Моего отца звали Беленький Абрам Шмуйлович. Маму звали Беленькая Двося Гиршевна (урожденная Рейнгольд). Деда по отцу звали Беленький Шмуил Афроимович, деда по матери звали Рейнгольд Гирша-Лейба Ицкович. Бабушку по отцу звали Беленькая Рухама Янкелевна. Бабушку по матери звали Рейнгольд Малка Танеевна.

Дед по отцу был мастеровым: покрывал крыши жестью и лудил котлы. В общем, имел дело с металлом. Бабушка растила детей и занималась домашним хозяйством. Дед и бабушка по матери держали пекарню, пекли хлеб, баранки, куханы. Выпечку дети разносили по домам заказчиков.

Дед по отцу был религиозным. Я видел, как он молился. Один раз он привел меня в синагогу. Он жил в своем доме на Дубровенке. Недалеко от дома была синагога. Помню, меня поразили своей красотой два позолоченных льва, которые стояли у входа. Мне было тогда лет 8-9. К религии дед меня не приобщал.Родители мои не были религиозными. Правда, всегда отмечали еврейские праздники. Мама всегда делала гоментес и всевозможную выпечку.

У меня есть два брата. Они близнецы – Ефим Абрамович Беленький и Натан Абрамович Беленький. Первый живет в Израиле, второй – в США.

Довоенный Могилев я знаю слабо, в силу своего возраста. Я жил на улице Первомайской в доме №1. На улице Ленинской напротив нашего дома был Дом Красной армии – ДК. Дальше стояла каланча. Вниз от каланчи была гора, которая выходила на улицу Большая Гражданская. Зимой с этой горы мы катались на санках. Наш дом выходил на площадь. На площади стояла типография, рядом с ней был Дом пионеров (бывшая царская ставка). Дальше шел городской парк имени Горького или, как мы его называли, вал. На площади стоял памятник, на плите которого было написано, что здесь похоронены красноармейцы, погибшие за Советскую власть от рук белополяков в 1920 году. По обе стороны памятника на постаментах стояли две пушки, видимо, времен Петра I. Мы, пацаны, мерились силой: залезали под пушки, упирались ногами в землю, спиной упирались в казенник и отрывали ствол пушки от лафета. Пушка поворачивалась на цапфах, и кто из нас поднимал казанник выше, тот и был самый сильный.

Дальше от площади справа были казармы 99 пехотного полка. Туда иногда приезжал высокий военный чин. В петлицах у него было не то два, не то три ромба. Звали его Мелик Шахназаров. В 1937 году он был репрессирован.

В парке была небольшая сцена. Там иногда выступали артисты. Однажды приехал еврейский театр. В репертуаре было «Гершеле Острополер», «Бар Кохба», «Ву из маин мутер» и что-то еще. Мы, пацаны, лазили через забор и кое-что смотрели.

Иногда приезжали борцы. Свои схватки они проводили в цирке. Я видел, как устраивали, видимо, показательные выступления борцы Ян Сепник, Ян Цыган, Басманов, Браверман, Леонидов. Потом ведущий объявлял: «Сейчас выступит популярный борец мира – Иван Максимович Поддубный». И выходил Поддубный с лентой через плечо, на которой висели медали, заработанные в схватках.

Я помню до войны в Могилеве работал известный доктор Лурье. Про его чудачества ходили разные легенды. Вот одна из них. Когда его хотели пригласить к больному, то нанимали извозчика. Целая вереница извозчиков стояла на Первомайской улице возле нашего дома. У Лурье была определенная ставка за визит. И вот рассказывают: когда он приходил к больному, он по содержанию квартиры определял достаток хозяев. И когда ему вручали гонорар, если квартира была богатая, он говорил: «Я не нищий, что вы мне такую милостыню даете!» – И хозяева извинялись и давали еще несколько рублей. А когда он видел, что больной живет в бедности, то, когда ему вручали гонорар, говорил: «За кого вы меня принимаете? Я денег не беру, я лечу бесплатно». Когда больные ехали в Москву или Ленинград к знаменитостям, и у них спрашивали, откуда они, а они отвечали, что из Могилева, тo им говорили: «Зачем вы ехали в такую даль? У вас же есть Лурье!» Во время войны он был начальником госпиталя в Свердловске, и подчиненные боялись его и уважали.

До войны у нас во дворе жило много евреев: Аврутины, Аронины, Янкелевичи, Шмуклерманы, Двоскины. После войны я никого из соседей не встретил. Видимо, все погибли. У Двоскиных было трое сыновей; старший – Нёма, средний – Абраша и младший, мой ровесник, – Миша. Учились они отлично. На стенах висели грамоты за окончание каждого класса. Мишу перед самой войной за хорошую учебу направили в Артек. Двоскин-отец заведовал небольшим предприятием (оно располагалось на Первомайской, недалеко от Комсомольского сквера). Это предприятие выпускало газированную воду для города. Ее заливали в медные галлоны и отправляли по киоскам и магазинам. Отцу жены Двоскина до революции принадлежал дом, в котором мы жили.

Председателем горисполкома в Могилеве был Астров. В 1937 году его репрессировали.

О приближавшейся войне мы знали мало. Правда, 22 июня – это было воскресенье. Я ходил по книгарням и покупал книги для 6 класса. На Первомайской возле громкоговорителя ( так называли радио) стояла большая толпа. Выступал Молотов. Война. Немцы без объявления войны напали на СССР. Люди постарше знали, что такое война, и стояли хмурые, а мы, пацаны, не придали этому большого значения. Я продолжал покупать книги. Через несколько дней я узнал, что такое война. Уж не знаю, от кого исходили слухи, что будут бомбить. И мы в ночь бежали прятаться на еврейское кладбище. Помню, однажды ночью мы сидели на кладбище, и вдруг с разных сторон полетели вверх ракеты. Стало страшно. Как потом говорили, это немецкие лазутчики давали сигнал самолетам, где бомбить. Но, к счастью, этого в тот раз не произошло.

Многие, в том числе и мы, нанимали подводы и бежали прятаться в деревни. Радио ни о чем не предупреждало. Однажды, когда мы на подводе ехали в деревню, мы увидели на окраине города бой между красноармейцами и немецким десантом.

Эвакуация проходила неорганизованно. По радио ничего не объявляли, и люди пользовались слухами. У мамы было четыре сестры. Все были замужем, и у всех были дети. Их фамилии были Брук, Дерновская, Равина и Липкина. И все они, кроме мужей, уехали. Мужья были призваны в армию и все погибли. Муж Поли Липкиной умер до войны. Наконец, и наша семья собралась к отъезду. 3 июля всей семьей – пять человек – мы пошли пешком на вокзал. Мама одела нас по-зимнему, так как считала, что домой мы вернемся нескоро. День был очень жаркий, а дорога до вокзала неблизкая. В небе кружили самолеты, где-то стреляли. Пришли на вокзал. Эшелон уже загружался. Эшелон – это цепь товарных вагонов. Было несколько товарных площадок. Куда идет эшелон, мы не знали, да и спросить было некого. Говорили, что это последний эшелон из Могилева. Наконец, поезд тронулся. Вагоны были набиты битком, хотелось пить, а воды не было. Эшелон тащился очень медленно. Пропускал воинские эшелоны и эшелоны, на которых везли оборудование. Подолгу стояли на каждой станции. Люди бежали на станцию за каким-нибудь питьем и продуктами. Многие отставали от эшелона, когда бежали за продуктами и питьем. Но вот мы проехали Тулу, Калугу, большую станцию Рузаевка. И, наконец, эшелон сделал последнюю остановку. Мы приехали на станцию Теплый Стан – недалеко от города Зубова Поляна Мордовской АССР. Мы выгрузились. Каждая семья получила по одной комнате в деревянном бараке. Станция была маленькая. Работать негде было. И люди начали разъезжаться. Кто в Ташкент, кто в Куйбышев, кто в Уфу. Мы, в связи с некоторыми событиями, через некоторое время поехали в Саратов. Родственники со стороны матери все уехали из Могилева. Со стороны отца, в основном, все остались. И все погибли. Их было 15 человек.

Когда мы приехали в Саратов, нас направили в эвакопункт. Пробыли мы там около недели. Люди спали на полу или сидя на скамейках. С питанием было плохо. Зато вшей было полно.

Отца мобилизовали в армию, а нас направили в колхоз «Красный борец». Я включился в колхозную работу – учиться не пошел. Мама работала в детском саду, куда ходили мои младшие братья. Отец воевал на Волховском фронте, и после ранения был направлен на работу на завод РТИ (резино-технических изделий) в Свердловск. Работал вулканизаторщиком.

Осенью 1943 года мы переехали в Свердловск. Там мама работала уборщицей в общежитии, братья пошли в школу, а меня взяли на военный завод № 612. Завод выпускал реактивные снаряды для установки «Катюша». На заводе, в основном, работали ребята 14–16 лет и женщины. Мужчин было мало. Работали в две смены. Смена – 12 часов. Наш сборочный цех работал в одну смену. Смена длилась 12–15 часов. Пока не выполним план.

В Могилев я приехал после службы в армии в конце 1951 года. На месте нашего дома были развалины. Дедушкиного дома тоже не было. Многие дома, которые стояли невдалеке от реки Дубровенки, были смыты водой.

Во время службы в армии я хотел поступить в танковое училище. Сначала сдал экзамены в полку, в дивизии. Потом был направлен на сдачу экзаменов в штаб при группе оккупационных войск в Германию. Сдал экзамены. А когда через несколько дней началась отправка в училище, в списке меня не оказалось. Я был среди поступающих один еврей, и меня не взяли. Это был 1950 год. Я сильно переживал по этому поводу, а потом решил, что все к лучшему.

О том, что евреи не воевали, а отсиживались в Ташкенте, я слышал часто. А сколько евреев воевало и сколько их полегло на полях сражений, об этом советская пропаганда умалчивала. Живя в СССР, я ни разу не слышал о том, сколько еврейских партизанских отрядов было в Белоруссии, и вообще не слышал, что много евреев воевало в партизанских отрядах. И только через много лет я узнал о секретном приказе антисемита Пономаренко (не хочется его фамилию писать с заглавной буквы) о том, чтобы не брать евреев в партизанские отряды.

Я приехал в Могилев в 1951 году. Пошел работать на завод «Строммашина». Работал токарем. Директором завода был Серебров Виктор Иванович, а главным инженером – Чистосердов Павел Сергеевич.

В детстве родители не разговаривали с нами на идиш. Говорили только между собой. Язык я понимаю и немного могу говорить. Правда, всех слов на идиш я не знаю. Очень любил песни на еврейском языке. У меня было очень много патефонных пластинок с еврейскими песнями в исполнении Михаила Александровича, Нехамы Лифшицайте, Эпельбаума и других.

Перед мобилизацией в армию я на один месяц приехал в Могилев к родителям. Они уехали из Свердловска в 1946 году, а меня с завода не отпустили. На месте нашего дома в Могилеве на Первомайской № 1 лежала огромная куча битого кирпича. Многие дома на Первомайской улице лежали в руинах.

Возле проходной завода в Свердловске стоял большой стенд, где для обозрения вывешивались свежие газеты. И вот однажды на стенде я прочитал, что в Минске в автокатастрофе погиб известный артист Михоэлс. О том, как он погиб, мы узнали через много лет.

Конечно, в СССР евреи не выпячивали свою национальность. Да и имена еврейские постепенно уходили. Новорожденных называли русскими именами. Фамилии остались. Многие по возможности меняли свои фамилии, и даже национальность. Престижнее было писаться узбеком, чем евреем.

Национальностью меня не попрекали, но в некоторых ситуациях я чувствовал, что мне не дают хода только потому, что я еврей. Хотя открыто это не говорилось. Я это чувствовал при устройстве на работу: «Да, специалисты нужны», – говорили мне, когда я обращался в отделы кадров. А когда я приходил и кадровики заглядывали в мой паспорт, то они извинялись и говорили, что вот только что передо мной пришел товарищ, и его уже взяли на это место. И так было неоднократно. Даже когда я выпивал со своими сослуживцами, мне не раз говорили:"Вот ты, хоть и еврей, но хороший парень, не чета другим». И вот такую пилюлю приходилось глотать не однажды. Иногда дело доходило и до потасовок. Но антисемитов с трудом как-то можно было и понять. Хуже было, когда евреи прижимали тебя как еврея. Они это делали для того, чтобы поднять свой престиж среди антисемитов. Видите, мол, я какой, что даже своим соплеменникам спуску не даю. С таким евреем я столкнулся в армии. Командиром нашей учебной роты был капитан Вязовский Шабс Пинхусович. Придирался ко мне на каждом шагу. Он называл меня оппортунистом, хотя учился я гораздо лучше многих, был хорошим спортсменом и отлично стрелял. Выступал по тяжелой атлетике за Уральский военный округ. Младшие командиры относились ко мне хорошо, а над капитаном, несмотря на все его ухищрения, смеялись и называли его «Шнапс». За время службы в учебном полку (более полутора лет ) капитан дал мне только один раз увольнительную в город. И все грозился, что по завершении учебы он загонит меня туда, куда Макар телят не гонял. Но, к счастью, этого не случилось. Когда всех распределили по разным городам, и осталась одна группа, которую капитан хотел загнать в сопки, пришла разнарядка отправить нас в ОВ в Германию. Капитан злобствовал, но ничего не смог сделать. Вот такие есть евреи. Я наверно был единственный еврей в учебном полку. Все ребята были уральцы и сибиряки. Кстати, не антисемиты.

До войны я закончил 5 классов. Больше днем я не учился. Когда закончилась война, я пошел в Свердловске в шестой класс вечерней школы. Когда я закончил семилетку, я пошел в армию. После армии приехал в Могилев. Это был ноябрь; 1951 года. На следующий год пошел в восьмой класс вечерней школы. Школа была на улице Виленской. Я жил недалеко от школы. Потом я перевелся в заочную школу, она располагалась в Пожарном переулке. Когда я получил среднее образование, решил учиться дальше и поступил на вечернее отделение Могилевского машиностроительного техникума по специальности холодной обработки металла резанием. По окончании техникума пытался устроиться по специальности. Работу в Могилеве найти не смог и решил уехать в Минск и попытаться устроиться там. Но нужна была прописка. Хотел вначале устроиться на какой-нибудь завод токарем. Обошел много заводов. – Да, токари нужны. А прописка есть? – Нет. – Тогда вали отсюда. Познакомили меня с одним милиционером. Сказали, что он мне поможет. После распития с ним изрядного количества бутылок, он обещал мне помочь. Взяли меня грузчиком в Мехпогрузстрой и дали временную прописку. В 1967 году я поступил на заочное отделение БПИ по специальности автомобильный транспорт и в 1973 году защитил диплом.

Свой трудовой путь я начал в колхозе, в деревне, куда мы эвакуировались. Мне было тогда 13 лет. Колхоз «Красный борец», деревня Устиновка Озинского района Саратовской области. Работал я на разных работах. Работал на комбайне, прицепщиком на тракторе, сеял и убирал урожай. Косил траву и складировал сено в стога и ометы. Занимался молотьбой и возил зерно на элеватор в район. Работал на лошадях, быках и верблюдах. В общем, выполнял любую колхозную работу. Когда я приехал с семьей в Свердловск в 1943 году, сразу же пошел устраиваться на завод. Завод № 612 (бывший «Строммашинa»). Завод выпускал реактивные снаряды для установки «Катюша». Когда закончилась война, завод сразу же прекратил выпуск снарядов, и все остались без работы. С работы не увольняли, но оборудования на заводе никакого уже не было. Нас занимали разными подсобными работами. Потом на завод стало поступать металлорежущее оборудование, и появились разные мелкие заказы. Я захотел получить специальность. Облюбовал расточной станок. Но меня к нему не подпустили. Тогда я написал письмо Н.М. Швернику. Через какое-то время меня вызвали к директору завода. – Ты кому писал письмо? Я ответил. – Расточником ты не будешь, а получишь токарный станок.Дали мне новый токарный станок, а работать-то я не могу! В цеху работал опытный токарь. Вот он мне и показал, как подойти к токарному станку. И вот так, мало-помалу, я стал овладевать этой специальностью. Потом я освоил еще долбежный станок. Токарем я работал до призыва в армию, до декабря 1948 года. В декабре 1948 года был призван в армию. Служил в Челябинске в 30-м учебном танковом полку, в/ч 24891. Командиром полка был полковник Фомичев. Там я получил военную специальность командира орудия тяжелого танка ИС-2, и в звании младшего сержанта был направлен для продолжения службы в 44-й танковый полк в/ч 32023 первой танковой армии группы оккупационных войск в Германии. Командир пока – подполковник Алексашкин. Командующий армией – генерал Белов. Служил я в роте танковой разведки командиром отделения бронетранспортеров и броневездеходов. Помкомвзвода. В ноябре 1951 года был демобилизован и приехал после 10 лет отсутствия в родной Могилев. В начале 1952 года поступил токарем на завод «Строммашина». В 1963 году приехал в Минск. Вначале работал грузчиком в организации «Мехгрузстрой». Затем там же перешел на токарный станок. В 1965 году перешел на Ремонтно-механический завод. Работал там мастером на механическом участке. В 1967 году перешел на завод «Горизонт» мастером монтажного участка в ремонтно-механическом цехе. После окончания института перешел в отдел новой техники инженером-технологом. Работал там до ухода на пенсию. С уходом на пенсию работал на «Горизонте» грузчиком-экспедитором. После увольнения работал токарем в парке Челюскинцев, а затем преподавал слесарное дело в одной из минских школ.

Когда до войны я учился в школе, то мечтал стать археологом или танкистом. Война нарушила все мои планы. Но танкистом я стал, проходя срочную службу.

Яркие воспоминания о работе оставила война. Когда, будучи пацаном, со своими сверстниками, мальчишками и девчонками, мы собирали и давали фронту реактивные снаряды для «Катюши».

Когда я работал токарем, мне периодически присваивали очередной разряд. Но это, конечно, зависело от твоей квалификации. Правда, членство в партии гарантировало рост. Но я, будучи в партии, этого не ощущал. Когда я работал инженером-технологом после окончания института и сдал на вторую категорию, мне установили оклад 145 рублей. И при встрече начальник отдела кадров, в душе антисемит, мне сказал: «А не много ли тебе дали?»Конечно, мы видели несправедливость и лживость Советской власти. Процветало взяточничество, воровство и коррупция. Начальству можно было воровать по-крупному. А если рядовой работник выносил с работы кусочек ваты или несколько гаек и его ловили на проходной, то тут же его пропускали через стенгазету или судили товарищеским судом. А начальство и партийные работники ходили в спецмагазины, спецполиклиники и пр.

В массе своей евреи были законопослушными гражданами, но были и дельцы, и аферисты.

В военные годы зарплата была небольшая, но главное было то, что работающие обеспечивались хлебными и продуктовыми карточками. Конечно, продуктов еле хватало. Не знаю как где, но на заводе № 612, где я работал, задержек с продуктами не было. А на базаре что-нибудь прикупить было невозможно. Цены были неимоверно высокие. После войны рабочим платили тоже очень скромно. Я, например, получал не более семисот рублей. Когда в Минске я устроился на заводе мастером, мне установили оклад 115 рублей. Не было прогрессивки и премиальных. Если хотел по совместительству найти еще где-нибудь работу, то нужно было получить разрешение на основном месте работы. А разрешение не всегда давали. Видимо, нужно было дать взятку. А я этого не понимал.

В Сталина мы верили. В армии на политзанятиях, когда мы изучали десять Сталинских ударов, нам, молодым, вдалбливали в голову, что благодаря полководческому дару т. Сталина мы одерживали победу за победой и в конце концов сломили врага и победили. Когда Сталин почил, многие искренне плакали и думали, что пришел конец света, что без Сталина мы пропадем. Такова была сила пропаганды. Прозрение пришло намного позже, когда мы узнали частицу правды.

С родными, которые жили за границей, связь постепенно прекращалась. Иметь за границей родственников было опасно. У моего дедушки со стороны отца братья уехали в Америку еще до революции. Вначале дедушка получал какие-то посылки. Потом, видимо, сообщили братьям, чтобы они ничего не посылали. И посылки прекратились. Прекратилась и связь. Где-то в Америке живут наши родственники, а где, я не знаю.

После того, как я закончил Могилевский машиностроительный техникум, по специальности я в Могилеве не смог устроиться и переехал в Минск. В Минске нужны были на заводы разные специалисты. Когда я звонил, мне говорили: «Приходите с документами». Когда я приходил, в отделе кадров заглядывали в мой паспорт, извинялись и говорили, что только вчера они взяли на это место другого работника. Так что, извините, вакансия заполнена.

После службы в армии я приехал в Могилев и поступил токарем на завод «Строммашина». И когда развернулась эта антисемитская компания, евреи очень хорошо почувствовали свою национальность. Когда в газетах появились статьи о кремлевских врачах-отравителях, преимущественно, евреях, начальник цеха вызвал меня в свой кабинет, злорадно улыбаясь, вручил мне эту статью и приказал мне прочитать ее на утренней политинформации. Мне очень не хотелось этого делать, но отказаться было нельзя и опасно.

Конечно, все мы были опутаны советской пропагандой. Все, да не все. Конечно, были люди, которые знали больше нас, простых работяг. Чувствовалось, что это дело было затеяно неспроста. Это теперь, по прошествии многих лет, мы многое и в другом свете знаем. Но и тогда в атмосфере витало что-то недоброе. Когда загнулся Сталин, дело закрыли. И тогда мы облегченно вздохнули. Каким-то чувством ощутили, что пронеслась мимо страшная буря. Стало спокойнее и легче дышать.

Смерть Сталина люди восприняли по-разному. У кого в семье были репрессированные, эту весть приняли радостно. Я помню, до войны у нас во дворе жила семья по фамилии Чиж. Они были русские. Отец, глава семьи, был директором не то кожзавода, не то сушзавода. Он был выдвиженцем, как тогда говорили. В молодости, как говорила его жена, он работал сапожником. И вот, в 1937 году он был репрессирован. Расстреляли также мужа сестры этой женщины. И из ее разговоров я знал, как она ненавидит Сталина и Советскую власть. Люди, которых не коснулась десница Советской власти, восприняли кончину Сталина со слезами на глазах. У меня было смешанное чувство, но больше я, конечно, сожалел о его смерти. Сейчас, когда мы многое знаем о Сталине, отношение к его деятельности сильно изменилось в отрицательную сторону, хотя многие относятся к нему положительно и выходят на демонстрации с его портретами. Арест Берии я принял положительно, хотя у многих членов Политбюро тоже были руки в крови по локоть.

О прошлом Могилева я почти ничего не знаю. Вырос я в советское время, а о прошлой жизни родители мало что рассказывали, а мы, дети, о прошлом не расспрашивали. Когда мы с отцом ходили по городу, он мне рассказывал, в каком доме жили богатые евреи. В памяти остался только дом Казановича, да и то не помню, на какой улице. Рассказывал, что иногда выходил поиграть с детьми наследник, когда он приезжал с отцом Николаем в царскую ставку. За наследником все время бегал дядька, как бы его адъютант. Рассказывал такую легенду, что однажды, когда царь проезжал на автомобиле, у него ветром сдуло шапку. В народе, который стоял на улице и глазел на кортеж, высказали мысль, что это не к добру. Потерял шапку – потеряет корону. Так это было или нет, но легенда красивая.

В США я с семьей приехал в конце 1995 года. Решение об отъезде далось нелегко. Как бы ни было плохо в Союзе, но это была родная земля, родной воздух и глубокие корни, уходящие в глубину веков. Было много родственников, друзей и знакомых. И все это нужно было оставить. Здесь, в Америке, в разговорах с некоторыми «нашими» слышишь, что уехали потому, что жрать было нечего. Чепуха. С голоду никто не помирал. Мы уехали, как и большинство, от некой неопределенности. Чувствовалось, что что-то надвигается, да и на евреев стали косо поглядывать. Всевозможные митинги с разными призывами. Выступал как-то в Минске, в сквере Янки Купалы, З. Позняк. А теперь его встречают в Нью-Йорке. Разные факторы повлияли на отъезд, но главное – неопределенность и растущий антисемитизм.

У меня одна дочка, Людмила, 1967 года рождения, и внучка, Вероника, 1988 года рождения. Работа дочки связана с компьютерами. Внучка учится в 9-м классе.

11.06.2003

Воспоминания