Самая что ни на есть моя
Я была воспитана в том духе, что человек должен жить там, где родился. А поскольку у меня были друзья, без которых я не могла жить, то однозначно мое место было там, где я родилась, и я бы не поверила, если бы в мои 15 лет мне кто-нибудь сказал, что я уеду. Мои друзья – это клуб бардовской песни «Товарищ гитара», в котором мне посчастливилось оказаться в 14 лет. Наша компания процентов на восемьдесят была еврейской. Как оказалось, в еврейской среде всегда стоял вопрос об отъезде. Кроме того, наступало время, когда каждый из нас начинал жить свою жизнь.
После окончания школы я решила поступить не в пединститут, где была специальность, которая мне больше нравилась, а в университет, куда поступило большинство из наших, — чтобы быть поближе к ним. Но дальнейшую биографию каждый из нас уже строил сам, и с этим надо было смириться с самого начала. Наши песни, костры, ночные бдения со свечой и гитарой понемногу становились прошлым, не успев начаться.
В конце 1988 года в нашем городе открылось Общество еврейской культуры, а при нем — курсы идиш. Несколько моих друзей записались на них, делились впечатлениями. Мне тоже очень хотелось пойти на эти курсы, но, кажется, была большая очередь.
Однажды в выходной день я пошла в публичную библиотеку и выписала по каталогу несколько номеров журнала «Советиш геймланд». Сидела над ними, листала — ничего не понимала, но буквы казались родными. Через пару часов бдения над этими буквами меня вдруг осенило, и я поняла, что нужно делать! Каким-то образом я расшифровала буквы. В свое время я серьезно занималась немецким языком, поэтому грамматика и многие слова были знакомы. А некоторые слова... Я считала, что слова типа «шлимазл» и т. п. — русские, что, конечно, оказалось не совсем правдой. Но времяпровождение в клубе «Товарищ гитара» дало свои плоды: кроме слов, все остальное тоже было родным.
В общем, я сходу научилась читать на идиш и писать печатными буквами, поскольку письменных не знала. Выписала журнал «Советиш геймланд», а также газету «Биробиджанер штерн» (очень забавно было видеть те же, что и во всех советских газетах, отчеты об очередном пленуме ЦК КПСС, набранные идишскими буквами).
Примерно в то же время в Харьков приехал на гастроли еврейский театр «Шалом» со спектаклем «Поезд за счастьем». В первый раз увиденная еврейская толпа в зале, радостные вопли при встрече знакомых (а встретил их практически каждый), эйфория от всего этого и, конечно, от песен на идиш, впервые услышанных с официальной сцены…
Когда мне удалось узнать, где находится Общество еврейской культуры, я тут же побежала в него записываться. Харьковская тихая улочка в центре города — там, где я любила просто гулять. Милый особняк, в котором располагался Дом архитектора (в Харькове было несколько таких домов-особняков: Дом ученых, Дом художника, Дом архитектора). По вечерам в вестибюле на маленький столик ставили плакат с надписью «Общество еврейской культуры». Сидел человек, который записывал в это самое общество, и иногда рядышком тусовалось несколько человек. 5 рублей вступительный взнос и 5 рублей годовой, хоп — и ты принят! Жизни сначала там никакой не было, только спустя несколько месяцев началось оживление. Мне ждать было некогда, хотелось тут же броситься что-то делать. Дали мне несколько дней в неделю — и я тоже сидела, записывала, ну и общалась с интересными людьми.
Однажды я рассказала папе, что записалась в Общество. Папа помолчал, а потом сказал: «Знаешь, мать твоей прабабушки Мани (то есть маминой бабушки) была еврейка». Мда-а... Чтобы мне легче стало после этого жить, так не очень. Конечно, оказалось, что я не совсем чужая. Но и не совсем своя. Моя фамилия ничего не говорит, и в моей внешности что-то не так, но я не знаю, что. Это сейчас можно посмотреть на мои детские фотографии и без очков увидеть — какие там славяне! А так документы «чистые», даже слишком, нигде по национальному признаку не притесняли. В общем непонятно, откуда что взялось. Дома я, опасаясь последствий, тщательно прячу все печатные материалы и тетрадки, связанные с идиш и еврейством.
Кроме того, что уже почти не существовал наш клуб «Товарищ гитара», было безоблачно: перестройка, гласность, эйфория… И песни можно петь разные, и за хранение самиздата уже никого не посадят. И, опять же, не запрещено учить еврейский язык.
Еще какое-то время еврейским языком я считала только идиш. Мечтала выучить его как следует и поехать жить в Биробиджан — в советскую Уганду. Но начали происходить какие-то собрания Общества еврейской культуры, постепенно формировался еще один круг общения, и понемногу светлело в голове. Появилось понимание, что совсем не Биробиджан еврейская земля, а до сих пор еще непонятный Израиль, где говорят на другом языке — иврите. Я настроила радиоприемник на волну «Голоса Израиля» и с тех пор регулярно слушала.
На одном из собраний Общества выступил Юрий Михайлович Ляховицкий, который среди прочего сказал, что планирует выпускать городскую еврейскую газету. После собрания я подошла к нему и предложила свою помощь: газета — это была моя мечта! И мы начали вдвоем выпускать маленькую газетку «Бен-сиах» («Собеседник»). Юрий Михайлович был редактором, а я ответственным секретарем, вот и вся редколлегия. Газета была похожа на самиздат: я печатала на своей машинке материалы, по ходу дела правила их, а редактор уже организовывал тираж с помощью ротапринта.
В городе уже существовали группы изучения иврита (легальные!), но пробиться туда было сложно — было очень много желающих. Кроме того, я не поступила в университет, а почти три года трудового стажа (не зря я пошла работать в 15 лет!) дали возможность поступить на рабфак. С утра я работала, а вечером училась. Времени на иврит не было, но учить его очень хотелось. Мелькала информация, что около Дома архитектора раз в неделю продают самоучитель иврита. И вот удача! За 17 советских рублей я купила маленькую книжечку – самоучитель «Иврит хая» («Современный иврит»), уменьшенную плохонькую ксерокопию. Примчалась домой, открыла – и за один вечер выучила правила чтения и несколько первых слов, которые показались знакомыми. Меня не покидало чувство, что все это не новое, а знакомое, только случайно забытое. Мне было семнадцать лет.
Жизнь переставала быть безоблачной. Некоторые друзья уехали, другие собирались. Уезжали в то время как будто в никуда – ожидались разве что весточки из десятых рук, так как звонки и с той, и с другой стороны были очень дорогие, разговор из Харькова с Израилем нужно было заказывать, а письма доходили через несколько месяцев или не доходили вовсе. Мы все еще, хоть и гораздо реже, чем раньше, собирались на посиделки, и, хотя были все те же любимые песни и шутки, в воздухе витало чувство, что постепенно нас становится меньше, и это не приносило радости.
В январе 1990 года уехал Боря Чудновский из «взрослого» КСП («взрослые» были на 7-10 лет старше нас). У меня это были первые проводы. Я пришла на вокзал (тогда ехали поездом до Москвы, а оттуда самолетом), нашла нужный вагон, около него никого не было. Через пару минут рядом вдруг оказалась толпа, человек сто — все знакомые, родные. Было даже весело, и, кажется, была гитара. Показное такое веселье, сумрачное. Как это обычно бывает, казалось, что тем, кто уезжает, легче, чем остающимся. Боря уехал, а я дала себе слово больше не ходить на проводы: было невыносимо провожать друзей в никуда. И я действительно больше не ходила на вокзал, только пару раз, когда меня бы «не поняли».
Конец 1989 или начало 1990. Мои дни были весьма загружены. После работы и учебы я приходила домой в 10 вечера и сразу шла спать, ведь рано утром начинался новый рабочий день. После почти трех трудных лет на заводе я перешла работать лаборантом в НИИ эндокринологии (там много лет работал мой папа, он и нашел мне это место). Мне очень хотелось учить иврит, а времени физически не было. Но я нашла способ. Кабинет начальницы был этажом выше (очень удобно!). Каждый стол в отделе был отгорожен шкафом с бумагами, кроме моего: мое рабочее место было около двери. В отделе, где я работала, долго болели все сотрудники – была зима. И поскольку я была одна, то садилась работать за другой, отгороженный, стол. И учила иврит. Ящик стола был открыт в боевой готовности. Как только я слышала звук открывающейся двери – хоп! – учебник иврита с тетрадью вбрасывались в ящик стола, ящик задвигался. Как в том анекдоте: они делали вид, что мне платят, а я делала вид, что работаю.
В общем, в таких экстремальных условиях я занималась ивритом, который немедленно полюбила всей душой. Через пару месяцев появилась возможность попасть на курсы, по воскресеньям. Народ уже отзанимался несколько уроков, но я с радостью обнаружила, что все понимаю.
В один из моих визитов в Общество еврейской культуры всех пригласили в зал, где какой-то человек рассказывал о религиозной общине и приглашал приходить к ним в субботу. После выступления я подошла к этому человеку (звали его Александр Ефимович Королик). И спросила, где можно приобрести Талмуд. Каков был вопрос, таков и ответ. Он мне ответил: «Деточка, его нельзя приобрести — это тяжелый свиток, сделанный из пергамента, он есть только в синагоге. Приходите в общину, там можно его увидеть». Через некоторое время я поняла, что имелся в виду не Талмуд, а свиток Торы. В ближайшую субботу я пошла в религиозную общину, в один из частных домов.
В Харькове до революции 1917 года было 14 синагог, а на тот момент, в начале 1990-го, не было ни одной. Самая большая синагога – хоральная. Эту синагогу закрыли в 1923 году. Сначала в ней был клуб 3-го Интернационала, потом детский кинотеатр, а потом много лет спортивное общество «Спартак» (кстати, в 1987 или 1988 году я с подругой ходила слушать лекции по альпинизму и только через несколько лет поняла, что это происходило в здании синагоги). В зданиях других синагог располагались различные учреждения, а некоторые были и вовсе снесены. Молиться можно было только в частном доме.
Я стала посещать общину. С умным видом держала сидур и пока ничего не знала о законах и традициях. Невежество мое было полное. Знания о еврейских обычаях приходили постепенно. Обстановка была семейная, тамошние старички ко мне как к представителю молодежи относились особенно хорошо (позже туда начали приходить и другие молодые люди, и я нашла нескольких подруг). И, конечно, спрашивали: «Когда вы едете?». Как в том анекдоте: спрашивают, не едете ли вы, а — когда.
До меня уже стала доходить безвыходность моего положения. Во-первых, моим родителям в самом страшном сне не могло присниться, что я могу уехать куда-то за границу, да еще и в Израиль (а для выезда из СССР требовалось разрешение от обоих родителей). Во-вторых, у меня не было никаких документов о еврействе, кроме призрачной информации о прапрабабушке, и я даже не знала, как ее звали. К слову сказать, когда я говорила кому-то, что у меня «не та» пятая графа, мне часто не верили, а одной из новых подруг даже пришлось показать паспорт — и даже после этого она была потрясена. Кто-то мне сказал: «Ну ничего, поедешь в Москву, пройдешь гиюр — для женщины это очень легко». Ага, как же!
Однажды в общине устроили что-то типа воскресника: несколько человек пришли и общими усилиями привели в порядок дом и двор. Тогда же туда пришла пожилая пара израильтян. Это были первые настоящие израильтяне, которых я увидела. Меня как знающую иврит начали просить о чем-то поговорить с ними. Мой словарный запас и так был не очень богат, а тут от волнения из головы вылетело все, что я успела выучить. Меня попросили узнать, где они поселились в Харькове, и я судорожно рылась в своем самоучителе (который всюду таскала с собой), пока не нашла слово «малон» (гостиница). Эти израильтяне, видно, имели уже опыт общения с такими, как мы, и назвали гостиницу, в которой жили. Мне дали записку с чьими-то данными и попросили передать им, чтобы прислали вызов. Я снова порылась в самоучителе и нашла слово «азмана» (приглашение), — и меня снова поняли. Главным средством общения были улыбки и жесты. А еще мне сказали «яфа» (красивая) и сфотографировали. Совершенно не помню, как звали этих милых израильтян, а жаль.
В мае 1990 года Общество еврейской культуры отправило меня в командировку в Москву, на съезд ВААДа — конфедерации еврейских организаций, в качестве журналиста. Были разные интересные заседания, общение с людьми из разных городов. После последнего заседания один человек попросил всех женщин остаться. Но у меня еще было совещание журналистов, и мне пришлось уйти. Когда после совещания я вышла из зала, то увидела того самого человека, и он строго меня спросил, почему я не осталась с другими женщинами. Я что-то пролепетала насчет журналистов, а он так же строго сказал: «Возьмите» — и дал мне коробочку. Это было маленькое мыло, на упаковке которого было написано «Израиль» (скорее всего, гостиничное: он вернулся из поездки в Израиль и позвал женщин, чтобы всем раздать мыло). Это мыло так и не было использовано мною по назначению, просто иногда я его брала в руки, а потом прятала подальше, чтоб не потерялось.
Общество еврейской культуры и религиозная община вели борьбу за то, чтобы евреям вернули хоральную синагогу: писали письма в горсовет, собирали подписи и т. д. Я тоже подписывала какие-то письма. Но отнять, как известно, гораздо легче, чем вернуть, поэтому пришлось потратить немало сил и времени. Заграничные евреи тоже помогали нам. И наконец в августе 1990 года состоялось торжественное открытие синагоги (после всего, что там происходило почти 70 лет, она была в ужасном состоянии). На открытие приехал американский спонсор, и вместе с ним в качестве переводчицы — москвичка Катя Гусарова. Она осталась в Харькове еще на несколько дней, и мы подружились. Она соблюдала традиции, и я ей задавала разные вопросы. Катя рассказывала, что в Москве учится в ешиве в Кунцево – в знаменитой ешиве рава Штайнзальца «Мекор Хаим» (ради этого она оставила учебу на инязе) и звала меня ехать с ней в Москву, что я и сделала.
В первый шабат после открытия синагоги молитва состоялась уже там, а не в старом домике общины. После вечерней молитвы осталась компания молодежи (в которой был нынешний израильский министр и политический деятель Зеев Элькин), мы устроили небольшую субботнюю трапезу. После омовения рук я несколько раз о чем-то спросила Катю и удивилась, что она не отвечает. Оказалось, что в этот момент нельзя разговаривать. А после трапезы мы всей толпой пошли ночевать к Кацнельсонам. Была тогда в Харькове такая знаменитая еврейская семья, они держали в доме еврейскую библиотеку, устраивали разные мероприятия типа телемостов с Израилем. Это был мой первый шабат. Я постаралась все максимально соблюсти: не воспользовалась транспортом, ничего не несла с собой по улице (там, где нет эрува, нельзя ничего переносить даже в карманах). Я все еще очень мало знала — просто делала так, как мне говорили. И это оказалось очень нелегко. Поняла, что если сразу все возьму на себя, то просто сверну себе шею, и пока отставила в сторону все ограничения, кроме одного: дома перестала есть мясо.
После того шабата Катя и еще несколько харьковчан из той же компании поехали в Москву. У них билеты были куплены заранее, а мне, как обычно в таких ситуациях, повезло: я купила с рук билет в Москву прямо перед отходом поезда, да еще в купейный вагон (конец лета, с билетами напряг!), и мы поехали в ешиву. Я знала уже, что она находится на бывшей моссоветовской даче, и искала глазами дом-дачу. Мы вошли в калитку, но, кроме лужайки, я ничего не увидела. Спросила Катю: «А где же ешива?» — «Так вот же!». Я снова ничего не увидела, пока не поняла, что это был невзрачный деревянный домик, на который я просто не обратила внимания и который внутри оказался очень даже ничего. В ешиве как раз заканчивался семинар, который длился почти месяц, оставалась неделя до окончания. Я была там четыре дня, но по количеству впечатлений каждый день сошел бы за неделю. В доме жил и учился народ из разных городов Союза. Меня сразу тепло приняли, я нашла здесь еще нескольких друзей. Мы слушали лекции на разные религиозные темы и учили иврит, а в перерывах и ночью общались. Некоторые приехали в полном семейном составе. Здесь была семья Фиш — Галя и Авраам. Дочка у них была моя ровесница, но ее с ними, кажется, не было. Однажды мы с Галей поехали в центр города за покупками с паспортом одной из москвичек (москвичи там тоже оставались на ночь, а покупки были тогда по паспортам с пропиской), и покупали все на двоих — Галя говорила, что я ее дочка. Я вернулась в Харьков и потеряла связь с семьей Фиш. В записной книжке остался только их красноярский адрес. Они собирались вот-вот ехать в Израиль, и адрес скоро стал неактуальным.
Прошло больше десяти лет, и перед Пурим 2002 года я услышала несколько выстрелов недалеко от дома (в Текоа, где мы жили, наш дом стоял недалеко от дороги), а через несколько минут — сирену скорой помощи. Сердце сжалось: я поняла, что случилось что-то плохое. Да, случилось — за несколько минут до наступления Пурим арабы обстреляли еврейскую машину. Были убиты водитель и пассажир и тяжело ранена беременная дочь одного из убитых (ее отвезли в больницу, где она и родила). Его звали Авраам Фиш, и я с ужасом поняла, что это тот самый Авраам Фиш, из Кунцевской ешивы. И это их дочка, за которую меня выдавала в Москве Галя, ехала в той машине, была ранена. На ее глазах погиб отец. Я так и не встретилась в Израиле с Галей: боюсь.
Вернемся в прошлое. Мой образ жизни, в общем-то, не менялся. Летом 1990 года съездила не в последний раз в бардовский лагерь на Волгу. Оттуда по дороге в Харьков зарулила в Москву, с легкостью нашла израильское посольство на Большой Ордынке, покрутилась там, оставила свои данные для получения вызова. Вопрос выезда я уже для себя решила, многие люди сами предлагали мне выслать вызов после своего приезда в Израиль. Я отправляла и отправляла свои данные, но вызова все не было. Сходила в хоральную синагогу на Архипова, покрутилась и там тоже. Первое впечатление было — монументальность и какая-то холодность (это впечатление не изменилось, хотя потом я бывала там еще много раз). Я спросила про гиюр. Меня направили в такой-то зал, где нужно обратиться к такому-то. Пошла. В зале висел плакат с текстом молитвы за благополучие Советского государства и сидел нужный мне человек. В ответ на мой вопрос он закричал: «Вы что думаете, пройти гиюр — это просто окунуться в микву, и все?! Надо традицию знать, кухню знать и много учиться». Подозреваю, дело было в том, что у меня хватило ума явиться в синагогу в джинсах (я тогда из них и так не вылезала, а тут завернула сюда по дороге из похода). Пожалуй, тот человек был прав: я мало училась.
В том же 1990 году я наконец поступила в университет. Мои друзья (кто еще не уехал) были уже на 3-м и 4-м курсах. А я, добившись того, к чему стремилась много лет (серьезно занималась подготовкой лет с 14), уже не хотела изучать русский язык и литературу вместе с сопутствующими дисциплинами. Меня интересовал иврит. Но в Советском Союзе тогда не было места, где можно было изучать иврит на академическом уровне, а перед моим желанием уехать в Израиль стояла глухая стена. Так что ничего не оставалось делать, кроме как по инерции идти учиться в университете, раз уж поступила.
Филологический факультет тогда считался антисемитским. По-моему, даже сохранялась процентная норма при поступлении. И вот я начала «дразнить собак» — чтобы не самой уйти, а чтобы меня выгнали. Я как раз раздобыла маген-давид на цепочке и с тех пор его не снимала, а уж на экзамены и зачеты обязательно приходила с ним. Когда на втором курсе нам сказали, что теперь мы должны работать по специальности и принести справки с места работы, я принесла справку, что работаю в еврейской газете «Бен-сиах». Выгонять меня почему-то никто не торопился, разве что на экзамене мне, по крайней мере один раз, занизили оценку. Я тогда не поняла, в чем дело, пока мне кто-то не сказал – «а ты почаще носи маген-давид на экзамены». Уйти мне пришлось после окончания трех полных курсов и части четвертого, когда я уехала в Москву и физически не могла появляться на сессиях.
Дни складывались в недели и месяцы, а передо мной была все та же стена. Я не знала, куда мне обращаться с моей проблемой. В Харькове я выяснила, что помочь мне нельзя. Я дружила с раввином Иоффе, который на Благовещенском рынке арендовал помещение, где работал как резник, — я у него занималась уборкой. Но он мог мне разве что посочувствовать.
Многие знакомые уехали, многие сидели на чемоданах (в 1990 и 1991 году было впечатление, что едут все). Мне хотели помочь, но не знали как. Вызовы мне отправляли и отправляли, но они не доходили. С мамой я уже начала затевать разговоры об отъезде, на что получала один и тот же ответ типа «поедешь верхом на палочке», а к папе даже боялась подступиться: характер у него жесткий, к уехавшим он тогда относился как к предателям Родины. Некоторые знакомые говорили: «Мы будем тебя ждать, поехали с нами» — и через некоторое время уезжали, так как заканчивался срок визы, а некоторые вполне серьезно предлагали меня удочерить, чтобы у меня не было проблем с еврейством и разрешением от родителей. И смех, и грех.
Осень 1990 — командировка от Общества еврейской культуры в Вильнюс. На самом деле на съезде ВААДа в Москве, о котором я рассказала раньше, я познакомилась с вильнюсцем Абрамом Моисеевичем Брио, который пригласил меня приехать и вызывался быть моим гидом. Абрам Моисеевич, невзирая на преклонный возраст, сдержал свое слово и всячески опекал меня. Показал еврейское гетто, провел по улицам Старого города, рассказал о еврейских организациях, в которых надо побывать, о еврейской истории этого красивейшего города. Я уезжала из Вильнюса с большим сожалением, так как была уверена, что больше мне не придется там побывать. Однако пришлось — всего через год.
Я начала преподавать иврит частным образом. Мне было 18 лет, и все мои ученики были старше меня. Темпы, с которыми я изучала иврит — урывками на работе и время от времени еще где-то, — пока не дали мне стать большим знатоком. Иногда ученики спрашивали у меня какое-то слово, которого я не знала, и я как бы вскользь говорила: «Это мы будем изучать на следующем уроке», — а дома смотрела в словарь. В январе 1991 года в Москве был семинар Игуд а-морим (Союза преподавателей иврита) для преподавателей иврита: настоящие преподаватели-израильтяне, иврит каждый день по несколько часов. Мы с удовольствием ныряли в эту атмосферу. Мой уровень тогда еще оставлял желать лучшего — я была определена в третью от начала группу (всего их было 9 или 10). Там нас застала, кстати, павловская денежная реформа, когда в одно не очень прекрасное утро стали недействительны 50- и 100-рублевые купюры. Это навело много шороху, у нас ведь было много иногородних. Но как-то обошлось.
Через некоторое время я узнала, что жена раввина Московича (он уже много лет является посланником Любавического ребе в Харькове) проводит у себя дома уроки для женщин. Я присоединилась. Это было недолго, зато там я нашла еще пару подруг.
Неожиданно пришел вызов, правда, с перепутанной датой рождения. Дату можно было исправить в посольстве. Одно препятствие было устранено, но что было делать с другими, самыми важными?
Лето 1991, бардовский лагерь на Волге, оттуда — в Москву, на кусочек семинара в Кунцевской ешиве. Тогда еще я каждый раз заявлялась в ешиву в брюках, и я очень благодарна за то, что мне никто ни разу не сказал ни слова по этому поводу.
Семинар Игуд а-Морим в Вильнюсе летом 1991 года — о, там уже я была в самой сильной группе! У меня была маленькая компания, нам было хорошо вместе, и с утра до вечера мы старались говорить между собой только на иврите, даже анекдоты переводили по ходу дела на иврит. Несколько раз выкраивали время, чтобы прогуляться по городу. На улице мы особенно старались говорить между собой на иврите, на нас пялились прохожие — наверное, им не часто приходилось слышать на улице ивритскую речь.
Среди учеников в нашей сильной группе были бабушки и дедушки — аборигены, которые еще до войны учились в вильнюсской еврейской гимназии и до сих пор помнили иврит. Моей преподавательницей была Рахель, которой на вид было трудно дать больше пятидесяти лет. Тем не менее, о ней было известно, что она участвовала в Войне за независимость Израиля в 1948 году. Наш семинар прервался не по нашей воле: нас застала там известная дата 19 августа (некоторые из наших видели в городе танки), израильтян отозвали, и нам тоже пришлось разъехаться по домам.
Семинар Игуд а-Морим в Воронеже, осень 1991 года. Я была потрясена своим преподавателем Алексом Ворновицким. Он вел нашу самую сильную преподавательскую группу. Человек он был уже не юный, ему было за пятьдесят. Учиться было нелегко: Алекс, будучи физиком по специальности, обучал нас физическим терминам и законам (я и по-русски в них не очень понимаю). Так вот, я с удивлением узнала, что его стаж изучения иврита на тот момент был год и два месяца! А я изучала иврит уже почти два года… Через пару месяцев Алекс репатриировался в Израиль и, по слухам, сразу начал преподавать физику в школе.
Потом я поехала искать пути разрешения моей проблемы в Москву, пошла в синагогу в Марьиной Роще, и мне посоветовали обратиться к раву Лазару (сейчас он главный раввин России, а тогда только недавно приехал в Москву в качестве посланника Любавического ребе). Меня никто не выгнал, а наоборот, встретили приветливо и после краткого описания моей истории сказали: «Тебе не нужен гиюр, если у тебя прапрабабушка по материнской линии еврейка». — «Да, но у меня нет документов…». Тогда посоветовали принести рекомендацию от рава Московича в Харькове, и на том беседа закончилась.
Через несколько дней я узнала, что рав Москович организовал вечернюю школу для женщин при синагоге. Я пришла туда и сказала, что хочу записаться в школу, а в ответ на просьбу принести свидетельство о рождении сказала, что ничего подходящего там не содержится. Мне ответили, что в таком случае меня принять не могут. Я снова начала рассказывать свою историю про бабушку моей бабушки со стороны мамы, но что у меня нет документов и мне нужно пройти гиюр. «Тебе не нужен гиюр». — «Да, но вы ведь сказали, что не можете меня принять в школу. Я была в Москве у рава Лазара, и он просил принести от вас рекомендацию, а для этого нужно учиться». — «Хорошо, мы тебя возьмем, но стипендию ты получать не будешь». (Какая еще стипендия? Зачем она мне? Я и не знала, что за это еще кому-то платят деньги!) «О, хорошо, хорошо!» И на следующий вечер я пошла в эту самую школу, которая, как потом оказалось, называлась махон «Хая-Мушка» (кстати, я долго думала, что Мушка — это фамилия)…
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Я довольно быстро обрисовала больше года своей жизни, но в действительности время тянулось медленно, а результаты были отрицательными. Мне довелось пережить много душевных терзаний. Я изучала всю попадавшуюся мне в руки литературу о жизни души после смерти, но это мало утешало. Я заставляла себя подниматься утром, ходить, общаться. В какой-то момент, особенно тяжелый, я заставила себя постоянно улыбаться, даже перегнула палку. Некоторые мне говорили: «Я тебе завидую — у тебя нет проблем».
Участники семинара организации «Бней Акива» в московском метро. Весна, 1995
Заканчивался срок действия моего вызова из Израиля, и мне пришлось думать о подаче документов в ОВИР. Как ни странно, самое страшное — разрешения родителей — оказалось на самом деле не настолько ужасным. На уговоры мамы ушло несколько месяцев, но, когда я подступила к ней с вызовом и показала дату на нем, она довольно легко согласилась пойти со мной в нотариальную контору, и после стояния в очереди нужная бумага была у меня в руках. Мама, зная папин характер, спросила меня: «А как же быть с папой?». Мне было нечего ответить.
К этому времени я работала уже не в папином НИИ, а сторожем — охраняла огромное пятиэтажное учреждение с труднопроизносимым названием. И вот, когда однажды папа пришел ко мне в гости на работу, я его спросила в лоб, даст ли он мне разрешение на выезд. И папа ответил: «Я не хочу, чтобы ты уезжала. Но я дам тебе разрешение — потому что я вижу, что ты очень хочешь». Представляю себе, что пережили мои родители. И снова: я им очень благодарна… В Израиль мне удалось уехать через 4 года.
И еще немного мыльной оперы.
Я жила в Израиле уже семь лет, четыре из них была замужем, когда мне пришло письмо от папы. Не первое, конечно: мы с папой регулярно переписывались. Но в этом письме папа написал, что в Израиле, в Хайфе, живет его двоюродная сестра, и приложил ее адрес и телефон.
Я долго смотрела на это письмо, у меня дрожали руки, меня бросало то в жар, то в холод. Я привыкла к тому, что я здесь одна (да, у меня много друзей, но не было родственников, все-таки было от этого чувство ущербности) и радовалась, когда у меня появились родственники по мужу. И вдруг — неужели здесь есть мои собственные родственники? Это была не внезапно нашедшаяся сестра — она жила в том же городе, где вырос мой папа, у нее была такая же фамилия, и она уехала в Израиль всего за полгода до меня. Но раньше я не знала о ее существовании. Когда я немного пришла в себя, то набрала ее номер. И она тоже очень обрадовалась, мы долго говорили. Здесь была еще одна сестра (к сожалению, мы так и не встретились — она умерла) и дети их обеих со своими детьми… В общем, у меня обнаружилась целая куча родственников! Мой папа молчал, как партизан, и не говорил, что его отец, а мой дедушка, был евреем!
Наша фамилия и дедушкино имя — Михаил Яковлевич — ничего мне не говорили.
Через некоторое время мы с мужем и дочкой поехали в Хайфу встретиться с этой моей тетей. Мы много говорили, и я, кроме всего прочего, задала интересовавший меня вопрос: «Если моего дедушку звали Михаил Яковлевич, а ваш отец и он — родные братья, и вас зовут Ольга Яковлевна, то выходит, что ваш отец — Яков Яковлевич? А как может такое быть, ведь у евреев не дают ребенку имя отца?» —
И моя тетя ответила: «А с чего ты взяла, что мой отец — Яков Яковлевич? Его звали Яков Исаакович, а твоего дедушку, соответственно, — Михаил Исаакович. А знаешь, что их отец, а твой прадед Ицхак Меерович был купцом первой гильдии в Киеве?».
А недавно выяснилось, что при рождении дедушке дали имя Моше. Когда я дала это имя своему сыну, я еще не знала об этом. Вот так. Мой дедушка умер, когда мне было девять лет, и я очень плохо его помню. Иногда я задумывалась, почему он и бабушка похоронены на разных кладбищах. Оказалось, что он перед смертью просил похоронить его на еврейском кладбище. И еще папа рассказал, что он слушал «Голос Израиля» еще в самые что ни на есть советские времена.
Я знала, что дедушка из Киева и что он из большой семьи, от которой после войны почти никого не осталось. Я несколько раз была в Бабьем Яру в Киеве, и теперь я думаю — а ведь очень может быть, что там лежат и представители нашей семьи! Бабий Яр в Киеве, Дробицкий Яр в Харькове (и там я была) — это давно моя боль. Но получается, что это действительно самая что ни на есть моя боль.
О своей предположительно еврейской прапрабабушке я ничего не знаю. А о дедушке мне известно больше, известны и даты рождения и смерти. Я зажигаю поминальную свечу в йорцайт, а также в праздники Песах, Шавуот и Суккот, а мой муж читает кадиш. Кто знает, может быть, я прошла свой путь ради того, чтобы было кому читать кадиш по дедушке.