Все мы на пороге второго тысячелетия, а мне уже 75 лет. Думал ли я, что доживу до этого времени? Прошли годы. Много было интересного, незабываемого и трудного, трагического. Мы, пожилые люди, прожитые годы привыкли делить на два периода времени: то, что было до войны (22 июня 1941 года – нападение Германии на Советский Союз) и после ее окончания – 9 мая 1945 года.

Расскажу о довоенном времени. Еще хорошо помню многие события жизни родственников (мишпохи), как прошло детство. Моя мать, Мэра Израилевна, родилась, как потом и я, в деревне Каличенка, что в восьмистах метрах от железнодорожной станции Друть. Ее отец, Израиль Гуревич, был кузнецом, унаследовавшим свою профессию от отца. А кузнецом он был отменным – один на десяток деревень вокруг. Ковал лошадей, делал серпы, косы, обода для телег и саней, даже напильники. Его жена, низенькая, толстенькая Брайна, родила ему двух сыновей и трех дочерей, вела хозяйство, воспитывала детей. Мужчины помогали отцу в кузнице, осваивая ремесло, помогали женщинам при уборке урожая. Одно время у деда было до 40 десятин земли, лошадь, две коровы, до сотни кур. Он свято соблюдал все еврейские праздники. Этому же учил и своих детей. Работал с рассвета до наступления темноты. Много трудился, но и хорошо питался. Помню, однажды он пришел домой с работы очень усталым. Помылся и, пока бабушка возилась у печки с чугунками, вынул из шкафа что-то белое, вроде шали, набросил ее на плечи, ремешками ко лбу и к локтям рук прикрепил какие-то чашечки и стал молиться. я с любопытством смотрел на него, а он как бы и не замечал меня. Было мне тогда лет шесть, а хорошо это помню. Помолившись, дед все свои предметы для молитвы аккуратно сложил в шкаф, оглянулся, видит ли его бабушка. Вынул из шкафа бутылку с водкой, налил полстакана, залпом выпил, крякнув, и пошел к столу. Бабушка тотчас же принесла ему большую миску щей с мясом. Затем дала полную миску перловой каши с мясом. И, когда он все это съел, поставила на стол самовар. Дедушка со смаком пил чай из блюдечка вприкуску с большим куском сахара и потел, вытирая лицо и шею полотенцем. И, пока не опорожнил самовар, не встал из-за стола.

Старший сын деда, Абрам, был хорошим помощником в большой семье, но пришло время, и он решил жениться. Жену, Геню, он нашел в Могилеве, где и остался работать кузнецом. Я был среди многих родственников на его свадьбе. В большой комнате в углу стоял рояль. Когда гости закричали: «Горько!» – и стали желать молодым иметь потомство, мать меня и старшего брата, Наума, подтолкнула на рояль, и мы, переминаясь с ноги на ногу, как бы плясали. Дед ежегодно зимой на санях приезжал в Могилев, покупал там куски железа, уголь. Заболев гриппом, умер в 40-м году на 72-м году жизни.

Уже в первые дни войны Абрам приехал в деревню и заменил отца. Как-то накануне жатвы у кузницы собралось много мужиков. Всем что-то надо было. Подъехала группа немцев, Абрам подошел к ним и спросил на языке идиш, что им нужно. Офицер сразу же закричал: «Июде! Июде!» – и приказал схватить кузнеца. Мужики пытались защитить мастера, кричали, что он единственный кузнец в округе. Но кто их слушал? Абрама оттолкнули в сторону и расстреляли.

Трагически закончила свою жизнь и добрейшая бабушка Брайна. Шла великая бойня. На оккупированной территории, в том числе и вблизи железнодорожной магистрали Могилев – Осиповичи, в деревнях немцы устанавливали свою власть. Охраняли железную дорогу и полицаи. Кто там служил? Конечно, отпетые негодяи. Среди них был и сосед деда, некий Бегунов, который задумал разграбить имущество еврея. Когда погиб Абрам, бабушка попросила крестьян похоронить его на горке возле старой кузницы, что они и сделали. Бабушка почти каждый день ходила на могилку сына, так как это было недалеко. Как-то пошла она туда со старшей дочерью Абрама, Лизой. Здесь их и подстерег полицай и в упор из автомата обеих расстрелял. Крестьяне так и зовут сейчас это место – Брайниной горкой.

Второй в семье была Малка. Трудилась наравне со всеми: жала, полола на огороде, сушила – ворошила сено, молотила рожь, пшеницу. Это сейчас все делает комбайн. Раньше молотили зерно на гумне – в большом сарае с двумя дверями. Строили его с таким расчетом, чтобы ветер хорошо проветривал помещение. На глиняном полу укладывали снопы. Взрослые, образовав круг, длинными палками, на конце которых была подвешена небольшая палка, били по снопам. Так отделялось зерно от колосьев. Много труда и усилий требовала молотьба. Однажды после такой работы потная Малка прилегла на гумне и уснула и, как результат, простыла и потеряла голос. Около трех лет не говорила, а только сипела. Посоветовали бабушке три раза в день поить ее горячим молоком. И что вы думаете? Голос у Малки появился. Но вскоре она снова простудилась, заболела воспалением легких и умерла.

Третьей в семье деда была Мэра, как и я потом у нее самой. Красавица! Как она однажды рассказала, был такой случай в 1918 году. В деревню наведалась группа бандитов. Немало их тогда пряталось в окрестных лесах. Все были на лошадях. Подъехали к кузнице. Лошадь у главаря потеряла подкову. А надо сказать, все хлопцы, какие ни есть, а все же были потенциальными женихами. Многие девчата деревни сбежались к кузнице, лузгали семечки, болтали с хлопцами. Когда дед подковал лошадь, главарь вскочил в седло, крутанул усы и сказал: «Денег у меня нет, расплачусь поцелуем с самой красивой девушкой». Посмотрел на девчат и пальцем указал на дочь кузнеца. Она, смущаясь, подошла к всаднику, тот наклонился и крепко поцеловал Мэру.

О родословной отца, Моисея Яковлевича, мало что известно. Его родители якобы приехали когда-то в Могилев из Польши. Было у него три брата. Старший в 1921 году уехал на заработки в Америку. Работал каменщиком, дожил до преклонных лет и умер. Второй брат уехал в Киев, третий – в Гомель. Больше о них ничего не известно. Когда отца призвали в армию, он попал в пехоту. В Первую мировую войну довелось и воевать, и побывать в немецком плену в Румынии, где его продержали больше года. Изучил немецкий и румынский языки. Бывало, в кругу друзей выпьет, грамм сто, не больше, и шутит на румынском языке. Потом извиняется: «Ничего, дорогие мои. Это я свою молодость вспомнил».

Знание немецкого пригодилось в 1941 году, когда он был ополченцем, участвовал в 23-дневной обороне Могилева. Когда немцы оккупировали город, его оставили в подполье. Через полгода его выследил провокатор. Уже после войны мне об этом поведал друг детства, Михаил Жиловачик, который во время войны жил в Могилеве. Но оказывается, тогда отец каким-то образом спасся. В книге «Память» (Могилев) в списке воинов-земляков, которые погибли или пропали без вести, значится и Моисей Яковлевич Закашанский, который погиб под Орлом только в 1943 году.

А тогда, еще в далеком 1918 году, в Могилеве трудно было устроиться на работу молодому парню. Когда отец узнал, что набирают бригаду строителей на работу для возведения железнодорожного моста через реку Друть, он предложил свои услуги. Его взяли. Жил он, как и многие члены бригады, в деревне Каличенка, что в трех километрах от реки. Деду понравился молодой чернявый парень, который многое умел: строгать топором бревна, сложить печь, косить траву. Вскоре он стал ухаживать за Мэрой. Сыграли свадьбу. В 20-м году у них родился первенец – Ян, в 22-м году – Наум, а в 24-м и я. И хоть появился на свет я в 24-м году, свидетельство о рождении на меня мать получила только в 1926 году, когда семья переехала в Могилев. Дело в том, что, когда мост через Друть построили, отец остался не у дел, а кормить семью надо было. Железнодорожную линию Рославль – Кричев – Могилев – Осиповичи сдали в эксплуатацию только в октябре 1932 года. В 1926 году в Могилеве начала работать кондитерская фабрика «10 октябрь», куда отца взяли на работу. Здесь он научился выпекать различные булочки, баранки, куханы. Это такая твердая лепешка, посыпанная маком с сахаром. Сейчас такие не выпекают, а жаль! Трехкомнатную квартиру семье выделили на Комсомольской улице 4, рядом со зданием областного драмтеатра, в правом крыле трехэтажного дома – поликлиники для крестьян Могилевского района. Сейчас в одной из комнат дома размещается почтовое отделение связи №14, а в бывшей нашей квартире – опорный пункт милиции.

Все мое детство прошло в огромном, как мне казалось, дворе Станиславского костела – памятника архитектуры 1-й половины 18 века и в Муравьевском (театральном) сквере. Часть окон дома, в котором мы жили, выходила на дорогу, которая вела к костелу. Здесь же проходила высокая кирпичная стена, за которой был расположен двухэтажный дом городского аэроклуба и большой двор. Я частенько наблюдал за курсантами аэроклуба, когда они занимались строевой подготовкой, и думал: «Зачем это им?» Не знал я тогда, что это дисциплинирует и учит подчиняться командам. Однажды я узнал, что разбился самолет; погибли инструктор и курсант аэроклуба, а хоронить их будут на кладбище, что рядом с аэродромом в Заднепровском районе. (Сейчас там мемориальный комплекс, жилые дома.) С моим другом Костей мы решили наведаться туда, посмотреть, как все это происходит, а заодно и искупаться в Днепре. Позагорав, решили переплыть Днепр. Были мы возле шелковой фабрики, а за рекой уже и аэродром. Все, что на мне было: штаны, рубашка, ботинки – связав ремнем, закрепил на голове. Ремень – на подбородке. Благополучно проплыл половину реки, но потом одежда сползла с головы на затылок и, намокнув, ремнем стала давить на горло. Здесь хлебнул немного воды и, конечно, здорово испугался. Но тонуть же так нелепо! Подплыл Костя и истошно закричал: «Держись!» Как же еще он мог мне помочь? Ведь руки у него были заняты. В руках он держал свою одежду. Я передвинул намокшую одежду на грудь и поплыл на спине. На берегу я выжал одежду, надел на себя все мокрое, трусцой побежал к аэродрому. Летчиков уже похоронили. На кладбище возле могилы никого не было. Только торчал изогнутый пропеллер самолета, и на нем – две фотографии. Мы долго стояли возле могилы и никак не могли понять, как же так случилось – внезапно оборвалась жизнь двух молодых парней... Могли ли мы тогда предположить, что через пару лет на белорусской земле появятся сотни, тысячи таких и многих других безымянных могил?

После этого события я стал посещать авиамодельный кружок при аэроклубе, строил модели планеров и самолетов, мечтая самому летать, что впоследствии и сбылось.

Родственников отца плохо помню, а вот их детей, моих ровесников, запомнил. Так Зяма Хаимов жил на Первомайской улице рядом с кинотеатром «Чырвоная зорка». Нынче он преподаватель литературы в школе. Уехал в Америку. Гриша Медников жил на Ленинской улице, во дворе дома, что напротив гастронома. После войны он работал гримером в Челябинском областном драмтеатре. Выпустил хорошо иллюстрированную книгу о своей работе. Исаак Раснер жил возле Дубровенки у бани, которую смыло еще во время войны, когда партизаны взорвали плотину в верховьях реки. Судьба забросила его в Польшу, где он освоил специальность часового мастера. Затем, когда всех евреев в течение 48 часов выдворили из страны, уехал в далекую Австралию, где и умер. На Комсомольской улице жили многие мои друзья, соседи. Дружил я и с соседом Изей Сосонкиным. Учился он в 7-й школе. Почти ежедневно встречались мы в Муравьевском сквере, на куче из листьев боролись, как классные бойцы, спорили, кто сильнее. В то время в городе хорошо знали его старшего брата, Гришу – мастера по русским шашкам. Дружил я с Моней Сагалом, хотя он жил на Первомайской улице. Уже во время войны, когда я учился в Чкаловском Военно-Авиационном Училище штурманов (не знаю только, каким образом он умудрился достать адрес), я получил от него письмо, в котором он писал: «Война скоро закончится. Я – в звании старшины. Мечтаю стать Героем Советского Союза, пройтись по улицам Москвы, побывать на Красной площади, увидеть главкома Сталина». Не сбылась его мечта. В январе 45-го года он погиб в Латвии, как и миллионы других парней во время жесточайшей войны.

Вспоминая родной белорусский город Могилев, где прошло детство, не могу не сказать несколько слов о своем однокласснике Яше Моисееве, с которым с 5-го по 7-й класс сидели за одной партой, добрейшей души человеке. Если идти по Комсомольской улице от театра к площади Орджоникидзе, то сразу же напротив культпросветучилища стоял дом, который затем снесли. В нем жил Яша. Отец у него был портным-закройщиком, мать работала кассиром в кинотеатре «Чырвоная зорка», иногда стояла на контроле, тогда мы с другом бесплатно ходили в кино. Помню, был у него младший брат Вова. Катаясь зимой на коньках в Муравьевском сквере, он до крови поранил ногу ржавым гвоздем, который был в ботинке, что привело к заражению крови. Медицина была тогда неважной, и его не смогли спасти. Вова умер. Семья Яши была в трауре несколько дней, и он не ходил в школу. Я тогда ежедневно бывал у них, сообщал, что было задано на дом. Сейчас в школах есть столовая, которую на большой перемене посещают ребята. А тогда... Родители давали ребятам завтрак с собой. Такие завтраки были в сумке у Яши ежедневно. Только не у меня. Он знал об этом и частенько делился всем тем, что ему давали из съестного с собой. Где он сейчас? Знакомые говорили, что живет и работает он сейчас где-то в Самаре.

На Комсомольской улице жил Коля Лисохин. Четыре года он пробыл в оккупированном Могилеве, служил в полиции. Как-то уже после войны на остановке возле универмага я ждал автобуса. Много было народу, но я обратил внимание на парня с большим шрамом на лице, уж очень похожего на Колю. Это был его старший брат, Жора. Сразу же вспомнил минувшие годы. Однажды я, Жора и мой сосед, близкий друг Костя Гурков залезли в сад, который был возле здания бывшего обкома партии, напротив улицы Миронова (сейчас там жилые дома). Перелезли через забор из колючей проволоки, забрались на деревья. Из здания вышел мужчина с ружьем. Костя и я заметили его и, быстро спрыгнув с деревьев, перескочили через забор. Жора не спешил, медленно слез с дерева и вразвалочку подошел к забору. Мужчина, ничего не говоря, вскинул ружье и выстрелил. Заряд соли точно попал ниже спины. Застонав, Жора выбросил сорванные яблоки, с большим трудом забрался на забор, с которого мы его уже стащили. Рядом была водопроводная колонка. Мы стащили с него штаны, подняли за руки и за ноги и под краном прополоскали его задницу. Рана быстро зажила. Через несколько дней мы наведались в сад, расположенный по Муравьевскому переулку (Болдина). Это за сквером. Сейчас здесь здание АТС. Деревья в саду были высокими - не залезть. Груши сбивали камнями. Жора стоял под деревом, задрав голову вверх. Один из камней, ударившись о ствол дерева, отскочил и попал ему точно по щеке. Так он получил отметину на всю жизнь. А на той автобусной остановке Жора, видимо, узнал меня и быстро исчез, растворился в толпе. Когда я рассказал Косте о том, что встретился с Жорой, он и поведал мне о его младшем брате Коле, о житье-бытье того в оккупированном Могилеве.

В одном доме с Лисохиными жил другой Коля – Новиков, наш друг детства. Был на фронте с первого и до последнего дня войны и остался цел, и ни разу даже не был ранен. Где-то уже в Болгарии его рота сходу взяла высоту, но немцы во что бы то ни стало решили ее вернуть. Три атаки рота отбила, но почти вся полегла. В живых остались только двое: старшина Новиков и еще один солдат. Вдвоем они отбили четвертую атаку и удержали важный пункт. За проявленное личное мужество и умелое руководство боем Николай Новиков был награжден орденом Александра Невского.

С Костей у нас было немало общего – оба были заядлыми рыбаками. Удилище делали из орехового дерева, леску плели из конского волоса, который вырывали у лошадей из хвостов. Обычно рыбу ловили в Днепре у обрыва. Это сразу же за хозяйством водоканала или при впадении Дубровенки в Днепр, по правому берегу реки. По левому берегу реки ловили под деревянным мостом. Здесь хорошо ловилась уклея, густера, карась, окунь, попадалась и щука. Как-то после удачной рыбалки (поймали мы по большому кукану рыбы) шли домой тогда еще по деревянному настилу моста. Оживленно беседовали и не смотрели под ноги. Я споткнулся, и огромная, миллиметров девять, заноза вонзилась под ноготь большого пальца ноги. Костя, увидев это, ахнул, я, от боли сжав зубы, чтобы не стонать, присел на обочину моста. Ноготь посинел. Я же лихорадочно соображал, что в таком случае можно предпринять. Вспомнил, что у меня в кармане есть нож. Вынул его и стал подковыривать им занозу. Не получилось, она только обломалась. «Камень, камень давай!» – закричал я Косте. Костя, а это было в конце моста, нашел наконец-таки камень. Я им сверху зажал занозу (снизу было лезвие ножа) и дернул. С первого разу не получилось. Только с третьей попытки заноза была вынута. Ранку промыли из ручейка уже за мостом. Опираясь на плечо друга, с трудом добрался до дома.

Однажды в районе шелковой фабрики мы забрались во фруктовый сад. Домой шли с полными пазухами яблок и груш. Поднимались по крутой, длинной лестнице (что-то наподобие Потемкинской в Одессе), со стороны Быховского базара ведущей к валу. На площадке, уже в самом конце лестницы, сидел на корточках белокурый парень. Перед ним лежала шапка с несколькими монетами. Я вынул из-за пазухи пару яблок белого налива, грушу и положил в шапку. В благодарность парень мгновенно схватил мою руку и стал ее целовать. Для меня это было так неожиданно, что я отдернул руку. «Не удивляйся, – заметил Костя, – нищих и больных в нашей прекрасной действительности всегда хватало». Этот случай почему-то я запомнил на всю жизнь. Конечно, если бы у нас тогда было хоть несколько монет, мы бы их ему отдали. Уж больно был жалкий вид у того парня.

У молодых ребят в то далекое время было много соблазнов: хотелось поесть мороженного, конфет, вкусных куханов. В нашей многодетной семье не было лишней копейки. Отец получал сначала 110, а затем 120 рублей в месяц. У Кости даже отца не было. Мать работала где-то на окраине города, домой приходила поздно вечером, так что весь день он проводил там, где ему вздумается.

«Хочешь мороженного?» – спросил он однажды. «Хочу! – отвечаю. – Только денег нет». «Достанем! – уверенно ответил друг. – Вот, что я придумал». Мы пошли на Подгорную улицу. Там было много частных домов. Возле забора одного из них копошилась стайка курей, Костя покрошил им хлеба. Птицы подошли ближе. Из кармана он вынул кусок лески с крючком, наживил корочку. Одна из кур клюнула и попалась. Костя схватил рябую, сунул за пазуху. Мы трусцой побежали к Быховскому базару. У моста через Дубровенку Костя уже держал курицу двумя руками и предлагал прохожим купить ее: «Вот, купите! – жалобно гнусавил он. – Мамка велела продать. Дома денег даже на хлеб нет!» «Сколько хочешь?» – спросила одна из женщин. «Шесть рублей», – ответил Костя. «Шесть – дорого!» Она взяла птицу, мяла ее и так, и этак, заглянула в заднее место, подула». «За три рубля возьму», – сказала она. «Чего торговаться?» – подумал Костя и продал хохлатку. В тот день мы, казалось, были богачами и радовались удаче, теплому дню, как и все подростки того времени.

«Как научиться быстро читать книги?» – спросил меня как-то Костя. Ответа я не знал, но посоветовал читать вслух, постепенно ускоряя чтение, что он ежедневно и делал. И не только научился бегло читать, но и выучил много стихов, и не только на русском, но затем и на еврейском языках. Знал много пословиц, поговорок, песен, которые душевно пел на идиш.

Я родился в деревне, но жил в городе и первую свою осознанную поездку в деревню к дедушке помню отчетливо, хотя было мне в ту пору лет пять. Дед, как и ежегодно, зимой на санях приехал в Могилев покупать железо. Родители решили отправить меня в деревню к бабушке, которая очень хотела видеть внука. Морозным днем надо было проехать километров сорок. В дорогу снаряжали меня всей семьей. Мама мне на голову повязала даже теплый платок – тогда у меня были длинные волосы, как у девчонок. Носил я такую прическу потому, что мама уж больно хотела иметь девочку, а третьим снова родился мальчик. Я был в пальто, в шапке, на ногах – ботиночки, которые мне уже были малы. Дедушка это хорошо понимал, кутал меня в полушубок, в шубу, но ноги зябли. Тогда дедушка заставлял меня бежать рядом с санями, держась за облучок. Вот этот бег трусцой, чтобы согреться и не замерзнуть, запомнился.

В деревне я тогда был больше года. Пас гусей, играл со сверстниками в лапту, ездил в ночное. Дело в том, что у дедушки был высокий гнедой, надо сказать, умный конь, который никого к себе не подпускал. Чтобы его задобрить, по совету дедушки, я частенько давал ему пожевать корочку хлеба, кусочек сахара. Постепенно он привык ко мне, и как только я подходил, тыкался мордой мне в плечо. Как-то дедушка позвал меня помочь ему вспахать землю. Он стоял за плугом, в мою же обязанность входило вести на поводу коня и идти прямолинейно. Что-то там дедушка замешкался, и я повернулся лицом к коню, который по инерции прошел еще пару шагов и наступил на мою босую ногу. Хорошо еще, что он не был подкован. Дедушка, ругая меня, упрекнул: «И чему только в городе вас учат?» Однако, когда с наступлением темноты я попросил его разрешить мне поехать в ночное, не отказал. Обычно мы пасли коней в пойме реки Друть. Какое это было незабываемое время! Деревенские парни у костра задавали мне десятки наивных, как мне казалось, вопросов: как живут в городе, где берут продукты, что едят? Как мог, отвечал на все вопросы. На рассвете сняли путы с коней и поскакали в деревню. Когда пересекли шлях, заросший кудрявыми березами, послышался шум моторов. Из-за поворота выскочили три легких танка. Кони испугались и помчались галопом. Мой высокий гнедой конь споткнулся. Я кубарем слетел с его крупа, перевернувшись в воздухе через голову, приземлился на песок на четвереньки. Конь медленно подошел ко мне, как бы прося прощения, мордой стал тереться о плечо.

Помню, как я впервые пошел в школу, хотя это громко сказано – «пошел», вернее поковылял. Учиться было суждено, как и всем моим братьям, в средней школе №1. На торжественную линейку в школу пошел со старшим братом Яном, босиком. В то время у меня не было обуви. Уже свернув с Первомайской улицы в Школьный переулок (переулок Тани Карпинской), я почувствовал какое-то легкое недомогание, как бы озноб – шагал ведь в неведомое, в школьный коллектив. Во двор школы вели широко открытые ворота и калитка, через которую шли все ребята. Я же пошел через ворота и пяткой наступил на острие битого стакана, который кто-то уронил. Кровь хлынула ручьем. Ян потащил меня в медсанпункт. Ранку промыли и перевязали. Где уж тут было до учебы! По решению родителей я просидел дома еще год.

О старшем брате, Яне, скажу коротко. В Могилеве его знали как отличного спортсмена-легкоатлета. После школы он учился в Витебском художественном училище. Был отличным живописцем. Перед войной в Могилеве подрабатывал на заводах и фабриках, в учреждениях – писал лозунги, вывески, плакаты, оформлял стенгазеты. Прошел всю войну: вначале партизанил, затем воевал в боевых частях, был полковым разведчиком. Награжден двумя орденами Отечественной войны, орденом Красной звезды, медалью «За отвагу». Умер от ран и контузии в Сухуми в 1954 году.

Второй старший брат, Наум, в школе был отличником учебы. Занятиям, литературе отдавал все свободное время. И еще, если в двух словах говорить о нем, – был неуклюжим мальчиком. Как-то по Комсомольской в сторону Виленской улицы ехала телега, груженная бочками. Мы, пацаны, чтобы прокатиться, вскочили на нее сзади. Возчик нас не видел. Бочки были не закреплены, и пара из них покатилась в нашу сторону. Я спрыгнул с телеги, Наум же не успел. Бочка ударила ему в локоть правой руки, которая потом перестала расти, высохла. Это переросло в туберкулез кости, затем и легких. После школы Наум поступил в Ленинградский пединститут, затем перевелся в Могилевский институт. В армию по болезни его не брали. Во время войны был в эвакуации. Мать пыталась спасти его, но не было лекарства, нормального питания. Она даже подкармливала сына собачьим жиром. Не помогло, и в 1942 году он умер.

Жизнь до войны, особенно для нашей семьи была трудной. На Комсомольской улице, можно сказать, прошло детство. На углу Виленской (Лазаренко) и Первомайской улиц справа был жилой дом, на первом этаже которого размещался ресторан, на втором жил мой друг детства Евгений Будников. На углу слева в двухэтажном здании размещался продовольственный магазин. В подвальном помещении дома одно время был кондитерский цех, где работал мой отец. Иногда я приходил к нему, и он давал мне сдобную булочку или обрезки от пирожных. Дальше по Первомайской к валу, напротив театральной площади, была аптека. Рассказываю об этом потому, что во дворе дома был огромный ящик стеклотары от магазина и аптеки, куда мы однажды заглянули. Отец решил в квартире разобрать старую печь и построить новую. Ему посоветовали снизу печи из огнеупорного кирпича соорудить ящик, куда насыпать как можно больше битого стекла, что мы и сделали. Набрали две большие тележки стеклотары и привезли домой. Отец почти все сделал сам, только верхнюю часть печки доверил сложить знакомому мастеру. Зато потом, зимой, печь долго держала тепло, которое очень нужно было, так как мать через каждые 2-3 года дома рожала. Уже к сороковому году у нее было 6 мальчиков и девочка. Надо сказать, что мои родители всегда соблюдали многие еврейские праздники: Пурим (в конце февраля – начале марта) – в память о чудесном спасении евреев в древнем Персидском царстве около 2500 лет назад; этот яркий карнавальный праздник гуляют ежегодно два дня: пьют вино, раздают подарки неимущим, угощают друзей и соседей; Песах (пасху) – в апреле-мае; Рош а шана (Новый год) – десять дней раскаяния, когда все живое предстоит перед судом Всевышнего; этот праздник освещен радостью и весельем; Хануку (в ноябре-декабре) – восьмидневный любимый праздник народа с ежедневным зажиганием свечей; Ханука – символ национального пробуждения и культурного возрождения народа.

К праздникам, особенно ближе к наступлению холодов, отец обычно в деревне закупал около десятка гусей, выкармливал их в подвале дома и таким образом заготавливал к зиме превосходное мясо и жир. Одно время (в 30-х годах) он завел около двух десятков голубей. На крыше костела тогда гнездились сотни диких голубей, которые по утрам улетали на кормежку к складу зерна (двор бывшей ратуши). Ориентиром для них служила вышка-каланча, как ее называли горожане. Когда стая дикарей кружила над костелом, отец выпускал своих голубей. К домашним прибивались чужаки и садились на окно сарая. Сетка захлопывалась, и 2-3, а иногда и больше, голубиных тушек попадали в семейный котел.

Дома родители разговаривали с нами, детьми, на русском языке, когда же частенько на базар приезжали крестьяне и ночевали у нас, беседовали с ними на белорусском языке. Но когда собирались родственники, разговор велся только на идиш. Постепенно мы осваивали этот язык, понимали, о чем идет речь, хотя так и не научились беглому разговорному языку. Помню, как-то в начале 30-х годов отец пришел с работы сильно взволнованным и стал говорить маме, что где-то на востоке строится новый город Биробиджан. Уговаривают туда поехать жить и работать. Дадут подъемные, помогут с отъездом. Мать сразу же категорически заявила: «Нет! Негоже уезжать от своих родственников, могил своих родителей». Что-то подобное, такой же разговор между родителями произошел снова через несколько лет. Отец тогда работал на хлебозаводе на Первомайской, что напротив сквера имени Лазаренко. Сейчас здесь цех по выпечке хлеба и небольшой магазин, где всегда продают свежий хлеб. На заводе тогда делали все вручную. Из северной столицы страны приехали специалисты, чтобы оборудовать механический замес теста, внедрить другие новшества. Работа велась без остановки завода. На высоте чуть выше человеческого роста установили небольшой чан, который плохо закрепили. Когда отец подошел к этому месту, от вибрации оборудования стоял сильный шум, ему кричали, чтобы он отошел, но он ничего не слышал. Чан сверху сорвался и ударил отца по плечу, задев голову. Так он на две недели попал в больницу. А когда пришел долечиваться домой, завел с мамой разговор о том, что в Москве при кремлевском хлебозаводе будут расширять цех по выпечке сдобных булочек. Мол, предлагают поехать туда работать. Отец тогда уже был бригадиром бригады пекарей. «Нет! – повысила голос мама. – Это не для нашей семьи. Во-первых, ты беспартийный, а во-вторых, у нас дети. Кто и что нас там ждет?» Так на этом все и кончилось. Слово мамы было для отца законом.

В подвальном помещении нашего дома на Комсомольской улице размещался штаб местной противовоздушной обороны. Безусловно, ему там было тесно и неуютно. В 1936 году командование штаба, согласовав с горисполкомом, решило занять нашу квартиру. Но как это было сделано? Выбрав момент, когда никого, кроме меня, не было дома, пришли двое энкавэдэшников – сержант и лейтенант. Ни слова не говоря, не обращая на меня внимания, они стали выносить из дома стулья. Я возмутился: «Какое вы имеете на это право?» Меня отшвырнули в сторону. Но когда они уже выносили стол, я разозлился и, разбежавшись, головой ударил сержанта в живот. Тот слетел с приступок лестницы. Лейтенант, бросив стол, выкрутив мне за спину руки, дал коленкой под зад. Я закричал, сбежались соседи, и лейтенант с сержантом ушли. Конечно же, нас потом из квартиры выселили. Дали большую комнату в подвале деревянного дома, что в конце Коммунистической улицы. Это почти рядом с городским отделением милиции. Отец написал жалобу в горисполком на самоуправство властей. Меня вызвали в управление НКВД. Тогда оно размещалось на первом этаже в здании швейной фабрики на Ленинской улице. Следователь допрашивал меня, исписал четыре страницы, на которых потом я расписался, и все давил на психику, чтобы я оговорил лейтенанта, как он меня избивал. Я рассказал все, как было. Думаю, что искали «козла отпущения». Отцу сообщили, что офицера потом уволили из органов. А все дело в том, что отец одновременно написал такую же жалобу народному комиссару обороны Ворошилову, мол, как они – власти, посмели выселить из квартиры семью, в которой воспитываются шесть будущих солдат, шесть будущих защитников страны? От имени народного комиссара обороны прибыл ответ, что разберутся и помогут с жильем, а пока – вот, примите в виде помощи 300 рублей. От имени мамы - а она была безграмотной – не умела ни читать, ни писать – отправили такое же письмо в Москву Надежде Крупской. И от нее прибыл ответ, написанный от руки четким почерком, о том, что все хорошо понимают и сочувствуют. И тоже в виде помощи прислали 200 рублей. Месяцев через шесть мы переселились в другую квартиру, что на Первомайской улице, №41, которую переоборудовали под жилье из небольшого пункта заправки сифонов газированной воды. Сейчас этого дома нет вообще.

После семилетки я решил поступить в Минский техникум физкультуры. Выбор был не случайным. Я любил спорт, играл в футбол, зимой – в хоккей, дважды в неделю занимался в гимнастической секции Дома пионеров, который тогда был возле вала. Родители не возражали. На дорогу, помню, мать дала пять рублей. «Извини, – сказала, – сыночек, больше не могу дать. Дай Бог, будут деньги, пришлю еще». Такое было прощание. Учиться было трудно – все время хотелось есть. Тогда собрал бригаду из таких же, как я, ребят, и мы дважды в неделю на рассвете были на товарной станции и разгружали вагоны с дровами. За разгрузку вагона платили десять рублей. Для нас это были большие деньги. Учились. И вдруг, а это было уже в конце первого семестра, вышел закон, согласно которому надо было платить за учебу. Помню, тогда вся наша группа забрала документы и разъехалась по домам. Учеба была для нас не по карману. Дома меня не упрекали. Отец только сказал: «Гуляй пока. Устрою тебя в мастерскую по ремонту и проверке весов». (Которая, кстати, была рядом, на улице Буденного). От друзей – Володи Сухарева, с которым учился в одном классе, Абраши Чаповского (его два старших брата, Леня и Сеня, хорошо были известны в городе тем, что работали цирковыми актерами в областной госфилармонии), Вули Купершмита – узнал, что в Минске будет открыта спецшкола ВВС, в которую набирают учащихся после 7-х классов. Отнес в военкомат свои документы и я. Вскоре группа ребят, в их числе и я, поехали в Минск сдавать вступительные экзамены. Больше месяца я ждал вызова на учебу, все волновался, приняли ли меня. Потом узнал, что в деревню наведался милиционер, который интересовался моей родословной. Приняли в школу из знакомых только Вулю Купершмита и меня. Сейчас спецшколы называют кадетскими училищами. Это была обычная общеобразовательная школа Министерства народного образования №16, которая готовила кадры для Военно-воздушных сил. В школе изучали штурманское дело, астрономию, фотодело. Много занимались строевой подготовкой, спортом. Жили в общежитии политинститута, питались в столовой Дома печати. Через 2-3 года мечтали продолжить учебу в одном из военных училищ на Украине, которое было нашим шефом.

21 июня нас, группу спецшкольников, пригласили на вечер-встречу с народными поэтами Купалой и Колосом. Не знали мы тогда, что до огромной народной беды оставалось менее суток. Янка Купала так на вечере и не появился. Читали стихи Колос, другие поэты. Эти события и последующие дни крепко запомнились. Помню большую сцену Дворца пионеров. На ней длинная спортивная скамейка, на которой сидят поэты и писатели. Потом выступали московские артисты. Запомнилось выступление народного артиста Союза Бориса Щукина, сыгравшего сценку по рассказу А. Чехова «Злоумышленник». Весь зал смеялся, когда на вопрос: «Зачем ты, мужик, гайки на железнодорожных путях отворачиваешь?» – ответил, ковыряя в носу пальцем: «На рыбалке без грузила никак нельзя, а где его взять?» Полпальца у безграмотного мужика – тогда это вызывало смех, а через несколько часов со слезами на глазах пришлось смотреть на трупы, на разорванные тела без рук и ног.

Концерт закончился где-то после часа ночи. Трамваи уже не ходили. Пришлось пешком идти через весь город. Высоко в небе летали самолеты, которые почему-то стреляли, светили прожектора. Мы долго не могли уснуть. На рассвете услышали разрывы бомб. Недоумевали, что бы это могло быть? Я забрался на крышу пятиэтажного дома и увидел в небе армаду немецких самолетов. Насчитал 27 и сбился. Их было больше. Шли строем, как на параде. Бомбили железнодорожный вокзал, нефтебазы, где стоял огромный столб дыма. По ним стреляли зенитки, которые стояли в районе Ботанического сада. Обеда в столовой ждали долго. Разбежались повара, да и кормить было нечем. Досталось по кусочку хлеба и тарелке щей. Через некоторое время пошли в сторону города Борисова в наши летние лагеря. Возле Ботанического сада, который был огорожен колючей проволокой, стали обходить большую лужу с канавой – метров 25. Вдруг из-за леса появилась пара немецких истребителей. Наш строй мгновенно рассыпался, хотя опыта, что делать в таких случаях, ни у кого не было. Но кто же хотел погибать в свои 16 -17 лет в первый день войны? Ведущий пары дал длинную пулеметную очередь по ребятам, а нас было больше 60-ти человек. Почти все бросились в небольшую мелкую канаву, остальные попадали там, где стояли. Ведомый стрелял точнее. Гул самолетов, треск пулеметов слились с диким воем женщины, выбежавшей из дома, которая, перебежав дорогу, пыталась перелезть через колючую проволоку в ботанический сад и застряла. Обезумевшую женщину с трудом сняли с проволоки. Досталось и нам. Не все поднялись с земли. Погибли и несколько гражданских лиц, которые, как и мы стремились выбраться из города. Потом еще раз попали под бомбежку. В лагерь добрались к вечеру. Здесь кончились продукты, а пополнить их запасы было негде, и нас распустили по домам. Двое суток в товарных вагонах добирались до Могилева. На календаре было 25 июня. В кармане ни копейки, документов нет, только школьное удостоверение личности. Квартира на замке. Куда пойти? Решил заглянуть к Володе Сухареву, у которого и прожил несколько дней. Рано утром в воскресенье 29 июня мы вышли на крыльцо дома, который был тогда точно между Первомайской и Ленинской улицами. Стояли на площадке трехэтажного дома и рассуждали, как выбраться из города, куда податься? Знали, что на вокзале собралось много пустых вагонов, но нет поездов. Стояла теплая солнечная погода. Вдруг с запада послышался сильный характерный гул немецкого самолета. Летел он низко, на высоте метров 100, не выше, в сторону кинотеатра «Родина» на небольшой скорости. Из чердачного окна одного из домов по самолету ударили из станкового пулемета. Эта дробь пулемета – та-та-та – казалась громче гула самолета. Не могу только сейчас вспомнить, одно- или двухмоторный был самолет. Помню только, что был он небольшого размера, и летчик резко отвернул в сторону, как бы бросил самолет влево. В это время с юга, снизу над крышами домов появился маленький, юркий краснозвездый истребитель И-16, который увеличил скорость и стал приближаться к вражескому самолету. «Стреляй, стреляй же!» – закричал я. «Да не ори ты! Он лучше нас знает, что ему делать!» – стал меня успокаивать друг. Летчик не стрелял. Видимо, у него кончился боезапас патронов, но он все ближе и ближе приближался к хвостовому оперению и, наконец, своим винтом рубанул по врагу. Тот резко пошел вниз и рухнул на северной окраине города. Как потом стало известно, это был первый таран на Западном фронте, и совершил его командир эскадрильи старший лейтенант Анатолий Петрович Кобец, летчик 170-го истребительного полка. Кобец же посадил свой самолет на фюзеляж.

30-го июня я был на вокзале. Здесь встретился с Вулей Купершмитом, повстречался с Костей Гурковым. Разговор шел о трудном детстве, о том, что впереди нас ждет неизвестность. Когда уже прощались, Костя сказал: «Что бы с нами ни случилось, думаю, преодолеем все трудности. Будут у нас и жены, и дети. Встретимся, и ты обязательно будешь у моего первенца крестным отцом».

Сразу скажу, что после войны мы, действительно, встретились. У Кости родился мальчик, и меня пригласили на крестины. «Костя! – сказал я, – уважаю тебя как друга, но посоветуйся с мамой, что она скажет – могу ли я быть крестным твоего первенца». Через день мы встретились, и Костя с грустью сообщил мне решение мамы – мол, извини, дорогой, но ты другой веры. Негоже тебе, иудею, быть крестным христианину. Эх Костя, Костя-друг! Не знал ты тогда, что есть давно независимая мировая религия – вера Бахаи. Она утверждает единодушность Бога, признает единство Его Пророков, чтобы руководить судьбами людей, – Моисея, Зороастра, Будды, Христа, Мухаммеда, а сейчас – Баха-Уллы, принесших миру одно и то же учение. Вера Бахаи провозглашает, что человечество должно объединиться, что это объединение неизбежно и постепенно уже происходит.

Далее мой рассказ – телеграфной строкой. Со своими друзьями я хотел попасть в Москву, но наш товарный состав без остановок доехал до столицы Марийской республики, города Йошкар-Ола. Вначале мы работали месяца два в лесу, заготавливали дрова, затем в Казани на Волге разгружали баржи с дровами, рыбой, солью. Учился и закончил Казанскую школу №9 (аналогичную Минской), затем Чкаловское военно-авиационное училище летчиков-наблюдателей. 26 лет, с выслугой, прослужил штурманом в различных частях: на Камчатке, в Речице под Гомелем, в Барановичах и под Новгородом. В 1957 году, по сокращению штатов, уволился из армии в запас. В Могилеве работал токарем по наладке станков-автоматов на заводе Электродвигатель. Заочно закончил Белгосуниверситет. Около десяти лет был корреспондентом в областной редакции радио, затем 20 лет трудился в должности редактора радиогазеты «Химик» в производственном объединении «Химволокно».

В 1995 году с семьей уехал в Израиль – благодатный край. Весь год здесь буйство красок на цветах, кустарниках и некоторых деревьях. На базаре недорого торгуют всевозможными цитрусовыми фруктами и различными овощами. Покупатели, особенно женщины, пока руками не переберут почти каждый овощ, не положат его себе в целлофановый пакетик (у хозяина такие пакеты висят над прилавком). Вообще со своей тарой здесь по магазинам не ходят. В любом торговом ларьке, в магазинах лежат любые мешочки – завернут тебе даже купленную газету, в аптеке – пакетик пилюль. Круглый год на базаре и в магазинах – огурцы, помидоры, редиска, капуста, укроп, петрушка. Есть яблоки и груши, мясо с косточкой в магазинах почему-то стоит дороже, чем мякоть. Хлеб продают всегда свежий, завернутый в целлофан. Времена года здесь стерты. Незаметно проходит смена времен года – весны, лета, осени и зимы. Летом в тени 31–37 градусов, днем зимой – 18–20, ночью – 12–15 градусов. В небольшой по размерам стране, протяженностью с севера на юг 500 километров, постепенно меняется ландшафт, сменяются 14 климатических поясов: от умеренного до субтропического. Посредине страны имеется единственная на земле впадина на 400 метров ниже уровня мирового океана. Мертвое море, из соленого раствора которого вырабатывают десятки, сотни различных лекарств и косметики. Его вода, купание в нем избавляют от массы трудноизлечимых болезней, лечебные грязи творят настоящие чудеса.

В супермагазинах при желании можно купить все, что душе угодно, но, чтобы все было дома, исполнялись желания, надо много работать. К сожалению, и здесь в некоторых городах безработица. Медицинское обслуживание на самом высоком современном уровне. У пенсионеров есть трудности с жильем, оно дорогое. Чтобы вновь прибывшим получить государственную квартиру, нужно ждать 5-6 лет. В стране народ в основном трудолюбивый, дружный, жизнерадостный.

В заключение расскажу пару анекдотов.

***

Встретились два друга, Яша и Зяма. – Поговорим за жизнь? – говорит Яша. – Поговорим. – Как живешь, Зяма? – Три копейки фунт. – Так дешево? – Шучу! Здоров, как бык. – В чем проблема? Мечтаешь о чем? – Хочу посмотреть мир. Говорят, что подавляющее число населения в Швеции, США, Австрии и Австралии живут достойно. – Так в чем же дело? Езжай, посмотри. – Денег на билет нет! – Не чуди! Купи глобус, и весь мир у твоих ног!

***

Яша и Зяма идут к реке. На мосту полно народу. – Чего это они все смотрят вниз, на реку? – удивился Яша. Друзья пришли на мост. – Смотри, Зяма, голая девушка плывет! – Плывет? – удивился Зяма. – Да она же тонет! Кто же ее спасет? И полетел с моста в реку. Вытащил девушку. Все закричали: Зяма – герой! Качать его! – Подождите кричать "герой, герой", – возмутился он. – Лучше сначала покажите мне того нахала, который сбросил меня с моста!

Это было недавно, это было давно!

Моя родословная