Эпизоды из жизни провинциального советского врача

Внукам и правнукам посвящается

Эти воспоминания никогда не были бы написаны, если бы не многократные увещевания дочери Аллы и зятя Левы. «Прожита долгая жизнь, богатая разными событиями, – говорили они. – Нужно поделиться ими». Я же всегда возражал: «Ничего выдающегося, что было бы интересно кому-нибудь, я не вижу. Действительно, прожита долгая жизнь, богатая событиями, и радостными, и горестными, как у каждого, кто жил и работал в двадцатом веке в стране так называемого развитого социализма, которая называлась Советский Союз. У других она была богаче событиями, иногда радостными, чаще трагическими. Кого может интересовать наша будничная жизнь обыкновенных провинциальных врачей, каких было великое множество в необъятной стране».

Но, как известно, капля камень точит. И постепенно меня одолевала мысль, что если чужим незнакомым людям наше жизнеописание будет мало или совсем не интересным, то не исключен другой вариант. В свое время наши выросшие правнуки спросят у своих родителей – наших внуков: «А кто были ваши дедушки и бабушки? Чем они занимались, где жили?» И что они им ответят? Поэтому в один из дней 2002 года, находясь уже в Америке, я решился сесть за письменный стол, чтобы попробовать перенести на бумагу то, что запомнилось и показалось мне стоящим внимания. К моему великому удивлению, писалось легко и просто. В памяти всплывали давно забытые события, происшествия, встречи. Многие из них напомнила мне жена Фира – из жизни ее и ее семьи в самом начале Великой Отечественной войны, работы в госпитале и случаи из ее врачебной практики, о которых я не знал или забыл. За это я ей очень благодарен. Особую благодарность и признательность я выражаю дочери Алле, которая взяла на себя трудную задачу – перенести в компьютер мои рукописные записки, не всегда легко читаемые, испещренные поправками, зачеркиваниями, вклейками, сносками. Благодаря труду дочери мои воспоминания приобрели законченный и пригодный для чтения вид.

Следует еще добавить, что я не рассчитывал на публикацию, считая, что мои воспоминания предназначены для правнуков. Но зять решил, что они могут представлять интерес для русскоязычного читателя в Америке как еще одно свидетельство условий и обстоятельств жизни в СССР, которые не нашли отражения в описании других авторов. Я дал согласие. В 2002 году журнальный вариант воспоминаний был опубликован в журнале «Зеркало» в штате Миннесота. Впоследствии я добавил вспомнившиеся мне и жене ряд других эпизодов и добавил их в тот текст, который сейчас перед вами.

Кто мы и откуда? Кем были наши предки? Где жили? Чем занимались? Каков был круг их интересов? К великому сожалению, мы многого не знаем. Я и моя жена знали только бабушек и дедушек с отцовской стороны, дальше – неизвестность. Спросить уже не у кого. Совсем недавно от своей двоюродной сестры я узнал о судьбе бабушки со стороны мамы. Моя мама рано лишилась родителей, и я их не знал. Было страшное время Гражданской войны. На Украине без конца менялась власть: то петлюровцы, то махновцы, то красные. Во всех случаях в первую очередь страдали евреи – погромы, погромы, погромы... В один из таких страшных дней почему-то решили повесить бабушку и одного из ее сыновей. По счастливому стечению обстоятельств внезапно именно в этот момент сменилась власть, и бабушку и ее сына удалось еще живых освободить из петли. Бабушка вскоре умерла, а сын ее, мой дядя, потерял рассудок и закончил свою жизнь в психбольнице.

В стране, в которой мы жили и которая назвалась СССР – Союз Советских Социалистических Республик – и который канул в Лету в 1991 году, вопросы о родословной были не только неуместны, но и небезопасны. Очень долго был актуален другой вопрос: кем были ваши родители до семнадцатого года? Если пролетарии, то тебе открыты все пути-дороги. Если же, не дай Бог, твои родители были зажиточные, имели собственное дело, или даже всего лишь маленькое дельце (как у моих отца и деда, мелких ремесленников, штамповавших на потребу рынка незатейливые серьги, крестики и колечки из золота и серебра), а еще к тому же, если ты еврей (дед моей жены был казенным раввином), то многие пути для тебя закрыты. Ты не мог поступить в престижное высшее учебное заведение, а получив, не по твоему желанию выбранную, а разрешенную, профессию, в принудительном порядке получал распределение на работу на периферию, в глубинку. В Сибирь, на Дальний Восток. Вернуться было практически невозможно, так как без пресловутой прописки ты не имел права жить там, где хотел, а прописку не разрешали.

С распадом СССР и наступившей свободой россияне получили возможность интересоваться своей родословной, благо запретов не стало. Можно общаться с зарубежными родственниками, разъезжать по миру, знакомиться с другими странами, жить в них. Поэтому, если вообще сохранится жизнь на нашей сошедшей с ума планете Земля и наши потомки, которые родятся и будут жить за пределами родины своих предков, захотят узнать, кто были их бабушка и дедушка, прабабушка и прадедушка, их пра-пра..., я решил написать эти отрывочные воспоминания. Пусть их родословная, их генеалогическое древо будет произрастать от наших корней, коль более далекие недоступны, утеряны в седой глубине веков. В какой степени это удалось, судить не мне, а им. Как сказал Булат Окуджава:

Каждый пишет, как он слышит.

Каждый слышит, как он дышит.

Как он дышит, так и пишет,

Не стараясь угодить...

Так природа захотела.

Почему?

Не наше дело.

Для чего?

Не нам судить.

Я никогда не писал дневников. Проработав более полувека врачом, а это почти вся сознательная жизнь, естественно, мне пришлось пережить много разных событий – радостных и печальных, положительных и отрицательных, были находки и достижения, но были, к сожалению, и огорчения, ошибки, невосполнимые потери. Не все отложилось в памяти, многое забыто. Парадокс выборочной памяти состоит в том, что некоторые важные, существенные события забылись, а несущественные порой пустяковые, запомнились. Так, например, я был буквально потрясен рассказом моей племянницы Инны, дочери старшего давно умершего брата Абрама. При прощании со мной и моей женой накануне нашего отъезда из России в Америку она сказала:

- Аркаша, я никогда не забуду, как Вы пытались оживить дедушку.

Оказалось, когда уже в очень преклонном возрасте умирал мой папа, у него наступила клиническая смерть, т.е. прекратились сердцебиение и дыхание. Чтобы возобновить сердечную деятельность, я сделал ему инъекцию адреналина проколом через грудную стенку прямо в полость левого желудочка. Мне это удалось: сердце заработало, появились пульс и редкие дыхательные движения, но это продолжалось около пятнадцати минут, после чего сердце отца повторно и навечно остановилось. Чуда не произошло.

Казалось бы, такой эпизод моей жизни должен был запечатлеться навсегда, но он напрочь выпал из моей памяти. Возможно, по причине стрессовой ситуации мозг не захотел удержать в памяти такой факт; быть может, по другой причине, но я этот случай не помнил. К слову, я подумал, что, если бы сейчас, не дай Б-г, мне пришлось бы проделать аналогичную процедуру – укол в сердце, смог ли бы я это сделать? И я совершенно определенно уразумел – нет, не смог бы. Как говорят хирурги: «Смелость не должна превышать умелость». Думаю, что умелость у меня осталась, а смелости резко поубавилось. Поэтому – не смог бы.

Так вот, о парадоксе памяти. Эпизод с отцом я забыл, а такой анекдотический случай, как у нас из сарая убежал поросенок, и мы всей семьей гнались за ним по полю и с трудом загнали обратно в сарай, все это помнят в деталях. Действительно, неисповедимы пути Господни, что мозгу нужно забыть, а что можно или нужно сохранить в памяти – пустяковое, ненужное, или важное, как сейчас говорят – знаковое. Например, будни нашего тогдашнего быта в зауральской глубинке, где мы очутились после окончания медицинского института. Но об этом позже.

Как все начиналось

С моей будущей женой Фирой Лейтес мы познакомились в институте. С 1941 по 1943 год я был в эвакуации в городе Андижан Узбекской ССР, куда попал после окончания двух курсов Первого московского медицинского института им. Сеченова. С июня по сентябрь 1941 г. я был на рытье противотанковых траншей в Смоленской области, куда нас, студентов, направили на трудовой фронт. Возвратившись в сентябре в Москву, я узнал, что занятия не начинались, институт в спешном порядке эвакуировался в Пермь. В армию из-за очень плохого зрения меня не взяли. Москвичи покидали город, разъезжаясь, кто куда, и мой старший брат посоветовал мне уехать в Андижан к дяде. Приехав в Ташкент, я думал, что буду продолжать учиться в ташкентском мединституте, но так как у меня не была правильно оформлена зачетка об окончании двух курсов, меня зачислили условно до получения соответствующего подтверждения из Москвы. На посланную телеграмму я ответа не получил: институт эвакуировался, и отвечать было некому. Поэтому я был вынужден бросить учебу и уехать в Андижан, где два года работал в эвакогоспитале, сначала дезинфектором и медбратом в венерологическом отделении, а потом начальником медицинской канцелярии. В госпитале я впервые ознакомился с лечением ран, переломов, наблюдал операции на органах брюшной полости в виртуозном исполнении главного хирурга Н.С. Епифанова, впоследствии профессора Молотовского (Пермского) мединститута.

В 1943 году мне удалось вернуться в Москву с Третьим московским мединститутом, который возвратился из эвакуации из Ферганы.

Фира весной 1941 года закончила второй курс медицинского института в Витебске, где жила вся их большая семья: родители, трое детей – Фира, Абрам и маленькая Анечка, и бабушка. По роковому стечению обстоятельств, Абрама, которому в то время было тринадцать лет, перед самым началом войны отправили в детский санаторий, который находился недалеко от польской границы. И сразу же, как только немцы напали на СССР, этот городок был захвачен. Руководители санатория разбежались, а детей фашисты заперли в сарай. Абраму и еще нескольким подросткам удалось сделать подкоп и уйти. Когда Абрам добрался до Витебска, он увидел, что их дом пуст. А соседи сказали ему, что все его родственники находятся в гетто. Абрам решил, не идти в гетто и пошел дальше. За два года скитаний он многое пережил: в городе Лиозно он видел своего родственника, повешенного на площади; в деревнях, через которые он проходил, он помогал оставшимся там женщинам по хозяйству, и за это его кормили; он был в партизанском отряде. Потом он попал на Калининский фронт, где подносил бойцам снаряды. На фронте солдаты одели его, т.к. вся одежда на нем была совершенно рваная. У него были отморожены пальцы. Здесь он пробыл две недели, после чего его отправили в детский дом в Кашино под Москвой. Его хотели отвезти туда на машине, но он отказался, побоявшись потерять свободу, к которой он уже привык. В этом детдоме родители и нашли его.

Все это время они разыскивали Абрама через разные организации. И вот в один действительно прекрасный день из города Бугуруслана, где хранились списки всех разыскиваемых и пропавших, пришло письмо, в котором говорилось, где находится Абрам. Можно представить радость, с которой это письмо было прочитано!

Но Абрам оставался в детдоме до конца учебного года. Об этом попросил директор, так как Абрам был лучшим учеником. У директора детдома погибли двое его детей, и он даже хотел Абрама усыновить. Абрам экстерном закончил школу и поступил в Московское высшее техническое училище им. Баумана, где все годы учения был отличником. После окончания учебы он по распределению поехал на работу в г.Барнаул в Алтайском крае. Когда он там вставал на воинский учет, военком кричал на него:

-Ты еврей! Почему ты остался жив? Почему немцы не убили тебя? Ты что, сотрудничал с ними?

Абрам и сейчас живет в Барнауле со своей женой Лилей. У них трое детей, пятеро внуков и уже два правнука.

Но летом 1941 года, когда надо было эвакуироваться, Фирины родители не хотели покидать Витебск, ничего не зная о судьбе сына. Особенно тяжело переживала мама. Однако это был последний поезд, немцы уже бомбили Витебск, и надо было спасать дочерей.

Им чудом удалось сесть на открытую платформу. Два месяца голодные, заболевшие, под бомбежками, они медленно двигались вглубь России. Они видели много смертей. На их глазах погибла их соседка, с которой они жили в одном доме в Витебске. Взрывом ей оторвало голову, и они с ужасом наблюдали, как голова катилась по земле.

А когда начинали бомбить поезд, младшая сестренка плакала и просила:

- Давайте держаться за руки, чтобы умереть всем вместе!

Наконец они прибыли в небольшой городок под названием Баланда в Саратовской области. Там после окончания медсестринских курсов Фиру направили медсестрой в эвакогоспиталь, где она, так же, как и я, проработала до 1943 года. Сначала она была сестрой по уходу за ранеными, потом перевязочной медсестрой, операционной и, наконец, стала старшей медсестрой госпиталя. Бывало, в госпиталь за ночь поступало до трехсот раненых. Надо было сначала провести им санобработку, а затем поднять на носилках на четвертый этаж, где их перебинтовывали, гипсовали, делали бесчисленное количество инъекций и разносили по разным этажам в палаты. И всем этим занимались, в основном, молоденькие девочки. Кроме того, их еще посылали на лесоповал, чтобы помочь близлежащему колхозу выполнить план.

В госпитале Фира очень тяжело заболела плевритом, и ее родителям сказали, чтобы они забрали ее умирать домой. Дома мама выходила ее, и она снова пошла работать в госпиталь. Но главный врач госпиталя спросил, не хочет ли она продолжить обучение в институте, и сделал возможным ее отъезд в Москву. А затем и ее родители по вызову дяди, брата матери, который был директором фабрики в Тушино, переехали в этот подмосковный пригород.

Фира была принята на третий курс мединститута, куда был зачислен и я. Мы оказались в одной группе, и тут познакомились. Фира была видной очень красивой девушкой: большие грустные карие еврейские глаза, обрамленные длинными ресницами, красивой формы брови, пышные темно-каштановые волосы, хороший рост, стройная красивая фигура, скромная, застенчивая. Она напоминала "Портрет незнакомки" Н. Крамского. Фира заметно отличалась от всех девушек нашей группы, в которой я был единственным (!) парнем, и мне она сразу понравилась. Видно, я тоже ей приглянулся. Мы стали встречаться, вместе занимались, готовились к экзаменам. Пришла любовь. Мы решили соединить наши жизни. Но так как и мы, и наши родители были бедны, и кроме мизерной стипендии и небольшой помощи от родителей у нас больше ничего не было, жить ни с теми, ни с другими родителями в небольших комнатках в коммунальных квартирах было невозможно, мы откладывали свой брак к моменту окончания института, когда станем самостоятельными.

После окончания института должно было последовать распределение. О том, чтобы нас оставили в Москве, даже и речи быть не могло, особенно с учетом пятого пункта (национальность-еврей; думаю, что наши правнуки уже не будут понимать, что значит «пятый пункт»). Попасть же на работу в одно и то же место можно было только состоя в браке. Мы подали заявление. Шестнадцатого мая 1946 года в Таганском отделе Загс наш брачный союз был зарегистрирован. Вся процедура прошла буднично, без свидетелей, без марша Мендельсона, без поздравлений, без распития шампанского. В те времена это не было принято. За соседним столом другим посетителям в это время выдавали свидетельство о смерти, как бы в напоминание о бренности существования на этой грешной Земле: радость и горе всегда соседствуют, и чего больше – жизнь покажет!

На комиссии по распределению нам предложили на выбор Якутию или Читинскую область. Ни то, ни другое не радовало. С большим трудом с помощью брата Абрама, работавшего в то время в Совете министров в отделе труда и зарплаты (кстати сказать, в 1948 году в разгар борьбы с космополитизмом его оттуда уволили, и он с большими сложностями смог устроиться на работу) мы смогли выбирать между Кемеровской и Курганской областями. Учитывая послевоенную разруху и голод, мы остановились на сельскохозяйственной Курганской области.

Курганская область, село Долговка

Кроме медицинской литературы, небольшого количества белья, подушек и одеяла брать было, практически, нечего, и поэтому после недолгих сборов мы поехали в Курган. Ехали почти трое суток. Утром выгрузились на станции Курган. Привокзальная площадь пустынна. Пасутся коровы. Попадаются единичные прохожие. Спрашиваем, как добраться до областного отдела здравоохранения. На телеге нас подвозят. Проезжаем мимо одноэтажных домиков, улицы немощеные, тротуары – деревянные настилы. Поместили нас в общежитии: каменный сарай на три койки с одним окном. Сыро, тоскливо. В Кургане не оставляют – не хватает врачей в районах. Приходится покидать неприветливый областной город.

Связь с сельскими районами осуществляется по воздуху санитарной авиацией. Райцентров на железной дороге мало. Нам туда пути нет. На телеге доставляют к самолету. Самолеты – санитарная авиация Ту-2, так называемые «кукурузники», размещаются в поле в нескольких километрах от города. Летим к месту работы полтора часа. Болтанка, воздушные ямы, впечатление такое, что сейчас упадем, разобьемся. Тошнит, меня выворачивает наизнанку, жена терпит. Приземляемся на летном поле недалеко от больницы. Прилетели к месту назначения: село Долговка Косулинского (сейчас Куртамышского) района Курганской области. Семьдесят километров от ближайшей железнодорожной станции. Нас встречает местный врач, мужчина среднего роста, в шляпе, с кавказкой внешностью, с черными усами, отдаленно похожий на Сталина. Это Гавриил Абрамович Илизаров, впоследствии всемирно известный травматолог, совершивший переворот в лечении переломов.

Рядом с больницей стоит деревянная изба, которая сенями разделена надвое. Направо живет Илизаров, левая половина предназначена нам. Входим. Попадаем на кухню с русской печью с лежанкой. На стене полати – деревянная полка на высоте, примерно, одного метра от потолка. Из кухни вход в просторную комнату. Железная койка, стол, несколько стульев. Что ж, будем обживать, не известно, сколько времени придется здесь обитать.

Илизаров приглашает к себе познакомиться и отобедать. Его семья состоит из матери, брата и двух сестер. Есть еще два брата, которые живут не с ними: младший служит в армии, средний стал хирургом, работал в Краснодаре. Илизаров по отцу тат, т.е. горский еврей, мать русская еврейка. За стол садятся только мужчины, сестры, молодые девушки – забитые безропотные существа едят после. Фиру как гостью посадили за стол. Илизаров к матери обращается или официально «мать», или возгласом «Эй!».

Поели, познакомились, пошли к себе. Набили наматрасник сеном, застелили постель. Так началась наша врачебная жизнь. В трудовых книжках появились записи. У меня: «15.IX.1946г. Принят на работу заведующим Косулинским сельским врачебным участком Косулинского района Курганской области». У жены: «15.IX.1946г. Принята на работу райпедиатром и акушер-гинекологом Косулинской объединенной женско-детской консультации Косулинского района Курганской области». Запись сделана рукой Илизарова. Подпись: «Зав. Косулинским РЗО Илизаров».

Наш главный врач и заведующий райздравотделом Гавриил Абрамович Илизаров был своеобразным человеком. Он ненавидел писанину. Когда приходило время составлять годовой отчет, его вызывали в облздравотдел. Естественно, что никакого отчета он с собой не привозил, его у него просто не было. Интересный мужчина, в кавказской мерлушковой шапке, он пользовался успехом у женщин, что неизменно помогало ему. В него были влюблены все сотрудницы облздрава. Они снисходительно относились к нему, прощали все, за что другим бы не поздоровилось. Ему давали бланк годового отчета, и он, глядя в потолок, вспоминал или фантазировал, каких и сколько операций было сделано. Это было нетрудно, так как их, в действительности, было немного. Сколько койко-дней провели больные в стационаре, от каких заболеваний лечились и т.п. Этот, так называемый, отчет у него принимали с первого раза, в то время как другие заведующие, бывало, приезжали или прилетали для этого в Курган по два-три раза.

Илизаров был большим лошадником, имел дело с цыганами и бесконечно выменивал у них лошадей. В больнице была одна рабочая лошадь – мерин, на котором возили продукты, сено, дрова. Для выезда были две породистые лошади – Майка и Орлик, которые запрягались, когда Гавриилу Абрамовичу нужно было ехать в райисполком в пяти минутах езды, в район для проверки работы фельдшерских пунктов (редко) или к тому или другому председателю колхоза за продуктами для семьи (часто).

Любование лошадьми занимало добрую половину рабочего времени. Например, предстоит операция. Операционная сестра давно помыла руки, стоит в стерильном халате, инструменты разложены, больной на операционном столе – простой деревянный длинный узкий стол. А Гавриил Абрамович в конюшне. Посылают за ним нянечку:

- Сейчас приду!

Проходит полчаса, час, никакого движения. Операционная сестра изнывает, больной нервничает, а Г.А. занят лошадью. Через некоторое время приходит, долго моет кипяченой водой из огромного самовара руки, смазывает йодом, обряжается в стерильный халат и начинается медленная, долго идущая, несложная операция.

Запомнился следующий весьма оригинальный случай. В больницу поступила женщина с криминальным абортом, так называемая «ковырялка». Илизаров сделал выскабливание полости матки, что было нам продемонстрировано. Часа полтора извлекались кюретками (специальными ложечками с заточенными краями) кровавые ошметки. Мы наблюдали с интересом за этими манипуляциями, пока Г.А. не сказал: «Все!» Жена была в восторге: «Смотри, как он хорошо все сделал! Мне бы так научиться!»

Прошло два дня. На очередном обходе подходим к койке этой женщины, которая говорит:

- Гавриил Абрамович, а я сегодня родила ребеночка!

Г.А. ничтоже сумняшеся совершенно серьезно, с достоинством отвечает:

- А я так и ожидал, что это произойдет сегодня.

И проследовал к следующей больной.

Так нам был преподнесен урок, как нужно работать «на авторитет» у больных. Существует у врачей поговорка: десять лет ты работаешь на авторитет, а затем авторитет работает на тебя.

Бытует такая байка. Когда знаменитого хирурга академика А.В. Вишневского спрашивали, как он достиг таких феноменальных успехов в хирургии, он с солидным видом отвечал: «Так ведь у меня в Казани целое свое кладбище». Это, конечно, черный юмор, но доля правды в этом есть.

Отношения с Г.А. у нас сложились хорошие, уважительные. Он был опытнее нас, прошел специализацию по хирургии в Кемеровском мединституте, обладал хорошей памятью, читал много медицинской литературы. После работы он приходил к нам, и мы далеко заполночь засиживались за столом, обсуждая разные медицинские темы. На все он имел свое твердое непоколебимое мнение, сбить с которого, а тем более переубедить, было невозможно. Фира, которая была в это время беременна, не выдерживала столь длительных бесед и ложилась спать (мы свою комнату перегородили деревянной стенкой, сделав что-то наподобие спальни), а мы вдвоем продолжали беседы, из которых я, начинающий врач, довольно много почерпнул для себя полезного.

В это время Илизаров еще не был тем, кем он стал впоследствии. Никаких намеков на свою методику переломов он не высказывал. Будучи целеустремленным и наблюдательным врачом, он обратил внимание на крепление оси повозки со ступицей колеса, что послужило ему отправным пунктом для создания оригинального способа лечения переломов, удлинения костей и других многочисленных методик. Он создал свою школу и завоевал мировое признание. Далось ему это нелегко. Его травили, не признавали, не печатали. Чиновники от медицины, консерваторы, видели в нем конкурента, который превращает их, маститых ученых, в людей, не желающих и не умеющих признать новые революционные изменения в лечении переломов, упрекали его в отсутствии теоретических обоснований сокращения сроков сращения костей, не верили результатам, считали шарлатаном.

Время все поставило на свои места. Выходец из дагестанской глубинки, попав в сибирскую тьмутаракань, где запросто можно было спиться, остаться в забвении, он достиг мирового признания, навечно вписав свое имя в список величайших травматологов мира.

Я благодарен судьбе, что мне довелось близко знать этого оригинального незаурядного человека.

Больница, в которой нам предстояло проработать до 10 августа 1948 года, представляла собой одноэтажное бревенчатое здание. С одного торца вход в стационар с двумя палатами, родовой и операционной, с другого – амбулатория с кабинетом для акушер-гинеколога и меня, ведшего прием по всем остальным специальностям.

Больница выглядело очень убого. Отопление печное, недостаточное. В палатах холодно и грязно. Электричества нет. Освещение керосиновыми лампами. Писчей бумаги нет. Истории болезней отсутствуют. Редкие записи производятся на листках газеты крепким раствором марганцовки, который быстро выцветает, и спустя некоторое время прочитать что-либо невозможно. Телефонная связь с областным центром посредством одного единственного телефонного аппарата девятнадцатого столетия. Длительное время крутишь ручку, после чего отвечает телефонистка, «телефонная барышня», и при наличии связи, что бывает не часто, соединяет тебя с абонентом.

Сама Долговка представляла собой одну длинную улицу со странным названием Шегонь. Естественно, никаких тротуаров, мостовой. Обычная проселочная дорога, летом пыльная, весной и осенью непролазная грязь, зимой – наезженная колея. По обеим сторонам улицы стоят рубленые покосившиеся хибары, покрытые старой почерневшей соломой, с подслеповатыми окошками, заткнутыми ветошью, забитыми фанерой. К избам примыкают хозяйственные постройки, в которых содержится живность, в основном, коровы, тощие, изможденные, голодные, почти без вымени, часто поддерживаемые веревками, т.к. сами стоять на ногах не могут. В избах грязно, скученно. Если родился теленок, то он тут же, в избе. С полатей на тебя взирают малолетние дети, худые оборвыши, голодные. Мужчин мало, почти никто не возвратился с войны, а кто вернулся, в основном, спились. Народ малограмотный, темный, забитый. Впечатление ужасное. Без жалости, боли и сочувствия смотреть на них невозможно.

Несмотря на ужасающую бедность, строго обязательно выполнить поставки государству: сдать определенное количество молока, мяса, яиц, шерсти. Не выполнишь план – конфискация имущества.

Улица Шегонь кончается (или начинается) площадью, на которой размещены райком КПСС, исполком и другие организации, присущие Советской власти. Дома в хорошем состоянии, покрытые кровельным железом. На зданиях райкома и исполкома развеваются поблекшие красные флаги.

Нам как вновь прибывшим специалистам решением исполкома выделены свекла и картофель. Хлеб в единственном магазине бывает с перебоями. Время от времени удается купить несколько килограммов муки, из которой жена печет в русской печке хлеб. Этому искусству ее обучила мать Илизарова. Питаемся плохо, в результате заболеваем фурункулезом. Лечимся красным стрептоцидом, добавляя к фурункулезу аллергию.

Тем не менее работаем, ведем амбулаторный прием. Больных много, идут со всякими хворями, благо работают два внимательных приветливых врача, советующих, что делать. Это здесь непривычно. Знаний не хватает. Выручают привезенные учебники, справочники. Удобно, что дом рядом. Под благовидным предлогом сбежишь домой, подтвердишь предполагаемый диагноз,

найдешь нужный совет, рекомендуемое лечение. Возвратишься в кабинет, все разъяснишь, расскажешь, посоветуешь. Больные благодарны, распространяется молва о хороших врачах, приехавших прямо из Москвы (О, чудо!). Число обращающихся возрастает.

Так как ведем полуголодное существование, возникает необходимость заиметь корову. Получаем разрешение исполкома поехать в ближайший колхоз, где нам продадут корову. Спрашивается, какой председатель колхоза продаст дойную корову, которая помогает ему выполнять план сдачи молока государству? При всем уважении к московским врачам – таких дураков нет. Если хотите узнать, что из этого вышло, наберитесь терпения и читайте дальше.

Илизаров велел конюху запрячь мерина в розвальни. Дело было зимой. Я и жена, тепло одевшись, поехали в колхоз. Председатель колхоза дружелюбно встретил нас, сказав: «Поезжайте на ферму, обратитесь к дояркам, выберите себе корову». Приехали на ферму. О нашем приезде предупреждены. Смотрят на нас с любопытством, изучающе. Никогда не видели таких людей, одетых в другую одежду, совершенно другой внешности, по-другому говоривших, вроде и по-русски, но не так, как они (местный диалект кардинально отличается от привычного для нас и непривычного для них). Приводят нас к открытому загону, где на морозе стоят жующие солому тощие коровы. До сего момента я и жена, городские жители, наверное, ни разу в жизни не видели вблизи живой коровы. Кого выбрать, какими критериями руководствоваться – сие нам не известно. Совета от доярок не дождешься. Кто добровольно отдаст хорошую дойную корову? Выставленные напоказ все одинаковые, вымени почти нет. На просьбу помочь выбрать молочную корову, получаем ответ: «Смотрите сами. У коровы молоко на языке». Это следует понимать так: как будешь корову кормить, столько и молока будешь иметь.

Долго присматриваемся, и я решаю, что чем по габаритам корова больше, тем, видимо, более породистая, у нее больше молока. Наконец, присмотревшись, изрекаю: «Я, пожалуй, возьму эту». Что случилось с доярками, описать невозможно. Они попадали со смеху: «Чему вас учили?! Это же бык!». Наша репутация врачей пала предельно низко. Вероятно, долго они помнили о моем выборе и потешались над нашими познаниями.

В конце концов мы остановились на коровенке, как они говорили, синей масти. Привязали корову к розвальням и довольные покупкой двинулись в обратный путь. Бедная коровенка еле переставляла ноги, приходилось останавливаться, дать ей отдохнуть и ехать дальше. Наконец приехали. Вышла Галина Абрамовна, мать Илизарова, и посмотрела на наше приобретение, ничего не сказав. Мы попросили ее подоить корову, так как, само собой разумеется, понятия не имели, как это делается. Галина Абрамовна любезно согласилась, объяснила, что надо делать и надоила целых полстакана молока. Большего количества мы от нашей Зорьки не видели.

Что делать дальше? Видя такое наше положение, председатель райисполкома разрешил сдать корову в заготскот на мясо от колхоза в счет мясопоставок, а нам взамен купить другую. За то время, пока у нас была первая корова, мы приобрели массу знаний, как нужно выбирать корову. Обучили нас этому больные и зоотехник, одна из пассий Гавриила Абрамовича.Мы узнали, что у молочной коровы расстояние между ребрами должно быть не менее двух сложенных вместе пальцев, на животе есть углубление, так называемый колодец, в который должна входить фаланга указательного пальца, если распушить конец хвоста, то цвет его должен быть желтым, значит, молоко будет жирным, и, естественно, молоко у коровы на языке. Вооружившись такими фундаментальными знаниями, мы в полной боевой готовности поехали выбирать новую кормилицу. В результате у нас оказалась корова, дающая до шести-семи литров молока в день.

Наступила весна – мы купили кур, уток, засеяли участок просом и в итоге, по тем временам, достигли материального благополучия.

Медицинская деятельность по-прежнему заключалась в амбулаторном приеме. Появился опыт, уверенность, мы уже не бегали домой заглядывать в справочники, тем более что диапазон болезней, с которыми обращались больные, был не очень большой, в основном, обычные хвори сельского населения. Правда, часто весьма запущенные, которые требовали стационарного лечения, на что крестьяне соглашались с трудом, не имея возможности бросить детей, скот, огород. Нередко трудно было выяснить, что же беспокоит больного, собрать анамнез, так как малограмотные или совсем неграмотные бабушки не могли внятно объяснить, что же их беспокоит. А мы не всегда могли понять местный диалект.

Запомнился, например, такой эпизод. Спрашиваешь: «Бабушка, так на что же Вы жалуетесь?» Отвечает: «Сынок, слина клобуком пойдеть, к сердцу заприступат, на ж...седу и усмерти конец».

Хоть стой, хоть падай! Можно предположить, что у бабушки стенокардия, или, как тогда говорили, грудная жаба. Дашь лекарство, скажешь, что обязательно поможет, и помогало, то ли внушение, то ли лекарство. Благодарности не было конца.

Жизнь шла своим чередом, жене пришло время рожать. Как на зло, Илизаров уехал на курсы усовершенствования, в больнице акушерка была занята рожающей женщиной, и поэтому роды у жены пришлось принимать мне дома не обеденном столе. Можно представить мое волнение: жена первородка, а я принимаю роды впервые и тем более у собственной жены. Но все обошлось, в основном, благополучно, родилась девочка, которую мы назвали Алла и сразу полюбили. В нашей жизни появились новые заботы и семейные радости.

У нас сохранилось письмо, которое я написал вскоре после рождения дочки. Вот оно:

с. Долговка

13.VII.47

Здравствуйте дорогие!

Получили Ваши поздравительные письма по поводу моего рождения и рождения дочери. Наше письмо с подробным описанием всего этого чрезвычайного происшествия Вы, вероятно, уже получили находитесь в курсе дела. На сегодняшний день все обстоит вполне благополучно. Фира с постели встала, чувствует себя неплохо. Целый день хлопочет по хозяйству. По мере возможности я ей помогаю.

Что касается дочери, то я ее уже успел полюбить окончательно и бесповоротно. Это очень милое существо, каждый день становящееся все лучше. Она крепенькая, поднимает головку в поисках груди, улыбается и строит такие уморительные рожицы, что равнодушно нее смотреть нельзя. Если раньше в наших взаимоотношениях не было никаких трений, то сейчас Фируська уже ревнует меня к дочери. Дальше будет, видимо, еще хуже. Все, кто видят дочку, в один голос говорят, что она похожа на меня, хотя мы сами затрудняемся что-либо сказать определенное. Даше широкий носик и тот стал значительно лучше. Дочку мы решили назвать Аллочкой и так ее вчера и зарегистрировали. Ее хорошие качества видны уже сейчас: она уже оказывает нам помощь. У нас сейчас довольно трудный период. Мы уже 2,5 мес. не получали зарплаты – в банке нет денег; и вот по поводу рождения дочери мы ежедневно получаем подарки то в виде масла, то яиц, то молока. Так что ни в чем почти не испытываем недостатка. В городе мы конечно бы давно с голоду умерли, случись такое дело. Деньги обещали дать на-днях, так что сразу получим значительную сумму. Мы очень извиняемся, что задерживаем долг, как будем в состоянии, сразу вышлем. Мы не оставляем мысль о корове, и остановка только за деньгами, которые мы не можем накопить в достаточном количестве. Днями получим деньги за старую корову, и если получим зарплату, то, возможно, купим.

Меня по совместительству назначили врачом в больницу, и теперь я работаю и в амбулатории и в больнице.

Огород растет хорошо. Картошка цветет и уже есть новая, небольшая. Овощи тоже хорошо пошли в рост, т.к. очень частые дожди были, а сейчас стоит неимоверная жара, особенно сегодня. Невероятно душно, в комнате быть совершенно невозможно. Комнату мы перегородили, и сейчас у нас довольно хорошая, светлая и большая столовая и приличная спальня, что очень удобно с ребенком.

Вот все новости.

Будьте здоровы.

Пишите чаще, Ваши письма стали чрезвычайно редкими.

Крепко целую.

Арон.

Из нашей жизни в Долговке запомнились еще два события. В районе находился трахомный детский дом. Жена ездила туда два раза в неделю производить детям экспрессию, т.е. раздавливание образований – фолликулов – на слизистых оболочках век. Лечение варварское. Особым инструментом после обезболивания закапыванием анестетика производилось насильственное раздавливание этих фолликулов, после чего в глаза засыпалась стрептоцидовая пудра. Спустя некоторое время после этих процедур у жены стали чесаться глаза. Посмотрели – симптомы трахомы. Те же симптомы нашли у меня и Илизарова. Стали друг другу делать болезненную экспрессию. Когда поехали в отпуск в Москву, зашли в хозрасчетную (платную) поликлинику к окулисту. Нас высмеяли. Никакой трахомы не обнаружили. Коллеги сказали, что у нас обычный фолликулярный конъюнктивит. Зря мы, оказывается, драли друг другу глаза.

И второй эпизод. Меня попросили придти домой к заведующему торговым отделом райпотребсоюза. Как сейчас помню его фамилию – Мухамедьяров. Он лежал дома с сильным болевым приступом - обострением язвенной болезни. Все лекарства, которые он принимал, облегчения не приносили. Я решил применить довольно новый эффективный метод – околопочечную новокаиновую блокаду, методику которой я знал. Вскоре после этой процедуры у больного началось резчайшее возбуждение, покраснело лицо, возникла картина острого психоза. Я здорово струхнул, боялся потерять больного. Вместе с Фирой, которая была тут же, мы сделали ему подкожные и внутривенные вливания. Наш Мухамедьяров постепенно успокоился, затих, боли прекратились, и больной заснул. Сколько нервов и здоровья мы потеряли за эти несколько часов, нетрудно представить!

Я решил об этом случае написать в Москву самому А.В.Вишневскому. Просил объяснения, почему на блокаду произошла такая необычная патологическая реакция. Вскоре пришел ответ с объяснением моей ошибки. Оказывается, я превысил концентрацию введенного раствора новокаина, что и вызвало эту патологию. С письмом была выслана книга А.В.Вишневского о новокаиновой блокаде. Естественно, что я проштудировал это руководство, знал эту книгу назубок и затем на протяжении десятилетий с успехом применял этот метод без каких-либо осложнений.

Способ действительно хорош. Он эффективен при почечной колике, динамической кишечной непроходимости, обострении язвенной болезни, остром панкреатите и других болевых приступах в брюшной полости. Жаль, что современное поколение врачей почти не знакомо с местным обезболиванием по методу А.В.Вишневского и, в частности, с околопочечной блокадой. В свое время когда в СССР не было наркозных аппаратов, не существовало науки анестезиологии, наше поколение хирургов, и я в том числе, с успехом оперировали и язвенную болезнь, и холецистит, и кишечную непроходимость, производили онкологические и гинекологические операции. Мы успешно облегчали страдания больных, излечивали болезни, спасли много человеческих жизней. Метод А.В.Вишневского широко и успешно применялся для лечения раненых в годы Великой отечественной войны, что помогло вернуть в строй до 75 процентов бойцов.

Село Кирово

В Долговке мы не были удовлетворены рутинной малоинтересной работой. Мы делали для больных все, что могли, но нам хотелось более интересной работы, и мы попросили перевести нас в другую больницу. В областном отделе здравоохранения мне предложили должность главного врача в другом районе. Я дал согласие, и в августе 1948 года мы переехали в Кировский район Курганской области, погрузив на грузовую полуторку все наше скромное имущество, с трудом водрузив в кузов нашу кормилицу – корову.

Село Кирово, в которое мы переехали, находилось уже в тридцати километрах от железной дороги, что было прогрессом. Село было райцентром, чистое, опрятное, почва песчаная, грязи почти нет. В центре такая же площадь, на которой размещались все районные учреждения. Больница, деревянное рубленное строение, находилась рядом с сосновой рощей, в небольшом отдалении от деревни. Больница на сорок коек, ухоженная, аккуратная. До меня заведовала больницей фельдшер, жена председателя райисполкома. Приветливая доброжелательная женщина. Не повезло Фире. Родильным домом заведовала жена секретаря райкома партии – фурия, страшно недовольная, что у нее забрали заведование. Сам секретарь райкома был бывший кагебешник, руководил районом привычными методами, жестко, жестоко, безапелляционно. Он находился в контрах с председателем исполкома, который к нам относился благожелательно, поддерживал во всех начинаниях. Мы оказались в сложной обстановке, но об этом несколько позже.

Я с усердием приступил к работе, стал самостоятельно оперировать, вести амбулаторный прием по хирургии. В штате больницы были терапевт, педиатр, инфекционист, акушер-гинеколог. Я неплохо наладил работу. Мы с женой вскоре завоевали, как мне кажется, заслуженный авторитет и уважение у коллектива, больных и районного начальства, за исключением секретаря райкома. Мне удалось расширить больницу, построив инфекционное отделение. Мы прошли шестимесячную специализацию в областной больнице – я по хирургии, жена по гинекологии, и стали специалистами в избранных направлениях, отдавая все свои знания, время и душу больным.

Я не помню практически ни одного случая, чтобы мы досмотрели до конца хоть один кинофильм в районном доме культуры, чтобы среди сеанса не раздался возглас: «Боруховский (или Боруховская), на выход!» Значит, в больницу привезли больного, требующего неотложной помощи. Редко нам с женой удавалось спокойно проспать всю ночь. Часто по несколько раз за ночь раздавался стук в окно, нас вызывали в больницу. Дело доходило до того, что я думал: «Хоть бы ее!», а она думала: «Хоть бы его!». Но все эти вызовы мы принимали с пониманием: нас с нетерпением ждут, в нашей помощи нуждаются. И это вселяло бодрость и оптимизм. Это то, к чему мы готовились и стремились, посвятив себя благородной профессии врача. Оказание помощи приносило огромное удовлетворение.

Здесь, в райцентре электричество было, в больнице нет. Мне удалось добиться, чтобы из МТС, где был движок, протянули линию, и на несколько часов, с сумерек до двенадцати ночи, больница была освещена. Мы на время становились цивилизованными. Однако, чаще всего ночью мы оперировали при керосиновых лампах, изредка операционную освещали снаружи фары грузовой машины, доставившей больного.

Нельзя забыть, как проходили такие операции. Представьте себе следующую картину. Медицинская сестра дает больному масочный эфирный наркоз. Во флакон с эфиром опускается свернутый жгутиком фитилек из бинта и прижимается пробкой. Капли эфира попадают на марлевую маску, закрывающую рот и нос больного. Другая сестра или санитарка держит керосиновую лампу и лобным рефлектором (зеркалом), которым пользуется врач-отоларинголог, направляет «зайчик» – лучик света – на операционное поле. Концентрация эфира по ходу операции возрастает. Появляется реальная угроза взрыва. На дворе – вторая половина ХХ века, Советский Союз, Россия, Зауралье. Условия работы, как при Пирогове. Б-г миловал, взрыва избежали.

Постепенно увеличивался диапазон операций, реже направляли больных в областную больницу, реже приглашали консультантов из Кургана. Запомнился среди других больной, который поступил с клиникой острой кишечной непроходимости. На операции установлено внедрение части тонкого и толстого кишечника в вышележащие отделы толстой кишки. Устранить внедрение не удалось из-за запущенности болезни. Пришлось удалить значительный участок кишечника с созданием противоестественного заднего прохода, выведя оставшийся конец толстой кишки на переднюю брюшную стенку. Довольно сложная операция закончилась благополучно. Спустя некоторое время больной потребовал восстановить физиологические отправления кишечника естественным путем. Это чрезвычайно сложная восстановительная операция, чреватая в случае неудачи тяжелыми осложнениями, иногда смертельным исходом.

Чтобы решиться на такую операцию в условиях маленькой сельской очень плохо оснащенной больницы, при абсолютной невозможности, в случае необходимости, получить дельный совет или поддержку – нужно было обладать изрядной долей смелости, граничащей с так называемым хирургическим хулиганством. Проштудировав необходимые разделы пособий по топографической анатомии и оперативной хирургии и получив добро от областного хирурга, я осуществил это сложное хирургическое вмешательство. Операция прошла успешно, без осложнений. Больного выходили, что было далеко не просто. Человек возвратился к обычной нормальной жизни.

О том, что операция была не рядовой, свидетельствует факт – опубликованная о ней статья во всесоюзном журнале «Хирургия» N 8 в 1961 году под заголовком «О ликвидации одноствольного искусственного ануса». Это одна из первых моих публикаций, после которой последовало изрядное количество других, каждая из которых заслуживала внимание хирургической общественности. Вряд ли следует доказывать, что обычный, рядовой, рутинный случай будет опубликован в столь солидном издании, каковым является журнал «Хирургия». Это не хвастовство. Это констатация факта.

Маленькие детишки в возрасте двух-трех лет часто заболевали воспалением легких. С антибиотиками было туго, нужно было 4-6 раз в день делать болезненные внутримышечные инъекции. Я решил попробовать вводить пенициллин непосредственно в очаг воспаления, что значительно повышало концентрацию и устраняло необходимость многочисленных инъекций. Проделав несколько десятков таких инъекций проколом через грудную стенку, я убедился в эффективности данной методики. Достаточно было сделать одну-две инъекции, и температура у детей нормализовалась, очаг воспаления рассасывался, хрипы и другие симптомы воспаления исчезали. Во время специализации по онкологии в Казанском ИДУВ’е (Государственный институт для усовершенствования врачей) я доложил на ученом совете о предлагаемом способе лечения пневмоний у детей и получил, в основном, положительную оценку с предложением изучить этот способ в педиатрической клинике. Я не знаю, проводились ли наблюдения и получены ли какие-нибудь результаты, но спустя много лет я прочитал в медицинском журнале о применении этого метода за рубежом, сейчас не помню, в какой стране.

Мы обслуживали весь Кировский район. Как-то Фире пришлось переправляться по реке, по которой шел еще нерастаявший лед, т.к. другого пути не было, а ей надо было попасть в отдаленную деревню, где у женщины были очень тяжелые роды. Там, в избе, она и приняла ребенка, а потом несколько суток не отходила от роженицы, пока та не стала чувствовать себя лучше.

Во время операций мне ассистировала жена, а я ей, когда оперировала она. Однажды, когда я был на курсах, произошел следующий случай. В больницу муж привез свою жену в тяжелом состоянии с болями в животе, бледную, обескровленную. Показана экстренная операция. Так как Фира без меня не оперировала, да и ассистировать было некому, она позвонила областному акушер-гинекологу, прося прислать врача для операции. Ей ответили:

-Приближается ночь, до утра поезда не будет, самолет ночью не летает. Если больная умрет без оказания помощи, Вас будут судить. Если умрет после операции, попробуем Вас вытащить. Вы знаете ход операции?

- Знаю, - ответила жена.

- Вот и оперируйте.

Жена вызвала операционную сестру, попросила терапевта проассистировать во время операции. Все были в недоумении.

-Ты, что, с сума сошла, сама оперировать? – ответила на ее просьбу терапевт. - Ты хочешь сидеть в тюрьме – оперируй, а я не хочу.

Жена рассказала о разговоре с областным гинекологом. Вышла к мужу больной и все объяснила, сказав, что одна не оперировала, а медлить нельзя. Мужчина ответил: «Я Вам доверяю, оперируйте».

Больная потеряла много крови, и кровь из брюшной полости, более, чем два литра, специальным способом была обработана и обратно влита больной через локтевую вену. Кровотечение было остановлено. Было сделано все, что нужно и как нужно. Послеоперационный период прошел без осложнений, больная выздоровела. Спустя некоторое время в местной газете была опубликована благодарность больной Сапожниковой (в таких тяжелых случаях фамилии больных не забываются) за спасенную жизнь. Вырезка из газеты с благодарностью хранится у нас со многими последующими, но эта самая ценная – произошло боевое крещение. Привожу ее содержание:

«Нам пишут

Наша сердечная благодарность

Состояние моего здоровья было очень плохое, мало надежд было на мое выздоровление. Но через 15 дней после операции, проведенной Фирой Львовной Боруховской, я снова увидела свет и вернулась к жизни. Она не только вырвала мня из рук смерти и спасла жизнь, но и вернула к радостному труду на благо любимой Родины.

За благородный труд, чуткость и внимание врачу Фире Львовне Боруховской выражаю сердечную благодарность.

А.И.Сапожникова,

старший бухгалтер

Дубровной МТС.»

К слову, хочу сказать, что полное имя Фиры Эсфирь Ароновна. Но произнести это женщинам из далекой сибирской провинции было трудно. А ее отцу, когда он в детстве болел, по еврейскому обычаю дали второе имя Лев. Вот мы и решили, что будет легче называть Фиру Фира Львовна. Кстати, и меня вместо Арон Шулимович всегда звали Аркадий Семенович.

После этой операции Фира сделала бессчетное количество других и превратилась в прекрасного врача. Могу без тени сомнения с полной уверенностью сказать, что врач Эсфирь Ароновна Боруховская – моя жена Фира – обладает всеми благородными качествами души, необходимыми для ее профессии. Преданность своему делу, беспредельная забота о больном, мягкость в обращении, чуткость и сердечное участие в судьбе больного, искренняя заинтересованность в последующей, часто непростой жизни своих прошлых пациентов, нередко становящихся друзьями, снискали ей огромное уважение и признательность на долгие годы. Прошли десятки лет после того, как волею случая судьба свела женщин с таким человеком, но все приходят письма с благодарностями, поздравления к дням рождения и с праздниками. Женщины рассказывают о ней своим детям, которым, как нередко и самим их матерям, она помогла родиться, которых она вылечила. На всю жизнь осталось много приятных воспоминаний. Много хороших дел было сделано, есть о чем вспомнить.

Сделать операцию – это еще полдела, вторая половина – выходить больного. Вначале каждые полчаса заходишь в палату со страхом, что за это время могло случиться что-то непоправимое. По окончании работы звонишь из дома каждый час и спрашиваешь у медсестры, как больной, какая температура, какое артериальное давление, помочился ли и т.д. Чтобы удостовериться, что все в порядке, вечером, а часто и ночью снова идешь в больницу. Так уж получается: взвалив на себя бремя чужой беды, отвлекаешься от собственной, а чужая радость, помноженная на бессонные ночи, проведенные у постели больного, становится собственной. Главный секрет врачебного призвания прост – надо беспредельно, бескорыстно любить людей, суметь стать нужным им. В самые трудные минуты жизни (а они выпадают на долю каждого человека) врач знает, что он не зря живет на свете, что он нужен людям. Эти слова для врача имеют не переносный смысл, а прямой, конкретный. Он нужен не просто страждущему человечеству, а определенному человеку в каждом данном случае.

Мне представляется уместным привести здесь выказывание известного русского хирурга профессора В.А. Оппеля: «Говорят в публике, что хирурги режут больных без всяких волнений. Режут спокойно и спокойно относятся к исходам своих операций. Если бы кто-либо влез когда-либо в душу хирурга, да еще хирурга, начинающего самостоятельно оперировать и берущего на себя ответственность за все последующее, – то этот человек нашел бы для себя нечто неожиданное. Вспомнишь бессонные ночи, когда лежишь в постели, ворочаешься из стороны в сторону и все думаешь, все думаешь: как бы лучше сделать операцию, как бы не навредить. Кто из хирургов не испытывал во время операции напряжения, чтобы подавить в себе чувство боязни, чувство отчаяния за жизнь больного? Кто из хирургов не знает, как ёкает сердце, когда ему сообщают, что у такого-то больного поднялась температура? Кто не ездит навещать тяжелых больных вечером и ночью, не испытывает жуткое чувство перед тем, как войти в палату: будет жив больной или не будет? Кто из хирургов, поборов смертельное заболевание, произведя отчаянную операцию и видя, что больной спасен, не готов рыдать от счастья? Только выдержка заставляет рыдания счастья заменить напринужденной веселой улыбкой. Нет, пусть не говорят о бесчувствии, у хирургов есть спокойствие. Этим спокойствием они могут гордиться, ибо спокойствие и только оно дает возможность спасти больного. Но что стоит это спокойствие, как достается оно хирургам, пусть лучше не спрашивают их, они все равно не скажут».

Прекрасно переданы ощущения и поведение хирурга, обнажена его душа. Сколько раз пришлось мне самому переживать это.

Это истинная правда! Но по прошествии полувека, думаю, позволительно сказать это, так как не забыто и до последнего вздоха не забудется. Первая потеря больного, да и какого больного! Роженицы! 1949 год, село Кирово. В больницу поступили две молодые женщины-первородки. У обеих узкий таз. Роды естественным путем невозможны. Показано кесарево сечение. Под каким обезболиванием делать? Местная анеснзия полного обезболивания на дает. Общий наркоз – эфир, хлороформ – опасен, особенно при отсутствии опытного наркотизатора. Хороша спиномозговая анестезия: полное обезболивание, временный паралич внутренних органов (не мешает кишечник), больной не спит, выводить из наркоза не нужно.

Одно за другим делаю кесарево сечение. Операции проходят без сучка и задоринки. Появились на свет два здоровых ребенка. Матери счастливы, находятся в хорошем состянии. У врача хорошее настроение, удовлетворение от хорошо проведенной операции. Ежечасно захожу в палату, навещаю молодых матерей, - все нормально. Поздно вечером, уходя из больницы, в последний раз даю наставления дежурной медсестре, молодой девушке, неустанно следить за больными, в случае какого-либо сомнения или неястности тут же вызвать меня, благо живу рядом с больницей.

Утром прихожу на работу и нахожу одну из матерей мертвой. Что и когда случилось, медсестра сказать не может. Проспала!

Ужас! Страх! Стресс! Шок! Что могло произойти? Что не доделал? Вроде, все сделано правильно. Остается предположение: либо смерть наступила от внутреннего кровотечения из плохо перервязанного или незамеченного сосуда, или произошла остановка сердца от критического падения артериального давления, чем и опасна спиномозговая анестезия.

А сейчас должен придти муж, узнать о состоянии жены и ребенка, навестить их. Как я выйду к нему? Что скажу? Провалиться бы мне сквозь землю! Замирает сердце, подкашиваются коленки. Но выйти надо. Никто за меня это не сделает! Медленно, плохо помня и соображая, выхожу к пришедшему мужу и заплетающимся языком с дрожью в голосе говорю ему, что его жена умерла. Почему? Не знаю! Я все сделал правильно! Ведь другая – жива! Он плачет, и я вместе с ним. Сидим на ступеньках крыльца и плачем. В голове одна мысль – если я виноват, пусть меня судят. Если не виноват – все, больше к операционному столу не подойду! Это же невозможно каждый раз переносить такие муки. Но если не буду оперировать, то смерть больных по моей вине будет еще чаще. Вот тогда меня и будут судить – за отказ от оказания помощи. Я врач, и мой долг и обязанность - лечить, спасать больных от смерти. Надо пережить (легко сказать!) и снова браться за дело. Как сказано у Анны Ахматовой:

Надо, чтоб душа окаменела.

Надо снова научиться жить.

Сколько еще раз каменела душа, сколько раз приходилось начинать жить заново!

Не забудется и другой больной. 1980 год, Яхрома. В больницу привозят из близлежащего кардиологического санатория пожилого больного сердечника с острым гнойным воспалением промежности, парапроктитом. У него высокая температура, абсцесс. Абсцесс надо вскрыть, выпустить гной. Укладываем больного на гинекологическое кресло (так удобно), прикасаюсь к области гнойника, чтобы смазать кожу йодом. И в этот момент у больного происходит остановка сердца. Делаю непрямой массаж сердца, укол адреналина в левый желудочек сердца. Результата нет. Экстренное, без обезболивания - больной мертв - вскрытие грудной клетки, прямой массаж сердца. Сжимаю сердце, находящееся у меня на ладони. Все бесполезно. Запустить сердце не удается.

Только что больной был жив, прошло одно мгновение, и человека нет! Сколько это стоит здоровья, сколько нервов, понять может только тот, кто сам это испытал. Известный способ заглушить боль утраты, это вусмерть напиться. Помогает тому, кто может напиться. Я алкоголь не переношу. И поэтому этот способ мне недоступен. Как жить, что делать дальше? А делать нужно, что должно, и как будет, так будет. А будет чаще всего хорошо, а реже плохо. И вновь вспоминаются слова В.А. Оппеля: «Кто познал радость хирургической работы и кто окунулся в ее горечь, тот навсегда останется хирургом».

Остается вопрос, от чего же умерли эти больные? Понятно, что от остановки сердца, но по разным причинам. У молодой здоровой женщины от катастрофического падения артериального давления. Вскрытие погрешностей в операции не обнаружило. Упустили роженицу. Не досмотрели. Хотя, если реально оценить ситуацию, то в то время, особенно в сельской больничке, не было радикальных средств для поднятия и стабилизации давления. Еще не было реополиглюкина, преднизолона, не применялось струйное внутривенное вливание, не применялось внутриартериальное нагнетение крови. Мы вообще ничего не знали о реанимации. Зная опасность спиномозговой анестезии, не следовало ее применять. Но это все стало ясно потом. Задним умом мы все крепки.

Преклонного возраста мужчина, обремененный атеросклерозом с пораженным им сердцем, умер от стресса, вероятно, от боязни боли при хирургическом вмешательстве.

В обоих случаях хирургу не легче. Смерть каждого больного тяжелым грузом ложится на его мозг, на сердце. На его профессию, вообще, на его жизнь. Но, как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Жизнь продолжается, и, следовательно, надо выдюжить, «надо снова научиться жить».

Город Катайск

Жизнь в Кирово шла своим чередом. Неприязнь секретаря райкома партии и его жены, стремящихся во что бы то ни стало избавиться от нас, мы чувствовали ежедневно. Стоило мне встать за операционный стол, как «доброжелатели» докладывали в райком, а там с нетерпением ждали, все ли пройдет гладко, не будет ли сделана ошибка, чтобы тут же использовать ее в своих неблаговидных целях. Работать стало невозможно. Я написал в облисполком, обком партии и в облздравотдел с подробным описанием травли, которой мы подвергались. Заведующая облздравом сказала мне: «С кем Вы решили бороться? Не будьте наивны. Секретарь райкома всегда будет прав, а Вы неправы». И она не ошиблась!

Прислали на проверку моего письма работника обкома, друга нашего секретаря, с которым они ранее работали в органах. Меня выслушали, все «проверили» и сказали, что факты не подтвердились. Но так как между секретарем райкома и председателем исполкома, который нас поддерживал, были весьма сложные отношения, чтобы разрядить обстановку, было принято воистину соломоново решение: нас всех из Кировского района разослали на работу в другие районы, находящиеся далеко друг от друга. Нас с женой направили в Катайск. Был август 1951 года.

Катайск – районный центр Курганской области, расположенный на Транссибирской железнодорожной магистрали между Свердловском и Курганом, наиболее цивилизованное место по сравнению с теми, где мы обитали до этого. Город в основном электрифицирован. Крыши домов покрыты не соломой, а кровельной жестью. Имеется компрессорный завод, есть инженеры, интеллигенция. Завязались знакомства, появились друзья. Больница на сто коек – хорошее, красивое, кирпичное здание, по тем временам неплохо оборудована. В штате врачи разных специальностей, медперсонал грамотный, ответственный, обученный моим предшественником. Есть рентгеновское и терапевтическое отделения. Условия для работы отличные. Квартира при больнице в большом кирпичном доме на четыре комнаты, большая кухня, ванная с душем. Впервые за все эти годы теплый туалет.

Я назначен главным врачом района и районным хирургом. С большой охотой стал трудиться, значительно расширив диапазон оперативных вмешательств. Много сил и времени отнимала административная и организационная работа в участковых больницах и на фельдшерско- акушерских пунктах. Я взял себе в ординаторы хирургического отделения серьезного, теоретически крепко подкованного в различных разделах медицины, с философским типом мышления врача, моего ровесника, Анатолия Иосифовича Новикова, сына сосланного раскулаченного крестьянина. До приезда в Катайск практической хирургией он не занимался. Но будучи склонным добираться во всем до самой сути, он вырос в опытного хирурга, достиг известности далеко за пределами Курганской области. Недавно медики и жители Катайска очень торжественно отметили его восьмидесятилетие. До сих пор он продолжает трудиться, пользуется огромным авторитетом. На таких как он держится хирургическая служба в провинциальной России. С Анатолием Иосифовичем у нас сложились хорошие деловые и дружеские отношения, которые поддерживались многие годы после отъезда нашей семьи из Катайска в Московскую область и сохраняются до сих пор.

Недавно я получил от Анатолия Петровича письмо, где он напомнил мне о случае, который в моей памяти не сохранился. Он интересен тем, что в нем описано то, в какие неожиданные ситуации может попасть хирург в ходе производимой даже, на первый взгляд, простой, рутинной операции, которой, как кажется, является аппендектомия. Вот что он мне пишет:

«А помнишь, как мы с тобой начитались в журнале, что аппендикулярный инфильтрат, якобы, вовсе не является противопоказанием к экстренной операции? (Аппендикулярный инфильтрат – это осложненный аппендицит, при котором вокруг червеобразного отростка в результате гнойного воспаления возникает спаяние окружающих петель кишечника, образующее плотный конгломерат, разрушать который категорически не рекомендуется из-за реальной опасности разнести инфекцию по брюшной полости, часто с трагическими последствиями.)

И мы "забрались" в него, повредив одну из артерий, невидимую в запаянном инфильтрате. В результате наступил некроз части слепой и подвздошной кишок, они почернели, пришлось делать вместо аппендектомии удаление части толстого и тонкого кишечника. Но когда мы пришли из операционной, то какие-то минуты сидели, глядя друг другу в глаза молча, а потом разрядились громким, почти истерическим, смехом: таково было психическое напряжение!»

Нужно ли говорить о том, что больше никогда в жизни мы не лезли на рожон и, как черт от ладана, бежали от инфильтрата и не пытались выделить из него и удалить аппендикс и всякий раз поступали согласно общепринятой в таких случаях методики – инфильтрат не трогать.

Не всему, о чем пишут в хирургических журналах, можно следовать. Нужно спокойно взвесить все плюсы и минусы рекомендуемой методики и находить самому правильное решение. Но это достигается в зрелости, с появлением своего большого опыта, на пути к которому разбросано много ловушек, в которые невольно попадаешь, желая быть передовым, прогрессивным, чего так хочется по молодости лет! А чем я хуже других, почему бы и мне так не попробовать?!

В больнице было печное отопление, заготавливали 250-300 кубометров дров, которые в течение осени и зимы вывозили на лошадях. Родом из Катайска была в то время министр здравоохранения М.Д.Ковригина. С ее помощью удалось провести центральное отопление со своей котельной.

За время работы в Катайске следует отметить несколько событий. Мы старались идти в ногу с советской медициной. В те годы гремела слава академика Ольги Лепешинской, которая предлагала для борьбы со старостью содовые ванны. Мы их применяли для дряхлеющего районного начальства. Была в моде и тканевая терапия. Кусочки печени, селезенки, яичников подвергались автоклавированию и пересаживались больным под кожу, пытаясь избавить их от сниженного зрения, слуха, разных внутренних немочей. Больные верили в успешность этих манипуляций и, якобы, начинали лучше видеть, слышать, у них облегчались внутренние болезни. Постепенно все было прекращено из-за отсутствия положительных результатов и хотя бы какого-либо теоретического обоснования. Вряд ли кто помнит сейчас об этом методе. В живых из врачей той эпохи считанные единицы.

Зимой 1951 года возле железнодорожной станции Катайск произошла авария. Грузовой состав, в который входили два вагона с аммоналом, сошел с рельсов, которые лопнули из-за сильного сибирского мороза. Вагоны перевернулись, аммонал от топившихся теплушек взорвался. В девятом часу утра раздался непонятный взрыв. Люди бросились к окнам посмотреть, в чем дело. И тут раздался второй взрыв. Взрывной волной выбило стекла, и осколки поранили людей, в основном, пострадали лица. Осколки внедрились в кожу лица, в глаза, в голову. Скаты и обломки вагонов летели на город. Железнодорожную насыпь снесло на одиннадцать метров в сторону. Было несколько сот раненых. К нам срочно приехали врачи из Свердловска, Челябинска, Кургана. Экстренно оборудовали несколько операционных и до поздней ночи оперировали, удаляли осколки, в том числе и из брюшной полости. Инструменты обеззараживали примитивным способом. Бросали их в эмалированный таз, наливали спирт, поджигали его, спирт сгорал, инструменты считались стерильными. Руки мыли мыльной водой, после чего смазывали йодом, от которого к концу дня у всех были ожоги первой-второй степени. Перчаток не было. Интересно, что во всей больнице были выбиты все стекла, кроме той палаты, где лежали новорожденные. Срочно в Катайск пошли вагоны со стеклом, кровельным железом, одеждой, продуктами. Город постепенно ликвидировал последствия катастрофы. Мы получали центральные газеты с большим опозданием и по своей наивности предполагали, что о случившейся аварии известно всей стране, сообщено по радио, напечатано в газетах. Поэтому послали родным в Москву телеграмму: не волнуйтесь, все живы-здоровы. Можно представить их недоумение и испуг. Но когда они получили наше письмо, все выяснилось.

По странному совпадению именно в этот день дочка очень не хотела идти в детский сад и просила оставить ее дома. Однако в детский сад ее отвели. И вот, когда произошли взрывы, Фира побежала забирать Аллу из садика. Всех детей к этому времени уже забрали, и дочка с печальным видом одна бродила по комнате, в которой были выбиты все стекла. На ней была кровь, но чья-то чужая, ранена она не была. Но, видимо, она была контужена, потому что после этого случая она долго не помнила ни одного стихотворения, хотя до этого знала их бесчисленное количество. Дома она с назидательным видом нам сказала: «Надо и детей иногда слушаться!».

А у нас в это время жила женщина, которая помогала нам по хозяйству, так как мы были постоянно заняты на работе. Когда Фира привела Аллу домой, она нашу Михайловну дома не обнаружила. Ее нигде не было. Фира позвала ее и услышала из-под пола: «Я здесь». Жена открыла крышку погреба, где у нас хранились продукты, и увидела там Михайловну. На Фирин вопрос, что она там делает в закрытом погребе, Михайловна ответила, что ее туда столкнула нечистая сила. Она как раз собиралась что-то достать и стояла на лестнице, когда прозвучал взрыв, и взрывная волна крышку захлопнула, которая и столкнула нашу помощницу вниз.

За то, что Фира побежала в детский сад за дочкой, нам районное начальство сделало выговор.

Нельзя забыть семилетнюю деревенскую девочку Шурочку Лобанову, которую привезли к нам зимой голенькую, завернутую в лохмотья, с обширными ожогами тела. Ее мать, отца у них не было, была на работе. А девочка была дома одна. Она пыталась разжечь печь. Но дрова были сырые и не разжигались, и Шурочка плеснула на них керосин. Вспыхнув, пламя перебросилось на несчастную. Загорелось платье, которое и сгорело на ребенке. Девочка была доставлена в больницу в шоковом состоянии. Ей немедленно начали оказывать помощь. Применялись все существовавшие в то время способы лечения ожогов – открытые и под повязками. Смена последних была крайне болезненна. Для восстановления сил и борьбы с инфекцией необходимы были переливания крови и плазмы, которые мы получали из областной станции переливания крови. Вливать было некуда, руки были обожжены, вен не было. Я приспособился переливать в яремные вены на шее. Не знаю, применял ли кто-нибудь еще эти вены для таких манипуляций. Постепенно девочка стала поправляться, появился аппетит. Стала понемногу ходить, начала нарастать новая кожа, закрывались раны.

Прошло несколько месяцев, восстановительные возможности у ребенка были исчерпаны. Оставались значительные участки кожи, не склонные к заживлению. Возникла необходимость в пересадке кожи. Мать категорически отказалась дать кожу для пересадки своему ребенку. Никакие наши увещевания, что дача небольших участков кожи для нее абсолютно безопасна и будет способствовать быстрейшему выздоровлению ее дочери, не увенчались успехом. Мать была непреклонна: «Бог дал, Бог взял». Мы в своем юношеском максимализме были возмущены бездушием матери. Но сейчас, с высоты своего возраста, умудренные жизненным опытом, мы можем понять ее поступок. У нее на руках были еще дети, она отвечала за их жизнь, и за возможность их вырастить была готова заплатить страшной ценой - жизнью одного их детей. По уровню ее сознания она по-своему была, видимо, права, как это ни жестоко звучит. Не нам ее осуждать. Как говорится, мы не были в ее шкуре.

Убедившись, что мать непреклонна, я пошел в педагогическое училище и рассказал студенткам о Шурочке. Многие согласились дать лоскуты кожи для незнакомой им девочки. Я выбрал четырех девушек. Взял у них кожу с живота и пересадил Шурочке. Хотя чужая кожа не могла прижиться, она дала стимул для дальнейшей регенерации собственного эпителиального покрова. Произошло заживление ран.

Этот случай был описан в областной газете «Курганская правда», о нем стало известно в Министерстве здравоохранения. Девушки, давшие кожу Шурочке, получили денежную премию, а я – благодарность от Минздрава и облздрава за спасение жизни тяжелой больной.

Небезынтересны наши последующие отношения с Шурой. Она выросла, пришла к ней любовь. И она прислала нам письмо, советуясь, как ей поступить. Парень сделал ей предложение, а она стесняется обнажить свое тело в рубцах от ожогов. Мне удалось ее убедить, написав, что лицо ее не повреждено, и если ее избранник порядочный и любящий ее человек, то он ее поймет, и ей от своего счастья не нужно отказываться. Шура вышла замуж. Ежегодно мы обменивались новогодними поздравительными открытками.

Прошло много лет, наша переписка оборвалась. Работая над воспоминаниями, которые вы сейчас читаете, мне захотелось узнать, как в дальнейшем сложилась у Шуры жизнь. И я решил написать ей письмо. У меня сохранился адрес. Прошло более двух десятков лет, и у меня не было никакой уверенности, что она продолжает жить там же. На конверте я сделал приписку: «Если адресат не проживает по данному адресу, а теперешние жильцы знают, где она проживает, то просьба передать ей это письмо». И, о везение! Шура живет там же. Представляю ее удивление и недоумение, когда она получила письмо из-за океана, где у нее абсолютно никого знакомых нет. И вот я получаю от нее ответное письмо, которое меня поразило прежде всего тем, что оно до меня дошло. На конверте написан адрес, но не указана страна (USA), куда отправлено письмо. Не чудо ли? Я шутя сказал, что написал письмо на деревню девушке, а получил ответ на деревню дедушке.

Вот отрывки из этого письма:

Здравствуйте дорогие Аркадий Семенович и Фира Львовна!

Письмо от Вас получила еще в январе. Вы даже не можете себе представить, что я почувствовал, когда прочитала. Очень, очень благодарна за такую приятную для меня весть.

Признаюсь Вам честно, что я уже и не думала, что Вы вспомните обо мне. О Вас я, конечно, никогда не забываю, ведь то, что я есть, воспитала двоих дочерей, есть внучка, я обязана Вам, дорогие мои «старики». Правда, мне уже тоже 57 лет, пока еще работаю. В жизни проблем хватает, но я думаю, что я все-таки счастливая, хотя и родилась 13 января. В 1991 году осталась вдовой, живу для детей, а теперь и внуков. В общем, живу, стараюсь не хандрить.

Дочерей своих воспитала, как могла, обе имеют высшее образование, выдала замуж. Спасибо и Вам, за то, что все так сложилось!

Так продолжилась эта не совсем обычная история.

Запомнились и другие эпизоды. Произвожу вынужденную резекцию желудка (удаление его части) по поводу прободения язвы. Больной очень тяжелый, большая кровопотеря. Срочно нужно перелить кровь. Нужная группа крови у дежурной медсестры и у моей жены. Согласие на дачу крови дает жена, которая в это время была беременна. Положение безвыходное. Берем у жены триста миллилитров крови и тут же переливаем больному. Больной был спасен. Выздоровел. Беременность у моей жены прервалась.

Много еще можно вспомнить, но все меркнет перед следующим трагическим событием, которое имело к нам непосредственное отношение. Это «Дело врачей», «убийц в белых халатах».

Об этом много написано, все известно, ничего нового сказать не могу, но не сказать о том страшном времени, не сказать, как это было со мной, тоже не могу.

С сожалением и стыдом должен признать, что мы были в то время, как и подавляющее большинство населения страны, как теперь принято говорить, зомбированы. Мы верили, что все, что официально сообщается, неподдельная правда. А откуда у нас могло быть другое мнение? Учась в институте, мы политикой интересовались мало, верили, что Советский Союз действительно борется за мир во всем мире, а капиталистические страны – агрессоры, готовят против нас очередную войну. Став врачами, мы попали в глухую глубинку, где варились в собственном соку. Газет не было, на политзанятиях, которые надо было обязательно посещать, изучали «Краткий курс КПСС». Услышать другое мнение было не от кого. Никто не высказывал взгляды, противоположные общепринятым. Когда началась оголтелая кампания по борьбе с «безродными космополитами» и среди них называлось имя Михоэлса, я сжег имевшуюся у меня о нем книгу, боясь, что ее у меня обнаружат. В Катайске у нас был круг знакомых, которые мыслили так же, как и мы, были патриотами. Единственный человек, который понимал все иначе, так как в свое время был репрессирован, как всегда, ни за что, это начальник литейного цеха Катайского компрессорного завода Михаил Маркович Ригмант (добрая память ему). Но он никогда ни словом не обмолвился о своем понимании происходящего, за исключением одной фразы, сказанной им во время «дела врачей»: «Неужели вы верите в то, что все, что говорят и пишут о них, правда?»

В величайшей провокации и патологической лжи советского руководства мы убедились только тогда, когда это коснулось меня лично. Я частично прозрел, предполагая, что это частный единственный случай.

По Катайску поползли кем-то инспирированные слухи, что мы с женой во время отпуска в Москве встретились с Михоэлсом, хотя он был убит в 1948 году, а шел 1952, и от него мы привезли два чемодана с сыпнотифозными вшами, чтобы заразить жителей города сыпным тифом. Как только появилось официальное сообщение о врачах-убийцах, к нам в корне изменилось отношение. Нас к тому времени в Ктатйске и в районе хорошо знали, ценили как опытных врачей, относились с уважеием. Меня избрали депутатом районного совета. Но все это оказалось несущественным. Плановые операции почти полностью прекратились – люди боялись, что я умышленно сделаю операцию не так, как это нужно. Если возникала необходимость в экстренной операции, то обычно задавали вопрос: «Доктор, а Вы меня не зарежете?». К жене в роддом на роды женщины ложились со страхом, боясь, что жена умертвит ребенка, неправильно примет роды. Несколько раз в начале рабочего дня мне звонил управляющий банком, хороший знакомый, с которым не раз вместе бывали в компаниях, спрашивал: «Аркадий Семенович, ты на работе?». Когда же я отвечал утвердительно, он с недоумением говорил мне: «А мне сказали, что тебя арестовали».

Незадолго до этих событий у меня произошел трагический случай. Из деревни привезли молодого учителя с многодневной ущемленной грыжей. Была сложная операция с удалением части омертвевшего кишечника. Послеоперационный период осложнился перитонитом (воспалением брюшины), и несмотря на то, что из областной больницы дважды приезжал хирург-консультант, больного повтороно оперировали, случай закончился фатально – летальным исходом.

Этот история послужила удобным поводом для обвинения меня в умышленном убийстве, сознательно неправильно сделанной операции. Этим тут же воспользовалась районная прокуратура. Следует сказать, что прокурор, тоже хороший знакомый по общей компании (раньше я уже говорил, что никогда не умел выпивать, но ведь «на чьем возу сидишь, тому песенки поешь»), однажды с глазу на глаз сказал мне: «Я знаю, что ты не виноват, но мне дали приказание тебя обвинить». Начались вызовы к следователю, молодой симпатичной девушке, которая на мне пыталась заработать авторитет следователя, выявившего еще одного «врага народа», еще одного «убийцу в белом халате». Днем я занимался своими обычными рутинными делами как главный врач и районный хирург, а после рабочего дня, вечером, меня вызывали в районную прокуратуру, где далеко заполночь велся допрос. Я должен был объяснять, почему я сделал операцию так, а не иначе, почему нужно было удалять часть кишечника, почему оказались несостоятельными швы, просвещал следователя, каким образом осуществляется кровоснабжение кишечника, рисовал схемы, показывал анатомические атласы с рисунками, знакомил с руководством по оперативной хирургии. Все это следователя не убеждало. По настоянию областной прокуратуры дважды проводилась эксгумация трупа. После первой эксгумации, проводимой областным судмедэкспертом, никаких моих ошибок не обнаружено, и обвинение мне предъявлено не было. Это прокуратуру не удовлетворило. От меня требовали признания, что я умышленно некачественно сделал операцию. Я, естественно, отрицал. Это продолжалось три месяца. Я уходил вечером, и жена не знала, вернулись ли я домой, или буду арестован. Она оставалась дома с маленькой дочуркой и ее няней, с которой, естественно, делиться своими тревогами и страхами не могла. За это время из темной шатенки она превратилась в седую женщину.

Последовала повторная судебномедицинская экспертиза с повторной эксгумацией. Был прислан судмедэксперт из Свердловска. Экспертиза производилась в морге на территории нашей больницы. Я должен был на вскрытии присутствовать. Весь персонал с нетерпением и тревогой, а многие со злорадством, ждали результата вскрытия с последующим обвинением. У почти истлевшего трупа что-то обнаружить было невозможно, а дать заключение о моей невиновсти судмедэксперт не мог, поэтому он как порядочный человек, что по тому времени было опасно, а также будучи уверен, что я невиновен, объяснил мне ситуацию, сказав: «Ты не обижайся, но я вынужден дать следующее заключение, которое тебя должно удовлетворить, хотя и будет оно для тебя неприятным. Я напишу, что операция была сделана не совсем правильно, но не умышленно, а в результате недостаточной квалификации врача, которого нужно направить на курсы усовершенствования по хирургии». Такое заключение было направлено в областную прокуратуру, и мы с беспокойством ждали ее решения. Но допросы пока продолжались.

Наступило 5 марта 1953 года – умер Сталин. Мы, как и большинство народа, зомбированные коммунистической пропагандой, уверовали, что Сталин – это наше все, не зная о тех злодеяниях, которые творились в стране, и со страхом и растерянностью думали, как же мы теперь без Сталина будем жить. Женщины плакали. Жалко этих слез. Радоваться надо было. Но это мы осознали впервые только после доклада Хрущева на Двадцатом съезде партии и потом, после многочисленных публикаций архивных документов поняли, какой тиран руководил страной сколько десятков миллионов невинных жертв на его совести.

А вскоре пришло сообщение, что «дело врачей» инспирировано спецорганами, оно ложное, и было прекращено. Мы с облегчением вздохнули.

Его смерть совпала с праздником Пурим – еще одно свидетельство чуда в еврейской истории, умер еще одни Аман.

Постепенно возвратилось к нам нормальное отношение и уважение. Но прошедшее страшное время забыть невозможно. Пока продолжалось «дело врачей», мы, приезжая в Курган на областную хирургическую конференцию, могли общаться друг с другом не более, чем по два человека, так как три это уже какая-то подозрительная группа, сообщество, а тем более, если это евреи. Главный хирург области, еврей Яков Давыдович Витебский, впоследствии доктор медицинских наук, руководитель лаборатории, занимающейся разработкой и развитием своих воззрений на возникновение различных болезней брюшной полости и своеобразных методик операций при этих болезнях, откровенно боялся разговаривать с нами в кулуарах.

Вспоминается случай с видным хирургом Трахтенбрайтом, который был выслан в Курганскую область из Молдавии за то, что отказался сделать аборт жене начальника отдела МВД (аборты тогда в Советском Союзе были запрещены). Опытнейший врач, получивший медицинское образование в Сорбонне, работал в самом отдаленном, бедном, запущенном Альметьевском районе на границе с Казахстаном, в сотнях километрах от железной дороги в отрыве от каких-либо культурных центров. К нему на операции и лечение привозили крайне запущенных больных из казахстанских степей. За годы работы у него после операции умерло семь больных, что было очень маленьким числом по сравнению с тем количеством, которых он вырвал из лап смерти, производя очень серьезные операции, которые в областной больнице никто не делал. Его арестовали, содержали в тюрьме при Курганском областном МВД, требовали того же признания: он, еврей, умышленно убивал людей. Он стойко выдержал все издевательства. Рассказ обо всем, что с ним было, я слышал от него лично. Когда все со смертью Сталина закончилось, его привели к прокурору, который ему сказал: «Произошла ошибка. Если можете, извините нас за все, что с Вами было, и забудьте».

Сейчас уже небольшое количество медиков, переживших этот страшный период, остались в живых. Поэтому каждый дополнительный эпизод из того черного времени должен являться еще одним не лишним напоминанием современным поколениям о пещерном государственном антисемитизме Сталина и его приспешников, задавшихся целью окончательно решить еврейский вопрос, что не удалось Гитлеру, представить евреев «пятой колонной», внутренним врагом социалистического отечества.

Антисемитизм Сталина не имел предела. Вначале (вторая половина сороковых годов) разразилась кампания против так называемых «безродных космополитов». Тщательнейшим образом проверяли всех работников науки, культуры и искусства, изменивших имена отечества и фамилии на псевдонимы. Евреев лишали занимаемых должностей профессоров, главных врачей, научных работников, директоров заводов, учебных заведений, ставя на их место людей коренной национальности, зачастую менее пригодных для этих должностей. Закрывались еврейские газеты, журналы, театры. Увольнялись из армии офицеры евреи, прекратили прием еврейских студентов в престижные ВУЗы. Подвергались аресту, судебному преследованию и расстрелу еврейские политики, врачи, ученые. Был убит всемирно известный народный артист С.М. Михоэлс. Затем был уничтожен Еврейский антифашистский комитет. Заключительным этапом этой кампании стало «дело врачей». Оно было настолько неподвластно нормальному человеческому рассудку, что американский президент счел, что Сталин лишился ума, и для доказательства этого предлагал созвать всемирный конгресс психиатров, чтобы они установили диагноз психического заболевания Сталина.

Известны планы Сталина казнить врачей прилюдно на Красной площади путем повешения, вызвав еще большую ненависть к евреям, и, якобы, спасая их от погромов озверелой толпы, выслать всех далеко в Сибирь. Смерть величайшего террориcта ХХ века помешала совершить это злодеяние.

Ненависть к евреям, антисемитизм, ксенофобия, к величайшему сожалению, продолжают существовать и расти во всем мире на фоне противостояния народа Израиля с палестинцами и арабским миром.

С сентября 1954 года по январь 1955 года я находился на курсах повышения квалификации по хирургии в Центральном институте усовершенствования врачей (ЦИУВ) в Москве. Прослушал курс лекций и практических занятий у ведущих хирургов. Присутствовал на операциях и лекциях выдающегося хирурга академика С.С. Юдина (в свое время тоже невинно осужденного и высланного в Новосибирск), профессоров А.А. Арапова, Б.А. Петрова, П.А. Андросова – виртуозов хирургической техники, производивших сложнейшие операции быстро, красиво, вдохновенно, артистично. Это была хирургическая элита Института скорой помощи им. Н.И. Склифосовского. Много полезного получил я на этих курсах и, возвратившись в Катайск, в меру своих способностей и возможностей с новыми силами продолжил свою хирургическую деятельность, одновременно продолжая работать главным врачом.

Но нас не оставляло желание вернуться в Москву, где жили наши родители, братья и сестры. Находясь в 1957 году в отпуске в Москве, мы обратились в облздравотдел с предложением своих услуг. Нам предложили работу в городе Яхрома в семидесяти километрах от Москвы. Мы съездили туда. Небольшой город, основанный в ХIХ веке вокруг прядильно-ткацкой фабрики. Нужны хирург и гинеколог. Мы дали принципиальное согласие, нас обещали ждать до освобождения от работы в Катайске.

Из Катайска нас не хотели отпускать. Руководство района уговаривало нас остаться. Председатель райисполкома, секретарь райкома партии предлагали мне лично дать рекомендацию для вступления в партию (естественно, в КПСС, никакой другой и не было). Я отказывался, мотивируя тем, что не созрел до того уровня, чтобы быть членом партии, олицетворяющей честь, ум и совесть нашей эпохи, благодарил за почетное предложение. Тогда было выдвинуто следующее условие. Нас отпустят после того, как я подготовлю больницу к работе в зимних условиях. Я подготовил. С большим трудом я буквально вырвал согласие на увольнение, предъявив полученную телеграмму, что нас ждут в Яхроме. Мы собрали свои пожитки, тепло попрощались с сотрудниками, начальством, друзьями. Провожать нас пришло огромное количество народа. Следует сказать, что поезд Владивосток-Москва делал на станции Катайск одноминутную остановку. Начальник станции задержал отправление поезда на десять минут. Пассажиры поезда недоумевали, выскакивая из вагонов, вопрошали: "Что случилось? Что за толпа народа у вагона?". Им объяснили причину. Велико было их удивление, когда они узнали, что провожают семью уважаемых врачей.

Забавные и не совсем забавные случаи

За время нашей работы в Зауралье было немало приключений, иногда забавных, чаще небезопасных. Опишу некоторые.

Мы обязаны были проверять работу участковых фельдшерских пунктов, расположенных в разных деревнях района обслуживания. Связь с ними, естественно, была одна – на лошади: летом на бричке, двухколесной легкой повозке на рессорах, зимой – на санях-розвальнях. В одну из таких поездок, в лютый мороз, жена, тепло одетая, в валенках, укутанная в большой овчинный тулуп, сидя на сене в розвальнях, ехала проверять фельдшера-акушерку. Когда снежная дорога пошла под уклон, лошадь побежала быстрее, и на повороте жену выбросило из розвальней на дорогу. Укутанная в тяжелый тулуп, неуклюжая, она не могла подняться на ноги, подать голос (лицо укутано в шерстяную шаль, свободны только глаза) и осталась лежать в снегу. Возница, оглянувшись, далеко позади увидел потерявшегося седока, повернул лошадь вспять, подъехал и с упреком водворил потерянного доктора: «Что же ты не удержалась, почему не крикнула, чтобы я остановился? Эх, вы, городские, ничего-то вы не умеете! Чему вас только учили?».

Второй случай был менее веселым.

Когда дочери исполнилось девять месяцев, мы, получив очередной отпуск, решили провести его в столице, чтобы познакомить родителей и всех родственников с внучкой и племянницей. Дорога в Москву прошла без происшествий. Дочурка наша всем понравилась, и мы, навестив всех и совершив необходимые покупки, почти без денег возвращались в свою деревню. Тут-то и начались наши приключения. При подъезде к городу Молотов (Пермь) сломался наш вагон, единственный во всем составе. Нас отцепили, и мы сутки на запасных путях ждали, когда нас повезут дальше. Через сутки подошел местный состав, и нас погрузили в один из вагонов. Вагон, еще с дореволюционных времен, имел нижние полки и одну верхнюю, сплошную, состоящую из двух половинок, без зазора примыкавших одна к другой, образуя нечто вроде полатей в избе. Пассажиры – хмурые личности, как-то недобро и подозрительно посматривали на нас. Притихшие, с опаской, стараясь не привлекать к себе внимания мы добрались до Свердловска, конечной остановки этого рабочего поезда. В Свердловске очередная пересадка. Нужно было прокомпостировать билеты и пройти санобработку (проверку на вшивость). Я оставил жену с ребенком на платформе, а сам пошел оформляться. Получил разрешение на посадку в поезд Свердловск-Курган, получил справку в санпропускнике, что на нас вшей нет (как врачу мне поверили), и вернулся за женой и дочкой. Но их на месте не оказалось. Я стал бегать, искать, спрашивать у ожидающих, не видел ли кто женщину с ребенком. Мне сказали, что какую-то женщину с ребенком увели в милицию. Я рванулся в опорный пункт железнодорожной милиции, где застал их обеих плачущих. Оказалось, что два подростка, видя, что у женщины руки заняты ребенком, схватили стоящие рядом с ней чемоданы и побежали прочь. Фира подняла крик, воришек поймали и вместе с потерпевшей увели в дежурную комнату милиции для составления протокола.

Подошел наш поезд, милиционер помог нам с посадкой, так как места в вагоне не фиксированы, и мы к утру прибыли в Курган. Но на этом наши мытарства отнюдь не закончились, а, наоборот, только разрастались, как снежный ком.

Мы пришли в облздравотдел сообщить, что вернулись из отпуска, и попросили доставить нас домой. Связь с районами только самолетом У-2, так называемый «кукурузник», другого транспорта нет. На дворе апрель, распутица. Завтра утром, пока земля за ночь подмерзла, последний самолет, после чего полтора месяца авиации не будет. У облздравотдела транспорта, чтобы довезти нас до аэродрома, нет. Бесплатно никто не везет. Я пытался продать что-либо из вещей, но никто не покупает. Нужны только продукты: 1948 год, все по карточкам, полуголодное существование. Положение почти безвыходное. Наступил поздний вечер, а добраться до самолета не на чем.

У меня возникает идея послать жену к начальнику милиции – у них должна быть машина: «Ты женщина с грудным ребенком, врач. Изложи ситуацию, подействуй на чувства, авось, поможет». Жена пошла в областное управление МВД. Дежурный не пропускает. Жена объясняет, что у нее к начальнику личное дело. Дежурный звонит начальнику, что молодая женщина-врач просит пропустить к нему, т.к. у нее к нему важное личное дело. Начальник велит пропустить. Жена извиняется, знакомит со сложившейся ситуацией и слезно просит помочь. К великому изумлению, начальник входит в положение и дает распоряжение отвезти нас на аэродром.

Приезжает грузовая машина полуторка, за рулем женщина. Фира с дочкой садится в кабину, я в кузов. Едем в кромешной темноте по направлению к аэродрому. Дороги нет, едем медленно через поле. Не доехав с километр до еле видимого вдалеке огонька, машина правым передним колесом попадает в яму, наклоняется, дверь кабины распахивается, и жена с ребенком вылетела бы из кабины, но водитель, с отборным матом, успела удержать их. Дочка заплакала, распеленалась, а на улице минусовая температура. С трудом подтягиваю Фиру с дочкой в кузов, укутываем дочку. Затем оставляем их в кузове, а я с шофером уходим на огонек просить помощи. Вблизи машины воют волки, Фира прикрывает собой дочку на случай их нападения – страх, слезы.

Мы с шофером доходим до аэропорта – деревянная избушка. Водитель звонит в милицию, просит прислать другую машину, чтобы вытащить ее из ямы. Мы возвращаемся к нашей машине, криком сообщая, что идем к ним, а Фира не отвечает, чтобы не привлечь волков и чтобы не разбудить дочку, которая как раз уснула. Мы подходим к машине, берем Фиру, дочку, вещи и идем обратно.

Приходим к месту, нас помещают в большую землянку, где светло, тепло, пассажиры ожидают вылета. Задремываем. А с рассветом садимся в самолет и через полтора часа приземляемся у крыльца больницы. Мы дома в Долговке.

Был бы у меня литературный талант – хороший увлекательный рассказ можно было бы сочинить, с диалогами, переживаниями и Happy end'ом.

Что запомнилось из происшествий в Кирово, следует дальше.

Опять зима, снова жена вместе с заведующей райздравотделом едет на розвальнях проверять работу врачебной амбулатории. Там работают ранее репрессированный военврач из Риги с интеллигентной женой, оба верующие, и присланная в помощь молодая врач-педиатр. Она угощает гостей блинами. Вкус блинов какой-то необычный, малосъедобный. Оказывается, они испечены на рыбьем жире, так как другого масла нет... Это у деревенского врача, пациенты которой – матери с детьми – имеют коров, а значит, молоко и масло.

На обратном пути раздается вой волков, напуганная лошадка пускается вскачь, сбивается с пути и застревает в кустах, частично распрягшись. Испуганная заведующая говорит жене: «Давай залезем на дерево, иначе волки задерут нас». Жена отвечает: «Тогда они задерут лошадь, надо будет платить, а у меня нет денег». На счастье, сбоку от дороги раздается звук работающего трактора. Это тракторист приехал за сеном, заскирдованным летом на зиму. Услышав звук двигателя, волки отстают. Жизнь женщин и лошади спасена. Врачи поправляют сбрую, лошадь снова запряжена – этому приему нужно быть обученным, так как не зная, как запрячь и выпрячь лошадь, можно попасть в безвыходное положение.

И еще одна встреча с волками была у Фиры. Это уже в Катайске. Она возвращалась со срочного вызова вместе с Анатолием Иосифовичем Новиковым. Они ехали через сосновый бор. Вдруг Фире сзади послышался вой, она оглянулась и увидела бегущих за ними волков. Лошадь, почуяв волков, понесла. К счастью, у Анатолия Иосифовича, который, кстати, никогда не курил, были с собой спички, и он стал зажигать и бросать их в сторону волков. Увидев огонь, волки испугались и отстали.

Такова жизнь сельского врача.

Но эта жизнь состоит не только из одной работы. Иногда бывает время отдыха и веселья. Например, выходит замуж медицинская сестра, помощник врача. Нас приглашают на свадьбу. Не пойти – нельзя. Скажут: «Вы, что, нами моргуете?», т.е. презираете. Для них большая честь, что ими не пренебрегли врачи, пришли разделить с ними торжество. Обстановка, примерно, такая. Пустая изба, по периметру расставлены скамьи, на которых сидят гости. В центе – гармонист без перерыва наяривает русские танцевальные мелодии, частушки. Хозяйка дома обходит всех гостей подряд с большим чайником из красной меди, наполненным медовой брагой, наливает ее в один на всех граненый стакан, пританцовывая и приговаривая: «Угощайтесь, гостеньки милые!» Пока не осушишь стакан с брагой от тебя не отойдут. Выпьешь один стакан, другой – брага приятная, становится весело, вроде не пьян, а ноги не держат. Приходилось применить способ освобождения желудка от браги. Выходишь на улицу, два пальца в рот, по методу древних греков, все извергается из желудка, подышишь свежим воздухом, голова ясная, и снова в избу, снова – стаканы с брагой, танцы, пляски... Назавтра голова чугунная, но надо работать. Так как я всегда должен был быть с трезвой головой, всегда быть в форме, я всегда ограничивал дозу алкоголя, пил символически, часть, незаметно наливал в рюмку газировку или воду.

Всегда без исключения в больнице знали, где я нахожусь, и очень часто я вынужден был уходить из гостей, потому что за мной приезжали – в больницу опять привезли больного, нуждавшегося в срочной моей помощи. Я никогда не сожалел, что был ограничен пребыванием в приятной компании, где мог отдохнуть, повеселиться, так как чувство ответственности и долга меня никогда не покидало. Востребованность всегда вызывала чувство удовлетворения, и память об этом греет душу и сейчас, вызывая приятные воспоминания.

Московская область, город Яхрома

В сентябре 1957 года мы приступили к работе в Яхроме, я в должности заведующего хирургическим отделением, а Фира – заведующей акушерско-гинекологическим отделением. В больнице были еще терапевтическое, инфекционное и детское отделения, поликлиника, детская и женская консультации. В городе доброжелательно относились к врачам. В нем были живы традиции уважительного отношения к работавшим до нас врачам, олицетворявшим лучшие черты земской медицины. Основным производством в Яхроме была прядильно-ткацкая фабрика. Ее работники были горды тем, что из их среды, среды простых рабочих, был хирург, профессор А.А. Бусалов – главный врач IV Кремлевского управления. (Его в свое время также не обошла участь быть обвиненным во вредительстве, ему пришлось испытать тюрьму и ссылку, как и многим невинно осужденным врачам.)

В Яхроме мы с женой проработали до сентября 1979 года, т.е. полных двадцать два года. За этот длительный период, естественно, происходило много событий, и радостных, и горестных. Мы пережили невосполнимую утрату – смерть родителей. Из радостных событий надо отметить следующее. Наша дочь Алла выросла красивой, высокой, стройной, способной, умной девушкой, с серебряной медалью закончила школу, поступила в Институт восточных языков при МГУ, где познакомилась со своим будущим мужем, очень способным парнем из Кишинева – Левой Рожанским, который учился там же. Она вышла за него замуж, родила нам на радость двух замечательных внуков – Сашу и Илюшу, которых мы все вместе воспитывали. Ребята выросли, и оба уехали в Израиль, работали там, отслужили в армии, после чего переехали в Канаду. Старший, Саша, закончил в Монреале университет «Конкордия», работает в Королевском банке. Младший, Илюша, работает в госпитале, учится в медицинском колледже. Хорошие целеустремленные ребята, бесконечно нами любимые и любящие нас. У нас четыре правнука, у Ильи дочка Наташа и сын Эмануэль, у Саши сын Николя и дочка Клара. Ждем пятого правнука.

Из других событий в Яхроме, непосредственно относящихся к работе, можно отметить следующие. Среди моих помощников – ординаторов и дежурантов отделения – мужчин были хорошие ребята, знающие, лихо оперирующие, но все как один страдающие пристрастием к алкоголю, что приносило мне немало огорчений, так как отрицательно сказывалось на престиже хирургического отделения, часто мешало работе. Были ординаторами и две женщины. Одна из них – мать троих детей и жена мужа-алкоголика, промышлявшего криминальными абортами, – всё пыталась заняться наукой, публиковать статьи в медицинских журналах. Но, к сожалению, она была не в ладах с русским языком и страдала отсутствием логического мышления, что часто вызывало усмешку и служило поводом для иронии. Ее записи в амбулаторных картах и историях болезни – это перлы, которые я в свое время собирал. Она была незлобивой, влюбленной в хирургию, но очень ограниченной.

Другой ординатор – молодая, способная, серьезная женщина, хороший хирург – Лена Абрамовна Орлович приехала в Яхрому через несколько лет после нас. Она быстро влилась в коллектив. У нас с ней создалось взаимопонимание, образовались дружеские отношения, которые сохранялись до конца ее жизни.

Еще у нас была соседка по лестничной клетке детский врач-фтизиатр Раиса Ильинична Щукина, которая жила с мамой Полиной Ефимовной и дочкой Надей. Это была очень приятная семья, с которой мы дружили. Раиса Ильинична работала в детском санатории, находящемся рядом с нашим домом, и была очень хорошим и знающим доктором, любящим детей. К сожалению, она довольно рано ушла из жизни. Но наша дружба продолжилась и с уже повзрослевшей Надей. Жизнь нас развела в разные стороны, но мы стараемся не терять связь с ней.

Условия работы в Яхроме были на порядок выше, чем в Катайске. У нас была анестезиологическая служба, больные получали современный аппаратный наркоз. Я приобрел для отделения сшивающие аппараты для создания соустий (анастомозов), автоматически сшивающие отрезки желудка, кишечника, что способствовало более быстрому, менее травматичному и более качественному проведению операций.

Ежемесячно в хирургической клинике областного мединститута проходили научные тематические конференции, где с докладами выступали ведущие хирурги клиники, делились опытом работы и читали свои отчеты хирурги из периферийных больниц. Я разработал своеобразную методику операции паховой грыжи, дающую минимальный процент рецидивов, и доложил об этом на конференции. Получил положительные отзывы. Появились две мои публикации в журнале «Вестник хирургии», написал научную работу на правах диссертации, но по разным причинам не защищал ее. Вообще мною опубликовано свыше двадцати статей в журналах и сборниках. Выступил на заседании Московского научного хирургического общества, где демонстрировал больную с редко встречающимся обратным расположением внутренних органов, которую оперировал по поводу редкой формы ущемления кишечника. Об этом также опубликована статья.

Вообще, в отделении, которым я руководил, был обширный диапазон хирургических вмешательств, как по экстренной, так и по плановой хирургии (в основном, брюшной), травматологии, онкологии, гинекологии, детской хирургии. Мы оказывали в подавляющем большинстве случаев на месте квалифицированную помощь нашему населению и только в особо сложных случаях вызывали областных специалистов или госпитализировали больных в областные московские клиники. Из нейрохирургических операций проводили декомпрессионную трепанацию черепа для устранения сдавления мозга образовавшейся гематомой при травмах.

Хирургическое отделение являлось базой для производственной практики студентов 1-го Московского медицинского института им. Сеченова. Студенты практикой были обычно очень довольны, руководители практики давали высокую оценку организации работы студентов.

Приведу несколько случаев особо запомнившихся больных. В окрестностях Яхромы, расположенной на Среднерусской возвышенности, находятся замечательные, а теперь и знаменитые, лыжные трассы. Знаменитые тем, что на них проводятся всероссийские соревнования по лыжному спорту. Трасса оборудована подъемниками, имеются все необходимое оборудование и постройки. Приезжает туда кататься с гор президент Российской Федерации В.В. Путин. В те годы, когда мы там жили и работали, ничего этого не было. Люди приезжали на выходные дни и с удовольствием катались с гор. В один из таких дней накануне Нового года к нам привезли молодого московского архитектора Перченкова, неудачно при спуске налетевшего на дерево и получившего при этом перелом бедра. Его госпитализировали, ему было наложено скелетное вытяжение, но ввиду сложного перелома сопоставить отломки бедренной кости не удавалось. Больной категорически отказался от перевода в Москву, сказав, что всецело доверяет мне. Я его прооперировал, ввел металлический стержень (гвоздь) в костно-мозговой канал бедренной кости, сопоставив отломки. Наступило правильное сращение перелома, полное выздоровление. Больной был счастлив, благодарен и признателен. До последних лет ежегодно присылал новогодние поздравления.

Другой москвич при схожих обстоятельствах получил сложный перелом лодыжек со значительным смещением отломков. Отломки удалось сопоставить, наложил гипсовую повязку. Больной был выписан для долечивания в Москву. Там травматологи спрашивали его, где он лечился и кто так замечательно сопоставил ему отломки кости. Было приятно слышать положительные отзывы. Подобных случаев было немало.

Следующий запомнившийся больной. В драке получил ножевое ранение сердца. Срочно оперирован, наложены швы на рану левого желудочка сердца. Больной остался жив. Случай опубликован в сборнике Московского областного научно-клинического института (МОНИКИ). Оперировано с ранениями сердца еще трое больных. Умер один.

Родные сестры шестидесяти трех и шестидесяти пяти лет оперированы по поводу рака желудка. Прожили свыше десяти лет без рецидивов и метастазов, умерли от других болезней.

Больная Н. Поступила худая, истощенная, с запущенной ущемленной грыжей. Операция осложнилась образованием кишечных свищей с полным расхождением раны передней брюшной стенки. Много месяцев больная лежала с открытой брюшной полостью с обнаженным кишечником. Многочисленные попытки ушить свищи в конце концов увенчались успехом. Случай уникальный. Непонятно, какие силы были у больной вынести многомесячные боли, неопрятность (выделения из кишечных свищей), пролежни. После закрытия свищей появилась необходимость закрыть рану брюшной стенки. Потребовалась довольно сложная пластическая операция, приведшая к успеху. Больная встала на ноги, поправилась. Выписалась из больницы, вышла замуж. Мы с ней встречались, навещали в ее деревенском доме, где она ухаживала за почти парализованным мужем и вела хозяйство. По всем законам больная не должна была выжить.

В связи с этим вспоминается следующий анекдот.

Встречаются два врача. Один говорит другому:

-Знаешь, у меня есть больной, который с его болезнью давно должен был умереть. Прошло десять лет, а он жив.

-Да, так бывает, – отвечает ему коллега. – Если человек хочет жить, тут медицина бессильна.

Привезли тучную молодую женщину в тяжелом состоянии с внутренним кровотечением – внематочная беременность. При операции обнаружено, извлечено и влито больной в вену свыше трех литров крови. Кровотечение остановлено. Больная спасена. Выписана в хорошем состоянии.

Подобных примеров за два десятка лет работы в Яхроме можно привести много. Вряд ли это перечисление что-то добавит к осознанию того, из чего складывается повседневная работа хирурга и гинеколога. Это наш быт, наша забота, наши радости, наши огорчения.

Однако считаю любопытным привести еще один случай.

Оперирующие врачи знают, что нет и не может быть положительной гарантии исхода операции. Самый хороший хирург может сделать неудачную операцию: повредить кровеносный сосуд, задеть соседний орган, не всегда моментально оценить возникшую нештатную ситуацию, хотя опытный хирург должен ко всему быть готовыми уверенным в хорошем результате. Оперирующие врачи суеверны, они не любят, когда во время операции под руку задают неуместные вопросы. Это часто служит плохой приметой. Характерным примером является случай, произошедший с Фирой в присутствии студентов медицинского института, проходивших у нас производственную практику. Фира выскабливает полость матки, т.е. делает неизвестно какой по счету аборт. Один из стоящих за ее спиной спрашивает:

-Эсфирь Ароновна, а Вы никогда не перфорировали матку?

-Нет, пока Б-г миловал, – и в этот же момент прободает матку. Инструмент, кюретка, которым удаляют плодное яйцо, проваливается в брюшную полость, т.е. происходит разрыв стенки матки. Невольно вспоминаешь высказывание Михаила Жванецкого: «Одно неосторожное движение, и ты отец». А тут одно неосторожное движение (область воздействия та же), и ты уже подследственный, несущий профессиональную и юридическую ответственность за причинение физического и морального ущерба здоровью больной. Следует отметить, что вряд ли найдется врач-гинеколог, у которого бы за время его работы не произошло такое осложнение. Оно может быть вызвано или недостаточной квалификацией врача, или, что чаще бывает, состоянием матки, перенесшей множество абортов. Так было и в случае с данной больной, имевшей пять детей и свыше двух десятков абортов.

Как поступают в таких случаях? Если не наступило кровотечение или повреждение внутренних органов, то можно понаблюдать за развитием событий, возможно все обойдется, края ранки склеятся, произойдет заживление. Но такая тактика выжидания часто себя не оправдывает, и возникают тяжелые, иногда фатальные, последствия. Поэтому лучше сразу, не дожидаясь осложнений, идти на операцию, попытаться ушить место разрыва стенки матки. Так мы и поступили. Но не тут-то было! Прокалываешь иглой с нитью стенку матки, и при попытке завязать узел, нить прорывает ткань, увеличивая размер разрыва, так как стенка матки рыхлая от всех предыдущих родов и абортов. Ушивание разрыва оказывается невозможным. Остается один выход - ампутация матки. Тут следует отметить, что когда пациентке сообщили, что произошел разрыв матки и нужна операция, больная умоляла врача удалить ей матку, чтобы избавить от последующих абортов. Поневоле мы были вынуждены выполнить просьбу больной. Выздоровев после операции и выписавшись из больницы, больная написала нам благодарность за хорошо сделанную операцию и спасение жизни. А ведь могла и в суд подать! И еще неизвестно, чем бы дело закончилось: оправданием врача или осуждением и лишением права заниматься лечебной работой.

Воистину никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь! Таковы будни врача. Как тут не быть суеверным, когда всегда идешь по лезвию ножа, ступаешь по краю пропасти.

Следующий случай не менее интересный.

Молодая семейная пара. Бездетная. Лечение женщины безуспешно. Чтобы сохранить семью, женщина решает втайне от мужа усыновить ребенка. Воспользовавшись длительной командировкой мужа, она договорилась с моей женой. Женщина симулирует беременность, стоит на учете в женской консультации. Когда у женщины было всего семь месяцев «беременности», позвонили из роддома, что мать отказалась от ребенка. Фира везет свою «беременную» в этот роддом, и там происходит усыновление новорожденного здорового мальчика, т.е. во всех документах, которые обычно заполняются на новорожденного, эта женщина записана его матерью. Ее держат в роддоме немного дольше, чем положено, т.к. ребенок, якобы, недоношенный.

Счастливую мать с ребенком встречает возвратившийся из командировки муж. Все признают, что ребенок очень похож на отца. Очень довольна свекровь. Ребенок растет здоровым, красивым. Семья счастлива. Жене безмерная благодарность за удачно проведенную почти детективную историю. Когда мальчик стал подростком, мать привела его к Фире и сказала ему: «Запомни, это твоя вторая мать!» Спустя двадцать лет после его рождения эта женщина становится бабушкой, о чем счастливая бабушка извещает мою жену, продолжая быть ей признательной. Муж остается в неведении, что сын ему неродной. Таков Happy end этой необычной истории.

Много благодеяний, хороших дел на счету моей жены Фиры, за что она заслужила сердечную признательность, уважение и другие добрые чувства от многочисленных пациентов-женщин, нередко обращавшихся к ней за советом и помощью не только во время болезни, но и во всяких жизненных ситуациях, зная, что получат всегда правильный, добрый совет.

Недавно я прочитал книгу Евсея Цейтлина «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти». В ней опубликованы отрывки из письма Йосаде, которому посвящена эта необычная книга, своей сестре. В этом письме есть такие строки о его жене: «До сих пор не могу разобраться, где и когда у Шейнеле начинается доктор, когда и где в ней кончается жена и мать. Чего больше – первого, второго или третьего. Для тебя, Башева, этот вопрос может звучать риторически. Все эти явления, скажешь ты, не противоречат друг другу, наоборот, одно другое дополняет. Но так это, видимо, только теоретически. Если бы у тебя была возможность познакомиться с Шейнеле и понаблюдать ее с близкого расстояния, если бы ты столкнулась с ней в каждодневной жизни, ты бы определенно спросила ее о том же. Одним словом, сколько бы ты ни старалась выпытывать что-то у... наших общих знакомых, добиваясь правды, тебе это не удастся».

Все сказанное всецело относится к моей жене Фире. Больные будут утверждать, что она Врач; родные – что она Мать, Бабушка; друзья – что она Человек. И все с большой буквы, и все это будет правдой.

Однако не все складывается в жизни благополучно, гладко. Как говорится: жизнь, что тельняшка – белые полосы чередуются с черными. Нежданно-негаданно наступил черный период. В отделении умерла старая женщина, которую от почечного заболевания лечил главный врач, по специальности уролог. У больной оказалась поздно диагностированная желчнокаменная болезнь, холецистит. Операция больную не спасла. «Доброжелатель» главврача выкрал историю болезни больной и послал ее в Министерство здравоохранения. Разразился скандал. Так как урологические больные лечились в хирургическом отделении, вину за не распознанную своевременно желчнокаменную болезнь возложили на меня как заведующего отделением за недостаточный контроль за работой уролога.

Спустя некоторое время в отделение поступила молодая женщина В. с болями в животе неясного происхождения. После десятичасового наблюдения было решено, что у больной острый аппендицит. Аппендицит считается хамелеоном брюшной полости, так как может симулировать почти любое заболевание органов живота в силу своего многообразия положения, то наиболее часто встречающегося (типичного расположения), то забрюшинно, под печенью, в малом тазу, а то вообще посредине или даже слева. Операция у больной осложнилась нагноением, которое не удавалось ликвидировать. Вызванный из Москвы консультант перевел больную в областную хирургическую клинику, где ее дважды безуспешно оперировали. Несмотря на то, что больную не смогли спасти в хирургической клинике Московского областного института (МОНИКИ), где она находилась более двух недель, чтобы отвести от себя вину, ее возложили на наше отделение. В результате этих двух случаев главного врача уволили, запретив ему заниматься лечебной работой. Он стал патологоанатомом. А меня освободили от заведования отделением.

Не считая возможным после всего случившегося оставаться работать в Яхроме, мы переехали в город Долгопрудный Московской области, что рядом с Москвой. Там меня приняли на работу врачом большого хирургического отделения. Но за день до моего выхода на работу из отпуска вернулся заведующий этим отделением, знавший меня с хорошей стороны по многолетней работе в Дмитровском районе (он был ранее ординатором хирургического отделения Центральной районной больницы), он поставил перед главным врачом больницы ультиматум: или он, или я, видимо, боясь конкуренции. Все мои утверждения, что я не претендую на заведование либо на какое-то особое ко мне отношение или положение, что мне до пенсии осталось два года, к положительному результату не привели. Главный врач больницы встал на сторону заведующего отделением, мотивируя тем, что он секретарь парторганизации, и она не может пойти против члена партии. Я вынужден был забрать трудовую книжку. Мне предложили заведование приемным отделением в крупной больнице в Москве, но я, подумав, отказался. Впоследствии понял, что, видимо, зря, потому что была реальная возможность впоследствии перейти на работу хирурга в стационаре. Так как другие больницы располагались в Москве далеко от дома, что было сопряжено с длительными поездками, я решил временно пойти работать в ближайшую поликлинику. Туда же перешла работать жена – гинекологом.

Москва и снова Московская область, город Долгопрудный

В этой поликлинике мы проработали до осени 2000 года. Как везде и всегда, мы оба пользовались авторитетом, с нашими знаниями, отношением к работе считались, ценили нас, ставили в пример. У нас много благодарностей от больных.

С возрастом и настигшими нас болезнями стало трудно добираться до работы тремя видами транспорта, и мы решили прекратить трудовую деятельность. Главврач нас отговаривала, предлагая еще немного поработать. Больные, узнав, что мы собираемся уходить с работы, просили нас этого не делать. Они говорили, что не представляют, как они будут обходиться без нас, не к кому будет обратиться за за помощью, за советом. Мы откладывали уход с работы, но в конце концов наступил момент, когда мы решили «перейти Рубикон», и мы уволились. Наш уход с работы сотрудники восприняли с огорчением. Нам пишут, что нас вспоминают и коллектив поликлиники, и больные добрым словом, желают здоровья и долголетия.

Жена очень тяжело перенесла уход с работы, впала в тяжелую депрессию, из которой вышла с большим трудом. Переход от деятельной жизни, от сознания, что ты нужен людям, к бездеятельности, к мысли о том, что только вчера ты был человеком, а сегодня ты никому не нужен, – дается с трудом. Только любовь, забота, внимание детей и внуков является единственным лучом света, помогающим продолжать жить в новых условиях.

Я больше полутора месяцев не выдержал бездействия и пошел устраиваться хирургом в долгопрудненскую поликлинику. Из-за преклонного возраста меня приняли на работу условно, но быстро поняли, что я более чем соответствую своей должности, что у них никогда не было в поликлинике такого квалифицированного, ответственного и внимательного врача, и оформили меня на постоянную работу. Я быстро нашел взаимопонимание с сотрудниками, меня уважали и ценили больные и руководители, и когда я уволился за месяц до отъезда в США в возрасте почти восьмидесяти одного года, меня тепло проводили, сожалея, что я их покидаю.

Оглядываясь назад...

Оглядываясь далеко назад, на полвека врачебной деятельности, мы с женой, естественно, задаемся вопросом, хорошо ли сложилась наша жизнь, не сожалеем ли, что выбрали профессию врача? Утверждаем – нет, не жалеем. Если бы была возможность начать жизнь заново (если бы она была, эта возможность!), мы бы не изменили своему призванию. Правда, мы не хватали звезд с неба, но мы честно, самозабвенно, нередко в ущерб личной жизни, другим интересам все свои силы, знания, умения отдавали работе, сознавая, что мы нужны людям, что в нас нуждаются. Нам чуждо корыстолюбие: мы испытывали большое удовлетворение, радость от честно исполненного долга, видели, что мы не зря трудились, видели, что есть положительный результат – больной выздоровел, еще одна жизнь спасена. Что может быть более ценно, что может принести большее удовлетворение! Больные это видели и относились к нам с большим уважением и доверяли нам. Эти воспоминания согревают наши души на старости лет.

В свое время я коллекционировал попадающиеся мне в книгах, газетах, журналах, статьях высказывания о работе хирурга. Некоторые из них сохранились. Считаю уместным и небезынтересным привести два из них.

- Как химики, мы дышим вредными парами, например, парами эфира.

- Как рабочие горячих цехов, в клеенчатых фартуках и двойных халатах изнемогаем от жары под палящим зноем прожекторов (хирург теряет в весе за одну операцию больше, чем рабочий горячего цеха за одну смену).

- Как люди тяжелого физического труда, десятый пот проливаем над сложными и долговременными операциями.

- Как летчики-испытатели, истрачивающие нервы в рискованных полетах, расходуем свою душу. И умираем на много лет раньше, чем люди других профессий...

Видели вы когда-нибудь хирургов сразу после операции? Еще утром, когда они только натягивали резиновые перчатки и подходили к столу, это были молодые люди с ясными лицами и тщательно выбритыми подбородками. Потом, во время операции, вы следили только за их руками. Иногда видели, как под маской резко блеснут глаза... Все было в действии – активным, целеустремленным, быстрым... Прошло четыре (иногда шесть, иногда восемь) часа, и вышли те же люди: сказать, как прошла операция. Те же? Руки, которые только что жили своей осмысленной трудной жизнью, безвольно повисли вдоль тела. (Хирурги редко говорят руками, они у них для другого.) А лица кажутся помятыми, серыми. Впрочем, может быть, это коридор здесь темноват? Или операционные зеленые спецовки бросают на молодую кожу мертвенные зеленые блики? Лица-то ведь те же... Те же? Постаревшие, с запавшими щеками, с огромными глазницами. Некрасивые. Прекрасные. Прекрасные - в этой безобразности крайнего утомления... Через несколько минут все станет на свое место. Снова будут белые халаты. Снова профессиональное спокойствие и доброжелательная сдержанная усмешка. Тихим ровным голосом врач скажет родственникам, что «сделано, пожалуй, все возможное. Да, пожалуй, все... И дальше, очевидно, все пойдет, как нужно». Переводя эти фразы со скупого языка хирургов на обычный, вы поймете, что человека спасли. А сделана ли операция на грани возможного или за ней – это уж знать специалистам. Формулировка всегда остается в случае успеха именно такой. Она типична для хирургов. У них не принято выпячивать свою роль, даже при самых значительных победах.

Но были ведь не только радости, были и огорчения, неудачи, ошибки. Как быть с ними? Человек – венец творения со сложнейшей организацией, до конца далеко неизученной. Несовершенство медицинской науки нередко сопровождается ошибками, мучительными переживаниями, чувством неудовлетворенности от выбранной профессии. Настоящий врач «умирает» вместе с больным. Накопление опыта приводит врача к зрелости, убежденности в правильности своих действий, основанных на выполнении нравственного долга, и тем самым к появлению чувства удовлетворенности от избранной тяжелой и благородной профессии врача, для которого нет большего блага, чем сознание, что ты приносишь пользу человеку страждущему, верящему врачу, которому он вручил свою жизнь. Оправдать это доверие – великое счастье.

Кто я?

Стоит отметить, что в том, что мы состоялись как врачи, большую роль сыграли наши родители, ненавязчиво воспитав нас в лучших традициях гуманизма, примером своего личного отношения к людям, добротой, доброжелательностью, честностью, отзывчивостью. Эти качества, несомненно, базировались на многовековых традициях иудаизма, иногда, а зачастую, и вовсе ими неосознанных, существующих на генном уровне.

Раз я упомянул об иудаизме, мне хочется сделать небольшое отступление от хронологии моего повествования и немного порассуждать на тему, кто я? Вопрос, конечно, риторический. Естественно – я еврей. Еврей по всем канонам иудаизма. Но в чем выражается мое еврейство? К сожалению, только в происхождении. Как писал поэт: «Я вырос на улицах узких, среди украинцев и русских». Конечно, и среди евреев, которых в нашем штетле на Украине (город Ромны Сумской области) тоже было немало. Эти евреи были разные. Люди более пожилые жили по законам Торы. Более молодые, чье становление происходило уже при Советской власти, в основном, были светскими людьми. Многие из них были членами партии, верили в светлое будущее, отвергали религию и в таком же духе воспитывали молодежь. Они разговаривали на русском или украинском.

Когда мне пришло время пойти в школу в 1939 году, то единственная еврейская школа, которая была в нашем городе и которую закончили мои старшие братья и сестра, была уже закрыта. И мы пошли, кто в украинскую, кто в русскую школу. Поэтому между собой мы разговаривали либо на русском, либо на украинском языке. Я не помню ни одного случая, чтобы мы между собой общались на языке идиш, хотя многие из нас его знали, т.к. родители разговаривали между собой и с нами на этом «мамэ-лошн» (материнском языке). Мы его знали, но воспитаны мы были на русской культуре, русской литературе, русском искусcтве. Мыслили русскими категориями по-русски, и ничто в нашем поведении и взглядах не отличало нас от основной, как теперь говорят, титульной нации, что, впрочем, не мешало последней нередко обзывать нас жидами.

Нашу русскость на мой взгляд прекрасно выразила поэтесса-полукровка Римма Казакова в следующем четверостишии:

Мы рождены родною речью,

Она других не безупречней,

А лишь яснее и родней.

И суть земную человечью

Мы постигаем с ней

и в ней...

Я отношусь, как и подавляющее большинство моих сверстников из Советского Союза (была такая страна), к так называемому «потерянному поколению». Мы не знали историю своего народа. Учебников, книг по этому вопросу, естественно, не было, иудаизму нас не только не обучали, это была запретная тема, кстати, это относилось и к другим конфессиям. Приходивший к нам на дом учить меня еврейской грамоте старый учитель – ребе – на уроках дремал, а я не отличался прилежанием и интересом к этим занятиям. В результате отец, видя бесполезность наших занятий, вынужден был отказаться от похвальной идеи приобщить меня к еврейскому языку и еврейской литературе. В результате я только слегка, на бытовом уровне, из разговоров родителей между собой освоил «мамэ-лошн» (материнский язык), идиш. К великому сожалению, папа, будучи правоверным евреем, соблюдая все религиозные догмы (кашрут, праздники, ежедневные молитвы, регулярное посещение синагоги) – меня к этому не привлек, видимо, правильно по тому времени считая, что я не должен выделяться среди своих сверстников, чтобы не быть предметом осмеяния. Так поступали и родители моих товарищей. Таким было время. Но как сказал Александр Кушнер:

Времена не выбирают,

В них живут и умирают.

Сожалею ли я об этом теперь, находясь в преклонном возрасте? Наверное, все-таки сожалею. Живя сейчас в Америке, я вижу, как многие мои сверстники, бывшие в свое время коммунистами не только вынужденно, но и идейно и отрицавшие религию, стали приверженцами иудаизма, некоторые стали религиозными деятелями, настоящими представителями своего веками преследуемого, презираемого, униженного народа. Это особенно ценно в настоящее время, когда новая мощная волна антисемитизма поразила не только мусульманский мир, живущий по законам средневековья, но и цивилизованную Европу, вновь считающую, что во всех бедах в мире виноваты евреи и, в частности, государство Израиль. Печальное зрелище!

Являясь патриотом Израиля, я, к сожалению, остаюсь неверующим. Я не могу разумом осознать, что если Б-г существует, то как он мог позволить фашистам уничтожить шесть миллионов евреев! Различные талмудические объяснения раввинов этого зловещего феномена для меня не убедительны, видимо, в силу моего неверия. Вероятно, это не вина моя, а беда моя. Хотя в душе я, конечно, аид и, когда слушаю еврейские мелодии, у меня всегда на глаза наворачиваются слезы, становится тепло на душе. Одновременно с этим я благодарен своей дочери, которая, работая в Москве в Еврейском университете, приобщилась к изучению иврита, еврейской истории, неоднократно была в Израиле и, возвращаясь со Святой земли, была всегда полна впечатлений, влюбленной в эту страну. Там она впервые ощутила себя частью своего народа, почувствовала радость и гордость быть его дочерью. По мере возможности дочь старается соблюдать законы иудаизма. Это дало мне возможность вспомнить тот теплый климат еврейского дома, который окружал меня в детстве и о котором я почти напрочь забыл. Но теперь из кладовой памяти всплывают воспоминания, и я явственно вижу, как мама, да будет благословенна ее память, с просветленным лицом, нарядно одетая в длинную черную юбку и белоснежную блузку, встречает отца из синагоги. А дома стол накрыт белоснежной скатертью, и мама угощает нас вкусным куриным бульоном с клецками или самодельной лапшой, фаршированной рыбой, свежеиспеченной халой. Я, как сейчас, ощущаю запах этой еды. Эти воспоминания согревают мою душу с ностальгией по ушедшему патриархальному образу жизни моих родителей. Напомнить все это мне помогла моя дочь Алла, за что я ей безмерно благодарен и горжусь ею.

И все-таки, если я неправ и многие миллионы людей, умнее и образованнее меня являются верующими, то, может быть, и существует какой-то Высший разум, будь то Б-г или что-то другое, недоступное моему разумению. И в этом случае я являюсь грешником и, находясь в преддверии того периода, о котором Александр Сергеевич Пушкин сказал:

Мы все уйдем под вечны своды,

И чей-нибудь уж близок час

я льщу себя надеждой, что Б-г (если он все-таки существует) простит мне мои земные прегрешения.

Если на мгновение перейти на шуточный тон (если по такому поводу уместно шутить), то мне почему-то вспомнились стихи шотландского поэта Роберта Бернса в переводе Самуила Маршака. Если не ошибаюсь, это «Эпитафия на могиле сельского волокиты»:

Здесь я покоюсь Джимми Хог,

Авось, грехи простит мне Бог.

Как сделал я бы, будь я Бог,

А он покойный Джимми Хог.

Мы все, конечно, уйдем в мир иной, таков закон природы.

И снова вспоминается Александр Сергеевич Пушкин:

И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть,

И равнодушная природа

Красою вечною сиять.

Что касается равнодушной природы, то Александр Сергеевич, несмотря на свою гениальность, никак не мог предвидеть, что потомки так нагло, так бесцеремонно и безответственно будут вторгаться в природу, приспосабливая ее к своим сиюминутным неумеренным потребностям, не задумываясь о том, какой мир они оставят своим потомкам. А природа не внимает равнодушно, она жестоко мстит за бездумное вторжение в ее вековые основы участившимися глобальными катаклизмами: изменением климата, озоновой дырой и прочим. Вряд ли это приведет к чему-то хорошему. Будущее далеко не безоблачно...

А младая жизнь действительно играет. И если верно, высказывание о том, что мы продолжаемся в детях, то в нашей семье это реально осуществляется. Это наша дочь, наши внуки, наши правнуки. Будут ли наши правнуки счастливее и удачливее наc, сие нам не ведомо. Будут ли они верующими или атеистами – не нам судить, как сложится их жизнь. Но очень хочется, чтобы они были счастливы, жили в более приспособленном для жизни мире, чем наш. Может, исчезнет межэтническая и межконфессиональная вражда, установится толерантность, исчезнет понятие «свой-чужой». Воцарится мир на Земле?! Скорее всего, это мечты престарелого чудака. Да простятся они мне! Уж очень хочется, чтобы было так и чтобы наши правнуки знали о том, что мы, их праотцы, думали о них и желали им долгой и счастливой жизни. Тогда наши души будут спокойны.

И еще о месте и роли врача

В своей врачебной деятельности мы руководствовались правилами деонтологии, мало известной и часто даже непонятной широкой массе медицинских работников. Термин деонтология, введенный в употребление английским философом XVII столетия Бентамом происходит от слов deon – долг и logos – учение, т.е. учение о должном и представляет собой свод методов и способов, употребление которых должно принести наибольшую пользу. Тут не место подробно излагать детали этого учения, но дать понятие о деонтологии уместно. Деонтология определяет нормы поведения врача и больного, врачей между собой, врача и общества. Основу этого кодекса составляет правило: в борьбе с болезнью врачу нужно всегда уметь так построить взаимоотношения с больным, чтобы они приносили наибольшую пользу больному. Способы достижения этого могут быть разными, но все они направлены на максимальное устранение вредных последствий самой болезни, как в плане соматическом (телесном), так и в плане психическом. При этом следует учитывать, что психологическая настроенность больного в начале болезни одна, в разгаре заболевания другая, перед операцией третья, после операции вновь иная и так далее, т.е. сдвиги в соматическом и психическом состоянии больного требуют каждый раз новых подходов к нему. Помимо учета психической настроенности больного и влияния на эту настроенность в нужном для медиков направлении необходимо заниматься и вопросами устранения или максимального уменьшения нежелательных последствий самого процесса лечения. Иными словами, нужно стремиться лечить быстро, безопасно и приятно – cito, tuto et jucunde.

Именно вопросы психологического воздействия врача на больного, вопросы максимального устранения неблагоприятного влияния самого процесса лечения и составляет основное содержание деонтологии. Для достижения успеха в лечении должны быть использованы различные способы, но всегда они должны базироваться на знаниях и опыте врача, хорошей постановке специальной медицинской работы, правильной организации деятельности медицинского учреждения. Последнее положение требует, в свою очередь, соответствующего разделения функций между медицинскими работниками, правильного построения взаимоотношений между ними, а также между медицинскими работниками и обществом в целом.

Ввиду короткого периода жизни в Америке я не имею права судить о здравоохранении в этой стране. Но поделюсь первыми впечатлениями. Во многом Россия сравнения не выдерживает. Там мы не пользовались никакими льготами. Бесплатных лекарств не было. Современные исследования недоступны – очень дорогие. Здесь мы получаем бесплатно все необходимые лекарства. Самые современные диагностические исследования тоже бесплатно. Квалифицированная стоматологическая помощь, Приобретение слуховых аппаратов, очков, операция по поводу глаукомы и катаракты – бесплатно. Возраст роли не играет. Отношение к пациенту доброжелательное, дружелюбное, внимательное. В большинстве случаев. Это радует, вдохновляет. Однако нам пришлось встретить врачей, общение с которыми оставило у нас неприятный осадок.

С трудом удалось записаться к врачу гастроэнтерологу по поводу сильных болей в животе. Врач принял на пятьдесят минут позже назначенного времени, хотя не был занят и вел непринужденный разговор с медсестрами. Не поинтересовался, как давно беспокоят боли, какие были проведены обследования, какие лекарства помогали. Зато задал вопрос, почему мы приехали в Америку. Ощупывал живот больной не более двух минут через одежду! Назначил, на мой взгляд, ненужное обследование (его больной ранее проводили, патологии не обнаружено), никакого лекарства, чтобы уменьшить боли в животе, не назначил, так же не назначил и последующего осмотра. Результат обследования нам сообщили через десять дней. Как я и предполагал – никакой патологии не выявлено. Боли продолжают беспокоить. Круг замкнулся. Судьба больной врачу неинтересна.

Как мог врач, ощупывая живот больной через одежду в течение одной-двух минут предположить, что причина болей – желчный пузырь – мне, врачу с полувековым стажем работы, непонятно. Невольно вспоминается анекдот. Пожилая женщина говорит: «Как далеко вперед шагнула медицина! Когда я была молодая и обращалась к врачу, он велел мне раздеться, осматривал, внимательно ощупывал, выслушивал. А теперь, когда я прихожу к врачу, ему достаточно посмотреть язык. И ему все понятно!»

Второй случай. Жена повторно обратилась к невропатологу. И та буквально изрекла следующее: «С Вами все ясно, лечение не нужно, что будет, то будет!» Невропатолог, у которого жена наблюдалась в России, когда мы ему позвонили и рассказали, был поражен и обескуражен таким заявлением. Он назначил соответствующее лечение. Заболевание не прогрессирует, состояние улучшается.

Эти два примера я привел не для того, чтобы покритиковать американских врачей (везде есть разные врачи, хорошие и плохие, внимательные и безразличные, душевные и бездушные), а для того, чтобы засвидетельствовать то, что с деонтологией эти врачи не знакомы, она им неведома. Даже в случае, когда, не дай Бог, у больного неизлечимая болезнь, больному не следует знать об этом, он не должен терять надежду на благополучный исход. Правильная тактика врача при встрече с неизлечимым больным заключается во всемерном поддержании у него уверенности в благоприятном исходе. Здесь уместны назначения индифферентных лекарств на длительное время, требование принудительного выполнения режима, внушение наметившегося улучшения при малейшем благоприятном симптоме, который отмечает сам больной.

Помимо этого психологического аспекта подобного отношения к неизлечимым больным существует другой, не менее важный. Быстрый прогресс медицины в различных областях приводит к тому, что вчера еще абсолютно смертельное заболевание, оказывается если не полностью излечимым, то, во всяком случае, поддающимся такому воздействию, которое значительно продлевает жизнь больного.

Знание принципов деонтологии безусловно помогло бы вышеозначенным врачам правильно и гуманно поступить со своим пациентом. Жаль, что они не знакомы и не следуют поэтому науке – врачебной деонтологии.

Окидывая мысленным взором пройденный нами путь в медицине, невольно сравниваешь уровень медицины в России того времени и в мире в целом за прошедшие полвека: что в ней было и что стало. Конечно, сравнивать ту убогость, в которой мы начинали свое врачевание, с тем, чем владеет современная медицина, нельзя, это некорректно, сравнению не подлежит. Мы обладали суммой знаний, примитивных на сегодняшний взгляд. У нас на вооружении был только стетоскоп или фонендоскоп. Никакого медицинского оборудования: ни лаборатории, ни рентгена (у нас он появился позднее), ни электрокардиографии. Но при этом был душевный контакт с больным. Врач внимательно выслушивал жалобы, осматривал, ощупывал и на основании комплекса симптомов, своего опыта, вспоминая прежние аналогичные случаи включал свой мозг – свой биологический компьютер – и в подавляющем числе случаев ставил правильный диагноз, назначал соответствующее лечение. Если случай был сложным, непонятным, то при наличии возможности врач обращался к коллегам, анализировались мнения других (более совершенный компьютер) или сам перелопачивал гору специальной и доступной литературы, и общими усилиями устанавливался диагноз, вырабатывались тактика и стратегия лечения больного. Пациент видел заботу врача о его здоровье, проникался к нему доверием, повторно посещал своего доктора, который нередко становился для него близким, почти родным человеком. Часто другом. С внедрением в медицинскую практику рентгенологии, биохимических методов исследования процесс постановки диагноза стал легче, возросла его точность. Но по-прежнему сохранялся личный контакт больного с врачом, сохранялась гуманность медицины – ее основное достоинство.

Что мы имеем теперь? Методы обследования больного достигли совершенства – тут и магнитно-ядерный резонанс, и томография, и контрастная ангиография, и ультразвуковое исследование внутренних органов, и диагностическая лапароскопия и еще многое другое. Теперь врачу легко. Выслушав больного и не мудрствуя лукаво, он назначит массу современных высокоточных исследований с их расшифровкой, и диагноз готов, никакие консилиумы не нужны. Врачу все понятно, ему легко и хорошо, но не всегда хорошо больному. Больной по-прежнему, как и любой человек, а больной в особенности, нуждается в соучастии, сопереживании, а здесь голый техницизм. Врачу некогда по душам побеседовать с больным. Время – деньги, медицина – это бизнес, и этим все сказано. Врач мотается из офиса в офис, из одного госпиталя в другой, оперируя больных. Он их видит после операции в лучшем случае однократно, зачастую перепоручая дальнейшее наблюдение резидентам.

Я не хочу слыть ретроградом и отрицать необходимость и полезность современных методов исследования и успехов современной медицины. Они безусловно идут на пользу больному. Но все меньше в этой медицине врачевания, меньше человечности, и все больше инструментализации, техники. Это печально, это существенный недостаток современной медицины. Но прогресс остановить невозможно, и с его издержками приходится мириться.

Принимая все сказанное о современной медицине как данность, от которой никуда не денешься, появляется необходимость дать определение тому, что же в настоящее время представляет собой хирургия, которой я посвятил более полувека своей сознательной жизни. Изменилась ли она? Мне представляется, что кратко и афористично это сделал профессор Владимир Голяховский в своей книге «Американский врач из России». Он пишет: «И все-таки хирургия это предназначение, это миссия, это спасение жизней, это беззаветное служение больным людям – это и есть мысль старого хирурга, когда он остается один на один со своими воспоминаниями».

Это и мои мысли и мои воспоминания. Ничего удивительного в общности наших взглядов нет, потому что мы оба хирурги, более того, мы представители одной и той же русской медицинской школы, в основе которой всегда были те качества, о которых и написал Владимир Голяховский.

Фрагментарно рассказав о нашей – моей и жены – полувековой врачебной деятельности, в заключение хочу привести выдержку из выступления известного французского писателя Андре Моруа на Международном конгрессе врачей в Париже:

-То, что все еще находятся молодые люди, избравшие для себя трудную профессию врача, делает честь человеческой природе... Завтра, как и сегодня, у нас будут больные. Завтра, как и сегодня, нам будут нужны врачи. Завтра, как и сегодня, врач сохранит свое исключительное положение волшебника, но также и свою тяжелую и со временем все возрастающую ответственность. Завтра, как и сегодня, рядом с научной медициной, все более тонкой, все лучше и лучше вооруженной, будет жить медицина традиционная, которая благодаря человеческому контакту врачей с больным сможет облегчить страдание и смягчить горе. Завтра, как и сегодня, новые чудеса породят новые обязанности. Завтра, как и сегодня, врачебная мораль должна быть взята на вооружение и свято соблюдаться врачами всех наций... И наконец, завтра, как и сегодня, жизнь врача будет героически трудной, тревожной и нередко прекрасной.

Замечательно сказано, добавить нечего!

2002-2005 годы

ДОПОЛНЕНИЯ

Кратко о нашей семье

Мой отец Шулим бен Янкел Иосе родился в 1877 году в городе Переяславе (Украина) в многодетной небогатой семье. Насколько я знаю, у отца было еще два брата и три сестры. Если я не ошибаюсь, папа был старшим. Образование у папы было, как обычно в те времена, религиозное. Учился он в хедере, изучал грамоту (иврит, идиш), знал русский и украинский языки. По специальности он бы ювелир, или, как говорили в то время, золотых дел мастер. Видимо, и дедушка тоже был ювелиром. Папа женился на моей маме Годе бас Авром Бурсук, родом из города Глухова (Украина). Бабушка была из большой бедной семьи, у нее было шесть братьев и одна сестра. Мама рано лишилась родителей, и на нее и старшего брата легла забота о братьях и сестрах. Мама тоже была грамотной, знала иврит, т.к. молилась на иврите. В повседневной жизни общалась на идише, немного знала разговорный украинский и русский. По каким причинам родители из Переяслава переехали в Ромны (Украина), я не знаю.

В Переяславе родились два моих старших брата. Сестра и я родились в Ромнах. Была еще одна сестра, умершая в младенчестве. Когда началась Первая империалистическая война (1914 год), отцу, чтобы не быть призванным в армию, на левом глазу неудачно сделали бельмо, в результате он ослеп на левый глаз и в армию призван не был.

С шурином, дядей Ароном, мужем старшей сестры, они решили попытать счастья, уехали в Америку, где прожили два года, но счастья там не нашли и вернулись в Россию.

Папа работал ювелиром и довольно успешно, что давало возможность содержать семью. Большого достатка не было, но и запросы были невелики. Хватало на еду, одежду и даже на небольшие сбережения. Когда частная деятельность была запрещена, папа работал приемщиком ценностей (изделия из золота) в Торгсине (магазин по торговле с иностранцами). После его ликвидации прошел курсы зубного техника, научился делать из нержавеющей стали, что было тогда очень модно, зубные протезы, а при возможности и золотые.

Помню голод на Украине, разразившийся в 1932 году во время раскулачивания и принудительной коллективизации. Мама голодающим отдавала картофельные очистки, съедобные остатки. В нашем доме между полом и землей было небольшое расстояние, в которое был лаз, вроде собачьей будки. Там обитал немолодой одинокий мужик по имени Арсений. Он на четвереньках влезал туда, спал на соломе, питался объедками, которые ему давали жильцы нашего дома и двора, там и помер от голода, холода и болезней.

Бесконечно ходили просили милостыню бежавшие из деревни крестьяне, лишенные всей собственности (жилья, урожая, одежды, коров, лошадей, птицы). Многие, опухшие от голода, умирали под заборами. Помню одноклассника, умершего от голода. Впервые видел мертвеца в гробу.

Я родился второго июля 1921 года. Был последним и нежданным ребенком, маме было тридцать девять лет, папе сорок три года. Два моих старших брата, Абрам и Михаил, после окончания школы уехали из дома в Москву, где начали работать, чтобы поступить в институт и получить специальность, т.к. продолжить образование можно было, только имея рабочий стаж.

В мое детство с нами жила моя сестра Мария, Маня, как ее называли родители. Но потом и она уехала к братьям в Москву, где вскоре вышла замуж за русского из дворянской семьи Василия Веселицкого. (О, позор для семьи! Стыд перед родственникам и знакомыми!) Родители были в шоке, отец отрекся от дочери. Но, когда у Мани после неудачных родов был тяжелый сепсис и надо было спасти ее и ребенка, мама поехала к ним в Москву и выходила их. Но ребенок вскоре умер. Когда у сестры появился второй ребенок и нужно было его изолировать от брата мужа, больного туберкулезом, сестра приехала к нам и отец ее простил. К сожалению, ребенок, мальчик, у нас в Ромнах тоже умер, и я помню, как я и мама пошли в больницу за трупиком, и я нес его на руках до кладбища. У сестры потом родился еще один мальчик, который от туберкулезного менингита скончался в младенчестве. Муж сестры во время Второй мировой войны пропал без вести. Вот такая трагическая судьба постигла нашу Маню.

Через двенадцать лет после войны сестра вышла замуж за хорошего человека, инженера метростроя Даниила, и хорошо прожила с ним всю остальную жизнь. Маня, пережив все трагедии, никогда не говорила об этом, не делилась ни с кем из нас. Выйдя повторно замуж, всегда была жизнерадостна, очень любила театр, ходила на концерты классической музыки в Консерваторию и Зал им. Чайковского, имела много друзей, любила приглашать гостей и отмечать праздники, светские и религиозные еврейские. Она погибла, сбитая мотоциклом. А Даниил, почти слепой, через полтора года попал под машину.

Ни тот, ни другой водители не понесли наказания.

Грустная история.

Братья получили высшее образование, работали в Москве, пережили Великую Отечественную войну, были в эвакуации, в армии не служили. Старший брат был женат, имел двух детей, которые сейчас живут в Москве. Умер рано, шестидесяти четырех лет, от поздно диагностированного рака почки.

Средний брат Михаил женился поздно, в пятьдесят лет. Детей у него не было. Умер в двухтысячном году.

Когда Сталину для индустриализации страны нужны были деньги для покупки за границей станков и оборудования для заводов и тракторов для сельского хозяйства, а денег (валюты, золота) не было, он начал экспроприацию ценностей у зажиточных людей. Как обычно, ночью приходили в дом сотрудники ГПУ, арестовывали людей и в застенках своих учреждений побоями, голодом, измором добивались признаний, где спрятано золото. Моего дядю, как и других, отказывающихся расставаться с ценностями, зимой ставили раздетыми в коридоре на сквозняке, пока люди не соглашались отдать все. Так как папу забрали не сразу, он придумал такой ход. Покупал десятку – старые царские десять рублей монетой, прятал ее и, когда его арестовывали, говорил, что у него спрятана десятирублевая монета. С представителями органов его приводили домой, он доставал спрятанную монету, отдавал ее и так откупался от власти. Это повторялось несколько раз.

К началу Великой Отечественной войны я уже два года жил в Москве, где учился в Первом мединституте. Родителям нужно было эвакуироваться самим без нашей помощи, и папа купил лошадь с подводой, погрузил кое-какие пожитки, и они с мамой отправились в Харьков в надежде уехать в Горький, где к тому времени уже находился завод, на котором работал Миша. В один из дней началась бомбежка, родители оставили лошадь на обочине дороги, а сами укрылись в канаве. Когда налет закончился и родители вылезли из канавы, оказалось, что ни лошади, ни повозки больше нет, лошадь убита прямым попаданием. К счастью, родителям удалось добраться до Харькова, а оттуда на поезде до Горького. Затем из Горького они уехали в Андижан к маминому брату. После войны родители жили в Москве у Миши.

Когда я уже был врачом и работал в Подмосковье, папа жил у нас. После его смерти в его вещах мы нашли написанные им в нескольких школьных тетрадях несколько художественных произведений – два на русском языке и одно на идиш, в которых он описывает быт жителей черты оседлости. Читаются они с интересом. Один небольшой рассказ я отправил в газету "Еврейский мир", где он и был опубликован в 2004(?) году.

Мои старшие братья и сестра окончили еврейскую среднюю школу и свободно говорили на идиш, читали и писали на этом языке. А когда я пошел учиться, еврейские школы были уже закрыты, и я поступил в украинскую школу, где учился по седьмой класс. С восьмого по десятый я учился в русской школе, которую окончил с отличием и без экзаменов поступил в Первый Московский медицинский институт.

В годы борьбы с «безродным космополитизмом» и разгула антисемитизма в стране старший брат Абрам, работавший в Комитете по труду и зарплате при Совете министров СССР, был, естественно, уволен, а был он заместителем начальника отдела. Ему удалось устроиться на работу по специальности на маленький заводик в Москве. После смерти Сталина он был возвращен на прежнюю работу, где прослужил до болезни, которая привела его к смерти.

О времени, в котором мы жили: эпизоды из жизни провинциального советского врача