Сестра Рая и все мы
Самуил Клямкин был женат на женщине по имени Соня-Рейза. До Октябрьской революции семья жила в городе Мглин, имела свое дело: цех по выпечке кондитерских изделий — и продавала их, причем как в России, так и в русской колонии в Харбине (Китай). С установлением Советской власти все коренным образом изменилось. Частная собственность была отменена. Комиссары потребовали от всех зажиточных граждан сдать нажитое, в том числе золото. Самуил не хотел сдавать ценности, нажитые тяжелым трудом, и был посажен в тюрьму.
У Самуила и Сони-Рейзы была дочь Берта, моя будущая мама. Она родилась 15 марта 1891 года. В 1909 году в возрасте 18 лет Берта вышла замуж за Якова Слуцкина. Берта любила своего отца и пришла навестить его, когда арестантов вывели на прогулку. Но советская власть никогда не отличалась человечностью, и милиционер резко оторвал от отца подбежавшую к нему дочку. Вскоре дед пообещал властям отдать свое золото, и его выпустили. Он сдал крынку (кувшин) с накопленным золотом, и семья осталась ни с чем. Чтобы как-то жить, завели гусей, готовили мясные изделия и продавали их на рынке. В один из торговых дней Соня-Рейза простудилась на холоде. У нее отнялись ноги, и она семь лет пролежала без движения. Муж, Самуил, преданно ухаживал за ней.
В первый день Пейсах после прихода Самуила из синагоги начинался пасхальный обед. За два месяца до праздника они нанимали двух женщин, одна из которых готовила домашнюю лапшу, а другая фарфелах – мелкие шарики из теста, которые обмазывали медом, и получалось наподобие козинаки, и кугл – вроде большого стоячего пирога.
На зиму брали работницу для изготовления творога. Его делали из молока и сметаны, а потом клали в корыто – заливали маслом и хранили в погребе, который в дедушкином доме был очень хорошим.
На Пейсах заранее, иногда за месяц, готовили свекольный квас, чтобы он «слабил», потому что маца – традиционный хлеб еврейской пасхи — «крепила». Мацу покупали в синагоге, где ее пекли. Готовили также редьку в меду – тушили. Еще на столе были фаршированная рыба, форшмак (вымоченная в молоке и рубленая сельдь), паштет из куриной печенки. Самуил готовил сам какое-то вино. На столе стояла серебряная посуда, которую наемная работница мыла заранее.
За трапезой в семье именно Самуил перечислял все благодеяния, сделанные богом для евреев. Название «Пейсах» традиция связывает с тем, что бог миновал (на иврите «пасах») дома израильтян, не тронув их во время шествия Ангела смерти.
* * *
Местом, где мне предстояло расти, был поселок Унеча Брянской области. Население – русские и евреи. В 1939 году в Унече проживало
14 тысяч человек, в 2016-м – 24030. Что представляла собой Унеча? До Октябрьского переворота Унеча входила в так называемую черту оседлости. Поселок имел железнодорожную станцию, здесь были маслозавод, крахмальный завод, швейная фабрика, нефтебаза, предприятие по заготовке зерна («Заготзерно») и другие предприятия государственного сектора. Часть населения, как сейчас принято говорить, занималась частным бизнесом: ремонтом домов и сараев, часов, обуви, стрижкой и бритьем граждан. В Унече были школы начального и десятилетнего (среднего) образованием. Большая часть населения жила бедно: в основном за счет подсобного хозяйства.
Вся Унеча была застроена деревянными домами, в каждом были русские печки, в которых хозяйки пекли хлеб, готовили другую еду. Мебель почти у всех была изготовлена кустарным способом, кровати железные, столы и стулья деревянные. Асфальтированные дороги отсутствовали. Летом пыль, осенью и весной грязь. Канализации и электроосвещения тоже не было. Дома освещались керосиновыми лампами. За водой ходили к колодцам, вырытым на глубину 5-7 метров. Наш семейный достаток состоял из небольшого оклада отца и денег, вырученных от продажи на рынке молока, сметаны, масла.
Отец родился 8 марта 1895 года в Унече Брянской губернии. Образование начальное. Работал торговым работником, занимая различные должности в этой сфере. Мама всю жизнь вела домашнее хозяйство. Умерла в Москве 31 декабря 1978 года в возрасте 87 лет.
Нас было трое детей: Рая (родилась 6 марта 1920 года), Казимир 1924 года рождения и я, Моисей (родился 3 декабря 1928 года). Дедушка и бабушка соблюдали еврейские традиции. Когда я родился, дедушка Самуил велел, чтобы меня назвали Моисеем. Мама после моего рождения заболела родильной горячкой, и ее психика была повреждена до конца жизни. Это сказывалось на отношениях с соседями, когда потом, в Москве, мы жили в коммунальных квартирах.
Наши родители имели одноэтажный домик, построенный из бревен. Крыша была покрыта фанерой, бревнами и соломой, которую после зимы приходилось обновлять. В домике были небольшая передняя, две спальни, кладовка, кухня — она же столовая. Одну из спален занимали родители, другую — дети. Был еще бревенчатый двухэтажный сарай. На нижнем этаже содержались корова, свинья и куры. На верхнем хранили сено, которым зимой кормили корову. Во двор вели деревянные ворота, перед домом стояла скамейка и росла береза. К ней мы позднее еще вернемся.
Мама вставала в пять или шесть утра. Начинался процесс изготовления хлеба. Мама зажигала сухие лучинки и совала их в печь, где с вечера было заготовлено несколько поленьев. Тесто для выпечки хлеба мама замешивала в глиняном горшке также с вечера, чтобы оно поднялось. Мама брала кусок теста, придавала ему круглую форму, клала на деревянную лопатку, которая имела длинную ручку, и совала в отверстие печки. Через некоторое время она вынимала лопаткой буханку хлеба. Хлеб был черный, белый покупали, но редко. После выпечки хлеба, особенно зимой, мы, дети — Рая, Кузя и я, Моисей, — забирались на остывающую печь, грелись, обсуждали свои детские дела. Порой и засыпали на печке до следующего утра.
С утра мама еще готовила еду для коровы и свиньи. Пойло замешивалось в ведре и состояло из отрубей, остатков хлеба с добавлением протертой соломы. Ведро мама несла в сарай, выливала в деревянное длинное корыто. Корова подходила и принималась за еду, свинью кормили отдельно.
По утрам летом к воротам дома подходил пастух, забирал корову, включал ее в общее стадо, которое он вел за город, на пастбище, а вечером возвращал коров по домам. Наша корова подходила к воротам дома, мычала – мол, я пришла, встречайте. Мы, дети, бежали открыть ворота, корова входила во двор. Мы очищали ее от прилипшей травы, насекомых, гладили. Корова стояла спокойно. Мама подходила к ней с ведром чистой воды, подставляла ведро под вымя коровы, обмывала теплой водой ее соски и, массируя их, доила. Затем корову отводили в сарай, где она отдыхала до утра. Ведро с молоком несли в дом. Из молока делали сметану и масло.
Как делали масло? Часть молока заливали в деревянную круглую емкость высотою 50 см. В емкость была вставлена деревянная палочка, на конце которой была круглая тарелочка с дырками. Я брался за палочку и начинал взбивать, пока из молока не получалось масло. Комок масла помещался в глиняный горшок, который хранился в подвале дома, где было прохладнее. Часть молока мама заливала в глиняные кувшины, через некоторое время верхняя часть отделялась и превращалась в сметану, а нижняя – в кислую сыворотку. Из сыворотки мама ухитрялась делать какую-то еду для свиньи.
Однажды летом корова отелилась. Она облизывала теленочка, а он пытался встать на свои хрупкие ножки, падал и снова вставал. Мама приносила ведро с водой, обмывала корову и теленочка и поила его молоком, пока подрастет.
В Унече, как и в других поселках и деревнях Брянской области, были три категории работников, востребованных на рынке труда. Это, во-первых, специалисты по строительству и ремонту деревянных домов и сараев, во-вторых, печники и в-третьих – мясники.
Мясниками были русские, которые приходили в дома неверующих евреев, да и в другие дома, где содержали свиней. В один из летних дней, как я помню, родители решили, что свинья созрела, и пригласили мясника. Он пришел, неся в руке длинный нож. Свинью насилу вывели во двор. Она, видимо, чувствовала неладное и визжала. Мясник опрокинул свинью, связал ноги и решительно ножом перерезал ей горло. Мама закрывала нас в доме, чтобы мы не видели этого. После убийства свиньи мясник подставил кружку под ее горло и немного отпил. Затем во дворе разожгли костер. Мясник разрезáл тушу свиньи на части, подвешивая каждую на железных прутьях над костром, переворачивал и коптил. После остывания мясо (окорока), переносили в чулан. Оно служило семье подспорьем для питания зимой.
Как впоследствии мне стало известно, отношения между нашими родителями были не совсем благополучными. Рая, повзрослев, стала посредником между папой и мамой. Берта считала, что муж мало зарабатывает, ругалась с ним. Рая становилась на сторону папы, заступалась за него, и тогда Берта неделю их не кормила — они питались в столовой.
Поскольку мы, как вспоминала позднее Рая, были бедные, то разносолов у нас не водилось. Мама зачастую варила обед, который состоял из одного блюда – «ситрой картошки», то есть жидкого картофельного супа, в который добавлялось немного мяса. Берта бранила своего мужа картежником, что было отчасти правдой, потому что Яков Григорьевич иногда играл в карты, и, наверное, на деньги. Мама, осерчав, запирала еду на замки и двух маленьких — мальчиков Кузю и Мосю — кормила, а Раю с папой не кормила. Наша семья все же питалась не так уж плохо, если Берта презирала тех, кто кормился «нищимной картошкой», то есть одной картошкой.
Берта сама когда-то хотела учиться, и, когда Рая ей говорила: «Дай я тебе помогу чем-нибудь», отвечала: «Учись, учись». И Рая учила, зубрила уроки, лежа на печке. Рая говорила, что книжек не читала – не было времени для книжек, — а только учила, учила, учила.
В школе ее имя Рися переделали на Раису, потому что в каком-то словаре нашли, что еврейское имя Рися эквивалентно русскому Раиса. Вторую часть имени — Броха — отбросили, и получилось: Раиса Яковлевна Слуцкина.
Берта отличалась крайне вспыльчивым характером, была психически нездоровым человеком. Однажды Рая с отцом присели на скамейку, стоявшую за забором у дома, и Берта со злости вылила на них кипяток, отец с дочкой едва увернулись. Папа, Яков Григорьевич, тоже был очень неуравновешенным человеком. В 20-е годы он даже ездил в Ленинград лечиться у академика Бехтерева.
Когда Рая училась в младших классах, на летние и зимние каникулы она ездила за тридцать километров из Унечи во Мглин — навещать бабушку и дедушку. Там все переменилось. Дедушка был разорен советской властью, не работал, а бабушка, Соня-Рейзе, лежала постоянно в постели, так как ей отказали ноги, и дедушка посвятил себя уходу за больной женой. Дедушке и бабушке помогали двоюродные братья Ефим и Абрам, жившие в Ленинграде. Они присылали им деньги.
Отправляя летом Раю во Мглин, родители нанимали бричку, которая везла ее по полям, среди ржи и пшеницы, усеянных васильками. Раздавалось пение жниц. Они косили хлеб и распевали песни. Все это наполняло Раю ощущением праздника. А зимой Рае нанимали розвальни и надевали на нее меховой тулуп, который принадлежал извозчику.
Рая хорошо училась в школе, получала пятерки по химии, литературе, географии. Но математика ей давалась с трудом. Я помню ее детскую присказку: «Сочинение напишет каждый дурак, а вот задачку решит не каждый». Учителя по химии и литературе были муж и жена, у них с Раей были теплые отношения. Хорошо относился к Рае и математик: подсаживался к ней и помогал решать задачи. Учителя были очень важными персонами в Унече. По мнению Раи, они получали хорошую зарплату от государства.
Дома Рая, как она мне потом рассказывала, часто сидела у открытого окна в маленькой комнате, учила уроки и любовалась сиренью, которая цвела на семейном участке. В течение получаса Рая разрешала себе думать о мальчике, в которого была влюблена. Он ничего не знал об этом.
Сестра гордилась тем, что в 10-м классе делала доклад о Пушкине, и в школе повесили объявление об этом. Она пыталась писать стихи. В школьной газете поместили ее стихотворение о женщинах-летчицах, которых она, в соответствии с духом того времени, превозносила. Там было выражение: «женщина-планер», и учитель русского языка и литературы заметил, что планер – это разновидность самолета, а женщина не может быть планером. Больше Рая стихов не писала.
Рая говорила по-русски чисто, а Берта мешала в своей речи белорусские и брянские говоры со словами из идиш.
В 1937 году Рая окончила 10 классов с отличием и решила ехать в Ленинград, чтобы продолжить там учебу. Почему в Ленинград?
Потому что там жила мамина сестра Броня, работавшая маникюршей. Броня с дочкой Аней приезжала в Унечу и привезла нам в подарок игру «Конструктор», посмотреть на который сбежались соседские дети. К переселению в Ленинград Рае сшили платье из бабушкиной черной шерстяной юбки и снабдили ее двусторонним пальто. Оно выворачивалось наизнанку: зимой – одной стороной, а летом – другой.
В Ленинграде Раю приняли на юридический факультет университета. Поселилась Рая у Брони. У тети была комната в коммунальной квартире, с видом на Театральную площадь. Броня жила в этой комнате с дочкой и мужем, пока его не посадили. Тетя заботилась о племяннице и ходила на каждый экзамен послушать, как она отвечает. Мама посылала Рае небольшие посылки с едой и немного денег. После вступительных экзаменов Раю поселили в общежитии. В комнате было четыре девушки. Приехал папа Яков и привез Рае теплые одеяла, необходимые в промозглом Ленинграде.
За пять лет учебы Рая съездила домой только однажды: до того ей опостылели ссоры родителей. Это было после первого курса. Мама поила ее молоком со свиным жиром, чтобы лечить затемнение в легких, которое появилось у Раи после первого года жизни в Ленинграде.
В университете Рая чувствовала себя провинциалкой. У нее было всего два платья – летнее и зимнее, и на переменках она предпочитала оставаться в аудитории. А ленинградки были шикарно одеты, они выходили в коридоры. У сестры были пятерки по всем предметам, кроме политэкономии, по которой была не то тройка, не то четверка.
Уголовное право преподавал профессор Шаргородский, а гражданское – профессор Бердрихер, который потом погиб в блокаду. А профессор Шаргородский выжил и написал комментарий к уголовному праву, которым лет десять пользовались потом судьи и прокуроры СССР.
Дядья помогали Рае: давали 10-15 рублей в месяц, что было прибавкой к ее стипендии в 200 рублей. Иногда она обедала то у одной, то у другой тетки. Когда тетя Сима с дядей Абрамом ходили в театр, они оставляли на Раю свою маленькую дочь. Рая сидела с ней, благодаря чему получала ужин и завтрак. Из Унечи Рае однажды, когда зарезали свинью, прислали окорок. Она отдала его дяде Ефиму, а тот продал окорок в своем магазине и дал Рае деньги.
Когда Рая училась в Ленинграде, началась Финская война. В свободное от учебы время сестра чистила картошку в военном госпитале и развлекала раненых всякими историями.
Любимый муж тети Брони был владельцем двух обувных магазинчиков в Гостином дворе. На закате НЭПа, когда стали сажать нэпманов, Брониному мужу не поздоровилось: его посадили на 10 лет. Третьего нашего дядю, Юду Клямкина, владельца небольшого магазина, сослали в Иркутск, куда вслед за ним поехала его жена.
Тетя Броня посылала мужу посылки в места заключения. Когда его освободили, то запретили ему жить в Ленинграде, и тетя Броня уехала с ним в Курск, к сестре Люсе. Там они вскоре умерли.
Рая для того времени была довольно высокой девушкой: 1 м 64 см, плотная, с широкой костью, и при этом ладно сложенная. В поезде из Унечи в Ленинград с ней познакомился слушатель военно-артиллерийской академии и, по ее словам, влюбился в нее. Его звали Александром. Он подарил Рае фотографию с надписью «Раечке от Шуры». А через год после этой встречи Раю перевели в Москву, куда поехал и Александр. Он пригласил Раю отметить в Москве праздник Октябрьской революции. Рае он не очень нравился, но это был первый кавалер в ее жизни, и Рая долго хранила его фотографию.
Мой брат Казимир окончил школу и в 1940 году был призван в армию. По некоторым сведениям, служил на Дальнем Востоке, возле города Спасска. Единственное его фото хранилось в кошельке папы, который у него украли. Кузя погиб где-то на войне в 1943 году, о чем у нас имеется справка военкомата.
Я же пошел в школу в 1935 году. Школа была расположена возле железнодорожного вокзала, далеко от дома. К лету 1941 года я окончил 6 классов.
* * *
С началом войны жизнь нашей семьи в корне изменилась. Бомбоубежищ в городе не было. За домом в огороде родители вырыли окопы (щели), покрыли их досками и травой. При налетах немецких самолетов мы прятались в них. Особенно сильно бомбили железнодорожную станцию и нефтебазу, над городом висел черный дым.
Через Унечу по главной дороге — песчаной, не асфальтированной — к станции шли отступающие части Красной армии. Шли усталые, понурые, покрытые пылью, некоторые красноармейцы были ранены, в бинтах, ботинки обвязаны тряпками (сапоги для солдат Красной армии ввели позже). Я, которому было тогда 13 лет, и другие дети выносили им в ведрах воду, давали хлеб, сало и другие продукты, полученные нами от родителей.
Вначале Унечу и станцию защищали от немецких самолетов наши зенитно-пулеметные установки. Но вскоре они ушли, и немецкие самолеты буквально гонялись за людьми, идущими по улицам. Однажды в июле 1941 года папа послал меня в конец улицы к знакомому за табаком. Когда я возвращался, налетели немецкие самолеты. Я был одет в заметную белую рубашку и бросился бежать. Только успел вбежать в сарай учителя Батурина, как по сараю простучала пулеметная очередь. Я стоял и думал, что делать. Обождал, потом выглянул. Было тихо, и я побежал домой. Дома оконные рамы были выбиты. Я побежал на огород и там, в канавах, встретился с родителями.
Унеча, как и другие города Брянской области, была оккупирована 6 октября 1941 года.
Инициатором бегства была мама. Станция уже не работала, поезда не ходили. Родители купили лошадь с телегой. На нее погрузили какие-то вещи, продукты, часть вещей спрятали в погребе под домом, закрыли дом на висячий замок, привязали корову к телеге и пешком пошли на восток. В обоз постепенно собралось около 50 телег с беженцами. Кто вел обоз, кто им руководил, каким путем обоз шел на восток – не помню. Мы шли через поля, леса, реки, деревни. В некоторых из них русские нам вслед кричали: «Жиды, от немцев не уйдете!». Корову где-то продали. Вещи в деревнях меняли на продукты. Ночевали где придется. Обоз бомбили немецкие самолеты, мы прятались под телегами.
Наконец, пройдя около 250 километров, обоз подошел к какой-то железнодорожной станции. Здесь мы, как и другие беженцы, бросили все, лишь бы сесть в вагоны. Лошадей и телеги забирали русские крестьяне из окрестных деревень.
По настоянию мамы мы заехали в Курск, где жила ее сестра Люся. Город уже бомбили. С Люсей и ее детьми мы сели в поезд, который шел в Нижний Тагил, на Урал.
Почему мы поехали туда? Потому что Рая перед своим отъездом из Ленинграда дала в Унечу телеграмму родителям, чтобы они ехали в Нижний Тагил. Там сестра сумела материально обеспечить родителей. А в дальнейшем Рая благодаря своим знаниям и силе воли от рядового юриста поднялась до помощника прокурора Советского района – центрального района Москвы.
Студентов юридического факультета, на котором училась Рая, выпустили на год раньше с дипломами. Неделю после начала войны Рая еще прожила в Ленинграде. В это время она проходила практику по гражданскому праву в строительном тресте у юриста Ульмана. Управляющий трестом Хохлов, которому Рая очень нравилась, предложил ей ехать с трестом в эвакуацию в Нижний Тагил — в хорошем вагоне, а не в теплушке.
Рая приехала в Нижний Тагил, и дня через три ей уже подыскали комнату у одной хозяйки. А впоследствии, когда в Нижний Тагил приехали мы – папа, мама и я, то хозяйка предоставила нам отдельный домик с телефоном.
Папу и Люсю Рая устроила на работу, мама вела хозяйство. Я учился в 7-м классе, затем поступил на работу учеником токаря на «Уралвагонзавод», строивший знаменитые танки Т-34. Мне тогда было 14 лет. Я получил рабочую карточку, по которой хлеба выдавали больше, чем служащим. Это был мой вклад в жизнь семьи.
* * *
Раю сразу вызвали в райком партии и сказали, что она назначается судьей. Она ответила, что не сможет исполнять эту должность, поскольку не имеет никакой практики. Тем не менее, поскольку сестра имела диплом юриста, ей просто приказали занять пост судьи в верхней части Нижнего Тагила, называемой Вагонкой. В таком же приказном порядке ее приняли кандидатом в члены КПСС, а год спустя — непосредственно в партию.
Помещения для суда не было, а предоставили общежитие, из которого Рае нужно было выселить жильцов в другие дома. И штат для суда Рая подбирала сама. На должность секретаря приняла женщину, эвакуированную из Харькова, судебного исполнителя и секретаря судебного заседания взяла из местного населения.
В сталинские времена суда присяжных не было. Был один судья и два заседателя, которых выбирали на год, в основном из рабочих, и которые плохо разбирались в судебном процессе. Так что вся тяжесть ведения суда и постановления приговора лежала целиком на судье. А Рае был всего 21 год!
В Вагонке было четыре судьи из эвакуированных и несколько местных. Ленинградка Татьяна Павловна Потехина имела десятилетний судейский стаж, другая, по фамилии Грач, из Харькова, была с небольшим опытом работы. Местные судьи встретили эвакуированных не слишком дружелюбно. Как-то Потехина отозвала Раю и сказала: «Вас хвалят за правильную карательную политику, но вы еще молоды, не имеете детей, поэтому при назначении срока наказания не всегда слушайте прокурора, а учитывайте семейные обстоятельства подсудимого, наличие больных родителей, маленьких детей и прочее». Рая была благодарна ей за этот совет и следовала ему.
Первый процесс с участием прокурора района дался Рае очень тяжело. Подсудимый был бледен и выглядел несчастным. После речи прокурора Рая пошла совещаться с двумя заседателями – рабочими танкового завода. Она очень волновалась, но все же дала подсудимому меньший срок, чем требовал прокурор. Этот человек обвинялся в том, что сделал из государственной стали миску и несколько ложек и вилок. Прокурор приговор не обжаловал.
Однажды в процессе у Раи выступал один из лучших адвокатов Москвы Оцеп. Рая вынесла подсудимому оправдательный приговор, который был встречен аплодисментами. Спустя десять лет, когда Раю принимали в Московскую коллегию адвокатов, Оцеп вспомнил об этом приговоре. Он сказал, что Рая была очень справедливым и даже снисходительным судьей.
В отношении питания и одежды — Рае дали литер «А». Это означало очень приличное обеспечение всем необходимым, и даже сверх того. Мама часть вещей продавала на рынке.
Наш отец часто приходил в суд, садился на заднюю скамью и восхищенно любовался своей юной дочерью, особенно, когда секретарь суда провозглашала: «Встать. Суд идет!» — и входила его дочь с заседателями.
Мама, душевнобольная, стала ругаться с квартирной хозяйкой. Ей казалось, что та может причинить ей вред, она кричала: «Рятуйте, люди добрые!». Cпустя год или два (1943–1944) власти начали реэвакуировать некоторые авиационные заводы. Рая послала папу с заводом в Москву, а сама осталась со мной и матерью.
Нам троим дали отдельную однокомнатную квартиру со всеми удобствами, что было редкостью для того времени: канализация, газ, горячая вода. Был конец 1943-го — начало 1944 года.
Иной была судьба евреев, оказавшихся на оккупированных фашистами территориях. Нашу бабушку Соню-Рейзу, прикованную к постели, и дедушку Самуила, не пожелавшего оставить жену, гитлеровские солдаты и русские полицаи расстреляли прямо в их доме в Мглине. Потом фашисты прорвались и на узловую станцию, в город Унечу. Там оставшихся 600 евреев расстреляли в городском саду, где раньше горожане гуляли и слушали духовой оркестр.
Рая исправно служила судьей, когда весной (или осенью) 1944 года в Нижний Тагил приехала комиссия во главе с тогдашним народным комиссаром юстиции К. П. Горшениным. Встречать наркома Горшенина послали Раю. Слава богу, Рая к тому времени уже хорошо одевалась. Впоследствии министр сказал Рае: «Когда я встретил тебя в гостинице, я понял, что наши судьбы столкнутся». Он не раз говорил Рае, что она самая красивая женщина на свете. Она была хорошо и крепко сложена, такие женщины всегда нравились в России. Нарком собрал на совещание всех тагильских судей и поместил о Рае и ее работе в газете «Уральский рабочий» хвалебную статью. Константин Петрович был не стар (ему было 37 лет), и ему приглянулась Рая, которой тогда было 24 года. Горшенин, по воспоминаниям Раи, был очень красив: светлые волосы и голубые глаза, роста был среднего. В свое время он окончил Казанский университет. После инспекции по Свердловской области Горшенин приехал в Москву и рассказал всему секретариату, что в Нижнем Тагиле есть судья Слуцкина Р. Я., молодая, квалифицированная и умная. Вскоре он пригласил Раю, а также судью Татьяну Павловну Потехину и начальника Управления юстиции по Свердловской области Старченкова в Москву, на заседание коллегии наркомата. Перед началом коллегии работники секретариата спрашивали Раю: «Это вы – Слуцкина?». Первое слово Горшенин предоставил Рае, чтобы она рассказала о судебной и общественной работе, которую она проводила на заводе, выпускавшем танки Т-34.
После окончании коллегии нарком всех отпустил, но сказал Рае: «А вы останьтесь».
Так началась эта связь.
Горшенин стал приглашать Раю в Москву из Нижнего Тагила почти каждый месяц, потом решил окончательно перевести ее в Москву.
Целый год Рая взвешивала это предложение. К тому времени Горшенин стал Генеральным прокурором СССР, и их любовь, которой Рая не дала дальнейшего хода, постепенно угасала. Впоследствии Константин Петрович был вторым прокурором на Нюрнбергском процессе, где судили гитлеровских палачей – руководство Третьего Рейха.
Когда мы собрались уезжать из Нижнего Тагила, начальник железной дороги Грушевский определил нас в купе в мягком вагоне, хотя поезда были переполнены. У нас был деревянный чемодан, и проводница не позволила войти с ним. Тогда свои вещи мы переложили в мешки и с ними двинулись в путь в мягком вагоне.
В Москве Рая пришла на прием к Басавину, преемнику Горшенина на посту наркома юстиции, и сказала, что она хочет работать судьей. Басавин ответил, что в Москве судейских вакансий нет. Тогда Рая позвонила в административный отдел ЦК КПСС и сказала начальнику отдела, что ее не берут судьей, поскольку она по национальности еврейка. «Какая вы смелая! — сказал начальник. — Я приглашаю вас на прием». Рая пришла. «Я запрошу на вас характеристику, — сказал начальник, — и, если она будет положительной, я представлю вас наркому юстиции Басавину как судью».
Он был женат и немолод. Вечером Рая встретилась с ним. Рае было двадцать пять лет, ему за пятьдесят. На следующее свидание Рая прийти отказалась, тем более что встречаться было негде. Тогда в ожидании характеристики из Нижнего Тагила она пошла в прокуратуру Москвы предлагать свои услуги. Ее взяли на работу помощником прокурора. К тому времени роман с Горшениным закончился, потому что Рися (как он называл Раю) так и не решилась родить от него ребенка, хотя он ее упрашивал. Горшенин хотел развестись с женой и, с согласия Сталина, заключить новый брак. Так планировал сам Константин Петрович, но в этом плане был большой риск: как известно, большинство так называемых «кремлевских жен» сидело в тюрьмах.
Тем не менее, Рая, даже выйдя впоследствии замуж, продолжала любить своего голубоглазого красавца, с нежностью о нем вспоминала и следила за его карьерой. Вскоре его назначили преемником Вышинского – Генеральным прокурором Советского Союза. После смерти Сталина и прихода к власти Н. С. Хрущева весьма осторожного Горшенина понизили в должности. Поскольку он уже получил звание профессора, его назначили директором Института законодательства и права. В этой должности он прослужил лет 20-25, до своей смерти. Гроб с его телом был выставлен в Колонном зале Дома Союзов, и Рая пошла провожать его в последний путь.
Рая всю жизнь жалела, что их связь оборвалась по ее вине, и называла себя унечской дурой.
* * *
Сестру взяли на должность помощника прокурора по надзору за милицией. Мы жили в старом домике в Перловке, пригороде Москвы. Затем Рая перешла на должность помощника прокурора по надзору над судьями в другой район города – Первомайский, где прокурором был некто Пугачев. Там Рая познакомились с районным следователем Еленой Морозовой. Муж Елены Григорьевны погиб на войне, за ее маленьким сыном ухаживала бабушка, ее мать. Елена Морозова окончила только юридическую школу и высшего образования не получила.
Работая по надзору за судьями, будучи судебным обвинителем, Рая в судебных заседаниях встречалась с видными адвокатами Москвы – Юдиным, Оцепом и другими. Горшенин присвоил Рае звание юриста III класса. Ей выдали две формы: выходной костюм синего цвета из шерсти, с погонами, на которых было три звездочки, и рабочий шерстяной костюм коричневого цвета, с погонами. Была у нее также шинель из хорошего синего сукна. Кстати, когда Рая уже работала в прокуратуре, ей позвонил тот самый завотделом из ЦК и сказал, что характеристику на нее из Нижнего Тагила он получил. Характеристика была весьма положительная, но в конце указывалось, что Рая нескромна в быту. Писала характеристику Потехина Татьяна Павловна, завотделом горкома партии, а прежде судья и сотрудница Раи. Почему Рая была нескромна в быту? Потому, что она заказала себе 3 пальто и приобрела 4 пары туфель. Ее стремление хорошо одеваться было понятно: ведь Рая была из бедной семьи и в годы учебы во всем себе отказывала.
Рае неудобно было ездить в Первомайский район на работу, и ей пошли навстречу и перевели в центральный, Советский район Москвы. Елена Морозова окончила заочный юридический институт, работала в областном суде. Они дружили всю жизнь, до самой смерти Морозовой, во всем помогали друг другу.
* * *
Когда мы жили в Нижнем Тагиле, да и после, в Москве, Рая мне часто рассказывала об отдельных эпизодах своей жизни. В молодости она настолько привыкла побеждать мужчин, что была очень уязвлена, когда в двух случаях потерпела поражение. Это были, как тогда говорили, люди с положением. Один из них — главный инженер завода «Серп и молот», фамилии которого она не помнила, а второй —прокурор Москвы Каганович, как Рая считала – однофамилец соратника Сталина. Рая обратила внимание на главного инженера, когда пришла читать лекцию на завод «Серп и молот». Там велась разъяснительная работа по предотвращению преступлений в рабочей среде. Рая решила вызвать главного инженера на прием, но он не явился и интереса к Рае не проявил.
Когда Рая работала в прокуратуре Советского района, на нее обратил внимание инструктор Московского комитета партии. Он помог ей получить комнату на Тверской улице, во дворе позади метро «Маяковская», в доме, где жил Фадеев. Комната была размером 23 кв. м, и Рае, как помощнику прокурора, вскоре поставили личный телефон. Эту комнату впоследствии она передала маме и мне.
Бедная Берта Самуиловна не уживалась ни с какими соседями. Впоследствии Рая нашла профессора-психиатра, который выдал справку о психическом заболевании мамы, и по этой справке она вместе со мной получила однокомнатную квартиру в хорошем доме в Черемушках.
Я же окончил заочный торговый институт и сделал неплохую карьеру. Вступил в КПСС и постепенно продвигался по служебной лестнице, став замдиректора универмага, потом – заместителем заведующего отделом и старшим научным сотрудником в НИИ Центрсоюза.
После войны здоровых мужчин было мало, а Рае хотелось выйти замуж и завести семью. Рая была и осталась цельным и темпераментным человеком и женщиной горячей, как еврейский борщ. К ней на прием часто приходили юрисконсульты разных предприятий. Однажды пришла юрисконсульт одного из предприятий района, еврейка по национальности. Рая ей очень понравилась, и она спросила, замужем ли она. Она задала этот вопрос потому, что с ней в квартире жил холостой мужчина «с собственным выездом»: машина была марки «Опель Олимпия».
Ефим пришел к Рае в прокуратуру по каким-то личным вопросам. Рая произвела на него сильное впечатление. По ее словам, он сразу влюбился в нее, а через две недели сделал ей предложение. Рае он очень понравился, и она согласилась, хотя жених был старше ее на 16 лет. Он хорошо выглядел и произвел на Раю впечатление очень умного и глубоко мыслящего человека. Ей было 26 лет, а ему – 42 года. К этому времени у него было большая комната в 30 кв. м в солидном доме на улице Воровского (ныне Поварская), но с соседями – то ли 6, то ли 8 семей — на 1-м этаже. Он только что вернулся из заключения, но об этом ниже.
Ефим Ламдон не был москвичом и, чтобы получить эту комнату, расписался с хозяйкой, заплатив ей 80000 рублей, чтобы она съехала. Эти деньги он заработал на перепродаже сахара и сахарина.
Свадебный вечер – небольшое застолье для близких. По словам Раи, у нее даже не было свадебного платья. За столом сидела и судья Зоя Бурмистрова, которая потом донесла, что Ефим был судим. Впоследствии Рая была с ней в недоброжелательных отношениях, и, как прокурор, часто писала на ее приговоры протесты. Обозлившись на Раю, Бурмистрова сообщила в прокуратуру Москвы, что Рая вышла замуж за репрессированного, и Раю отчислили из прокуратуры по статье 47 тогдашнего КЗОТ – «за невозможностью дальнейшего использования».
Ефим Ламдон очень любил своих родных и постоянно их опекал. В Ленинграде в его комнате в то время жили его больная сестра Дора с двумя детьми и мужем. Во время блокады Раин будущий муж вывез эту семью по замерзшему Ладожскому озеру – по Дороге жизни, в Москву.
Ефим Абрамович Ламдон был родом из Бердичева, где у его отца, Абрама Ламдона, до революции было свое «дело». В семье Ламдонов было семь детей: Ефим, Саша, Исаак, Исай, Яша, Дора, Ревекка. Ефим был наиболее успешным из детей – умным и волевым человеком. Он окончил Киевский политехнический институт по электротехнике, писал статьи, которые печатали английские научные журналы. А все остальные отпрыски семейства Ламдонов были завзятыми неудачниками.
Ефим был человеком безудержного темперамента. В 1935 году, когда он был главным инженером Мосэнерго, его арестовали. По рассказам родственников, это произошло после того, как его хотели послать за Урал на строительство электростанций, а он отказывался. Тогда к нему приставили тайного осведомителя, который за ним следил и на него доносил. Когда однажды Ефим сказал про Советский Союз: «Эта изолгавшаяся страна», — его сразу же посадили. Дали ему 10 лет лагерей по статье 58.10 – «контрреволюционная пропаганда». В лагере узнали, что он специалист по гидроэлектростанциям, и назначили главным конструктором двух гидроэлектростанций, которые строили заключенные. После того как электростанции были введены в эксплуатацию, Ефима Ламдона освободили по амнистии, и в результате он провел в заключении немногим более пяти лет. В лагере Ефим подкармливал и подпаивал спиртом, который ему выдавали, многих заключенных, и, в частности, гуманитариев, которые крутились вокруг него.
Однажды Ефим обедал с Раей в ее комнате на Тверской, в центре Москвы. После обеда он вышел во двор и не обнаружил своей машины: «Опель Олимпию» украли. Рая срочно приняла меры, и через уголовный розыск машину вскоре нашли, но совершенно распотрошенную. Впрочем, Ефим Абрамович вскоре приобрел новую, поскольку человеком он был очень быстрым и без машины себя не мыслил. Увы, теперь это был не очень качественный «Москвич».
Как вспоминала впоследствии Рая, жизнь отпрысков Абрама Ламдона была очень странной. Он был в Бердичеве очень влиятельным и богатым человеком, но после революции обеднел. Ефима в семье звали Мунечка, так его называла и Рая. Ефим в то время начал заниматься вычислительной техникой под руководством профессора Гутенмахера.
Профессор физики Лев Гольдин рассказывал, что профессора Гутенмахера называли «Гутен махер для себя», что в переводе с немецкого означает «хорошо делаю для себя». Тогда это была новая отрасль науки – создание ламповых электронно-вычислительных машин, ЭВМ.
Расписаться с Ефимом Ламдоном тоже было непросто, ведь официально Ефим был зарегистрирован с женщиной, которая его прописала, и, получив деньги, уехала из Москвы. Ему нужно было оформить с ней развод, но где она находится, он не знал. Рая Слуцкина, используя свое служебное положение, провела через суд решение, по которому эта женщина признавалась без вести пропавшей. Потом Рая решилась на совершенно незаконный акт: перевела на себя лицевой счет комнаты на ул. Воровского. Она это сделала, потому что была прокурором и имела знакомую — судью. С «без вести пропавшей» Ефим смог развестись, после чего Рая получила возможность производить любые обмены жилплощади.
28 июля 1947 Рая родила первого ребенка. Девочка родилась крупная, но слабенькая, сама не могла сосать грудь. Ефим был счастлив, и, по совместному решению родителей, девочку назвали Полиной, в честь матери Ефима — Перл (что по-еврейски означает «жемчужина»). Поля выросла, окончила школу и, с помощью мамы, поступила в престижный по тем временам институт иностранных языков. В 1960 году защитила диссертацию, стала кандидатом филологических наук. Преподавала английский язык, работала переводчиком. Сейчас Поля живет в Москве.
Как уже говорилось выше, судья Зоя Бурмистрова написала на Раю донос, и сестру уволили из прокуратуры. Это совпало по времени с тотальным изгнанием евреев из судебных органов и прокуратуры. Тогда Рая, представившись помощником прокурора, хотя была уже уволена, позвонила в МВД и попросила ее принять. Она узнала, что всех, кого осудили в 1935-1937 годах, стали арестовывать вторично. Рая стала доказывать следователю, что в 1935 году ее муж был осужден неправильно, сказала, что в ссылке на Дальнем Севере он конструировал крупную гидроэлектростанцию. Следователь прервал ее: «Прием окончен».
Рая поняла, что Ефима могут скоро снова арестовать, да и она сама была под угрозой. «Мунечка, надо уезжать из Москвы», — сказала она Ефиму. Решили ехать в Тбилиси, где жили дальние родственники. Надеялись, что в Грузии за Ефимом никто следить не будет и там он избежит ареста.
Когда Рая снова забеременела, она не хотела рожать, но жена компаньона Ефима стала ее уговаривать: «Родится у вас мальчик и будет ходить с бантом на шее, в бархатном костюмчике». 28 сентября 1949 года Рая родила мальчика, которого назвали Семеном.
В Тбилиси Ефим основал «дело» – изготовление алюминиевых кастрюль. Посуды, как и других бытовых товаров, после войны не хватало. Затем Ефим стал заниматься босоножками на пробковой платформе. Они имели большой успех у молодых женщин.
Я несколько раз приезжал к ним в Тбилиси. Только что демобилизовавшись из военно-морского флота, я был молод и весел.
Еще о наших родителях. Отец, Яков Григорьевич Слуцкин, был несчастным человеком. За два года до смерти он ушел в другую семью, но мама, Берта Самуиловна, разыскала его и даже привела в дом соперницы и обидчицы милиционера, поскольку отец жил у нее без прописки. Так она преследовала отца, и он безвременно умер от инсульта в возрасте 55 лет в Москве 10 марта 1950 года. Рая в это время жила с мужем и детьми в Тбилиси и не смогла приехать на похороны.
Берта Самуиловна умерла в больнице от сердечной и легочной недостаточности в возрасте 87 лет в Москве 31 декабря 1978 года.