не в чем, только в х/б и яловых сапогах 44 размера. В общем, приехал в Ленинград, где на Лиговке нашел эту женщину, она проживала с мужем и сыном в комнате в коммунальной квартире. Эта дама с мужем мне были очень рады, встретили меня хорошо, и назавтра пошли мы познакомиться с ее знакомыми, которые проживали где-то на улице Моховой. Пришли, познакомились, двухкомнатная квартира, мама и дочь, обе врачи, довольно порядочные люди. Потом нам с дочкой вручили билеты на открытие стадиона имени Кирова. И тут, наконец, до меня дошло, что меня хотят женить. В то время я о женитьбе не думал, но даже не это главное, а то, что девушка мне страшно не понравилась. Т. е. девушка была вроде бы скромная, умная, а вот не понравилась и все. Видимо, та дачница любила организовывать браки, была нечто вроде свахи. И вот я целый день гулял с этой девицей, еле придумывал темы для разговора. Побыли мы на стадионе, потом еще где-то гуляли; я еле дождался вечера, проводил ее домой и скорее на поезд. Бедная девушка, мне ее было очень жаль, но… Когда садился в вагон, то увидел нашу дачницу, она тоже ехала в Перкярви и спросила меня, как мне понравилась моя знакомая. А поскольку я мешкал с ответом, она сама поняла, что не понравилась, и обещала найти для меня другую.

Что же касается меня, то я со страхом думал, что чем на такой непонравившейся девице жениться, то лучше убраться куда-нибудь подальше, хоть бы на Сахалин. Увы, ждать пришлось недолго…

Прошло три или четыре месяца, как началась моя военная служба. Мне уже присвоили лейтенантское звание. Строительство шло к концу, в службе я уже поднаторел и чувствовал себя уверенно, а тут произошла такая история. Пожаловала ко мне целая делегация в составе милиционера, директора школы, представителя местного совета и предъявила мне претензию, что мои солдаты воруют школьное сено, что, забегая вперед, оказалось правдой. Была у меня пара лошадей, но дело в том, что лошадей мне дали, а фуража, то есть сена и овса – нет. А я потом узнал, что на каждую лошадь полагалось только овса 6 кг в сутки. Таков был в те времена «порядок». Из-за этого лошадей я использовал для работы редко, но ведь их все равно надо было чем-то кормить. Несколько дней за мной ходил и ныл солдат-конюх: «Товарищ лейтенант, кони голодные, товарищ лейтенант, сена хотя бы надо». Я отвечал, да-да, надо, но мер не принимал, командиру роты я доложил, дело тем и кончилось. Солдат же проявил ответственность и сено в конце концов нашел. Вот и пришла ко мне с претензиями вышеуказанная представительная делегация. Они потребовали, чтобы я разрешил им осмотреть нашу конюшню – навес, где находились лошади и сено, сказали, что это их сено и начали писать акт об этом и потребовали, чтобы я этот акт подписал. Я же, уже в службе поднаторевший, ответил, что акт не подпишу, могу подписать, что это сено похоже на их сено, да и вообще я в сене не разбираюсь. Милиционер сказал остальным членам делегации: «Видите, я вам говорил, что ничего не выйдет, что лучше договориться и т.д.». Что и было сделано. Я обещал накосить сена на их делянке, а они мне обещали отдать половину накошенного. Дело решилось, таким образом, полюбовно.

Я же до сих пор вспоминаю этого молодца-солдата, который по своей крестьянской привычке не мог допустить, чтобы животные оставались голодными… Нынешний солдат наверняка сказал бы: «Пусть подыхают, мне все до лампочки… »

Я уже упоминал о солдатах, задержанных милицией за воровство, одного из них, Гарбуля, содержали в полку на гауптвахте, а другого, Афонина, прислали ко мне, поскольку с ним еще должен был работать военный следователь. При этом меня предупредили, чтобы Афонин никуда не сбежал. Для того, чтобы это обеспечить, я придрался к нему за то, что он не вышел на физзарядку, встал не в 6. 00, а в 8. 00, да и пришел завтракать, одетый не по форме. Прежде чем его накормить, я приказал ему одеться по форме и объявил ему, что за нарушение порядка я его арестовываю, посадил его на импровизированную гауптвахту и выставил часового с ружьем (правда, без патронов). А поскольку крыша этого помещения протекала, бедный Афонин промок, то он в знак протеста отказался от пищи. В это время посетил мой взвод командир батальона майор Аладышкин. Когда я ему отрапортовал, он спросил, где Афонин, не сбежал ли он. Я ответил, чтобы он не сбежал, я его посадил под арест на гауптвахту. А поскольку командир взвода имел право посадить солдата только на трое суток, то я сказал комбату, что посадил Афонина как подследственного. Рассмеялся комбат моей наивности – ведь посадить таким образом можно только по постановлению следователя военной прокуратуры. А когда комбат узнал, что Афонин отказался от пищи, то он сам пошел посмотреть, что с ним. Открыли помещение гауптвахты, там сидел полураздетый Афонин, сказал комбату, что будет на меня жаловаться, а пищу принимать не будет. Комбат сказал ему – правильно, жалобу пишите, но кушать надо. А мне сказал, чтобы я его из-под стражи не выпускал, у меня будут большие неприятности, и обещал Афонина через пару дней забрать, что и было сделано.

Такая вот история, хоть Афонина мне было все-таки жалко – служил-то он, бедный, с 1944 года. Если бы я более строго контролировал порядок во взводе и действия сержантов, то не дошел бы Афонин до суда.

Что же касается майора Аладышкина, нашего комбата (он умер на мысу Лазарева в 1952 году), то был он довольно неплохим командиром, но был у него порок – выпивал он больше, чем надо, от чего и рано умер … Я уже писал о нем в самом начале этих воспоминаний, но не могу не вспомнить еще об одной истории, связанной с ним.

Когда наша рота прибыла к месту работ, а это было в конце апреля или в начале мая 1950 года, и только начала обустраиваться (ставить палатки, собирать помещение для канцелярии и т.д.), приехал на «пионерке» (съемной железнодорожной дрезине) комбат майор Аладышкин. Почему-то никого офицеров не было, куда-то убыл и командир роты Федин, оставив меня за себя. Я отрапортовал комбату, после этого он приказал мне заправить дрезину бензином, на что я ответил, что бензина у нас нет. Он, будучи изрядно навеселе, приказал найти бензин. «Как у вас? Вам понятен приказ? Выполняйте!». Я был в растерянности, бензина у нас не было, где его взять – уже была ночь – я понятия не имел. С другой стороны, приказ – а за его невыполнение можно попасть и под суд – а служил-то я всего неделю… Выручил меня уже упомянутый ранее Трубачев, солдат моего взвода, прослуживший уже несколько лет, разжалованный за что-то сержант. Он меня успокоил: «Берите рядового Киселева, Вы ему объявили наряд вне очереди, нечего ему спать, пусть берет ведро, пойдем искать бензин». Пришли на территорию совхоза в нескольких километрах, нашли у одного дома машину и шланг, нацедили полведра бензина, попросив меня стоять «на стреме». При этом в кабине нашли еще бутылку водки, прихватили и ее. По дороге обнаружили, что в бутылке не водка, а вода, страшно расстроились. Пришли, и я доложил комбату: «Товарищ майор, ваше приказание выполнено!». Он, уже протрезвевший, меня похвалил, а же ответил, что это не я молодец, а мои солдаты, и рассказал ему, как было дело, он только заметил – хорошо, что не попались-и уехал. Было примерно 2 часа ночи…

Стоит еще напомнить, что еще прежде, чем мой взвод приступил к работам и расположился в Перкярви, нас перебрасывали на разные объекты. Одна из рот нашего полка должна была строить мост километрах в двадцати от Перкярви в сторону Выборга. И мой взвод направили туда.

Прежде чем строить мост, надо было в стороне от действующего моста сделать временный мост на опорах из шпал и переключить на него движение поездов. Надо было вырыть глубокие котлованы, уложить шпальные клетки, поставить пролетные строения и сдвинуть железнодорожные пути. Все делалось вручную и в «окно». Котлованы копали человек 40 солдат, работали без передышки минут по 15, потом их заменяли другие. Моему взводу было поручено передвинуть путь на новую ось и привести его в проезжее состояние. Я свою задачу выполнил, разрешил солдатам отдыхать, а сам пошел из любопытства посмотреть, как идет отрывка котлованов. А там график срывался. Надо было принимать какие-то меры. Присутствовавший командир полка Эйдельман увидел меня и приказал – давайте сюда ваш взвод. И пришлось моим бедным солдатам после выполнения данного им задания опять напрягаться из-за командира-недотепы. И в самом начале службы я попрал золотое правило – не лезь на глаза начальству, а по-солдатски это звучит: Лучше всего подальше от начальства, поближе к кухне.

Еще отмечаю, что когда мне присвоили лейтенантское звание, это было, наверное, в августе, я обратился к комбату с вопросом: «Документов у меня нет, три месяца не получаю денежного содержания, разрешите съездить в Волхов в штаб полка, решить эти вопросы». Он велел мне выписать командировочное предписание, и я поехал в штаб полка, получил наконец удостоверение личности, расчетную книжку, деньги за три месяца и т.д. И вот когда я ехал обратно, увидел на Московском вокзале – садятся в поезд молодые лейтенанты, морские и сухопутные, видимо только что закончившие училища, в новенькой с иголочки форме, уезжают к месту назначения; их провожают девушки, может быть невесты или жены, при этом военный оркестр играет модный в то время вальс «На сопках Манчжурии», и я, чувствуя себя уже опытным служакой, им завидовал, что с ними не так происходило, как с нами. Даже военную форму нам приходилось шить, кто как сможет…

Итак, подошло к концу строительство трубы и небольшого моста недалеко от Перкярви. Где-то в середине сентября наступил решающий момент, было на Выборгском направлении прекращено на несколько часов движение поездов, и мой взвод вместе с местными путейцами разобрал старый мост, засыпал построенную трубу, уложил пути, и по вновь построенному сооружению было открыто движение поездов. На бетонном оголовке трубы наши солдаты выбили надпись «Подразделение лейтенанта Хейфец». Последние недели вместе со мной был зам. комроты по технической части старший лейтенант Мяконьков. Мы с ним очень подружились. Александр Иванович был очень опытный мостостроитель, прошел войну и, главное, был добрейшей души человек. Он мне в эти недели очень помог. Жаль, он давно ушел из жизни … Я о нем сохранил самые лучшие воспоминания. Потом я узнал, что у него были в дальнейшем нелады по службе (он мне писал об этом), и он вынужден был уволиться, не дослужив до пенсии.

В начале 70-х годов мы с вашей мамой, будучи в Ленинграде, посетили его. Он жил, я помню, на 5-м этаже 5-этажного дома в маленькой квартире № 199 с женой и двумя детьми. Встретил он нас очень хорошо, мы весь вечер предавались воспоминаниям о нашей совместной службе 20 лет тому назад…

Итак, становление мое как офицера к концу лета 1950 года состоялось. Да, хочу отметить еще один случай из тех далеких времен. На это меня подвигла одна телепередача о том, что в Красной Армии взяточничество даже во время войны было очень распространено … Как-то приходит ко мне солдат-шофер и чуть ли не в слезах докладывает, что он нам везет какие-то грузы, а военный автоинспектор (солдату пришлось проезжать мимо уже упомянутых Бобочинских лагерей) отобрал за что-то у него права, а машину поставил на штрафную площадку. Пришлось мне идти с ним 10 километров в эти лагеря. Нашли мы этого автоинспектора, который мне заявил: «Машину я отпущу, права отдам, но надеюсь, мы с вами пообедаем». Вот так с выпивкой и решился этот вопрос…

Человек 10 солдат оставались с Мяконьковым заканчивать работы по строительству моста недалеко от Перкярви, а я с остальными отправлялся в Волхов к месту постоянной дислокации полка. Чем мы там занимались? Укрепляли откосы земляного полотна на подходах к большому железнодорожному мосту, недавно построенному военными железнодорожниками, располагавшимися в нашем военном городке до нас. Укрепляли откосы дерном, который нарезали вручную. Работа была несложная по сравнению с тем, что было все лето, и я смог, скажем так, передохнуть, осмотреться и познакомиться хоть с офицерами нашего полка и их житьем-бытьем…

Располагались офицеры, не имеющие семей, в одной из казарм-землянок, благо большая часть личного состава находилась на объектах работ. Вообще-то весь полк почти никогда не собирался вместе.

Что же касается семейных офицеров, то располагались они большей частью на частных квартирах. Жилье было убогое, избушки довольно ветхие. Квартира обычно представляла собой маленькую комнату и маленькую переднюю, являющуюся одновременно кухней.

Как устраивалось командование полка, я не помню, знаю только, что у командира полка полковника Эйдельмана квартира была в Ленинграде, это километров 90 от Волхова. Как правило, жены офицеров не работали, так что жили офицерские семьи очень бедно. Чтобы представить себе материальное положение даже несемейного офицера, позволю привести следующие данные, которые я запомнил с той поры. Я получал в месяц 1200 рублей, 700 рублей за должность командира взвода и 500 рублей за звание лейтенанта. Если учесть, что нас еще бесплатно кормили и обмундировывали, то вроде бы получалось неплохо, скажем, я получал значительно больше, чем моя мама – врач с 15-летним стажем. Но затем вышел приказ – нам добавили 200 рублей к окладу, но кормить бесплатно перестали. Вдобавок ко всему, раньше с военных не взимали налогов, а теперь мы стали платить все налоги. Да еще займы, нас подписывали на полтора, а то и на 2 оклада. Таким образом получалось, что из денежного содержания удерживалось – заем 20 %, подоходный налог 13 %, налог на бездетность 6 %, комсомольские взносы 3 %, итого больше 40 %. Если к этому добавить оплату за питание из солдатского котла, то оставалось на руки 400 рублей. В общем, сшить штатский костюм было непросто даже офицеру, не имеющему семьи. А что было делать семейным офицерам с детьми, да еще при неработающих женах?

Никакой доплаты, никаких командировочных за пребывание на объектах работ, а это было большую часть года, не было. Это ввели только через несколько лет. Так что, вспоминая те времена, я просто рад, что тогда не был женат. Только тогда, когда наш полк был направлен на мыс Лазарева, где были полуторные оклады, бесплатное питание, да еще дополнительные пайки, можно было вздохнуть. Кроме того, можно себе представить, в какой бедности жило тогда население России (Советского Союза), если такое положение было у офицеров – тех, которые оплачивались более высоко, чем остальные.

Для обучения нас иногда собирали на сборы на несколько дней, сначала при штабе батальона, а затем и полка. Может быть я не прав, или не всегда прав, но толку от этих сборов было как от козла молока. Учили там не тому, что было нужно, а сам не пойму, зачем нас собирали… Строевая подготовка, изучение уставов и тому подобное. Учила нас сама жизнь, непосредственно служба, а сборы, наверное, проводились для того, чтобы поставить галочку или для того, чтобы офицеры могли познакомиться друг с другом.

Когда лет через 15-20 мне приходилось проводить такие же сборы с руководителями строительных организаций, дистанций пути и других железнодорожных служб, я понял, что почти ничего не изменилось… Вместо того, чтобы читать им лекции (ведь их специальность совпадала с нашей), надо было бы просто надеть на них военную форму, как в свое время на нас, грешных, и за 2-3 месяца они бы поняли, что к чему, и стали бы офицерами, командуя взводами или еще чем-то под присмотром кадровых офицеров. В войну именно так и было …

В это же время произошло в полку еще одно событие. Мне пришлось вместе с другими офицерами присутствовать на двух судебных заседаниях военного трибунала. На одном судили уже упомянутых ефрейтора Афонина и рядового Гарбуля, на другом – офицера по фамилии Тамбрукаки, лейтенанта и командира взвода …

Этому предшествовало вот что. Меня и моего друга Мяконькова вызвали к командиру корпуса генералу Кириченко по той причине, что двое моих подчиненных, о которых уже упоминалось, попали под суд военного трибунала. К такому большому начальнику я попадал впервые и изрядно был напуган.

Генерал сначала разбирался со мной, потом с Мяконьковым. При этом – я полагаюсь только на свои впечатления от этой встречи – он не столько разбирался с моими проступками, сколько ругал меня за пьянство. И когда он спросил, почему я пьянствую, я ответил, что вообще-то я почти не пью, кроме некоторых случаев. «А что это за случаи?» - спросил он. Я ответил, что когда я приглашаю представителей железнодорожных организаций для освидетельствования объектов на предмет составления актов на скрытые работы, то надо же с ними пообедать и т.д. На что генерал и присутствующие у него старшие офицеры указали мне, что это не метод и т.п. Затем вызвали Мяконькова и тоже отругали – все-таки он был мне начальником, и, главным образом, за пьянство, на что он робко заявил: «Товарищ генерал, да я не пью», - на что последовало, что он еще упорствует в своих ошибках и проступках и не желает их признавать и т.д. и т.п. Вот тогда-то я понял армейское правило – если уж попал, то кричи: «Виноват, больше не буду», по русской пословице «Если уж попал в дерьмо, то помалкивай и не чирикай». Закончилось это тирадой из генеральских уст: «Инженеры, офицеры, пьянство развели! Да я вас! Я даже не знаю, что с вами делать, или отдать вас под суд чести, или…» Тут я не на шутку испугался, подумал, что он скажет: «…или под суд военного трибунала…», оно он закончил: «Но я думаю, что вы сделаете выводы из этого разговора. Во всяком случае, надеюсь на это. Свободны». И мы выскочили, довольные тем, что все обошлось. И когда мы вышли из здания штаба корпуса Мяконьков, который в отличие от меня никогда не был против того, чтобы при случае пропустить рюмашку, сказал: «Уф, после этого нагоняя никогда пить не буду». И закончил: «А может, пропустим по 100 грамм». И мы забежали в ближайший «Голубой Дунай» и пропустили по маленькой. Он отправился в Перкярви, а я в Волхов.

Вспоминая этот забавный в какой-то мере случай, я думаю, что весь этот генеральский разговор имел под собой основание еще и потому, что среди офицеров нашей армии пьянство приобрело довольно большой размах, да и в нашем полку тоже пили больше, чем следовало. Я даже по молодости, по глупости думал, что может быть так и надо. Даже в песнях из кинофильмов звучали слова «по чарочке по нашей фронтовой» или «свои боевые сто грамм». Так что когда министром обороны стал Жуков, то для пресечения пьянства среди офицеров он начал предпринимать самые жестокие меры, невзирая на чины и награды – увольнять из армии без пенсий или с половинной пенсией, снижать в званиях и т.д. Надо сказать, что эти меры дали эффект, офицеры стали пить украдкой, во всяком случае, в последующие годы пить стали меньше…

Так вот, возвращаюсь к судебному процессу над Гарбулем и Афониным. Я туда был вызван в качестве свидетеля. И вот председатель военного трибунала вызывает меня для дачи показаний. И спрашивает меня: «По показаниям Гарбуля и Афонина следует, что вы учили их воровать, даже приказы отдавали идти воровать. Так это или нет? Посылали ли вы их воровать картофель?» Я, хоть и был сильно напуган, отвечал так: «Был такой случай. Обратились ко мне солдаты, что им не хватает еды, и чувствуют они себя голодными и просили разрешения сходить куда-то и набрать картошки. Я разрешил, каюсь, что не подумал, где они могут ее набрать. Я этой картошки не видел, и даже не знаю, принесли они ее или нет». И сказал подсудимым председатель трибунала: «Что, лейтенант торговал этой картошкой, или ел ее вместе с вами? Нет. Так как же вам не стыдно сваливать на него вашу вину?» На это им нечего было ответить.

Приговор был суров – по 7 лет лишения свободы. Несмотря ни на что, мне было их жалко, особенно Афонина – прослужил около 7 лет с 1944 года, а теперь еще предстояло 7 лет неволи.

На процессе лейтенанта Тамбрукаки присутствовали только офицеры. Судили беднягу вот за что. Этот Тамбрукаки гулял по станции Волхов и как будто бы выпивши повздорил с какими-то штатскими лицами, и они его поколотили. Тамбрукаки ничего лучшего не придумал, как прибежать во взвод, которым он командовал, и бросить клич: « Наших бьют! » Солдаты были рады вступиться за командира. Несколько десятков солдат стали бить всех подряд. В качестве свидетелей на суде прошло человек 15 пострадавших. Но когда свидетелей стала допрашивать защита, то оказалось, что никто из пострадавших не может вспомнить, кто именно их бил, во всяком случае, не могли их опознать. Кроме того, защита обращала внимание на то, почему нет на скамье подсудимых еще одного офицера, участвовавшего в драке, начальника этого бедного Тамбрукаки, и почему не судят двух сержантов, которые, являясь начальниками солдат, не приняли мер к предотвращению драки, а, наоборот, принимали в ней активное участие.

На эти доводы обвинитель, военный прокурор, ответил, что сержанты были обязаны выполнять приказ командира взвода, а что касается старшего лейтенанта, начальника Тамбрукаки, то на привлечение его к судебной ответственности не дал согласия министр обороны (есть такое положение), а товарищ защитник, являясь штатским лицом, просто не знает этого положения. На это защитник ехидно отвечал, что он недавно уволился с военной службы с должности помощника военного прокурора, а что касается сержантов, то они кто? – дети что ли, чтобы не понимать, что приказ приказу рознь. А если бы пьяный лейтенант приказал бы им сжечь вокзал или сделать еще что-нибудь в этом роде? Вот такая случилась перепалка.

Тем не менее, трибунал осудил только одного Тамбукаки – 3,5 года лишения свободы плюс лишение воинского звания и. т.д.

С тех пор я очень опасался солдатских драк и особенно драк с местной молодежью и всеми силами старался их не допускать.

Наконец, надо вспомнить, как мне на практике приходилось познавать уставы внутренней, а также гарнизонной и караульной служб. В те далекие времена в полку у нас в караул ходили все командиры взводов со своими взводами по очереди. Согласно уставу того времени, караул должен был нести службу с автоматами, а мои солдаты были вооружены винтовками. Надо было получит на складе автоматы ППШ, расконсервировать их, провести занятия с солдатами по их устройству, для чего надо было самому изучить этот автомат. Пока солдаты мои удаляли с автоматов заводскую смазку, я под руководством оружейного мастера в течение часа собирал, разбирал и учился пользоваться этим автоматом, а потом проводил занятия с солдатами буквально накануне заступления в караул. При такой спешке чудо, что не случилось никаких проишествий. Впрочем, вскорости такое положение было отменено, и было предписано караульную службу нести со штатным оружием. Караул был большой, постов 7 или 8, да еще гауптвахта. Все посты надо было проверить дважды – днем и ночью, сделать отметки в постовых ведомостях, проверить содержание арестованных на гауптвахте, в общем, спать было почти некогда… В будущем, впрочем, караульную службу стали нести специальные взводы охраны или комендантские взводы. Таким образом, получается, что оружие с патронами нашим солдатам доверить, видимо, опасаются.

Приходилось иногда заступать и помощником дежурного по полку и даже один раз дежурным по части. Между прочим, как-то, будучи уже на мысу Лазарева помощником дежурного по полку, я все поглядывал, чтобы не пропустить приход командира полка, чтобы подать команду: «Смирно!» и отдать ему рапорт. Командир полка появлялся часов в 10-11, не раньше, иногда в какой-то штатской куртке с охотничьим ружьем. Как я ему завидовал! Когда через пятнадцать лет я сам стал командиром части, то вставал, наверное, раньше всех и ложился позже всех. Как изменились времена и люди!

Так завершалось мое военное образование. Отсутствие формального военного образования в будущем не помешало мне сделать более или менее успешную карьеру, что позволило мне в будущем, и когда я служил, и после того, как я закончил службу, высказывать критические замечания по всей системе высшего военного образования в Советской, а затем в Российской армии. Но об этом несколько позже.

Незадолго до октябрьских праздников 7 ноября мой взвод был отправлен на станцию Элисенваара на финской границе, где уже находилась вся наша 5-я рота. Там велись работы по капитальному восстановлению большого комбинированного железнодорожного и автомобильного моста, а для нас, командиров взводов, были организованы сборы в течение недели. В преддверии праздничных дней занятия с нами велись через пень-колоду. И вот 5 ноября я и мой коллега, лейтенант Талызин, решили самовольно съездить в Москву. У Талызина, который был москвичом, в Москве была жена и родители, мне хотелось повидать друзей – Наташу, Марину, Димку Агеева, заехать в общежитие и в институт. Хоть мы побаивались, но все же поехали. Встретились вместе с моими друзьями по институту на квартире у Марины, отпраздновали, но я увидел, что не было уже того, что было раньше. Все были погружены в свои заботы. Димка по обыкновению набрался лишнего, но, невзирая на это, я попросил его об одной услуге, достать мне билет на поезд на утро 8 ноября, и дал ему денег. И на тебе! Я прибыл утром на Ленинградский вокзал, а Димка с билетом так и не прибыл. Мне пришлось ехать зайцем. И вот контроль обнаруживает, что у меня билета нет, и собирается меня оштрафовать. А у меня оставалось всего 100 рублей, и я сказал, что платить штраф не буду. Тогда ревизоры пригласили меня в купе проводников и предложили эти 100 рублей использовать более рационально – на эти 100 рублей накупили они водки и закуски, и мы весело проводили время, пока не доехали до станции Волхов. Со страхом я с Талызиным, который тоже приехал этим поездом, пришли в расположение полка и обнаружили, что нас никто не хватился. Так что мы спокойно улеглись спать в нашей землянке. С Талызиным, который продолжает жить в Москве, мы иногда перезваниваемся.

Я даже во сне без пощады ругал Димку – сколько раз он меня подводил, а я ему все прощал. Что делать – юношеская дружба, дружба бескорыстная иногда проходит через всю жизнь…

Проболтавшись еще несколько дней в расположении полка, получил я, наконец, предписание отправиться в свою роту на станцию Элисенваара, а по дороге отвезти денежное содержание Мяконькову, который с десятком солдат располагался на станции Перкярви, заканчивая работы по строительству небольшого моста недалеко от станции.

Переночевал я у Мяконькова, побывал у своих бывших хозяев, повидал даже Катю-механика и направился дальше к месту службы. Больше мне никогда в этих местах, где начиналась моя военная служба, бывать не приходилось…

На станции Выборг у меня была пересадка. Пока я ожидал поезда на Элисенваару, я успел осмотреть город. На Карельском перешейке, который до войны принадлежал почти весь Финляндии, никого из финского населения не осталось, как в частности и в Выборге. Все население было переселенческое. Почему республика называлась Карело-Финской, аллах его ведает, финнов там не было, да и карелов было процентов пять. Город Выборг имел мало разрушений, состоял из зданий очень старой постройки, выглядел довольно аккуратно. Вообще все финские дома и постройки, в отличие от наших, хотя и были деревянными, были довольно аккуратными и добротно сделанными.

И вот поездом из трех вагонов прибываю я, наконец, на станцию Элисенваара. Нашел свою роту, доложил о прибытии Федину (он только что получил звание капитана). Федин дал мне денег на устройство личных дел – найти квартиру, и я нашел ее недалеко от расположения роты. Вскоре, закончив работы около Перкярви, в роту прибыл с солдатами моего взвода Мяконьков, и мы с Александром Ивановичем поселились вместе.

Наша 5-я рота 2-го мостового батальона 40-го отдельного мостового железнодорожного полка строила, вернее, капитально восстанавливала разрушенный и на скорую руку восстановленный во время войны расположенный на станции железнодорожный мост. При этом по верхнему уровню проходили железнодорожные пути, а по нижнему – автомобильная дорога – вернее, так должно было быть после завершения работ, а пока автомобильного движения не было. Собственно говоря, пролет моста был небольшой, метров 12 или 14, но шириной он был, наверное, метров 80. Наверное, под 10 или 12 путей. Движение же при этом происходило по 3 или 4 путям, не более. Надо было разобрать разрушенные и обрушившиеся пролетные строения, разобрать разрушенные опоры, построить новые опоры шириной 80 метров, установить пролетные строения, чтобы обеспечить движение автомобилей по нижнему уровню, затем установить пролетные строения верхнего яруса под железнодорожные пути, уложить железнодорожные пути. Работы должны были вестись в определенной последовательности, чтобы не прерывать движение поездов, и велись, как правило, в две смены. Из средств механизации у нас был только паровой железнодорожный кран и две бетономешалки. А поскольку радиус действия железнодорожного крана был невелик, внизу, там, где должна была проходить автомобильная дорога, был сделан самодельный козловой кран с ручными лебедками для подъема грузов, и это кран перемещался по уложенным рельсам.

Наша рота впервые собралась в одном месте. В роте было 4 взвода, двумя командовали, как я уже упоминал, офицеры: я и лейтенант Шпаченко (его еще называли Шпанецкэ), другими двумя – сержанты срочной службы. В роте было 200-230 солдат. Располагалась рота в двухэтажном здании финской постройки. Называлось здание по-фински «Райвола», т.е. гостиница. В этом здании располагались, хоть и с трудом, помещения для солдат, кухня и столовая, служебные помещения, а также квартира командира роты, который располагался здесь с женой и двумя детьми. По-моему, там же находилась и квартира замполита, где он тоже проживал с семьей. Где-то рядом снимал квартиру еще один семейный офицер – фельдшер, прикомандированный к роте.

Я уже в самом начале упоминал, и еще раз хочу сказать о командире роты капитане Федине, который оставил по себе самые хорошие воспоминания своим умением руководить строительством очень серьезного объекта и довольно большим коллективом.

Размещение, питание, порядок, оружие, и кроме этого приходило очень много вагонов с грузами. Надо было обеспечивать выгрузку и хранение материалов, руководить строительными работами, предоставлять самую разнообразную отчетность, знать проектную документацию. Причем все это делалось им самостоятельно, почти безо всякого участия вышестоящих начальников. При этом он, как правило, никогда не вмешивался в действия, скажем, мои, но требовал крепко, и мне сначала казалось, что он меня недолюбливает и придирается ко всяким пустякам. Он хотел, чтобы я действовал самостоятельно – ведь ему и Мяконькову – заместителю по технической части надо было много внимания уделять тем двум взводам, где не было офицеров.

Александр Иванович Мяконьков, о котором я уже отзывался самым восторженным образом и у которого я многому научился, был тем человеком, с которым я более тесно общался при решении не только производственных вопросов, но и всех других. Мы с ним жили вместе, и я многим ему обязан…

Замполитом был у нас Федя Кузнецов. Неплохой человек, но, честное слово, как я уже упоминал, я так и не понимал, чем он занимается. Я так себе представлял, что политработники, если они уж не занимаются делом, должны были хотя бы иметь гуманитарное образование, а они из всех офицеров были самыми, скажем так, малограмотными даже в общеобразовательном смысле. Например, тот же Федя Кузнецов имел всего 7 классов образования. Чем он занимался? Откровенно говоря, я и тогда не понимал, да и сейчас не понимаю. Политзанятий он не проводил – проводили командиры взводов, а с сержантами проводил командир роты, в производственную деятельность не вмешивался, да он в ней ничего и не смыслил. Партийная работа? Да у нас в роте было всего два коммуниста – он сам и Мяконьков, который считался секретарем партийной группы. Иногда проходили заседания этой группы, куда обычно присылали всех офицеров – все были беспартийными, в том числе и командир роты. Хотя я и пытался сообразить, зачем все это делается, но про себя умирал со смеху и вспоминал сказку Андерсена о голом короле. Забегая вперед, скажу, что лет через 15, когда я сам стал командиром отдельной части и обязан был присутствовать на подобных мероприятиях, то мне казалось, что я попадаю в театр абсурда, это называлось потом так: «У нас в армии единоначалие на партийной основе».

И потом меня удивляло, да и сейчас удивляет, на кой черт содержать в армии столько, прямо скажем, бездельников, число которых доходило иной раз до 15 % от численности всего офицерского состав. Это, конечно, мое личное мнение, но поддерживалось оно большинством офицеров. Да и в старой русской армии, и в иностранных армиях, в том числе и германской во время войны политработников не было, и ни на дисциплине, ни на боеспособности это не отражалось …

При этом политработники считали себя отдельной кастой, имели фактически свою «вертикаль», и всякие мероприятия, проводимые ими, считались важнейшими на свете. Вспоминаю, как в семидесятые годы проходила такая операция, как обмен партийных документов, точнее, партийных билетов. Сколько шуму было вокруг этого. А когда я со смехом спрашивал, почему, в общем-то, малозначительное дело проводится с такой помпой, то мне обычно отвечали, что я недооцениваю партийную работу.

Вспоминаю по вопросу «недооценки» еще два случая. Первый произошел в Шатуре, куда я был передислоцирован со своим батальоном, когда я уже был командиром его и подполковником. Это был 1969 год. Городские власти выделили для нас две квартиры – из них одна мне как командиру, хотя формально она выделялась моей жене, врачу в сельской местности, да еще с бесплатными коммунальными услугами. Я голову ломал, кому из заместителей (а их у меня было пять) отдать вторую квартиру. Замполит настойчиво просил выделить квартиру ему, я же возражал, что у него детей нет, а у всех остальных большие семьи с детьми. Он же считал, что я его обижаю. Приехал полковник Минаев, главный инженер нашей бригады, и я спросил у него совета, что делать. Он мне ответил с юмором, что он не знает, кому дать, «но не вздумай не дать замполиту, а то это будет пахнуть недооценкой политработы».

Второй случай произошел, когда мне довелось служить в штабе бригады в г. Баку. Я зачем-то зашел в отдел снабжения и застал такую сцену. Начальник отдела снабжения майор (я забыл его фамилию) говорит капитану, секретарю партийной комиссии (была такая должность): «Слушай, не отвлекай меня от дела, я занят, а тебе, видно, делать нечего». Капитан побежал жаловаться начальнику политотдела, а в итоге бедного майора, притом очень хорошего офицера, крепко жучили за пренебрежение к «партполитработе».

И еще совсем уж анекдотический случай. Начальник отделения технической разведки майор Шитов отказался проводить политинформацию с солдатами о поездке Хрущева то ли в Америку, то ли в Индонезию. Этот Шитов так и сказал: «Во-первых, у нас политработникам делать нечего, а во-вторых, зачем Хрущев катается, я не понимаю». За это его перевели из членов партии в кандидаты. И тут сразу Хрущева сняли – что делать с Шитовым? Ему предложили писать апелляцию. Отказался. Сказал, вы это затеяли, вы и расхлебывайте. В общем, дело спустили на «тормозах».

Впрочем, когда приходили приказы из штаба полка, то обычно при объявлении разного рода поощрений всегда рядом с фамилией командира стояла фамилия замолита, и лишь редко фамилия зампотеха и остальных офицеров.

Да… Может быть, такая высокая самооценка, да и официальная оценка политработников связана еще со временами гражданской войны, когда власть не доверяла командирам, чаще всего бывшим офицерам? Да и официально, да и в некоторой части романтической литературы писалось о комиссарах, которые в те годы поднимали проникновенным большевистским словом людей на подвиги. Что касается меня, то жизнь заставила меня с большим скептицизмом относиться к этому. Когда я уже был заместителем командира части – главным инженером (конец 50-х, начало 60-х годов), мы заканчивали строительство и предъявили к сдаче участок железной дороги Омск–Барнаул до ст. Иртышское или до реки Иртыш, через которую строился большой мост. Приемная комиссия несколько дней осматривала объекты, делала замечания и убыла, решив, что подписание акта приемки в эксплуатацию состоится в Омске. Мы еще не знали, будет ли принят участок в эксплуатацию или нет, но что мы точно знали, так это уйму недоделок (дело у нас обычное), которые комиссия отразила в акте. Надо было их срочно устранять. А дело было в начале декабря, морозы, метели, а у солдат одно желание – скорее демобилизоваться. Короче говоря, выйдешь на трассу, где должны были работать много солдат, видишь только одинокие фигуры самых добросовестных. Дело обычное – накануне демобилизации солдаты ничего не хотят делать.

Графики работ срываются. Командир бригады полковник Титов меня каждый вечер отчитывает на совещаниях (почему-то меня, а не моего командира – я брал все на себя), в конце концов я не выдержал и заявил примерно следующее: «Товарищ полковник, я делаю все, что могу: организация работ продумана, задачи распределены и материально обеспечены. Но фактически батальон небоеспособен. Люди разложились. Кто должен их заставить работать? По-моему, командир и партполитаппарат». Меня отпустили, как шел дальше разговор с командиром, я не знаю.

Мало того. На партсобрании у нас в батальоне я прямо обвинил политработников в бездействии, хоть это и было чревато. Я сказал: «Батальон разложился и небоеспособен. Где же наши политработники? Почему они подобно комиссарам гражданской войны не поднимут солдат на выполнение поставленной задачи? Конечно, инженеры мои тоже далеко не все делают, но дело же не в них, а в разложении в батальоне».

Потом замполит, с которым мы, кстати, находились в очень хороших отношениях, с обидой говорил мне: «Как ты можешь так говорить? Ведь у моих так много работы! Надо готовить доклад к отчетному партсобранию, к отчетному комсомольскому собранию, к партийной конференции…» На что я, после полученной от комбрига взбучки, резко ответил ему: «Кому нужны эти собрания и конференции, если люди не работают и батальон небоеспособен?» Не знаю, чем бы все это кончилось, но тут сообщили, что акт приемки комиссией подписан…

И еще случай, уже в 70-е годы. Мы строим вторые пути на участке Москва-Волоколамск. В одном из батальонов рота отказалась обедать и, значит, не вышла на работу. Я оказался случайно в этом месте и должен был разобраться, в чем дело. Из офицеров этой роты я нашел только замполита – старшего лейтенанта, и спросил его, в чем дело. А он мне ответил: «Производство – не мое дело». «Главной задачей вашего батальона является строительство вторых путей на участке Москва-Волоколамск в заданные сроки и с надлежащим качеством, и это не Ваше дело. Стыдно, товарищ старший лейтенант. О вашем поведении я сообщу вашему руководству. Немедленно разберитесь, в чем дело, и отправьте роту на работу».

Потом один мой знакомый политработник доверительно рассказал мне, что главное в их работе, чтобы вовремя проводились собрания, заседания бюро и аккуратно подшивались протоколы. Вот так. Но я отвлекся.

Задачей моего взвода была разборка разрушенных опор, бетонирование их на одном из участков, подготовка укладки путей и, главное, разборка обрушенного взрывом во время войны пролетного строения. Об этой работе хочется рассказать подробнее. Пролетное строение представляло собой железобетонную плиту толщиной 60-70 см, армированную двутавровыми стальными балками и густой арматурой диаметром 20-30 мм при бетоне очень высокой марки. Разобрать такую конструкцию без взрывных работ было невозможно. Нам прислали одного подрывника из взвода минеров, и под моим «руководством» началось разрушение этой обрушенной в войну плиты.

Вспоминая это время, я не могу не оценить, насколько неправильно и примитивно велись эти работы. Должен сказать в осуждение Федина и Мяконькова, что они, давая командирам взводов задания, не познакомили нас, в частности меня, с проектной документацией, не рассказали о последовательности работ и о проекте производства работ. Сейчас, вспоминая работу по разборке пролетного строения, я вижу массу грубейших нарушений при производстве в первую очередь взрывных работ.

Во-первых, не было проекта производства взрывных работ. Далее, руководитель этих работ должен был иметь удостоверение на право руководства такими работами. Все солдаты, связанные с производством взрывных работ, обязаны были иметь соответствующие удостоверения и т.д. Надо было иметь компрессор и перфораторы для сверления углублений под размещение зарядов. Мы же делали углубления (шпуры) вручную буром, дело продвигалось очень медленно. Однажды я с солдатом-минером, посоветовавшись, решили взрывать плиту накладными зарядами. Взрывчатку сыпали на глазок, никакого расчета не было. Бикфордов шнур поджигали я и еще два солдата, каждому надо поджечь по три конца. Они успели поджечь, а у меня никак не зажигался третий шнур. Наконец поджег, еле успел отбежать и спрятаться, как раздался взрыв, что-то пролетело над нами… Потом оказалось, что это пролетел обломок стальной балки длиной примерно 1,5 м, пролетел метров 100 и упал недалеко от столовой общепита, в которой от взрыва вылетели стекла… Хорошо, что никто не пострадал.

Вот так и шли работы. Взрывали, убирали обломки. Разбирали опоры, вернее то, что от них осталось, и из крупных камней старой кладки собирали новые опоры, а когда все камни израсходовали, опоры бетонировали…

Незадолго до нового 1951 года пришел из штаба полка приказ отправить команду солдат куда-то за Суоярви и Парос-озеро подготовить палатки и другие постройки для размещения роты, которая должна была прибыть на заготовку леса. Поскольку ротой вместо Федина, убывшего в отпуск, командовал Мяконьков, то я рассчитывал, что ввиду того, что он мой близкий друг, то меня он в эту командировку не отправит. Однако Мяконьков все-таки отправил меня, объяснив, что «Ты уже опытный офицер, знаешь, как работать самостоятельно, ты справишься, больше послать некого» и т. д, наговорил мне кучу комплиментов. Пришлось ехать…

Ехали через всю Карелию. На станции Сортавала была пересадка, оттуда в Суоярви (название как из финского эпоса). Там стоял штаб железнодорожной бригады, и назавтра нас отправили на машине на Парос-озеро. Надо было найти место, где переночевать с солдатами. Ни одна часть, а там располагалось несколько батальонов, не хотела нас пускать, так как у одного из солдат оказались вши. Мне пришлось поднять скандал. «Что ж, погибать нам на морозе? Неужели нет какого-нибудь помещения?» Нашлось помещение – баня. Я уже стал довольно настойчивым и противным – «настырным».

Утром нас на открытой машине отправили (невзирая на довольно сильный мороз) куда-то километров за 50. Хоть было и холодно, но, слава богу, никто ничего не отморозил – у солдат были валенки, а я, хоть их и не имел, ехал в кабине машины.

Прибыли, как-то расположились, солдаты начали делать каркасы для палаток, расчищать место в тайге. Я же, чтобы не замерзли ноги, отобрал у солдата валенки, а его посадил у костра, чтобы он грелся…

Вот так прошел первый день. А вечером меня охватила-таки тоска. Все будут по-человечески праздновать Новый год, а я тут прозябаю в тайге. Вспоминал, что совсем недавно был студентом, затем как начинал работать в Сочи, как встречался недавно с друзьями в Москве, в том числе и с Наташей, которая мне очень нравилась… И написал Наташе письмо о своем житье-бытье и, неслыханное дело, предложил ей за меня выйти замуж. Наутро я отправил письмо и стал ждать ответа… Через день я остыл и испугался. Не говоря уже о том, что я, в общем-то, на положительный ответ и не надеялся, но все же, что я стану делать, если она согласится, куда я ее дену, что с ней делать в этой глуши, да и вообще увиденная мной жизнь офицерских семей меня не вдохновляла. Поистине – не торопись выполнить приказ, ибо последует приказ об его отмене.

Опять по морозу до Суоярви, оттуда в ставшую уже родной Элисенваару в свою родную роту, куда я возвратился, помню, 31 декабря, как раз к Новому году.

Через недельки две пришел ответ от Наташи. Я со страхом взял это письмо и никак не решался его распечатать. Я одинаково боялся и положительного и отрицательного ответов. Наташа писала, что не настолько меня любит, чтобы выйти за меня замуж, что надо ей еще окончить институт и т.д. и т.п. и предлагала остаться друзьями.

Скажу откровенно, с одной стороны было очень неприятно получить отказ, с другой – я испытал огромное облегчение от того, что не надо ничего менять в моей непростой офицерской жизни.

Отпраздновали Новый год. Работы на мосту прекратились. Началась двухмесячная боевая подготовка с отрывом от работ. Ежегодно полагалось на два месяца это делать. Надо было по расписанию проводить занятия по строевой, огневой, физической, тактической, специальной подготовке. По моим впечатлениям, дело это было поставлено, прямо скажем, не лучшим образом. Как проводить занятия никто меня, в сущности, не учил. По-моему, даже у моих начальников на этот счет не было ясного представления. Если еще по общевойсковым дисциплинам были какие-то наставления, то по главному предмету – специальной подготовке – вообще никаких указаний не было. Скажем, у нас мостовая рота – каким специальностям учить и как? Только лет через 7-8 был в этом вопросе наведен хотя бы какой-то порядок. Тогда в наставлениях были определены нормативы, которые должны были выполнять отдельные солдаты или команды путейцев, мостовиков, плотников, водителей слесарей, токарей и т.д. Надо было иметь классы, полигоны и т.д. Ничего этого тогда не было. Да и по общевойсковым дисциплинам почти никакой учебной базы не было. Скажем, по физподготовке надо было иметь хоть спортзалы, достаточное количество снарядов и. д. А то сразу обучать взвод – 60 солдат.

Меня же лично взволновало не столько в каком виде я предстану перед проверяющими, сколько как я буду выглядеть перед своими солдатами, чтобы хоть они видели, что от этих занятий хоть есть какой-то толк. Я уж и не помню, как я выкручивался. Помню только, как я догадался проводить занятия по тактике. Были, скажем, такие темы для занятий как «взвод в наступлении» и «взвод в обороне». Я разделил взвод пополам – половина были наступающей стороной, другая – обороняющейся. Так солдатам было интересно, и занимались они, я помню, с большой охотой; хотя это было и зимой, когда было довольно холодно, а надо было и окопы рыть, и переползать по-пластунски, и т.д.

Еще я помню, когда подводили итоги, мой взвод оказался на последнем месте. Мне показалось, что командир роты Федин относится ко мне предвзято и специально это делает. Я стал проверять все оценочные ведомости, и выяснилось, что это действительно так. А по ведомости оказалось, что у моего взвода самые высокие оценки, и я добился того, чтобы мой взвод определили как лучший. Сейчас это смешно вспомнить, но действительно у Федина в самом деле была причина меня какое-то время недолюбливать.

И это было из-за моего конфликта с его женой, которая, как мне казалось, пыталась, как бы это сказать, больше, чем надо, вмешиваться в наши служебные дела. Хотя потом я понял, что чаще всего был неправ я, за что я в будущем перед Фединым и его супругой извинился.

Закончилась учеба выполнением задания на строительстве моста, когда под предлогом того, что это учения, что мы подняты по тревоге, дня три или четыре солдат заставили работать по 10 часов. Да и сам подъем по тревоге – не только я, грешный, но и начальники вплоть до командира полка не понимали толком, что это такое. До меня это дошло только лет через 10, когда действительно в соответствующих наставлениях было указано, что это такое и что надо делать по сигналу тревоги.

Начались опять работы на мосту, разборки опор и строительство новых, взрывные работы по разборке пролетного строения, которые, кстати, были закончены к маю без всяких ЧП.

Я уже поднабрался опыта, и командир роты в свое отсутствие, обычно, убывая, оставлял меня за командира. «Гордый» таким доверием, я стал относиться к службе «чересчур» ответственно, в связи с чем не могу не вспомнить один случай.

Оставаясь за командира роты, я как-то решил проверить дежурную службу, и ночью стал вместе с дежурным проверять наличие личного состава. Оказалось, что нет, я запомнил эту фамилию, ефрейтора Гуйвина. Ни дежурный, ни старшина ничего вразумительного не могли ответить. Я приказал организовать поиски, и часа через три Гуйвин появился. Согласно закону, самовольная отлучка за пределы части более двух часов является преступлением и по уголовному кодексу карается направлением в дисциплинарный батальон (т.е. в военную тюрьму) сроком до двух лет, причем после этого надо еще дослуживать. Это я напомнил бедному Гуйвину и подготовил рапорт командиру роты, который и принял этот рапорт.

И вот однажды вечером ко мне приходит старшина и несколько «старых» солдат и сержантов и просят: «Товарищ лейтенант, Христа ради, заберите рапорт». На мое возражение – с какой стати, что, Гуйвин не знал, на что идет – на преступление. Нарушил – отвечай. Так прямолинейно доказывал я свою точку зрения. На что старшина, служивший сам с 1944 года, который должен был сам скоро увольняться, ответил мне: «Товарищ лейтенант, конечно, в самоволку ходить нельзя. Но прошу, поймите, Гуйвин служит с 1944 года, уже 7 лет. Ну, сходил к своей бабе, она ему уже почти жена, они собираются пожениться. Надо же пожалеть человека». И я согласился, но сказал, что командир роты рапорт не отдаст. Старшина заверил, что отдаст, если я его об этом попрошу. Пошел я к командиру роты, попросил его вернуть рапорт, он в ответ поворчал: «Вечно вы…», но рапорт порвал.

Так я понял, что не всяко слово в строку пишется, что жить надо не только по закону, но и по совести, т.е. сообразуясь со здравым смыслом, и надо на некоторые вещи закрывать глаза…

Жили мы по-прежнему вместе с Мяконьковым, были большими друзьями, хотя он время от времени надо мной подшучивал – большой был любитель разного рода розыгрышей… Как-то я обратил внимание, что девицы, работающие на железнодорожной станции, что-то стали как-то странно на меня поглядывать. А дело, оказывается, было вот в чем. Как-то дежурная по станции спросила Мяконькова (а мы постоянно контактировали со станционными работниками), что это лейтенант (речь шла обо мне) у вас такой худой. А я действительно за один год службы сильно убавил в весе. Военная служба быстро с меня согнала лишние килограммы. А ведь в институте я был до неприличия толстым и из-за этого долго переживал. А Мяконьков, не моргнув глазом, ответил, что этот лейтенант, то есть я, является чемпионом Ленинградского военного округа по бегу. Дескать, он каждое утро встает в полпятого и пробегает по 20 километров за два часа. И на полном серьезе добавил: «…и при этом еще по весенней распутице». И девицы поверили…

Между прочим, это сослужило мне определенную службу. Уже в последние годы службы, посетив батальон, дислоцирующийся в Москве, я сделал замечание командиру батальона, что у него довольно много толстых офицеров. Я сказал, что если у вас лейтенанты и капитаны имеют такие габариты, то можно, даже глубоко не вникая, заметить, что ясно, почему не выполняются задачи, поставленные перед батальоном. Шутка шуткой, но командир батальона подполковник Данилевский затребовал у старшего врача все данные о физическом состоянии офицеров и в течение полугода добился того, что почти у всех вес пришел в норму.

В начале мая мой взвод перебросили в Приозерск (Кексгольм), где я должен был строить мост. Только я расположился, обустроился, даже «гауптвахту» соорудил, как через две недели пришел новый приказ – работы прекратить и возвращаться в Элисенваару.

Надо было как можно скорее завершить здесь строительство моста. И месяца два работы шли прямо в авральном темпе. Закончили сооружение опор, расчистили русло, развернули изготовление железобетонных пролетных строений… Прибыло много начальников из полка. Я никак не мог сообразить, почему такая спешка. Я уже почти год прослужил и подал рапорт с просьбой об отпуске (он начинался после 11 месяцев начала службы). Я уже предвкушал отпуск, уже два года я не видел мамы, хотел съездить и на Кавказ, Федин не возражал. И вдруг мне сообщают, что все отпуска отменены, и причина будет объявлена позднее. Всеми ожидались какие-то новости, но что именно…

А работы на мосту стали вестись более напряженно. Прибыли начальники из полка и из корпуса. Только по прошествии некоторого времени я понял, в чем дело. Мы должны были куда-то убыть из состава корпуса, поэтому из нас старались выжать как можно больше. И еще дело было вот в чем – надо было готовить объект к передаче, надо было покрыть разницу между фактически выполненными объемами работ и показанными в отчетности – приписки у нас всегда были. Так что работы велись круглосуточно – бетонировали пролетные строения, отделывали опоры, расчищали русло реки и т.д.

Через нашу станцию проходили поезда с подразделениями полка, находившегося в Карелии, и они следовали к месту постоянной дислокации – в Волхов.

Сменился и командир полка – вместо Эйдельмана новым командиром стал подполковник Абросимов. Когда они оба объезжали подразделения и объекты, т.е. проводили прием-передачу дел, в том числе и опрос претензий, я задал вопрос, почему для офицеров отменили отпуска, то получил ответ – потому что полк убывает на Дальний Восток, на мыс Лазарева. Вот и аукнулось мне мое желание – от такой жены хоть на Сахалин…

И вот наша рота снялась с объекта, погрузилась в вагоны и через день или два прибыла в расположение полка. Я впервые увидел собравшиеся вместе батальоны и роты – наверное, в полку было тысячи две с половиной солдат и офицеров.

В ожидании погрузки делать особенно было нечего, затаривали имущество, готовили технику… Поскольку большая часть личного состава была ничем не занята, а безделье – это «мать всех пороков», то постоянно проводились разные мероприятия – спортивные соревнования, в особенности массовые кроссы, игры в волейбол, футбол, соревнования по гимнастике. В составе команды нашего батальона в футбольном первенстве принимал участие и я – играл же я когда-то в детстве в футбол.

Объявили, что кроме того, что отпуска отменяются, еще одну новость. С мыса Лазарева отпуска будут предоставляться только один раз в три года, что привело меня в немалое уныние. Выходило, что я не видел маму уже два года, а теперь получалось, что не увижу ее еще очень долго… Я несколько раз отпрашивался у Федина, хотя бы съездить в Ленинград навестить Илью, но получал ответ, что это запрещено. Наконец я вымолил себе поездку на одни сутки, но когда приехал в Ленинград, оказалось, что Ильи там уже нет, после 4-го курса мединститута он уже убыл на практику в Мурманск... Увидеться с ним мне довелось только через три года.

Кстати, поступило то ли указание, то ли рекомендация офицерам, запрещающая брать с собой семьи. Меня, да и большинство моих однокашников, это не интересовало, но жены офицеров выразили недовольство и стали требовать, чтобы им разрешили следовать с мужьями. Они их ждали всю войну – ведь только недавно война кончилась – и добились все-таки своего – следовать на мыс Лазарева с мужьями…

Возвращаюсь к тому, что не застал Илью в Ленинграде. Пока мы находились в Элисенвааре, я иногда бывал в Ленинграде – то была в помещении военного училища комсомольская конференция, то меня зачем-то посылали в штаб корпуса, то еще что-нибудь. Я старался ему помогать деньгами, хотя, как я уже упоминал, у меня с финансами тоже было не густо. Побывал я у Ильи в общежитии, узнал, что он, оказывается, был чемпионом института по шахматам, он стал здорово играть на мандолине. Чем мог, я ему помогал, но однажды я его здорово подвел. Мне захотелось иметь штатский костюм, а поскольку купить его было очень трудно, то в Ленинграде мне удалось случайно купить отрез, и когда не хватило денег, Илья дал мне недостающие деньги – это были стипендии нескольких его товарищей, которые куда-то временно убыли. Я, конечно, обещал деньги вернуть, но оказалось, что нам задержали зарплату. Бедный Илья, которого одолевали студенты, давшие ему на сохранение свои стипендии, умолял меня скорее вернуть деньги. Пришлось попросить у Федина и у Мяконькова, съездить в Ленинград и отвезти Илье его долг. И вот я хотел сделать ему что-нибудь приятное на прощание, загладить свою вину, а его уже не было…

II

И вот начали грузиться эшелоны и отправляться в дальний путь. Эшелонов было довольно много. Я помню, что когда я стал командиром, то при передислокации моей части потребовалось семь эшелонов, а для полка, наверное, гораздо больше. Погрузка производилась почти каждый день.

И вот настала очередь нашего батальона. Погрузка производилась на крупной станции Чудово, километрах в десяти от Волхова. Неприятность была в том, что некоторые старослужащие, служившие чуть ли не с войны, постоянно старались убежать попрощаться с женами, командир роты меня отчитывал за то, что они убегают. Когда уже была закончена погрузка, оказалось, что одного такого солдата нет. Я поехал по требованию Федина на «пионерке» в Волхов его искать, не нашел, а когда вернулся в Чудово, оказалось, что эшелон уже ушел. Что было делать? Узнал маршрут движения у дежурного по станции, стал догонять эшелон, через Ленинград доехал до станции Волховстрой, а из проходившего мимо этой станции эшелона солдаты стали кричать: «Сюда, товарищ лейтенант». Это были солдаты моего взвода. Хорошо, что хоть поезд шел на небольшой скорости, и солдаты втащили меня в раскрытую дверь теплушки …

Наш эшелон шел через Ярославль, Горький, Киров, Свердловск, Курган, Петрозаводск, Омск, Новосибирск, Красноярск, Иркутск, Улан-Удэ, Читу, Биробиджан, Хабаровск… Ехали мы, наверное, до Хабаровска дней 20. «Эшелоны, эшелоны, и нету им конца».

Командиры взводов ехали в теплушках со своими солдатами. В товарном четырехосном вагоне на нарах с солдатами располагался и я. На первый взгляд, что делать в эшелоне, лежи на нарах и слушай стук колес. Но будучи командиром и старшим по вагону, я должен был следить, чтобы мои солдаты не выходили на остановках без разрешения, вовремя возвращались и не отставали от поезда. Но удержать их было трудно – то в туалет, то что-нибудь купить. Постоянно пересчитывать приходилось, не отстал ли кто, а если кого-то не было, думай, где он, может быть в другом вагоне. Об отставших надо было докладывать, а оказывается, он на месте, и наоборот. Командир роты ругает. Сейчас солдат перевозят в пассажирских вагонах, а тогда… Туалетов нет, как не отпускать на станции в туалет? Обычно стоянки для эшелонов делали не на больших станциях, а вблизи от них на маленьких. Сотни солдат бежали в туалет, а на маленьких станциях туалеты были небольшие, солдаты занимали и женские отделения, а ведь с нами ехали и офицерские семьи… В общем, хорошо было ехать тем, кто не командовал солдатами – сплошная нервотрепка …

Кроме того, настроение было паскудное, прямо скажем. По дороге прочел повесть Чехова о его путешествии на Сахалин, о сахалинской каторге, историю создания этой каторги… Отпуска отменили, не верилось даже, что мы когда-нибудь вернемся. Федин меня успокаивал, говорил, что все еще впереди, что он уже служил в Забайкалье и ничего; но особенно грустно мне стало, когда проехали Иркутск и увидели Забайкалье… «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга, судьбу проклиная…». Даже на фоне остальной Сибири очень уж бедным показалось Забайкалье – даже водки в магазинах не было – один спирт…

Федину тоже было невесело. Вообще-то большинству офицеров в эшелоне делать нечего – ехали в штабном вагоне, пили, отдыхали, играли в карты. Но есть одна неприятная должность – заместитель начальника эшелона по снабжению, которую выполнял Федин. Получать продукты на весь путь следования, организовать питание, да еще готовить горячую пищу, обеспечивать ее раздачу на коротких остановках – приятного мало. Да особенно на фоне безделья своих коллег. Да еще отчетность вести. Причем я понял, что, учитывая добросовестность Федина, ему всегда подсовывали какую-нибудь свинью – неприятную работенку. Я даже был свидетелем такого разговора Федина с начальником эшелона нашим комбатом майором Аладышкиным. «Товарищ комбат, это несправедливо. Я не понимаю, почему все время Федин?» Аладышкин же хладнокровно отвечал: «Потом поймете. Выполняйте приказ».

В обязанности Федина входила также организация помывки солдат в бане, для чего надо было давать соответствующие заявки. Насколько я помню, баня для нашего батальона была в Иркутске, где мы простояли часов шесть.

Впрочем, за эти двадцать дней произошли некоторые события, которые всех господ офицеров изрядно повеселили.

В то время железнодорожная милиция была одета в форму, отличающуюся от того, во что были одеты остальные милиционеры. При этом железнодорожным милиционерам полагалось вместе с пистолетом носить еще и шашку, как когда-то до революции городовым.

Одному из офицеров, лейтенанту Воинову, призванному, кстати сказать, из Ленинграда (поскольку полк формировался под Ленинградом, многие офицеры, призываемые из Ленинграда, изъявили желание служить в этом полку, не зная, что его скоро отправят в такую даль), так понравились эти шашки, что он начал рассуждать, почему такую красоту носят железнодорожные милиционеры, а мы же все-таки офицеры, мы же все-таки рангом выше. На его беду эти разглагольствования услышал старший лейтенант Смирнов, помощник начальника службы артиллерийского вооружения, ехавший вместе с нами, большой шутник, между прочим. И вот что он примерно заявил Воинову: «Дались тебе эти шашки, тут и пистолет лень носить, а ты несешь всякую чепуху». «Но это же так красиво!», - упорствовал Воинов. «Красиво, красиво! Нужен нам этот лишний груз. Кстати, я получил наряд на получение этих шашек для офицеров нашего батальона в Иркутске на артиллерийском складе. Ну и что. Я даже комбату не докладывал об этом, чтобы не связываться с этим ненужным барахлом. Не хочу я их получать». Бедный Ваня Воинов! Он принял это всерьез и начал умолять Смирнова, чтобы тот получил шашки. Смирнов сделал вид, что категорически отказывается, даже Ваню отругал. Но потом вроде сменил гнев на милость: «Ладно, если уж хочешь, подготовь ведомость на получение шашек офицерами с указанием их фамилий и званий». И Ваня начал составлять ведомости в трех экземплярах. (В оправдание бедному Ване надо сказать, что в то время в некоторых частях дежурные вооружались не только пистолетами, но и шашками). Пыхтел Ваня, пыхтел, приготовил ведомости, разбудил Смирнова, который уже успел заснуть, и показал ему эти ведомости. Смирнов внимательно посмотрел, сказал, что ведомость составлена неправильно, что надо полностью писать имя и отчество, и потребовал ведомости переписать. Бедный, бедный Ваня! Он это выполнил, но Смирнов опять его отругал, что надо поставить размер. «Вот, скажем, Ваня, ты маленький, а у лейтенанта Павлова рост 185, есть для шашек три размера – вот надо проставить против каждой фамилии размер шашки», и бедняге еще раз пришлось переписывать ведомости. Затем Смирнов опять нашел недостаток – надо было звания писать правильно – «инженер-лейтенант» или «техник-лейтенант» или просто «лейтенант», дескать, от этого зависит внешний вид ножен … В общем, замучил он Ваню. Наконец все вроде было сделано правильно, и Смирнов продиктовал Ване телеграмму в Иркутск: «Военному коменданту станции Иркутск. Прошу обязать начальника склада № 115 обеспечить 20 июня к 14. 00 выдачу шашек в соответствии с прилагаемой ведомостью», и отправил его к комбату срочно подписать телеграмму. Разбуженный командир сначала не мог понять, о чем идет речь, а потом, сообразив в чем дело, расхохотался и объяснил Ване, что его разыграли… Целый месяц после этого весь полк умирал со смеху…

Когда эшелон подъезжал к Биробиджану, офицеры эшелона начали меня поздравлять с предстоящим прибытием в Еврейскую автономную область и, как водится, начали настаивать на том, чтобы я в ресторане на какой-нибудь станции устроил по этому случаю выпивку. А когда мы опять будем в России, они обещали, что будут поить меня. Когда эшелон остановился на станции Бира, мы узнали у дежурного по станции, что стоять будем долго, часов пять, и пошли в ресторан. Сидели, выпивали, веселились, не обращая внимания на время, а когда вышли-прослезились-эшелон, оказывается, ушел.

Мы к дежурному по станции, а он в ответ: ничего, дескать, сделать не мог, срочно приказали отправить… Почти все офицеры эшелона таким образом отстали. Всю ночь мы на перекладных догоняли и догнали эшелон перед Хабаровском. Все спали и даже не заметили нашего отсутствия. Слава богу, мы ехали уже, наверное, дней 20, и солдатам уже надоела езда, и они перестали выбегать из вагонов. По-моему, не отстал один лишь командир батальона Аладышкин и наш Федин, которые ехали с семьями.

И вот, наконец, мы прибыли в Хабаровск. Нас выгрузили на берегу Амура, и мы поставили здесь палатки, так как надо было ждать несколько дней, пока подадут для нас пароходы.

Был конец июля, и стояла страшная жара. Занять людей было нечем, все лезли в воду. Чтобы, не дай бог, никто не утонул, было организовано патрулирование на лодках. Один раз пришлось заниматься этим и мне. Сидишь в лодке в трусах и фуражке и отгоняешь солдат, чтобы они не заплывали далеко. Только нарушителя выгонишь на берег, отъедешь, а он опять в воде. Слава богу, никто не утонул.

Наконец, подали большой пароход под погрузку. Мне запомнилось, что моему взводу пришлось грузить продукты, очень много мешков с мукой, крупой, картофелем и т.д. Загрузили все, а потом приказали половину выгрузить. Потом опять загрузить. Все уже расположились на пароходе отдыхать, солдаты страшно устали. И вдруг опять поступил приказ выгружать. Я был просто взбешен. Надо было опять поднимать солдат. Тут меня вызвал комбат и обратился ко мне с просьбой: «Я Вам не приказываю, я Вас прошу, лейтенант Хейфец, надо это сделать. Люди устали, но я прошу Вас». Я пошел поднимать солдат, но тут меня догнал посыльный – разгрузка отменялась. Воображаю, сколько беспорядка бывает в военное время, если даже в мирное время этого хватает …

Путешествие по Амуру до Николаевска-на-Амуре заняло дня три. Вот эти три дня мы отдыхали как никогда – солдаты никуда не убегают, мы в каютах спим как бегемоты с перерывами на завтрак, обед и ужин. Но через день стало скучно и солдатам и офицерам. Командир приказал ресторан закрыть, спиртное не продавать. Но все же буфетчица упросила комбата разрешить продавать хоть пиво солдатам – ей же нужна была выручка. Но наш солдат сумеет и от пива быть пьяным. Пришлось продажу пива солдатам запретить. Я помню, как от пива сумел опьянеть мой сержант Нухов, я о нем уже упоминал. Напившись, он начал выказывать мне обиду, что якобы я отбил у него девицу, пользуясь тем, что я начальник. Дело было еще в Приозерске, где мы раньше собирались строить мост. Поскольку туда прибывали разные грузы, то я до прибытия взвода оставил для охраны этого Нухова и двух солдат. Жили они тут же в домике, где жила женщина – путевой обходчик и ее две дочери, девушки лет двадцати. Когда же прибыл я со взводом, то в домике стал жить я, а Нухова с солдатами переселил в палатку. И вот он, напившись пива, начал высказывать мне свои обиды.

Что же касается нас, офицеров, то мы тоже вместе с буфетчицей уговорили комбата, чтобы он разрешил открыть ресторан. И он, поддавшись уговорам, согласился на это после отбоя, т.е. после того, как солдаты лягут спать. Так мы и плыли и доплыли до Николаевска-на-Амуре, где мы должны были перегрузиться уже на морские корабли.

Когда мы были в Хабаровске, то город я так и не успел посмотреть. Здесь же посмотреть на город нам удалось. Перешли по дебаркадеру через залив и вечером прогулялись по улицам. Город был небольшой, одноэтажный, деревянный (тогда). Был вечер, за занавесками в окнах домов люди спокойно занимались своими делами, веселились, как нам казалось, жили полной жизнью, не то, что мы, грешные, которых жизнь гонит куда-то как перекати-поле. Грустно нам стало.

Пробыли в Николаевске мы два или три дня, затем загрузились на корабль и по Японскому морю отплыли на мыс Лазарева. Корабль был небольшой, загрузили мы его очень плотно, для солдат осталось место на верхней палубе, где они стояли вплотную друг к другу, как сельди в бочке. Отплыли мы вечером, было очень холодно, моросил дождь, солдаты были в шинелях. Мне страшно хотелось спать, не выдержал, спустился вниз, где были служебные помещения, уселся прямо в коридоре и уснул до утра … А утром мы прибыли на мыс Лазарева. Выгрузились и отправились к месту будущего расположения нашего полка. Поставили палатки, разместились, переночевали, начали обустраиваться, и тут мне стали встречаться знакомые еще по институту – Женя Антонов с женой Аней Кулешовой (мы с ней учились в одной группе – в прошлом году она трагически погибла, а с Женей мы иногда до сих пор встречаемся в Москве), Калашников Аркаша (сейчас он живет в Мичуринске), еще кто-то. Они пригласили меня на встречу, которая состоится вечером у Копелевича на квартире в поселке, где он проживал с женой Нюрой Митюриной, которая тоже училась вместе с нами. Копелевич с Нюрой работали в системе лагерей с заключенными, но они были вольнонаемными. Забегая вперед, скажу, что лагерей и заключенных в тех местах было очень много.

Я так давно никого из наших не видел, стал у Федина отпрашиваться на вечер, он ни в какую – завтра рота должна быть утром на причале, надо было выгружать прибывающий корабль и т.д. Но я ему сказал, что все равно уйду, я утром рано буду на пирсе …

И вот мы вечером собрались на квартире, военные и штатские, предались воспоминаниям, что, где и как. Оказалось, что в нашем полку еще есть ребята из нашего института, а в армию попали очень многие из нашего выпуска. Но Копелевичу пришлось работать (правда, будучи штатским) с заключенными, т.е. ему пришлось еще неприятнее, чем нам, попавшим в армию. Он рассказал о нравах среди заключенных, об убийствах, о проигрышах в карты, о « ворах в законе » и « суках », о том, что здесь сидят власовцы и бандеровцы. Мне же мои друзья по военной службе, особенно Калашников (он служил при штабе), рассказали, что для строительства и капитального восстановления железных дорог сформировано много железнодорожных воинских частей и много призвано наших коллег из всех железнодорожных институтов (после окончания их, естественно). Кстати, наш полк был так же только сформирован, и почти все младшие офицеры были из запаса, также как и я. Офицеров, окончивших училища, было всего несколько человек.

Вот так мы и проговорили почти всю ночь. Перед тем как разойтись, решили напоследок выпить. Я выпил полстакана и чуть не задохнулся – это был чистый спирт – несколько минут не мог прийти в себя… Вот так, душевные разговоры, а потом могут и подложить свинью…

Прямо отсюда я пошел на пирс, там уже была наша рота и мой взвод. Федин меня отчитал, обещал наказать-я просил прощения, обещал, что больше не буду, что надо же было повидаться с друзьями и т.д.

И началась жизнь на мысу Лазарева. Почти каждый день приходили корабли, приходилось разгружать, кроме того, обустраивали палатки, чтобы жить в них зимой, а зимы здесь ранние и суровые. Моему взводу довелось строить склад для вещевого имущества, помещение для установки пилорам, трансформаторную подстанцию, полевую хлебопекарню и т.д. Все, конечно, из дерева. Располагались мы в тайге, лес заготавливали сами, но больше нам привозили. Часто приходили морем « сигары » из леса, нечто вроде плотов, которые буксировали морские корабли. Кроме того, мой взвод строил из круглого леса казарму для роты. Отделения моего взвода работали на разных объектах огромной территории нашего полка, и я очень был рад, во-первых, что подобрал хороших сержантов, а во-вторых, что солдаты у меня были белорусы, и все умели плотничать.

Удалось мне преодолеть и последнюю трудность. Я уже упоминал, что благодаря хорошему подбору сержантов, я добился того, что они сами руководили работами. Но наряды приходилось закрывать мне. И для того, чтобы солдаты работали добросовестно, надо было им как-то платить сверх тех 30 рублей, которые они получали везде в Министерстве обороны. А закрыть хорошо наряды на 60-65 человек было непросто. Дело в том, что в железнодорожных войсках солдат получает не ту сумму, которую он заработал, а определенный процент, и только в том случае, если он выполнил норму хотя бы на 100 %. При этом при выполнении нормы на 100 % он получал 7,5 % от суммы заработанного, а сверх 100 % - 75 %. Поэтому приходилось буквально сидеть ночами, чтобы набрать для солдат какую-то сумму этих «премиальных». Надо было не только все учесть и записать, и приписать, надо было сделать, чтобы был приличный процент выполнения норм и т.д. Я уже писал ранее, что и с рабочими это было нелегко, а с солдатами, да еще в таком количестве… Я часто срывал сроки сдачи нарядов, меня ругали. И так продолжалось, пока один опытный офицер не сказал мне, что для того, чтобы не мучиться, надо учить этому делу одного или двух солдат, освободить их от физической работы, хоть это и не разрешалось. Хоть солдаты у меня были не слишком грамотные, не больше 3 или 5 классов, но я нашел одного солдатафамилию его помню до сих пор – Селивенок, несколько дней позанимался с ним и, невзирая на скромные 5 классов образования, он с охотой этому научился и стал делать все самостоятельно.

Теперь вся работа делалась таким образом. Селивенок вел учет работ и к концу месяца представлял мне ведомость – целую простыню по видам работ и отделениям. Я же только проверял, чтобы не были превышены объемы, которые могли быть проверены в соответствии с проектной документацией и давал добро на оформление. А мой Селивенок быстро закрывал уже приготовленные наряды, и все было в порядке и в срок. Правда, скоро Федин запретил отвлекать солдата от работы, но я нашел выход – поручил все это делать моему заместителю сержанту Карабану. Дело в том, что все солдаты и сержанты, за исключением определенного количества (так называемого военно-хозяйственного расхода) подлежали выводу на производство. Так вот, мой заместитель выводу на производство не подлежал. Кроме того, вдохновленный этим, я научил двух солдат работать с геодезическим инструментом. Они с удовольствием этому научились, и мне стало еще легче.

Вообще-то говоря, в нашей армии, да и в стране – это я понял, конечно, позже, но какая-то страсть оформлять огромное количество ненужных бумаг. Сколько я ни доказывал и тогда, и позже, что эти наряды никому не нужны, что как нужно, так наряды и будут закрыты. В армии же проще в зависимости от объема выполненных работ просто составить ведомости на выдачу премиальных и для пущей важности утвердить их в нескольких инстанциях. Все соглашались, и никто из начальников не хотел ничего предпринимать, а бумаги плодились и размножались …

В это же время стройка шла по всей территории полка: клуб-столовая, штаб, казармы для десяти рот, конюшня, баня, гаражи, масса складских помещений, мастерские, дороги.

Так вот и шла жизнь на мысу Лазарева. Что еще бросалось в глаза – наличие большого числа лагерей и заключенных. Бывало, ведешь людей на работу за пределы полка, навстречу колонна заключенных под охраной солдат. Из колонны заключенных крики: «Убейте конвойного, он уже три дня лишних живет» и т.д. Солдаты из жалости к заключенным перебрасывают им хлеб и махорку, охрана ругается. К нам даже приезжал майор из управления лагерей для заключенных, нас специально собрали для того, чтобы он дал информацию о заключенных и как надо себя с ними вести. Он рассказал, что сам он тоже раньше служил в войсках, но его перевели в систему охраны заключенных. И обращался он к нам, чтобы наши солдаты не допускали никаких передач заключенным, особенно табака и спиртного, не задевали солдат охраны – у них и так очень тяжелая служба. Сидят в лагерях у них опасные преступники, осужденные к большим срокам – 20 и 25 лет и т.д.

Пришло, однако, время подробнее рассказать о моей стройке, куда мы прибыли. Это было время так называемых строек коммунизма, которых в те времена было пять. Это канал Волга-Дон, Куйбышевская ГЭС, остальные сейчас не помню. Наша стройка тоже считалась стройкой коммунизма № 6 и была секретной. Секретность эта соблюдалась очень строго, и я потом мог убедиться, что даже в Москве, не говоря уже о провинции, о ней почти никто ничего не знает.

Это действительно была грандиозная стройка. От Комсомольска-на-Амуре до мыса Лазарева строилась железнодорожная линия, ее строили заключенные, и протяженность ее была порядка километров 400. Ее номер был 505, такая была принята нумерация в системе МВД. Примерно через 15 километров располагались лагеря для заключенных. Такая же картина была и на Сахалине, где стройка МВД имела номер 506. Там должна была пройти железнодорожная линия также длиной примерно 400 километров от железнодорожной станции Победино, которая была станцией железной дороги, построенной еще до войны японцами до поселка Погиби, находившегося напротив мыса Лазарева. Здесь должен был быть построен железнодорожный тоннель.

Вспоминая всю эту эпопею, я не мог тогда понять, да и сейчас не понимаю, зачем было секретить такое огромное мероприятие. Конечно, в Советском Союзе от обычной публики все это можно было в секрете сохранить, но кому надо, в том числе и иностранным спецслужбам, по-моему, все это было известно. А режим секретности предполагал содержание огромного аппарата во всех организациях, да и в воинских частях, располагавшихся здесь.

На самом мысу Лазарева лагерей с заключенными было всего несколько, там располагались различные строительные и проектные организации, базы, морской порт и т.п. Основной контингент здесь были так называемые досрочно освобожденные из лагерей. Они считались свободными людьми, могли проживать, где хотят, но обязаны были работать на стройке и не имели права покидать мыс Лазарева. Кроме того, здесь располагались и воинские части, также принимавшие непосредственное участие в строительстве. На мысу Лазарева располагался наш полк, еще один железнодорожный батальон, один инженерный батальон, морская водолазная часть Тихоокеанского флота. А на сахалинском берегу также располагались железнодорожный и инженерный батальоны.

Перед Татарским проливом, между Японским и Охотским морями в том месте, где мы располагались, должен был быть сооружен железнодорожный тоннель, поэтому здесь было довольно много специалистов из Московского метростроя. Ширина Татарского пролива в этом месте была всего 7 километров. Немало было и завербовавшихся, прельщали высокой зарплатой благодаря северным коэффициентам.

Собственно, к основным работам мы приступили несколько позже. Главное, чем мы занимались, насколько я помню, было – это, так сказать, строительство своего военного городка и домов для офицерских семей. Кроме того, очень много приходило морских судов с разными грузами, и нас часто отправляли на разгрузку.

Как же мы устраивали свой быт. Да кто как. Я, например, да и другие командиры взводов, жили со своими солдатами в палатках, кто-то нашел в поселке частные квартиры, но таких было очень мало. Для командира полка и его заместителей очень быстро собрали аккуратные финские домики. Для семейных офицеров поставили несколько палаток, каждую примерно на 8 семей – удовольствие ниже среднего. Где-то к октябрю мы построили себе хибару из трех отделений – в одной располагался Федин с женой и детьми, в другой был склад для имущества старшины, в третьей располагались офицеры роты. По-моему, печки были очень примитивные, к утру температура в помещении была близка к нулю. Впрочем, к началу 1952 года мы с Колей Талалуевым, с которым крепко подружились, нашли квартиру недалеко от полка, примерно в одном километре.

Вспоминая все наши переезды, я вынес такое впечатление, что, во-первых, хотя наше советское хозяйство было плановым (считалось), но на самом деле анархии и беспорядка было полно. Ведь ехали же мы не на войну, которая внезапно началась. Можно было заранее послать какое-то подразделение, подготовить необходимые помещения для нормальной жизни. Конечно, солдат может и в снегу перезимовать, но какая необходимость это делать в мирное время? Да и жилье, хотя бы самое, я бы сказал, примитивное, для семей офицеров можно было бы заранее построить. А во-вторых, я убеждался, и не раз, что забота о людях никогда не являлась приоритетом для нашей власти, несмотря на разглагольствования об этом… Квартиру с Колей мы нашли в домике бывшего заключенного, условно освобожденного, который его построил сам, когда к нему из Хабаровска приехала жена и двое детей. Мы занимали малюсенькую комнатку размером 2 * 2, где помещались две наши железные койки и между ними тумбочка. Имущества у нас было немного – по два чемодана, которые располагались под койками, а одежду вешали на гвоздях над кроватями. Мы были безмерно рады этой квартире – во-первых, в ней всегда было тепло, а во-вторых, уже надоело постоянно находиться в части.

К хозяину часто заходили такие же, как он, бывшие заключенные, да и просто расконвоированные – т.е. эти люди могли днем ходить свободно, но обязаны были ночевать в лагере. Кроме того, у хозяина были знакомые нанайцы, которые нередко приезжали на оленях и собаках. Я тогда впервые увидел нарты с ездовыми собаками и северными оленями. Кстати, олени показались очень мелкими, значительно мельче, чем, скажем, лошади. Публика частенько выпивала. Нанайцы привозили хозяевам ведрами красную икру – эта икра, пока она не посолена, фосфоресцирует, т.е. светится в темноте.

После одной выпивки (а нанайцы большие любители выпить) обнаружилось, что исчезла собачья упряжка. Нанаец убивался, плакал по бедным собачкам. Хорошая собачья упряжка считалась большой ценностью. Не знаю, нашлись ли собачки – мы же с Колей рано уходили на службу и поздно возвращались.

Я начал знакомиться с офицерами нашего 2-го батальона, да и всего полка. Палатки солдат нашего батальона – 4-й, 5-й и 6-й рот, а затем и казармы, располагались рядом. В нашу 5-ю роту прибыли, наконец, два недостающих офицера – младший лейтенант Бердичевский и лейтенант Бовтрепь. С Бердичевским мы были немного знакомы в институте, он учился на другом факультете – строительном. В 4-й роте служили и лучшие друзья моей военной молодости Валя Магин и уже упоминаемый Коля Талалуев. Мы трое очень подружились и пронесли эту дружбу через всю жизнь – этой дружбе уже 55 лет. Коля был родом со станции Талдом в Восточной Сибири, окончил техникум и был призван в армию младшим лейтенантом. В будущем он закончил военно-транспортную академию, командовал батальоном и уволился из армии на 7 лет раньше меня. Мы с ним так близко подружились, что когда пришло время расставания – когда меня переводили по службе в другую часть, то едва не прослезились. Сейчас он живет в Чернигове. Один раз он приезжал в Пятигорск, это уже было лет 20 тому назад. Один раз мы с Колей и Валей Магиным встречались в Петербурге. Но когда я недавно еще раз пригласил Колю в Пятигорск, он со смехом сказал, что уже отъездился – болеет, давление очень высокое, и боится, что привезут его ко мне уже в гробу.

О Вале, очень интересном человеке, расскажу более подробно. Валя значительно, на 8 лет старше нас с Колей, он прошел войну и, что самое интересное, как он рассказывал в армии – все у него было временно.

Примерно так. В Ленинград его привезли родители в раннем детстве, а до этого они проживали в каком-то маленьком городке Псковской области. После окончания школы он поступил в ЛИИЖТ – Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта. Учеба – дело временное. В 1941 году только начались каникулы после второго курса – началась война. И Ваня пошел добровольцем – все равно бы взяли, чего зря болтаться и ждать, когда мобилизуют. На сборном пункте он чем-то глянулся какому-то морскому начальнику, и вот стал Валя служить в Кронштадте матросом на торпедных катерах, а потом старшиной. Там он и отслужил четыре года войны на Балтике. Хоть Ленинград и был в блокаде, и от голода погибло более миллиона человек, матросов кормили хоть и не очень, но все же давали по 400 грамм хлеба каждый день, а не 125, как ленинградцам. Из этого пайка Валя еще умудрялся помогать старшей сестре, жившей в Ленинграде. Только благодаря ему она и выжила. После войны в 1946 году он демобилизовался – армия – дело временное. Хоть и странно было уходить из армии в гражданскую жизнь, но ушел, поступил опять в ЛИИЖТ и закончил его в 1949 году. Учеба – тоже дело временное. Только закончил, женился, призвали опять в армию, в железнодорожные войска младшим лейтенантом командиром взвода, а ему уже было больше 30 лет. Он говорил со смехом, что служить он не хочет, поэтому рассматривает военную службу как явление временное, и все вопрошал, когда же насупит постоянная жизнь. Среди офицеров Валя был всеобщим любимцем, донашивал свои морские тельняшки, офицеры называли его «Валя-пират» и «Черная пятка» (когда одно время офицеры жили в общей палатке, у него часто пятки были грязные). Валя отличался смелостью суждений и действий, что в те опасные времена было явлением редким…

Как я уже упоминал ранее, нас довольно крупно подписывали на займы. Безропотно офицеры и солдаты приняли подписку на заем в 1950 и 1951 годах, но в 1952 году на мысу Лазарева поднялся ропот. Конечно, среди офицеров ропот был не такой уж сильный, но суммы займов увеличились в связи с денежными окладами, и некоторые офицеры все же ворчали. Но вот с чем мы, в частности я, столкнулись – с нежеланием солдат подписываться на заем. А дело вот в чем – солдаты в месяц получали 30 рублей, а их подписывали на 300, т.е. их фактически лишали денежного содержания. И они, осмелев, резонно спрашивали – почему им вообще платят, пусть вообще отменят выплату денег, не надо будет подписываться на заем и переводить зря бумагу. И добавляли, что Вас, товарищ лейтенант, подписывают на 150 %, а нас на целую тысячу. После долгих споров их тоже подписали на 150-200 %.

Но главной бомбой, которая взорвалась в полку в мае 1952 года, был отказ подписываться на заем младшего лейтенанта Магина. Он так и заявил – подписка – дело добровольное – отстаньте от меня, не хочу подписываться, и все. Такой поступок не на шутку напугал всех начальников и в батальоне, и в полку. Магин же не был ни членом партии, ни комсомольцем – его никак нельзя было прижать. Его вызывали и замполит, и командир батальона. Он так и ответил и Аладышкину и замполиту Сиротину: «Вам что, делать нечего? Я же вам сказал, что подписываться не буду, неужели вам не надоело толочь воду в ступе? Разговор этот не служебный, разговаривать я с вами больше не хочу!» – и ушел. Начальнику политотдела Лукьянцу он ответил так же – на эту тему он больше разговаривать не хочет. Что они могли Магину сделать? Карьеру он в армии делать не хотел. Уволить из армии – он уйдет с радостью. Что же касается всех начальников, то на них вся эта история могла отразиться самым неприятным образом – это могли в верхах посчитать низким морально-политическим уровнем офицерского состава, и тогда бы начальству аукнулось. И вот командир полка Абросимов прислал к Вале посыльного с просьбой (а не приказанием) прибыть к нему для беседы. По словам Магина, беседа проходила так. «Дорогой товарищ Магин, – говорил Абросимов, – я не буду разъяснять Вам неправильность Вашего поведения, хотя Вы все-таки командир и обязаны воспитывать солдат соответствующим образом и подавать им пример. Я просто спрашиваю, чем Вы недовольны? Если Вы недовольны мной, то скажите, что мне сделать, чтобы исправить положение». И Валя ему ответил: «Я недоволен службой, и я недоволен в первую очередь Вами, товарищ полковник. И то, что я так поступаю, это и есть выражение недовольства. Дело не в деньгах. Я получаю с женой столько, что могу и Вас взять на содержание. Дело в том, что я, офицер, прошедший всю войну, в возрасте 33 лет всего-навсего младший лейтенант и командир взвода, и при этом еще имею высшее образование. Меня по службе обгоняют мальчишки, не участвовавшие в войне, и они еще моложе меня почти на 10 лет. Я должен быть по меньшей мере капитан и командир роты, только при этом условии я подпишусь на заем. Или увольте меня из армии». Абросимов же возразил: «Но Вы же понимаете, что это не в моих силах». А Валя в ответ: «Ничего не хочу знать, или так, или на заем не подпишусь». Не знаю, как они в конце концов договорились – но назавтра поступила телеграмма из корпуса и Москвы о присвоении ему очередного звания и повышении его в должности, и Валя подписался.

Через 25 лет после того, как мы с Валей расстались, при встрече он рассказал мне под секретом еще об одной истории, которая приключилась с ним. Дело было в конце 1955 года, уже после смерти Сталина. Батальон, в котором служил Валя, находился в Находке – это порт на Японском море – и подлежал расформированию. Что при этом происходит – личный состав передают в другие части, передают имущество, технику и материалы, сдают на склады оружие, отвозят в музей в Москву знамя – и этим занято очень небольшое число офицеров, остальные что делают? Обычно утром являются в штаб узнать новости – на кого пришел приказ на назначение, на кого на увольнение и т.д. А затем, как правило, от нечего делать отправлялись в какой-нибудь ресторан или кафе. И вот, как Валя мне рассказывал, во время очередной попойки начали обсуждать события в стране и за рубежом – все-таки после смерти Иосифа Виссарионовича у нас повеяло какой-то свободой. Начали обсуждать и Сталина, и в жарком споре Валя прямо и заявил, что и Сталин, и Гитлер – два величайших злодея, и еще неизвестно, кто из них страшнее. Видимо, кто-то куда-то доложил, и назавтра утром Валя, едва успев после выпивки продрать глаза, увидел перед собой незнакомого майора в морской форме, который разложив на столе протокол допроса, стал его пытать: «Старший лейтенант Магин, как Вы поносили нашего вождя и учителя товарища Сталина? Отвечайте». Валя буквально оцепенел от страха. Он начал бормотать, что такого не может быть, что ничего не помнит, что был пьян и тому подобное. А майор припирает его показаниями свидетелей. Валя все отрицает, а у самого душа в пятки ушла. Он знал, потому что ему приходилось работать во время производственной практики среди заключенных, что там очень многие получали такие сроки по 10 лет ни за что, а за то, что он наговорил, он наверняка получит законные 25 лет. Целый месяц он был вне себя от страха, молился всем богам, чтобы пронесло, и, видимо, его молитвы дошли куда надо. А если говорить серьезно, то в стране обстановка уже изменилась, и хотя до ХХ съезда еще было месяца два, но все же…

И вот его внезапно вызывают в штаб, дают ему расписаться в приказе, что он уволен по служебному несоответствию, вручают деньги и документы, и Валя, вне себя от радости, уезжает домой в Ленинград. Он был так счастлив, что даже не особенно огорчился, когда узнал в военкомате, куда пришел становиться на учет, что хотя он не так долго служил в армии, но с учетом военных лет и службы на мысу Лазарева ему до пенсии не хватило всего 5 месяцев. Кстати, с него взяли подписку о неразглашении этих событий.

И еще интересно, как Валя устраивался на работу в Ленинграде после увольнения. Пришел в проектный институт «Гипроарктика», предъявил диплом. Спрашивают: «Где вы работали?» Отвечаю – служил в армии, в железнодорожных войсках. А что Вы там делали? Строили. А что же Вы построили? Построил деревянный туалет, деревянный 8-квартирный дом, казарму, маленький мост. Это хорошо, оказывается, Вы имеете производственный опыт. И Валю с удовольствием взяли на работу, где он и проработал до пенсии, закончив трудовую деятельность главным инженером проекта.

Невзирая на то, что мы все были очень заняты по службе – наши командиры требовали, чтобы мы были с солдатами от подъема до отбоя, все же иногда мы, молодые офицеры: Коля, я, Бердичевский, Калашников и другие – иногда вырывались в поселок. И во время одного из таких походов зашли в какую-то фанзу на берегу моря, попросили попить воды и познакомились с девушками, работавшими в экспедиции МПС. Оказалось, что некоторые из них недавно окончили наш институт и немного знали нас. Мы их, конечно, не помнили. Были там девушки и из других институтов – Новосибирского, Ленинградского. Насколько мы поняли, девушки тоже были не против знакомства с такими «бравыми» офицерами, тем более закончившими те же институты, что и они.

Их в фанзе (а фанза – это такое корейское строение, круглое, с крышей конусом) проживало шестеро. С одной из них, Олей Федоровой, иногда в Москве мы встречались до недавнего времени. Были еще Рита, Тамара, Лида, Фая, остальных я забыл, как зовут. И вот с этой поры это дало нам возможность весело проводить время целый год, пока я не был переведен в другую часть. Иногда в эту компанию вливался и Валя Магин, когда к нему приехала жена, тоже поступившая на работу в экспедицию МПС, и Женя Антонов с Аней Кулешовой, работавшей там же. Между прочим, у работавших в экспедиции к зарплате применялся коэффициент 3, т. е, скажем, при зарплате в 1100-1200 рублей инженер получал 3300-3600 в месяц, т.е. значительно больше, чем мы, офицеры. Кстати, когда Магин говорил командиру полка о том, что он готов взять того на содержание вместе с семьей, то он исходил в том числе и из зарплаты своей жены.

Мы же, узнав это, обратились к нашему начальству по поводу такой «несправедливости», дескать, везде у военных зарплата выше, а здесь такое несоответствие. Нам же ответили, что у нас есть другие льготы и, кроме того, мы получаем процентные надбавки за выслугу лет – за два года 5 %, за 5 лет 10 % и т.д. На что один из наших офицеров пропел арию, переделанную из какой-то оперы:

« О, дайте, дайте мне свободу,

Я свой процент сумею получить…»

Каждую субботу вечером (если, конечно, мы не ходили в караул или не несли дежурства) мы все отправлялись к нашим девушкам в эту фанзу и оставались там обычно до утра. А вместе ходили мы потому, что места это были довольно опасные, и в одиночку было ходить страшновато. Между прочим, всякое бывало. И убийства, и изнасилования. Мне запомнился такой случай. Довелось мне ходить начальником патруля с тремя солдатами. Ходим мы по поселку поздним вечером, вдруг слышим, кто-то кричит и просит помощи. Мы кинулись к месту, откуда слышался крик, и увидели, как двое мужчин избивают третьего и приговаривают – попался, гад, не уйдешь, сволочь. Хотя и не полагается военным патрулям вмешиваться в драки между штатскими лицами, но я же не мог допустить, чтобы при мне убили человека. Я подошел и потребовал прекратить избиение. На что избивающие сказали избиваемому: «Иди, сволочь, сегодня ты спасся, но мы тебя еще достанем», и тот убежал. Потом один из них говорит мне: «Товарищ лейтенант, тут все законно, смотрите», и подходит ко мне. Хоть со мной и были три вооруженных солдата, все же, когда он полез к себе за пазуху, я немного струхнул – вдруг он выхватит нож… А он достает удостоверение младшего лейтенанта госбезопасности…

Все-таки везде бывшие заключенные, да и лагеря кругом. Нашли мы применение и нашим продуктовым доппайкам. Это были довольно увесистые пайки, которые были очень кстати семейным офицерам, а нам, неженатым, они были совершенно ни к чему. Мы же питались в столовой, а поскольку нормы питания были северные, то нам доппаек просто некуда было девать. Паек состоял из двух килограммов сливочного масла, двух килограммов сахара, двух килограммов печенья и 10 банок рыбных или мясных консервов, а также 8 пачек папирос. Все эти продукты мы приносили в фанзу, а девушки использовали их для приготовления закуски. Между прочим, наши девушки варили и ликер, так как никаких спиртных напитков на мысу Лазарева, кроме спирта, не было, а пить этот спирт как-то было «неэстетично».

Я даже запомнил рецепт. Надо было взять пол-литра спирта, примерно 0,75 литра воды, 500 грамм сахара, все это прокипятить, опустив туда в полотняном мешочке энное количество чая. Приготовленный таким образом ликер пить было приятнее, чем спирт, хотя примерно через полгода мы все дружно решили спирта больше не употреблять, а ограничиться чаем. И, между прочим, все пришли к выводу, что чай гораздо лучше, чем спирт и даже самодельный ликер.

Вот так каждую субботу вечером мы проводили время в фанзе. А возвращались в полк обычно вечером в воскресенье. Впрочем, начальники знали, где нас найти, и посланные солдаты ходили среди фанз и спрашивали: «А где тут наши офицеры гуляют?»

В этой фанзе мы познакомились со многими работниками из экспедиции и разных организаций мыса Лазарева. Особенно мне запомнился один работник стройбанка, я забыл его фамилию, и его помощница, эффектная женщина лет 35 по имени Ира, о ней еще будет упомянуто. Я уже говорил, что туда захаживали и семейные офицеры с женами – Валя Магин и Женя Антонов с супругами.

К концу 1951 года были уже построены клуб-столовая на 1000 человек, несколько домов для офицерских семей, заканчивалось строительство казарм. И вот на Новый год во вновь построенной столовой был организован для «господ офицеров» торжественный банкет, на котором мне запомнились некоторые детали. Поскольку женатые офицеры были с женами, мы попросили разрешения пригласить наших подружек из экспедиции, и нам было отказано. Во-первых, поскольку народу было довольно много – в полку было примерно 150 офицеров, то для обслуживания привлекли солдат, а именно мой взвод, и я обратил внимание, что солдаты, обнося пирующих офицеров вином и закусками, сами поддали малость, а я, замечая это, им заговорщически подмигивал. Во-вторых, мы с моим другом Колей облюбовали себе жену командира 1-го батальона майора Зарецкого и попеременно приглашали ее танцевать. Зарецкому было уже, наверное, лет 40 или даже больше, а жена его была наша ровесница – ей было не больше 25 лет, довольно красивая была женщина, но, как нам с Колей казалось, не очень большого ума. И вот мы с Колей без передышки попеременно с ней танцуем, и этой даме, видимо, тоже понравилось с нами танцевать. Майор же Зарецкий, сидя за столом в такой же солидной компании старших офицеров, пропускал стопку за стопкой. Наконец ему надоело видеть свою жену постоянно танцующей с нами, и он позвал меня к себе и сказал – Хейфец, оставьте в покое мою жену, на что я ответил, ко всеобщему веселью, – ваша жена считает, что лучше два по 25, чем один по 50. Майору не оставалось ничего делать, как самому расхохотаться, – умный все-таки был человек. И, наконец, я заметил среди публики уже упомянутую Иру, стоящую рядом с заместителем командира полка полковником Жуковым. Я ей говорю: «Ира, нам не разрешили пригласить сюда девочек из экспедиции, как же Вы сюда сумели попасть? Кто же Вас пригласил?» А она ответила: «Пригласили, нашлись такие». Жуков пригласить ее не мог – у него была молодая жена и только родила. (Вообще у некоторых наших начальников были очень молодые жены). Мы с ней немного потанцевали и, когда банкет заканчивался, и я собрался ее проводить, как положено галантному кавалеру, она мне ответила – спасибо, меня проводят. И вот, когда мы вышли из столовой, я увидел, что она направляется к виллису командира полка, и ее уже ждет полковник Абросимов. Ну и ну, думаю, Абросимову уже построили отдельный дом, к нему должна была приехать жена с детьми, а пока ее не видно…

Для меня это имело некоторые веселые последствия. Назавтра мой командир Федин мне в шутку сказал, чтобы я был поосторожнее с начальством – он не хочет иметь для себя неприятностей.

Итак, каждую субботу мы направлялись к девушкам в фанзу и возвращались в полк вечером в воскресенье. Никто особых планов не строил – гуляли и веселились. Застолье, веселье, танцы, пластинки с неаполитанскими песнями, которые исполнял Александрович, очень модный тогда певец. Мне казалось, что Лева Беляев уделяет больше внимания Оле Федоровой, Коля Талалуев – Тамаре, Аркаша Калашников – Рите, на меня положила глаз Лида, но что-то мне она была не очень. Ходил с нами в фанзу и комсорг батальона Миша Павлов – пока к нему не приехала из Ленинграда жена. Вот так проводили мы время.

Я уже упоминал, что у нас было построено два 8-квартирных брусчатых деревянных дома. И семейные офицеры получили по комнате в этих квартирах. Приехали из Ленинграда жены – к Мише Павлову, к Вале Магину и другим. Стали из палаток солдаты переселяться в казармы. По сравнению с палатками это были дворцы – высокие, светлые, просторные. Конечно, все это было деревянное, рубленое из круглого леса. Солдаты уже спали не на нарах, а каждый на отдельном топчане, для чего в моем взводе была организована столярная мастерская. Казарма отапливалась двумя железными печами из бочек – и эти печи топились круглые сутки – все-таки зимы были очень суровые. В канцелярии роты стояла буржуйка отдельно.

Для изготовления окон, дверей, топчанов, тумбочек у меня во взводе была столярная мастерская. Солдаты моего взвода все умели плотничать, нашлись и столяры. Теперь среди солдат таких не найти. Кроме того, офицерам, вселившимся в квартиры, нужна была мебель, и Федин дал указание делать для начальников круглые столы, шифоньеры и т.д. Это для начальников. А для остальных? Ко мне обратился Миша Павлов, кто-то еще из моих товарищей и просили им тоже сделать эти вещи, и я их просьбу выполнил. На это обратил внимание Федин и потребовал объяснений, на каком основании я, так сказать, позволяю незаконно делать мебель для офицеров, да еще без его ведома. Я же, уже осмелевший, ответил ему, что действительно не имею на это права, но ведь, если на то пошло, то и он тоже не имеет права на это. И если он дает указание делать мебель для начальников, то пусть позволит и мне то же сделать для моих товарищей – для себя же я ничего не делаю. Федин улыбнулся и сказал, ладно, что сделано, то сделано, но больше не делайте. Я ответил, хорошо, больше не буду…

Итак, к моему другу Вале Магину приехала жена, Люся Немиро – полячка по национальности, очень милая женщина, закончившая вместе с Валей ЛИИЖТ. Такая была замечательная пара. Мне они казались идеалом брака, Люся была очень умной и образованной женщиной. Через много лет я узнал от Вали, что их брак распался, что уже в Ленинграде они разошлись. Вскоре после их развода Люся умерла. Я был так поражен, что мне показалось, будто рухнули все устои, на которых держался мир. Так я ему писал уже где-то в 70-е годы.

После развода Валя несколько раз был женат, последний раз на моей однофамилице Виле Хейфец. Она умерла несколько лет тому назад, и бедного Валю, которому стукнуло уже 88 лет, и у которого здесь никого не осталось (детей у него не было) забрала племянница в Израиль. Мы с ним довольно часто перезваниваемся и связь не прерываем. Да и вообще, мало осталось в живых из моих однополчан, знакомых и друзей той далекой эпохи. Ушли из жизни и Лева Беляев, и Миша Павлов. Умерла в Новосибирске Лида, оказывавшая мне знаки внимания. Как мне рассказала при встрече в Москве Оля Федорова, Лида вышла замуж, родила троих детей и рано умерла. А из 149 офицеров нашего полка в живых остались единицы…

2 февраля 1952 года мне стукнуло 25 лет. Я уже не помню, как мы отмечали мой день рождения. Помню только, что это была суббота. А назавтра, в воскресенье, у дома, где мы с Колей снимали комнату, остановилась машина, и нас, спящих после вчерашнего торжества, разбудил какой-то офицер (это было уже в послеобеденное время): «Вставайте, господа офицеры. Одевайтесь, срочно в машину, на Сахалине высадились японские диверсанты». На улице пурга, холод собачий. Какие диверсанты? Однако мы оделись – ватные брюки, валенки, полушубки, вышли, забрались в машину. Действительно, видим, сидит наш комбат Аладышкин, Федин, командир технического батальона, командир 4-й роты, где служил Коля, Миша Павлов, комсорг нашего батальона… Поехали. Я пытался сообразить, в чем дело. Если действительно высадились диверсанты, то почему едут одни офицеры, да еще без оружия. Наконец подъехали к морскому берегу, вышли из машины, начальники посовещались, и Аладышкин говорит: «Начинаем строительство нефтегавани. Ты, Талалуев, будешь начальником острова, а ты, Хейфец, начальником берега. Ваше дело пробивать лед, делать майны и начинать обсыпку дамб камнем. С берега и с острова – скалы, находящиеся где-то метрах в пятистах от берега. Понятна задача? С завтрашнего дня начинайте выполнять». И поехали обратно. Буран, ни зги не видно. Машина идет на самой малой скорости. И тут Миша Павлов говорит – товарищ майор, а у Хейфеца вчера был день рождения. Аладышкин в ответ – а почему я ничего не знал? Остановили машину, Аладышкин в каком-то ларьке купил бутылку спирта, и поехали к нам на квартиру. Попросили хозяйку приготовить закуску – капусты, огурцов, поджарить яичницу, и начали повторно отмечать мой день рождения. Гуляем, поем песни. И тут Миша Павлов начал петь под гитару:

Он юнга, его родина – Марсель,

Он любит девочек, вино и пьянки-драки

И вот наш юнга едет в дальний путь,

Он едет к девушке из Нагасаки ».

Самое смешное, что захмелевший вконец Аладышкин (а я уже писал, что он пил довольно сильно, гораздо больше, чем следовало) заплетающимся языком сказал: «Нагасаки, Павлов, бери двух автоматчиков, грузи рояль со второго этажа». Тут все поняли, что пора кончать, унесли пьяного Аладышкина и уехали.

И вот началась работа по строительству нефтегавани. Каждое утро мой взвод отправлялся на эту работу. До моря было километров пять. Шли обычно пешком. Зима на мысу Лазарева довольно суровая, правда, сильные морозы градусов по 40 были редкостью, но даже при морозе в 25 градусов и постоянном ветре это несладко, особенно солдатам. Офицеры все были одеты в полушубки, а солдаты их не имели кроме отдельных категорий – водители, крановщики и т.д. Поэтому солдаты надевали шинели поверх бушлатов, или наоборот, а чтобы спрятать лица от обжигающего ветра, обматывались полотенцами. Тем не менее, все мы ходили с обмороженными носами и подбородками …

Лед пробивали ломами, а в образовавшиеся майны машины подвозили камень и сбрасывали его, образуя, таким образом, ограждение для искусственной бухты. На берегу и на острове горели постоянно костры и около них, сменяясь, грелись солдаты. Откровенно говоря, даже мы, офицеры, мечтали о том, чтобы поднялся сильный буран, для того, чтобы хоть иногда не ходить на работу и отдохнуть, тем более, что часто работать приходилось и в выходные дни.

Помню, в один из таких дней валялись мы на койках в офицерской палате, и кто-то предложил отметить торжество по случаю то ли дня рождения кого-то из офицеров, то ли еще по какому-то поводу. Но кто пойдет в поселок за спиртом? И Миша Павлов попросил сходить за этим спиртом ординарца нашего комбата Коляденко. Подобрал себе комбат такого хитрого типа. И вот этот солдат сбегал на лыжах в поселок, принес в вещмешке спирт, после чего Павлов сказал: «Вот, значит, как – Коляденко – золотой человек в нашем деле», - было такое летучее выражение в устах артиста Жарова в каком-то фильме.

Долго, бесконечно долго тянулась зима. Наконец в апреле повеяло весной. Уже не надо было напрягаться разбивать лед, но потребовалось больше камня. Примерно метрах в 50-70 от берега начинались каменистые сопки высотой тоже метров 50, оттуда мы раньше сбрасывали камни.

Теперь же для добычи камня приходилось для прохода в штольни закладывать туда взрывчатку, и после взрыва грузить на машины образовавшийся от взрыва камень. Запомнилось мне, что в какой-то день при прокладке штольни вышла из строя электростанция, работы в штольне пришлось прекратить – нельзя же работать в темноте, а в это время подъехал какой-то начальник и стал меня отчитывать. Я же ему доказывал, что пока не отремонтируют солдаты электростанцию, солдат в штольню не пошлю… Пока мы препирались, сверху сорвался большой камень и ударил по ноге одного из солдат. Нога у него повисла как плеть. Я растерялся, не знал, что делать, но мои солдаты оказались куда более находчивыми и опытными в таких делах. Поскольку место работ не имело автомобильной дороги, солдаты отнесли раненого к катеру, перевезли в поселок, затем к хирургам в санитарный батальон на машине. Я всю ночь просидел в этом батальоне, а утром врач сказал, что ничего они сделать не сумели, пришлось у солдата ногу ампутировать. Бедный солдат. Его уволили, все офицеры батальона и солдаты собрали ему довольно большую сумму денег, я ему их вручил потом, попросил у него прощения, даже сейчас тяжело об этом вспоминать… За всю мою последующую службу таких тяжелых проишествий у меня, слава богу, не было…

Такой случай не мог обойтись без последствий и соответствующих оргвыводов. Ряд офицеров были наказаны – кто выговором, кто арестом на гауптвахте, кто предупреждением о неполном служебном соответствии. Что же касается меня, то было назначено дознание на предмет предания суду военного трибунала. Я был у заместителя командира полка Жукова (я о нем уже упоминал), что-то говорил, о чем-то просил, а он мне ответил, что ничего не может сделать, случай тяжелый и т.д.

Началось дознание. Допросы меня, свидетелей, экспертизы. Целый месяц тянулось все это. Я не знал, что со мной будет дальше, пока не приехал следователь из Южно-Сахалинска из военной прокуратуры, вынес постановление о прекращении дела и о наказании меня в дисциплинарном порядке.

Командир полка объявил мне 10 суток ареста, и я с облегчением отправился отсиживать арест на полковую гауптвахту…

Вспоминая этот эпизод, я долго думал, почему это меня из всех виновников хотели отдать под суд. И определил, что, оказывается, начальники в армии могут сами решать, кого отдавать под суд, а кого наказывать своей властью. Приобретя определенный опыт в службе, я стал довольно независимым в своем поведении, а это кое-кому не нравилось.

Вот мне еще что запомнилось. Камень для сооружения дамб мы грузили на машины, приходившие с местной автобазы – своих машин не хватало. Поскольку от места погрузки камня до места выгрузки было всего несколько сот метров, шофера с удовольствием разрешали моим солдатам самим водить машины, а сами в это время отдыхали. Тем более, что выехать отсюда самовольно было невозможно. Почти все шофера были условно освобожденными, мне было интересно с ними беседовать, пока солдаты водили машины. И один из этих шоферов, бывший прокурор, рассказал мне много интересного. Все пересказывать нет смысла. Но вот когда нон начал рассказывать мне, в каких лагерях ему пришлось побывать, а это было на пространстве от Колымы до Владивостока, я из любопытства спросил, сколько же у нас заключенных, то он мне ответил, что «нас гораздо больше, чем вас », т.е. в лагерях находилось больше людей, чем в армии. Он это обосновывал соответствующими примерами и расчетом. Я не знал, верить ему или не верить, но через много лет понял, что он, наверное, был прав…

И еще вот что. В столь тяжелое для меня время никто из начальников, насколько я помню, на мою защиту не встал. Кроме Федина. Мне казалось, что он меня недолюбливает, а на самом деле он дал мне такую отличную характеристику, что может это и повлияло на то, что дело для меня разрешилось благополучно … Я об этом узнал позже и совершенно случайно …

И еще. За всякие работы шофера подписывали лишние. В итоге (и не только поэтому) оказывалось, что камня перевезено гораздо больше, чем было предусмотрено проектом и сметой. Как же наше начальство выходило из положения, чтобы прикрыть приписки, которые всегда в советское время имели место. Создавались комиссии с привлечением проектировщиков и прочих «экспертов», составлялись акты, где определялось, что якобы под грузом дамба проседала, и поэтому требовались дополнительные объемы камня и тому подобное … в итоге план выполнялся, показатели улучшались, а в конце концов увеличивалась сметная стоимость строительства.

Мы продолжали каждую субботу посещать фанзу. Но все мы обратили внимание, что несмотря на всю радость и веселье этих встреч, отношение к нам девушек стало меняться… Целый год мы уже встречались, ходили каждую неделю к ним в гости и никаких решений не принимали. Нам уже было по 25-26 лет, девушки были такого же возраста, им надо было уже думать об устройстве своих судеб – то есть о замужестве, а мы хоть бы хны. И они были правы, конечно. Мы же об этом и не думали, тем более что ходили гурьбой, и никто не хотел первым покончить с вольной холостяцкой жизнью… Правда, когда нас перевели всех в разные места, все довольно быстро переженились …

Особенно расстроил всех девиц поступок Аркаши Калашникова. Считалось, что он ухаживал за Ритой, а он внезапно на мысу Лазарева женился на никому неизвестной девушке – детском враче. Рита очень переживала, да и остальные девчонки ей сочувствовали…

Осенью 1952 года случились в полку два события. Умерли один за другим наш комбат Аладышкин и начальник полковой школы подполковник Грамотович. Аладышкину не было еще и 40 лет, у него остались двое малолетних детей. Умер он внезапно – но, как говорили, да так, наверное, оно и было, от неумеренного употребления, как я уже упоминал об этом. От этого же скончался и подполковник Грамотович… Я обо всем этом упоминаю еще и потому, что впервые увидел торжественные похороны офицеров. На кладбище умерших сопровождал весь полк – больше двух тысяч человек, с оружием при знамени, с военным оркестром… Когда лет через 7 мне довелось служить недалеко от Омска, я узнал, что вдова Аладышкина жила в Омске, жила трудно, работала продавцом в каком-то маленьком продуктовом ларьке…

Несмотря на все нарушения на работах, чувствовал я себя вполне уверенно, шок от несчастного случая с солдатом прошел, служба перестала меня тяготить. Посыпались на меня поощрения, премии и т.д. На совещаниях мне предлагали поделиться опытом, как я руковожу взводом, а я обычно отвечал, что у меня все делают сержанты – как я уже ранее описывал, я их удачно подобрал. Мне присвоили, к моему удивлению, воинское звание – я стал старшим лейтенантом. А до этого я считал, что я не настоящий офицер. Командир мой Федин стал ко мне хорошо относиться, писал хвалебные характеристики.

И вот неожиданно приходит приказ – меня переводят в другую часть с повышением – назначают инженером батальона. Конечно, я был рад этому – ведь мне уже начало надоедать, но все же стало очень жаль расставаться с коллективом офицеров, среди которых было немало знакомых по институту, жаль расставаться со ставшими мне близкими друзьями Магиным, Талалуевым, Мяконьковым, да и Фединым, да и со своими солдатами тоже расставаться было жаль.

Когда надо было передавать имущество взвода и оказалось, что не хватает инструмента, то после того, как Федин определил, что он берет на себя, а что я должен найти сам, то мои солдаты, узнав, чего не хватает, за один вечер неизвестно где достали недостающий инструмент.

Наконец после сдачи мною взвода другому командиру, на квартиру ко мне пришли все сержанты и человек 15 солдат и сказали: «Товарищ старший лейтенант, мы с первого дня служим с Вами, очень Вас уважаем. Мы пришли с Вами выпить на прощание». Я был очень растроган. Я был командиром довольно строгим, и вот, пожалуйста. Но от выпивки я отказался, сказал, что не хочу ни их подводить, ни нового командира. Мы пошли просто прогулялись по мысу Лазарева, вспомнили первые дни службы и сфотографировались на память. Эта фотография приложена к первой части этих воспоминаний.

III

И вот, простившись со всеми, на попутной машине я переезжаю со своим имуществом к новому месту службы – на Сахалин, в уже упоминавшийся поселок Погиби на другом берегу Татарского пролива. Название «Погиби» ведет свое начало с тех времен, когда на Южном Сахалине была каторга. Как я прочел в рассказах Чехова и особенно Короленко, заключенных обычно не охраняли – куда с острова убежишь. Кто же решался бежать, тому или тем (бежали обычно группой) надо было пройти по Сахалину почти 1000 километров до того места, где Татарский пролив сужался до 7 километров, и там на нанайских лодках старались переправиться на материк. Но здесь в поселке находился солдатский пост, да и нанайцы получали премии за поимку беглецов, так что большинство беглецов здесь или погибали или опять попадали на каторгу. Потому и Погиби …

Прибыл я поздно вечером в свою новую часть – 56-й отдельный путевой железнодорожный батальон. Представился начальнику – главному инженеру майору Буркину, отвели мне жилье в двухэтажном деревянном доме – комнату на двоих с еще одним офицером, поставили кровать с постельными принадлежностями. Сюда я и вселился со всем своим имуществом – двумя чемоданами.

Назавтра я познакомился со своими коллегами-инженерами: инженер-путеец Оленин, инженер-механик Вася Татаринов, техник Каллиашвили по имени Мамия (его звали шутя Мамия-Папия) и заместителем Буркина майором Айдарашвили Ревазом Ивановичем. Знакомясь постепенно с остальными офицерами (их было примерно человек 60), я обнаружил, что это был поистине интернациональный батальон. В батальоне было пять рот. Командиром первой роты был капитан Беиклян, армянин из Тбилиси, заместителем у него Спиваков –еврей; командиром второй – капитан Денисенко, заместителем – лейтенант Соболев, третьей – майор Ширяев, заместителем – капитан Федотов, чуваш; четвертой – капитан Хлегас – черкес, тот самый футболист « черненький » из времен моего детства, о котором я уже упоминал, заместителем – старший лейтенант Цхидадзе, грузин; пятой – капитан Буртяшин – еврей, заместителем у него старший лейтенант Робакидзе, грузин… И такой же интернационал был и среди остальных офицеров. В батальоне было примерно тысяча солдат. Ко времени моего прибытия военный городок был уже построен, солдаты жили в казармах, офицеры тоже были более или менее пристроены.

Чем же занимался батальон? Строили автобазу – гаражи, мастерские, склады; прокладывали водопровод, при этом земляные работы велись вручную. Строили большой ледник для хранения продуктов – при этом он сооружался так. Ставилась опалубка и постепенно заливалась водой, постепенно она замерзала и, когда слой льда достигал одного метра, все это сооружение должно было засыпаться опилками и землей.

Но, главное, готовились к основным работам – сооружению тоннеля под проливом.

Зимой 1952-1953 годов весь пролив был перегорожен двумя рядами забитого металлического шпунта, и между этими рядами была засыпана песком дорога шириной 10-12 метров, а также сооружены на концах этих дорог два островка, огороженных таким же шпунтом и засыпанных песком. Для прохода судов посреди пролива был оставлен фарватер шириной 1,5 километров. Должны были быть построены четыре шахты, вертикальные выработки, с тем чтобы сооружать тоннель с четырех точек в восьми направлениях одновременно. Нашему батальону предстояло сооружать береговой участок тоннеля длиной 1,5 или 2 километров открытым способом, для чего уже прибыл к нам шагающий экскаватор. Уже были подобраны для работы на нем команды для работы в три смены, и прибыл со строящегося канала Волга-Дон инструктор для обучения солдат…

Мне же пришлось как-то вживаться в новую должность. Главный инженер заставлял меня непосредственно на объектах работ помогать командирам, так сказать, осуществлять техническое руководство. Остальные инженеры занимались в основном кабинетной работой. Я же, уже побывав в шкуре командира, никак не мог понять, что мне делать – ведь командиры все обязаны делать самостоятельно – я же так делал когда-то – и старался доказать это майору Буркину. Но он стоял на своем, и пришлось мне делать то, что хотело начальство, и пользоваться старыми навыками, но спрашивать уже не с солдат, а с командиров рот и взводов, зачастую вступать с ними в конфликты, требовать у них знания проектной документации, недопущения брака. (Может быть, с тех пор у меня и выработались командирские привычки). Да и разгильдяйства и лени у командиров рот и взводов хватало. Командиры взводов были совсем не те большей частью, как в моем прежнем полку. А среди командиров рот безупречным был только Буртяшин. Что же касается Денисенко и Ширяева, то они, мне казалось, в дела вникали слабовато, да еще и возносили обильные жертвы Бахусу, «доказывая тем, что в славянской природе еще много остатков язычества ».

Приходилось нередко готовить проекты приказов с наказаниями. Так что с офицерами у меня установились не совсем дружеские отношения, но со мной они стали считаться. А среди офицеров-инженеров технической части я постепенно становился неформальным лидером.

В конце 1952 года произошло одно интересное событие. Наша секретная стройка коммунизма № 6 была стройкой Министерства путей сообщения. И вот выходит постановление Правительства о том, что строительство переходит под руководство МВД, т.е. в ведомство Берия. Все воинские части из Министерства обороны переходят также в МВД, а командир полка Абросимов, которому оперативно подчинялись все командиры частей на стройке, становится заместителем начальника строительства по войскам. Помню, как расстроились все офицеры. Хоть мы и не жаловали военную службу, но переходить в ведомство Берия – это считалось в некотором роде позором служить там. А потом боялись, что постепенно нас всех распределят по лагерям работать с заключенными. Офицер из полка, который ездил сниматься с довольствия в Дальневосточном военном округе и ставиться на военное довольствие в Хабаровском округе МВД, рассказывал, что когда он увидел там карту Дальнего Востока с размещенными там лагерями заключенных, ему стало не по себе от их количества… Так что все приуныли от той неизвестности, которая нас ожидала.

Между прочим, смешно вспомнить, у меня возникла еще одна проблема – финансовая. Я уже рассказывал, сколь трудно в материальном смысле жилось нам, пока мы служили под Ленинградом, и как мы воспрянули, когда нас перевели на мыс Лазарева. Мы были, скажем так, на всем готовом, платили нам полуторные оклады и, главное, в этой глуши просто некуда было тратить деньги, ну если только иногда на покупку спиртного и подарки девушкам из экспедиции. Сберкнижки я не имел, а деньги обычно отдавал взаймы офицерам, убывающим в отпуска. И вот когда меня переводили в другую часть, и я кинулся собирать долги, оказалось, что не все их могут отдать – нет денег в данный момент, обещали отдать позже. Хорошо, что Погиби, где я начал служить, находилось недалеко от мыса Лазарева, и я еще дважды мог навестить полк. Некоторые офицеры так и не отдавали долги, пока мне не пришлось обратиться по этому вопросу к командиру полка, и только тогда все должники возвратили мне деньги. После такого я завел сберкнижку и к моменту убытия с Сахалина располагал более или менее приличной суммой…

А работы на проливе велись все с большим напряжением. Мы уже забыли о выходных днях. Повеселиться могли только вечером. Запомнилось, как мы, офицеры «интернационального» батальона, выпивали по какому-то случаю где-то в столовой в поселке – грузины, армяне, евреи, русские – и к нам подсел какой-то незнакомый мужчина, стал плакать, что как он нам завидует, что мы такие молодые и красивые, дружные в своей офицерской семье, что он тоже бывший офицер, попал ни за что в лагерь, теперь здесь, и с тоской вспоминает свое военное прошлое.

Был еще один забавный случай. Компания наша, Денисенко, Соболев и я, грешный, решили навестить знакомого Соболева, капитана саперного батальона, врача, между прочим. Пришли к нему вечером, а у него девица. Мы нагло потребовали – пришли друзья, иди за спиртом. Этот самый врач, говорили, будто бы он очень хороший хирург, вместо того, чтобы нас выставить (видно, был невеликого ума), хоть и был очень недоволен, но все-таки хоть и с руганью, но за спиртом ушел (по-моему, он уже был пьян). Пока он ходил, Соболев с находящейся здесь девицей ушли и не вернулись. А когда возвратился этот самый капитан и не застал своей девицы, начал нас ругать: «Гады, мою водку пьете, закуску жрете, да еще мою бабу увели». Целый день назавтра мы не могли насмеяться над этой историей.

Запомнилось еще вот что. Это было еще в полку. Приехала к нам из управления лагерей самодеятельность и дала концерт. Мы все сразу обратили внимание, что по сравнению с нашей примитивной солдатской самодеятельностью это были настоящие профессионалы. Потом мы, после разговоров с некоторыми участниками узнали, что это были условно освобожденные заключенные… Среди большого числа сидящих в лагерях находилось, конечно, немало артистов самого разного жанра – певцов и певиц, танцоров, иллюзионистов и других. Особенно нас поразила судьба женщины, исполнявшей украинские песни. Она, оказывается, уже заканчивала Киевскую консерваторию, приехала в отпуск в деревню к матери, собирала вместе с матерью колоски, и получила 10 лет… Командир полка хотел ее перевести на работу к нам, но почему-то не получилось.

В управлении строительства в поселке у меня оказалась еще одна знакомая, она часто бывала на мысу Лазарева в уже упоминаемой ранее фанзе. Она также окончила наш институт. На новогодний вечер в части, когда встречали новый 1953 год, я ее пригласил. И хотя мы пришли вместе, она больше внимания оказывала офицерам МГБ из управления строительства, которых, ввиду секретности стройки, там было больше, чем надо. Да и в нашем батальоне их было двое – майор и старший лейтенант оперуполномоченные МГБ – так они и именовались в денежных ведомостях.

С ними у меня связано несколько любопытных эпизодов, об одном из которых я сейчас расскажу, о других позже.

Когда как-то я заступал дежурным по части, то командир батальона подполковник Якунин предупредил меня, чтобы я особо следил за двумя солдатами. Я уж не помню их фамилий – ими занимается особый отдел. Эти солдаты были с Западной Украины, как, впрочем, и большая часть батальона. Я сказал комбату, что раз так обстоит дело, то как я за ними смогу уследить, наверное, надо посадить их для верности на гауптвахту. Командир сказал, что никуда эти солдаты не денутся, утром их увозили. Утром их действительно увезли.

Так вот, в штабе у работников особого отдела был отдельный кабинет за обитой железом дверью. Что они там делали, аллах его ведает. Какие могли быть шпионы среди 18-19-летних мальчишек-солдат?

Однако в этих кабинетах работа шла до глубокой ночи… Я пытался понять, что могли сделать такого те двое молодых солдат, чтобы делать из этого тайну. Если они были в чем-то виноваты, то не проще было бы судить их открыто в расположении батальона?

Мне казалось тогда, да и потом я читал, что особые отделы, чтобы доказать всю необходимость и важность своей работы (особенно на нашей секретной стройке), просто-напросто «шили» дела. Между прочим, после смерти Сталина число офицеров в особых отделах было сокращено в несколько раз.

Так вот, я сказал Маше Черемисиной (той девушке, которую я пригласил на банкет), что «кто девушку пригласил, тот ее и танцует», и мы оба посмеялись. Это было, когда я ее провожал после банкета. Лет через 20 мы с ней встретились на юбилейной встрече в институте. Она в самом деле вышла замуж за какого-то лейтенанта из МВД и жила в Хабаровске.

И вот наши напряженные трудовые будни взорвало неожиданное событие – сначала заболел, как несколько дней сообщало наше радио и газеты, а затем и умер наш вождь и учитель, гениальный продолжатель дела Ленина, величайший полководец всех времен и народов Иосиф Виссарионович Сталин. По-моему, работы на несколько дней прекращались (я уже не помню точно), шли постоянные митинги, выступающие клялись в верности делу Ленина-Сталина, выражали твердую решимость не допустить реализации происков мирового империализма и так далее и тому подобное…

Несколько возвращаясь назад, нельзя не упомянуть еще об одном деле. По-моему, в январе 1953 года в газетах появились сообщения о врачах-вредителях, которые занимались тем, что «своим неправильным лечением довели до смерти ряд руководителей партии и правительства». Обращало на себя внимание, что все они имели еврейские фамилии, что они связаны с какой-то сионистской шпионской организацией «Джойнт», и прочее и прочее. Меня это не очень волновало, но я не знал, верить этому или нет, но все же верил, хотя и с некоторым сомнением. Конечно, все это было гигантской провокацией, к которой непосредственное отношение имел Иосиф Виссарионович, но тогда я этого не знал.

На совещаниях офицеров постоянно напоминалось о необходимости усиления бдительности перед лицом мирового империализма. Как выражался наш не шибко красноречивый начальник штаба Чайка – «шайка врачей-ротозеев».

Что же касается меня, то капитан Беиклян, о котором я уже упоминал, человек очень неглупый, сказал мне: «Опять евреи виноваты» - и подмигнул…

Итак, митинги прошли и закончились, но мы почувствовали, что обстановка стала меняться. Уже не было напряжения на работах, появилось чувство какой-то неопределенности.

Так вот и прошел март. Начиналась весна. Где-то числа 10 апреля меня и еще двух офицеров срочно вызвали к начальнику штаба и под большим секретом передали приказ срочно направляться к новому месту дислокации на Южный Сахалин. Я побежал прощаться с Машей Черемисиной и рассказал ей, что уезжаю. Она посмеялась нашим «военным секретам» - все на стройке уже знали, что наш батальон убывает.

Назавтра утром погрузил я свои два чемодана на машину, и мы отправились в путь. Мы – это три офицера и двадцать солдат на двух машинах ГАЗ-51. Начальник военной службы майор Кудряшов должен был сняться с довольствия в Хабаровском округе МВД и стать на тыловое довольствие в Дальневосточном военном округе – тогда штаб Дальневосточного округа находился в Южно-Сахалинске.

Я должен был прибыть в Южно-Сахалинск к командиру третьего отдельного эксплуатационного железнодорожного полка, к которому мы поступали в оперативное подчинение и получить план работ – т. е, что мы должны были делать, а третий офицер – командир взвода с 20 солдатами направлялся в поселок Ильинск для подготовки к передислокации туда всего нашего батальона. Мы были уже очень довольны тем, что нас из МВД опять передают в Министерство обороны.

Предстояло проделать путь почти в 500 километров в условиях весенней распутицы и почти полного бездорожья, и проделали мы его до железнодорожной станции Победино за четыре дня. На всем пути нашего следования постоянно встречались лагеря с заключенными, да и ночевать приходилось в поселках при лагпунктах. Я запомнил некоторые из них – Ныш, Тымовская, Александровск.

Очень была трудная дорога. Грязь непролазная. Где ехали, а где солдаты тащили машины на веревках. Обошлось без поломок, и до станции Победино добрались благополучно.

Что запомнилось во время путешествия – самое главное – началась амнистия для заключенных, и целые колонны их, следовавшие на сборные пункты, нам постоянно попадались по дороге. Ходили слухи, что между ними происходили драки и поножовщина, и конвойные предупреждали нас, чтобы никуда мы солдат не отпускали.

Путь наш лежал вдоль линии правительственной связи, который обслуживала рота связистов. Примерно через 20-30 километров располагались избушки, в которых жили по отделению – 10-12 солдат, обслуживавших эти участки. А управление роты находилось в Южно-Сахалинске. Командир роты и все офицеры по графику постоянно пешком обходили все участки. Один из этих офицеров – заместитель командира роты – фамилию его я забыл, помню только звание – старший лейтенант – рассказывал на привале наряду с другими историями и такую, которую я сейчас попытаюсь передать.

«Это уже было в конце войны. Я был командиром взвода в батальоне связи, был ранен и после госпиталя был назначен начальником фронтовой телефонно-телеграфной станции. Здесь солдаты были одни женщины. Был я рад до смерти – до линии фронта километров 80 или 100, опасности почти никакой нет, спишь нормально, питаешься нормально, кругом бабы – не жизнь, а малина. Но оказалось все далеко не так. Женщин было человек 60, а я с ними единственный мужчина, не считая пожилых ремонтников. Я понял тогда, как трудно командовать женским подразделением. Во-первых, они постоянно грызлись между собой, когда казалось, что я кому-то оказываю больше внимания. Вечные жалобы друг на друга – надо было постоянно разбираться. Далее. Хоть они и являлись военнослужащими, но это все-таки женщины, и спросить с них в том же объеме, как с мужчин, невозможно. Если бы обычный солдат куда-нибудь ушел в самоволку – то его сразу в штрафную роту, а с женщиной как? – Вас почему не было? – спрашиваешь. – Я женщина, и мне надо, – отвечает. А что ей надо, поди разберись. Меня постоянно ругали за плохую дисциплину, за склоки в коллективе. Я продержался дней 10 и опять попросился на фронт». Мы все дружно посмеялись над его рассказом. Бедняга, уже прошло 8 лет, война окончилась, а он все еще был старшим лейтенантом …

Наконец мы добрались до станции Победино, отправили солдат вместе с командиром взвода в Ильинск, а сами, как белые люди, взяли билеты в мягкий вагон и отправились в Южно-Сахалинск. Японская железная дорога имеет ширину, грубо говоря, 1 метр, а наша 1,5 метра, поэтому в мягком вагоне спальные места располагаются за занавесками вдоль стен, а проход посередине. В вагоне ехали одни военные. Мне запомнилось, что в то время на Сахалине было очень много войск. В вагоне офицеры-летчики, танкисты, артиллеристы расспрашивали нас, железнодорожников, как будто мы были знатоками всей информации. Они же считали, что, сидя в своих гарнизонах, ничего не знают …

И вот мы прибыли в Южно-Сахалинск. После северного Сахалина, этого безлюдья и бесконечных лагерей с заключенными, мне показалось, что захваченный японцами Южный Сахалин был все-таки по-настоящему освоен – по обоим берегам железная дорога, станции, города, везде много людей. Что же касается Южно-Сахалинска, то по тому времени это был вполне современный город с кинотеатрами, гостиницами, ресторанами, парками и так далее. Город был довольно большой, все население было переселенцами. Японцы все были выселены, но было довольно много корейцев, о них еще будет далее речь.

Майор Кудрявцев, прибывший со мною, занялся в штабе округа военным снабжением, а я отправился в третий эксплуатационный железнодорожный полк (тот, кстати, самый полк, футболистами которого мы в детстве восхищались в Новобелице и за который мы болели), к которому наш батальон поступал, скажем так, в оперативное подчинение.

Как видно из названия «эксплуатационный», полк должен был заниматься организацией движения поездов, чем он раньше и занимался (когда-то железные дороги в Восточной Сибири обслуживались железнодорожными войсками и только позже были переданы гражданским железнодорожникам). Но к тому времени полк занимался строительством, и его подразделения были разбросаны по всему Южному Сахалинe.

Представился я командиру полка, и после этого примерно неделю или десять дней готовил планы работ для нашего батальона, получал проектную документацию и т.д. А поскольку я в этом во всем мало что понимал, то все это делалось под присмотром инженеров из полка, правда, очень незначительным. Жил я в офицерском общежитии, а свободное время уделял знакомству с городом, посещению кинотеатров, разных достопримечательностей, а также единственного ресторана «Дальневосточник», так как в другие рестораны доступ военным был запрещен. Можно сказать, что ударился в «загул» после дикого Севера, благо денег хватало – ежедневно снимал деньги с аккредитивов. Но, слава богу, этому скоро пришел конец – наш батальон прибыл в Ильинск, к новому месту дислокации, и я в конце апреля 1953 года выехал туда.

Батальон наш в Ильинск с севера тоже добирался походным порядком – по сути дела пешком, а семьи офицеров оставались в Погиби до начала навигации, которая открывалась на севере только в июне. (Японское море у Южного Сахалина не замерзало.)

Во время этого перехода был забавный случай. Упоминаемый уже капитан Денисенко в каком-то туалете выронил пистолет. Потеря оружия считалась преступлением. Денисенко нашел рабочих, туалет очистили, но пистолет так и не нашли. Дело кончилось для бедного капитана выговором и удержали стоимость пистолета – 300 рублей.

Нашел я себе комнатушку недалеко от нашего военного городка, и, поскольку главный инженер и его заместитель остались на севере в Погиби для ликвидационных дел, то командир батальона Якунин стал на меня возлагать задания по приемке городка, а также строительных объектов от подразделений полка. Но это было уже после первомайских праздников. А 30 апреля утром мне было приказано заняться патрулированием города. И вот в вечерние часы, когда «народ православный» веселился и праздновал, я вынужден был, надев красную повязку и пистолет, бродить по грязным городским улицам под моросящим дождем вместе с вооруженными солдатами и задерживать солдат-нарушителей. И лезли в голову всякие грустные мысли… Через много лет, вынужденный в силу некоторых причин заняться стихосложением, я начертал такие строки:

Остров далекий, России окраина,

Сопки – Японского моря привет.

В Ильинск, Сахалинский прибрежный поселок

Я был занесен офицерской судьбой …

И вот во время патрулирования узнаю я от знакомых офицеров нашего батальона, что они идут на вечер, организованный медицинскими работниками, посвященный первомайскому празднику, – их туда пригласили медички, с которыми они успели познакомиться. И где-то в двенадцатом часу ночи я приказал своим солдатам отправляться в часть, а сам, найдя по громким звукам музыки здание, где веселились медички, вымыл сапоги, привел себя в порядок, зашел в помещение, где все веселились, снял шинель и прямо с повязкой на рукаве и пистолетом на боку сел за стол, налил себе вина и стал наблюдать за танцующими парами. А в ответ на замечание какой-то девицы, что я здесь делаю и как сюда попал, я, показав ей пистолет и красную повязку, ответил, что я обязан следить, чтобы наши офицеры вели себя должным образом и не нарушали порядка. И выпив для храбрости, пригласил какую-то девушку, пошел танцевать.

Вот на этом вечере я и познакомился с вашей мамой и бабушкой. И пошел с той поры уже пятьдесят пятый год.

И на вопросы маленькой Ирочки – как я познакомился с бабушкой – я отвечал так: надраил я пуговицы, начистил до блеска сапоги, подкрутил усы и пошел гулять по Сахалину; вдруг смотрю – идет ваша бабушка, и я ее цап – и поймал. На что наша Ирочка говорила: «Зато какие внуки!»

Впрочем, про наше знакомство распространяться не буду – это касается только нас двоих.

Прошли праздники, вызывает меня командир и объявляет, что в связи с тем, что мои начальники задерживаются на Севере, он назначает меня исполняющим обязанности его заместителя – главного инженера. И вот я стал «большим начальником». Мне только стукнуло 26 лет, и было лестно, и по молодости и по глупости я иногда старался это подчеркнуть.

Так, когда в поселке меня остановил какой-то пехотный майор и стал, будучи пьяным, меня за что-то отчитывать, я, при всей своей законопослушности, заявил ему в ответ, что я являюсь заместителем командира части и замечаний в свой адрес от пьяного майора не потерплю, чем достаточно его напугал, по-моему, он даже протрезвел…

Другой случай был более серьезным. Как-то приглашает меня старшина-секретчик в секретную комнату в штабе ознакомиться с секретными приказами. Обычно офицерам эти приказы зачитывают на совещаниях, и они расписываются в особой ведомости, что с приказами ознакомлены. А заместители командира должны были сами читать эти приказы и ставить на них свой автограф. Штаб представлял собой маленький домишко, в котором в невероятной тесноте располагались все службы, в том числе и секретная комната. И вот сижу я, как большой начальник, читаю приказы, а тут заходит начальник особого отдела, уполномоченный МГБ и начинает при мне ругать старшину – почему нарушается режим секретности, почему в секретной комнате посторонние. А старшина ему в ответ – товарищ старший лейтенант, старший лейтенант Хейфец является заместителем командира и ему разрешено здесь быть. Какой он заместитель, он еще мальчишка, молокосос и т.д. – орет особист. И тут не выдержал я: «Я заместитель командира, главный инженер, а ты, бездельник, не знаешь, чем заняться, только ходишь и вынюхиваешь что-нибудь». Крик, гам, мы чуть друг друга не хватали за грудки. Как мы разошлись, я не помню, но остаток дня и часть ночи я провел в большой тревоге и страхе. Во-первых, особисту было уже наверное лет сорок, и мне, как еще молодому человеку, не надо было с ним скандалить, и во-вторых, и это самое главное, это же был начальник особого отдела, а их все тогда боялись как огня.

В общем, ругая себя за эту вспышку, идя завтра в штаб и встречая этого старшего лейтенанта, я уже собрался было извиняться, как он вдруг сам сказал мне, чтобы я его простил, что это все ерунда, а я в свою очередь тоже признал, что был не во всем прав, и мы разошлись чуть ли не друзьями. И тут я начал понимать, что после смерти Сталина что-то изменилось в «Датском королевстве», что органы МГБ стали вести себя скромно (в армии, по крайней мере), число их намного уменьшилось и т.д.

В качестве главного инженера мне пришлось принимать находящиеся в стадии строительства объекты у полка. При этом я понятия не имел, как это делается. Командир мой Якунин даже не удосужился объяснить мне, как это делается (хотя был достаточно опытен), и я принимал так, что когда во всем разобрался, страшно переживал, считая себя чуть ли не преступником. Помню, инженер-путеец Оленин меня успокаивал – ничего страшного, наносить ущерб государству можно – за это ничего не будет… Удивительно, но Якунина, командира моего, это нисколько не волновало, и акты приема-передачи он утвердил, даже их толком не прочитав. А надо было сверить фактически выполненные работы с уже оплаченными и т.д. Только набив себе шишек можно, по-видимому, приобрести опыт…

Наконец в июне с открытием навигации на Севере прибыли мои начальники Буркин и Айдарашвили с остававшимися там офицерскими семьями и частью батальона. И я с большим облегчением освободился от обязанностей главного инженера.

В июне произошли два запомнившихся мне события. Первое – прибытие офицерских семей. А то ведь что получилось. Ряд офицеров, пока их жены оставались на Севере, ударились в загул, и это дошло до их жен. На офицерском совещании командир наш Якунин даже заявил: «Некоторые офицеры, оставшись без жен, начали совершать не совсем, скажем так, благовидные дела, и это послужило причиной телефонных звонков жен с Севера с тем, чтобы я принял меры. Так вот, я требую прекратить такое аморальное поведение, а если уж кто будет этим заниматься, то пусть уж хотя бы сделает так, чтобы об этом никто не знал», – что вызвало немалое оживление у присутствующих.

Второе событие грянуло как гром с ясного неба. Было объявлено, что разоблачен злейший враг советского народа подлый англо-американский шпион Лаврентий Павлович Берия, агент международного империализма и т.д. и т.п. Только недавно умер Сталин и вот на тебе. Мы не знали, чему и верить. Офицеры-грузины так и говорили – не может такого быть. Но, тем не менее, появилось сообщение в газетах, что состоялся суд над Берия, и злейший враг и агент и прочая был с группой сообщников – генералов госбезопасности приговорен к расстрелу, и приговор приведен в исполнение. Теперь-то мы многое знаем, это была борьба бульдогов под ковром, характеризующая нравы нашего политбюро, очень похожих на таковые гитлеровской верхушки в Германии. А тогда – думай что хочешь, но помалкивай. Следствием этого стала смена всей верхушки в МГБ и резкое сокращение этого аппарата в армии.

Чем же занимался наш батальон. Во-первых, достраивали наш военный городок – штаб, клуб, конюшню и т. д, а также так называемый двадцатикомнатный (но не двадцатиквартирный) деревянный одноэтажный дом для офицеров. Далее вели берегоукрепительные работы – недалеко от города Чехов. Железнодорожная линия во многих местах проходила вдоль морского берега, и во избежание размыва железнодорожного полотна надо было построить бетонную подпорную стену. Кроме того, в городе Хомске мы строили целый ряд сооружений: дом культуры железнодорожников, опять-таки двадцатикомнатный дом, подземный железнодорожный узел управления (видимо, в ожидании атомной войны ), подходы к железнодорожному тоннелю от Южно-Сахалинска, затем железнодорожную ветку в Поронайске и т.д.

Что запомнилось мне из тех далеких времен. Наш батальон оперативно подчинялся командиру 3-го полка, о котором я уже упоминал, полковнику Твердову, фамилия которого уже дает представление о его характере. Это был очень компетентный человек, к тому же исключительно требовательный к подчиненным, которые боялись его как огня, что можно проиллюстрировать некоторыми примерами.

Один из батальонов этого полка занимался заготовкой леса где-то за Поронайском. Работы шли там ни шатко, ни валко, заготавливали в день 30-40-50 кубометров. Командир батальона объяснял Твердову, что больше сделать невозможно – гористая местность, нет техники и т.д. Твердов объявил, что решил посетить лесозаготовки лично и разобраться во всем этом. И только весть о выезде Твердова доходила до офицеров и солдат, как объемы лесозаготовок резко увеличились – 60-70-100-120-150-кубометров к моменту прибытия командира полка. Твердов же по прибытии, вникнув в ход работ, решительно заявил: «Я убедился в том, что вы умеете работать. Но вы просто работать не хотите», и объявил всем взыскания – кому выговор, кому арест и т.д.

Для того, чтобы удлинить рабочий день солдат с законных восьми до десяти часов, он объявлял так называемые военно-технические учения, хотя какие уж там учения по штукатурке помещений и кладке печей. А командиры, боясь ему возразить, ставили вообще совершенно нереальные задачи.

При строительстве двадцатикомнатного дома в городе Хомске главный инженер Буркин и замполит Тюрин поставили задачу закончить строительство дома за неделю, хотя был готов только фундамент. Когда я резко возразил, что это нереально, замполит ответил, что приказы не обсуждаются, а выполняются. Настоящий театр абсурда – дом был закончен только через два или три месяца.

Когда мне довелось несколько месяцев находиться в Хомске и заниматься строительством находящихся там объектов, я видел немало таких анекдотичных случаев. Кроме того, чувствуя свою ответственность за ход дел, я видел, что некоторые офицеры, например командир роты майор Ширяев, вообще не знает положения дел и не хочет вникать в дело, злоупотребляет спиртным и т.д. Когда прибыл наш комбат Якунин, я ему доложил об этом. Якунин пообещал разобраться, но… Потом мне рассказали, что Якунин так «разобрался» с Ширяевым, что оба целый день проспали на квартире Ширяева. Неудивительно, что полковник Твердов постоянно их ругал на совещаниях и грозил принять к ним самые строгие меры. Кстати, в нашем батальоне начальники очень боялись посещений Твердова, обычно кончавшихся жестокими разносами.

Помню, как Твердов прибыл в Хомск вместе с заместителем командира корпуса (штаб корпуса находился тогда в Чите) Героем Социалистического Труда полковником Тутилашвили (в будущем генерал-лейтенантом, начальником штаба железнодорожных войск). Осмотрев объекты и расположение роты, они подвергли командование батальона полному унижению, ругали его на чем свет стоит, закончив совещание словами: «Надо работать так, как требует министр обороны и начальник железнодорожных войск». Пользы от этого было, как мне казалось, и кажется сейчас, мало, дела как шли, так и продолжали идти. Вникнуть в недостатки по-настоящему никто не мог или не хотел, главное, чтобы заставить от страха людей лучше работать.

Я помню, что вместе с вышеуказанными начальниками к нам в Хомск прибыл и работник политотдела полка подполковник Елисеев. Он прочел нам доклад о международном положении. В этой лекции он несколько раз сказал «военный потенционал НАТО», а когда один из присутствующих офицеров сказал: «Товарищ подполковник, наверное, Вы хотели сказать-потенциал», Елисеев, заглянув в конспект доклада, ответил: «Нет, потенционал». Господи, чего тогда только не было. Недавно я смотрел телепередачу по каналу «Культура» с участием любимого мною кинорежиссере Петра Тодоровского. Ему задали вопрос – почему он в своем фильме «Анкор, еще анкор» в таком неприглядном виде показывает Советскую армию, а Тодоровский отвечал – наоборот, если бы я показал все, что видел в военных гарнизонах, это было бы намного непригляднее. И я с ним, исходя из своего опыта, полностью согласен.

Недостатком, по моему мнению, в железнодорожных войсках являлось, во-первых, отсутствие специалистов требуемых специальностей среди солдат, ведь им поручали выполнять работы по многим специальностям, причем без всякой подготовки; во-вторых, отсутствие необходимого опыта у младших офицеров, которым, в отличие от гражданских условий, приходилось действовать при отсутствии специалистов среди солдат; затем выполнение работ по совершенно разным направлениям – пути, мосты, здания и тому подобное. Да и получалось, что сегодня солдат-путеец, завтра – каменщик, затем штукатур, и маляр, и плиточник. В конце концов он всему научался понемногу – и при этом неудивительно, что работы выполнялись с низким качеством, а то и браком. В более общем плане оказывалось, что солдат и воевать толком не умел. А вольнонаемных специалистов (настоящих специалистов) привлекать запрещалось (только в исключительных случаях).

Прошедшие войну офицеры вспоминали, что в войну им работалось легче – в войсках тогда служили солдаты 45-50 лет, мастера на все руки.

Хочется отметить еще одно обстоятельство, связанное со строительством тоннеля под Татарским проливом и железнодорожных линий к нему. В связи с этим должна была реконструироваться и японская железная дорога на Южном Сахалине, а что касается новых железнодорожных путей на том же Южном Сахалине, то они должны были строиться уже на нашу колею – 1520 мм (японская колея 1076 мм), и это действительно делалось. Мне думается, что одной из причин прекращения после смерти Сталина строительства тоннеля на Сахалин стала необходимость реконструкции всей японской железной дороги на Южном Сахалине с большим числом тоннелей. Это было очень сложной задачей и требовало огромных средств, потому и до сих пор к этому делу так и не приступили. Но что интересно, невзирая на это наш батальон во имя выполнения плана строил километры путей широкой советской колеи в поселке Ильинск, выполняя бесполезную работу и расходуя впустую огромные средства… И никому в голову не приходила мысль, что это преступно …

Летом 1953 года я был направлен в город Поронайск для организации строительства железнодорожной ветки от станции до морского порта, который находился на тихоокеанском побережье Сахалина. Ветка имела длину порядка двух километров и проходила по городской территории. Туда были направлены два взвода солдат из роты капитана Хлегаса, о котором я уже упоминал, и два или три офицера этой роты, при этом фамилии двух из них я запомнил до сих пор. Это были командир взвода старший лейтенант Левин и замполит старший лейтенант Калинин. Прямо на станции мы поставили три палатки – в двух жили солдаты, а в третьей было нечто вроде канцелярии и проживали господа офицеры.

Трудности на этом строительстве заключались в том, что надо было строить ветку по территории города, для чего надо было переносить линии электропередач и довольно много разных строений. В этом я убедился, когда разбивал ось подлежащего постройке пути. Кроме того, рельсы, из которых должен был строиться путь, были какого-то типа, к которому не было подходящих креплений-подкладок, на которые ставятся рельсы, и накладок, которыми они соединяются. Кроме того, надо было делать много переездов при пересечении городских улиц.

Так уж получилось, что, не являясь командиром, я стал фактически руководить этой стройкой, и все офицеры подчинялись мне беспрекословно. Это произошло оттого, наверное, что кроме меня никто не знал, как решать все эти проблемы, а я думал примерно так – если не я, то кто же…

Предоставленный по сути самому себе, я все же как-то находил решение всех возникающих проблем.

Первая трудность – разбивать трассы. Вспоминая, как я это делал, нельзя об этом говорить без достаточной доли юмора. Если с работами на прямых участках это было более или менее просто, несмотря на наличие на оси многих построек, то при разбивке кривых участков требовались специальные таблицы, так называемые таблицы разбивки кривых, а их у меня не было, и я их нигде не мог найти. Пришлось попросить у какого-то школьника учебник тригонометрии и путем вычислений определить необходимые величины для разбивочных работ.

Из-за отсутствия подкладок я решил обходиться без них, т.е. пришивать рельсы непосредственно к шпалам, как это делалось в войну при производстве восстановительных работ (мне довелось где-то об этом читать). И заказчик это разрешил.

Что же касается накладок, оказавшихся на 1 или 2 мм больше по высоте, чем требовалось, то я начал искать организацию, где можно было сострогать эти миллиметры. Я узнал, что строгальный станок есть в паровозном депо, и пошел на поклон к его начальнику. Выслушав мою просьбу, хитрый начальник – солидный мужчина лет 50 – предложил сделку: за то, чтобы острогать 320 накладок, он потребовал выполнить такой объем работ, для чего потребовалось бы всем нашим солдатам трудиться дней 10. Это мне показалось чрезмерным, и я позвонил нашему командиру Якунину, чтобы он через управление Сахалинской железной дороги (для нее же строился этот путь) добился соответствующего указания начальнику Поронайского депо. Куда там, командир мне ответил – занимайтесь сами. После долгих споров с начальником депо, мы договорились, что я выделю ему на неделю десяток солдат.

Кстати сказать, приказом министра обороны это делать категорически запрещалось, но этот приказ нарушался на всех уровнях – жить как-то было надо. Хорошо, что не было никаких несчастий – в противном случае можно было быть привлеченным к ответственности за «грубейшее нарушение требований приказа министра обороны».

Далее я обратился к начальнику горэлектросети – надо было убирать с трассы опоры линии электропередач – я добился от него выделения одного специалиста. Все работы по отрывке котлованов, сборке опор и их установке делали сами солдаты…

Наконец после разбивки трассы начались земляные работы. Поскольку все это делалось в городской черте, объем их был невелик, и они производились вручную.

Надо было решать главный вопрос – о сносе находящихся на трассе различных построек. Собственно говоря, сметой и проектом предусматривалась их постройка за пределами трассы, и только после этого разборка этих построек. Но я, прочтя когда-то о передвижении больших зданий при реконструкции Москвы, решил попробовать передвинуть эти постройки. Это были одноэтажные здания – конюшни, склады и тому подобное, а также довольно большое здание – контора комбината стройдеталей – я это помню до сих пор. О передвижении этого здания еще будет речь впереди, а что касается остальных построек, то мы применяли разные хитроумные способы, чтобы они не развалились при передвижке – укрепляли их стены, ставили различного рода стяжки и распорки и т.д. и передвигали их с помощью тракторов. При этом, поскольку у нас этих тракторов не было, то приходилось находить их частным порядком, и за всеобщую нашу валюту – пол-литра водки с соответствующей закусью – трактористы соглашались выполнить эту работу – правда, при условии, что я буду выпивать вместе с ними – видимо, им было лестно выпить со старшим лейтенантом. Конечно, все это делалось за мой счет. Справедливости ради надо сказать, что, когда я доложил об этом нашему комбату Якунину, он эти расходы мне возместил. При этом у нас не было ни тросов, ни строп – нас никто ими не снабжал – надо было где-то их находить и делать соответствующие приспособления.

Нашелся у меня очень хороший помощник – рядовой Ходан, очень находчивый и дельный солдат. Он выискивал тросы и другое главным образом на территории порта, он же сумел там же в мастерских организовать изготовление строп и других необходимых принадлежностей для передвижки зданий.

Между прочим, все работы по передвижке зданий вызвали большой интерес у жителей города и собирали большое число зевак. Я не сразу сообразил, что это довольно опасно – а вдруг лопнут тросы или еще что-нибудь, и приказал офицерам организовать оцепление и не подпускать людей близко к месту работ.

Я уже упоминал, что благодаря всем этим инициативам я стал для офицеров непререкаемым авторитетом, не занимая никакой командирской или руководящей должности. Это было признано как в нашем батальоне, так и в полку. Хотя посылали мне телефонограммы: «Инженеру Хейфец. Направьте на учебные сборы в Южно-Сахалинск командиров взводов (или замполита)».

Кроме всего прочего, мне, двадцатишестилетнему старшему лейтенанту, приходилось постоянно иметь дело с различными организациями, убеждать начальников соглашаться на передвижение зданий, договариваться с дистанцией пути о выделении представителей при врезке стрелочных переводов в действующие пути. Однажды даже пришлось обратиться к председателю Поронайского горисполкома, когда некоторые организации стали препятствовать укладке пути через их территории. По этому вопросу в горисполкоме проводилось совещание, где мне довелось присутствовать наряду с «солидными» людьми – директорами и начальниками предприятий, в том числе и военными, двумя подполковниками, через территории организаций которых должна была пройти железнодорожная ветка... И вот уже в августе по уложенному пути по ветке пошел поезд с песчаным балластом… Запомнилось мне, что в конюшне, которую мы передвигали на одном из отделений, была табличка «Конь Адвокат»…

Как уже я ранее сообщал, в поселке Ильинск, где дислоцировался наш батальон, я снимал маленькую комнатушку недалеко от части. Но поскольку я постоянно бывал в командировках, главным образом в Поронайске, то практически в этой комнатке я и не проживал, возвращаясь в Ильинск раз в месяц или даже реже. И вот как-то, возвратившись в Ильинск из Поронайска, я, так как вещей у меня было очень мало, обнаружил пропажу своего штатского костюма, который я успел сшить в Элисенвааре, и еще кое-какого имущества. Я к хозяйке – а она только руками разводит. Оказывается, до меня в этой комнате жила семейная пара. Потом жену за что-то посадили (кажется, за недостачу – она работала в торговле). Отбывала эта женщина срок в колонии, которая находилась тут же, рядом с расположением нашего батальона. Эту женскую колонию иногда посещали наши офицеры, в том числе и я, грешный, - там была пошивочная мастерская, и я заказывал как-то там пошить шинель. Хозяйка мне сказала, что женщину эту на несколько дней отпускали из колонии, она жила у нее эти несколько дней и, видимо, и стащила мой гардероб. Обращаться никуда я не стал, но надо было подумать, куда уходить – очень уж неприятная обстановка была в этом домишке – у женщины было трое детей, мальчишки лет 14-17, не внушающие доверия своими выходками. Но слава богу, месяца через три после этих событий мы с вашей мамой поженились, и я перебрался к ней в ее квартирку в деревянном домике. А поскольку нам продолжали выдавать доппайки, то все накопившиеся за несколько месяцев продукты я передал также вашей маме. Так как я стал женатым человеком, то больше я пайки получать не стал, предпочел довольствоваться деньгами. Между прочим, домик, где мы проживали с вашей мамой, находился недалеко от двухэтажного здания средней школы, заведующим которой был кореец, как я помню. Через много лет, читая книги известного писателя Анатолия Кима, я узнал, что он учился в те годы именно в этой школе и директором этой школы был его отец. Как я уже упоминал, на Южном Сахалине было много корейцев, много их жило и в Ильинске. Ваша мама, а значит, моя жена, работая врачом, нередко посещавшая больных в этих домах, обращала внимание, что, невзирая на неказистое снаружи жилье, в квартирах у корейцев соблюдалась чистота. Как правило, корейцы были трудолюбивые и законопослушные люди. Но был у них неприятный для нас обычай – есть собачатину, и при этом она считалась у них деликатесом. И еще на одну деталь я обратил внимание.

Как уже говорилось, в Поронайске при производстве работ по переносу электрических сетей как-то мне пришлось обратиться к директору по поводу медленной, как мне показалось, работы электромонтеров, что задерживало работы по строительству железнодорожной ветки. Директор вызвал мастера и послал его разобраться, в чем дело. Мастера звали Сергей, и он оказался японцем. Почему его не выселили, я уж не помню, кажется потому, что у него была русская жена. Так вот, когда этот мастер-японец начал разбираться с электромонтерами (а они оказались корейцами) и отчитывать их на непонятном мне языке, то они стали перед японцем на колени и всячески, как мне показалось, стали униженно оправдываться. Мне потом рассказали, что раньше, до перехода Южного Сахалина к Советскому Союзу, японцы держали корейцев в строгости и унижении…

Железнодорожную ветку в Поронайске должна была у нас принимать так называемая Сахалинская железная дорога, а ее представителем был инженер отдела капитального строительства Маевский (его фамилию я запомнил). Ему было уже, наверное, лет 70, и по моим тогдашним представлениям он был глубоким стариком. Впрочем, он и сейчас мне кажется таковым, хотя мне сейчас намного больше лет, чем ему тогда. Дело, конечно, не в возрасте, а в том, что внешне он мне запомнился глубоким стариком. Сутулый, дряхлый, при чтении надевавший двое очков, с надтреснутым голосом, в стоптанных ботинках. Поскольку он принимал у нас работы, я старался его всячески задобрить, приносил ему бутылку-две хорошего вина, на что он отвечал обычно так: «Не надо, господа офицеры, я получаю много, я сам буду вас угощать». По сравнению с нами он действительно получал очень много. Если я в то время получал 2400 рублей, то его зарплата вместе с пенсией составляла 8500 рублей (с учетом всех коэффициентов). И он приносил откуда-то много легкого вина и с удовольствием выпивал вместе с нами. А подвыпив, любил рассказывать разные истории, приключившиеся с ним. Вот как он примерно рассказывал:

«Знаете, перед войной 1914 года я был студентом Петербургского института инженеров путей сообщения, а когда началась война, меня взяли в армию и после окончания школы прапорщиков отправили на фронт. Что было на фронте, как я воевал, ничего рассказать не могу. Помню только вот что – карты и водку. Привезет казначей деньги – наше жалованье, сразу командир роты организует карточную игру, фельдфебель притащит водки и закуски, и так день и даже ночь. Обычно командир роты нас, младших офицеров, обыгрывал, после чего пьянка продолжалась. И вот однажды, когда я, изрядно подвыпивши, спал как сурок, раздались крики – тревога, немцы. Я спросонку, а это была ночь, кинулся, как полагалось, к пулемету и начал стрельбу, а куда, и сам не помню, и стрелял до тех пор, пока фельдфебель не оттащил меня от пулемета, сказав: Ваше благородие, нету никаких немцев, тревога ложная». Вот так.

Кроме этого, он рассказал еще одну интересную историю, когда он прибыл по направлению из института на работу. Звучало это так: «В 1922 году я окончил Петроградский институт путей сообщения. Это был так называемый после революции и гражданской войны выпуск « красных инженеров », и нам предоставлялось право выбора места работы. Я выбрал Южный округ железных дорог и прибыл в Ростов в управление округа за назначением вместе с женой, с которой только как два месяца сочетался браком. Здесь в Ростове я получил направление в Тифлис в управление закавказской железной дороги.

Прибываем в Тифлис, идем в управление дороги к заместителю по строительству тов. Туманишвили. Жена осталась в приемной, а я пошел в кабинет к этому самому Туманишвили, предъявил ему документы, и пока он их молча изучал, стал ждать. Он же, прочтя мое направление из округа, сказал, что мы инженеров не заказывали, и мест у нас нет. Я ему доказываю, что я направлен из округа, а он ничего не хочет слушать и заявляет – прием окончен, вы свободны. Я выхожу в унынии в приемную, не зная, что делать дальше, и вижу, что мою молодую жену окружили несколько грузин и говорят ей всякие любезности и комплименты. Жена у меня была блондинка, а грузины к блондинкам особенно неравнодушны. Когда жена представила меня этим грузинам, и они стали меня расспрашивать, что я собираюсь делать в Тифлисе, и узнали о моих проблемах, то один из них мне тут же сказал, что все проблемы будут решены и направился к Туманишвили, и минут через пять секретарша пригласила меня в кабинет к нему. Он меня спросил – это правда, что я закончил Петроградский институт путей сообщения, и когда я ответил утвердительно, он спросил меня, видел ли я на мраморной доске с фамилиями выпускников, закончивших институт по первому разряду, фамилию князя Туманишвили, и я ответил, что да, видел, он вздохнул и сказал – светлейший князь Туманишвили – это и есть он – Туманишвили. После недолгого молчания он предложил мне должность заместителя начальника строительства большого железнодорожного моста через реку Кура недалеко от Тифлиса. Так благодаря своей жене я получил хорошую работу и солидную должность…

И вот я нашел управление строительства, захожу в кабинет к начальнику и представляюсь ему в качестве заместителя, назначенного приказом начальника Закавказской железной дороги. Начальник стройки, здоровенный такой то ли грузин, то ли армянин, говорит мне – ты заместитель, какой ты заместитель, ты помрешь завтра, ты совсем худой. Бухгалтер, пиши приказ – дай ему две недели отпуска и 100 рублей, пусть отдыхает. Мои возражения он и слушать не стал и отправил меня отдыхать. Отдохнули мы с женой две недели, прихожу к начальнику, благодарю его, а он говорит – слушай, ты немножко поправился, но мало. Бухгалтер, пиши приказ, дай ему еще 100 рублей, еще две недели отпуска – пусть отдыхает, а то он совсем худой. В конце концов после трехкратного повторения этих отпусков я приступил к работе… Начал я проверять, как производится сооружение мостовых опор и установил, что прорабы по сравнению с проектом в два раза уменьшают количество арматуры. Мужики, в общем-то, были неглупые, понимали, что массивные бетонные опоры работают на сжатие, а арматуру проектировщики ставят для перестраховки. Сэкономленную таким образом арматуру они продавали на сторону. Когда я поднял шум, то исчез и начальник стройки, и прорабы. И я понял, почему меня не хотели допускать к работе».

Много еще баек рассказал нам Маевский, забавный был старичок. Скажем, едем мы вместе поездом, а он рассуждает таким образом: «Денег у меня хватает, дети у меня взрослые, меня интересуют в жизни только женщины». Я еле удерживался от хохота, не желая его обижать, а поскольку он говорил довольно громко, то едущие в вагоне женщины на него, дряхлого старца, поглядывали с улыбкой и изумлением.

В 1953 году, по-моему, в июне проводилась первая после смерти Сталина подписка на заем, но подписывали нас уже не на 100-200 %, а только на 50 % оклада. Когда же очередь дошла до меня (а это было в Поронайске), то я, будучи в плохом настроении, взбрыкнул и отказался подписаться. Я вспомнил при этом Магина и то, что я не был в отпуске уже четыре года, сказал, пока не будет приказа об отпуске, не подпишусь. Если бы это было при жизни великого вождя и учителя, то мне бы несдобровать, а так все-таки настали более либеральные времена. Но все же через минут десять я остыл и подписался на заем, конечно. Я совершенно через некоторое время забыл об этом событии, но…

Через год с лишним приходит к нам в батальон телефонограмма из штаба Сахалинской отдельной армии – «Направить капитана Хейфец в политотдел армии» (дальневосточный военный округ был в Южно-Сахалинске ликвидирован к этому времени). Все в батальоне немало удивились, в честь чего это вызывают меня в политотдел армии – мы к ней имели весьма малое отношение, подчинялись мы корпусу в Чите, да и вообще в состав Сахалинской армии не входили. (Я к этому времени уже получил звание «капитан». Хотя, как говорил поэт – «Не рвусь я грудью в капитаны, и не ползу в асессора»). Итак, выписали мне командировочное предписание, и поехал я в Южно-Сахалинск. Сначала я зашел в политотдел нашего железнодорожного полка узнать, зачем меня вызывают и что мне делать. Там тоже ничего об этом не знали. И направили со мной в штаб армии офицера политотдела. На проходной нас остановили, стали разбираться, а из политотдела армии сообщили, что какой-то полковник примет меня через три или четыре дня, и что к этому времени будет подготовлен пропуск. Устроился я проживать в уже упомянутой военной гостинице «Дальневосточник», гулял по городу, ходил в кино, а вечером веселился в ресторане при этой гостинице, тем более что встретил там офицеров из нашего батальона, в том числе и инженер-механика старшего лейтенанта Татаринова. Вызов меня в политотдел армии вызвал у них большой интерес, и я говорил им, что меня срочно направляют на учебу в военно-политическую академию, а они чуть ли не всерьез стали просить меня не забывать их, когда стану большим начальником…

И вот, наконец, попадаю я в политотдел армии к толстому полковнику, и начался такой разговор:

- Вы капитан Хейфец?

- Так точно.

- Как к Вам относится командование?

- По-моему, хорошо.

- Как служба?

- Нормально.

- Какие к Вам имеются претензии?

- По-моему, особых нет. А те, которые есть, я стараюсь исправлять.

- А общественной работой Вы занимаетесь? Конспектируете ли работы классиков марксизма-ленинизма?

- Конечно, я являюсь заместителем секретаря комитета комсомола. Аккуратно пишу конспекты (Здесь я приврал немного).

- Значит, все у Вас нормально?

- Да.

- Вы женаты? У Вас есть дети? Кто у Вас жена?

- Да, женат. Жена работает врачом. Есть дочка.

- Скажите, это Вы отказались подписаться на государственный заем развития народного хозяйства?

- Нет, такого не было. Хотя, виноват, год назад я действительно сгоряча отказался – был недоволен тем, что четыре года не был в отпуску – но через 10 минут остыл и тут же подписался.

- Вот видите. Вы проявили незрелые настроения.

Примерно в таком духе разговор продолжался в течение часа, после чего полковник призвал меня не допускать таких «политически незрелых поступков», пожелал мне успехов в службе и счастья в личной жизни и отпустил меня. Это был ноябрь 1954 года. Когда я вышел за проходную, то никак не мог сообразить (да и сейчас не могу), на кой черт меня вызывали через полтора года в такую высокую инстанцию, оплатив командировочные за неделю и проезд в оба конца, а также, кто умудрился сообщить об этом (так сказать, настучать). На эти вопросы у меня и тогда, и сейчас только один ответ – много же у нас в армии бездельников и внизу, и в самых высоких верхах…

Но вернемся к строительству в Поронайске. К октябрю 1953 года большая часть подъездного пути была уложена и поднята на балласт и передвинуты все строения, кроме конторы комбината стройдеталей. Это было довольно большое деревянное здание, размером примерно 10 на 20 метров, оштукатуренное, покрашенное, и подключенное к центральному отоплению. После того, как мне, после долгих уговоров удалось убедить директора комбината согласиться на передвижку, начались работы. По всему городу искали мы и находили – это было нужно – большие двутавровые балки. Само здание то осторожно поднимали с фундамента домкратами, подводили балки, затем на эти балки укладывали рельсы головкой вниз, предварительно смазав их машинным маслом (чтобы легче скользили при передвижке) и всяческими способами укрепили стены здания, чтобы оно при передвижке не рухнуло. Соорудили метрах в 20 новый фундамент, а также подумали, как обеспечить теплоснабжение. Посоветовавшись с тем же солдатом рядовым Ходан, решили, что усилия трактора не хватит при передвижке, начали искать и нашли в порту заброшенный полиспаст – систему из пяти подвижных и пяти неподвижных блоков – для выигрыша в силе, вкопали в землю анкер для закрепления полиспаста. И тут я решил, что силы трактора не хватит, и обратился к знакомому по совещаниям в гарнизоне подполковнику – командиру танкового батальона с просьбой выделить мне танк Т-34, все-таки у него более мощный, чем у трактора, двигатель, да и вес более 30 тонн. Он сначала согласился в обмен на мое обещание сделать на станции временную аппарель из шпал для погрузки танков на платформы, но в последний момент отказался, сославшись на то, что боевые танки нельзя снимать с консервации, а учебные вроде бы неисправны. Пришлось искать трактора. И вот, наконец, начали пробовать. Трактор ревел, ревел, но так и не смог сдвинуть здание с места. Нашли еще один трактор, и при попытке сдвинуть здание не выдержал анкер и вылез из земли. Сделали новый анкер, более солидный, но когда трактора, взревев, натянули троса, они сразу лопнули, хорошо, что хоть никто не пострадал. Дело в том, что троса были запасованы в болтовые отверстия в рельсах и были перетерты их острыми гранями. Нашли способ обойти это препятствие. И вот наступил решающий момент. Наученный опытом, я приказал отогнать многочисленных зевак во избежание неприятностей метров за 50. Троса натянули, и здание сдвинулось с места. В течение часа или, может, двух, здание было передвинуто и установлено на новый фундамент и тут же подключено к отоплению – все-таки был уже конец октября или начало ноября. Таким образом, последнее препятствие для строительства было устранено. После передвижки я осмотрел здание. Оно было, в общем, в целости и сохранности, однако во многих местах потрескалась штукатурка. Т. е. надо было выполнить штукатурные и малярные работы. Я посчитал, что это могут выполнить и без меня, и с чувством выполненного долга накануне октябрьских праздников убыл в Ильинск доложить своим начальникам о проделанной работе и, конечно, на встречу с вашей мамой, которой не видел уже месяца полтора. (Мы с ней виделись в таком примерно порядке).

Комбат Якунин и главный инженер Буркин были очень довольны моей деятельностью в Поронайске. За весь год командир был в Поронайске только один раз, а главный инженер ни разу – все делалось мною совершенно самостоятельно. Инженеры встретили меня на ура и рассказали, что Буркин, который меня недолюбливал, тем не менее заявил как-то, что из всех инженеров только я один достоин всяческих похвал и поощрений. Как я потом узнал, очень мною был доволен и командир полка Твердов.

Прошли праздники. Я уже думал, что буду дома, больше в Поронайск, да и вообще в командировки не поеду. Но приходит где-то в конце ноября из штаба армии телефонограмма срочно принять меры по жалобе директора того же комбината стройдеталей о том, что несмотря на обещание, ремонт передвинутого здания не производится. Меня опять отправили в Поронайск, куда я прибыл, будучи буквально вне себя от гнева. Офицеров я обругал за беспомощность, а ведь это были люди значительно старше меня. За три недели ничего не было сделано. Какие только я слова не находил – бездельники, безответственные люди, как вам не стыдно носить офицерские погоны и так далее. «При честном при всем собраньи неподобной разной бранью». При этом никто из них не протестовал, видимо чувствуя, что я прав, хотя я, строго говоря, не был их начальником. Особо я обругал замполита Калинина – «Неужели Вы не видите, что у Вас творится?»

Впрочем, тут была еще одна причина. Наступало время демобилизации, и солдаты ничего не хотели делать – только спрашивали, когда их отпустят домой. В какой-то мере их можно было понять – мало того, что они служили по три года, да еще согласно закону того времени год призыва в срок службы не засчитывался. Получалось, что их призвали в январе-феврале 1950 года, а заканчивался уже 1953 год, т.е. они фактически служили уже четыре года. А офицеры даже поговорить с ними толком не смогли. (Это же касалось и командования батальона). Пришлось мне, в котором все видели главного начальника, собирать солдат, объяснять им, что я сочувствую их положению, но ничего сделать не могу – таков закон, конечно, в какой-то мере несправедливый, моя бы воля, я бы их давно уволил, что ждать им осталось недолго, две-три недели, не более и т.д. Солдаты были в основном из Западной Украины, слушали, слушали, а назавтра опять – когда же нас отпустят. Как было работать с ними?

Надо было что-то решать. Я пришел к директору комбината, объяснил ему, что и как, и предложил ему или сделать ремонт своими силами, или нанять отделочников. Со своей стороны я обещал оплатить ремонт за наш счет в полном объеме и написал соответствующую бумагу на бланке со штампом нашего батальона. На том и порешили. Да, энергии и решительности у меня хватало и тогда. Я исходил из того, что благодаря передвижке достигнута очень большая экономия, и мы вполне можем из этих средств оплатить ремонт здания.

Между прочим, экономия была так велика, что, когда я подал заявку на соответствующее рацпредложение, то размер премии оказался такой, что решение должно было приниматься в Главном управлении железнодорожных войск. Нам вместе с уже упоминаемым солдатом Ходаном через несколько месяцев выплатили максимальный размер премии 2000 рублей и я проследил, чтобы ему эта премия была выслана по сообщенному им адресу на Западную Украину.

Заканчивая рассказ о моей поронайской эпопее, скажу лишь, что мне пришлось там поработать и в марте-апреле 1954 года. Там была собрана уже вся рота капитана Хлегас, того самого черкеса, бывшего футболиста 3-го полка, о котором я уже также упоминал.

Кроме работ по строительству железнодорожной ветки, велась еще работа по сооружению эстакады на территории порта, с которой должна была производиться выгрузка вагонов для последующей погрузки на корабли, а также несколько служебных и жилых зданий. Где-то в июне мне поручили другой объект, и в Поронайске строительство заканчивалось уже без меня. Здесь мне хочется лишь рассказать о Сафаре Хлегас, капитане и командире роты. Очень интересный и одновременно странный был человек. Ему в то время уже было лет 45, т.е. он был лет на 20 старше меня. Он начинал службу солдатом в начале 30-х годов, прошел войну, дослужился до капитана. Мне кажется, это вначале был человек, свято веривший во все внушавшиеся там тогда идеалы, но полностью разочаровавшийся в них. Исключительно честный и преданный товарищ, он не выносил фальши и предательства. Обычно спокойный, он в таких случаях становился буйным и неуправляемым. Он женился на фронте на русской девушке, писаре роты, где он уже был офицером. У них было двое детей, дочь Роза и сын Шамиль. Так вот, он заподозрил как-то, что капитан Денисенко (я уже о нем упоминал) оказывает чересчур явные знаки внимания его жене, погнался за ним с пистолетом, и его насилу успокоили. Что же касается его разочарования во всем, то он выражал его открыто в частности мне, при этом давал характеристики резко отрицательные нашим начальникам, прямо так и заявлял о командовании нашего батальона: «Сволочи, гады, батальон пропили», - и в какой-то мере он был прав. Хлегас был мастер на все руки, он умел делать все – очень ценное качество для железнодорожных войск – он и плотник, и столяр, умел сложить печь, он и каменщик, и штукатур, и маляр, и кузнец, и слесарь и т.д. В то же время он совершенно перестал руководить ротой, и на мои замечания, что так нельзя, обычно отвечал: «А ну их …, пойдем лучше пропустим по 100 грамм». Но я его так уважал, что предпочитал сам руководить работами, а не ругаться с ним или требовать, чтобы к нему приняли меры. В 1955 году он уволился, ушел на пенсию и уехал в Сочи, где в Дагомысе проживали его родители, и лет через пять нам с мамой довелось у них побывать.

Заместителем у него был Цхададзе. Звали его Нодари. Он до армии окончил Тбилисский институт инженеров транспорта, а в армию попал также как и я. Мы с ним довольно близко подружились, и о нем стоит рассказать более подробно. Он также скоро уволился – в 1956 году. В 1964 году мы были у него в Тбилиси. Когда мы с вашей мамой ездили отдыхать в Сочи (в те годы еще диким образом), то решили прокатиться в Ереван и Тбилиси. Как я уже упоминал, в нашем Сахалинском интернациональном батальоне было шесть или семь офицеров грузин и армян, и мне захотелось повидаться с ними. Нашли мы майора Айдарашвили, который, оказывается, за время службы на Сахалине сумел построить в Тбилиси богатый двухэтажный дом и роскошно его обставил. Были и у бывшего начальника медицинской службы капитана Туразеладзе, также жившего роскошно. Когда же я стал расспрашивать о Цхададзе, то давший мне его адрес Туразеладзе сказал про него примерно так: «Вах, жить не умеет». И вот мы с вашей мамой разыскали Цхададзе. Жил он очень скромно, снимая комнату со своей младшей сестрой. Ему уже было 35 лет, но он еще не был женат. И он мне рассказал о своих мытарствах после увольнения из армии.

«Уволившись из армии, приехал я в Тбилиси. Уволился с облегчением и радостью, но когда приехал, то сразу почувствовал, что здесь далеко не мед. На моих руках была младшая сестра, которой надо было дать образование, и довести ее до ума. Работу было найти очень трудно, брали только инженером с зарплатой в тысячу рублей. Жить было негде. Надо было снимать комнату, учить сестру и т.д. Я не знал, что делать, хотел уже проситься опять в армию, в железнодорожные войска...» Но тут какой-то знакомый, спасибо ему, устроил его в систему МВД, где он к этому времени дослужился до майора. Хотя там платили меньше, чем в армии. Но как-то все устроилось, хотя жить приходилось очень скромно. А на вопрос, почему он не женат, он отвечал, что поскольку он беден, «жить не умеет», то за него замуж грузинку не выдают. «Мне предлагают идти начальником лагеря для заключенных, но я просто боюсь. В Советском Союзе везде приписки, мы в железнодорожных войсках тоже грешим этим, но то, что делается в Грузии, в частности в системе МВД – это даже страшно рассказывать. И взятки, взятки. Вот, скажем, заместитель министра внутренних дел Грузии, русский, между прочим, по национальности – здесь всегда так – начальник – грузин, но заместитель у него обязательно русский. Так вот, приходя на службу, этот деятель в приемной вешает свой плащ, и все посетители кладут в карман этого плаща определенные суммы денег…

Что же касается того, почему я боялся идти начальником лагеря, то дело вот в чем. Заключенные выполняли строительные работы, а в этой области воровства и злоупотреблений всегда было сверх всякой меры – почему я до службы в МВД боялся идти прорабом или главным инженером. Вот пример. Решили построить водопровод. Разработали проект. Длина водопровода 20 км, а в смету закладывают 30. Все обговорено – и с проектировщиками, и с заказчиками, и со стройбанком. Из-за такого жульничества план легко перевыполняется, все в почете, все получают награды и премии, материалы списывают в соответствии со сметой и продают на сторону – все довольны. Опасность только заключается в том, что если вовремя не дать, кому надо и сколько надо, то можешь оказаться за решеткой и надолго».

Вот что мне рассказал Нодари Цхададзе – на будущее свое он смотрел без всякого оптимизма. Впрочем, ему повезло, но об этом отдельно.

Так вот, когда мы с мамой поехали из Сочи в Дагомыс навестить родителей Хлегаса, то оказалось, что мы опоздали на один день – буквально вчера Сафар и гостивший у него Цхададзе уехали. Встретили нас очень хорошо. Отец его работал главным агрономом винсовхоза. Но старики оба были уже на пенсии. Очень приятное впечатление оставила мать Хлегаса – черкешенка, очень интеллигентная женщина, еще до революции закончившая гимназию. С Хлегасом нам больше никогда повидаться не удалось, а вот с Цхададзе мы еще раз встретились.

Посетили мы в Сочи и жену Хлегаса. Они уже были в разводе. Сына Шамиля Хлегас забрал с собой, а дочка Роза осталась. Жила жена Хлегаса с дочкой на территории дорожностроительного участка, в деревянном домике, в маленькой однокомнатной квартирке, жили очень скудно, дочь постоянно болела, Хлегас помощи не оказывал, пенсия у него была небольшая, он подрабатывал геодезистом в разных экспедициях. Казалось бы, живи себе в Сочи и радуйся, но это только издалека. А на самом деле вся жизнь состоит из проблем – хоть в Сочи, хоть в Москве, хоть в «Сан-Франциско, хоть в Африке, где тещ едят»…

Итак, с Поронайском я попрощался. После того, как я позанимался несколькими небольшими объектами, поручили мне заняться строительством большой водоотводной трубы недалеко от станции Томари – центра района, в который входил и наш городок Ильинск. Труба должна была быть построена вместо старой, пришедшей в полную негодность, располагалась в высокой насыпи метров в 15-20 высотой и была длиной не менее 500 метров. С двух сторон насыпи находились тоннели, прорезавшие сопки. Место было очень стесненное. С трудом удалось разместить палатки для солдат и другие времянки, а также жилье для нескольких офицеров.

Разровняли площадку для изготовления железобетонных колец – прямоугольных, размером 2 на 2, 5 метра, установили бетономешалку. Щебень готовили сами, для чего была смонтирована камнедробилка, сами же здесь заготавливали камень, вырезали арматурные каркасы и т.д. Надо было пробивать для трубы прорезь в теле насыпи с обязательным креплением, предварительно соорудив над ней временный мост на шпальных клетках. Электроэнергией снабжала нас своя же передвижная электростанция. Готовые кольца перемещали с помощью ручных лебедок по рельсам. Но не буду описывать здесь все технологические ухищрения, скажу только, что к началу зимы 1954-1955 годов труба была построена, но не могу не рассказать о забавном приключении, случившемся со мной где-то в марте 1954 года.

Направили меня в Южно-Сахалинск в управление железной дороги за получением проектной документации на эту трубу и по другим делам. Вопросы я решил, документацию получил, а поскольку проживал я в уже упоминаемой гостинице «Дальневосточник» с рестораном при ней, то после того, как кутнул в ресторане со знакомыми офицерами, я отправился спать, предупредив дежурную, чтобы она меня разбудила в полтретьего (поезд на Ильинск отправлялся в полчетвертого). Какой же был ужас, когда я проспал, пропустил поезд, и надо было ждать поезда только на следующий день. Обругав от души дежурную, которая забыла меня разбудить, я отправился на вокзал. Что было делать? Мало того, что надо было ждать целые сутки, а у меня вдобавок не осталось даже денег на билет. На вокзале кто-то из офицеров посоветовал мне обратиться к военному коменданту станции – если, дескать, он сделает отметку в командировочном предписании, что опоздание на поезд имеет уважительную причину, то билет останется действительным. Однако военный комендант станции говорить со мной не стал и отправил меня к военному коменданту города Южно-Сахалинск. И вот, прибыл я к коменданту города и обратился к нему с просьбой сделать мне отметку, что задержка моя была законной. Комендант, выслушав меня с удивлением (видимо, никто с такими просьбами к нему не обращался) мне тут же отказал. Тогда я в ответ сказал, осмелев: «Товарищ подполковник, помогите, я в чужом городе, никого здесь не знаю. Дайте хоть денег на билет, я вам потом вышлю». В ответ он обошел меня: «Почему нарушаете форму одежды? Почему не расшита спинка шинели? Объявляю Вам за нарушение формы одежды трое суток ареста». И меня тут же подхватили под белы руки, посадили в машину и отправили на гарнизонную гауптвахту, куда-то за город. Спросили только, поскольку у меня с собой были пакеты с проектной документацией, не секретная ли она, и когда узнали, что не секретная, успокоились. И вот таким образом оказался я ввергнутым в «узилище». Сидеть на гауптвахте мне доводилось и до этого, пришлось и после этого, но на гарнизонной гауптвахте довелось мне сидеть в первый и последний раз.

Гауптвахта состояла из двух отделений, солдатского и офицерского. На солдатской режим был довольно суров – спать давали только семь часов, каждый день посылали на работу по 10 часов в сутки, спать приходилось без постельных принадлежностей на нарах, накрываться шинелями и т.д.

На офицерской гауптвахте режим был полегче, на ночь выдавали постельные принадлежности, камеры не запирались (за исключением тех офицеров, которые были арестованы следственными органами). Но если бы даже этот режим соблюдать в полном объеме, то и господам офицерам пришлось бы несладко. В пять часов утра – подъем, койки и постельные принадлежности убирались. Камеры были на 2 человек размером где-то 2 на 2 метра. В камере оставалась одна тумбочка и 2 табуретки. Было довольно прохладно, приходилось накидывать на себя шинель. Читать ничего было нельзя, кроме уставов – «О воин, службою живущий, читай устав на сон грядущий, а утром ото сна восстав, читай усиленно устав». Камеры не запирались, но чтобы выйти, скажем, покурить или в туалет, да и курить разрешалось только в туалете – надо каждый раз было спрашивать начальника гауптвахты или караула, а за самовольный выход из камеры могли добавить несколько суток ареста… Но воистину, в России строгость наказаний искупается их необязательностью.

Караульную службу нес располагавшийся где-то недалеко стрелковый полк, офицеры многие знали друг друга, так что режим соблюдался формально, только в ожидании проверок вышестоящими начальниками. Кстати, при мне была такая проверка представителями военной прокуратуры. Когда я рассказывал прокурору, за что я сижу, он был очень удивлен и даже сделал себе пометку в блокноте. Да и сидевшие на гауптвахте офицеры немало удивлялись малозначительности моего проступка.

На гауптвахте находилось человек 15 офицеров – моряки, танкисты, пограничники, ну и я, грешный. Сидели за очень серьезные проступки – драки, дебоши, один даже где-то в ресторане пистолетом махал и тому подобное. Был среди арестованных и врач-капитан. Мы собирались кучками или в коридоре или в одной из камер, рассказывали анекдоты, подшучивали друг над другом, хохотали так громко, что начальник караула просил нас вести себя потише, чтобы у него не было неприятностей. Особенно посмеивались над врачом. «Ну, какие вы врачи. Да в армии у вас никакой практики нет», и т.д. Бедный же врач вместо того, чтобы посмеяться вместе с нами, полез спорить, что это не так. Что военные врачи квалифицированнее штатских и тому подобное. А ему в ответ: «Что ты я да я. Ничего ты не умеешь. Ты наверняка даже клизму поставить не сможешь, даже не знаешь, что нужно, чтобы ее поставить». А тот в ответ с обидой: «Я – не знаю? Я все знаю – нужна кружка, шланг, наконечник…» А его сразу прервали: «Ничего ты не знаешь. Тоже врач называется. Главное, чтобы было куда поставить». Хохот, даже начальник гауптвахты хохотал. Чего только не бывало в молодые годы …

Отсидел я два дня. Освободили меня раньше срока видимо по указанию прокурора. Привезли меня к коменданту, и он отметил мне в командировочном предписании, что задержка была уважительной. И, что самое смешное и удивительное, что по старому билету, который мне продлили в железнодорожной кассе, я уехал в Ильинск, где меня уже хватились и начали искать.

В 1953-1954 годах началось сокращение армии. Правда, железнодорожных войск это не коснулось, но сокращение было довольно приличным. Многие офицеры очень переживали, отвыкли уже от гражданской жизни, да у немалого числа увольняемых офицеров не хватало выслуги, т.е. они не имели права на пенсию, или хотя бы на неполную пенсию.

Уже упоминаемый мною командир танкового батальона в Поронайске, у которого я просил танк для передвижки зданий, тоже очень переживал – он тоже подлежал увольнению с маленькой пенсией – говорил нам и другим офицерам, дескать, что вы жалуетесь, вы остаетесь служить.

В конце 1953 года были демобилизованы солдаты, призывавшиеся в 1950 году. Поскольку расформировывали на Сахалине целые части и соединения, то вместо того, чтобы нам везти призывников с материка, нам передавали солдат из расформированных частей. Получилось так, что половину состава нашего батальона составили солдаты из (я помню) расформированной 29-й воздушной армии, а половину – призывники из разных мест Сахалина. И я, вспоминая свой взвод из белорусов, да и прежний состав нашего батальона главным образом из областей Западной Украины, должен отметить, что это были золотые люди. С тем же составом, который мы получили вместо них, мы хлебнули лиха досыта. Солдаты из расформированной воздушной армии отвыкли от систематического труда (какой требовался у нас), привыкли к тому, что в авиации было очень много офицеров, почти столько же, сколько и солдат, т.е. к панибратству. Что же касается призывников с Сахалина, то, хотя это были молодые двадцатилетние ребята, многие из них уже отсидели, а некоторые дважды, т.е. приобрели тюремный опыт. Видимо, не хватало призывников, и было разрешено призывать в армию таких людей. Это привело к резкому ухудшению дисциплины и нередко к преступлениям среди солдат.

Поскольку дознания по солдатским преступлениям у нас ведут сами офицеры, а не милиция, то одно время человек семь офицеров были этим заняты (а свои служебные обязанности выполнять прекратили), в том числе и я, грешный. И вот вышел из отпуска наш комбат Якунин, попался я ему навстречу с папкой с протоколами допроса и другими следственными материалами, и он спрашивает меня, чем я занимаюсь. Я отвечаю – по указанию начальника штаба провожу дознание. В ответ комбат разразился тирадой: «Это что же делается! Все с папками подмышкой ходят, а кто же работать будет!» Вот такая была картина.

В разгар работ по строительству трубы мне ночью 19 сентября позвонили – родилась Галочка. На несколько дней меня отпустили в Ильинск, но затем, невзирая на мои протесты, опять отправили в командировку. Чаще чем раз в неделю меня домой не отпускали. Да, нелегко было с таким мужем, как я, вашей маме…

Когда работа по строительству трубы уже заканчивалась, меня отправили принимать объект поблизости от Южно-Сахалинска – надо было расширить подходы к действующему железнодорожному тоннелю, где необходимо было выполнить большой объем земляных работ. Собственно говоря, там уже несколько месяцев работала рота капитана Бенкляна из нашего батальона, но она была прикомандирована непосредственно к полку. Теперь решили передать этот объект нашему батальону вместе с этой ротой. Кроме того, мне, помню, поручили попутно произвести дознание по случаю гибели в этой роте солдата. Когда же я заявил комбату, что эти два дела сразу делать невозможно, что за сроками дознания следит военный прокурор, то комбат сказал в ответ – ты сумеешь совместить, ты выкрутишься – и объект примешь, и с прокурором поладишь – что, забегая вперед, мне и удалось сделать.

В связи с этим нельзя не вспомнить случай, который произошел со мной через несколько лет. Проезжая как-то через Москву, я заехал к моей институтской подруге Марине и ее матери – столбовой дворянке, окончившей когда-то институт благородных девиц, – Ольге Африкановне. Когда Марина окончила институт, она стала помогать младшей сестре Соне, которая поступила в медицинский институт. И вот Ольга Африкановне начала жаловаться, что Соню вместе с другими студентами направили летом работать на целинные земли, что везли их в товарных вагонах без туалетов и т.д. Я же отвечал, что ничего страшного, на дворе лето, девица молодая, на остановке может сбегать в кусты и т.д. Вот, скажем, я – и на мысу Лазарева, и на Сахалине, и в Сибири столько лет – в землянках, палатках и прочее. На что мне Ольга Африкановна заявила – Вы, Абрам Исаакович, хитрый еврей, Вы выкрутитесь. Я же, со своей стороны ей, засмеявшись, сказал – я только и делаю, что постоянно выкручиваюсь по всем медвежьим углам, а вы, бедные, только и делаете, что мучаетесь в Москве.

Итак, предстояло мне принять у полка строительный объект. Я помнил, как меня в свое время надул при приемке по прибытии в Ильинск представитель полка и сказал себе – больше этого не будет. Поскольку откосы у выемки были очень крутые, и геодезическим инструментом было пользоваться крайне неудобно, геодезическую съемку мы с инспектором из полка делали методом так называемой ватерпасовки. Но на это ушел целый день. На другой день мы произвели подсчеты и сравнили с проектом. Оказалось, что фактически выполненные объемы работ оказались намного ниже указанных в отчетности. Когда акт представили командиру полка, случился скандал, приемка была отменена, и наш батальон сумел отбиться от такого сомнительного объекта.

Убив 2 дня на приемку, я приступил к дознанию. Если вначале это казалось мне легким делом, да еще при этом можно было задирать нос от той власти – допрашивать всех, как военных, так и штатских лиц, брать с них подписку за дачу ложных показаний и т. д, то на самом деле все оказалось очень непросто. Над тобой висели сроки, надо было постоянно ездить в Южно-Сахалинск (благо было недалеко) к военному прокурору, докладывать ему о ходе дознания, в сроки я не укладывался, надо было добиваться их продления и т. д, при этом получать постоянно от прокурора нагоняй.

Солдата нашли мертвым в поле, надо было назначить экспертизу, насильственная это смерть или нет, выяснить, с кем и где был этот солдат, как все это случилось. Допрашивая солдат, я столкнулся с круговой порукой, приходилось сличать показания, уличать солдат во лжи, главным образом через гражданских лиц. В общем, я промаялся целую неделю, пока военный прокурор разрешил дело прекратить за отсутствием состава преступления, посчитав смерть несчастным случаем. Впрочем, представление он нашему командиру о низком состоянии воинской дисциплины отправил…

Хоть в будущем мне иногда и приходилось проводить дознания, но я всегда старался от таких дел быть подальше.

В делах и заботах наступил декабрь 1954 года, и тут мы узнаем новость – нашему батальону, как и полку из Южно-Сахалинска, предстоит передислокация куда-то очень далеко на материк, но куда именно, пока неизвестно. Начались сборы в дорогу. Готовили тару, затаривали имущество, готовили ящики для имущества офицерских семей, кто-то готовил материалы к передаче железнодорожникам незаконченных строительных объектов, но многим офицерам, в том числе и мне, просто нечего было делать. От безделья, а домой уходить было вроде неудобно, начали играть в карты в преферанс, так что однажды я пришел домой только под утро – был единожды такой грех – за что получил от вашей мамы изрядную взбучку. А поскольку я был полностью неправ, то безропотно выслушал все ее упреки и клятвенно обещал, что больше такого не будет…

Предстоял далекий путь в эшелонах, возможно, в товарных вагонах, да еще зимой и мы решили, что маме с четырехмесячной Галочкой лучше всего отправиться в Иваново, к вашим бабушке и дедушке, и я решил отправить ее самолетом. Я убедил командира отпустить меня на несколько дней в Южно-Сахалинск – проводить мое семейство, достать билеты и посадить на самолет. Солдаты при мне сбили ящик, уложили туда все наше имущество (все уместилось в один ящик), ключи я вручил сержанту, чтобы он в случае чего обеспечил его погрузку, и мы с мамой и Галочкой отправились в Южно-Сахалинск. Сначала маму вашу и Галочку я устроил на вокзале в комнате матери и ребенка, а затем у моих знакомых по институту, которых случайно встретил на улице, у Забелиных, с которыми близко познакомились еще на мысу Лазарева. Дней пять ушло, пока я достал билеты, потом посадил маму и Галочку в самолет до Хабаровска, поручив какому-то попутчику помочь им в Хабаровске оформить билеты до Москвы, поцеловал маму и дочку и все – они улетели. В то время самолеты еще были маленькими, винтовые, брали не больше 30 пассажиров, каждые 3 часа должны были производить посадку для дозаправки. Сколько бедная мама испытала трудностей! Начну с Хабаровска, где ей надо было переоформлять билеты. Там пришлось просидеть целые сутки в аэропорту – спасибо, помог попутчик. Галочка в самолете вела себя тихо, но каждый раз во время посадки начинала кричать и не давала себя пеленать. А ведь при маме был еще чемодан с вещами. До Москвы летели часов 30, не меньше, а там их встретили бабушка и дядя Юра.

Но как бы то ни было, но в эшелоне было бы гораздо труднее – целый почти месяц в дороге, да еще, возможно, в товарных вагонах, так что решение было мной принято правильно, тем более, что по прибытии на место нас никто не ждал, надо было искать частные квартиры и т.д.

Только я возвратился в Ильинск, начали грузить эшелоны батальона и по железной дороге направились в Хомск, где должна была проводиться погрузка на корабли. В мое отсутствие погрузили наше имущество – ящик и разобранную железную кровать.

IV

Меня же вызвал командир и приказал вылететь в Хабаровск самолетом, а оттуда поездом во Владивосток отвезти заявку на железнодорожные эшелоны, что я и сделал и уже через два дня был во Владивостоке.

Поезд шел из Хабаровска до Владивостока почти сутки, и я обратил внимание на то, как много военных было в вагоне. Видимо, содержание большой армии становилось чересчур накладным для государства. Я уже упоминал о том, как на Сахалине мы почувствовали, что в армии начинаются сокращения, то же самое стало мне заметно и во Владивостоке, где проживавшие в военной гостинице многие офицеры были очень озабочены предстоящим увольнением.

В ожидании прибытия корабля с нашим батальоном, я прожил во Владивостоке несколько дней. Отнес заявки на эшелоны, встретил там офицера из уже упоминавшегося третьего полка, который также убывал с Сахалина. Забегая вперед, скажу, что в это время много железнодорожных войсковых частей перемещали к новым местам дислокации, и каждый день на железнодорожных станциях Владивостока грузились военные эшелоны.

И вот, наконец, прибыл в порт Владивостока корабль с нашим батальоном, и тут же, прямо в порту мы начали грузиться в железнодорожные вагоны, отправляться в дальний путь.

Мне довелось ехать в двухосном товарном вагоне вместе с тремя офицерскими семьями. Женщины отгородили себе отделение в углу, в середине вагона стояла печь-буржуйка, которую топили углем целые сутки, но, несмотря на это, в вагоне было довольно прохладно – все-таки была вторая половина января, стояли сильные морозы. Если еще к этому добавить угольную пыль (а здесь же находились и маленькие дети), то, видя это, я был очень рад, что ваша мама с Галочкой улетели самолетом. Был, правда, в составе эшелона и пассажирский вагон какого-то старого образца, но для всех семей там не хватило места. Как-то мне пришлось в этом вагоне проехать в течение нескольких часов – по сравнению с товарным это было верхом комфорта, несмотря на то, что все места были только для сидения. Не могу объяснить, почему нельзя было включить в состав эшелона еще пару пассажирских вагонов для офицерских семей. Когда через 13 лет часть, которой я командовал, переезжала из Сибири в Шатуру, то уже не только семьи, но и солдат перевозили в пассажирских вагонах.

В пути следования части то мы, то нас обгоняли эшелоны с железнодорожными войсками, следовали, как потом оказалось, туда же, куда и мы. Недалеко от Иркутска и в Иркутске мы увидели четвертый мостовой полк, в котором я начинал службу и который прибыл сюда с мыса Лазарева.

Ехали мы уже примерно неделю, как внезапно наш комбат решил поехать пассажирским поездом, чтобы заблаговременно осмотреть место нашей будущей дислокации, взяв с собой уже упоминавшегося Айдарашвили и меня. И вот в Чите мы садимся в скорый поезд, в мягкий вагон, сидим в вагоне-ресторане, любуемся проплывающим мимо зимним пейзажем – в общем, почувствовали себя, наконец, «белыми людьми». После посещения ресторана в нашем и соседнем купе, где тоже ехали офицеры (как я уже ранее рассказывал, военных в поездах в те времена ехало много), шла игра в карты, в основном в преферанс с неизменным при этом умеренным и неумеренным употреблением горячительных напитков.

Мы должны были ехать до Челябинска, а потом пересесть на поезд до Караганды. Но на станции Петропавловск командир вместе с Айдарашвили вышли прогуляться, наказав мне, чтобы я никуда не отлучался, и не вернулись. Поезд тронулся, и я остался один, при этом даже их чемоданы остались. Мало того, билеты наши тоже были у командира, и я стал, таким образом, зайцем. Я не знал, что случилось с ними, теряясь в догадках, и очень волновался, как же мне быть. (Впрочем, оказалось, что билеты были у проводника.) Как позже я узнал, мои начальники, гуляя по станции, внезапно решили ехать на станцию Акмолинск, где должен был расположиться штаб нашего корпуса, и выяснить там, что и как. Хотя бы меня об этом предупредили. Уж я их потом ругал за это.

Доехал я дня через 4 до Челябинска и не знал, что делать дальше. Хорошо, что хоть помнил, что все наши эшелоны следуют до станции Апановка. Выгружаюсь я с чемоданами в Челябинске, и тут мне повезло – встречаю офицеров-железнодорожников со стоящего на станции воинского эшелона, и оказывается, что их эшелон тоже следует до станции Апановка, где их батальон, также как и наш, должен был расположиться. Они втащили меня со всеми чемоданами в свой вагон (тоже товарный), и дней через 5 мы были уже на станции Апановка. Это было в первой декаде февраля 1955 года. И тут мне опять повезло – на станции мне встретился заместитель начальника штаба нашего батальона, который прибыл сюда несколько дней тому назад, чтобы найти квартиры для офицерских семей. Хоть он и был уже в состоянии подпития (делать же ему было нечего, а жил он в Апановке не меньше недели), но все же отвел меня на найденную заранее квартиру. Хозяева согласились меня пустить за скромную плату 100 рублей в месяц, так как я был один. Наконец я смог помыться в бане при этом доме и смыть с себя дорожную грязь, накопившуюся, наверное, за месяц, вспоминая при этом, что «первые 4 месяца после бани я чувствую себя более или менее сносно, а дальше…». Дом, в котором я жил, состоял из 2 небольших комнат и кухни. Кроме хозяина и хозяйки в доме было еще четверо детей от 3 до 15 лет. Хозяин работал начальником нефтебазы совхоза, который располагался в селе Павловка километрах в 10 от станции. Держали хозяева корову, свинью, кур, был у них и огород. Мне поставили кровать в той же комнате, где спали и хозяева.

Между прочим, на квартире у чеченца проживал некоторое время и майор Айдарашвили. Хозяин домика, молодой чеченец, на вид очень добродушный, как-то в порыве откровенности рассказал мне, как их зимой 1944 года привезли сюда, с какими неимоверными трудностями они пережили ту первую зиму… Теперь же у них был теплый саманный дом. У моего хозяина также был сосед чеченец, мужчина лет 40. Как-то, когда я был дома, этот чеченец пришел к нам и попросил кислой капусты – у него было свадебное торжество. Моя хозяйка стала его ругать: «Слушай, Ахмат, какая свадьба – у тебя уже две жены, а ты женишься на третьей. Твоя Зейнаб обижается, смотри, донесут, посадят тебя за многоженство». На что Ахмет отвечал: «Это не жена, она просто так живет».

В соседнем доме проживала немецкая семья. Как-то зашла старуха-немка из этого дома, жаловалась мне, что где-то в трудовых лагерях пропал ее сын, спрашивала, как навести о нем справки, не помню, что я ей отвечал.

Станция Апановка находилась в Тарановском районе Кустанайской области Казахстана. Районный центр Викторовка был в 17 километрах. При станции был небольшой поселок. Население большей частью было русское, но много здесь было сосланных чеченцев и немцев, переселенных сюда в сталинские времена более 10 лет тому назад, где-то в 1941-1944 годах. Занимался я до прибытия батальона поиском квартир для офицеров, кроме того, встречался пару раз с разными комиссиями из Москвы, из Главного управления железнодорожных войск, которые объезжали всю железнодорожную линию Магнитогорск-Караганда, для строительства вторых путей на которой прибывало много военных железнодорожных частей.

И вот где-то через неделю, где-то во второй половине февраля начали прибывать на станцию Апановка наши эшелоны. Согласно нормам, на выгрузку давалось, по-моему, не более 4 или 6 часов – но стояли сильные морозы градусов под 30, выгружать солдат, да и семьи с детьми на мороз, не имея помещений для их размещения, было невозможно. И наш командир подполковник Якунин, о котором я справедливо нелестно отзывался, проявил себя в этих условиях с самой лучшей стороны, не побоявшись взять на себя ответственность. Он заявил начальнику станции: «Выгружу солдат тогда, когда установлю палатки и сделаю, чтобы там можно было жить, а семьи тогда, когда размещу их по квартирам». И выгрузка была закончена только на вторые сутки. Кроме того, палатки надо было отапливать, их надо было топить круглые сутки, а топлива не было. Местность была безлесная, местное население топило печи кизяками и воровало уголь с проходящих «вертушек» с углем, которые постоянно шли из Караганды в Магнитогорск с железной рудой. Как только «вертушка» останавливалась на станции, на нее сразу забирались местные жители и сбрасывали уголь.

Когда наш комбат обратился к командиру бригады, в состав которой мы вошли, чем топить, ему дан был ответ: делай, как делают все. И вот, когда сотни солдат стали сбрасывать уголь с проходящих платформ, и начались жалобы со стороны получателей угля на огромные недостачи, к нам пожаловали два майора милиции и стали укорять нашего командира в незаконности и преступности его действий, он им ответил: а что прикажете делать – заморозить сотни людей, поставьте себя на мое место. Милицейским чинам нечего было ответить – они только робко просили, что если уж военные уголь берут, то пусть не позволяют этого делать местному населению. На что командир ответил, что охраной вагонов с углем его никто заниматься не уполномочил. Молодец Якунин – хоть и нестандартно, но вопрос решил и людей не погубил…

Через какое-то время я прочел в одной из центральных газет, что хищение угля на этой железнодорожной магистрали приняло столь массовый характер, что надо принимать какие-то меры. Какие, я уж не знаю, но к будущей зиме нам прислали достаточно топлива. Да и последствий никаких для нас это не имело. Видимо, вопрос был решен на более высоком уровне.

Что же касается меня, грешного, то я долго бродил среди выгруженных ящиков, но нашел все-таки ящик с нашим скромным имуществом, а также две спинки и сетку нашей железной кровати и доставил все это на квартиру.

На всем протяжении от станции Карталы до Акмолинска производилась массовая выгрузка военных эшелонов, и везде положение складывалось также, как и у нас на станции Апановка. И это в условиях суровой зимы. И тогда у меня возникла мысль, что же это творится у нас в стране, а сейчас тем более, вспоминая все это, не могу понять – неужели нельзя было все сделать более достойно и без этих мучений. В каком-то наставлении, вернее в положении о железнодорожных войсках я прочел, что в мирное время войска занимаются строительством объектов железнодорожного транспорта, и эти работы являются частью народнохозяйственного плана. Если бы это было так, то зачем надо внезапно зимой перебрасывать многие тысячи людей, не подготовив мало-мальски подходящих условий для размещения. При этом многие части снимались с недостроенных объектов. Уже в годы перестройки и гласности я читал, что в нашей так называемой плановой экономике больше хаоса и анархии, чем в рыночных условиях в капиталистических странах.

Теперь я попытаюсь более полно рассказать, для чего была собрана такая масса войск – для строительства вторых путей железнодорожной линии Магнитогорск – Караганда. Войска строили пути на участке Карталы – Акмолинск – это примерно километров 700 или даже больше. В Акмолинске расположился штаб корпуса. Штабы двух бригад располагались на станции Кушмурун и Атбасар, и еще одна бригада располагалась в городе Кокчетав и должна была строить так называемую среднесибирскую магистраль.

На каждой более или менее крупной станции располагались один или даже два батальона-примерно через 40-50 километров. По-моему, численность войск составляла 15-20 тысяч человек. На станции Апановка располагались два батальона, на таких станциях как Тобол, Аманкарагай, Кушмурун также по два, другие станции я не запомнил. Наши батальоны входили в состав 37 бригады, штаб которой находился в Кушмуруне.

Заданием нашего батальона было реконструкция и расширение станции Лисановка вблизи знаменитого Соколово-Сарбайского железорудного месторождения, а также сооружение вторых путей на двух перегонах – это примерно километров 30-40. Кроме того, надо было построить сборные щитовые дома для офицеров и их семей, казармы для солдат, штаб и много других построек, для чего сразу стали поступать постоянно вагоны с деталями сборных щитовых домов. Постоянно также приходилось выгружать рельсы, шпалы, скрепления, а также «вертушки» с песком для окончания работ по сооружению в ряде мест незаконченного земляного полотна.

На станцию Лисановка сразу убыли две роты нашего батальона. Там постоянно находились главный инженер Буркин, его заместитель Айдарашвили и другие инженеры. На станции Апановка из инженеров остался я один. Надо было заниматься окончанием работ по земляному полотну, укладкой пути, строительством городка. При этом сверху постоянно шли нагоняи – почему медленно укладываете путь, требовали увеличить темпы с тем, чтобы перевыполнять планы. Помню, вызвали меня в штабной вагон командира батальона – прибыл командир бригады «гвардии полковник Никитин» (он требовал, чтобы его называли не тов. полковник, а тов. гвардии полковник). И он начал меня пытать, почему в день укладывается по одному километру пути, надо полтора. Зачем комбриг вызвал меня, ведь он мог поговорить и с комбатом. Я же, который служил уже 5 лет, смело отвечал, что в данных условиях это невозможно, так как все работы производятся вручную, да еще не везде готово земляное полотно. Мне комбриг сказал после моих объяснений – свободен, но, видимо, комбату он хвоста накрутил так, что тот приказал укладывать путь по неготовому земляному полотну, что потом привело к браку и ненужным дополнительным работам.

Работы проводились так. Шпалы выгружались прямо с платформы при движении по действующему пути, так же выгружались и рельсы. Это была довольно опасная работа, так как рельсы были тяжелого типа (по тем временам) и длиной 25 метров. При укладке зазоры в стыки рельсов получалось делать в соответствии с температурой (для чего имеются специальные таблицы, однако из-за плохого земляного полотна невозможно было правильно рассчитать эти зазоры, и в итоге после такой укладки путь нередко приходилось расшивать и рельсы передвигать на метр и более (из-за неправильно наложенных зазоров). План батальону устанавливался в денежном выражении, укладка пути – очень дорогая работа, поэтому от нас требовалось увеличить темпы укладки, невзирая на то, что придется в будущем тратить много сил на устранение брака. По вновь уложенному пути начали подавать составы с песком для балансировки, но из-за низкого качества укладки нередко были сходы вагонов и даже локомотивов. Солдаты не имели опыта в таких делах, он приобретался с большим трудом…

Кроме того, надо было заниматься строительством сборных домов и казармы, изучать схемы их монтажа. К вечеру я прямо валился с ног от усталости… Весной произошло несколько событий. Во-первых, моих сахалинских сослуживцев начали переводить в другие части – ушли наши грузины – Робанидзе, Цхададзе, Мамия Каллиашвили. Начальника штаба, уже упомянутого Чайку, тоже куда-то перевели с повышением. Уехал Буртяшин. Частые отвальные несколько скрашивали тяжелые трудовые будни.

Во-вторых, случился со мной довольно забавный случай, вследствие чего я оказался на гауптвахте. Как я уже сообщал, главный инженер с остальными инженерами находился на станции Лисановка, где к тому же был организован карьер для погрузки песчаного балласта. Там, конечно, было очень много работы, и меня туда же вызвали. Но начальник штаба (командир батальона также большей частью находился в Лисановке) меня не отпускал – здесь такие, дескать, производятся большие работы и по строительству городка, и путевые работы. Когда от главного инженера поступило приказание повторно мне прибыть на станцию Лисановка, начальник штаба мне отказался выписать командировку (если же быть справедливым, то я на этом особо и не настаивал). Приехал совершенно вне себя от гнева главный инженер майор Буркин, объявил мне трое суток ареста, выписал записку об арестовании (термин, принятый в армии), но начальник штаба отказался на ней ставить печать – надо было ехать отсиживать на гауптвахту при штабе бригады километрах в ста от Апановки. Был крупный разговор между начальниками, печать была поставлена, и я отправился отбывать наказание.

Гауптвахта для офицеров представляла собой товарный вагон среди таких же, в которых располагались все службы управления бригады, и для которых был построен специальный тупик. В вагоне располагались несколько коек с постельными принадлежностями. Когда я прибыл отсиживать положенные мне трое суток, там сидели еще два офицера. Мне эти трое суток запомнились как время самого безмятежного отдыха, тем более что выходные дни в Апановке бывали крайне редко. Чем мы занимались? Кто чем – один из офицеров готовился в академию, другой читал какую-то книгу, лежали на койках, рассказывали анекдоты, при этом три раза – завтрак, обед и ужин – в день ходили в ресторан. Словом, как мы тогда шутили, режим был как в тюрьме для немецких военных преступников, надо было только заменить у часовых сапоги на войлочные туфли, чтобы громко не топать и не нарушать наш покой. Вот так и пролетели три дня отдыха. Какой смысл имела вся эта процедура? Чего хотел Буркин этим арестом – он только лишился работника на 5 дней, учитывая время на проезд и то, что поезда ходили редко (пассажирские поезда по этому пути проходили в то время два раза в сутки). Убывая обратно, я зашел в штаб бригады и написал пространную жалобу, где жаловался на несправедливость, требовал отменить взыскание и возвратить мне деньги, потраченные на проезд к месту отсидки.

История эта имела примерно через месяц интересное продолжение. Вызывает меня командир батальона, подсовывает мне бумагу – ознакомься и распишись. А это, оказывается, моя жалоба и на ней резолюция комбрига «гвардии полковника Никитина». Она звучала примерно так: «Подполковник Якунин! Что у вас творится в батальоне? Почему начальник штаба вмешивается в работу инженеров? Способны ли вы навести порядок или это придется делать другому командиру? Немедленно отмените взыскание и извинитесь перед капитаном Хейфецом! Впредь не допускайте подобных глупостей!» Когда я прочел и расписался, Якунин мне объявил, что взыскание отменят, и отпустил меня. А пока я медлил, он спросил, чего я еще жду. Я же сказал, внутренне умирая со смеху, что кроме всего прочего требую возвратить мне стоимость билетов для проезда на гауптвахту. На что он сказал: «Ну ладно, хватит, отдохнул, иди и не дури голову». Я настаивать не стал и ушел.

Не могу не упомянуть еще об одном событии, случившемся в это время, о большом чрезвычайном проишествии – солдат из нашего батальона изнасиловал и убил девушку. Это случилось на станции Апановка. Я уже упоминал, что ранее мы комплектовались призывниками на Сахалине, среди которых было много ранее судимых. Я боялся, что мне придется проводить по этому делу дознание, и с большим облегчением узнал, что из Ташкента, из военной прокуратуры округа приедет следователь по особо важным делам – такие тяжкие преступления расследовать обычным офицерам-дознавателям, слава богу, не доверяли. О последствиях этого расследования я расскажу позже.

На квартире меня ждал еще один сюрприз. Я обратил внимание, что хозяйка моя в последнее время была постоянно чем-то недовольна, и, возвратившись, я ее прямо спросил, что случилось, что я делаю не так, чем она недовольна. И она мне рассказала, в чем ее беда. Оказывается, ее муж стал ее дико ревновать ко мне! Вот чего уж я никак не ожидал. Хозяин и хозяйка были старше меня лет на пятнадцать, у них было четверо детей. Поскольку мы все спали в одной комнате – моя койка стояла в одном углу, а их – в другом, то хозяин стал обвинять свою жену в том, что когда он засыпает, то она уходит спать ко мне. Господи! Я не знал, что делать, смеяться или плакать. Однако хозяйке моей было не до смеху. Она спрашивала, когда приедет ко мне жена, если же ее долго не будет, она просить будет меня искать другую квартиру. Таким образом, возникла смех-смехом, но проблема. За своей супругой и Галочкой я собирался ехать только поздней осенью, так как раньше, пока не сдадим наши железнодорожные участки в эксплуатацию, в отпуск меня не отпустят. А квартиру найти было невозможно – в маленьком поселке стояли два батальона. Вот в таких грустных размышлениях убыл я на станцию Лисановка, куда меня после отсидки на гауптвахте вызвал Буркин.

И вот среди трудов и забот мне звонят из Апановки, что ко мне приехала жена с ребенком. Хоть я и очень скучал по ним обеим, но я уже смирился с тем, что я смогу их привезти не раньше, чем мне дадут отпуск. Я уже привык к своему «холостому» положению, и вот такой предстоит сюрприз.

Оказывается, у вашей мамы тоже немало в душе авантюризма. Оказывается, она заскучала от спокойной жизни у своих родителей в Иваново и направилась с грудной Галочкой в большое путешествие. Сначала к моей маме в село Новогольское в Балашовской области, куда надо было ехать с пересадкой в Москве, а от железнодорожной станции надо было добираться километров двадцать. Пробыв там дней десять, мама с Галочкой на руках отправилась ко мне в Казахстан на целинные земли. Ехать пришлось с тремя пересадками – в Поворино, Челябинске и Карталах. На это надо было решиться. Когда она мне об этом рассказывала, я только ахал и охал. Хорошо хоть, когда она прибыла на станцию Апановка, ей сразу встретился уже упоминаемый капитан Денисенко, который тоже был ей знаком. Он отвел ее к моим хозяевам, где она и устроилась. При этом Денисенко сумел дозвониться до Лисановки. Меня сразу же отпустили на несколько дней для устройства личных дел.

Вот мы через полгода после убытия с Сахалина и встретились. Сколько было радости! Когда мы расставались, Галочка была еще совсем маленькой, ей было всего 4 месяца, а тут уже 10 месяцев – уже большой был ребенок, и хозяйские дети с охотой с ней играли. Однако прошло несколько дней, и стало ясно, что надо искать другую квартиру – все-таки было очень тесно. И встал вопрос: что делать вашей маме – устраиваться на работу или нет. После некоторых размышлений мы решили, что надо устраиваться и приобретать опыт, хотя мы и не знали, как быть с Галочкой. Вдобавок ко всему, на станции не было врачебного пункта, он был только в 10 километрах в совхозе в селе Павловка. И вот мама поехала с Галочкой в райцентр – поселок Викторовку – а надо было ехать километров 50 до станции Тобол, а потом еще километров 20 автобусом… Мама оформилась на работу, и на обратном пути в поезде мы встретились – я тоже ехал в Апановку. Надо было перебираться в совхоз, искать, где жить. Хорошо, что был у меня такой оборотистый солдат, по должности фотограф-мотоциклист, он и квартиру нашел, и помог перевезти наше имущество.

Хозяева наши были сосланные немцы. Дом был саманный, с земляным полом. У нас там была комната с отдельным входом. С трудом, но решился вопрос о присмотре за ребенком. И начала мама работать. В амбулатории был пожилой врач – репрессированный с Западной Украины, и его жена – тоже репрессированная из Архангельской области. Впрочем, осенью мы переселились к другим хозяевам – русской семье. В доме у немцев было как-то неуютно, да и люди были хозяева довольно неприятные. А в новом доме было более комфортно, даже полы были деревянные, и, главное, даже зимой было очень тепло.

Я был очень занят по службе, уходил рано, приходил поздно, обычно приходилось ходить пешком, а это все-таки десять километров – часа полтора не меньше идти до части. Особенно трудно было добираться зимой. Идешь вечером домой, уже темно, дует поземка, морозит, но в валенках, полушубке, ватных брюках не холодно. Потом я рассказывал маленькой Галочке: «Иду я по степи, темно, и вдруг – волк. Но я хватаю его за хвост, а он мне жалобно: отпусти меня, папа». А Галочка мне в ответ: «Папа, ты выдумываешь, такого не может быть». А потом опять: «Расскажи про волка».

(Комментарий Галочки: «А мы запомнили это так. Рассказ слушали мы с Олей. «И вот иду я по степи. Холод, мороз. Ночь, темно. И вдруг навстречу мне волк! Что делать?». Мы замираем. «Ну, я его схватил за хвост». Мы замираем еще раз. Что будет? «А волк и говорит: Отпусти меня, папа!..». До сих пор помню одновременно вздох облегчения и дикий хохот. Это наша семейная легенда.)

Между прочим, я обратился с жалобой в Министерство обороны – если уж не дают нам квартиру, то пусть хотя бы оплачивают нам расходы за наем этого жилья у частников. Сначала я получил ответ с отказом на тех основаниях, что квартир в Советской Армии хватает, а когда я написал повторную жалобу, то квартирные расходы нам начали возмещать.

А работы по строительству вторых путей велись все более и более напряженно, как и строительство городка. К осени 1955 года были построены городки: деревянные сборные щитовые дома для семей и казармы для солдат. К ноябрю месяцу строительство вторых путей на всем протяжении от Карталов до Акмолинска было закончено, хотя работы велись, скажем так, с низким качеством, браком и недоделками, связанными как с неопытностью офицеров и солдат, так и незнанием и несоблюдением технологических правил (почему наше руководство не озаботилось обеспечением достаточным количеством опытных инструкторов – не знаю). Все же главная задача была выполнена – в течение полугода вторые пути на семисоткилометровом протяжении были построены. В основном все работы производились вручную, средств механизации было очень мало. Когда мне довелось быть на сборах инженеров по рационализации в управлении нашего корпуса в Акмолинске, то, как сказал нам в своем докладе полковник Кансо, главный механик корпуса, что слабое внедрение средств механизации объясняется, наряду с другими причинами, и наличием избыточного количества рабочей силы. Вообще-то, по моим наблюдениям, специализированные организации МПС, такие, как путевые машинные станции с их постоянным составом и работой только по строительству и ремонту железнодорожных путей, были намного эффективнее железнодорожных войск с их постоянно меняющимся составом и использованием на самых разных работах.

Большой размах железнодорожного строительства в Южной Сибири и Северном Казахстане был связан с освоением целинных и запашных земель. На огромной территории кроме железных дорог строились совхозы, элеваторы, зерносклады, а также промышленная база для этого, к чему также привлекались наши войска.

Между прочим, первые годы на целинных землях были получены огромные урожаи зерна, но так как хранить его было негде – зернохранилищ и элеваторов еще не было, то большая часть урожая пропала. На станциях прямо на грунте под открытым небом лежали и пропадали горы зерна, которое портилось, гнило, и запах гибнущего зерна буквально чувствовался всюду. Хотя я тогда далеко не все понимал, но бодрые сообщения о гигантских урожаях в нашей тогдашней прессе («казахстанский миллиард») вызывали у меня некоторые сомнения в правильности и своевременности этого плана по освоению целины.

Как бы то ни было, главная часть нашей задачи была выполнена – открыто сквозное движение по второму пути от Караганды до Магнитогорска. (Участки от Магнитогорска до станции Карталы и от Караганды до Акмолинска построили организации МПС.) И, наконец, в конце декабря мы с вашей мамой и маленькой Галочкой, уже начавшей ходить, убыли в отпуск. Помню, как мы добирались на лошадке до станции, всю ночь пробыли в той квартире, где я некоторое время квартировал – поезд опаздывал часов на 10, и, наконец, сели в купейный вагон. Предстояли две пересадки – в Карталах и в Челябинске, и маленькая Галочка шла сама, держась за мамину ручку. От Челябинска до Москвы поезд шел двое суток. На Казанском вокзале нас встретил дядя Юра, мамин брат. Перешли на Ярославский вокзал, целый день просидели в воинском зале в ожидании нашего поезда. Он отправился на Иваново глубокой ночью. И вот мы прибываем в Иваново, где нас встретил еще один мамин брат – Миша (ему было тогда лет 14). На такси доехали до дома, а там нас встречает многочисленная родня вашей мамы. В этом небольшом домике из трех комнат проживали три сестры, одна из которых была ваша бабушка Ираида Федоровна, со своими семьями. Кроме нее и дедушки Алексея Федоровича, в этой семье еще проживали Юрий, Руфа, Миша и маленький Саша, ему было тогда, наверное, лет пять. В другой комнате проживала тетя Маруся с тремя детьми – Соней, Костей и Женей. В третьей – тетя Лена с мужем Аркадием Ионычем и сыном Альбертом, мальчиком лет пятнадцати. Да еще нас трое, но ничего, как-то разместились – в тесноте, но не в обиде.

Познакомился я со своей тещей и тестем, и они мне, в общем, понравились. Особенно теща. Зятья в слезах про тещ галдят,

А нашей лучше не отыщешь

Ни в Сан-Франциско, ни в Мытищах,

Ни в Африке, где тещ едят.

Встретили нас по высшему разряду. Началось застолье, с возлияниями, конечно. А ваша мама перед этим сказала в шутку Ираиде Федоровне про меня, что я боялся, что водки не хватит. Затем пошли в баню – надо было все-таки смыть дорожные грехи. Галочка нашла себе компанию – детей в доме было полно. Скажу только, что дней 20 прошли очень быстро, буквально как один день. Мы с вашей мамой каждый день делали визиты к ее знакомым и к ее многочисленным родственникам. У дедушки и бабушки ваших было только родных по семь или восемь братьев и сестер, не считая двоюродных, ну а детей у них было еще больше. Да еще ходили в кино, в театр. Все-таки Иваново – это большой областной город, а мы-то столько лет прожили в разных медвежьих углах.

Затем направились через Ленинград в Сланцы, где проживали с дядей Ильей ваша вторая бабушка. Там, конечно, было намного скучнее, городишко был маленький, родственников у нас там не было. Побыли там, пожили в комнате коммунальной квартиры, и в обратный путь, с теми же пересадками.

Прибываем мы в Апановку, опять на лошадке до Павловки, и уже завтра я снова на службе. И сразу две новости: первая – меня повышают по службе, я становлюсь заместителем главного инженера – старшим инженером, и меня переводят в другую часть – 230 батальон, расположенный тут же на станции Апановка; и другая – мой ставший уже родным 56 отдельный путевой батальон передислоцируется куда-то далеко в Сибирь. За какие мои заслуги меня повысили, не знаю, вроде бы особых подвигов я не совершал, видимо, за мою добросовестную службу, как выражался один высокий персонаж из какой-то повести – за «доброжелательство продукта», по-моему это из Зощенко.

Распрощавшись с моими сахалинскими товарищами, прихожу к новому месту моей службы. Представился я своему новому командиру (помню его фамилию – подполковник Печурин) и, расспрашивая меня, он с особым удовлетворением отметил, что я отслужил командиром взвода – «значит, понимаете, что к чему». Затем познакомился с моим непосредственным начальником, главным инженером майором Петровым и с моими подчиненными инженерами, среди которых был и капитан Рязанов, с которым мы были знакомы еще по Сахалину.

Это было где-то в конце января. В это время батальон занимался «учебой с отрывом от работ», если так можно выразиться. Командир просил меня обратить особое внимание на специальную подготовку, используя для этого недостроенные объекты в городе – скажем, учить штукатурить на недостроенном помещении котельной. Опять та же бестолковщина с учебой, о которой я уже упоминал ранее. Пока я ломал голову, как, где и чему учить такую массу солдат (между прочим, главный инженер почему-то вообще от этого дела был в стороне), произошло событие, которое поставило крест как на учебе, так и на моих размышлениях о ней.

Где-то в феврале глубокой ночью всех офицеров вызывают к командиру. Мы собираемся у него в кабинете. Он в это время постоянно говорит с кем-то по телефону и, наконец, объявляет – через два часа будет подан пассажирский состав для отправки нашего батальона на снегоборьбу, и приказал срочно поднимать солдат, готовить инструмент для борьбы со снегом, запас продуктов на месяц, посуду, полевые кухни и все прочее. Хорошо, что я ночевал в общежитии при части (в Павловку я ходил не каждый день). Действительно, через короткое время был подан пассажирский состав, мы погрузились и отправились под Оренбург.

Впервые я увидел, с какими удобствами ехали солдаты и офицеры. Начальство, в том числе и я, ехали в мягких вагонах, простые офицеры – в купейных, солдаты – в плацкартных вагонах. Да еще все были обеспечены постелями. Через день или два мы прибыли к месту назначения.

Снегопады в зиму 1955-1956 годов были в тех местах необычно сильными. Я даже вспомнил когда-то прочитанную «Капитанскую дочку», о сильнейших буранах в Оренбургских степях, о том, что иногда «целые обозы бывали засыпаны ею». И в самом деле, многие станции и перегоны были засыпаны так, что на некоторое время прекратилось движение поездов. Впрочем, по главному направлению движение было быстро восстановлено (в том числе и с нашим участием), а вот с расчисткой станций, поскольку в основном она производилась вручную, нам пришлось заниматься, наверное, с неделю. При этом нас перебрасывали с одной станции на другую. После этого нам довелось заниматься расчисткой от снега железнодорожной ветки к крупному металлургическому заводу.

Ветка была длинной, километров 15, и проходила по высоте глубиной примерно пять – десять метров, расчистка проводилась вручную. В день мы проходили метров по 300-400. Я прикинул, что такими темпами мы сумеем закончить работу через полтора месяца, т.е. когда снег растает сам собой, о чем и доложил командиру. В итоге железнодорожное начальство решило работы прекратить, а нас отправить обратно. Не знаю, что они решили – то ли привлечь технику, то ли еще что-то, но мы убыли. Я остался, чтобы оформить акты на списание инструмента, на несколько дней.

А когда прибыл – а это было уже начало марта – нас ожидала еще одна новость – на закрытом партийном собрании (а я тогда еще был беспартийным), но в присутствии всех офицеров нам зачитали секретное письмо ЦК партии – тот самый секретный доклад Хрущева на «историческом» XX съезде. (Впрочем, у нас все съезды были исторические.) Письмо читал замполит в течение двух или трех часов при прямо гробовом молчании всех присутствующих. Теперь-то мы знаем, что в этом докладе (который, кстати, у нас до сих пор полностью не опубликован), было сообщено об очень небольшой доле злодеяний сталинского режима, но тем не менее впечатление, которое он произвел на большинство из нас, было потрясающим. Об этих ужасах, о страшных репрессиях, пытках и т.д., мы ничего не знали, а может быть, кто-то что-то и знал, но предпочитал помалкивать (а уж атмосфера страха была тогда знакома каждому), исходя из принципа – меньше знаешь – крепче спишь. Мне, кстати, это еще объяснили в институтские годы, когда после выступления на семинаре по марксизму-ленинизму, я сказал что-то не совсем «зрелое». Мне передал это один из моих друзей от преподавательницы, ведущей семинар: «Лучше будет, если Хейфец будет держать язык за зубами», - и я намек понял.

Между прочим, у многих офицеров этот доклад одобрения не вызвал. Когда я в этом же году вступал в партию – а на это меня подвигли мои подчиненные инженеры, в первую очередь Рязанов: «Слушай, неудобно, мы все члены партии, а ты, наш начальник, беспартийный», - то на вопрос, заданный мне в партийной комиссии в политотделе бригады – почему я так поздно вступаю в ряды КПСС, - я ответил, что до того, как нам был зачитан доклад Хрущева, я кое в чем сомневался, то мне было дано заявление – нечего сомневаться, все было правильно, так надо было. Впрочем, я в те времена считал, что ученье Маркса и Энгельса всесильно и верно, что Сталин грубо нарушил ленинские принципы и т.д., и в партию вступал вполне сознательно.

Теперь о том, чем занимался наш батальон. Строительство вторых путей Магнитогорск-Караганда было закончено, и по ним уже шло движение поездов, но надо было еще закончить реконструкцию станций, построить административные и служебные здания, жилые дома, водонапорные башни, зерносклады (а то ведь пропадает хлеб) и подъездные пути к ним и т.д.

Кроме производственных вопросов, на меня (как-то само собой получилось) легла обязанность по взаимодействиям с заказчиками, оформление платежных документов, ежемесячные поездки в Акмолинск в группу заказчика и в стройбанк. Самое интересное, я до сих пор не могу вспомнить, чем же занимался главный инженер Петров – я от него, по-моему, за все время совместной работы не получил ни одного указания, ни порицания, ни похвалы. Странный был человек, хотя и окончил военную академию. По-моему, и командир батальона к нему почти никогда не обращался.

Запомнилось, что во время одной из моих поездок в Акмолинск, мне довелось присутствовать в каком-то доме культуры на так называемом партийно-хозяйственном активе, на котором выступал член политбюро (или Президиума ЦК) Каганович, личность тогда довольно известная. Он говорил о великих свершениях, о мудром руководстве партии, о развитии целины и т.д. Говорил он довольно уверенно и умело. А я тогда и не подозревал, какую зловещую роль сыграл он в сталинские времена.

Что касается выполненных нами работ, то они были даже сложнее, чем год тому назад. Тогда вели только строительство путей на перегонах, а сейчас приходилось сооружать многие объекты и на значительном удалении друг от друга и порой довольно сложных в исполнении. Например, на строительстве водонапорных башен надо было в их верхней части сооружать железобетонные резервуары с тонкой стенкой. Их при густом армировании очень трудно было бетонировать, и нам никак не удавалось добиться того, чтобы они не пропускали воду. (Забегая вперед, скажу, что в будущем такие резервуары проектировали уже из металла, а не из железобетона).

Как я уже упоминал, домой в Апановку я ходил не всегда, часто оставался ночевать в общежитии. И как-то там я встретился с капитаном, следователем по особо важным делам из военной прокуратуры Туркестанского округа, ведшего дело по изнасилованию и убийству девушки, совершенного прошлым летом нашим солдатом. И следователь рассказал мне об этом вот что (я передаю этот рассказ в его изложении): «Несмотря на все улики, этот солдат, между прочим, уже дважды судимый, несмотря на свои 20 лет, никак не признавал свою вину. На месте преступления обнаружили погон с его гимнастерки (девушка, видимо, сорвала его, когда сопротивлялась), а он говорил, что его потерял. Также на месте преступления нашли бинт, которым был перевязан его палец, который он незадолго до этого поранил – он также заявлял, что его потерял. Несмотря на отсутствие признания, военный трибунал приговорил его к расстрелу. Приговор ушел на утверждение в военную коллегию верховного суда, но через несколько месяцев вернулся неутвержденным. Видимо в военной коллегии в отсутствие признания засомневались и побоялись взять на душу смертный приговор. Бумаги вернулись с требованием повторного расследования. Поэтому я сюда и прибыл из Ташкента, а на ваш вопрос – что же теперь будет, отвечаю – если не будет обвинительного приговора, то меня снимут с работы. Вот я и занимаюсь дополнительным расследованием. А солдат? А он все эти месяцы сидел в Атбасарской тюрьме в ожидании расстрела. Когда я к нему приехал повторно его допросить и спросил его, почему он не признается при наличии всех улик и не покается, не снимет грех с души, то он, уже к своим 20 годам прошедший тюремные университеты, мне с улыбкой ответил:"Если бы я признался, меня бы давно уже на мыло списали, а так мы еще поживем". Это верно, но за эти несколько месяцев, проведенных в тюрьме, от него буквально осталась одна тень, и когда я его спросил, что с ним, то он пожаловался мне, что его избивает тюремная охрана. А когда я начал разбираться с охранниками, то те мне ответили, что они это делают только для того, чтобы добиться от заключенных соблюдения порядка, а он постоянно нарушает режим и оскорбляет их».

Через месяц следователь при очередной нашей встрече сообщил мне, что солдата приговорили к двадцати пяти годам лишения свободы и, таким образом, он расстрела избежал.

Среди производственных забот и трудностей как-то начали появляться слухи о предстоящем большом сокращении Вооруженных сил, в том числе и железнодорожных войск. Первое сокращение – в 1953 году – нас не коснулось, но в 1956 году, когда Хрущев решил (что было, в общем-то, верно), резко сократить расходы на армию, слухи о большом сокращении и у нас стали все сильнее. И действительно, сокращение было очень большим – примерно на две трети.

И вот в августе приходит приказ о расформировании нашего батальона. Как я уже рассказывал ранее, большинство офицеров почти ничем не занимались, ожидая решения своей дальнейшей судьбы, и только немногие были заняты делом. Кто-то передавал материалы и имущество, кто-то технику, кто-то солдат и оружие, начальник штаба повез в Москву сдавать знамя, но, наверное, самая большая нагрузка выпала на меня, грешного. Надо было передавать незаконченные строительные объекты, а их было довольно много. По всем им надо было делать сличительные ведомости, при этом вскрывались приписки, брак и тому подобное. Надо было отстаивать интересы батальона, что было очень непросто… Принимал объекты в основном главный инженер батальона из Аман-Карагая Гусаков, очень опытный и въедливый человек, во всем находивший недостатки. При этом громко кричал, выражая свое возмущение состоянием объектов, грозил тем, что объект не примет, обзывал нас бракоделами и жуликами, что в определенной мере было верно (хотя сам он тоже был не без греха, но принимающей стороной все же был он).

Мой же главный инженер майор Петров боялся этого Гусакова как огня, так что даже никакого участия в передаче объектов не принимал. Я же, хотя тоже сильно переживал, но все же добросовестно делал эту неприятнейшую работу, считая себя ответственным за все недостатки. Сам же Гусаков, с которым мы быстро крепко подружились, говорил мне, что удивительно, что это я так за все переживаю, ведь я же фактически лицо безответственное, отвечать за все безобразия должны командир и главный инженер. (А у меня создалось впечатление, что ни главный инженер, ни командир никакого участия в этом не принимали и ход передачи объектов их не волновал). После того, как была закончена передача объектов строительства, надо было еще передать кому-то, в том числе и гражданским организациям, разные временные сооружения – склады, гаражи, жилые постройки; а те их них, которые невозможно было никому передать, надо было разобрать, оформив акты разборки, материалы от этой разборки передать или списать – т.е. надо было оформлять массу бумаг. Вспоминая это время и чувство ответственности с моей стороны, думаю, что это здорово выручало моих начальников. Да еще надо сказать, что страхи мои были преувеличены – начальство в бригаде и корпусе не склонно было выпячивать недостатки, выносить сор из избы, а принимало все меры к тому, чтобы все было шито-крыто. Правда, тогда я этого не знал.

И вот, наконец, передача была закончена, все документы были подписаны и Гусаковым, и в Акмолинске в управлении железной дороги, и в Карталах в организации «Карталыстройпуть», куда я несколько раз выезжал. Сдал я в штаб ликвидации документы, и для меня наступило несколько дней отдыха и размышлений о моей дальнейшей судьбе. Надлежало решить, как быть дальше. Расформировывалось много частей – были расформированы и тот полк с мыса Лазарева, и тот, который в свое время находился в Южно-Сахалинске, и тот батальон, в котором я в свое время служил в поселке Погиби и Ильинске. Много офицеров было уволено, в том числе и мои, как я потом узнал, товарищи по институту – Бердичевский, Антонов, Магин и многие другие. Стали мы с вашей мамой советоваться, что делать, увольняться или нет, а если да, куда ехать, где жить. Супруга моя сказала, что она будет согласна с любым моим решением, а я так и не знал, что делать. С одной стороны, служить особо не хотел, военную карьеру делать не собирался. С другой – я уже привык к армии, был уже капитаном, был на хорошем счету у начальства. В общем, колебался. Кроме того, я обратил внимание, что часто увольняли совсем не тех, кто хотел уволиться. Многих оставляли служить, даже понижая в должности.

Пока я колебался, пришел приказ – меня назначали на ту же должность в 82 отдельный путевой железнодорожный батальон 35 бригады, дислоцированный где-то в городе Кокчетав. Накануне моего отъезда мы с членами ликвидационной комиссии из штаба бригады, я их фамилии запомнил до сих пор: подполковники Смирнов и Горбачевский, тоже, кстати, вскоре уволенными, заехали в Павловку к вашей маме и Галочке, и сделали нечто вроде отвальной. Была выпивка, и мама соорудила закуску, расчувствовались мы, расставаясь. Между прочим, они потом говорили мне, какая хорошая у меня жена, настоящая тургеневская женщина. Смирнов даже сказал, что ему показалось, что она – островок порядочности среди мерзостей окружающей жизни.

Убывая из Павловки, оставил я там маму с Галочкой. Мама оставалась там единственным врачом и заведующей амбулаторией. Врач и его жена, оба репрессированные и сосланные, уехали в Западную Украину, куда-то на Львовщину. После доклада Хрущева, когда наступила оттепель, мы иногда беседовали с этим врачом. Когда он мне рассказывал обо все ужасах, которые ему пришлось перенести, и что советская власть – это есть самый настоящий фашизм, и в заключение говорил: « Дайте свободу народу », я не знал, как на это реагировать. После отъезда они некоторое время переписывались с мамой. Потом врач этот умер, и связь прекратилась. Между прочим, в Павловке половина населения, так мне казалось, состояла из сосланных немцев.

V

И вот, распрощавшись со своим семейством и сослуживцами, убыл я к новому месту службы. Добирался я больше суток, сначала до Акмолинска, потом, после пересадки, прибыл в Кокчетав и далее до поселка Красный Яр, где и располагалось мое новое место службы. Прибыл я в воскресенье, устроился в гостиницу, пошел познакомиться с поселком, который оказался районным центром. Назавтра представился командиру, им, к моему удивлению, оказался подполковник Чайка, с которым мы служили вместе на Сахалине в батальоне, где он был начальником штаба. Он представил меня главному инженеру, а затем и остальным офицерам, давая при этом мне самые лестные характеристики, вспоминая, как я когда-то организовал передвижку зданий.

Поскольку главный инженер майор Чугунцов собирался в отпуск и подлежал последующему увольнению (я, между прочим, не понял, почему его собирались увольнять – мне он показался очень толковым офицером), то мне, принимая дела, надо было иметь в виду, что придется неопределенно долго исполнять его обязанности. Батальон вел работы по окончанию многих объектов на пространстве в 150-200 километров вдоль построенной им же узкоколейной железной дороги Кокчетав-Володаровка. Почти на каждой станции достраивались жилые дома, станционные пути, на одной станции строилась водонапорная башня.

Дома на станциях строились одноэтажные из кирпича, а часто из самана (я потом узнал, что сам Хрущев, по указанию которого и строилась узкоколейная дорога, был ярым сторонником сооружения домов из самана). Был уже конец октября – начало ноября, надо было срочно завершать строительство, так как все ожидали расформирования. Положение было очень неопределенное, многие офицеры ожидали увольнения и работали без особого энтузиазма. (Впрочем, в будущем так и получилось – хотя батальон не был расформирован, но большинство офицеров были уволены). Я мотался с одного объекта на другой, мне казалось, что дела идут неважно, что командир мною недоволен, хотя оказалось, что совсем наоборот. Потом объявили, что батальон расформированию не подлежит, хотя несколько батальонов этой бригады уже начали расформировываться. Пока, отвлекаясь от производственных забот, я продолжал раздумывать, увольняться мне или нет, меня вызвали в штаб бригады и объявили, что я оставлен служить в этой же должности в этом же батальоне. Я даже не знал, радоваться этому или огорчаться, но, по крайней мере, больше я не был поставлен в условия выбора – все уже было решено.

Потом я узнал, что после венгерских событий 1956 года увольнение было приостановлено. Когда же, исходя из того, что я оставлен служить, хотел отпроситься съездить за своим семейством, мне дан был ответ, что еще нет окончательного решения, что возможна передислокация и советовали с переездом семьи пока не торопиться. И стал я с удвоенной силой заниматься доведением строительных объектов до завершения. Трудностей было немало. Надо было сдавать станционные пути, а стрелочные переводы оказались неукомплектованными (обычное дело)– как-то надо было выходить из положения. Почти на всех станциях с трудом сдавали в эксплуатацию дома – при этом чего только не бывало. Приемка всегда начиналась и заканчивалась выпивкой – это помогало сдать дома с недоделками, а зачастую и с браком. В процессе сдачи – приемки объектов часто участвовал и главный инженер бригады полковник Скворцов – очень интересный человек, с одной стороны очень толковый инженер, культурный и интеллигентный человек (таких не часто встретишь в армии), с другой – матерщинник и большой любитель выпить. Я помню, как солдат, водитель его машины, его удерживал от неумеренного употребления: «Товарищ полковник, не надо, прошу вас, не надо». Не могу не привести пришедшие на память забавные случаи.

На какой-то станции сдавали три жилых дома. Когда комиссия уже подписала акты о приемке, то кто-то заметил, что нет предусмотренной проектом ограды. Находчивый командир роты Егоров вместо объяснений воскликнул: «Ну и народ же у нас! Утром была ограда, а сейчас ее уже нет! Сперли, сволочи! Прямо на ходу подметки рвут! Ну что ж, придется все восстанавливать».

А Чугунов, о котором я уже упоминал, встречая приемную комиссию, обычно говорил: «А что смотреть, все ясно, давайте лучше водку пить, а там и акты подпишем», чем вызывал взрывы смеха.

Но самый смешной случай произошел через год. Как я уже рассказывал, некоторые дома строили из самана. Хотя и довелось мне читать, что где-то в Германии из самана строили даже трехэтажные дома, но у нас это получалось не лучшим образом. На станции Володарская для начальника станции был построен большой саманный дом, и вот мы, как преемники того батальона, который строил этот дом, получили указание разобраться и принять меры, так как дом разваливается. Я поехал и убедился, что это действительно так. Пришлось срочно ставить всякие подпорки и т.д., а начальника станции выселять вместе с семьей. Саманные стены разобрали и возвели их из кирпича, так что начальник станции остался даже доволен. Я начал разбираться, кто же строил дом. Оказалось, некий Петя Ольшаников, старший лейтенант. А где он сейчас? А в военкомате здесь же служит. Я к нему – как же ты, дорогой товарищ Ольшаников такое допустил, хорошо, что без жертв обошлось, а то можно и под суд пойти. А тот мне отвечает: «Товарищ капитан, это сам начальник станции виноват. Я ему, гаду, говорил – обмыть надо – а он, скупердяй, пожалел денег, вот за это и расплачивается».

В трудах и заботах пролетели два месяца. Наконец возвратился из отпуска Чугунов, и буквально за неделю до наступления нового 1957 года меня отпустили в очередной отпуск. Опять я больше суток добирался до Апановки, потом пешком в Павловку к вашей маме и Галочке. И вот мы опять отправились в Иваново и в Сланцы. По дороге, вспоминаю я до сих пор, повсюду на станциях у неготовых зерноскладов лежали горы гибнущего зерна (урожай первые несколько лет был исключительный, но его негде было хранить… ).

Опять Сланцы, опять Иваново. Приходилось каждый день ходить по многочисленным родственникам (не без удовольствия), участвовать в выпивках – мужчинам, видимо, было лестно выпить с «бравым капитаном», отказаться же было невозможно – могли бы еще и обидеться. Но что же было делать? На встрече нового 1957 года из-за этого я грешным делом проспал его наступление – заснул – перебрал…

Накануне отъезда, посоветовавшись, решили маленькую двухлетнюю Галочку оставить у бабушки. Она сама это предложила ввиду неопределенности нашего будущего. Бедная Ираида Федоровна! Ради нас она даже рано, в 50 лет ушла с работы на пенсию. Имея еще и своих детей, в том числе маленького Сашу, она постоянно помогала нам, оставляя вас, Галя и Оля, у себя в трудные для нас моменты. И вот, выбрав момент, когда Галочка заигралась с остальными детьми, мы тихонько вышли из дома, послушали, не будет ли Галочка плакать (а то она обычно не отпускала маму без скандала ни на минуту) и отправились на вокзал.

И вот, прибыв в Апановку, встречаю я Гусакова, узнаю у него, что его батальон тоже расформировывается, как и вся наша бригада и корпус, и что его тоже переводят в Кокчетав.

Проводив в Павловку супругу, через два дня я уже был на новом месте службы в Красном Яре. Бригада наша уже закончила свое переформирование, дислокация ее не изменилась. Часть батальоном была расформирована, остальные стали меньше численностью – перешли на новые штаты, большинство офицеров были уволены, их заменили прибывшие из других частей. Я обратился к командиру – с учетом всего этого дать мне хоть какое-то жилье и отпустить меня за семейством. Маленькую комнату с печкой он мне выделил по соседству с его квартирой в щитовом деревянном бараке. Его же квартира представляла собой комнату с маленькой кухней – она же передняя – все тогда жили очень скромно. Что же касается того, чтобы отпустить меня, то он долго не соглашался. Говорил, что прибывают офицеры с семьями, а у меня жена где-то все-таки устроена и т.д. Но все-таки я убедил его, и он отпустил меня на пять суток.

И вот опять я добираюсь до Апановки, мама ваша собирает вещи наши для сдачи в багаж, а я отправляюсь в райздрав снимать ее с работы.

Пешком до Апановки, затем километров 50 поездом до Тобола (да еще поезда пришлось ждать сутки), затем пешком километров 20 до райцентра Викторовки – дорогу занесло, машины не ходили – пришел уже вечером, пришлось заночевать в гостинице. Наутро в райздрав, насилу уговорил начальницу подписать заявление – мама ваша не представила какой-то отчет, потом ходил в военкомат упрашивать комиссара продлить мне отпуск еще на пять суток – я уже опаздывал – уговорил и его. Таким же манером добрался и обратно. Распрощались мы навсегда с Павловкой, с Апановкой, и вот мы уже на новом месте. Мама ваша устроилась работать в районную поликлинику, и я стал привыкать к изменившейся обстановке.

Сменился командир – Чайку, с которым мы служили еще на Сахалине, уволили (а он, бедняга, так хотел служить), прибыл новый командир подполковник Ковалев – очень интеллигентный и порядочный человек. Прибыл и новый главный инженер – майор Гусев, между прочим, я принимал у него дела в Апановке. Сменилось и большинство офицеров. Чем же батальон стал заниматься? Батальон, да и вся наша бригада, да и не только наша, участвовали в строительстве так называемой среднесибирской железнодорожной магистрали, проходившей южнее и параллельно транссибирской магистрали Москва – Владивосток. Начиналась она на станции Курган и проходила через Пески, Володарскую, Кокчетав, Кызыл-ту, Иртышскую, Карасук, Барнаул, Каменец – на – Оби. При этом узкоколейная дорога Кокчетав – Володарская была в скором времени разобрана и заменена на широкую колею. Вначале мы строили двухсоткилометровый участок Кокчетав – Кзыл – ту, который и сдали в эксплуатацию.

Нашему батальону довелось строить вокзалы, жилые дома, водонапорные башни, электростанции на разных станциях. Я довольно быстро освоился на новом месте. Командир Ковалев, о котором у меня остались очень хорошие воспоминания, относился ко мне очень хорошо и был очень доволен моей работой. Что же касается главного инженера Гусева, то отношения с ним у меня сложились очень неплохие, но я как-то самостоятельно решал все вопросы не только за себя, но и за него. Командир, будучи очень деликатным человеком, был хотя и недоволен им (Гусев, действительно, постоянно со всеми конфликтовал), но замечаний ему резких не делал, а предпочитал действовать через меня. Так что определенный авторитет среди офицеров я заслужил. Иногда, правда, это приводило к забавным случаям.

Где-то летом 1957 года моя супруга уехала в Иваново рожать Олечку, и я остался один. И вот однажды поздно вечером (а я приходил со службы поздно) приходит ко мне жена одного из моих инженеров и обращается ко мне с просьбой дать ей автомашину съездить привезти купленную ею швейную машинку из магазина. А где магазин? Да где-то метрах в 300 от дома. Я, усталый, пообещал ей завтра дать командирскую «Победу» на полчаса. Эту свою машину Ковалев мне часто давал для разного рода служебных поездок. При этом она спрашивала, не надо ли мне постирать, помыть полы и т.д. Я отказался, поблагодарил. И вот назавтра, встретившись с нашим замполитом, я говорю ему: «Вчера приходила ко мне Гурова часов в десять вечера, просила машину в магазин съездить за покупкой. Чего это она? Сосед у них – командир автомобильной роты, машину он сам мог бы ей дать – не за сто верст же ехать». А замполит мне: «Ты тоже хорош. Она к тебе пришла поздно вечером, офицерские жены это заметили, а назавтра ты ей даешь легковую машину. Как это выглядит?». Я же со смехом отвечаю: «Передайте им, что если они тоже будут приходить позже, я им тоже буду машину выделять». Сказать сказал и тут же понял, а вдруг эти дуры напишут моей маме, уехавшей рожать? К счастью, оказалось, что вернулся из отпуска Гусев, которого я замещал, и я сумел добиться отпуска и срочно уехал в Иваново к вашей маме.

И вот мы возвращаемся в Красный Яр уже вчетвером. Помню, как прибыли мы в нашу комнату, которую заранее протопил мой солдат – я помню до сих пор его фамилию – Рукпис. Но жили мы в этой комнате недолго – Ковалев переехал на новую квартиру, а мы заняли его квартиру, более просторную.

Началась зима, производственная деятельность прекратилась, и началась «учеба с отрывом от работ». Как ни убого она шла, но все же определенный прогресс был. Появились нормативы для обучения по штатным специальностям: плотников, путейщиков, механиков, автомобилистов. Проводиться стали соревнования – кто быстрее соберет автоматическое оборудование и забьет сваи, соберет стрелочный перевод, нарежет резьбу, изготовит скобы, заменит вентиляторный ремень и тому подобное, и это солдатам было интересно и они с большим желанием участвовали в этом.

Но моя служба в этом батальоне заканчивалась. В начале 1959 года меня перевели в очередной раз – в 231 путевой батальон. В этом батальоне я прослужил 10 лет, сначала главным инженером, а потом командиром. Переехали мы на станцию Трофимовка, вселились в дом, где располагались квартиры «начальства». Дом был саманный, квартира наша состояла из четырех маленьких комнатушек. В соседней квартире проживала семья командира Антона Павловича Бондаря, где он проживал с женой и ребенком, девочкой лет десяти. Жены наши сразу же познакомились, но на станции Трофимовка прожили мы не больше недели. При знакомстве с женой командира ваша мама удивилась, что у нее всего один ребенок – у нас все-таки было двое. «А если с ребенком что-нибудь случиться? Вы же останетесь одни», – говорила она. И когда жена командира по совету мамы завела второго ребенка, старшая девочка у нее заболела и умерла.

Началось строительство железнодорожной линии Омск – Иртышское, и нам предстояло там работать. Сначала туда убыл командир, потом он вызвал туда и меня.

Как я уже упоминал, линия Кокчетав – Кызыл-ту была нами сдана в эксплуатацию, но все части нашей бригады предполагали на ней работать еще год. Только батальон, куда я был назначен, убывал работать на новое место – на станцию Иртышское, которой еще не было. Ее еще предстояло построить.

И вот мы с вашей мамой отправились в путь. Хорошо, что, зная о предстоящем назначении, мы оставили у бабушки во время нашего отпуска наших детей в Иваново, а то бы эта поездка была невозможна. Мы ехали до Петропавловска, затем после пересадки до Омска, затем километров 60 по строящейся железной дороге до станции Черноглазовка, там уже находилась часть нашего батальона. Затем командир приказал мне еще с одним офицером и десятком солдат добираться до места строительства будущей станции Иртышское. Был апрель, бездорожье, машина то шла своим ходом, то ее толкали солдаты. К вечеру мы проехали не больше 70 километров и заночевали у солдат, работавших на сооружении земляного полотна. Все ушли ночевать в палатку к солдатам, а мы с вашей мамой заночевали в кабине машины. Молодец ваша мама. Сразу решила ехать вместе со мной. Я узнал, что километрах в десяти от станции Иртышское располагался совхоз «Ермак», а там имелась больница, и мама решила устроиться туда на работу. И по пути мы заехали в районный центр Ново-Варшавка, там мама получила назначение в совхоз «Ермак», и назавтра мы уже были на станции Иртышское, где пока, кроме колышков, отмечающих трассу, ничего не было. Стояло несколько палаток, где проживали солдаты и офицеры одной из рот нашего батальона.

Пообедали мы, и с вашей мамой поехали в совхоз «Ермак» прямо в больницу. Встретил нас зав. больницей (он же и единственный врач), предложил переночевать в своей квартире, сам же куда-то ушел. Между прочим, скоро он уволился, и мама осталась единственным врачом во всей округе. Назавтра директор совхоза устроил нас на частную квартиру. Фамилия хозяина была (я запомнил) Дзюба. Он жил в построенном им самим доме с женой и двумя детьми. Нам выделили маленькую комнатушку, где поместилась только наша кровать и тумбочка. Хозяева держали корову, свинью, кур. Мы там не только проживали, но и кормились. Кое-как устроились, и я направился на будущую станцию Иртышское.

Где-то во второй половине апреля дороги подсохли, прибыли остальные подразделения батальона, и вовсю развернулись строительные работы. Поскольку железную дорогу до нас еще не дотянули на 130-140 километров, то все материалы завозили автомобильным транспортом, при этом в условиях почти бездорожья, что довольно быстро довело всю технику до довольно плачевного состояния (учитывая еще и неопытность водителей). Мне довелось даже слышать разговор командира бригады с каким-то начальником из корпуса – «Что же мы делаем, мы же гробим технику. Надо бы сначала проложить железнодорожный путь, доставка грузов будет надежнее и гораздо дешевле». Но тем не менее …

Большую часть железной дороги строила Омская железнодорожная бригада. Участок же моего батальона составляли две станции – маленькая Таймык и очень большая узловая станция Иртышское, а также два перегона – от Таймыка до Иртышской и от Иртышской до реки Иртыш. Через Иртыш строился мостопоездом большой железнодорожный мост. Подходы к нему с очень большими объемами земляных работ выполняли также гражданская организация-мехколонна.

Начали мы со строительства водопропускных труб с тем, чтобы закончить до начала работ по сооружению земляного полотна, и строительства жилых и служебных зданий на станции Таймык, а также нашего полевого городка – палатки, склады, гаражи, столовая, штаб и кое-какое жилье для господ офицеров. Кроме того, мы начали впервые в нашей практике строительство панельных жилых домов на станции Иртышское. Где-то в мае прибыл батальон механизации из нашей бригады и начал сооружать земляное полотно, а следом началась укладка и балластировка пути, строительство линий связи и т.д. Лично для меня это был самый тяжелый период моей службы. Постоянно срывались сроки работ, низкое качество. Меня постоянно ругали, посыпались выговоры. Настроение было у меня никудышное, я даже стал подумывать о том, что я ни на что не годен, и не знал, что дальше делать. Комбриг уже спрашивал меня, в чем дело, что мне мешает, помогает ли мне командир батальона (который, впрочем, в производственные дела не вмешивался – так мне казалось), и я не знал, что ему ответить. Не знаю, чем бы все это кончилось, тем более, что я был сильно подавлен, да и уставал сверх всякой меры, если бы не упоминаемый ранее Гусаков. Он уже стал майором в управлении бригады, категорически отказавшись работать главным инженером батальона – готов был даже уволиться. Он очень хорошо ко мне относился, видимо, видя мою добросовестность (он постоянно находился при нашем батальоне). И вот в откровенной беседе со мной он сказал: Слушай, так дело не пойдет. Для успешной работы ты должен быть в себе уверен. А так тебя или выгонят через три месяца, или ты сляжешь. Перестань шарахаться от каждого замечания начальников, которых у нас больше, чем надо. Посылай их подальше (в переносном смысле, конечно) и делай то, что считаешь нужным – отвечать-то тебе. Конечно, грубить начальникам не надо, отвечай им «есть», но делай по-своему. Находи главные вопросы, которые нужно решать, а на остальное пока не обращай особого внимания, даже если какое-то время за это будешь получать взыскания. Не бойся – майора ты уже получил. Что у тебя сейчас самое важное, как ты считаешь – не хватает пиломатериалов, да и качество их ни к черту. Займись работой пилорам, вникни в это, хоть ты и не механик. Посиди здесь несколько дней, собери мало-мальски разбирающихся в пилорамах. Вплоть до того, что пригласи из ближайшего совхоза гражданских специалистов, заплати им или поставь выпивку. Когда решишь с пилорамами, займешься другими вопросами и так далее».

Спасибо Гусакову. Я так и начал работать. Неделю я занимался пилорамами, получил за это время два выговора, но вопрос с обеспечением пиломатериалами бал решен. Это придало мне уверенности, и я перешел к следующим проблемам. Вот так постепенно я приобретал уверенность в своих силах и к концу года уже полностью освоился. И как главный инженер, можно сказать, состоялся. План производственный выполнялся, все наладилось, хотя было немало неприятностей. Вот одна из них, пожалуй, самая неприятная.

Строили мы на станции Иртышская шесть двухэтажных и трехэтажных панельных домов. Панели должны были поступить где-то в октябре, а пока шло сооружение фундаментов. Занимаясь главным образом строительством путей на станциях и перегонах, строительством труб и домов на станции Таймык, я мало внимания обращал на строительство вышеупомянутых фундаментов. И вот как-то в начале октября (а уже начали поступать панели домов) я осмотрел эти фундаменты и пришел в ужас. Меня в свое время предупреждал главный инженер бригады полковник Скворцов: «Смотрите, эти дома панельные, держатся на сварке – поэтому отступления в плане и по высоте должны быть не более двух миллиметров и никаких вольностей, поняли?». Я хоть и отвечал, что понял, но только когда я увидел действительное положение, понял только тогда. Воистину, пока гром не грянет, мужик не перекрестится.

И вот я обратил внимание на неправильное положение металлических закладных частей в фундаментах, к которым должны были привариваться стеновые панели и послал своего заместителя капитана Рябцева произвести инструментальную съемку, и оказалось, что отклонение от проекта положения закладных частей и даже некоторых осей достигало 5-10 сантиметров. Надо было срочно исправлять положение – производить дополнительное бетонирование. Менять расположение закладных частей, а ведь уже начиналась зима и морозы. Где-то мне доводилось читать о зимнем бетонировании – я нашел литературу, где описывалась технология работ и добавки к бетону – хлористый натрий и хлористый кальций. Я доложил командиру и просил его дать указание, найти указанные добавки, что и было сделано в короткий срок. И вот в короткий срок положение дел было исправлено, все было сделано в соответствии с проектом, для чего даже пришлось заменить роту, производившую эти работы, так как офицеры этой роты оказались неспособными устранить допущенный ими же брак, и начался монтаж панелей. После этого я поручил тому же капитану Рябцеву подготовить приказ о наказании виновных, но когда я проверил подготовленный им проект приказа, то увидел, что мой заместитель во всем обвиняет меня. Я вызвал его для разговора: « ы это написали, Владимир Михеевич? То, что я несу ответственность, это вы правы, за это я отвечать должен, но не перед вами, а перед командованием бригады. Вы же должны были в приказе проанализировать причины плохой работы командования роты, а также инженера, осуществляющего контроль, и предложить взыскания, которые должны были быть наложены на них. А вы даже приказ подготовить не можете. Делаю вам замечание, а приказ подготовлю я сам». Справедливости ради надо все же сказать, что инженер Гробовой (тоже капитан, между прочим) долгое время отсутствовал, потом был в отпуске. Что же касается Рябцева, то у меня с ним долго не складывались отношения по ряду причин, главная из которых заключалась в том, что он считал несправедливым мое назначение. Он был старше меня года на четыре, прошел войну, был ранен, демобилизовался, окончил Новосибирский институт военных инженеров транспорта, был технически грамотен и достаточно опытен, но что делать – назначили все-таки меня, видимо, в каком-то отношении я был более достоин … Я несколько раз делал ему замечания. И в конце концов отразил его недостатки в аттестации. Когда же я предъявил ему эту аттестацию для ознакомления, то он прочел ее, сказал мне: «Испортили аттестацию». А я ему: «Да, аттестацию писал я, но и командир батальона, и вышестоящие начальники с ней согласились. Так что устраняйте недостатки». Отношения у нас наладились только через год, пришлось мне даже Рябцева наказывать, но в конце концов мы даже стали друзьями, и года через три он ушел главным инженером в соседний батальон. Хотя до этого был вот такой случай. Я обратил внимание, что Рябцев допускает обсуждение моих действий и указаний с командирами рот, и я сказал ему: «Владимир Михеевич, я постоянно с вами советуюсь при решении технических вопросов, но если уж решение я принял, то обсуждению дальнейшему оно не подлежит». Но он не внял этому. Мало того, пытался через своего командира батальона Колеснева добиться отмены каких-то моих указаний. Когда же я начал выяснять у Колеснева, в чем дело, он мне ответил: «Вы говорите одно, Рябцев другое, я не инженер и разобраться не могу». А я ответил довольно резко (Колеснев был из политработников) – мы служим в технических войсках, и командир обязан решать и технические вопросы, т.е. быть инженером. И вот я как-то утром подхожу к штабу, а там у крыльца сидят и командир, и начальник штаба, и Рябцев. И я вполне официально обращаюсь: «Капитан Рябцев! По какому праву вы обсуждаете с подчиненными мои решения вместо того, чтобы их беспрекословно выполнять? Или вы думаете, что я не смогу призвать вас к порядку? Я объявляю вам строгий выговор. А вам, товарищ подполковник, - обратился я к Колесневу, - я докладываю о взыскании, наложенном мной на подчиненного», - так полагалось делать. И это несмотря на то, что Колеснев, тоже фронтовик, к Рябцеву благоволил. После этого постепенно все вошло в норму.

Как я уже упоминал, работая на станции Иртышское, мы находились далеко от места постоянной дислокации. Домой офицеров отпускали редко, не чаще раза в месяц. Немногие решились, как я, взять с собой семьи. А дорога в один конец составляла полтора-два дня. Офицеры отсутствовали на службе по неделе, не меньше. И я постоянно ставил вопрос перед Колесневым с тем, чтобы как-то решить этот вопрос и в конце концов добился его решения. Но об этом позже.

Не могу не рассказать еще об одном случае, связанном с вашей мамой. Командир автомобильной роты Латышев обратился ко мне – отремонтированные машины ГАЗ не могли использоваться – нет тормозной жидкости. А что можно использовать вместо нее, спросил я. Можно спирт. Я обещал подумать. А подумав, собрался к вашей маме за несколькими литрами спирта. Она согласилась дать мне этот спирт, литра 4 или 5, но взамен я дал ей на неделю трех солдат из автомобильной роты – пилить и колоть дрова.

Прошло дней 10. Приходит ко мне тот же Латышев: «Товарищ майор, где наши солдаты?». «Какие солдаты?..». И тут я вспомнил о солдатах, которых мы отправляли в больницу к маме на заготовку дров, и сказал Латышеву: «Срочно езжай за солдатами, может они сбежали». Никуда солдаты, понятно, не сбежали. Жили себе в больнице, пилили и кололи дрова, кормили их там хорошо, и были они очень рады тому, что о них забыли.

В 1960 году в Иртышское прибыла наша 35-я бригада. В этом году намечалось сдать в эксплуатацию участок длиной 200 километров от Омска до Иртышской. Строилось масса объектов – вокзал, дом отдыха локомотивных бригад, жилые панельные дома, школа, детсад, водопровод, канализация, котельные, пекарня, а также сборные деревянные дома для размещения солдат и офицеров, а также линии связи и элекропередач, элекростанция и т.д. Когда ваша мама как-то приехала посмотреть, то поразилась размаху и сказала: «Вот это настоящая мужская работа».

Мама ваша стала заведовать больницей и оказалась единственным врачом. Ей дали квартиру в деревянном домике – комнату с маленькой кухней и плитой, которую надо было топить дровами. Летом бабушка привезла вас, и я помню, как мы все ходили купаться на Иртыш, и маленькая Оля хлопала ладошками по воде … Удобств в доме никаких не было, туалет во дворе, водоразборная колонка за 300 метров. Я был страшно занят по службе – уходил или уезжал рано, приходил или приезжал не раньше 10 вечера, а то и вообще не приезжал. А ваша мама прямо героиня. Единственный врач, большой коллектив в больнице, вызывают к больным, бывает и по ночам. Маленькие дети, надо готовить и стирать. Я вспоминаю, как мама однажды в выходной день затеяла стирку и я, будучи дома, раз 10 ходил с ведрами за водой. А зимой надо было еще и печку два раза в день топить. Хорошо, что был детский садик, где вы находились до 17.00.

Однажды мама попросила меня приехать пораньше – ей надо было ехать в райцентр с отчетом. Я отпросился у командира, приехал, забрал деток из садика, протопил печку. А поздно вечером мама позвонила, сказала, что приехать не может, отчет не принимают, надо его переделывать. Кстати сказать, отчеты должны были показывать не то, что есть, а то, что надо – обычное дело. Потом мама рассказывала, что отчет переделывали без нее, она должна была его только подписать, и это продолжалось дня два. Я стал отпрашиваться у командира, это еще был Бондарь. Он мне сказал, что, сколько надо, столько и времени он мне дает по этому случаю. Я уже не помню, как я с вами управлялся, как забирал из садика и чем кормил. Когда мама вернулась, она сказала: «Как хорошо я без вас отдохнула в Ново-Варшавке, как здорово выспалась».

И вот в декабре 1960 года акт о приемке железнодорожной линии был подписан (об этом я уже рассказывал ранее). Все батальоны уезжали в Кокчетав. Все, кроме моего, который оставался – надо было еще строить много объектов. Все наши офицеры, в том числе и командир батальона, собрались тоже домой к семьям. Но все планы были нарушены – по моей вине. Сначала я обратился к комбату – зачем уезжать на два месяца? Чего мы не видели в Кокчетаве-2, где у нас было место так называемой последней дислокации. Учеба? Да мы больше времени будем ездить взад-вперед. Учиться же можно и здесь. Здесь и материальная база есть-рельсы, шпалы, лес и все прочее. А недостающее можно привести. Тем более, что добрую половину батальона надо было оставлять на станции Иртышское по очень важной причине, о которой я расскажу немножко ниже.

А жить где? Да мы уже закончили строительство панельных домов со всеми удобствами. Пока не прибыли гражданские железнодорожники, можно заселить их офицерскими семьями. А солдаты могут пожить во вновь построенном большом здании школы. Мне говорили, что после проживания солдат в школе надо будет делать ремонт, и немалый. А я отвечал, что, во-первых, если школа будет пустовать, то ремонт обойдется еще дороже, а во-вторых, мы сэкономим массу средств на отоплении палаток и т.д. И я добился своего.

Вот такие доводы приводил я. Командир не соглашался, большинство офицеров тоже были против – все хотели к своим семьям. Я же настаивал, имея, конечно, и личный интерес – зачем мне было уезжать от жены и детей. Комбат категорически мне отказал. Я обратился к командиру бригады и сумел убедить его в правильности моих предложений. И мы остались. Командир и большинство офицеров привезли семьи, заняли квартиры с удобствами в панельных домах, солдаты разместились в школьных классах. В школе разместился почти весь батальон. Все были очень довольны, хотя сначала затаили на меня «некоторое хамство». Потом, когда офицеры заняли пустующие пока квартиры, я, предвидя, что нас скоро выселят из них – ведь уже начали прибывать железнодорожники – путейцы, движенцы, связисты и т. д, которые будут эксплуатировать железную дорогу, обратился на совещании к офицерам с настоятельным предложением – срочно устраивать своих жен на работу в железнодорожные организации. Кое-кто успел это сделать, но большей части пришлось переселиться в построенные ранее сборные деревянные бараки здесь же на станции, но и это было гораздо лучше, чем жить без семей. Впрочем, я под разными предлогами оттягивал это до наступления лета, для чего нашлась важная причина.

Дело в том, что сдача-приемка построенных железнодорожных объектов производилась на «ходу», т.е. в условиях зимних, когда электростанции, котельные, водопровод и т.д. обслуживались нашим персоналом, т.е. солдатами. Акты приемки подписать-то подписали, а свой персонал Омская железная дорога ставить не торопилась, ожидая, видимо, конца зимы. Я без конца давал телеграммы в управление Омской дороги, даже обращался в обком партии, ссылаясь на то, что большое отвлечение личного состава на эксплуатацию недопустимо. Писал доклады, приводя при этом расчеты, при этом безбожно завышая затраты. Я писал, что срывается боевая подготовка и выполнение поставленных перед батальоном задач, что для войск несвойственно то, что нам приходится делать и т.д. Интересно вспомнить, что все это делалось лично мной, командир этим вообще не занимался. (А может быть, именно так и надо было работать командиру? Или, может, ему повезло, что у него был такой главный инженер? Когда я стал командиром, у меня таких энергичных главных инженеров не было).

Управление дороги обещало поставить свой персонал, обещало оплатить все понесенные нами затраты (и оно действительно заплатило нам очень большую сумму – примерно полмиллиона рублей, в полном соответствии с моими расчетами, намного превышающими фактические). Но свой персонал поставило только в апреле, когда закончился отопительный сезон.

Но дело даже не в деньгах. Я очень боялся, что в условиях очень суровой зимы и неопытности солдат, может быть допущена какая-нибудь авария, и замерзнет поселок – детсад, вокзал, школа, дома и т.д. Бывали случаи разрыва водопровода, приходилось зимой раскапывать его на трехметровой глубине и устранять прорывы (спасибо солдатам той поры, самоотверженно и при этом бесплатно это делавшим, а также часто делавшим ремонт отопления в квартирах и служебных зданиях). При этом приходилось завозить питьевую воду из совхоза, а техническую из Иртыша. Я сам в то время мало что понимал в сантехнике, хотя кое-чему уже научился в процессе строительства. Помогала моя энергия и настырность. Надо было как-то готовить специалистов-сантехников. Перебирая карточки солдат, я нашел одного сержанта, закончившего техникум по этой специальности. Я предложил ему организовать обучение сантехников и руководство ими – он согласился. Но начальник штаба был категорически против – этот сержант был начальником секретной комнаты. Я к командиру – и предупредил его, что если не будет быстро организовано обучение сантехников, то я снимаю с себя всякую ответственность за могущие произойти аварии и тяжесть последствий. И командир сдался. (Я даже написал об этом рапорт). После этого я собрал слесарей, токарей и других металлистов, и через короткое время они стали сантехниками.

Кроме того, круглые сутки работали электростанции, топилось три котельных. Для контроля их работы я сделал график проверки офицерами этих объектов и утвердил его у командира. И не зря. В новогоднюю ночь один из офицеров, я помню его фамилию, старший лейтенант Геворкян, придя в котельную, увидел двух кочегаров, спящих как бегемоты. (В то время котельные были примитивные, уголь надо было бросать лопатами, солдаты, наверное, устали и заснули, огонь в топке едва теплился). Вне себя от гнева Геворкян (а он был начальником этих солдат) пинками разбудил их, надавал им оплеух, а они, понимая свою вину, даже не протестовали, а принялись с удвоенной силой бросать в топку уголь.

Я помню, как потом кто-то надоумил этих солдат подать жалобу на рукоприкладство, и Геворкяна судили судом чести. Я же выступил в его защиту, доказывая, что хотя с одной стороны, конечно, но с другой – последствия могли быть страшными – замерзший поселок, сотни солдат и многие сотни офицеров и гражданских лиц без тепла и т.д. Ему, кажется, объявили всего лишь порицание.

Не могу не вспомнить еще одну забавную историю. В процессе сдачи в эксплуатацию железной дороги я узнал, что на станции Иртышское будет организован врачебный участок. Я позвонил в медицинскую службу дороги и предложил на это место вашу маму. Там с радостью согласились – им не надо было искать врача для работы в этой глуши. Оставалось убедить переехать в Иртышское вашу маму. А она сначала ни в какую – привыкла. Я и так, и эдак – не могу же я каждый день по 10 километров туда и обратно, что на Иртышской благоустроенные квартиры со всеми удобствами, что ей сразу дают полторы ставки, что не надо два раза в день топить печь и т.д. Даже привез ее на станцию и предложил на выбор любую квартиру. Это были хрущевские квартиры, но по сравнению с теми бараками, где мы проживали раньше, это были дворцы. Уговорил я маму все-таки, свозил я ее в Омск, и она стала начальником врачебного железнодорожного участка. К слову сказать, райздравотделом Шульман (я запомнил его) очень не хотел маму отпускать. Что же касается удобств, то пока что действовало только центральное отопление. Квартира наша была из двух комнат. Была, кроме того, передняя и кухня с плитой, которая топилась дровами и вечно дымила. Водопровод, канализация и водогрейная колонка с ванной и душем заработали только через года полтора.

На станции Иртышское работал и детский садик, куда стали ходить наши детки, и школа, в которой они начали учиться.

Вспоминая первую зиму, не могу забыть постоянную работу по очистке путей от снега. Снегозащитные устройства так и не были построены, постоянно приходилось очищать от снега станционные пути и пути на перегонах. Пока гражданские железнодорожники не приступили к организации движения, этим занималась эксплуатационная рота омской железнодорожной бригады. Они обеспечивали перевозку всех грузов, и хотя тарифы на перевозки у них были раз в десять выше, чем при нормальной эксплуатации МПС, все же эта перевозка была значительно дешевле, чем автомобильным транспортом. За счет таких высоких тарифов с лихвой покрывались не только убытки от строительства, но и эксплуатационные расходы, в том числе и на содержание пути и снегоборьбу. Но это делалось только для частей своей бригады, моему же батальону они не собирались ничего платить. Напрасно я вызывал их представителей на предмет оформления актов об объемах снегоочистки (таких я давал раз десять, не меньше) – бесполезно, никто не приезжал. Тогда я решил из этого извлечь выгоду – составил односторонние акты, где объемы снегоочистки увеличивал в десятки раз. Когда зима окончилась, я предъявил омской бригаде счет за очистку снега примерно на полмиллиона рублей. В оплате нам, естественно, отказали. Я послал жалобу со всеми приложениями – актами и копиями телефонограмм командиру корпуса и стал ждать, что из этого выйдет. Проверить объемы работ по очистке снега было невозможно – снег давно растаял, и командир корпуса принял соломоново решение. Он рассуждал так. Снег чистили? Чистили. Вас вызывали для оформления актов? Вызывали. Почему не прибыли? И нашим оппонентам ответить было нечего. Наш иск на сумму в полмиллиона рублей был удовлетворен наполовину – нам было выплачено четверть миллиона рублей – в несколько раз больше, чем мы фактически понесли затрат. И правильно – не хитри. Командир Омской бригады, главный инженер и главный бухгалтер были вне себя и ставили меня в пример своим подчиненным, как бороться за экономические показатели …

Наконец-то мы передали железнодорожному персоналу котельные, электростанции, водопроводные и канализационные сети, теплотрассы, электрические линии. В качестве компенсации нам было выплачено полмиллиона рублей. Мы покрыли все свои строительные и эксплуатационные убытки и с главным бухгалтером постарались сделать резерв на покрытие будущих убытков, используя для этого разные хитроумные способы.

В общем, я обрел полную в себе уверенность и даже самоуверенность… Почти весь личный и офицерский состав батальона, а также командование, за исключением заместителя по тылу, находились на Иртышской, а в Кокчетав-2 приезжали лишь эпизодически, когда вызывали в управление бригады на совещание или для работы по мобилизационному плану.

Пришли нарекания, что казармы в месте постоянной дислокации пустуют и приходят в негодность. То же происходит и с пустующими офицерскими квартирами и т.д. Комбриг решил, что зимой мы должны жить в Кокчетаве-2. Но я (не командир) этому воспротивился и направил доклад командиру корпуса со своими доводами против этого. И командир внял моим доводам, и указание командира бригады отменили. Комбриг вызвал меня в Кокчетав для объяснений. И вот я прибываю без всякой робости к командиру бригады. Первый вопрос – где же те три четверти миллиона рублей, полученных за снегоборьбу и от Омской железной дороги. Я (а со мной был еще главный бухгалтер) же с невинным, как у бравого солдата Швейка взглядом, начал рассказывать, какие у нас затраты, что мы фактически сделали и должны еще будем сделать, и тому подобное. Главный инженер бригады сказал, что с налету вопрос не решить, и надо с нами подробно разобраться. После этого он ушел, забрав с собой нашего главного бухгалтера. Надо сказать, что после проверки часть денег они у нас изъяли … Когда мы остались одни, комбриг начал меня пытать, по какому праву я по служебным делам обращаюсь непосредственно к командиру корпуса, хотя все бумаги должны идти за подписью командира батальона и через командира бригады, и он за это меня накажет. Я же отвечал, что если я и допускал формально нарушение, то я отстаивал свою точку зрения, и командир корпуса признал мою правоту. И, наконец, окончательно осмелев, я задал такой вопрос: «Товарищ полковник! Я знаю, что у меня много недостатков, но в своей должности я чувствую себя вполне уверенно, действую самостоятельно и, откровенно говоря, вполне обхожусь без чьей-либо помощи, в том числе и своего комбата (комбат был из политработников, и, мягко говоря, был не совсем компетентен). Но когда я посмотрел свою служебную карточку, то обнаружил, что у меня штук двадцать не снятых взысканий, больше чем у командира и всех остальных заместителей, вместе взятых. Нормально ли это?». Дело в том, что эти взыскания меня волновали мало, но я был главным инженером уже третий год. Мне уже начинало на этой должности надоедать, и я подумал, что если меня вздумают продвигать по служебной лестнице, то такое обилие взысканий сыграет плохую службу. Комбриг приказал принести мою карточку, посмотрел и сказал, что все взыскания с меня снимает. И тут же объявил мне выговор за обращение к командиру корпуса. Вот так закончился мой визит к комбригу.

Чем же занимался батальон. Мы продолжали строить дома из панелей. Построили интернат, баню, водонапорную башню, служебные здания для путейцев и связистов, грузовой двор, водопровод, канализацию, станцию фильтрации, капитальную электростанцию, где должны были быть установлены три станции «шкода» мощностью по 600 киловатт, а также заканчивали строительство станционных путей. Кроме того, нам было поручено построить промбазу – завод панельного домостроения в поселке Иртышск Павлодарской области, а также жилые дома. Это считалось нашей помощью в освоении целинных земель. В общем, мы пробыли на станции Иртышское еще два года, а потом все-таки комбриг добился того, чтобы мы убыли в Кокчетав.

Запомнились мне из этих лет несколько эпизодов. На станции Иртышское мы достраивали здание электростанции. Среди многих работ, которые довелось нам выполнять на этом объекте, особо помнится сооружение трех фундаментов под установку генераторов. Собственно говоря, эти фундаменты были сделаны до нас, но были мною при приемке забракованы, что и было подтверждено комиссией. Эти фундаменты, каждый из которых имел объем, наверное, до 60 кубометров, были довольно сложными, имели много каналов, закладных частей и т.д. Все лето мы разбирали эти фундаменты, бетон был очень прочный, взрывать было нельзя – это было внутри здания, приходилось это делать отбойными молотками, и когда, наконец, фундаменты были разобраны, и можно было приступать к бетонированию, я медлил и не начинал эту работу. В чем дело, спрашивал меня по телефону комбриг. А я ему отвечал – некем бетонировать, вы у нас забрали почти две роты на электрификацию линии Москва – Байкал, остальные заняты на других объектах. «А вы соберите писарей и прочих и организуйте ». «А я на это не пойду. Уже один раз брак допустили, и он дорого обошелся, - отвечал я. – Должно быть поставлено целое подразделение, работы должны вестись беспрерывно в три смены, в каждой должен быть ответственный офицер, должна вестись соответствующая документация и строгий контроль за ходом работ». И я своего добился. Фундаменты были сданы монтажникам в полном порядке. Между прочим, когда здание было построено полностью и смонтировано оборудование, я отмечаю, что такого красивого сооружения я до этого не видел. Машинный зал был облицован кафелем, у здания была своя котельная, очень хорошие бытовые помещения, туалет, душевые – мы потом постоянно ходили туда принимать душ…

Это время мне еще запомнилось вот чем. В связи с продолжающимися разоблачениями культа личности, а попросту произвола и беззакония в сталинские времена (об этом шла речь на съезде партии в начале 60-х годов), к нам прибыл военный прокурор Омского гарнизона и в своем докладе напомнил нам, что мы в своей командирской деятельности обязаны строго соблюдать социалистическую законность, и приводил примеры произвола со стороны Молотова, Ворошилова, Кагановича, о которых сообщалось в материалах съездов партии, в том числе и резолюции указанных деятелей на обращениях арестованных: «Бить, бить!». И тогда я задал вопрос прокурору: «Товарищ полковник! А почему этих деятелей не привлекли к суду за эти зверства? Они же понимали, что так делать нельзя?» И получил ответ: «Высший судебный орган Президиум Верховного Совета посчитал, видимо, это нецелесообразным». А я возразил. «Президиум – это коллективный президент. Он имеет права помилования, но это не судебный орган. Преступивших закон надо судить и строго наказать, пусть помнят самые большие начальники, что придет время, и за содеянное придется отвечать. А то ведь получается, что преступники остались безнаказанными». Прокурор ничего не ответил. Да и что он мог ответить…

При строительстве промбазы в Павлодарской области обрушилось два пролета перекрытий. Комиссия с представителем завода-поставщика железобетонных конструкций (я тоже в ней участвовал) установила вину завода – поставщика (откровенно говоря, мне все же казалось, что и мы виноваты в этом). Но как бы то ни было, руководители завода были наказаны, и их обязали поставить нам две таких же балки взамен рухнувших и при этом отнесли все убытки на счет завода. Впрочем, как оказалось, эти балки не соответствовали реальной нагрузке, и все их пришлось усилить, для чего был разработан специальный проект.

Поскольку жертв не было, расследование проводилось довольно поверхностно. Что же касается меня и командира роты, строившего здания главного корпуса промбазы, то мы благодарим судьбу, что так все обошлось – ведь буквально за полчаса до обрушения в этом месте находилось человек 20 солдат.

Мало этого. Когда через полгода мы получили эти две балки (а заводу пришлось делать для этого новую оснастку, так как эти балки уже были сняты с производства), оказалось, что офицер, грузивший их на автомашину, в нарушение инструкции сделал это неправильно и, когда перед монтажом я их осмотрел, то заметил волосяные трещины. Отчего они появились – от неправильной транспортировки или от другой причины? Объект надо было срочно заканчивать и сдавать. Даже у командира корпуса это было на контроле. Он постоянно спрашивал – когда установим балки.

Я думал всю ночь, что делать и решил – генерал генералом, а отвечать придется мне. Утром я приказал сделать стенд и испытать балки пробной нагрузкой в соответствии с инструкцией в таких случаях. И хотя на это ушло несколько дней, только после этого я разрешил монтаж этих балок с чувством исполненного долга.

Не могу обойти и еще один забавный случай. Строя промбазу в Павлодарской области, я, вместо того чтобы оборудовать собственную автозаправку, договорился с одной из организаций, чтобы моя техника заправлялась у них. А со своей стороны обязался заправлять их транспорт на Иртышской, где у них была база по выгрузке материалов из железнодорожных вагонов, для чего мы обменялись документами о приобретении друг у друга примерно десяти тонн бензина и дизельного топлива. И вот финансовая ревизия обнаруживает, что я отпустил на сторону указанное, в чем и требует у меня объяснения, по какому праву я отпускаю на сторону фондированные материалы, что было категорически запрещено. Я же им объяснил, что отпустил эти материалы на станции Иртышское, а получил такое же количество у этой организации в Павлодарской области. А они мне в ответ – это нас не касается, что вы там получаете. Почему отпускаете? Пишите объяснение. Я же, возмущенный их бестолковостью, ответил: «Ничего я писать не буду. Было бы верхом глупости не понимать абсурдность ваших претензий. Пишите в акте что хотите, мне на это наплевать…». Никаких последствий это не имело.

Кроме того, поскольку все материалы завозились в Павлодарскую область нашим автотранспортом, я решил для улучшения экономических показателей и ликвидации обратных холостых пробегов брать грузы для доставки их оттуда на станцию Иртышское. Однако командир бригады это запретил – не дело для армии возить лишние грузы. Так что хозрасчет был у нас довольно ограничен.

И уж совсем забавный случай произошел в конце 1962 года. Я только вернулся из отпуска, когда один-единственный раз я был в отпуске один без супруги. Батальон уже должен был убыть в Кокчетав, но надо было еще сдать в эксплуатацию два панельных дома. И вот ваша мама мне рассказывает, что ее как врача пригласили участвовать в комиссии по приемке этих домов. А она не знает, что делать, дома-то не готовы. Я пошел посмотреть – господи, там же еще не было полов, не было штукатурки, только-только подали тепло – дело-то в общем в те времена всеобщих приписок обычное, но впутывать в эти безобразия свою жену я категорически не хотел и сказал ей ничего не подписывать. Но план-то горел, и стал мне звонить из Кокчетава главный инженер бригады, чтобы я решил вопрос сдачи в эксплуатацию домов. А я же, как только что прибывший из отпуска и особой ответственности от этого не чувствовавший, обещал что-нибудь придумать. И вопрос, в общем-то, решил, поехал в Карасук в отделение дороги и договорился с главным инженером о том, что он подпишет не акт, а телеграмму в адрес начальника дороги и командира корпуса, что дома приняты. При этом надо было для выполнения плана сдать один дом, а я добился сдачи двух домов – и таким образом перевыполнили план. Впрочем, преувеличивать значение «моих подвигов» не следует – ведь и сама железная дорога, т.е. наш заказчик «сам был рад обманываться» и легко шел на подобный обман.

После этого я всем жильцам раздал стройматериалы для устройства полов, штукатурки, малярных работ и так далее. А также подписал обязательство выплатить определенную сумму за выполнение этих работ, и где-то в середине января тоже убыл в Кокчетав. Вот такие времена – воскликнул бы Познер – времена всеобщего вранья и приписок на всех уровнях.

А мама ваша и вы, дорогие детки, остались на Иртышской. Командиру бригады так хотелось нас скорее забрать с Иртышской, что некоторые объекты нами не были закончены, и нам пришлось после больших скандалов направить обратно сначала одну роту, а потом и весь батальон. Это случилось позже, когда в этом батальоне я стал командиром.

И еще припоминаю несколько забавных случаев. Где-то летом, когда вы с мамой уехали в отпуск без меня, и я в воскресенье спал как бегемот в своей одинокой квартире, вдруг раздался звонок. Открываю дверь и вижу, начальник штаба Мальцев, замполит Грунев и еще кто-то входят, один из них держит в руке вилку с соленым огурцом и заявляют: «Мы пришли поздравить Вас, Абрам Исаакович, с тем, что Вас выбрали в состав партийного бюро». Ну что тут скажешь, смех смехом, но при наличии десятилитровой банки со спиртом в холодильнике (а мама хранила во избежание неприятностей медицинский спирт, который ей выдавали, дома, чтобы не растащили), закусить было нечем, в холодильнике не было ни крошки-я только что вернулся после десятидневного отсутствия из Павлодарской области. Не беда – мои гости сразу притащили закуски, я им налил по маленькой, они выпили и ушли, однако через полчаса вернулись. Оказалось, что они утащили банку со спиртом. Но все же мужики были совестливые – быстро вернули, отлили совсем немного.

Эта история со спиртом вспомнилась мне, когда я стал командиром и мне приходилось выслушивать врача–начальника медицинской службы батальона капитана Мажтикова (я запомнил его фамилию, между прочим, калмыка по национальности), что спирта для медицинских целей не хватает, идет постоянный перерасход и т.д. Я же ему отвечал: «Доктор, я не понимаю. Моя жена заведует целым железнодорожным участком и обслуживает в десять раз больше людей, чем вы. Да вдобавок, у нас же служат солдаты – здоровые молодые люди. А у нее – и роды, и травмы, и все, что угодно. В чем дело?» А ларчик-то открывался просто – пили врачи и их собутыльники. При проверке оказалось, что даже в запечатанных бутылках спирт оказался не 96 %, а только 40-градусный. Был скандал – пришлось Манжикову ехать куда-то на спирозавод и за свой счет покрывать недостачу.

Возвращаясь к квартирному вопросу на станции Иртышское (до того, как нас заставили оттуда убыть) скажу, что большинство офицеров перевезли сюда семьи. Хотя нас заставили большинство квартир освободить. Мы все же под разными предлогами квартир 15 сумели удержать, и я сумел добиться квартиры для Рябцева, несмотря на нашу в то время размолвку. Остальные семьи жили в деревянных сборных бараках.

Но был у нас еще один инженер – капитан Гробовой, который никак не мог перевезти на Иртышскую семью. Очень грамотный инженер, он отличался большой медлительностью, да и вообще очень флегматичный был человек. Спрашиваю его: «Андрей Андреич, я поручил вам дать ответ на такую-то бумагу из штаба корпуса. Почему не выполнено? Все сроки пришли. В чем дело?». Он же мне отвечает: «Да эта бумага никому не нужна, товарищ майор». «Пусть это так, но ответ давать надо. Уже пришло напоминание. Да и говорю я с вами на эти темы не в первый раз. До каких пор вы будете испытывать мое терпение? Пока вы этого не сделаете, я вас в Кокчетав не отпущу», - сказал я ему. Он же мне: «Да я уже не был дома больше месяца». «И еще месяц не поедете, если не будете выполнять мои распоряжения». А он мне: «А я уеду самовольно». «Только попробуйте!», - в ответ я ему. Затем я сказал: «Андрей Андреич! Да эти бумаги можно исполнить максимум за два дня. Сделайте и поезжайте. Но дело не в этом. Делайте так, как сделал я. Перевозите сюда свою семью. Ваша жена тоже врач, как и моя. Есть еще одна ставка врача. Капитальной квартиры пока обещать не могу, поживете несколько месяцев в бараке, как другие, а потом видно будет». Он же мне ответил, что он не против, да вот жена не хочет. Я зачем-то отправлялся в Кокчетав и сказал ему, что попробую ее переубедить. (Между прочим, мои подчиненные были большей частью старше меня, а некоторые моими ровесниками). А в штабе бригады я узнал, что жена Гробового устроила скандал командиру бригады – почему мужа так редко отпускают домой. В чем дело? Я не могу так. Увольняйте нас из армии, без мужа я не могу.

Я посетил Таню – так звали жену Гробового. Я объяснил ей, что жизнь не переделаешь, надо к ней приспосабливаться – из армии уволиться невозможно. А жить врозь постоянно, конечно, нельзя. И привел ей в пример меня и мою жену. Как мы постоянно вместе сначала в Ермаке, потом в Иртышской. И сказал, что моя жена согласна с ней работать вместе и т.д. Таня, довольно неглупая женщина, сначала поохала, что дочь в музыкальной школе, что она сама проходит специализацию по глазным болезням, но потом все-таки согласилась, что муж важнее, и приехала в Иртышскую. Через несколько месяцев Гробового перевели куда-то в Хабаровск.

VI

Итак, с Иртышской нас убрали. В городе Кокчетав, где были уже для нас построены панельные дома, квартиры мне не досталось, а в Кокчетав-2, в квартиру без удобств мама ехать не захотела, и я уехал один. Тем более, что в Кокчетаве доводилось мне бывать редко – основные работы мы вели по строительству железной дороги Кзыл-ту – Иртышское, откуда до Иртышской было гораздо ближе, чем до Кокчетава, куда мама с вами, детьми, переехала только через два года, когда в городе освободилась благоустроенная квартира (хрущевка, конечно).

Строительство железной дороги Кзыл-ту – Иртышское 1963 году было объявлено «образцово-показательной стройкой» по министерству транспортного строительства, по ведомству которого тогда проходила производственная деятельность железнодорожных войск. Должны были быть проведены большие учения с присутствием больших начальников из Министерства путей сообщения Минтрансстроя, генерального штаба, а также генералов железнодорожных войск из стран «народной демократии». Был большой ажиотаж, выражаясь военным языком все «метали икру». Я помню, командир корпуса, ругая нас, обратил внимание на то, что палатки обшиты неструганными досками – а ведь приедут представители из народной армии ГДР – а они в этом толк понимают – почему-то больше всех боялись мнения представителей из ГДР.

Встретив меня на трассе, командир бригады меня громогласно отругал за плохие дороги: «Вам что, с вашим командиром трудно послать грейдер?». Я же в ответ: «Зачем на меня кричать, я и так хорошо слышу. Сделаем». Затем за сход с рельсов поезда с балластом комбриг сделал на меня начет в размере трети оклада. Когда меня вызвали в штаб бригады и, ознакомив с приказом, потребовали отправиться к себе в часть, я ответил, что приказ незаконный, никуда не поеду, пока не напишу жалобу военному прокурору и т.д. В общем, нервы у всех, в том числе и у меня, грешного, были на пределе. Что же касается военного прокурора, то поскольку было собрано довольно много частей не только нашей, но и Омской бригады, то и он постоянно здесь находился. Между прочим, прокурор приказ комбрига опротестовал как незаконный, о чем меня дня через три уведомили.

Командиру бригады (вновь назначенному – его фамилия была Любужский, очень неплохой человек и командир) тоже было несладко. Его вызывали в Москву на коллегию министерства, министр потребовал его снять, считая, что «образцово-показательная стройка» провалена. Начальник железнодорожных войск ответил, что положение будет исправлено, что Любужский – хороший командир и т.д. Министр ответил – под вашу ответственность. Бедный Любужский – он после этого свалился с тяжелейшим инфарктом и из госпиталя вышел только к концу учений.

Начало учений мне запомнилось еще и потому, что накануне я окончательно бросил курить. Перед началом учений заслушивался мой доклад – и при этом я неправильно назвал место начала учений (меня не ознакомили с последними приказами). Я получил взбучку от командира корпуса и от командира бригады – выскочил из палатки, где проводилось заслушивание, схватился за папиросу по привычке, но вовремя остановился и сказал себе – дудки, курить все равно не буду. Я считал мою ошибку несущественной, не в обстановке всеобщего ажиотажа, когда все паниковали…

Что же касается самого учения, то оно называлось так: «Скоростное строительство железной дороги во фронтовом тылу в условиях воздействия оружия массового поражения». Если же отбросить всю военную мишуру, то сами учения были очень поучительными – и я единственный раз видел такие. Надо было за десять дней построить железную дорогу протяженностью 50 километров с сооружением земляного полотна (с довольно большим объемом земляных работ), моста и трубопровода – правда, небольших; укладкой и балластировкой пути, в том числе и сооружением в минимальном объеме станционных путей, сооружением линии связи на шесть пар проводов и открытием движения поездов со скоростью 30 километров в час.

Два батальона механизации и один автомобильный батальон сооружали земляное полотно, мостовой батальон строил мосты и трубы, один путевой батальон укладывал путь, причем укладывал в нескольких местах, для чего звенья пути частично завозились на автомобилях так называемым боковым завозом, линию связи строил батальон связи. Мой же батальон занимался разгрузкой балласта, балластировкой и отделкой пути, а я должен был давать разрешение на открытие движения поездов со скоростью 30 километров в час. Во все части было добавлено много курсантов из учебных полков, чтобы довести численность батальонов до требуемой. Учения начались от станции Тэке, где располагался наш батальон, штаб бригады, а также все вышестоящее начальство и прибывшие представители из армий стран «народной демократии». Они расположились в классных вагонах, для чего нами был построен специальный тупик. Мне рассказывали потом, что в этих вагонах начальство веселилось, занималось возлияниями, на трассу выезжало крайне редко – я их почти не видел. При этом мне рассказывали, писали рапорт начальнику железнодорожный войск генералу Кабанову о предоставлении материальной помощи по 1000 рублей и более…

Остановлюсь на том, чем приходилось заниматься моему батальону. Где-то в 4 или в 4. 30 утра начиналась первая смена. Работа началась с ремонта пути. Ежедневно укладывалось не менее 5 километров пути, но он был в совершенно непроезжем состоянии, тем более что значительной частью перевозились 25-метровые звенья на автоприцепах и дважды производилась перегрузка. Фактически надо было заново перешить путь. Затем подавались пять балластных вертушек вагонами вперед, и надо было их так выгрузить, чтобы не было пропусков. Затем вступали в работу – это уже была вторая смена – две балластовые колонны – путь подминали на балласт и отрихтовывали его, т.е. ставили точно на ось. Я выходил на трассу с первой сменой и уходил с последней. Затем шла команда во главе с моим заместителем Рябцевым, проверяла путь по шаблону и уровню. Так называемые «посредники» требовали от меня немедленного разрешения на открытие движения поездов со скоростью 30 километров в час, угрожая тем, что без этого задача не будет считаться выполненной. Я же им отвечал, что 30 километров в час скорость довольно большая, что крушения поездов допустить не имею права, что пока не будет произведена полная проверка пути соответственно нормам содержания и не устранены нарушения, движения не открою. В ходе работ были сходы с рельсов вагонов и даже локомотива, но это быстро удавалось устранить.

Несмотря на весь ажиотаж и панику, учения закончились, можно сказать, блестяще. Дорога была построена даже не за десять, а за девять дней. На станции Русская Поляна недалеко от одноименного районного центра Омским обкомом был организован торжественный митинг, где секретарь райкома возносил восторженную хвалу нам, военным железнодорожникам. Наши политотдельцы, выступая, торжественно клялись центральному комитету и лично Никите Сергеевичу Хрущеву, что железнодорожные войска с честью выполнят любое задание родины…

Но дело действительно было сделано очень большое, и сделано хорошо. Да и солдаты работали безупречно, не считаясь со временем. Даже самые отъявленные «разгильдяи» трудились с полной отдачей – такого трудового порыва я, пожалуй, не видел больше ни разу. Было очень тяжело – стояла страшная жара, иногда давали команду работать в противогазах и полном противохимическом снаряжении (но это для вида, минут по двадцать, не более), но работать было очень трудно. Но мы все, от командира роты до начальника войск молили небо, чтобы не было дождя, иначе ученья были бы сорваны – нельзя было бы проводить земляные работы.

Итак, учения были успешно завершены. Начальник железнодорожных войск генерал-полковник Кабанов сделал доклад об успешном окончании учений и рассказал (и все слушали его с большим интересом), как во время боев на Курской дуге восстанавливали работу станции Курск при постоянной бомбежке. Затем командир корпуса генерал Рыков подвел итоги учений и оценил их очень высоко. Но когда он начал говорить о конкретной работе командования частей, участвовавших в учениях, а именно касательно нашего батальона: «командир батальона Колеснев, замполит Грунев, начальник штаба Мальков отличились, правильно руководили, проявили высокий профессионализм», то сидевший рядом со мной командир учебного полка полковник Гребенюк сказал мне, что из нашего батальона он никого не знал, кроме меня, что ходом учений фактически руководил я, и он очень удивлен, что в докладе обо мне не было сказано ни слова. Что же касается Грунева, нашего замполита, то вся его работа заключалась в установке наглядной агитации, а начальника штаба Мальцева – в передаче сводок о ходе работ, которые я ему ежедневно и сообщал. При этом я его на трассе почти никогда не видел. Обычно довольно равнодушный ко всему этому, на этот раз я был вне себя от гнева и возмущения, о чем в резкой форме сказал командиру. Так и сказал: «…мне тошно от всего этого. Такое ваше отношение ко мне, товарищ подполковник… И я поступлю соответственно. Беру машину и уезжаю к семье в Иртышскую…». Когда я через два дня вернулся, Колеснев мне виновато говорит: «Вы получили такие же поощрения, как и мы». А я в ответ: «Зато я работал больше всех и получил больше всех взысканий». Со злости я даже написал рапорт об увольнении из армии. Конечно, ничего это не дало – из армии уволиться было труднее, чем выйти из тюрьмы. Такие были времена… Как говорилось тогда – произошло наказание невиновных и награждение не имеющих отношения к успехам…

В этом же году довелось мне быть делегатом первой партийной конференции железнодорожных войск, проходившей в Москве. Почему меня «избрали» делегатом, не знаю, видимо, чтобы загладить последствия рассказанного ранее инцидента. Вспоминая эту конференцию, да и другие собрания такого рода, могу сказать, что они оставили двойственное впечатлении. С одной стороны, интересно было побывать в Москве, встретить сослуживцев, рассеянных по всему Союзу, узнать, что и как; с другой – мероприятия эти носили казенный характер, принимались длиннейшие резолюции, прославлялась деятельность ЦК нашей партии и т.д. и т.п. Выступали и известные личности, например маршал Баграмян, бывший в то время начальником тыла вооруженных сил. При всем уважении к нему как к герою войны я так и не понял, что он хотел сказать в своем выступлении. (Ему, наверное, было уже лет 70, но он казался совсем старым и дряхлым).

Посетил я своих друзей по институту – Марину, Соню, Наташу, Димку. Что еще бросилось в глаза – насколько изменилась Москва, стала громадным городом с массой многоэтажных зданий, но многие обратили внимание, что выветрился дух старой, маленькой и уютной Москвы. И, кроме того, бросилось в глаза едва ли не открытое недовольство москвичей Хрущевым. Когда я покупал в Московском центральном магазине военторга орденские планки и попросил ленточку к медали «За освоение целинных земель», то услышал в ответ: «Так это из-за вас у нас белого хлеба нет!».

Я обратил внимание, что бывший мой командир Бондарь, тоже бывший делегатом конференции, купил в Москве сотню яиц – в Кокчетаве, оказывается, с продуктами было трудновато. То же делали и другие члены нашей делегации.

Я, в то время не думавший об этой прозе жизни, вспомнил, как ваша мама мне говорила тогда, что в Иртышской вообще кроме хлеба ничего нельзя было купить и что продукты она брала в столовой на вокзале, пользуясь при этом своим служебным положением. При этом она платила за продукты по цене уже приготовленных блюд. Стало появляться много анекдотов о Хрущеве и его политике, вроде того «Мы Америку догнали по надою молока, а по мясу не догоним, что-то сломалось у быка» и т.д. Если уж вспоминать об этих временах, то в стране, как мне казалось, начало появляться определенное вольномыслие, и за критические высказывания в адрес Хрущева репрессий не следовало. Я помню, когда на партийном собрании я что-то критическое высказал, то это начальство определило просто как незрелые суждения, но последствий это никаких не имело. Да и Хрущева вскорости сняли. Хотя не могу без улыбки вспоминать, как незадолго до его снятия по инициативе политотдела железнодорожных войск было «единодушно» одобрено письмо Центральному комитету и лично Никите Сергеевичу Хрущеву с обращением воинов-железнодорожников о том, что «принимаем на себя… и обязуемся…» и тому подобное. А это вызвало такие суждения среди некоторой части офицеров: «Это документ огромной мобилизационной силы. Раньше как тяжело было вести воспитательную работу с личным составом. Но теперь, опираясь на это обращение…» и тому подобное, что вызывало тогда здоровый смех. И еще. Политический отдел железнодорожных войск был преобразован (а по сути переименован) в политическое управление, и на каком-то совещании (на нем я также присутствовал, но это было через несколько лет, то ли в качестве командира части, то ли заместителя командира бригады) начальник политуправления на полном серьезе выступал: «Прошло всего полгода, как политотдел был преобразован в управление, но уже видны результаты…». Какие результаты? По-моему, никому вообще дела не было до этого, во всяком случае, ничего не изменилось.

И, наконец, еще один перл. С большой помпой было объявлено о создании военного совета железнодорожных войск, на что некоторые не могли с иронией (в том числе и ваш покорный слуга) не отреагировать: «Я даже представить себе не могу, как же мы жили 30 лет без военного совета. Ужас. Но теперь, конечно…». Заканчивая это отступление, я выскажу мнение, что при многих глупостях, которые делал Хрущев, все же сделал он и немало хорошего, в том числе и дал некоторую свободу мнений, не совпадающих с официозом. И еще. Я обратил внимание, что и среди солдат появились личности, имеющие и умеющие отстаивать свою позицию. Когда мне довелось в 1964 году командовать батальоном, случилось ЧП. Это было на уже упомянутой станции Тэке. На соседнюю станцию прибыли в наш адрес вагоны с кирпичом, и я направил группу солдат на машине на выгрузку. А на обратном пути из кузова выпал солдат и разбился насмерть. Было расследование, меня обвинили в нарушении какого-то приказа – нельзя было посылать машину без офицера (а где их было набраться) – и приказом по корпусу я был отстранен от должности. Я об этом приказе ничего не знал, мне, наверное, не хотели его объявлять – боялись за судьбу выполнения плана (а, может, и по другой причине). Во всяком случае, приказ реализован не был. А вот судить водителя было решено. По принятому в те времена правилу, прежде чем отдать под суд комсомольца, надо было сначала исключить его из комсомола. И вот собирается комсомольское собрание автомобильной роты (а комсомольцами тогда были почти все солдаты). Прибыли командир бригады и начальник политотдела, на собрании присутствовал и я как командир батальона. Выступает начальник политотдела подполковник Тимошенко, клеймит этого солдата-водителя, обвиняет во всех смертных грехах и вносит предложение исключить его из комсомола. Обычно в таких случаях голосовали единогласно. Но тут случилось такое, чего я раньше никогда не видел. Старшина роты, старшина срочной службы выступил с совершенно другим мнением. Он сказал примерно следующее: «Мы знаем водителя рядового Степаняна как исключительно добросовестного солдата. За всю службу, за все три года (а ему скоро увольняться) он не имеет ни одного взыскания, да и машину он водит очень хорошо. А вот погибший солдат (я вспомнил фамилию – Панайотов), тот всегда безобразничает, в кузове прыгает, даже многие шофера отказываются его перевозить. Я считаю, что Степаняна нельзя исключать». И солдаты проголосовали против. Начальник политотдела был в бешенстве и сказал: «А мы исключим его на партийной комиссии», на что старшина смело ответил: «А зачем вы нас тогда собирали, где же здесь внутрикомсомольская демократия?». Не знаю, чем все это закончилось, но видя это, я про себя решил сделать все, чтобы бедный Степанян не попал под суд. Я побеседовал с ним – оказалось, что он был из довольно хорошей семьи, закончил 10 классов, по-русски говорил без всякого акцента – призывался из Сочи. Я обратился с соответствующей просьбой к следователю военной прокуратуры, просил его тщательно разобраться и т.д. Не лежала у меня душа к тому, что Степанян виноват. К счастью, экспертиза показала, что скорость не была превышена, резкого торможения не было. И дело было прекращено. Я был очень доволен, солдат перед увольнением меня горячо благодарил. А я ему отвечал – благодари не меня, а своего смелого старшину и свою дружную роту.

Но не надо из меня делать ангела. Доводилось мне быть и очень жестким и поступать не так, как я рассказал, а наоборот. В том же 1964 году, просматривая бумаги, обратил внимание на рапорт старшины одной из рот, в котором он докладывал, что какой-то солдат при построении на физзарядку утром после подъема отказался встать в строй, хотя приказ был ему отдан в присутствии всей роты. Кажется, вроде бы мелочь – стать в строй, однако же это было прямое неповиновение, и я назначил дознание. Я вызвал к себе этого солдата, и мне стало ясно, что все его предыдущее поведение вызывало необходимость его строго наказать. С дисциплиной, прямо скажем, в батальоне было неладно, особенно среди солдат, подлежащих увольнению. И когда прибыл следователь из военной прокуратуры, который сначала хотел дело прекратить из-за его малозначительности, я долго убеждал его и убедил, что судить этого солдата необходимо. И вот, несмотря на то что обычно военная прокуратура такие дела прекращала, солдат был осужден судом военного трибунала на два года пребывания в дисциплинарном батальоне. Суд прошел, и через несколько дней солдата надо было отправлять отбывать наказание. И пришел он ко мне поговорить и жаловался, что его очень строго наказали. И я ему отвечал, что он совершил очень тяжкое преступление – открытое неповиновение, и хотя я ему сочувствую, виноват он сам. И он обратился ко мне с просьбой, чтобы я отпустил его в совхоз, находившийся в пяти километрах от станции Тэке на сутки попрощаться с девушкой, и обещал вернуться вовремя. Я после некоторого раздумья его отпустил (гауптвахты не было, где его удержать) и предупредил его, что отпускать его не имею права – завтра надо отправлять его в дисциплинарный батальон. Но если он не вернется вовремя, я же отделаюсь выговором, а он получит добавочный срок. Он вернулся вовремя. А ведь ему через полтора месяца полагалось уже увольнение в запас. Между прочим, это событие старослужащих отрезвило, и больше таких случаев не было.

1965 год должен был стать годом сдачи в эксплуатацию участка дороги Кзыл-ту – Иртышское, которую мы строили уже три года. В начале года прошла у нас в бригаде партийная конференция с повесткой дня «Об усилении роли партийной организации в работе по выполнению поставленных задач», - в общем, дело рутинное. Выступавшие дружно обещали выполнить задачи в срок и досрочно, как это всегда бывало. Выступил представитель политотдела корпуса, который заявил, что на этот год намечено сдать в эксплуатацию еще несколько железнодорожных линий, и десять батальонов должны будут отправиться на выполнение этой задачи далеко от мест своей дислокации, что несмотря на это, мы выполним задачу в срок и т.д. Трудности не пугают. Затем выступил я и поднял очень больной для офицеров вопрос – почему они должны жить постоянно в отрыве от своих семей. Я сказал, что нельзя так работать дальше – ведь сейчас не война, а мирное время. Получается, что офицеры не видят своих жен и детей – это недопустимо. Понятно, что представителя политотдела корпуса это не пугает – он так не живет. Я понимаю, что вопрос решить непросто, что надо немало средств для устройства временного жилья, а их нет. Но что-то делать надо, а командование и политотдел корпуса ничего в этом направлении не делает, хотя сделать можно, и никаких особых затрат для этого не надо. Как это сделать? При строительстве новых железнодорожных линий видно, что километров через 50 или 60 располагаются довольно большие станции, где строится жилье для будущего персонала. При этом станции располагаются вблизи населенных пунктов и даже районных центров. Надо в первую очередь сооружать жилье на этих станциях, и до сдачи в эксплуатацию (а строительство продолжается не менее четырех или пяти лет) их можно использовать для проживания офицерских семей. При этом есть работа для жен офицеров и детские сады и школы для детей. Мы у себя в батальоне этот вопрос решаем как на станции Иртышское, так и на станции Тэке, где в первую очередь построили жилые дома, и там проживают офицеры с семьями. Так нас же за это еще и ругают – дескать, имеете по две квартиры. И закончил я словами из какого-то постановления ЦК: «Все во имя человека и во благо человека», которые, к сожалению, в нашей повседневности остаются невыполненными. Выступление мое вызвало одобрение среди офицеров и недовольство комбрига, который после окончания конференции вызвал меня к себе и начал отчитывать, на что я ему ответил: «Товарищ полковник, мы на конференции вправе высказывать свое мнение. Мы оба коммунисты и собрались для этого на конференцию». Комбриг после этого спросил меня, как с планом. Я ответил, что план будет выполнен, и на этом разговор закончился.

В начале 1965 года мама с вами, детки, переехала в Кокчетав в квартиру со всеми удобствами в панельном доме. Мама стала работать врачом скорой помощи, а вы – посещать школу недалеко от нашего дома.

Осенью этого же года дорога была сдана в эксплуатацию, и началось сквозное движение поездов от Кокчетава до Иртышской, а мы с мамой вашей первый раз отправились по путевке в санаторий. С этого времени мы почти каждый год до моего увольнения из армии ездили вдвоем в санаторий – все-таки я, скажем так, становился большим начальником…

Когда мы вернулись из отпуска, все еще продолжалась эйфория по случаю успешной сдачи в эксплуатацию уже упомянутой железной дороги. Мы получили довольно большие премии – по несколько окладов, разные награды и т.д. Наш командир бригады Любужский отошел после инфаркта, но если бы он, бедный, знал, что еще предстоит… Мы узнали, что предстоит проверка нашей бригады комиссией министерства обороны. Все были этим очень озабочены – ведь таких проверок никогда не было. Казалось бы, зачем мы министерству обороны – у него ведь столько забот – ракетные войска, авиация, подводный и надводный флот, воздушно-десантные и танковые войска. Мы же, собственно говоря, даже в штатную численность войск Министерства обороны не входили, содержались по отдельной от Министерства обороны смете, в своей деятельности контактировали главным образом с Министерством путей сообщения и Минтрансстроем. Да и по утвержденному Правительством положению в военное время восстановление железных дорого за пределами фронтов возлагалось на МПС, которому в оперативное подчинение передавались железнодорожные войска. Вдобавок, мы все время занимались строительством, а учеба (хоть в ней стало гораздо больше порядка, чем в начале моей службы) проходила всего в течение полутора-двух месяцев, зимой – что можно было сделать за это время, когда одновременно приходилось еще заниматься и ремонтом городков и т.д. Мы даже стрельбы проводили два или один раз в год. Я потом читал и согласен, что железнодорожные (да и вообще строительные войска) просто были в Советском Союзе организациями принудительного малоквалифицированного труда. При этом нигде в мире, по-моему, так интенсивно для строительства в мирное время войска не использовались. Такое мнение, что экономически это дает большую выгоду, абсолютно неверно. Когда я как-то подсчитал стоимость содержания войск и отдачу от их деятельности, то оказалось, что они глубоко убыточны, а экономически эффективными кажутся только потому, что их все равно надо содержать. Но в отличие от строительных формирований Министерства обороны, которые занимались только строительством, не имели оружия и их личный состав именовался не солдатами, а рабочими «временного призыва», у нас все-таки были военные атрибуты – оружие, знамена, какая-то формально боевая подготовка, мобилизационная работа и т.д. и головная боль оттого, что мы должны были «молиться двум богам».

Между прочим, по классу наш батальон проверке не подлежал. Но генерал, председатель комиссии, зачем-то решил посетить наш батальон, и когда увидел работающие на автомобилях радиостанции, спросил комбата Колеснева – почему работают радиостанции, что случилось? А тот в ответ: «А у нас объявлена повышенная боевая готовность». «А кто же ее объявил? – спросил генерал, – и кто имеет право ее объявлять?» А бедный Колеснев, не зная положения о порядке объявления повышенной готовности, сказал – командир бригады. Генерал, вне себя от возмущения (такие мероприятия вводятся командующим войсками военного округа после соответствующего решения Правительства), сказал бедному Колесневу: «Вы даже этого не знаете. Ну, раз так, объявляю вам тревогу…». И мы, не ожидавшие этого, оскандалились.

В то же время располагавшаяся в нашем городке отдельная рота экплуатации (это хоть и маленькая, но все же самостоятельная войсковая часть) по тревоге ничего делать не стала, а на вопрос генерала, почему рота не поднята по тревоге, ведь, по идее, раз поднят батальон, то и они должны быть подняты, командир роты капитан Носатов смело ответил: «Товарищ генерал, тревога объявляется не по идее, а по команде или по сигналу». Генерал ничего не ответил и оставил их в покое.

Проверка закончилась полным для бригады провалом. По всем показателям – содержанию техники, выполнению собственных нормативов по специальной подготовке (мы только вступали в учебный зимний период), по огневой подготовке. По сигналу тревоги мы смогли покинуть свое расположение только за три с лишним часа вместо полутора по нормативу – был мороз градусов под сорок, и мы еле завели машины. Неудовлетворительная оценка повлекла за собой оргвыводы – был уволен комбриг Любужский (кстати, после этой проверки он и получил еще один инфаркт), ряд командиров частей, в том числе и Колеснев. Что же касается вашего покорного слуги, то вместо Колеснева командиром был утвержден я, и моя командирская деятельность продолжилась.

По итогам проверки был издан соответствующий очень неприятный для всех нас приказ Министра обороны, где предписывалось проверить устранение недостатков в конце года.

А в это же время на мой батальон снова возложили работы по окончанию строительства станции Иртышское, куда я и убыл почти со всем составом батальона. Даже командир корпуса генерал Рылов вынужден был признать, что зря меня раньше не послушали и совершенно зря убрали батальон со станции Иртышское. Предстояло построить больницу из трех корпусов, дом культуры с кинозалом на 200 мест, столовую, магазин, теплотрассы, водопровод, канализацию, станцию пересадки, так называемый объект «И» - воинскую перегрузочную станцию, а также проложить дороги и заасфальтировать их, а также улицы разросшегося поселка, и, кроме того, соорудить несколько жилых трехэтажных панельных домов.

Объемы работ были немалые, планы были напряженные, да тут еще одна головная боль, надо было готовиться к повторной проверке Министерством обороны. По сути дела, для того, чтобы подготовиться, надо бы, по-моему, прекратить работы хотя бы на месяц, чтобы натренировать солдат и соответствующие команды по установленным нормативам по всем видам, особенно по специальной подготовке по штату – путейцев, мостовиков и т.д. А кроме того, физическая, огневая, строевая, защита от оружия массового поражения. Но о прекращении работ не могло быть и речи – план надо было выполнять. Буквально раз в два дня звонил из Свердловска командир корпуса, требовал доклад о реальном положении дел, вникал во все мелочи, спрашивал, каких не хватает материалов и конструкций, и следил за их поставкой. Главный инженер батальона находился в Кокчетаве, там тоже строился серьезный объект, и мне приходилось самолично вникать во все производственные дела. Заместитель главного инженера, находившийся при мне, молодой офицер, недавно призванный после института, был еще очень неопытным и не умеющим требовать с подчиненных. При этом надо было придумать, как готовиться к предстоящей в конце года проверке. Постоянно прибывали ко мне начальники из корпуса и бригады, и каждый по профилю своей деятельности требовал срочно сделать то-то и то-то. А подполковник какой-то из политотдела сказал, что комиссия будет проверять наличие конспектов по «первоисточникам марксизма-ленинизма».

И вот, когда я как-то, запершись в кабинете, писал конспект по какой-то работе Ленина, этот политработник, увидев это, заявил, что я на правильном пути и у меня пойдет. А я не знал, смеяться мне или еще что делать среди забот, одолевавших меня. Единственный дельный совет дал офицер из отделения боевой подготовки – как организовать физическую подготовку. По его предложению я приказал сделать несколько десятков брусьев, турников, коней и других снарядов и использовать для обучения солдат время, отводимое по распорядку дня на физзарядку. И вот, вместо того чтобы изображать физзарядку, весь батальон вместе с офицерами начал отрабатывать нормативы на снарядах – скажем, одна рота на брусьях, другая на турнике и т.д. Начальнику штаба я приказал организовать пофамильный учет не сумевших выполнить нормативы и организовать с ними занятия вечером после работы. И вот все это дало плоды – примерно через месяц все стали неплохо выполнять нормативы – в будущем проверяющие немало этому удивлялись. Но это все малосущественно. Главное было, как подготовить людей по специальной подготовке – скажем, для того, чтобы уложить стрелочный перевод командой в пятнадцать человек за три с половиной часа, как требовалось нормативами на «отлично», надо было упражнение сделать раз десять, чтобы солдаты притерлись друг к другу. То же касалось и команд по сборке сваебойного оборудования и забивки свай, устройства мостовых рам для мостовой роты – где найти время, мы же занимались совсем другими вещами. Кроме того, совершенно непонятно было, что делать в наших условиях по сигналу тревоги. Мы же находились в 400 километрах от места постоянной дислокации, и все инструкции к нам были неприемлемы. Я читал и читал наставления, что делать, но ответа не находил. А когда я задавал вопросы своим начальникам, в том числе и новому комбригу полковнику Платонову, то мне отвечали обычно: ты командир, ты и думай.

Кстати, с новым командиром бригады отношения у меня не сложились. Пока они наладились, прошло около полугода. Полковник Платонов был, я бы сказал, очень неплохой командир и порядочный человек, но поначалу мы с ним, скажем так, взаимопонимания не нашли. А дело вот в чем. В нашем батальоне была крупная недостача кирпича, где-то миллион штук, и Колеснев никак не принимал решения. И вот вновь назначенный командир Платонов назначил расследование и по его результатам принял решение – наказать всех дисциплинарно и сделать начеты кому в размере трех окладов, кому в размере одной трети оклада, в том числе, между прочим, и мне. Я выразил недоумение, заявив комбригу, что в соответствии с приказом начальника железнодорожных войск главный инженер за сохранность материалов ответственности не несет – это ответственность командира и заместителя по тылу, которые обязаны производить проверку хранения материалов, их инвентаризацию и т.д. Комбриг не стал на эту тему со мной разговаривать. Я спорить не стал (в отличие от того времени, когда я был главным инженером, я стал образцом дисциплинированности и сдержанности), но написал жалобу военному прокурору гарнизона, затем командиру корпуса и, поскольку вразумительного ответа не получил, отправил жалобу военному прокурору округа в Ташкент. И вот как-то вызывает меня по телефону комбриг (это было где-то через несколько месяцев), обругал меня за эти жалобы, назвал меня склочником, из-за каких-то 140 рублей рассылающим жалобы во все инстанции. Он сказал: «Да обратились бы ко мне, я бы вам давно возвратил эти деньги». «Да я к вам обращался. Но вы даже не ответили». В общем, приказ, оказывается, был опротестован прокурором округа и отменен, но Платонов затаил на меня «некоторое хамство» и задерживал мне присвоение звания «подполковник». И хотя я обращался к нему, а также к нему обращались по этому вопросу из отдела кадров корпуса, он все упорствовал. И вот однажды Платонов прибыл на станцию Иртышское, посмотрел, как идут дела и сказал мне, что он убедился, что я добросовестный и трудолюбивый офицер и что он дал указание отправить материал на присвоение мне очередного звания. И тут случилось ЧП – покончил самоубийством солдат. Этот солдат ушел в поселок к какому-то своему знакомому. Они там крепко выпили, как потом выяснилось при расследовании, повздорили, и солдат ударил своего собутыльника ножом. Раненого увезли в больницу, а солдата комбриг приказал посадить на импровизированную гауптвахту, а попросту в какой-то пустой вагончик и поставить часового. После чего на собрании, где присутствовали почти все солдаты, он выступил и сказал, что этот разгильдяй, которому родина дала оружие, чтобы защищать мирных граждан, убивает их, что если бы это было во время войны, то он приказал бы расстрелять такого перед строем и т.д. Это дошло до запертого в вагончике солдата, и от отчаяния тот повесился…

Приехала комиссия из штаба корпуса, начала расследование. Начали меня пытать, как я мог такое допустить, почему не предупредил комбрига, что нельзя сажать солдат на необорудованную гауптвахту и т.д. (Дело в том, что действительно был приказ министра обороны, запрещавший это – должен был быть караул, выводной, оборудованные камеры и тому подобное). Это я знал, знал, конечно, и командир бригады. Но приказ посадить на гауптвахту дал он, а не я. Но я не стал оправдываться и сваливать вину на моего начальника. Не знаю, чем бы все это кончилось, но тут сообщили, что какое-то проишествие случилось в Омской бригаде – там погибли два солдата – и комиссия срочно убыла туда…

А поздно вечером мне сообщил телефонист-солдат с коммутатора, что комбриг приказал срочно представить на меня материал в штаб корпуса на присвоение звания. А когда ему стали возражать – дескать, такое ЧП – он ответил, что это случайность. Что моей вины здесь нет… Так я стал подполковником.

Но жизнь продолжалась. Надо было выполнять план, решать производственные задачи (и очень напряженные) и думать при этом, как быть с предстоящей повторной проверкой. И вот, наконец, нам сообщили, что проверку приказано провести главному управлению железнодорожных войск – своему родному. И в октябре она была проведена. Проверка происходила в Кокчетаве, куда я тоже прибыл, проводил ее генерал Жижиашвили, начальник штаба наших войск. Откровенно говоря, я уж и не помню, как она проводилась, но поставили «удовлетворительно», комиссия убыла в Москву, по дороге посетив станцию Иртышское. Я об этом упоминаю только потому, что там случилась такая забавная история. Пока я был в Кокчетаве, в Иртышскую для руководства работами я отправил главного инженера Кабанова. А тот, в ответ на какое-то замечание генерала, сказал, буквально так и заявил: «А Вы, товарищ генерал, попробуйте поработать на моем месте». Генерал не знал, что возразить на такое, говорят, что даже разинул рот от удивления, как щука из известной сказки Салтыкова-Щедрина на вопрос короля: «А знаешь ли ты, щука, что такое справедливость?».

Потом я выговаривал Кабанову: «Как вы могли сболтнуть такое? Генерал прошел войну, был командиром отдельного батальона, восстановил за годы войны сотни железнодорожных объектов, стал Героем Социалистического Труда, мы ему годимся в сыновья, а Вы?»

После проверки я опять убыл на Иртышскую, а Кабанова отправили в Кокчетав. Проверка была позади, можно было заниматься только производством. А в это время один из батальонов нашей бригады приказано было отправить в Монголию – там тоже разворачивалось железнодорожное строительство. Хоть и говорили тогда, что «курица не птица, Монголия не заграница», но все же весь личный состав проверили, «недостойных», т.е. не вполне дисциплинированных солдат оставляли здесь, как и весь третий год службы, одели в полушерстяное обмундирование, полушубки, яловые сапоги вместо кирзовых и т. д, чтобы достойно выглядеть за рубежом.

А всех остальных отправили ко мне на станцию Иртышское. И вот прибывает ко мне человек 200 таких солдат. Неразбитых на взводы и отделения, одетых как попало, без командиров и, большей частью, подлежащих через полтора-два месяца демобилизации. Эту массу надо было организовать, разместить, найти командиров и привлечь к работе. А это было в условиях полевого городка, с проживанием в палатках … Часть их них бродила по окрестным селам, пьянствовала и хулиганила. Хорошо, что после событий с гибелью солдата, мы оборудовали в каком-то помещении гауптвахту с несколькими камерами.

Создали команду из десятка крепких дисциплинированных солдат во главе с решительным офицером, и начали патрулирование прилегающих поселков, вылавливать этих «бродяг». Гауптвахта была набита ими битком. Я даже собрал собрание новоприбывших и предупредил их, что если они не возьмутся за ум, то их ожидают большие неприятности, что патрули будут принимать самые жесткие, скажем так, силовые меры для наведения порядка, а кое-кому вместо того, чтобы через месяц-другой уехать домой, придется предстать перед военным трибуналом. Особенно запомнилась мне фамилия – рядовой Мустафиев. На него был рапорт, что он сопротивлялся патрульным. Привели его ко мне, здоровенный парень, кулаки, наверное, с детскую голову, не меньше. И я ему говорю: «Товарищ Мустафиев, я призываю вас к порядку. Если же вы будете вести себя нагло, да еще сопротивляться патрулям, то мною дано указание принимать любые меры. Имейте это в виду». И его, действительно, патрули отделали крепко после какого-то приключения.

Когда через пару дней порядок был наведен, встала более сложная задача – как заставить их работать. И выход был найден – так называемый аккорд. То есть давалось сформированным из этих солдат командам с назначенными из их же среды командирами задания на полтора месяца. И я давал им обещание уволить их сразу же после того, как они эти задания выполнят. И они эти задания выполнили за половину срока, за двадцать-двадцать пять дней. Хотя это было, скажем так, не вполне законно, но что было делать, как говорил как-то секретарь Идриевского горкома партии (а мне довелось служить и в Армении) – если мы все будем делать по закону, коммунизм мы никогда не построим.

И вот в ноябре на всех объектах в Иртышской работа развернулась вовсю. Для всей бригады эти объемы оказались самыми важными, особенно больница, дом культуры и жилые дома. И особенно больница. Здесь на Иртышской очень часто находился и командир бригады и офицеры из производственного отдела. Прислали и солдат из других батальонов, насколько я помню, третьего года службы, подлежащих увольнению. Больница должна быть сдана в эксплуатацию уже в этом году, а там еще только начались штукатурные работы. Надо было закончить три корпуса – лечебный, хозяйственный и котельную. Зима уже была в разгаре, удалось запустить часть котлов и подать тепло. Но в котельной еще было много работы, монтаж котлов вели старослужащие, собранные из всех частей. Они требовали, чтобы их уволили – приказ об увольнении из армии был опубликован еще в сентябре. Руководивший ими офицер так и говорил о них, когда они бузили – «докеры бастуют». Так в наших тогдашних газетах сообщалось « о борьбе трудящихся за свои права » за рубежом. Незадолго перед новым годом в Иртышской побывал заместитель начальника Западно-Сибирской железной дороги с нашими начальниками (к новому году мы только заканчивали штукатурку) и он говорил, что если не принять в эксплуатацию больницу (т.е. не подписать акт о приемке), то придется идти на коллегию министерства. А тут вышло постановление Совета Министров о том, что срок сдачи объектов продлевается до 1 марта будущего года.

Да, были времена – сверху донизу обстановка вранья. Акт приемки был подписан, хотя работали мы на этой стройке еще несколько месяцев. К новому году старослужащих уволили, остальных отправили в Кокчетав к месту постоянной дислокации. В Иртышской осталось человек 50 заканчивать больницу и столовую, а меня 26 декабря 1966 года отпустили в отпуск – устал я до изнеможения. И мы с вашей мамой улетели в Сочи – дали нам путевку (спасибо Платонову – в отличный санаторий Совета Министров, так называемого четвертого управления). Мы впервые по-настоящему отдохнули – санаторий был роскошный – все было по высшему классу – питание, бассейн и все прочее. А к вам приехала из Иванова бабушка. Все было прекрасно, но… Вдруг телеграмма – отпуск прекращен. Срочно прибыть к месту службы. Возвращаемся – две неприятные новости. Первая – сгорел клуб, вторая – повторно едет нас проверять комиссия Министерства обороны.

Оказывается, что за время моего отсутствия случилось в батальоне три пожара. Сначала перед новым годом в Иртышской сгорел какой-то пустой склад – сарай, который, к счастью, нигде не числился. Затем там же, на Иртышской, через день сгорела гауптвахта, почему – неизвестно. Но все же это полбеды, а вот сгорел клуб в постоянном городке – это уже ЧП.

Клуб только закончили. Хотя он и был деревянный, но на высоком фундаменте, обложен кирпичом, довольно хорошо отделан. При этом сгорели два оркестра, библиотека, занавеси – в общем, скандал колоссальный. Расследование точно причину не установило, скорее всего, пожар произошел из-за того, что применяли газосварку для отогрева труб отопления – стояли сильные морозы. Моего заместителя по тылу майора Черногубова предупредили о неполном служебном соответствии, замполита майора Веремейко после долгих раздумий тоже наказали – объявили строгий выговор. Хотя политработников как-то не принято было наказывать – но клуб все-таки их ведомство. Но самое главное – прибывающая высокая комиссия должна была увидеть вместо клуба только фундамент и одни головешки. Я даже после этих событий попал в центральный орган Министерства обороны – газету «Красная звезда», где сообщалось, что в части, которой командует подполковник Хейфец, не в чести противопожарные мероприятия, в результате чего…

Предстоящим прибытием комиссии были встревожены не только я и командир бригады.

Никто не ожидал этого, считая, что с проверкой из управления железнодорожных войск вопрос был снят. Из управления корпуса прибыл начальник штаба генерал – майор Хаджи-Мурат Бритаев и другие начальники, которые прибыли, каждый стал требовать от меня устранить недостатки в первую очередь по его службе. Я всех их слушал и переправлял их к своим соответствующим службам. Меня же больше всего беспокоило, что мы только приступили к учебе и не сумеем достойно выполнить нормативы по специальной подготовке, состояние техники, которую только привезли из Иртышской и не успели отремонтировать, а также выход по тревоге – как сумеем завести машины в мороз. Хорошо, что запустили и смонтировали та называемую установку внегаражного хранения автомобилей, представлявшую собой трубу диаметром с полметра, на которой были патрубки, через которые тепло, подаваемое калорифером, работавшим на дизтопливе, проходило под капотом двигателей установленных вдоль трубы автомобилей. Кроме этого был построен еще гараж на примерно двадцать теплых боксов. Так что выход по тревоге удалось выполнить в заданные сроки. Что же касается остального, то, невзирая на все волнения, все обошлось как благодаря определенной подготовительной работе, так и дипломатическому умению генерала Хаджи-Мурата.

Я помню, как генерал, увидя собранные в одно место неисправленные автомобили, сказал мне конфиденциально: «Неужели не могли их спрятать?». Я же ответил, что в составе комиссии есть офицеры из автомобильного училища, они проверят списочное число автомобилей по документам, так что подобные уловки ни к чему не приведут.

Хадим-Мурат нашел общий язык с генералом – председателем комиссии, возил их по живописным местам, в том числе на известный курорт – Боровое, не оставлял комиссию без внимания… В общем, получили мы удовлетворительную оценку. Я помню, как на итоговом совещании он благодарил председателя комиссии за понимание наших трудностей и так далее. Комиссия убыла, и опять началась текущая рутина. Надо было заканчивать работы на станции Иртышское, и они были закончены к осени 1967 года. И жилые дома, и больница, и дом культуры, и магазин, столовая, благоустройство, дороги и т.д., а также так называемый объект «И» - воинский перегрузочный район – все.

Окончание работ было отмечено в открывшемся доме культуры, где нас чествовали и меня в том числе, как ветерана строительства этой железной дороги. Прибыл из Ново-Варшавки и секретарь райкома и другие районные руководители. Солдаты после торжественной части остались смотреть кино, а меня позвали железнодорожные начальники все это отметить традиционным способом

Назавтра мы, оставив человек десять солдат с офицером для устранения некоторых мелочей, убыли с остальными солдатами со станции Иртышская (большинство солдат и офицеров были отправлены еще до этого). Больше на станции Иртышская мне бывать не пришлось.

Заканчивая описание этого периода, не могу не вспомнить такие забавные и не очень случаи.

На объекте «И» было завершено строительство канализационной станции перекачки. Пришлось испытать ее под нагрузкой в течение трех суток. И вот на вторые сутки оказалось, что насосы не справляются с перекачкой канализационных стоков, поступающих с действующей станции. Мне доложили, и я срочно стал звонить на действующую станцию, чтобы прекратили качать. А там никого нет. Ушли куда-то. Обычное разгильдяйство. Когда я потом нашел обслуживающий персонал, то он оказался поддатым. Я их от души отругал, но этим дело не кончилось. И мне пришлось дать указание прекратить откачку, чтобы не сгорели моторы у насосов. После этого канализационные стоки откачали ручными насосами. Солдаты осмотрели моторы и на мой вопрос, что делать будем, ответили, что они обмотки моторов просушат и все будет в порядке, товарищ подполковник, только для работы нужно литров пять спирта. Тогда еще были среди солдат специалисты – слесари-электрики. Я же, не разбираясь в этих делах, но почуяв подвох, направился на электростанцию посоветоваться с гражданскими специалистами и получил от них ответ: «Если вы хотите напоить допьяна всех ваших солдат, то пяти литров спирта, конечно, хватит. А для той работы, о которой идет речь, хватит и пол-литра».

У заведующей больницей, с которой у меня были хорошие отношения, получил я пол-литра спирта, который по моей просьбе был предварительно окрашен в желтый цвет таблеткой акрихина. Вручая его солдатам, я предупредил их, что спирт этот ядовитый, и пить его нельзя. Когда моторы были отремонтированы, а станция перекачки заработала, солдаты узнали об обмане и очень сокрушались, что не использовали спирт более полезным способом. А я все никак не мог понять, откуда у двадцатилетних солдат, еще мальчишек, такая тяга к спиртному. В этом смысле за нашими солдатами нужен глаз да глаз – обязательно найдут возможность поддать…

Другой случай был далеко не смешной. Это было в начале октября. Работы на станции завершались, большую часть личного состава я уже отправил в Кокчетав к месту постоянной дислокации, на Иртышской оставалось еще человек семьдесят солдат, была одна неполная рота. И вот ночью в дом отдыха локомотивных бригад, где я расположился, прибежал посыльный: «Беда, подрались солдаты, есть пострадавшие, кого-то увезли в больницу». Я срочно пошел разбираться, в чем дело. И вот что выяснилось.

На станции располагались человек двадцать солдат из Омской бригады. Палатка их стояла на отшибе, просто стояли у нас на довольствии и производили работы по окончании станции обезжелезивания (для очистки воды). И вот, оказывается, накануне между этими солдатами и моими произошла драка, которая была прекращена находившимся там офицером. Но инцидент, как оказалось, исчерпан не был. И вот после отбоя мои архаровцы, взяв палки, пошли в палатку к своим обидчикам и, погасив там свет, стали их, спящих, избивать. Если бы не случайно проходивший мимо офицер, дело могло бы иметь очень тяжелые последствия. Тем не менее, несколько человек были избиты довольно крепко, одного даже отправили в больницу.

Прибыл полковник из Омской бригады и начал во всем обвинять меня. Я же ему резко ответил, что пытаюсь разобраться, в чем дело, хочу выявить виновных и наказать их, и, если он хочет помочь в этом, буду только рад, а его обвинений выслушивать не намерен. Он уехал, обещав доложить обо мне командиру корпуса…

Но надо было разбираться. При этом кого не спросишь – никто ничего не видел и ничего не знает – ни мои солдаты, ни омские. Дежурный по роте – говорит, спал, что-то бубнят дневальные – обычная круговая порука. Надо было что-то делать, чтобы разобраться. И я нашел правильный выход – собрал своих солдат на импровизированное собрание и сказал им вот что: «Случилось тяжелое происшествие. Один солдат в больнице и пролежит там дней десять. Вопрос стоит так – или я все выясняю сейчас, или в соответствии с законом должен буду назначить дознание и сообщить военному прокурору. Я командир, а не следователь и у меня нет ни времени, ни желания постоянно заниматься этим делом. А вот когда прибудет следователь, он будет всех допрашивать, сличать показания, уличать лгунов во вранье. Большинство из вас через пару месяцев подлежит увольнению. Так вот вместо этого придется сидеть в тюрьме. И, кроме того, пока следствие не будет закончено, никто уволен не будет, хоть это следствие будет идти еще полгода. Если же вы мне скажете правду, то я, хоть на 100 % гарантировать не могу, постараюсь уберечь вас от тюрьмы. Избитый солдат, хоть и попал в больницу, но все же дней через десять выздоровеет. Постараюсь наказать вас своей властью и этим ограничиться. Даю на размышление два часа – не получу ответа – назначаю дознание со всеми последствиями». И через два часа пришли ко мне человек семь старослужащих – «Товарищ подполковник, простите нас, это мы виноваты». Я объявил каждому по десять суток ареста, и дело закончилось к взаимному удовлетворению. Между прочим, такой способ разрешения конфликтных ситуаций я не раз использовал и в будущем.

И вот садимся мы на поезд, и предстает такая картина. Солдат моих провожает довольно-таки много женщин – за несколько лет завелись знакомства, за годы строительства на станции вырос большой поселок… Объятия, слезы, играет гармошка – мне даже вспомнились сцены из фильмов про войну.

VII

Начался 1968 год. Я полностью обрел уверенность в своих силах. Установились очень хорошие отношения с комбригом полковником Платоновым, который дал мне много хороших советов, пригодившихся мне в моей командирской деятельности. Вот его советы: «Командуйте смелее. Помните, что командир не может все знать, но вникнуть в любой вопрос обязан – в автомобильную службу, в работу врачей, финансовые вопросы и так далее. Если нужно, меняйте распорядок дня. Например – весна, грязь, распутица. Зачем физзарядка в таких условиях? Займитесь чем-нибудь другим, скажем, каким-нибудь занятием в помещениях. Но пусть это будет не стихийно (а это все равно произойдет), а по Вашему приказанию». Я с благодарностью это вспоминал. Вот несколько примеров. Как-то приказал установить пилораму. Проходит несколько дней, а работа не закончена. Спрашиваю командира технической роты – в чем дело. И когда я не получил от него вразумительных объяснений, то потребовал то него принести паспорт пилорамы, а там было написано, что военная пилорама ПРП-60 устанавливается всего за 6 часов. Стало очевидно, что командир роты просто не занимался делом. Я его пристыдил, и назавтра пилорама уже работала... Часто поступали жалобы на плохое качество пищи, а также недостаточный вес рыбных порций. Я изучил нормы довольствия. Там было указано, что солдату положено ежедневно сто граммов рыбы обязательно в жареном виде, а выход, т.е. вес рыбной порции должен составить 50 грамм. И вот пришел я вечером как-то в солдатскую столовую и потребовал взвесить бачок на десять порций. Там оказалось не 500 грамм, а только 350. После чего заставил еще поджарить рыбы. Зам по тылу и начпроду это был урок, хотя должен заметить, что воровство среди поваров так до конца преодолеть не удалось. И так по другим вопросам – по ремонту автомобилей и другой техники – а это всегда у нас было трудным делом…

Но поскольку началась зимняя учеба с «отрывом от работ», то боевой подготовке я сам уделил особое внимание, что передалось и моим заместителям. Это особенно касалось подготовки специальной. Я стал приходить на полигоны мостовой и путевой (а также этого потребовал от главного инженера и первого заместителя) в полушубке и в валенках и сначала заставал такую картину – все обогреваются в помещении – морозы-то довольно сильные – зима сибирская. Спрашиваю командира роты или взвода, руководившего занятиями – почему греетесь, что, нормативы уже освоены, начинайте. И начинается, скажем, сборка сваебойного копра командой в десять человек. По нормативу получается сборка один час, а они при мне возятся два часа. Такая же примерно картина и у других команд. И я объявляю, буду приходить сюда и не дам покоя никому, пока не уложитесь в норматив на «отлично» - греться все будут во время сборки копра и забивки свай… И таким образом мы добились выполнения мостовиками и путейцами всех нормативов.

Помня, как в свое время мы оскандалились при подъеме по тревоге, первое, что было сделано, это опробовано несколько раз все оборудование для обогрева автомобилей, сделана водомаслогрелка, проведены с водителями все необходимые тренировки.

Второе. Я сам уяснил для себя, а потом довел до всех офицеров, для чего и как подается сигнал тревоги и как длительно. И в соответствующих документах я прочел, что все это делается также как по мобилизационному плану, но без расшифровки мобилизационных терминов. Что мы, находящиеся в глубоком тылу, должны делать в случае войны? Быстро выйти из городка, вывезти необходимое имущество и принимать мобилизованных и поступающую из народного хозяйства технику, для чего развернуть пункты приема.

При подаче сигнала тревоги нужно иметь в виду, что почти никого их офицеров может не быть – скажем, ночью, или в выходной день. Значит, все должны делать сержанты и солдаты самостоятельно. Надо только составить соответствующие инструкции для них, особенно для старшин и дежурных по роте, заготовить перечни имущества, подлежащего погрузке, заранее подготовить ящики и т. д, все это изучить и опробовать на практике.

А затем я объявил командиру роты: «Сегодня после обеда я объявлю вашей роте тревогу. Вас и офицеров прошу не вмешиваться и солдатам ничего не говорить. Ваше дело придти, не спеша получить личное оружие и противогаз и подойти к тому времени, когда все будет сделано. Автомобилистов я предупредил, чтобы к этому времени были поданы машины для погрузки имущества роты, а также имущество складов тех служб, которое полагается вашей роте грузить. Будем учиться». И надо сказать, солдаты и сержанты рот самостоятельно научились справляться с подъемом по тревоге.

И вот в конце февраля началась проверка. Комбриг Платонов к этому подошел довольно оригинально, организовав соревнование мостовых и путевых рот по сборке и разборке сваебойного оборудования, забивке свай, сборке мостовых рам, укладке пути и стрелочных переводов. Мои мостовики и путейцы выиграли эти соревнования и три роты получили призы – по телевизору. Откуда они появились, я расскажу несколько позже. Такие же соревнования прошли между техническими и автомобильными ротами. Между прочим, моя автомобильная рота оскандалилась и оказалась на последнем месте. Мне пришлось после этого крепко отчитать командира автомобильной роты. « Я понимаю »,-сказал я ему. «Кто-то должен быть последним, хотя водители показали в общем-то неплохие результаты. Но почему в таком безобразном состоянии инструмент у шоферов? Почему нельзя было по-человечески насадить ручки на лопаты и топоры, которые должны быть у шоферов? Если уж у вас в роте никто не может насадить ручку на лопату, во что я не верю, так попросили бы помощи в соседней роте. Мне стыдно за вас. Объявляю Вам выговор, товарищ капитан». Вот в таком дружественном тоне шла наша беседа. Но батальон наш все же занял 1-е место… Неплохо смотрелась у нас и физподготовка, и стрельба, и особенно строевая песня и другие показатели.

Особенно хочу отметить мостовую роту. Командир капитан Носков и его заместитель старший лейтенант Данюк проявили исключительную добросовестность и творческий, я бы сказал, подход, службе уделяли так много времени, что даже их жены приходили мне жаловаться, что их никогда не бывает дома. Я же, отвечая им, обещал принять меры, но в то же время говорил, что успешную карьеру можно делать, только отдаваясь службе. Между прочим, в будущем Носков стал командиром бригады, а Данюк командиром корпуса и генералом.

Так вот, откуда ни возьмись, телевизоры. Был в нашей бригаде батальон механизации. Обычно он выполнял работы по сооружению земляного полотна. Но одно время он занимался устройством автодорог и площадок с устройством щебеночной подготовки и последующим асфальтированием. Поскольку эта работа приносила большие прибыли, батальонные начальники придумали схему присвоения части этой прибыли. В конце концов щебень – это не сахар, и если вместо двадцатисантиметровой подушки из щебня сделать толщиной восемнадцать сантиметров, да еще в некоторых местах, а не сплошь, то никто этого не заметит. Как позже выяснилось, это делалось так. Перечисляют они карьеру за 10 тыс куб. м щебня 130 тыс рублей. Фактически они получат только 9 тыс куб м щебня, а у себя показывают получение всех 10 тыс куб м, а затем этот материал полностью списывается. Через несколько месяцев, «когда пыль уляжется», командир батальона просит просит карьероуправление перечислить деньги за неполученную тысячу кубометров щебня, а именно 13 тыс рублей на мелкооптовую базу, откуда затем покупают телевизоры, ковры, сервизы, всякую одежду, мебельные гарнитуры, « дефицит » раздают офицерам, не забывая при этом себя. В это оказались вовлеченными многие офицеры – командир, зам по тылу, главный бухгалтер, начпрод. Дорогие подарки получали замполит, парторг и другие. Офицеры щеголяли в импортных меховых куртках и так далее. И все было бы шито-крыто – ведь ревизии докопаться до всего этого не смогли бы, с документами все было в порядке – по документам материалы были получены и списаны. Но подвели их начавшееся среди начальников пьянство и нелепая случайность.

Я несколько раз бывал в этом батальоне. Меня всегда приглашали к столу с обильной выпивкой и закуской, даже коньяка у них было полным-полно. Коньяк они закупали в каком-то магазинчике, при этом у продавщицы были документы на коньяк, а в части они проводили документы на сахар и масло для дополнительного питания солдат. Внезапно умирает продавщица в этом магазинчике, и милиция, проводя ревизию, обратила внимание на «коньячные» документы. И хотя батальон они не собирались и не имели права проверять, но в штаб бригады сообщили – «Неужели солдатам полагается доппитание?». И машина завертелась. Из военной прокуратуры округа прибыл следователь по особо важным делам, в штабе бригады освободили помещение, туда стали свозить конфискованные мебельные гарнитуры, ковры, сервизы и те самые телевизоры, которые были оприходованы и выданы в качестве приза моим трем ротам, а соответствующие начальники получили от четырех до семи лет лишения свободы. При этом они говорили, что воруют все, а не только они.

Кроме всего прочего надо было заниматься строительством клуба вместо сгоревшего, да и других объектов в городке, благоустраивать и обустраивать его. А с этим было непросто. В свое время, когда строился еще тот сгоревший клуб на первом году моего командования (а строился он без официального разрешения), я допустил большие убытки и за это попал на балансовую комиссию к командиру корпуса. Собственно говоря, убыточной оказалась и производственная деятельность всей нашей бригады, а поскольку наибольшие убытки из всех батальонов допустил я, то и меня тоже вызвали в штаб корпуса вместе с комбригом и его заместителем.

Так вот, во время так называемой балансовой комиссии, нещадно ругали главного инженера бригады. «Товарищ Минаев, - говорил командир корпуса, - Вы что, не понимаете, что творите? Вопрос стоит о вашем соответствии должности. А вам, - обратился он к начальнику политотдела (ругать его не полагалось), видимо нравится это безобразие. А вы, товарищ полковник – это уже командиру бригады – взялись командовать, так командуйте, ведь вы отвечаете за все». И, наконец, генерал добрался до меня: «Кто разрешил вам начать строительство клуба, не обеспеченное финансированием? От такого волюнтаризма не выйдет ничего хорошего ни для вверенного вам батальона, ни для вас лично, товарищ подполковник!». Потом он побеседовал со мной наедине, скажем так, по-отечески меня пожурил, дал несколько советов – в общем генерал наш был человек неплохой.

Может помогли его советы, но последующие годы моего командования прошли неплохо. Но, по-моему, причиной этого были исключительные условия – весь батальон находился в одном месте – в месте постоянной дислокации.

Но не могу не описать еще один забавный эпизод, случившийся в это же время. Вызов меня и командования бригады совпал по времени со сборами командования всех бригад корпуса где-то в конце февраля, где командиры бригад докладывали проекты организации работ на предстоящий год. И вот к концу этих сборов командир корпуса объявляет, что надо рассмотреть еще один вопрос – принять социалистические обязательства – и предоставил слово начальнику политотдела, и когда тот начал зачитывать – такую-то железную дорогу сдать в эксплуатацию к 28 декабря, такую-то к 26 декабря сего года (планом предусматривалось сдать именно в этом году – таким образом все это было словесной чепухой), добиться того, чтобы 10 % рот, 20 % взводов, 40 % отделений стали отличными, а отличниками боевой и политической подготовки 51 % солдат, случился забавный эпизод. Пока все офицеры довольно высокого ранга в полудреме слушали эту муру, мой сосед полковник Гребенюк внезапно сказал: «Товарищ генерал, мы не сумеем добиться того, чтобы было 51 % отличников. Мы согласны на 49 %». Генерал, трезво, как и все оценивающий всю абсурдность этого соревнования, тем не менее что-то пробурчал и громко заявил: «Кто за то, чтобы проект соревнования принять в целом?». И все офицеры, посмеиваясь, проголосовали единогласно.

Этот же Гребенюк, командир учебного полка, каждый год привозивший к нам своих курсантов на практику (которая заключалась в том, что пару месяцев курсанты выполняли едва ли не половину работ в моем батальоне), как-то пожаловался комбригу, что я не обеспечил его механизмами, машинами и инструментом, и я, получив нагоняй от комбрига, поехал к Гребенюку разбираться. «Товарищ полковник, вот ведомости, по которым полку выдано имущество. Вам выдано даже больше, чем вы требовали. Почему же Вы жалуетесь на меня командиру бригады и отвлекаете меня от дела?». И как поступал Гребенюк в этом случае? Он задавал мне вопрос: «Вы обедали?». Если я отвечал «нет», то он приглашал меня пообедать. Если же я заявлял, что пообедал, то он говорил тогда, что он еще не обедал. Вот так.

Итак, благодаря расположению батальона в одном месте и тому, что все строительные объекты находились недалеко, удалось довольно удачно совместить выполнение плана и другие дела. Были построены клуб, баня, спортивный городок, заасфальтированы дороги, год был закончен без убытков.

Спортивный городок был признан одним из лучших по нашим войскам (что вызвало замечание моего начальника штаба Сальникова первому заместителю Морхову – семь лет мак не рожал, а голода не было). Мне была вручена грамота, как одному «из лучших руководителей марксистско-ленинской подготовки офицеров» и так далее.

Осенняя проверка прошла успешно. Особенно впечатлил комиссию из Москвы выход по тревоге, когда все делалось без суеты, а я спокойно наблюдал за этим вместе за следовавшим за мной солдатом-радистом. Автомобильные колонны вовремя выстроились и убыли в заданный район, где и стали разворачивать пункты приема людей и техники. И тут мне по рации приказ – построить такой-то тупик с укладкой стрелочных переводов … Мне большого труда стоило доказать, что это невозможно… Дело в том, что проверки обычно заканчивались совмещением приятного с полезным: построить под видом учений какой-нибудь объект. Само по себе это правильно, но… Ведь по тревоге проводится мобилизация (в реальности), но должны принимать людей и технику, формировать много частей и будем готовы к действиям только через определенное время, а пока мы не боеготовы. Для того, чтобы приступить к строительству, мы должны вернуться к месту дислокации, сдать на склады имущество, взять совершенно другой инструмент и соответствующую технику и так далее. Это я знал твердо, а члены комиссии, видимо не очень. Полчаса они совещались, пока согласились со мной. В итоге поставленное задание по сооружению пути мы заканчивали уже при свете прожекторов …

В этом же году произошло еще несколько интересных событий, о которых не могу не вспомнить. Секретарь парткома Кокчетавского механического завода Игнатьев (завод был довольно большой – несколько тысяч рабочих, и был нашим шефом) пригласил меня и замполита на открытие пионерлагеря. Я доложил об этом комбригу, он спросил, все ли у нас в порядке, разрешил ехать и обещал приехать сам. И вот мы все с женами оказались на этом «празднике жизни». Было человек сорок – директор, главный инженер и все руководство завода. Вино, т.е. водка, лилось рекой. Я и замполит Веремейко почти не пили, но пригласившие нас пили крепко. И когда я поинтересовался у уже крепко выпившего парторга, откуда деньги на все это – неужели вскладчину? то он, к моему удивлению, ответил вопросом на вопрос: «Господи, кто же нынче пьет на свои? Когда я работал в редакции, то если решено было по какому-то проводу выпить, то писали статью, а гонорар – на выпивку». Ну и ну. Впрочем, пили тогда крепко, но не в армии, как в давние времена начала моей военной службы, а в стране, и мне приходилось принимать в этом посильное участие.

И еще. В часть поступало для солдат много посылок, особенностью посылок, особенно для солдат с Кавказа, было наличие спиртного. Зная это, начальник штаба требовал от получателей вскрывать в его присутствии посылку и спиртное отбирал. Обычно он его уничтожал, но иногда оставлял у себя в сейфе. И вот как-то приехал к нам вечером в батальон секретарь партийной комиссии подполковник Егоров (мы с ним служили вместе с молодых лет), большой любитель выпить. Зачем он приехал, не помню. Заходит он ко мне в кабинет, поговорили, и я спрашиваю: «Фролович, выпить хочешь?» «А есть?» «А у нас всегда есть». Зову начальника штаба, заходим к нему в кабинетик с Фроловичем и замполитом, начальник штаба достает из сейфа трехлитровую банку чачи, отобранной у какого-то солдата-грузина, и разливает всем по стаканам, мне и замполиту на донышке, а Фроловичу с верхом круглый стакан. А Фролович возьми и залпом его выпей. Я испугался не на шутку – чача эта градусов под 90, обжигает губы – Фролович глаза выпучил. Я спрашиваю его: «Ты как?». А он мне в ответ: «Что-то я не распробовал, плесните еще стакан».

А назавтра мне звонит начальник политотдела полковник Тимошенко: «Абрам Исаакович, почему вы спаиваете секретаря парткомиссии?». И я вспомнил, что меня предупреждали, что Фролович такой, с тобой выпьет, тебя же и заложит. Мне-то это ничем не грозило, я не пил, но каков Фролович! И ведь вообразил, что занимается важной работой, а сам бездельничал.

Не могу не вспомнить такую вещь, как события, предшествовавшие вводу наших войск в Чехословакию. Политические начальники из Москвы говорили нам, что мы не допустим отторжения Чехословакии от социалистического лагеря и при необходимости предпримем военные меры. Стало тревожно. Где-то в конце июля примерно в час ночи меня срочно вызвали в штаб бригады. Поскольку это было недалеко то дома, где мы проживали, я пришел туда пешком и увидел, что собраны все командиры частей, и комбриг начал нам уточнять детали мобилизационного плана… Когда же в августе в Чехословакию вошли наши войска, я, хотя и не осуждал это действие, но все же почувствовал какой-то дискомфорт. Я вспомнил, как на пляже в Сочи, где мы с мамой отдыхали в 1961 году, рядом с нами расположилась семья туристов из Чехословакии, и глава семьи, лет 50-55, русский по происхождению из эмигрантской семьи, говорил, как чехи любят Россию, и что при всей свободе высказываний и мнений там, в отличие от Советского Союза, малейшая критика в его адрес не допускается, так как здесь понимают, что Советский Союз – это единственная защита от нависающей над Чехословакией Германии. Ввод войск – а это было видно даже тогда по нашей прессе – в Чехословакии вызвал серьезный протест, который через 20 лет выразился в лозунгах – «Чемодан, вокзал, Россия».

Хотя ввод войск прошел гладко, и к войне это не привело, но все же один из батальонов, находившийся в Белоруссии и которым командовал мой хороший знакомый Григорук, был поднят по тревоге и начал прием нескольких тысяч военнообязанных и техники. Григорук мне потом рассказывал, как это реально происходило. Сразу выявились недостатки – не хватало хлеба для такой массы людей, так как в этом районе было мало пекарен. Но самое главное – среди мобилизованных было много пьяных – к ним надо было применять жесткие меры – утихомиривать их, связывать и т. д, мобилизованных сопровождали с плачем и криком много женщин с детьми и, что тоже небезинтересно, некоторая часть населения в ожидании войны поступала в партизаны … При всем при том было получено представление о том, как реально будет происходить мобилизация. После отбоя еще долго разбирались с недостачей обмундирования, хорошо, что не было пропажи оружия. .

Принимая подчиненных и членов их семей по личным вопросам, не могу не привести несколько интересных моментов. Жена одного офицера пришла с жалобой, что ее муж ей изменяет. Она, видимо, полагала, что в моей власти исправить такое положение. Я же, понимая, что это не в моих силах, напустив на себя сугубо официальный вид, ответил ей, что мысли не допускаю, что офицер Советской Армии, коммунист, жене может изменять. Дама же эта, сообразив, что я над ней посмеиваюсь, с обидой сказала: «Все вы, мужчины, такие, друг друга покрываете». А когда я сказал ей, что я не такой, она ответила: «И вы такой же, мне Грунев с Мальковым все рассказали». (Грунев был замполитом, а Мальков начальником штаба в батальоне, где несколько лет тому назад я был главным инженером.) Когда, через какое-то время повстречался я с Груневым и Мальковым и стал их стыдить за подобные распускаемые ими слухи, то каждый их них клялся и божился, что это не он, а валили вину друг на друга.

Я уже упоминал о том, что был построен новый клуб взамен сгоревшего, на этот раз здание было из кирпича, а перекрытия из дощатых ферм. Когда я посмотрел раскат ферм, сделанный главным инженером, и, помятуя, как в свое время рухнуло перекрытие на здании главного корпуса промбазы, которое мы строили в Павлодарской области, то сказал: «Раскат раскатом, но береженого бог бережет. Только после испытания я разрешу эти фермы монтировать». И только после того, как все 45 ферм (располагавшиеся через 1 метр) были испытаны на стенде пробной нагрузкой и оформлены соответствующие акты, их установили. Клуб получился на загляденье, с залом на 700 мест, т.е. как раз на весь личный состав батальона. И как-то, присутствуя на киносеансе, я узрел, что несколько рядов заняли офицерские семьи с детьми, и не всем солдатам хватило места. Это вызвало среди них недовольство, послышался даже мат.

Когда сеанс закончился, я потребовал после ухода семей офицеров оставить в зале военнослужащих и обратился к ним примерно так: «Я понимаю недовольство некоторых солдат тем, что им не хватило места. Но нельзя материться вообще, а в присутствии женщин и детей особенно. Ведь вам же самим будет неприятно, когда будет звучать мат при ваших матерях, женах и сестрах. Я объявляю по 10 суток ареста рядовым Сидорову и Иванову за нецензурную брань. Начальник штаба! Вызовите караул и отправьте их на гауптвахту». Это было воспринято как должное.

Назавтра я попросил собраться женсовет. Я сказал, что будем устраивать отдельные киносеансы для семей, а на сеансы для солдат семьям ходить нельзя, так как мест на всех не хватает. Но понимания среди женщин не нашел. «Вы, Абрам Исаакович, живете в городе, Ваши дети каждый день ходят в кино, а мы живем в 20 километрах от города и у нас других развлечений нет». Вот так. Напрасно я их убеждал, что детей вообще нельзя пускать в кино чаще одного раза в неделю, что так поступает и моя жена. Да и солдаты не лучшее общество для детей. Убедить их я не смог, но на своем настоял.

Где-то в октябре прибыла в обком партии группа лекторов из Москвы. Мне позвонил об этом начальник политотдела и сказал, что присутствие командиров частей на этих лекциях обязательно. Мне идти не хотелось. Я обратился к комбригу, что дел полно, мне некогда и т.д. Комбриг же сказал – ничего, поприсутствуйте, не пожалеете. И действительно, было очень интересно. Дело в том, что в эти годы разворачивались так называемые косыгинские реформы, которые, как известно, кончились ничем. (Как известно стало в будущем, наша система реформированию не поддавалась.) Лекторы, довольно молодые ребята, обрисовали положение в экономике нашей страны, а также ее международное положение. Вкратце вот что они нам рассказали.

Наша экономика в общем растет довольно быстрыми темпами, но не всегда и не везде. Вот, скажем, экономика ФРГ и Японии, да и некоторых других стран растет быстрее. Мы не умеем работать в многоцелевых системах, у нас слабо включены экономические стимулы, а экономика должна быть в основном саморегулируема. Из-за того, что у нас не хватает экономических возможностей, мы терпим неудачи в международных делах. Вот, скажем, со многими странами Азии и Африки у нас очень хорошие отношения, на словах они нас поддерживают, а в ООН голосуют против нас. Почему? Потому что они просят нас помочь хлебом, а мы можем дать только один миллион тонн зерна, а США и Канада могут дать десятки миллионов тонн. Кроме того, надо уточнить, что такое классовая борьба и вообще что такое класс и т.д. Такие откровения мы услышали впервые. Между прочим, в ближайшие несколько лет мы почувствовали, что у нас с экономикой не все в порядке. Уже в Рязани, когда мне довелось быть главным инженером бригады, командир бригады Ральков (очень деятельный и грамотный командир, к сожалению, ныне покойный), в частных разговорах со мной говорил: «Куда мы идем? Ни одного вопроса нельзя решить, не нарушая закон». А вопросов действительно надо решать много – и с проектными организациями, и с заказчиками, и с поставщиками, и с эксплуатационниками и т.д. Я даже как-то сказал Ралькову, может быть сама марксистская теория не всегда верна, а является лишь частным случаем какой-то большой теории, аналогично тому, как механика Ньютона является частным случаем механики Эйнштейна. Так что эти лекции побудили нас к размышлениям.

Я уже упоминал, что у меня было пять заместителей: первый заместитель майор Морхов; замполит майор Веремейко; главный инженер майор Кабанов, затем капитан Мелехов; начальник штаба майор Сальников; зам. по тылу майор Трунов, затем майор Рейн. При этом двое из них – Морхов и Кабанов-закончили Военно-транспортную Академию. Я уже выражал большие сомнения по поводу подготовки сержантов, потом мне показалась непомерной и подготовка офицерских кадров в нашей армии, в которой академий, высших и средних военных училищ было около двухсот. Конечно, офицеров боевых специальностей – танкистов, артиллеристов, ракетчиков, подводников, мотострелков, летчиков-надо было готовить в военных училищах и академиях. Но зачем тратить огромные средства на подготовку офицеров по тем специальностям, где их с успехом и в большом количестве готовят в гражданских учебных заведениях –врачей, строителей, механиков, путейцев, автомобилистов, дорожников, финансистов, юристов, интендантов и других. Ведь подготовка в военном училище, а затем еще и в академии стоит, наверное, раз в десять дороже. А дипломы абсолютно одинаковые. Что же касается наших железнодорожных войск, то большинство офицеров заканчивали гражданские учебные заведения, что, в общем, не мешало им делать военную карьеру. Зачем нужна военно-транспортная академия, военно-медицинская академия, высшее автомобильное училище. Только затем, чтобы содержать кучу генералов и бесполезно тратить бюджетные деньги. В последние годы число военно-учебных заведений было резко сокращено, но все равно их осталось слишком много. В странах Европы, в США и Израиле с их большими бюджетами военных академий и училищ очень мало, а военных специалистов в большинстве готовят в гражданских учебных заведениях. Кстати, о моем первом заме – Морхове, окончившем военную академию. Поскольку весь батальон находился вместе и выполнением производственного плана занимались главный инженер и я, то ему было мной поручено наряду с другими его обязанностями курировать строительство складов «НЗ» и баню с котельной в городке батальона. Он же, принадлежавший, видимо, к тому типу офицеров, которые считали производство не их делом, все отнекивался, говоря, что на этих объектах руководят два командира взвода и заместитель командира роты. На что я ему возразил, что для чего тогда нужны мы, и обязал его заняться строительством. Через неделю я проверил и остался недоволен. Тогда он пришел ко мне разбираться с чертежами. Я ему сказал, что я, конечно, могу разобраться, но дело-то поручено ему, моему заместителю, инженеру, закончившему военную академию. И если он не может разобраться, то пусть соберет офицеров и даже опытных солдат, посоветуется с ними и найдет решение. Он ушел и подал рапорт о болезни, и лег в госпиталь. Я же, отправляя его в госпиталь, прямо сказал ему, что отражу в аттестации отсутствие у него производственного опыта, и сделал так, несмотря на его обиды.

Вот такие порой выпускались инженеры из военных академий, считавшие, что их дело – это только строевая подготовка и другие общевойсковые дисциплины и забывшие, что главное у нас – выполнение плана по строительству и восстановлению железнодорожных сооружений.

В конце 1968 года к нам в Кокчетав приехала бабушка Ираида Федоровна, и мы втроем – бабушка, ваша мама и я отправились в отпуск. Прибыли во Фрунзе, где проходил срочную службу ваш дядя Саша (также покойный ныне). Затем бабушка возвратилась к вам в Кокчетав, а мы с мамой после этого побывали в Пятигорске у второй бабушки Рахиль Давыдовны, а затем направились в Бобруйск повидаться с Семеном Серебренниковым. Мы не виделись с 1945 года. Пробыли мы в Бобруйске всего несколько дней, как вдруг пришло сообщение из Пятигорска, что прибыла телеграмма о том, что мой отпуск прекращен и меня опять вызывают на службу.

VIII

Оказывается, предстоит передислокация. Всю нашу бригаду перебрасывают на запад в город Муром, а мой батальон в Подмосковье в небольшой город Шатура – на строительство вторых путей Москва-Казань. Сделали мы прощальные визиты, и наши эшелоны пошли на запад. Повторилось то, что было при прежних передислокациях – делалось это внезапно зимой, в январе-феврале, на совершенно неподготовленное место. Даже места для военных городков местными властями отводились впопыхах… Моему батальону было отведено место на окраине города, как потом оказалось, в болоте, куда в распутицу на машине было невозможно проехать, и в будущем приходилось это место осушать. А в Муроме получилось и того хуже – там вначале посадили городок чуть ли не на какой-то могильник, пришлось по требованию санэпидстанции перебираться на другое место. А когда командир бригады Платонов прибыл для утверждения отвода земельного участка во Владимир – областной центр – и выразил недовольство тем, что медленно рассматриваются документы, то услышал в ответ заявление зам. председателя облисполкома – а мы вас сюда не приглашали. На что Платонов ответил – нас не приглашали, нам приказали сюда прибыть. Мне по аналогичному вопросу пришлось ехать в Мособлисполком. Но это было позже. Возникли немалые трудности с размещением офицерских семей – частные квартиры подорожали, да и городок был маленький.

Тем не менее, многие были рады переезду в центральную Россию. В том числе и я, и ваша мама. Почти восемнадцать лет мы прожили за Уральским хребтом – на Сахалине, мысу Лазарева, в Сибири, Казахстане – и вот мы, наконец, окажемся в родных местах.

Один за другим уходили эшелоны. С последним собирался убыть и я (все заместители были в Шатуре), но тут позвонил из Шатуры замполит и передал мне, что в конце февраля будет первое заседание «городского совета депутатов трудящихся», и мое присутствие там обязательно. Незадолго до этого происходили выборы, и меня «единогласно», как тогда водилось, избрали депутатом. Улетал я самолетом, а семейство обещал привезти, как только решу квартирный вопрос.

Город Шатура имел двадцать пять тысяч жителей, был рабочим центром и показался мне довольно аккуратным, в центральной части застроенным многоквартирными пятиэтажными домами, а когда пришла весна, обнаружилось, что он весь в зелени. Представился я секретарю горкома и председателю исполкома, и вот я впервые как депутат присутствую на заседании городского совета. Нас, военных, было всего двое – я и военный комиссар. На этом заседании, во-первых, формировалась местная власть – горздрав, гороно, отдел культуры, финотдел, отдел внутренних дел и т.д. Все назначения были утверждены, как тогда водилось, единогласно, без всякого обсуждения – фактически это были ранее работавшие лица. Второй вопрос был о состоянии здравоохранения в Шатурском районе. Всем депутатам (а их было человек 300) были вручены брошюры с текстами повестки дня, доклада и постановления, которое было «единогласно» проголосовано.

Так вот о состоянии здравоохранения. В докладе говорилось, что мест в больнице не хватает, что надо построить новую больницу на 500 коек, что в связи с тем, что район является удаленным от Москвы, сюда не едут врачи и т.д. Я про себя только ахал – ничего себе отдаленный район – это что за Тюменская область. До меня дошло, а на последующих заседаниях закрепилось мнение, что все это действо есть просто пародия на представительную власть. В проекте постановления, скажем, говорилось, что надо построить больницу на 500 коек. А почему не на тысячу? А хватит ли денег и т.д. Хотя депутаты по этим вопросам были «без понятия», но, тем не менее, проголосовали «За» «единогласно». И так по всем вопросам. Депутатский корпус формировался тогда по квотам – столько-то женщин, рабочих, колхозников и т.п. На заседаниях многие депутаты дремали, занимались кто чем, понимая, что от них ничего не зависит.

Когда я как-то в приватном разговоре с редактором нашей бригадной газеты «За Родину» майором Хазиным – очень неглупым честным и порядочным человеком – выразил сомнение в необходимости всех этих советов, то он сказал мне, что это нужно для формального утверждения органов власти на всех уровнях.

Но я из всего этого сумел кое-какую пользу извлечь. Обратившись в перерыве к секретарю горкома, я сказал: «Я узнал, что в городе не хватает врачей, у меня жена – врач, она готова работать, но надо решить квартирный вопрос. Да и вообще я просил бы у вас помощи квартирами. Со временем мы построим дом и долг вернем». Секретарь горкома обещал вопрос рассмотреть, и через два месяца мне, а формально вашей маме выделили трехкомнатную квартиру, и, кроме того, была выделена моему батальону еще одна квартира, которая стала для меня головной болью – кому из пяти моих замов ее дать – об этом я уже писал. Где-то в июне семейство наше переехало в Шатуру, вселилось в эту квартиру, мама стала работать в больнице, а вы, детки, ходить в школу недалеко от нашего дома.

Так чем же занимался батальон. Две роты были сразу отправлены под Арзамас, строить вторые пути на участке Арзамас-Слезавка (вся наша бригада занималась строительством вторых путей на линии Москва-Казань). Эти две роты оставались там до окончания строительства. Остальным составом надо было строить военный городок – а именно: столовую, овощехранилище, гараж, трансформаторную подстанцию (чтобы не гонять свою электростанцию), склады для имущества, штук двадцать сборных домиков для семей, много других объектов, и кроме того, стоквартирный жилой пятиэтажный дом. С этим домом была связана интересная история. Когда наше руководство в Москве разрешило строить дом и определило проект, мне надо было найти земельный участок и произвести привязку проекта. (Поскольку главный инженер постоянно находился в Арзамасе, то всем этим пришлось заниматься лично мне.) Главный архитектор города Цвик (я запомнил его фамилию) предложил два варианта: или в центре города со сносом старого жилья, что требовало выделения 25 квартир жильцам сносимых домов, или на болоте, для засыпки которого под строительство требовалось порядка 30 тыс. кубометров грунта. Я выбрал второй вариант, хотя начальник войск генерал Крюков предупредил, что денег на это в смете не предусмотрено. Выход был мною найден. Расширялась Шатурская ГРЭС и при ней был строительное управление, которое вело большие работы по отрывке котлованов под новые здания. Грунт надо было отвозить за пределы города, и я предложил им засыпать площадку под строительство нашего дома и получил от них согласие. Строители, видимо, надеялись, что я оплачу им эту работу, но я впоследствии им отказал, ссылаясь на то, что это предусмотрено и так в их смете, и обещал им помочь в других делах. Затем надо было проект «привязать», а для этого надо было получить так называемую геологическую карту. Поскольку контора, которая этим занималась, была загружена плановыми заданиями, пришлось с руководством этой организации договариваться «левым» порядком. И когда, наконец, все это было сделано и в итоге было запроектировано свайное основание (дом-то строился на насыпном грунте), то я нашел организацию, которая забила сваи, чем вызвал недовольство в бригаде – надо было это делать самим, это же по нашей специальности, а я возражал – людей не хватает на строительстве городка…

Я и теперь иной раз поражаюсь – сколько у меня было тогда энергии, тем более что больше половины времени я находился под Арзамасом, где строился второй путь, и шла реконструкция станции Слезавка. Обычно все вопросы, которые решал я в Шатуре, в других местах решались в более высоких инстанциях.

В Шатуре было несколько крупных организаций – Шатурская ГРЭС, большое строительное управление СУ ГРЭС, большая мебельная фабрика, продукция которой и сейчас известна довольно широко, строительный трест, пассажирское автопредприятие. С руководителями этих организаций, а также секретарем горкома у меня установились довольно хорошие отношения.

Как-то я обратился к секретарю горкома с просьбой помочь мне приобрести оркестр, так как батальону по штату он не полагался, и приобретать его я не имел права. Я уже упоминал, что во время пожара в Кокчетаве оркестры сгорели, а тот, который удалось собрать, имел очень непрезентабельный вид. Поскольку батальон участвовал в проведении разных праздничных шествий (а это делалось по просьбе горкома), то просто неудобно было иметь такой оркестр. И вот я выделял две машины мебельному комбинату, а на эти заработанные деньги комбинат купил нам шикарный оркестр. Секретарь горкома часто обращался ко мне с просьбой направлять солдат в колхозы во время посевной или уборочной. Я же отвечал, что я этого делать не могу, у меня свои задачи, это можно только в выходные дни за счет солдатского отдыха. И несколько раз я посылал 100-150 солдат в колхоз. И даже один раз по настоянию горкома выделил человек 30 в понедельник, т.е. в рабочий день, для чего были собраны писаря, кладовщики и т.д.

Как-то раз приехал секретарь горкома в расположение батальона и попросил в качестве помощи выделить какому-то колхозу несколько машин на две недели. Я ответил, что делать этого не могу, машин свободных у меня нет. «Как нет, а эти?» И он указал на стоящие на колодках десятки новых машин. «А это НЗ, это на случай войны, их использовать запрещено, - отвечал я. - Их может разрешить использовать только начальник железнодорожных войск или командующий войсками округа». И как я потом узнал, он обратился к секретарю Московского обкома Конотопу по этому вопросу. Я же получил нагоняй от комбрига – можете выделить транспорт – выделяйте, но никогда не ссылайтесь на вышестоящие инстанции. Как уж дальше решился вопрос, я не помню, кажется, выделил на неделю две машины.

А теперь хочу рассказать о многом, не вызывающем приятных эмоций. Офицеры, ездившие с солдатами для помощи в колхозы, обращали внимание на бедственное положение в них. «Да у них на все отделение четыре мужика и те вечно пьяные», - рассказывали они мне. Да я и сам убеждался. Бедные председатели колхозов, как уж они выкручивались – не знаю…

Мы так стремились в центр России, и довольно быстро разочаровались. Во-первых, пьянство. Вообще-то пили везде, но здесь, в центре России, особенно. Далее, нецензурная брань. В то время нецензурная брань считалась мелким хулиганством, и за это полагалось 15 суток. И когда я как-то обратился к начальнику милиции, что невозможно пройтись с женой по городу, такой стоит густой мат, то он мне говорил в ответ, что он пытался с этим бороться, но его поправили – если всех матерщинников сажать, то работать будет некому. Кроме того, к военным здесь отношение было слишком «потребительское». И власть и местные руководители считали, что военные должны все делать по их просьбе. Дайте машины, дайте экскаватор, выделите солдат для выгрузки для хлебозавода, дайте оркестр на юбилей райпотребсоюза и т.п. Меня это просто бесило, и я почти всегда отказывал.

Я обратил еще внимание, насколько изменился по сравнению с Кокчетавом так называемый приписной состав, то есть подлежащий мобилизации к нам из запаса в случае войны и иногда привлекавшийся на сборы. Ранее я не мог дождаться, когда к нам прибудут на двухмесячные сборы так называемые «партизаны». Это были серьезные люди 35-40 лет, а не те мальчишки, которые проходят срочную службу. Месяц они учились, а другой месяц я их использовал для того, чтобы подтянуть производственный план, отремонтировать котельные и теплотрассы, обслужить технику ИЗ и т.д. А в Шатуре… Прибыли из Московской и Владимирской областей человек 250 этих «партизан», сразу стали отпрашиваться домой «помочь, баба без денег сидит». «Вы же получили зарплату за два месяца перед отправкой на сборы? В чем дело?» А они свое – отпусти бабе помочь. Пьют, в пьяном виде слоняются по городу. Мне секретарь горкома делает замечание – ваши солдаты ведут себя плохо. А я отвечаю: не мои это, а ваши. Поставишь их на обслуживание техники ИЗ – бежит старшина-сверхсрочник – заберите этих бандитов, они все машины разукомплектуют. Человек 10 этих «партизан» постоянно сидели на гауптвахте. Я уже обратился к командиру бригады – давайте, чтобы их отрезвить, предадим несколько человек суду военного трибунала – они же подлежат ответственности как военнослужащие. И получил в ответ – потерпи, скоро их уволим, нечего ЧП наживать на них, своих хватает. Я со страхом думал, а как же быть с ними, если война.

Переход на двухлетний срок службы, как ни странно, резко ухудшил качество солдат. Когда в 1969 году были уволены последние солдаты старого призыва, оказалось, что почти нет шоферов среди призывников. Приходилось посылать призванных солдат в автошколу и только после этого вручать им машины. А, не имея опыта, что это были за водители. Очень трудно было найти электриков, слесарей, да и вообще людей, могущих ремонтировать технику. Отремонтировать пищеварные котлы в столовой стало некому…

И в это же время стали появляться симптомы так называемой «дедовщины». Я помню, ко мне обратился молодой солдат, что старослужащие солдаты отбирают у него масло и сахар, а сержант с ними заодно, и просил помощи. И хотя это был солдат из другого батальона, располагавшегося в нашем городке, я вызвал этого сержанта и пригрозил ему судом за его бездействие. Когда дней через 10 я вновь вызвал того солдата и спросил у него, как дела, то он ответил, что в отделении, где он служит, его обижать перестали, но теперь его обижают уже солдаты моего батальона, видимо, передали «по эстафете». И хотя я нашел обидчиков и наказал их, больше ко мне этот солдат не обращался – наверное, приходиться с грустью признать, что бедный солдат понял, что от жалоб толку мало.

Как-то вечером я беседовал в одной из палаток на эту тему со старослужащими – что нехорошо обижать молодых, что им и так трудно, и старослужащие соглашались, но с другой стороны, говорили они, их тоже так воспитывали … Сложная это проблема и до сих пор она не решена.

Все эти изменения наступили очень быстро, при этом в худшую сторону изменился и офицерский состав. Из-за нехватки офицеров (а это было общим явлением для всей армии) их стали призывать, как и солдат, на два года, при этом им как обычным офицерам сохранили все преимущества, в том числе довольно приличную, скажем так, офицерскую зарплату. Несмотря на это, эти двухгодичники большей частью (за исключением тех, кто решил остаться на военной службе) исполняли обязанности спустя рукава, а иногда и вовсе ничего не хотели делать. При этом стала проявляться определенная инфантильность среди офицеров. Как-то в разговоре с Ральковым, о котором я уже упоминал, была высказана мысль, что раньше 14-летний подросток был в этом отношении выше нынешнего офицера с приличной зарплатой, инженера, вбившего в голову, что государство все должно для него делать. А упоминаемый подросток знал, что никто ничего ему не обязан, и он сам должен сам зарабатывать себе на хлеб насущный.

Инфантильность эта приводила порой к самым необычным проступкам – исчез офицер-двухгодичник. Это был москвич, закончивший, между прочим, МИИТ, который когда-то заканчивал и я – почти все двухгодичники были из Москвы. Появился он через неделю и ничего вразумительного сказать не мог. Я сказал, что он совершил воинское преступление, что обязан назначить дознание на предмет предания его суду военного трибунала и под каким-то предлогом лишил его денежного содержания за время отсутствия его на службе. Конечно, это было блефом-офицер подлежал уголовной ответственности за прогул более суток, но он напугался, сообщил родителям, приехала из Москвы его мать, интеллигентная дама, инженер, работавшая в проектной организации, стала меня просить: «Он такой еще впечатлительный мальчик, он у меня один» и т.д. Я ей в ответ: «Вашему сыну уже 25 лет. Он инженер, офицер с довольно высокой, больше, чем у Вас, зарплатой. Ему доверили 20 человек солдат. Работает ваш сын по специальности, полученной в институте. Он что – ребенок? Ему трудно? А если бы служил не около дома офицером, а два года солдатом бесплатно где-нибудь на Дальнем Востоке – легче бы ему и Вам было?». Мамаша в слезы. Я «милостиво» согласился его простить – все равно ничего нельзя было сделать. Да и денежное содержание по протесту прокурора за время прогула ему вернули.

На что я еще обратил внимание, когда служил в Подмосковье и позже в Рязани. Хотя я был тогда далек от прозы жизни, но все же обратил внимание, как плохо было тогда с продуктами в Подмосковье в отличие от Москвы. Как электрички и пригородные поезда (да и не только пригородные) были полны пассажиров, везущих баулы с колбасой и другими продуктами.

А когда я служил в Рязани, то обычно я неделями находился в Москве, где располагалась большая часть наших объектов. И вот отправляясь на выходной день домой, я обычно после обеда в субботу закупал по указанию вашей мамы продукты и при этом не ограничивал себя в объемах закупок. У меня же была машина. Так же поступали командир бригады и другие начальники. Коренные москвичи были крайне недовольны этим – «понаехали тут».

И вот однажды закупил я продуктов, и тут меня попросили отвезти килограммов 10 мяса для поминок – у нас в Рязани в штабе бригады внезапно умер офицер. Я, конечно, взял. Приехал домой, выгрузил продукты, купленные по маминому указанию, и отпустил машину. А когда мама пришла с работы и проверила, что я привез, спросила – а где индюк? (В Москве в то время в магазинах продавали импортных индюков, и я привез половину туши индюка). А оказывается, я про него забыл, и индюк уехал на поминки. Жалко было индюка. Звоню я дежурному – а это был мой подчиненный подполковник Божко, прошу забрать индюка с поминок, а Божко мне в ответ, как его забрать, ведь там поминки, но все же принял меры и как-то сумел вернуть индюка. Мама смеялась – жалко все-таки индюка.

Иногда иногородние забирали столько продуктов, что не хватало уже и москвичам, да вдобавок в магазинах появились огромные очереди. Как-то перед новогодними праздниками, когда я собирался ехать домой, я не мог ничего купить – в магазинах ничего не было… Только 30 декабря в магазины «выбросили» продукты.

То же было и с промтоварами. Мама, я помню, ломала голову, как одеть вас, когда вы уже учились в институтах.

В 1970 году мне предложили ехать на Дальний Восток на повышение. И тут моя супруга, до сих пор безропотно следовавшая за мной, впервые ехать отказалась. «Дети оканчивают школу, Гале в будущем году поступать в институт, а там и Оле. Если хочешь, езжай сам». И я вынужден был отказаться, хотя, честно говоря, и сам на Дальний Восток не хотел.

Через несколько лет, когда я служил уже в Рязани главным инженером, ко мне обратились учившиеся когда-то со мной в МИИТе супруги Игнатовы с просьбой уволить из армии их сына-двухгодичника, служившего в нашей бригаде. Игнатов, работавший в то время каким-то начальником в Госплане, приехал с женой к нам домой в Рязань, привез всяких вкусностей из Москвы, и его жена Нина стала меня просить за сына. Я же отвечал: «Нина, не могу я его уволить, и комбриг не может, не в нашей это власти. Чего вы боитесь, сын ваш прослужит всего два года, получает приличные деньги, находится недалеко от дома (мы в это время строили вторые пути Москва-Волоколамск). Работает по специальности». Но они не успокаивались. Уступая их просьбе, я упросил комбрига направить их сына на военно-врачебную комиссию. И они как-то добились его увольнения из армии по болезни.

Инфантилизм провел к тому, что ответственность стала переходить с низшего уровня на все более высокие. А в это время мы вели, как я уже описывал, строительство вторых путей Москва-Казань у Арзамаса. Для нас это было совершенно незнакомо из-за того, что велись работы при очень интенсивном движении поездов. Особенно сложным при этом было переустройство станций. Туда были переброшены и другие части нашей бригады, там же находились и комбриг, и заместитель командира корпуса. Как я не мог не опекать взвода и роты, так же, наверное, по отношению ко мне вели себя бригада и корпус. От такого напряжения (мне припомнились первые дни моей службы 20 лет тому назад) я страшно уставал. Помню, что после полуторамесячного пребывания под Арзамасом я приехал домой, то буквально спал двое суток. А когда, наконец, этот участок под Арзамасом был сдан, то я был как выжатый лимон. Больше всего меня угнетало, что я, до сих пор решавший все вопросы самостоятельно, не мог привыкнуть к новым условиям, когда для решения какой-либо задачи собирается несколько батальонов и я, формально являясь начальником, не мог обойтись без помощи более высоких инстанций. Помню, особенно донимал меня заместитель командира корпуса полковник (потом ставший генералом) Исаакян, человек очень дельный, но с очень тяжелым характером. При этом нашу бригаду в состав этого корпуса передали недавно, и новое руководство с нами не очень миндальничало. В итоге за короткое время у нас сменилось и командование бригады, и командиры всех частей. Когда я возвратился из Арзамаса и начал разбираться с делами в Шатуре, оказалось, что из-за дождливого лета территория военного городка буквально утопает в грязи. Для того, чтобы его осушить, надо было заказывать проект, этим занималось командование корпуса… В общем, из-за всех этих неурядиц настроение у меня было крайне подавленным. Да при этом еще случилось два несчастья – один солдат погиб, другой стал калекой.

О первом случае расскажу более подробно. Прихожу я рано утором на службу, дежурный подает команду «смирно» и отдает мне рапорт, что все в порядке, происшествий нет. Я переспросил, все ли в порядке, дежурный ответил: «Да, только один солдат другого топором ударил». «Что-о-о? А где раненый?». «В больницу увезли. Живой». «А кто ударил?» «Не знаю». «А почему мне сразу домой не позвонили?» «Связь не работала. Скорую вызвали, подъехать не могла, несли на носилках метров триста». Вижу, дежурный – молодой лейтенант, растерянный, неопытный, что с него взять. Начальник штаба позвонил в больницу – раненый без сознания. Назначаю дознание, сообщаю в Москву (а это было в Шатуре) военному прокурору. Начинаем разбираться – дежурный по роте спал, дневальный спал, дежурные по части – когда проверяли – не спали. Как узнать, кто это сделал. Я только сказал – за такую службу пойдете под суд. Когда начал спрашивать истопника (размещались солдаты в палатках), тот ответил, что ему показалось, что, когда он вносил дрова, то из палатки выходил рядовой Алиев. Вызвал Алиева – тот категорически отказывается. А солдатская масса уже уверена, что это сделал Алиев. Чтобы, не дай бог, не было самосуда, вызвал караул и отправил его на гауптвахту. Вскоре прибыл военный следователь, спрашивает, что удалось мне выяснить. Я ему рассказал. И после короткого допроса следователем Алиев признался, что это сделал он. Все-таки следователь специалист. Оказалось, что этот Алиев был призван всего три месяца тому назад. Постоянно направлялся в госпитали, на него уже пришло заключение врачебной комиссии, что он негоден к службе. Я вспомнил, что этот азербайджанец приходил ко мне просить, чтобы я его отпустил домой, а я ему отвечал, что как только придет заключение врачебной комиссии, я его уволю. А ударил он топором сержанта Иванова – санинструктора. Тот шутил над ним: «Вот, дескать, я даю тебе таблетки, ты от них помрешь». (Алиев лежал в медпункте и ни к занятиям, ни к работам не привлекался). Сдуру он решил (потом его признали ненормальным), что сначала помрет сержант, пришел в палату, где спал Иванов и ударил его, спящего, топором. Как могло случиться, что этот ненормальный закончил 10 классов, был призван в армию? Потом я узнал, что из-за нехватки призывников в армию разрешалось призывать и таких.

К вечеру Иванов скончался. Самое страшное было, когда приехали родители из Орловской области, замполит убежал, а мне часа два, пока готовили машину для отправки на родину гроба с погибшим, пришлось провести с родителями. Чем я мог их утешить? Не дай бог пережить такое. Я тогда, наверное, и поседел.

Второй случай произошел под Арзамасом. Когда работы по строительству участка уже подходили к концу, две роты моего батальона заканчивали балластировку пути на одном из участков около Арзамаса, я, обратив внимание на то, что необходимо выгрузить несколько вагонов щебеночного балласта, спросил сержанта-машиниста тепловоза – сколько он сможет взять вагонов с учетом того, что участок имеет значительный уклон. Машинист сказал, что возьмет четыре вагона. Взять-то он взял, но не удержал их, у него отказали тормоза. И вдруг я увидел, что на нас, набирая скорость, мчатся четыре груженых вагона и тепловоз, а на путях в это время работали полторы сотни солдат и путевые машины, то от ужаса я оторопел. Но вагоны ударили по путевой машине и все вместе с тепловозом и этой машиной свалились под откос. Я уже успокоился, что не произошло катастрофы, как вдруг услышал стон и увидел солдата, ноги которого были зажаты между буферами упавших вагонов. Солдат этот, оказывается, решил покататься со своим товарищем – машинистом тепловоза. При этом все произошло в таком месте, куда не могла подъехать автомашина … Пока подтащили газосварку, пока обрезали буфер, пока солдата отвезли в больницу…

И вот приехал в Шатуру командир корпуса генерал Овчаренко и стал со мной беседовать в том смысле, что слышал обо мне как об очень хорошем командире, что случилось и т.д., если что, то он обижать меня не будет, найдет хорошую должность и т.д. Мне было очень неудобно, что я не оправдываю, скажем так, доверия. Я его поблагодарил и сказал, что подумаю. А вскорости Овчаренко умер от инфаркта, а я от расстройства согласился на перевод в Баку с понижением.

Когда я, послужив в Закавказье, успокоился и осмотрелся, то понял, что зря я паниковал. И в Закавказье, и затем в Рязани, когда я мог оценивать деятельность командиров, я убедился, что большинство из них вообще самостоятельно решать задачи не могли. Даже Исаакянц на каком-то совещании говорил: «Зря мы Хейфеца гробили, ему бы орден надо давать. По сравнению с вами – это он обращался к офицерам – он был образцом». Да, грешен я, впервые, и, наверное, единственный раз в жизни проявил малодушие, больше со мной такого не бывало. И в последующих аттестациях на меня писалось – не теряется в самых трудных положениях. Как я уже упоминал, сменилось все командование нашей Муромской бригады. А комбрига за один год сменилось два – сначала ушел Платонов, а через год и сменивший его Сарафов-Петросянц. Оба они уже ушли из жизни. О двух случаях, когда я, еще будучи командиром, советовался по щекотливым вопросам с Сарафовым, не могу не рассказать. Это было на станции Слезавка под Арзамасом. Там две роты вели работы по реконструкции станции. Прибыл я туда, а один из командиров рот докладывает – беда, солдаты забрались через верхний люк в вагон стоявшего на станции поезда, стащили несколько ящиков яблок и утащили их в лес. Я приказал все работы прекратить, оцепить и прочесать прилегающую к станции рощу. Нашли три нетронутых ящика и один уже пустой наполовину. Ящики отнесли к начальнику станции. Когда же я начал разбираться, как все это произошло – обычный ответ: ничего не видел, ничего не знаю. Наконец один солдат сказал, что это знает лейтенант Кондратенко. Спрашиваю его, а он в ответ: я не доносчик. «Товарищ лейтенант, - сказал я ему, - если Вы мне не расскажете всю правду, то мало того, что Вы несколько солдат подведете под трибунал, но и сами пойдете под суд как соучастник кражи». Только тогда этот Кондратенко, двухгодичник, кстати, рассказал мне, что видел, как солдаты тащили ящики с яблоками, но кто именно тащил, он не знает. Ну и офицеры, ну и детский сад! Тогда я тут же на станции собрал всех солдат и предъявил им ультиматум – или они скажут правду, кто стащил яблоки, и тогда я их накажу своей властью, не доводя дело до трибунала (хотя стопроцентной гарантии дать не могу) или назначаю дознание, сообщаю военному прокурору и тогда…

Через полчаса человек шесть солдат признались. Я их обещал наказать, и поскольку сумма похищенного не была так уж велика, постараюсь спасти их от суда. Что было делать дальше? Посоветовался я с Сарафовым-Петросяном и решили молчать. Поезд ушел, и все закончилось без неприятных последствий. Офицеров я отчитал за бездействие – солдаты хоть работают, а вы чем занимаетесь?

Второй случай был такого рода. Обратился ко мне солдат Поляков (помню до сих пор его фамилию), что его обижают солдаты и сержанты роты, отбирают сахар и масло, бьют и т.д. Выяснилось, что об этом он доложил командиру роты, а в солдатской среде это считается большим грехом. Я тоже на этот счет собрал и солдат, и сержантов и предупредил всех, особенно сержантов, что если так будет продолжаться, то виновники пойдут под суд. Сказать-то сказал, но все же почел за лучшее рассказать комбригу и просил его перевести этого Полякова подальше от греха в другую часть, что он и сделал.

В Бакинской бригаде в Закавказье я прослужил меньше года, там с меня сняли все наложенные на меня взыскания, и после падения начался опять взлет. Меня перевели с повышением в Рязань.

Что рассказать о службе в Бакинской бригаде. Она вела работы по всему Закавказью. Баку показался мне большим и красивым городом, но, несмотря на то, что везде слышалась только русская речь, город казался не нашим. Кстати, Баку считался очень непрестижным местом для службы, и офицеры, которые там после службы оставались жить, никак не могли обменять свои квартиры на среднюю полосу России. Несчастные люди – после распада СССР они остались в чужой стране. Мне довелось побывать и поработать и на станции Джульфа, и на станции Имишлы, и на строительстве железной дороги в Армении у озера Севан, и в Тбилиси, и на строительстве железной дороги Акстафа – Казах – Идшеван – Дилижан. Вот эта железная дорога строилась в горной местности, в очень сложных условиях, с многочисленными мостами и большим числом кривых минимального радиуса. Обычный размер колеи у нас 1250мм и прибывали именно такие звенья пути, а при малых радиусах он должен составить 1230 мм, и таким образом приходилось в массовом объеме производить перешивку звеньев. А поскольку я эту стройку курировал, комбриг Васильев (в будущем генерал и главный инженер железнодорожных войск) сделал мне на партсобрании упрек в браке и переделках. Я решил разобраться в причинах, поехал в Сумгаит (в будущем, как известно, там прошли армянские погромы), где у нас была звеносборочная база, и узнал, что по приказанию комбрига звенья, предназначенные для другой стройки, где были прямые участки, срочно отправляют на курируемую мной стройку. И вот на совещании я прямо сказал Васильеву, что главный и единственный виновник брака и переделок – это он сам. И на его удивленный вопрос – с чего это, я рассказал ему, что и как, и добавил, что возможно он принял нужное решение, но не нужно валить с больной головы на здоровую. Комбриг улыбнулся и согласился со мной.

Меня почему-то считали начальником стройки Акстафа – Идшеван. Даже в политотделе потребовали объяснений, почему я не отпустил на партконференцию командира тоннельного батальона. Я же со смехом отвечал – с каких это пор я стал начальником командиру батальона.

Поскольку стройка проходила на границе Азербайджана и Армении, я вот на что обратил внимание. Во-первых, неприязненные отношения между армянами и азербайджанцами и, во-вторых, насколько легко было решать вопросы в Армении и как непросто в Азербайджане. При строительстве железной дороги армянские строители взяли на субподряд строительство вокзалов, водонапорных башен, жилых домов – это же, говорили они, строится для нас, пробивали нам скважины для воды и т. д, а когда я на станции Казах обратился к секретарю Казахского райкома партии по этим же вопросам, то он мне отказал наотрез, а когда я сказал ему, что с его армянским коллегой мы нашли общий язык, то он прямо сказал, что армяне жулики, что непонятно каким образом установили 20-метровую скульптуру мать-Армения и т.д. Вот так…

IX

Итак, я прибыл в город Рязань, где мне предстояло пробыть последние шесть лет на службе у «герцога Кимберлендского». Представился командиру бригады полковнику Сергееву – очень хороший командир и душевный человек, он устроил меня жить сначала в офицерское общежитие Рязанского воздушно-десантного училища, а затем в офицерское общежитие Рязанского летного полка. А вскоре я получил трехкомнатную квартиру, и все наше семейство оказалось вместе. Собственно, на этом можно бы закончить эти воспоминания, так как все дальнейшее вам известно – как заканчивали школу, как поступали и заканчивали институты в Москве, как мама стала работать участковым врачом и т.д. Хочу только описать отдельные моменты последних лет моей службы.

Главным инженером был полковник Слабилов, очень дельный инженер и руководитель, у которого я многому научился и у которого через несколько лет мне пришлось принимать дела. И Сергеев и Слабилов уже ушли в лучший мир – к сожалению, как и сменивший Сергеева Ральков.

Какие впечатления я вынес, проживая в общежитиях? В летном центре – это пьянство среди летчиков. Наверное, оттого что у них было много спирта, выдававшегося им для технических целей. А в общежитии воздушно-десантного училища я увидел вот что. Утром во время завтрака, когда мы, офицеры в звании полковников и подполковников смиренно, стояли в очереди с подносами, за несколькими столами офицеры обслуживали курсантов из арабских стран – в пиджаках, тапках на босу ногу, видно после душа …. Да, унижение паче гордости. Такие привилегии мальчишкам…

Рязанская бригада вела работы по многим объектам вокруг Москвы и в самой Москве. В Москве же в Лосиноостровской располагался и один из батальонов бригады. Можно перечислить лишь такие стройки как мост в Куровской, реконструкция станции Фрязево и Мытищи, участки Подлипки – Болшево, станция Щербинка, парк отстоя электропоездов у платформы Северянин, вторые пути Москва – Волоколамск, железнодорожная линия Сазоново – Пилево, 9-12 этажные дома на станции Перловка около Мытищ, реконструкция 7-этажного здания штаба наших войск и много других. Многие объекты были очень непростыми, работы велись в условиях интенсивного движения поездов (например, по станции Мытищи их проходило до 200 в сутки). Многие объекты были на контроле у начальника железнодорожных войск (ему же постоянно приходили жалобы на нас от эксплуатационников и заказчиков). Работы постоянно проводились в «окна», т.е. при прекращении движения поездов, для чего приходилось согласовывать свои действия и необходимость «окон» с Управлением Московской железной дороги и его отделениями. Часто меня вызывал для доклада начальник железнодорожных войск генерал Крюков, для чего мне был выписан постоянный пропуск.

И надо сказать, что за несколько лет почти все объекты в Москве и вокруг были доведены до окончания и сданы в эксплуатацию. (Да и остальные тоже.) Но для иллюстрации расскажу только о некоторых московских объектах. В течение нескольких лет велись работы по Мытищам и участку Подлипки – Болшево. Я помню, что как-то, когда я прибыл из отпуска, командир мне говорит: «Никак не могу разобраться со станцией Мытищи, ни с комбатом, ни с главным инженером. Поезжайте, разберитесь, в чем дело». Приехал я, стал вникать – почему же здесь не монтируются поперечины, почему тут не ставится опора и т.д. Ничего внятного ответить батальонные начальники не могут. (Для того, чтобы вести реконструкцию путей на станции, надо было убрать мешавшие этому опоры контактной сети, для чего установить другие). Пришлось попросить начальника станции собрать совещание железнодорожных служб – контактников, путейцев, связистов и т.д. И выяснилось, например, что поперечины на установленной опоре ставить нельзя, она отклонена от правильного направления на 150, опоры на фундамент ставить нельзя, так как еще до монтажа эксплуатационники предупреждали, что фундаменты установлены с браком и т.д. Затем я начал говорить с командиром и главным инженером: «Почему не принимаете никаких решений? Если опора отклонена сверх нормы, то снимайте ее, вытаскивайте фундаменты и поставьте их правильно. То же касается и бракованных фундаментов. Делайте же что-нибудь. Нельзя же постоянно прятать голову в песок». Я послал одного инженера батальона в «Мосгостранс» решить, можно ли согласовать и использовать отклоненную сверх нормы опору – и проектировщики согласовали. А вот неправильно поставленные фундаменты я приказал вытаскивать. А эти фундаменты представляли собой конструкции высотой 4 метра и весом в несколько тонн. Если раньше, до установки фундаментов, котлованы можно было выкопать экскаватором, то теперь это надо было делать вручную. Хотя я обругал комбата и главного инженера, что-то надо было делать. Доложил я Ралькову, он ахнул – сколько же надо людей для этого … И вот примерно таким образом надо было разбираться с каждым стрелочным переводом и тому подобное… Ральков приказал комбату собрать все, что возможно и работать без выходных дней, пока брак не будет ликвидирован, и пока станция не будет сдана в эксплуатацию.

Кроме того, не могу не сказать еще раз о болезни того времени – о приписках. В частности, по участку Подлипки-Болшево было взято на выполнение и оплачено заказчиком, наверное, процентов 90 от сметной стоимости, а фактически выполнено в два раза меньше …

И вызвал меня генерал Крылов доложить, когда же будут закончены работы по Мытищи-Подлипки-Болшево, и что для этого надо. Я обещал генералу, что работы будут закончены в сентябре, но при условии, что нам добавочно выделят 300 солдат. Когда же один из присутствующих при этом офицеров заметил, что по его расчетам нам хватает людей, то я ему резко возразил, что готов выплатить ему премию из собственных денег, если он сумеет закончить этот объект в требуемый срок тем составом людей, который имеется в наличии. Генерал меня обругал, график, представленный мной, назвал шантажом, заявил, что я достоин снятия с должности, но тут же дал команду выделить нам две роты курсантов на два месяца из учебного полка. Объект был сдан в обещанный мной срок. Поистине, главной составляющей успеха является уверенность руководителя в правильности принятого решения.

Между прочим, мне одно время так надоела беспомощность главного инженера московского батальона, что я прямо обратился к Ралькову с требованием снять его с должности. Этот офицер прибыл из ГДР, где в группе советских войск в Германии находился и один железнодорожный батальон, где тот до этого служил. Служба в ГДР считалась престижной, там платили двойные оклады, там можно было приобретать дефицитные вещи, и чтобы попасть туда, офицеры были готовы на все. При этом служить в железнодорожном батальоне было там легко – кроме ремонта подъездных путей в воинских частях они ничем больше не занимались. А в Москве, куда Грушевский (такая была у этого офицера фамилия) прибыл для того, чтобы получить майорское звание, надо было работать подрядным способом, строить сложные объекты, он на это был неспособен.

Но Ральков ответил – у Грушевского жена – близкая родственница генерала Крюкова, так что здесь сделать ничего нельзя. Правда, скоро Грушевского убрали – на повышение. Что же касается командира батальона Дашковского, то он был все же неплохим командиром. И претензии у меня к нему были другого рода. Дело вот в чем.

При строительстве вторых путей очень сложной была работа по реконструкции станций. При этом, поскольку нельзя было прерывать движение поездов, мы получали вместе с проектом этапность переустройства, которую я, имея уже некоторый опыт, обычно переделывал, пользуясь тем, что мы могли собрать в одно место много людей и всю работу сделать, так сказать, «одномоментно». Но для этого надо было перед утверждением моих предложений в управлении Московской дороги оформить соответствующие изменения в проектной организации.

Здесь надо отметить, что немаловажным фактором такой одномоментности стал предложенный и внедренный мною метод укладки полностью собранных стрелочных переводов двумя железнодорожными кранами. Это дало возможность заблаговременно собрать стрелочный перевод, довести его до норм содержания, требующихся для электрической централизации, а затем подвести на железнодорожных платформах к месту укладки и уложить за 15-20 минут. Кроме того, это позволило снимать действующий стрелочный перевод и, не разбирая его, перевезти и уложить во время «окна» на станции в другом месте. А ведь собранный стрелочный перевод представляет собой конструкцию длиной 33 метра и весом до 10 тонн. Самая сложная проблема – быстрой укладки и перекладки стрелочных переводов – была, таким образом, решена.

Обычно главные инженеры проекта мне заявляли, что, конечно, то, что я предлагаю, сулит большую выгоду, но они свою работу сделали и им заниматься этим некогда. Короче, нужно заплатить лично главному инженеру проекта триста или пятьсот рублей. Я к Дашковскому: «Эта работа сулит всем экономию 300 тысяч рублей и перевыполнение плана, мне нужно 300 рублей для оплаты проектировщикам». А Дашковский мне в ответ: «Вы хоть мне и начальник, но на нарушение финансовой дисциплины я не пойду, за это можно и под суд попасть». Приходилось обращаться к Ралькову, и только после скандала удавалось добыть деньги. Обычно это делалось путем премирования нескольких офицеров, у которых потом эти деньги изымали. В свое время я так и делал. А Дашковский не решался. Хотя Дашковский был неплохим командиром, в производственные дела он, в отличие от Ралькова, вникал мало – видно привык к тому, что всегда помогут вышестоящие начальники.

Совершенно иначе поступал я, когда был командиром. Помню, когда нужно было срочно выполнить работы по сооружению пути на участке Слезавка-Арзамас, и подходящей техники у нас для этого не было, то заместитель командира корпуса Исаакянц сумел договориться с начальником горьковской железной дороги о выделении нам на выходные дни необходимых механизмов – путеукладчика, балластера, платформы для перевозки звеньев. Локомотивов вместе с обслуживающим персоналом, на что был получен соответствующий приказ от начальника дороги. Исаакянц уехал на выходные дни, а мне приказал воспользоваться этим и выполнить работы. Когда же я утром в субботу стал звонить в путевую машинную станцию, почему они до сих пор не прибыли, ведь есть же приказ начальник дороги, то мне бригадир ответил, что плевать они хотели на этот приказ – кто платить будет – и потребовал 500 рублей, я, не рассуждая, обещал заплатить (не мог же я допустить срыва работ) и тут же приказал начальнику штаба доставить мне эти деньги, для чего премировать нескольких офицеров, хотя это и было не совсем законно, и при этом никого не спрашивал. Работа была выполнена, и деньги тут же выплачены, причем без всяких документов. Как я уже писал, если все делать по закону, то коммунизм мы никогда не построим.

В понедельник прибыл Исаакянц, убедился, что работа выполнена, спросил меня, сколько я заплатил, и вникать даже не стал, насколько это законно.

Между прочим, в начале 90-х годов отставной генерал Исаакянц был убит в ходе какой-то разборки в независимой уже Армении.

Не могу не вспомнить еще один случай, характеризующий те времена. На станции Перловка мы строили 9-12-этажные дома. Командование наших войск, экономя скудные средства, отпущенные нам на собственное капитальное строительство, сумело договориться с министерством топливной промышленности РСФСР о строительстве жилых домов на таких условиях: они обеспечивают выделение земельного участка, проект и финансирование, мы же строим эти дома своими силами и материалами, а квартиры делим пополам. И вот мы заканчиваем 216-квартирный дом и предъявляем его к сдаче. И здесь разыгрывается такая трагикомедия – пожарники заявляют, что, если им не выделят одну квартиру, они акт не подпишут, для чего найдут любые нарушения. Те же претензии заявляет горэлекторсеть, горводоканал, теплосеть, горгаз, в общем, все городские службы. Когда же я обратился с жалобой на этот шантаж в Мытищинский горисполком, то получил ответ – это ваши проблемы, вы и решайте…

Так называемая рабочая комиссия приняла дом. Надо было собирать государственную комиссию.

Однако я уже стал думать о том, что дальше так жить не стоит. Постоянное напряжение, постоянные командировки – дома я бывал не чаще раза в неделю – необходимость делать одно, говорить другое… Нервотрепка, даже Ральков, которому было еще труднее, говорил как-то в припадке откровенности: «Если бы еще раз прожить, никогда бы не пошел в начальники. Да, я полковник, мне чуть больше 40 лет, получаю 500 рублей, но я уже почти развалина – постоянно пью валидол. А муж моей сестры, столяр-краснодеревщик, зарабатывает намного больше и спокойно себя чувствует».

Мне уже стукнуло 50 лет. Вы, мои дорогие детки, заканчивали институты, и я, «по зрелом размышлении», решил уволиться…

Незадолго до увольнения пришлось мне побывать на совещании главных инженеров бригад и корпусов, на котором присутствовали и большие начальники из МПС. Это было время, как позже говорили, «расцвета застоя». Нам рассказали о тяжелом положении на железных дорогах страны, о падении дисциплины, о том, что упадок дисциплины особенно сказался на железнодорожном транспорте, о непорядках и хищения на БАМе, который также строили наши войска. Видимо наступали другие времена, если стали откровенно говорить обо всем этом (при том, что телевидение и пресса того времени рисовали очень благостную картину). Вспоминаю Окуджаву:

Римская империя времен упадка

Представляла видимость твердого порядка.

Цезарь был на месте, советники рядом,

Все было прекрасно, судя по докладам.

И хотя просил меня Ральков прослужить еще пару лет, я решил уйти – полная пенсия была выслужена.

И, наконец, наступил момент прощания с военной службой.

И прощаясь с военной службой, с товарищами, я, при всем своем скептицизме и иронии ко всем военным «побрякушкам», едва сдерживал слезы и с трудом говорил прощальные слова. Что-то видимо есть в военной службе, что так сближает людей…

И должен сказать, что два противоположных чувства овладели мной после того, как я снял военный мундир и облачился в штатское – огромное облегчение от того, что военная служба закончилась, и сожаление или ностальгия по ушедшему периоду моей жизни.

Х

Однако, хотя исторические времена закончились, хочу рассказать о первых днях нашей штатской жизни.

Встал у нас с вашей мамой вопрос – оставаться в Рязани или ехать в Пятигорск. В Рязани мама оставаться не хотела – плохой воздух, холодная квартира на первом этаже и т. д, а в Пятигорск тоже ехать не решалась. Но все же я ее убедил в конце концов. И вот, предварительно забрав у вас паспорта и военные билеты и переселив Олю в общежитие, отгрузили контейнер с нашим имуществом, отправились. Нахлынули новые заботы, в основном на меня. После того, как мы разместились в квартире у бабушки Рахили и у вашего дяди Ильи, я поблагодарил судьбу за то, что когда-то в 1962 году я подарил им кооперативную квартиру. Тогда я единственный раз съездил в отпуск без жены и детей, прибыв в Пятигорск впервые. Незадолго до этого Илья устроился там на работу врачом в госпиталь инвалидов войны, и мама из Сланцев переехала к нему. Между прочим, я хотел взять с собой в Пятигорск Олю, ей было в то время 5 лет (Галя уже ходила в школу). Мама была согласна, и Оленька тоже не возражала, но когда мы уже были на вокзале в Иртышской, и я уже взял билеты, она отказалась ехать, сказав, что без Галочки не поедет, и пришлось ее оставить. И это действительно было к лучшему, потому что в тех условиях, в каких жили бабушка и Илья, с ребенком было бы трудно. Жили они в половине маленького домика без удобств, в доме было довольно прохладно, хотя в Пятигорске зима мягкая. И вот, насмотревшись на такую жизнь, я сказал: «Мама, я вам денег не посылаю, давай я что-нибудь тебе подарю. Чего ты хочешь?». И она мне сказала: «Подари мне квартиру». Шутка-шуткой… А я вспомнил, что в это время везде возникали жилищно-строительные кооперативы, нашел такой кооператив и внес деньги 1500 рублей на имя Ильи как первоначальный взнос. Получал я тогда относительно неплохой оклад, и сумма была необременительной для меня. Моя супруга и ваша мама не возражала. Потом потребовалось выслать еще рублей 300 или 400, и через полтора года Илья и бабушка переселились в благоустроенную квартиру из двух комнат. В этой-то квартире мы с вашей мамой прожили несколько месяцев. Но я отвлекся.

Первым делом мне надлежало получить паспорт и прописаться. Начальник паспортного стола заявил мне, что прописка в Пятигорске ограничена, и спросил, на каком основании я собираюсь проживать в Пятигорске. Я ответил, что приехал к родным, матери и брату. «А чем вы это докажете? – спросил он. – Давайте метрики». Я приуныл – где их найти? Но вспомнил, что я их когда-то видел, перерыл весь подвал и, слава богу, нашел их среди старых бумаг и прочего хлама. Несколько дней стоял в очередях, получил, наконец, паспорт, прописался сам, прописал маму и вас. Потом в военкомат, стал на учет, получил военный билет. Поставил на военный учет вас обеих и вашу маму. Затем надо было в военкомате оформить пенсию и стать на очередь на получение квартиры. Меня даже в горисполкоме не хотели ставить в очередь на получение квартиры, так как справка о сдаче квартиры в Рязани у меня была не из КЭУ гарнизона, а из домоуправления и нашей войсковой части 01855. Пришлось даже писать объяснение, что железнодорожные войска – это войска центрального подчинения, не входящие в состав военных округов, что мы сдаем свой жилой фонд горисполкомам; ходить на прием к председателю горисполкома; и, в конце концов, меня поставили на очередь. Благодаря тому, что в Пятигорске прописка была ограничена, я оказался в очереди пятнадцатым, а на трехкомнатную квартиру пятым.

Мама сразу устроилась на работу участковым врачом даже на полторы ставки, а я после всей армейской нервотрепки вообще сначала не собирался работать, но… Проболтавшись без дела несколько дней, я заскучал, посчитал, что я уже достаточно отдохнул, пошел к моему знакомому Солодухе, начальнику домостроительного комбината, с которым мы служили когда-то в одной железнодорожной бригаде. Он был моложе меня лет на десять, давно уволился из армии, хотя и закончил военно-транспортную академию, пенсии не получал, долго мучился, никак не мог устроиться на работу, жил с женой и дочерью в одной комнате в коммуналке вместе со своими родителями, но в конце концов все у него наладилось, он прошел путь от мастера до начальника ДСК, получил квартиру из трех комнат, добился квартиры для своих родителей… В армии, когда я уже был подполковником, он был капитаном и уволился в этом звании. Особо близкими знакомыми в армии мы не были, но здесь, в Пятигорске, мы не раз встречались, когда я приезжал в отпуск, и познакомились ближе. И вот я пришел к нему проситься на работу, и у нас произошел такой разговор:

- Так какую Вам работу, товарищ подполковник, серьезную или каким-нибудь придурком?

- Ну, давай серьезную, - ответил я; работать придурком как-то мне было неудобно.

- Предлагаю Вам быть моим заместителем по экономике.

- Я побаиваюсь, надо бы присмотреться два-три месяца.

- Ну, хорошо, а начальником сметно-договорного отдела?

- Согласен, - ответил я, хоть и с опаской.

И я начал работать. Помню, что приступил я к работе 28 декабря 1979 года.

Чего я побаивался? Я, помню, был знаком со сметными вопросами, но раньше был начальником и не слишком вникал в сметные дела. А тут, видя, как мои подчиненные склонились над толстыми кипами смет, я даже оробел.

А подчиненных у меня было 8 человек – все женщины. Отдел занимался проверкой и согласованием смет и другой проектной документации, а также заключением подрядных договоров с заказчиками и субподрядчиками. И хотя вначале у меня были опасения, что я не справлюсь с работой, опасения эти не оправдались. Работу я освоил буквально за пару недель, работал совершенно самостоятельно, к начальнику ДСК обращался очень редко, и моей работой он был доволен.

Мало того, когда я разобрался, то понял, что и мне особенно нечего делать, и мои подчиненные не очень уж сильно загружены, и мне приходилось часто ломать голову над тем, как их загрузить, чтобы они не бездельничали, особенно в моем присутствии. Что же касается меня лично, то я даже как-то откровенно сказал Солодухе: «Володя, а за что мне платят такой оклад – 190 рублей в месяц?». А Володя меня успокоил: «Все правильно, все нормально, не переживайте».

Чтобы себя занять, я взялся лично проверять сметы и объемы работ по проектам. Меня назначили начальником штаба по строительству собственников жилья – но я все равно чувствовал себя незагруженным – может быть, потому что в армии я постоянно был в напряжении.

И вот через четыре месяца Володя назначил меня своим заместителем не по экономике, а по строительству – главным строителем. И здесь я почувствовал даже сверхнапряжение. Но должен отложить описание моих производственных дел, к которым я еще вернусь, и рассказать, какие трудности ожидали меня при получении квартиры.

Согласно постановлению правительства, уволенным из армии офицерам полагалось предоставить квартиру в течение 3 месяцев. И вот на третьем месяце нашего проживания в Пятигорске, разобравшись со всеми законоположениями по этому вопросу (я все же был начальником сметно-договорного отдела) и ознакомившись с положением со строительством таких домов в Пятигорске (а строил их в основном наш же ДСК), я пришел на прием к председателю жилищной комиссии по уволенным из армии офицерам – это был заместитель председателя Цух А. А., и начал разговор о том, почему не выполняется постановление правительства о выделении квартир в установленный законом срок. Я уже был знаком с руководством исполкома, так как часто бывал там по служебным делам, и Цух меня хорошо знал. Он отвечал, что горисполком строит мало – всего два дома, и отбирать квартиры у других застройщиков не имеет права, что принято решение о выделении бывшим военным 10 % сдаваемой жилой площади и т.д. и т.п. Я же, вооруженный, к его удивлению, знанием всех деталей по этому вопросу, отвечал, что строится в городе много жилья (я уже работал в ДСК), что из получаемого жилья исполком вправе и обязан отбирать у застройщиков по 10 % себе, строителям и военному ведомству, что отставники уже отношения к военному ведомству по вопросу получения жилья не имеют, и, что самое главное, исполком имеет право сверх всего этого отбирать у застройщиков столько жилья, сколько требуется для офицеров запаса, чтобы обеспечить их жильем в трехмесячный срок. И показал все положение по этому вопросу (документы я принес с собой). Видимо, он был ошарашен таким обоснованным напором, обещал разобраться и позвонить мне.

И действительно, в конце апреля он позвонил мне и поздравил с выделением моей персоне трехкомнатной квартиры, той самой, в которой мы проживаем и поныне. И в управлении ДСК меня поздравили с получением квартиры и одновременно с повышением по службе – как раз в это время я был назначен заместителем начальника ДСК. Между прочим, мы с вашей мамой, когда я уже разобрался, где что строится, обошли все строящиеся дома и выбрали именно эту квартиру, которая нам была выделена. Она нам понравилась и по планировке, и по расположению и т.д.

Надо сказать, что так быстро до сих пор никто квартир не получал. Не знаю, или сыграла роль моя настойчивость, или просто повезло. Когда за год до этого, будучи в отпуске, я заходил в Пятигорский военкомат, мне сказали, что за предусмотренные законом три месяца квартиру не обещают, но за год-полтора из-за ограничений в прописке можно квартиру получить.

Между прочим, офицеры, которые становились на очередь одновременно со мной, квартиры получили на 2-3 года позже меня.

Но я рано радовался. Когда я пришел в горжилуправление за ордером, мне отказались его выдать – дескать, у вас справка не та, и, несмотря на все объяснения, отослали меня в горисполком разбираться. Добившись благодаря Солодухе приема у председателя горисполкома Уварова, я еще раз рассказал, как при постановке на очередь я все разъяснил жилищной комиссии и т.д. На что я получил ответ, что все это так, но офицеры часто обманывают, жилья по месту прежней службы не сдают, и они решили это проверить, послали запрос председателю Рязанского горисполкома, и надо подождать…

Я представил себе, что бумаги будут ходить туда и обратно несколько месяцев, и совсем расстроился. Пошел к военному комиссару, тот дал телеграмму начальнику Рязанского гарнизона…

Мои знакомые в ДСК посоветовали мне дать взятку – рублей 300-500 в горжилуправлении, да и Солодуха мне говорил, что в этой организации засели сверху донизу воры и взяточники… Я бы рад дать, но потом решил (и ваша мама поддержала), что делать этого, т.е. нарушать закон, нельзя…

Я не знал, что делать, и тут Солодуха посоветовал обратиться в горком к заведующей отделом жалоб Басовой (я запомнил ее фамилию). Когда я пришел к ней на прием со своей жалобой, она, узнав, что я заместитель начальника ДСК, попросила ей дать 40 кв. м линолеума для ремонта квартиры (тогда его нельзя было нигде купить), и Солодуха разрешил мне это…

Разобравшись в моей жалобе, она позвонила начальнику горжилуправления, тот сослался на какой-то приказ министра обороны 1973 года. Басова сказала мне, что надо найти этот приказ. Пришел в военкомат, там удивились – какое отношение имеет министр обороны к горжилуправлению – начали искать приказ и не нашли, послали меня в КЭУ, там с трудом нашли этот злополучный приказ – он, оказывается, определял порядок «обеспечения жилой площадью военнослужащих», но я-то уже не военнослужащий – объяснял я Басовой. Позвонили из военкомата – пришел неутешительный ответ от начальника Рязанского гарнизона – о том, что офицер Хейфец квартиру гарнизону не сдавал и вообще в / ч 01818, в которой я заканчивал службу, в гарнизоне на жилищном учете не состоит. И я опять объяснял Басовой, что мы в состав войск округа не входим, подчинены центру и т.д. И вдруг в разгар этих волнений звонят в ДСК из горжилуправления – «Где это Хейфец? Что он все ходит и жалуется? Пусть срочно получает ордер».

И мы с вашей мамой, наконец, въехали в новую квартиру, прописались и начали ее осваивать. Это была, между прочим, пятая благоустроенная квартира, полученная мною за последние 18 лет.

Когда я закончил свои квартирные мытарства, мне в ДСК рассказали, что ни одной квартиры для работников ДСК, даже в бараках, нельзя было получить без того, чтобы не дать деятелям из горжилуправления то паркет, то облицовочную плитку, то деньги, то еще что-нибудь.

Когда я уже работал в Главке главным диспетчером, то близко познакомился с бывшим начальником госжилуправления. В Главке он занимал должность начальника отдела промышленных предприятий. На мой вопрос, почему он в свое время не обеспечивал в соответствии с решением правительства отставных офицеров в трехмесячный срок жильем, я получил такой ответ: «Дорогой мой! Мало ли этих постановлений? Вот, скажем, согласно программе партии к 1980 году все советские люди, в том числе и молодожены, должны были быть обеспечены благоустроенными квартирами, да и вообще к этому времени у нас должен быть построен коммунизм». Вот так!

Возвращаюсь к моим служебным делам. У начальника ДСК моего друга Володи Солодухи было четыре заместителя: первый – главный инженер и еще три – главный строитель – это я, зам. по экономике и зам. по жилищно-бытовым вопросам. В ДСК было примерно две тысячи рабочих. В его состав входили четыре потока или участка – Пятигорский, Кисловодский, Ессентукский и Железноводский и, кроме того, промбаза, т.е. завод крупнопанельного домостроения. В мои обязанности входило общее руководство строительством, главный инженер в основном занимался стройбазой. И надо сказать, работа была очень напряженной. Приходилось вникать в работу по всем городам Кавминвод, присутствовать на планерках в горкомах партии, получать нагоняи от секретарей горкомов: «Эх, жаль, вы у нас не состоите на партийном учете, мы бы вам показали…». Приходилось рано вставать, с работы приходить поздно, часов в 9 вечера, примерно в это же время возвращалась с работы мама, работавшая участковым врачом, да еще на полторы, а то и на две ставки.

Моя деятельность в качестве главного строителя началась с того, что Володя поручил мне в течение июня месяца курировать Железноводский поток, так как отпустил на олимпиаду начальника потока Кулаковского. Когда я ознакомился с делами, то обратил внимание на большой объем приписок – явление в те времена обычное. Кулаковский мне ответил, что если не делать приписок, то не будет и выполнения плана, а значит и зарплаты.

Кстати, в этом же Железноводске еще в июне месяце продолжались работы по окончанию 12-этажного 100-квартирного дома для управления делами ЦК КПСС, а этот дом был сдан в эксплуатацию в декабре прошлого года. И я вспомнил, как перед наступлением нового 1980 года я зашел в кабинет к Володе Солодухе, и он, будучи со мной откровенным, рассуждал: «надо сдать четыре многоквартирных дома. Дома, конечно, не готовы. Если я их не сдам, то сначала будет бюро горкома, а потом народный контроль. Если же я их сдам, то сначала будет народный контроль, а потом бюро горкома. Что лучше?» Мы посмеялись, то же было и у нас, когда я служил в железнодорожных войсках. Везде тогда было так – по всей стране грандиозная липа. И дома были сданы в эксплуатацию, вернее, были оформлены акты на сдачу, а фактически они были закончены через полгода.

Так называемая рабочая комиссия приняла дом. Надо было собирать государственную комиссию. И вот один из членов этой комиссии, инженер Госархстройконтроля был оформлен на вольнонаемную должность инженера в нашем батальоне, как и в десяти других организациях (вот так это делалось), почему мы и рассчитывали на его содействие. Привез будущего председателя приемной комиссии – главного инженера Госархстройконтроля для предварительного ознакомления. Тот сразу начал выражать недовольство качеством паркетных полов, окраской лестничных клеток и т.д. Я к инженеру: «Сергей Иванович, выручайте». Тот заверил, что все будет в порядке, сейчас объедем еще несколько объектов – а потом в ресторан. Так и получилось. Поехали в какой-то солидный подмосковный ресторан, разделись. И вот главный инженер Госархстойконтроля стал сразу сам заказывать (видимо, дело для него привычное) – четыре шашлыка по-карски, четыре бутылки водки, салаты, зелень, фрукты и т.д. Я говорю главному инженеру батальона: «Надеюсь, деньги-то у тебя есть?» Тот ответил: «Есть, командир дал». Когда эти товарищи основательно подпили, то председатель заявил: «Дом у вас в общем-то готов, акт мы подпишем, решайте с городскими службами». «Так нам же надо акт подписать 31 декабря». «Не волнуйтесь, подпишем задним числом». Вот таким образом – дело в те времена обычное.

За каждым городом был закреплен один из заместителей начальника Главка. Таким образом, приходилось конфликтовать и с ними. Например, почему не сделано то-то и то-то. Я отвечал, это нельзя выполнить потому-то и потому-то. Споры, разбирательства, угрозы. То же и с руководителями участков. Работа с раннего утра до позднего вечера, вдобавок к этому я даже не получал положенного мне оклада в 250 рублей. Согласно положению того времени, моя зарплата вместе с пенсией не должна была превышать мой последний армейский оклад.

И я начал рассуждать так. Зачем мне такая работа, да еще при неполной зарплате? Стоило ли увольняться из армии для этого? Да при этом, если при хорошей моей работе, меня назначат начальником ДСК, то к чему мне, военному пенсионеру, это, да еще когда я все равно не смогу получать 300 рублей оклада начальника ДСК? Я даже начал думать об увольнении с работы, но не хотелось подводить Володю, который сделал для меня столько хорошего.

Но эти мои размышления прервал вызов к начальнику Главминкурортстроя Пугачеву. Разговор проходил так:

- Вам Солодуха ничего не говорил?

- Нет.

- Вы характеризуетесь положительно. Я предлагаю Вам работу главным диспетчером Главка. Получать будете столько же, сколько Вы получаете. Как Вы на это смотрите? (Начальник Главка знал, наверное, что я не могу получать полный оклад заместителя начальника ДСК).

- Виктор Георгиевич, я не возражаю. Но я так часто получаю новые назначения, что не успеваю их освоить.

- Ничего, я в вас уверен. (На мое место уже рекомендовали кандидатуру из Ставрополя).

Таков был этот разговор, и я получил новое назначение. Попрощался я с Володей, поблагодарил его, а он, со своей стороны, выразил сожаление, что так мало для меня сделал, и мы в будущем встречались только на еженедельных планерках в Главке.

И вот прибыл я в здание Главка в свой кабинет, уставленный разнообразной аппаратурой, в том числе и громкоговорящей связью с подразделениями, непосредственно подчиненными начальнику Главка, и сразу оробел. Несколько дней меня вводил в курс дела бывший главный диспетчер, уходивший начальником отдела АСУ (автоматизированной системы управления) на оклад 240 рублей при окладе главного диспетчера в 200 рублей. Приступал я к работе с немалой опаской, и вот почему.

В управлении Главка работало примерно сто человек. В его состав, помимо моего отдела, входили производственный, планово-экономический, отдел главного механика, отдел промышленных предприятий, отдел кадров, отдел АСУ, финансовый отдел, отдел главного бухгалтера.

>Так называемая АСУ – автоматическая система управления – тогда повсеместно вводилась – такое было время. На самом деле, как оказалось, это была бесполезная затея, никакого эффекта она не дала. Мне одна из сотрудний этого отдела как-то призналась, что она одна справилась с работой всего отдела АСУ. Постепенно эти АСУ сошли на нет.

В состав Главка входили ДСК, тресты «Кисловодскстрой», «Пятигорскстрой», «Ессентукстрой», «Оргтехстрой», строительные подразделения в Карачаево-Черкессии, управление механизации, автобаза, информационный центр и другие подразделения, десятки строительных организаций.

Что входило в мои обязанности? Я со своим аппаратом должен был разгрузить руководство Главка от текущей оперативной работы по обеспечению строительных объектов бетоном, раствором, керамзитом, асфальтом, а затем и железобетонными конструкциями и другими материалами, должен был улаживать разногласия между управляющими трестами, а это ведь тоже были руководители довольно крупного ранга, и принимать решения по очередности обеспечения объектов.

Когда я в первые дни ознакомился со своими обязанностями, как мне их объяснил мой предшественник, я подумал, что никогда с этим не справлюсь, и меня выгонят с треском через неделю. Положение усугублялось тем, что я лично не знал многих руководителей, диспетчеров трестов и не умел быстро ориентироваться в меняющейся обстановке. Первую неделю уже упоминаемый Бойко вплотную помогал мне, а дальше должен был делать все я сам. Я помню, когда я как-то обратился к первому заместителю начальника Главка Суюнову, то он мне ответил: «А для чего же мы держим главного диспетчера?», что, в общем-то, было правильно.

У начальника Главка было четыре заместителя, из них один первый – Суюнов. Все они курировали несколько объектов строительства, и все от меня требовали, чтобы их объекты обеспечивались в первую очередь.

Одновременно в работе было более 50 объектов строительства, снабжение проводилось с нескольких бетонных заводов, заводов железобетонных конструкций и т.д. Поставка проводилась по расписанию, составленному на ЭВМ, для чего при Главке был создан информационно-вычислительный центр, сокращенно ИВЦ.

Каждый прораб был обязан не позже 11. 00 подать заявку на следующий день с указанием, какие именно материалы и к какому времени должны быть поставлены. Затем ИВЦ согласовывали сводную заявку со мной для определения очередности в соответствии с приоритетностью объектов и с тем, что бы объем заявок не превышал мощности заводов поставщиков. К 16. 00 были готовы все расписания прибытия материалов на объекты, согласованные с расписанием загрузки на заводах и соответствующими картами для водителей, прилагаемые к путевым листам.

Были предусмотрены штрафные санкции для всех участников процесса за срыв или задержки расписания и премии водителям за своевременную доставку материалов на объекты.

Главной моей обязанностью было контролировать работу этой системы, называемой «Супер», налагать штрафы на виновников срыва расписания и своевременно информировать руководства главка об обеспечении материалами объектов, а также следить за работой песчаных и щебеночных карьеров и поставкой цемента на заводы.

Я довольно быстро освоил систему «Супер» и даже усовершенствовал ее с тем, чтобы включить в нее поставку железобетонных конструкций и других материалов, которые раньше эта система не предусматривала, за что ваш покорный слуга был даже премирован. Эта система давала очень большую выгоду, сокращая потребность в автотранспорте на 30 % и более.

В подчинении у меня был помощник и две женщины-диспетчера. При том, что я успешно освоил и улучшил эту систему, мои помощники, тоже офицеры-отставники – майор и подполковник – никак не могли с ней освоиться, и как я их ни успокаивал, подали заявления на увольнение.

Когда через месяц, уже освоившись, я почувствовал себя уверенно, стал знакомиться с работой других отделов, то увидел, что многие работают вполсилы, а то и вовсе бездельничают. А ведь вначале я смотрел на всех работников главка как на небожителей.

Я даже в будущем, когда во времена Андропова шла компания по наведению дисциплины, смело заявил, что слабая дисциплина объясняется незагруженностью персонала, и для того, чтобы это исправить, надо число работников в управлении главка сократить не менее чем в два раза, на что мне было сказано моими коллегами, что этого делать нельзя – будет большая безработица, да и что это будет за главк, если в его управлении будет всего 20-30 человек.

На этой должности я проработал около 5 лет, но это уже выходит за пределы моего повествования. Остается только рассказать об еще одной стороне моей деятельности. Мне поручалось как заместителю секретаря партбюро, а где по другим причинам, руководить так называемой экономической учебой.

Когда я разобрался с документацией по этой, с позволения сказать, учебе, то оказалось, что кроме вороха приказов, методических указаний, списков пропагандистов и других бумаг никакой реальной работы нигде не проводится. Между прочим, Солодуха откровенно мне как-то сказал, что никогда ничего по этому вопросу не делалось. Когда же я доложил об этом заместителю начальника главка по экономике, то он мне задал вопрос: «Что же вы предлагаете?». А я ответил: «Нет учебы, ну и аллах с ней. Хуже, когда ее нет, а мы во весь голос заявляем, что она есть».

Летом 1980 года приехала Галя из Тюменской области, затем и Оля из Рязани, и мы стали жить вместе. И таким образом, мои дорогие детки, я заканчиваю свои воспоминания, ибо, как писал мудрейший Салтыков-Щедрин в бессмертной «Истории города Глупова», закончились исторические времена, и вы сами были свидетелями дальнейших событий.

Хотя мой младший внук Леша говорит, что история только начинается, и он в какой-то мере прав.

И в самом конце я позволю себе повторить за вслед обожаемым мною Гафтом:

Я пережил и многое и многих,

И многому изведал цену я…

С тех пор уже прошло тридцать лет, и случилось немало событий в нашей жизни, и очень важных событий – но это уже другая история, которая, надеюсь, будет написана вами, мои дорогие дети и внуки.

Февраль 2008 г.

P. S. Эти воспоминания были написаны папой по просьбе дочерей, Галины и Ольги, когда он вышел на пенсию. Изданы в Москве в 2010 году для семейного пользования тиражом 50 экземпляров. Книга есть у каждого члена нашей семьи.

Воспоминания о моей жизни