Первые воспоминания

По утверждению матери, я родился в рубашке. Сам я этого засвидетельствовать не могу, зато последующая жизнь показала, что я, действительно, родился не иначе как в рубашке.

Уважающему себя еврею не мешало бы помнить себя, по меньшей мере, с дня Брит-милы – дня посвящения в еврейство. Я же этого наиболее важного дня в моей личной жизни не помню. Но особенно не огорчаюсь, так как благодаря этому у меня есть основания полагать, что Брит-мила была мне сделана в полном соответствии с предписаниями Торы.

Некоторые утверждают, что помнят себя чуть ли не с пеленок. Мои же первые воспоминания восходят лишь к трех-четырехлетнему возрасту. Помню, как сидел у прабабушки Иты (матери бабушки Тайбл) на диване, и как она меня угощала сладким лекахом, который она доставала с буфета напротив. Помню, как сидел на кухонном столе у окна в доме бабушки Тайбл и смотрел, как она пекла в русской печи хлеб из квашеного теста и вкусные сладкие булочки. Помню, как, оставленный один дома, я взобрался на этот же стол, разбил оконные стекла и порезал себе руку до крови. Дальнейшие мои приключения в тот день мне напомнила уже бабушка. Оказывается, что мне еще удалось перелезть через окно и благополучно приземлиться за ним на цветочной клумбе. Далее я пошел в свой первый самостоятельный путь – искать свою «бабэ». Идя с ревом по улице, я сделал вынужденную остановку, оставив на дороге «кучку» и новенькие вельветовые штанишки. Мой дальнейший путь закончился тем, что меня подобрали соседи. Когда же вернулась моя бабушка и пошла искать мои новенькие штанишки, то их возле «кучки» уже не было.

В начале войны мне уже было пять с половиной лет, и я, безусловно, помню все невзгоды, связанные с ней. Помню, как мы выезжали из Емильчино на повозке, запряженной лошадьми, и как мы чуть не попали в окружение к немцам. Помню, как мы приехали на железнодорожную станцию, и ее бомбили, а мы прятались под повозками. Дальнейший путь на восток мы продолжали в товарняках. На больших остановках разводили костры и варили обед, но чаще всего его ели недоваренным. Однажды кто-то из семьи опоздал на товарняк и догонял другими составами.

В эвакуации были в Узбекистане. В 1944 году была освобождена Украина, и мы вернулись в местечко Емильчино. Дом мамы сохранился, а дом деда Йосла и бабы Тайбл был разрушен бомбой прямого попадания. Дед и баба переехали жить в город Новоград-Волынский, где сохранился дом их дочери Мани Пастернак. Туда же переехал жить и я, так как и до этого больше жил у них и привык к ним. Дед Йосл чаще всего мне вспоминается в талесе и тфилин, молящимся в субботу, а баба Тайбл вспоминается в спешке орудующей кочергой в печи, готовящей по пятницам субботний обед. Субботний обед обычно состоял из фасолевой закуски, перетертой с луком и гусиным жиром, а также чолнта и бульона. Дед умер в 1974 году, баба – спустя два года. Их имена на могильных памятниках, стоящих рядом, высечены еврейскими буквами.

Учеба

В 1944 году меня и двоюродного брата Толю Пастернака определили учиться в ближайшую школу с обучением на украинском языке. На всю школу мы там были два еврея. Помимо обучения по школьной программе нам приходилось также получать внеурочное обучение от своих сверстников по усвоению слова «жид».

С четвертого класса меня с братом перевели в русскую школу, которая была в центре города. Там обстановка была уже совершенно иной, так как примерно треть учащихся школы составляли евреи. Антисемитских выходок там уже не было. Впоследствии почти все евреи, окончившие эту школу, поступили в высшие учебные заведения и обосновались жить в больших городах страны.

После окончания семи классов я поступил во Львовский электромеханический техникум, где в группе из тридцати человек училось пять евреев. Антисемитизма там также не наблюдалось.

По окончании техникума меня с группой выпускников направили работать на Ереванский электроламповый завод. Кроме экзотических особенностей Армения запомнилась мне тем, что армяне встретили нас не очень дружелюбно, говоря нам: «Зачем вы сюда приехали? Кто вас сюда звал?» А узнав, что я и Миша Шрага – евреи, они не преминули сразу же нас познакомить с армянской поговоркой: «Где есть армянин, там еврею делать нечего». Нас всех поставили работать рабочими, несмотря на то что у нас были дипломы техников. Через три месяца нас всех призвали в Советскую армию.

Армия

Поскольку нас призвали в Армении, то в числе кавказских новобранцев мы оказались у себя на Украине. В карантине мне запомнился капитан Владецких, который на мне реализовывал свои антисемитские наклонности. Его раздражал мой «несуворовский облик». По окончании карантина он меня определил в роту охраны, несмотря на то что все другие со среднетехническим образованием были определены в техническую роту.

В армии я подружился с москвичем Витей Усановым, но после моей ссоры с ним он не преминул задеть мое национальное самолюбие, а окружающие солдаты не преминули солидаризоваться с ним. Поначалу служил со мной и Миша Шрага. Нам было приятно ощущать друг друга рядом, но затем его перевели в другую часть.

Работа

После окончания службы я поехал жить во Львов. Там устроился дежурным электромонтером на заводе и через год поступил на вечернее отделение Политехнического института по специальности «Автоматика и телемеханика». Пытался перейти на новую работу по изучаемой специальности, но не удалось. Вполне возможно, что помешала графа в паспорте. Пришлось перейти работать в серийно-конструкторский отдел, где главным конструктором был Горбанский Давид Моисеевич. Кадров он себе подбирал по оценкам в зачетной книжке. Заместителем его был Клевцов Михаил Ксенофонтович, самодур и скрытый антисемит. Когда товарищи по работе выдвинули мою кандидатуру на должность партгруппорга, то он возразил на том основании, что я заикаюсь. Но впоследствии, невзирая на это, меня неоднократно избирали как группоргом, так и членом партбюро. После смерти Клевцова его место занял молодой, энергичный сотрудник отдела – Шварц Борис Абрамович, который затем даже вынудил Горбанского поменяться с ним местами. Быстротечная карьера еврея Шварца меня особенно не удивила, так как жена у него была русская. Я обратил внимание, что почти все евреи, занимавшие должности начальников, имели русских или украинских жен. Преуспевали также полуевреи и те евреи, которые были записаны в паспорте русскими или украинцами. Но я им не завидовал, так как я всегда внутренне отвергал ассимиляцию. Открытого антисемитского давления на заводе не наблюдалось, так как большинство евреев, будучи инженерами, работали среди интеллигентного инженерно-технического персонала. Однако скрытый антисемитизм можно было наблюдать. Так, на освободившуюся должность начальника лаборатории не был поставлен способный заместитель Фаерман, а поставили Протупова, у которого была посредственная техническая подготовка, слабые деловые качества и абсолютное отсутствие понятия об эрудиции, но зато он происходил из чистой пролетарской славянской семьи. При всех командировках за границу ни разу не посылали евреев, хотя часто по роду работы именно они должны были ехать. Скрытую дискриминацию евреев наиболее полно можно было наблюдать в партийной иерархии, где в руководящем аппарате евреями даже не пахло.

Идеология

Идейное воспитание моего поколения в СССР нераздельно осуществляло государство, которое формировало не только стандартное мировоззрение советского человека, но и его внешний облик.

Помню, как бабушка Тайбл, глядя на пятиконечные звездочки, которые я рисовал, взяла у меня карандаш и нарисовала два перекрещивающихся треугольника и тихо сказала мне, что это наш еврейский знак, называемый магендавид. При этом она меня предупредила, чтобы я его нигде не рисовал, так как это запрещено. Дед и баба, хоть и были глубоко верующими людьми и исполняли все предписания иудейской религии (соблюдение субботы, кошерной пищи и т.д.), но меня к этому не приучали, так как это противоречило бы идеям, прививаемым в школе. Когда же я пытался опровергнуть их веру в Бога, то они уходили от дискуссии, говоря лишь, что так грех говорить.

Помню также, как десятилетним мальчиком я задался вопросом, кто дороже для меня – Сталин или бабушка (бабушка у меня тогда была вместо мамы). После недолгих раздумий ответ был один: Сталин. Сейчас даже самому трудно поверить, что Сталин мог иметь такое сильное влияние на народ в целом и на миллионы людей в отдельности. Смерть Сталина застала меня в шестнадцатилетнем возрасте, когда я учился в техникуме. Кончина этого «гения» отразилась в моем сознании как бедствие, постигшее планету, страну, меня. Я считал, что со смертью Сталина окружающий меня мир непременно постигнет катастрофа, и становилось даже страшно за будущее.

Гуманная коммунистическая идеология вначале притягивала к себе умы многих людей. Но в дальнейшем практическое претворение этой идеи в СССР и странах-сателлитах привело к осознанию ее утопичности. В итоге советские люди не только разубедились в возможности построения коммунизма, но и раздражаются при упоминании об этом.

С шестидесятых годов я начал воспринимать недостатки Советской власти несколько острее, чем другие рядовые советские граждане. Так, на партийных или профсоюзных собраниях я позволял себе выступать с критикой начальства, обвиняя их в том, что они назначали себе большую долю премий из фонда, предназначенного для всех работников. Эта нетерпимая, прямолинейная черта моего характера сыграла основную роль в моей обостренной (со стороны – болезненной) реакции на проведение Советским правительством несправедливой антиеврейской, проарабской политики, не считаясь с национальными чувствами «своих» советских евреев. В сионистской ориентации я нашел поддержку и среди своих друзей-евреев.

После войны 1967 года в газете «Правда» была напечатана статья Гомулки, в которой он делил евреев Польши на лояльных и нелояльных. Для тех, кто не мог быть лояльным Польше, он предоставил возможность выезда в Израиль. Эта статья могла служить прозрачным намеком о возможности разрешения таким же образом еврейского вопроса и в СССР. Логика подсказывала, что евреям в СССР более ничего не светит. Стало ясно, что дело врачей 1953 года не было случайным, и подобные дела, если не хуже, могут повториться и в будущем.

Успех борьбы патриотов-сионистов, приведший к возможности выезда евреев из СССР в Израиль, способствовал возгоранию тлевшего еврейского самосознания в душах евреев и воодушевил большинство евреев, в том числе и меня, последовать зову национальной совести и переселиться в государство Израиль.

С этих пор я стал обнаруживать множество изъянов в положении евреев в СССР и стал убеждать каждого еврея, встречавшегося на моем жизненном пути, в необходимости переезда в свое государство – Израиль. Где бы я ни был: на работе, дома, на улице, в командировке, в гостинице, в поезде – везде у меня тема для собеседования с евреями была одна – о необходимости выезда в Израиль.

Руководство завода, несомненно, обратило внимание на мою сионистскую деятельность, но, видимо, не могло сразу придумать, как мне противодействовать. В то время я пользовался некоторой известностью на заводе как ведущий конструктор, как лучший рационализатор и как активист по партийной линии.

В командировке

Однажды, будучи в командировке в Москве, я решился зайти в редакцию журнала «Советиш Геймланд», где попросил разрешения побеседовать с главным редактором Вергелисом. Секретарь мне ответила, что Вергелис отсутствует, но что меня согласен выслушать замещавший его редактор.

Оказавшись наедине с редактором, я по привычке начал бесцеремонный разговор:

– У меня есть претензии к редакции «Советиш Геймланд». Ваш журнал печатает материалы нееврейского характера на языке идиш, которого современное поколение евреев не знает. Не мешало бы ввести двуязычное издание журнала – на еврейском и русском, а также подбирать материалы, затрагивающие интересы евреев.

На это последовал ответ:

– Журнал не предназначен для всех евреев, а лишь для части пожилых евреев, для которых идиш является родным языком, и вследствие этого они имеют потребность читать на нем. Еврейская тематика отражена в советской литературе на разных языках и доступна для чтения всем гражданам СССР, в том числе и евреям.

– Но советская литература очень слабо затрагивает еврейские темы. Даже в школьной программе изъяты все сведения о евреях. Так, когда я учился в школе, то на уроках истории приводились сведения об Израиле и Иудее, а сейчас, когда учится дочь моя, то в новых учебниках этих сведений уже нет, как будто Израиль и Иудея никогда не существовали.

– Ваши претензии, в какой-то мере, понятны, но учтите, что литературные и учебные издания предназначены для всего советского народа, – промолвил редактор. – Разве вы можете предложить что-то другое?

– Да. Не мешало бы под эгидой вашего журнала организовать в разных городах страны еврейские культурные центры, типа клубов, где могла бы собираться еврейская молодежь, где были бы кружки по изучению еврейской философии, истории и культуры, – высказался я.

– Такие клубы были созданы в некоторых странах демократии, в частности, в Польше, но успеха они не имели, так как евреи не могут отгораживаться в гетто, живя в среде других народов. Вот, к примеру, скромная вывеска «Советиш Геймланд», написанная еврейскими буквами, вызывает самую разнообразную реакцию у проходящих мимо советских людей и, возможно, что для некоторых она, как бельмо на глазу, – пожаловался он мне.

– Что же, если опыт еврейских клубов в среде других народов оказался неудачным, то следует добиваться создания отдельной еврейской республики, но только не в Биробиджане, который большинство евреев отвергает, – сказал я.

– А где же? – поинтересовался редактор.

– Самое подходящее место – это Крым. Он как бы ничейный. Одно время он был в составе РСФСР, а потом перешел в Украинскую ССР, – предложил я.

– Этот вариант тоже не новый. Еще в двадцатых годах был представлен проект создания Еврейской республики в Крыму, там были созданы даже еврейские колхозы. Но этот проект не получил одобрения в правительстве. Для евреев была выделена равноценная Биробиджанская область, находящаяся на той же широте, что и Крым, – осведомил меня редактор.

– В таком случае для евреев не остается иного пути, кроме сионистского, так как дальнейшее проживание евреев в СССР при нынешних условиях приведет их к окончательной ассимиляции.

– Мы не ассимилировались в течение 2000 лет – не ассимилируемся и сейчас, – с уверенностью ответил он. При этом он явно намекал на существование Божественной силы, поддерживающей наше существование в любых условиях.

Мне пришлось ему возразить:

– Две тысячи лет большинство евреев были верующими, поэтому и сохранились евреями, а сейчас большинство евреев являются атеистами, поэтому путь сохранения еврейства ныне иной: только в Израиле.

В заключение редактор спросил, много ли во Львове евреев, рассуждающих так же, как я. Я ответил, что почти все. На прощанье мы обменялись крепким рукопожатием. Он пожелал мне счастливой дороги, но я не понял, какой: из Москвы во Львов или же из СССР в Израиль.

Сигнал

Как обычно я вошел в кабинет главного конструктора Шварца. Но он почему-то закрыл дверь за мной на ключ и приступил к необычному разговору. Он мне сказал, что на меня поступили сигналы о том, что я занимаюсь на заводе пропагандой сионизма. На это я ему ответил, что законом это не запрещено, что сионизм является гуманной идеей и пойдет на пользу еврейскому народу. И я не агитирую, беседую по этому вопросу один на один, без свидетелей, и если захотят меня обвинить в этом, то не смогут. Далее я перешел стыдить самого Шварца, почему он отдает свои способности другому народу. Я его особенно не стеснялся, так как было время, когда мы работали рядом инженерами. А однажды, когда мы дежурили вместе по заводу, он даже пожаловался мне, что ему не нравятся некоторые антисемитские симптомы, которые он увидел на заводе.

К концу разговора Шварц меня предупредил, чтобы я прекратил свою просионистскую деятельность, и что Израиль для меня не подходит, потому что в Израиле нужно иметь крепкое здоровье, а я им не обладаю в большой мере. На это я ему ответил, что, независимо от обстоятельств, все евреи должны собраться вместе, и что я верю в свой народ. На этом наш разговор окончился.

Триумфальное решение

Продолжая беседовать с евреями о необходимости выезда в Израиль, я понял, что пришло время, когда пора было и самому подать пример в этом направлении. В то время, когда я решил начать ходатайствовать о выезде, я, фактически, еще не имел права на это и имел все шансы лишь на получение отказа. Ведь я работал ведущим конструктором приборов военного назначения. Но у меня был низший допуск к секретным документам, и действительных секретных документов я никогда не видал. Жена и тесть также не имели шансов на выезд, так как работали конструкторами в КБ, где разрабатывалась военная аппаратура. К тому же жена никогда особенно не разделяла моих сионистских взглядов и категорически возражала против выезда. Материально мы были обеспечены в среднем, а морально нас особенно никто не ущемлял.

Я говорил жене, что мы находимся во временных условиях, что положение евреев значительно ухудшается и коснется со временем и нас. Поэтому нужно уехать в свое еврейское государство ради детей, где они будут у себя дома. Я договаривался даже до того, что я бы отправил детей самих в Израиль (пятнадцати и девяти лет), если бы предоставилась такая возможность.

Большим толчком к выезду в Израиль послужило то, что этого пожелали и родители жены. Под большим нажимом с моей стороны жена была сломлена. После одного из разговоров тесть и теща (при молчаливом согласии жены) предложили передать наши паспортные данные через знакомых евреев, выезжающих в Израиль, для получения вызова. Для большей гарантии они передали данные не через одного, а через двух разных евреев.

Под мечом

Продолжая вести сионистские беседы с сотрудниками завода, я имел неосторожность поспорить в это время с заместителем главного конструктора Горбанским по производственному вопросу. Спор у нас пошел на высоких тонах и дошел до взаимных оскорблений. Не помню уже, что он мне сказал, но после того, как я назвал его старым идиотом, он сказал, что отомстит мне за это так, что я запомню на всю жизнь.

И я, действительно, запомнил на всю жизнь, долго ждать не пришлось. Вскоре два управленца, с которыми я часто беседовал на националистические темы, сообщили мне, что в парткоме у заместителя директора по режиму имеется на меня донос Горбанского, в котором он обвиняет меня в пропаганде сионизма. Они также меня предупредили, что в связи с этим на меня готовится судебное дело. До этого же я слышал, что подобное дело готовилось на нескольких евреев на заводе автопогрузчиков, но закончилось все тем, что этих евреев уволили с работы. Через несколько дней два сотрудника-еврея рассказали мне, что их пытались уговорить выступить против меня на суде свидетелями в том, что я агитировал их к выезду в Израиль. Они сказали, что не отрицали наших бесед по национальному вопросу, но что они не носили антисоветский характер.

Спустя месяц после злополучной ссоры с Горбанским я получил вызов из Израиля, и не один, а целых два. Один был от какого-то Ротшильда, а другой – от Маковецкой Циры из Бней-Брака. Пораздумав, я окрестил Циру тетей, поменявшей фамилию после замужества (впоследствии выяснилось, что эта Цира мне в дочери годится).

Когда я подал заявление с просьбой о выдаче характеристики, необходимой для представления в ОВИР по вопросу выезда в Израиль, то Шварц мне спокойно ответил, что они (начальство) уже ожидали от меня этого шага, и для получения характеристики я должен предварительно быть исключен из партии. Затем он добавил, что начальству непонятно было, зачем мне понадобилось два вызова, а не один. не мог же я ему ответить, что я и сам недоумевал по этому поводу, так как тогда я еще не представлял себе возможностей израильской бюрократии.

Затем я отправился в партком. В кабинете был секретарь парткома Каверников и его заместитель. Они завели разговор о сионизме и о его вредоносности. Я же доказывал обратное: что сионизм является гуманной прогрессивной идеей. В итоге они приравняли мои убеждения к фанатичным убеждениям украинских националистов. После идеологического вступления они сказали, что на меня имеется жалоба о том, что я занимаюсь пропагандой сионизма, и что прежде, чем мне дадут характеристику для выезда в Израиль, я должен предстать перед судом. Тогда будет видно, куда я поеду – на Ближний Восток или на Дальний Восток. А пока что они предложили мне написать заявление о выходе из партии, указав подробную мотивировку этого поступка.

После этого разговора я задумался, как быть. Было ясно, что донос Горбанского в действии. Надо мной висел меч, его нужно было как-то отвести, и я решил, что нужно опередить события. Я написал заявление, в котором изложил истинную мотивировку моего выхода из партии, тем самым лишив власть имущих первого хода в сущности обвинения. Свое кредо по национальному вопросу, изложенное в заявлении, я собирался отстаивать до конца. Содержание заявления было следующим: «Прошу вывести меня из рядов КПСС, в связи с тем, что КПСС проводит национальную политику в отношении евреев СССР, противоречащую моим убеждениям по этому вопросу. При руководящей роли КПСС в СССР созданы условия, при которых происходит усиленная ассимиляция еврейского народа. За годы Советской власти в СССР ликвидированы еврейские школы, театр, газеты. Отсутствует также возможность развития еврейской культуры на русском языке. В связи с бесперспективностью еврейской жизни в СССР и учитывая то, что в последнее время открылась возможность выехать из СССР в государство Израиль, я решил пойти по этому пути, чтобы иметь возможность продолжить еврейский род нашей семьи. Гуманным коммунистическим идеям я не изменил и верю, что в будущем народы СССР и Израиля будут жить в дружбе».

Перед тем, как подать это заявление, я дал его прочесть нескольким друзьям-евреям и рассказал им одновременно о доносе Горбанского.

Собрание партгруппы прошло гладко, но я знал, что на собрании первичной партийной организации мне дадут бой.

Через несколько дней после заседания партгруппы Горбанский мне сказал, что со своей стороны он все сделал. Я понял, что он либо забрал свой донос, либо отказался подтвердить его. Мне стало ясно, что суда уже быть не может. На заводе я был первым из инженерно-технических работников, начавшим ходатайствовать о выезде в Израиль. Ко мне подходили и выражали поддержку не только те евреи, с которыми я делился своими взглядами, но даже и те, с которыми я не был особенно близок. Украинцы также подходили, пожимали руку и хлопали по плечу. Даже русские продолжали относиться ко мне дружественно. В моем поступке они видели, главным образом, протест против строя, который многим не нравился, а моим националистическим идеям они не придавали значения. Многим стало известно содержание моего заявления, зачитанного вслух на партгруппе. Такое положение не могло пройти для меня бесследно.

Конец

Вскоре меня вызвал зам.директора по режиму Фоменко. В кабинете, кроме него, находился секретарь парткома (на уровне райкома) и еще один человек в штатском, который представился как представитель КГБ. Беседа напоминала скорее допрос. Кагебист задал мне ряд вопросов, пытаясь выяснить, веду ли я сионистскую группу и какую. Из моих ответов он понял, что никакой группы я не веду, что я и мои друзья не организованы в группу, а лишь делимся мнениями по интересующему нас вопросу. Далее он спросил, каким образом до меня дошли сионистские идеи, если я фактически не имел контактов с профессиональными сионистами и происхожу из евреев восточной Украины, а не западной. На это я ему ответил следующее: «Идеи сионизма приходят как результат убеждений, вытекающих из анализа жизненного опыта народа, а не в результате внушения каких-то профессионалов. Повышенный интерес к еврейскому вопросу возник у меня после арабо-израильской войны 1967 года, когда СССР поддержал арабов, а не евреев, вынужденных в целях защиты прибегнуть к нападению. В зачитанном на закрытом партийном собрании письме КПСС явно указывалось, что первые агрессивные шаги в этом конфликте были сделаны арабскими странами, потребовавшими вывода войск ООН из нейтральной зоны и закрывшими Тиранский пролив для израильских судов. После 1967 года советские органы информации стали уделять необыкновенно много внимания антиизраильской пропаганде с частым применением слова “еврей”, которое до этого почти не употреблялось в СССР. Это, в свою очередь, вызвало и у меня возрастающий интерес к еврейскому вопросу, так как в глубине души я всегда осознавал себя евреем. Я стал собирать информацию о евреях, имевшуюся разрозненно в советских источниках. Так, например, из Большой Советской Энциклопедии, на которую я подписан, я узнал, что в условиях СССР евреи поневоле преступают порог ассимиляции. Ведь, согласно БСЭ, ассимиляция – это слияние одного народа с другим с утратой одним из них своего языка, культуры и национального самосознания. Если рассмотреть эти три критерия применительно ко мне, то я умею еще разговаривать по-еврейски, в то время как родители мои умеют не только разговаривать, но и читать и писать, а дети мои уже совершенно не знают еврейского языка. С еврейской культурой я знаком лишь отчасти, так как ее развитие остановилось до революции. Единственный критерий, который помог сохранить меня как еврея, – это национальное самосознание, которого невозможно лишить. Оно-то, видимо, и формирует нашу нацию».

После этих слов послышался какой-то телефонный сигнал, и голос из телефонной трубки произнес: «Хватит!» Секретарь парткома предложил пройти к директору. В кабинете директора были также секретарь профкома, начальник отдела кадров и главный конструктор Шварц. Директор протянул мне через стол чистый лист бумаги и предложил мне написать заявление об увольнении с завода, и в обмен на это он пообещал дать мне характеристику, необходимую для выезда в Израиль. Но я отказался уволиться, сославшись на то, что у меня семья, а устроиться на работу в другом месте мне будет тяжело. Дальнейший разговор происходил следующим образом:

– Если ты не уволишься по собственному желанию, я тебя уволю, но так, что все от тебя будут шарахаться, как от прокаженной собаки, – заявил директор ордена Ленина завода коммунистического труда «Львовприбор».

– Я консультировался у юриста, и он сказал, что, согласно советским законам, нет права меня несправедливо уволить, – пытался я защищаться.

– Каждое государство делает, как ему выгодно, а не как справедливо, – поучительно сказал мне директор.

– Но я не могу уволиться, потому что у меня дети останутся без хлеба, – продолжал я настаивать на своем.

Обращаясь уже ко всем, директор сказал:

– Или он слишком хитер, или он круглый дурак. И чего я должен церемониться с ним, слушая всех?

Директор меня лично почти не знал, так как он общался строго по иерархической лестнице, спускаясь лишь до уровня заместителей и начальников отделов. Последние же меня хорошо знали по совместной многолетней работе, и, возможно, даже некоторые из них попросили директора проявить снисхождение ко мне.

Зная крутой нрав директора и услышав его последние слова, я понял, что дальнейшее сопротивление бесполезно, и стоит выбрать меньшее зло. Я написал заявление об увольнении по собственному желанию вперед на 12 дней. Но директор заставил меня переписать заявление вторично – с указанием даты увольнения со дня написания заявления, то есть немедленно.

Лишь после этого директор протянул мне заготовленную характеристику. Я бегло прочитал ее. Опустив стандартную часть характеристики, я наткнулся на слова: «не удовлетворен положением евреев в СССР, не согласен с политикой партии и правительства по национальному вопросу в отношении евреев и занимается пропагандой сионизма среди советских граждан еврейского происхождения». Я выразил недоумение, зачем такие слова написаны в характеристике. Но директор меня успокоил, что с такой характеристикой меня быстрее вышвырнут из СССР и с распростертыми объятьями примут в Израиле. После этого парторг меня предупредил, что через неделю я должен явиться на партсобрание, где буду исключен из партии.

Домой я пришел безработным и тихо поведал об этом жене, которая приняла это известие так же тихо. Со следующего дня я ежедневно уходил по утрам на работу – искать работу. Поскольку я был инженером, то на рабочую должность меня не брали. Рядовым инженером также не брали, так как, посмотрев мою трудовую книжку, говорили, что мне следует работать старшим инженером, а таких свободных должностей у них нет.

Но через три недели мне повезло. В ЦКТБ по бытовым приборам начальник отдела кадров был в отпуске, и его заменял какой-то другой работник, который, посмотрев мою трудовую книжку, обрадовался, что нашел хорошего инженера с опытом. Тут же он вызвал к себе начальника лаборатории и предложил ему взять меня к себе старшим инженером. Лицо начальника лаборатории показалось мне знакомым. Впоследствии оказалось, что мы учились вместе на одном потоке в институте. В лаборатории ЦКТБ я проработал три года, пока был в отказе, и продолжал в удобных случаях вести диспуты с евреями и украинцами на национальную тему.

Партсобрание

Объявление

2 декабря 1972 года состоится

закрытое партсобрание

с повесткой дня:

1. Персональное дело Иврицкого А.Б.

2. Разное

Выписка из протокола партсобрания:

Старостин: Предлагаю избрать президиум из трех человек. Персонально: Каменный – председатель, Черносотенный – член, Поддубная – секретарь.

Председатель Каменный зачитывает заявление члена КПСС Иврицкого А.Б., затем просит задавать вопросы Иврицкому.

Иванов: Пусть расскажет автобиографию.

Иврицкий: Не успел я родиться, как в 1935 году был арестован мой отец и посажен в тюрьму по ложному обвинению в подготовке диверсии на строительстве Московского метрополитена. Отец пробыл в тюрьме до 1941 года. Когда началась война с Германией, отец, видимо, решил попытать счастья в штрафном батальоне, чтобы освободиться из заключения. Но отцу, видимо невдомек было, что штрафной батальон, в отличие от тюрьмы и лагерей, лишь ускорял навечную изоляцию осужденных от остального советского общества. Отец погиб в боях под Сталинградом в 1943 году, защищая Советскую Родину от фашистских захватчиков.

Каменный: Хватит! Какие будут вопросы по существу?

Смельчаков: Из заявления Иврицкого следует, что он не удовлетворен национальным положением евреев в СССР, а каковым, по его мнению, оно должно быть?

Иврицкий: Еврейский народ должен иметь такую же возможность национального развития, как и другие народы СССР. А это возможно лишь в случае, если евреям выделить отдельную автономную республику.

Голос с места: Тогда езжай в Биробиджан!

Иврицкий (продолжает): В Биробиджане евреи никогда прежде не жили и не собираются там жить. Большинство евреев СССР жили в европейской части СССР, в частности, на Украине. Учитывая это, а также заслуги евреев в образовании и развитии Советского государства, было бы целесообразным образовать для евреев автономную республику в Крыму, который, кстати, переходил из состава РСФСР в состав УССР, то есть является фактически ничейным.

Голоса с места: Ишь чего захотел! Уж лучше пусть уезжает в Израиль!

Шум и смех в зале. Каменный предоставляет слово главному инженеру Круглову.

Круглов: Иврицкий работает на нашем заводе 13 лет и вырос у нас от электромонтера до ведущего конструктора. Мне приходилось посылать его на межведомственные совещания, организуемые Министерством обороны. Как главный инженер я обязан воспрепятствовать его выезду за пределы СССР, чтобы не допустить утечку секретной информации.

Каменный: Прошу давать предложения.

Генералов (отставник, почетный член парторганизации, не работающий на заводе): Предлагаю следующий проект резолюции по первому вопросу:

1. Исключить Иврицкого из КПСС как изменника Родины.

2. Уволить с работы.

3. Ходатайствовать перед органами ОВИР об отказе выдачи ему разрешения на выезд из СССР.

Каменный: Какие есть еще предложения?

Черносотенный: Правильно. Не выпускать его из страны. Сгноить его здесь. Я давно уже потирал руки, глядя на него. Если бы мне дали возможность с ним расправиться, я бы...

Каменный (обнимая Черносотенного и усаживая его на место): Других предложений нет?

Маккавейный: Если принять формулировку об исключении Иврицкого из партии как изменника Родины, то его сразу же поставят к стенке, и вы лишитесь возможности применить к нему остальные две пункта. Поэтому предлагаю снять слова «как изменника Родины».

Старостин: Дим Израйлевич, не беспокойтесь за вашего Иврицкого. Сейчас его к стенке не поставят, и мы сможем выполнить все три пункта. Тем более, что первый пункт менять нельзя, он стандартный, спущенный из обкома партии.

Каменный: Больше предложений нет? Кто за предложение Генералова? Прошу голосовать. Против, воздержавшихся нет. Предложение принято единогласно.

В отказе

Первый отказ в выезде в Израиль был сообщен мне устно в марте 1972 года через три месяца после подачи документов. Отказ объяснили тем, что «в настоящее время просьба не может быть удовлетворена». Мои повторные заявления с просьбой о выезде и отказы на них повторялись не менее шести раз в течение последующих трех лет.

Все мои знакомые и друзья, знавшие меня по заводу, говорили, что меня никогда не выпустят. Я оказался отверженным, даже многие друзья избегали встречи и разговоров со мной, так как смотрели на меня как на обреченного. К тому же здоровье у меня было прескверное. А предать огласке свое дело за рубежом я считал рискованным, так как боялся, как бы это не повредило положению моей семьи. Я все же отдавал себе отчет, что я не имею права стать героем-мучеником без согласия на то жены.

По истечении двух лет отказа мы с женой поехали в Киев, чтобы попасть на прием в республиканский ОВИР. Еврейскими делами ведал там некто Иванов. Мы пожаловались ему, что не знаем причины и срока отказа. Выслушав нас с женой, он попросил нас обождать за дверью. Через полчаса он вновь пригласил нас в кабинет и сказал, что имел телефонный разговор с начальником Львовского ОВИРА, которому дал распоряжение указать нам конкретную причину и срок отказа.

После возвращения во Львов я был приглашен к начальнику Львовского ОВИРа Синицкому, который меня ознакомил с документом, называемым «Протокольное решение комиссии». Согласно этому документу, мне было отказано в выезде в Израиль сроком на три года в интересах безопасности государства, в связи с родом работы, ранее выполняемой на заводе «Львовприбор». В этом документе был еще один пункт, согласно которому срок отказа мог быть изменен, если появятся новые данные, ранее не известные. Этот документ впоследствии подтвердился, так как по истечении трех лет отказа пришло уведомление о явке в ОВИР. По форме уведомления можно было определить, что пришло долгожданное разрешение.

Во время нахождения в отказе отказники, как правило, почти каждую неделю идут в управление МВД на прием к начальнику отдела, ведающего еврейскими делами. Там отказники делятся новостями и завязывают знакомства. Во Львове я был отказником с самым большим стажем в период с 1972 по 1976 год. Большинство отказников были люди, попавшие в отказ по разным причинам, не связанным с секретностью. Одни из них в свое время проворовались и ждали выяснения вопроса об их задолженности государству, других задерживали из-за смешанных браков, а третьи оказывались во временном отказе по воле жребия в результате политики регулирования алии, проводимой ОВИРом. Но была также часть отказников, задержанных из-за их прежней службы в Советской армии.

Во Львове среди отказников не существовало действенной группы активистов алии. В 1975 году часть отказников сблизилась между собой, но из их разговоров я понял, что они далеки от идейности и в большинстве принадлежат к категории дельцов. Их разговоры сводились к спекулятивным сделкам и к реализации заграничных посылок. Такая категория людей меня не привлекала. Но впоследствии, уже будучи в Израиле, я понял, что именно они лучше всего подходят для Израиля. Тем не менее, я попытался с ними сблизиться. Двум из них я высказал свои убеждения. Но, видимо, они не поверили мне и сочли за лучшее избегать меня. Впоследствии, уже в Израиле, работник Битахона с нескрываемой иронией показал мне листок бумаги, где упомянутые дельцы в отказе выставили себя как группу активистов алии.

Но среди ожидавших разрешения на выезд были и евреи патриотичные. Таковым был бывший редактор областной газеты Солодовский. Он с большим вдохновением говорил, что все евреи неминуемо выедут из СССР в Израиль. (В Израиле он умер от разрыва сердца.) Большими и честными патриотами Израиля были также Солитерник и Вольман. Но когда я предложил им пойти на совместные активные действия, то Вольман меня спросил, чего я хочу – стать героем или выехать в Израиль. Да, он был прав, так как, благодаря выбору уравновешенного пути, как они, так и я сейчас находимся в Израиле.

Однажды Солитерник позвал меня на встречу евреев с двумя американцами, которая проходила в квартире еврея, жившего на площади Рынок. Там я стал рассказывать о своей истории отказа и излагал свои убеждения. Переводчик стал меня под столом подталкивать коленями и сказал мне тихо, что окружающие евреи не являются теми людьми, перед которыми можно раскрываться. Тем не менее, я продолжил свое выступление, после которого американцы пожали мне руку. Они организовали мне переписку с американцем Бертрамом Паркиным, связь с которым, возможно, помогла нашему освобождению из СССР. Интересно, что хозяин квартиры, где проходила встреча, сказал мне, чтобы я пришел на следующий день, и он мне подскажет, как быстрее выбраться из СССР. Но я к нему сумел прийти лишь через десять дней. К моему удивлению, его уже не оказалось в СССР. Соседи сказали, что он выехал в Израиль.

Во время встречи американцы спросили, согласен ли я, чтобы следующая встреча с евреями-отказниками проходила у меня в квартире. Я дал согласие. Но через день меня вызвали в КГБ, где кагебист завел со мной разговор о предстоящей конференции. Он требовал от меня заверения, что конференция будет проходить в нужном им направлении – без каких-либо заявлений об ущемлении прав евреев. Кагебист также сказал, что, если я буду вести себя, как им нужно, то я уеду досрочно и, при желании, смогу даже вернуться в СССР. Но, если я не соглашусь на их предложение, то неизвестно еще, когда закончится мой срок отказа. Услышав такие слова, я стал еще жестче противостоять, так как я знал, что, стоит попасть к ним в лапы, то потом уже не вырваться. Поэтому я сказал, что, если они меня не выпустят в указанный ранее срок, то я с женой и детьми пойдем с плакатами по улицам города. На это кагебист сказал, что, в таком случае, мне предоставят на выбор либо психушку, либо решетку. Естественно, что конференция с отказниками у меня в квартире уже не могла состояться, – об этом позаботилось КГБ.

Отказники, как правило, теряют место своей прежней работы, что ставит их в затрудненное материальное положение. Еврей, огласивший о своем намерении выехать в Израиль, в глазах Советских людей, совершает антисоветский поступок, а отказник, да еще активист алии, вообще воспринимается как преступник. Обычно преступников помещают в тюрьмы или лагеря среди «им подобных». А отказников-«преступников» чаще всего оставляют среди честных вольных советских людей, что часто вызывает недоумение у последних. Так, когда один мой бывший друг по старой работе – Ордынский – узнал, что после моего увольнения я устроился старшим инженером на другой работе, то он произнес: «И бросили щуку в реку!»

Отказники могут попасть и в курьезное положение, которое для обычных советских людей было бы нормальным. Так, однажды в период отказа мне пришлось быть на торжестве, устроенном всем отделом. Я старался быть там в тени. Но на этом торжестве среди приглашенных оказались и бывшие сотрудники, которые не знали, что я «преступник», ходатайствующий о выезде в Израиль. Среди разных тостов один из бывших сотрудников произнес тост и за меня как за ветерана отдела. Это вызвало некоторое замешательство у присутствующих. Но и мне было неловко, потому что я, в отличие от остальных сотрудников, не был пьян.

В другой раз, когда я работал на новой работе, начальник лаборатории, не знавший, что я в отказе, оценил мою работу и стал добросовестно наделять меня премиями, ставя меня в пример другим работникам. Я это «терпел» до тех пор, пока не получил почетную грамоту на торжественном собрании ЦКТБ. Не желая подводить своего порядочного начальника, я выдал ему свое положение отказника и посоветовал ему быть осторожнее по отношению ко мне. Но это ему, к сожалению, не помогло. Он вскоре попал в опалу и вынужден был поменять работу. Мне же потом, во время аттестации, задали вопрос, сохраняю ли я еще намерение выехать в Израиль. И если я откажусь от этого намерения, то они повысят мне категорию. Согласно моему ответу, мне оставили прежнюю категорию.

Былое

[Записные книжки]