Начало нашего долгого пути в Израиль

Знакомство с методами и подвалами КГБ

Отцовская ветвь нашей семьи прожила в Грузии более ста лет. В царское время на Кавказе разрешалось селиться только нескольким категориям евреев, имевшим высшее образование, а также купцам 1-й и 2-й гильдии и бывшим солдатам, прослужившим в армии 25 лет. Наш прадед принадлежал к этой последней категории привилегированных евреев. Родом из Варшавы, он переселился в Тбилиси, где в то время, в середине XIX века, было очень мало ашкеназийских евреев, а преобладали евреи-сефарды, на которых ограничения на проживание в Грузии не распространялись, т.к. они находились там издавна, возможно более двух тысяч лет. Наша мать родом из Белоруссии.

После Октябрьской революции, когда власть в местечке принадлежала то большевикам, то белополякам и различным иным противникам большевиков, нашего деда зверски убила банда белополяков на глазах всей семьи. Он не был большевиком и не помогал им, убили его только за то, что он был евреем.

С 1917 по 1921 год Грузия была независимой демократической республикой. В течение этого периода ее можно было свободно покидать. А в 1921 году ее присоединили к России – она стала советской. С этого времени дверь на Запад была заперта и приоткрыли ее для евреев в 1970 году, не считая единичных разрешений на выезд и раньше. Брат и две сестры отца успели уехать из демократической Грузии еще в 1921 году. Они уехали в Палестину. В те времена в Палестину из Грузии ехали морем из Батуми через Константинополь. Отец задержался, чтобы распорядиться кое-каким оставшимся имуществом и собирался следовать за остальными через несколько месяцев. Судьбе угодно было поступить по-иному. Вскоре после отъезда брата и сестер большевики, захватившие власть в Грузии, запретили выезд. Когда порой приходится слышать, что какая-то семья собирается покинуть СССР через год или два, мотивируя это важными делами, всегда вспоминаю своего отца, застрявшего и умершего в Советском Союзе. Не должно быть для советского еврея, который в принципе хочет уехать из СССР, более важного дела, чем подача документов на выезд. У нас Израиле двоюродные братья-сабры, а мы – советские отказники.

Почему мы решили обратиться с просьбой о выездной визе только в 1971 году, хотя мечтали об Израиле всю свою сознательную жизнь? Во времена кровавого диктатора Сталина малейшее проявление интереса и симпатии к Израилю и к мировому еврейству каралось сурово: десятками лет лагерей, из которых часто не возвращались. Старший из нас Григорий, будучи еще 16-летним юношей, слушал тайком, чтобы не слышали соседи, передачи из только что образовавшегося молодого государства Израиля.

Свою относительную безопасность советские евреи видели в получении хорошего образования. Мы учились, столкнувшись при поступлении в высшее учебное заведение с откровенной дискриминацией по национальному признаку. Пытаясь поступить в престижный ленинградский вуз в 1950 году, в тот самый год, когда антисемитизм пышным цветом расцветал в СССР и когда многие семьи каждую ночь ожидали переселения в Сибирь, Григорий выслушал от экзаменаторов: - У Вас золотая медаль об окончании средней школы, по-видимому, Вы хорошо подготовлены, но мы Вас не примем, поступайте в Торговый институт.

Нам обоим удалось окончить физический факультет Тбилисского университета, а затем аспирантуру при Тбилисских научно-исследовательских институтах и стать кандидатами технических наук. Все-таки в Тбилиси легче и по сей день поступить в Вуз или аспирантуру, чем в России, особенно на Украине. Это можно считать меньшим проявлением антисемитизма в Грузии, чем в других известных нам частях СССР. Плату за образование и ученые степени, какую мы заплатили, – это работа в НИИ, где требуется так называемый допуск к секретной работе. Занимаясь прикладными вопросами кибернетики, практически невозможно в СССР найти работу без допуска к секретности. В этой стране имеется, к сожалению, достойное стремление как можно больше материалов засекретить. Никогда серьезно не относясь к секретности, более того, насмехаясь над ней, отлично зная, что засекречивают зачастую без всякого основания и смысла, мы поздно осознали, что власти в СССР игру в секретность понимают совсем по-иному.

Революция в нашем мышлении произошла не только после Шестидневной войны, хотя тревожные дни, предшествовавшие началу войны, а затем блестящая победа Израиля заставила нас много размышлять о поисках практических путей вырваться из СССР. И понадобилось еще три года, понадобилась обреченная на неудачу, но всколыхнувшая многих советских евреев попытка похитить самолет с целью репатриироваться в Израиль, чтобы мы окончательно пришли к выводу о необходимости легальной борьбы за право выезда из СССР.

Летом 1971 года в Москве, у здания Главного телеграфа, состоялась демонстрация-голодовка 18 грузинских евреев. Они требовали выездных виз. Бородатые, в кипах, они неделю просидели в одной из самых людных мест Советского Союза, привлекая внимание москвичей и иногородних посетителей Главного телеграфа. Власти, по-видимому, не знали, как им поступить лучшим образом. Евреев повезли в Тбилиси, никого не задержав. Через некоторое время группа 18, к которой присоединились и другие, провела демонстрацию у Приемной ЦК КП Грузии. К ним вышел ответственный сотрудник ЦК и просил разойтись, обещав в скором будущем выездные визы. И чудо совершилось. Визы действительно выдали. Начался массовый исход евреев Грузии.

В соответствие с неподтвержденными слухами было принято решение на очень высоком уровне, чуть ли не на уровне Политбюро о том, чтобы выдавать без помех разрешения на выезд подавляющему большинству желающих уехать евреев Грузии. Мы прекрасно помним большие очереди с раннего утра возле ОВиРа Грузии, который в первые годы массовой алии принимал документы на выезд. В настоящее время документы принимаются отделениями милиции.

Мы помним, как издевались сотрудники ОВиРа над малограмотными грузинскими евреями, приезжавшими в Тбилиси из районов и порой вынужденными ночевать под дверьми ОВиРа. Классический пример издевательства, когда пробившемуся на прием еврею говорят, что в каком-то пункте анкеты он неверно ответил и требуют новые анкеты. Когда же через несколько дней еврею вновь удавалось попасть на прием, ему говорили что-то насчет другого пункта анкеты или надо принести еще какую-то справку. И так могло продолжаться столько, сколько хотелось сотруднику ОВиРа, пока тот не получал взятку через какого-нибудь посредника. Ясно, что центральная власть могла об этом и не знать.

Мы потребовали приема у зам. министра внутренних дел Грузии, чтобы попытаться исправить положение. Нас принял зам. министра, в ведении которого находится ОВиР. Характерно, что советские должностные лица не привыкли выслушивать жалобы общего характера, в такой жалобе они в первую очередь стараются усмотреть личные выгоды жалобщиков. Заместитель министра отреагировал соответственно:

— Вы тоже хотите уехать?

— Да, но у нас не принимают документов.

— Я сейчас же вызову начальника ОВиРа и прикажу ему сейчас же принять ваши документы без проволочек.

— Гражданин Замминистра, произвол при приеме документов следует прекратить применительно ко всем. Что касается наших документов, то мы надеемся в скором будущем сдать их на общих основаниях.

По-видимому, начальник ОВиРа получил соответствующее распоряжение и несколько недель документы сдать было легче, чем раньше, а потом снова то же самое, и все это повторялось несколько раз, пока власти не рассредоточили сдачи документов по отделениям милиции.

Мы сдали свои документы в декабре 1971 года и сразу же были вынуждены уйти с работы, а с января 1972 года и по сей день состоим на учете в Тбилисском Центральном бюро по трудоустройству. Никакой работы это Бюро ни разу не предложило нам, хотя считается, что в СССР нет безработных и Бюро по трудоустройству обеспечивает работой всех в ней нуждающихся.

Принимая наши документы, начальник ОВиРа, самодовольный важный подполковник, припомнил жалобу заместителю министра:

— Вы плохо начали, с жалоб, не удивлюсь, если Вам откажут.

Нам действительно отказали и в рекордно быстрый срок – через две с половиной недели после подачи. Можно подумать, что нами занимались и приняли решение еще до официальной подачи.

Приглашение в Израиль прибыло еще в ноябре 1971 года. КГБ заинтересовался нами раньше, т.к. помимо обращения в поддержку евреев, уже обратившихся за разрешением на выезд, мы осенью 1971 года послали Президенту Израиля поздравительную телеграмму по случаю еврейских праздников. Поздравлять Президента Израиля, государства, с которым у СССР нет дипломатических отношений, которое поносится советской пропагандой как фашистское, рассматривалось здесь как вызов. Особенно это было непростительно в глазах властей, что поздравляют Президента Израиля сотрудники научно-исследовательского института, благополучно устроенные и не подавшие заявления о выезде. Тогда, довольно неопытные, мы отправили телеграмму, рассчитывая, что она попадет не только в КГБ, но и к адресату, к Президенту. Приемщица на телеграфе переписала наши паспортные данные и только после этого выписала квитанцию и вручила ее нам с иронической улыбкой. Она хорошо знала, что телеграмма далеко из Тбилиси не уйдет.

В декабре 1971 года мы провели свою первую политическую, голодовку солидарности с Узниками Сиона, осужденными на I и II Ленинградских процессах. В этом же месяце исполнилась первая годовщина жестоких приговоров по так называемому Самолетному делу – I Ленинградский процесс. Декабрьские голодовки солидарности с узниками Сиона стали традицией среди еврейских активистов Советского Союза. Периодические голодовки – двух-трехсуточные – сопровождались коллективными обращениями в Президиум Верховного Совета СССР с требованием освободить всех Узников Сиона. Заявления приносили по возможности большая группа евреев из разных городов.

Сейчас, когда пишутся все эти воспоминания, все осужденные на II Ленинградском процессе уже находятся на свободе. Лишь только Бутман был освобожден досрочно: он отсидел 9 лет вместо 10. Остальные отсидели полный срок. По I Ленинградскому процессу сроки были большие, и досрочно освобожденных или обменянных на советских шпионов, пойманных в США, тоже больше. Единственная женщина Сильва Залмансон, осужденная к 10 годам, освобождена в результате давления западного общественного мнения через 4 года. В 1979 году на свободе и сразу же в Израиле оказались муж Сильвы Э. Кузнецов и ее братья Вольф и Израиль Залмансон, а также Б. Пенсон, А. Альтман, Марк Дымшиц. Все еще томятся в заключении трое осужденных по первому Ленинградскому процессу: И. Менделевич, Алексей Мурженко и Юрий Федоров. Хотелось бы надеяться, что власти СССР в скором будущем освободят их, и если в декабре 1979 года голодовка солидарности и состоится, то она не будет относится к I Ленинградскому процессу.

Тогда, в декабре 1971 года, нам казалось, что КГБ как-то отреагирует на домашнюю голодовку, можно проверить, действительно ли мы не принимаем пищи. Сейчас подобные мысли вызывают улыбку, но этот этап прошли не мы одни и не раз приходилось слышать от начинающих отказников вопрос о том, как КГБ проверяет, голодают они, когда объявляют голодовку, или тайком едят. Нет, КГБ не проверяет, вряд ли это волнует их. Реагирует КГБ на публичные акции, реагирует на передачу на Запад информации о положении евреев СССР, реагирует на национально-просветительную деятельность среди советских евреев, реагирует, конечно, репрессиями, запугиванием, угрозами никогда не разрешить выезд из СССР. Первая статья о советских евреях и о том, что единственный выход для тех из них, кто хочет остаться евреем, репатриироваться в Израиль, была написана нами совместно с группой тбилисских евреев в декабре 1971 года. Под статьей поставили свои подписи и ленинградские евреи, включая и некоторых родственников узников Сиона, а затем в январе 1972 года эта статья под названием «Мы хотим жить в Израиле» была отправлена в Израиль. Отправили ее более грамотно, не так, как мы отправили телеграмму Президенту Израиля. Статья попала по назначению. Через некоторое время содержание статьи передавалось радиовещательной станцией Израиля «Кол Исраэль», а еще через некоторое время всех тбилисских подписантов-сочинителей поодиночке вызвали в КГБ. Самый суровый разговор был с Валерием Дунаевским, тогда не подавшим еще заявления о выезде. Лет десять до того времени Валерий закончил 4-летний срок заключения за так называемую антисоветскую деятельность. Писал, в частности, стихи о выборах и удивлялся, что выбирают одного депутата из множества кандидатов. После отбытия полного срока был почему-то реабилитирован вместе со всеми однодельцами. Практически к полученной язве желудка это добавило бумажку о реабилитации и, кажется, двухмесячную стипендию. Когда его арестовали, он был еще студентом. Досье Дунаевского в КГБ тоньше не стало, потому что нельзя удивляться самым демократичным советским выборам.

— Ты был в заключении, а потом тебя реабилитировали, — зловеще констатировал полковник КГБ.

— Да, это верно, а сидел я напрасно, – поддержал беседу Валерий

— А мы тебя посадим на этот раз не напрасно, – заорал полковник, – возишься с отказниками, пишешь антисоветчину. Если хочешь жить в Израиле, подавай документы!

— А выпустите?

— Выпустим, а не подашь и еще что-нибудь напишешь – посадим!

Летом 1972 года Дунаевский с семьей благополучно поселился в Иерусалиме, где проживает и поныне.

Для нас полковник КГБ козырей не имел, не орал, но заявил, что 5 лет, начиная с декабря 1971 года, нам выезда не разрешат, а как только эти пять лет пройдут, он самолично подпишет разрешение на наш выезд куда угодно, даже в Испанию. Почему-то ему захотелось упомянуть Испанию, а не Парагвай или Тринидад, например. Пока же он, полковник КГБ Завдалишвили, рекомендует нам спокойно ждать, а если мы будем писать, подписывать и вообще вести себя не так, как должны вести себя советские люди, то будем пенять на себя и очутимся на Магадане вместо Израиля. Одного из отказников, подписавших статью «Мы хотим жить в Израиле», сотрудникам КГБ удалось убедить на время покинуть Тбилиси. Он получил разрешение на выезд года через два, два с половиной. Другие из подписавших уехали раньше. Наша первоначальная группа быстро распалась. В дальнейшем появлялись в Тбилиси отказники, принимавшие участие в общей деятельности, но продолжительных альянсов не было. Имело место то, что в советских учреждениях называется текучестью кадров. И также евреи, которые собирались подать заявление на выезд или уже подавшие, но не получившие ответа. Некоторые старались и стараются и поныне принести пользу еврейскому эмиграционному движению и просветительству, безотносительно к тому, как отразится их активность на их личной судьбе. Среди таких выделялся Юрий Гуревич, профессор математики, ныне преподаватель математики в Беер-Шевском университете. Он прошел свой путь в Израиль из Свердловска через Краснодарок и Тбилиси, не без основания предполагая, что выехать из Тбилиси будет легче. Однако всюду, где ему приходилось жить, он старался, оставаясь в тени, помогать местным еврейским активистам. И все-таки КГБ разглядел Гуревича и в тени. В характеристике, пришедшей на него в Тбилиси из Краснодарского университета, говорилось, что он «бродячий сионист». Юра не унывал, хотя с такой характеристикой он нашел работу в Тбилиси с большим трудом. Он утверждал, что общение с отказниками и помощь им при прочих равных условиях способствует быстрейшему получению разрешений, ибо, согласно его теории, КГБ старается, чтобы в СССР было меньше еврейских активистов. Согласно его теории и несмотря на ее ошибочность, Юра с семьей очень скоро после подачи заявления получил разрешение на выезд в Израиль в октябре 1973 года, в разгар войны Судного дня.

Большинство евреев, с которыми мы общались, старались вести себя с точки зрения своего личного благополучия и очень мало думали о пользе алии и ее целесообразности. Естественно, им бы хотелось одним выстрелом убить двух зайцев: и алие польза, и уехали бы легко и быстро. Наиболее распространенная теория в противоположности теории Юрия Гуревича – общаться с отказниками, озлоблять КГБ — значит затруднить свой выезд. Мы не беремся утверждать, что быку нужна красная тряпка и подозреваем, что далеко не все защитники последней теории искренне в нее верят. Скорее всего, свойственна человеку черта оправдывать свое поведение, которое в свою очередь в значительной мере определяется страхом перед возможными преследованиями со стороны КГБ. Ведь находятся деятели, смело и красиво обличающие советскую систему как репрессивную, когда они оказываются на Западе, но скромно молчавшие в свою бытность в СССР. А молчали они по теории какой-нибудь, неважно какой, а на самом деле попросту боялись.

Почему мы сами не обратились за выездными визами, например, сразу же после Шестидневной войны? Уехать ведь хотели еще раньше. Мы считали, что не реально, не получится и даже если и правильно считали, то это было отражением психологии несвободных людей. Нам стыдно стало за себя, когда узнали о самолетном деле. Мы раскрепостились. Э. Кузнецов, тайком ночью писавший свои знаменитые дневники, был в лагере строгого режима и куда более был свободным человеком, чем сотни тысяч благоразумных советских евреев, притаившихся, выжидающих в своих зачастую благоустроенных квартирах. Как бы то ни было, мы кем-то восхищаемся, кого-то не можем уважать, но никого кроме подлецов типа Сани Липавского не осуждаем.

Нужно констатировать, что первые годы в отказе и по настоящее время наибольшую пользу для алии мы видели в деятельности московских, ленинградских, прибалтийских и других еврейских активистов, к которым мы относим и себя. От старой гвардии 1970–72 гг. осталось, по-видимому, человек 20–25, остальные в основном уехали. Но в молодом поколении есть интересные, творческие, смелые и преданные люди.

Давая сравнительную характеристику еврейской активности 1972–79 годов, следует указать на значительное уменьшение массовости протестов. Если в 1972 году бывали заявления с сотнями подписей, демонстрации с участием десятков отказников, то в 1979 году под заявлениями подписываются десятки отказников, а демонстраций практически очень мало. Но, с другой стороны, увеличилась массовость и организованность в изучении языка иврит, еврейской истории и культуры, особенно в Москве. Большим успехом среди евреев СССР пользуется рукописный журнал «Тарбут». Уменьшение массовости протестов не означало уменьшение преследований властями евреев, желающих репатриироваться. Возможно, что и наоборот. После осуждения Марка Нашпица и Бориса Цитленка на 5 лет ссылки за мирную демонстрацию, длившуюся менее минуты, мало кто считал целесообразным демонстрировать. В 1972-73 годах за подобные демонстрации давали 15 суток заключения. Когда доведенные до отчаяния И. Нудель и Володя Слепак вышли в 1978 году со своими плакатами на балкон своих квартир, то это стоило Иде ссылкой на 4 года, а Володе – 5 лет ссылки.

Уменьшение массовости протестов можно еще объяснить и тем, что сразу же после показательных процессов 1971 года мировая общественность, в первую очередь еврейские общины Запада, начали применять огромные усилия для достижения свободной еврейской эмиграции из СССР. Этих усилий явилась поправка Джексона к закону о торговле США с СССР. В первые годы массовой алии демонстрационные протесты активистов привлекали все больше внимания и интереса на Западе, а ныне этот интерес, по-видимому, достиг своего апогея. Борьба за свободу узников Сиона и за эмиграцию евреев СССР затронула самые высокие сферы на Западе и не требуют таких действий, которые могут привести к заключению и ссылке.

Актуальные задачи сегодняшнего дня для активистов – это оперативная и полная информация о положении узников Сиона, о преследованиях отказников и евреев, подавших на выезд, о новых отказах, о трудностях с подачей документов, а также о еврейском просветительстве. Как и во все предыдущие годы разоблачение антисемитских выпадов со стороны властей важно и поныне, разоблачение антисемитских выступлений средствами массовой информации, проводимых под видом антисионистских, разоблачение клеветы и поношения Израиля. Излюбленным приемом советской пропаганды является использование писем бывших советских граждан, которые хотят вернуться в Советский Союз и вовсю поливают грязью Израиль. Некоторые сразу были отправлены в Израиль, чтобы потом проситься обратно, охаивая еврейское молодое государство. Рассказывали об одном киевском еврее, квартира которого была заперта в течение года, а он успел побывать в Израиле и возвратился обратно в Киев. Имеются евреи, успевшие по два-три раза побывать в Израиле и вернуться в СССР. Народный юмор называет их дважды и трижды евреями Советского Союза. Некоторые евреи просятся обратно в СССР в связи со своими индивидуальными особенностями, например, из-за неустойчивой психики. Но общий процент желающих вернуться в СССР невелик и большинству из них вернуться обратно не разрешают. Советские средства массовой информации с лицемерием и сочувствием повествуют о голодной жизни израильских евреев второго сорта, советских олим, но, конечно, не упоминают, что СССР нарушает Всеобщую декларацию прав человека, запрещая большинству из них возвращение. Не упоминают, что всех покидающих СССР евреев насильственно лишают советского гражданства. Зато в советских газетах можно прочесть о том, что какой-то бывший советский еврей покончил собой в Израиле, какой-то старухе израильский дантист отказался вырвать зуб, потому что у нее не было денег, что какой-то одинокий старик, кстати, из Тбилиси, целую неделю питался одной рыбой. С этим стариком встретились после возвращения его в Тбилиси, где у него были дети. И, действительно, оказалось, что он в самом деле какую-то неделю питался одной рыбой. Дело в том, что он любил рыбу. Теперь его уже нет, он умер. Этот старик рассказывал, что он очень любил израильскую рыбу и что в Тбилиси очень редко можно было купить свежую рыбу. Попросился же он обратно, т.к. почувствовал недомогание и его потянуло к детям, которые, кстати, собирались ехать в Израиль и очень были недовольны возвращением отца. Старик признался, что истории о его якобы страданиях в Израиле, напечатанные в тбилисских газетах, писал не он, и признание его авторства – небылицы. Это плата за разрешение вернуться.

Более других тбилисских газет старалась использовать для антиизраильской пропаганды письма недовольных бывших евреев Грузии газета на грузинском языке под названием «Сельская жизнь». Эта газета почему-то весьма читаема в Грузии, но основная причина, почему ее выбрали для антиизраильской тематики, по-видимому, то, что ее главный редактор — грузинский еврей. В последние годы эта газета несколько умерила свой пыл и рвение в клевете на Израиль, ведь более половины всех грузинских евреев уже находятся в Израиле. Многие из них пишут письма своим родственникам в Грузии.

Измышления в «Сельской жизни» и в любой советской жизни лишь порождают среди грузинских евреев анекдоты. В масштабах СССР, однако, средства массовой информации продолжают чернить Израиль, добавив к ним израильскую тематику, поношение узников Сиона, активистов, алии, а также западных евреев; туристов, которых награждают именами «эмиссаров сионизма». Совсем недавно издательством «Юридическая литература» была выпущено так называемая «Белая книга», осветившая все перечисленные выше темы. Представляется, что подобные книги своей целью имеют больше создания антисемитских настроений среди неевреев, чем воздействия на советских евреев.

В последние годы массовой алии пресса, радио и телевидение СССР наделялись с помощью еще известных доктору Геббельсу приемов остановить эмиграцию советских евреев. Сегодня это имеет мало смысла, ибо цифры эмиграции говорят сами за себя. В 1972 году в разгаре антиизраильской деятельности «Сельской жизни», когда в ней чуть ли не каждую неделю печатались обширные статьи с фотографиями писем соотечественников из Израиля для пущей достоверности, с проклятиями тем, кто совратил их, уговорив их ехать в Израиль, и с пылкими призывами ко всем грузинским евреям не совершать роковой ошибки и оставаться на грузинской земле, где к ним относятся куда лучше, чем в Израиле, мы встретились с редактором «Сельской жизни». Он радушно принял нас в своем рабочем кабинете, предвкушая возможность получения материала для очередной статьи по теме: «евреи, не уезжайте в Израиль». Наша беседа с этим неглупым и циничным человеком была впоследствии описана нами в статье «Наша беседа с редактором газеты “Сельская жизнь”» и передана в 1972 году «Голосом Израиля» в передаче на русском языке. Тут уместно упомянуть, что «Голос Израиля» значил для советских евреев куда больше, чем советская пропаганда. К сожалению, приходится употребить слово «значил», а не «значит». Начиная с мая 1972 года передачи этой радиостанции заглушаются. Почему-то начало глушения «Голоса Израиля» совпало с визитом в Москву бывшего президента США Никсона. Лишь в Грузии и близких к ней районах СССР можно в настоящее время принимать вещания «Голоса Израиля» на средних волнах, не достигающих Центральной России, Украины, Прибалтики. Да и не всегда удается. Советский «Маяк» передает бойкую музыку на той же волне. Коротковолновые передачи надежно перекрыты беззастенчивой глушилкой. Власти СССР поняли, что «Голос Израиля» – это связующее звено не только между евреями Советского Союза и Израилем, но и между советскими евреями. К сожалению, западные радиостанции, которые не заглушаются в СССР: «Голос Америки», «Би-Би-Си», «Немецкая волна» и др. не выполняют той роли, которую играл «Голос Израиля» для советских евреев до мая 1972 года. У «Голоса Америки» имеется еженедельная передача под рубрикой «Религиозная жизнь американских евреев», которую слушают многие советские евреи. Время от времени «Голос Америки» сообщает своим советским слушателям о том, как хорошо устроилась та или иная семья евреев-эмигрантов из СССР. Разве Соединенные Штаты конкурируют с Израиле! Разве они заинтересованы в перехвате советских эмигрантов? Почему бы «Голосу Америки» не вести регулярные передачи для советских евреев, например, под таким названием: «Жизнь советских евреев» или «Устройство советских репатриантов в Израиле». Мы хорошо знаем сами и не раз получали подтверждение от московских еврейских активистов, что потоки дезинформации, обрушаемые на советских евреев, легко разрушается одной правдивой передачей.

После передачи «Голосом Израиля» нашей беседы с редактором газеты «Сельская жизнь» к нам неоднократно обращались знакомые и незнакомые евреи, выражая свое удовлетворение и высказывая пожелания почаще слышать подобные передачи, как будто это в наших силах. Беседа, ставшая достоянием масс, вызвала ярость КГБ, и когда приблизительно через полгода у нас сделали обыск, то искали текст, но не нашли, ибо его не было – он свое дело сделал. Главный редактор, он же член ЦК КП Грузии очень на нас обиделся, как оказалось. Наши общие знакомые рассказывали, что он жаловался, будто Гольдштейны пришли к нему с портативным магнитофоном и задавали провокационные вопросы, тогда как он, редактор, оказал им хороший прием. В то время портативного магнитофона у нас не было и всю беседу мы восстановили по памяти. Но упоминание редактора о магнитофоне показало правильность содержания. И член ЦК КП Грузии, если он еврей, слушал «Голос Израиля», оказывается. Что касается провокационных вопросов, то наша совесть чиста, ибо мы не задавали, а должным образом реагировали на провокационные и дезинформирующие публикации. Вот что почтенный редактор счел провокационным. Приводим часть беседы:

Мы: Вы напечатали письмо еврея, который жалуется, что к нему в Израиле плохо относятся и он не может там найти работы. Что Вам известно об этом человеке?

Он: Ничего не известно. Получил письмо и напечатал.

Мы: У нас есть сведения, что у этого человека уголовное прошлое в СССР и здесь он занимался спекуляцией. Печатали ли Вы о его моральном облике?

Он: Не печатал. Нам этого не нужно.

Мы: Кому нам? И почему читателям не нужно знать об авторах писем, которые печатаются?

Он: Нам, советской прессе. И мы печатаем лишь материалы, которые в интересах Советского Союза.

Мы: То есть Вы считаете, что иногда в интересах Советского Союза публиковать письма подонков? Если мы принесем письма из Израиля от бывших жителей Грузии, которые здесь вели трудовую жизнь и хорошо устроились в Израиле, довольны и счастливы там, напечатаете ли Вы эти письма?

Он: В моей газете такие письма публиковаться не будут.

Мы: Значит, Ваша газета дезинформирует читателя о жизни репатриантов из Израиля. Почему Вы не даете объективной информации?

Он: Мы не дезинформируем читателя. К грузинским евреям в Грузии очень хорошо относятся. Я тоже еврей.

В этом месте он почему-то полез в карман за паспортом, суетливо вытащил его. На стол вместе с паспортом выпала сберегательная книжка. Редактор, не раскрывая паспорта, торопливо спрятал все это в карман.

Мы: Нам известно, что Вы еврей. В чем это проявляется?

Он: Я остаюсь евреем, чтобы не огорчать своих старых родителей.

Мы: Почему в СССР нет еврейских школ, еврейской культуры?

Он: В этом нет потребности. Грузинские евреи впитали в себе грузинскую культуру.

В таком духе прошла наша беседа. — Суетесь не в свои дела, — так рецензировали в КГБ эту беседу. — Хотите уехать, вас не должно касаться все остальное.

КГБ предпринял действие, чтобы поймать нас на крючок. Психологи, обслуживающие госбезопасность, видимо, считали, что евреев легче всего зацепить посулами денег. Однажды в апреле 1972 года, беседа с редактором состоялась незадолго до этого, явился к нам в дом один из сотрудников НИИ метрологии, грузин, комсомольский активист, знакомый нам не более, чем шапочно. Пришел человек – не выгонишь. Понадобились годы в отказе, чтобы мы поняли, что этот элементарный закон гостеприимства не всегда и не ко всем следует применять, и если осенью 1975 года один из нас без зазрения совести хлопнул дверью своей квартиры перед носом подполковника КГБ, который еще долго стоял снаружи и просил впустить его, то в апреле 1972 года мы впустили комсомольского активиста и выслушали его, хотя визит сразу же вызвал подозрение. Оказалось, что молодого человека обуревает научное честолюбие, не то что ему хотелось сделать открытие, даже наоборот – ему хотелось, чтобы за него сделали, но не открытие, но хотя бы какую-нибудь плохонькую диссертацию.

– Занят я комсомольскими делами, а мне для престижа нужна ученая степень кандидата технических наук. Семья у меня состоятельная, заплатим хорошо. Вы оба брата имеете десятки опубликованных работ, что вам стоит, напишите в течение года диссертацию – получите машину «Жигули».

Не только нахальное, но и слишком смелое для комсомольского секретаря предложение евреям-отказникам, о которых к тому же говорят враждебные радиостанции. Проявляем интерес, стараемся помочь активисту раскрыться. Написать, может быть, согласились бы, но у нас нет доступа к материалам научно-исследовательского института. Тут бы нормальному нахалу отступить или просить какую-нибудь абстрактно-теоретическую диссертацию, а наш только обрадовался, будто бы только и ждал этой фразы.

– Я буду приносить вам сведения о текущих разработках НИИ, буду приносить любые секретные материалы. Что принести вам завтра?

– Ни завтра, ни вообще когда-либо ничего нам не приносите, передай привет тем, кто тебя послал, советуй не терять времени на провокации против нас.

Не смутился, не обиделся, не проявил даже наигранного удивления комсомольский вожак – агент КГБ и «перспективный» ученый. Оставив в стороне разговор о диссертации, он предложил нам устройство на работу. Он предлагал нам еще что-то, он приходил еще несколько раз, причем за несколько часов до назначенного нам приема у генерала КГБ. К сожалению, в окружении отказников появляются не только такие, довольно явные агенты КГБ, которые быстро исчезают, но и длительное время совсем не раскрытые. Печально то, что КГБ удается завербовать и евреев. В условиях, когда приходится общаться со многими людьми, когда они часто меняются и мало знакомы, трудно уберечься от провокаторов. Силы еврейского эмиграционного движения, его легальность и публичность нам нечего скрывать. В деле А. Щаранского КГБ отводил провокатору Липавскому большую роль. Фактически никаких улик провокатор не собрал, их не было и быть не могло, и спектакль суда обернулся против КГБ. Возле нас, особенно когда мы организовали регулярный семинар по истории еврейского народа и государству Израиль, побывало много евреев. Один из них пришел, заявив, что слышал о семинаре по «Голосу Израиля» и нашел наш адрес через городскую справочную службу. Он был активен на семинаре, сделал один или два доклада. Через некоторое время определенные обстоятельства вынудили его признаться, что много лет тому назад он был завербован КГБ и снабжал его информацией о настроениях сослуживцев. В 1971 году ему было поручено внедриться в еврейские семьи и докладывать об их отношениях к Израилю и планах на будущее. Согласно версии этого еврея, он отказался доносить на соплеменников, сославшись на отсутствие знакомых среди евреев. Тогда ему предложили помощь в обзаведении круга знакомых среди евреев. Он отказался вновь. Тогда ему начали угрожать, и, наконец, все это по его версии, от него приняли письменное заявление, что он больше не будет осведомителем КГБ и оставили его в покое. Было ли участие его в нашем семинаре последней услугой КГБ или только очередной – мы не знаем. Во всяком случае, после признания нам он исчез с нашего горизонта, он хотел поселиться в США. В июне 1979 года он пришел к нам попрощаться, он уже имел разрешение выехать в Израиль и спросил нас, нет ли каких поручений к нему на Западе.

У КГБ мощный и разветвленный штат сотрудников, помимо штатных в каждом учебном заведении, промышленном предприятии, НИИ и других учреждениях, имеются в большом количестве сотрудники на общественных началах. Они доносят небескорыстно, хотя не получают регулярной заработной платы. Различные льготы, например, заграничная поездка, им доступны с помощью могучего покровителя. Еврей, о котором говорилось, рассказывал, что у него однажды случилось дорожное происшествие, но неприятности с автоинспекцией легко были улажены покровителями из КГБ. Вполне понятен интерес КГБ к вербовке провокаторов-евреев. Конечно, каждый народ имеет право на своих подлецов. Но к чести нашего народа хочется сказать, что незначительная часть соглашается работать на КГБ, ибо за все годы алии КГБ удалось лишь нескольких использовать для публичных выпадов против эмиграционного движения советских евреев. Это Липавский, Ципин, Раслин. При этом остались – что очень вероятно – неразоблаченные провокаторы. Заброшены шпионы-евреи в Израиль и в страны Запада. Поэтому нужна бдительность. У нас есть основания призывать к ней и советских евреев, и западных. Около 50% тбилисских евреев, перспективных эмигрантов, были в той или иной форме подвергнуты обработке с целью получения их услуг для КГБ. Обычно нам это рассказывали перед самым отъездом из СССР. Очень лакомой дичью для КГБ являются отказники: – Мы поможем вам быстро уехать, но и вы нам чем-нибудь помогите, – было заявлено одному близкому нам отказнику. КГБ мстит тем, кто, отказавшись от сотрудничества с ним, предает гласности предложение стать осведомителем и провокатором. Марк Нашпиц из Москвы получил предложение внедриться в руководство алии. Само предложение было провокационным, т.к. у алии нет руководства. Нашпиц не только отказался, но незамедлительно сделал публичное заявление, попавшее в западные средства информации. Вскоре Нашпица приговорили к пяти годам ссылки. Очень сомнительно, чтобы КГБ выпускал из своих объятий того, кто когда-то работал на него, а потом пожелал уехать на Запад. Ведь должно быть неповадно другим – КГБ умеет вызывать трепет.

После приговоров самолетчиков в декабре 1970 года наибольшее внимание, возмущение и реакцию на Западе вызвал введенный властями СССР летом 1972 года так называемый налог на образование. Все покидавшие СССР евреи с законченным и незаконченным высшим образованием должны были заплатить государству налог. Это были огромные суммы по отношению к зарплате в СССР, и в зависимости от того, какой ВУЗ закончен и сколько курсов в нем проучено. Например, люди, получившие диплом об окончании Московского университета, должны были заплатить 12 тысяч рублей. Одной пожилой женщине, которая окончила до революции университет в Санкт-Петербурге, начальник Тбилисского ОВИРа отказался выписать визу, пока она не внесет налога за университет.

– Советское государство ничего не затратило на мое образование, а я всю жизнь проработала в СССР. В связи с выездом меня лишили работы и еще требуют уплаты за уплаченное еще моими родителями еще при царе образование, – сетовала с полным основанием дама.

Во всех цивилизованных странах пенсионеру выплачивают пенсию до самой смерти, независимо о того, где этот пенсионер проживает. Ведь он заработал пенсию. В СССР при выезде в другую страну пенсионерам выплачивают пенсию за шесть месяцев вперед и в дальнейшем не выплачивают, хоть умри через шесть месяцев. А налог за образование – это обыкновенный грабеж. Хорошо известно, что высшее образование имеет быструю окупаемость, ведь всех молодых специалистов сразу же после окончания вузов обязывают отработать в нужном государству месте 3 года, за которые оно сполна получает компенсацию за затраты на образование. Ведь зарплата молодого специалиста редко превышает 100-120 рублей в месяц. Специалист со стажем 10-15 лет зарабатывает 160-200 рублей в месяц, что является более высокой зарплатой, чем средняя в СССР. Ясно, что подавляющее большинство специалистов, желающих покинуть СССР, ничего не должны государству, а скорее наоборот. Действие налога на образование продолжалось немногим более полугода. Запад на этот раз одержал быструю победу. Хотя формально закон о налоге существует и поныне, действие его приостановлено. Каждый раз вспоминаем об этом налоге – ну, чем не крепостничество?!

Трудно отделаться от мысли, что Запад недостаточно эффективно ведет борьбу за освобождение всех узников Сиона, за выездные визы отказникам, за прекращение произвола и репрессий в эмигрантской политике СССР. Ведь не от хорошей жизни СССР приостановил действие налога на образование, ведь надеется получить за своих евреев валюту от Запада. Но не вышло. Прагматичный торговец понял, что потеряет больше, чем найдет. Так неужели нельзя, чтобы этому торговцу было в убыток, большой убыток содержать в тюрьмах и лагерях Щаранского, Менделевича, Мурженко, Федорова и других в ссылках – Нудель, Слепака, Бегуна. Вкрадывается мысль, что Запад доброй волей обладает и борется за освобождение евреев, но не всегда готов к решительным действиям, если они как-то угрожают сегодняшнему благополучию – о завтрашнем думать вообще не хочется. Как бы то ни было, в деле с налогом на образование Запад оказался на высоте, и десятки тысяч евреев сумели покинуть СССР.

Евреи-активисты старались в период действия налога привлечь внимание к его несправедливости, протестовали, демонстрировали. Власти не очень-то пытались обосновать справедливость этого налога и, по- видимому, думали, что если выпускать евреев, то нужно получить из этого какую-то выгоду. На одно из наших заявлений полковник КГБ цинично ответил: – Вам из-за налога волноваться не следует, вас и без налога не выпустят.

Евреи с учеными степенями стоили значительно дороже евреев с высшим образованием. Кандидатская степень добавляла тысяч 6, а докторская – 12 к стоимости высшего образования. В сентябре 1972 года в Москве состоялась сессия Верховного Совета СССР, которая утвердила практически вступившее в силу налог на образование. Группа евреев из разных городов СССР, человек 40, собралась во время сессии Верховного Совета в Приемной Президиума Верховного Совета СССР потребовать непринятие этого закона. Всем было вполне ясно, что закон будет принят, т.к. за всю историю Советского Союза ни одно предложение, поступившее на утверждение сессии Верховного Совета, не было отклонено. Более того, всегда все проекты правительства утверждались единогласно. Сессии Верховного Совета СССР являются, как и выборы в Верховные и Местные Советы, демонстрацией советской демократии высшего типа, которую отсталые западные демократы и всякие отщепенцы в СССР, включая сионистов, почему-то из зависти, видимо, демократией вообще не считают. Ну, а депутаты Верховного Совета СССР не только гордятся своей демократией, но испытывают большое удовольствие голосовать «за» на сессиях, зная, что в перерывах между заседаниями их ожидает в специальных магазинах дефицитные товары. Итак, мы собрались в здании Президиума Верховного Совета СССР с петицией и собрались там пробыть довольно долго, чтобы наши друзья на Западе узнали, что дежурный член Президиума принять нас отказывается, что никаких разумных обоснований закона о налоге на образование нам не дают, что в ближайшие часы этот закон будет официально принят. Настроение у всех было удрученное и не столько из-за налога, сколько из-за свежей раны, нанесенной совсем недавно Израилю и всему еврейскому народу. Зверское убийство израильских спортсменов арабскими террористами на Олимпиаде в Мюнхене. Почти сто еврейских активистов в знак протеста за оказание Советским Союзом моральной и материальной помощи банде убийц, именующей себя Организацией Освобождения Палестины, в индивидуальных письменных заявлениях на имя Председателя Президиума Верховного Совета СССР отказались от советского гражданства. По советским понятиям подобная акция – вызов системе и безнаказанной не остается. К тому же акция была беспрецедентной. На сегодняшний день лишь несколько участников этой акции все еще находятся в СССР. Большинство уехало. Но имеются и жертвы. Не выдержав преследований и допросов в КГБ, перестало биться сердце ветерана войны, полковника в отставке Ефима Давидовича. Скончалась после тяжелой болезни активная сионистка 1972–73 гг. Ирма Полтинникова. И на нас отказ от советского гражданства вылился в обвинение в клевете на советский общественный и государственный строй. Обыски, допросы, трое суток в подвале КГБ. Но все это случилось потом. Сидя тогда в Приемной Президиума Верховного Совета СССР, все мы скорбели о безвинно погибших израильских спортсменах. Что же касается нового закона, то мы свое дело сделали самым фактом подачи коллективной петиции, остальное было за Западом.

У нас не было плакатов, мы все сидели тихо после того, как наша петиция перешла из наших рук в руки секретаря Приемной. Власти нервничали. Пожалуй, сидячая демонстрация 40–50 человек их волнует больше, чем демонстрация с плакатами 4–5 участников. Порвали плакаты и затолкали всех в воронки. Это уже у них хорошо отработано. Мы же пробыли почти целый день, переходя по многолюдной улице Горького на Главтелеграф, где также послали коллективную телеграмму протеста Председателю Президиума Верховного Совета СССР. Прохожие быстро выяснили, в чем дело. Можно было услышать: «осмелели евреи, требуют чего-то». КГБ же незаметно выхватил нескольких участников и увез их. К вечеру же все разошлись. Закон был принят.

За деятельность, способствующую алии евреев из СССР, жертвой КГБ стал Лазарь Любарский, отказник из Ростова-на-Дону, участник Второй Отечественной войны и член КПСС до подачи заявления на выезд в Израиль. Поняв, что у евреев в СССР нет национального будущего, он стал активным сионистом и неоднократно выступал с разоблачениями в передачах по радио и телевидению, в которых казенные советские евреи, типа генерала Драгунского, превозносили жизнь евреев в СССР. Любарского арестовали летом 1972 года и осудили в январе 1973-го. Никаких инкриминирующих материалов, собственно говоря, против него не было, а срок четыре года лагеря общего режима, по-видимому, был назначен заранее. И от следствия, и от суда требовалось приспособить правосудие к определяемому КГБ наказанию, поступили очень просто: взяли одно письмо, посланное Лазарем вместе с другим евреем, получившим потом разрешение на выезд, в центральную газету «Правда», и доказали, что это письмо является клеветой на советский общественный и государственный строй. Клеветой было утверждение, что генерал Драгунский и иже с ним, актерствующие перед телекамерами казенные евреи, не имеют право говорить от имени всех советских евреев. Но максимальное наказание за клевету по законам советского законодательства – это три года. Значит пришлось следствию корпеть, разыскивать дополнительные преступления Любарского. Раз КГБ надо – следствие сделает. Обнаружили, что лет пять тому назад Лазарь, в интересах службы, обсуждал какой-то документ, имеющий гриф «секретно» с сотрудником, который не имел допуска к секретным материалам. Не имел, потому что не успели его еще оформить, и вскоре он стал обладателем допуска. В свое время руководство предприятия сделало Любарскому выговор за нарушение инструкции «О запрете ознакомления с секретными материалами», и этим дело ограничилось. Следствие же, обнаружив в личном деле Любарского этот выговор, предъявило ему еще одно помимо клеветы обвинение: разглашение государственных секретов. В результате его даже не осудили на максимальные по статьям сроки. Всего два года за клевету и два – за разглашение.

По советскому законодательству сроки по различным статьям суммируются, если сумма не превышает максимального срока, соответствующему наиболее тяжелому преступлению. Так, в случае с Любарским, наиболее тяжелое преступление – разглашение государственной тайны – д =опускало осуждение на срок, превышающий 4 года. Посредством простого арифметического суммирования судья вывел нужные КГБ 4 года. В деле Любарского была использована по кинематографической терминологии «находка режиссера». Его судил еврей. Трудно сказать, что было у него на душе, но он внушительно, с интонациями зачитал приговор, а затем с чувством исполненного долга пожал народным заседателям руки. Мы выслушали приговор с ужасом. Лицом к лицу с правосудием по отношению к сионистам мы столкнулись впервые. Конечно, возмущались суровыми приговорами самолетчикам и другим сионистам в 1970 году. Но тут своими ушами слышали, своими глазами видели, как осуждают на 4 года ни за что. По содержанию обвинительного заключения и за желание репатриироваться в государство Израиль. Приговор слушали помимо жены Любарского Гали два московских активиста Владимир Престин и Виктор Польский, а также несколько ростовских друзей Лазаря и мы. Тогда еще не применяли «открытых» судов над евреями, на которых не допускались их родственники и друзья. Суд над Любарским был формально закрытым в связи со статьей о разглашении государственной тайны. Однако во время чтения приговора все желающие были допущены в зал. «Ам Исраэль хай!» – прокричал Лазарь, когда его увозили в тюрьму.

Спустя 6,5 лет один из нас оказался в той же самой московской тюрьме, может быть, в той самой камере, где находился Лазарь. Галя рассказала о том, в какой тяжелой обстановке проходило следствие, какое давление непрерывно оказывалось даже на нее. КГБ демонстративно брал из их квартиры то, что он находил полезным для следствия. Могли брать официально, оформив обыск, ведь так тоже делали. Но было и такое: когда Галя повсюду разыскивала записную книжку Лазаря, будто бы оставленную при обыске, и не нашла, а через несколько дней записная книжка лежала на самом видном месте на столе, дескать, знайте, что у нас есть ключи от квартиры и что мы наблюдаем за каждым твоим шагом.

Престин, Польский и мы объявили трехдневную голодовку протеста против несправедливого приговора и уехали в Москву. До самого поезда нас сопровождал картеж из «топтунов» (кагебешников).

В Москве в этот период вовсю публиковались антисионистские, антисемитские опусы, типа книжек Иванова «Осторожно, сионизм!» и Евсеева «Фашизм под голубой звездой», в которых можно было узнать, что капитал сионистов контролирует весь капиталистический мир, пресса Запада в цепких руках сионистов; в Израиле евреи-ашкеназийцы угнетают евреев-сефардов, евреи-сабры евреев–новых репатриантов и т.д. и т.п. Совместно с московскими активистами мы штудировали эти книжонки и затем писали разоблачительные рецензии. Рецензии, помнится, были основательные, по существу, и вскрывали подтасовку авторами фактов, лживость и демагогию. Наша беда заключалась в том, что эти рецензии не доходили до советских евреев, точнее до масс, а именно мало информированную массу старались оболванить и запугать монстром-Израилем.

Проблема информации для советских евреев не менее остра в 1979 году, чем была в 1971 и 1972 годах. Почему должно быть так, что любые советские издания можно свободно приобрести на Западе, включая воинственные и идеологические, а справочник для нового репатрианта, обнаруженный у туриста, конфискуют в СССР, а туриста порой выдворяют из страны, как агента сионизма. У нас нет квалификации, чтобы судить, балансирован ли договор об «ОСВ-II», но о несбалансированности в области обмена информацией говорить не приходится, вопиющее очевидно. Единственный массовый источник информации, отличающийся от советской смеси полуправды-полуумалчивания, сдобренной ложью во имя социализма, – это передачи для СССР западных радиостанций. Были времена, когда радиостанция «Голос Америки» безнадежно заглушалась, были времена, когда за подслушивание передач этих радиостанций людей осуждали на большие сроки за антисоветскую деятельность. Ныне не заглушают, не сажают – обстоятельства не позволяют, либерализация тут ни при чем. Так почему же «Голос Америки», например, львиную часть своего времени тратит на передачи ненужные, неинтересные большинству советских людей, а лишь малую часть времени в причесано-умеренных тонах освещают проблемы злободневные. Возникает подозрение, что не глушатся голоса. К «Голосу Израиля», «Свободе» и некоторым другим это не относится – их не заглушают по какой-то секретной договоренности. Дескать, вы не глушите, а мы будем давать передачи помягче. Если это верно, то пострадавшая сторона – это простые советские люди и не в последнюю, а может быть в первую очередь – советские евреи. В Соединенных Штатах Америки должны быть средства не допускать глушение своих передач, вне зависимости от их содержания. Этой великой демократической стране приходится делать упреки за то, что она допускает глушение «Голоса Израиля». Советские власти вполне поняли бы фразу: «Если вы не перестанете нас заглушать, то мы не дадим вам то-то и то-то».

По-видимому, в Москве за нами велась слежка, так как вечером 10 февраля, в тот день, на который мы купили авиабилеты в Тбилиси, у нас на квартирах были проведены обыски. Полагается, чтобы лицо, квартиру которого обыскивают, присутствовало при обыске, если только он не находится под арестом. Однако у Григория, взявшего в последний момент билет и уехавшего на несколько дней в Ленинград, обыск провели в нарушение процессуальных норм без него. Исая же встретили в аэропорту, а на квартире у него уже находились сотрудники прокуратуры и КГБ, проведшие в первую очередь личный обыск, хотя санкций на это у них не было. Целью обыска было «изъятие антисоветских материалов», и сотрудники КГБ долго перебирали разнообразные рукописные и печатные материалы, брошюры, книги. Конечно, ничего антисоветского обнаружено не было. Представители прокуратуры явно скучали, их во время обысков обычно интересуют материальные ценности. Формально руководивший обыском заместитель районного прокурора время от времени брал в руки стеклянный графин и глубокомысленно постукивал по нему толстым пальцем, представлял, по-видимому, что оттуда вывалятся бриллианты. Его подчиненный, одетый в форму милиционер, старался не отстать от шефа. Схватив с книжной полки томик Шекспира, изданный в Англии, он радостно закричал:

– Нашел!

– Что нашел?

– Антисоветскую литературу.

С Исая не спускали глаз. Неотступно находился молодой, атлетического сложения детина. Заинтересовавшись, что будет, если пойти в туалет, Исай иронически попросил разрешения. Этот детина разрешил находиться в туалете только в его присутствии. Как бы хотелось иметь фотографию: сидит на унитазе антисоветчик Исай Гольдштейн, а над ним стоит на посту кагебешник, готовый в любую минуту предотвратить происки врага. Увы, этой фотографии у нас нет.

События, связанные с обыском, описаны нами в фельетоне, посланном в центральную советскую газету «Известия». Эта газета нам не ответила, у нее дела поважнее – в стране идет развернутое строительство коммунизма, но, похоже, переслала фельетон писателю Шретеру, который поместил это в своей книге «Де ласт эксодос» («Последний исход»), изданной в 1973 г. Не исключено, конечно, что «Известия» переслали фельетон не Шретеру, который получил его другим путем, но это сейчас значения не имеет.

Любопытно заметить, что лист из книги Шретера «Де ласт эксодус», на котором был фельетон об обыске, и несколько других листов из этой книги были получены от друзей из США по почте. Во время следующего очередного обыска в декабре 1976 года эти листы были изъяты и не возвращены нам. Почти все, что было изъято в феврале 1973 года, через несколько месяцев были нам возвращено, тогда как абсолютно все, изъятое в декабре 1976 г., возвращено не было. Не только не было возвращено, но не было выдано никакого документа о конфискации. Другими словами, был совершен грабеж, хотя обыском руководил уже прокурор из городской прокуратуры по поручению Московской прокуратуры. Надо ли обижаться на обычных грабителей? Они боятся чего-то, рискуют своей свободой, а эти?

Тем временем наша мать Малка, страдающая гипертонией, пережила тяжелую ночь, будучи уверенной, что ее оба сына за решеткой. Она живет вместе с Григорием, отсутствие которого во время длительного обыска наводило ее на самые мрачные мысли. Только рано утром, когда Исай с женой Лизой пришли и рассказали, что Григорий в Ленинграде, она немного успокоилась.

Затем нас начали вызывать на допросы. О содержание дела мы расскажем в главе «Советский Союз обвиняет нас». Здесь же отметим, что дело очень напоминало дело Любарского, т.е. никакого уголовного преступления совершено не было. Это было очевидно всем, включая следователя. Им был тот самый заместитель народного прокурора. Но в зависимости от ситуаций КГБ мог дать ему указание оформить нам срок. Мы решили не участвовать в комедии, отказались являться на допросы и давать показания. Лицо, с которого снимается допрос, имеет статус либо свидетеля, либо подозреваемого, либо обвиняемого. За отказ от дачи показаний свидетель или подозреваемый могут быть привлечены к уголовной ответственности. Максимальное наказание за это по советским стандартам очень мягкое – полгода принудительных работ.

Обвиняемый не имеет право не давать показаний, его нельзя привлечь к ответственности за это. В протоколах обысков не было указано, в каком качестве мы находимся, в повестках на допросы – тоже. Дело шло, на повестки мы не реагировали. КГБ готовил нам сюрприз.

В Тбилиси тогда жило семейство Левиных, точнее, они жили в Руставе, куда им пришлось переехать от преследований КГБ из Свердловска. В промышленном городе на Урале в Свердловске в начале 70-х годов создалась группа сионистов, добивающихся разрешения на выезд. Валерий Кукуй, а затем Владимир Маркман, ведущие члены этой группы были арестованы и осуждены каждый на три года лагерей. Марка Левина ждала их участь, но он с семейством перебрался в Рустави, а в настоящее время живет в Израиле. Тогда под драматическим впечатлением слежек КГБ они посоветовали нам на время скрыться, уйти ночью из дому и пересидеть несколько недель у них в Рустави. Терять было нечего. Мы попробовали и сразу же наткнулись на плотную опеку. Казалось, мы делаем все не менее конспиративно, чем когда-то вождь революции Ленин. Вышли ночью проходными дворами и через заборы добрались до автобусной станции. Залезли в последний автобус и облегченно вздохнули, когда автобус тронулся, но, увы, за ним тронулась «Волга», пассажиры которой ни за что не хотели расстаться с нами. В Рустави шли через темное поле к дому Левиных и, о ужас, в глаза нам бьет луч света из тбилисской «Волги». Гудит сирена, хохочут ее пассажиры. Прямо как в детективном фильме. Не сумели мы спрятаться от кагебешников. Охранка в ленинградские времена работала куда хуже, чем страж безопасности завоеваний Великого Октября. Сидел себе вождь мировой революции в шалаше под Ленинградом, пил молоко и писал труды, а нас арестовали.

3 апреля мы ночевали у Юрия Гуревича, слушали «Голос Израиля». Передали, что в Ленинграде приговорили к одному году заключения еврея-активиста алии по фамилии Явор, которого обвинили и осудили за попытку помочиться в общественном месте. Даже стало обидно за плохую фантазию ленинградских комитетчиков. Впоследствии мы встречались с Явором – вместо года он отсидел полгода. Это редчайший случай, когда монолитное советское правосудие дало трещину – Центральная прокуратура опротестовала приговор.

Утром 4 апреля мы расстались, Григорий пошел домой, где его сразу же арестовали. Его вели к машине под руку, без наручников, а в январе 1978 года наручники уже одели – прогрессирует советское общество и, может быть, партию списанных наручников Бюро расследований подарило КГБ.

Исая взяли на улице, Лиза уже знала об аресте Григория и успела предупредить мужа. Прохожих было мало, и все-таки сотрудники Уголовного розыска милиции – взяли они – но отвели в КГБ. Провели операцию очень быстро, стараясь не привлекать внимания людей, четверо или пятеро, будто вынырнувшие из-под земли, они быстро затолкали Исая в машину без опознавательных знаков милиции. Лиза начала кричать, тогда и ее затолкали в машину – не следует нарушать покоя советских людей. В машине выяснилось, что оперативники пьяны. Они грубо и вызывающе потребовали, чтобы Исай вывернул карманы. Получив отказ и угрозу пожаловаться за обращение на «ты» и за всякие другие словечки, старший группы, начальник Уголовного розыска несколько протрезвел и, как бы извиняясь, сказал, что в Грузии и к царице обращались на «ты». Помнят, оказывается, как обращались к грузинским царям. А было это до 1801 года, когда Грузия стала частью Российской империи.

Лизу высадили около Прокуратуры и уверили ее, что Исая ведут в городскую тюрьму. Но отвезли его в здание КГБ, при котором имеется изолятор. Вниз, в изолятор повели уже после прохождения «приемного покоя», в котором пришли поглазеть на сионистов. Григорий прошел уже все процедуры и отдыхал в камере. Собрались вместе: начальник изолятора, его заместитель и несколько сотрудников помоложе. Это был уникальный случай – видеть сразу так много кагебешников в форме, ведь впоследствии не раз встречали на улице надзирателей – они были всегда в штатском, встречали мы и начальника изолятора. Он единственный кагебешник, которого мы видели только в форме. Щеголяет в ней на главной улице города, рядом с которой находится КГБ, даже повышение получил: сменил погоны майора на подполковничьи. увеличили число коек в его «пенсионате», что ли? Тогда встречая нас, он сказал, что его не интересует за что нас арестовали, его волнует только то, чтобы мы подчинялись правилам внутреннего распорядка, за нарушение которого – суровое наказание. А выполнять правила означает: подъем в шесть часов утра, затем в сопровождении конвоя выносить парашу, оправляться, вечером еще раз оправка; днем прогулка в маленьком внутреннем дворике; не шуметь, не пытаться завести знакомства в других камерах. Для допросов поднимают наверх в специальную комнату. Стул, на котором сидит заключенный, находится далеко от стула и стола следователя и намертво прикреплен к полу, чтобы нельзя было запустить в голову следователю. Эта же комната по надобности используется для пыток. Помимо костоломных применяются пытки ярким светом, облучением и т.п. Но пытали по-иному и в другой комнате, в кабинете врача. Но об этим немного дальше. Об общих пытках мы знаем по рассказам и по внешнему виду тех, кто прошел через них. Например, когда в Тбилиси в 1973 году подожгли Оперный театр – были и другие поджоги и взрывы и не только в 1973 году, – то арестовали и продержали в изоляторе КГБ несколько служащих Оперы. Они, как видно, к поджогу никакого отношения не имели, но властям хотелось продемонстрировать перед народом, что преступники обнаружены. Пройдя обработку в КГБ, они признались в преступлениях, которым им приписывали. Показательный процесс демонстрировался по телевидению, а сроки им дали подозрительно малые для поджигателей общественного здания. Вскоре после суда они оказались на свободе, а один из них, постаревший, с выбитыми зубами, рассказал о пытках. Рассказал и о том, как следователь, нанеся удар кулаком в лицо инвалиду войны, вдруг сказал: – Ох, я забыл, что бить тебя мне не разрешили, считай, что я тебя не ударил, поработаю с другими.

Камеры в изоляторе КГБ небольшие, на три человека. В глазок надзиратели круглосуточно наблюдают за заключенными, свет ночью не гасится; водят в туалет на оправку и на прогулку сразу всех жильцов камеры, принимая меры, чтобы заключенные из разных камер не видели друг друга. Для этого сопровождающий надзиратель звенит ключами, применяет и свист, доходя до угла коридора, прежде чем свернуть в другой коридор. Если ему отвечают тем же сигналом, то он останавливает своих заключенных и согласует с коллегой другого коридора, как их провести. Если же ответного сигнала нет, то это означает, что проход свободен. Казалось бы, что в таких условиях непрерывного круглосуточного надзора невозможно сделать что-нибудь, что ускользнуло бы от бдительных глаз надзирателей и любопытных сокамерников, среди которых бывают и «подсадные утки».

За трое суток пребывания в изоляторе КГБ мы и не пытались сделать что-либо запрещенное: каким же было наше удивление, когда впоследствии узнали, что приблизительно через месяц после нашего освобождения в Тбилисском изоляторе был убит еврей по фамилии Шатохин. Он не был сионистом, сидел за участие в групповом хищении государственного имущества. КГБ занимается и не политическими делами, если они связаны с групповым крупным хищением. Этот Шатохин, как нам рассказывали, «запел» на следствии, т.е. начал рассказывать кое-что нежелательное для сообщников, которые, по-видимому, частично находились на воле. На второй день после роковых показаний он, сказавшись больным, не вышел на прогулку. А когда надзиратель привел сокамерников с прогулки, Шатохин уже был задушен. Есть ли в Советском Союзе организованная преступность (мафия) – мы не знаем, но лично познав, как содержатся заключенные в изоляторе КГБ, трудно избавиться от мысли, т.е. особенно после загадочного удушения Шатохина. Самый естественный ход размышления подсказывает, что задушил его один из надзирателей, а следователь информировал кого-то о даче неугодных показаний. Но, конечно, все могло быть и не так. Можно ли задушить самого себя? Если нет, а первая версия неверна, то остается возможность, что один из сокамерников или двое виртуозно быстро задушили Шатохина.

Беседа о хорошем поведении при нашем поступлении в изолятор КГБ сопровождало такие рутинные процедуры, как заполнение анкеты, может, она называлась личной карточкой, и обыск с раздеванием догола. Не только догола раздели, но и заставили приседать, вытянув вперед руки, оказывается, искали вещь, скрытую в заднем проходе. Сидели мы в камерах, близко расположенных друг другу, но тогда мы этого не знали, хотя Григорий, уже находившийся в камере, слышал голос Исая, когда его вели в камеру. В камере высоко расположено маленькое окно с железными жалюзи помимо решетки. В углу зловонная параша.

Григорий, познакомившись в 1978–79 годах с различными тюрьмами, может свидетельствовать, что при всей своей угнетающей атмосфере изолятор КГБ значительно превосходит тюрьму по условиям содержания.

Туалеты чистые, в камерах белые постельные принадлежности; книги, примитивные, конечно; шахматы. Газеты и радио отсутствуют, а в тюрьмах радиосеть работает. Дело, видимо, в том, что опасные государственные преступники не должны быть в курсе последних событий в СССР и в мире, даже в интерпретации советских газет и радио, питание в изоляторе лучше, чем в тюрьмах, хотя формально, кажется, должно быть одинаково – из расчета приблизительно 5 копеек в день.

Сокамерники встретили каждого из нас вначале недоверчиво – вдруг мы «утки», но отсутствие нашего интереса к ним способствовало их к разговорчивости. Кто-то находился в изоляторе уже более года, кто-то уже год, и поговорить с новым человеком своего рода развлечение в однообразной жизни. Согласно уголовно-процессуальным нормам, обвиняемого нельзя держать в заключении до суда больше 8 месяцев. Для более длительного периода требуется специальная санкция прокурора СССР, но неоднократно держат год и более без этой санкции. Данные о преступности в СССР засекречены. Только соприкоснувшись с преступным миром, можно убедиться, что советские правонарушители дерзостью и разнообразностью преступлений могут достойно конкурировать с западными гангстерами. Так, например, один из наших сокамерников участвовал во взрыве, похищении автомашины начальника милиции и в грабежах. Другой – возглавлял крупную аферу по строительству кооперативного дома в модном районе города Тбилиси. Он был в прошлом орденоносцем и членом КГБ с большим стажем, и еще один, привезенный в тбилисский изолятор КГБ из Москвы, был членом разветвленной в СССР сети, которая специально занималась отправкой антиквариата на Запад. Рассказывали о побывавших здесь контрабандистах с валютой и наркотиками.

Всем нашим сокамерникам предстояли длительные сроки заключения и случалось – высшая мера наказания – расстрел. Расстреливали на самом деле приговоренных к расстрелу или посылали на урановые рудники, откуда не возвращаются. Если расстреливали, то кто это делал? Штатный ли палач, дежурный надзиратель или взвод стрелков. Мы установили, что стреляет дежурная группа надзирателей неожиданно для приговоренного, так что каждый из надзирателей не знает, чья пуля оказалась роковой.

[Нрзб] способствовали не только статьи Уголовного кодекса, по которым обвинялись сокамерники, но и то, что каждое утро после пронзительной сирены на подъем раздавались пистолетные выстрелы, они были где-то очень близки, методично следовали один за другим что-то около часа. Конечно, на расстрелы это не походило, скорее всего упражнялись в тире, но ассоциации вполне понятны. Из какой-то камеры вслед за выстрелами раздавалась громкая ругань – отборным матом награждался тогдашний Министр внутренних дел Грузии, а ныне первый секретарь ЦК Грузии Шилонадзе. В зависимости от того, какие надзиратели присутствовали, ругань длилась 5–10 минут, затем замолкала после того, как надзиратель отпирал камеру и физически успокаивал любителя побранить Министра.

Вскоре после помещения в камеру каждый из нас потребовал писчую бумагу и карандаш. Мы предварительно договорились, что, очутившись в заключении, объявим голодовку, потребуем, чтобы нас посетил представитель посольства Нидерландов, представляющего интересы Израиля в СССР. И так как с октября 1978 года мы имеем израильское гражданство, то не будем давать никаких показаний. В своих протестах на имя начальника КГБ Грузии мы извещали его, что начинаем голодовку и будем держать ее до освобождения или до встречи с представителем посольства Нидерландов, или до особых обстоятельств. Протесты наши приняли и на следующее утро, 5 апреля, нам сказали, что они переданы по назначению. 4 апреля у нас были сняты отпечатки пальцев и ладони, сделаны фотографии в анфас и профиль. Во время ужина надзиратели и сокамерники уговаривали принять пищу, доказывая, что голодовкой добиться ничего нельзя, и что им известны случаи, когда заключенные доводили себя голодовками до дистрофии, но администрация не удовлетворяла их требования, позволяя голодать до полного измождения.

Нам же готовили другое: принудительное кормление. 5 апреля нас повели на допрос. Допрашивал заместитель районного прокурора, руководивший обыском у Исая. Григорий отказался давать показания и его увели в кабинет врача, где собрались помимо врача и сестры начальник изолятора, его заместитель и несколько подручных. Смысл принудительного кормления заключается в том, чтобы не дать узнику погибнуть от истощения. Применяться оно должно тогда, когда врач сочтет, что состояние здоровья резко ухудшилось и что вмешаться необходимо из гуманных соображений. Принудительное кормление в зависимости от физических данных голодающего обосновано где-то примерно через месяц или даже более после начала голодовки. При особо плохом здоровье – может быть, через неделю. У нас здоровье было нормальное, врач даже его не проверял, но применили принудительное кормление или под видом пытки вталкивали длинную резиновую кишку в горло. Сидишь в кресле, верзила сзади держит руки, закидывает голову и раскрывает рот – если не раскрываешь рта добровольно, – а врач вталкивает кишку, на конце которой воронка, в которую наливают бульон. Григория выворотило, глаза полезли на лоб, он стал задыхаться. Тогда мучители сделали перерыв.

– Сними голодовку, не будем продолжать, – предложил начальник изолятора. Молчание в ответ. Еще несколько попыток – ему стало плохо. Обстоятельства вполне подходили под категорию «особых».

– Под принуждением и пыткой снимаю голодовку, – прохрипел Григорий. Горло болело еще много дней после «гуманного» кормления.

На допрос повели Исая. Старый знакомый, любитель проверять вазы, заместитель прокурора, протянул бланк допроса. Там было написано «протокол допроса подозреваемого». Мы были уверены, что являемся обвиняемыми. Подозреваемого вообще имеют право арестовывать только в исключительных случаях. Таких, как, например, на подозреваемом или на его одежде, при нем или в его жилище будут обнаружены явные следы преступления. Это цитата из Уголовно-процессуального кодекса. Однако КГБ угодно было арестовать нас в качестве подозреваемых, а статус обвиняемых нам дали только месяца через полтора после освобождения. С этим более соответствующим заключению статусом и с подпиской о невыезде из Тбилиси мы были до 4 февраля 1974 года, когда Прокуратура официально прекратила дело.

Глядя с удивлением на протокол допроса подозреваемого, Исай вместо того, чтобы поступить, как Григорий - отказаться давать показания - заговорил. Под содержанием показаний он готов подписаться и в настоящее время, т.к. показывать, собственно, означало еще раз обвинить Советский Союз в моральной и материальной помощи арабским террористам. Однако, факт дачи показаний доставил Григорию неприятные минуты, когда в тот же день следователь сказал ему:

– Вы отказываетесь, а Ваш брат дает показания.

Очень может быть, что договариваться о полном молчании не следовало, а имело смысл подготовить совместно обличительное против наших обвинителей показание. Позиция, о которой мы договорились, заключалось в коротком ответе на любой вопрос. Дело против нас провокационное, и мы не желаем его обсуждать. Будучи виноватым перед Григорием за самовольное изменение позиций, Исай заявил следователю, что дело против нас провокационное, и решил обосновать. Следователь на это ответил, что в Советском Союзе не бывают провокационных судебных дел. Исай ответил на это:

– Очень даже много было. В 1937-38 гг. миллионы были незаконно осуждены. А дело о «врачах-убийцах» в 1953 года разве не было провокационным? А уничтожение деятелей еврейской культуры 50-х годов – не результат провокационных дел? Вы тоже, господин следователь, имеете честь вести против нас провокационное дело.

По существу следователь оказался весьма не подготовленным. Когда Исай сказал, что может представить документы с полиции Баварии о том, убийство израильских спортсменов в Мюнхене было совершено из советских автоматов типа «Калашников», следователь в недоумении спросил: «При чем тут Бавария?» Вопросы он ставил неуклюже, ловушки были примитивны. Например:

– Вы написали в заявлении об отказе от советского гражданства, что чувствуете себя в СССР как заложник. Признаете ли Вы это клеветой?

– Мое нынешнее положение красноречиво доказывает, что это не клевета, а печальная правда.

Весь этот, с позволения сказать, допрос длился менее часа, и под конец следователь извлек несколько писем, отправленных нами за границу.

– Ваши письма?

– Конечно, наши, как они к Вам попали?

– Здесь вопросы задаю я, а не вы, у нас имеются десятки писем братьев Гольдштейн, посланных в разные страны.

– Скрывать и перехватывать заграничную корреспонденцию, – уголовное преступление, ответил Исай.

– Нам известно, что Вы на обороте нескольких писем даже выписали статью из Уголовного Кодекса о перехвате чужой корреспонденции, а сейчас Вас поведут на обед, о котором Вы будете помнить всю жизнь, советую Вам прекратить голодовку.

Явно пренебрежительное отношение следователя к нормам законности подчеркивала провокационность дела. Через много месяцев его начальник, прокурор района, вручая нам документы о прекращении дела, доверительно сказал:

– Если бы дошло до судебного процесса, то невзирая на наличие у вас справки с полиции Баварии, невзирая на отсутствие доказательств клеветы каждого из вас осудили бы на три года лагерей. Спасло вас от осуждений вот что: он открыл сейф несгораемого шкафа и вытащил толстую пачку писем. Некоторые были в конверте Сената и Палаты Представителей США – международная обстановка сейчас такова, что лучше не осуждать братьев Гольдштейн, – деловито добавил прокурор. В справке о прекращении дела говорилось, что братья Гольдштейн – клеветники на Советский Союз и государственный строй, но в связи с изменившейся обстановкой уголовное дело против них прекращается. Исая ввели в кабинет врача. На столе дымилась кастрюлька с бульоном.

– Предлагаю Вам прекратить голодовку, можете поесть бульон. Операцией этой руководил начальник изолятора.

– Мои требования не удовлетворены, и я не собираюсь прекращать голодовку. Протестую против того, что ко мне собираются применить принудительное кормление.

– Нам виднее, садитесь в кресло, – цинично сказал врач. Двое здоровых детин стояли по бокам кресла.

– Не обожжет ему горячим бульоном пищевод, – издевался начальник. Подчиненные хихикают. Всех их на этот раз ждало разочарование. Исаю приходилось глотать кишку в связи с проверкой желчного пузыря. Правда, та кишка была не такой толстой и не обдирала горло, но тренировка пригодилась. Несколько раз врач с медсестрой вталкивали кишку, и она сразу же выходила. Исая выворачивало. После каждого раза начальник изолятора предлагал подписать заявление о прекращении голодовки и грозил в противном случае продолжение процедуры до бесконечности. Вдруг одна попытка вталкивания кишки окончилась удачно – Исая не выворотило, по-видимому, расслабился, что лучше способствовало так называемому кишкоглотанию. В воронку на другом конце кишки наливают бульон, он теплом разливается по желудку. Мучители разочарованы. Исай просит, чтобы ему влили и компот. Тогда начальник изолятора взрывается:

– Молчать, здесь Вам не Израиль!

– Я знаю, что здесь не Израиль, а великая страна практического социализма. Вот она ваша практика в действии.

Вводят в камеру, вскоре переводят в одиночку, где раньше находился Григорий, которого перевели в общую камеру. В одиночке нет книг, бумаг и карандаша; непрерывно оказывают психологическое давление. Надзиратель каждые 15-20 минут заглядывает в глазок, затем раскрывает кормушку, через которую подается пища и спрашивает, нет ли желания покушать. Еще через день ведут в кабинет к начальнику изолятора. Там кроме начальника – моложавый человек в штатском. Он представился заместителем прокурора Грузии по надзору за КГБ.

– Мне доложили, что в изоляторе чрезвычайное происшествие – объявлена голодовка. О Вашим братом я уже беседовал, снял голодовку. Прошу Вас, снимите голодовку, я готов выслушать все Ваши претензии и обещаю разобраться в них.

– Если мой брат и прекратил голодовку, то только под пыткой. Претензия одна – дело против нас провокационное, а не построено на «преступных» наших действиях. Отказ от советского гражданства – это не преступление. Я пока голодовку не прекращу.

Снова ведут в кабинет врача, опять куриный бульон, а в городе с курами плохо, редко удавалось раздобыть, простояв часы в очереди. Забавно, насколько безразлично власти КГБ относятся к домашним голодовкам, если только они не сопровождаются активными мероприятиями на Западе, но это уже реакция на мероприятие фактически, но не на голодовку. Настолько они чувствительны к голодовкам в заключении, если причина политическая. Скорее всего, их также волнует реакция Запада, который рано или поздно узнает о всех политических голодовках в советских тюрьмах и лагерях. Однако, помимо этого им почему-то хочется, чтобы в документах заключенного все было чисто, не было заявок на голодовку или хотя бы было дополнительное заявление о прекращении голодовки. В день освобождения начальник изолятора вновь уговаривал один на один и слащаво-фальшивым голосом написать заявление о снятии голодовки. Это было 7 апреля 1973 года. Но коль скоро принимать бульон через кишку стало делом привычным, он, конечно, не получил это заявление. Вечером 7 апреля мы были дома. 8 апреля «Голос Америки» передал, что «математиков братьев Гольдштейн освободили из заключения, но уголовное дело против них по обвинению в клевете на СССР продолжается». Гораздо более удивительным, чем превращение в подвалах КГБ за трое суток из физиков в математиков, если бы это превращение имело место в действительности, было само освобождение, сам факт освобождения через трое суток. Провожали нас к выходу каждого в отдельности заместитель начальника изолятора и несколько молодых надзирателей. Заместитель, человек в возрасте, обращаюсь к самому себе, проворчал:

– Сколько лет работаю здесь, а никогда не приходилось освобождать так быстро.

Один из надзирателей, видимо, почитатель Сталина, тоже прокомментировал:

– Расстрелять обоих следовало бы, при Сталине им показали бы как отказываться от советского гражданства и критиковать Советский Союз.

Дело в Прокуратуре тянулось еще долго, хотя допросов фактически не было. С Исая формальность допросов было выполнено во время заключения, а Григорий несколько раз ходил к следователю в Прокуратуру. Следователь не скрывал, что получает инструкции из КГБ и имел заранее заготовленные вопросы. Не исключено, что ему сделали выговор за импровизацию с Исаем во время допросов КГБ, который представил дело не в лучшем для обвинения виде. Конечно, как бы тщательно и квалифицированно ни готовились вопросы, суть дела не менялась, и Григорий без особого труда продемонстрировал юридическую беспочвенность обвинения нас в клевете. Обвинения, которые мы оба признали бы, могло звучать приблизительно так: публичное освещение не подлежащих сомнению фактов, которые не в интересе престижа Советского Союза. Подобное обвинение не предусмотрено Уголовным Кодексом, но осуждение на 3 года лагеря под видом клеветы на советский общественный и государственный строй и даже на 7 лет лагеря с последующей ссылкой на 5 лет («антисоветская агитация и пропаганда») фактически было именно за «такие преступления». Случай с нами в 1973 году показал, что судить нас сочли нецелесообразным, прощупывали возможность осудить нас по какой-нибудь иной статье. Например, вызывают к следователю Лизу, она в это время была беременна, и требуют от нее заявление, что Исай принудил ее отказаться от советского гражданства.

– Ваш отказ от гражданства СССР написан рукой Исая. Ваша подпись подделана им, – шантажирует следователь, – если Вы не отмежуетесь от этого, то Вас можно будет арестовать, а его Вы в любом случае не спасете.

– Да, мой отказ от советского гражданства написал Исай, но под мою диктовку. У меня болела правая рука, – отпарировала Лиза.

– Вы сами лезете в петлю, пожалейте своего будущего ребенка. Следователь ничем не гнушался, но естественно и напрасно. «Голос Израиля» все эти месяцы довольно подробно освещал перипетии дела и мероприятия, проводимые в Израиле и еврейскими общинами Запада для прекращения дела. Не исключено, что нас даже не перевели бы из подозреваемых в обвиняемые, если бы не наша попытка поехать в Москву после освобождения из КГБ. Нас насильственно сняли с поезда, оперативная слежка была постоянна. Привезли домой и сразу же явился из милиции участковый с повесткой в Прокуратуру. Там нам объявили, что мы отныне обвиняемые и не имеем право покидать Тбилиси без специального разрешения. Подозреваемым юридически нельзя запретить покидать без разрешения свое место проживания, а обвиняемому можно. Называется это взять подписку у обвиняемого о невыезде, нарушение которой влечет применение меры пресечения заключения под стражу. Дать подписку о невыезде мы отказались, но юридически это ничего не изменило, т.к. приглашенные следствием свидетели засвидетельствовали, что нас ознакомили с запретом покинуть Тбилиси без ведома и разрешения следователя.

Летом 1973 года Исай и Лиза добились нужного разрешения следователя с помощью медицинской справки «о необходимости беременным женщинам сменить жаркий климат на более умеренный».

В Москве Исай и Лиза были встречены Слепаками, а также тбилисцем Михаилом Мицкевичем, который имел разрешение на выезд в Израиль. Они прямо повезли их на квартиру Кирилла и Ирины Хенкиных, где для них была приготовлена пресс-конференция с западными корреспондентами. Случай, когда обвиняемые в клевете на советский общественный и государственный строй, провели в заключение всего трое суток, а затем разгуливают на свободе, а дело при этом продолжается, очень редкий случай в Советском Союзе, может даже единственный. Мы постарались разъяснить, что такое возможно только благодаря поддержке Запада и в первую очередь Израиля и еврейских общин.

О еврейской культуре в СССР

Ханука 5737 года

После акций советских властей по срыву международного симпозиума в Москве в декабре 1976 года, целью которого было освещение состояния и перспектив еврейской культуры в СССР, один из членов оргкомитета симпозиума, известный сатирик и сценарист Феликс Кандель написал фельетон, резюмирующий положение еврейской культуры в СССР.

«Что такое культура вообще? – вопрошал Кандель и отвечал: культура – это когда моют ноги». Далее: «Что такое еврейская культура? Это когда моют еврейские ноги».

Власти СССР, не имея, как видно, ни малейших сомнений в том, что еврейские ноги в СССР моют ничуть не хуже, чем, например, русские, сделали все возможное, чтобы о менее значительных аспектах еврейской культуры в СССР, таких как литература, искусство, история, говорить не пришлось. Когда же председатель оргкомитета симпозиума проф. В. Файн и активный борец за еврейскую культуру в СССР И. Бегун дважды пытались попасть в посольство США, чтобы передать некоторые материалы симпозиума, их задержали без всяких церемоний. Бегуну эти попытки обошлись двумя годами ссылки. Находясь в ссылке, он продолжал выступать с разоблачениями дискриминации еврейской культуры в СССР. Чем это все кончилось? Еще не кончилось. Продолжается. Бегуна вторично сослали на три года.

Мы тоже были членами оргкомитета симпозиума и приготовили три доклада. Освоившись с повадками КГБ, мы покинули Тбилиси за месяц до намеченного начала симпозиума. Зная, что оперативная слежка за нами начнется за две-три недели до начала – к счастью, фонды у КГБ хоть и большие, но ограниченные и круглосуточные бдения возле дома в течение длительного времени они позволяют себе очень редко – мы заранее отправили наши доклады. Мы решили принять участие в заседании оргкомитета, затем покинуть Москву, отсидевшись в Ленинграде, а затем вернуться в Москву уже дня за три до начала симпозиума, а еще лучше – в день его открытия. Все шло по плану. На заседании оргкомитета были евреи из разных районов СССР. К этому времени на квартирах ряда московских активистов уже прошли обыски, уже были изъяты кое-какие материалы симпозиума. Было ясно, что обыски продолжатся, что КГБ активно хочет не допустить нормальную работу симпозиума. Однако евреи, даже советские евреи-оптимисты вместо того, чтобы принять эффективные меры к восстановлению и сохранению всех докладов, что практически означало переправку их в Израиль, члены оргкомитета жарко спорили о том, допускать ли к участию в симпозиуме иудо-христиан представить свои доклады. Если бы советское министерство культуры вдруг пожелало прислать на симпозиум своих представителей с докладами, то вряд ли кто-либо из членов оргкомитета возразил бы. Пожалуй, даже кагебешников допустили бы при условии, что не будут мешать. А вот с иудо-христианами скандал получился. Постановили, что нет места советской иудо-христианской культуре в советской еврейской культуре. Как будто нашли место еврейской культуре в советской культуре! Разве что мытье советских и еврейских ног объединяет?

Мы пытались заикнуться, что актуальная задача – надежное сохранение уже имеющихся докладов, благо один из наших докладов был обнаружен и изъят куда-то. Разве евреи откажутся от интересного спора ради скучного прозаического доклада.

Профессор Файн – хороший физик, но плохой конспиратор. Конечно, КГБ провел у него вторичный обыск и несколько других обысков, получил богатый урожай докладов и, наверное, удивился, что о еврейской культуре в СССР можно так много написать. Так зачем симпозиум? «Нет такой культуры и не нужна она нам» (кагебешникам).

Через друзей мы связались с Тбилиси. Узнав, что там обысков еще не было, предупредили, чтобы к ним были готовы и попросили прислать с оказией копии наших докладов в Москву. Сами мы уехали в Ленинград, поселились не у тети, у которой обычно останавливались, а в другом месте. По городу не разгуливали. Вскоре Лиза нашла в Тбилиси человека, согласившегося взять в Москву наши доклады. До Москвы, однако, они не доехали. Их вез еврей И.П., имевший уже разрешение на выезд в Израиль (он, правда, сейчас живет в США). Он ехал поездом, размышляя, возможно, о том, что у него все хорошо и спокойно получается, а этим Гольдштейнам много лет не везет, но он, И.П. – человек порядочный и рад помочь беднягам. Хочется им послать доклады на какой-то неофициальный симпозиум. Пожалуйста, И.П. доставит кому надо эти доклады. Он-то сам не одобряет всякие «неофициальные». Стоит ли связываться с бандитами? не лучше ли найти, кому дать взятку, чтобы вырваться отсюда. В купе постучали:

– Пройдемте, гражданин, к проводнику.

У проводника некто толстый, мордастый угрожающе спросил:

– Тебе, И.П. жить не мешают?

– Нет, вроде бы.

– Я из КГБ. Можем тебе помешать. Если не сделаешь глупостей, не заупрямишься и сдашь бумаги, которые тебе Лиза дала для передачи в Москву, то спокойно поедешь дальше.

Не сделал глупости, не заупрямился И.П. и отдал кагебешнику наши бумаги и спокойно, а может быть, не совсем спокойно, поехал дальше. Он сделал, как ему велел кагебешник: сообщил Лизе, что у него «украли» портфель с бумагами. Только в Бресте и навсегда покинув СССР, рассказал он провожающим правду.

Узнав в Ленинграде о «краже» наших докладов, мы поняли, что это работа тбилисских кагебешников и что, сделав ошибку, дав нам ускользнуть из Тбилиси, они нас разыскивают. Действительно, кто-то звонил нашей тете и с грузинским акцентом расспрашивал о нас, интересовался нашим местонахождением, представившись приятелем. Выполнили бы свой план, если бы в Москве перед самым началом симпозиума известие, что туда поехали наши давнишние друзья Сильвия Беккер из Англии, Джун Скотт из Лидс и очень хотят нас видеть. До начала симпозиума осталось дней 8. Помимо английских друзей, в Москве нас ждала интересная активность – в Ленинграде мы были практически взаперти, особенно после звонка тете. Радость встречи в Москве, участие в научном семинаре у М. Азбеля и в семинаре по еврейской культуре и философии у Феликса Канделя закончилось для нас событиями, описанными нами в очерке «Ханука 5736». Прежде чем привести с небольшими изменениями этот очерк, следует сказать несколько слов об обстановке, в которой проходил семинар у Канделя.

Во-первых, бросалось в глаза обилие «топтунов» и их машин возле дома. Дело в том, что за многими участниками семинара в это время велась оперативная слежка, и каждый приводил к дому своих «топтунов», во-вторых, запомнилось присутствие провокатора (разоблачили его после) Леонида Ципина. Запомнилось, что во время перерыва на кухне мы оказались рядом с Ципиным и обсуждали с ним поход в Президиум Верховного Совета СССР с требованием вывода из гражданства СССР. Он горячо поддерживал поход.

На второй день вечером начинался праздник Ханука – праздник света, символизирующий победу иудаизма, еврейского духа над грубой физической силой. Мы шли по Москве, вспоминая героических Маккавеев и злобного врага евреев Эпифана. Вдруг неожиданно слышим окрик:

– Ваши документы! – Оглядываемся. Возле нас трое.

– А ваши? – спрашиваем мы. Один из них протягивает красную книжечку, в которой читаем: «старший лейтенант милиции Ивановский».

Протягиваем наши паспорта, они исчезают в кармане Ивановского.

– Вы задержаны, – говорит он, – пройдемте, сядьте в машину. Серая «Волга», нарушая правила уличного движения, мчит нас в неизвестном направлении. По дороге Ивановский нервничает, просит остановить машину, выходит, куда-то звонит, возвращается. Все сопровождающие молчат и хмурятся. Мы переговариваемся друг с другом, шутим. Наконец, Ивановский заговорил:

– Мы доставили вас в аэропорт и отправим в Тбилиси. Имеется санкция на проведение обысков в ваших квартирах. Я буду сопровождать вас до Тбилиси.

Читаем санкцию. В ней московские прокуроры Нестеров и Тихонов пишут о заведомо ложных измышлениях, порочащих советский общественный и государственный строй, в связи с чем им требуется изъять у нас на квартирах «предметы». Какие «предметы» в санкции не указано. Первая фраза нам хорошо знакома. В 1973 году нас обвиняли в заведомо ложных измышлениях, порочащих советский общественный и государственный строй. «Измышления» эти сводились к тому, что мы требовали вывести нас из гражданства СССР. Продолжаем требовать этого и в настоящее время.

– Я буду сопровождать вас до Тбилиси, – сурово говорит Ивановский.

– Простите, для нас не существенно то, что Вы будете сопровождать, гораздо важнее, что мы не доверяем самолетам Аэрофлота. Совсем недавно в советской прессе сообщалось о гибели пассажиров и экипажа самолета Аэрофлота, потерпевшего аварию. Ивановский и его команда молчат.

Наконец, мы прибыли во Внуково. Ивановский уходит, но через некоторое время возвращается и объявляет, каким рейсом мы полетим. Мы еще раз заявляем о своем нежелании лететь добровольно самолетом Аэрофлота и платить за билеты. Тогда нас отводят в милицейский участок аэропорта, где, несмотря на отсутствие санкций на личный обыск, нас обыскивают и конфискуют 62 рубля. Старшина участка так усердствовал, что извлек у нас платки, зубочистки и собирался даже раздеть нас. Он нескоро понял, что от него хотело начальство.

Далее серая «Волга» подкатила нас прямо к трапу самолета. Команда Ивановского силой подняла нас по трапу и усадила на передние места. Началась посадка. Самолет стал заполняться пассажирами. Мы завели с ними беседу, рассказали, что являемся арестованными, что нас силой везут в Тбилиси, что мы уже пять лет добиваемся выезда в Израиль. Кто-то осуждал желание репатриироваться, кто-то сочувствовал. Беседа стала оживленной – мнения расходились. Разговор перешел на темы, к нам не относящиеся. Какой-то пассажир заявил, что если ему в ближайшее время не дадут квартиру, то он положит свой партийный билет и попросит разрешения на выезд. Тут появилась стюардесса и очень строго сказала:

– Прекратите разговоры!

Мы поинтересовались, почему в самолете нельзя беседовать.

– Беседовать с вами нельзя, вообще-то разговоры не запрещены. И обратившись к пассажирам, стюардесса добавила:

– Вы разве хотите навлечь на себя неприятности?

Погода оказалась нелетной. Стюардесса предложила пассажирам взять ручную кладь и покинуть самолет. Нам она велела оставаться на своих местах.

– Вы что не только стюардесса, но и милиционер? – спросили мы.

– Не рассуждайте и сидите на своих местах, – последовал ответ. Пассажиры покинули самолет. Мы решили пройтись по самолету. Подойдя к хвостовой части, мы увидели у выхода к трапу своего «старого знакомого» – сотрудника КГБ Грузинской ССР.

– Негодяй! Я тебе покажу в Тбилиси, – приветствовал он одного из нас.

– Здравствуй, – почему-то улыбнулся он другому.

Нас это позабавило. Времени было много, распоряжаться им по своему усмотрению мы не могли и поэтому мы решили не отказываться от беседы с этим сотрудником КГБ по имени Корнелий.

– Меня подняли с постели, – сказал он, – я лежал в Москве в больнице, мне лечили сердце и вдруг попросили сопровождать вас до Тбилиси вместо московского сотрудника.

Мы сделали вид, что поверили. Какое имеет значение, лежал ли тбилисский сотрудник КГБ в московской больнице или специально приехал за нами?

– Вам повезло, что вы встретились со мной. В случае нелетной погоды вас собирались отправить на ночь в милицейский участок, а я устрою так, чтобы вы были в гостинице.

Спускаемся по трапу. Два одетых в форму милиционера усаживают нас в автобус на виду у всех пассажиров, которые находились в другом автобусе. Нас подвезли к серой «Волге», в которой находился Ивановский и Корнелий, а на ней – к гостинице Внуково. Через некоторое время нас приглашают выйти из машины и пройти в номер. Очень любезно! Мы знали по тем временам, когда были советскими служащими, ездили в Москву в командировки, что устроиться в гостиницу чрезвычайно трудно для обыкновенных советских служащих. Легко для «подопечных» КГБ.

Номер на троих. Корнелий нас не покидает и даже развлекает «светской» беседой. Наверно, сейчас у Лернеров, к которым были приглашены, зажгли первую ханукальную свечу. Прошло немногим более часа. Является Ивановский и говорит, что нас повезут в Шеремьетево, оттуда авиалайнером ТУ-154, несмотря на непогоду, прямо до Тбилиси. Знакомая серая «Волга» доставляет нас к трапу самолета. Поистине, чувствуешь себя важной персоной! Ведь к трапу самолета на легковой машине и с экскортом доставляют членов ЦК и правительства, почетных иностранных гостей. У нас, правда, уже более четырех лет есть израильское гражданство, но советское правительство этого не признает, поэтому по классу почетных гостей Москвы мы вряд ли подходим. На этот раз мы поднимаемся по трапу без «силовой» поддержки, занимаем вместе с Корнелием передние места и через несколько часов, в течение которых обсуждаем возможность аварии или похищения, приземляемся в Тбилиси. Корнелий любезно подвозит нас на машине КГБ к дому, сообщает, что обыск у одного из нас уже прошел, советует успокоить домашних.

Действительно, на квартире Исая обыск уже провели, на квартире Григория обыска еще не было. Проводили обыск два прокурора городской прокуратуры г. Тбилиси и два сотрудника КГБ. У них были две санкции на Исая Гольдштейна и Елизавету Быкову. В связи с отсутствием Исая (задержкой прилета) обыск формально делали у Елизаветы. К числу изъятых предметов относятся вырезки из западной прессы – газет и журналов, которые мы получили несколько лет назад по почте (с апреля 1975 года нашу переписку с Западом прервали). На вопрос Елизаветы, почему забирают вырезки, пришедшие по почте, руководивший обыском прокурор неожиданно отреагировал так: «Вырезки пришли по почте, значит они прошли цензуру, оставьте их». Молодые люди не обратили внимание на слова прокурора и забрали вырезки. Тут было не совсем ясно, кто настоящий хозяин в проведении обыска. Прокурор сделал явный промах, употребив слово «цензура», но какое это имеет значение по сравнению со всем тем, что позволяет себе КГБ.

Изъятые вырезки рассказывает о борьбе общественности Запада за наш выезд из ССОР. Их не раз разглядывали кагебешники, навещая нас, их фотографировали западные туристы. Также изъяты были наши западные книжки с телефонами и адресами друзей, копии обращений сенаторов, конгрессменов и других деятелей Запада к властям СССР с просьбами разрешить нам покинуть страну; изъяли и журнал эмансипированных женщин США “МС”. На обложках журналов были изображены красивые женщины, а обыск ведь делали мужчины, которым все человеческое было не чуждо.

17 декабря провели обыск у Григория. Изъяты были предметы, подобные вышеописанным.

20 декабря (вечером этого дня евреи зажгли первую ханукальную свечу) начались допросы. Первым допрашивали Исая. Прокурор следственного отдела прокуратуры Тбилиси советник юстиции Гегелия интересовался тем, кто является инициатором симпозиума, кем было принято решение о его проведении, какие цели поставлены перед симпозиумом, какой круг участников симпозиума, кто его представляет и где намечено его проведение; когда и по чьей инициативе был создан оргкомитет, какова цель создания оргкомитета и какие задачи перед ними поставлены; кто входит в состав оргкомитета и его рабочей группы и каковы его обязанности.

Используя то, что прокурор не упомянул, какой симпозиум он имеет в виду, хотя было совершенно ясно, о чем идет речь, Исай в ответ рассказал, как КГБ мешал ему и Григорию участвовать в международной конференции по искусственному интеллекту, упомянул о заключительном акте совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, в котором сказано, в частности, «государства-участники выражают свое намерение способствовать распространению устной информации путем обмена мнениями типа круглого стола, семинаров, симпозиумов…» Прокурор в ответ заявил, что ему все это «до лампочки» и потребовал отвечать по существу на поставленные вопросы, однако, он опять не уточнил, какой симпозиум его, а точнее, московских прокуроров Нестерова и Тихонова интересует. Исай решил закончить словесную эквилибристику. Было ясно, что речь идет о предшествующем симпозиуме по еврейской культуре. Однако, какой смысл обсуждать с представителями советской фемиды, а этот симпозиум и подготовка к нему проходила в полной гласности и на него были приглашены представители министерства культуры СССР и корреспонденты советских газет. Исай записал в протоколе, что нельзя (?) Гольдштейнам собрать за последние пять лет большой документальный материал о грубейших нарушениях законности по отношению к ним со стороны различных советских учреждениях [нрзб] ...кому же на самом деле следовало бы защищаться как в правовом, так и в моральном аспекте.

В заключительном акте совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе заявлено, в частности; «государства-участники, признавая вклад, которые национальные меньшинства или региональные культуры могут вносить в сотрудничество между ними в различных областях культуры, намерены в случае, когда на их территории имеются такие меньшинства и культуры, способствовать этому вкладу с учетом законных интересов их членов». Генеральный секретарь ЦК КПСС Л.И. Брежнев, выступая в Алма-Ате, сказал: «Все нации и народности, населяющие Советский Союз, сохраняют свои особенности, черты национального характера, язык, свои лучшие традиции. Они располагают всеми возможностями добиться еще большего расцвета своей национальной культуры». Симпозиум по еврейской культуре должен был продемонстрировать расцвет еврейской культуры в СССР. Однако органы КГБ располагали всеми возможностями для срыва нормального проведения симпозиума. По-своему способствуя вкладу в сотрудничество между государствами-участниками и оригинально «учитывая законные интересы» еврейского национального меньшинства СССР, органы КГБ осуществили широкую общесоюзную акцию, в результате которой иногородние участники симпозиума по еврейской культуре в СССР либо не были допущены в Москву, либо были высланы из Москвы; иностранные участники не получили въездных виз; некоторые московские участники были арестованы. Значительная часть материалов симпозиума была изъята во время многократных обысков, ведется уголовное дело по обвинению в клевете. Неужели снова появятся «безродные космополиты» недоброй памяти пятидесятых годов.

И все-таки симпозиум по еврейской культуре в СССР состоялся. Он прошел 21 декабря в виде однодневного символического семинара. В нем принял участие лауреат Нобелевской премии мира академик А.Д. Сахаров. Волна протестов против преследования органами КГБ участников симпозиума и срыва его нормальной работы прокатилась по западным странам. Государственный департамент США выразил официальную озабоченность в связи с нарушением Советским Союзом духа и буквы Хельсинкского соглашения. Представитель Израиля в ООН попросил генерального секретаря этой организации распространить в виде официального документа письмо 92 советских евреев об отношении властей СССР к симпозиуму. Компартия Италии также осудила поведение властей СССР.

Догорела последняя свеча Хануки. Утром 24 декабря уехали машины с агентами КГБ, круглосуточно дежурившими около нашего дома всю ханукальную неделю. Радио принесло сообщение, что в это утро в Москве была разогнана демонстрация евреев, посвященная шестой годовщине жестоких приговоров по 1-му Ленинградскому процессу. В газете «Известия» за 24 декабря на первой странице фотографии Брежнева и Корвалана, а на третьей – большая статья под названием «Нерушимая сила советской культуры». Читаем в ней: «В СССР, как прекрасно известно, никому не возбраняется изучать любые языки, в том числе иврит или идиш». Зададим вопрос авторам Орловскому и Полину, как можно изучать иврит, если в этой стране не издаются учебники иврита, а учебники, привозимые западными туристами, конфискуются. Откуда авторам известно, что (цитируем) «кружки иврита еврейские националисты хотят использовать для пропаганды сионистской идеологии для культивирования духа национальной исключительности и откровенного расизма». Почему в СССР нет государственных кружков иврита, в которых преподаватели-марксисты пропагандировали бы на иврите ленинскую национальную политику?

Орловский и Полин пишут, что «в области культуры евреи в Советском Союзе имеют абсолютно те же права, что и представители всех других национальностей, населяющих нашу страну». Да, выдающийся еврейский актер С. Михоэлс «имел право» быть зверски убитым предшественниками тех, кто сегодня преследует симпозиум по еврейской культуре в Москве. Да, лучшие советские еврейские поэты и писатели (многие из которых, кстати, были коммунистами) «имели право» быть объявленными предыдущим поколением советских прокуроров и судей «врагами народа» и умерщвленными. Ошиблись – у кого не бывает ошибок? Уроки нашего времени учат, что та трагедия советской еврейской культуры не было ошибкой, что в зависимости от обстановки меняются методы, но не меняются цели. Безусловно, что Орловский и Полин выражают официальную точку зрения на перспективы существования в СССР еврейской культуры. Нет и не будет места в СССР еврейской национальной культуре. Ведь Ленин указал: «Кто прямо или косвенно ставит лозунг еврейской национальной культуры, тот (каковы бы ни были его благие намерения) враг пролетариата».

Один из докладов, представленный на Московский симпозиум, называется: «Цивилизация или эмиграция, что важнее?» Действия в аспекте убедительно ответили на поставленный вопрос в том смысле, что вовсе сняли его. Еврейскую национальную цивилизацию не допускают, значит, желающие быть евреями не только по паспорту должны это признавать. Конечно, для того, чтобы желать быть евреем, нужно испытывать положительные эмоции, связанные с этим, т.е. нужно, чтобы была возможность для национально-еврейского образования.

В Израиле, США и некоторых других западных странах проходили симпозиумы по еврейской культуре в СССР. Целью этих форумов было не только выражение солидарности со своими рациональными братьями в СССР, но также научная оценка перспектив еврейской культуры в СССР. Опираясь на факты и отражая точку зрения многих ученых, профессор Иерусалимского университета Михаил Занд сделал вывод о том, что еврейская культура прекратит свое существование в СССР еще раньше, чем евреи как этническая группа в этой стране.

Трудно оценить, сколько евреев задумались о том, что они – евреи и имеют право на национальную культуру, слушая передачи западных радиостанций о расправе КГБ над московским симпозиумом по еврейской культуре СССР и о мероприятиях на Западе, выразивших свою солидарность и поддержку симпозиуму.

Очерк «Ханука 5736», только с изменениями, был написан нами в декабре 1976 года. С тех пор положение с еврейской культурой в СССР не изменилось в лучшую сторону, поэтому считаем целесообразным довести (?) нашу статью «50 лет образования СССР и советские евреи» 1973 г. Статья была изъята во время одного из обысков, но нам предварительно удалось передать ее по телефону еврейскому активисту из ФРГ Ицхаку Кацу. Также передали содержание двух из подготовленных нами для симпозиума по еврейской культуре трех докладов (содержание имеется у [нрзб]

В заключение добавим, что группа евреев Грузии обратилась с письмом к первому секретарю ЦК КП Грузии Э.А. Шеварднадзе в связи с его докладом, в котором говорилось, что в Грузии есть все условия для расцвета национальных культур. В этом письме, в частности, говорилось: «К сожалению, нам не известно ни одно постановление ЦК КП Грузии и Совета министров ГССР, которое касалось бы интересов культуры и народного образования евреев Грузии. Грузинское радио не ведет передач на еврейском языке, не создаются очаги еврейской национальной культуры; отсутствуют частные или государственные коллективы, курсы и кружки по изучению еврейского языка». В Вашем докладе говорится: «Ленинская национальная политика обеспечила равноправие всех языков и наречий. В Постановлении особое внимание уделяется проблеме дальнейшего улучшения преподавания родного языка». Для преподавания еврейского языка нужно иметь хоть какую-то систему обучения, которая в Грузии отсутствует. Мы просили в этом письме, чтобы первый секретарь ЦК КП Грузии принял нас для обсуждения вопросов, связанных с проведением мероприятий по развитию еврейской культуры в Грузии. Ответа не последовало.

В тот же вечер мы уехали в Ленинград. Нам хотелось встретиться с узниками по второму Ленинградскому процессу, которых уже освободили. Прошло уже три года после их ареста. Мы познакомились с Львом Коренблитом, Виктором Богуславским, Шлемо Драйзнером, Ароном Шпильбергом на проводах у дочери Марка Дымшица, получившей разрешение на выезд в Израиль. Небольшая двухкомнатная квартира Дымшица была переполнена. Дверь не закрывалась, стояли и на лестнице. Среди присутствующих были близкие тех, кто все еще томился в лагерях: мать Лассаля Каминского Мирра Натановна и отец Давида Черноглаза. Трудно описать их чувства. Конечно, радость освобожденных и радость за живую весточку от своих, но и печаль от напоминания, что еще годы нужно ждать их освобождения. Нелегко было хозяйке Алевтине Дымшиц. Муж осужден на 15 лет, дочки уезжают в Израиль. Старались говорить не о лагере, а об Израиле, но все-таки лагерная тема часто всплывала. Слегка подвыпивший Виктор Богуславский, снимая с бутербродов сардины и отправляя их в рот, смеется: «я три года ел только хлеб, а теперь буду есть только сардины!» Затем он обратился к Исаю: «Мы отсидели три года, и братьям Гольдштейн предстоит это. Передаю тебе эстафету». Пока что эстафетную палочку нес только один год Григорий...

Арон Шпильберг запоздал, он приехал сразу же после того, как провел последние 15 суток своего трехлетнего срока в штрафном изоляторе. Его вид говорил о том, что напоследок «исправление» проходило особенно тщательно. Сегодня все они, включая Марка Дымшица, находятся в Израиле. Мечта сбылась!

Познакомились мы в Ленинграде с одним из известных еврейских активистов Нью-Йорка Робертом Абрамсом. Тогда он был президентом района Бронкс, типа прокурора штата Нью-Йорк. Очень энергичный и занятый делами советских евреев, он признался, что у него не было времени побывать в Эрмитаже. Некоторую надежду вселил его рассказ о том, что сотрудники советской миссии в ООН ведут с ним переговоры о строительстве в Бронксе здания миссии, а он, Абрамс, ставил в зависимость это строительство от выдачи выездных виз Левичу и Лернеру из Москвы, Пановым из Ленинграда, братьям Гольдштейн из Тбилиси. Левич и Пановы уехали, Пановы вскоре, а Левич – в 1978 году. Построено ли здание, не знаем. Вместе с Робертом Абрамсом мы посетили Валерия и Галину Пановых. Как тигр в клетке метался Валерий в маленькой квартирке с низкими потолками, где им приходилось не только жить, но и упражняться в балетном искусстве. «Для меня не танцевать – это смерть, – повторял Валерий. Мы попросили у Пановых контрамарки на их спектакль в Израиле. Они не были настроены оптимистично на скорое разрешение, но контрамарки обещали. А осенью 1973 года собирались навестить нас в Тбилиси, но не посетили, т.к. осенью этого же года уехали в Израиль. Когда мы сумеем воспользоваться их контрамарками? Валерий, кажется, уже не танцует, а стал хореографом. Мы согласны посмотреть только Галину, только бы поскорее...

Ави родился у нас 29 декабря 1973 года, как бы в ознаменование двухлетия отказа. Обряд его обрезания сфотографирован. Фотография обошла десятки западных газет. Писали, в частности, что советские евреи делают детям обрезание, несмотря на запрет властей СССР. Для объективности следует сказать, что в Грузии обрезание делать не запрещают. Проблема в другом: делать обрезание почти некому. Ави обрезан грузинским евреем-парикмахером, который «по совместительству» делает обрезание 13-летним мусульманским мальчикам (их связывают). В мучении стал евреем Ави – отказник с первого дня рождения. «Я ведь не знаю никаких секретов, почему меня с бабушкой не выпускают?» – сказал недавно Ави после того, как в августе 1979 года бабушке было дано разрешение, а Ави – отказ.

Международная конференция по искусственному интеллекту в Тбилиси

Стычки с КГБ

Затруднительно или даже невозможно дать полный анализ причин создания властями СССР института евреев-отказников, людей, которые в отличие от осужденных преступников не знают, когда им разрешат покинуть «большую зону», хотя никаких преступлений они не совершили. Можно, однако, не сомневаться, что одна из причин – стремление запугать других, еще не подавших заявлений о выезде, евреев. Особенно это относится к научно-технической интеллигенции, все еще имеющей большой вес в научно-техническом потенциале СССР. В Тбилиси мы знакомы, по крайней мере, с двумя десятками евреев – научных работников, которые внимательно следят за нашей судьбой не только из интереса и сочувствия, но и затем, чтобы, используя наш опыт, наиболее безболезненно и быстро выбраться из СССР. В сложившейся ситуации наша задача – сохранить себя, не деградировать, показать, что годы в отказе не так уж страшны, что во многих отношениях мы стали гораздо свободнее и можем себе позволить значительно больше притаившегося еврея-интеллигента, что наша жизнь разнообразнее и интереснее, чем раньше. В частности, мы позволяем себе встречаться с западными учеными, беседовать с ними на любые темы совершенно искренне, не опасаясь "спецортдела". А ведь в бытность нашу благоустроенными сотрудниками НИИ об этом и мечтать не приходилось. В нашем последнем официальном научном «пристанище» – НИИ метрологии – порой бывали заграничные гости, но задолго до их приезда сотрудники спецотдела инструктировали, в какие комнаты их можно заводить, а в какие – нельзя, о чем с ними можно говорить, а о чем – нельзя. Инструктаж касался поведения и в отношении гостей из дружественных стран, называемых странами народной демократии. Помнится, один из институтских шутников (не еврей, конечно) нарисовал на бумаге части корабля, приписал какие-то формулы, цифры, еще что-то, помял хорошенько бумагу и выбросил ее в корзину... туалета. К чести специального отдела Тбилисского НИИ метрологии за день до визита заграничных гостей злополучная бумажка была извлечена и после санитарной обработки легла на стол руководителей института. Компетентное расследование установило, что извлеченная бумажка являлась носителем секретов, т.к. могла вызвать предположение, что в НИИ метрологии занимаются устройствами для военно-морского флота. В результате кропотливой работы криминалистов шутника обнаружили и примерно наказали. Однажды пострадал из-за «секретомании» сам замдиректора НИИ метрологии по специальной тематики (не путать со специальным отделом) проф. М.В. Чхеидзе. Будучи одним из тех, кто определяет, на какую бумагу следует поставить штамп «секретно» или «совершенно секретно», он отправился на открытое заседание в головной институт в Ленинград с подобным, им же, возможно, оформленным «секретным документом» в портфеле. Бдительные сотрудники спецотдела головного института выявили присутствие «секретного» документа не на секретном совещании, и напрасно проф. Чхеидзе доказывал, что, на самом деле, документ не секретный и нужен не на секретном совещании. Штампик «секретно» сильнее здравого смысла, особенно, если его (здравого смысла) нет у сотрудников самого ответственного из всех отделов (подчиняется КГБ) научно-исследовательского института. Только связи с ЦК КП Грузии помогли профессору Чхеидзе сохранить кресло зам. директора НИИ Метрологии по спецтематике. Однако, как он рассказывал, в КГБ ему сказали, что «темное пятно» в его биографии не позволит ему когда-либо поехать за границу в служебную командировку или в качестве туриста.

А каково отношение отдела к западным публикациям? Порой очень оригинальное. Например, однажды спецотдел одного из прежних наших НИИ принял энергичные меры и преуспел в том, чтобы засекретить переведенную из открытой американской литературы статью. Засекречиванию, по-видимому, подлежат и отчеты советских ученых и инженеров, составленные на основе бесед с западными коллегами и личных наблюдений, если посчастливится получить заграничную командировку.

Мы совершили экскурсию в прошлое, связанную с демонстрацией весьма тяжелой формы паранойи – страха передачи «секретов» врагу. Можно понять отношение несчастных параноиков (но как они могущественны!) к евреям-отказникам, имевшим когда-то доступ к бумажкам со штампом (грифом) «секретно». Делается все возможное, чтобы не допускать общения с иностранцами, особенно со специалистами. «Все возможное» включает в себя, в первую очередь, профилактические запугивания в мрачных комнатах КГБ и доходит до чисто физического предотвращения контактов с иностранцами. Оказывают давление и на иностранных гостей. К сожалению, некоторые из них поддаются шантажу и запугиванию. Так, например, весной 1979 года был у нас в гостях один ученый из Вашингтона (фамилию называть не будем), передал привет от друзей и должен был явиться на следующий день побеседовать, рассказать о международной конференции, на которую он приехал в Тбилиси. Явился он не вечером, а утром и, не заходя в квартиру, сбивчиво и взволнованно информировал, что общаться с нами больше не будет, что ему разъяснили, насколько опасно для него общение с нами. Мы не успели опомниться, как он исчез. Подобные западные ученые – участники международных конференций в СССР – мечта для КГБ. К счастью, большинство западных ученых принадлежат к иной категории – категории людей доброй воли, готовых ехать на защиту своих преследуемых коллег, даже если им самим грозят какие-то неудобства и даже неприятности. Большая группа западных ученых вообще отказалась приезжать в СССР и иметь какие-либо контакты с официальной советской наукой до тех пор, пока не освободят из заключения профессора Ю. Орлова и А. Щаранского. Другая значительная группа западных ученых считает, что поездки в СССР следует использовать для поддержки лишенных в СССР работы и научного общения коллег. Демагогичны утверждения советской стороны о том, что, становясь на защиту своих коллег, западные ученые занимаются политикой. Политикой умиротворения занимаются другие – те, которые молчаливо созерцают несправедливость. А истоки несправедливости заключаются, в большей степени, все в той же «секретомании» (о советской системе речи здесь нет – не по теме). Заявляет еврей о желании эмигрировать из СССР, его увольняют с работы (или он сам увольняется) и держат человека в отказе. Держат два, три года, пять, а порой десять и более лет прежде, чем разрешат покинуть СССР. Все это время, формально во всяком случае, считается, что знает он государственные секреты, а практически – имел он доступ к бумажкам с грифом «секретно», и валяются эти бумажки в сейфах спец. и не спец. отделов долгие годы, никому они не нужны, нет до них дела, а снять с нас «секретность» тоже никто не решается, мало ли что выйдет, зачем на себя ответственность брать. При всем этом отказнику не сообщают (так он и требует, чтобы сообщили), когда его рассекретят. Более того, случается, что не секретные в бытность отказника в НИИ бумажки удостаиваются чести стать обладателями грифа «секретно». Эта абсурдная ситуация не анекдот, она столь же реальна, как и засекречивание статьи, переведенной из открытой американской публикации. Юридически мы – отказники по разряду «секретоносительства», никаких обязательств перед советским государством не имеем; во всяком случае, по прошествии нескольких лет после лишения официального допуска к закрытым разработкам. При существующей путанице с секретами совершенно не исключается, что мы, без злого умысла, рассказали о чем-то, что по планам давно должно было быть рассекречено, но почему-то (скорее всего по инерции) продолжает иметь гриф «секретно» или что было общедоступным, но волею глупости спец. отдела превратилось в нечто «секретное» или даже совершенно «секретное». Напрасно мы писали через нотариальную контору дирекции НИИ метрологии с просьбой сообщить, какие к нам имеются претензии, препятствующие нашей эмиграции. Первые такие письма в декабре 1977 года были просто изъяты сотрудниками КГБ из Тбилисской нотариальной конторы – действия, подпадающие под перечень преступлений (в нашем случае кагебешников и нотариуса), предусмотренных Уголовным Кодексом. Но КГБ практически стоит над законом, как нам затем изволили разъяснить в КГБ, письмо было «ликвидировано», т.к. в нем упоминалось, что высокопоставленный кагебешник по фамилии Зардалишвили в январе 1977 года заявил нам, что не позже, чем через пять (5) лет, исчисляя от декабря 1971 года, нам разрешат выезд в Израиль. Летом 1978 года несколько писем было отправлено дирекции НИИ метрологии из Московской нотариальной конторы и уже без ссылок на КГБ. В письмах содержался вопрос о том, имеются ли у дирекции законные основания наложить запрет на обсуждение написанных работ, которыми мы занимались до декабря 1971 года, т.е. до момента лишения допуска к секретным документам. Конечно, никаких оснований у дирекций не имелось. Ответ, однако, был крайне расплывчатым, что-то вроде того, что, дескать, они не юристы и основания дать не могут (кстати, в солидных НИИ имеются юрист-консульты), но что, вообще, за разглашение секретов полагается наказание. Нас и наказывают, и жестоко наказывают, но только за что? Мы предлагали кагебешникам присутствовать при наших беседах с западными специалистами о нашей прежней работе и прерывать нас тогда, когда они сочтут, что мы начинаем разглашать «секреты». Кагебешники отказались. Логично было бы «списать в убыток» штампики «секретно» на всех бумажках, доступных когда-то нам и вообще отказникам-секретоносителям. Ведь при тотальном недоверии и подозрительности (есть отказники, которые сами никогда не имели доступа к секретам, но их родственники имеют, за что и объявлен отказ) естественно исходить из самого плохого случая: «секрет» разглашен вскоре после превращения «секретоносителя» в отказника. Нашлись бы такие большие головы в Политбюро и в верхушке КГБ, и убили бы одном выстрелом двух зайцев: облегчили бы решение проблемы свободной эмиграции евреев из СССР и облегчили бы научно-технический прогресс в СССР, в НИИ и конструкторском бюро, в котором очень часто в одном отделе не знают, что делается в соседнем из-за штампиков-грификов. Выдержал же могучий Советский Союз, что сверхсекретный военный самолет «Миг-25», буквально нашпигованный современной электронной аппаратурой, стал достоянием Запада.

Недавно на нашу мельницу подлил воды сам министр обороны США Гарольд Браун. Выступая в июле 1979 года в сенатском подкомитете по обороне с призывом к Сенату ратифицировать договор с СССР «ОСВ-II», он заявил, что разведке США известны до мельчайшей подробности все, связанное с разработкой в СССР новой ракетной техники. «Мы сразу же узнаем, когда на чертежных досках в засекреченных НИИ СССР появляются чертежи новых ракет», – это цитата американского министра обороны, возможно, передана нам не дословно (мы слышали о выступлении Брауна по «Голосу Америки»), но, наверняка, очень близко к тексту. Трудно сказать, поверили или нет Брауну сенаторы, но КГБ не поверил, ибо в противном случае, почему всем отказникам-«секретоносителям» сразу же не выдали выездные визы? Также трудно сказать, как может утверждать министр обороны США, действительно ли о всех советских засекреченных НИИ известно американской разведке. Однако, на фоне столь важного заявления (совсем беспочвенным оно никак не может быть, ведь не враг же своей стране министр обороны США) детскими забавами и играми представляются мероприятия, акции и репрессии КГБ, направленные на то, чтобы пресечь общение отказников-«секретоносителей» с иностранцами. Детские забавы и игры порой плохо кончаются для их участников. «Игры» с КГБ, которые он навязывает отказникам, всегда кончается чем-то неприятным для отказников. Что касается КГБ, то этот участник «игры» демонстрирует, зачастую, не только всесилие и жестокость, но и равнодушие к международному престижу страны, безопасность которой он призван защищать. Легко представить состояние боевой тревоги в КГБ перед и во время проведения в СССР международных форумов, особенно научных конференций.

Мы хотим рассказать о нашем участии в международной конференции по искусственному интеллекту, проходившей в Тбилиси в 1975 году. Начнем с наших заявлений в тот период, которые случайно уцелели после обысков. Заявления даны в нашем переводе с английского.

Международному объединенному комитету по искусственному интеллекту

от кандидатов технических наук Григория Гольдштейна и Исая Гольдштейна

Ниже мы приводим сообщения, описывающие наше участие в четвертой международной конференции по искусственному интеллекту, которая проходила в Тбилиси, СССР, с 3 по 8 сентября 1975 года.

Мы были приглашены участвовать в конференции Комитетом конференции. 3 сентября, в первый день конференции, когда мы подошли к главному входу, сторож у дверей остановил нас. Мы попросили его позвать д-ра Сандвелла, чтобы подтвердить разрешение на наше участие. Вместо д-ра Сандвелла появился офицер КГБ и приказал нам быть подальше от конференции и района, прилегающего к конференции. Мы подчинились. За этим действием КГБ последовали сильные протесты со стороны нескольких членов Комитета конференции и других участников конференции, в частности проф. Мак-Карти. В результате этих протестов председатель местных устроителей проф. В.В. Чачанидзе разрешил нам посещать конференцию с очевидного одобрения КГБ. 4 сентября мы участвовали в конференции без помех КГБ и не проводили демонстраций, и не делали политических заявлений. Приблизительно в половине одиннадцатого утра 5 сентября офицер КГБ, который 3 сентября не допустил нашего участия в конференции, явился к нам домой и потребовал, чтобы мы последовали за ним в главное здание КГБ.

Мы подчинились. В главном здании КГБ полковник, не назвавший своей фамилии, приказал нам быть подальше от конференции. Он также заявил, что американцы не имеют права приглашать своих гостей на конференцию в Грузии. «Пусть американцы будут хозяевами у себя в Америке. Здесь мы хозяева», – добавил он. В соответствии с его приказом, мы обещали не посещать конференцию.

Вслед за этой акцией КГБ несколько несоветских участников конференций попросили 6 сентября д-ра Чавчанидзе получить для нас новое разрешение на участие в конференции. В полдень этого дня к нам на квартиру явился д-р Рафаэль и информировал нас, что новое разрешение получено при условии, что мы не будем делать «дальнейших провокаций». Единственная интерпретация, которую мы могли делать этой, так называемой «провокации» сводилась к тому, что один из нас представил себя как гражданин Израиля, прежде чем задать вопрос профессору Мак-Карти относительно его шахматной теории во время дискуссии. Так как остальные участники дискуссии представляли себя в качестве граждан той или иной страны, мы не считаем это заявление, отражающее доказуемый факт, «провокацией». Во всяком случае, мы согласились больше не заявлять подобным образом о своем гражданстве в течение оставшейся части конференции. В результате этой истории мы хотим заявить следующее:

1. Мы выражаем нашу благодарность тем нашим коллегам на этой конференции, которые помогли созданию возможности нашего научного общения, связанного с конференцией.

2. Мы не намеревались проводить какую-либо «провокацию». Напротив, КГБ часто использовал провокации против нас за 4 года нашего насильственного задержания в СССР.

3. Мы предполагаем, что возобновленное разрешение д-ра Чавчанидзе получило одобрение КГБ. Поэтому мы продолжаем посещение оставшихся заседаний конференции.

4. Мы хотим обратить внимание наших научных коллег на то, что против нас могут быть предприняты добавочные репрессии после окончания конференции.

6 сентября 1975 г.

Постскриптум к заявлению братьев Гольдштейн от 6 сентября 1975 г.

8-го сентября мы отправились на утреннее заседание конференции в сопровождении д-ра Рафаэля и д-ра Окланского. Во время перерыва мы расстались с д-ром Рафаэлем и д-ром Скланским, назначив свидание с ними в 1 дня. Как только мы расстались с ними, к нам подошли два офицера КГБ. Они сказали нам:

– Мы запретили вам присутствовать на конференции, а вы нарушили наш приказ.

Когда мы упомянули возобновленное разрешение на наше участие, данное профессором Чавчанидзе д-ру Рафаэлю, офицеры КГБ ответили, что это разрешение не имеет значения. Офицеры велели больше не подходить к конференции и ни с кем из участников не встречаться. Если же придут к нам и спросят, почему мы пропустили свидание, то согласно инструкции офицеров КГБ, нам следует отвечать, что мы сами решили не идти на свидание. Они также добавили, что американцы уедут, тогда как Гольдштейны должны остаться здесь.

6 часов вечера 8 сентября 1975 г.

Двое офицеров КГБ, «героев» постскриптума, – это подполковник Игорь Александрович Алексишвили и его сотрудник Корнелий Ильич Кигурадзе, который в первый день конференции не впустил нас, затем возил к «высокому» начальнику и вообще часто нас «опекает». «Высокий» начальник – это полковник, начальник отдела КГБ (скорее всего, научного отдела). Он в 1975 году сменил на этом посту полковника Шота Ивановича Зардалишвили, получившего повышение. Ныне Зардалишвили – один из заместителей председателя КГБ Грузии. Новый начальник представился нам по фамилии Гуния, но мы почему-то считаем, что это его не настоящая фамилия. Общаясь с евреями-отказниками, кагебешники пришли к заключению, что рано или поздно их фамилии начнут звучат по разным западным радиостанциям, чего они, люди скромные, не любят. В «медовые» дни нашего общения с полковником Зардалишвили в 1977 году он бывал словоохотлив и в перерывах между ночными угрозами направить нас на Магадан вместо Израиля рассказывал о приятных днях, проведенных в Париже (он не говорил, в качестве кого он там был: танцор, передовой дояр, ученый...?). Обидевшись на нас, как видно, за то, что мы ни от кого не скрывали содержания всех наших бесед, полковник Зардалишвили однажды объявил нам, что отныне он будет «иметь» нас только через своих подчиненных. Его приемник, учтя уроки своего предшественника, даже не представился нам правильно. Вот как развивались события после постскриптума.

Одному из нас нужно было уехать по делам из Тбилиси на несколько недель. Дня через два после окончания конференции явились к нам домой Алексишвили и Кигурадзе.

– Григорий Абрамович, нам известно, что Вы собираетесь сегодня вечером уехать, у Вас есть билет. Так мы пришли сообщить, что в ближайшие дни решится вопрос разрешения на выезд семьи Гольдштейн. Вам и Исаю следует не только оставаться в Тбилиси, но отлучаться от дома не более, чем на пару часов, причем, чтобы домашние знали, где Вы находитесь, – обрадовали нас кагебешники.

Сейчас, когда идет вторая половина восьмого года жизни в отказе, мы понимаем прекрасно, что любые слова кагебешников ничего не значат, т.е. вести себя надо так, будто они вообще не говорили. Лучше всего вообще отказаться вступать с ними в какие-либо беседы. Игра ведь очень нервная. Они нас изучают, исследуют, анализируют и все для того, чтобы эффективнее нас преследовать. Нам же в первые годы казалось, что можно им разъяснить всю чудовищную бессмысленность ярлыка «обладатель государственных секретов» применительно к нам и подобны нам отказникам. Возможно, некоторую аналогию можно провести, хотя драматизм и трагизм ситуаций тогда был несравненно выше с репрессированными в сталинские времена, которые писали Сталину письма с объяснением своей невиновности. Правильнее всего было бы ответить им тогда, что ждали ведь мы разрешения 4 года, а если оно будет через несколько дней, то пусть они подождут нашего отъезда 2-3 недели (кстати, нормально после объявления о разрешении на сборы к отъезду дают не меньше месяца). Однако желание выбраться из СССР так велико, что мы рады были любому варианту, включая так называемое «выдворение». Кагебешники отвезли Григория на вокзал, сдал он билет, и несколько дней наша семья пребывала в состоянии эйфории: каждую минуту ждали стука в дверь и ласкающих ухо слов: «убирайтесь в ваш Израиль!» Прошло несколько дней и состояние ожидания сменилось подозрением, что нас обманули. Мы пошли в КГБ.

– Жаль, но ничего нового сообщить вам не можем. Ждите, – предлагает Алексишвили оперативным тоном. Наше терпение подошло к концу. Мы и так довольно безропотно подчинялись кагебешным распоряжениям во время конференции. Не последнюю роль сыграло в этом желание продемонстрировать западным ученым – участникам конференции, что преследования определяются не «строптивостью» отказников, а политикой властей. «Мы подождем еще три дня, а потом уедем», – говорим, зная, что реакция кагебешника покажет, действительно ли нас собираются выпускать. И она появилась немедленно. «Ты мне смеешь ставить ультиматум! – орет Алексишвили, забыв о правилах хорошего тона и демонстрируя свою солдафонскую натуру, – не пытайтесь покидать Тбилиси, плохо будет!»

Теперь ясно, что разрешение не предвидится. Но почему им так нужно задержать нас в Тбилиси? Что касается наших дел вне Тбилиси, то они были сугубо личного характера, причем неспешного. Если бы не «розыгрыш» с разрешением на выезд, то, учитывая, что никакие коллективные мероприятия не предвидятся со стороны отказников в этот период в Москве, мы могли бы спокойно оставаться в Тбилиси. В сложившейся обстановке имело смысл не скрыться, а, как было сказано, через три дня уехать из Тбилиси, безразлично куда. В день отъезда за нами ходили усиленные наряды «топтунов». Они вели себя агрессивно, буквально наступали на пятки. Применив новинку, мы на этот раз отправились не в аэропорт и не на железнодорожный вокзал, а на междугородную автобусную станцию. Вскоре там появились легковые машины с подкреплением «топтунов». Зачем? Ведь достаточно одному «топтуну» шепнуть на ухо милиционеру, чтобы мы оказались в милицейском участке. Похоже, столь сложные операции кагебешники проводят для оказания психологического давления, дескать, милицейским участком не обойдетесь. Купили билеты. Тут же к кассе подошел один из кагебешников и, показав кассирше красную книжку, спросил, куда куплены билеты. Она ответила и через некоторое время, улучив момент, сделала нам знак, что за нами следят (большинство простых людей безропотно подчиняются КГБ, но симпатизируют и стараются помочь тем, за которыми кагебешники «охотятся»). Мы поблагодарили кивком головы и показали глазами, что нам безразлична слежка. Садимся в международный автобус. Неожиданно наши «топтуны» и прибывшие к ним на подмогу выстраиваются возле автобуса, но никто из них не садится с нами. Выехав из Тбилиси, почувствовали моральное удовлетворение. Но, собственно, куда и зачем мы едем? Не мальчишество ли вся это возня, когда и настоящей необходимости уехать нет? Нет, не мальчишество после всего того, что «преподнесли» нам кагебешники во время конференции и последующего «розыгрыша» с разрешением на выезд. Пора расставить точки над i и по мере наших сил поставить кагебешников на место. Ведь неизвестно, сколько еще лет придется вести с ними холодную войну. Случилось так, что поставить точку над i они сами помогли нам, переводя войну из холодной в горячую. Первая большая остановка нашего автобуса (он ехал на Северный Кавказ) была через два часа в городке Пасануари. Мы, возможно, могли бы пересесть в другой автобус, но не сочли нужным это делать. Когда отъехали от Пасануари минут через 10-15 нас на большой скорости догнала легковая машина: кагебешники Алексишвили и Кигурадзе: «Выходите», – командуют они нам и затем отправляют автобус.

– Привезли нам разрешение на выезд? В ответ раздается отборная ругань, матом на грузинском и русском языках. Наследники традиций чекистов «железного Феликса» прекрасно умеют ругаться, но ругань не очень утоляет их звериную злобу и ненависть. Ведь они еще успели захватить эру своего всемогущего соотечественника Лаврентия Берия, когда КГБ имел практически неограниченную власть в стране. С налитыми кровью глазами кагебешники нападают на нас, размахивают перед лицом кулаками, толкают, но чувствительных ударов не наносят на этот раз, как видно, не разрешили им. Невдалеке остановилась еще одна легковая машина. Там явно их люди. Любая неосмотрительная реакция с нашей стороны приведет к «злостному хулиганству», «сопротивление властям».

– Остановите проходящую машину и немедленно уезжайте домой.

– Ну, нет мы не собираемся останавливать проходящую машину и делать вид, что добровольно едем в Тбилиси. Мы садимся на подорожные камни. Вести нас в своей машине кагебешники тоже не хотят – это покажет явное насилие. Казалось бы, ну и что? Да, насилие. Опять же, видишь ли, инструкция предписывает «одевать» насилие в одежду добровольных действий. Стемнело. Пристрелить или утопить нас в реке было нельзя, оставить – тоже.

Пришлось Алексишвили приказать своему подручному найти автобус, едущий в сторону Тбилиси. Приказ был выполнен, и вскоре мы ехали в наполненном туристами автобусе, подсели туда и из второй легковой машины, а машина с Алексишвили и Кигурадзе служила «почетным экскортом». В автобусе мы не скрывали, что нас силой, незаконно, отправили с полпути обратно домой кагебешники. Усталые, полусонные туристы смотрели на нас с испугом и интересом. Подсевшие кагебешники – с неудовольствием, но молча, не выдавая себя.

Приехав домой, мы оказались под неусыпным круглосуточным наблюдением. Не пожалели несколько машин и множества «топтунов», бодрствующих по ночам перед домом. Слежка продолжалась в течение почти месяца. Никогда ранее и позже, по крайней мере, до настоящего времени осада кагебешников не была столь тщательной и продолжительной. В последние дни осады к нам приехали гости из Пенсильвании – супруги Эйдельмен в составе большой группы. С недоумением и целой гаммой иных чувств наблюдали они за «ответственной операцией» КГБ по травле братьев Гольдштейн. Причина этой операции остается по сей день секретом КГБ – просто месть за международную конференцию по искусственному интеллекту, попытка профилактического запугивания или превентивная акция? Совпадение или не случайность, но осаду с нас сняли сразу же после празднования в Москве юбилея Академии наук СССР. Мы не собирались мешать проведению этого юбилея, да и вряд ли это бы нам удалось. Но «доблестный» КГБ был начеку. Жаловались мы в различные прокуратуры на действия кагебешников, но делали это, не надеясь на пресечение произвола, а тем более, на наказание Алексишвили и Кигурадзе. Жалобы в прокуратуры показывают лишь монолит советской системы (но не общества, конечно). Жалоба в прокуратуру на КГБ попадает в результате в КГБ: из прокуратуры в установленный законом срок месячный сообщают, что жалоба по принадлежности направлена для реагирования руководству КГБ, которое «реагирует» так, чтобы жалобщику было не до жалоб. В период усиленной слежки после конференции по искусственному интеллекту мы однажды пришли в прокуратуру ГССР. Принял нас заместитель начальника какого-то отдела, советник юстиции (фамилию не помним, да и не имеет она никакого значения).

– Гражданин прокурор, – говорим, подавая ему жалобу на Алексишвили и Кигурадзе, – вот уже несколько недель, день и ночь КГБ не оставляет нас в покое. В настоящее время за дверьми Вашего кабинета нас поджидают сотрудники КГБ. Примите, пожалуйста, меры, чтобы они оставили нас в покое.

Прокурор попался более или менее порядочный, во всяком случае, он не очень был искушен в демагогии.

– Прокуратура ничего с ними не может поделать. Постарайтесь с ними не связываться, обходите их. Если бы нарушение закона были со стороны милиции, то мы могли бы вам помочь, – сочувственно сказал прокурор.

Как тут не вспомнить, нет, не дело Уотергейт, а разоблачения различных злоупотреблений со стороны ЦРУ. Благородное негодование у американского народа вполне понятно: ведь посягали на демократию! Как можно незаконно подслушивать разговоры, не говоря уже о более серьезных нарушениях. Дебаты в Конгрессе, обсуждения в прессе ставят ЦРУ на место, налогоплательщики будут спокойны за незыблемость демократических устоев. Тем временем в государстве рабочих и крестьян, в СССР, законы писаны не только для КГБ, но трудящимся знать о них не следует. Указы Президиума Верховного Совета СССР печатаются в «Ведомостях Верховного Совета СССР», однако некоторые Указы в «Ведомостях» отсутствуют, они фактически засекречены. Оказывается, что имеется один такой Указ от декабря 1972 года, позволяющий КГБ делать гражданам официальное предупреждение о так называемой антисоветской деятельности и о передаче дела на «хранение» в прокуратуру до сигнала из КГБ оформить нужное количество лет заключения. Об этом, пожалуй, странном Указе нам сообщили в КГБ в том же «урожайном» 1975 г. после того, как нас сняли с самолета, выполнявшего рейс «Тбилиси—Москва».

Оказавшись в главной «штаб-квартире» грузинского КГБ в обществе двух полковников и нескольких офицеров рангом пониже (с генералом КГБ нас удостоили «чести» беседовать лишь один раз: в 1972 г. первый заместитель Председателя КГБ Грузинской ССР генерал Пилюгин во всем великолепии генеральского мундира, хотя кагебешники крайне редко носят форму, рекомендовал нам не встречаться с иностранцами) мы узнали, что в содружестве с «московскими еврейскими экстремистами» (здорово придумали!) мы занимаемся сионистской деятельностью. В связи с тем, что сионистская деятельность является одновременно антисоветской деятельностью и на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от декабря 1972 года они, т.е. кагебешники, делают нам официальное предупреждение, требуют, чтобы мы расписались и добавляют, что соответствующие материалы будут сразу же направлены в прокуратуру. Естественно, что мы просим ознакомить нас с Указом.

– Нет, нельзя! Указ не для вас, он для нас.

– Простите, но Указ, он же против нас, как же мы можем в чем-то расписаться, не зная, в чем?

– Вам следует расписаться в том, что КГБ предупредил вас на основании Указа о вашей антисоветской деятельности...

Разговор типа «у попа была собачка» длился несколько часов с добавлением, естественно, «острых приправ» из кухни запугивания.

КГБ не добился наших подписей, а мы не получили Указа. Для чего им специальный загадочный Указ, когда они и без него делают все, что хотят. В 1975 году мы еще не имели никаких объяснений. Выражение «московские еврейские экстремисты» неприятной аналогией напоминало о «врачах-убийцах в белых халатах» 1953 года. Когда в марте 1977 года Толю Щаранского обвинили в шпионаже, стало казаться, что КГБ готовит общесоюзный процесс... Широкая кампания в центральной прессе, упоминания ряда отказников-активистов Москвы, серия допросов по «делу Щаранского» во многих городах СССР... Нас по «делу Щаранского» не вызывали, но пытались допрашивать по делу арестованных членов грузинской группы Хельсинки. Мы отказались давать какие-либо показания. КГБ стало ясно, что вызывать нас на допросы бесполезно, надо оставить в покое или запрятать за решетку. Во второй половине 1977 года Григория начала беспокоить милиция, предлагала заведомо неприемлемое направление в засекреченный НИИ. Далее – осуждение на 1 год лагеря общего режима, тяжелейший этап и явно специальные, согласно инструкции КГБ, условия заключения. «Очередь» Исая ещё не пришла. Толя Щаранский приговорен к 13 годам, но общесоюзного дела «шпионов-сионистов» не было. Мировая общественность не допустила такого дела. КГБ не счел его целесообразным при сложившейся обстановке. Хочется верить, что Толе осталось быть в заключении недолго. Западные ученые должны сыграть важную роль в его освобождении. Власти СССР тщательно взвешивают все «за» и «против» в столь экстраординарном случае, чутко реагируя на действия общественности и научной – в особенности. Даже столь, казалось бы, простой пример, как участие евреев-отказников в научной конференции по искусственному интеллекту, показывает чувствительность и уязвимость советского аппарата, принимающего решения, к активной позиции западных ученых в защиту своих преследуемых коллег. Тут необходимо отметить, что проф. Лернер, получивший приглашение участвовать в Тбилисской конференции задолго до ее начала, никаких препятствий не испытывал. Более того, он занимал место в Президиуме одной из секций и выступал в дискуссии. А ведь советская сторона очень не хотела допускать его, но не получилось! Группа ведущих западных ученых заявила, что не приедет на конференцию, если профессора Лернера лишат возможности участвовать в ней.

Приглашение нам пришло перед самым началом, и первое, что КГБ попытался сделать – не допустить. Проявления равнодушия западных ученых укрепило бы КГБ в правильности политики пресечения, а наша настойчивость привела бы, пожалуй, к аресту на время конференции. Однако ряд западных докладчиков информировал советских распорядителей, что доклады ими прочитаны не будут, если братья Гольдштейн не будут присутствовать на конференции. Ученый с мировым именем в области кибернетики проф. Мак-Карти не вошел в зал до тех пор, пока не впустили нас. Какая это была картина! Мы стояли в окружении западных ученых перед залом заседаний. Кишмя кишели кагебешники. Многие тбилисские участники, наши давнишние знакомые, делали нам украдкой приветственные жесты прежде, чем войти в зал. Отдельные, наиболее смелые, даже останавливались, чтобы спросить, как наши дела. Впервые мы видели, что с ближайшего балкона ведется киносъемка всего происходящего возле зала. В дальнейшем нам приходилось видеть киносъемки перед зданиями судов над правозащитниками в Москве летом 1978 года. В архивах КГБ всем этим фильмам, наверное, присвоен гриф «совершенно секретно».

И вот мы в зале заседаний. С кривой улыбкой один из советских распорядителей подает нам программу заседаний и сборники докладов. Взволнованно-злые лица «опекунов»-кагебешников, расположившихся поблизости от нас. Они не схватили нас и не выволокли из зала, когда было громко сказано: «гражданин Израиля». Головы всех присутствующих повернулись в нашу сторону. Председательствующий был вынужден перевести наш вопрос, заданный по-английски, на русский язык. Он, правда, не перевел «гражданин Израиля», но это все поняли без перевода. Делегация Израиля на конференцию приглашена не была, но не все советские участники знали об этом. Один малознакомый нам грузин, сотрудник политехнического института, слышал, что мы давно обратились за выездными визами, но не знал об отказе, преследовании и т.д.

– Вот молодцы! – Он подошел к нам в перерыве с приветствием. – Сумели попасть в израильскую делегацию и приехать в Грузию в качестве иностранцев!

Во время перерыва подходят к нам и другие, более информированные знакомые, интересовались нашей жизнью, контактами с учеными Запада. Характерно, что беседовали с нами только неевреи, хотя среди присутствующих находились и евреи – сотрудники тбилисских НИИ. Публично общаться с братьями Гольдштейн, особенно в присутствии кагебешников, тбилисские евреи из научно-технической интеллигенции себе не позволяют. «На воре, говорят, шапка горит». Общение с нами, как и посещение синагоги даже и по большим праздникам, рассматривается как признак лояльности к Израилю и возможности «бунта» – подачи заявления на выезд в Израиль. Учитывая, что если не все, то, наверняка, многие тбилисские евреи действительно хотят покинуть СССР, то до поры до времени они делают вид, что не хотят этого и не интересуются нашей судьбой. Практически некоторые уже уехали из СССР, предварительно уйдя из НИИ с допуском и «отсидевшись» тихонько несколько лет в различных конторах. Если наш пример показывает, как не надо себя вести, чтобы легко уехать из СССР, то прекрасно, пусть сами себя приговаривают к отказу, лишь бы потом не попали в официальные отказники. К сожалению, прописная методика не универсальна и имеются отказники, ставшие таковыми после отбытия срока в самоотказе. Ведь определить себе длительность профилактического ожидания так же невозможно, как и предсказать реакцию властей на заявление о выезде. Некоторые тбилисские евреи-сотрудники НИИ и учебных заведений при непубличных встречах с нами признаются, что ждут «хеппи-энд» в нашем деле, чтобы знать, когда кончится в Тбилиси «самый тяжелый случай», а затем примут решение для себя. Конечно, такой подход тоже очень уязвим к критике. Обращаться за выездной визой следует сразу же, как понял, что хочешь покинуть СССР. Допуска к секретной работе лучше не иметь, даже если еще не понял, что хочешь уехать, потому что поймешь это позже. Недаром в последнее время среди евреев Тбилиси, когда знакомят девушку и юношу, интересуются, есть ли допуск, а раньше интересовались, есть ли квартира. Только один еврей подошел к нам во время конференции по искусственному интеллекту, еврей из Москвы, официально посланный для участия в конференции. Американские участники сказали, что один москвич видел их беседующими с нами и попросил познакомить. Подвели его к нам, познакомили. Он заговорил с нами по-английски и сказал, что рад видеть делегатов Израиля и что интересуется еврейским государством. Оказалось, что он тоже принял нас за официальных делегатов Израиля после объявления в зале «гражданин Израиля». Мы быстро разъяснили ему по-русски, что хотя мы действительно имеем гражданство Израиля с 1972 года, в СССР наш статус – отказники. Информацию о еврейском государстве можем ему дать в удобное время, можем порекомендовать знакомых людей в Москве. Не скрыли, что вокруг много кагебешников. Парень поскучнел и распрощался, не договорившись о встрече. Хочется думать, что в настоящее время он живет в Израиле.

В последний день конференции КГБ предпочел не допускать нас. По-видимому, учли, что все наши западные друзья уже прочли свои доклады и бойкота не будет, учли и «разлагающее», с точки зрения КГБ, воздействие самого факта нашего присутствия на тбилисских участников, большинство из которых знало нас лично. Существенно, что советским распорядителям конференции КГБ сохранил «лицо»: они не возражали, не мешали, не вмешивались... наука, дескать, стоит в СССР вне политики. Как правило, КГБ «черную работу» старается делать руками милиции, райсовета, прокуратуры и т.д. В случае, когда «плохими дядями» пришлось бы сделать советских ученых, кагебешники лично выполняли акцию пресечения. Можно предположить, что, придавая особое значение советско-западным научно-техническим контактам, Советский Союз проводил политику, согласно которой советским ученым не вменяется в обязанность осуждать инакомыслящих. При этом советская пропаганда вовсю разглагольствует о том, что западные ученые, поддерживающие инакомыслящих, вмешиваются во внутренние дела СССР, занимаются политикой в то время, как их советские коллеги ничего подобного не делают. К сожалению, некоторые западные ученые согласны, что их сотрудничество с советской стороной в специальных областях не должно омрачаться упоминаниями о преследованиях в СССР диссидентов и евреев-отказников. Хотелось бы надеяться, что их точка зрения не продиктована равнодушием к судьбам незаслуженно репрессированных правозащитников. К равнодушным апеллировать бесполезно; равнодушные – опора всякого тоталитаризма. Заинтересованные и озабоченные ученые Запада должны использовать любую возможность, чтобы демонстрировать свой интерес к Орлову, Щаранскому и другим узникам совести. Они должны потребовать, чтобы уволенным с работы советским ученым была дана возможность заниматься наукой, пользоваться необходимой литературой, участвовать в проводимых в СССР научных конференциях, посещать неофициальные семинары, бывая в Москве, Ленинграде и других городах, в которых проводятся такие семинары. Что лучше – полный бойкот или сотрудничество, при котором используются возможности для помощи преследуемым? Целесообразно применить полный бойкот, например, до освобождения Орлова и Щаранского, в тех областях науки и технологии и техники, в которых СССР значительно отстает от Запада, в первую очередь, от США.

Сотрудничество ли, в действительности, то, что имеет место в области компьютерной техники или американская дань «политике разрядки»? Раз уж термин «политическая разрядка» вышел из дипломатического лексикона, то можно не называть сотрудничеством практически односторонний поток информации, техники и технологии. Тут важно подчеркнуть, что с каждым новым усовершенствованным компьютером из США, с новыми американскими технологическими идеями, ставшими достоянием СССР, преследования инакомыслящих могут проводиться все уверенней и безнадежней. Поэтому нейтралитет жизни тут исключается. Давайте, если хотите, но добивайтесь при этом освобождения, смягчения, облегчения и т.д. В областях гуманитарных, медицине и ряде других целесообразно не только бойкотировать СССР, но использовать любую возможность для приезда в эту страну, чтобы поддержать евреев-отказников и других диссидентов и выразить властям свою озабоченность их судьбой. Также целесообразно всемерно вовлекать официальных советских участников различных форумов в беседы о правозащитниках, свободной эмиграции, Хельсинкских соглашениях; отсутствии в СССР еврейских школ, культуры, запреты на язык иврит. Подобные беседы не должны быть «табу». Далеко не все причины, по которым отдельные ученые Запада предполагают общение с СССР, видны и понятны здесь. Во время конференции по искусственному интеллекту мы обратили внимание на то, что советские доклады носили теоретический характер, тогда как западные доклады были не только теоретическими, но освещали конкретные, довольно современные разработки. В них проводились количественные характеристики устройств и рассказывалось о том, как были достигнуты эти показатели. После одного из таких докладов мы сказали докладчику, что автору в СССР сделать такой доклад на международной конференции не разрешили бы, что в СССР существуют экспертные комиссии, с большим пристрастием отбирающие материалы, которые становятся достоянием открытых публикаций и сообщений. Докладчик ответил, что доложенное исследование было завершено около двух лет тому назад, и он и его коллеги считают возможным без ущерба национальных интересов Америки предать гласности результаты. Никакая комиссия не рассматривала доклад, никакого разрешения «сверху» не требовалось, чтобы опубликовать его. Подход по принципу «не считаем, что обнародование принесет ущерб интересам США», по-видимому, игнорирует, что обнародование может принести пользу СССР в том смысле, что позволит сэкономить денежные ресурсы и время советских ученых и инженеров, нужные для получения аналогичных результатов самостоятельно. Последнее соображение вызвало улыбку американского ученого, а затем он доверительно поведал нечто, огорчившее нас и послужившее завершением разговора. Было ясно, что мы живем в совершенно различных мирах. Он сказал приблизительно следующее: «Да, наша исследовательская группа понимает, что советские ученые, использовав наши результаты, продвинутся вперед, но ведь вперед не по отношению к нам. Нас устраивает возможность рассказать группам, осуществляющим финансирование следующего проекта, который явится развитием оконченного исследования, что русские заинтересовались нашими результатами и проводят подобные работы. Мы получим больше денег на проект». Советский подход диаметрально противоположен. Многим администраторам, ученым и инженерам приходится засекречивать разработки, чтобы получить для них лучшее финансирование. Насколько трудно доказать, что какое-то устройство перестало быть секретным (кто возьмет на себя смелость доказывать это), настолько легко заинтересовать министерство Обороны СССР, получив тем самым щедрое финансирование, мало-мальски обоснованными рассуждениями о том, что предлагаемый проект явится, превратится, разовьется в мощное сверхсовременное оружие или вспомогательную аппаратуру к нему.

Проведение конференции по искусственному интеллекту совпало с началом осенних еврейских праздников. 5 сентября евреи всего мира отмечали наступление Нового 5736 года. Именно утром этого дня нас предупредили в КГБ, чтобы мы больше не ходили на конференцию:

– Мы знаем, что у евреев сегодня праздник и вы пригласили к себе западных гостей. В этом не будем вам мешать, – кагебешники «благородно» разрешили нам принимать у себя дома делегатов конференции, но, конечно, помешали, правда частично. Мы, естественно, пригласили всех евреев и неевреев. Собирался, в частности, быть у нас профессор Мак-Карти. Советские устроители конференции, видимо, не без подсказки от КГБ, организовали во второй половине 5 сентября загородную экскурсию, обещав возвращение в город вечером, но привезли на самом деле настолько поздно, что визит к нам был уже невозможен. Евреи-участники конференции на экскурсию не поехали, т.к. хотели посетить две Тбилисские синагоги – сефардскую и ашкеназийскую. Непроизвольно получилась настоящая демонстрация. Евреев среди делегатов, в основном американских, было более 20 человек, некоторые приехали с супругами. Мы прошествовали по главной улице Тбилиси, ведущей к синагогам, и многие жители города увидели, что в еврейский Новый год западные евреи-ученые, приехавшие в СССР, хотят побывать в синагогах и побеседовать с местными евреями. Много радости было и для тбилисских евреев. Гостей проводили к почетным местам, задавали вопросы кто на ломаном английском, кто на еще более ломаном иврите, просто улыбались и пожимали руки. «Все евреи – братья!»

Когда евреев собралось так много и в такой праздничный день, то забыли об осторожности и КГБ.

Покоряла простота и дружелюбие гостей. В СССР и в Грузии особенно, ученые, зачастую, как бы классово замкнуты. Профессорское звание – это признак относительного материального благополучия и респектабельности. Не так уж много советских профессоров «снисходят» до того, чтобы забыть о барьере между собой и простым народом и равного общения. Но Рош-Ха-Шана отмечали у нас вместе с западными гостями и гостями из Москвы – супругами Лернер и также несколькими евреями из Тбилиси без академических регалий. Привыкшие к высокомерию местной профессуры, один из них тихо спросил нас, показывая на очень шумного западного еврея, который много и хорошо пел и требовал, чтобы ему дали гитару.

– Он что, прикрепленный к делегации культмассовик?

Вопрос перевели:

– Да, приблизительно правильно. Я бродяга, люблю петь и веселиться, – разъяснил весельчак. Сидевший рядом приятель добавил:

– Ну, между прочим, он имеет две докторские степени: по математике и по компьютерам.

«Бродяга-культмассовик-доктор» и его приятель оказались... израильтянами-сабрами. Работая несколько лет в США, они приехали на конференцию в составе американской делегации, ведь израильская допущена не была. Прекрасные ребята, они составили звучный аккорд к нашей мелодии «Я – гражданин Израиля».

Во время заключительного официального банкета супруги Лернер и мы отказались от любезного приглашения американской делегации присутствовать на этом банкете, чтобы не было напряженной обстановки. Как нам потом рассказали, распорядитель вечера предложил, чтобы вместо тостов каждая делегация спела перед микрофоном свою национальную песню. Когда очередь дошла до американской делегации, то прозвучали несколько песен. Одна из них была исполнена на иврите сильными красивыми голосами «бродяги» и его приятеля. Над ночным Тбилиси, который, по рассказам очевидцев, с высоты птичьего полета, напоминает Иерусалим. Непривычно громко и не заглушаемо раздавалось «Хевейну шалом-алейхем».

Будни и праздники отказников