Как приятно жить в краю пальм! Поэтому я их фотографирую здесь направо и налево…

Мое детство до четырех лет прошло в Риге, на улице Ленина, 348, в деревянном двухэтажном доме в глубине двора, в двух остановках от кинотеатра «Тейки». Там жил мой отец-латыш. А когда мать с ним развелась, мы переехали к ее сестре, и я стала жить в четырехэтажном каменном доме с проходным двором на углу улиц Юмарас и Лачплеша. Помню себя копающейся одиноко в песочнице – замужество моей матери не понравилось ее родственникам, и их дети не очень-то принимали меня в свою компанию.

Отцовский дом я, еще живя в Риге, долго не посещала и оказалась в нем через двадцать лет после отъезда из Латвии – с Машей, которая увидела его впервые. Там остался тот же запах детства, и скрип лестницы, и туалет в коридоре. В бывшую отцовскую дверь постучаться не решилась – зачем тревожить людей? Все, что надо было вспомнить и почувствовать, пришло. Даже ландыши росли под окном, только без беленьких колокольчиков – не сезон. Они не пахли, и как было рассказать Маше, что это за чудный аромат?

Машу нельзя было удивить ничем: ни красиво и стильно одетыми женщинами, ни изумительной чистотой улиц, ни композициями из цветов вдоль всех кафе (а их в старой Риге несметное количество), ни самыми лучшими шоколадными конфетами и бисквитными тортами. «Мама, – сказала она, – у нас в Тель-Авиве все это есть, и лучше даже...». Вот так-то. Ну а мне было странно и приятно, что город стал значительно красивее, а в магазинах появилось все – и безумно дешево в пересчете на израильские деньги.

Я ходила по улицам как-то отстраненно, будто с облаков разглядывая чудесную картинку. Конечно, мы съездили на взморье, погуляли у моря... А когда Маша через неделю улетела, я поехала к своей подруге по политеху Лиде на дачу в Саулкрасты. Мы шли через сосновый лес, было начало августа, и там еще оставалась черника, но уже и грибочки проклюнулись. Давно забытые ощущения черничной и другой охоты, воспоминания о пионерских лагерях в Пумпури и Меллужи в далеком детстве… Всегда в тебе живет и манит земля, на которой родился.

Я похожа на папу-латыша, и люди (простые люди – во дворе, в магазинах) не стесняясь при мне говорили про евреев все, что им в голову взбредет. «Свой среди чужих, чужой среди своих» (популярный советский приключенческий фильм 1974 года) – это было про меня. И однажды чаша переполнилась. Думала, что никогда уже не буду этого ворошить, но встреча с родственниками из города детства вдруг зажгла во мне эту красную лампочку.

Моей любимой и долгожданной доченьке исполнилось в то далекое лето два года. И после перенесенного ею и уже отступившего стафилококка рекомендации врачей были однозначны: до трех лет в детский садик ни ногой — все болезни будут твои! Но к тому времени денег на существование у меня совсем не осталось – до года государство платило мне 30 рублей в месяц, а уж потом…

За два года жизни вдвоем я научила Машеньку многому, и она уже вполне справлялась с задачами для трехлеток. Доверить свою дочь кому-то другому я была просто не в состоянии. И вот, как ненормальная еврейская мать, помешанная на своем чаде, я отказалась вернуться в художественно-конструкторское бюро (там я до рождения дочки работала инженером, и меня очень ждали) и устроила Машу в детский сад напротив нашего дома, где нашлось и место прачки для меня. Тут как раз и пригодились мои руки, все умеющие делать, тем более что прачкой быть большого ума не надо: принесут из четырех групп грязное белье – заложить его в стиральные машины и отбелить потом. А в свободную минутку подбежать в группу к Маше, одним глазком взглянуть, удостовериться, что с ней все в порядке. Ну и помочь детей одеть на прогулку или раздеть после нее.

Насчет Маши я не ошиблась – во всем она была наравне с остальными детьми, а ела лучше всех! И радостно просила добавки: уж очень полюбилась ей гороховая каша.

Заведующая садиком была русская, ее звали Ираида Васильевна. Она выказывала мне большую симпатию и говорила: «Нинка, как мне тебя жалко! Ты одна-одинешенька, мать в Израиле, мужа нет, подруги на другом конце города, никто тебе не поможет…». От этих слов мне самой становилось себя жалко, хотелось отблагодарить ее за такое сочувствие. Но я и так человек общественный: газету к празднику нарисовать (на четыре группы четыре газеты) – всегда пожалуйста, поварихе помочь советом и делом, повкуснее протушить рыбку для детей или вкусные блинчики напечь, ну и, конечно, помочь в Машиной группе – всегда! Пролетели несколько месяцев, и в группе освободилось место нянечки, я сразу перешла туда.

Садик работал в две смены: с 7.30 утра до 13.00 — первая смена, с 13.00 до 18.30 – вторая. Зарплата моя составляла 70 рублей в месяц. Но я-то не уходила домой после отработанной смены – куда торопиться, когда любимое дитя здесь? Оставалась бесплатно помочь в группе: одеть 25 детей после сна, помочь покормить тех, кто плохо ел полдник, иногда побыть с детьми, чьи родители запаздывали. С такими детьми мы не скучали. Я садилась за пианино, играла им песню про каравай, и они весело водили хоровод, пока мамы их не разбирали. Моя помощь всегда была кстати.

Вскоре освободилось место воспитательницы. Я стала читать педагогическую литературу и планы занятий с малышами, чтобы заниматься с ними. Конечно, нашлись мне и подруги в этом саду – бухгалтерша Таня и воспитательница Оля. Их дочери тоже подружились с Машей, мы навещали друг друга и дома. Так и бежало счастливое время – с любимыми дочками, хорошими подругами и множеством интересных идей про воспитание.

Еще до поступления в садик бывало, что мне надо и на базар съездить, и в поликлинику, а я Машу боялась брать с собой в транспорт: вдруг кто-то чихнет на нее. Ведь она сразу может заболеть, прецедент уже был! А в соседнем доме жила замечательная латышская бабушка Зина. Ее знал весь двор – она была палочкой-выручалочкой для мам. И вот мы оказались у бабушки Зины в первый раз. Она встретила нас с улыбкой, и Маша сразу пошла к ней. От нее веяло таким теплом и добротой, что я решилась оставить Машу с ней, пока съезжу на базар. Все прошло чудесно, и я поняла, что эта женщина будет моей доброй помощницей. А бабушка Зина Машу полюбила и решила, что она самый умный ребенок из всех, кого ей приходилось нянчить, ведь в свои два года она уже четко говорила, знала много букв и даже исправляла бабушкины небольшие ошибки в русском языке.

К бабушке Зине ходила и женщина по имени Любочка с сыном Эдиком, который был на год старше Маши, мы с ней быстро подружились. Дети стали играть вместе и в песочнице, и в гостях у Любочки. Можно сказать, ничто не предвещало беды. Но как-то после нашего визита у бабушки Зины побывал Эдик, и она попросила его почитать наизусть стишки. Оказалось, что Эдик стишков не знал, и бабушка сказала Любе, что Машенька намного умнее Эдика, хотя и младше на целый год!

У Любы, как и у меня, это был единственный и очень поздний ребенок и, понятно, любимый до невозможности. Стерпеть такое оскорбление она не могла. И однажды она подкараулила меня, когда я выходила от бабушки Зины с Машей, и накинулась с бранными словами, обвиняя во всех мыслимых пороках меня и всю еврейскую нацию, обкрадывающую Россию. Говорила она долго, может, целых полчаса, а Эдик стоял с мамой за ручку и слушал. И, как заключительный аккорд, прозвучали его слова: «И ты, Машенька, к нам в гости больше не приходи!»

Меня как будто стукнули мешком по голове, ноги мои не двигались. Наконец я опомнилась, и мы побрели к нашему подъезду. И вдруг я поняла, что оставаться в Риге больше не могу. Когда мы вошли в квартиру, я поставила Машу между своими коленями, посмотрела в ее глазки и сказала: «Ну что ж, Машенька, надо ехать!»

Жили мы с дочкой тогда в Задвинье, почти на окраине Риги, в маленькой квартирке, и ходил к нам по одной колее 10-й трамвай, разъезжаясь со встречным на остановках. Телефона у нас тогда не было, а друзья детства и юности жили далеко. Зная об этом, моя мать назначала мне переговоры с Иерусалимом на телефонном пункте неподалеку. Конечно, она мечтала видеть нас с Машей в Израиле, но я-то думала, что у меня все хорошо, и мне не хотелось двигаться в далекую страну из родного места. И вот я на переговорном пункте, меня вызывают в будку, и мать спрашивает: может, прислать мне тысячу рублей, чтобы я обменяла квартиру на другую, поближе к друзьям? А я молчу. И тут ее прорывает: «Ну когда же ты приедешь? Я так хочу посмотреть на внучку! Хуже не будет! Ты приедешь?». И я говорю: «Да!». Она засмеялась от радости… И закрутилась предотъездная карусель.

Первым делом надо было доложить директрисе Ираиде Васильевне, что мне нужна характеристика из садика для отъезда в Израиль. Вмиг изменилось добродушное и располагающее к себе лицо Ираиды. Она сообщила мне, что я должна немедленно уволиться, из ее садика никто не уезжает, а она, так и быть, подскажет мне другой. Садик она таки мне подсказала – туда надо было ехать по нашему Задвинью двумя трамваями.

Наступала зима. Маше шел четвертый год, стафилококк остался позади. Она уже ничем больше не болела, и я перестала бояться общественного транспорта. В новый садик меня приняли няней без проблем, и я провела свою последнюю зиму в толерантном, как сейчас говорят, садике. Там тоже нашлись приветливые люди, и работалось мне легко. Правда, одна воспитательница дважды поставила меня в тупик. Первый раз, когда спросила смущенно, правда ли, что еврейских детей воспитывают во вседозволенности. Мы находились все-таки в Латвии, и я о таком в первый раз услышала. А второй ее вопрос был относительно того, что Маша уже читала целые предложения, а ее дочка того же возраста читала еще только по слогам. Пришлось рассказать ей, что я с Машей занимаюсь и мы часто играем в «Эрудит».

А теперь я подошла к самому интересному в этой истории. Перпендикулярно нашему дому стоял другой такой же, там жила моя давняя приятельница Беата. Она работала дворником в оставленном мною садике и была, как и все латыши, прилежной и аккуратной, ее территория сверкала чистотой. Мы частенько останавливались с ней поболтать о разном. И однажды она подошла ко мне, оглядываясь по сторонам, и сказала, что хочет предупредить меня о чем-то. Мы зашли ко мне, и она пересказала мне свой разговор с Ираидой Васильевной. Оказалось, что директриса не удовлетворилась моим увольнением, а мечтала наказать меня похлеще и попросила Беату, чтобы ее сыновья-погодки (все равно ведь хулиганы!) разбили мне окна камнями. У меня был первый невысокий этаж, и это было вполне осуществимо. На дворе, между прочим, стояла зима, что вполне учитывалось Ираидой Васильевной!

Ясно, что Беата на эту просьбу не откликнулась. Я была шокирована рассказом, но не верить Беате не было оснований. Долго во мне кипело возмущение. Казалось, доберусь до обетованного берега – и такое напишу, и так разоблачу! Но, попав в Израиль, я оказалась в совершенно ином измерении…

В год моего приезда, как выяснилось потом, в Израиль прибыло всего 1500 людей из Союза, в основном из прибалтийских республик. Россия еще не очень щедро выпускала птичек из клетки. Когда я собиралась в дорогу, то ничего почти не знала об Израиле. Знала, что все перед отъездом покупают по несколько ковров – кто-то сказал, что там каменные полы (я сразу представила себе чуть ли не глинобитные землянки с эдакими каменными полами). А еще я знала, что в Израиле очень жарко, поэтому за полгода до отъезда мне снилось, как я схожу с трапа самолета и не могу вздохнуть – и я просыпалась от ужаса.

В мой последний год в Риге по телеку два раза ночью показывали рок-оперу «Юнона и Авось», и эта музыка, а особенно ария Караченцева «Я тебя никогда не увижу», доводила меня до слез. Мне тогда казалось, что я умру от ностальгии.

Сначала мы прилетели в Вену (она местами так напоминает Ригу!), а через два дня вылетали в Израиль. Все направлялись в Америку — в Израиль, кроме нас, только одна москвичка с сыном Абрашей. Я думала, что, если доберемся благополучно, – значит, мне дарована вторая жизнь.

И вот мы приземлились. Был вечер 13-го апреля 1988 года.

Цвели цитрусовые, воздух был напоен их ароматом, помню огромные яркие звезды в ночном небе и силуэты пальм по периметру площади перед аэропортом… Меня встречала мать со своим израильским мужем Моше. Он из Польши, убежал оттуда в семнадцать лет перед самой Второй мировой и таким образом спас себе жизнь, а вся его семья погибла в Катастрофе. На момент знакомства с моей матерью он был вдовцом, и к моему приезду они прожили вместе около восьми лет. Моше очень ее любил и принял меня как настоящую дочь, а Машу – как настоящую внучку. Он смеялся: «Нинка, посмотри – всюду одни жиды, тебе не страшно?».

Поскольку нас приехало не много, а из-за начавшейся в декабре интифады туристы со страха перестали приезжать в Израиль и гостиницы оказались без клиентов, Сохнут решил размещать приезжающих в гостиницах.

Нас поселили в прекрасном уголке Иерусалима, Бейт-а-Керем, в тихом, окруженном зеленью отеле на склоне горы. Мы жили в уютных номерах с кухоньками и ванными комнатами, и кормили нас, как в ресторане, три раза в день в большом зале с телевизором. И, естественно, это было бесплатно, а пожилым людям государство еще и что-то платило. К нам прикрепили израильтянку Малку, которая все нам объясняла про новую страну и помогала в житейских делах. В отеле мы с Машей прожили одиннадцать месяцев. Это был самый большой отпуск в моей жизни. А ностальгии как таковой не было – как-то очень быстро прониклась Израилем, его музыкой, его теплыми и дружелюбными людьми. И ощущение праздника, нескончаемого фестиваля длилось весь год.

До нашего приезда в Израиле не знали, что такое пить, выпивать, напиваться. Так красиво мы встречали шабат в семье английского адвоката Поля: рюмочка серебряная со сладким вином шла по кругу, и все, даже его маленькие сыновья, делали глоток-другой, благословляя царицу Субботу. Ивриту нас учили в прекрасном центре абсорбции рядом с библиотекой и театром. Вся группа была англоязычная, и, когда я стала схватывать некоторые английские слова, учительница сказала: «А Нине надо бы платить вдвойне за этот курс, ведь она и английский учит!». Это была, конечно, шутка — платил за нас Сохнут: из Союза нас выпустили с 303 долларами в кармане. Я даже багажа не взяла, все купила здесь.

В нашем отеле поселили так называемых геров – русских, которые перешли в еврейскую религию. Там они жили где-то под Воронежем, в деревне Ильинка, и тоже решили поехать «на родину предков». Одна из семей, с которой привелось жить рядом на одном этаже, состояла из мужичка с облезлой редкой бороденкой рыжевато-непонятного цвета, его молодой жены и их пожилых родителей. Они все время охали и сокрушались – как можно так долго жить в отеле, и где же теперь их корова?

Другим моим соседом по гостиничному коридору оказался Миша из Москвы. Он был одинокий и круто религиозный, что меня просто потрясло: как это москвич с высшим образованием так «спланировал» в ортодоксы? Оказалось, что у него из-под венца ушла невеста, и он пришел к Богу с горя. Когда мы прожили по соседству уже с полгода, я сказала ему, что в Бога не верю, а он мне ответил: «У тебя Бог в сердце, уж ты мне поверь…». В соседнем номере жила певица из Ленинграда Вера Эльберт, и вечера мы коротали, распевая израильские песни.

Давно это было…

Это было недавно