Рассказы моей матери Баси Закон

Жизнь запутана в сети ужасов и кошмаров ХХ века

Надеюсь, что кто-нибудь из тех, кто никогда не испытывал войну и не знал настоящего голода, заинтересуется временем и жизнью другой эры, другого мира, чуть ли не другой планеты.

Я родилась в 1913 году в царской России.

Много случается в жизни человека – не все запоминается, но все влияет на личность, на характер и на мировоззрение человека. Что мне запомнилось из моего детства? Облезлые эскизы: лицо дедушки с предлинной бородой и громадными ушами. Помню также крыльцо и несколько куриц во дворе у дедушки. Мы сестрой за ними гонимся.

Но вот другая картина: берег, наверное, у Черного моря в Одессе, отец мой держит на руках мою сестру (мы с ней двойняшки). Она страдала от болезни ноги.

Следующие воспоминания связаны с террором гражданской войны после революции 17 года. Мы спрятаны в подвале в городе Балте. Шаги петлюровских банд (или, возможно, махновских) по крышке подвала доходят до наших ушей. Помню, как мы тихонько сидели, боялись двигаться, боялись кашлянуть, еле-еле дышали. И вот другая картина этого ужасного времени мелькнула в моем затуманенном мозгу. Мой дружок детства (звали его Адик) нашел бомбу или что-то взрывчатое, и весь он разорван на кусочки. Мать его собирает эти кусочки.

Вслед другая ужасная картина: мой отец пришел домой, едва дыша, и весь мокрый. Он чудом спасся от нападения белых банд, отсиделся в канаве с водой.

Следующие воспоминания – город Харьков. Город с ослепительными снегами и трескучими кусающими морозами. Красные заняли город. Я в детском садике смотрю на сцену. Там представление. Помню название: «Злой галл». Припомнился мне также чудный вкус кефира. Был ли это кефир или что-то другое? Все равно он был страшно вкусным. А после… голод, … голод, только голод. Мы с сестрой собирали огрызки яблок на улицах, мыли их у уличной колонки и забивали наши пустые голодные пуза.

В папке моей памяти есть и приятные моменты этого голодного времени. Как мы с мамой танцевали в нашей комнате, когда ей удалось продать кое-что из нашего скромного гардероба и купить немного еды. Мы танцевали в той самой комнате, где мы с сестрой часто плакали, слушая, как папа и мама ссорятся. Мы всегда защищали маму своими маленькими телами. Будущая «женская солидарность»? Или просто естественная привязанность к матери?

И вот другое воспоминание: нелегальный переход через границу в Румынию. Ночь. Зима. Мы долго шли и очень устали, очень хотели спать. Вышли к склону горы. Мы с сестрой сели и вдруг покатились по ледяной дорожке, было и страшно, и весело. В конце концов, мы пришли к маминой сестре, нашей тете. Помню сладкую еду, которую мы у нее ели: белый хлеб, посыпанный сахаром. Ох, как было вкусно! И орехи там были, много орехов. Мы играли с ними, ссорились из-за них, мы их били, мы их ели.

Потом мама заболела тифом. Однажды ночью я увидела ее высокую фигуру в белой рубашке. Она в бреду кружилась по комнате и пила керосин из ночной лампы. Я была ужасно напугана и боялась своей собственной мамы. Следующие ночи я спала, укрывшись одеялом с головой, боялась сходить помочиться. И утром проснулась в луже с опухшим лицом. Нам с сестрой в это время обстригли все волосы, потому что у нас завелись вши, и на наших бритых головах появились ранки, которые мы расчесывали. По дому тетки мы теперь щеголяли в тюрбанах.

Следующие воспоминания уже о Польше. Как же мы туда попали? Вот как: наш папа поехал из Румынии к своему брату в Англию, в Лондон. Ему там не понравилось, и возвращаясь в Румынию через Польшу, он нашел там возможность устроиться бухгалтером у еврейских купцов. Дав взятку, что было принято в то время, мои родители получили румынские паспорта, и мы поехали в Польшу и там поселились. К сожалению, нам никогда не дали польского гражданства. Мы там жили как иностранцы и должны были ежегодно получать разрешение на дальнейшее проживание. Делалось все путем взяток – приходилось подкупать любую мелкую «рыбешку». Это съедало значительную часть скромного дохода отца, не считая страха выселения. Вначале нам пришлось жить в комнате, которую мы снимали у одной рабочей семьи. Не было места играть и даже просто выспаться. Но здесь, в Польше, должен был быть наш дом, и здесь, в городе Ровно, началось мое образование. Я начала регулярно посещать школу, т.е. гимназию. Свою первую домашнюю работу я написала в 1924 году.

Ровно – провинциальный город, каких немало в Восточной Европе. Железная колея разделяла весь город на две части. Бедная часть, прозванная «Воля», то есть свобода (мы там и жили), и деловая центральная часть с лучшими улицами и богатыми домами. Немного подальше в сторону, на горках, жили самые бедные люди. Эта холмистая область называлась «Кавказом». Немного дальше от центра города находилась сосновая роща, куда (как мы после узнали) в ноябре 1941 года нацисты согнали 18 000 еврейских жителей, обстреляли их из пулемета и запихнули, живыми или убитыми, в приготовленную яму.

Немного у меня светлых воспоминаний о моей жизни в Ровно, но в этот город я вернулась после окончания университета в Вильне, старинного университета Стефана Батория.

Атмосфера в Европе в начале 30-х годов была наполнена нацистскими гитлеровскими идеями. Эти идеи легко просочились в Польшу и умножили и без того врожденный антисемитизм поляков и украинцев. Все это основательно чувствовалось в университетской среде. Было не легко, но я была молода и не сдавалась. Я продолжала учиться и наслаждаться культурой этого интересного города.

В Вильно я также встретилась со своим будущим мужем. Будучи старше меня на шесть лет, этот человеке с выдающимися математическими способностями уже имел диплом юриста. Собирался он работать со своим отцом, тоже юристом, именно в городе Ровно.

Мы повенчались в 1937 году и жили в Ровно (на территории Западной Украины), когда в сентябре 1939 года гитлеровские войска напали на Польшу и продвигались с невероятной быстротой. Слухи о гитлеровских антисемитских ужасах в захваченных немцами городах, убедили нас, что единственное спасение для нас – пробраться в Советский Союз. Ровно находилось в семидесяти километрах от советской границы. Мой тесть нанял человека с конем, и, положив все наши вещи на воз, мы двинулись к советской границе. (Как глупо было удирать с вещами – мы только после поняли!)

На полпути нам встретились советские солдаты на грузовиках. Они ехали в Ровно спасать, как они сообщили, украинскую землю от фашистов. Тогда мой тесть велел нашему кучеру повернуть коня обратно, и мы снова очутились в нашем доме.

После нам рассказывали, как перед пересечением границы Западной Украины советские политруки начали описывать русским солдатам бедность и голод украинских крестьян в Польше. Солдаты сохранили свои пайки, чтобы принести голодающим мужикам. Но как только советские военные части въехали в первое же село, сельчане зарезали свинью, чтобы настоящим пиром встретить советских гостей. Можно себе представить удивление солдат! Разве могли они представить, что все эти россказни политруков – самая обычная лживая советская пропаганда.

Вслед за советской армией в Ровно пожаловали партийные члены со своими семьями. Они взяли на себя управление города: все большие дома с конторами, а также большие квартиры были реквизированы для советских семейств. Меньше всего они заботились о местных жителях, оставшихся без крыши над головой. Нам тоже было приказано в двадцать четыре часа освободить нашу квартиру. Нам пришлось подчиниться, мы нашли себе комнату поблизости, а родители мужа – две комнаты в другом месте.

В городе все в магазинах было быстро раскуплено по дешевке советскими людьми, которые у себя на родине никогда не видели столько товаров. Местные советские власти начали высылать из Ровно «ненадежных» людей. Первыми оказались местные коммунисты, которые, хотя и сидели в тюрьмах и лагере «Березе катуской» во время польского правления, в глазах советской власти они были вражескими «троцкистами». Следующую группу ссыльных составляли польские офицеры и полицейские. Не избежали ссылки крупные домовладельцы и богатые купцы. Остальное ровенское население получило временные удостоверения личности, они стали считаться советскими гражданами «второго сорта». Но они считались достаточно надежными, чтобы иметь право жительства и работы в Ровно. И мы были среди них. Муж начал работать в советской юридической консультации, а я получила должность учительницы в школе.

Советские власти посылали учителей читать людям советскую конституцию (конечно, после работы в школе). Однажды мне пришлось выступать перед женами польских полицейских по месту их жительства. Все обычно приходили, ни у кого не хватало смелости отказаться. Но вот однажды вечером я прихожу, а все дома пустые, ни души. Оказалось, что их всех ночью вывезли, вероятно, в Сибирь. Сделано было без предупреждения, таков был их обычный метод.

Мы с мужем постепенно приспособились к новым условиям жизни. Работали честно, удовлетворялись тем, что имели, очень обрадовались (особенно моя материнская душа), когда у нас в феврали сорок первого года родилась дочь.

И вот спустя несколько месяцев Гитлер решил захватить территорию Советского Союза. Ровно был почти первым местом, где упали гитлеровские бомбы. Невозможно забыть начало этой внезапной войны. Все детально врезалось в ум, в душу, в каждую клеточку моего организма. Попробую описать.

ВНЕЗАПНАЯ ВОЙНА

Утро воскресенья 22 июня 1941 года было приятное. Воздух был свежим, и все казалось спокойным.

В 6 утра мой муж И.М.З. поездом уехал на горный курорт. Ему удалось получить разрешение от городского совета, так как он страдал бронхиальной астмой. Я осталась одна со своим пятимесячным ребенком, девочкой Т. В нашей однокомнатной квартире. Я была рада, что у мужа будет весьма нужный ему отдых и возможно тоже лечение на курорте.

Так как моя дочка страдала поносами, врач советовал кормить ее рисовым отваром. И вот во время такой варки (в 9 часов утра) я вдруг услышала необычные звуки пролетающих самолетов, звуки падающих бомб. В панике я посмотрела в окно и увидела, что люди удирают, а пару минут спустя увидела раненых на носилках (поликлиника была вблизи). Почему вдруг бомбы? Кто воюет? Что МНЕ делать? Мой рис варится! Кого спросить? Кто знает, что случилось? Я схватила чемоданчик, в котором держала необходимые средства и пеленки для ребенка, и побежала в школу, где я преподавала и где было своего рода бомбоубежище в подвале. Школа находилась в трех кварталах от моей квартиры, и по дороге я должна была переступать через мертвых, убитых волнами падающих бомб. Это действительно была война! Мы в 12 часов дня услышали по радио – немцы нас атаковали! Я была в бомбоубежище вместе с другими испуганными людьми и прислушивалась со страхом к летающим бомбардировщикам. Нет, это не был страх, это был паралич, сердце крепко било, стучало, а мозги совершенно парализованы. Возможно, природа спасает мозг, закрывая его вуалью в таких ситуациях. Как только настал перерыв в бомбежке, я бегом домой за вещами для ребенка и так же ждать там… но чего? Не знала сама. От мужа ни звука. Где он в этой внезапной войне? Жив ли он или уже умер?

И вот уже была среда. Я стояла у порога нашей квартиры, держа в одной руке свою девочку, а в другой чемоданчик, и глядела вдаль, ожидая чуда… и чудо действительно явилось. В утреннем тумане я вдруг увидела медленно приближающийся ко мне силуэт мужа. Быстрыми и отрывистыми фразами я передала ему, что здесь случилось. А он рассказал свои приключения.

Вот что было. Он выехал из Ровно поездом в шесть часов утра. Точно по расписанию. До Львова, где у него была пересадка, шесть часов езды. И вот в 12 часов дня он на львовском вокзале услышал по радио слова Молотова (советского министра иностранных дел): «У нас война с Германией».

Как это? Война? Ведь шесть часов тому назад ему продали билет, было все спокойно. А теперь вот нет поезда ни на курорт, ни обратно домой в Ровно, где его жена и ребенок одни, без него! И тут война! Что ему делать?

Инстинктивно, и правильно сделал, как и всегда делал, он просто бросил вещи, которые взял с собой в дорогу и отправился пешком вместе со знакомым из Ровно молодым писателем Янком С. Шли они ночью, когда бомбы не падали.

Таким образом, с пузырями и ранами на ногах, он явился передо мной в среду ранним утром.

Я выслушала его, мы даже в квартиру не вошли. Муж мне просто сказал: идем! Я его не спросила: куда? Зачем? Мои мозги все еще были парализованы, без всяких мыслей и как бы без чувств, но и без страха, без паники. Я была с мужем! Мы были вместе!

Мы прошли пару кварталов, когда грузовик с отступающими советскими солдатами приблизился и остановился. Один из красноармейцев, увидя меня с ребенком, спросил: куда едете? Муж быстро ответил: к границе!

– Влезайте, – солдат сказал. Мы влезли.

– Немцы ночью буду в Ровно, – сказали солдаты.

(Но, как мы после узнали, немцев задержали на два дня в городе Дубно, вблизи Ровно).

После короткой езды машина должна была повернуть в иную сторону, и мы вышли. Некоторое время шли, потом опять нам встретилась военная машина, и снова нас спас наш ребенок, и нас снова повезли.

Вдруг появились немецкие бомбардировщики, они спустились совсем низко, чтобы не промахнуться и попасть в красноармейцев.

«Сойдите, найдите место, где спастись!» – крикнули нам солдаты. На меня снова напал страх. В Ровно я была уверена, что погибнем, но теперь, сидя в этой военной машине, у меня появилась надежда остаться в живых. Эти бомбардировщики вернули мне страх и панику. Где спрятаться? Вдруг я заметила вблизи колхозный сарай и сразу туда побежала.

Свинья лежала на куче соломы, и поросят сосали у нее молоко. Я почувствовала связь с ней. Ведь мы обе матери, кормящие своих детей. На минуту я забыла про бомбы.

Наконец, то пешком, но на военных машинах, мы дошли до границы, то есть, до прежней границы. Только «настоящим советским» можно было перейти границу, а людям с паспортами «второго класса» не разрешалось. (Между прочим, спустя два дня этот приказ был отменен).

Мы показали свои паспорта, но у пограничника не было времени читать. Он просто спросил мужа: где родился? Нам повезло, муж родился в Москве (еще в царское время).

– В Москве, – муж ответил.

– Так и говори! – сказал пограничник. – А это кто? Жена и ребенок?

– Да, – ответили мы с мужем в один голос.

– Хорошо, проходите! – приказал пограничник.

Мы перешли границу! Мы спаслись! Так мы тогда думали.

Но в ближайшем городе Житомире уже были слухи, что немецкие отряды приближаются. Мы опередили немцев всего на один шаг.

Не теряя времени, муж купил билеты в Киев. (Это была его вторая гениальная идея.) Мы кое-как переночевали в гостинице и отправились на вокзал. Вокзал был полон советскими беженцами с «первоклассными паспортами». Это были люди, которые 18 месяцев назад приехали в города Западной Украины, а теперь в панике удирали от немцев домой на свою родину. Все они ожидали дальнейших распоряжений, чтобы вернуться поездом и без билетов, домой на советскую родину. Никто не знал, когда поезд явится и куда он их повезет. Был полный беспорядок и настоящий переполох.

Вдруг вдали показался поезд. Проезжая мимо вокзала, он снизил скорость, но не остановился. В дверях одного вагона стояла кондукторша и, увидя меня с ребенком на руках, кажется только у меня был грудной ребенок, громко спросила: Билеты есть?

Муж махнул рукой с билетами.

Она протянула руки: «Давай ребенка! Сами в любой вагон!»

Не размышляя ни секунды, я отдала ей ребенка. Самим нам удалось забраться в поезд через несколько вагонов.

Спустя время мы получили дочь и поблагодарили молодую и услужливую кондукторшу.

Мы сошли с поезда в Киеве. Киев – старый город с большой историей. Мой муж провел там свое детство. Его тетя, сестра его отца, все еще жила в одной комнате их бывшей квартиры.

У вокзала мы сели на трамвай и попросили кондукторшу сказать нам, когда трамвай приблизится к Пятиковской улице номер 34. Она немедленно остановила трамвай и попросила милиционера отвести нас в милицию. Она решила, раз мы не знаем, где сойти, мы не жители Киева, и, судя по нашей одежде и манерам, тоже небось не советские граждане. А во время войны надо быть осторожными в смысле шпионов. После допроса в милиции нас отпустили, и мы пошли к тете мужа. Она жила в той комнате, где 23 года тому назад муж с сестрой и братом, будучи детьми, дрались и играли. На обоях на одно стене было написано «Феля – дура. Рафа». Конечно, все эти годы квартира ни разу не ремонтировалась.

В каждой комнате жило по семье, в уборной жил холостяк. Одинокой тете чудом удалось сохранить комнату. Она мне подарила три метра шелкового материала, который она берегла на черный день для обмена на продукты. Я из него вручную смастерила себе платье для смены того единственного, что было на мне.

В Киеве муж встретился с родственниками своей матери. В разговоре с ними мы узнали, насколько тревожной была обстановка в Киеве. Мы решили немедленно двинуться в путь. Пока еще было возможно, мы купили билеты, и, сказав родственникам, куда мы направляемся, сели на поезд. Таким образом, родители мужа смогли нас найти в Барнауле.

Следующей остановкой был Стерлитамак, городок за Уральскими горами. Помню свое чувство, когда, увидя, что одна стрелка указывает дорогу в Европу, а другая в Азию, испугалась, что мы так далеко заехали. Эта мысль промелькнула в моем мозгу, не без зернышка ксенофобии.

В Стерлитамаке нас встретили «хлебом-солью». Руководители города имели приказ встречать беженцев из западной части Советского Союза, а мы были у них первыми. Нам дали чистую комнату и хорошую еду. Горячо приглашали поселиться в Стерлитамаке, им нужны были наши профессиональные знания. Но мы вежливо и дипломатично отказались, ибо знали быстроту продвижения немецкой армии и отлично соображали, в какой мы еще опасности.

Следующей остановкой был Новосибирск. Уже настоящая Сибирь. На этом гигантском вокзале я нашла комнату «матери и ребенка». Война еще не успела уничтожить это внимательное и нужное изобретение советской власти. Хотя я кормила дочь грудью, она нуждалась в уходе, а я просто имела право помыться. В Новосибирске перед нами встал вопрос – куда дальше? Мы купили учебник экономической географии и начали его изучать. Были две возможности – Алма-Ата на юге и Барнаул (Алтайский край) к северу, вглубь Сибири. Выбрали мы Барнаул, так как Алма-Ата со своим жарким климатом (и наверняка полно мух!) была вредна дочери, которая все еще страдала от поносов. Кроме того, Барнаул (согласно учебнику) считался «житницей России», что, как мы рассуждали, было очень важно в военное время. Какой жуткой ошибкой это оказалось!

ГОРОД БАРНАУЛ

Алтайский край находится в середине Сибири. Климат там суровый – только три месяца теплых дней, а в течение девяти месяцев ужасная зима – сорок градусов ниже нуля. Барнаул был многие годы местом ссылки политических (и других) опасных людей. Не было в этом городе семьи, в которой бы кто-нибудь не погиб во время сталинских чисток (1934–1937) или бы не находился в его принудительных лагерях. Но, с другой стороны, в Барнауле также жили многие члены коммунистической партии, семьи которых вели сравнительно хорошую жизнь: они жили в удобных квартирах и снабжались в специальных магазинах. Их дети были моими учениками. Вот эти-то богатые, разбалованные, упитанные сыновья и дочери партийных работников сильно отличались от своих учителей-бедняков. Чем дольше продолжалась война, тем больше становилась разница. Учителя все покупали по карточкам, если, конечно, на магазинных полках были продукты. Сахара, например, никогда не было. Хлеб – 400 граммов на человека в день и самого худшего качества. Чтобы прожить, нужна была картошка, и очень много, 10-13 мешков на всю зиму. А где было такую массу купить? Был один выход – самим сажать и собирать, о чем напишу после.

Школа (то есть правительство) снабжала учеников булочками, по булочке каждому на второй завтрак. Учителям – ничего. Им приходилось жульничать. Они делили между собой булочки отсутствующих в этот день учеников. Такая система была принята во всех школах. Чтобы получить булочку добавочно к моему питанию, я одно время решила преподавать дополнительно еще одну смену. Да! Это было в том ужасном голодном сорок втором году (об этом после).

Моя школа находилась всего в двух кварталах от комнаты, где мы жили с мужем и ребенком. Я не могла оставлять дочь в яслях – она была слишком маленькая, еще не приучена, и ее не принимали. Я, бывало, привязывала ее к кроватке и уходила преподавать, а между уроками бегала домой проверять, все ли благополучно. Мои сотрудники в школе мне говорили (без всякой злобы, просто как о реальной возможности), что моя дочь удушится этими веревками. Мое материнское сердце почти разламывалось от боли, и я бегала снова и снова проверять – она была в порядке!

Моя девочка страдала от поносов. Что делать без пеленок? Я изобрела, как я их называла, «устранимые пеленки». Да! Я первая в мире изобрела «памперсы». Не в США, а в Барнауле. Они были сделаны из старых газет. Вот так эта идея пришла мне в голову: однажды я увидела, как люди бегут к киоску. Я спросила: «За чем стоите?» Мне ответили: «Газеты дают». В Барнауле тогда не покупали, а давали газеты, и люди в очередях стояли за старыми, годичной давности газетами, не для чтения, а чтобы делать из них сибирские папиросы – самокрутки. «Замечательно, – думаю. – Куплю газеты, и будут у меня пеленки. Вот какая я умница!»

Но от этих «памперсов» у моей дочки началась сыпь, становилось все хуже и хуже, и одна знакомая врачиха послала нас с ней в больницу. В этой больнице разрешали матерям быть вместе с детьми. Дети там гибли, как мухи. Чего я там только не насмотрелась! Умрет ребенок, а мать не верит. Берет его, укрывает одеяльцем, целует, к груди прикладывает. И каждый раз у других матерей сердце разламывалось, они даже думать боялись, боялись говорить, их дети еще боролись за свою жизнь. В Барнауле в это время в этой больнице у детей не было никаких шансов выжить. Но моя дочь выжила, у нее был хороший врожденный иммунитет, все детские болезни обошли ее стороной. После мы узнали, что она была не только единственным ребенком, спасшимся из Ровно, но и единственным ребенком, выехавшим живым из Сибири во время этой второй «отечественной» войны, как называли ее русские. (Первая «отечественная» война была в 1812 году против Наполеона.)

Гитлеровские войска все быстрее двигались вглубь Советского Союза, поэтому главные университеты и институты были эвакуированы в Сибирь. В Барнауле появились центры культуры и образования из европейской части России. Например, ЛИСИ – Ленинградский инженерно-строительный институт. Людей из Москвы и Ленинграда было легко узнать, женщины были лучше одеты, у многих вместо косынок были шляпки. Они были лучше воспитаны. Купленные продукты клали в специальные сумочки вместо популярной в Сибири «авоськи». Мужчины, отправляясь сажать картофель, несли семена в портфелях. Но постепенно их образ жизни приспособился к сибирским условиям. Жены профессоров стали летом ходить босиком, стараясь сохранить свою единственную пару обуви. «Праздничный обед» обычно состоял только из картофельных блюд. Жена известного математика Н. научилась готовить одиннадцать картофельных блюд. Мы у нее однажды встречали Новый год.

И все же можно было различить разные классы общества: по их разговорному языку. Интересно, что жители Барнаула, то есть старожилы города, не умели отличить одушевленные местоимения от неодушевленных.

Вот такая сценка. Я стояла последней в очереди. Одна старая женщина подошла и спросила меня: «За кем ты?» (Они ко всем обращаются на «ты»). Я указала на человека впереди меня в очереди и сказала: «Вот за этим гражданином». «Да нет, – прервала она меня. – Я спрашиваю, кого ты покупаешь?» В Барнауле обычно спрашивают: «Кого ты варишь?» И все же эти простые, здоровые сибиряки, со своими плоскими дружественными лицами, умеющие преодолевать холодную и тяжелую жизнь – настоящие герои. (Даже судя по дарвинской теории). Они легко могут поделиться последним куском хлеба и делают это, не обижая того, кто в нужде. «Нужно ведь так давать, чтобы было приятно брать», – учит одна русская сказка.

Семьи партийных работников жили (как я уже раньше писала) в роскоши. Помню одну интересную и одновременно ироническую сценку, свидетелем которой я случайно оказалась. Муж моей хозяйки Иван Петрович (его дочь работала в НКВД) заболел гриппом. Врач пришел на дом в ту минуту, когда больной завтракал. Иван Петрович, будучи не очень умным и чутким человеком, спросил его: «Это правильный, полезный завтрак?» Врач, эвакуированный москвич, который вел полуголодную жизнь в Барнауле, посмотрел на булочки с маслом, на два яйца и на чашку какао, и, растягивая слова, заявил: «Да нет, такая еда опасна, она вас убить может». «Так что же я должен есть?» – спросил Иван Петрович с паникой в голосе. «Ешьте тыкву и просо» – ответил врач с горечью в голосе (сам он тыкву и просо ел ежедневно). Ошеломленный Иван Петрович посмотрел на врача с искренним неудовольствием на лице, не зная, может ли он полагаться на его советы.

Самым лучшим местом службы во время войны была пекарня. Там легко можно было украсть буханку хлеба, спрятать его под рубахой или засунуть в штаны, и незаметно вынести. Можно было продать на черном рынке или выменять на другие вещи. Самым худшим местом службы была школа. Что мог украсть учитель? Плохие отметки? Ведь на месячную зарплату можно было купить только пол-литра подсолнечного масла. А еще нужны были деньги, чтобы заплатить за продукты по карточкам, которые иногда чудом появлялись на магазинных полках.

Учителя, как и работники на заводах и учреждениях, были мобилизованы. В частности, учителя были обязаны заготавливать дрова на зиму, чтобы отапливать школьное здание. Моему мужу дали топор в руки и послали в лес. Бедный мой муж, про него говорили, что он родился «с двумя левыми руками». Он не мог даже крышку от банки открутить. И вот он пошел в лес рубить дрова. При первом же взмахе топор попал ему в ногу. На этом закончилась его деятельность по заготовке дров, и началось очень длительное лечение его раненой стопы.

КРАЖА И ДРУГИЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

Благодаря моей учительской деятельности, я получила маленький участок земли в пяти километрах от города для посадки картофеля. И вот, в одно из воскресений лета сорок второго года, я пошла поработать на своем участке. Было жарко, я устала, а мое брюхо, как всегда, страдало от голода. Но за картошкой надо обязательно «ухаживать», а это был мой единственный выходной. Проходя мимо участков других учителей, мои глаза вдруг увидели подсолнух. Он был смелый, «усмехающийся», приглашающий меня к себе, он меня прямо заманивал. Недолго думая, я оторвала ему голову и быстро пошла на свой участок. По дороге я вытаскивала семечки подсолнуха и жадно глотала. Закончив свой «пир», я быстро окучила картошку и собралась в обратный путь. Вдруг из-под земли возникла высокая фигура старого мужчины, видно охранника наших плантаций. Он подошел ко мне и, размахивая головой моего объеденного подсолнуха, спросил: «Почему ты сорвала подсолнух на чужом участке?» Что я могла на это ответить человеку, имеющему в руках неопровержимое доказательство моего преступления? Что была голодна? Что не справилась с искушением? Что не подумала? Я стояла молча, не опровергая свою кражу, глотая стыд, потом так же молча повернулась и пошла с красным лицом и низко опущенной головой.

Следующее воспоминание тоже связано с условиями жизни во время этой проклятой войны с Гитлером. Учителя занимались «добровольной» работой после уроков, их посылали на фабрики чистить картошку. Там я откусывала кусочки сырой картошки и клала в рот. Нельзя сказать, что это было очень вкусно, но ведь человек ко всему привыкает. Другой эпизод, которым я вовсе не горжусь, тоже связан с вынужденными обстоятельствами. У меня сильно разболелся зуб мудрости, очевидно, попала инфекция. Его нужно было удалить, но обезболивающие средства были мне не по карману. Тогда мать одной моей ученицы, эвакуированная из Москвы, работала зубным врачом в Барнаульском военном госпитале, и она предложила мне «товарообмен». «Я дам вам средство от боли, а вы поставите моей дочери хорошую отметку». Так мы и сделали к обоюдному удовольствию этот «товарообман».

УЖАСНЫЙ 1942 ГОД

Пришла весна сорок второго года. Снег уступил место слякоти, которая постепенно начала всасываться в замерзшую землю. Солнце начало посылать свои теплые лучи. Птички, сидя на телеграфных проводах, весело щебетали и болтали по-своему между собой. Я шагала по грязным дорогам в огромных сапогах, одолженных у моего тестя. Кругом были поля и иногда встречались избушки. Что я тут делаю? Куда я иду? Вчера днем я получила от матери открытку, что мой отец умирает. (Мои родители жили в деревне вблизи Барнаула, куда их привезли из Ровно.) Оставив дочь у родителей мужа, я прихватила в магазине «Березка» мыло и водку, заплатив за это своим золотым браслетом, который хранила на крайний непредвиденный случай (и вот теперь этот момент настал), и отправилась пешком в 30-километровый путь, имея лишь телеграфный провод в качестве ориентира.

Почувствовав сильный голод, я решила купить что-нибудь в ближайшей колхозной избушке. Конечно, лучше бы попросить, никаких денег не хватило бы тогда купить в Сибири еду. Но у меня «случайно» была с собой вилка, за которую я получила стакан молока.

Я очень долго шла и, наконец, пришла в ту деревню, где умирал мой отец. Умирал от чего? От какой болезни? От голода. Деревенский лекарь сказал моей матери: «Если сможете кормить его каждый день молоком и яйцами, он будет жить».

Увидя меня, свою единственную дочь, которую он очень любил и давно не видел, мой умирающий отец сказал: «Ты принесла хлеба?» Он долгое время не видел хлеба, ел только картошку. Хлеб ему всегда снился. (Видит ли голодный китаец в своих снах рис?) Но я не принесла хлеба, я принесла водку и мыло, рассчитывая обменять эти драгоценные вещи на хлеб. Но истощенный умирающий от голода человек не может думать рационально. У него нет времени ждать, пока водку выменяют на хлеб. Он хочет хлеба теперь и сразу. Его ум только и мечтает о хлебе. Он видит хлеб в своих галлюцинациях. Его галлюцинации имеют вид хлеба. У меня тоже были схожие видения. В этом ужасном сорок втором году я все время думала о хлебе, об этом черном сыром клейком кирпиче, который я получала, отстояв в очереди несколько часов и который съедала, едва схватив в руки. Я забыла, что люди когда-то ели хлеб дома за столом. Я не добегала до стола.

Да, это был ад сорок второго года. В этом году мой отец умер от голода на шестьдесят первом году жизни. В этом году я давала в течение месяца частные уроки одному разбалованному сыну партийного работника, и получила за это полкилограмма мяса. И ах! – как я обрадовалась. Мне это мясо нужно было, чтобы кормить мужа, который после трехнедельного «лечения» в больнице чуть не умер от болезни, которую так никто и не смог определить, вернее поставили неправильный диагноз и несколько раз подтверждали. У него вдруг появился жар – сорок два градуса. Заподозрили тиф и отправили в больницу. Сибирские врачи никогда не считались лучшими в мире, но даже и тех не было – все были на фронте. Диагноз оказался неправильным, это был не тиф, а малярия. Тогда еще не было пенициллина или антибиотиков, но нам удалось чудом получить сульфат. Помог дядя моего мужа, он работал врачом в армии. Чудом было то, что этот сульфат ему дали, а не украли в больнице, как это обычно делалось, чтобы продать на черном рынке. Мой муж вышел из больницы как скелет. Вот поэтому я и радовалась, получив полкилограмма мяса в качестве гонорара. Каждый день я отрезала малюсенькие кусочки и варила для него ежедневный суп.

Кормить нашу дочь тоже было сложно. Я кормила ее грудью ровно год, наивно придерживаясь инструкций, данных мне при ее рождении. Кроме того, я получала в детской поликлинике для нее немного молока и кашу. После в яслях ее кормили, а дома мы меняли положенную ей порцию хлеба на молоко для нее. Все, понятно, на черном рынке, на так называемой «барахолке». Иногда, особенно в первом году в Барнауле, когда у нас совсем картошки не было (не успели посадить), я ходила «проверять» чужие картофельные участки, уже после уборки урожая, и порой находила в земле мелкие картофелины. Следующий год был немного легче. Дочь была в яслях. Все свои четыре года жизни она не знала вкуса ни сахара, ни фруктов. Все шло на фронт для Красной армии. Конечно, одновременно с «охотой» за едой и с борьбой с сибирскими морозами, мы ни на минуту не забывали, что идет война. Да и как забыть? Московское радио вещали на всю страну через громкоговорители. На каждой улице, на каждом углу людей бомбардировали ужасными новостями с фронтов, перемешивая с привычными коммунистическими лозунгами. Это держало нас в постоянном страхе.

Мы с мужем стали изучать карты, пытаясь сообразить, куда еще можно бежать? Удрать можно было только в Китай. Это было единственное место, которое еще осталось. Даже советские жители в Барнауле приходили в ужас по мере того, как немцы подбирались все ближе и ближе. Насколько далеко им удалось вторгнуться за пределы СССР, стало ясно, лишь когда Красная армия начала освобождать советские города, напропалую хвастаясь своими победами на фоне сплошных поражений и провалов. Помню, как русские люди пришли в ужас, узнав, как далеко зашли гитлеровские войска. Но тем не менее гордились успехами Красной армии. И кто бы не гордился смелостью и патриотизмом красногвардейцев?

Вспоминаю первый год войны. В Барнауле юноши перед самой мобилизацией изучают немецкий язык, чтобы уметь допрашивать пленных фашистов. Сколько энтузиазма и патриотизма было у этих смелых и наивных мальчиков? С тем и пошли воевать и сразу погибли. Вернулись единицы… без ног. Я встретила своих бывших учеников, физически искалеченных, но духовно не уничтоженных. Мне их жаль было, я злилась, но тоже была от них в восторге, от их позитивного и здорового восприятия жизни. Можно было также восхищаться студентами, которые, не смотря на ужасные условия, продолжали учебу в университетах и институтах. Студенты сидели в холодных аудиториях, одетые в тяжелые ватники, шапки-ушанки, в шали, в перчатки, и записывали лекции на старых газетах, пока не замерзали чернила в чернильницах. Никто не жаловался и лекций не пропускал. Мне казалось, что по всей стране каждый выполнял свой долг на своем месте: на фабрике, в учреждении или в классе. Но, может, это только казалось, по моей наивности и честности? Не удивительно, что немцев победили. Выдержка русского народа действительно требует похвалы и восхищения.

1944–1945

Мне удалось из средней школы перейти преподавать в педагогический институт и в техникум. У меня стало меньше ученической нагрузки и появилась возможность пользоваться студенческой столовой, где я обычно брала две порции супа из капусты и огурцов, выливая немного жидкости, я получала более густой и вкусный обед. Но, главным образом, наше питание улучшилось, когда мой муж, будучи профессором ЛИСИ, получил лучший паек и возможность покупать в специальных магазинах. После прорыва блокады в январе 44 года один из профессоров ЛИСИ уехал из Барнаула в Ленинград, и мы унаследовали его жилплощадь – большую комнату в коммунальной квартире, которая казалась нам тогда дворцом. Мы поставили туда три кровати (одну для бездомного брата мужа) и большой стол. Посередине стояла маленькая железная печурка – «буржуйка», которую я топила щепками и ветками, собранными в ближайшем лесочке. В комнате была большая печь, но кто в состоянии был топить ее дровами? Такой роскоши мы не знали. Под кроватью я держала запас картошки для зимы – наша главная еда в Барнауле. Весной картошка начала прорастать и гнить, и этот аромат мужу с его астмой совсем не помогал. Муж часто уходил в библиотеку заниматься своей научной работой по математике, и тогда наша девочка начинала прыгать от радости, бить в ладошки и говорить: «Ох, как хорошо! Папа ушел! Папа ушел!» Для нее это значило, что она не должна сидеть как «церковная мышка», а может играть и шуметь.

СЕМЬЯ МОЯ УВЕЛИЧИЛАСЬ

Осенью сорок четвертого я почувствовала движение в животе. Что это? Ребенок? Ну, ладно, детей я люблю. Пошла в поликлинику проверить. Но никакой проверки не было, мне просто увеличили паек хлеба вместо четырехсот граммов выписали шестьсот. И все. Никакой одежды для беременных у меня не было. Да она мне и не нужна была. Я просто надела свитер мужа, и никто ничего не замечал. Был конец февраля, начались схватки, слабые пока, и кровотечение. Я попросила соседку по квартире посмотреть за моей дочкой, мол, пошла в больницу рожать. «Ты что, беременная?» – не поверила соседка. Я поцеловала свою дочь на прощание, а она мне вдруг говорит: «Мама, ты в больницу идешь? Ты там умрешь?» Каким образом такая мысль могла прийти в голову четырехлетней малышке? Неужели наслушалась в детском садике? Ведь не может же она помнить, как сама лежала в больнице с сыпью из-за газетных «памперсов»?

Какое счастье, что я не суеверна!

Никакого транспорта, понятно, не было. У мужа был приступ астмы. В больницу меня провожал его брат. До больницы было около двух километров. Меня ввели в родильное отделение вместе с другими роженицами. Роды у всех были естественными, никаких криков, даже звука, не было слышно от отважных сибирячек. Согласно советским правилам, мы лежали там восемь дней. Буквально никто, кроме больничных работников, не имел права к нам зайти и проведать. И все же там не было плохо – мы отдыхали. Восемь дней нам приносили еду, и мы отдыхали как на даче.

Со вторым ребенком было гораздо легче. Увы, опять девочка, для разнообразия хотелось мальчика. С питанием стало легче, да и опыт появился. Я с ней на руках, бывало, ходила на базар за луком или за чем-либо еще. А на обратном пути иногда заходила в кинотеатр на дневной сеанс. Дитя спокойно спало или даже сосало грудь, ведь в темноте кинотеатра все равно ничего не было видно. И так мы с дочкой просмотрели много замечательных советских фильмов. С ней же на руках я пошла девятого мая сорок пятого года на центральную площадь праздновать конец войны. Помню, как одна девушка, танцуя, потеряла каблук (другой обуви у нее, возможно, не было), тогда она быстро оторвала второй и продолжала танцевать.

В этот славный день девятого мая 1945 года, в день великой победы, были забыты все ужасы и страдания этой долгой войны. Радость и счастье были в сердцах людей и в свежем воздухе сибирского майского дня.

ДОРОГА ОБРАТНО В ПОЛЬШУ.

После войны у нас были две возможности: мы могли остаться в Советском Союзе или вернуться в Польшу. Мы решили вернуться. Нас посадили в вагоны для скота, около тридцати человек в каждый вагон. Вагонные полки служили кроватями. Красный Крест снабжал нас консервами (обычно это были сардины). Поезд двигался очень медленно, часто останавливаясь по каким-то неизвестным причинам. А также для того, чтобы дать людям возможность размять ноги и для «естественных потребностей». Дорога из Барнаула в Польшу длилась шесть недель. Шесть недель в грязи, в вагонах для скота. Ночью вонь мочи, запах пота и человеческого тела буквально висел в воздухе, раздражая наши носоглотки. В ушах отдавался храп спящих и скрежет заржавленных вагонных колес. Днем, при открытых дверях, мы могли дышать свежим летним ветерком, который веял с полей и степей. На остановках мы старались размять ноги. Моя 14-месячная дочка рвалась учиться ходить, но я боялась даже выпустить ее из рук в вагоне с открытыми дверями. Она капризничала, чувствуя себя как в смирительной рубашке. А ее сестра вела себя отлично. Она даже забавляла всех своими песнями, заученными в детском саду в Барнауле. Во время остановок поезда она собирала полевые цветы товарищу Сталину, чтобы вручить ему, как только поезд появится в Москве. Нам действительно удалось пройти по Москве, по городу, где родился мой муж. Но со Сталиным мы не встретились.

Организаторы нашей поездки отделили евреев от поляков и украинцев. Пока поезд шел по советской земле, было тихо и прилично. Но как только мы переехали польскую границу, в наших вагонах стали появляться надписи «Бей жидов!» Когда мы жили в Барнауле, мы не думали об антисемитизме. Мы слышали, что русские тоже не очень жалуют евреев: погромы в царской России были известны всему свету. Поговаривали об антисемитизме и в советское время, но, пока шла война, русским было не до евреев, им надо было спасать свою родину. Возможно, другие еврейские беженцы и ссыльные в Барнауле ощущали вражду, но не я. Я лично чувствовала к русским только благодарность. Они нас приняли в самый опасный для нас момент, они нас спасли.

Нас привезли в польский город Штеттин, откуда поляки выслали всех немцев. Муж со своим отцом поехал в Варшаву искать работу. Я временно осталась с детьми, матерью и братом мужа в Штеттине. Было тревожно и даже опасно. Наконец, пришло время, когда мы собрались поехать в Варшаву. Поездка в Варшаву оставила в моей памяти интересное и в то же время неприятное воспоминание. В это время в Польше ненависть к евреям достигла пика. Достаточно напомнить о погроме в Кельцах, где было убито сорок человек и ранено шестьдесят. Человека с еврейскими чертами лица могли ограбить и даже убить. Мы ездили только ночью. Опасно было даже сесть в один вагон, мы разделились. Свекровь со своим сыном вошла в один вагон, а я с девочками нашла место в другом. И вот к нам в купе сели две прилично одетые немолодые польские дамы. Купе было слабо освещено. Польки забавлялись и восхищались моими детьми. Особенно им понравилась старшая со своими светлыми кудрями и легким характером. Но когда поезд прибыл в Варшаву и мы вышли на освещенный перрон, мои приличные спутницы обратили внимание на семитское лицо моей младшей дочери. Одна из них обратилась ко мне со словами: «Вы лично похожи на итальянку, у старшей дочери арийские черты лица, но у младшей определенно семитское лицо, не еврей ли, случайно, ее отец?» Мое сердце сильно стучало, я была полна злости (и не удивительно), но на платформе вокзала при белом свете дня я нашла смелость сказать: «Мадам, я еврейка, моя старшая дочь еврейка, моя младшая дочь еврейка и отец моих детей еврей». После такого «отважного» признания я услышала: «Вам действительно повезло!» (по-польски To pani sie udalo). Что эта «приличная» польская дама хотела мне сказать? Повезло, что не разглядели нас раньше и были введены в заблуждение? Повезло, что нас не убили в концлагере? А может она имела в виду и то, и другое?

В Варшаве мы остановились в лагере для перемещенных лиц и начали свою безнадежную жизнь, ожидая покинуть Польшу, эту самую разрушенную и ужасную страну. Страну, которую нацисты сочли самым удобным местом для своих концлагерей.

Молодые евреи (без детей) переходили границу из Польши в Австрию или в Германию при помощи так называемой «Брихи». Эта тайная еврейская организация, руководство которой находилось в Палестине, высылала агентов в Польшу и другие страны Восточной Европы, чтобы помогать евреям. Нам с детьми было нелегко, но мы тоже решились. Нервы мои были на пределе. Отец мужа дал нам десять американских долларов, и с этим капиталом мы собрались в дорогу, чтобы обрести нормальную жизнь для нашей семьи… где-нибудь… когда-нибудь…

Из Варшавы нам удалось вместе с другими евреями выбраться на поезде при помощи «Брихи». Не знаю, как это они смастерили… Смелость, взятки и другие изобретательные методы – все это талант и знак качество «Брихи». Помню только, что во время проверки советскими солдатами, оккупировавшими в то время Польшу, мы должны были скрыть наше советское гражданство и притвориться греческими гражданами, едущими домой через Польшу. Была ночь, темно, советских солдат было легко обмануть. Мы просто болтали, употребляя древнееврейские слова, и это звучало для неграмотных красногвардейцев как греческий язык. Мы перешли границу Чехословакии. Евреи в нашей группе были без детей, прилично одетые, тщательно подстриженные, без багажа. Это были евреи, которые во время оккупации Польши нацистами, смогли спастись, имея «хороший арийский вид» и много денег, чтобы заплатить за спасение.

В конце концов, мы очутились в Австрии, в американской зоне, в Зальцбурге.

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АВСТРИИ

Зальцбург (Австрия) – место рождения Моцарта. Театральный город, известный всему свету своим чудесным моцартовским фестивалем. Природа там очень красива, город окружен живописными горами. Человеку в Зальцбурге легко наслаждаться культурой и жизнью. Однако же первая моя мысль при виде австрийца была: сколько же человек он убил? А ведь никто из моей семьи не был в гитлеровских лагерях, и я не потеряла родных на войне, хотя многие воевали. Представляла я себе чувства тех, у кого родственники погибли на войне и в лагерях. Или просто настрадались там. В то время в Зальцбурге было много людей без постоянного места жительства – так называемые «перемещенные лица», в основном, еврейского происхождения. Для этих «перемещенных лиц» было отведено помещение в бывших военных казармах. В каждой по 20-30 человек. Мы в такой казарме тоже нашли приют в течение нескольких недель.

Там однажды моя старшая дочка имела интересный разговор с одним мальчиком, ее сверстником, воспитанным религиозными родителями. Моя девочка росла в семье атеистов и к тому же у нее был «диплом» советского детского садика. Она старалась объяснить ему, что Бог на небесах не живет, и что ангелов там тоже нет, и что люди после смерти направляются совсем не туда. «Небо – это только накопление голубого воздуха», – сказала она ему. От таких еретических убеждений мальчик пришел в ужас. И заявил: «Тебя Бог за эти слова накажет. Он бросит огромный огонь в твою комнату». «Но ведь ты тоже в этой комнате живешь», – быстро сообразила моя дочь. Мальчик не знал, как ему выйти из такой опасной ситуации, но, в конце концов, нашелся: «Сгорит только твоя часть комнаты!» После чего успокоился.

Зальцбург, как и вся Австрия, был оккупирован войсками победителей в этой второй мировой войне. В Зальцбурге была американская зона. Австрийцы чувствовали, что потеряли свою прежнюю гордость и самоуважение. Ведь плитка шоколада давала возможность американскому солдату добиться расположения любой австрийской девицы. Пачка сигарет открывала двери любого австрийского чиновника. Конечно, чтобы подкупить более важного австрийца, требовалось по крайней мере три пачки. В городе вообще чувствовалась вражда и ненависть к перемещенным лицам. Нередко в магазинах мне приходилось слушать такие замечания: «Из-за этих перемещенных лиц нет достаточно продуктов!» Постепенно австрийские домохозяйки из-за своей экономической нужды начали продавать вещи из дому, а евреи, у которых вообще ничего не было, стали их покупать. Однажды, увидев «звезду Давида» в углу скатерти, я ощутила сильную боль и грусть. Но жизнь продолжалась.

Бывали у евреев худшие жизненные драмы. Вот, к примеру, пара пожилых людей. Они познакомились после войны и обвенчались. Каждый из них чудом спасся в гитлеровском лагере. Она – толстая веселая пожилая женщина, на глазах у которой в лагере убили двух ее сыновей. Нельзя было заметить даже следа этой жизненной драмы на ее лице. Разве у нее не бывало кошмарных снов? Ее муж тоже много испытал – настоящий ад. Ему удалось с сыном-подростком убежать из лагеря. По дороге сын вывихнул себе ногу, и отец нес его на плечах. Внезапно они наткнулись на немецких солдат. Спрятаться было негде. Бежать с сыном на спине? Бросить сына и самому бежать? Он знал, что мальчика не просто убьют, а будут пытать. А тут рядом река с мостиком. Отец остановился у мостика, стараясь улучшить положение груза на спине. Он посмотрел на реку и идея выхода пришла ему в голову. Он толкнул сына в холодную воду. Сын, падая, успел только сказать: «Мать бы никогда этого не сделала!» Быстрое течение реки унесло сына. Отцу удалось спастись, но какой ценой. Чувство вины, без сомнения, мучило его до самой смерти. Не помню, как я узнала эту историю, говорили, что отец после гибели сына очень болел и выболтал это в горячке.

Думаю, было немало подобных трагических сцен. Вероятно, инстинкт самосохранения действует без влияния сердца. Кроме того, как теперь нам стало известно, человеческий мозг – это еще мало исследованный компьютерный мотор, который даже производит обезболивающие средства для физической боли, очевидно, это механизм самоспасения. Он даже умеет отключить или затуманить самые невыносимые, самые ужасные моменты в человеческой памяти, позволяя человеку продолжать вести, так называемую, нормальную жизнь.

Теперь в свои старые годы я понимаю – это способ природы сохранить на нашей планете человеческую жизнь. Жизнь должна продолжаться так же, как и солнце должно появляться каждое утро, несмотря на события дня.

Многому я во время войны научилась, но многое мне еще неизвестно и непонятно. «Век живи – век учись», – учит русская пословица, вот я и делаю это весь свой век.

В Зальцбурге мы с мужем решили соединиться с родными в Израиле, ибо не было ни надежды, ни возможности эмигрировать в США или в Канаду. Казалось, все дороги вели в Израиль. И вот в 1949 году мы сели на пароход и направились в Хайфу. Брат мужа нас встретил в порту и привез в лагерь для эмигрантов в Бат Галиме. Снова большой багаж, снова нары и снова вместе с другими. Когда спустя несколько недель нам удалось получить малюсенькую комнатку возле общих уборных, как я обрадовалась – хоть немного уединенности! Я ухитрилась использовать каждый дюйм на полу. Поставила две кроватки – под одной были чемоданы с вещами, на которых моя старшая девочка, когда мы выдвигали кровать немного вперед, могла спать. У нее был опыт, ведь в Барнауле она спала в чемоданчике. Правда, теперь она выросла, зато теперь у нее два чемодана – нечего жаловаться.

Муж начал самоучкой учить иврит. Имея способности к языкам, он в короткое время усвоил его даже настолько, чтобы получить должность математика в Технионе, известном инженерно-строительном институте Хайфы. И мы приобрели скромную квартирку в Бат Галиме.

Но жизнь была нелегкой. Еда долгое время была по карточкам. Мяса вообще не было. Полуголодная жизнь в Израиле меня не привлекала. Но выхода не было, надо было приспособиться. И мы опять приспособились. Не в первый раз. Постепенно положение немного улучшилось, дети начали учиться и хорошо успевали.

Спустя шесть лет мой муж получил обычный годовой грант для научной работы. Для этого он выбрал университет в Торонто (Канада). Когда я с детьми к нему приехала, для меня открылся другой свет, совсем другая планета.

Узнав, что в Канаде нужны наши профессии, мы решили здесь поселиться навсегда. И вот, в сущности, половину своей жизни я провела в стране без войн, голода, можно сказать, в стране изобилия.

Но, увы, меня это не изменило. Я все помню, войну и голод первой половины моей жизни. И как же забыть? Ведь к великому сожалению и стыду человеческому – нет МИРА в МИРЕ. Всегда где-нибудь идет война, и голод, и дети гибнут как мухи. Неужели так должно быть? Как можно закрыть глаза и не обращать внимания?

И вот почему вся моя жизнь, а не только первая половина, запутана в сети ужасов и кошмаров.

Воспоминания тревожных сороковых годов ХХ века